Демиургиева ночь #0

Демиургиева ночьальманах

Литературного объединения «Июльский К.О.Т.»

Выпуск #0

Издательство «Борей»

Мурманск • 2013 г.

Содержание

Пролог. Тишина Творца 3

Часть I. Поэзия

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий 8

Письмо первое. И глаза покрываются голубою блевотой 25

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский веритв неприличную прекрасность жизни 30

Письмо второе. Рок был нашей музыкой 43

Глава третья, в которой Полина Стрелковашепчет метафоры и ищет тишину 48

Часть II. Художественная проза

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепановавыкидывает нарисованного кита 68

Письмо третье. Человек за стеной 86

Глава пятая, в которой Юлия Степаненковедёт размеренное повествование 90

Письмо четвёртое. Пропавшая осень 103

Глава шестая, в которой Арсений Песнявстаёт на мучительный путь познания 110

Часть III. Публицистика

Письмо пятое. Терракотовые разговоры 126

Глава седьмая, в которой Николай Тарасовзаглядывает под чужую маску 138

Письмо шестое. Литературные велосипеды 154

Глава восьмая, в которой Ирина Фроловапытается ощутить весну, но смотрит в прошлое 160

Письмо седьмое (и последнее). Баночка с литературным маяком 174

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацковсё понимает и прощается 178

Эпилог. Дорога Кота 200

Литературное объединение «Июльский К.О.Т.» было создано в 2009 году мурманскими студентами. Проведя большую творческую и орга-низационную работу, «К.О.Т.» инициировал в Мурманске молодежную литературную среду, которой до этого не существовало, а также два уникальных для России проекта – независимый конкурс молодых авторов «ПроЛит Компот» и литературно-публицистический проект «Терракота».

«Демиургиева ночь» знакомит читателя с произведениями девяти молодых мурманских авторов – Дениса Апухтина, Полины Стрелковой, Демида Рабчевского, Надежды Корепановой, Юлии Степаненко, Арсе-ния Песни, Ирины Фроловой, Николая Тарасова, Дарьи Анацко.

Книга состоит из трёх разделов, в каждом из которых – в отдель-ных главах – презентовано три автора. Между главами расположены письма-воспоминания, рассказывающие о пути творческого коллек-тива. Таким образом сборник скрепляется единым повествованием. Для оформления использованы архивные фотографии ЛИТО.

Издание подготовлено молодыми авторами самостоятельно при помощи мурманского книжного издательства «Борей» и знаменует собой окончание работы ЛИТО «Июльский К.О.Т.».

Демиургиева ночь: альманах литературного объединения «Июль-ский К.О.Т.». Выпуск #0. – Мурманск: Борей, 2013. – [208] с.

Под общей редакцией Дарьи Анацко и Полины Стрелковой

ББК 84 (2 Рос=Рус)6 Д30

ББК 84 (2 Рос = Рус) 6 Д30

© ЛИТО «Июльский К.О.Т.», 2013© Издательство «Борей», 2013© Peter Cakovsky, иллюстрации

5

Пролог

Тишина Творца

Выпуск «Демиургиевой ночи» – особенное событие. За дол-гую историю Мурманска это – первый сборник, составленный и из-данный местными молодыми авторами. Ценно в этой публикации также и то, что работа над ней, по сути, велась более трех лет – именно таков срок существования Литературного объединения «Июльский К.О.Т.», история которого и легла в основу сборника. Благодаря «К.О.Ту» стало возможным аккумулирование усилий юных литераторов в попытке выйти на значимый, заметный уро-вень и совершенствовать культурное пространство области.

Деятельность ЛИТО включала в себя много направлений; о самых значимых событиях читатель сможет узнать, листая «Демиургиеву ночь». Одним из самых волнующих был вопрос печати. Невероятными усилиями удалось запустить новый для города проект – независимую площадку, литературно-пу-блицистическую газету «Терракота», позже перешедшую в фор-мат Интернет-СМИ. Оставалось желанным издание собственного альманаха – ведь коллектив уже включал в себя несколько со-стоявшихся авторов, отмеченных на различных премиях и фести-валях Мурманской области и России и имеющих в своем архиве достойные печати произведения. Мы понимали, что публикация для молодого автора – и вершина, и дверь, за которой откры- вается новое. Это точка излома, переосмысления, переписывания, пересматривания себя снизу вверх и изнутри.

6

За «Демиургиевой ночью» всё это – будет. И было – до.Литературный процесс в Мурманске разрознен и большин-

ству кажется неуловимым, неконтролируемым. Он и вправду не имеет конкретного центра, и фиксировать его не привыкли. Кто эти люди, которые сочиняют что-то и издают, где их книги, как продаются? Но то, что они есть – хорошо, с этим никто не спорит.

Я тоже люблю пишущих. Люблю в них само побуждение взять-ся словом за явление жизни. Но те, кто это побуждение в себе узнал и не оставил, не всегда понимают, что с ним делать. Куда нести тетрадку с измученными сгибами страниц или тексто-вый файл, чтобы прочли, вгляделись, откликнулись? «Июльский К.О.Т.» поспешил стать ответом на этот вопрос.

Узнаваемое теперь ЛИТО выросло из кружка на филфаке. Студенты читали стихи друг другу и тем, кто приходил их слу-шать. Привычной стала форма еженедельных собраний-обсуж-дений литклуба с обязательной подготовкой: любой желающий мог заранее предоставить свою рукопись для чтения и разбора. Кто-то из них впервые читал здесь своё написанное вслух, смуща-ясь и торопясь. Кто-то начинал зачёркивать и переписывать, что-бы потом принести новое – чуть подросшее, окрепшее, сильное. То есть вместе с этим «куда нести» рос вопрос «что». Это озна-чало, что пишущий начинал ощущать ответственность –за слово, за язык. За образы, не дающие покоя, за невыразимое. Так проис-ходили маленькие ежедневные развития юных, частные победы.

А юные знают одно – и знание это заносчивое и гордое! – мир в них и для них. Волна творческих сил была неукротима.

«К.О.Т.» рос нашими строчками, встречами, дружбами. Всё было всерьёз – репетиции, зрители, залы (то полупустые, то тесные), стихи наизусть, интервью, первая газета, корректура, вычитка, печать, свой независимый конкурс… Мы, те, что нашли в себе литературу, искали теперь в ней – себя, сами продуцируя среду роста. Мы знали, что нельзя занижать себе планку: раз мо-лодой – значит, осторожно, стесняясь, потупив глаза, ожидая услышать жесткий комментарий. И сильно не ругайте, и многого не ожидайте. Я, знаете, исправлюсь, когда вырасту… Мы не ждали самоприращения мастерства и смысла.

7

Удовольствие было в том, чтобы, щупая словами, каждый раз хватать мысль крепче, а затем - отпускать законченной строфой. «Июльский К.О.Т.» выстраивал творческое пространство, органи-зовывал время и энергию.

Мы, конечно, осознали, что за вопросами «где» и «что» бу-дет – «зачем». Он возник, поставил нас лицами друг ко другу, ткнул в душу страхом и бессилием перед тем фактом, что ли-тература не нужна. Конфликт был структурным, то есть даже при замене всех сторон другими лицами не исчезал. Но в прологе хотелось бы сказать не об этом.

«Демиургиева ночь» собрала лучшие плоды трёхлетней рабо-ты «Июльского К.О.Та», распределённые в три раздела – поэзия, художественная проза и публицистика. В композиции сборника нашлось место девяти молодым авторам, прошедшим свой путь вместе с ЛИТО. И в этом смысле альманах становится итогом. Но с тех же самых страниц, сквозь взгляд в прошлое и воспоми-нания, на читателя смотрят новые таланты – и новые надежды. В связи с этим название сборника максимально объяснено и за-кономерно: в словосочетании «Демиургиева ночь» есть и муки рождения, и повеление творить, и некая освящённость. Демиург как философская идея – это мастер, творец, начало созидания, источник всех стихий, разум, выстраивающий миропорядок. И то, что выходит из его рук – обязательно вечно.

Поэт-Демиург ищет свой мир, словами воссоединяя Космос. Кроме того, демиургами в Древней Греции называли свобод-ных ремесленников – и этот смысл нам тоже по душе: в связи с выбором названия для газеты (терракота – особый сорт глины) мы уже соприкасались с мотивом гончарного ремесла, «обжига-ния» слов. Демиургиева ночь – пространство хаоса, в котором происходило развитие. Это тьма, но тьма мятущаяся, рождающая, с ровным лунным светом.

На страницах альманаха всё это есть – и оставленный гончар-ный круг в центре пыльной мастерской, и обожжённые черепки, и рассыпанный песок, и тишина Творца на седьмой день, когда слова соединились в финал.

Демиургиева ночь завершилась, но за ней, конечно, будет демиургиев день.

Часть IПоэзия

10Глава первая, в которой Денис Апухтин

собирает стихогербарий

Глава ПЕрваЯ,В которой Денис АПухтинсоБирАет стихогерБАрий

Денис Апухтин – мурманский поэт, музыкант, худож-ник. Учился в театральной школе, где, как сам считает, бо-лее или менее научился читать стихи. Уже в институте за-нялся собственным литературным творчеством. С 2005 года писал песни, которые впервые прозвучали в творческих вечерах «Диалоги-точки-письма» 2011-2013 года.

«Для меня творчество – выплеск эмоций, исповедальня, – говорит Денис. – В то же время большинство стихов написано отрывочно, построчно: появилась метафора в голове, строчка, через месяц – следующая, потом срифмовалось, склеилось...

Я занимаюсь аппликацией всего, что когда-то упало в голову. Собираю в охапку, а потом разбираю время от времени, склады-вая в единую мозаику стихогербария. Это именно аппликация чувств – как одеяло из лоскутов разнотонных, которое время от времени штопаю».

11Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий

Криком птицы, обезглавленной криком ружья

Я читаю стихи взамен молитвамкриком птицы,

обезглавленной криком ружья.Я читаю стихи голосом хриплым.Отстонаться бы по тебе про себя.

Ты осталась наброском на моей простыне,запотевшим окном в комнате,ощущением тоски по ранней весне,воспоминанием в ногах холодным.

Весною выдохов своих ты мне ткалапроталины в ноябрьских цветах окна,макала пальцами желанного теплав мою ладонь, растаявшую сладко.



Ломали гнёзда птицы

Ломали гнёзда птицына объеденных деревьях,и сотни цветных ладонеймахали птицам вослед.

Вчера мы с тобою простыли,попрятали в капюшоны лица,несли в ресницах блескомпервый октябрьский снег.


Я обедаю твоим присутствием

Я сдираю в кровь босые чувствао руины вечеров унесённых.Мне не больно. Спокойно и пустовдоль бродить берегов золочёных.

Поседевший парус груди в отражении неба солёногодорывает рассвет бесконечнона заплаты и лоскуты.

Я обедаю твоим присутствиеми отсутствием слов между нами.Я обедаю твоим молчаньеми тем, как тебя представляю.



Чихаю стихи

Утром каждым, вырвав себяс простынёй из мокрой постели,обжигаюсь остывшим кофеи несусь за бегущей неделей.

И, ворвавшись, сажусь на задний ряд.Мне бросают тяжесть трепетнуюгазоразрядные ртутные лампы,придавив без остатка веки.

Голос дремлющим стоном зачитывает:«…коэффициент корреляции Пирсона…»Какова вероятность услышанного?Консервированный смех – брызжет.

…А чихаю стихи по ночам, когда город завален огнями,занавешенный дрожью окна,щекочущей подсознание.

Вытираю листами кровь,что словами из ноздрей хлещет.Вот рисунок, вот сердце, любовь… –что угодно: воображение тешит.

После – утро, холодное и тупое.Не смогу согреть ноги носками,ни глотками молока вскипячённого,ни звонками, ни чужими руками.

Ты войдёшь: я не вспомню имени.Скажешь вдруг, что гуляли в Питере,когда касались твоей и моей кожитолпы встревоженных,


когда входящие доставлялись часамив зал ожидания, и мы бросалибагажи обманов и разочарований,поддаваясь желаемому…

Но опять внутри тишина,оставленная музыка – на заднем плане.Закатная печаль стекла –воспоминаний дрожащими очертаниями.



Матрас полосатый (Гнёзда)

Матрас должен быть в углуполосатым,

краски на стенах прибиты,прибиты и к потолку,кисти пушатся в банках.Голые женщины(с гнёздами мягкими меж бледных ног,с цветами в руках)в ткани спрятаныот глаз зудящих, что пятна красныепорой клеймят растёртыми ранами.Запахи пота и чая развешаны

кусками, мешанные с мыслями грязными.Бросаю её на лист мятый

сладко –линией рваной изогнутой –на матрас полосатый.

Проклятая!.. я сыт по горло её манеройбрать за горло в моменты пыла, скомкав

на выдохерукой непокорнойнужную линию.

Итак,матрас должен быть в углуполосатым…


Сердце паровозное

Колотится сердце моё паровозноео рельсы грудного дыхания,как будто всю жизнь грузило в вагоны мешки с немыми мечтами.

Надрывается, ноет,до крика заласканное,спеет гранатом…

В этих мешках,нагруженных за год,усталость моя ночевала.



Лужами в глазах признаемся

Коснусь я берега руки твоейприливом смятых губ,тепло бокалов фонарейосушим до безлюдья.

Руины глаз моих нальются прежним блеском.Мы лужами в глазах признаемся с отъездом

о том, что были мыдождливы друг по другу.Сорвёмся в поцелуях,исчерпав всю разлуку...


Я отцвёл для тебя вчера

Распустятся ли век бутоны?Морю ласкать ли берег слуха?Или оглохну я в тишине бетонаи засну, напившись молчаньем на кухне?

А тогда мне казалось,что наши сердца –с трепетом крылышек мотылька –нам – навеки…

Я отцвёл для тебя вчера.

А когда-то,в фиолетовом иван-чая,был влюблён и сходил с ума.

Почему меня кормишь молчаньем?Расскажи, куда ушлото наше «между нами»?Раздавлена ли клюквой меж губамита радость встреч?..



Крадусь в дневник, шурша дождёмстраниц седых

Каждый день похож на завтрашний и на предыдущий.Меж фоторамок не оставишь памяти о них.Крадусь в дневник, шурша дождём страниц седыхи почерк стариком в качалку собираю.На что мне дом, в котором мне ласкает ядомотчаянье тихое мой ветреный язык?Отнимут вдруг слова рассудок в этой спальнеи бросят врассыпную рыхлый стих.


Привкус л во рту

Отравленный вчерашним мнимым счастьем,обманутый фальшивым привкусом любви во рту…Нам было по пути с тобой – отчасти.И врозь – конечно, по утру.



Головокружения любви

Ты раздражала мои вдохи, распыляяголовокружения любви.До трещин губ невыносимо будетпродрогший мокрый поцелуй таить.


Рябью поцелуев

Взволнованною ли расползутся рябью поцелуев,касаясь глади молчаливой, пророненные каплис губ твоих, набухших по весне,и прорасту ли я желанием в тебе неторопливым,недопустимой сладостью, терпимою во мне?



Опираюсь на дрожь в почерке

Опираюсь на дрожь в почерке,чтобы сдержать стоны.Почему мы молчим об одномвстречей случайно-взволнованной?

Почему остаёмся прохожимиприкосновений по коже,скованными и осторожными,сквозняками по коридорам,

неменяющимся окном в комнате,собирая занавесок шорохи,вместо того, чтобы...

просто выйти из дома?


Содрать бы шкуру с солнца

Содрать бы шкуру с солнца!..Завернул бы в неё своё тело.Нежный возраст уже не в расцвете:не напишешь признания мелом.

Расползается в прозрачности стёколмокрый вечер унылыми каплями.Вся в разводах, запотевшая улицасвежей ощупью заката тронута.

Через вселенную промежутков пальцев,сквозь ладонь, открытую солнцу,скачут жёлтые осенние зайцы,спотыкаясь о края кожи.

Мне не нужно чего-то другого.Я налётом свежей ощупииспишу стекла оконныепо сырому слабым очерком.



Обхвачу перекрёстками воспоминаний тёплых

Грустно и бойко бросаешь слог,стакан опрокинув с водою.Цветами упали слова на листокплетёным узором – вдоль.

Сегодня споткнусь я о твой порогс неловкой улыбкой в глазах,спущусь дуновением по пряди волос,глотая знакомый запах.

Придирчивой мыслью замечу цветыв листах на кровати поодаль,сожму пожелтевшее чувство тоскипо счастью, которое,быть может?..

Ах, ладно! тебя вот так обхвачуперекрёсткамивоспоминаний тёплых,словами осторожными уха коснусь.«С днём рождения», – шепнуробко.

2727Письмо первоеИ глаза покрываются голубою блевотой

ПиСЬМо ПЕрвоЕи глАЗА ПокрЫВАЮтсЯ голуБоЮ БлеВотой

В тот вечер была сильная метель. Она хлёстко – плетью – рас-секала тёмные улицы. Предновогодье. Холодно. Мы давали «Ве-чер декаданса» в галерее «Пространство» – первое что-то, что сочинили сами. «Поставили». Придумали. Решили – и сделали. Со-вместная режиссура получилась. И где мы этого насмотрелись?..

Пятнышко, как от раздавленной клюквы, Тише. Не хлопайте дверью. Человек...

Простенькие четыре буквы: – умер.

Анатолий Мариенгоф написал это четверостишие в 1918 году, а в 2010-м оно стало самым коротким в мире прологом для нашего любительского литературного спектакля.

Нас было десять человек на узкий квадрат между стеной и тремя рядами стульев, означавших зрительный зал. Мы были в чёрной одежде и в белом гриме – сначала смешно, а под вой метели в маленькой тёмной комнате, среди картин, колченогих стульев, духоты, вялых цветов, под Мариенгофа, Есенина, Бальмонта, Белого, Сологуба, Брюсова, Ахматову…

2828Письмо первое

И глаза покрываются голубою блевотой

Под эти не самые – как можно понять из названия вечера –их жизнерадостные строчки – становилось всё-таки жутковато, упадническо, тленно. На то он и декаданс.

Денис Апухтин и Ольга Феофанова – с гитарами; ни в коем случае не бардовская песня, а скорее – мостики в современность: здесь и Вертинский, Макаревич, и Жуков, и Coldplay, и 5Nizza – всё, что звучит в соответствии с настроением поэтической скорби.

Я оглядываюсь туда, назад, и почти ничего не помню. Помню, что для многих из нашей загримированной десятки такого рода выступление – а точнее: подача литературы в такой форме – было впервые. Сашка Клепцова млела от ужаса.

А народу натолклось!.. Мы то и дело до начала выскакивали то в коридорчик, то в уличное метелье – покурить – и делали дикие глаза: куртка на куртке на гардеробной вешалке, какой-то уже дутый ком просто, не оставляющий места, куда они все прут, а главное – почему?

Никогда не верилось в собственные силы так яростно и есте-ственно, как тогда. Если звёзды зажигают, значит, это кому-ни-будь нужно? И если нас приходят вот такой толпой слушать – то вряд ли это далось нам просто так.

Мы тогда были ещё студентами и звучали ну очень дерзко и ново. На нас шли, нами интересовались, да и мы горели, как безум-ные, и давали вечер за вечером.

Преподаватели приходили, школьные учителя, наши родите-ли и друзья, кто-то из Союза писателей нет-нет да заглядывал, плотная вереница новых людей – студентов в основном, и друзей этих студентов и друзей друзей студентов уже не из педунивер-ситета – все знали, где мы сидим, приходили, смотрели, уходили. Иногда оставались.

А мы продолжали в перерывах между парами ходить по кори-дору филфака и разбрасывать напечатанные на принтере флаеры…

…Забежали с Тёмой Макаровым в туалет, он из-под полы пид-жака достал бутылку. Нехорошо как-то… И с этими словами мы по очереди с Артёмом пригубили по половине залпом. Волнова-лись очень, под гримом потелось.

2929Письмо первоеИ глаза покрываются голубою блевотой

В том году у нас всё было кустарным. Писали сценарии на ко-ленке. Какие-то случайные подъездные сходки, очень много об-щения, чтения... Всё и вправду ладилось само по себе. Мы тогдаш-ние кажемся мне – смешными очень.

Читали с Антоном Кириленко «Черного человека», и я забы-ла от ужаса чуть ли не половину, и он забыл примерно столько же, и получился почти вольный пересказ – вот это очень стыд-но, но я до сих пор помню, как мурашечной судорогой свело шею на фразе «И глаза покрываются голубою блевотой» – я произ-несла её одной диафрагмой, без вдоха и выдоха, вообще как-то монотонно-полуживо, и сама испугалась от того, как прогоркло и чётко она прозвучала в этом полном, но бездвижном зале.

Я потом пробовала снова так сделать – не получалось. «Чёрно-го человека» мы из программы сняли. Хотя Антон был очень убе-дителен в своем исполнении. Это мне было сложно всегда читать с кем-то дуэтом.

Давали повтор потом позже, в марте, в коридоре университе-та по приглашению Людмилы Ивановой. Было тяжело, почти не-возможно; мы толпились в этой кишке, а сзади громыхала вёдра-ми уборщица, бормоча презрительно «чонатоптали».

Да и мурманский март – не декабрь: солнечно, ясно, штиль. По-лучился уже не «вечер» и не «декаданса», а так – зарисовки по по-воду серебряной грусти Серебряного же века. Тогда мы впервые ввели в стихотворную программу тексты песен. Читали «Наути-лусов» и «Сплин» как поэзию. Это казалось важным и правильным: в конце концов нашей задачей это и было – видеть поэзию во всём и всем показывать, что она есть. И в песнях, и в музыке, и в шагах простых, и даже в громыхании вёдер во время творче-ского вечера есть поэзия – близкая к абсурду, но тоже ж: лирика.

Потом находить лирику во всём стало труднее, и жесть вёдер зазвучала громче, чем поэтические строки – это вопросы воспри-ятия, и они оказываются очень важными.

Хотели делать третий «Декаданс» с подзаголовком «Абсо-лютное белое», я провела зимой 2012 года прослушивание, да и плюнула. Не увидела больше, не услышала, не захотела. Чонатоп-тапали. Чонатоптали-то, а?

Да так, проходили мимо, вот и натоптали.

3232Глава вторая, в которой Демид Рабчевский

верит в неприличную прекрасность жизни

Глава вТораЯ,В которой ДеМиД рАБЧеВский

Верит В неПрилиЧнуЮ ПрекрАсностЬ ЖиЗни

Демид Рабчевский – мурманский прозаик и поэт, в настоящий момент живёт и учится в Санкт-Петербурге.

«Класса с пятого я начал писать стихи, – рассказывает Де-мид. – Огромное впечатление на меня произвёл Бродский, Гу-берман и Мандельштам, прочитанные почти одновременно в девятом классе. Мне открылся дивный новый мир, в котором, кажется, пребываю по сей день, хотя уверен, что я скорее про-заик, чем поэт».

Вместе с «Июльским К.О.Т.ом» Демид прошел насыщенный путь. Его произведения публиковали в альманахах («Мурманский берег», «Культурологический альманах АСТЭС») и интернет-из-даниях (журналы «Трамвай» и «Ликбез»). Молодой автор был при-знан дипломантом (в 2011 году), а затем и лауреатом (в 2012 году) премии им. Баёва-Подстаницкого, а также призером фестиваля «Капитан Грей». Рубрика «Живые», ставшая постоянной в «Терра-коте», была почти полностью курируема Демидом.

«Сейчас я участник ЛИТО «Питер Пэн», благополучно разва-лившегося с моим приходом, – смеется Демид, – и корреспондент газеты "Электрик"».

3333Глава вторая, в которой Демид Рабчевскийверит в неприличную прекрасность жизни

Кочегар

Не может быть, чтоб, от людей запрятан,Мой путь растаял, как в пыли ручей.Я не могу копать лопатой грядки:Я кочегар. Я вечный жид печей.

Пусть золотые не искал я Руна,Но я спалил дотла с Нероном Рим,Я на костре сжигал Джордано БруноИ прочих нековременных светил.

Угля и брёвен узник и изгнанник,Я устремлял вращенье мира вдаль:Я жёг евреев, я топил «Титаник»,Я закалял, задувши домну, сталь.

Пусть я сгорю с лопатой в кочегарке,И мир не сникнет, головой скорбя –Я так умею пар держать на марке,Как дай вам бог уметь держать себя.



* * *

Мокрым утром в лучах золотого рассветаЯ спалил тебя в сердце, в рассудке своём.Я развеял твой прах в отсыревшее лето,Над синеющей улицы сонным ручьем.

Бросив вызов деревья согнувшему ветру,Пепел твой мне приходит в кошмарах ночных,Я кладу его в кашу, солю им котлеты,Он камнями лежит на дорогах моих.

Он в пыли, что сдуваю я с пола, прогорклой,Он стучит в моём сердце, как будто я Тиль,И грозит перекрыть воздух серою пробкой,Только я залезаю под вечер в бутыль.

Он везде! От него мне нигде не укрыться.Больше жизни хочу этим утром немым,Как уран после взрыва, в огне растворитьсяИ смешать пепел свой с горьким пеплом твоим…


Непропеваемая песенкаоб утраченной любви

Я хотел с монтировкой залезть к тебе в душуИ её утончённым резцом полагал,Но держал я, увы, вместо лампочки грушу,И свой путь некривой в полдень ей освещал.

Потешая себя гордой славою Данко,Поднял сердце в руке,Словно пастырь – овец,Собираясь вести род людской, но с прилавкаЗакричал «Положи! Задушу!» продавец.

Мне был нужен под стать идеальный попутчик,Прометейнутый гений на весь свой думм копф,Ты ж хотела лишь следовать тенью липучей,Мутным взглядом маня за собою в альков.

Нет мечтаний пошлее мечтаний о малом,Их кондовость не сломит ни водка, ни лом,Посему мне лениво менять что-то стало:Монтировку отбросив, я пью за углом,

Не грусти о лежащем в пыли инструменте:День наступит, какой ну почти что настал,И, дай бог, чтобы так, как случилось хотеть мне,Кто-то взял монтировку и всё доломал.



* * *

Домов незримых окнами мигая,Куда-то уходило наше лето,Как едут торопливые трамваиПод вечер от Гражданки до Просвета,

Мы в чём-то торопились признаваться,Из дому выбегали спозаранку,И город днём и ночью измерялсяШагами – от Просвета до Гражданки.

Ты с каждым днем всё больше закрывалась,Как вестибюль с утра на Достоевской,И постепенно от тебя осталисьВоспоминаний рваные отрезки.

Ссыпалось в урны золото деревьев,И жизнь была всё больше беспросветна,И, разругавшись, шли по своим кельямТы на Гражданку, ну а я – к Просвету.

Я зеленел, как станция Лесная,Абсурдный, как посадка на Спортивной,Ходил, тебя из жизни истребляя,Настроенный свежо и негативно.

Размолвок разрывая сон осеннийВ снегу скрывались ноября останки,Природы очертив преображенье.И я бежал с букетом на Гражданку.

От вдохновенья я терял дар речиИ сознавал с хрустальным счастьем это.Мы разминулись, ибо мне навстречуНе застегнувшись, мчалась ты с Просвета.


И, обнаружив запертые двери,Вкусивши горечь жизненной изнанки,Влекомы ощущением потери,Мы шли между Просветом и Гражданкой.

У потемневшей музыкальной школыМы встретились под конусом из светаФонарного. И ты с согласьем полнымПошла гулять со мною до рассвета.

Мы зарывались в снегопада пену, Срастаясь и сродняясь с каждым часом,И вряд ли кто-то был – во всей Вселенной –Счастливей – от Дыбенко до Парнаса.



* * *

Как глупая девочка с новой зеркалкой,Кричащая с детской наивностью «Класс!»,Увидев цветы или кончив РемаркаЧитать, разодевшись в джинсу и атлас,

Я верю, что жизнь неприлично прекрасна,Что жизнь – совокупность простейших системИ штампов и, если цитировать Маркса,Любовь и желудок – вот корни проблем,

По воле плывущих в сознаньи картинок,Тасуемых детства несчастной рукой.Иду в летний сад, забегаю в ПеринныйИ ахаю, видя мосты над Невой.

Как девичий разум захвачен Коэльо,Мой – верит, что я полноправная частьВселенной, и я упиваюсь свирелью,В толпе в переходе неловко топчась.

Я глупо наивен – я пробую верить,Что стоит лишь просто пойти по пятамИзвестных законов, и комнатой серойМой мир бывший раньше, напомнит мне храм.

Я словно та девочка с новой зеркалкой,Отснявшая десять-двенадцать кассет,Изрядно вложилась в печать и проявкуИ лезет в конверт в ателье, силуэт

Знакомый надеясь увидеть на глянце,Но видит чудовищ, руины и грязь,Как Ева, вкусившая яблок, «Засранцы…», –Шепча придушённо, неловко смеясь.


Утро

Пейзаж застрял в кровоподтёках маслаБезумной кисти серого дождя.Дворов рисунок вымокший распластан,Растянутый на фонарей гвоздях.

Среди перил, заплёванных подъездов,По темноте забатарейных ниш,Случайно отоплением согрето,Таится утро, и с толпою рикш

Своей мечты – поблекнувшей тиранши,Оно в портфелях, сумках, рюкзаках,Оно в карманах старой кастелянши,Оно в часах на содранных руках,

Оно плывёт по лужам и помойкам,Оно гуляет по грязи дворов,Оно заносит неба мухобойкуНад сотней грустно прИгнутых голов,

Оно сжимает толпы в цепи веток,В оковы лестниц, улиц, проводов,В больных лучах промозглого рассветаОно рвёт лица в пыль полутонов.

По неизбежной логике тиранаГремят шаги в рассветной тишине.Блюёт и блещет, пробудившись рано,Час утра в каждом взгляде и окне.



* * *

А жизнь пульсирует не так –В противотакт биенью сердца.Прикинув этот странный факт,Я ощущаю ясность перца.

Эмаль блестит, прикрыв гнильё,Тут, в мире фонарей разбитых,И присвоенье буквы «ё»Есть шаг к забвенью алфавита.

Смотрю испуганно в глазаИ, как огня, боюсь вопросов,Душа, забыв про тормоза,Прошла все степени износа.

