Author: Переверзев Юрий Викторович

Проза: Пешневы и их окружение

ЮРИЙ ПЕРЕВЕРЗЕВ

   ПЕШНЕВЫ И ИХ ОКРУЖЕНИЕ

2004 г.

Моей жене посвящаю - с любовью

Переверзев Юрий Викторович.

Пешневы и их окружение. Роман.

Повествование, отчасти автобиографическое, охватывает время жизни

нескольких поколений - с конца XIX века по начало XXI - на пространстве от

Дальнего Востока до Западной Европы. В нем отражены события,

происходившие в жизни героев, их мысли, чувства, заботы, интересы.

ПРОЛОГ

“Что человеку в старости надо?..” Этой вычитанной, по-видимому, где-то и

когда-то фразой (ей-Богу, он, Георгий Сергеевич Пешнев, не сам её выдумал!) -

фразой, адресованной сыну, который сидит перед ним и, как почти всегда, не

смотрит ему в глаза, он хотел бы начать роман, в какой-то мере

автобиографический, но только в какой-то мере, поскольку за долгие годы

жизни Пешнев сталкивался со столькими судьбами, иногда достаточно

странными, пересекшимися по воле случая с его судьбой, что он, вобрав в себя,

пропустив через свою душу перипетии некоторых таких судеб, не мог пройти

мимо событий, имевших в них место, попытавшись, конечно, по возможности,

по-своему осмыслить их. Ну и, естественно, в нем, в романе, должна быть

некоторая доля вымысла - какой же роман обойдётся без художественного

вымысла?.. Но этот вымысел ни в коем случае не должен быть

противопоставлен “правде жизни”, ведь, по свидетельству Конфуция, “правда -

начало и конец всего существующего. Если бы не было правды, то не было бы

ничего. Хотя люди оставляют правду без внимания, но она никогда не теряет

своего значения”. Пешнев хотел написать именно роман, а не повесть, даже

большую повесть - разве в неё уместиться всё то, что он знал об этой жизни? В

детстве он хотел стать писателем, как другие дети хотят быть, повзрослев,

врачами, лётчиками, а позднее - космонавтами… Но не вышло…

Он и сейчас не был уверен, получится ли что-нибудь из этой его затеи. Но

попробовать ведь ничего же не мешает? В энциклопедию, конечно, не

попадёшь, но надо же оставить после себя хоть какой-нибудь вещественный

след… Только бы успеть, пока жив, пока не поддаёшься искушению лечь, когда

усиливаются боли, и лежать, сосредоточившись на себе, на этой боли - его

удерживает от этого и нежелание огорчать, пугать жену, и выработанная

годами привычка терпеть (уметь терпеть и ждать - это, по его давно

сложившемуся мнению, немаловажные качества мужчины, обычно люди

нетерпеливы, хотят получить всё и сразу, попадая в зависимость от своих

ожиданий, и страдают, когда они не исполняются, что случается чаще, чем

благосклонность судьбы); успеть сделать то, что наметил, пока ещё всё помнит,

пока его мозг, как это бывает у пожилых людей, не потерял способности,

утрачиваемой с возрастом, отделять важные события от второстепенных…

“Пока мыслю - я существую” - кто это сказал? Вот и не помнит уже этого

Пешнев… Надо больше ходить, ведь американские учёные подсчитали, что

каждые полтора километра, пройденные пешком, примерно на 13% уменьшают

риск снижения умственных показателей. А так не хочется, чтоб они, эти

показатели, снижались… Только бы успеть, ведь нельзя же, в самом деле,

рассчитывать на 280 лет жизни, которые, по утверждению ставшего в

последнее время популярным и модным московского доктора Волкова,

отпущены человеку, если тот во всём придерживается законов природы; хотя

бы достичь возраста деда по отцовской линии или, он был бы согласен и на это,

возраста отца, в котором он ушёл из жизни… Но, как говорили в старину, всё в

воле Божьей… Правда, Спиноза утверждал, что “природа и боги

сумасбродствуют не менее людей”…

И ещё одно заботило Пешнева: если он, всё-таки, напишет то, что задумал,

и кто-то из его окружения прочтёт, возможно, его “опус”, то не захочет ли этот

“кто-то” узнать себя в одном из персонажей? И не затаит ли обиду? Или не

возгордиться ли? Пешнев не желал бы такой реакции. Поэтому - чтоб никто не

вообразил, что как-то отмечен (льстя этим, не исключено, самому себе) - он,

коль уж берётся за этот труд, решил: жизненные коллизии, которые он

попытается отразить в романе, обязательно должны соответствовать

действительности, той самой “правде жизни”, а персонажи… Разве только в них

дело? Пусть они, включая главных, если таковых можно будет “назначить”, не

будут иметь конкретных, точных прототипов, а станут лишь образами (Пешнев

подумал, что специалист обязательно добавил бы - “собирательными”), в

характерах, действиях и судьбах которых отражается эта действительность, не

более того…

ГЛАВА 1

1.

- Что человеку в старости надо? - сказал Пешнев и сам, уже своими

словами, ответил на этот вопрос. - Покой и внуки.

