1

ИЗБРАННОЕ (проза)

Том ВТОРОЙ

2019 г.

2

ОГЛАВЛЕНИЕ:

БЕЛЫЙ БУЛЬДОГ ........................................................................................................................ 7

БРАУНИНГ ................................................................................................................................. 21

ИСТОРИИ С КОММЕНТАРИЯМИ ........................................................................................ 38

1. И НИКТО НЕ УЗНАЕТ, И НИКТО НЕ ПРИДЁТ... ........................................................ 38 2. НЕМНОГО БЕЛЛЕТРИСТИКИ. ....................................................................................... 40 3. ОТКАЖИСЬ ОТ ВЫДУМОК. ........................................................................................... 44 4. НАЧНЁМ ВСПОМИНАТЬ. ............................................................................................... 47 5. НАПИСАННОЕ В 1956-м году. ........................................................................................ 60

6. ИЗ НЕОТПРАВЛЕННОГО ПИСЬМА (1947 год) ............................................................ 62 7. ЕЩЁ ЗАПОМНИЛОСЬ ...................................................................................................... 63 8. ХОД ВРЕМЕНИ 1937 год ................................................................................................ 65 9. РАСТЛЕНИЕ ДУШ ............................................................................................................ 69

10. ОНИ ПОГИБЛИ - ЛЕЙЗЕР И БОРИС. ........................................................................... 70 11. ПО БОЛЬНОМУ МЕСТУ. ............................................................................................... 73

12. 1952-й ГОД. ....................................................................................................................... 74

ОЧЕРК АГАРЫ ........................................................................................................................... 76

1. НАЗВАНИЯ ОТЛИЧНЫЕ: НАРЬЯН-МАР, АМДЕРМА, ХАТАНГА. ......................... 76 2. ТАМ, ГДЕ МАЛО ЛЮДЕЙ, МНОГО СОБАК И ОДНА БЕЛАЯ ЛОШАДЬ. .............. 81 3. НАЧИНАЛОСЬ ТАК .......................................................................................................... 83

4. ПЕРВЫЙ ВЕЧЕР В АГАРЕ ............................................................................................... 87 5. ДАЛЕКОЕ И БЛИЗКОЕ ..................................................................................................... 91

6. ИВАН ПРИЛЕТЕЛ ............................................................................................................. 95 7. ШЕСТАЯ БУТЫЛКА ......................................................................................................... 98

8. ТЫ ПОЛУЧКУ ПОЛУЧИШЬ .......................................................................................... 103 9. ПОЧЕМУ ЕВРЕИ ЩУКУ ЛЮБЯТ? ............................................................................... 106

10. ПЕРЕСЕЛЕНИЕ .............................................................................................................. 111 11. ШУРЯК ВОЛОДЯ........................................................................................................... 115 12. ЖИЗНЬ ИДЕТ НА АГАРЕ ............................................................................................. 117

ПЕНСИОНЕРЫ ......................................................................................................................... 126

1. БОЛТОВНЯ О ПОЛОЖИТЕЛЬНОМ ГЕРОЕ .......................................................... 126 2. ИЗ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО (по страницам газет) ................................................. 128

НОВОЯВЛЕННЫЙ ПИИТ ............................................................................................. 128

НЕДОБРОСОВЕСТНАЯ РЕЦЕНЗИЯ ........................................................................... 129 О ХОРОШЕМ И ПЛОХОМ В НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРЕ .......................................... 131

ЗАРВАВШИМСЯ ХОДУЛЬНИКАМ НЕТ МЕСТА В НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРЕ .. 132 3. ИЗ ЗАПИСОК ПЕНСИОНЕРА-ЛИТЕРАТОРА КОНСТАНТИНА МЕФОДИЕВИЧА

ЖИРОЕДОВА ....................................................................................................................... 133 4. ЗАПИСИ ПЕНСИОНЕРА ИЗ ПОЧТОВЫХ РАБОТНИКОВ ....................................... 140

1950 г. ................................................................................................................................. 140

1952 г .................................................................................................................................. 142 1954 г .................................................................................................................................. 142 В ДОРОГЕ (1956) .............................................................................................................. 143

5. МЕДВЕДЬ ЗАГОВОРИЛ ................................................................................................ 150 6. ИСТОРИК О ЗАКОННОСТИ ........................................................................................ 152 7. ПОСЛЕ СОБРАНИЯ ....................................................................................................... 156

3

8. ЛЕРКИН ............................................................................................................................. 160 9. РОБОСТЬ ........................................................................................................................... 168

10. ЕСТЕСТВЕННОСТЬ ...................................................................................................... 169 Соседка в больнице ........................................................................................................... 169

Вытащили .......................................................................................................................... 169 О культуре личности ........................................................................................................ 170 Женился ............................................................................................................................. 170 Говорит преподаватель диалектического материализма .............................................. 171 ВЫШЕЛ ИЗ ЭТОГО ВОЗРАСТА ................................................................................... 171

11. ПОПЫТКА НАУЧНОЙ КЛАССИФИКАЦИИ ............................................................ 172 А. БИОЛОГИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА .............................................................. 172 Б. ИСТОРИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ................................................................. 172

ПОДПИСИ С ЗАВИТУШКАМИ ............................................................................................ 175

ПОТОК СОЗНАНИЯ или ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ ............................................. 185

ЧАСТЬ 1 ................................................................................................................................. 185 1. ПОТОК СОЗНАНИЯ ..................................................................................................... 185

2. НИКУДА НЕ ДЕНЕШЬСЯ. .......................................................................................... 189

3. ЧТО ЧЕЛОВЕКУ НАДО? ............................................................................................. 192 4. НУЖЕН ЛИ БОГ ЧЕЛОВЕКУ...................................................................................... 197 5. БАНДЫ И БАНДИТИЗМ .............................................................................................. 202

6. HOMO DUPLEX – ЧЕЛОВЕК ДВОЙСТВЕННЫЙ .................................................... 206 7. КАК ВСЕГДА ................................................................................................................. 210

ЧАСТЬ 2 ................................................................................................................................. 213 8. ЧЕЛОВЕК. ...................................................................................................................... 213

ВСЁ НАЧАЛОСЬ ЗАДОЛГО ДО ОБЕЗЬЯНЫ .............................................................. 213

ЖИВОТНЫЕ ОБЛАДАЮТ ЭЛЕМЕНТАРНЫМ, КОНКРЕТНЫМ МЫШЛЕНИЕМ 215

САМОСОЗНАНИЕ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ ...................................................................... 215 САМОСОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕКА ..................................................................................... 217 ЛОГИЧЕСКАЯ ОШИБКА РАЗУМА .............................................................................. 218

САМОСОЗНАНИЕ ПОДДЕРЖИВАЕТ РАВНОВЕСИЕ ............................................. 220 ЭВОЛЮЦИЯ ЧЕЛОВЕКА И ЧЕЛОВЕЧЕСТВА .......................................................... 222

ВОЗРАСТ ВЫСШЕГО ЖИВОТНОГО ........................................................................... 223 ВОЗРАСТ ДИКАРЯ .......................................................................................................... 224

ВОЗРАСТ АВАНТЮРИСТА ........................................................................................... 225 НА ПУТИ К ВОЗРАСТУ УЧЕНОГО И ХУДОЖНИКА .............................................. 226 СРЕДНЕСТАТИСТИЧЕСКИЙ ДУХОВНЫЙ ВОЗРАСТ ............................................. 228

9. УСЛОВНЫЕ РЕФЛЕКСЫ И ПРЕДРАССУДКИ. ...................................................... 229 РЕБЕНКА НЕ ЗРЯ ОБНОСИЛИ ВОКРУГ КУРЯТНИКА............................................ 229

ПРЕДРАССУДКИ – ПРЕДШЕСТВЕННИКИ ОБЩЕСТВЕННОГО РАССУДКА .... 230 НАРКОТИКИ МЕШАЮТ ЭВОЛЮЦИИ ОБЩЕСТВА ................................................ 232

УСЛОВНЫЕ РЕФЛКСЫ – ОСНОВА ПОВЕДЕНИЯ ................................................... 234 РАЗУМ БЕСПОКОИТ ...................................................................................................... 238 НА ПУТИ К СЧАСТЬЮ .................................................................................................. 240

10. ДЕТСТВО, МОЛОДОСТЬ И ЗРЕЛОСТЬ ................................................................ 243 ЗАВИСИМОСТЬ, БЕСПРАВИЕ И БЕСПОМОЩНОСТЬ ........................................... 243

УСПЕХИ МЕЛАНХОЛИКОВ ......................................................................................... 246 ДЕТИ СРЕДИ ВЗРОСЛЫХ.............................................................................................. 248 ОБЩЕСТВО ДЕТЕЙ И ПОДРОСТКОВ ........................................................................ 250

МОЛОДЫЕ ГОДЫ И ЗРЕЛОСТЬ ................................................................................... 255

4

11. ДРУЖБА, ЛЮБОВЬ И НЕНАВИСТЬ ..................................................................... 260 ДРУЖБА ............................................................................................................................ 261

ЛЮБОВЬ ............................................................................................................................ 262 НЕНАВИСТЬ .................................................................................................................... 263

12. ОБЩЕСТВО................................................................................................................ 263

ДОРОЖНЫЕ ЗАПИСИ ............................................................................................................ 268

Граждане, до отправления поезда осталось... ................................................................. 268

1. ЖИТЕЙСКАЯ ДРАМА .................................................................................................... 268 2. ЖЕНЩИНА С СЫНОМ ................................................................................................... 272

3. СУДЬБА ДЕТЕЙ ............................................................................................................... 273 4. РАССКАЗЫ ТАНКИСТА ................................................................................................ 276

Я НИКАК НЕ МОГУ ПРОСТИТЬ СЕБЕ ....................................................................... 276 ОН РАССТРЕЛЯЛ ............................................................................................................ 277 НЕМЕЦКАЯ КОЛОННА ................................................................................................. 278

О ЧЕМ ДУМАЛ РАНЕННЫЙ ......................................................................................... 278 5. В 1937-ом ГОДУ У ВОЕННЫХ ...................................................................................... 279

6. НАШЕЛСЯ ОДИН ПРОКУРОР ...................................................................................... 280

7. КОМЕНДАНТ ЗДАНИЯ ОДЕССКОГО ГПУ ................................................................ 281 8. ЧЕСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК ...................................................................................................... 283 9. ЧЕГО ИЗВОЛИТЕ? ........................................................................................................... 287

11. ФУТБОЛЬНАЯ ОБЩЕСТВЕННОСТЬ ........................................................................ 290 12. ЗАПИСИ ИЗ ЧЕРНОВОЙ УЧЕНИЧЕСКОЙ ТЕТРАДИ ............................................ 291

ЗАКОНЫ ЛЮБВИ ............................................................................................................ 293 ВЕСНА ............................................................................................................................... 294 ЗАГОВОРИЛ ..................................................................................................................... 294

13. ТОЛСТАЯ И ХУДАЯ ..................................................................................................... 295

14. ПОДУШКИ ...................................................................................................................... 295 15. ТУТ БЫЛО НЕ ДО ПОДУШЕК .................................................................................... 296 16. В ТРАМВАЕ .................................................................................................................... 297