Словно эмиссию – триод,Теряю размышлять способность.Мне дан для жизни век не тот,И с ним недодана духовность.


* * *

Полупустой троллейбус. Поздно. Вечер.Простуда бликов матовых огней.Полузаснув, до станции конечнойЯ еду в тёмных улицах скорей…

…скорей всего, мне просто надоелоХодить и думать. Жизнь – невнятный спорС самим собой: вести – осточертело,И не поймёшь, из-за чего сыр-бор.

…вот вы мне просто, девушка, ответьте:Зачем? Зачем я еду в этот раз?Хотя постойте… Странно. Я отметил,Что, очевидно, раньше видел вас…

Да, блин! Привет! Ну я! А ты всё та же:Уставший взгляд открыт и воспалён,Чуть-чуть скромна, хитра, нелепо дажеТебя вновь видеть – словно странный сон.

Скажи хоть слово, улыбнись – мне надо,Чтоб в свистопляске помертвевших лицВ мертвящей куче трупного распадаМелькнула радость в глубине глазниц.

Пускай гудит троллейбус монотонный,В пустой туман бессмысленно спешит –Твой острый взгляд иголкой патефоннойБежит в канавке вытертой души.



* * *

Перегорают медленно задатки,Что щедро раздавала нам судьба:Я никогда уже не сяду в трактор,Не дам приказ, чтоб началась пальба,

В январский вечер трезво-снежно-синийНе поведу маньяка на допрос,Не протравлю офорта тонких линий,Не задохнусь от дыма папирос.

Но всё равно, нимало не подвластнаСудьбы нам слишком мнящаяся твердь,И жизнь уже, наверное, прекрасна,Затем, что слишком непрекрасна смерть.

Дай бог, чтоб, соткан из дерьма и света,Клубился мир у наших рук и ногИ чтобы каждый, слушая советы,Не следовать им без зазренья смог.

Благословенны связи и ошибки,Благословен ноябрьский первый снег,Благословен безудержный и зыбкий,Лишенный направления наш бег.

Благословен не выстроивший плановИ верящий в превратности судьбы,Которой мы (блажен, кто понял рано) –По счастью, только жалкие рабы.


* * *

Я заложник печальных нот(Это, видимо, генетически) –Их пронёс иудейский народ (Полуотчим) с времен языческих,

Они всюду – во взмахе смычка,В ожидании робком чуда,В скрипе в тёмной тайге сучка,В чёрством стрёкоте «Ундервуда»,

В телеграфно-ночном бреду,В инквизитора взгляде бесовском,Они писаны на родуИ пером, и ножовки обрезками.

Дальний возглас услышав вновь,От вины я страдаю внутренней,Что спокойная бьётся кровьПо вискам в тишине утренней.



* * *

Попав на рельсы, надо понимать,Что не всегда являешься вагономИ уж совсем не каждому под статьВерховодить составом, эшелоном,

Что можно быть жестянкой из-под шпрот,Забытой с маслом на путях под вечер,И что без края чёрный небосводСобой не явит даже бесконечность,

Что гром колес – сверкнёт, как будто взрыв, –И стук – не крик – жестянки вдоль по шпаламНе обозначит явственный разрывНадежд с умом непоправимо малым.

4545Письмо второеРок был нашей музыкой

ПиСЬМо вТороЕрок БЫл нАШей МуЗЫкой

Каждой весной «К.О.Т.», как ему и положено по натуре, слов-но выползал из долгой зимы к людям. Так получилось, что после снега происходило больше запоминающихся творческих событий. Коты мурчали и пели песни, и мы – с ними. В мае 2011 года литклуб подводил итоги очередного литературного сезона одним из мощ-нейших выступлений – вечером поэзии русского рока «ROCK&Кот. Стихи на магнитной ленте».

Чтение музыкальных текстов как самостоятельных стихотво-рений не сразу далось легко. Ну как можно не спеть это «Скоро рассвет, выхода нет…»? Так в нашу поэтическую программу впле-лись струнные аккорды и любимые припевы. И мы не ошиблись: слова знали все в зале, кивали и открывали рты вместе с нами.

С самого начала композиция была выстроена легко:– Дашка, ты дома? – орёт из-за кулис Оля Феофанова, с повя-

занным платком на руке, в джинсе, с гитарой на плече, вся такая олдовая. – А где все?

– Сейчас подойдут.И пока Оля поёт про «Старые раны» и её голосом «ползет

на стену стена», они выходят. И говорят – стихами.

4646Письмо второе

Рок был нашей музыкой

«Дальше действовать будем мы!» – Маша Калаева гремит, надрывная, в центре, прижимает книжку к коленкам, встает нерв-но, говорит так, что душа сворачивается под рубашкой. «Я не спал десять тысяч ночей» – дрожит крик Антона Кириленко. «Дайте надышаться, дайте людям шансы реализоваться!» – Саша Клеп-цова, тогда ещё школьница, тоже чего-то требует, болтая нога-ми в кедах. Лена Алёшина – с бубном, громко кричит про ангину в песне «Когда твоя девушка больна», смеётся, и мы все смеёмся. А потом тяжело читает «Письмо» от «Сплин».

Всё то, что мы натаскали из своих домов – подсвечники, кружки, старые радиоприемники, дисковый телефон с витым проводом, – всё это создавало конкретное визуальное наполне-ние сцены. Непрерывное движение каждого из девяти человек, находившихся перед зрителем, составляло естественную и дина-мичную картинку. Почти как у «Зоопарка»: «Я сижу в сортире и читаю «Rolling stone», Венечка на кухне разливает самогон, Вера спит на чердаке, хотя орет магнитофон…»

И вот мы все танцуем, носками будто вдавливая окурки в пол: «Денег нет, зато есть пригородный блю-у-у-уз...»

Кириленко издает сыпучий звук шейкером, и эта перкуссия добавляет фолка. Сколько их было, тех, что тащили чемоданы, бросали их посреди комнаты, песни из кассет вылавливали, ри-совали на обоях, вино из бутылок делили стаканами и танцевали, танцевали так же страстно, как позже – молчали, вслушиваясь в слова: «А когда приходит время вставать, мы сидим, мы ждем…»?

«Русский рок – это самобытная смесь мотивов западной рок-музыки, советской музыкальной традиции и элементов народного творчества, – звучит голосом Ромы Закирова одна из специально записанных для вечера аудиовставок, что-то вроде общекультурной справки. – Это преобладание текста над музы-кой и магнитофонной записи – над публичными выступлениями. Русский рок нашёл свою нишу не только в музыке, но и нишу куль-турящего слова. Это принципиальная андеграундовость, скрытый социальный протест против официальной системы. Русский рок – это удивительный феномен грандиозной истории».

4747Письмо второеРок был нашей музыкой

«Мне нужен для дыханья другой газ» – это читает текст «На-утилуса» Даша Анацко. И нам всем немного не хватает воздуха – там, за пределами сцены.

Настроение вечера шло от тихих раздумий к зажигательному угару и соединилось в разноголосые строчки: «Больше ничего я не спою», «Больше никакого рок-н-ролла», «Это всё»...

Звучит последняя песня, в ней – «душа летит» («Лети, моя душа, лети, мой тяжкий Рох...»), и все потихоньку расходятся.

Я до сих пор считаю этот вечер одним из самых ярких и удач-ных в жизни Кота. Мы тогда и вправду «хорошо посидели». То было время, когда готовились мероприятия по-особенному – все-ми вместе, сразу, шумной гурьбой, в тесной комнате на Маклако-ва, с гитарами, распечатками сценария, черновиками… Когда все тащили из своих кладовок вещи-останки советского прошлого, потом вместе выбирали название, вместе сколачивали ширму из того, что нашлось и на что хватило денег, вместе её оформляли и лепили на неё афиши Земфиры, Гребенщикова, ДДТ...

Именно так и нужно было готовить эту постановку. Потому что рок, настоящий советский и постсоветский рок – это не просто му-зыка. Это сложнейшее явление, запутанная конструкция, ставшая образом жизни, средством общения, путём целого поколения.

«ROCK&Кот» получился ожившей иллюстрацией, вечером из давнего года прошлого века в маленькой квартире, всегда от-крытой для старых друзей. В одном из аудио вечера отчётливо прозвучало: «Рок – это музыка для своих».

А своими друг для друга мы тогда были. Все. И рок был – нашей музыкой.

5050Глава третья, в которой Полина Стрелкова

шепчет метафоры и ищет тишину

Глава ТрЕТЬЯ,В которой ПолинА стрелкоВА

ШеПЧет МетАфорЫ и ищет тиШину

Полина Стрелкова – поэт, публицист, руководитель ЛИТО «Июльский К.О.Т.» с 2012 года, выпускающий редактор проекта «Терракота», член экспертной комиссии конкурсов молодых ав-торов «ПроЛит Компот».

В своём творчестве за последние несколько лет сделала рез-кий поворот от пустой и многословной рифмовки к уверенной смысловой карте, вмещающей новые категории и преобразующей каждое записанное слово. По словам Полины, такая концентра-ция усилий произошла преимущественно благодаря «Июльскому К.О.Ту» и работе и общению с другими авторами.

В 2011 году Полина стала дипломантом премии им. Баёва-Под-станицкого в номинации «Поэзия», в 2013 – её лауреатом. 2013 год принёс также победу в номинации «Поэзия» на фестивале мо-лодых литераторов «Знаки».

«В стихах для меня и поиск, и одновременно цель. Невыноси-мы остановки, изматывает путь. Но если удаётся соединить что-то общее с чем-то очень конкретным, если смыслы стяги-ваются в слоистое совершенство – наступает прекрасная Ти-шина Творца на седьмой день», – пишет Полина.

5151Глава третья, в которой Полина Стрелковашепчет метафоры и ищет тишину

* * *

Ты седая теперь. Оседаешь в снег.В тот, что выпадет месяца через три.Я несу тебя жить, прислоняю к возне;в духоту проваливаешься курить.

Ничего не просится – мчаться, кровить душой,разрезать упругие горы и облака.Слышим только – себя, обведённых чёрным карандашом.Нам пуста на ощупь собственная рука.

А носили бы жизнь праздничным колпаком,Грудь бы полнила солнечная глубина.Говорю – что клюкву лопаю под языком:«Ты седая теперь». И постанывает луна,

и поставь меня в угол дома, в дощатость – лбом...Ты седая теперь, ты седая моя метель. Я несу тебя жить в тазу цинковом, голубом,за сухим сквозняком и скрипом дверных петель.



* * *

Это случается бесцеремонно легко –В память чётко врезается линия скул.Голуби глаз окунаются в молоко.Губы, дулом приставленные к виску.

Взлетаю, держась за хлипкую руку зонта.Небо кутает горизонтову поясницу;мне бы так его спину переплетать,чтобы утром вновь из нее родиться.

Клён роняет последнюю жёлтую кисть,щупая черноту проревевшейся лужи.Вот земля, по которой дано пройтись.Вот душа – тревогой объятая глушь.

Вот сливовая ночь – ливнями окосела.Волосы сами ныряют в гудящий луч.Так и стоишь – мокрая и рассеянная,имя его пробуя,заучивая.


Дорожное

Потому что сама вытянута в струну, потому что сопка перед рассветом глотает луну,потому что дорога ранила родную страну в самый Питер.

Потому что никто, как ветер, не будет гнуть;никому, как туману, не обмануть.

У того, кто захочет меня проткнуть – ничего не выйдет.



* * *

Немного помять памятьу вечера на виду.Лягнуть себя в бок и падать в пьяную теплоту.

Прокуренный свитер – в стирку.Вдохи – как порох – в грудь.Ночь горяча в затылке.Позвони мне когда-нибудь –

и живот изнутри ошпарит.Может, вовсе не подниму.Я представлю тебя с гитаройи закусившей губу.

Утро будет под пыльным пледомуродливых этих суббот.Ты подходишь тревожно, медленнои целуешь в закрытый рот.


* * *

Не вытаскивай из меня слов.Ночь сгустилась в трещинах губ.Мокрый бетонный город спаслотихое солнце на берегу.Завтра выйти бы на причали уткнуться морю в бока,слушать, как птицы и волны молчат, –кто-то молится за моряка.Влажный воздух воткнуть в гортань,впитывать запах белым плечом.Каждый вокзал – сплошная чертатрапом, асфальтом и кирпичом.Кашляла поцелуем простуд.Ногти раскрашивал сок рябин.Волосы путаются, не растут, словно боятся касаться спины.Каждый голос кусает грудь.Лёгкие бьются крылом в ребро.Вижу шаги, что не вернуть,перематывая перрон.Сонные смятые облакаобнимали крыши и сны.Кто-то молился за моряка,плакал, глаза не боясь размыть...

Завтра выйти бы на причал,сбить с ладоней чужое теплои молиться, почти крича,чтобы хоть что-нибудь да спасло.



* * *

Говоришь: я плету из венкосы-жгуты, сухие и синие.Твои письма приходят в ночные смены,из рук пустых, без имени.

Съедена ночь; говоришь: обглодана,сжалась, хромая, в короткий шрам.Тебя, настоящую, искать по блокнотам –слово каждое треснуло пополам.

Ты смеялась бы, что ли, почаще.Берегла бы глаз лиловость от едких слёз.Я не знаю круглых, кроме мяча, вещей.Я не знаю цвета ярче твоих волос.


* * *

Подошвы врастают в почву,сырую, жирную.Если я неустойчив,держи меня.

Рифмы никак не слушались,бросались с четвёртого.Дверным звонком душу облить,прикинуться мёртвым.

Ковырять пузыри масляной краски.Вспоминать лица – гирлянды вдоль поручней.Я вмещаюсь в слова не больше, чем в таз – кит.Мыло падает в ванну, чугунную, прочную.

Ночь снимала плащ в коридоре, мяла перчатки,джинсы сушила, да так и ушла в промокших.Я считал до рассвета синяки на её лопаткахи всё думал о грязных моих подошвах.



* * *

Ты не соврёшь и действительно ляжешь спать.Я дослушаю голос персиковой мякоти.Никому не сказать, какая в нём честность и гладь,и почему звонишь ты, а не тысячи номеров из памяти.

Я любила бы город и глаза твои неслепые, сквозь слова и рисунки углём на шершавых

альбомных листах.Я бы выбрала ночи пьяные, сны кривые, но мне кажется – всё на своих местах.

Мы кривлялись, промокшие. Плакали у экрана и поломанными руками искали след.Мы молчали, а я не верила и не знала –так в тебе умирает ещё один твой рассвет.

Дел и вправду по горло, слова вылетают из рук,оставляют липкие дуги чайного дна.Обещаешь мне – ты спасешься, а я умру.Я же знаю, что ничего не смогу одна.

Упадёшь усталостью лба в порошковый запах подушки,в нервном кашле снежинок обрывками легких дыша.Ты не соврёшь. Я найду тебя утром простуженнойи такой же красивой, как небо, как сон, как душа.


* * *

Падает вниз лифта змея,плечи слегка ссутулятся.Я смеюсь, потому что пьян.Меня выбирает улица.

Переверни ночь на левый бок –слежались вихры тумана.Я смеюсь, потому что сдох.Пью рыжую воду из крана.

Стянуть футболку, спиной к окну.Одиночество – обеззараживает.Я смеюсь, потому что хочу вдохнуть,а мне тяжело, я кашляю.



* * *

Твой просящий взгляд решетит живот.Мне бежать от него годами.Заталкивать ночи в дверной проход,просить: глаженное – не мни...Даже если никто не придёт за нами,мы останемся очень плохими людьми.

Ты смеёшься сдавленно и визжа; ощущаю в ладони жжение.Обнимать бы – не прячась и не греша… Мой поворот головы ленив;даже если он умирает в шее,мы останемся очень плохими людьми.

Кран стреляет десятками мокрых пуль.Я могу представить тебя ещё ближе...Влажной ладонью перекатывать рубль.У твоей дутой куртки смешные ремни.Даже если я больше тебя не увижу,мы останемся очень плохими людьми.


* * *

Кисть бессильно выпала из рукава.Записать бы, да вымерли в сумках карандаши.Меня встретил стакан молока и ворс ковра.Уходила – будто пыталась чего-то лишить.

Разговоры – белая тошнота простудившихся ртов.Шатаются от стены к стене местоимения.Слабыми пальцами жевать картон,наши размытые тени мять.

Я сквозь дымные коридоры представил ночь, и снежинки толкались в неожиданной теплоте.Мне б её ненавидеть, все силы сосредоточив,но тащу её раненый голос в плейлисте.

Каждый следующий сон был сложней предыдущего.Теплота царапала руки – куда её ткнуть?Записать бы, да все слова, словно звенья крадущие, ничего не расскажут. Ложись под глухую волну.



* * *

Это как ударить по щиколотке –сжимается нерв, еле стою.Будто стянуло защипом глоткупьяному праздниками январю.

Белая улица льдом смеялась.Выжать из вечера все шаги.Телом уткнуться в дверную вялость,царапать воздухом – помоги.

Горсти света дрожали и плавали.Пелось, слушалось, не спалось.Запах с ладони в карманы лить,собранный из твоих волос.

Минуты сожмутся на шее косами.Что не смогла рассказать – запью.Ты выбираешь меня по голосуи по белому январю.


* * *

В тёплой комнате задыхаются все цветы –чёрная музыка то ли гудит, то ли пилит.Вижу в ней лекарство от собственной слепоты:посмотри – вот под этой октавой, под ней, не мы ли?

Льдовым облаком, мутным, белым облитый сад,голоса глухие, лгущие, бесполезные...Мои мысли станут болезненной лепкой лица,сетью судорог, мелких складочек и порезов.

Мне клялись покоем заброшенный кинозали изъеденные ржавым ртом железные буквы.Обходи стороной места, где меня узнал, где воздух клевал нами выпущенный из рук дым.

Февраль корчится двадцать шестым, шумно дыша.Я роняю руки в следы моих уходящих.Эти вмятины греть и в беззвучии разрушать. Снег податливо кривится кожицею хрустящей.

До того живые, что хочется – в горло ножи свистеть красным хрипом над стихшими их шагами.Эта музыка скоро заканчивается, похоже.Посмотри – а написано кем? не нами?



* * *

Чёрных глаз перехваты горькие.Ветер – мятый, слепой, бумажный.В белых лапах зимы двор кипел.К рукам прилипали кражи.

Копить капли воды на ногтях,дрожать под плевками душа.Ночь вываливается, кряхтя, из внутренности в наружность.

Жизнь расслаивается на ложьи её прозрачное платье.Снега рытую придорожностьна лодыжки наматывать.

Дни застелены серым, топлёным.Март шершавый: дыши и гладь.Что-то тянется гулким стоном.Что? – никак не могу соврать.


* * *

Твой голос чихает из каменной глотки метро: – Я уже близко, двадцать минут, алло...Будто ворочаю в белой груди стекло.Не откричаться в синее полотенце.

Осень худеет, влезает в сорок второй,Смешивает цвета и меняет крой.Твой голос чихает, подземную ветку роетВ самое сердце.



* * *

Я в чёрную ночь выпрыгивать побоялась.Таксист включит свет – дёргаясь, заверчусь.Спроси меня, в какой бок эта боль прокраласьи куда сообщить, когда я её излечу.

Сиденья закашляют на повороте влево.Я выберу то, что когда-нибудь получу.Дорога моя сама уплывает в небо,любимая, только я по ней не лечу.


* * *

И в каком это было мае?..Выбираешь год наугад – из затёртых весенних датон вышагивает, хромая.

Он выхватывает из пылилица лучшие и голоса.Я поглажу за ухом пса,потому что подъезд закрыли.

Мы, казалось, душой росли,но немногое записали.Я поглажу за ухом пса, потому что и мы – босые.

Потому что пролит компотиз мочёных яблок и слив.Мы, казалось, душой росли,и внутри шевелился кот.

69

Часть IIХудожественная

проза

7070Глава четвёртая, в которой Надежда Корепанова

выкидывает нарисованного кита

Глава чЕТвЁрТаЯ,В которой нАДеЖДА кореПАноВА

ВЫкиДЫВАет нАрисоВАнного китА

Надежда Корепанова – юный прозаик. Родилась и росла в Мурманске. Первое свое произведение написала в восемь лет.

«Я с детства мечтала стать Писателем, – говорит Надя, – так как рисовать не умела, но искренне и от всей души тяну-лась сердцем к художничеству. Оставалось – писать».

В 2013 году Надежда стала победителем в номинации «Про-за» литературного конкурса молодых авторов «ПроЛит Компот».

В своих произведениях определенного жанра не называет, считает, что создает общее из множества.

7171Глава четвёртая, в которой Надежда Корепановавыкидывает нарисованного кита

волны

Кит плывет. Надо же, настоящий, синий. Только маленький, с ладошку. Я его нарисовал на том же листке, на котором вчера ещё выводил круглые цифры самостоятельной работы и который се-годня, помятый с краю и испачканный вдоль и поперёк размашисты-ми волнами красной гелевой пасты, получил перед собой с громким шлепком толстой мягкой ладонью одноклассницы по столу.

С другой стороны было так пусто. Всегда странно смотреть на пустой листок, такой чистый и непорочный, это нестерпимо. Он же беззащитный. Вот я – повелитель этой бумаги. Я тиран или милосерд-ный властелин? Я могу порвать его в клочья, испачкать, плюнуть ему в плоское лицо, написать ему на лбу матерное слово (если определить, где именно листов лоб), а он всё стерпит. Глупое безмозглое создание.

А почему мы называем лист, на котором поставили клеймо фиолетовых и голубых клеток-линий и красноватых полей – чи-стым? Мы что – слепые: не видим этой краски на нём?

Я решил, что это штриховка фона. Схематическое изображе-ние воды. И теперь в нарисованной дырявой воде живёт кит. Он не знает, что с другой стороны. И не расскажет никому.

– Миша, ты рисуешь? Мы вообще-то учимся!– Яша Петровна, это – кит. Но вы не волнуйтесь, я его выкину. Честно.Прости, кит. Яша Петровна говорит, что ты мне не нужен.



ПоСлЕ Мира

– Иди ко мне, – шуршит, прокатываясь по мягкой рыхлой тиши-не, суховатый теплый голос. – Давай, под купол.

И мы ложимся в Его тесную спальную камеру с тонированной крышкой и маленьким окошком вентиляции. Никогда не понять мне, почему так мало места дано человеку, откуда эти стандарты.

Жестковатый формирующий матрац становится немного при-ятнее, и будто раздвигаются на сотни миль гладкие стены камеры, когда через эластичный синтетический комбинезон пробиваются ко мне тоненькие ниточки Его тепла. Сердечная мышца уплотня-ется, сжимается в малюсенький робкий комочек, пульсирующий тяжёлыми волнами, чьё биение становится до стыдобы громким, и кажется, что нельзя так биться мышце: запретно и вульгарно.

Неудобно близко лицами друг ко другу. Глаза на таком рас-стоянии, что мутнеет и расплывается образ напротив. И только по памяти могу я знать, что пятнышки Его радужек такие чистые и светлые, как стеклянные шары наблюдательных записывающих видеокоробок или как небо в учебнике истории за восьмой класс, в разделе с доапокалиптической забытой эрой.

– А вдруг увидят? – скользит пересохший язык, ломая и теребя тонкий мой голос.

Через запотевшую кислородную маску смутно видится, как бледноватые розовые губы растягиваются в светлой улыбке, и будто чище становится воздушная смесь в моей трубке.


– Седьмая, можно?.. – шёпотом просит Он, неуверенно стяги-вая латексную перчатку.

– Нет, ты что! Надень! – хватая крепкое запястье, трясу его дро-жащими руками, а волна озноба бьёт прямо в грудь, до того страш-но становится. – Надень сейчас же, вирус подцепишь! Нельзя!

– Тихо, глупая, – твёрдо, но всё ещё умеренно громко звучит этот приказ. – Тихо ты.

Ладонь в меловой пыли, которой покрыты изнутри перчатки, чтобы кожа не прела, медленно ползёт к бегунку под моим под-бородком, и, глядя в круглые глаза, которыми я ловлю каждое Его движение, Он жужжит «молнией», расстегивая комбинезон до ключиц. То бледнеет, то насыщается марганцем кожа моих щёк. И когда холодные пальцы рассыпают по всему телу мураш-ки, касаясь горячей стерильной шеи, в голове что-то взрывается. «Наверное, чип в крови плавится», – думаю я какую-то глупость.

Разрез Его светлых глаз сужается под тяжестью сиреневатых век томно и устало, Он снимает вторую перчатку, потом совер-шает полнейшее безумие — стягивает с лица и отключает кис-лородную маску, словно бессмертный, словно совсем нет в этом никакой опасности. Берёт мои ватные грубоватые руки, оголяет одну из них и задирает немного рукав. А я уже не могу ничего сказать, ничего сделать. Я будто под парализатором или эфиром, всё плывет и пестрит, только лицо, белое остроочерченное лицо Его видят мои тусклые глаза. И когда тёплые сухие губы касают-ся моего запястья, я не могу представить, что нахожусь всё ещё в этом зале станции, в этом поселении, забываю, как выглядит про-стая пищевая трубка, всё пропадает. Небывалая прежде лихорад-ка бьёт меня, непохожая ни на один симптом известных вирусов.

– Седьмая, ты пахнешь цветами.Неуверенно сглотнув, теряя медленно по кусочкам рассудок

от Его приятно покалывающего голоса, я ещё с усилием могу вы-дохнуть:

– Чем?..– Цветами. Их теперь нет. Но если они правда были когда-то,

они пахли, как ты. Я уверен.



МноГоГранник

В Доме Интеллектуалов погас свет. И только в дальнем углу большой гостиной Анастасия Михайловича, зарытого в тот мо-мент в тяжёлые пледы, что-то шуршало.

Это маленькая внучка царапала старые страницы острыми но-готками, прижимая к себе одной ладошкой фонарик, а другой – большую толстую книгу в грубом переплете.

Книга эта, как ленивый старый кот, развалилась на худых коленях и неспешно, с чувством собственного высочайшего до-стоинства, давая запинающейся девочке прочитать каждое за-ковыристое слово, вещала внимательному зрителю о недоступ-но-недопустимых диковинах, пугающих и притягивающих за нос, огромных и неизмеримо волшебных.

Застекленевшие, до предела распахнутые глазищи, окайм-лённые пушистыми ресницами, в каждой печатной буковке видели инопланетных чудищ, обворожительных фей и сияю-щие драгоценные горы. Слыша голоса воинственных дикарей и шуршание лепестков тропических растений, совсем не заме-тила юная Познавательница тяжёлых заспинных шагов и грозно и бешено сопящего звука.

– Мария! – обрушилось на аккуратно заплетенные косички с та-кой тяжестью и грохотом, что вся круглая жалкая Машина головка зарылась в белые плечики, спрятав шею. – Что это за книга?


Маша молчала. Только коленки её от напряжения и испуга стали дрожать, как ткнутое вилкой вишнёвое желе на тарелке. Фонарик упал громко на дубовый пол и подкатился к дедуш-киным ногам, а крошечное сердечко стало биться часто-часто, как у дикой полевой мышки.

– Это учебник, Маша? – более спокойно, стараясь сдержать ис-креннее негодование, вопросил рассудительный Анастасий Михай-лович.

– Нет, это сказки, – пропищал вжавшийся между креслом и шка-фом серенький комочек с косичками.

– Я говорил тебе по поводу сказок... что?– Если дедушка увидит меня здесь ещё раз, я пойду к папе, –

стуча молочными зубками, пробубнил ребенок.Не говоря больше ни слова, схватив тонкую руку и с силой дер-

нув её вверх так, что Маша взвыла. Ноги не сразу послушались её, но Анастасий Михайлович уже потащил внучку к входной двери.

– Дедушка, не хочу! Пожалуйста, не хочу! – ревела, всеми си-лами повышая голос, девочка. – Не надо! Я не буду! – по раскрас-невшимся щекам заблестела вода, губы распухли и увлажнились, подрагивая, глаза зажмурились: – Не хочу я, дедушка! – свободной рукой она тщетно хватала рукав жёсткого халата и пыталась вер-нуть свою вторую ладонь.

Вконец рассвирепев, профессор медицинского института ещё крепкими руками схватил в охапку всю девочку, будто ящик кар-тошки, спустился во двор, перешел дорогу, шлёпая по холодно-му асфальту чистыми тапочками и начал колотить в дверь двух- этажного деревянного домика в несколько захудалых квартирок.

Маша безбожно орала.– Открывай, Веляев! Забирай свое отродье! – потрясал без-

вольно обвисшей девочкой бушующий Анастасий Михайлович.Из обшарпаных окон повысовывались бледные худые лица

с нечёсаными головами, позажигались керосиновые лампы. Дверь, наконец, открылась.

Сутулый человек в растянутой рубахе, испачканных краской рабочих штанах, с сухими губами и бесцветными глазами непони-мающе-глупо смотрел из-за порога на гостей. Не успел он выйти, как в его руки, такие же, как и хозяин, – сонные и уставшие, суну-ли ребенка, вмиг замолчавшего от неожиданности.



– Никогда на порог мой её больше не приводи! Не лечится ге-нетика, Веляев! – рявкнул хрипло статный дедушка в жёстком ха-лате и развернулся уходить.

– Папа! – перепугано и поспешно окликнул мужчина, остано-вив пришедшего на минуту. – Может... хоть – чаю?..

Девочка бесшумно всхлипывала, крепко вцепившись в шею того, кого не видела с рождения, и, закрыв глаза, слушала, как дедушки-ны шаги упрямо удалялись всё дальше и дальше от её детства.

Неизвестный человек закрыл дверь и занёс Машу в светло-зе-лёный коридор, прижимая к тёплой груди, потом сел в дырявое грязное кресло, устроив ребенка на своих коленях. Грустно улыб-нулся, когда девочка недоверчиво надула губы и сжалась.

– Здравствуй, Маша, – сказал он знакомым отдаленно голосом и почему-то перестал пугать.

Спустя час керосиновые лампы в Доме Вольномыслящих снова погасли, и весь район уснул.


наСТоЯЩаЯ оСЕнЬ

Был у меня один Удивительный Человек. Как-то раз шли мы с ним домой вместе, а вечера в Ветреном Городе очень тихие и вязкие. Черные, как кофе, и сырые, как запрелая опавшая первая листва, по которой ходила человеческая многоножка.