Он вздохнул. Сын по-прежнему не поднимал на него глаз, но Пешнев

знал, что взгляд его тёмно-карих глаз напряжён, как почти всегда в последнее

время. Слава сидел со стаканом минеральной воды в руке, постоянно

прихлёбывая и доливая воду из бутылки. Вряд ли его мучила такая уж жажда,

хотя стоял вполне жаркий день, столь характерный для весны в этом

южно-германском городе. Запахи буйного цветения проникали в квартиру

через открытые окна и балконную дверь, особенно запах больших

розово-красных цветов, покрывающих дерево - местный вид магнолии, как

кто-то говорил Пешневу. Дерево росло на лужайке прямо под балконом. На

нём заливались трелями дрозды, заменяющие в этих местах соловьёв, которые

почему-то не водились здесь. “Эх, жить бы да жить… - подумал Пешнев как бы

в унисон той тревоге, которую он постоянно ощущал последнее время и

которая была связана с всё ухудшающимся самочувствием, что особенно стало

для него заметным после начала неприятностей у сына; в нём как будто что

оборвалось внутри. - Жить, несмотря ни на что… Прорвёмся и на этот раз, не

привыкать. Как считал тот же Спиноза, надо смотреть на всё с точки зрения

вечности. Вечность мне не грозит, к сожалению (а, может, к счастью?), поэтому

самое разумное - относится ко всему, если, конечно, получится, с олимпийским

спокойствием. В конце концов, все мы в этом мире проездом, всё когда-то

кончается”… Разве он, Георгий Сергеевич Пешнев, уникален? В каком-то

смысле - да, как каждый индивидуум на Земле. Но общего у него с остальными

людьми больше, чем различий. Ещё Вольтер заметил, что Земля - огромный

театр, в котором одна и та же трагедия играется под различными названиями…

Поначалу усиление своих недомоганий Пешнев относил, грешным делом, на

влияние излучения компьютера, за которым проводил много времени (Георгий

Сергеевич читал об этом), и даже попросил жену поставить на подоконник

рядом со столом с его компьютером два горшка с геранью, так как он вычитал,

что герань, так же как душица, мята, лаванда и какие-то ещё растения,

нейтрализуют это излучение. Но потом он всё-таки пришёл к выводу, что его

неважное самочувствие - “от нервов”… Он постоянно отгонял мысли о смерти,

однако они помимо его воли всё чаще посещали его, хотя лет пятнадцать назад

в Индии, где он был в туристической поездке, дипломированный астролог,

изучив его ладонь, сказал ему, что проживёт он до семидесяти семи лет, то есть

у него было, если верить астрологу, ещё двенадцать лет в запасе. “А что потом? -

думал в такие минуты Пешнев. - Что будет ”там“? И есть ли что-нибудь ”там“?”

Странно - а может, не странно? - но раньше, в молодости и позже, в более

зрелом возрасте Пешнев никогда не задумывался об этом, рос и жил, как и

большинство людей его поколения, атеистом, не имея никакого представления

ни о православии, ни об иудаизме - религиях, к которым принадлежали его

предки с обеих сторон, хотя и видел в детстве, как его дед со стороны отца,

Фёдор Иванович, перед тем как приняться за еду поворачивался к иконе в углу

и несколько раз крестился. Мыслям о “потом” и “там” дали импульс и недавно

прочитанные Пешневым книги профессора-глазника из Уфы Мулдашева,

который, сравнивая глаза людей разных рас, выдвинул гипотезу о том, что

первые люди нашей цивилизации появились на Тибете и оттуда

распространились по Земле, приняв с течением времени черты, характерные

для существующих рас и появившиеся под влиянием климатических условий

областей обитания. (Недаром именно на Тибет пытался направить людей для

поиска таинственной страны Шамбалы ещё Дзержинский, но тогда у молодой

советской власти не хватило денег, там затем проводил исследования Рерих, а

позднее нацисты послали на Тибет большой коллектив учёных в надежде

отыскать следы ариев - предков, как они считали, германцев, но эти

исследования были прекращены с началом Второй мировой войны.)

Организовав несколько экспедиций в Индию, в Непал, на Тибет, Мулдашев

нашёл подтверждения своей гипотезе и, более того, предположил, как

появились первые люди нашей цивилизации, выяснив, что в пещерах Непала и

Тибета находятся так называемые “сомати” - как бы законсервированные по

велению Высшего Разума (можно называть этот феномен и по-другому) люди

нашей и предыдущих цивилизаций, хранители генома человечества на случай

глобальной катастрофы, подобной тем, которые происходили в глубокой

древности (к примеру, всемирный потоп). “Сомати”, утверждает Мулдашев на

основании своих бесед со знатоками восточных учений, в том числе с так

называемыми Посвященными, то есть, можно сказать, доверенными лицами

Высшего Разума, к числу которых, кстати сказать, относилась русская Елена

Блаватская, чьи книги, появившиеся во времена перестройки, Пешнев так и не

осилил, - “сомати” представляет собой лишь физическую оболочку тела,

достигшего такого состояния путём высочайшей степени медитации, когда

психическая энергия человека (то, что в христианстве называется душой)

вступает контакт с Высшим Разумом; тогда эта психическая энергию

включается в общее информационное поле и может вернуться в

“законсервированное” тело, оживляя его. Точно так же душа умершего

простого человека через некоторое время попадает в то самое информационное

поле (в православной традиции, как известно, принято отмечать девятый день

после смерти человека и “сороковины”), а оттуда Высший Разум, если человек

жил достойно и его психическая энергия не несёт в себе зла, может перенести

его душу - вселить, иными словами - в другое тело, рождённое для жизни на

Земле, тем самым осуществляя то, что на современном языке зовётся

реинкарнацией. Кстати, это понятие было известно древним христианам, и

даже в Библии оно встречается в виде выражения “рождённый заново”,

которое обычно воспринимается как метафора, а истинная суть реинкарнации

была засекречена Никейским собором в 325 году, и только недавно

исследователи нашли в архивах Ватикана документы, в том числе ранее

неизвестные писания Иоанна Богослова, из которых можно понять, что и в

прошлом она имела место. Человеку, воспитанному в духе

материалистического учения, трудно всё это взять на веру, воспринять, но

Пешнев почему-то полагал, что так и есть на самом деле, что после смерти

“весь я не умру”, говоря словами Пушкина, что потом что-то ещё будет…

Пешнев на секунду зажмурился, отгоняя не относящиеся к делу мысли,

потом посмотрел на Славу. Он видел, что сын нервничает.

- Ты же лишил нас с мамой и того, и другого…

Пешнев помолчал, потом повторил:

- Да, покоя и внуков…

Конечно, Георгий Сергеевич (он же Жора - так его звали сокурсники в

студенческие годы, но дома родители, как потом жена и близкие друзья,

называли его Юрой) немного “перегнул”: у него всего один сын и одна внучка -

Настя, Анастасия, которая с детства для всех в семье, да и не только в семье,

была Асей, поскольку так звали дома её прапрабабушку Анастасию Васильевну,

жену Фёдора Ивановича Пешнева. В честь бабушки Георгия Сергеевича и

получила такое имя его внучка. Сейчас, в двенадцатилетнем возрасте, внучка

требовала, чтоб её называли только Настей или, в крайнем случае, Анастасией,

причём с ударением на третьем “а”, как принято в Германии. Вообще, характер

её оставлял желать лучшего… Но сейчас не это было важным.

