1

Зоя Зудина

Доброго пути тебе, Эстония!

Эстонская земля дорога мне как и русская. На первой я живу, и здесь мои близкие

родственники, и эта земля дает нам свет надежды на будущее. На русской земле я

родилась, там - мои корни, и там тоже живут мои родственники.

Я не могу без страдания думать о том месте, где я родилась, ибо этот благодатный

край заброшен и разорен. Деревня моя превратилась в дачное место. У каждого

дома есть клочок обрабатываемой земли, а остальные земли заросли бурьяном.

Через реку нет моста, дороги в безобразном состоянии, река обмелела и зацвела: её

загубили строители газопровода Куйбышев-Москва (они закопали трубопровод

так, что он оказался выше уровня реки, и создалась плотина высотой в трубу. Это

уменьшило скорость течения).

Моя деревня находится в центре России, достаточно удаленная от городов

Владимир и Нижний Новгород и от всех дорог. Железнодорожная станция

находится в 8 км от деревни. Но, из-за плохих дорог и отсутствия моста через реку

Суворощь, нужно делать «крюк» в 40 км.

Деревня называется Федорково. Там я родилась в ноябре 1930 года в крестьянской

семье, в которой было трое детей, а я – младшая. Моя мама была из многодетной

семьи, у нее было 4 брата и 3 сестры. Мама прожила тяжелую жизнь, но сохранила

доброту и любовь ко всем и ко всему до конца жизни. Она пережила гибель сына

на войне и многолетнюю неверность отца. Отец в своей неверности признался ей в

последний день своей жизни. Дома они умели сдерживать свои чувства, никогда не

было разборок, скандалов; мы, дети, до взрослого не знали ни о чем и дружили с

детьми любовницы. Когда деревенские женщины говорили маме, что отец

«гуляет», она оправдывала отца и говорила им, что это пустые разговоры. Брат мой

был старше, понимал, каково маме. Однажды сказал ей, что убьёт отца. Мама, стоя

перед сыном на коленях, умоляла не делать этого. Вскоре началась война, отца

забрали на трудовой фронт. Вернулся домой только в 1950 г.

Когда умерла моя бабушка Александра, мать моего отца, я постоянно была с

мамой, ходила с ней на работу, на разнарядку в колхозную контору (она работала

бригадиром). Я рано узнала, о чем говорят взрослые. В 7 лет пошла в школу в

первый класс. Школа 1- 4 классов была в нашей деревне, в помещении бывшего

дворянского имения. Этот дом когда-то принадлежал придворной царя Александра

Назимовой. В революцию 1917 г. дом был разорен. Последние хозяева уехали за

границу, дом и красивейшее природное окружение, парковый ансамбль, остались

жителям нашей деревни.

Детей в деревне было достаточно для создания четырех классов. Учились в двух

классных комнатах по 2 класса: первый и третий, второй и четвертый.

Моя первая учительница приехала в деревню с семьей из города Гусь-

Хрустальный. Жили в этом же доме, где была школа. Красивая, все умела: петь,

плясать, дать знания. Деревню завоевала своими качествами, была требовательная,

как командир. Её все боялись. Если неправильно ответишь – то лбом в парту или

2

чиколкой среднего пальца в лоб так, что искры из глаз. Никто никогда дома о её

методах воспитания родителям не говорил. Теперь принимаются законы,

защищающие права ребенка, раньше таких законов не было, все держалось на

авторитете учителя. Моя учительница так кричала на учеников, что от крика

падала в обморок. Зато она научила сидеть с прямой спиной, правильно держать

ручку, читать книги. По программе дети знали все. Она учила не только детей, но и

наших родителей: перед войной до 1941 г. училась вся деревня (в то время была

поголовная неграмотность, поэтому в программе ВКП(б) был Ликбез). Но учились

только женщины. Мужчины закончили в детстве церковно-приходскую школу в с.

Гришино, в семи километрах от деревни.

Моя учительница научила женщин читать и писать, и в войну они писали письма

на фронт сами, хоть и с ошибками. Анна Михайловна (так ее звали) научила нас

петь, танцевать, играть в спектаклях. В спектакле «Дедушка приехал» я играла

дедушку, а внука Пахомку – моя подруга. Если кто-то в деревне заболевал, то шли

к учительнице. У нее были всякие лекарства, о которых в деревне понятия не

имели, и слово. Когда приходили похоронки, она в каждом доме была первым

посетителем, помогала как психолог, за это ей вечная память.

Когда началась война, я пошла в третий класс.

В нашей деревне, как и везде, было голодно, в колхозе за работу ничего не

платили. Как-то пережили, спасал приусадебный участок. Каждый мог заготовить

картошку, капусту и соленые огурцы: один рацион с 1929 по 1957 год, когда колхоз

заменили на совхоз, и (люди) начали получать зарплату и уже могли позволить

себе что-то кроме картошки. А во время колхозов все в домашнем хозяйстве

облагалось налогами. Если есть корова, надо было сдать государству 100 л молока

в год, 40 кг мяса (обычно сдавали теленка, и всегда считалось, что он весит 40 кг).

Также был налог на кур – 50 яиц. Был сельскохозяйственный налог в денежном

выражении, страховка. Чтобы собрать для оплаты налога деньги, ходили на базар в

город Вязники за 18 км продавать молоко, яйца, сметану. И, таким образом, себе

почти ничего не оставалось. Страховка была и добровольная, и обязательная.

После 4 класса у меня был перерыв в учебе 1 год, так как линия фронта

приближалась, и никто не верил в будущее. Зато через год, в 1943 г., в школу в

соседнюю деревню пошли сразу 15 человек. Каждый день в любую погоду мы шли

в школу за 7 км. Нам было по 12-13 лет. Выходили из дома в семь утра. Дорога шла

лесом, зимой в лесу было теплее, чем в поле. Проходили половину пути, садились

на пеньки и съедали все, что нам давали на день – четвертинку молока и кусок

хлеба. В 8 утра все съедим и потом боремся с голодом до 16 часов, когда придем

домой.

У меня не было валенок, я ходила в валенках отца, большого размера с

множеством заплат, высоких, тяжелых, неудобных. Пальто мама сшила сама из

куска покрашенного бельтинга, который купила за ведро картошки. Портфель был

дядин, огромного размера, красный, носила я его на спине.

3

Подруга моя, дочь первой учительницы, ходила всю зиму в демисезонном пальто

из американской помощи и фетровой шляпе, даже шарфа на шее не было, но школу

никогда не пропускали.

В этой школе учились дети из семи деревень, называлась она неполная средняя или

семилетка. После нее можно было поступить в училище или техникум.