17. СМЕРТЬ ОТЦА ............................................................................................................... 298 18. НЕМЕЦКИЙ ПЕРЕБЕЖЧИК ........................................................................................ 300

19. ЯИЧНИЦА ИЗ ДВАДЦАТИ ЯИЦ ................................................................................ 300 20. НАСТОЯЩИЙ СТРАХ .................................................................................................. 303

21. НЕ УБИЛ ......................................................................................................................... 305 22. ВСЕ О ВОЙНЕ – ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТСТВА ...................................................... 306

РАССКАЗАНО СПОКОЙНО, ИНОГДА С ОЖЕСТОЧЕНИЕМ ................................. 306 РАССКАЗАНО С ВЕСЕЛЫМ СМЕХОМ ...................................................................... 307

23. ПРОПАЛА БАШНЯ ....................................................................................................... 308

24. ДОКУМЕНТ БЕЗ ЗАПЯТЫХ ...................................................................................... 309 25. ВОЕННЫЕ СКЛАДЫ И КРЕСЛО НАЧАЛЬНИКА .................................................. 313

26. ПРОПАЛ ПАРТБИЛЕТ ................................................................................................ 314

27. РАССКАЗ КРЕСТЬЯНИНА ........................................................................................ 316 28. ДЕКРЕТ О ПЕЧАТИ ..................................................................................................... 321

29. В ДУХЕ ИСТОРИЧЕСКИХ ТРАДИЦИЙ .................................................................. 323 30. ПЕРВАЯ ДУМА ............................................................................................................. 324

31. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ХУЛИГАНСТВО И ПРИНЦИП «ЧЕГО ИЗВОЛИТЕ» .......... 328 32. РЕВОЛЮЦИЯ И ПРАВО ............................................................................................ 329 33. СЧАСТЛИВОГО ПУТИ, ВСЕМ НАМ. ....................................................................... 333

5

ВСЕ МЫ СОВРЕМЕННИКИ (Приложение к «Дорожным записям») ............................ 336

1. РАЗМЫШЛЕНИЯ ПИШУЩЕГО В СТОЛ .................................................................... 336

2. СТАРИК СО СТАРУХОЙ ............................................................................................... 336

3. ДЕЛА ЖИТЕЙСКИЕ ........................................................................................................ 338

4. СТАРЫЙ ЧЕЛОВЕК РАССКАЗЫВАЕТ МОЛОДЫМ ................................................. 340 5. НА ПОРОГЕ СВОБОДНЫХ РЕШЕНИЙ ....................................................................... 341 6. ЕЩЕ ОДНА ГОРСТЬ УСЛЫШАННОГО. ГОВОРЯТ ДЕТИ ...................................... 345

РАЗГОВОР В ОЖИДАНИИ АВТОБУСА...................................................................... 346 МОЛОДОЙ АТЕИСТ СПОРИТ О СУЩЕСТВОВАНИИ БОГА СО СТАРОЙ

ЖЕНЩИНОЙ .................................................................................................................... 346 ВСПОМИНАЕТ ЖЕНЩИНА .......................................................................................... 346 ВСПОМИНАЕТ СЕЛЬСКИЙ ЖИТЕЛЬ ......................................................................... 346 ГОВОРИТ ТОТ ЖЕ СЕЛЬСКИЙ ЖИТЕЛЬ ................................................................... 347 В КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЕ ................................................................................ 347

ПОСЛЕ ПЯТНАДЦАТИ ЛЕТ СУПРУЖЕСКОЙ ЖИЗНИ ........................................... 347 ЗАПОМНИЛОСЬ .............................................................................................................. 348

ПИСЬМО ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНЕГО (писалось на вечерних занятиях и оставлено

на столе). ............................................................................................................................ 348 ШУТЛИВАЯ ПЕРЕБРАНКА В ОБЩЕЖИТИИ ........................................................... 349 ДЕТСКИЕ ГОДА ШУТНИКА ......................................................................................... 349

В СТОЛОВОЙ САМООБСЛУЖИВАНИЯ ................................................................... 350 7. РЕЧИ, КОТОРЫЕ НЕЛЬЗЯ УСЛЫШАТЬ ..................................................................... 350

(за круглым столом обсуждаются вопросы развития форм общественной жизни). ............................................................................................................................... 350 ГОВОРИТ ПРОВОКАТОР............................................................................................... 350

ПРОВОКАТОРА ПРЕРЫВАЕТ ЗАВЕДУЮЩИЙ КАФЕДРОЙ ................................. 351 ПРОДОЛЖАЕТ ГОВОРИТЬ ПРОВОКАТОР ................................................................ 352

ПРОВОКАТОРА ПЕРЕБИВАЮТ ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ .............................................. 352

СНОВА ГОВОРИТ ПРОВОКАТОР................................................................................ 354

ГОВОРЯТ НАХОДЯЩИЕСЯ У ВЛАСТИ ..................................................................... 357 СНОВА ГОВОРЯТ ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ ....................................................................... 361

ГОВОРИТ ПРЕУСПЕВАЮЩИЙ ................................................................................... 364 ГОВОРИТ ЛЮБИТЕЛЬ ТОЧНЫХ НАУК ..................................................................... 366 ГОВОРИТ АВТОР ............................................................................................................ 368

6

7

БЕЛЫЙ БУЛЬДОГ

В тот запомнившийся вечер, когда я плакал под столом, обнимая собаку, в домино не играли.

К отцу, возвращавшемуся из мастерской довольно поздно, приходили по вечерам иногда четверо, иногда пятеро молодых людей. Они были лет на тридцать моложе его. Трое играли с отцом в домино, а оставшийся обычно вне игры Миша Пекарь, шутник и балагур, веселящий играющих, умел незаметно уединиться с сестрой в ее комнате, когда игроки были в особом азарте. Трое молодых, возможно, только притворялись азартными, но отец, знавший толк в хитроумных слесарных приспособлениях, умеющий, посмотрев на любое нужное металлическое изделие, выдумать и сделать механизмы, позволяющие простым нажатием рукояток изготовлять это изделие в любых количествах из рулонов

8

жести или мотков проволоки, отец, в житейских делах был, как в труде, прост, надежен, честен и искренен. Может быть, поэтому Миша поверил его словам, когда на следующее утро после свадьбы отец сказал ему: - Я пристрелю тебя, если ты не будешь вести себя по-человечески. На свадьбе Миша удивил чем-то присутствующих. По малолетству я ничего не приметил, помню только, что он напился до бесчувствия и лежал на ковре спящий, с открытыми глазами. Слова отца не были пустой угрозой. Он был человеком мирным, но браунинг у него был. При Николае-II, уже владея слесарным мастерством, он отслужил свои солдатские годы в оружейной мастерской. Конечно, браунингом он воспользовался бы только в крайнем случае, посчитав, что жизнь всей семьи сорвалась с резьбы. Его словам надо было верить. Зря он их не говорил. И действовал так же: рассудительно, справедливо, надежно, со знанием дела. Когда мы с братом были еще малышами, в соседнем доме начался пожар. Жильцы нашего дома стали в панике выносить вещи на улицу. Отец возвращался в это время из слесарной мастерской. Узнав в чем дело и оценив опасность, отец сказал матери: - Ничего не выноси из дому. Ставь самовар и отвари казанок картошки. Дело происходило в послереволюционные, не слишком сытые годы, поэтому, когда отец с соседями по двору помогли потушить пожар и вернулись домой, все охотно уселись за наш большой круглый стол и стали есть картошку, сдирая шелуху и дуя на ее оголенное тельце. К счастью, отец никого не застрелил, и ему не пришлось застрелиться, но если бы решил, что это неотвратимо, мог бы сделать и то и другое. Когда мы подрoсли, но были все еще подростками, отец, в разговоре со знакомым, когда речь зашла о судьбе состарившихся, сказал: - Я лучше себе пулю в лоб пущу, чем буду жить на иждивении детей. Он не считал нас плохими, но он не мог представить себе жизни без полной независимости и самостоятельности. Таков он был, наш отец. Весь день занятый своей работой, поглощенный ею в своих мыслях, когда он был среди нас и когда лежал в ожидании сна в постели, он предоставил матери домашние дела, бытовую сторону жизни, включая и нас, детей.

9

Только иногда, когда мать сообщала о каких-то значительных наших прeгрешениях или о необходимости купить нам ботинки, отец спускал с грешника штанишки и, зажав его туловище между коленями, бил, как по металлу, твердой ладонью или взяв за руку, отводил в сопровождении матери в обувной магазин. Он не был суров, наш отец, он был справедлив и поглощен своими мыслями. Отец не терпел пустых речей и бестолковых попреков. От них мог и вспылить, хотя случалось это с ним редко. Тогда он мог бросить в сердцах, так, что они разбивались, чашку, стакан или тарелку. Однажды, когда отец, выведенный из терпения перед обедом какими-то укорами матери, уже собирался схватить что-нибудь со стола и бросить на пол, мать выбежала из комнаты, рассчитывая, что оставшись один, он успокоится. Но рассерженный отец, схватив со стола полную тарелку горячего борща, пошел за ней. Услышав шаги отца, мать побежала, - не потому, что боялась за себя, - отец никогда не поднял бы на нее руки, - а потому, что хотела скрыться с его глаз. Она побежала по длинному коридору в единственное место, где можно было запереться набросив на дверь крючок, - в уборную. Отец не бежал. Он быстро шел по коридору, держа в руках тарелку, не расплескивая борща. Подойдя к закрытой двери, он с силой и метко бросил тарелку и ушел успокоенный. В тот запомнившийся вечер, когда я плакал под столом, обнимая собаку, в домино не играли. Никто из Мишиных товарищей не приходил. Только поздно вечером пришел с приблудившимся к нему на улице белым бульдогом, Ян Аристархович, очень толстый, всегда подчеркнуто сдержанный, серьезный и спокойный латыш, смешивший нас намеком на то, что серьезность его напускная: забавляя нас, он громко смеялся, а затем лицо его мгновенно каменело, становилось мертвенно строгим. Он выглядел толстяком, но в действительности, как в повадках бульдога скрыта его мертвая хватка, в нем многое было от борца и тяжелоатлета. Его товарищи уважали в нем эти скрытые качества, но подтрунивали над его толщиной, и мы, со свойственной детям обезьяньей подражательностью, относились к нему насмешливо-покровительственно, а он неизменно очень вежливо встречал каждого из нас не очень приятным вопросом: - Вы уже приготовили уроки? Мы с любовью и уважением смотрели на Яна Аристарховича, когда он одной рукой подымал тяжелое кресло, ухватив его ножку за самый низ. Узнав, что яйцо очень трудно раздавить, если зажать его концы без перекоса между ладонями, мы вымаливали у матери яйцо и приносили его Янчику, как мы его звали, и требовали повторной демонстрации опыта, клянясь, что съедим яйцо, когда оно будет раздавлено.