Шли мы молча, и за шлёпаньем старых ботинок по мокрому асфальту было слышно, как гудят мои тяжёлые бытовые мысли.

Когда вышли на длинную, прямую, как честное слово, дорогу, вдоль которой нерушимым конвоем стояла цепь фонарей со сво-им ледяным то ли серебряным, то ли белым световым излучением, Удивительный Человек схватил меня за скользкий рукав куртки и выдернул из обычности.

– Погоди, погоди. Так... Смотри перед собой на землю и бы-стро иди рядом со мной до того поворота. Только молчи, – как-то заговорщицки сказал он, будто открывая великую тайну.

Я его послушал, и мы, далеко закидывая ноги, двинулись стре-мительно вперед.

Я упорно всматривался в грязный, покрытый дождевыми каплями бетон и в то, как фонарный свет разбивался, ударяясь о него, на такие же миллиардищи капель.

Из-за быстрого движения множественные световые точки неслись на меня, не успевая задержаться перед глазами, и сме-нялись другими, и опять ускользали куда-то. Я пытался поймать взглядом что-то, но не понимал – что.



Наконец, Человек остановил меня и заглянул в моё лицо из-под капюшона, в глубине которого были ярко искрящиеся чем-то детским глаза.

– Ты увидел? Я опять взглянул себе под ноги, но нашёл лишь кусок

бурой тряпки в грязи. – Что? – Ты увидел, как мокрая дорога ночью похожа на звёздное небо?

И тут я понял, что до этого момента не видел жизни вообще.


ТонкаЯ зиМа

Открыв дверцу заезженной «девятки», я ощутил на себе всю власть колючего злющего, будто кошка без кота по весне, ветра, рвущего всё живое на своём пути и все неодушевлённое – на живом.

Недельная щетина заменяла мне шарф, портфель заменял укрытие, и я, чувствуя себя средневековым рыцарем, укрывался портфелем-щитом, пробивая себе дорогу к дому через невыноси-мо скользкий асфальт, сухие сугробы, твердокаменные, засыпан-ные похожим на манку снегом, темноту дворов, к которой давно привыкло зрение – я зачастую шёл из института поздно вечером, разгребая незаконченные дела, отчеты, списки. Так хотелось каждый вечер, возвращаясь домой такими тяжёлыми путями, вернуться во времени и приказать себе-прошлому не отклады-вать студенчески-административные – и от этого словно липкие на ощупь от формальностей и правильности составления – бумаги.

Мой длинный нос (если присмотреться, то на нём, как на сре-зе дерева и его кольцах, в мельчайших неровностях отображено всё моё жизненное шествие к настоящему) я затолкал поглубже в капюшон, за искусственный мех и скрипящую непромокаемую ткань. Пусть так я почти терял зрение, но ведь эту неустойчивую дорожку я помню кожей подошв наизусть, успел выучить за двад-цать пять лет одинокого проживания. Дорога до работы стала для меня чем-то вроде необходимости, диковинной и необузданной, роднее, чем бабушкин чайник или ковер на стене, так как только благодаря наличию работы я всё ещё чувствую себя человеком, а не просто биомассой без имени, признания и значимости.



Но, остановившись будто бы по велению волшебной палочки, я почувствовал справа чье-то присутствие. Это было так необыч-но и дико в пустом, как новый гроб, переулочке, однако я поверил внезапно проснувшемуся шестому чувству и немного сдвинул ка-пюшон, повернул (показалось, со скрипом) старую начинающую седеть голову.

На обледенелой, а поэтому наверняка очень противной сырой и холодной скамейке скрючилось с краю тоненькое, большегла-зое создание, так сильно схожее с мотыльком в неуместном тём-ном пуховичке по пояс, в обтягивающих, как будто пожирающих ноги чулочках. Острые коленки упёрлись одна в другую, и стопы разошлись друг с другом на земле — это было так по-детски.

Свет фонаря, шарахающегося из стороны в сторону над пла-стиковым прозрачным подобием автобусной остановки, всё же задел её бледное круглое личико с впалыми щёками и сухими пух-лыми белёсыми губками. Еле заметные, сцепленные в замок паль-чики её призрачных узких ладошек, видимо, уже почти не двига-лись от ударившего мороза. Вдобавок ко всему она ещё и была с оголённым горлом, без шапки. Наверное, под мечущимися диким вороньём тёмными прядями волос уши её болели и краснели.

Я почувствовал, как дрожит моя нижняя губа, так же, кажется, как и её левая нога в тонких изодранных сапожках, как её тонень-кий голосок, если бы она открыла сейчас рот и обнажила стучащие зубы. Сколько сидит она здесь? Откуда пришла? Ах да, я видел её вчера, только не здесь – на углу. И неделю назад стояла она в конце двора, прижавшись к стене избитым котёнком. Бедная, ма-ленькая сказочная принцесса, кто наложил это заклятие на тебя?

Я сделал неуверенный шаг в её сторону. Остановился, напряг-шись до предела каждым нервом, каждой клеточкой, каждой ни-точкой своей натянувшись по-струнному прочно. Потом с неимо-верной натяжкой шагнул ещё раз. Казалось, нас разделяли сотни миль, а не жалкие метры. А я уже незаметно шевелил слипшимися губами, готовясь заговорить с ней, с девочкой-потеряшкой.

Ей не было восемнадцати, ей не было удачи, ей не было при-ятно находиться здесь поздним зимним вечером. И мне пришло в голову, что вот она – Алиса, маленькая Алиса из сказки Кэролла.


Она не знает времени и не знает, что это за место, ждёт и ждёт чего-то, но Кролик со двора Червовой Королевы, который знал, когда, кому и куда нужно, и повелевал своими карманными часами, — забыл про неё. И теперь она не понимает, что делать и куда себя деть.

«Алиса, что делаешь ты в этом холодном ветреном мире? Что забыла на этой грязной скамейке? Где прелестный голубой бант в локонах? Кто снял с тебя чудное тётушкино платье, которое так шло тебе, к цвету твоих широко открытых озероподобных глаз? Да... это не по погоде, я понимаю... Но почему же тогда ты одна? Где друзья твои – Шляпник с кружкой горячего, как неудержимое воинское сердце, чая; истеричный Мартовский Заяц со смехом химер Собора Парижской Богоматери или хотя бы неторопливая, как августовский ливень, знающая всё об этой жирной склизкой жизни толстая, обнимающая свой бурлящий дымком кальян Гусе-ница? Как посмели они, чудное создание, так желающее познать суть не только людского, но и волшебного Мира, бросить тебя, по-ломать твои изящные пёстрые крылья и бросить? Скажи мне, Али-са, как получилось, что ты стала столь беспомощна?! Где герои твоих сказок?!» – так хотелось мне кинуться перед ней на колени и со страхом в глазах задать все эти вопросы.

– Что вам? – послышался её хрипловатый тихий голос.Я замер в своих судорожных мыслях и сглотнул плотно наби-

тый сопливый комок в старом горле. – Сколько? – озвучил я и прочитал на её худом, светлом, как

песок под солнцем, лице смерть жалкой, изуродованной време-нем надежды.

– Тысячу в час.Я схватил её мотыльковую лапку в свою красную большую

руку и повёл к убогой однокомнатной норе, в которую уже по привычке должна была прыгнуть девушка и погрузиться в Страну-Не-Чудес.



лиПкаЯ вЕСна

От прошлого вроде больше ничего и не осталось: ни привкуса лимона, ни горячих острых, липких от пота и моего дыхания паль-цев, ни малахитовых с въевшимся запахом дешёвого горького кофе (непременно без сахара!) замшевых перчаток.

Но вокруг ничего ещё не успело измениться, даже плед, этот тяжелый, проеденный молью, шерстяной выгоревший плед, в чьи обязанности входило напоминать исключительно о покойном деде, – всё ещё оставался теплым. И среди его ворсистой сущ-ности можно было, если приглядеться, найти пару запутавшихся и потерянных этим внепланетным созданием коротких вьющихся угольно-черных волос. Только ли в волосах дело? Если бы ме-лочей было так мало – не было бы необходимости переживать период осознания-метанойи.

Вовсе нет. Она, эта странная раздражающая Святая, подгади-ла мне куда сильнее, чем можно было рассчитать – она выжила меня самого из среды моего обитания. Всё – большое и маленькое, необъятное и невидимое, что связано было с моей жизнью бес-печного среднестатистического лица, – теперь связано с ней уже хотя бы потому, что она об этом знает.

Собственное детство вызывает ассоциации с её внимательны-ми, глядящими в сторону глазами, открытыми в улыбке тёмными матовыми губами с тонкой полоской между ними мелких крепких неидеальных зубов. Как жить мне теперь с ощущением, будто всё мое естество, всё проведённое в этом теле время насквозь пропитано кем-то другим?


Как жить мне теперь с пониманием, что всё это пробиралось своими тоненькими лапками беззвучно и незаметно, невесомо на-крывало окружающее налётом-паутинкой, осязаемой, как звук, и существенно-материальной, как звеёзды, пока я уверялся в собственной независимости, нетронутости и полном укреплении позиций? Ведь я совсем не замечал её следов, отпечатков, суще-ствования, пока она не развеялась, подобно туману.

Могло быть и по-другому. Если бы только любовь не была по своей сути чередой накатывающих приступами конвульсий, в которых бьётся не тело, а душа... Тогда бы она не стояла на по-роге моего дома с небольшим рюкзаком в руке и второй парой ключей в кармане через две недели знакомства. Если бы не на-бросилось на меня это стремительное ощущение невообразимо-го экспрессивного тепла, огня, взрыва – каждый божий день, что мы проводили вместе поначалу, а разгоралось бы равномерно, небольшими послушными порциями, как костёр под контролем опытного лесничего... Тогда бы все было... «правильно».

Да, правильно, а не так — мимолётным бессмысленным сти-хийным всплеском, так быстро угасшим во мне, без причины, не должным угаснуть! Ведь искренне хотел и был готов поглощать как можно более мелкими частями, лишь бы хватило на всю жизнь, но нет! Я накинулся, как бешеный изголодавшийся пёс, втянул в себя залпом, не жуя затолкал в глотку, чтобы после вы-блевать вместе с внутренностями на дорогу с непривычки. Уга-сшим быстро и так мучительно долго, отвратительно медленно намеревающимся во мне тлеть.

И с чем бы сравнить это? По-черепашьи уходящий из голо-вы страх, когда всю жизнь избегаешь большой воды, а потом постепенно добавляешь глубину к своим заплывам. Только тебя кто-то резко толкает с обрыва самой чёерной бездонной пропа-сти. Выплываешь оттуда и уже не боишься ничего, теряешь вкус к любому страху. Неправильная, но уж чересчур действенная ти-рания намного эффективней, чем хотелось бы. Таким было всё это, когда она – неземная, парящая в моих глазах под божествен-ным ореолом, – вдруг коснулась земли, чтобы переступить этот злосчастный порог.



И каждый час, казавшийся нам нетленной вечностью, ког-да были вдвоем, вдруг стал минутой. И каждое слово – которое мы жадно и эгоистично ловили с губ друг друга с диким непо-ниманием того, что оно ещё повторится и никто его не украдёт, не будет его владельцем, кроме нас, – стало простым звуком. Не для неё, этой блоковской Прекрасной Дамы, толстовской Элен и библейской Пречистой в одном тонком, с мягкими чертами лица, а лишь для бездарного низкого, для пошло-бездушного меня, так далеко отошедшего от спасающей Иконы.

Помню, как в один глупый несуразный момент это воспетое поэтами Солнце стало обыденно-бытовой, само собой разуме-ющейся и до тошноты естественной деталью, как прикроватная тумбочка. Будто бы я закрыл глаза, сильно зажмурился и очнулся уже поздней ночью после мутного незапомнившегося сна.

И, казалось бы, я совершенно не видел ни жестов её, ни заня-тий, ни осуждающего, отчаянно-просящего выражения бледного лица, но откуда же помню я всё это и самобичевательно припле-таю ко всему, что держится на орбите моей планеты?

Вроде бы на одну секунду прошмыгнет пятнышком перед моими глазами вид её, держащей в одной руке книгу, а в другой – треснутую кружку с лимонной кипяченой горячей во-дой, только на секунду эхом ненавязчиво скажет в голове моей кто-нибудь: «Она всегда нажимала на него локтем» – прежде, чем я коснусь выключателя грубой рукой и выйду из тёмной комна-ты, но это же сколько секунд таких в однообразном тупотекущем моем дне? А в неделе?..

Нет ни сожаления, ни раскаяния, ни чувства вины во мне, и не будет, покуда из всех этих болезненных ядовитых се-кунд через недели, месяцы и годы не набежит всё ужасаю-щее размером своим время, которое заставил я эту удивитель-ную, по-божьему терпеливую Дочь Ветреного Города вырвать из своей жизни и отдать мне.

И вот по лёгкой капле эти юркие кадры снуют предо мной, скатываясь в один исполинский Грааль, попутно ударяя меня по темечку, словно в старой китайской пытке.


И могу я прекратить это в любой момент звонком, выстрелом или же падением, но подпилен у основания до такой степени, что не хватает, совсем не осталось на это сил.

Лишь на ожидание этого Раскаяния, будто оно по прошествии целой упущенной вечности сможет меня спасти.

Невыносимо душно, тесно мне в этом бездействии. Так без-выходно-трудно, так неизвестно, что я, как муха, бьюсь о свои четыре стены и всё никак не найду распахнутое окно, залетев нехорошим чудом в маленькую открытую форточку.



ГрЯзноЕ лЕТо

Дверь сильно дёрнули, но с первого раза она, как обычно, не открылась. Дерево распухло за лето и теперь очень медлен-но возвращалось в естественное состояние. Входящего это не остановило, стал дёргать сильнее. Наконец, женщина, сидящая в комнате в глубоком кресле, утерявшем за время признаки ка-кого-либо цвета, нехотя поднялась. Не запахнув халата, открыла дверь рывком, увидев перед собой тусклое лицо сутулого худого мальчика четырнадцати лет. Её собственное лицо, не избавив- шееся ещё от признаков детской пухлости, изменилось в выраже-нии из недовольства в какую-то жалостливую добродетель.

Глаза её, схожие по форме с собачьими, смягчились и от этого стали казаться ещё более слезящимися.

– Помоги мне, – хрипло пробурчал мальчик, проходя по холод-ному полу босыми тонкими ногами.

– Что?..Он протянул полупустой тюбик заживляющей мази и,

потупив взгляд как-то виновато, развернулся спиной, начал задирать рубаху драной мятой пижамы.

Женщина с некоторым отвращённо-сочувствующим удив-лением посмотрела на испещрённые мерзкими бугристыми пры-щами лопатки и плечи. Где-то выделялись точками запёкшейся крови разодранные ногтями чирьи, окружённые участочками бе-лой мягкой кожи, и казалось, что они – нарисованные, и на этой плоти быть дефектов не должно вовсе.


Однако насыщенные розовые налитые неровности начинались ниже шеи и доходили даже не до середины спины – терялись на уровне поясницы.

– Тут выдавить надо ещё. Опять царапать будешь, – вздохну-ла она и стала холодными жёсткими руками разводить мазь.

– Так чешется, а так больно. Не надо, – острые пле-чи согнулись вперед, мальчик весь подобрался, будто не приученная к людям кошка.

Помолчали. Липкий гель равномерно захватывал тело, остав-ляя жирный неестественный блеск, будто ребенок стал слизнем или начал запекаться заживо.

– Повернись грудью.Поколебавшись, мальчик стал задирать рубаху спереди. – Где ещё есть?– На заднице. Показать? – злобно, но без особого желания

хамства усмехнулся мальчик.Наконец женщина отошла и начала обтирать подолом руки.– Это у тебя от нервов всё. В себе много держишь.– Заведи детей от моего папаши, они тебе и высказываться

будут, и руки пачкать не придется, – он стоял в дверях с таким видом, словно пути дальше не было, а если и был, то процесс дви-жения забылся. Всё ещё убирая лицо от глаз собеседницы, он вни-мательно слушал её.

От этого женщина раздражительно дернулась, упёрлась пухлыми руками в бока и с серьёзностью обернулась к нему, выставив напоказ грудь, оголённую под разошедшимися половинками халата.

– Недоношенным ты родился, крест даю!– Зато особенным, – проговорил мальчик и тихо вышел.Женщина опять завернулась в халат и вернулась

в остывшее кресло.– Зато родился… – шепнулось в тишине.Собачьи глаза моргнули. Ещё раз – и задёргались, задрожали

под напором слёзного невроза тёмные губы.

8888Письмо третье

Человек за стеной

ПиСЬМо ТрЕТЬЕЧелоВек ЗА стеной

Среди дружб, завязавшихся за время существования «Июль-ского К.О.Т.а», было немало рождённых из созвучий случайных мыслей, пересечений художественных палитр, порой не сразу очевидных. Примерно так соединились стихотворения Дениса Апухтина и Полины Стрелковой, и не на один год.

Впервые совместный творческий вечер молодых поэтов про-шёл в феврале 2010 года. Он назывался «Диалоги-точки-письма». По признанию самих поэтов, первая совместная работа получи-лась именно диалогом; в дальнейшем творить вместе станови-лось легче, и выступления получались более цельными, несмотря на формальную отделённость и даже противопоставленность авторов. Второе выступление состоялось почти через два года, в галерее «Пространство».

В стихах, читаемых по очереди, – нескончаемый монолог о себе. Так, как будто пишешь письмо другу и только в самом кон-це вспоминаешь и добавляешь фразу «ну а ты, как ты?», смущён-ный своей забывчивостью. В песнях – неделимое двухголосие; композиции, которые хочется ставить на бесконечный повтор.

8989Письмо третьеЧеловек за стеной

В произведениях Полины – непрерывно олицетворяемая об-становка: матовые глаза ламп, шифоновые тела штор. Мир вещей играет большую роль в поэзии обоих авторов, является не просто отражением чувств лирических героев, но их продолжением.

В произведениях Дениса – одна метафора следует за другой, теряя своё начало; в строчках много водных символов – море, при-лив, парус, дождь, берег; временные рамки – где-то между осе-нью и зимой. Даже от самых чувственных стихов веет прохладой, граничащей со стужей.

Под пером каждого одно с лёгкостью может стать другим, приобретая совершенно необыкновенное толкование. Слушая их двоих, понимаешь, что действия, движения – неуклюжи и грубы, только язык – лёгок и гармоничен.

– Чтение собственных стихов – всегда большое напряжение эмоций, – признается Полина после творческого вечера. – Это вре-менная концентрация чувств, очень сильная, но от того и более ценная. Слушатель, мне думается, поймёт и почувствует больше, чем читатель. И мне радостно, что на нас с Денисом смотрят гла-за, по-настоящему открытые стихам и песням.

Прослушать стихи Дениса – и потеряться в них; перечитать – и только тогда действительно понять, вникнуть во всё, что хотел он сказать, оценить стиль, слог, воздать должное образности. Как будто пишет об испытанном, но не испытываемом в данный мо-мент. Его стихи можно попробовать и потрогать.

– Мы долго и напряжённо готовимся к каждому вечеру, – гово-рит Денис о выступлении. – По задумке мы с Полиной находимся в разных комнатах, одинаково пропитанных одиночеством. Каж-дый из нас хочет – но не может быть услышан. Другой человек – вот он, совсем рядом, за стеной, но мы отказываемся его замечать.

Третье – и на данный момент последнее – выступление было включено в церемонию награждения лауреатов конкурса «Про-Лит Компот» в мае 2013 года. Силу подачи поддержало то, что впервые для Дениса и Полины открылась большая сцена (дело было в Детской театральной школе) с хорошим профессиональ-ным звуком. И вместе с тем росло самое важное: стихи и песни – и новые, и старые – выстроились и прозвучали единой историей двух творческих судеб.

9090Письмо третье

Человек за стеной

– На этот раз установкой было уйти от любовного сюжета, который, безусловно, в первую очередь видит зритель в соеди-нении наших стихов, – комментирует Полина. – И хотя за осно-ву была взята все та же идея «Диалогов», в центре должна была остаться душа поэта – влюбленного или нет, но существующего в самых разных взаимодействиях с миром. Было подготовлено специальное звуковое оформление, распределившее звучащие стихи на условные блоки – дорога, дело, друзья, дом. В каждой из этих обстановок что-то давит на поэта – и что-то высвобожда-ет новую энергию.

Такими были диалоги – и – письма. Никаких точек не было, и быть не могло. Ведь даже если свет в галерее или на сцене уже погас – слово не заканчивается.

9292Глава пятая, в которой Юлия Степаненко

ведёт размеренное повествование

Глава ПЯТаЯ,В которой ЮлиЯ стеПАненко

ВеДёт рАЗМеренное ПоВестВоВАние

Юлия Степаненко – студентка физмата МГГУ. Лауреат кон-курса молодых авторов «Апрельский код» 2012 года в номинации «Художественная проза», член редколлегии проекта «Терракота», активный участник словесно-ролевого движения в Интернете.

Писать, точнее, записывать придуманное, начала в 2008 году. «Это были лишь наброски сюжетов, пришедшие в голову фразы, планы, диалоги, иногда – скелетики альтернативных миров, – вспоминает Юлия. – Первый цельный рассказ из этих зарисовок вырос в конце 2009 года».

В центре её произведений, написанных в поджанрах фан-тастики – место личности в современном мире. Повествова-ние здесь размеренно даже при самой сверхъестественной обстановке, а некоторые отрывки становятся поистине поэтичными.

9393Глава пятая, в которой Юлия Степаненковедёт размеренное повествование

Сад каМнЕйтриптих

ГалЬка

Другой на моём месте решил бы, что слишком стар для этого. Я же считаю, что возраст не имеет значения.

Хотя порой жалею о том, что покинул Японию, находясь уже в преклонных годах, и вряд ли успею довести дело до конца. Будь я моложе, мог бы путешествовать по миру, привлечь больше людей.

Взял бы себе ученика, но, боюсь, на то, чтобы обучить его, у меня уйдёт остаток жизни. Увы, я не могу тратить время – его и так немного.

Тут уже пять лет ничего не меняется. В тот день, когда я при-шёл сюда в поисках работы и путей Просветления, стены были так же алы, свет ламп жёлт, а посетители – прожорливы. Уле-тая из родной страны, я и представить не мог, что мне придётся работать в китайском ресторане. С моим-то возрастом… и запа-сом знаний. Но так уж вышло, что именно здесь я отыскал путь для исполнения своей жизненной цели.

Дубовый стол, заставленный специями и приправами, ножа-ми и ножиками, мне куда родней, чем кто-либо в этой стране. Так же, как и аквариум с обречёнными. Привычно вылавливаю сачком очередного смертника, прижимаю к разделочной доске – тяжело дышит, пялится на меня тусклым оком, бьётся, пытаясь вырваться из моих рук в жестокий мир.



Почти ласково провожу кончиками пальцев по жабрам вынуж-денной жертвы. Прости меня…

Брызги крови. Поднимаю глаза, в который раз сталкиваясь со взглядом одной из посетительниц. Растянул губы, как мне ка-залось, в приветливой улыбке, но, очевидно, приветливость была мне сейчас не по силам – на лице женщины явно отразился испуг.

Почему-то изо дня в день приходит в этот ресторан, зани- мает ближайший ко мне столик. Глядит на меня странно, будто не понимает, как сюда попала. Она тут словно не от мира сего – англичанка преклонных лет, неизвестно каким ветром занесенная на окраину Пекина. Впрочем, это как раз не важно.

Каждое утро мои руки, в крови и жире мёртвых рыб, выпол- няют привычные действия. Для меня убийство – вещь неприемлемая, и мне омерзительно то, чем я занимаюсь. Но ради высокой цели…

Каждое утро она глядит на меня сквозь муть своих очков. Что ей по ночам снится, интересно?

Закончу с этой рыбой и отошлю к ней официанта с приготов-ленным блюдом. Угощу за свой счёт. Я должен быть милостив к таким, как она.

Мой взгляд продолжает скользить по залу. Вот молодая пара. Девушка неотрывно следит за моими действиями как заворожен-ная, умудрилась устроиться на узком стуле с ногами, пьёт чай в ожидании заказа. Пришедший с ней паренек, явно нечистокров-ный китаец, безуспешно пытается отвлечь её разговором.

Во мне неожиданно поднялась волна ненависти к незнакомке, к её изучающему взгляду, который казался мне ещё менее осмыс-ленным, чем у моей жертвы. Я ненавижу её безразличие к смерти, которая происходит на еёе глазах, и приоткрытые ярко-красные губы и ненавижу совершенно беспомощного, бесхребетного сту-дентика, что пришел вместе с ней…

Разрезаю брюхо, удаляю потроха. Каждый человек в этом мире заслуживает смерти. Люди – просто особый вид грязных порочных животных, которые почему-то сочли себя выше других живых существ. Я ненавижу их, ненавижу, потому что изо дня в день наблюдаю этих жадных голодных тварей, способных на предательство, гордыню, зависть, апатию…

Нет. Нет. Мне нельзя ненавидеть их, иначе я превращусь в одного из них.


Я спокоен. Да-да-да, теперь точно спокоен, и никогда больше не позволю гневу ослепить меня. Всё в порядке, всё идёт по наме-ченному плану, а люди… что ж, они скоро изменятся.

Да, я совершенно уверен в этом. Не все, увы! – только посе-тители ресторана, мои клиенты. И если уж начистоту, не так уж скоро – по крайней мере, я надеюсь, что моё нынешнее тело про-тянет хотя бы еще пару лет. Ведь моя цель – приобщить как мож-но больше людей. Если вы понимаете, о чем я.

Я буду стараться.Блюдо почти готово, остался лишь последний штрих. Со сто-

роны кажется, что я поливаю мясо водой, отчасти так и есть. Жаль, что нано-роботы так чувствительны к температуре,

куда проще было бы распространять их через канализацию…Престарелой английской леди передали подарок от меня.

Я получил минуту передышки, и мог спокойно наблюдать за тем, как она пробует мою рыбу… Рыбу, начиненную смыслом жизни.

Я живо представил, как нано-роботы, маленькие и шустрые, виляя хвостиками, словно сперматозоиды, поднимаются вверх по человеческому организму, чтобы укорениться в мозгу и расчи-стить место для Идеи. Одна лишь разница: сперматозоиды несут в себе жизнь, а мои нано-роботы – смысл жизни.

Пока что – только расчистить место. Заложенная в них про-грамма активируется лишь после моей смерти, чип в моей голове зафиксирует смерть мозга и отошлёт сигнал.

Я с невольной улыбкой осмотрел зал, с отеческим чувством заглядывая в жрущие лица, заполнившие ресторан.

Просветление для всех даром.И пусть никто не уйдет обиженным!



ЩЕбЕнЬ

Не знаю, зачем этот узенький переулок разделили кирпичной стеной. Мне, в общем-то, всё равно. Я был рад, когда обнаружил этот тупичок – словно специально для меня создан. Конечно, по-началу тут не было ничего, кроме мусора, я убрал его, соорудил относительно уютный шалаш из картона и досок.

Я не унываю. Стараюсь не унывать. Да, вместо правой руки теперь культя, зато у меня есть Фанни. Сидит на моем плече, ще-кочет ухо своими усиками. Волнуется: мы сегодня ещё не поели. Но добыть еду не проблема – неподалеку находится ресторан, мне оттуда кое-что порой перепадает. Никогда бы не подумал, что крысы в таком восторге от сырой рыбы. Хотя, может быть, она нравится только Фанни. Вряд ли девочка нормально питалась до того, как мы познакомились. Да и сейчас...

Долго учился рисовать левой рукой. Но ведь другого способа связаться с домом просто нет. В первый же день жизни в этом тупичке специально расчистил место на кирпичной стене, убрал все-все рекламки и объявления, только плакат какого-то фильма с Хабенским не удалось отклеить.

Мел кончается, и, похоже, скоро его вновь придется где-то до-бывать. Может, не стоит рисовать ежедневно?

Нет. Не могу. Тоскую.Последние штрихи, и рисунок готов. Не очень-то похоже на

оригинал, но тут уж ничего не поделаешь – будь я хоть Микелан-джело, портрет всё равно не получился бы достоверным. Таков уж тот, кого я изобразил.


– Здравствуй, Видар, – не слыша своего голоса, произнёс я, делая шаг назад. Почувствовал, как Фанни забирается под мою куртку. Ей не нравится это. Ей никогда это не нравилось.

Портрет перестаёт быть всего лишь наброском. Обретает жи-вые черты, вздрагивает. Для любого другого человека – неесте-ственное, пугающее зрелище.

А я привык уже.– Здравствуй, Тюр, – спокойный, властный тон. Первые дни

пребывания в Мидгарде меня этот тон в разговорах с роднёй страшно раздражал. Но я вспомнил себя. Вспомнил, что и я гово-рил так же, являясь в наркотических снах воинам Мидгарда.

Выходило, что асы мыслят меня простым смертным, не богом... Странно, это меня не злит. Даже не пугает – я давно разучился бояться чего-либо.

– Как твоя рука? Как тебе живется в Мидгарде? – в этот раз голос Видара прозвучал мягче. Будто его и правда волновало моё состояние, и он не пытался этими вопросами всего лишь запол-нить неловкую паузу в разговоре.

– У меня нет руки, Видар, что тут ещё говорить, – пожал я пле-чами. – Рана меня не тревожит, я ведь всё ещё бог. А моё суще-ствование в Мидгарде не должно тебя волновать. Вы всё равно ничем не можете мне помочь.

В моём голосе не было ни капли упрёка. По крайней мере, я старался, чтобы его не было. Всё-таки в разрушении Биврёста ви-новаты не асы, а Фёнрир. Хоть порой мне и кажется обратное…

Но ведь не будут же мне вредить родные братья?– Тюр, мы делаем все возможное… – похоже, Видар всё-таки

воспринял мои слова как упрёк. На его виноватое, пусть и всего лишь нарисованное лицо, было жалко смотреть.

– Знаю, – прервал его я. – В конце концов, мы исполнили то, что задумали – пленили Фёнрира. Потеря руки, заточение меня в Мидгарде – это всё мелочи и вполне приемлемая жертва.