Я с уважением вспоминаю учителей, которым жилось очень трудно. Они даже не

имели приусадебных участков. Но всегда были на занятиях. Среди них были

пожилые и молодые, и вернувшиеся с фронта инвалиды.

В классах не было издевательств среди учеников. Все работали. У нас в классе был

мальчик, который сильно заикался. Я не помню, чтобы кто-то над ним смеялся.

Учителя были с ним учтивы. Когда он отвечал урок, они ему помогали, держали за

руку, говорили ему, чтоб он не волновался.

Изредка мы пропускали школу. Но никогда не было никаких выяснений со

стороны учителей. Родители тоже не знали, в школе мы или в лесу у костра. За три

года не было ни одного родительского собрания. Но училась я хорошо. Школу я

закончила с отличными отметками.

Помню день, когда закончилась война. Утром мы собрались идти в школу. Вдруг

нам навстречу идет солдат, вернувшийся с войны житель деревни, и сказал нам,

что сегодня праздник, занятий не будет, так как закончилась война. Но мы пошли в

школу. Пришли, учителя собрали нас в одном классе, поздравили и отпустили

домой. Мы вернулись домой, а наша первая учительница возвращалась из райкома,

где она уточнила сообщение об окончании войны. Она собрала жителей деревни в

школу, учеников построила в шеренги, продирижировала, и мы спели гимн

Советского Союза. Потом она выступила с речью, в которой назвала войну

«проклятой». Все жители плакали: кто от радости, у кого никто не погиб, кто от

горя. В нашей деревне из 60 домов и из 360 жителей на войне погибло 34 человека,

в основном молодые 20 – 25 лет, и только мой брат погиб в 19 лет.

В первый послевоенный год ( и последний год в школе) дома было без изменений:

мужчин в доме нет, и мы втроем.

Кроме того, что не было ни еды, ни обуви, ни одежды, нужны были дрова, чтобы

отапливать дом. Дрова не продавали. Жители в летнее время ходили каждый день в

лес, собирали сухие сучья на один день. Зато в марте, когда днем солнце

пригревает, а ночью морозно, по насту ночью ездили на больших санках за

дровами. Пилили сухостой и тащили как лошади. Ночью никто не проверял. Такой

был «порядок»: днем взять было нельзя, а ночью можно. Вся деревня воровала, но

никого не поймали, наверное, понимали, что дрова необходимы, и смотрели сквозь

пальцы.

Мы научились делать все: косить и убирать сено, крыши крыть, дома утеплять, т. е.

все трое умели работать и пилой, и топором, и колуном, и молотком. Этот дух

сохранился в моей семье до сих пор: и дочь, и сын умеют руками делать все, что

надо.

Закончив 7 классов, мне нужно было определяться, что делать дальше. У нас в

деревне была трикотажная артель «Вперед», где работали многие жители. Девочки

4

12-13 лет шли на размотку пряжи с мотков на шпули с помощью инструмента,

называемого колоброд. Вручную крутили колесо за ручку. При этом работает часть

руки – локоть и кисть. За 8 часов мотальщица сделает «миллион» круток. Суставы

болели смолоду. Нитки со шпуль использовались для вязания носков и чулок на

«круглых» машинах и для вязания полотна на фланговых машинах. Из полотна

потом шили женские юбки. На этих машинах тоже работали вручную. Такое

вязание быстрее, чем на спицах, но все равно это – «египетский труд». В артели

работала моя сестра с 13 лет.

Мама мне не отказала, когда я попросила учиться дальше. Я подала документы в

Горьковскую фельдшерско-акушерскую школу. Меня определили на санитарно-

фельдшерское отделение. На медицинское отделение были зачислены вернувшиеся

с войны парни и девчата. Общежития мне не дали, а за частную квартиру платить

было нечем. Один месяц я прожила с подругой у ее тети, но и им тоже нужно было

платить. Кроме того была карточная система, а я в 16 лет не могла распределить

получаемый хлеб на всю неделю, я получала хлеб на неделю, а съедала в один

день.

Я оставила школу и приехала домой. У меня была перспектива работать в артели,

но помог случай. Один парень посоветовал ехать поступать в ремесленное

училище на лаборанта-химика. В училище был объявлен дополнительный набор в

группу, которая начинала занятия с 1 декабря 1946 года. У меня возникла проблема

со свидетельством об окончании 7 класса, оно осталось в фельдшерской школе.

Мне его не отдали, требовали заплатить за месяц учебы. У меня денег не было, так

как мне не заплатили стипендию за этот месяц учебы. Я просила зачесть

стипендию как плату за учебу, но они не согласились. Поэтому я стала думать, как

мне сделать копию. Помогла подруга, у которой была какая-то медицинская

печать. Мы сделали сами копию, приложили печать, немного смазали ее, и с этой

бумагой я поступила в ремесленное училище. Но опять не дали общежития. Месяц

жила у родственников. Потом 13 человек из нашей группы получили комнату, и я в

том числе. Было тесно, но весело.

Это ремесленное училище было отличным учебно-прфессиональным заведением.

В 1947 году оно получило по результатам соцсоревнования переходящее Красное

знамя Министерства трудовых резервов. Это очень пышно отмечалось, поэтому

запомнилось на всю жизнь. В училище было 30 групп по 30 человек. Здесь

готовили кадры для химических заводов: аппаратчиков, лаборантов, слесарей,

токарей, киповцев и электриков. Все профессии с химическим уклоном. При

училище было отличное общежитие. Руководителем училища был человек в

военной форме. Его и коменданта общежития мы боялись как огня, они

предъявляли требования к нам, как командиры к солдатам. В увольнение ходили с

увольнительной запиской, п которой указывалось время, когда выбыл и когда

прибыл. Я брала увольнительную в двух случаях: когда ходила в кино и когда

ездила домой к маме. Я ездила к маме каждую субботу, так как была очень к ней

привязана.

5

Билеты на поезд не продавали, поэтому ездили на подножках и на буфере между

вагонами. В вагон не пускали. Подножки были снаружи поезда, на них умещалось

6-7 человек. На самой нижней ступеньке было ездить труднее всего, так как сверху

напирали. Ездили в любую погоду, и в снег, и в дождь, хотя дома удавалось побыть

только один день.

В РУ учиться было интересно, к тому же нас кормили три раза, хлеба давали 700 г

(хлеб в магазинах был по карточкам), мы были сыты.

Коллектив учителей был прекрасный. Мастер группы – тихая, скромная, добрая

женщина, Мария Яковлевна Мягкова, учила многому и тому, чего не написано в

учебниках. На высоком уровне преподавалась химия, физика, литература.

Я училась хорошо, как и в школе, кроме того занималась спортом. Спорту

уделялось много внимания. Я была в лыжной сборной команде училища и в

сборной Горьковской области. В 1948 г. ездила на соревнования в г. Ленинград.