Внучку Пешнев и его жена Елизавета Моисеевна (для мужа, который

никогда не называл её Лизой, - Лизонька, Лапушка, Рыбушка, Мамуся или

просто Муся, Мусичка) не видели уже три месяца. Собственно, видели иногда -

но лишь издали, когда та гуляла с подружками у комплекса домов, в которых

жили и они, и бывшая жена Славы с Асей. Если раньше при виде бабушки с

дедушкой Ася подбегала к ним, то теперь старалась, завидев их издалека,

убежать, спрятаться. И если прежде они часто встречали её на автобусной

остановке или даже прямо в автобусе, где Асе невозможно бы было избежать

какого-то разговора, то в последнее время, как назло, таких случаев не было. К

телефону она не подходила, хотя несколько попыток поговорить с ней по

телефону и Георгий Сергеевич, и его жена всё же сделали - уже после того, как

перед днём рождения Лизы два месяца назад Ася сама взяла трубку, когда

бабушка позвонила ей.

- Настенька, солнышко, здравствуй, ты не забыла, что у меня завтра день

рождения? Приходи завтра к пяти часам…

- Мне некогда, я ухожу, отстань… - сказала внучка и положила трубку.

На день рождения Ася не пришла, и тот разговор оказался последним,

когда старшие Пешневы слышали её голос (в их квартире стоял телефон с

громкоговорящей связью, и они пользовались этим “достижением

технического прогресса”, как правило, всегда). А ведь это был не просто день

рождения, а своего рода юбилей, правда, неполный - “всего”

шестидесятипятилетие, такой же “полу-юбилей”, по выражению Пешнева, как

за месяц до этого у самого Георгия Сергеевича, на праздновании которого Ася

присутствовала, и тогда ничего не предвещало того, что случилось. Она была в

один из двух дней, когда приходили поздравить юбиляра приятели,

появившиеся уже в Германии за пять лет жизни здесь. Растянуть приём гостей

на два дня требовали размеры квартиры и “число посадочных мест”. Оба дня за

столом, выслушав причитающиеся ему по такому случаю поздравления - и в

стихах, и в прозе, - Георгий Сергеевич сам читал написанные им к этой дате

стихи, названные им “Автопортрет”, в которых он попытался объективно,

насколько это возможно, посмотреть на себя со стороны; “Автопортрет” так

понравился гостям, что все попросили его сделать для них копии. Даже Слава,

скупой на доброе слово, сказал:

- Ну, отец, ты даёшь…

Перечитав после юбилейных дней написанное ещё раз, Пешнев сам был

удивлён искренности, которая чувствовалась в написанных им строчках (“Ну,

просто стриптиз какой-то, - думал он. - Но ведь всё это правда!”):

То, что не умею, - не умею.

То, что не дано мне, - не дано.

Не умел я в детстве клеить змеев,

Не умею я снимать кино.

Прыгать с парашютом, делать мебель,

Экстрасенсом стать я не сумел.

Многого не знаю. И я не был

Мастером десятков нужных дел.

Нет ни петь, ни танцевать таланта,

Живописцем быть не суждено,

Полностью похожим на атланта

Тоже не дано мне, не дано…

Благодарным быть дано и верным.

Чувство долга есть во мне всю жизнь.

С детских лет усвоено, наверно:

Что бы ни случилось, ты - держись…

В жизни неплохой имел я старт, но

Не всегда использовал свой шанс.

Был и хладнокровным, и азартным:

В шахматы играл и в преферанс.

Мне даны терпение и совесть,

Пить и коньяк и водку - не вино.

Написать о нашей жизни повесть

Мне хотелось бы, но - не дано.

Не умею покорять стихии,

Бить рекорды в спорте и труде,

Но могу подчас писать стихи я

И всегда держать себя в узде.

В меру я общителен, но светским

Львом меня никак не назовёшь.

Не дано мне овладеть немецким

В возрасте моём. Ну, так и что ж?

Свыше мне дано быть фаталистом,

И ещё, однако, есть беда:

Полностью изжить идеалиста

Я не смог в себе за все года.

Я старался быть рациональным,

Но заметил за собой давно:

Становлюсь я вдруг сентиментальным…

Значит, так Всевышним мне дано.

Я умею составлять кроссворды,

С юмором достаточно в ладах.

Я не скептик, не позёр, не гордый…

Кто же я в немолодых годах?

Я не знаю, прост я или сложен.

Впрочем, в мире так заведено

(И согласен с таковым я тоже),

Что судить себя нам не дано.

Мне дана любовь, и это чувство

Пронести сумел я сквозь года.

Это - труд, но это - и искусство:

Лизонька - одна и навсегда.

Коль я Водолей - рождён зимою,

А жены знак - Рыба, то везде

Чувствует она себя со мною,

Я надеюсь, рыбою в воде.

Мне дано быть оптимистом, даже

Если нет условий для того.

Мне дано всегда стоять на страже

Интересов дома моего.

И, хотя дано мне от природы

Жить, ценя покой и лень любя,

Я, превозмогая все невзгоды,

В жизни не умел жалеть себя.

Не хотел машины я и дачи -

Мне в земле возиться не дано.

Выпадала не всегда удача,

Но я к ней стремился всё равно.

В прошлом зарабатывать умея,

Не хочу, дав многому пропасть,

Ни сперва кропить себя елеем,

Ни потом в падучей биться всласть.

Это нынче несколько я хилый,

Иногда противен сам себе,

Но пока какие-то есть силы,

Будет так, как мне дано в судьбе.

Мне дожить до встречи с новым веком

Довелось - судьбою так дано.

И остаться в жизни Человеком

Также мне предопределено.

Юбилея полного мне должно,

Ждать ещё, как водится, пять лет.

Я хотел бы нынче, было б можно,

На него достать входной билет.

Буду я теперь в душе лелеять,

Вехой отмечать в судьбе своей

Как того предвестник юбилея

Этот малый, полу-юбилей.