Я заметил, что Видар уставился на мой пустой рукав, сам по-косился на него. Устало вздохнул.

– Ну и что? Могло быть и хуже, мы могли погибнуть, пытаясь поймать Волка… Лучше скажи мне, как дела наверху? И как про-двигается восстановление Биврёста?



– На следующей неделе восстановим окончательно. Теперь уж точно! – Видар заметно повеселел, стоило только мне сменить тему.

Опять отсрочка. И опять на неделю. Похоже, они восстановят мост между мирами, лишь когда я уже состарюсь в этом челове-ческом теле и умру…

Но больше всего насторожило, что Видар ответил мне только на вопрос о Биврёсте. Не стал распространяться на-счёт личных дел нашей родни, как это было в первые дни моего пребывания в Мидгарде.

Впрочем, это уже слишком похоже на паранойю.– Что ж, это хорошо… Не буду, пожалуй, отвлекать тебя и

остальных асов от этого важного дела. Прости, что потревожил, – сарказма я всё-таки не сдержал.

Но Видар, похоже, и не заметил его. На радостях.– Ты не отвлекаешь нас своими вызовами, Тюр! – поспешил он

заверить меня. – Мы всегда рады поговорить с тобой… Ведь ты один из нас, и мы волнуемся…

– Ага… – пробормотал я, лишь бы хоть как-то обозначить, что слушаю и внимаю речи аса. – Свяжемся завтра, в это же время?

– Так тому и быть. Да хранит тебя Великое Древо, Тюр! – спеш-но попрощался Видар, и черты портрета вновь стали недвижимыми.

Ну вот. А я попрощаться не успел. Опять.Вздохнув, отыскал в своем шалаше тряпицу, и, смочив её

во вчерашней луже, стал тщательно смывать рисунок. Мне от родных скрывать нечего, но всё же почему-то не хочу остав-лять им возможность следить за мной. Хоть и сомневаюсь, что они воспользовались бы ею. Плевать им на меня.

Из-за меловых разводов с каждым разом рисовать всё сложней.Фанни вылезла на плечо через ворот куртки, едва я закончил,

ласково потыкалась носом в мою щеку.– Ну что, подождём ещё недельку, милая? – тихо спросил я,

осторожно гладя её шёрстку.Я не в обиде на братьев. Сам порой замечаю, что стал ассоци-

ировать себя с людьми. Это не случайно, наверное. Не знаю, какие цели преследовали другие асы, когда мы пытались заточить Фён-рира, но лично я хотел обезопасить Мидгард и народ, его населя-ющий.


Этот мир суров, но вовсе не жесток ко мне. Не жалею, что за-стрял именно здесь. Правда, не жалею ни капли.

Недавно задумался, что с каждым разом сеанс связи стано-вится мне в тягость, лишний укол прошлого – будто я подсозна-тельно пытаюсь забыть, как был асом, стараюсь окончательно стать человеком…

Глупость, конечно. Я тоскую по дому. И сейчас, поглажи-вая Фанни, вперив взгляд в небо, я думаю только об Асгарде, о своих братьях.

Но всё же вряд ли я сильно расстроюсь, если при оче-редном сеансе связи Видар или другой ас заявит, что Биврёст не восстановить. Ведь я уже привык жить в Мидгарде и считать себя его частью.



ПЕСок

Всё не так. Дело даже не в том, что мне следовало бы прини-мать клиента в офисе, а не самому бежать к нему по первому же звонку. И не в том, что мне сейчас надо бы находиться в самолете, а не торчать безмолвным истуканом в грязном шанхайском пере-улке, с непониманием обозревая мёртвое тело старого европейца…

– Он не мёртв.Я посмотрел на человека, который десять минут назад ра-

зорвал мой билет на самолет. Ещё вчера я предупредил, что не смогу приняться за его дело из-за запланированного отпуска – он настоял. Очень, очень хитрый, худощавый азиат. Довольно моло-дой… относительно меня, конечно. Странно, что я не раскусил его ещё вчера. И куда только подевалось мое хвалёное чутье?

– Он в коме. Пятый случай за месяц, – клиент взял зажигалку из моих рук, прикурил. – Медики ещё не связали пять случаев во-едино. Мы эту связь заметили.

– Я не работаю на спецслужбы, – вновь вяло воспротивился я.– Придётся, – усмехнулся мужчина. – Тем более, контракт

с вами я уже заключил – вчера. Удивительно, вы согласи-лись работать, хоть я и не изложил суть дела. Не беспокой-тесь, участие в этом не повредит вашей репутации. И оплата будет весьма достойной.

– Я слишком стар для таких игр.– Тогда почему до сих пор не ушли из своего опасного бизнеса?Тут он меня подловил. Действительно, старость в таком во-

просе не аргумент. Сам часто это повторяю.


– Почему вы покинули Нью-Йорк и поселились в Шанхае двад-цать лет назад? – неожиданно спросил мой работодатель.

– Вы наверняка читали моё дело, – обозлённо отозвался я.– Простите. Всего лишь пытаюсь убедить, что вы нам жизнен-

но необходимы, – клиент добродушно улыбнулся. – Так уж по-лучилось, что нашей организации в это дело лезть… не следует. Иначе спугнем виновника клинической смерти пятерых человек. Так что вся надежда только на вас.

– Поэтому вы наняли меня вчера не от имени… организации, а как частное лицо?

– Вы на редкость сообразительны. Итак, может быть, позво-лите мне наконец изложить детали дела? Через час закрывается ресторан неподалёку, и тело этого бродяги наверняка обнаружат. Не хотелось бы, чтобы вместе с ним обнаружили и нас.

– Вы наняли меня, потому что я, как и жертва, не китаец?– Что? Нет, что вы. Если честно, на вашей кандидатуре

настоял я. Очень многое слышал о вас, в том числе и то, что вы берётесь за самые странные дела, от которых остальные част-ные сыщики обычно отказываются. Как вы уже успели заметить, я действительно читал ваше дело… Семь лет служения Либераль-ной католической церкви США, не так ли?

– Это было ошибкой, – поморщился я. – Предпочитаю не вспоминать об этом.

Разглядывая труп, я наконец начал вникать в слова незнакомца.– Это напоминает эпидемию. Локальную – все коматозни-

ки жили в этом районе, либо в соседнем. Все примерно одного социального положения… Кроме, разве что, этого, – он кивнул на тело под ногами.

Я присел на корточки, осматривая старика.– Существует ли какая-то связь между жертвами, кроме той,

что они жили неподалеку и сейчас находятся в коме? – поднялся на ноги, закончив осмотр.

– Все пятеро не были азиатами, – серьёзно отозвался мужчи-на. – Очень похоже на геноцид, но фактами эта версия не под-креплена. По крайней мере – пока. Выводы оставляю сделать вам самостоятельно. Увы, это всё, что я знаю… точней – могу сказать.



– Ладно, – хмыкнул я и всё-таки не удержался от вопроса. – Что, неужели даже не объясните, к чему был весь этот спектакль? Почему не рассказали мне всё ещё вчера? Я, как наивный юнец, понёсся сюда из аэропорта, всерьёз решив, что вы собираетесь покончить с собой…

– Это мой стиль работы, – клиент широко улыбался. – Мне про-ще показать, чем объяснить на словах.

– Мда, – вздохнул я. Почему-то именно такой ответ и подозре-вал. – Что ж, до скорой встречи. Полагаю, вы сами меня найдете?

– Правильно полагаете, – он протянул мне визитку на про-щание. – На всякий случай. Не обессудьте, поспешу убрать-ся отсюда. Моё начальство и так не в духе из-за происхо- дящего, ещё хуже будет, если я попадусь полицейским. Вам тоже советую не задерживаться.

С этими словами он и ушёл.Я последовал его совету. Он говорил, что тут поблизости есть

ресторан – а на меня как раз напал полуночный голод. Конечно, можно было поесть и дома, но мой холодильник был пуст, по-скольку я собирался улетать в отпуск этой ночью.

Заведение ничем не отличалось от себе подобных. Разве что особое развлечение для посетителей – в центре зала стоял боль-шой аквариум и разделочный стол, на котором пожилой китаец готовил фирменное блюдо. Впрочем, это не походило на шоу, и вряд ли повар старался, чтобы его действия выглядели красиво. Он просто выполнял свою работу.

Я сделал заказ, закурил, созерцая работу повара. Появилось время подумать над делом, в которое я так неожиданно оказался втянут. Конечно, под рукой у меня нет ни биографии жертв, ни дан-ных судмедэкспертизы – только слова клиента и личный поверх-ностный осмотр тела. Но всё же кое-какие выводы сделать можно было. Благо, у меня имеется опыт в расследовании странных дел.

Геноцид… Насмотрелся я на геноцид, и, уж поверьте, он выгля-дит не так. Слишком локально и слишком мало жертв, будто кто-то… экспериментирует? И если эксперимент завершится удачно, это вскоре распространится на весь Шанхай? В таком случае, мне следовало поторопиться с расследованием.


Рыба ещё не готова, но печенье с предсказаниями уже принесли. Впрочем, я так увлекся размышлениями, что даже о голоде своём забыл. Отвлечённо кроша печенье пальцами, я продолжал думать.

Начинать надо с бродяги. Он наверняка жил неподалеку от того переулка, где его нашёл мой наниматель. Предположим, что все жертвы были отравлены. Почему только европейцы? Возможно, яд подействовал быстрее из-за их европеоидного происхождения?

Если яд, значит – все жертвы питались в одном месте. Хм, и этот бедняк тоже? Так, если подумать, то у него могла быть дого-ворённость с работником какой-нибудь закусочной, которая рас-положена недалеко от места его клинической смерти… Неплохая версия – будет здорово, если она оправдается. Пожалуй, это са-мый близкий к действительности вариант. Хоть и странный. Ведь известно, заразу лучше всего передавать не через общепит, а че-рез канализацию. Ладно, если моя версия верна, то дело остаётся за малым – отыскать эту закусочную…

Чёрт.Озноб осознания ударил меня так резко, что я чуть не подско-

чил на месте. Бросил нервный взгляд на дверь, стараясь не вызы-вать подозрений, внимательно осмотрел зал ресторана.

Неужели я прав?Оплатить заказ, оставив хорошие чаевые, уйти, позвонить на-

нимателю… Нет, нельзя. Спугну.Невольно столкнулся со взглядом повара. Внимательным, про-

низывающим, пристальным взглядом. Я поспешил опустить глаза, торопливо развернул записку, что была в печенье.

«…уйти по следам грозы и осеннего ветра…» Гроза… Неужели это просто совпадение? Я уже не видел текста, в голове ожили давние воспомина-

ния, вставая в памяти чёрно-белыми картинками. Двадцать лет прошло, а я помню всё как сейчас. Вновь вернулся домой поздно ночью, и вновь не обнаружил её дома. Только опять эта чёртова записка – ушла прогуляться... Девчонка совсем отбилась от рук со смертью матери. Её невозможно было удержать дома во время дождя, я почти смирился с этим. Курить и обзванивать её под-ружек начал лишь с блеском первой молнии за окном. Никотин не успокоил расшалившиеся нервы, а звонки ничего не дали – связь то и дело обрывалась из-за грозы.



А на следующий день меня вызвали на опознание. Её так и нашли – обнажённой, в одной лишь порванной юбке, на локтях и коленях – кровь вперемешку с грязью…

Официант, принёсший заказ, невольно выпустил меня из клет-ки воспоминаний. Сейчас надо было сосредоточиться на деле. Даже если в произошедшем с пятью людьми виноваты владельцы ресторана, мотив остается неясным. Я пододвинул к себе тарелку, не притрагиваясь к еде, рассмотрел блюдо, будто пытаясь обна-ружить неведомый яд на глаз. Освещение в зале неожиданно миг-нуло, я невольно бросил взгляд за окно. Надо же, дождь начался.

Нет, не дождь…Я подумал о полумёртвом старике, который лежит сейчас без

сознания в пятидесяти шагах отсюда. И тут же вспомнил один факт, на который раньше почему-то совершенно не обратил вни-мания.

Старик улыбался. Так чисто и беззаботно, словно видел самый сладкий сон в жизни.

Я вновь посмотрел на китайца за разделочным столом, ко-торый занимался уже другой рыбой. Словно почувствовав мой взгляд, он поднял глаза и приветливо улыбнулся. Я благодарно кивнул в ответ, пробуя блюдо.

Интересно, идя по следам грозы и осеннего ветра, я буду помнить о том, что осталось позади?..

105105Письмо четвёртоеПропавшая осень

ПиСЬМо чЕТвЁрТоЕПроПАВШАЯ осенЬ

В 2012 году К.О.Т.у исполнялось уже два года. Проводили вто-рой «Апрельский код» и, по опыту года предыдущего, совмести-ли творческий вечер ко дню рождения «Июльского» с церемонией награждения. Теперь хотелось – серьёзно, торжественно, офици-ально. На самом деле по-настоящему торжественно получится лишь на будущий год, уже с красочным «ПроЛит Компотом» и большой сценой ДТШ, и мы там будем лихими, чуть больше себя, чуть ответственнее и увереннее в своём творчестве.

А 28 апреля в галерее «Пространство» нам еще было очень не всё равно, что скажут про нашу задумку – после. Как услышит-ся эта церемония награждения, наскоро сочинённая накануне? Поймёт ли кто-нибудь посыл творческого вечера, который мы назвали «Тремя этажами»?

А хотелось, чтобы поняли – многое. Второй год К.О.Та был сложным, – хотя какой год выходил простым? Мы тем больше за-глядывали в себя, чем сильнее сталкивали себя с делом, а потом с этим делом шли толкаться дальше: в тот год появилась «Терра-кота», и с ней всколыхнулось множество вопросов – от индивиду-ально-творческих до организационно-плановых.

106106Письмо четвёртое

Пропавшая осень

– Мы хотели показать, какие мы разные: как по-своему видим себя, жизнь, слова, – вспоминает теперь Саша Клепцова, одна из выступавших. – Мы хотели рассказать всё, что рассказыва-ли целый год. Из одной точки времени и пространства – лучами протянулись в разные стороны. Единые в идее, попробовали го-ворить в разной форме. Было много мыслей, много вдохновения. Каждое время года растягивалось ещё больше, потому что мы не помещались в три месяца. Наша с Антоном Кириленко весна получилась неподготовленно-юной, лето Полины и Лены — сол-нечно-философским, а зима Даши и Коли – сумбурной и плотной, как декадентская метель.

Начали с пролога, записанного из телефонного разговора с Ромой Закировым, который тогда был в армии. Он прочитал своё стихотворение; оно шло белым текстом на чёрном экране: «Вхо-ди, раздевайся. Под шорох молний я карты раздам. Остывает пицца. Твой ласковый смех, от любви лимонный – вот чего я боюсь лишиться. Две дамы, туз. Дребезжит звоночек. Дви-жения губ. Я читаю: «К бою!». Прямые углы неудобной ночи ты плавно стачиваешь собою…».

Потом – громкие, взрывные Саша и Антон. Они начинают с того стихотворения, что читали в таком же апреле год назад: «Что же за всем этим будет? – Будет апрель…». Они – Поэт и Муза, которые никак не могут уяснить свои роли. Читают так, что почти кричат друг на друга, и этим берут. «У меня свое лето и своя осень, и девчонка-весна забегает в гости». Антон говорит о своей «большой глупой душе» – и эти слова слышатся искренне, и Муза верит, и скоро Саша возвращается к нему, и они слегка вальсируют – всего парой шагов. Гимн весне, любви, вдохнове-нию, и всё юно и хорошо.

Это был принципиально другой подход к раскрытию идеи – разделились на пары, такие, в каких раньше не работали. Списыва-лись, соединялись как-то, искали выступы для сочленения разных художественных миров. Был сценарий, был и медиа-план, и много музыки, и видео, даже танец, – и, конечно, стихи.

«Июнь принял нас юными и кормил небесными силами. Мы были родны друг другу даже не кровью – венами, по которым она текла», – я запомнила эти слова, как молитву.

107107Письмо четвёртоеПропавшая осень

Мы с Леной Алёшиной читали отрывки из повести Бредбери «Вино из одуванчиков» – квинтэссенции всего летнего, живого, ощу-щаемого. Танец с лентой – дерзкий, яркий; бьются стопы по полу – как рождение, как сила. Лента падает на пол, подбираю её.

«Всё, что было внутри, обретает форму». Смотрю в зал, ни-чего не вижу. Мы с Леной – и раздельные, и вместе пишем лето. Помню, она читала так, как никогда до этого. До сих пор слышу её громкий голос – впервые громкий, это точно. Собирает посылку из нашего лета, укладывая в картонную коробку предметы, рас-ставленные вокруг: книги, открытки, свечки, камушки.

Вещи – ощупываемые воспоминания, которые забот- ливо собираешь, перечитываешь позже. Отхожу в сторону, Лена остаётся одна на сцене – и это её победа. Смотрю сбоку, из ниши. Помню, как она резко вытряхнула сто чайных пакетиков в ко-робку, хлебнула воды посреди фразы и вылила остатки прямо сверху… Перехватило дыхание.

«Вот и наступило то самое завтра, о котором я что-то слышал вчера».

Осень не случилась, осталась пустовато-глухой. Звучит «Южный полюс» Арбениной. Следующие – Коля и Даша в очень странном сплетении. Здесь тоже – вещность, но у них слово – ве-щетворящее. «Пастернаковое настроение». Кто говорит в тебе, когда ты молчишь?

Назревающие метафоры, набухающие, тяжелеющие… Навяз-чивый мальчик бежит мимо стен, коленке горячо и больно – обра-зы, несводимые, торчащие из предложений, как коленки из-под простыни. Помню, Даша боялась за эту часть больше всего – такая она была сложновоспринимаемая.

– Во время оживления текста новеллы у меня на самом деле был момент, который явился личным катарсисом, причём по сце-нарию такого не задумывалось, – признается теперь Даша. – Я вовсе не актёр, и вообще любого рода выступления для меня эмоционально непросты, но в «Тремя этажами» – возможно, из-за авторства изначального текста – был какой-то прорыв, что ли... Не помню точно, на каком моменте, но я проговаривала отрывок – и он был таким болезненным и тонким – и я неожиданно для себя самой, что называется, сэмоционировала...

108108Письмо четвёртое

Пропавшая осень

Осекается, вспоминая.– Обычно для меня характерна более отстраненная, холодно-

ватая декламация... А тогда я почувствовала, как где-то в глазу лопнул сосуд, и я зажмурилась от физической боли, переживая в этот момент боль эмоциональную.

Слушать их и слышать, как мучается сердце молодого поэта – вот что-то впускаешь, впитываешь, кого-то не видишь; власть над тобой или ты сам властен? Что-то срастается внутри в одно большое – бежааать...

Их диалог становился всё громче, всё короче реплики, вот – подходят друг ко другу… «Ты всем и кому-то чего-то должен – и почему-то должен спешить».

В третьей новелле конфликт достиг кульминации, изверг та-кие эмоции, которые лично у меня внутри перекрывали первые две части. И в конце – опять прикасается мир, опять сидеть в оду-ванчиках, и писать свою первую строчку.

– Для всех новелл характерен нерешаемый конфликт, – подводит итог Даша. – В первой он только зачинается, что-бы взорваться в третьей. При этом каждая новелла – каждый этаж – отмечена своим автономным настроением, главным эмоциональным процессом. В первой – это внутренний спор, во второй – воспоминание как способ самоубеждения, в тре-тьей настроение максимально загнано внутрь, поэтому новелла фактически лишена действия и распадается на два обособленных монолога, каждый из которых по-своему пытается решить проблему невозможности творчества.

И даже работа по очереди сплеталась в одну, оставляли мы друг другу дороги и разные струны трогали в зрителях. Удиви-тельно получилось выложиться каждому со своим написанным и уже любимым. Отыграли – и отсмеялись, и приняли порцию апло-дисментов и поздравлений, и обнимались друг с другом, и плака-ли, и пили вино, и говорили не о литературе уже…

Но было хорошо же, так хорошо.Как теперь никогда не будет.

112112Глава шестая, в которой Арсений Песнявстаёт на мучительный путь познания

Глава шЕСТаЯ,В которой Арсений ПеснЯ

ВстАёт нА МуЧителЬнЫй ПутЬ ПоЗнАниЯ

Арсений Песня – студент филфака МГГУ. Свой творческий путь начал два года назад, когда внезапно осознал, что способен связать несколько слов в предложение и это может кому-то понравиться.

«С тех пор живу по принципу «Nulla dies sine linea» («Ни дня без строчки»)», – признаётся Арсений.

В 2012 году Арсений стал лауреатом конкурса молодых авто-ров «Апрельский код». Молодой прозаик искренне надеется в обо-зримом будущем написать книгу, которую будут читать. Своими кумирами считает Сергея Довлатова и Рюноскэ Акутагаву.

Входил в редколлегию проекта «Терракота». Сегодня сотруд-ничает как журналист с интернет-порталом «Murmansk Welcomes».


чудЕСнаЯ улыбка

Ничего, это просто лужи трескаются. Лёд в нашем северном октябре на них тоненький, прозрачный, ломкий, словно хрусталь. И такой свежий, такой новый. Так и хочется взять кусочек замерз-шей лужи окоченевшими от колкого холода пальцами и унести домой. А дома положить на полочку и любоваться тем, как играет и переливается в ледышке тусклый и неживой свет настольной лампы. Но нельзя. Все чего-то желают. И льдинка не исключение. Желает вновь обратиться лужей, вновь стать податливой.

Хрумст... Считалось, что ветер жил на крыше Сашиного дома. Угрюмый,

могучий и холодный, день и ночь он бегал по стенам, стучался в окна и рвал листву с деревьев. А ещё он этой самой листвой – изжелта-мёртвой – бросался. Ветер кидал её в прохожих, в сколь-зящие по стеклянным лужам машины, в большущие рекламные баннеры, которыми задыхался город. Во всех и во всё.

Саша была не против. Сказать по правде, она давно была в него влюблена и даже не считала это мимолетной влюбленностью, нет-нет. Это была любовь. Та самая, кристаллическая, дистиллирован-ная, которая только в романах Стендаля и бывает. Взаправдашняя, настоящая любовь.

А он никогда не отвечал ей взаимностью. Саша понимала по-чему, она была умной и сообразительной девушкой. Вечерами, сидя в полумраке комнаты, она любовалась тем, как ветер качает костлявые остовы совершенно голых деревьев.


Хруст... Это только лужи. Ещё недавно тучи плакали, а теперь уже со-

всем скоро пойдёт снег. И накроется мягким снежным покрыва-лом самый большой город за Полярным кругом.

Хрум... Саша шла по тёмному северному небу, которое отражалось

в замерших лужах. Слева – гладь озера, тоже одно большое ледя-ное зеркало. Справа – дома, нахохлившиеся, замёрзшие, с подсле-поватыми глазами-окнами. Они хмурились, а с Сашиного лица не сходила улыбка. Совсем не осенняя, скорее – летняя улыбка. И это несоответствие сезону так забавляло...

Теперь было уже совсем темно, и Саша думала: не пора ли вер-нуться домой? А ведь ещё стоять столбом на остановке, ждать свой троллейбус. Потом – обычная толчея в плохо обогреваемом общественном транспорте, крики злых людей и страдальческие взгляды добрых, жёсткие сидения и запотевшие окна.

«Нет, никуда я не поеду», – окончательно решила Сашенька и, встряхнув белокурой головой, пошла по лужам дальше.

Тот вечер оказался для Саши судьбоносным. Она встретила новую любовь.

Ветер был холодно зол. Весьма редко его можно было встре-тить в хорошем настроении. Разве что весной, но... До весны так далеко! Просто нестерпимо далеко. И вот Саша решила раз и навсегда порвать с ветром. Идея эта возникла спонтанно, пря-мо здесь, на промёрзшем берегу озера. Объявилась так внезап-но, так скоро и безоговорочно поселилась в Сашиной голове, что бедная девушка даже испугалась. Но всего лишь на минуточку. А через минуту девушка ужа вся была поглощена этой идеей. Саша уже вообразила, как скажет ветру: «Прости, но мы с тобой слиш-ком разные». Или: «Взгляни на себя. У тебя, наверное, в каждом уголке этого мира по десять-двадцать хорошеньких девчушек! А про тот мир я вообще молчу». Или... Да много ли ещё идей кру-жило голову этой решительной молодой особы!..

Именно об этом думала худенькая, хрупкая, словно молодой ледок, девушка, стоя на берегу молчаливого озера. Оно дремало и не замечало ничего, кроме своих собственных снов и дум. О чём думало озеро? Саша не знала. Мысли чужие читать она не умела. Но это – пока.


Когда северное сияние впервые улыбнулось ей, Саша растеря-лась. Она никогда не встречала его осенью. Какое-то неправиль-ное сияние. И что это ему вздумалось?.. Но как оно улыбалось...

Саша улыбнулась в ответ и засмеялась, да так звонко и зали-висто, что, наверное, и молчаливое озеро обратило бы на неё при-стальное внимание, если бы не было так занято думами.

Северное сияние никогда-никогда не грустило. Каждый раз, когда только выпадал такой счастливый шанс, оно взмывало туда, вверх, высоко в чёрное небо, где мириады сонных звёзд освещали тысячекилометровый путь. А когда получалось вырваться и сбе-жать на небо в особо холодные осенние дни... О, какое это было великое счастье: улыбаться сверху тем, кто, возможно, ждал его только в разгар лютого января!

Саша снова почувствовала приятное покалывание внизу жи-вота. Так, наверное, любовь возникает? Девушка смотрела, высо-ко подняв голову. Только бы стало ещё холоднее, только бы оно никуда не ушло, не испарилось, не исчезло...

Так пролетело полчаса. Хруст, хруст, хрум... Лёд трескается. На небе – только сонные звёзды. Сашенька

шла домой пешком. Её мысли бежали впереди неё. «Как хорошо как хорошо жить на свете я снова влюбилась и

в кого подумать только в северное сияние правда у него замеча-тельная улыбка я её так люблю и звёзды мне нравятся но оно мне нравится больше вот приду домой и всё запишу запишу запишу как здорово как прекрасно интересно оно будет со мной будет да я уверена будет будет ты будешь северным сиянием моей души северным сияием моей жизни я всегда буду любить тебя».

Скоро девушка скрылась в чернеющем зёве своего подъезда .Пустое небо светлело.На нём больше никто не улыбался северному городу. Лёд начал подтаивать.


внЕ

Всю ночь ему не давала покоя мысль о том, что он в доме не один. Естественно, он понимал: всё это из-за недосыпания и, может

быть, из-за травки, которую он имел привычку курить перед сном. Каждый раз, когда он закрывал глаза, что-то будто бы садилось

ему на грудь. Что-то огромное дышало ему в лицо зловонием.Поэтому он боялся закрыть глаза.Этим утром было холодно. Ветер попеременно бил то в одну

стену ветхого дома, то в другую. Находиться внутри было прак-тически невозможно; по комнатам гулял сквозняк.

Его знобило.Он лежал на кушетке и думал о завтраке. Живот неприятно

урчал и ныл. Слабость сковала. Неимоверных усилий стоило ему приподнять голову и посмотреть на часы.

Четверть восьмого. Секундная стрелка в судорогах дёрну-лась раз-другой и замерла.

Ему стало тошно.Свет не проникал в комнату. Шторы были плотно задёрнуты.Темнота.Каждое утро нужно было вступать в единоборство с самим

собой. Каждое утро повторялось одно и то же. Он вылез из-под одеяла. Тяжело вздыхая и еле волоча ноги,

он покинул комнатку, которую считал своей спальней. Из коридо-ра было видно, как на кухне неярко горит ночник.

Он выудил остатки кофе со дна банки. Чайная ложка тёмно-ко-ричневой гущи вперемешку со ржавчиной. Он горько усмехнулся.


Вода кипела. Над раковиной в углу кухни паук исполинских размеров тихо плёл сеть.

Из тёмного угла под раковиной доносилось шуршание. В окон-ное стекло стучалась голая ветка: тук-тук-тук. Короткая пауза.

И снова: тук-тук-тук.Горький кофе обжигал язык, нёбо и глотку. Ему вдруг стало

легче. Он сделал ещё глоток, поставил чашку перед собой и глу-боко задумался, глядя в маленькое окошко.

За ним простирался пустырь, мутный горизонт скалился тру-бами заводов. Сегодня они не дымились. Казалось, что будто кто-то затушил огромные сигары. Небо над всем этим светлело. Оно уже не свинцово-серое, каким бывает рано поутру.

В сон больше не клонило. Он скрестил руки на груди, закрыл глаза, вновь представил себе жизнь вне стен своего жилища.

И тихо улыбнулся.День наступал.


окЕан

Они лежали на скалах. Солнечные лучи беспощадно жгли их покрывшиеся сверкающей бронзой тела, но им, похоже, это даже нравилось. Где-то поблизости океан бился о скалистое побережье. Каждый удар волны гулким эхом отдавался в их потяжелевших от жары головах. Воздух пах полуденным зноем, раскалёнными камнями и солёной водой.

Герберт чуть приоткрыл глаза. – Хорошо здесь, – еле слышно произнёс он. Ральф ничего не ответил, лишь легонько кивнул. Кивнул и пе-

ревернулся на спину, приняв то же положение, что и младший брат. Над океаном парили две чайки. То взмывая высоко вверх,

то падая вниз так, будто их крылья в одну секунду наливались свинцом, они кружили над волнами под сводами глубокого и безоблачного неба.

Теперь лежал Герберт с широко открытыми глазами.– Они, наверное, последние? Ральф поморщился.– Скорее всего...Герберт сел и потянулся. Свет поигрывал в капельках пота,

выступивших на его потемневшей от загара спине. Он был плот-нее и чуть шире в плечах своего худощавого брата.

– Как мы? – снова произнёс Герберт, внимательно вглядыва-ясь в танец чаек, причудливый и, как показалось молодому чело-веку, смертельно опасный.


Ральф оторвал голову от подстилки и тоже посмотрел в сто-рону океана. Птицы отчаянно пикировали, но, находясь над самой кромкой воды, резко меняли направление и взлетали, не намочив бледных крыльев.