Там принимали участие спортсмены (общества) Трудовых резервов со всего

Советского Союза. Ленинград, хотя и послевоенный, поразил воображение,

поэтому когда я приехала с соревнований, и в училище прибыл вербовщик, я, не

задумываясь, согласилась ехать в Ленинград.

В июле 1948 г. закончились занятия, я получила аттестат с отличием, и мне был

присвоен 6-ой разряд лаборанта-химика.

В конце июля нас посадили в вагон поезда Горький – Ленинград. Это тот самый

поезд, на котором я ездила на подножках к маме, только теперь в нашем

распоряжении был целый вагон и билеты. Я не помню, сколько было мест в вагоне,

но было 48 человек из нашего училища и 10 девчонок – портних из Горького.

Поезд шел 36 часов и прибыл в Ленинград утром. День был пасмурный и очень

длинный, так как сопровождающий нас человек попросил подождать немного во

дворе Московского вокзала и ушел на несколько часов. Мы сели на свои

деревянные чемоданы и ждали так долго, что все заплакали. Наконец он пришел,

оформил грузотакси, мы уселись и поехали на Балтийский вокзал к поезду,

который шел на Нарву. Почему? Ведь нам говорили, что едем в Ленинград. Да, мы

ехали в Ленинград 240/1. Это оказалось в Эстонии. Где находится Эстония мы

знали из учебника географии, и ничего больше.

Поезд до Нарвы шел часов шесть. Когда вышли из вагона, солнце садилось. Нарва

поразила, - ни одного целого дома, стояли только печные трубы среди груд камней.

Жуткое зрелище для нас, не видевших войны.

У вокзала стояла грузовая машина. Сели в нее, и понеслось: шофер был пьян.

Дорога как горный серпантин, машину бросало из стороны в сторону. Мы были

напуганы, многие ревели, в том числе и я. Но у всего бывает конец. Приехали.

Оказалось, в Силламяэ. Выгрузились у дома, который назывался Пятая казарма (

позднее в этом доие был «Дом быта», потом еще что-то, теперь – строительный

магазин). Спали на полу. У меня было одеяло, несколько человек устроились на

нем. Утром проснулись – светит солнце, из окна видно море с синей-синей водой.

Море ничто не закрывало, деревьев не было. Домов на ул. Кирова (теперь улица

Кеск) не было, только под горой стояли маленькие домики, которые называли

6

финскими и немецкими, круглые назывались «шайбы». Это была будущая улица

Маяковского. Здесь мне понравилось, особенно море.

Утром нас направили на улицу Александра Матросова, на которой было несколько

двухэтажных домов. Один из них был незаселен. В него нас поселили. Дом был

новый, даже еще не был снят строительный забор. В доме было много недоделок.

Не было запоров на окнах и дверях. Туалет на улице, недалеко от залива. Вода –

под окном в колонке, на высоком берегу речки Сытке. Улица Матросова

начиналась у клуба «Рабочий» и заканчивалась у заводской проходной.

В этот же день нас повели в заводоуправление, где мы получили распределение по

цехам. Я была направлена в центрально-заводскую лабораторию (ЦЗЛ) лаборантом

5-го разряда с окладом 550 рублей. В аттестате у меня был 6-ой разряд, но на

заводе мне почему-то дали 5-ый. Мы – рабочие тех времен мало знали о своих

правах, мы лучше знали, чего нельзя делать. Перво-наперво нам сказали, чтобы не

было никаких разглашений о том, где живем, где работаем, чем занимаемся на

работе. Было очень строго. За этим стоял 1 отдел, определенные люди. С нас взяли

подписку о неразглашении того, что являлось тайной – урановое производство.

Сразу подписали на «Государственный заем восстановления и развития народного

хозяйства СССР» в размере одного оклада. В это же время нам выдали по 300

рублей подъемных, которые сразу стали удерживать из зарплаты по 50 рублей в

месяц. Заем также удерживали по 50 рублей. Что оставалось? У ИТР зарплата была

по 3000 рублей. Мы им не завидовали, мы удивлялись только, почему нам так мало

платят.

На следующее утро мы пришли на работу, ознакомились с рабочим местом.

Прошли инструктаж по технике безопасности – эта процедура уберегала инженера

по технике безопасности от ответственности и являлась напоминанием рабочему

об осторожности. Химическое производство – особое производство: работа с

горячими растворами с агрессивной средой, кислой или щелочной, требовала

осторожности особой.

Что собой представлял Силламяэ в 1948 году? Это был поселок негородского типа,

так как не было дорог, освещения, канализации. С нашей стороны претензий не

было, все понимали, в какое время живем. Были названы улицы: Осипенко,

Садовая, Л. Толстого, Крылова, Чехова, Короленко, Маяковского, Геологическая,

Зеленая и многие другие знаменитые имена. Улицы состояли из маленьких

домиков – финских и немецких. В поселке жили строители будущего города и

завода. Кроме них жили еще заключенные, лагерь был на окраине. Заключенных

каждое утро вели на работу большой колонной. Колонну сопровождали охранники

с собаками с четырех сторон. В колонне шло не менее сотни заключенных. Что это

были за люди? В войну и после войны можно было попасть за колючую проволоку

например за опоздание на работу на 5 минут. Заключенные работали на

строительстве домов по улицам Жданова, Горького и Чкалова. Кроме заключенных

было много солдат (латышей и литовцев), которые отбывали срок после

возвращения из Германии. Они тоже работали на стройках. Эти солдаты, в

основном, были молодые парни, красивые с высокой культурой. На территориях,

7

где они жили, часто устраивались танцы. Наша молодежь часто бегала к ним на

танцы. Среди солдат было много музыкантов, играли на духовых и народных

инструментах. Позднее, когда были выстроены дома на первых трех улицах и

пущен завод, солдат и заключенных в городе не стало.

В первые дни мы пришли на почту узнать свой адрес. Наш адрес в течение

нескольких лет менялся много раз. То Нарва 1, то Ленинград 240/1 и только в 1957

г. стал г. Силламяэ. Однажды мой двоюродный братискал меня в Ленинграде. Ни

один милиционер не сказал ему, где это находится, хотя в адресе был и город, и

улица, и номер дома. Сам завод назывался то «Объект Гукова», то Комбинат №7,

то Предприятие – почтовый ящик 22, позднее – Сланце-химический завод (СХЗ). В

трудовой книжке ставилась запись об увольнении с одного объекта и принятии на

другой, хотя перемещений никаких не было. Через некоторое время мы узнали, что

существовал не один Арзамас, Челябинск, Свердловск и т. д.