10

Ян требовал тарелку, закатывал рукава, потому что однажды, когда яйцо оказалось сырым, он перепачкался, и начинал сжимать яйцо между ладонями, а мы внимательно следили, чтобы не было перекоса. Все это хорошо помнится, но какое образование было у Яна Аристарховича и было ли оно у него вообще, кем он работал? Я так и не знаю, кем был этот полюбившийся, в чем-то загадочный человек. Говорили, что в гражданскую войну Ян был в особых частях латышских стрелков. Он и Даня Березняк были старше других товарищей Миши, чей жизненный облик легче себе представить. Но прежде, чем продолжать вспоминать то, что осталось в памяти связанным с тем вечером, когда Ян Аристархович привел к нам белого бульдога, и я плакал под столом, обнимая внезапно обретенного друга, уйдем от этого вечера вперед на двадцать лет, чтобы с запозданием извиниться перед давно умершим за свою бестактность и, продвинувшись после двадцати еще на пять лет, удивиться задним числом запутанности людских судеб, столь же непредвидимых и непонятных вжившимся в них людям, как были непонятны эти люди мальчику, урывками наблюдавшему за игрой в домино. Сначала надо повиниться в своей бестактности. После войны, получив отпуск, мы с братом приехали в родной город. Мы шли вместе с Мишей по залитым солнцем улицам, радуясь жизни, и не могли представить себе, что здесь, на Пушкинской улице, где жил известный всему городу прославленный врач Тартаковский, добровольцы, вылавливавшие евреев, вытащили его полуголого и отвели на расстрел. У брата за плечами были четыре года на фронте, у меня – муштра в военном учебном заведении и месяц фронтовой стажировки, у Миши – полупьяная жизнь начальника общепита в эвакуации, в Андижане, а у Яна Аристарховича, - мы его случайно встретили, - два года жизни при румынах и немцах и последующая служба, с опаской, не будет ли сочтено что-нибудь предосудительным в прошлом. Мы продолжали идти вместе, Миша сторонился товарища, а мы с братом радовались встрече со своим детством. Ян вел себя как всегда вежливо, сдержанно и не забыл осведомиться: - Вы уже сделали уроки? Миша сразу же исключил возможность встретиться всем вместе, сказав, что я и брат вскоре уезжаем. А я, почувствовав себя вновь ребенком, стал, все тем же усвоенным по отношению к Яну покровительственным тоном, набиваться к нему в гости, твердя, что мы сегодня же вечером будем у него. Не знаю, доволен ли он был тем, что никто из нас к нему не пришел, ждал ли он нас, готовился ли к встрече, но сам я спустя много

11

лет, глядя на себя тогдашнего со стороны, как на чужого, удивлялся и сожалел. Надо было увести Яна Аристарховича от Миши, пройтись с ним по городу, рассказать ему, какую радость он приносил нам в детстве, и выслушать то, что он захотел бы рассказать о себе. Может быть, не столь неожиданным показалось бы то, что произошло еще через пять лет с ним и с Даней Березняком, мало занимавшим нас в детстве, но тоже запомнившимся: худощавый, тихий и печальный брюнет, словно предчувствовавший жалкий итог свой жизни. Яну и Дане было под тридцать, другие были моложе: Шуре Лепову, Васе Ковшову и Мише было не больше двадцати трех – двадцати пяти. Выходя из комсомольского возраста, они стремились, употребляя более позднее слово, в номенклатуру. Лепов и Ковшов вскоре определились. Склонный к полноте, низенький Шура Лепов, носивший бывшие тогда редкостью большие роговые очки, стал профсоюзным работником, а Ковшов, рослый, с добрыми, похожими на чернослив, глазами определился в органы. Их обоих ожидала успешная карьера, окончившаяся посмертной реабилитацией. Легкость характера поначалу обернулась для Миши неудачей. Юркий, щуплый, миниатюрный, он недолго администрировал на Бирже труда. Его шутки привели к печальному результату: его побил безработный. Миша пришел к сестре, все такой же веселый, с опухшей щекой. Но те же шутки и легкость характера помогли ему всплыть на поверхность, когда через два года после женитьбы он был послан на очередную сельхоз-кaмпанию. Случай свел его с наркомом земледелия, приехавшим поглядеть на месте, чем завершился «Год великого перелома». Миша понравился ему все той же своей легкостью, удобной в быту, и он взял его с собой в Москву в роли личного, домашнего порученца; Миша называл себя личным секретарем наркома, но к бумагам у него ни способностей, ни склонностей не было.

Все это еще далеко впереди, так же как расстрел наркома и посмертная реабилитация Шуры Лепова и Васи Кошелева. Пока Миша и его товарищи приходят к нам в дом, и играют с отцом в домино, а мы прислушаваемся ко всему, что они говорят.

О Дане, смеясь, рассказывают, как ловко он симулировал припадок падучей, как корчился в эпилептических судорогах и этим обеспечил себе и друзьям беспрепятственную посадку в переполненный железнодорожный вагон.

От детей не бывает секретов. Мы слышали, что Даня застрелил свою жену, узнав о ее неверности.

Он застрелил ее, возвращаясь с ней вечером по пустынной улице из театра.

12

Дома была двухлетняя дочь. Даня со слезами рассказывал о нападении бандитов, о том, что

жена не хотела отдавать шубу и он закричал и чудом спасся, а ее застрелили.

Это было в годы, когда в городе менялись власти и бандитизм был не редкостью, все выглядело правдоподобно.

Рассказывал ли он сам об этом своим товарищам, было ли это их домыслами, не знаю. В детстве я ни в чем не сомневался, а позже понял, что это было вполне возможно.

Лет через десять после того, как я плакал под столом, обнимая белого бульдога, произошло кое-что, делающее вероятным услышанное в детстве.

Заведуя небольшим промтоварным магазином, Даня жеился на молодой и, как говорили, очень красивой женщине. И вновь ему не повезло, история повторилась, но не то было время: пристрелить жену нельзя было. И бросить ее нельзя было: она слишком много знала о его денежных делах. Оставалось только одно: она должна была сама уйти от него, бросить его, бежать от него.

И тогда он сошел с ума. Стал жечь ее платья и плакать непрерывно льющимися слезами

о смерти своей матери. Вскоре его отвезли. Но не в общедоступный сумасшедший дом,

называемый в нашем городе Слободкой-Романовкой, а в привилегированную клинику для нервно больных, в Свердловку.

Тут его и посетили старые товарищи: Миша, ставший к этому времени, после возвращения из Москвы, инструктором горкома партии, и Шура Лепов, уже раздобревший и готовящийся к переезду в Москву, на работу в ВЦСПС.

Даня сидел на койке и тихо плакал. - Что с тобой? – спрашивали друзья. - Мама умерла. - Когда умерла твоя мама? - Давно, очень давно. Я остался на всю жизнь сиротою. И снова долгие, молчаливые, искренние слезы. Даню поместили в отдельную, уютную комнату с широкими

окнами, выходящими в сад. Стоя у окна после тихих, ничего не дающих увещеваний, Миша посмотрел на залитые солнцем деревья и, подойдя к Дане, громко сказал:

- Ты сумасшедший, посмотри какое солнце на улице! Чего ты сидишь здесь на койке и плачешь?

- Даня поднял бледное, заплаканное лицо, с грустью и укором посмотрел на товарищей и тихо сказал:

- Я сумасшедший? Вы сумасшедшие.

13

И он рассказал о жене, о сожженных платьях, о том, что пробудет здесь еще две недели, пока жена, напуганная тем, что он в бреду обещал ее убить, не уедет из города.

После войны Даня вернулся из эвакуации со ставшей уже взрослой дочерью и снова заведовал маленьким промтоварным магазином. Вскоре после того, как мы встретили Яна, я случайно попал в этот магазин.

Даня, как всегда, был молчалив и печален. Выражение лица у него было таким, словно он постоянно глядел со стороны на свою жизнь и находил ее невообразимо скучной.

Прошло пять лет с тех пор, как я в последний раз встретил Яна и увидел Даню. Зайдя к сестре, я застал у нее дочь Дани, очень пышную и недалекую молодую женщину.

В эвакуации она вышла замуж. Муж был из Польши, имел родственников в Канаде, и Даня предполагал вместе с ним и дочерью переехать туда, где из подпольного богача, скрывающего деньги, опасающегося тратить их, он превратился бы в стригущего купоны иммигранта. Но зять, взяв у Дани аванс, уехал в Канаду, не взяв с собой ни жены, ни тестя.

Тогда же я узнал, чем завершилось знакомство Яна и Дани. Вернувшись после войны из эвакуации, Даня застал в родном

городе давнего своего знакомого Яна. Оказывая друг другу услуги, они продолжали встречаться, вскоре купили дачу и поселились, каждый на своей половине.

Не знаю, что послужило поводом к раздору и как разжигалась вражда, но вскоре Даня решил избавиться от дачного совладельца.

В то время Ян работал в каком-то тресте и ведал распределением дефицитных материалов. Даня начал действовать, и вскоре у Яна Аристарховича была обнаружена незаконная выдача двух листов жести, и он попал на три года в исправительно-трудовой лагерь. Освободившись, Ян Аристархович решил в точности повторить над Даней то, что Даня проделал над ним.

В магазин зашла деревенского вида пожилая женищина, спросила у Дани сколько стоит метр полотна и купила два метра. Тут же был составлен протокол о продаже материала по завышенной цене, и Даня, обладавший сотнями тысяч, был осужден за незаконное присвоение нескольких рублей на три года исправительно-трудового лагеря.

Но вернемся к тому вечеру, когда Ян Аристархович привел к нам собаку и сказал, что может оставить ее у нас.

Собака была белая, но во всем остальном ничем не отличалась от бульдога: короткая шерсть, будто обрубленная свирепая морда с отвислыми губами, с широким тупым раздвоенным носом. Она несомненно обладала мертвой хваткой, производившей на нас всех в

14

детстве чарующее впечатление, влекущее к себе своей жутью, как выпуски «Палач города Берлина»: укусит и уже не может разжать зубов, пока их не сомкнет.

Внешняя уродливость и кажущаяся свирепость бульдога казались мне свидетельствами скрытой красоты и доброжелательности, а его несомненная сила могла бы защитить нас обоих. Давно мечтал о таком друге, мысленно ходил с ним, прыгал, бежал, даже назвал его уже Биллем. Теперь он был у меня и Ян Аристархович предлагал его оставить.

Решение зависело не от отца, не от матери, решение зависело от сестры.

До замужества сестра не знала никаких домашних забот, все делала мать, у сестры была единственная забота – занятия в гимназии, потом в медицинском институте.

Занятия в институте оказались ей не под силу и, когда врач ошибочно признал у нее порок сердца, она оставила институт.

Слова врача напугали мать, она всю жизнь опекала сестру, как опасно больную, и слово сестры стало для матери решающим во всех домашних делах.

Охотно оставив институт, сестра поступила на работу в библиотеку, и первый год после замужества ее заработок расходовался Мишей на ежедневное бритье у парикмахера, на папиросы, а иногда и на стакан вина, выпитый вне дома в компании товарищей.

Все бытовые заботы взяла на себя мать. Но то, к чему мать была непривычна,- ежедневная стирка Мишиных носков,- и то, что требовало особой тщательности,- стирка через день Мишиных верхних рубашек,- делала старательно и незаметно сама сестра, понимая насколько это важно для Миши по контрасту с той неухоженностью, которую, по ее мнению, он терпел у своей матери. Это было тем более необходимо, что мать его, рано овдовев, тоже старалась и заботилась о нем, сколько могла.