– Как мы, – кивнул Ральф и снова принял горизонтальное положение. Что-то мокрое и блестящее выхватила одна чайка из волны,

только-только родившейся в безбрежном океане, но через мгно-вение закончившей своё существование ударом об острые скалы. Что-то мокрое и блестящее взмыло вверх с белыми птицами и по-летело с ними прочь.

Герберт вздохнул. – И рыбёшка тоже последняя, наверное... Птицы уже успели превратиться в две еле заметные расплыв-

чатые точки над дрожащей линией горизонта. Ещё минуты две – и у братьев, лежащих на самом краю земли, останутся только воспоминания о них.

Неподвижно и чуть прикрыв веками уставшие глаза, они смо-трели в другой океан, распростёртый у них над головами.

– Не всегда всё было так, верно? Ральф отрицательно, но как-то вяло помотал головой. Шум

прибоя нагонял сладкое сонливое оцепенение. Герберт призадумался.– Значит, если так было не всегда, то этого могло и не быть

вовсе, – рассуждал он.– Всё меняется, братец... Человек и живёт только ради того,

чтобы менять и меняться, – тихо промолвил Ральф. – Но не до такой же степени. Мы где-то оступились, где-то

сбились с пути? Ведь из-за этого всё пошло прахом... Ральф поджал губы и кивнул. Один раз, потом второй, как бы

одновременно отвечая и брату, и самому себе. – А где? И почему? – Герберт внимательно посмотрел на стар-

шего брата. Тот глубоко вздохнул и устремил взор вверх, будто пытаясь разглядеть небесное дно.

– Не знаю, – прошептал он. – Никто не знает.Океан продолжал посылать волны на берег. Скалы оставались

неприступными. Прибой снова начал убаюкивать двух братьев.


– А всё-таки хорошо здесь, на этом Севере... – Ага... Ледовитый в этом году теплее... Страшно подумать,

что когда-то он был холодным... Герберт усмехнулся. На лице Ральфа заиграла улыбка.

Но на душе у обоих братьев бурой ржавчиной осталось неприят-ное ощущение одиночества и неясной оторванности от мира.

Воздух дрожал от жары. Океан тихо угасал с каждым новым всполохом прибоя, с каждой новой волной. Солнечные лучи выжи-гали на теле планеты чёрные метки, безостановочно сочась через огромные озоновые дыры.

Два брата лежали на скалах, широко раскинув бронзовые руки и ноги, и смотрели в глубины другого океана, что распро-стёрся над ними. Он был таким огромным, таким глубоким, таким чарующим, что временами становилось не по себе.


Block

Сорин загибал пальцы. Вынести мусор – раз. Приготовить обед – два .Разобрать эту проклятую полку – три. Переставить аквариум. Это четыре. Повесить уже, наконец, в гостиной репродукцию Дега. Него-

же произведению искусства, пусть даже копии, стоять в кладо-вой до Второго пришествия и собирать пыль. Это уже – пять.

Монитор компьютера подмигнул экраном приветствия. Сорин тяжело вздохнул и, притворно кряхтя, поднялся из-за стола.

– Прости, брат; видимо, не сегодня, – задумчиво проронил он. Не сегодня. Да уж, наверное, и никогда. Он попятился прочь от компьютера, внимательно считая икон-

ки на рабочем столе. «Так вижу так тоже видно а так уже нет а так нет так

тоже не видно а если подойти ближе…» Сорин упёрся в закрытую дверь комнаты спиной. Отсюда

иконки и ярлычки ему, обладателю не очень хорошего зрения, были уже не видны: на столе осталось стоять только яркое белё-сое пятно. Сорин тихо застонал и сполз на пол.

Никогда. Никогда. Какое ужасное слово. Он обхватил голову руками, стараясь удержать мысли. Тщет-

но: они разбегались, как стайка сайгаков.


Интересно, сайгаки вообще собираются в стайки? И, кстати, почему именно сайгаки? Может…

– Твою же…! – Сорин грязно выругался и, хлопнув ладонью по полу, встал. Надо было что-то делать.

Решительно он подошёл к письменному столу. Решительно сел. Решительно ударил пальцем по клавише «пробел», чтобы растрясти задремавший компьютер. Снова засиял экран.

Сорин открыл текстовый документ и почувствовал, как реши-мости поубавилось. «А ведь мусор-то до сих пор на кухне…»

Откинулся на спинку стула. Та, будучи уже давно не в состо-янии выдержать даже самое малое давление, с громким хрустом отвалилась и отправила своего хозяина в непродолжительный полёт. Сорин растянулся на пыльном полу. Лёжа на спине и поти-рая ушибленный затылок, он огляделся по сторонам: пол подме-сти тоже следовало бы. Уже шесть.

Старушка-дворничиха на улице шумно орудовала лопатой. «Бессмысленное дело всё равно на утро снега опять будет по шею а эта всем только мешает своими потугами лучше бы пе-сочком посыпала как на катке живём честное слово», – подумал Сорин, прикрыв глаза. Он лежал и лениво думал, а рядом тихо по-коились останки растерзанного стула.

Когда-то… А когда? Год… Нет, не год. Когда Катя ушла от него? Год и ещё шесть месяцев. Да. Полтора года назад Сорин думал, что он писатель. Серьёзно: он подавал большие надежды, даже роман написал. А потом ещё и сборник рассказов выпустил! Не то чтобы он претендовал на чьи-нибудь лавры, но всё же тогда он был уверен, что сможет обеспечить себе безбедное существо-вание, зарабатывая пером на хлеб насущный.

Сорин поморщился и перевернулся на бок. Полтора года назад всё изменилось. И это даже не из-за ухода Кати, просто потому… Хотя, может, всё из-за неё? Конечно, он очень переживал, но ведь нельзя же так. Или можно?..

Во дворе всё стихло. Небо темнело, грубело серыми туча-ми. Обещали снег. От всех этих картин и мыслей хотелось лета и спать. Спать. Сорин проваливался.

Доползти бы до кровати… Но лень.


«Всё лень, – соображал засыпавший Сорин. - Всё состоит из лени я сам лень мне ли не знать этого я думал что смогу но не смог как там Катя интересно она меня помнит да конечно помнит как бы мне закончить то что я начал может бросить всё у него были белые перчатки или всё же чёрные какие к дья-волу перчатки и у кого о чём я вообще мусор я так и не вынес и полка… неразобранная… стоит…»

Сорин вдруг проснулся. Открыв глаза, уставился на лежащую рядом спинку стула. Это семь, кстати говоря. Уже семь. Он встал и опустил жалюзи. Начинался снегопад.

В коридоре тоже было темно и как-то замогильно холодно. Сорин закрыл за собой дверь в комнату, чтобы сохранить дра-гоценное тепло, и растерянно оглянулся в полумраке. На кухне из крана капала вода. «Если описываешь кухню, то всегда из кра-на капает вода», – усмехнувшись, подумал Сорин.

Пусть. Мне-то что? У зеркала чернел телефон. Сорин подошёл, чувствуя, что те-

ряет крепость в ногах, и снял трубку. Номер пальцы набрали само-стоятельно, без участия своего Сорина: тот пребывал в состоянии полной отчуждённости. И только когда на том конце провода ти-хий голос сказал «алло», Сорин очнулся. Господи, кому же я звоню?!

– Алло, кто это? – голос настаивал. Сорин узнал его и снова усмехнулся. Конечно… Чей там номер

я могу набрать почти автоматически?.. – Катя, это я, здравствуй. – Привет, Андрей. Пауза. На кухне по раковине громыхают капли. – Как у тебя дела? Как у меня дела сказать ей правду скажу что жить без неё не

могу что схожу с ума что ещё чуть-чуть и точно слечу с катушек сказать что никогда так плохо мне ещё не было сказать что скучаю.

– Всё хорошо. А как твои дела? И зачем так врать? Сорин сжал провод свободной рукой. – И у меня всё в порядке. Ты что-то хотел? Да да да да да да да хотел хотел я хочу чтобы ты вернулась

прости прости прости!– Нет, просто хотел узнать, как ты и всё ли у тебя хорошо.


Пауза. «ДЫН-ДЫН-ДЫН» – это не капли и раковина, а ритуаль-ный барабан.

– Ну, тогда пока. Всего хорошего. – Катя, может… Положила трубку. Сорин тоже. Стая сайгаков всё никак не

унималась. В комнате стало ещё темнее. Сорин подошёл к полке с неразобранными книгами. Какой это пункт? Второй или, может быть, третий? Какая разница.

Сорин взял одну книгу. Умберто Эко, «Имя розы». Её он про-читал лет в пятнадцать. Начал читать, наивно полагая, что это – детектив. Сорин улыбнулся. Взял две другие. «Девяносто третий год» Гюго. Сборник рассказов Эдгара По. Эти достались от деда.

Сорин аккуратно вернул книги на место. Когда-то и он мечтал быть похожим на тех, чьи труды хранятся на этой полке. Чьи-то бессонные ночи, тысячи страниц, испещрённых неровным почер-ком. Когда-то и он хотел того же. Сорин взгромоздился на стул без спинки. Неудобно, но лучше, чем ничего. Снова попытка пере-ступить через себя. И опять, опять неудача.

– И как?.. – Сорин оглядел своё рабочее место в поисках хоть какой-нибудь помощи. Лампа, пачка бумаги формата А4, а в этом ящике стола… Да, кстати, что в нём? Сорин взялся за ручку ящика.

Там – всё. Для того, чтобы понять это, нет необходимости его даже открывать. Сорин в благоговейном страхе отпустил ручку ящика. Там – целый мир. И, возможно, не один. Множество, мно-жество миров, характеров, событий, всего того, что когда-то было начато, чьи очертания были набросаны давным-давно, а по-том благополучно забыты…

Внутри лежали рассказы, сказки, стихи, пьесы одного чело-века, который, загордившись, посчитал их недостойными себя. За что расплачивается по сей день.

Сорин в смятении закрыл лицо руками. И это writer’s block? Нет, это хуже, гораздо хуже. Стать писа-

телем было целью для Сорина чуть ли не с самого детства. И не наживы ради, нет. Он просто хотел создать что-то. Что-то такое, что не горело бы, что напоминало людям о том, что они – люди и что чувства – это чувства…


«В чём причина почему что же я делаю не так вымести пол вынести мусор перчатки перчатки какие перчатки он носил я не помню я писал об этом очень давно я не помню так почему не продолжить нет я не могу продолжать всё это несерьёзно»

– Всё не так! Хватит! – Сорин с силой рванул на себя заветный ящичек письменного стола. И яркий свет ослепил его…

Всю ночь его не покидало сильнейшее чувство дежавю. До самого утра он шелестел листами, просматривая, перечитывая, перебирая в памяти покрытые толстым слоем пыли события… Со-рин то вскрикивал: «Ведь это я, я написал!», то молчал, то вскаки-вал и начинал ходить кругами по комнате, не выпуская рукописи из рук и впиваясь в них глазами, то сидел неподвижно и тихо, затаив дыхание.

Они были слабыми и несуразными. То тут, то там попадались обрывки, которые надо было бы дополнить, исправить, вообще убрать, но как? Рукописи были слабыми и уродливыми, но это были его рукописи и его память. Невозможно убрать или испра-вить память. Нельзя.

А потом всё случилось как-то само собою. «Интересно…», – пронеслось в голове у Сорина, и он в который раз сел за компьютер.

Если бы в квартире писателя стояли башенные часы, они про-били бы полдень. И если бы у стула, на котором сидел Андрей Сорин, была бы спинка, то он бы обязательно откинулся на неё, созерцая плоды нескольких часов работы. Лист текстового до-кумента больше не был пугающе пустым. Не были пустыми и те, которые следовали за ним.

Мусор не вынесен, полка не разобрана. И аквариум… А Дега? Счастливый Сорин махнул рукой. Сначала работа. Он пробежал глазами всё, что успел написать. Мысленно представил то, что ещё напишет. Неплохо, совсем неплохо.

В коридоре зазвенел телефон. С лёгким сердцем писатель по-дошёл и снял трубку.

– Алло, Андрей, это ты? – на другом конце провода тихий голос. «Интересно», – подумал Сорин. Его ноги вновь стали ватными. «Очень интересно...»

Часть IIIПублицистика

128128Письмо пятое

Терракотовые разговоры

ПиСЬМо ПЯТоЕтеррАкотоВЫе рАЗгоВорЫ

Так как там решили назвать? «Терракота»? Да, здорово. Вроде как – земля Кота? Территория?А, нет? Глина?.. Ну это вы загнули.Будет несколько постоянных рубрик. «Кухонные разгово-

ры» – мои. Завтра делаем фото на первую полосу. Давайте пойдём на улицу и возьмем кошку, будет крутая фотка! А то у стены плохо получается. За окном же – иван-чай и солнце такое золотое...

Сентябрь, шестнадцатое. Открытие сезона в пятницу, а в среду днем тебя ещё нет печатной, родная. Как без тебя было-то, как?

Едва начала дышать свежей большой стопкой чёрно-белых страниц, но не смогла ровно. Астма уже свистела в конце октября: кто и когда сверстает, почему тебя нет вовремя, где выход и что будет дальше? И в Новый Год люди, придумавшие тебя, нелепо смотрели друг другу в глаза, пели песни, пили вино и не говори-ли о тебе. Словно по взаимному согласию обходя тебя стороной, разошлись по домам.

...Вёрстка в pdf, всё не так сложно, полоски, опечатки; ты – с нуля. Мягкая глина была податлива, а в итоге стала крепче – сказался обжиг. Терракота, словно крепкая чашка, переходила из рук в руки, подносила нам ароматный чай.

129129Письмо пятоеТерракотовые разговоры

Помнишь ярмарку? Мы лепили тебя к стене скотчем и красным маркером – «Брать бесплатно!».

Помнишь забор, синий облезлый забор со двора типографии? Страшно вспомнить, как ты его перелетала – под дождём, а мы сами решались на хулиганство и перелезали по ржавым прутьям в непогожее осеннее утро пустой улицы Карла Маркса.

Помнишь кофейню в центре, деревянный стенд, на котором ты поселилась? Разбирали за пару недель.

Тебя хочется целовать, ты – чайка, кричала; вручая тебя – признавались в чтении. Но ровнее не выходило, не шагали выпуски ежемесячно.

Терракота покинула печатную плоть, стала жить в Интерне-те. Но никто не стал меньше стараться. Каждый текст разбирался на части, взвешивался, назывался. Тысячи знаков, имя автора, иллюстрация – как положено.

Собирались лучшие слова, лучшие мысли – те, что зрели в нас да по блокнотам. О ней слышали в других городах; нам писали из Москвы, Петербурга, Ростова, Петрозаводска, из Украины и даже из Индии! Мы должны были стать новой силой в соеди-нении двух вечных – литературы и публицистики, стать интерак-тивным пространством… Мы могли смениться другими лицами, и Терракота бы жила, продолжалась новыми авторами…

Но легче не стало. Мы так поверили в её силы, что свои вкладывать перестали.

А те, что вкладывались, не приносили эффекта. Глина обжига-лась – но либо наспех, либо в леденящем рывке, когда на себя не остаётся уже ничего. Покормить бы Кота, но ты сидишь и верста-ешь её, верстаешь, верстаешь... Не получается.

Сначала.Готовая искриться словами Терракота пустовала, хромала

на все свои ноги – ни изнутри, ни снаружи ничего не поддержало. Затянулись игры в редактора и корректора, в выпрашивающего и извиняющегося.

Что-то было упущено, и в самом начале. Почему нас в итоге горело – максимум трое? Где были все те, кто хотел тебя, глиня-ную, лепить и наполнять?

130130Письмо пятое

Терракотовые разговоры

«География «Терракоты» – г. Мурманск. Учредителем проек-та стало молодежное ЛИТО «Июльский К.О.Т.», объединившее многих заполярных молодых авторов – поэтов, прозаиков, пу-блицистов, школьников и студентов, абитуриентов и выпуск-ников вузов.

«Терракота» – проект с двумя «не-»: некоммерческий и неза-висимый. Изначально выходила в виде газеты (7 выпусков).

Сейчас проект полностью переведен в электронный формат и является инициатором суверенных литератур-ных мероприятий и информационной площадкой молодых деятелей культуры со всей России.

Планка «Терракоты» – ежедневное литературное веща-ние без интернет-мейнстрима, рекламы, комиксов, мемов, не-цензурной лексики. «Терракота» говорит о литературе как об истории (вспоминая) и как о сегодняшнем дне (презентуя).

«Терракота» – это путь развития, модель мышления, отра-ботка стиля. Мы публикуем литературные новости, аналити-ку, обзоры, рецензии, произведения молодых авторов, обраща-ем внимание на современные явления культуры, задумываемся, узнаем, задаем вопросы.

«Терракота» поздравляет с двумя годами работы своих ре-дакторов, авторов и читателей. Спасибо, что вы с нами и помо-гаете вести честный рассказ о литературе», – напишет Дарья Анацко на странице проекта 16 июня 2013 года – в честь двухлетия и 730 дней работы – уже зная, что Терракота умерла: несколько дней назад общим собранием редколлегии было принято решение о замораживании проекта.

... И снова спрашивали друг друга: зачем всё это? Нам – и во-обще? Чертили схемы, писали «за» и «против», молчали, рисовали китов в линеечках записной. Молчали.

Её судьба решалась чаще всего на кухне: то на выкрашенной в ядерный зелёный, с идеально чистыми крышками и ножами, то в хрущёвке с жестяными кружками и вафельным полотенцем. Или в издательстве – но тоже возле плиты. И я всё старалась запомнить, стать в этих разговорах чуть вдумчивее, осознаннее, внимательнее... Кухонные разговоры – мои же, так ведь?

140140Глава седьмая, в которой Николай Тарасов

заглядывает под чужую маску

Глава СЕдЬМаЯ,В которой николАй тАрАсоВ

ЗАглЯДЫВАет ПоД ЧуЖуЮ МАску

Николай Тарасов родился в семье мурманских литераторов Михаила Тарасов и Киры Велигиной. Стихи начал писать в 11 лет. В 2008 году была издана первая и единственная книга стихов Николая – «Оранжевое небо». В том же году Николай стал лау-реатом премии им. Баёва-Подстаницкого в номинации «Поэзия». В 2012 году – победитель литературного конкурса молодых ав-торов «ПроЛит Компот». В 2013 – призёр фестиваля «Знаки». Пу-бликовался в «Мурманском береге» и альманахе АСТЭСа, в газете «Мурманский вестник»

«О роли ЛИТО в моей жизни можно говорить долго, – вспомина-ет Николай. – Тогда я вновь начал писать стихи после двухгодич-ного перерыва и не был уверен, правильным ли это было. «Июль-ский К.О.Т.» подарил мне эту уверенность. Разумная критика и вектор личностного развития помогли двигаться дальше».

Николай участвовал во многих творческих делах ЛИТО – его актёрские способности и талант чтеца с успехом проявлялись в постановках и вечерах.

«Стихи для меня – способ самовыражения, естественный и тождественный моему внутреннему миру», – поясняет Коля.

141141Глава седьмая, в которой Николай Тарасовзаглядывает под чужую маску

нЕ вСЁ ли равно, какоЕ иМЯ?

Марьин сидел за столом и обкусывал короткие, чуть дрожащие пальцы. На столе перед ним лежала толстая книга с закладкой и пачка папирос. В свете ночника истончённые бессонницей черты лица Марьина казались одухотворёнными и даже красивыми.

Хотя вряд ли так считал сам Андрей Сергеевич. В дверь настойчиво постучала хозяйка квартиры. – И сколько я платы за комнату ждать буду? Ты, Андрей, пра-

во, забылся совсем со своими с рукописями, а? Марьин прохрипел в ответ что-то про журнал и товарища

Чернышёва. Хозяйка погавкала ещё укоризненно и вышла – видно, смирившись.

– Добрая женщина, – подумал Андрей Сергеевич. За окном, свернувшись жёлтым котёнком, лежал огонёк фона-

ря, а под ним – обрубок одной из заводских улиц, высеребренный январским снежком… Пусто.

Иногда Андрею казалось, что и нет ничего на самом деле, что ухабные переулки, окраины и булыжные мостовые центра, что мраморные набережные Невы и железные руки мостов, упираю-щиеся в берега, что все эти люди, транспаранты, флаги, лошади, коллонады и даже его собственная комнатка в чужой и непривет-ливой квартире – всё это только рисунок. Вроде одного из тех, что выправляла грифельным карандашом его матушка, грустно подперев медноволосую голову тонкой рукой…



Сегодня, 26 января 1924 года, Петроград переименовали в Ленинград. Увековечили память Вождя мирового пролетариата. Сенатская площадь, полная радостного народа, жадных голубей, снега и холодного ветра. Выступления членов партии, профкома, всевозможных госслужб… И, конечно, московские делегаты в се-рых, будто одинаковых полушубках.

Марьину было всё равно. Точнее – он не был против. Какая раз-ница, как называться городу? – Главное, чтобы город был хорошим.

Хорошим – значит красивым и теплым. А сейчас зима и в Пе-тро-Ленинграде – запорошенные ветки деревьев и серый платок неба над головой.

В комнате стало невыносимо скучно, Андрей тихо пробрался на кухню и сделал себе горячий чай.

Не помогло. Тогда, одевшись в шарфы и свитера, вышел на улицу и побрёл

по притоптанному снегу, вспоминая… Взахлеб прочитал он «12», ещё не отошедший в спокойную

подворотню памяти от патрулей. Страшно.Давний друг Андрея, Дмитрий Сухарёв, был убит прямо

у Аничкова моста. За что – и не узнать теперь. Может, вообще – ни за что? На спину б надо бубновый туз...

Красными от крови казались большевистские знамена и лозунги. А в голове до сих пор – этот крик, ввывшийся своей беспо-

мощностью в озябший февральский воздух: – Сколько этому городу крови? Сколько ещё?! А теперь успокоилось. Теперь почти всё равно. Только пле-

чами помнишь, какими страшными могут быть эти серые улицы града Петрова.

Марьин остановился у бывшего дома творчества. Три года на-зад они ходили туда всем Литклубом – слушать Есенина.

– Чудо, как хорошо! – сказала одна знакомая барышня. – Какой надрыв! Вот она – поэтическая народность!..

Андрей подумал тогда, что не стоит вот так кричать стихи. А сейчас видится ясным, что как раз стоит – что только так

и надо читать их – с надрывом и громкостью, чтобы в ушах звенело у первых рядов после


– СУМАШШШЕДШАЯ!! БЕ-ШШШШЕНН-АЯ!! Крррровавая муть!.. Есть гении, а есть такие, как Андрей Марьин. Не всё ли равно, какое имя тебе дают – главное: кто ты. А вот идёт кто-то, и не знаешь кто – тем более все равно...Суета. Хорошо хоть почти не стреляют. Сделав круг по промерзшему переулку, Андрей вернулся

в свою комнату и заснул. Ему снилось (дождливое почему-то) ря-занское небо, которое он никогда не видел, и Аврора, скрипящим корпусом ползущая по улицам тихой Петроградской окраины.



оСТалЬноЕ ТолЬко ПаМЯТЬ

Больше пепла куда-то вниз… Сейчас там ещё восемь этажей и асфальт, мокрый после дождя. Освещённый оранжевым фонарём двор – и больше ничего. На балконе холодно и тоскливо. В небе тоже. В тебе тоже. Везде. Взрослые меньше чувствуют, больше думают, меньше мечтают и больше знают. С каждым годом всё больше этих правил, границ, схем, в которые, как оказалось, ещё с рождения вписан.

Помнишь, как ты мечтал стать космонавтом? Да ладно тебе, каждый ребенок хотя бы пару часов мечтал стать космонавтом и посмотреть издалека на маленький резиновый шарик мира… По-смотреть, а потом очень захотеть вернуться.

Огни домов, шум ночного города – будто морской прибой. Ты, звёздное небо, мысли, высота. В тебе осталось что-то из детства, но уже понимаешь, что это – «детство», а не ВСЁ, как раньше.

Понимаешь, космонавтом можно стать. Но зачем? Пока будешь им становиться, мечта посмотреть на Землю издалека потеряет всякий смысл, если уже не потеряла. Скорее всего, ты будешь ин-женером, менеджером, социальным работником, посредственным журналистом. Чудес не бывает, всего нужно добиваться самому, и, когда добьёшься, достигнутая цель будет лишь компенсацией за труды. Ты ещё не готов с этим смириться?

Пусто на этом холодном балконе, в этом огромном игрушеч-ном городе, в огромной и холодной стране, в огромном, но тесном мире, который великим снежком летит в черной пустоте. Летит по одному и тому же кругу. Как же здесь одиноко.


Хочется теплоты, любви, счастья, праздника – того, что в дет-стве недодали, а сейчас и просить глупо. Никто не примет и не поймет. Не принял, не понял – уже.

И юношеского максимализма не осталось – пообламались амбиции. Желание убедить весь мир в своей правоте видится глупым. Раньше думалось: всё вокруг ждёт твоих слов, ты – центр мира. Это даже не эгоизм: просто по-другому и нельзя было. И до сих пор нельзя. И потому никто, кроме себя, здесь никому по-настоящему не интересен. Всё, даже самое хорошее, – эгоизм, суета и скука. Суета и скука, разбавленная проблемами. День сурка, растянутый на твоё всегда. Иногда кажется, что в груди пропасть, огромная пропасть, чёрная дыра, провал. И в любую се-кунду в него готов рухнуть весь мир. Смотри!..

Возраст тоже иллюзия. Сколько тебя в тебе? Сколько жизней ты прожил? Одну? Правда? Неужели можно назвать себя десяти-летнего и себя сейчас – одним человеком? Признай, по-настояще-му тебе года полтора от силы – остальное только память.

В этом тумане восприятия что-то казалось, мнилось, делало тебя тобой. А потом уходило, ехидно улыбаясь, мол – разбирайся сам. И вот ты стоишь и разбираешься – на холодном балконе, в три часа ночи, с сигаретами и пустотой, с почти оконченным вузом, с почти расписанным планом на жизнь. С ещё горячим сердцем, которое, впрочем, уже не очень греет. С обидой на весь мир и по-ниманием, что виноват только ты; что ни мир, ни кто-то в нём тебе ничего не должен: ни любви, ни доброты, ни жалости – ничего.

Мир – жадный, стареющий толстяк, оплывший до округлости, по-вторяющий один и тот же круг под светом тусклой солнечной лампы.

Сейчас у тебя ещё есть протест, вера во что-то и в кого-то. Завтра уже не будет, наверное. Про это «завтра» ты только что рассказал себе всё.

В ночном небе горят яркие звёзды, напоминая, что ты никогда не станешь космонавтом.

Не станешь даже астрономом. Спокойной ночи.



нЕ объЯСнЯЯ СЕбЕ ничЕГо

Не знаю места, которое бы не было по-своему красивым. Нуж-но лишь научиться смотреть. Даже не глазами. Сердцем. Как бы знакомо это ни прозвучало.

Например, в темном заводском районе, у грязных стен и мусо-ра, можно найти свою, грустную красоту.

Полуразрушенные здания расскажут об одиночестве. О гран-диозных планах прошлого и о том, как ветер времени подточил их прочность. О любви и вере, что была заложена в них. О страхе окончательного превращения в руины. Об ожидании возрожде-ния – и надежде.

Проходит ночь и, унося с собой печальные сумерки, сменяет-ся рассветом. Даже разбросанный где попало мусор становится чем-то красивым. Это – грустная красота. Но и у неё есть пра-во быть понятой. Симбиоз уличной грязи и грязи человеческой, проявившейся в малом.

В этих улицах и тёмных закутках есть надежда. У них есть. Впрочем, как и у нас ещё есть силы убрать её.

Пусть это не сравнится с бесконечностью звёздного неба.Это не так величественно, как средневековый собор или

огромный водопад. Но – тоже красиво. По-своему.


* * *

Тёплые лучи солнца облизывают прозрачные стекла. Утро. В квартире сверху еле слышно играет музыка. Тебе шесть. Бабуш-ка подходит к твоей кровати и что-то говорит, кажется, что надо скорее вставать. Вы скоро уходите в гости к тёте Наташе. Ты по-чему-то счастлив, без объяснения причин. Просто так здорово – проснуться и увидеть на потолке солнечного зайчика. Потом ус-лышать бабушкин голос, встать, умыться…

Прямая дорога на окраине города; справа тянется бетонная стена войсковой части, слева – гаражи. Между асфальтом и сте-ной растёт трава, какие-то кусты, иногда редкие деревья, вокруг лежат жёлтые и оранжевые листья…

Бабушка говорит, что, когда нет ветра, можно предста-вить, будто всё это – экспозиция в музее. Ты вспоминаешь, что в Санкт-Петербурге действительно есть такой музей – под сте-клом стоят чучела разных животных, а вокруг них – та же трава, корни деревьев, листья…

И вот ты уже идёшь по улице-музею, одновременно ненастоя-щей и невероятно живой. А в небе самое яркое на свете солнце и…

* * *

Обрывки памяти не завершены, не целостны… Но раз запомни-лось – значит, было важным.

Хотя бы потому, что сейчас, когда идёшь один по этой дороге, силы, чтобы видеть красивое, не находится.

Дождь. Петербург. Изнанка Новоизмайловского проспекта. Одинаковые дворы. Квадраты детских площадок. «Советская» часть города еще милее «имперской», но сейчас совсем не до этого.

Дождь с серых облаков и тоска. Твоя пустота – это только отсутствие главного. Улыбающееся солнышко нарисовано на ка-челях – всего лишь рисунок. Никотиновые прогулки в капюшоне, стихи в отправленных самому себе смс. В этом ведь тоже что-то было, наверное.

Но тогда ты смотрел только в себя.



* * *

Весна. Грусть вечерних мурманских улиц. Сидя у окна трол-лейбуса, видишь её немного лучше. Может быть, оттого, что не отвлекаешься на собственные шаги и холодный ветер.

За окном новостройка – пятнадцать этажей стекла и бетона. Не стоит думать о разнице между богатыми и бедными. Не стоит думать о том, на чьи деньги и зачем она построена. Это здание просто есть и ни в чем не виновато. Люди – это люди, у них своя жизнь. Дома – это дома.