Через неделю после приезда я стала ждать писем от мамы. Каждый день ходила на

почту. Почта тех времен – высокая полустенка высотой до груди. За ней сидело

несколько человек. В отделе «до востребования» работала женщина-эстонка. Перед

ней стоял на столе ящик, разделенный по буквам. По-русски она не говорила, но

смотрела каждый раз в ящик и потом говорила «ei ole». Это было первое эстонское

слово, которое я запомнила.

Кроме почты, эстонцы работали в магазинах, но эти умели говорить по-русски.

Вообще, эстонцев в поселке было мало. Эстонскую речь я слышала только в

магазинах Вайвара и Конью. К нам в общежитие приходили хуторяне. Один дед

приносил в корзине копченую салаку. Я такого продукта не знала, ела с

удовольствием.

На работу в завод эстонцев не брали, вероятно считая их неблагонадежными.

Теперь я думаю, как <им> хорошо, что они не работали на заводе! Они сохранили

себя от радиации. От круглосуточной и сменной работы и многого другого.

В общежитии на Матросова было печное отопление, но дрова надо было добывать

самим. Мы собирали строительный мусор вокруг дома. В первую зиму морозов и

снега не было, но все равно надо было отапливать комнату.

Беду делали парни, которые не были нам знакомы. Они ходили по квартирам

просто так, себя показать. Подходили к двери, стучали. Мы дверь незнакомым не

открывали, они били в дверь ногой, и результатом была дыра. Во всех квартирах

были сломаны двери. Мы их ремонтировали, как умели; так и жили. В нашей

квартире дверь подпиралась изнутри трехметровым бревном, которое упиралось в

противоположную стенку. Чтобы выйти из квартиры, несколько девчонок

поднимали его на плечи и отводили в сторону. Мы работали по сменам, в квартире

жило семь человек, всегда кто-нибудь был дома. Так продолжалось до тех пор, как

появились ухажеры. Находясь под их защитой, жить стало не так страшно,

хулиганы их опасались. В это время <я> познакомилась со своим будущим мужем.

Это произошло так. Пока я была в отпуске, в нашу комнату стали ходить ребята из

горьковского ФЗО, и он был одним из них. Однажды он пришел с моей подругой.

8

Он был одет необычно: в морской шинели до колен и в хромовых сапогах. Подруга

представила нас друг другу.

У меня была семиструнная гитара, и я, как в то время было принято, могла сыграть

на нескольких аккордах некоторые песни. И парень – его звали Виктор – попросил

меня научить его играть на гитаре. Я согласилась. Он называл меня учителем, а я

его – учеником. Первая песня, которую мы разучили, была «Песня про рыбака» ( «

Сидел рыбак веселый на берегу реки...»). Потом Виктор купил гитару и стал

ходить на уроки со своей гитарой. В первую нашу ссору он разбил ее о спинку

кровати в мое отсутствие. Вообще-то, в нашей дальнейшей совместной жизни для

него не были характерны такие поступки.

Виделись мы нечасто из-за неудобных рабочих графиков. Как и многие другие

парни, Виктор приходил к проходной в 12 часов ночи встречать меня с работы. У

проходной висело радио, и под бой курантов мы выбегали из дверей, а под музыку

гимна – шли домой.

Так мы встречались до 1-го мая 1949 года. В этот день женился друг Виктора –

Василий Тюряков на Валентине Сусловой. Витя 1-го мая работал до 12 часов, но

пришел на свадьбу. Там он мне сказал: «Давай тоже поженимся.» Я не сразу

согласилась, сказала, что должна спросить разрешения у родителей. На следующий

день Виктор пришел с письмом, которое написал моим родителям. Он попросил

согласия на брак, а они в ответ сразу поздравили нас с законным браком. Вскоре

они прислали приданое: новое стеганое одеяло, две перовые подушки и

самотканный наматрасник, который мы набили сеном.

Две недели мы не могли зарегистрировать брак, так как ЗАГС в это время

переезжал с Вайвара в Силламяэ. Нас дважды «отфутболили». Наконец, в третий

заход на Вайвара, нас зарегистрировали. Инспектором работала женщина-эстонка,

которая не умела писать по-русски и попросила меня саму сделать запись в

свидетельстве о браке.

Наша свадьба состоялась 23 июня, Виктор хотел приурочить ее к своему дню

рождения, когда ему исполнилось бы 20 лет. Но потом, через несколько лет, я

нечаянно выяснила, заглянув в его паспорт, что день рождения у него на самом

деле 23 июля.

На свадьбе жених был в новом костюме за 450 рублей, и в голубой в полоску

рубашке с голубыми эмалевыми запонками, и в хромовых сапогах. А я была в

белом полотняном платье, вышитом голубыми цветами на подоле и рукавах и тоже

в хромовых сапогах. Прическа была сделана при помощи приколок.

Приглашенными были шесть девчат из моей комнаты, друг Виктора – Василий

Горохов с гармонью и несколько человек с работы.

У нас была полная тумбочка водки. На закуску сделали ведро винегрета.

Подсолнечное масло для него мы купили, а овощи нам дала работница столовой,

мимо которой мы проходили, когда она во дворе столовой сидела и чистила свеклу.

После свадьбы нам с Тюряковыми выделили комнату, одну на две наших теперь

семьи. Так мы прожили три недели. Потом начальник ЖКО Васильев сам принес

нам ордер на отдельные комнаты в коммунальных квартирах, в новых домах.

9

Но это я отвлеклась на описание замужества. А теперь расскажу по порядку от

июля 1948 года. Тогда, до нового года мы прожили без электричества. Горячую

воду в летнее время брали из титана, который стоял во дворе. Ее хватало только на

чай.

Осень и зима 1948-49 г. были дождливые и без морозов. Иногда шел мокрый снег.

Температура была плюсовая, около нуля. Дороги от общежития, да и во всем

городе. Были непроходимыми. Резиновой обуви не было, ее не было и в продаже.

У меня была плюшевая куртка, а у других и того не было.

На наш цех было выделено три пары бот. Это - резиновая обувь с плисовыми

отворотами, короткая, на каблуке. Внутрь требовались туфли на каблуке, но нам

такие туфли и не снились. Поэтому в каблук вставляли дереванную чурку. Это

было неудобно. Так как каблук у бота выдвигался назад. Мы с Клавой Кириной

были выбраны в цехком профсоюза. Начальница цеха Валентина Ивановна сказала

нам: «Три пары бот на сорок человек не поделить. Поэтому поделим так – вам по

паре и мне пару.» У нее тоже не было резиновой обуви.

У нас не было не только резиновой обуви. У нас ни у кого не было часов. Поэтому

одного человека из ночной смены отпускали для того, чтобы он разбудил в

общежитии тех, кто работал в этот день с шести утра. Так мы жили четыре месяца.

Однажды нас не разбудили, и мы (вся смена) проспали на работу на целый час.