Миша стал единственной заботой матери, когда в девятнадцатом году его старший брат, придя на рассвете домой, прихватил с собой книги в ярких обложках и уплыл на пароходе во Францию.

Мишиному брату было тогда восемнадцать, тринадцатилетний Миша завидовал тогда ему.

Потом пришлось писать во всех анкетах: есть брат, живет во Франции, никаких связей с ним не поддерживаю. Пришлось, потому что через шесть лет брат стал писать письма.

Попав на корабль, когда французские корабли покидали Одессу, он оказался не во Франции, а в Африке, солдатом иностранного легиона. – «Пыль, пыль, пыль, пыль – от шагающих сапог!» Но он не

15

умер. Прислал из Франции письмо с фотографией: у машины он, жена и ребенок. Это его машина, на ней он работает таксистом. На первое письмо мать ответила, но на второе, по настоянию Миши, ответа не послала, и брат, не получая писем, перестал писать.

Все же не зря он написал из Франции: в канун тридцать седьмого года его письма спасли Мише жизнь.

К этому времени Миша вернулся из Москвы в Одессу и стал инструктором промышленного отдела горкома партии. О промышленности он знал не больше того, что знал о сельском хозяйстве, когда был,- будем уж называть его положение, как он его именовал,- личным секретарем наркома земледелия. В отличие от своих товарищей однолеток, он не был службистом, продвижение ему давалось легче, чем им. Он не поднимался со ступеньки на ступеньку, а прыгал по лестнице легко, как мячик.

Легко и весело устанавливая контакты с людьми, он одновременно позволял начальству распознать в нем пустого человека, полезного в житейских делах. Понимая, что его всерьез принимать нельзя, они ощущали свое превосходство над ним, и одновременно их развлекала и ублажала своей веселостью, в эти скучные, а потом ставшие опасными, времена, лежащая в основе Мишиного характера артистичность. Она, как легкое опьянение, отвлекала от забот и позволяла пользоваться его услугами в мелких житейских делах и в надоедливых служебных.

Миша перепрыгивал через все препятствия, легко все улаживал, все всем обещая и почти ничего не выполняя. Его пустота и легкость позволяли ему относиться не слишком серьезно к тому, что представлялось другим очень серьезным, и действительно было таким, но из-за вранья, иллюзий и запутанности превращалось в очень тяжелую бочку, с трудом вкатываемую на очередной пригорок, после чего она скатывалась на катящих. А Миша прыгал тут же, легко и беззаботно. Глядя на него, отдыхали глаза начальника, да и любого другого знакомого с ним человека. Но умел он приносить и более существенную пользу.

В отличие от Яна и Дани, более молодые товарищи Миши, и он сам, строили свою жизнь на основе комсомольской, а позже партийной и охранной деятельности. То, что они из-за послереволюционных лет, гражданской войны и разрухи остались недоучившимися гимназистами, не успевшими полюбить определенную профессию, не сумевшими увлечься учебой, не препятствовало их устремлениям.

Сестре были очень приятны наши с братом восторженные взгляды, влюбленное внимание ко всему, что делал и говорил Миша.

Слушая шутки Миши, ощущая его легкий и веселый нрав, мы восторженно ныряли в приятный шум, завихрявшийся в доме при его появлении.

16

Увлеченный культом Миши, я каждый раз, когда он возвращался

из очередной командировки, с восторгом слушал его рассказы. Но однажды услышанное заставило меня впервые задуматься над рассказанным и со временем критически поглядеть на кумира нашего детства.

Заранее готовые хохотать при любой его шутке, ловить каждое его слово, жест, взгляд, мы восторженно слушали о поездке Миши в Москву, о том, как познакомился он в поезде с военным, носившим два ромба, по нынешнему с генерал-лейтенантом, как дружны они стали с генералом, каким хорошим попутчиком оказался художник из соседнего купе. Миша познакомил его с генералом. На столе появилась бутылка марочного вина пятилетней выдержки. Тут Миша, шутя, потребовал от художника подтверждения его звания:

- На Ивана Демьяновича поглядишь, сразу видно – два ромба, а у вас, Коля, что? Тащите свои рисунки, и у вас должны быть свои ромбы.

Художник принес свой альбом. Генералу рисунки очень понравились. Миша не рассказывал о

них, только изображал в лицах восторг генерала, его просьбу подарить альбом и смущенный отказ художника: эти рисунки нужны ему для работы.

Тут Миша рассказал, как особенно забавную проделку, как он, после того, как на столе появилась еще бутылка водки, усердно подливал художнику, а когда тот захмелел, отвел его в купе, предварительно засунув подальше альбом с рисунками.

Уложив художника, Миша торжественно преподнес альбом генералу.

Генерал очень весело смеялся над Мишиной шуткой. К этому времени Миша уже стал инструктором промышленного

отдела горкома партии, подпрыгнул на высокую ступень становящейся тогда уже опасной лестницы.

Поток времени унес всех тех, кто играл в домино за нашим столом.

Как окончилась жизнь Яна Аристарховича я не знаю. Даня, освободившись из лагеря, вскоре заболел раком пищевода и, страдая от голода и боли, улучив время, когда ухаживавшая за ним женщина вышла из дому, повесился.

Рассказывали, что он все необходимое для этого подготовил заранее, что женщина была ему чрезвычайно предана, что он спас ее когда-то от тюрьмы... Но кто знает, как умирают подпольные богачи? Может быть, близкие люди, которым он оказывал жизненно важные услуги, оказали ему эту последнюю жизненно важную услугу, повесив его и присвоив его деньги, благо человек хорошо знаком, живет

17

одиноко и смертельно болен. Но этого не узнать, так же, как не узнать, что пережили посмертно реабилитированные Шура Лепов и Вася Ковшов в последние месяцы жизни.

Есть горькая правда в хорошо всем известных словах: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в

определенные, от их воли не зависящие, отношения...» Год, когда Миша и его товарищи играли с отцом в домино, был

годом смерти Ленина, 1924 год. Теперь уже нетрудно осмыслить прошлое, создавшее основу

настоящего. Активная политическая жизнь Ленина в послеоктябрьский период

длилась немногим больше пяти лет, до 10 марта 1923 года, когда он, лежа в параличе, потерял речь.

В эти годы жестокой гражданской войны и утверждения нового государственного строя внутри партии сохранялся некоторый демократизм, инакомыслящие отстаивали свои взгляды на партийных съездах, съезды созывались ежегодно и им предшествовала предсъездовская дискуссия. Сказывалась идейная убежденность в том, что подчинение партийной дисциплине ничего общего со структурой чиновничьего самодержавного управления не имеет. Такая вера была в те годы естественна, так как в стране шла гражданская война, экономика была полностью разрушена, государственная власть только утверждалась, руководили и умирали в этой борьбе люди, жертвовавшие, так же как их противники, своим благополучием, в большинстве своем, не ради личной власти и выгоды, а потому, что не могли примириться с тем, что считали несправедливым и лживым.

Мысль о том, что с окончанием гражданской войны и разрастанием государственной власти положение может существенно измениться, тревожила Ленина в последние годы жизни.

Смертельно больной он пишет «Письмо XII съезду партии» и «Добавление» к этому письму.

Письмо начиналось словами: «Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд

перемен в нашем политическом строе». Эта тревога заставляет опасаться властолюбия, догматичности и

чрезвычайной склонности к администрированию у тех, кто близок к верховной власти, эта тревога делает Ленина ясновидящим, она определяет внутреннее течение мысли в этих записях.

«Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда осторожно пользоваться этой властью».

«Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ

18

перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т.д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношениях Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».

Последующие годы показали правоту Ленина, но раскол партии, которого он опасался, не произошел. При системе общественных отношений, делающих свойства характера одного единственного человека решающими для судеб страны, раскол устраняется физическим уничтожением всех инакомыслящих внутри партии и вне ее.

С 1923 по 1933 год, когда Миша стал инструктором горкома партии, шел постепенный процесс утверждения единовластия, ступенчатого, как всякое единовластие, делающего излишними и опасными личные размышления по общим вопросам. До 1927 года процесс этот шел медленно, с 1927 по 1929 очень быстро и фактически завершился к 1933-му году.

Но на XVII съезде партии все еще присутствовали, хотя и в жалком состоянии, люди, бывшие некогда влиятельными: Бухарин, Рыков, Томский, Зиновьев, Каменев, во множестве были живы и рядовые активные свидетели прошлого, более того, сами делегаты XVII съезда партии были еще недостаточно вышколены. При закрытом голосовании списка членов ЦК делегаты съезда, названного «Съездом победителей» (вскоре большинство их было расстреляно) выбрали Кирова большим числом голосов, чем ставшего «Хозяином» Сталина.

Нужен был громовой пугающий взрыв, подобный выстрелу, оглушающему зрителей при демонстрации в Цирке «Полета на Луну». Психологическую роль такого оглушительного взрыва понимал Гитлер. В 1933 году, уже обладая всей полнотой фактической власти, он поджег Рейхстаг, обвинил в поджоге тех, кого считал своими противниками, после чего начались массовые избиения, аресты, заключение в концентрационные лагеря и расстрелы сотен тысяч людей, не повинных ни в каких преступлениях.

XVII съезд партии был созван в январе 1934-го года. Первого декабря того же года был убит Киров, секретарь Ленинградского областного комитета партии.

По обвинению в убийстве Кирова были расстреляны в Ленинграде те, кто был назван «Ленинградским центром», а в Москве те, кого назвали «Московским центром». Арестовывались и

19

расстреливались те, кто когда-либо в партийных дискусиях отстаивал свое личное мнение, был близок с такими людьми, был слишком авторитетен или недостаточно громко выражал свою преданность.

Истребление продолжалось, и к началу войны были уничтожены все те, кто не допустил бы трагедии первых ее двух лет.

Могли в те годы расстрелять и Мишу, хотя по своему идейному багажу он был столь же легковесен, как по устоям характера, и был, если не считать веселого легкомыслия и некоторой артистичности, вполне на месте.

Его спасли письма брата из Франции. Пришлось указывать в анкете в графе «Есть ли родственники за границей» чистосердечно: «Брат живет во Франции. Никаких связей с ним не поддерживаю».

Если бы не эта графа, анкета у Миши была бы идеальной: с легкой душой он писал во всех остальных графах анкеты: «не участвовал», «не выезжал», «не был», «не был», «не был». И он действительно в течение всей своей жизни никем никогда не был.

Такие идеальные люди водятся во множестве во все времена, но возникшая система общественных отношений особенно благоприятствовала их размножению.

Мише повезло. Его начальник, все из-за того же брата, портившего анкету, перевел Мишу с партийной на хозяйственную работу, а через год был расстрелян весь ответственный состав горкома во главе с секретарем.

Миша стал директорствовать в Доме отдыха, потом на небольшой фабрике, и тут чуть было не стряслась с ним беда.

В предвоенные годы был издан указ, наказывающий принудительными работами за опоздание более чем на двадцать минут. Вскоре после опубликования указа Миша явился на фабрику с опозданием на целый час. Женщина, ведавшая кадрами и одновременно могущественной спецчастью, оформила опоздание, и если бы не Даня, обеспечивший Мише официальное, с нужными печатями медицинское оправдание, дело приняло бы плохой оборот. Но все обошлось, как всегда все обходилось у Миши.