Зато с балкона последнего этажа, наверное, видно весь го-род – прямо до самого залива.

Пространство и высота. Два этих ингридиента, сочетаясь, всегда завораживают твой зрительный вкус.

Несколько остановок, и в окне – сгоревшая деревяшка с выбиты-ми стёклами. В ней тоже есть что-то красивое, правда. Что-то своё.

Мокрые голуби кружат над улицами и площадями. Ветки де-ревьев голы и ещё не обзавелись листвой. Это печально, но тоже красиво. Хотя бы потому, что совсем скоро будет лето.

* * *

Себе вообще ничего не нужно объяснять. Нужно смотреть сердцем, чувствовать. Даже не так. «Нужно» здесь не подходит. Это, конечно, не обязательно.

Просто знай, что ты – можешь.Не объясняя себе ничего.


а в зЕркалЕ ТолЬко лиСЬЯ Морда

Журнал «Буквами» с самого начала взял за правило в сво-их выпусках отражать русскую и мировую литературу во всём её многообразии – от молодых литераторов до прославленных мэтров. От классических форм до экспериментальных произведе-ний. Стихи и проза. Тысячи авторов и жанров.

За три года нашей работы мы неплохо справлялись с по-ставленной задачей. Но, как оказалось, – недостаточно: недавно в нашу редакцию пришло письмо с просьбой рассказать о совре-менных детских писателях.

Мы будем говорить о людях, которые вместе с родителя-ми и учителями формируют наши первые взгляды на жизнь. О людях, которые рассказывают замечательные истории и откры-вают двери в светлые, фантастические миры.

Сегодня у нас в гостях – один из современных авторов дет-ских произведений – известный писатель Валерий Колобов. Его перу принадлежат такие замечательные и популярные книги, как «Лошадка-попрыгун», «Дедушкины истории» и «Витя. Мальчик, который всего боялся».

И что это за дурацкая манера писать вступление ещё до того, как интервью состоялось. Хотя не важно, всё равно надо будет править… До редакции ехать час с пересадками…

О чем я вообще?– Скажите, вы читаете собственным детям свои произведе-

ния? Я знаю, что у вас есть пятилетний сын от первого брака.



Остывающий кофе в белых чашках, в толстоватых пальцах Колобова дымится сигарета. Молчит. Не думала, что детские писатели курят.

– Как у вас получается искренне дарить тепло и свет детям, когда вы сами – давно уже взрослый и точно знаете, что мир куда грубее, чем пишут в сказках?

– Трудно, но я знаю, что делаю что-то правильное. Сам себя помню маленьким. Это нужно.

Валерий Николаевич оказался немногословен, опять придётся дописывать ответы, создавая «светлый образ». Медленно, но уже заметно стареющий мужик…

трудно быть Богом подумал Румата – Кого из «взрослых» авторов вы могли бы назвать любимыми? – Стругацких, Достоевского, Коэльо. Иногда Грибоедова. Ничего себе коктейльчик. Коэльо. Читает попсу; не удиви-

тельно, что сам пишет для детей… мысль не напрягая. – Валерий Николаевич, вы как человек, создающий произве-

дения для детства, как никто, должны знать, что это самое дет-ство бывает жестоким… А сами вы не сталкивались с примерами детской злости?

– Моя фамилия… Дразнили. Конечно. Я думаю, вы даже знае-те – как… У меня ведь лишний вес был в начальных классах. Что-то с обменом веществ, кажется. Потом, к счастью, прошло.

Лёгкая улыбка, живая улыбка. Она контрастирует с тем, что я видела на его лице до. Видимо, понял писатель, что интервью закончилось, расслабился… «Потом, к счастью, прошло» – прошло, конечно. Только лицо все равно осталось округлым.

– Они звали меня «Колобок». Смешно. И не так обидно, как, например… – А вы не думали переписать сказку про колобка? Для современ-

ных детей, чтобы и реальный мир узнавался, и суть сохранилась? – Думал. Это смешно, но я, правда, думал. Даже пробовал. – И что же? – Не получается. Выходит слишком грустно. Будто про себя

пишу. Явных параллелей много слишком для сказки.


– И какие же параллели? – А фамилии недостаточно? – Колобов смеётся. – На самом

деле, я ведь действительно – всю жизнь уходил от чего-то. Сначала от родителей в каком-то смысле, потом от друзей, потом от первой жены.

Нааадо же, какие откровения. Только это уже не в формате из-дания совсем – надо закругляться. Не в формате – но интересно…

– А как уходили от бабушки… То есть от мамы с папой? – Постепенно как-то, сначала внутри. В детстве очень цеплял-

ся за понятие «семья». Верил в высокую, духовную связь между родными, в то, что всё обязательно должно быть хорошо. А потом это перегорело, понял, что всегда и везде есть просто люди, и не-важно, что ты им родной по крови. Куда важнее, что где-то вну-три – ты уже чужой им. А может, всегда и был чужим. Когда-то однажды не приняли, не поняли, не узнали. И всё: чужой.

Вот так человек открывается, постепенно понимаешь, что у него за душой, и как-то щемит от этого. Что-то тонкое, не твоё…

я от бабушки ушел, я от дедушки ушёл.Колобок-Колобок, я тебя… – Когда вы впервые почувствовали, что ваша детская связь

с семьёй порвалась? – Наверное, когда расстался со своей первой девушкой – тог-

да от родителей не услышал даже вопроса «Что случилось?». Хотя было очень плохо – первая юношеская любовь, сами пони-маете, – ждал какой-то поддержки, понимания, теплоты. Того, во что верил. А они просто попросили не бить по стенам и привести себя в порядок. Это было одиночество – впервые. В семнадцать, кажется. Потом был ночной Питер и берег Невы, где пьяный разговаривал с волнами, толкавшими мра-мор набережной. С родителями, вернувшись обратно, уже не говорил почти ни о чем.

Если кто в этом и был виноват – то он сам. Чьи это мысли? – А потом вы ушли физически? – Да. Родители немного помогли деньгами на съёмную квар-

тиру, потом я уже сам начал работать. Сейчас с ними почти не ви-димся. Я ушёл, и, если честно, считаю, что это правильно. Грустно, но правильно. Даже будь всё хорошо – надо было бы переезжать. Взрослая жизнь начиналась.



Пожав кормившую тебя руку, которую ты так часто кусал – А дальше… вы ушли – от друзей? – Да, сначала надоели пьяные вечеринки и разговоры ни о чем.

Потом… в общем, это не важно. Со мной не лучшим образом по-ступили. Я понял, что настоящих друзей и нет. Потом сам делал нехорошие вещи. Постоянные конфликты, претензии. На самом деле, этим людям на меня было, в общем-то, плевать. Мы не слиш-ком вежливо попрощались. И я остался один ещё больше, силь-нее… не знаю, как сказать… Ни от кого, ничего не нужно ждать. Это тоже понимаешь слишком рано.

Колобок-колобок, я тебя съем – Но неужели вы больше не встречали близких людей? Валерий Николаевич говорит, что встречал. Что совсем один

ты всё равно не остаёшься. Другое дело, что одиночество внутри становится постоянным ощущением. Что от него точно не уйти.

А внутри всегда были эти мысли, правда? О том, что в жизни нет смысла – и в жизни вообще, и в его собственной и очень кон-кретной жизни. О том, что всем и на всех наплевать, а те, кому наплевать и на себя самого – лишь немного честнее. Было же-лание заснуть не на пять часов, чтобы потом убежать на пары – а на неделю как минимум. Был пугающий взгляд на своё отра-жение в зеркале и вопрос: «Это я?». Было чувство, что смотришь свою жизнь, как фильм. Скучный фильм про кого-то другого.

В дверь кабинета заглянула уборщица, хмыкнула и втяну-лась обратно. И опять: чьи это мысли? Колобова или мои? Дет-ский писатель, чтоб его. Грустно это всё – и правда; кстати, надо всё-таки закругляться.

– Потом вы ушли от первой жены, да? – Да. Пришёл, а потом ушёл, – лёгкая улыбка, тоскливая улыб-

ка. – Зато сейчас, с Женей – всё хорошо. Воспитываем сына… Та-кая вот грустная сказка про Колобка, недописанная сказка – недо-сказка – получалась-получалась и получилась.

Валерий Колобов спрашивает, можно ли налить ещё кофе. А потом – почему я молчу. Отвечаю, что интервью уже вышло за рамки статьи, что, наверное, стоит прощаться и вот это вот, шаблонное и равнодушное:


– Я не против, но не сегодня. Спасибо за приглашение и вопро-сы, – кажется, он обиделся. И на меня, и на себя, и за излишнюю откровенность.

Текстовый результат нашей беседы «с выдающимся детским писателем современности, которого читатели знают по книгам…» был не очень впечатляющим: слишком много пафосных штампов, стиль не выдержан. Выпуск скоро подписывают в печать, а толком ещё ничего и не сделано: интервью вялое, вопросы банальные, ответы невнятные, и сам Валерий Николаевич какой-то серый. Даже с этими бытовыми подробностями в конце – их надо будет совсем подрезать, видимо.

Колобок-колобок, я тебяСпуск по эскалатору занимает больше минуты. Одна из са-

мых глубоких станций в метрополитене. Уже ближе к перрону видно, как подъезжает поезд и по обыкновению втягивает окру-жившую его толпу, предварительно выплюнув несколько человек на станцию. Все едут домой, а не в центр. С утра – наоборот. А поезд-то – мой. Опоздала.

На платформе остаётся всего пара-тройка человек, основной поток уже схлынул. На табло – пять минут до прибытия следу-ющего поезда. Зато есть свободная скамейка. Унылая работа, унылый быт, молодой человек… Ладно, он не унылый, он – моло-дец. Но всё равно – унылая жизнь. Хотя бы станция красивая. Мра-морные фигуры, панно с пахарями и тракторами на потолке. Мэйд ин юсэсэса. Ностальгия, которую в полной мере уже не испытать из-за возраста. Рядом кто-то присел

Рядом кто-то присел. Кто-то – Колобов. Совпадение. Такие обычно бывают в бразильских сериалах.

или когда думаешь о ком-то, или… – Здравствуйте, Валерий Николаевич. – Здравствуйте… Колобов сначала не узнаёт. Потом вспоминает про «Буквами»

и вялое интервью. Я спешно извиняюсь за то, что наша беседа так резко закончилась. Замечаю, что Колобов немного пьян. Не дума-ла, что детские писатели пьют.



– Валерий Николаевич, если вы не очень спешите, может, до-расскажете сказку? Просто интервью получается каким-то неза-конченным, я уже думала вам звонить…

Врёшь, не думала. Просто поняла сейчас, что тебе правда ин-тересно, что было дальше.

– Если дорассказывать – это уже не для формата журнала. Тут вы были правы.

– Почему? Там что-то слишком личное? – Да. Я могу рассказать, но вряд ли вы опубликуете это. Тем

более я ведь «детский писатель».– Это из-за первой жены? – мимо проходит какая-то женщина

с тяжёлой тележкой, на лице тоска. Видимо, поэтому ты решила, что тележка тяжёлая? – Нет. Не из-за неё. Хотя и из-за неё тоже… Но скорее –

из-за прогнившей изнутри водопроводной трубы. Знаете анекдот про колобка?

– «"Бублик! Бублик!", – кричали дети»? – Нет, ещё короче. Так вот, я, как вы понимаете, мог бы тут

не сидеть. Когда уходишь от бабушки-дедушки, от зайца, от волка и от медведя, остаётся лиса. Всегда остаётся лиса – а от неё не убежишь. В тебе она сидит. Смотришь в отражение, а в зеркале только лисья морда.

Почти пустая станция метро, матовые светильники, шум уда-ляющегося поезда – ещё один пропустила…

– За всё в жизни нужно платить. Уходишь от родителей – часть тебя остается там, в лопнувшей семье. Уходишь от дру-зей – кусочек себя кладёшь на полку в прихожей в шумной пьяной квартире. Разводишься… И всё чаще, оставаясь один, понимаешь: что-то сломалось. Когда именно и что именно – непонятно. Ясно лишь одно: всё, что есть – неправильно. Нечестно. Плохо. И вино-ват только ты. Тогда уже можно и «не быть», если вы понимае-те… – Колобов вздыхает, кажется, ему хочется закурить. Я резко вспоминаю тот самый короткий анекдот про Колобка.

– Так вы пытались… – ещё не до конца осознаю всей глубины этой пропасти, но уже ясно понимаю, что шаблон «детский писа-тель» разбился на куски где-то на дне…


– Пытался. И поверьте, всё бы прошло… успешно… Да. Успеш-но. Только труба сломалась.

– И как же вы пишете? Детям? Когда у вас за спиной столько боли? – голос похож на тихий крик, да – именно так. Работа обыч-но нудная, привыкаешь…

– Я вру. Честно. Вру даже сам себе. Но, по-моему, это правиль-но. Когда внутри темнеет – ничего не остаётся, кроме как пытать-ся дарить свет. Иногда через силу. Как в искупление этой темно-ты внутри… Не знаю. Не хочу, чтобы меня съели. Пытаюсь убежать от лисы. Вы простите, я как-то спонтанно разоткровенничался. Синдром попутчика, видимо, настиг меня, – Колобов встает, и, чуть шатнувшись – точно пьяный – направляется к подошедшему поезду. Ему ехать в другую сторону.

Через минуту подходит и мой состав. В вагоне пахнет свежим хлебом. Поворачиваюсь направо и вижу, что на сидении рядом с мамой сидит маленький мальчик.

На мальчике детская пластмассовая маска лисицы. Осторожно, двери закрываются. Колобок-колобок, я тебя съем.

156156Письмо шестое

Литературные велосипеды

ПиСЬМо шЕСТоЕлитерАтурнЫе ВелосиПеДЫ

Давайте не о вреде или пользе всемирной Паутины. Тема ста-ра, как Google. Давайте лучше о чистом, светлом. Или не очень? О современной литературе и публицистике в маленьком провин-циальном городишке нашей необъятной.

Послушайте лучше сказку. Вот жил себе городишко: ел людей, пил незамерзающие воды залива, строил из деталей конструкто-ра на своём пузе всякие домишки. Весело в общем-то жил. Не без проблем, но и не без некоторых решений. Да и речь не о том.

Как и во всех городах, учителя напористо и настоятельно со-ветовали своим малькам читать книжки. Книжки полезны, инте-ресны и вообще проживёшь с ними без бед. А развесёлые мальки, как и большинство мальков по всему свету, играли в свои маль-ковые игровые приставки, щупали косички девчонок и в целом не задумывались ни о чем чистом, светлом и высоком.

Мальки вырастали в офисных крыс, лабораторных хомячков, муравьёв-тружеников. Вот такие странные биологические пре-образования. Они вырастали в ответственных, обученных про-фессионалов своего дела. Город строился на них, город жил ими, город сжирал их.

157157Письмо шестоеЛитературные велосипеды

И всё бы хорошо, всё в цикле. Но на чердаках маленькие гу-сенички протискивали сквозь хрупкую кожицу свои лапки, чтобы взять в них перо. И мечтали, мечтали… Мечтали писать, чтобы вы-расти в бабочек. Странные, разномастные обитатели городишка.

А теперь ближе к реальности. Устроим блиц-опрос. Сколько вы видели в своей жизни столов, в которые пишут? Кабинетов, уставленных столами? Павильонов кабинетов? Улиц, застроен-ных павильонами?.. А что делали бы русские классики, не будь у них возможности публиковаться в журналах и газетах по причи-не отсутствия таковых? Очевидно, что выдумали бы их!

Вот и мурманские умельцы выдумали такой велосипед – литературный велосипед, каких народ сроду не видал. Да так успешно изобрели, что поехало.

В начале было Слово. Слова были разбросаны по буквам, по полям тетрадей, по мыслям, по полу жестами. По каплям со-бирались в небольшие озёра. Разливались, плескались, думались. И вот, абстрактные капельки Слов стеклись в одно очень конкрет-ное обстоятельство – 9 апреля 2010 года родился котёнок. А точ-нее – целый кот. Июльский. А если ещё точнее – литературное объединение «Июльский К.О.Т.».

Изначально «К.О.Т.» – просто компания молодых литераторов с мурманского филфака, которые решили уделять литературе чуть больше времени, чем обычно. Появилось место, где можно было собираться, и возможность не была упущена. А если гово-рить о ЛИТО как о необходимости, как об идее, то рождалось оно намного дольше – и родилось намного раньше как неосознанная потребность в создании круга единомышленников, потребность в саморазвитии, в выходах на профессиональный литературный уровень с уровня «пишущая девочка» или «пишущий мальчик».

И тогда перед литераторами предстала одна очень чёткая, кристально прозрачная истина: литературы должно быть много. Нет, ещё больше!

Для Полины Стрелковой, руководителя объединения, «К.О.Т.» – нечто волшебное. «Июльского К.О.Т.а» не может не быть, говорит она. Это больше, чем группа людей с общим ин-тересом к литературе. Больше даже, чем коллектив активных и развивающихся авторов.



Да, именно так «Июльский К.О.Т» выглядит для тех, кто вне. Но на самом деле он – особенный источник творческого духа, силы, жизни. Что-то яркое, почти толкающее тебя в порыве, хва-тающее за рукав, беспрестанно окликающее. Почти ощутимая дрожь предвкушения. Горячие волны в руках, желание изменять и изменяться, считает Полина.

В маленьком провинциальном городишке молодые авторы, как грибы, прячутся под кустами и листиками в ожидании дождя. И дождь проливался в двух предыдущих апрелях в виде литера-турного конкурса молодых авторов «Апрельский код». Впрочем, в этом году он пройдёт под новым названием – «ПроЛит Компот». Пройдёт уже в третий раз.

– Проводя собственные суверенные конкурсы, мы имеем воз-можность увидеть человека и его рукопись, именно так. Чело-век, стоящий за произведением, теряет себя, обретая уровень мастерства. В нашем же случае, поскольку работаем мы имен-но с молодой аудиторией, необходимо увидеть сначала автора со всеми его потенциальными возможностями, с его сферой интересов, с его объёмом несказанного и невыговоренного, а потом уже – как это отражается в его тексте. Мы так и опре-деляем сферу ЛИТО – работа с молодыми авторами, а не с про-изведениями молодых авторов: это принципиальный момент. Личности нужно помочь осознать себя в этой непростой сфере, подставить плечо, показать, что ТАК жить – можно, – коммен-тирует направленность конкурса Дарья Анацко, создатель ЛИТО.

Итак, они ищут Человека. И Люди находятся, примыкают к стройному ряду тружеников творческого фронта. И это приятно: они есть.

– В папке с конкурсными рукописями всегда есть несколько таких, к которым возвращаешься и не можешь поверить – напи-сали? здесь? юные? Всех, кто заявляется на конкурс, мы всег-да приглашаем к сотрудничеству, приглашаем на специальный цикл мероприятий, – добавляет Полина Стрелкова. – Из них обя-зательно остаются те, кто идёт с нами дальше, помогает и постепенно становится частью команды.

А команда нужна. Дарья говорит о том, что проблем много, но самая большая – это люди, так называемые «человеческие ресурсы».

159159Письмо шестоеЛитературные велосипеды

Нужны не только авторы (к ним тоже требования достаточно высокие), но и администраторы, менеджеры, иллюстраторы, худож-ники… – люди, которые будут осуществлять ежедневное развитие проекта. Но даже не это самое главное. Люди, которым можно до-верять; люди, которые по-настоящему живут и болеют литературой, творчеством, искусством, созиданием и готовы об этом говорить, –это раритет… Стоп!

О каком проекте речь и зачем им столько людей? Никаких секре-тов или криминала. Ведь дальше – больше! Как всякий добропоря-дочный слизнячок остаётся ползать в ворохе листьев, так и каждая целеустремлённая пушистая гусеничка забирается в свой кокон, чтобы предстать миру бабочкой.

И на этой насекомой ноте, дорогие слушатели, открываю вам третью главу: «Терракота».

Дарья Анацко, теперь уже главный редактор литературно-пу-блицистического проекта именно с таким названием – «Террако-та», учредителем которого и стало представленное уже вам ЛИТО «Июльский К.О.Т.», шутит: коту пора бы обзавестись подружкой. А что ещё может стать идеальной парой для литературного объ-единения, если не литературно-публицистический проект?

Выйдя на литературную арену, «Терракота» громоглас-но объявила: молчать не будет. А не молчать есть о чём. И делить арену есть с кем. Но борьба, хочется верить, ведётся за одно благо – за литературу. Иногда приходится верить слепо.

7 выпусков литературной газеты отпечатаны на бумаге, окроплены типографской краской и овеяны чудным бумажным запахом. Берешь её в руки, раздираемый противоречиями: что сначала – понюхать, почитать или прижать к грудной клетке, по-греться? Такая она тёплая – «Терракота», где обжигают Слова.

А начало у этой сказки грустное. Произросла «Терракота» из нужды и боли. Из нужды писать и из боли невысказанного.

А что же раньше? Что же мы, раньше без «Терракоты» жили – и ничего… Вот оно – ключевое: ничего. Ни конфликтов, ни развития сюжета, ни интриг, ни кульминаций. Только завязки в виде шнурков и провинциальная литературная мафия со своими сферами влияния тех, кого-нельзя-называть. Тех, кого называть и не нужно.



– Было разное – кто-то называл «Терракоту» доморощен-ной, слабо вычитанной, невнятной. Кто-то ахал, таскал экзем-пляры, раздавал друзьям. Кто-то сдержанно комментировал и потом втихаря предлагал свою помощь. Мы слушали, как шеле-стели страницы в чужих руках, и чаще нам отвечали улыбками. Знаешь, бывает улыбка такая, снисходительная, как к больным людям. Может, нам потому и улыбались. Потому что нас и прав-да – лихорадило литературой, – признаётся Полина Стрелкова, ставшая выпускающим редактором проекта.

Полина, болеющая за всё Котово-Терракотовое, в июне 2012 года поздравляла, почти рыдая то ли от умиления, то ли от счастья, проект с годовщиной и вспоминала мозаикой вновь звучащих голосов о том, как оно начиналось, и шептала почти сти-хами: «Милая, только дыши ровнее, не глотай воздух так резко, береги себя. Терракота, будь счастлива!»

И она будет, поверьте. Редколлегия «Терракоты», растущая сегодня, как на дрожжах, совершенно уверена: на неё глаза за-крывать уже невозможно, как это было год-два назад. Впрочем, сложно сказать, какую именно роль начинает играть этот лите-ратурный проект в жизни города. Но «Терракота» уже намного большее, чем она являлась вначале. Она охватывает всё больше проблем, предлагает больше возможностей, говорит больше и больше, громче и громче.

Впрочем, в формате газеты городишке многого не скажешь: одни вставляют кляп, другие – беруши. Поэтому после семи печат-ных выпусков «Терракота» сбросила свою чёрно-белую оболочку с таким чудным запахом и переселилась на просторы Всемирной паутины. Там она жила и раньше, но теперь уж гулять так гулять. Ведь подобных проектов в России – попросту нет.

«Терракота» – открыта. Она интересна. Она готова принять, дать оценку, показать, послушать, поддержать.

А в таком случае, раз не существует ни географических рамок, ни рамок коммерческих, давайте объединяться, давайте гово-рить, давайте слушать. Ведь натворить дел может каждый, а вот созидать – в «Терракоту».

162162Глава восьмая, в которой Ирина Фролова

пытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

Глава воСЬМаЯ,В которой иринА фролоВА

ПЫтАетсЯ ощутитЬ Весну, но сМотрит В ПроШлое

Ирина Фролова – публицист и поэт. «Когда всё началось, я и знать не знала, что это – литера-

тура. Тогда это урок был такой в школе. Почему-то было для меня решено: если в книжках печатают, то явно писатель. А если каракули на полях тетрадки выводишь – куда уж тебе».

В 2012 году Ирина стала лауреатом номинации «Проза» в конкурсе молодых авторов «Апрельский код». Примерно в то же время активно развивался проект «Терракота», и Фролова стала её постоянным автором. В её необычных текстах смешивались жанры и стили. Экспериментальным путём были сформулирова-ны особенные рубрики «Терракоты», которые наполняла Ира – «Встречайность» и «Силуэты».

«Через год, шурша страницами альманаха, где аккуратным печатным шрифтом выведено моё имя, видела свои каракули – тесно им на полях тетрадки, повылезали.

Ну а раз печатают, значит, я не просто так. Значит – публицист».

163163Глава восьмая, в которой Ирина Фроловапытается ощутить весну, но смотрит в прошлое

Я жЕ нЕ МЕрТвЕц

Входить-то в этот дом страшно: прогнил до основания. Мы не вандалы. И тем более не ищем приключений в окрестностях Симо-нова монастыря. Мы ищем Лизу.

Кажется, от дерева в этом доме ничего не осталось – один прах. Дверей нет, окон тоже. Идеальная площадка для второсортных фильмов ужасов. Но Алиса, моя спутница, кажется, не прониклась иронией и уже пытается заглянуть внутрь опустевшей избы. Ей во что бы то ни стало нужно взять у Лизы интервью. Не разделяю энтузиазма: девушка как девушка, таких много. Послушно иду следом, тащу с собой фотокамеру.

Готова поклясться: всхлипы я действительно слышала. Наде-юсь, всего лишь Алисин насморк. В противном случае после се-годняшнего вечера разум мне не грозит.

* * *

У этой девушки давным-давно из памяти стёрлись и отчество, и фамилия. Ее зовут Лиза, просто Лиза. Деревенские старушки иногда говорят «бедная Лиза». Хотя, кроме них, её так никто уже не называет. Мы встретились с ней на развалинах одного обосо-бленно от деревни стоящего дома.

Лиза согласилась побеседовать с нами.



– Ты ведь даже с близкими людьми не делилась подробностя-ми своей личной жизни. А разговор у нас предстоит довольно-та-ки откровенный. Почему ты согласилась?

– Я же не мертвец, чтобы хранить свои тайны, – смеется. – Да и тайны эти не для интриг были. Пыталась уберечь мать. Не вышло.

– Кто виноват? – Алиса пытается ухватить цепким взглядом убранство комнатушки, но не получается.

– Никто не виноват. Может быть, только я – в смерти матуш-ки. Но она мне говорила, что встретила там отца, что счастлива. Может, успокоить пыталась. Может, нет там ничего. Я не знаю. За её могилой смотрю. Это худшее наказание. Поверите ли, даже не представляла, как это сложно – хоронить.

– И что делать? – Собирать цветы, уезжать в город, ошибаться. Но ни в коем

случае не брать свыше положенного, не продавать себя втри-дорога. Это действительно страшно. Прости нас, Господи, ибо ведаем, что творим.

– Ты же и не продала. – Я – нет. Я – дарила. Это честно. А он? – Значит, всё-таки винишь Эраста? – Есть ошибки, которые поддаются исправлению; есть, кото-

рые – не поддаются. Но его чувства вины вполне достаточно. Слишком много сожаления в таком случае на квадратный метр всех наших переживаний. А если случилось, значит, так надо было. И спорить не с кем.

– Неужели так было необходимо? Ты понимаешь... В омут с головой?

– А вы верите в сверхъестественное? Тогда как, по-вашему, я перед вами тут стою? Нет, барышни, не я бросилась в тот пруд. Я только сбросила в него ту пустоту – дырку, если хотите – кото-рая образовалась тогда. А потом оказалось, что ничего кроме во мне и не осталось. А значит – себя выбросила. Это как выбросить дырку от баранки. Попробуй – ничего не выйдет.

– Ты представлялась мне другой. Более наивной, что ли...


– Неужели это возможно: не зачерпнуть глубину, побывав в ней душой? Я и есть другая. Я прохожу век за веком. И испытания постоянные даются не для того, чтобы ноги под-кашивались, а для того, чтобы идти дальше. И в следующий раз Эраст снова возьмёт в руки карты, а я снова пойду на пруд. И Бог знает, чем это обернется. Длится это из раза в раз. Но дырка внутри неизменна. Если не заполнить её пресной водой, она останется. И никуда от неё не деться. И если заполнить, она тоже – будет. Она в любом случае горит внутри тебя. А если бы я не скинулась в реку, то как с этой пустыней в горле жить?

Вот ты бы – смогла?.. Алиса молчит. Странное дело. Я побывала свидетелем их разговора, но после

него Алису не видела. Но вскоре после этих событий появились обстоятельства, повлёкшие снова поехать в те места. На берегу пруда я встретила ту самую девушку. Имени её уже – не вспомню. Но я прекрасно запомнила её слова:

– Твоя подруга уже поехала в город с цветами. Ты не волнуйся за неё. У каждого свои пустоты в душе. Они неизбежны. И каждый по-своему переживает. Люди из рук не выпускают револьверы, которыми в других делают дырки. Вы выстрел называете опытом, дырку – воспоминанием, а боль – чувствами. И ходите, изрешечён-ные, как ни в чем не бывало. Значит, надо – так.

Не волнуйся ни за кого.



каПиТанСкаЯ ПаМЯТЬ

– Дело лишь в том, кому малодушие уже не позволяет посту-пить по совести. Ты говоришь – вышла б я тогда за Швабрина? Ну и болтаться мне на веревке. А может, и вышла бы, да не побоя-лась. Вздрагивала при шуме, а отпор дала, не струсила. Да-а.

Тут Мария Ивановна разразилась тихим смехом, сдобренным кашлем с хрипотцой. Пожилая женщина знала ещё царицу-ма-тушку. А какие истории она рассказывала о своей молодости…

Муж её давно умер. Они жили вместе почти 50 лет.Сидела в глубоком кресле. Жизнь рисовала морщинами у неё

на лице. И так их много, что было понятно: дело – к концу. – Только в книжках всё складно. Нелегко нам было с Петру-

шей. И ссоры, было дело. Но одна любовь у меня была – он. Вышла бы за Швабрина? Тогда не вышла, а сейчас кто меня уже под ве-нец по доброй воле бы повел?

Снова смеялась. Кажется, её смех отдаётся мне в кости. От-даётся опытом, её смелостью жить. Смотрю большими глазами, восторгаюсь, но испуганно.

– Знаешь, застенчивая очень в молодости была, скромная. Вот как ты. Но со временем что-то отшелушивается. А может, наобо-рот – коркой опыта нарастает.