Первая проснувшаяся разбудила всех. Мы поняли. Что проспали, так как ночная

смена уже пришла домой. Мы бежали на завод так, будто за нами кто-то гнался.

Прибежали в лабораторию. Ночная смена, которой из-за нас пришлось

задержаться, смотрели на нас в страхе. Около одного стола стояло «привидение» -

красивая женщина с длинными пышными волосами, на затылке огромный черный

бант из широкой ленты. Когда опоздавшие собрались вместе, это «привидение»

заговорило. Боже, оказывается, мы – преступники! Я не помню, действовал ли еще

в это время закон об уголовной ответственности за опоздание на работу на 5

минут. Оказывается, это была новая инженерша, прибывшая в цех. У нее на руке

были часы. А что нам было делать? Вероятно, этот случай имел последствия, так

как вскоре комендант общежития выдал будильник на каждую квартиру.

Фамилия этой женщины была Ворович, Елена Яковлевна. Как потом оказалось, она

очень хорошо разбиралась в химии. Закончила Киевский Государственный

университет. Ее знаниям я завидовала белой завистью. Возможно, эта зависть

явилась толчком к тому, что я начала повышать свое образование. Мой муж тоже

пошел учиться дальше. В общей сложности по приезде в Силламяэ мы проучились

12 лет.

Я в 1951 году поступила в вечерний химический техникум на химика-аналитика.

Училась хорошо. Проучившись два года из четырех, перешла в 10-й класс вечерней

школы. Учителя вечерней школы Драбкина Любовь Игнатьевна, Ступникер Раиса

Иосифовна, Данилова Вера Григорьевна хотели видеть меня окончившей институт

и уговорили моего мужа, который учился в вечерней школе, чтобы я сменила

техникум на школу. Я так и сделала, сдав недостающие экзамены по предметам за

9-ый класс. Закончив школу в 1954 году, я поступила в Ленинградский Северо-

10

западный заочный институт на технологическое отделение. В это время многие

где-то учились, и молодежь, и более старшее поколение, которому помешала

учиться война.

На работе первые полгода нам не выдавали спецодежду, поэтому, приходя на

работу, мы не переодевались. Одежда тех, кто работал с кислыми промывными

растворами, не была защищена от попадания кислоты. Поэтому чулки и платья

были в дырках. Довольно долго нам не говорили, что мы работаем с

радиоактивностью. В то время еще никто не знал, как радиоактивность действует

на организм человека. Работали без резиновых перчаток и много лет – без

респираторов. Как позднее выяснилось, альфа-частицы попадают в организм через

кожу рук, через рот, а одежда защищает от их проникновения. Нам говорили

только, что нельзя использовать для питья химическую посуду, а мы пили из нее

чай, думая, что помыв «царской водкой» (смесь азотной и соляной кислот), мы

стаканы отмывали. Но оказалось, что радиоактивность оставалась. Как

воздействует радиация на организм позднее изучали медики всесоюзных

исследовательских институтов гигиены труды и профзаболеваний. С нашего завода

потом будут направлять в основном в Ленинградский институт профзаболеваний, а

иногда – в Московскую клинику №6.

Лет через 5-6 выяснилось, что многие получили дозу облучения, достаточную для

того, чтобы их вывели из основного цеха в цеха без радиации. Диагноз ставили

такой: начальные признаки лучевой болезни.

Я заболела через 7 лет, в 1955 году, мне было 25 лет. Мне дали III группу

инвалидности. Одновременно со мной инвалидность получили еще 56 человек.

Всех нас вывели из основных цехов по результатам обследования Института

профзаболеваний. Я обследовалась 9 раз. В Институте нас обследовали по полной

программе, даже те органы, на которые не жаловались. Заодно нас подлечивали,

кололи нам АТФ, кокарбоксилазу. На желудочный тракт жаловались все. Курс

лечения – 30 уколов. Срок пребывания был не меньше месяца. Процедуры были

болезненные, шли как на эшафот. Одна женщина не соглашалась на взятие

пункции из позвоночника для определения зараженности костного мозга. Она

ругалась на медперсонал, говорила, что <они> все делают как в Освенциме. У меня

тоже было шоковое состояние перед взятием пункции. Но врач Модель Михаил

Михайлович объяснил важность этой процедуры. Он сказал, что если есть

изменения в крови, а в мозговой жидкости – нет, тогда имеется шанс

восстановления состава крови. Но я боялась, так как бывали случаи, что после

пункции наступал полный паралич. Мне сделали уступку, взяли жидкость не из

позвоночника, а из грудной клетки. Оказалось, что я была вовремя выведена из

основного цеха, и костный мозг не был поражен. Состав крови восстановился до

нормального состояния в течение 8 лет. У меня было низкое число лейкоцитов,

ниже трех тысяч при норме 4-6 тысяч.

Медперсонал относился к нам очень уважительно. Все врачи защитили

кандидатские диссертации на основе исследований.

11

После вывода из основного цеха я полгода работала в архиве отдела кадров,

подшивала дела уволенных с завода. В каждом личном деле было множество

бумаг, которые надо было подшить в папку. После архива меня перевели в цех,

который назывался химводоочисткой. В нем не было радиоактивности, но было

много шума и работа в три смены. Восьмичасовой рабочий день, график

скользящий, т. е. три дня с 0.00 часов, три дня с 8.00, три дня с 16.00, через каждые

три дня – выходной. По такому графику работать очень тяжело. Так как не

получается никакого распорядка для организма. Несмотря на такой график, мы с

мужем продолжали учиться. Теперь в доме было 3 ученика, к этому времени дочь

выросла и тоже пошла в школу.

Кроме всяких болезней в моем теле произошли нарушения со стороны

гормональной системы. Врачи рекомендовали родить ребенка, и вскоре у нас

родился сын Виктор. В детские ясли его не отдали. Дочка была нянькой, пока мы с

мужем на работе сменяли друг друга, она сидела с братом.

Когда сыну исполнилось 2 года 10 месяцев, я уехала на дипломное

проектирование. Муж остался с двумя детьми, ему помогала его мама. В феврале

1963 года учеба моя закончилась, я вернулась на работу в химводоочистку, а через

полгода смогла перейти обратно в свой основной цех, в котором до болезни

отработала 10 лет, сменным мастером. В это время на заводе внедрялась

технология переработки диктионемового сланца, которая не прижилась.

Работать в цехе мне нравилось, технологическую цепочку я знала, но опять работа

по скользящему графику. К этому времени научно-исследовательская лаборатория

(НИЛ) была выделена в самостоятельную единицу, и туда требовался инженер-

исследователь. Главный инженер завода из двоих кандидатов сделал выбор в мою

пользу. Главным инженером был Гаевой Петр Александрович, на заводе работал с

1949 года. Пока он был главным инженером, производство стали возглавлять

многие выпускники Силламяэского техникума и заочных институтов. Это люди

росли вместе с заводом, хорошо знали производство, работать им было проще, чем

новичкам.