Слава присутствовал на празднике оба дня - вместе со своей будущей

женой Валей, которая к тому времени уже около месяца жила у Славы и у

которой сложились прекрасные отношения с Асей, часто приходившей в их

квартиру и даже ночевавшей у них под выходные дни. И вдруг, буквально через

неделю, с ней произошло что-то, что оторвало её и от отца, и от бабушки с

дедушкой. Это “что-то” выяснилось позже, а пока ни старшие Пешневы, ни их

сын не могли взять в толк, что же случилось, поскольку и со своим отцом Ася

перестала разговаривать даже по телефону.

Не желая встречаться с матерью Аси, которая неминуемо произошла бы,

если бы он зашёл в свою бывшую квартиру, и не понимая поведения дочки,

Слава через несколько дней, в среду - в день, когда он был свободен, поехал в

гимназию, в которой училась Ася, рассчитав время так, чтоб встретить её. Но

они разминулись - наверное, Слава перепутал расписание занятий Аси, но, так

как он был уже здесь, Слава решил выяснить, как у дочки дела с учёбой. Асиной

классной дамы он не нашёл и постучал в дверь кабинета директора.

- Входите, пожалуйста, - услышал он и, войдя в кабинет, сказал, пожимая

руку вставшему из-за стола с улыбкой (дежурной улыбкой немцев) высокому

мужчине средних лет:

- Моя фамилия - Пешнев. Извините, что я обращаюсь прямо к вам, но у

меня не было другого времени приехать в гимназию, а сейчас я уже никого не

застал. Моя дочь Анастасия учится в седьмом классе, я хотел бы получить

информацию об её успехах.

- Успехах? - улыбка директора несколько увяла. - О каких успехах можно

говорить, если ваша дочь недавно переведена на класс ниже? Эта история ещё

свежа в моей памяти, поэтому мне даже не надо заглядывать в документы.

Слава опешил:

- Как - на класс ниже? Почему без моего ведома? Что случилось?

Теперь настало время удивляться директору:

- Не понимаю. Анастасия не ходила в гимназию больше месяца,

предоставив справки о болезни, отстала, особенно по математике, с которой у

неё и раньше было не всё благополучно. Я подписал письмо её родителям с

просьбой согласиться с переводом Анастасии в шестой класс по указанным

причинам. Приходила ваша жена и согласилась с моими доводами. Разве вы не

знаете об этом? Без согласия родителей мы не имеем право ничего

предпринимать.

Славе пришлось рассказать директору, что уже полтора года, как семья

распалась, в прошлом декабре суд развёл его с матерью Аси, но у него с бывшей

женой - опять же по решению суда, уже другого, более раннего - так

называемое “совместное воспитание”, означающее, что ни одно важное

решение, касающееся ребёнка, не может быть принято одним из родителей без

согласия другого. Директор не знал о происшедших изменениях и, попеняв

Славе, что ему не было сообщено об этом, взял у Славы его новый адрес и

номер телефона.

- Вы прекрасно говорите по-немецки, - сказал на прощанье директор, сияя

восстановившейся улыбкой.

Слава вышел из гимназии в что называется расстроенных чувствах. Теперь

ему стало понятно поведение Аси: ей, по-видимому, было просто стыдно за то,

что произошло. “Вот дурочка, - думал Слава, - ведь могла она обратиться за

помощью по математике и ко мне, и, тем более, к дедушке, если у меня не было

времени, можно же было сказать, что есть проблема, я же постоянно

спрашивал её о делах в гимназии. А эта ”падла“ - правильно отец так называет

мою бывшую жену, - не могла она мне сказать о неприятностях? Речь ведь идёт

и о её дочери… И не так уж сильно Ася болела, чтоб столько времени

пропускать занятия в гимназии. Просто ”падла“ пользовалась её болезнью,

чтоб получать справки у разных врачей - мне сама Ася говорила, что посещала

нескольких докторов - и, имея ”освобождение по уходу за ребёнком“, не ходить

на работу, зная, что до двенадцати лет ребёнка по немецким законам такое

возможно…”

Вечером Слава зашёл к родителям и сообщил “последние известия”. “Было

же у меня какое-то нехорошее предчувствие, - подумал Георгий Сергеевич,

выслушав сына, - когда Ася упорно не хотела отвечать на вопросы о том, как у

неё дела в гимназии, говорила лишь - нормально… Что за дети пошли, и Ася не

исключение, ничем не интересуются, им бы только погулять, посмотреть

мультики да поиграть в компьютерные игры. Она же не хочет ничего читать, в

художественный музей пойти отказывалась, домашние задания для гимназии

занимают у неё всего полчаса - разве такая должна быть нагрузка у ученика?

Даже русским языком прекратила со мной заниматься - забывает же родной

язык, это плохо… И Слава тоже мало занимался дочкой в последнее время, хотя

у него и есть оправдывающие обстоятельства… Но прежде всего виновата

”падла“, это её воспитание…”

По случайности, утром того же дня, когда Слава ходил в гимназию, Лиза

встретила по дороге домой из магазина бабушку сестёр - подружек Аси, и в

разговоре выяснилось, что внучки этой “русской немки” Ирмы говорили ей со

слов Аси, что, мол, её папа перестал обращать на неё внимание, так как

женился и занят теперь только своей новой женой.