Не оттягощенный личными убеждениями, профессиональными интересами, оснащенный одним только поверхностным отошением к жизни и умением ладить с людьми, ничем существенным не жертвуя при этом, оплачивая все шуткой, смехом, добрыми словами и щедрыми обещаниями, он легко держался на поверхности любой волны.

Их всех давно уже нет в живых. Но снова припоминается: Они сидят за нашим столом, они играют с отцом в домино. Отец

улыбается, и, похоже, что играет он не с бывшим латышским стрелком, а ныне загадочным совслужащим Яном Аристарховичем, не

20

с будущим подпольным богачом Даней Березняком, не с рвущимися в номенклатуру молодыми людьми без настоящих знаний, специальности, достойных интересов, а что окружают его ученики и подмастерья в свободный от работы в мастерской вечер, и что завтра утром он снова будет обучать их честной жизни и мастерству своей добросовестной и талантливой работой.

В тот вечер, когда в домино не играли, я плакал под столом,

обнимая белого бульдога, потому что знал – его у нас не оставят. А как хорошо было бы с ним. 1984 г.

21

БРАУНИНГ На новую квартиру мы переехали, когда мне было шесть лет.

Шел двадцать четвертый год. В то время еще не ввели отмененные после революции паспорта и прописку. Отец заплатил какую-то сумму уезжавшему за границу хозяину квартиры, и тот оставил ее нам со всей мебелью.

Правда, вскоре пришел к отцу бывший хозяин дома, продолжавший жить в нем. Он пожаловался отцу на то, что на старости лет оказался без средств, и попросил отца платить ему хотя бы мешком муки в год. Отец обещал оказывать ему ту же помощь, какую будут оказывать другие жильцы. В те годы, возможно, чем-то старику и помогали.

Помню, что накануне переезда я провел один день с мальчиком моих лет на полянке, где сваливали муссор, там было просторно, росла трава и можно было ловить бабочек.

Мы оба почувствовали в тот день, что стали друзьями на всю жизнь.

После переезда я очень жалел, что потерял друга. Мысли о том, что и после переезда можно встретиться, у меня не было. Я еще не умел ни писать, ни читать, не знал о номерации домов и довольно далеко ушел из дому только однажды, все с тем же мальчиком в единственный, действительно запомнившийся на всю жизнь, день нашей дружбы.

Мы решили прогуляться по городу и, чтобы не заблудиться, пошли за телегой, вывозившей муссор, рассчитывая возвратиться вместе с ней обратно на полянку. Но вскоре забыли о телеге, потеряли ее из виду, а когда опомнились, не могли найти обратной дороги.

К счастью, я знал название нашей улицы, а он помнил номер своего дома. Я спрашивал Прохоровскую улицу, а он номер 34, и вскоре мы снова очутились на полянке.

Возможно, мы были менее осведомлены о жизни, чем нынешние дети и более доверчивы, хотя и жили в Одессе, да еще на Молдaванке, славившейся воровством и мошенничеством.

Мой старший брат, в том же шестилетнем возрасте, вышел на улицу в новых ботинках. Проходивший молодой человек внимательно посмотрел на его ботинки и сказал:

-Видишь какие у меня начищенные ботинки? Хочешь я твои так начищу. Давай я тебе их раздену, ты посидишь здесь, я скоро вернусь и принесу тебе их, они будут блестеть, как мои.

Брат так и не дождался своих ботинок, но когда ему объяснили, что это был вор, он вполне резонно спросил:

22

-Зачем большому вору маленькие ботинки? Я не помню переезда на новую квартиру. Но помню утро

следующего дня, когда проснулся в новой спальне, куда меня уложили спать вместе с матерью и отцом.

В комнате никого не было. Стояли рядом две большие кровати, за ними у окна - небольшая тумбочка и у стены комод.

Не одеваясь, я босиком подбежал к комоду, но ящики его плохо выдвигались. Увидев сквозь щель, что в них уложено белье, я оставил комод и подбежал к тумбочке.

Дверка легко открывалась, но за ней было пусто. Сверху был еще маленький ящик. Выдвинув его, я увидел небольшой синий пакет.

В пакете были маленькие тонкие белые свечи. Я подумал, что это не наши свечи, но не мог удержаться,

тихонько вынул одну свечу и лег с ней в постель. Но вскоре одной свечи мне показалось мало и, ощущая, что я

краду, пошел за второй свечой. За второй последовала третья, потом четвертая. Так борясь с

искушением перебегая от тумбочки в кровать и обратно к тумбочке, я довольно долго похищал все больше свечей, пока не утащил все, вместе с синей оберткой.

Тут почему-то мне стало не по себе и я положил всю пачку туда, где она раньше лежала.

Вскоре я привык к новой квартире. Спал я теперь в другой комнате, в столовой, где завтракали,

обедали и ужинали. Там стоял большой овальный стол, трюмо, в котором человек виден был во весь рост, пианино, на котором никто не играл, у стены стояла моя небольшая кровать, был еще огромный буфет, но в нем не было ничего интересного. Были, правда, в нем еще два небольших ящика, остававшиеся всегда закрытыми, отец держал в них мелкий слесарный инструмент, редко используемый, но иногда очень нужный.

И вот, три года спустя, уже занимаясь в третьем классе, куда я попал, пропустив первые два класса, и поэтому на первом же диктанте сделал тридцать две ошибки, я как-то потянул за ручку одного из этих ящиков.

На этот раз он оказался открытым. В ящике лежали надфили – миниатюрные напильники, маленькие плашки и метчики для нарезки резьбы малого диаметра, был там мешочек для пайки серебром. Но вот, позади, лежит завернутый в полотно довольно тяжелый предмет, размером с небольшую книгу.

Разворачиваю и нахожу – настоящий пистолет, браунинг. Отсвечивает вороненной сталью. Ручка с боков прикрыта тоже черными костяными пластинками.

Как приятно сжимать в руке эту тяжесть.

23

В ручку вбита обойма. Нахожу пружинящую пластинку, нажимаю на нее, и обойма легко вынимается – вся заполнена видными сквозь дырочки маленькими желтыми патронами. Вынимаю один патрон, а другой уже стал на место вынутого. Так вынимаю все, пока не появляется гладкая светлая выталкивающая пластинка, снова вставляю патроны в обойму, один за другим.

И тут же, вместе с пистолетом, завернута вторая обойма, запасная, да еще лежит резиновый кисет, а в нем еще патроны. Кисет весь в косых складках и, когда его отпускаешь, сам зажимает свою горловину.

Ну, я вам скажу, это не свечи, найденные в шесть лет, это браунинг с патронами, а мне уже не шесть, а девять.

Мысли о недозволенности нет. Надо взять и держать так, чтобы не видели, но главное в радости, что я держу это чудо в руках.

Пистолет с запасной обоймой я взял, а кисет оставил завернутым в полотно.

Первым делом надо было разобраться с пистолетом. Я знал, что верхнюю часть браунинга надо оттягивать, чтобы патрон вошел в ствол. Но вот беда, никак не оттягивается эта верхняя часть.

Я ушел из дому, побродил по улицам с пистолетом в кармане,- в девять лет я уже освоился с городом,- дошел до городского парка, откуда недалеко было до моря, но к морю я не пошел, надо было суметь оттянуть верхнюю часто браунинга, и я пошел за советом к двоюродному брату Грише, жившему вблизи от нашего дома.

Гриша был старше, ему уже исполнилось одиннадцать. Он был опытен, энергичен, целеустремлен. Когда он что-нибудь делал, всегда был уверен, что делать это надо и именно так, как он это делал. У меня такой уверенности не было. Поэтому, когда друзья моего брата зимой для потехи вложили каждому из нас в руки по пучку жестких прутиков и велели хлестать по лицу,- кто победит,- и мы расцарапались до слез. Я все же действовал очень пассивно, тогда как Гриша дрался всерьез, потому что умел и любил хорошо делать любое свое дело.

Гриша отнесся к пистолету хладнокровнее, без восторженой любви, но с интересом. Это было одно из механических устройств, в которых он уже знал толк, не зря же он потом, окончив техникум, перед войной в восемнадцать лет стал начальником механического цеха, а потом опытным технологом.

Поглядев на браунинг, подвигав обойму, поиграв с патронами в ней, он тоже попытался оттянуть верхнюю часть пистолета, но она и у него не поддавалась.

Тогда он повертел пистолет в руках, поглядел на него со всех сторон и обнаружил небольшой выступ – предохранитель, доступный большому пальцу правой руки, когда сжимаешь рукоятку браунинга.

24

Нужно было только сдвинуть предохранитель, и верхняя часть пистолета стала легко оттягиваться.

Тут мы защелкали с ним по очереди, загоняя в ствол патрон, выбрасывая его и снова вгоняя новый патрон, пока обойма не опустеет. Тогда мы лихо загоняли в рукоятку вторую обойму и снова продолжали щелкать.

Но что - радость, если ею не поделиться еще с кем-нибудь? Мы пошли к нам во двор и встретили там Жору Вольского, уже

совсем взрослого четырнадцатилетнего парня с приплюснутым очень широким носом. Он превосходил нас во всех отношениях, но не ощущал этого превосходства, был молчалив и относился к нам, как к равным.

Притягательность Жоры была не только в том, что он работал в порту и даже плавал юнгой,- о юнгах мы уже читали в книжках о морских пиратах,- он родился при каких-то таинственных обстоятельствах, возможно, его матерью была вовсе не его мать, а бывшая певица, преподавательница пения, гречанка Теодориди.

К тому времени я уже, пожалуй, догнал, а может и перегнал, нынешних девятилетних в осведомленности о ходе жизни, о ее тайнах, и живо интересовался легендами, кружившими вокруг квартиры Теодориди, расположенной, как наша квартира, на первом этаже, но с противоположной стороны двора. Наши окна разделяло огромное дерево, поднявшееся выше крыши нашего трехэтажного дома. С этого-то дерева и слетали прутики, которыми мы исхлестали друг другу лица.

В квартире Теодориди жил бывший любовник этой, теперь уже немолодой, женщины, редактор дореволюционной одесской газеты, отец Жоры – Вольский.

Далее легенда повествовала, что Вольского арестовали после установления в Одессе Советской власти, что только заступничество уже в те годы известного глазного хирурга Филатова, тоже старого друга Теодориди, спасло Вольского от расстрела, что после этого Вольский живет у Теодориди, никуда не выходя и притворяется сумасшедшим, чтобы избежать нового ареста, но по вечерам, когда к Теодориди приезжает Филатов, они все втроем занимаются спиритизмом, вращают столик и вызывают дух Николая II.

Кое-что в этой легенде было правдой. Мы иногда убеждались в этом, когда, преодолевая страх перед сумасшедшим, - мы не верили в его притворство,- подходили к окну и сквозь занавес видели седого человека, уставившегося во двор неподвижным взглядом.