Так я попала в НИЛ. НИЛ в это время возглавляла Колганова Александра

Петровна. Работники НИЛа были те же, что и раньше, когда НИЛ был в составе

ЦЗЛ, только добавились инженеры, ранее работавшие в основных цехах сменными

мастерами и прибывшие из институтов молодые специалисты. В цехе было около

двадцати инженерно-технических работников и двадцать лаборантов. Не могу не

сказать о руководителе А. П. Колгановой. О таких людях говорят «родился с

генеральским жезлом в ранце». Она была умна, грамотна, ее ценили высшие

руководители завода. У нее была неженская логика. Ее отличала требовательность

к подчиненным. Она их постоянно держала в страхе (по многим качествам была

схожа с моей первой учительницей). Лично мне не нравилось в ней то, что за

какие-то промашки она делала замечание в присутствии всего коллектива, один на

один было бы больше пользы.

У завода всегда были проблемы с исходным сырьем. В 1963 году завод вернулся к

схеме переработки местного диктионемового сланца. Был пущен новый огромный

12

цех, а схема до конца не доработана. Один из руководителей группы, Виктор

Федорович Медведев, учась в заочной аспирантуре в ВИМСе (Всесоюзный

институт минерального сырья) в Москве, занимался доработкой этой схемы. Я

была определена работать над этой темой. Работа была интересная, полученными

мною результатами Медведев интересовался ежедневно. Доведя работу до конца,

Виктор Федорович защитил кандидатскую диссертацию, а я набралась опыта

исследовательской работы. В НИЛе были условия для учебы в аспирантуре.

Позднее еще несколько человек защитили диссертации.

Коллектив НИЛа справлялся с поставленными задачами. Обычно схема

переработки выдается Всесоюзным исследовательским институтом, но на месте

приходили мысли по улучшению узлов. Так было при переработке

редкоземельного сырья, которую завод освоил после того, как дважды не

получилось с диктионемовым сланцем. В 1976 году, когда я уже выходила на

пенсию, на заводе получали редкие элементы ниобий и тантал – очень нужные

материалы, которые производят в двух местах в мире: в Китае и в Силламяэ,

правда на Китай тогда приходилось 95%.

В этом, 2011 году, произошли кардинальные изменения – американская фирма

приобрела долю акций. Возможно, этот факт поможет улучшить производство. Это

нужно для Силламяэ, так как создадутся новые рабочие места, будут востребованы

специалисты. Ведь здесь отличный коллектив химиков. Хочу порадоваться за

удачу родного предприятия. В добрый путь!

Мы занимались не только производственными вопросами. Мы соревновались.

Соревнование проводилось между группами ( у нас их было две) и личное. Каждый

месяц подводились итоги.

Одним из пунктов соцсоревнования был – заниматься общественной работой. Она

в цехе кипела. Кто-то выпускал стенгазету, часто обновлял ее. Надо было

участвовать в художественной самодеятельности. Смотры проводились два раза в

год: ко дню Победы и к годовщине Октября. В хоре пели все, плясали и пели в

ансамблях по несколько человек. Были в цехе женский ансамбль «Ивушка» и

мужской «Лапти». Песни–победительницы были « В деревне было Ольховке» и

«Дубинушка» - исполнители были в костюмах бурлаков. А как звучала песня «Ой,

как над Волгой сады зеленеют» в исполнении хора нашего цеха! Это надо было

слышать! Еще необходимо было шефствовать в каком-то классе городской школы.

Мы ходили на уроки в подшефный класс, покупали ученикам конфеты, занимались

с отстающими. Все это было не без пользы.

Кроме того надо было повышать свой культурный уровень. В то время действовали

Университеты культуры. Занятия проводились в Доме культуры. Лекторы

приглашались из Таллинна и Ленинграда. Приезжали серьезные, известные

деятели культуры и рассказывали нам интересное из области кино, театра и пр.

По условиям соцсоревнования также требовалось повышать технический уровень,

чтобы не забыть то, что учили в институтах и техникумах. Делались доклады

внутри цеха по новым достижениям химической и химико-технологической наук.

Следили за сообщениями о новом в науке по реферативным журналам.

13

Обязательным было чествование женщин в день 8 марта и мужчин 23 февраля.

Сначала проводились собрания, на которых звучали поздравления по случаю

праздника, со временем стали организовывать чаепития, а позже стали покупать

выпивку. (Возможно, таким образом и начал в стране расти расход алкоголя на

душу населения, что обусловило противоалкогольную политику М. С. Горбачева.)

Наш завод был шефом в совхозе «Нарва». Помощь оказывалась с ранней весны на

посадке овощей до осени на уборке урожая. Неделями помогали убирать картошку.

Сбор картошки проводился вручную. Картофелекопалка расбрасывала картошку

по сторонам, бегом не успевали собирать. Ездили и на сенокос, убирали всем

цехом сухое сено.

На уборке сена мы познакомились с семьей Эрики Шмидт, которая жила на хуторе

в деревне Пиместику. Произошло это так. Мы увидели запряженную в телегу

лошадь, под уздцы ее вел мальчик, который головой не доставал до того места, где

засупонивается хомут лошади, ну точно «мужичок с ноготок». Мы все окружили

его, и умилялись, и восхищались, и удивлялись. А рядом с ним был его братик,

которому на вид было, наверное, не больше двух лет. Оказывается, на хуторе жила

многодетная семья. Мама-одиночка (муж ее погиб, когда она была беременна

последним ребенком). Мы все обнимали мальчика, брали его на руки, когда вышла

его мама и сказала, что их у нее 9 человек. Одна наша работница все говорила:

«Пусть мама отдала бы мне этого малыша.» Она говорила это полушутя, но

позднее они с мужем взяли ребенка из детского дома.

С Эрикой у нас завязалась дружба. Мы считали себя шефами, ходили к ним,

поздравляли с Рождеством, носили подарки.

Эрику в городе многие знали. Она ездила в город на своей лошади, на телеге,

продавала молоко и молочные продукты. Эрика вырастила своих детей, все они

устроены в жизни. Удивительно, где она взяла столько силы, чтобы вырастить 9

детей. Она была доброй, порядочной, научила детей трудиться, ее материнского

тепла хватило на всех. Она теперь уже в мире ином, но след в жизни оставила.