- Вот “падла”, - сказал Слава, выслушав рассказ матери. - Это всё она,

настраивает Аську против меня, ненормальная. Точно угробит ребёнка…

- Конечно, угробит, - подтвердил Георгий Сергеевич. - Ты это и раньше

знал, мы с мамой тебе говорили, когда советовали тебе до конца добиваться

того, чтоб после развода Ася жила с тобой. А ты согласился на “совместное

воспитание”. Вот и имеешь это “совместное”…

Может, Пешнев-старший был и не совсем справедлив по отношению к

сыну. Даже наверняка. То есть, конечно, Слава был во многом виноват сам,

виноват в том, что такое положение стало возможно, виноват не столько в

развале семьи, сколько в её создании четырнадцать лет назад с этой “падлой”,

несмотря на возражения родителей, виноват в той нерешительности и

растерянности, которые проявил и проявляет в последние два года. Поэтому

Георгию Сергеевичу не за что было корить себя, когда он сказал сыну, что это

именно он лишил своих родителей и покоя, и внучки. Ведь можно же было за

три месяца найти возможность встретиться с дочкой, поговорить с ней,

объяснить, что она не права, что и он, и бабушка с дедушкой её любят и хотят её

видеть!.. Но с другой стороны, такая уж у Славы “планида”, ему чаще всего не

везло “по жизни” (новомодное выражение, которое не нравилось Пешневу, но

которое было на слуху), и сыну для достижения чего-то надо было всегда

прилагать усилия, как правило, значительно большие, чем другим. Георгий

Сергеевич давно уже отмечал про себя, что у сына, много знающего, особенно в

гуманитарных науках, отсутствовала, сожалению, в должной мере та гибкость

мышления, способность анализировать варианты, возникающие в жизненных

ситуациях, без которой очень трудно добиться больших успехов. Правда, одна

только гибкость мышления мало поможет, если к этому не приложатся и

другие важные качества, не все из которых, увы, были присущи самому

старшему Пешневу… Во всяком случае, если б у Славы было больше

уверенности в себе, было бы лучше. Ведь когда голова полна сомнений в

собственной значимости, то и другие воспринимают тебя так же, и ничего

хорошего из этого не получается. Пешнев давно понял, что существует некий

феномен: чем сильнее ты чего-то хочешь, тем скорее оно происходит, но, к

сожалению, и ему самому часто не хватало такого “хотения”.

“Вот говорят о ком-то - ”успешный человек“, о Славе такого не скажешь, -

думал Пешнев. - Собственно, и ко мне это определение можно отнести с

определённой натяжкой - ведь ни богатым, ни известным я, что ни говори, не

стал…А что хорошо получается у Славы - так это учиться. Он - человек

обучаемый. И в школе, и в университете он был одним из первых, да и здесь на

разных курсах - и немецкого языка, и программистов… Неужели я не дождусь,

когда он полностью встанет на ноги, кончится эта полоса неудач? Может, мы с

Лизонькой и виноваты в том, что он сразу не выбрал специальность, которая

была бы всегда востребована”. И Георгий Сергеевич вспомнил, как к концу

десятого класса, узнав, что Слава собирается поступать на факультет

иностранных языков, его классная руководительница математичка Вера

Абрамовна сказала ему в сердцах:

- Не дури, Слава, тебе прямой путь - на физмат…

Вера Абрамовна сейчас жила в Нюрнберге, приехала в Германию с мужем

и не совсем нормальным сыном, который был младше Славы на несколько лет,

незадолго до переезда сюда Пешневых. Слава звонил ей иногда.

Но в то уже далёкое время, двадцать три года назад, вопрос “куда идти

учиться” в семье был уже давно решён: Слава будет поступать на отделение

переводчиков специальности “английский язык”. Во-первых, он достаточно

хорошо к тому времени знал язык, занимаясь им уже четыре года с частными

преподавателями, в том числе последние года два с вышедшей на пенсию

бывшей завкафедрой английского языка университета Беатриссой Яковлевной,

слывшей в городе лучшим специалистом в своём деле; во-вторых, это была

тогда, в начале восьмидесятых годов, самая престижная специальность, о

получении которой можно было только мечтать, с огромными перспективами,

связанными с работой за границей, с возможностью вырваться из

безысходности, которую чувствовал, часто даже не отдавая себе в этом отчёта,

мало-мальски думающий человек в Советском Союзе. Пешневы рассчитывали

на успех, хотя и знали, что в последние годы конкурс на это отделение, куда не

принимали девочек, поскольку его выпускники неофициально назывались

“военными переводчиками”, - конкурс составлял 8-10 человек на место.

Рассчитывали, надеясь на то, что Слава хорошо, а лучше - отлично, сдаст

экзамены, но, кроме того, принимали, естественно, дополнительные меры.

Лиза сложными путями, через знакомых, нашла Славе репетитора по русскому

языку - милую женщину, преподававшую на подготовительных курсах для

иностранцев, которые через год становились студентами университета

(всё-таки, какое-то отношение к университету она имела!), Ларису Васильевну.

Кроме сына, ученика младших классов со слабыми лёгкими, который поэтому

был отправлен жить к морю, в Севастополь, к родителям мужа, у неё была

старшая дочь, тоже в том году оканчивавшая школу. Пешневым она

понравилась, и они не возражали бы, если б их Слава проявил к ней интерес -

ничего не попишешь, 17 лет, у сына бурлит кровь, уж лучше девочка из

приличной семьи, чем неконтролируемые его похождения… Их разговоры

между собой на эту тему не имели практического результата: дочка Ларисы

Васильевны давно и серьёзно встречалась со своим одноклассником и вскоре,

как только им исполнилось по 18 лет, вышла за него замуж. В дальнейшем

Пешневы ещё не раз пытались познакомить сына с кем-нибудь из его

ровесниц, подходящих ему, по их мнению, по полученному воспитанию,

интеллекту, и, конечно, не дурнушек; особенно попытки эти активизировались,

когда он стал встречаться со своей будущей женой, именуемой теперь не иначе

как “падла”. Ведь в старину женились и выходили замуж преимущественно по

сватовству, рассуждали они, правда, нынче другой век на дворе, они-то, как и

большинство их знакомых, нашли друг друга сами, но что плохого в том, если

родители озаботятся подбором для сына его “второй половины”? Тем более что

у них перед глазами был живой пример: женитьба одноклассника и приятеля

Георгия Сергеевича Эдика Штейна, гобоиста оркестра городской оперы,

пошедшего по стопам своего отца, который многие годы числился первым

гобоем этого театра. Жили Штейны в огромной коммунальной квартире дома

рядом со зданием оперы, занимали большую комнату с эркером, в котором

стоял рояль, и фанерной перегородкой, отделяющей от комнаты закуток в

противоположной эркеру стороне, слева от входной двери в комнату. Телефон у

Штейнов отсутствовал, и когда Пешневы, уже года три как женатые,

неожиданно нагрянули к Эдику, он как-то растерянно представил им

вышедшую из-за перегородки в домашнем стёганом тёплом халате белого

цвета миловидную девушку:

- Это Ида, наша дальняя родственница из Никополя, приехала в гости…

Впоследствии выяснилось, что Эдика и Иду, учительницу музыкальной

школы, которая была племянницей мужа сестры отца Эдика, сосватали их

родители; Пешневы увидели Иду на второй день её приезда для знакомства с

предполагаемым мужем. И что же? Они поженились, родили двоих детей,

сейчас живут в Израиле…

Однако все попытки Пешневых были тщетны. Слава как прилип к

“падле”…

А тогда Лариса Васильевна порекомендовала Пешневым репетитора по

истории, тоже работавшего в университете, довольно мрачного вида человека

под пятьдесят лет, который сказал при первой же встрече, что подготовить-то

он подготовит их сына, насколько это возможно, поскольку он пока не знает

уровень знаний абитуриента, но никакого влияния на результат экзамена по

истории он оказать не может. Пешневы, хотя в душе и рассчитывали на это,

вынуждены были нанять его репетитором - всё же он знал требования, которые

предъявляются в университете на приёмных экзаменах.