Мы не выдерживали и сразу же убегали, забыв о нем и обо всей этой истории. Нас больше занимало оглушающее двор пение учениц и учеников Теодориди, сопровождаемое ее аккомпанементом на фортепиано и ободряющими замечаниями:

25

А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а. О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о. И-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и. -Вы прекрасно поете, раскрывайте шире рот, милочка (или

дорогой). Однажды одна из учениц, подруга нашей сестры, так старалась,

что, открыв рот во время урока, уже не могла его закрыть, потребовалась врачебная помощь, после чего она прекратила занятия, несмотря на то, что Теодориди неоднократно напоминала сестре, что у ее подруги прекрасные данные.

Мы часто забавлялись, подражая громогласному пению: А-а-а-а-а-а-о-о-о-о-о-и-и-и-и-ию Обычно Жора жил со своей матерью и старшей сестрой в другой

части города, но иногда, чтобы с утра удобнее было попасть на работу в порт, перебирался в квартиру Теодориди. В тот вечер мы застали его во дворе и сразу же предъявили браунинг.

Мы стояли в подъезде нашего дома: Жора, Гриша и я. Жора держал в руке пистолет со вложенной обоймой и наводил его, прицеливаясь, на землю, на стены подъезда, в котором мы стояли, потом навел на меня.

Не знаю, знал ли он, что в ствол браунинга уже заслан патрон, что предохранитель спущен и, что нажми он указательным пальцем сильнее...

Он только целился и приговаривал: -Вот если бы... Вот если бы... Но он недостаточно сильно нажимал пальцем. В пяти шагах от нас появилась кошка. Жора отвел дуло браунинга от моего лица, навел его на кошку, и

неожиданно для всех нас пистолет выстрелил. Мне показалось, что я увидел сноп огня, вылетевший из ствола,

и услышал оглушительный взрыв. Кошка мгновенно исчезла невредимая, а в воротах дома мы

увидели человека, совершавшего в этот миг фантастически огромный прыжок. Но он не убежал, а вскочил в подъезд.

-Что у вас здесь? Жора успел сунуть в мой карман браунинг и, не растерявшись,

ответил: -Дети тут играли пугачом. Прохожий удалился, а мы выбежали из ворот, опасаясь, что

жильцы выбегут нас ловить. Отец в это время играл в домино с молодыми людьми,

приходившими к нам по вечерам вместе с Мишей, ухаживавшим, как тогда говорилось, за нашей сестрой.

Все услышали грохот.

26

Ян Аристархович сказал: -Кто-то выстрелил из пистолета. Даня Березняк возразил: -Это упала бочка. Миша сказал: -Без шума и брага не закиснет. Игра продолжалась, а мы, обежав четыре квартала вокруг

нашего дома, разошлись по своим квартирам. Я вернулся домой, поел и лег в кровать. Гости разошлись, отец с

матерью пошли укладываться спать. Дверь из комнаты, где я лежал, в родительскую спальню была открыта, свет еще не погасили.

Мне не хотелось спать и я стал под одеялом щелкать пистолетом.

Мать обратила внимание отца на этот звук, и отец, подойдя ко мне, спросил:

-Что у тебя там?- достал из-под одеяла пистолет и со словами: -Из пистолета стреляли, а мы здесь подумали, что бочка упала,-

ушел с ним и с обоймой, которую я ему тоже отдал, в спальню, не сказав больше ни слова.

Меня не укоряли, не наказывали,- отец понял, что допустил оплошность, оставив ящик открытым. И я тоже больше не вспоминал о пистолете.

Прошли годы, отца не стало. Он был не только искусным мастером, умевшим придумывать и

создавать простые в обращении приспособления и машины, изготовлявшие в массовых количествах скребницы для чистки лошадей, кольца для ботинок, пряжки для брюк, рамки для зеркал, стрелки часов и часовые браслеты; талантливый изобретатель, самоучка, сумел еще и жизнь свою прожить человеком цельным и честным в своих мыслях и поступках.

Не умея бегло писать по русски, - ему это не нужно было, достаточно было уметь подписываться,- он умел писать по еврейски и читал на трех языках: еврейском, русском и немецком. Правда, читать ему приходилось мало. Иногда по вечерам он читал нам по еврейски звучащие смехом и печалью рассказы Шолом-Алейхема, по-немецки ему приходилось читать только надписи на инструментах,а по русски он стал уверенно читать Толстого, когда под старость поступил работать главным механиком в артель. Изготовив все необходимое и наладив производство, он впервые в жизни стал работать не с рассвета до темна, а только восемь часов. Тогда как раз начали издавать более чем стотомное собрание сочинений Льва Толстого, и отец подписался на него.

27

Помню его сидящим с привычно поднятыми на лоб очками,- отцу они нужны были при работе только изредка, когда надо было разглядеть что-то очень мелкое, потом он снова вскидывал их на лоб, отчего на лбу оставались две красные вдавленки,- он сидел у окна, положив на подоконник книгу Толстого с только что прочитанным рассказом «Холстомер».

Кто мог лучше отца почувствовать этот рассказ? Когда ему было два года, умер его отец. Через несколько лет

мать, решив выйти замуж за человека, не пожелавшего растить пасынка, отослала сына к родителям своего первого мужа. Но дедушка возмутился и отослал пятилетнего внука, снова со случайными людьми, обратно к матери. Он ехал в поезде и, боясь контролеров, прятался под юбками женщин. Мать снова отослала его к дедушке, и на этот раз дедушка оставил его у себя.

В тринадцать лет он уже работал в слесарной мастерской, куда жители Балты и окрестностей доставляли все, что требовало починки: тележные колеса, часы, мотыги, самовары, кастрюли, замки и швейные машины.

Отец был человеком, верным долгу и слову. Выполняя обещание, данное матери, он приехал после военной службы сватать невесту в Балте.

Работал механиком на небольшом заводе Левенсона в Одессе, где девушки, которых он защищал от придирок мастера, не верили ему, что он уже женат и ждет приезда жены с ребенком из Балты в Одессу.

Потом два года работы в Вене. Изобретенный отцом хитроумный проволочный захват фарфоровой пробки к пивной бутылке оказался настолько прибыльным, что Левенсон, не желая расстаться с искуссным механиком из-за войны с Японией, настоял на переезде отца с женой и двумя детьми из Одессы в Вену, где у него тоже был небольшой завод.

Одесса, Вена, снова Одесса, куда семья возвратилась из Вены, угодив точно под конституционный еврейский погром, но к счастью, не пострадала.

Работа у Левенсона, работа в своей кустарной мастерской, работа в артели, постоянная работа, интересная и нужная, требующая полного напряжения душевных и физических сил, с годами она становилась все тяжелее.

И вот теперь – гибель старшего сына, ничем не обеспеченная старость, дочь, вышедшая замуж за пустого, несамостоятельного человека, жена, умеющая в жизни только готовить еду, и двое только подрастающих мальчиков. Укатали сивку крутые горки. Как тут не

28

почувствовать, лучше всякого изощренного читателя и литературоведа, сущность рассказа «Холстомер»?

Отец умер, когда мне было девятнадцать лет. Я оканчивал техникум, оставалось два месяца учебы, преддипломная практика и дипломная работа.

За две недели до его смерти, сидя у кафельной печи,- на улице сипела Одесская сырая зима,- я целовелся с девочкой, ставшей в следующем году моей женой; мы тихо перешептывались,- была открыта дверь в соседнюю спальню, где лежал легко простуженный, как нам тогда казалось, отец и думал свои последние думы.

Мы живем, не подпуская к себе ощущения мгновенной малости нашей жизни в бесконечном и вечном мире, но смерть близкого берет нашу конечную жизнь в кольцо, окружает ее единственно по-настоящему важной и значительной, но недоступной бесконечностью, и нам некуда деться, пока снова не позабудемся.

Прошел месяц после смерти отца, надо было готовиться к отъезду на практику, и я вспомнил о пистолете.

Найти его было легко, он лежал все в том же ящике. Я взял его с запасной обоймой и кисетом с патронами.

Браунинг и четыре тома Гейне на немецком языке – это было моим личным имуществом, они должны были быть всегда со мной, куда бы я ни поехал.

Томики Гейне пойдут в чемодан, кисет с патронами можно пока оставить дома в укромном месте, а с пистолетом как быть?

Шел тридцать шестой год. Хотя я еще не задумывался над тем, над чем стал задумываться в следующем тридцать седьмом, все же я понимал, что пистолет просто так в чемодан не положишь.

Все получилось очень просто. У меня был огромный синий том избранных сочинений Ленина, я очень уважал Ленина и все, что связано с этим именем, тем ни менее, обрадовался удачной мысли уложить браунинг и запасную обойму внутрь этой книги. Нужно было только вырезать внутри углубление по форме и размерам пистолета и еще одно для обоймы, положить их на оставленными целыми слой нижних листов, прикрыть так же неповрежденным слоем верхних страниц, захлопнуть крышку с тесненной фамилией автора и спокойно уложить этот огромный том в чемодан, накрыв его майками, трусами, носками и полотенцем.

Так я и сделал. И чуть было не попался на этой затее. Быть бы мне в том году обвиненным в организации

террористического заговора с целью убийства, уж не знаю кого,- секретаря обкома Хатаевича, расстрелянного, может быть, по тому же обвинению, несколькими месяцами позже, или самого Сталина, быть бы мне в том году расстрелянным, если бы попался более усердный и менее доверчивый милиционер, производивший обыск.

29

Приехав на практику, я с тремя другими студентами снял комнату у старика на окраине города, вблизи от завода.

Старик по трудолюбию и честности был, видимо, всю жизнь таким, как мой отец, тоже отдал все, что было сильного и здорового в теле, тяжелой, длившейся всю жизнь работе и о себе мог сказать, как говорил отец:

-Я даже свидетелем в суде не бывал. Эти слова выражали отвращение мастеровых людей к

нарушителям закона и к самой необходимости в законе, когда достаточно естественного отвращения человека к нечеловечности.

В доме жила еще не старая дочь старика, худая, бледная, молчаливая и чем-то, казалось, подавленная. И вот вскоре после того, как мы поселились у старика в одной из трех его комнат, днем, когда, к счастью, я был дома, зашло двое милиционеров с соседями, взятыми за понятых, и объявили побледневшему старику, что его дочь арестована. На почте, где она работала, обнаружена недостача марок, и теперь у него будет произведен обыск.

В комнате, где все это было объявлено, вместе с другими кроватями стояла и моя кровать, а под ней чемодан с томом Ленина и браунингом в нем. В поисках марок книгу эту должны были перелистать, и тогда обнаружен был бы браунинг с патронами, да еще с запасной обоймой.

Начался обыск. Вскоре милиционер подошел к моей кровати. Я выдвинул

чемодан и сказал, что он мой. Похоже было, что милиционеру были не по душе поиски

почтовых марок в бедном жилье человека, по виду которого было ясно, что он прожил свою жизнь в тяжелом честном труде и уж точно и свидетелем на суде никогда не был. Узнав, что мы квартиранты, милиционер сказал:

-Ваши вещи нам не надо смотреть. Обыск продолжался и не дал никаких результатов. Сам я настолько был потрясен внезапным появлением милиции,

видом потрясенного арестом дочери, предстоящим обыском старика, что не успел испугаться и, должно быть, вспомнил о браунинге только тогда, когда выдвинул чемодан.