Кроме шефства в совхозе были другие выходы на общественные работы. Так была

посажена березовая роща у Таллиннского шоссе в честь 25-ой и 30-ой годовщин

Победы, также озеленяли и город. Были посажены деревья по улицам Кирова

(теперь Кеск), Горького, Жданова (теперь М. Румянцева), Чкалова, Маяковского и

др. Здесь надо поклониться Маргарите Сергеевне Балдиной, которая сразу по

окончании инстититута начала и по сей день занимается озеленением города.

Зеленые насаждения – легкие города. Пусть всем легко дышится в нашем городе!

Кроме общественных работ наш коллектив часто собирался на отдых. Мы

проводили много вечеров отдыха. Также совершали экскурсии по Эстонии. Почти

каждые выходные летом ездили на Чудское озеро. Кроме того ездили в Южную

Эстонию в Отепя, на озеро Выртсъярв, к мавзолею Барклая де Толли, на реку Ахья

в сад эстонской художницы-хуторянки, в Таллинн на праздник песни, на остров

Сааремаа, в Тойла и Нарва-Йыэсуу. В этих поездках мы познакомились с Эстонией

и полюбили ее.

14

В 1975 году я вышла на пенсию в 45 лет. Сейчас мне 80 лет, и теперь кажется, что в

45 лет уходить на пенсию – слишком рано. Но работа была очень вредная, и если

бы я сразу не не ушла, то, может быть, не дожила бы до 80.

На пенсии я тоже не сидела сложа руки. Освоила технику макраме, изготовление

искусственных цветов из ткани, закончила курсы кройки и шитья, курсы вязания. К

тому же работала на садовом участке в садоводстве «Дружба», который у нас с

1961 года. Недолго проработали вместе с мужем охранниками во

вневедомственной охране. Охраняли склад взрывчатки на карьере.

Мой муж вышел на пенсию через 4 года после меня, в 50 лет. Так как мы выросли в

крестьянских семьях, то всегда хотели иметь свой дом. Мы решили купить хутор.

В этом нам помогла Алиде Орго. Она каждый день приносила нам молоко для

нашего сына. Каждый день к 7 часам утра она шла в город из деревни Сытке и

несла в руках 2 десятилитровых бидона, а потом разносила по этажам клиентам.

Лида, как многие эстонки, была красивой женщиной и очень работящей. На хуторе

она жила с мужем Михаилом. У нее было 2 взрослые дочери, но они жили

отдельно от нее. Обе закончили в Тарту высшие школы: Кайза – университет и

работала геологом в Таллинне, а Эльви – сельхозакадемию, была ветеринаром в

Йыхви. Сын Лиды в войну был призван в немецкую армию и после войны оказался

в эмиграции в Австралии. Алиде почти 10 лет не знала, жив ли ее сын, только во

времена Хрущева он смог написать маме. Лида никогда уже не встретилась с ним,

только писали друг другу письма. Ко дню рождения матери сын каждый раз

присылал красивый носовой платочек. Умер он раньше нее, урну с прахом

родственники переправили в Эстонию, и Лида похоронила прах на Синимяэском

кладбище.

Лида помогла нам купить автомобиль «Жигули», дав деньги в долг в рассрочку.

Мы часто ходили на хутор и помогали ей и Михаилу по хозяйству, в основном на

сенокосе. Там я и начала мечтать о своем хуторе. Лида предложила нам помощь в

покупке его тем, что написала письмо в Таллинн, где жил хозяин хутора «Адру»

деревни Перьятси. Она дала нам отличную рекомендацию, написав, что хутор и

земля всегда будут в порядке.

Хутор состоял из домика и полуразрушенного двора, сад зарос бурьяном.

После войны в домике постоянно никто не жил. Летом мама хозяина жила здесь,

но участок у дома не обрабатывался. Около дома росли яблони, вишни, сливы,

смородина. Яблони были высокие, яблоки невозможно было достать.

В год покупки хутора уродилось много вишни, деревьев было около шестидесяти,

но они выглядели как высокие пальмы, поэтому все ягоды съели птицы. Зима 1980

года была очень суровой, морозы до 42 градусов, и все деревья в саду замерзли. С

1981 года мы начали убирать деревья, корчевать пни. Потребовалось целых 15 лет,

чтобы полностью привести территорию в порядок, посадив новый сад из яблонь,

слив, груш.

Много лет потребовалось также, чтобы привести в порядок дом. Дом был

«засыпушкой», то есть между двумя стенками из досок насыпаны опилки с

известью. Мы пристроили к дому веранду с юга, а с севера – кухню и баню. Дом

15

обложили силикатным кирпичом, для чего был выложен фундамент, длина

которого получилась около 50 метров, а высота 0, 6 м и более.

Восстановили двор, часть стены и крышу, сложили перегородку внутри двора и

пристроили гараж. Также восстановили два отдельно стоящих подвала, на месте

одного была воронка от военного снаряда.

Вычистили и восстановили два колодца. Один из них был завален мусором, воды

не было. Муж чистил колодец при помощи лома, так как мусор слежался. На дне

оказались артиллерийские снаряды – 17 штук 150-миллиметровых и к ним 115

гильз с порохом. Вызвали саперов, и они, совсем молодые мальчики, лопаткой,

кисточкой освобождали снаряды. А мы смотрели с верху. Потом саперы положили

все в подвесное устройство, увезли на полигон и там взорвали. Взрыв был слышен

у нас на хуторе, за 10 км. Кроме нас, наверное, никто не знал, что этот взрыв не на

сланцевом карьере.

История была и с третьим колодцем, его мы решили сделать под полом кухни,

чтобы качать воду в баню. Заливали бетонные кольца, ставили и из них выбирали

землю. Кольца опускались под собственным весом, ставили следующее кольцо и т.

д. На пути нам встретился огромный камень. Он лежал по центру кольца.

Расстояние от него до стенок 10-15 см. Землю вокруг камня пришлось выбирать

поварешкой. С Божьей помощью просунули под камень металлические прутья,

укрепили и с помощью блока извлекли камень наружу.

Основная стройка у нас шла в начале 80-х годов. Ничего из стройматериалов не

достать. В это время в городе сносили финские дома. Мы купили полдома,

разобрали его, вытащили все гвозди, выпрямили их, все использовали. Для

обшивки стен большой комнаты муж применил деревянные рейки, которые

мебельный магазин выбрасывал (этими рейками была скреплена мебель). Муж их

выравнивал, стругал и так обшил все стены.

Все годы, что живем на хуторе, а это уже 35 лет, мы занимаемся озеленением.

Правда, сначала пришлось много деревьев спилить, так как они были огромные, в

два обхвата, сучья падали – было опасно.

Сначала на 50-летие Виктора посадили 50 елок. Позднее дочь Татьяна начала

выращивать ёлки из семян, которые извлекала из шишек. Так было посажено в

лесу более полутора тысяч ёлок, а также сосен и голубых елей. Таким же образом,

но уже из желудей, растет 200 дубов.