Запал со временем тоже вбирается в стенки воспоминаний. Говорила о том, что без слёз радости нет. Поехала в Москву к го-сударыне, чтобы та её мужа помиловала.

Посмотрела на часы. Стрелка всё ещё двигалась.– Есть ли ещё любовь, искренность и смелость до самопожерт-

вования? Одно дело – если нет. Другое дело – если не будет. Мне жалко тех, кто не узнает. Я узнала почти полвека назад. И ещё раз не прочь повторить.

Смеялась. Много смеялась.– А почему всё так, ответ простой: я всю жизнь пила живую

кровь, а не питалась мертвечинкой.Кукушка нехотя вылезла из часов, но промолчала.



Так кТо жЕ из наС СоциалЬно болЕн?

Я присела за столик летнего кафе, расположенного под сенью зеркальных многоэтажек. И как хозяин выбил это место… Мои рас-суждения были прерваны:

– Раньше всё прозрачно было, а теперь отражает. Тогда идёшь и глазеешь на людей, копошащихся в своих уютных норках, а теперь что? На себя смотреть? Заставляют в себя заглядывать. Тошно.

Глаза у моей собеседницы Джулии под стать стеклу. Никогда не забуду. Если бы душевная изломанность отражалась не в гла-зах, но на теле, тогда вряд ли она смогла бы ходить.

Мне было жаль эту женщину без возраста, поселившуюся в соседнем доме совсем недавно.

– Расскажешь всё-таки, откуда ты? Я безошибочно же чувствую акцент.

– Родилась в Англии. У нас война. Нужно было съехать. – Но сейчас Англия ни с кем не воюет, – ухмыльнулась я. – Океания воевала с Евразией: Океания всегда воевала с Евра-

зией, понимаешь? И люди в войне. Либо с близкими, либо с теми, кто дальше. Норма. Состояние.

Я молча следила, как она делает глоток кофе. Что она имеет в виду? Впрочем, неважно.

– Знаешь, я ведь к твоему соседу. Это Уинстон Смит. Ты не пове-ришь, он тоже из Англии. Говорят, он был там на престижной долж-ности в правительстве, а потом отсидел. Хочу с ним потрещать.


Клянусь, её глаза сделались ещё стекляннее. И, кажется, трескались. – Разве вы не знакомы? – продолжала я. – Каждый день выходим с ним из окна: не дай Бог столкнуться.

И каждый день встречаемся нос к носу на карнизе. Я посмотрела на неё пристально. Господи, что она несёт? На одном из верхних этажей мужчина, следивший за нами

из окна, запахнул увесистые шторы. – Пожалуй, пора, – расплатившись, думала было встать, но

Джулия больно схватила меня за руку и прошипела: – Почему ты отчаянно сопротивляешься думать? Оно у тебя

внутри. Куда ты всё прячешь? Как ты можешь прятать то, что не вытягивают из тебя клещами! Из нас вытянули. В нас не осталось. А ты… Так кто же из нас социально болен?

Вырвавшись, я старалась идти быстрее и не оглядываться. Ка-жется, она сошла с ума. Бедная, бедная Джулия. Я ведь не больна. Это совершенно точно. Недавно была у врача, он сказал: всё в по-рядке. У нас всегда всё в порядке.

* * *

Когда-то ей было 26. У неё были пышные каштановые волосы и карие глаза, тонкая талия, перетянутая красным кушаком Мо-лодёжного Антиполового Союза. А теперь остались поблёкшие мутные окаймовки зрачков коричневатого отлива, растянутый свитер и синяки под глазами, оттеняющие совершенно неблаго- родной белизны кожу.

Возвращаясь в свою комнатушку, растворялась в громаде бессмысленных старых вещей: дорожка на полу, на стенах две-три картины, глубокое неопрятное кресло, старинные стеклянные часы с двенадцатичасовым циферблатом, книжная полка.

Гладила пыльные вещи. Она столько времени провела там, где нет темноты. Теперь её сопровождал полумрак и джин.

Дверь была открыта, а в комнате было темно. – Здравствуйте. Я звонила и договаривалась о встрече... Где вы?



– Я и сам не знаю, где себя оставил. Может, поищите? Улыбнувшись, я подумала, что у Уинстона, похоже, не все

дома: таким серьёзным голосом он это сказал. Но свет включился, и в комнату вошёл мужчина лет сорока. Мы немного поговорили. Но на самом деле говорили намного дольше.

– Ничего, если я буду задавать личные вопросы? – Если будете думать, о чем говорите, то – пожалуйста. Если

двоемыслите, то лучше уходите, – и я предпочла остаться. Всегда есть выбор: остаться или спастись. Позже я поняла, что мы с этим мужчиной чем-то схожи.

– Где вы работали, чем занимались? – Не тем, чем хотелось бы. Как и все. Но тем, чем хотелось бы

другим: вершил историю. – А можно конкретнее? – Ничего интересного. Бумажная работа. Знаете, берёте одну

бумажку, возвращаете другую. Похожую, но другую. Никто не уз-нает. Все довольны.

Господин Смит, вы и впрямь сбрендили. – Вы так были недовольны своей жизнью, что уехали? – Недовольство – неправильное слово. Мне ведь не было

с чем сравнивать. К тому же, я никуда не уезжал. Я остался. Думал, что нужно воевать, нужно бороться. Я победил, поняв одну вещь: сорок лет моей жизни ушли на бессмысленную бойню. Зачем? Скажи мне: зачем?

Он замолчал. Тогда казалось, что я уловила его мысль: зачем бороться с обстоятельствами, если можно от них отказаться и убежать? Кто ж знал, что на самом деле он имел в виду.

– Я слышала, вас задерживали… – Вы слышали, что я преступник. Все преступления вот здесь.

В вашей голове. Мыслепреступление есть смерть. Я не выжил. – У вас есть дети, семья? – В тех условиях, где я существовал до этого, лучше не за-

водить детей или семью. Близким людям мне бы не хотелось отрезать язык и выкалывать глаза. А если этого не сделать, то я оказался бы в смертельной опасности. Сами подумай-те, каково это – калечить любимых. Нет, я не такой человек. Хотя постойте… Такой.


– Но вы любили? Уинстон встал, ничего не ответив. По привычке он вышел че-

рез окно. Я – через дверь. Что-то сломалось. Я никогда больше не смотрела шоу «Большого Брата».

* * * «Под каштаном» было безлюдно. Но сидел там в углу человек – Уинстон Смит. Сидел, пил джин,

любил Большого Брата. И сидел – он же – в своей зеркальной многоэтажке далеко

от того места. И было у них только одно общее: искалеченность. У каждого был выбор быть другим. У каждых был выбор сделать другими окружающих. Другое дело, что операция провалена.



вЕСна

Принюхайся лисицей. Добыча – весна. Мне помнится, как шли они, говорили о смерти – боялись. Боялись осиротеть. Каждый по-своему. Мне помнятся большие тайны. Они и сейчас большие. И учебники сожжённые – прощай, учеба. Нюхай. Тычу в землю себя носом. Нюхай же. Веснаааа.Помнится, как не доживала – не дожидалась. И подлости все помню. Было дело. Тем более подлости других. Всё помню! Когда первый тёплый ветер дует в лицо, останавливаешься.

Это в арке, где гуляет детство. В арке за Полярным кругом. Стоишь под ветром, стоишь. Через миг уже лето. А ты, дурак, в пальто зимнем. Там даже малина цвела в палисаднике. Но, конечно, невкусная. Невкусное было детство. Война внутри людей. Внутри семьи. Помню, отец сидел. Сто пятая. Помню запах напалма в детской постельке – алкогольный.

Запах грязи, от которого выворачивает. Холодные мамины руки гладят по лбу, глаза закрывают. Спи, дочь, спи. Пожалуйста.Спи.


Бью себя головой о землю. НЮХАЙНЮХАЙНЮХАЙВЕСНА ЖЕ ВЕСНАРазбиваю череп. Весна.

* * *

Из-под снега никогда не появятся подснежники. Только воспоминания. Весна горькая на вкус. И немного солёная. Песок с солью. Отражается в окнах, прожигает, тлеет в тёмных прокуренных квартирах.

Такая весна, где все совпадения с реальностью, конечно, случайны.



в чЕТырЕ уТра

Бывают такие клешистые моменты, которые только и годны, чтобы в романы их пихать. Конечно, в бульварные.

Конечно, в низкопробные. Клешистые – без клешней. Скорее – пушистые и нелепые.Улыбаешься.Как целоваться на перроне в рассвет с человеком, которого ви-

дишь впервые, но уже безумно любишь. Правда. Когда выходишь на перрон в кофте, а всё равно мёрзнешь: четыре утра.

Не спала всю ночь, не дай Бог пропустить станцию. И другой не спал, бегал пальцами по сидению такси, как по

клавишам фортепьяно. Играл когда-то.Через двадцать минут поезд отходит. И кофту снимаешь: рас-

свело, а ты и не заметила. За двадцать минут рассвело. И больше ведь никогда... Глупости, что ты. Поступать в мурманский вуз из Москвы? Вздор. Что ты несёшь,

Боже мой. Ты ведь хочешь в МГУ. Тебе родители обещали... А ты – в Мурманск ехать? С твоим потенциалом? Сдурел.

Прощай, прощай. И не вздумай делать глупости. И ради всего святого, хватит травиться этой дрянью. Пшеничными полями бегать. В Белоруссии таких много. Но картофельных – больше.


Мы звёзды считали. Там их ещё больше, чем картофельных полей. И темень стоит деревенскими ночами – глаз выколи.

Где-то у озера сидели за чьим-то огородом. Все, конеч-но, пьяные. Видела только, как ящиками водку носили. Даже не знаю, чей день рождения. Все целовали мне руки, эдакие деревенские джентльмены, здоровались-знакомились, а чей день рождения – не знаю.

А потом на руках нёс к дому. Темно: не дай Бог о кочку запнусь, упаду. У калитки обещал завтра на деревенскую диско-

теку меня вести. Но, конечно, только ухмыльнулась. Дискотека в местном клубе.

Забавно, да. И больше не видела никогда. И в Белоруссии больше не была.Сидишь в четыре утра, улыбаешься. Под боком в одеяле греется ворох тёплых воспоминаний.

Щупай их.

176176Письмо седьмое (и последнее)

Баночка с литературным маяком

ПиСЬМо СЕдЬМоЕ (и ПоСлЕднЕЕ)БАноЧкА с литерАтурнЫМ МАЯкоМ

С чего начинается литература? Даже так: с чего начинается НАСТОЯЩАЯ литература? Отправная точка – бессонные ночи над пустыми (пока) листами с ручкой в руках. Бесконечные пробы и ошибки. Рукописи, отложенные в темный долгий ящик. Ожида-ние признания. И, конечно же, робкие, первоначальные попытки заявить о себе.

Год назад II открытый литературный конкурс молодых авто-ров «Апрельский код» увидел множество рукописей. Три номина-ции, три разных взгляда на литературу: разных по своей сути, но во многом схожих.

– Поэтический раздел был самым пёстрым: от графоманских опытов до стихов очень хорошего уровня. Проза явно тяготела к постмодернизму, почему-то немодным стало писать просто хо-рошую прозу, без сюрреалистических изысков, – вспоминает Вик-тория Литвин, член экспертной комиссии конкурса, доцент кафе-дры русского языка и литературы МГГУ.

Сегодня «Апрельский код» – конкурс уже достаточно взрос-лый, с историей. За прошедший год он вытянулся на пару санти-метров, похорошел, даже обзавелся новым именем: теперь носит гордое и задорное название «ПроЛит Компот».

177177Письмо седьмое (и последнее)Баночка с литературным маяком

Состав «Компота» не изменился, всё те же три номинации: художественная проза, публицистика и поэзия. До «Дня Дэ» – 20-го апреля сего года – юные писатели, поэты и журналисты от 14 до 23 лет будут присылать свои работы на электронный ящик «Компота». А после уполномоченная экспертная комиссия выберет лучших.

Дарья Анацко, организатор конкурса, главный редактор лите-ратурно-публицистического проекта «Терракота» исчерпывающе отвечает на главный вопрос: чего ради? Почему три года назад было решено дать конкурсу зеленый свет?

– Основная задача «ПроЛит Компота», помимо очевидной (выявления, поощрения талантливых молодых авторов и даль-нейшей помощи им в становлении на профессиональный лите-ратурный путь), – это создание полилоговой ситуации внутри культурной среды, в частности, нашего города, – поясняет Да-рья. – Литературный процесс провинции не щедр, к сожалению, на альтернативность путей развития. Поэтому открытый конкурс «ПроЛит Компот», инициированный молодыми авто-рами – для молодых авторов, не вступая в антагонистические отношения с существующими в регионе конкурсами и премиями, даёт ещё одну возможность юным писателям раскрыться, по-казать и осознать себя.

Уникальность конкурса – в его непредвзятости, честности, открытости, объективности; в составе экспертной комиссии, ко-торая состоит наполовину из представителей культурной элиты и высшей филологической школы, наполовину – из молодых авто-ров, ведущих уже самостоятельную литературную деятельность.

– Сегодня конкурс стартовал уже в третий раз, и его преды-дущая двухлетняя история позволяет делать положительные прогнозы: на конкурс поступает в разы больше рукописей, чем на областную литературную премию, например, и это позволя-ет увидеть картину молодой литературы целиком, со всеми плюсами и минусами, – подчёркивает Дарья.

Действительно, «Компот» – для Мурманска и области явление уникальное и беспрецедентное. Это и попытка пробудить от со-стояния полусна литературную жизнь в нашем холодном крае, и своеобразный «детектор», если хотите, талантов, и возможность реальной публикации.

178178Письмо седьмое (и последнее)

Баночка с литературным маяком

К тому же, конкурс – открытый, а это значит, что единственный ценз, который грозит потенциальным участникам, – возрастной.

В прошлом году в конкурсе поучаствовали авторы не только с области, но и со всей России, и это было, пожалуй, самым боль-шим сюрпризом для организаторов: они не думали, что способны привлечь столь пристальное внимание молодых писателей. В этом можно увидеть и тенденцию, связанную с дефицитом внимания к литературе молодых, характерную не только для нашего региона.

Но даже и это не главное. «ПроЛит Компот» – состязание, в котором нет проигравших. Буквально каждый участник сможет вынести что-то важное для себя, опробовав свои силы в конкурсе. Быть может, кто-то навсегда распрощается с мечтой о карьере на литературном поприще. Для иных же это станет великолепным опытом.

«ПроЛит Компот» – конкурс без апломба; органи-заторы и вправду общаются с каждым участником и каждому стараются помочь.

Эти слова вновь подтвердятся – вот уже в третий раз. Настоящая литература, как бы банально это ни звучало, начи-

нается с пробы пера. Кроме того, в литературной жизни любого населённого пункта обязательно должно быть особое поле, про-странство, не страдающее от замкнутости в самом себе, от ва-куумности.

«ПроЛит Компот» в течение трёх лет весьма удачно выпол- няет функцию литературного маяка, светящего в кромешной тьме для молодых авторов, помогающего им избежать опасных скал посредственности и безвестности.

180180Глава девятая (и последняя), в которой

Дарья Анацко всё понимает и прощается

Глава дЕвЯТаЯ (и ПоСлЕднЯЯ),В которой ДАрЬЯ АнАцко

Всё ПониМАет и ПрощАетсЯ

Дарья Анацко – филолог, публицист, литератор. Основатель ЛИТО «Июльский К.О.Т.», создатель проекта «Терракота».

Окончила филфак бывшего МГПУ. С 2004 года занимается журналистикой. Публиковалась в газетах и журналах области, ли-тературных и культурологических альманахах, один из четырех ав-торов сборника «За словом» (Мурманск, 2008 г.). В 2007 году – ла-уреат I степени премии им. Баёва-Подстаницкого. Отмечена рядом других региональных и всероссийских литературных и обществен-ных наград. Дважды – лонглистер национальной премии «Дебют». В студенческие годы – лауреат стипендии Балтийского банка, по-лучатель всероссийской Солженицынской стипендии.

Работала в бюджетной сфере, преподавала. На данный мо-мент – шеф-редактор мурманского книжного издательства «Бо-рей», главный редактор интернет-портала «Murmansk Welcomes».

В декабре 2013 года выходит книга Дарьи «Поле Секретов».

181181Глава девятая (и последняя), в которойДарья Анацко всё понимает и прощается

ТаТуировка нЕзабудки

Она врывается в ванную, сбрасывает на пол пиджак, выдирает из туловища сумки тяжёлую электробритву на батарей-ках, расплетает волосы и бреется наголо. Смотрит в зеркало позе-леневшим от коньячной бессонницы взглядом, и лицо не выражает ни одной эмоции. Волосы пшеничным пухом умирают на холодном кафеле.

Она возьмёт ночные шабашки, перелопатит кучу юридических документов, заработает мимо бухгалтерии, пойдёт в тату-салон и набьёт за левым ухом три цветка незабудки. Они расцветут на нежной коже – и успокоят. И она, наконец, начнёт спать, укачи-ваемая незабудочными лепестками.

Эта история не выдумана, она просто сжата до фабулы. Эта история – всё, что я могу сказать о юности. Эта история – как и юность – укладывается в одно слово: любовь. Любовь как грех, грех – как опыт; любовь рождает имморальность. Юность – вечное «а что будет, если…». Слова, мурашечно вросшие в мелкие пупы-рышки языка.

Юность – душой вплакиваться в молчащие глаза напротив. Юность – время пути. И тут уж каждый подбирает свой гла-

гол к этому пути: выбрать, найти, принять, смириться, свернуть. Юность – первые реальные смерти. Уходят друзья, распадается семья, мир колется и раскалывается, эй, небо падает. Нет денег, но есть выпить. Юность – вечные «Почему?»; даже не так… «Поче-му?» остались в травяном детстве. Юность: «Но почему – ТАК?!».



Юность швыряет с деревянным грохотом кости твоей судьбы. В юности можно быть либо Буратино, либо Пьеро. Два максимально обобщенных и потому утрированных типажа, две модели поведения.

Буратино – тусовщик с ярко выраженным scrubs-синдромом Джей-Ди, исследователь, на его модной курточке – весь репей-ник с кустов над той канавой, где он, перебрав, заночевал. Бура-тино стремится всё разузнать на собственной нежно выструган-ной филейной части; нос длинён, и с каждым днём – длиннее.

При первой возможности продает букварь романтически оду-хотворённым прощелыгам и, не раздумывая, чешет вперед – за-капывать золотые. И говорящее название Страны Дураков его ни капли не смущает.

В итоге: Мальвина. Не самая лучшая награда, но зато – с голу-быми волосами, которые как бы намекают на некоторую избран-ность. А избранность, как и путешествие (или – поиск как вечный сюжет, как кармический аркан), кураж, поедемте кутить, гасспа-да! – вот лучшая пища для Буратиновой душонки.

Всё, чем одарил Господь Пьеро, – два широкомасштабных рукава, которыми можно и слезу подтереть, в которых можно и от мира спрятаться. Пьеро не сопляк, он просто чрезвычайно подвержен рефлексии и, как следствие, глубинной фрустрации.

Жизнь Пьеро – сплошь диссонанс; его всё ранит, ему от всего больно, он не справляется, он слаб, он всего лишь кукла, в кон-це концов. Пусть и с рукавами. Он тяготеет к искусству, к интим-ной – самоумерщвляющей (змеиное слово!) – суггестивности во всём. Дайте ему свечу, три рубля и томик Блока – Пьеро бу-дет счастлив. Хоть и томится он по Мальвине, но мы-то с вами понимаем, что это так, происки социума.

Томится он на самом деле по Идеалу, по голубому цветку, по Прекрасной Даме. И даже его огромные рукава не позволят заграбастать недостижимость. Печаль и томление, и лирическая тоска, и депрессия, и лелеяние своей непонятости-неоценён- ности – лучший коктейль для бледного Пьеро.

Но юность умрёт пожухнувшим цветком, и Буратино, и Пье-ро превратятся в иных, свойственных для взрослости уже – да, для взрослости, друзья, с первыми морщинами и потухшими глазками – типажа, о которых очень хорошо рассказал Тургенев 10 января 1860 года.


Думаю, понятно, кто из наших героев станет Дон Кихотом, а кто – Гамлетом; кого потянет к мельницам и лёгкой форме рабовладения, а кого – к черепам и призракам.

Но дело-то не в этом. Дело в Мальвине. Всегда дело – именно в ней. Гоняться за ней всю юность, чтобы однажды, износив себя со всеми чувствами до мозговых и сердечных мозолей, ворваться в ванную, сбросить на пол пиджак…

И стать взрослым. Однажды – и навсегда. И от этой коварной, ухмыляющейся и ускользающей,

манящей стальным дидактизмом, некоторой даже, про-стите, стервозностью – от этого образа, спать не дающе-го, назойливого и звонкого, как фея Динь-Динь, – от этого очеловеченного божка, упавшего мёртвой звездой в твою жизнь, только и останется в твоей новой, прагматичной и правильной – бокал сухого красного за ужином – ЖИЗ-НИ, в твоей жизни, вот в твоей жизни – только и останется что –

татуировка нелепого цветка за ухом, лепестки которого сотканы из цвета голубого локона.

…Юность – это незабудка. Не забудь юность.



ПоиСк: Мир из МЕТафоры

Если верить Гесиоду, изначально мир был хаосом. Хаос начал самоупорядочиваться, и явились гомогенные материи, которые со временем начали дробиться и распадаться, и из этого дробле-ния абсолюта на мельчайшие составляющие родился иной мир – иной, но известный нам.

Основываясь на тезисе о первоначальной цельности мира, фи-лософы и литературоведы выдвигали множество теорий о том, как соотносятся мир реальности и мир искусства и какую роль вы-полняет мир искусства для мира реальности.

Вспомнить хотя бы работы «тевтонского философа» Бёме, ко-торый в духе немецкого романтизма и чрезмерного мистицизма утверждал, что миссия искусства – найти соответствия между раздробленной материей первозданного хаоса (в этом смысле слово «хаос» не несёт отрицательной оценочности), чтобы вер-нуть мир в изначальное состояние.

Бёме как бы вкладывал метафору в руку человека-творца как орудие этого непростого поиска: именно метафора – средство соз-дания образа посредством скрытого сравнения двух сутей – позво-ляет взглянуть на мир и прозреть его первородную цельность.

Этиологически с такой точкой зрения будут связаны многие идеи структурного литературоведения, в рамках которого худо-жественный текст объявлялся абстрактной структурой, охватыва-ющей конечное множество просчитываемых явлений-вариантов.


Леви-Строс, создатель этнографической структурной шко-лы, например, говорил, что в своих исследованиях стремился «выделить фундаментальные и обязательные для всякого духа свойства». Леви-Строс утверждал, что функция упорядочивания опыта – основная для человеческого разума и потому фундамен-тальна для всех культурных феноменов: ритуала, мифологии, продуктов процесса мышления, языка, искусства.

Для структуралистов создание художественного произведе-ния было сродни индуктивному умозаключению: общее, происхо-дящее из частного. Причем логически это «общее» бывало в разы больше, чем отдельно просчитанная сумма всех «частных» – бла-годаря эстетико-эмпирической избыточности, главному волшеб-ству художественного произведения.

Если мы понимаем искусство как способ познания мира через создание его образной эстетически и идейно значимой модели, то метафора как средство и вправду стоит на вершине айсберга художественного инструментария. Литературоведы видят её как скрытое сравнение. Лингвисты же утверждают, что это сравнение строится от противного, по схеме «не …, а…», провоцируя: нарушь синтагматическую связь слова, и родится метафора.

Но не о терминах и теориях думает carpediem’ист, взявшийся за перо. Его дело скромное – создать словом новый мир, расщепив на молекулы тот, что дан. И снова эта схема напоминает решение задачи, но, в отличие от алгебраического уравнения, здесь все переменные – неизвестные; нет никаких предзаданных частных, есть только два общих – одно реальное, второе – ирреальное, ещё не существующее. И вот тут начинается магия образного поис-ка: как из уже созданного общего создать новое целое? Ответ напрашивается сам: расщепить и пересобрать, насытив каждую крупицу творческой потенцией.

Сравнить несравнимое, узнать в общем – частное, словить мир в образ и, разбив этот праобраз на миллион дочерних, прозреть в хаосе естества путь к Богу, найти крыло бабочки в каменной крупице – вот задача художника, обречённого на вечный поиск.

Концепт поиска стоит рассматривать как один из вечных борхе-совских бродячих архисюжетов, реализующийся и в художествен-ном пространстве (автором), и в реальной жизни (над автором).



Соответственно, поиск – и цель, и средство, и суть: кармиче-ский аркан, особый путь, почти векторная тяга к вихрю.

Эта вязкость взаимопроникновения не может не удивлять. Поиск – метафора бытия. Бытие – метафора поиска. И в таком случае метафору можно рассматривать как познание бытия через творческий поиск.

Но какова конечная точка этого поиска? Приведение мира в состояние гармонии за счёт создания его уравновешивающей художественной модели. И тут вскрывается главное противо- речие: гармония есть состояние статики, высшая точка прозрения и понимания, абсолют нетревожности и нетревожимости.

Вот он, парадокс художника, цель жизни которого – поиск как квинтэссенция творческого движения, perpetuum mobile духа. Рождается ли статика из динамики? – На этот вопрос пусть от-ветят физики. А что касается художников, то каждому придёт-ся заплутать в гамлетовской дихотомии бытия; каждого ждёт Мастеров выбор: покой или свет?

И пока не встал этот вопрос, продолжай искать. Продолжай на-ходить соответствия и создавать новые связи – иного, образного толка. Избавляй мир данный от диссонансовых брешей, заполняя пустоты и вмятины озёрами из метафоры. Пусть детали выпузы-риваются из пространства, пусть из камня выпархивает бабочка и несёт весточку от тебя в самые далёкие края – существующие во Вселенной благодаря твоему разуму и энергии духа.

Примиряй миры.


СиндроМ ТЕТриСа

Кого вы представляете, когда произносите «творческий чело-век»? Мне вот неизменно является сгорбленная фигурка в проху-дившемся плаще, которую вполне могут звать Акакием Акакие-вичем. Непременные атрибуты – старый, императорско-стольный Петербург и метель. Фигурка сутуло удаляется.

Главное в А.А. – его человеческая «маленькость», зациклен-ность, вечное дрожание и, конечно, шинель. И эту шинель можно рассмотреть как метафору творчества.

Представить плешивенького титулярного советника в роли Демиурга сложно, однако Гоголь подарил своему герою шанс на освобождение духа – смерть, а точнее – жизнь после смер-ти. Став привидением, Акакий Акакиевич обрёл и внятную речь, и смелость, и даже некоторый флёр народного мстителя – словом, оправдал земные муки.

Владимир Фёдоров, актер и ученый, сказал в интервью для «Esquire»: «Любая система, наделённая разумом, стремится к состоянию минимума потенциальной энергии. Это обеспечи-вает ей максимум устойчивости». И с этой фразой сложно не согласиться. Её подтверждает и Акакий Акакиевич.

Жизнь в социальном, бытовом, экономическом – т.е. в макси-мально материальном – проявлении превращает любого творче-ски ориентированного интроверта (а процесс созидания через образ всегда – внутри) в Акакия Акакиевича, без конца плаксиво блеющего: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете».



История из жизни Афанасия Фета, связанная с его погоней за отцовской фамилией, – забавный повод поскалозубить, однако Фет именно так и пытался найти свой «минимум потенциальной энергии», пытался вписаться в жизнь, и желание соответствовать материальному миру стало навязчивым состоянием.

В биографии каждого талантливого человека – не сомневай-тесь – можно найти подобную одержимость. И чем выше уровень внутренней нереализованной потенции, тем страшнее одержи-мость и тем ближе смерть. Пушкин. Лермонтов. Достоевский, ко-торый жил, уже однажды умерев. Булгаков. Бунин. Есенин. Мая-ковский… У каждого из них – своя шинель.

Попытки найти и занять свою нишу, создать условия для сво-бодного творчества, для высвобождения духа напоминают игру в тетрис. Эта игра подчиняется простому правилу: чем больше горизонтальных рядов сомкнёшь, тем дольше будешь играть, тем больше очков наберёшь. Задача игрока проста: гармонично (с геометрической точки зрения) стыковать фигурки, не допу-скать брешей и завалов.

Жизнь во многом работает именно по этим правилам. Чем ниже у человека заряд невысвобожденной энергии, тем падаю-щие фигурки – квадратнее, тем проще забить ими пустоты, тем легче складываются ряды.

А вот у Акакиев Акакиевичей от творчества фигурки – сплошь круги и треугольники. А бреши, тем временем, по-преж-нему – квадратные. И пока ты носишься с одной фигурой, думая, как бы и что бы ей заткнуть, сверху уже наваливается другая, ещё более невписывающаяся.

И если вы поэт, но не Вера Полозкова и не Ес Соя (т.е. не те, кто принадлежность к творчеству насаживает на себя искусственно, делая это частью имиджа, look’ом), а настоящий, мучающийся, ловящий в образ, то будьте готовы, что ваше тетрисное поле кри-тично завалено, а игра – на грани фола.

И как бы вы ни бегали, затыкая бреши, одержимые идеей сом-кнуть хоть один ряд, сбросить груз чётко выверенной геометрии с души, – ничего не получится.


Раздражение будет расти, жизнь – давить, попытки вписаться перерастут – в лучшем случае – в параноидальный педантизм как в настойчивую попытку упорядочить хоть что-то…

То ли стихи в России пишутся только в таких условиях, то ли Платон изначально был неправ.

Ни один самый прожжённый прагматик-потребитель-эго-центрик не бредит в такой степени материальным, как романтик и идеалист. Это зловещий парадокс.

Первый живёт в материальном, оно его полностью детермини-ровало и взрастило, оно – его среда. А второй – рыба, родившаяся в скалах – с материальным пытается ужиться, понять и задобрить его, подстроиться, выгнуться так, чтобы не засыпало глотку, так, чтобы не произносить вот это ужасное «оставьте меня, зачем вы меня обижаете».

Конечно, можно вписаться. Можно жить, и творить, и быть счастливым, и копить на дачу.