Я назвал Женю девочкой, когда вспоминал, как мы шептались,

греясь у кафельной печи, а рядом за открытой дверью в спальне лежал больной отец. В чем-то я в свои девятнадцать и она в свои восемнадцать лет были детьми. Впрочем, как все люди на Земле, в любом возрасте. Счастливы мы были друг с другом два года и жили вместе не ссорясь, но и не интересуясь внутренней жизнью другого, более двадцати лет. Не умея в те годы говорить с самими собой, мы

30

так и не научились впоследствии говорить о задушевном друг с другом.

Не знаю, могли бы мы научиться, захотели бы, но свидетельства нашего неумения тех детских лет запомнилось отчетливо.

Мы идем, гуляя вечером по улицам Одессы,- мне восемнадцать, Жене семнадцать. Перед нами остановился трамвай одного из тех дежурных маршрутов, которые увозят пассажиров из города, останавливаясь через каждый километр, к дальним пляжам и дачам, на Большой Фонтан, в Люсдорф, в Лузановку и еще куда-то за пятнадцать-двадцать километров.

Не глядя на номер, зная только, что маршрут дальний, я говорю: -Садимся, давай поедем! На решение остается не более черырех-пяти секунд. -Куда? -Куда угодно! -Чего это вдруг? Куда мы поедем?- отвечает Женя, и трамвай

уходит, а мы молча продолжаем свой путь по улице. Этот случай запомнился не как обида, в нем и не было ничего

обидного, но в нем было нечто характерное для нас обоих, какое-то существенное различие в основах, порождающих своеобразную цельность развивающихся и меняющихся на протяжении жизни свойств личности.

В предложении, содержащем долю житейского риска, поиска перемен, движения по интуиции, наугад:

-Садись, давай поедем!- во вполне оправданном вопросе: -Куда?- в откровенном ответе: -Куда угодно! – и во вполне основательном возражении: -Чего это вдруг? Куда мы поедем? – было нечто, вполне

пригодное для теста на что-то очень важное. Обнаружившиеся различия могли послужить для верной оценки способности к взаимопониманию и потребности в ней. Но для этого надо было нам обоим на время исключить жизненные силы притяжения юноши и девушки, возникшие в мальчике и девочке, которым предстояло стать в будущем взрослыми людьми.

Может быть, когда-нибудь,- не знаю, принесет ли это людям больше пользы, чем вреда,- психолог посоветует полюбившим в начале знакомства иногда принимать особые таблетки, прекращающие, скажем, на недельный срок действие этих естественных сил взаимного притяжения. Тогда у них будет возможность продумать и прочувствовать за эту неделю силу чисто человеческой симпатии, тяги друг к другу, свои способности и желание преодолеть или принять различия, обнаруживаемые жизненными тестами.

31

Жизненные тесты, хотя и оставляли в памяти прочные следы, слабо осознавались и не обсуждались нами.

Тест, ярко проявивший наше неумение говорить и понимать другого, доставил браунинг.

Вскоре после возвращения с преддипломной практики, зайдя как-то вечером в Жене, я застал ее одну. Не помню о чем мы говорили, может быть, молча сидели, и Женя, не придавая серьезного значения своим словам, сказала:

-Мне грустно. Жить не хочется. А как покончить с собой? В этот вечер я шел к Жене, желая поделиться с ней самым

сокровенным: рассказать о браунинге, о том, что он есть у меня, что люблю его за чудесную красоту и спящее в нем могущество, о том, как приятно гладить его и щелкать им,- я и в девятнадцать лет относился к нему так же, как в девять, да пожалуй, будь он у меня теперь, так же относился бы к нему и сегодня,- не знал, как сказать, что готов подарить ей его.

Вот почему, услышав слова: -Мне грустно. Жить не хочется. А как покончить с собой?- я

вынул браунинг из кармана, протянул его Жене и сказал: -На вот, возьми, если хочешь. -Что это? -Пистолет с патронами. Он на предохранителе. Я продолжал держать пистолет на протянутой ладони. Женя брезгливо отмахнулась от моей руки: -Прими эту гадость! Зачем он тебе? Я любил браунинг за красоту и спящее в нем могущество. Но я

совсем не связывал, да и сейчас не связываю, эту спящую в нем силу с убийством. Как любящий друг восхищается огромной собакой, умной, доброй и верной, не думая о том, что она растерзает любого, кто нападет на него, любуется только ее силой и красотой, так я любовался браунингом, ни о чем не задумываясь.

Но подспудно дремало во мне тогда это неосознанное ощущение большей уверенности, когда рядом с тобой твой друг-великан, хотя помогает он тебе только тем, что ты держишь его за руку, а реально помочь не может, потому что начни он действовать, одним взмахом своего кулака погубит тебя. И того, на кого замахнулся.

И все же, когда его нет, и тебя унижают, хорошо бы пройти рядом с ним мимо обидчика. Смысла особого тут нет, но иногда нам нужны действия, кажущиеся бессмысленными, грозящие непредвиденными пагубными последствиями, только для того, чтобы восстановить нарушенное внутреннее равновесие.

Так оно и было тогда, все на той же преддипломной практике.

32

Женя тоже была на практике, занималась она на младшем курсе, но познакомились мы не в Одессе, а годом раньше, на предыдущей производственной практике.

Был вечер. Мы сидели на скамейке в темной части небольшого сквера, когда к нам подсел, повидимому, немного подвыпивший молодой человек в пиджачном костюме с галстуком,- говорю об этом, потому, что в то время костюм и галстук были признаками взрослости, большей, чем наша,- и по зрелой фигуре своей он был раза в два больше меня,- я был довольно рослым, но худым, а Женя еще тщедушнее.

Усевшись рядом с нами, он сразу же стал произносить насмешливые и угрожающие монологи. Вот, мол, пигалица и мальчик, изображающий из себя ухажера, сидят на скамейке, тоже взрослые, а стоит мне шевельнуть рукой... и о чем они тут разговаривают в темноте...

Не помню точно его слов, но мы себя, должно быть, чувствовали, как два воробья в еще не сжавшемся, но готовом сжаться мальчишеском кулаке.

Если бы мы не уселись так уютно, если бы его приход и речи не были так неожиданны, если бы он повстречался днем на дорожке сквера и стал поносить нас, я, конечно, попытался бы сказать что-нибудь в ответ и, в случае необходимости, подставил бы свое лицо под реабилитирующие меня удары, на большее рассчитывать я не мог, так как драться не любил и поэтому не умел. Я никогда не мог вызвать в себе совершенно необходимую для успешной драки мгновенную злость или спортивный азарт, вскипавшие так легко у любого противника.

Мы сидели несколько минут, поносимые нашим соседом, после чего встали и мирно удалились.

И вот тут произошло то, о чем я уже говорил, упоминая о бескорыстном восхищении красотой и спящем могуществе браунинга.

Проводив Женю домой, я сразу же попрощался и побежал к себе. В нашей комнате моих товарищей не было. Я выдвинул из под кровати чемодан, вынул тяжелый том, раскрыл его. Пистолет и обойма лежали, поблескивая в своих углублениях. Я вынул браунинг, задвинул чемодан и поспешно зашагал к скверу.

Что я буду делать, когда застану там нахала, я не знал, как и теперь совсем не представляю себе этого. Можно только предположить, что должно было случиться.

Не вынимая, но сжимая в кармане браунинг, я говорю обидчику все, что думаю о нем и о его поведении. Он бьет меня кулаком по лицу. Я выхватываю пистолет... Либо я сразу же, подойдя к нему, вынимаю пистолет и говорю, держа его под прицелом...

33

Ничего хорошего ни для меня, ни для него из всего этого не получилось бы. Нам повезло,- придя в сквер, я никого там не застал.

В канун 1937го года я поехал в Новосибирск, а затем еще

дальше, в Марьиненскую тайгу, на золотой прииск Берикуль, обучать там на курсах местных шахтеров и вывезенных туда раскулаченных крестьян, тоже работавших на шахте в три смены, да еще что-то выращивавших на землях своего поселка.

В Новосибирск я ехал через Москву, но в ней не задержался. Помню, что когда переезжал с вокзала на вокзал и спрашивал дорогу, трудно было остановить среди толчеи мчащихся, как мне тогда казалось, с небывалой скоростью пешеходов. Со мной был чемодан, а в нем, конечно, том Ленина с браунингом и запасной обоймой, да еще на этот раз я взял с собой и кисет с патронами. Этот кисет и стал меня беспокоить на пути из Москвы в Новосибирск.

Я ехал в плацкартном вагоне, лежал на верхней полке, а чемодан с браунингом и кисетом лежал под головой.

Соседняя верхняя полка сначала была пуста, но вскоре на ней появился странный пассажир. Он был без вещей, в легком пальто и кепке, но был он из тех, кто в послевоенные годы стали одеваться в импортные костюмы и носить мягкие велюровые шляпы. Я понял это, когда проводник спросил у него билет, а он, отвернувшись, показал тайком какую-то красную книжечку.

Вел он себя странно. Лег, повернув ко мне лицо, накрытое кепкой, притворился спящим, но чувствовалось, что он пристально глядит через редкую ткань кепки. И тут я отчетливо расслышал постукивание патронов в резиновом кисете, хотя помнил, что натолкал туда вату. Вряд ли они стучали, должно быть, отстук колес в тридцать седьмом году отдавался в моих ушах стуком патронов в кисете, но стук этот и пристальный взгляд соседа сквозь кепку заставил меня пережить несколько неприятных часов. Я перекладывал чемодан, накрывал его вещевым мешком и пальто – ничего не помогало, патроны продолжали стучать.

Вскоре все же странный сосед исчез, я натолкал, запершись в уборной, еще больше ваты в кисет, но все еще довольно долго слышалось мне постукивание патронов в кисете.

Потом я совсем успокоился и, переезжая из Новосибирска в Берикуль, совсем забыл о лежащих в чемодане браунинге, обойме и патронах.

Мне повезло, никто не заглядывал в мой чемодан, остававшийся в общежитии, когда я уходил обучать местных шахтеров и работавших в шахте раскулаченных крестьян ремеслу кочегара, а позже и машиниста паровой машины.

34

Кочегары и машинисты не нужны были на прииске, где стоял один единственный обслуживаемый инвалидом аварийный локомобиль, но организация «Трансэнергокадры» выполняла свой план по подготовке кадров кочегаров и машинистов, а раскулаченные крестьяне и местные молодые шахтеры надеялись, получив удостоверение кочегара и машиниста паровой машины, уйти из шахты на более легкую работу. Но надежды эти вряд ли сбывались: получив, переведенные прииском деньги за обучение, Новосибирская контора «Трансэнергокадры» забывала обученных и бывало даже не высылала удостоверений о полученной квалификации.

Летом я вернулся в Одессу. Отлично окончив техникум, я имел право не отрабатывая трех лет сдавать экзамены в университет.

Была ранняя весна 1941го года. До начала войны с Германией

оставалось два месяца. Я был женат, занимался на четвертом курсе физико-

математического отделения университета, дочери моей шел второй год.

Огромной радостью для меня было, как в раннем детстве, пойти в воскресенье на охоцкую.