В 1991 году по новым законам мы приватизировали хутор, и, таким образом. Нам

добавилось 10 га земли. Раньше она у нас отдыхала несколько лет, а теперь сдаем

ее в аренду, под покос ферме, на которой живут коровы и козы и дают молоко для

жителей нашего города.

Мы постоянно живем на хуторе уже около 20 лет. Дрова заготавливаем сами, ольха

растет вблизи дома. У нас огород с двумя теплицами. Раньше мы держали кур,

уток, иногда свиней, овец. Теперь из животных только собака Миша и два кота.

Кроме огорода и сада, большая территория около дома занята цветами. Я не знаю,

сколько у нас сортов цветов, но точно, что не одна сотня, а больше. Цветы я начала

разводить еще в коллективном садоводстве «Дружба» в 1961 году. Тогда самый

16

первый цветок я посадила мыльник. Никто не понял, зачем я посадила сорняк.

Других цветов тогда было негде взять.

Сначала стали продаваться простые цветы: маргаритки, резеда. Потом можно было

заказать. Розы присылались из совхоза «Красное» Ставропольского края,

гладиолусы – из Латвии, флоксы – из Подмосковья. Однажды мне прислали

посылку цветов (там было около 60 сортов) на 48 рублей. Это были огромные

деньги. Многие садоводы изъявили желание получить что-то из этой посылки.

Флоксы, которые мне тогда прислали, растут до сих пор в нашем саду. Это лучшее

в цветочном царстве. Цвета – от белого до темно-фиолетового.

Кроме цветов, на клумбах и вокруг растет много декоративных деревьев и

кустарников: чебушник, будлея, сирени разных цветов, вейгела, жасмин, форзиция,

уксусное дерево, канадский клен, калина бульдонеж.

Наш участок три раза отмечался в конкурсе по волости Вайвара и один раз в

Таллинне как один из лучших.

Цветы разрастаются, им становится тесно на клумбах, поэтому несколько лет назад

я дала объявление в местную газету. С тех пор многим людям и нескольким

организациям я подарила много цветов для их садов.

Наша деревня Перьятси существует более 500 лет. В честь этого на горке

установлен памятный камень. Раньше, до войны, много людей жило в деревне, на

каждом хуторе было много скота. К сожалению, массовые депортации разрушили

почти все хозяйства, и деревня не восстановилась до прежних размеров. Народу

мало, и, в основном, - пожилые люди. Но все соседи живут между собой дружно.

На соседнем хуторе хозяйка – известный человек в Эстонии, Мееди Хийело.

Большая труженица, хранительница старины ( у нее есть даже музей),

непревзойденная мастерица рукоделия. Сад цветов Мееди – идеальный пример для

подражания. У нас разный стиль, но это не мешает нам любоваться клумбами друг

друга.

Другие наши соседи. С которыми мы были в дружеских отношениях – Порманы,

брат и сестра. До войны их семья была зажиточной, у них было много скота и

большой дом. В 1949 году их семью репрессировали. Когда они вернулись из

ссылки, в их доме жило несколько семей из совхоза. В 1991 году им вернули хутор,

но для этого нужно было 6 судов.

Вернувшись в свой дом стариками, они не стали восстанавливать его, жили в

полуразрушенном. Приезжали они сюда только на лето: Эльмар – из Сонда, а

Эльза – из Таллинна. К сожалению они уже умерли, но мы часто вспоминаем их,

они живут в нашей памяти. Они оба умерли почти девяностолетними. Обв были

добрыми людьми, любили природу, домашних животных. Они даже завели себе

корову, но однажды эта корова затоптала Эльзу, повредила ей руку.

Когда у нас были утки. Мы подарили Эльзе на день рождения живую утку, она

ухаживала за ней все лето. Теперь в их доме никто не живет. Их младший брат Лео,

которому уже 87 лет, живет в Таллинне и здесь бывает редко.

Еще одна подруга моего хуторского периода жизни – Эльви Сеппар. Она раньше

жила на хуторе в соседней деревне Пиместику, но после смерти своего мужа

17

Раймонда уехала, сначала на другой хутор, а потом в Хаапсалу. Теперь мы видимся

редко. Эльви – мать четверых детей. В молодости была учителем в школе, позднее

работала на своем хуторе. Она всегда была видная, красивая, веселая, энергичная и

трудолюбивая. У нее было 10 коров, и она их всех доила сначала вручную.

Эльви, как и Алиде Орго, помогла нам купить хутор, так как она - родственница

бывшего хозяина нашего хутора. И с 1978 года мы часто виделись с Эльви, часто

ездили помогать в сенокос, на картошку. Эльви ловко справлялась с любой

работой. У нее была лошадь Мира. Эльви работала и на лошади косила на конной

косилке и сгребала на граблях.

Русский поэт Некрасов воспел русскую женщину: «Коня на скаку остановит, в

горящую избу войдет». Я не знаю, может похожие слова есть у кого-то из

эстонских поэтов тоже, но я уверена, что Эльви и Эльза и коня бы остановили, и в

горящую избу вошли бы.

Когда пал Советский Союз, и Эстония получила независимость, мы приняли ее

сразу, голосовали в Конгресс и позднее получили Эстонское гражданство.

Для нас Эстония как маленький ухоженный дом, чистый и уютный. Это мой дом и

дом моей семьи. И мы хотим жить в нем всегда.

Раньше, до обретения Эстонией независимости, в Силламяэ нам жилось хорошо,

потому что мы работали на заводе, который относился к военно-промышленному

комплексу Союза. Снабжение было одним из лучших в стране, мы часто

пользовались путевками в санатории и дома отдыха, у нас был при заводе свой

профилакторий, диетическая столовая.

Но теперь нам живется намного лучше. Живем на хуторе, как в раю, получаем

пенсию, которой хватает с избытком. С соседями отношения хорошие.

Еще по одной причине я довольна новым временем. Двадцать лет назад в Эстонии

была разрешена всякая религиозная деятельность, люди получили свободу выбора

религии. Здесь было создано общество «Сознание Кришны». Я пришла к Богу в

1993 году, и теперь моя вера еще больше укрепилась. Эта религия основывается на

древнейшей ведической философии, и не отрицает другие религии. Главные ее

принципы – вегетарианство, чтение мантры Харе Кришна, чтение ведической

литературы, отказ от алкоголя и наркотиков, чистота ума и тела. Ежедневно на

чтение мантры уходит не менее двух часов, я ее читаю, сидя на качелях, а вокруг

красота, цветы, усталость снимается как рукой.

Доброго пути тебе, Эстония!

http://maluvara.edicypages.com/loe-lugu-1/zudinavk