Но так как основной задачей было сдать на “отлично” экзамен по

английскому - без этого ничто не может помочь поступлению в университет, то

главной надеждой Пешневых была Мариша - Мария Фёдоровна Пешнева,

родная тётка Георгия Сергеевича, младшая сестра его отца. Она была всего на

пятнадцать лет старше Георгия Сергеевича, своих детей у неё не было, и к его

семье она относилась по-матерински. Он с детства обращался к ней на “ты”, как

потом Слава, а вслед за ним и Ася, только Лиза никак не могла преодолеть в

себе неловкости, связанной с “тыканьем” старшей по возрасту, и, несмотря на

неоднократные просьбы Мариши, по-прежнему говорила ей “вы”. Материнское

отношение Мариши приносило семье Георгия Сергеевича много хорошего, но

подчас угнетало из-за непререкаемости, безапелляционности её представлений

обо всём, суждений и высказываний, часто входящих в противоречие с

мыслями, которые имели по тому или иному поводу её племянник и его жена.

У Мариши, преподавательницы немецкого языка, работавшей в разное

время во многих вузах города, и в университете тоже, остались в университете

хорошие знакомые, в том числе и Тамара Петровна, доцент кафедры

английского языка. Тамара Петровна взялась подготовить Славу к приёмному

экзамену и, более того, попытаться проследить, чтоб этот экзамен прошёл

успешно. Собственно говоря, так оно потом и вышло. Когда Тамара Петровна

начала заниматься со Славой, Пешневы уже перестали особенно беспокоиться

по поводу сдачи сыном экзамена по этой главной, профелирующей

дисциплине, их больше волновало сочинение - первый экзамен, который Слава

должен был сдавать. Но ещё и до этого они изрядно переволновались, когда

Слава, направившийся в приёмную комиссию университета сдавать документы,

вдруг позвонил из телефона-автомата домой. Георгий Сергеевич - благо, это

была суббота, и он был дома - снял трубку:

- Пап, здесь дали заполнить анкету, в ней графа о национальности

родителей. Что писать про маму?

Георгий Сергеевич ни секунды не раздумывал:

- Пиши - украинка. Пока они там разберутся, пройдёт время.

Слава так и сделал. Пешневы понимали: написать “еврейка” - значит

ставить под удар саму возможность поступления сына на отделение

переводчиков. А “ украинка Елизавета Моисеевна Пешнева, в девичестве -

Горуцкая” звучит для деятелей из приёмной комиссии весьма сносно - мало ли

было в украинских сёлах мужчин с именем Моисей, особенно до войны?

Георгий Сергеевич был прав: “там” они, в конце концов, разобрались, но Слава

уже был студентом, учился хорошо, придраться к нему было нельзя. Правда, на

стажировку в Англию после четвёртого курса послали не его, лучшего студента,

а другого, да и по окончании университета его не направили на престижную

работу, как его однокурсников, а просто выдали диплом с отличием. Тогда тоже

помогла Мариша, устроив Славу преподавать английский язык в местный

педагогический институт.

“Жалко, что Слава не может написать ”харьковчанка“, как сказал когда-то”

- подумал Георгий Сергеевич, положив телефонную трубку. Они с Лизой всегда

со смехом вспоминали эпизод, случившийся много лет назад в Кисловодске,

когда Славу, тогда шестилетнего, упитанного и тёмноглазого, с вьющимися

коротко стрижеными волосами, спросил отец мальчика того же возраста, с

которым Слава играл в знаменитом кисловодском парке, мужчина

“кавказской” наружности:

- Как тебя зовут?

- Слава.

- А кто ты по национальности?

- Русский.

Мужчина с недоверием посмотрел на него.

- А твой папа кто по национальности?

- Русский.

- А мама?

Тут Слава и выдал:

- Харьковчанка.

Сын ответил без промедления. Пешневы только переглянулись между

собой: Слава то ли не знал, что его мама - еврейка, поскольку в доме при нём

никогда не говорили на эту тему, то ли знал, но не хотел говорить, скорее - не

знал, так как через год, в первом классе, он однажды пришёл из школы домой

и пожаловался маме, что его назвали, как он сказал, жадиной, хотя ему не

жалко было, опять же - по его словам, дать кому-то, когда его просили

одноклассники, резинку-ластик или карандаш… Лиза с трудом догадалась

тогда, что сыну сказали, на самом деле, - “жид”. Насколько Георгий Сергеевич

помнил себя в детские годы, он тоже долгое время не знал, что и его мама была

еврейкой…

Этот день в Кисловодске запомнился ещё одним эпизодом, связанным со

Славой. Прямо у центрального входа в парк сидел средних лет мужчина и с

невероятной скоростью и, естественно, за плату вырезал из чёрной бумаги

силуэты жаждущей запечатлеть себя таким образом гуляющей публики. Слава

долго смотрел, как он орудует ножницами, а потом громко сказал:

- Вот и совсем непохоже…

Мужчина прямо взвился:

- А ты, толстяк, молчи! А то уши надеру!

Пешневы поспешили увести сына.