Но скажите честно: во сколько строк обошлась вам эта шинель?



ГорМоналЬнаЯ ПоТрЕбноСТЬ в ТрЕПЕТЕ

Разница между человеком и животным всегда была невелика: пара пунктов.

Наш брат филолог, сдвинув очки на нос, начнёт говорить о второй сигнальной системе и о том, как в языке отражается мир.

Психологи, посмеиваясь в усы, поведают о пирамиде Маслоу (шутка по ходу: пирамида всегда падает Маслоу вниз) и социаль-ных потребностях.

Социологи крикнут: стереотипы! общество! малые группы!Культурологи затянут песню об историко-культуроло-

гическом процессе.Творческие меньшинства, кутаясь в шарф, намекнут

на поэзию и вдохновение. И все они будут правы.Но сегодня мне бы хотелось – странное дело – поговорить

о человеке с точки зрения биологии. Меня будет интересовать ма-ленький штришок в огромной системе человеческого организма: нейромедиатор дофамин.

И человек, и животное вырабатывают этот гормон одинаково и в одинаковых условиях: при соитии (вернее – при его предвку-шении), при употреблении алкоголя, наркотических и психотроп-ных веществ, до, во время и после принятия пищи – а также во время созерцания агрессии, в ситуации стресса, страха, трево-ги и при различных болевых ощущениях.


И вот тут-то намечается дофаминовая сложность. Если в пер-вом ряде условий дофамин выступает как тот самый «гормон удо-вольствия», который человек обычно стремится с той или иной сте-пенью осознанности получить, то во втором ряде он выступает как регулятор нервной деятельности. Но – и в первом, и во втором слу-чае дофамин остается дофамином (не буду пускаться в размыш-ления по поводу психотравм пубертата и возможных перекосов в понятии «удовольствие»), и выполняет свою главную функ-цию – заставляет дрожать.

Дрожит животное. Дрожит человек. По одинаковым физио-логическим причинам дрожат. Запомни это, читатель, а я немного отвлекусь и напомню про «Феномен горькой конфеты».

Он выявляется при эксперименте, который в своё время прово-дили советские ученые во главе с Алексеем Леонтьевым. Комната, стол, стул; на столе – предмет, на стуле – ребёнок. Ребёнку дают задание: достать предмет, не вставая со стула (стол и стул дистан-цированы друг от друга так, что выполнить задание невозможно). Если получится – обещают награду: конфету. После этого выходят из комнаты (продолжая, разумеется, наблюдение). Ребенок ду- мает, вскакивает, хватает предмет, садится обратно. Никто не ви-дел. Миссия выполнена.

Взрослый возвращается, фиксирует предмет в руках. Спра-шивает ребёнка: вставал со стула? Ребёнок говорит: нет. Тогда ребёнка хвалят и предлагают конфету.

Развязка драматична: ребёнок – в слёзы и от конфеты от-казывается напрочь. Леонтьев называет эту конфету «горькой по личностному смыслу» и научно итожит: в борьбе мотивов родилась личность!

Но мы-то с вами уже понимаем, что над мотивами покружил дофамин. Первичным было желание удовольствия – о шоколад-ная доза счастья! о социальная радость от похвалы!

Первичным было желание наслажденческой дрожи.Дрожит животное. Дрожит человек. По одинаковым физиоло-

гическим причинам дрожат. И только у некоторых в этой дрожи рождается личность. Даже не просто в дрожи – в осознании того, от чего именно – и почему – я дрожу.



И пока мы с тобой, читатель, не скатились в воспевание гедо-низма, нелишним будет вспомнить раскольниковскую дилемму, у которой в связи со всем вышеузнанным отрастают интересные уши и хвосты.

Тварь я дрожащая или право имею?Со всей уверенностью заявлю, опираясь на биологию: тварь.

Дрожащая. Но – от чего дрожащая? Где твоя пара пунктов, Рас-кольников, которая отличает тебя-животное от тебя-человека?

Надо уважать Человека!Надо, Алексей Максимыч, кто же спорит. Но за что?..Учёные научно доказали, что дофамин у человека может (это

здесь ключевое слово, читатель: мо-жет – проникнись модаль-ностью) вырабатываться равно на таком же уровне, как от всего природно присущего, – и даже в больших количествах – от искус-ства. Идентичные опыты на животных успеха не принесли: крысы оставались равнодушны к Баху и Рахманинову.

А человек – дрожал!Не каждый, правда. Вот от предвкушения соития или свиной

отбивной – каждый, а от Рахманинова – один из двадцати.Почему? Что же теперь, получается, дрожь – умение? Навык?

Особенность восприятия? Почему кто-то выходит на рассвете в поле и начинает копать картошку, а кто-то стоит – дрожит ду-шой и подбородком – и слёзы утирает тайком, чтобы тот первый, картошку копающий, ненароком не увидел – и не услышал гул есенинского эха.

Гой ты Русь моя родная!.. – хочется закричать этому нежному; но он не закричит, потому что он в меньшинстве: один из двадца-ти – это серьёзный приговор, это социальное отторжение. Дофа-мин у всех одинаковый, а над колосиками, шелестно золотящими-ся в прохладце простора, рыдает почему-то не каждый.

И, наверное, это есть причина чего-то неправильного, че-го-то сковывающего и гнетущего в современном обществе; при-чина его ориентации на прагматику, сиюминутность радости и распродажу удовольствия.

Может быть, это и есть причина внутренней угнетённости че-ловека – он дрожит как животное, и рождающаяся личность гиб-нет внутриутробно? Человек, позволь себе дрожать душою!


Позволь себе учиться дрожать иначе – и понимать свою дрожь, воспитывать её причины и к предзаданному эволюцией стремись добавить дрожь светлую и неописанную; стремись добавить к по-требности в получении и удовлетворении – потребность в трепете.

Мир величественен и красив: возьми его глазами – и уви-дь его впервые не в количественно-качественных показателях, не в «нужно» и «должно», не в ресурсно-материальных отношениях – увидь его душою, и пусть душа звенит от трепета и радостной дрожи.

Будь счастлив чуть больше, чем другие. Дрожи.



вЕк «золоТоГо»

Иван Сытин – крупнейший русский издатель, живший в 1851-1934 годах. Свой литературный путь Иван Дмитриевич начинал с должности мальчика в московской книжной лавке. В 1876 году открыл собственную литографию, выпускавшую лубочные кар-тинки и книги; торговлю ими вёл в основном через офеней. В 1883 году организовал своё издательство, преобразовав его в 1891 году в «Товарищество печатания, издательства и книжной тор-говли И.Д. Сытина и Ко».

Первым изданием И.Д. Сытина стал «Всеобщий русский ка-лендарь на 1885 год», а с 1890 года начался выпуск календарей различных типов – «Общенародный», «Малый всеобщий», «Киев-ский», «Современный», «Старообрядческий»…

Тиражи календарей, представлявших собой универсальную справочную книгу для народа, доходили до шести миллионов экземпляров в год. За календарями следовали массовые издания произведений русских (от Пушкина до Островского) и зарубеж-ных (от Диккенса до Золя) писателей; лубочные издания (ора-кулы, сонники, песенники); религиозная и духовно-нравственная литература; детские книги, учебники и учебные пособия (в основ-ном всякие «Буквари» и «Азбуки» для начальной школы; «Русский букварь» Вахтерова, выпущенный Сытиным, к слову, выдержал 118 переизданий), научно-популярная литература (в серии «Би-блиотека для самообразования» вышло 47 книг по истории, фило-софии, экономике, естествознанию).


В 1916 году Сытин приобрёл большинство паёв издательства А.Ф. Маркса, в том числе популярный журнал «Нива». С конца 19 века Иван Дмитриевич начинает издавать газету «Русское сло-во», журналы «Вокруг света», «Искры», «Хирургия». Сытину при-надлежали книжные магазины в различных российских городах, школа рисования и литографского дела. К началу Первой мировой «Товарищество И.Д. Сытина» выпускало четверть всей книжной продукции России.

Издания Сытина, владевшего двумя самыми крупными в Мо-скве и хорошо оборудованными типографиями, отличались высо-ким уровнем полиграфического исполнения, выходили большими тиражами и стоили сравнительно дешёво.

В пятилетку, предшествующей революционному времени, Сытин выпустил ряд многотомных изданий: «Народная энцикло-педия научных и прикладных знаний» (14 томов, 1910-1912), «Оте-чественная война и русское общество. 1812-1912» (7 томов, 1911-1912), «Военная энциклопедия» (18 томов, 1911-1915), «Детская энциклопедия» (10 томов, 1913-1914) и многие другие.

После 1917 года издательство и типографии «Товарищества» были национализированы. Впоследствии Сытин участвовал в ор-ганизации советского издательского дела, был консультантом Госиздата РСФСР…

Но все эти биографии, выкопанные по кусочкам, согласитесь, так далеки от нас, и столь неживыми представляются их герои… И если вы хотите спросить меня недоумённо о том, к чему все эти рассказы о мальчиках и издателях, то я вас вполне пойму. Но по-звольте мне продолжить.

«…И внуки рассудят о наших сердцах по тёмным монетам и черепкам», – эти строчки из стихотворения Ольги Берггольц, несомненно, итожат всю суть истории. Но не только «по череп-кам» можно судить о сердцах людей былого времени. Книги, вы-жившие через века, – вот ещё одно несомненное свидетельство прошлой жизни.

В цепкие лапки редколлегии «Терракоты» попала удивитель-ная книжица, выпущенная в свет в 1916-м году, – сборник детских сказок «Золотой».



Вышла она как раз-таки в издательстве «Товарищество И.Д. Сытина» (не зря же мы о нём так много уже сказали) – сегодня многие книги с такой метой продаются за баснословные суммы на различных букинистических порталах: это и двухтомник «Анны Карениной» 1914-го года, и «Волнения красной куропатки» Доде (1907), и Горький, и Толстой в твёрдых переплётах, и книги исто-рического толка, например, «Великая реформа: Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем» – юбилейное эн-циклопедическое издание, посвящённое пятидесятилетию осу-ществления Крестьянской реформы в России.

И вот я держу её в руках, почти столетнюю красавицу с ятями и ерями, и думаю о том, что тогда, 97 лет назад, так же держал её в руках другой человек – ребёнок, пожалуй; сын своей эпохи, вос-питанный на дореволюционных журналах для детей – на «Друге ребенка», или на «Зорьках», или на «Малютке», или на «Мире в кар-тинках»… Кто знает?

Дожила, дотерпела, не рассыпалась… «Золотой» – сборни-чек из четырёх сказок. Помимо первой, чьё название и вынесено в общий заголовок, найдём, заботливо перелистывая страницы, – «Принцъ Щелкунъ и принцесса Орѣшинка», «Золушка» и «Царе-вичъ-лягушка». Авантитул каждой проштампован: «Типографiя Т-ва И.Д. Сытина. Пятницкая улица, свой домъ. МОСКВА. – 1916». Каждая – с подзаголовком «Сказка для дѣтей средняго возраста. Съ шестью раскрашенными картинками».

И это всё известные сюжеты в их западно-европейских вари-антах, волшебные, поучительные, неизменно заканчивающиеся торжеством добра над злом.

«Кучеръ ударилъ по лошадямъ, и карета покатилась. Золуш-ка была въ восхищеньи. Когда Золушка подъѣхала ко дворцу, то всѣ были поражены блескомъ кареты и роскошностью ея наряда и доложили царевичу, что прiѣхала никому неизвѣстная молодая княжна. Самъ царевичъ побѣжалъ къ ея каретѣ, помогъ ей выйти изъ нея и ввелъ ее въ залъ. При ея появленiи все замолкло. Му-зыканты перестали играть и танцы прекратились. А во всемъ залѣ только и слышно было:

- Ахъ, какая красавица!..»


Рассматривать и вчитываться можно бесконечно – это такая вот особая, не литературная даже, а именно книжная история нашей страны. Но я перечитываю биографию Сытина и его из-дательства и задаюсь только одним вопросом: повезло ли тому мальчугану, который читал «Золотой» – свеженький ещё сбор-ник, только-только из типографии – в 1916 году, когда-нибудь в московский зимний вечер – гулко грохотали мимо по запорошен-ной мостовой лошадиные копыта и колёса брички – так повезло ли ему так, как повезло Сытину?.. Повезло ли вписаться в новую жизнь, в новую эпоху, пройти её и в тяжёлых для отечественной интеллигенции 30-х годах умереть своей смертью?

«Далеко-далеко, за синими морями, за высокими горами жи-ли-были царь Дидонъ и царица Невзора. Жили они такъ мирно и счастливо, что имъ только завидовали. Прожили они много лѣтъ въ такомъ благополучiи, что даже не состарѣлись, но у нихъ не было дѣтей, и это подъ конецъ стало печалить царя съ царицей.

- Неужели намъ такъ и не видать дѣтей? – говорили они. – Когда состарѣмся, кто о насъ позаботится… И на престолъ цар-скiй придется посадить чужого намъ принца…»

Отзовись, мальчуган! В каких тенетах истории сгинул ты, безликий? Кем стал ты, если рос на сказках, изданных «в шести раскрашенных картинках» Сытиным? И стал ли кем-то – ска-жи, тебе повезло ли вырасти? – или закрутила да переломала историческая воронка?..

В 1916-м была издана книжица, которую ты, милый мой, дер-жал и читал, восхищаясь, а всего через год – понимаешь? – 23 декабря 1917 в «Известиях» (которые, должно быть, читывал твой батюшка за обедом) был опубликован декрет, который на-прочь отменял, запрещал и растаптывал тот язык, на котором книжица была написана.

Ты слышишь меня?..Мне хочется рассмотреть твоё лицо – но годы смыкаются, и я

утопаю в темноте мутной завесы: только за вито зарешёченным окном падает московский снег – такой снег, какого мне не уви-деть. И только слегка распухший «Золотой» намекает на то, что был и ты, был и снег, был и московский вечер, была и кляча, и брич-ка, и мостовая, на которую снег падал и тут же таял…

Да, был московский вечер.



ТЯжЕСТЬ нЕПонЯТной вины

Я расскажу правду, потому что мне больше нечего рассказать. В какой-то момент понимаешь, что межбровная морщин-

ка-складка стала похожа на скальную трещину. И вот сидишь, со-средоточенно хмурясь в монитор, и понимаешь: всё пустое. И не остаётся ничего, кроме того, чтобы сказать правду.

Литература не нужна. Здесь, в нашем городе, литература в широком смысле выполняет лишь задачу социального раскла-нивания. В городе не может не быть культуры, в городе не может не быть поэтов. Это как музыкальная помойка на твоем плеере – просто дань, просто – забить эфир.

Город моряков, город-порт. Каждый из нас был пихаем на краеведческо-патриотические конкурсы, цель которых – про-славить мощь призаливных кранов, мойвы и сопок. Отличный пейзаж вышел у Колычева, у Семёнова, у Абрамова; но кто из нас видит и чувствует так же? Кто из нас смотрит на тишь города, восхищаясь искренне, и пишет о нём стихи – не конъюнктурную чушь едва срифмованную, а вот так вот, чтобы – эх… Мурманск… «скалы обрываются в море резко и внезапно, как жизнь».

Бросьте. Мы не смотрим не только на город, мы не смотрим на людей, не смотрим даже в себя. А вы говорите: мойва…

Прав был Лявданский, вынося суровый приговор мурманской поэзии: поэзии в Мурманске нет, потому что все поэты, создаю-щие «корпус» городской лирики, – сначала моряки, рабочие, слу-жащие, а только потом поэты.


Права была Людмила Иванова, сказав в порыве эмоций, что сегодня в Мурманске создалось, наконец, молодое литературное пространство (это она про нас, кстати). Те, кто сначала – поэты, а потом – остальное. Не правы только мы.

Мы не более чем жертвы маркетингового холокоста, просто элемент социальной цепочки. Поэзия для нас, безусловно, не хобби на время вахты; и я отлично знаю, как ты работаешь, ды-шишь, страдаешь и радуешься строчками; отлично знаю, что это – искренне и по-настоящему.

Правда в том, что ты просто ничего больше не умеешь. Ты бы хотел, пожалуй, стать богатым, крутым и успешным, только не по-лучилось. И – социальное раскланивание – тебе же надо это как-то аргументировать, ну хотя бы перед самим собой, если степень социальной агрессивности не позволяет аргументировать ещё перед кем-то.

Аргументируй: я - поэт, поэтому – и горбатый, и нищий… Правда ещё и в том, что со временем у литературы-в-тебе

не останется ароматного и пышного ореола; шлейфик избранно-сти и щемящей тонкости, который ты время от времени видишь вокруг себя в зеркале, пообтреплется.

А что останется? Литература-в-тебе. И больше – ни-че-го. Мало? Очень. Можешь начинать аргументировать свою социальную

неуспешность. Хорошо, когда ты можешь сделать хоть что-то красивое. Я

люблю твои метафоры и твои образы, твою внезапною средь-ночную озарённость и поздние телефонные звонки «послушай, послушай…», и ритм твоих шагов, под которые твой внутренний голос мурлычет строчки, и то, как ты носишься с собою и своими стихами, и все эти разговоры, и всё это взросление.

Но дело в том, что ты не смотришь на город. Дело в том, что литература не может быть – и не должна

быть – и никогда не станет – оправданием чего-либо.



Любая одарённость – а ты ведь одарён? – это проклятие, это то, от чего не растут гумилевские цветы, от чего наутро остается только комочек из пуха. То, от чего ты не можешь откреститься, как бы ни старался. Это как супер-сила у героев комиксов: если её не приручить, через час она разрушит Нью-Йорк к чертям.

Единственное, что ты можешь сделать – силой постоянных духовных усилий, ценой ежедневной работы над собой повер-нуть свою литературу в нежное, узенькое и тихое русло красоты.

Не надо блевать стихами, не надо рваться в стихи, бросаться или истекать ими – стихи нефизиологичны, не надо, пожалуйста, этих надрывов.

Копайся в песочнице самого себя, как Демиург, впавший в детство; строй, созидай, наслаждайся и дай насладиться дру-гим. Лепи сыпкие куличики или – сложнее – замки или – ещё сложнее – миры, украшай их засохшим голубым шорохом незабу-док, куриными богами, дорогими тебе ниточками, выдернутыми из старой шинели...

Есть только ты – и то, что ты строишь. Не смей оправдываться литературой и просто смотри, смотри

вместе со мной на то, как хорошо, когда ты можешь сделать хоть что-то красивое.

Прости меня и до свидания.

202

эПилог

дороГа коТа

Нам было хорошо, пока мы собирали лодыжками росу, выскальзывая из сланцев на мокрой траве. Тёплый ветер дул, счи-щая с нас телефонные звонки, чашки растворимого кофе, пустую болтовню, поздние троллейбусы, однодневные романы и одно-дневные же поступки…

Чужие кошки терлись об ноги, мы пили латте под далёким дождем, а шмель садился на краешек наших блокнотов, и мы по-нимали: всё, написанное сегодня, будет свято.

Нам было хорошо – спокойно. Я уехала десятого июля на питерском поезде, отключив воду и газ, ты – на день позже на московском, а кто-то гнал прочь на машинах и самолётах, от родителей или к родителям, в одинокие прогулки или в шум-ные глинтвейновые вечера.

Лета хотелось – неожиданного, тёпло-молочного, звонкого утром и печального вечером, делящегося тишиной и мудростью, оправдывающего наши осени-зимы-вёсны. И билеты обратно были куплены заранее, и мы знали дату, когда соберемся вместе – просто похожие, задевшие друг друга глазами; прохожие, думающие стихами.

А сейчас литература перестала быть нашей и стала – своей для каждого. Вот шмель присаживается на клетчатый ли-сток блокнота, вот сейчас сбывается счастье, сбывается лето, свобода: пиши.

203

И не хочется сочинять сказку, но хочется объяснить миф (если это его не разрушит). Древние греки не сомневались, что боги и полубоги, герои и антропоморфы так же реальны, как прочая ма-терия. Вот и мы, дураки, не сомневаемся в том, что Июльский Кот живёт себе и ходит на четырёх лапах. Это – наша Нарния от лите-ратуры: должны же мы во что-то верить.

Сначала появилось имя Кота, потом появилась его душа. Её со-здавали, не замечая, мы сами, молодые поэты и писатели, – день ото дня опыляя нашу литературу.

Появилась душа, потом разум, и вот уже Кот сидит с нами, молчит, наблюдает. Ему не нужно слов, в отличие от нас. Когда-то думалось, что мы и он – тождественны, но время показало: Кот намного больше, намного мудрее и талантливее. Нам до него – прыгать и прыгать.

Кот – тот уровень литературы, который можно только желать видеть в своих строках; вселенная максимальных обобщений; литература без автора; особый дзен, созданный энергией слов; демиург; идеальная простота, выкристаллизированная из много-гранного хаоса идей.

Остаётся только гордиться, что так удачно было подобрано имя, которое носит наше Литобъединение. Спонтанно, случай-но, выхвачено из воздуха. Так создаются, наверное, Пегасы – оторвать от облачков, смешать с тучкиной шкуркой, добавить северного ветра…

Но куда уходит Кот летом, в тот день, когда дарит каждому из нас возможность и волю жить своей литературой?

Я верю, что слова суть энергия, что есть особые словомиры, существующие не для глаз и не для ног, но для духа. Реальность (или ирреальность?), созданная миллионом строк, миллиардом образов, мириадами деталей. Общий макрокосм, рассыпанный в вещном отображении материи: его надо уметь видеть, надо уметь черпать из него вербальный уникум. Эдакий литературный Эдем, если хотите. Говорите: поэты живут вечно, рукописи не го-рят, народная тропа не зарастает… А почему? Потому что всё это аккумулировано в Эдеме.

Слова выпадают росами на той траве, по которой уходит Июльский Кот прочь из города. Эта тропка, частью ещё видная в нашем мире, исчезает под закатными лучами.

204

Она ведёт туда – в вечное чистилище вечных тем. Не думайте, что там будет сидеть на веточке Пушкин и болтать ножками. Это максимально абстрагированный мир, там нет ничего конкретного, но в то же время – есть всё. И этим всем уходит дышать Кот.

Представьте огромную, в горизонт, холмистую равнину, пыш-ное разнотравье. Нет границ, только тропки, деревца, глинистые обрывы – лапы утопают, оставляют следы. Здесь всему написан-ному, всему созданному – неуловимо, в тишине, сбываться веч-ность. Это – проклятье и награда. Бесконечная дихотомия духа, конфликт, зацикленный сам на себе.

Здесь, в колокольчиковом лиловом звоне, услышит Кот, как вновь и вновь пишет своё письмо Татьяна. Здесь, под замшелым стволом, муравьиной вознёй – вздохи Онегинского сплина.

И так – во всём, в каждой травинке, в каждой складке коры – сюжеты, сюжеты, сюжеты, немая боль, века страданий и том-лений, человек, разложенный на слова, на атомы мотивации каждого чувства.

Как смешаешь эти атомы, сколько добавишь в строку коло-кольчикового звона, сколько сам выпьешь отвара из муравьиной возни, насколько станешь травой бесконечного чистилища – столько и пожнёшь от своих строк. Настолько и растворишься там.

Я провожала Кота взглядом, и вот он скрылся – не из глаз, но из этого мира. И мир стал горше и уже. И это – если отбросить переливающуюся золотобокость романтизма – очень грустно.

Точнее: безысходно. Сколько меня – уже – не здесь?Мир дрожит, просвечивает Эдемом. Туда – тянет. Там – Ма-

стеров покой, убаюканный нежным светом. Там Бог, и Красота раз за разом – а мы не замечаем – спасает мир.

Так, может, броситься за Котом?.. Но у нас разные дороги и разные Эдемы. Но так хочется –

не узнать – а понять больше, потрогать космос, добиться от усатого Демиурга хоть слова. Но нам остаётся – только догадываться да улавливать. Только собирать лодыжками росу, выскальзывая из сланцев на мокрой траве.

Он не вернётся и будет молчать, воплощённый в выдуманном сумасбродно котовьем теле.

Демиургиева ночьальманах

Литературного объединения «Июльский К.О.Т.»

Выпуск #0

Я выражаю благодарность людям, что вдохновляли нас на вещи, от которых мы бы запросто отказались. На вещи, ко-торые мы откладываем на завтра неделями и годами. Без этих людей, что не перестают верить в нас, когда не верим даже мы сами, – не вышло бы ни одной хорошей книги.

Надежда Корепанова

«Ночь» никогда не вышла бы без Даши Анацко, безумно тру-долюбивого и литературолюбивого человека. Даша – тот чело-век, который давал мне большого пинка, чтобы я в дело вклады-валась. Поэтому без неё не было бы не только этой книги, а ещё и меня в ней. Ну и просто меня настоящей. И спасибо Полине Стрелковой – за помощь и общение с каждым автором.

Ирина Фролова

Я бы хотел поблагодарить свою подругу, Веру Коварскую, единственного человека, существование которого сделало воз-можным существование для меня поэзии как реально ощутимого и доступного способа выразить себя, а так же заставило, соб-ственно, данный способ применить.

Демид Рабчевский

Хочется сказать огромное спасибо руководителям ЛИТО. Да-рье Анацко – собственно за то, что наш клуб в принципе суще-ствовал. Я многим обязан этому человеку и в личном и в твор-ческом плане. Полине Стрелковой – за её неоценимый вклад в каждый из наших проектов и мероприятий. Ирине Фроловой, Денису Апухтину, Саше Клепцовой, Арсению Песне, Юлии Степа-ненко – всем, кто был причастен к большому и правильному делу, которое мы стремились продолжать – каждый в отдельности и все вместе. Спасибо.

Николай Тарасов

Моя благодарность – руководитерям ЛИТО «Июльский К.О.Т.», моему отцу, Степаненко Сергею Васильевичу, моему учителю, Бакула Виктории Борисовне, моему наставнику, Закирову Роману Абузаровичу.

Юлия Степаненко

Чтобы родился этот сборник, нужен был каждый. Спасибо тем, кто организовывал, собирал, верстал. Каждому, кто пел, ре-петировал, учил наизусть, кто был с нами эти три с половиной года. Спасибо книгам и людям, которые вели; словам, которые при-ходили. Спасибо женщине в красном пальто, той, что стала слу-чайно схваченным образом напротив и осталась в моей памяти. Спасибо К.О.Т.у – мурчащему и теперь в тёплых руках пишущих.

Полина Стрелкова

Искренне благодарю своих первых и самых верных читателей, а именно: моих родителей, брата и мою возлюбленную. Спасибо за поддержку и бесконечное терпение.

Арсений Песня

Спасибо за каждую строчку всем тем, о ком я постоянно ду-мал, не могу забыть, вспоминаю. И, конечно, маме, папе, Калинов-ской Т.Е. – за прорезанную дверь в стихи, а «Июльскому К.О.Ту» – за хлеб и кров.

Денис Апухтин

Большое спасибо всем тем ребятам, которые прошли сквозь – или мимо – «Июльского К.О.Т.а», и, конечно же, каждому из авторов, представленных в «Ночи». Отдельное спасибо тем из них, кто сумел стать лично мне – настоящим другом, необхо-димым собеседником. Спасибо и тем, кто верил в наше дело, по-могал, не отказывал – и снова верил, кто приходил к нам на твор-ческие вечера, давал ключи от комнат, залов, гримёрок. «Это всё, что мы сделали здесь друг для друга». Здорово, что этим можно гордиться. Спасибо.

Дарья Анацко

Пролог / «Тишина творца»Полина Стрелкова

Письмо первое / «И глаза покрываются...»Дарья Анацко

Письмо второе / «Рок был нашей музыкой»Полина Стрелкова

Письмо третье / «Человек за стеной»

Мария Сотникова

Письмо четвёртое /«Пропавшая осень»Письмо пятое / «Терракотовые разговоры»


Письмо шестое / «Литературные велосипеды»Ирина Фролова

Письмо седьмое / «Баночка с литературным маяком»Арсений Песня

Эпилог / «Дорога Кота»Дарья Анацко

Содержание

Пролог. Тишина Творца 3

Часть I. Поэзия

Глава первая, в которой Денис Апухтин собирает стихогербарий 8

Письмо первое. И глаза покрываются голубою блевотой 25

Глава вторая, в которой Демид Рабчевский веритв неприличную прекрасность жизни 30

Письмо второе. Рок был нашей музыкой 43

Глава третья, в которой Полина Стрелковашепчет метафоры и ищет тишину 48

Часть II. Художественная проза

Глава четвёртая, в которой Надежда Корепановавыкидывает нарисованного кита 68

Письмо третье. Человек за стеной 86

Глава пятая, в которой Юлия Степаненковедёт размеренное повествование 90

Письмо четвёртое. Пропавшая осень 103

Глава шестая, в которой Арсений Песнявстаёт на мучительный путь познания 110

Часть III. Публицистика

Письмо пятое. Терракотовые разговоры 126

Глава седьмая, в которой Николай Тарасовзаглядывает под чужую маску 138

Письмо шестое. Литературные велосипеды 154

Глава восьмая, в которой Ирина Фроловапытается ощутить весну, но смотрит в прошлое 160

Письмо седьмое (и последнее). Баночка с литературным маяком 174

Глава девятая (и последняя), в которой Дарья Анацковсё понимает и прощается 178

Эпилог. Дорога Кота 200

Литературно-художественное издание

ДЕМИУРГИЕВА НОЧЬАльманах Литературного объединения «Июльский К.О.Т.»

Выпуск #0

Редакторская группаДарья Анацко


КорректорСветлана Сычёва

Технический редакторСветлана Руденко

Верстка, дизайн, художественное оформлениеИван Дым

Иллюстрация на обложкеPeter Cakovsky

Книга издана на средства от грант-финансированияконкурса проектов молодёжных и детских

общественных объединений «Мурманск молодежный»

Издательство «БОРЕЙ»183038, Мурманск, пр. Тарана, 13-51.

Тел.: (8152) 441-242. E-mail: [email protected]

Подписано в печать 25.11.13 г. Формат 60х84/16. Бумага офсетная.Гарнитура LytigaPro. Печать офсетная. Усл. печ. л. 13.

Тираж 100 экз. Не для продажи. Рапространение бесплатное

Демиургиева ночь #0

Documents