Тот период, когда Слава готовился к экзаменам в университете, и для

самого Георгия Сергеевича был достаточно сложным. Он, уже десять лет как

кандидат наук, работал заведующим лабораторией и одновременно

заместителем начальника отдела, в который входила его лаборатория, в

крупном НИИ. Но уже некоторое время он тяготился своей деятельностью

из-за постоянной показухи, которая в последние годы стала стержнем работы

института и в которой он поневоле принимал участие. Нельзя сказать, что он,

Пешнев, был таким уж правдолюбцем. Георгий Сергеевич понимал, что до

идеала ему далеко, когда надо, мог он схитрить и “навести тень на плетень”, но

- когда это было необходимо его семье, его родным и близким друзьям, а всё

время врать и пускать пыль в глаза, чтоб начальство усидело в своих креслах,

рапортуя об якобы достигнутых успехах и думая лишь о том, что можно ещё

подгрести под себя? Надоело это Пешневу. Неприятие того, что творилось в

институте, накапливалось в нём. Он начал интересоваться вакансиями в других

научно-исследовательских и проектных институтах, благо, знакомых, у которых

можно было что-то узнать, у него, всю жизнь, за исключением трёх лет

эвакуации, прожившего в этом большом промышленном городе, было много,

но ничего подходящего - ни по статусу, ни по зарплате - не встречалось. Что

делать - такое было время, период, названный впоследствии “брежневским

застоем”, его апогей, 1981 год… И тут как-то поздним утром в субботу - в ту

субботу, когда Слава ушёл в университет писать сочинение, первый

вступительный экзамен - раздался телефонный звонок. Пешнев взял трубку:

- Георгий Сергеевич, здравствуйте. Норенко.

- Привет, Володя. Узнал.

- Георгий Сергеевич, есть разговор. Когда мы можем встретиться?

- А в чём дело? Что-нибудь срочное?

- Ну, вообще-то достаточно срочное. И не по телефону. Я говорю с

кафедры.

Володя работал на кафедре автоматизации управления одного из вузов

города, недавно защитил диссертацию, тема которой являлась продолжением

исследований, суть которых составила содержание диссертации самого

Пешнева. Норенко когда-то пришёл молодым специалистом работать к

Георгию Сергеевичу, потом ушёл на год в армию, а после демобилизации

поступил в очную аспирантуру того вуза, который оканчивал, стал там

секретарём комсомольской организации, вступил в партию. Пешнев помог ему

организовать защиту диссертации в киевском Институте кибернетики, где у

него сохранились связи со времени защиты собственной диссертации, даже сам

ездил в Киев на его защиту, сумев подгадать с нужной по работе

командировкой.

- Ладно, давай повидаемся, - сказал Пешнев. - Ты же помнишь, как меня

найти на работе? Приходи в понедельник в первой половине дня. Можешь?

- Могу.

Они распрощались. Норенко как-то заходил к Пешневу в подвал большого

дома у центрального парка города, недалеко от его вуза. В трёх комнатах

подвала размещался весь отдел, одну из них занимала лаборатория Георгия

Сергеевича. НИИ, разросшийся в последние годы, не помещался в недавно

построенном девятиэтажном здании на набережной, и часть его подразделений

была разбросана по городу по подобным подвалам, что создавало

значительные неудобства для работы. Тратилось впустую много рабочего

времени, когда надо было поехать к руководству по вызову или на совещание,

либо чтоб что-то решить в администрации или воспользоваться выделенным

отделу машинным временем вычислительного центра, также находящегося в

главном здании. Дорога занимала не меньше часа, а то и больше, учитывая

отвратительную работу городского транспорта, поэтому сотрудники,

отправляясь по делу в главный корпус - в основном, программисты к

назначенному часу в вычислительный центр - пользовались этим

обстоятельством, выходя загодя и решая по пути свои личные проблемы. Редко

кто из них потом снова возвращался в отдел, особенно если было известно, что

и Пешнев, и начальник отдела Винницкий тоже там отсутствуют, находясь

где-то у руководства или в командировке. Всё это тоже раздражало Георгия

Сергеевича, создавая дополнительную неразбериху и ухудшая эффективность

работы и его лаборатории, и отдела в целом.

К тому времени, когда Пешнев закончил разговор с Норенко, Лиза уже

была одета, готова к выходу. Она не могла усидеть дома, очень нервничала: как

там Слава, какая тема сочинения ему досталась? Слава был, в принципе,

подготовлен, а она вчера вечером назвала ему три темы, которые, по её

мнению, могут быть завтра предложены абитуриентам. Слава перед сном ещё

раз проштудировал их. Лиза и раньше, перед каждым школьным экзаменом

называла сыну три номера экзаменационных билетов, один из которых ему

обязательно должен попасться, и Слава, имея список вопросов по билетам,

уделял особое внимание названным мамой номерам. Лиза никогда не

ошибалась - на один из них Слава и отвечал. Нервная натура, близко к сердцу,

чутко воспринимающая всё, что относилось к её родным, ожидающая впереди

чаще плохое, чем хорошее, жена иногда раздражала Георгия Сергеевича,

человека по своей природе достаточно выдержанного, этой своей

нервозностью, проявляемой при каждом случае хоть малейшего отклонения от

спокойного течения жизни, а так как Пешнев давно усвоил, что “покой нам

только снится” и жизнь не располагала к восприятию её как сплошной радости,

то ему подчас приходилось сдерживаться, каждый раз пытаясь успокоить Лизу.

Но он ни разу за долгие годы не пожалел, что связал с ней - любящей,

преданной и заботливой - свою судьбу… “Мама, почувствуй”, - говорил ей Слава

каждый раз, и Лиза “чувствовала” - и надо же, “чувствовала” правильно… Это

“чувствование” относилось преимущественно к сыну, но не только: однажды ей

приснилось нечто, из чего, зная толкование снов, она сделала вывод, что что-то

случится с Генрихом, мужем Мариши, и через день он умер… Интуиция у Лизы

потрясающа, у женщин вообще это качество, называемое учёными

“бессознательным мышлением”, развито - в той или иной степени -

значительно сильнее, чем у мужчин, и “виноват” в этом, как выяснил Пешнев,

заинтересовавшийся такой особенностью женского организма, особый ген,

определённый хромосомный набор, не проявляющийся, дремлющий, как

правило, у представителей “сильного пола”, хотя именно от них он передаётся

дочкам, а если в редких случаях этот ген активизируется и у мужчин, то в мире

появляются знаменитые политики, выдающиеся представители искусства,

провидцы (такие, например, как, в первую очередь, Нострадамус; но в тот же

ряд можно поставить и Серафима Саровскго, задолго предсказавшего

трагический конец царствования Николая II; и Авраама Линкольна,

предчувствовавшего свою смерть от руки убийцы; и кинорежиссёра Андрея

Тарковского, показавшего в Стокгольме “место катастрофы”, как он его назвал,

- место, на котором через несколько месяцев был убит премьер-министр Улоф

Пальме; и Уинстона Черчилля, однажды внезапно во время обеда

отправившегося на кухню, где приказал всем поварам срочно спуститься в

бомбоубежище, а через несколько минут кухня была полностью разрушена

немецкой бомбой…).

Когда Слава собрался жениться, Лиза долго просила сына, уговаривала не

связывать свою судьбу с “падлой”, как, собственно, и Георгий Сергеевич, но он

делал это более сдержанно, обращаясь к логике, пытаясь пробиться к разуму

сына. Лиза же умоляла, впадая в истерику, по-матерински инстинктивно

предчувствуя, что ничем хорошим для него этот брак не кончится. И опять

оказалась права… Слава после того, что случилось уже здесь, в Германии,

сказал:

- Как же вы, родители, были правы, когда не хотели, чтоб я женился на

ней…

Позднее признание, но всё же, всё же…

Пешневы вышли из квартиры и направились к университету. Разминуться

с сыном они не могли: был один примерно двадцатиминутный (или около того)

путь - прямо по улице к саду Шевченко и дальше по его правой аллее,

выходящей к зданию университета - зданию, которое было отстроено в конце

пятидесятых годов на основе сохранившейся бетонной коробки сгоревшего в

войну Дома проектов; в него было переведено из исторического центра города

старейшее высшее учебное заведение. Георгий Сергеевич помнил, что здесь, в

развалинах Дома проектов, в какой-то их части сразу после войны размещалось

производство пуговиц артели инвалидов, и он с пацанами, живя неподалёку,

приходил сюда собирать бракованные пуговицы, выбрасываемые работниками

примитивного производства тут же, в другой части полуразрушенного здания.

Пуговицы эти использовались ребятнёй для популярной у них в то время игры.

В конце аллеи, у выхода из сада Пешневы встретили Сальских, жену и дочь

одного из руководителей области. Дочка Алиса, пышнотелая высокая девица с

голубыми туповатыми глазами, училась со Славой в одном классе, училась

плохо, еле сдала выпускные экзамены, несмотря на то, что, учитывая, кто её

папа, учителя всячески старались вытянуть её. Пешневы, конечно, не знали,

какие итоговые отметки проставлены в её аттестате зрелости, но предполагали,

что директрисса школы Ирина Петровна никак не хотела бы конфликтовать с

областным начальством, с человеком, от которого многое зависело как в

хозяйственных вопросах, возникающих у школы, так и в её личной судьбе.

Недаром она много лет, при сменяющихся руководителях области и города,

оставалась директором этой элитной школы, стала заслуженной учительницей,

получила орден Ленина… Так совпало, что она была знакомой Мариши с

юности, и та характеризовала её как умницу, умеющую ладить с людьми.

Школа располагалась на той же небольшой и тихой улице в центре города, где

жили Пешневы, напротив “обкомовского” дома, как называли его в городе,

заселённого партийной и советской верхушкой, периодически частично

сменяемой, дома, некоторые квартиры которого были оснащены

правительственной связью, а в подъездах дежурили милиционеры. Отпрыски

областных руководителей, так же как дети и из других домов близлежащего

района, ходили в эту школу, и у Славы тоже было несколько одноклассников из

высокопоставленных семей. Это были обычные дети с их проказами, с разными

способностями, с более или менее выраженным желанием учиться. К старшим

классам желание глубоко познавать школьные дисциплины у них, если и было

ранее, то, как правило, пропадало, поскольку в этом возрасте они уже

понимали, что родители всё равно обеспечат им поступление в вуз. Тем не

менее, Ирина Петровна, считая, что с неё спросят по большому счёту, если

уровень преподавания в её школе будет недостаточным, если знания,

полученные выпускниками, имеющими родственные отношения с областным и

городским руководством, не будут соответствовать требованиям высшей

школы, где, конечно же, они захотят (даже не столько они сами, сколько их

родители) продолжать образование, привлекала на работу в школу лучших

учителей, невзирая на “пятую графу”, и это сходило ей с рук, поскольку

“руководящие отцы” всё же желали лучшего для своих детей… Может быть, у

Ирины Петровны были и другие побуждения, чисто человеколюбивые,

связанные с собственным по какой-то причине хорошим отношением к евреям

- кто знает? Но дальнейшие события показали, что не только боязнь за свою

карьеру двигала Ириной Петровной, когда в противовес существующей

тенденции она принимала на работу учителей-евреев: она сама со всей своей

многочисленной семьёй, в конце концов, когда это стало возможно, выехала из

страны по линии еврейской эмиграции. Как это получилось - Бог весть, ведь

Мариша, зная её родителей, утверждала, что это была чисто русская семья, да и

покойный муж Ирины Петровны, известный в городе актёр русского

драматического театра, никак не был похож на еврея…

- Это - Сальские, - сказала тихо Лиза Георгию Сергеевичу, когда их

увидела. Пешнев никогда с ними не встречался, а если и встречался, то не

обращал внимания, в школе на родительских собраниях не бывал,

присутствовал только на выпускном вечере, хорошо организованном и богатом

благодаря участию в его подготовке “обкомовских родителей”. Он знал только

со слов жены и сына, как зовут дочку Сальского и что она несколько раз

заходила к ним домой, к Славе, во время выпускных экзаменов - в том числе,

кажется, как помнилось Пешневу, за текстами сочинений, темы которых, в

принципе, могли бы быть предложены на экзамене. Их полный комплект

стараниями Ларисы Васильевны, уже к тому времени больше двух месяцев

занимавшейся с ним русским, имелся у сына. “Да, за сочинениями, - вспомнил

Георгий Сергеевич, - Лиза ещё возмущалась: такое нахальство, это же надо -

просить сочинения, а если они на экзамене будут писать одну тему, и тексты их

сочинений совпадут? Алиса ничего не соображает, и Слава молодец, что

отказал ей”.

После обмена приветствиями Лиза спросила, обращаясь к младшей

Сальской:

- Ну, как дела, Алиса? Куда поступаешь?

За дочь ответила мать, дородная крашеная