Радостные встречи с охотничьим рынком вошли в мою жизнь, пожалуй, с тех же девяти лет, когда я впервые увидел браунинг. Силу этой радости, оставляемое ею постоянное тихое и доброе свечение, можно сравнить только с удовольствием, получаемым на первых курсах университета от приобщения к пульсирующим иной жизнью тайнам числовой оси с ее бесконечной гущей иррациональных точек, с радостью, излучаемой изящной гибкостью математического анализа и тайнами теории функций комплексной переменной.

Правда, только раз в десять лет на охоцкой случается увидеть то, что запомнилось на всю жизнь,- красочность пучка павлиньих перьев, по пяти копеек за штуку, суровый укоризненный взгляд орла с толстой веревкой на лапе, острую мордочку лисенка, выглянувшую из тряпок на руках у здоровенного дядьки,- обычно там продавали рыбок, голубей, кроликов, но и на них радостно было глядеть, а изредка можно было и принести что-нибудь домой: в девять лет - рыбок в банке, в двенадцать – за пазухой ужа, а за два года до войны – белку, ставшую совсем ручной, прятавшую орехи у меня в карманах и за шиворотом.

В то воскресенье мне уже было не девять и не двенадцать, а двадцать четыре года, но я не мог не соблазниться красотой очень маленького резвого белого козленка. Он был всего лишь в два раза больше кошки, а трех рублей у меня в кармане хватило на то, чтобы поселить его у нас в квартире.

35

Белка жила на полочке, подвешенной высоко на стене в кухне. Она бежала по ней и спрыгивала только тогда, когда я подходил и протягивал вверх руку. Она прыгала по руке на плечо, а оттуда, как по дереву, начинала кружить, спускаясь к пояснице, кружась, она заглядывала то в карман, то за шиворот. Для такого маленького козленка должен был найтись в квартире огороженный уголок.

А козленок был чудесный. Он сразу же привык ко мне и бегал за мной, как собачка, и стучал своим маленьким лбом с двумя бугорочками в дверь комнаты, когда я прикрывал ее оставляя его одного в коридоре.

Но вот беда, я не предвидел, что все может кончиться трагично. Вначале козленок всех очаровал своей игривостью, своей

миниатюрностью, изяществом и тем, как озорно он высасывал молоко из бутылки с соской.

Но уже очень скоро мать, жена и сестра дали мне понять в самой категорической форме, что у нас ему не место, с этим надо покончить сегодня же.

Все ушли из дому, огорошив меня, огорчив и ожесточив этим требованием. Я никак не ожидал такого непонимания.

Когда грубая реальность безжалостно обрезает крылья тому, что принято называть романтизмом, он способен на кровавые деяния. С горя о любимом, о его несчастной судьбе, бывало, убивали и его и себя; несчастные влюбленные во все времена подумывали о смерти, а иногда и совершали нелепые убийства и самоубийства.

Ожесточившись, в особенности на старшую сестру, ласково, но категорично, убеждавшую меня, что козленок должен исчезнуть немедленно, я решил убить козленка,- пусть съедят это, так умилявшее их маленькое существо.

У меня и мысли не появилось воспользоваться пистолетом, это было бы для него оскорбительно. Но в доме у нас была кавалерийская шашка, привезенная в 1922-ом году самым старшим братом, Ефимом, погибшем потом в Туркестане. На шашке была выгравирована надпись,- союз металлистов подарил ее брату, как почетный подарок.

Ефима я запомнил только в этот приезд, за два года до его гибели.

Мне тогда было пять лет. Проснувшись рано утром, я побежал с постели в соседнюю комнату, где спал приехавший самый старший брат. Он еще спал, но меня заинтересовала его шашка.

Он проснулся, когда я пытался вынуть ее из ножен. Шашка осталась у нас, лежала на шкафу. Когда никого не было,

я с Гришей снимали ее со шкафа и упражнялись, быстро вытаскивая и снова втыкая ее в ножны. От этих упражнений ножны были порезаны, но сталь по-прежнему блестела и была острой.

Она-то и послужила для убийства козленка.

36

Удар, мне казалось тогда, наносился не ему, а всему злому и тупому, что превращало меня в убийцу, а его - в жертву. Примесь этого чувства, возможно, испытывается многими, кто совершает жестокости по чужому приказу или по жизненной необходимости, но это никого не оправдывает.

Убив козленка шашкой, я вспомнил о пистолете, из которого так ни разу еще не стрелял, а ведь теперь никого не было дома, да и убийство козленка, возня со шкурой требовали разрядки.

Я извлек пистолет. Стрелять надо было так, чтобы не наделать много шуму. Мне показалось, что лучше стрелять в коридоре,- с одной стороны его была капитальная стена, с другой были комнаты, отделявшие его от двора. В коридоре были две двери; если их прикрыть, получался закрытый отсек, но в нем было темно, электрическая лампочка оказывалась вне отсека.

Я зажег керосиновую лампу и навел пистолет на одну из дверей. Я не собирался упражняться в меткости,- мы с Гришей уже давно напрактиковались в меткой стрельбе из продававшегося в охотничьем магазине спортивного пистолета «Монтекрист», стрелявшего маленькой дробинкой. Тут надо было только выстрелить из браунинга.

И я выстрелил в дверь, держа в левой керосиновую лампу, а в правой пистолет.

Я не увидел столба пламени, как показалось мне девятилетнему, когда отведя дуло от моего лица Жора выстрелил в кошку. И выстрел не показался мне таким оглушительным. Все же я несколько растерялся, потому что, помню, все еще ходил по комнатам с зажженной керосиновой лампой и пистолетом, поглядывая в окна, не всполошились ли соседи.

Выстрел услышали. Вскоре послышался звонок у наших дверей. Старушка Теодориди пришла узнать, что у нас стряслось.

Сунув браунинг в карман, я пошел с горящей лампой открывать дверь, не догадавшись избавиться от нее и включить в темном коридоре электрическую лампочку.

-Что у вас случилось? Нам показалось, что у вас стреляли. Не помню, что я ответил, но горящая керосиновая лампа и мой

растерянный вид, вероятно, вытеснили своей неожиданностью возникающий страх перед стрельбой, и она ушла успокоенная.

Началась война, и тут уж пришлось расстаться с браунингом,

другом моего детства и юности. Его, ни в чем не повинного, пришлось погубить, как козленка. Некуда было его деть – не брать же его вместе с повесткой из

военкомата. Но и оставлять его нельзя.

37

Я разобрал браунинг, насколько он поддавался отвертке, и долго распиливал плохо поддающуюся ножовке хорошо закаленную сталь ствола. Потом забросил все, что от него осталось, вместе с обоймами и патронами в темноту захламленной антресоли.

Черный резиновый кисет с косыми складками, умевшими по-волшебному стягиваться и сжимать все, что в него положишь, я подарил, уже в военном училище, своему другу Павлу. Он держал в нем махорку. 1984 г.

38

ИСТОРИИ С КОММЕНТАРИЯМИ

С какой страстью в то время я любил истину! Как искренно я верил в то, что она царица мира, в который я должен был вступить! Я не видел у неё никаких других врагов, кроме священников.

Стендаль "Жизнь Анри Брюлара"

Моё поколение. Те, кому 40-50 лет. Цифры почему-то кажутся ненастоящими.

В устоявшемся представлении о своём возрасте, душевных и даже телесных качествах, многое от детства и юности, от зрелости, в пожилые годы кажется чем-то внешним, ненастоящим.

Мы всё ещё видим себя 23-летними, ровесниками погибших в самом начале войны.

И одновременно растёт чувство вины. Перед собой. Перед умершими.

Что-то самое главное позабыто, не сделано и никогда не будет сделано в жизни. Деятельное искупление почти всегда угрожает катастрофой, а долгая жизнь научила обходить опасное стороной.

Всё сводится поэтому к размышлению о своём поколении, о себе.

1. И НИКТО НЕ УЗНАЕТ, И НИКТО НЕ ПРИДЁТ...

Когда рождаешься, застаёшь родителей взрослыми, а иногда и

состарившимися людьми. У них много забот и давних привычек, они бывают раздражены или утомлены жизнью. На стыке поколений может возникнуть тяжёлый и горький осадок.

Иногда приходится оставлять клочья живого мяса, пролезая сквозь колючую проволоку детства. Но в одном нашему поколению было легче, чем другим: мы были поколением идейных в детстве людей.

О том, как мы эволюционировали, речь впереди, но в детстве наше поколение было идейным.

Это не была мёртвая, навязанная старшими, система взглядов. Мы воевали с богом и эксплуататорами с таким же азартом, с каким играли в дошедшую к нам из далёких времён игру в казаков-разбойников.

В 8-9 лет мы весело пели:

39

"Улица, улица, пусть Деникин жмурится, а московское чека расстреляло Колчака!"

Тогда же мы становились воинствующими безбожниками и задорно выкрикивали:

"Долой, долой монахов, долой, долой попов! Мы на небо залезем, разгоним всех богов".

И сразу же, без передышки: "Гром гремит, земля трясётся, поп на курице несётся..."

Возражения и недовольство взрослых, если мы их замечали, лишь подтверждали ценность и новизну наших взглядов.

Мы рано почувствовали своё превосходство. Кое в чём мы иногда действительно превосходили взрослых.

Многие среди них были безграмотны, а мы громко читали надписи в немом тогда ещё кино.

Наше поколение родилось в годы 1-й мировой войны, революции и гражданской войны.

Некоторые остались совсем без родных, росли в детских домах, убегали, ночевали в котлах для асфальта, в развалинах, ездили в ящиках под вагонами, попрошайничали, воровали, чистили ботинки, продавали газеты, ходили по дворам с 2-мя деревяшками, подобием кастаньет, и, зажав их между пальцами, выстукивали аккомпанемент к песне:

"Эх, по песку вода течёт да из-под горки льётся, матрос девицу любил, а теперь смеётся".

Оканчивалась песня нравоучительно: "Эх, не любите моряков, они все хулиганы".

Была и другая жалобная песня: "Позабыт-позаброшен с молодых юных лет, я остался сиротою,

счастья-доли мне нет. Эх, умру я, умру я, похоронят меня, и никто не узнает, где

могилка моя. И никто не узнает, и никто не придёт, только раннею весною

соловей запоёт". Песня эта была рассчитана на сердобольных женщин, но

женщины, услышав её, поспешно снимали с верёвок мокрое бельё - как бы не унесли.

Гражданская война с бандами и погромами, военный коммунизм, беспощадные расстрелы, голод 21-го года, тифозные эпидемии, НЭП с лихорадочной частной торговлей и безработицей, а потом короткая передышка и снова голодные годы, коллективизация и первая пятилетка - всё это истощало силы взрослых, рано старило, делало их угрюмыми.

40

А для нас жизнь была простой и ясной, увлекательной и очень справедливой. Но вот - разговоры и жалобы взрослых, не понимающих смысла жизни...

В 5-8 лет ещё слушаешь их с интересом, но с 12-ти уже только сожалеешь об их неразумности.

2. НЕМНОГО БЕЛЛЕТРИСТИКИ.

О том, что бога нет, Миша знал с детства, но ему очень хотелось

иметь настоящий двухколёсный велосипед, большой, с никелированными ободьями; но не было никакой, даже самой маленькой надежды на то, что отец Миши, Семён Яковлевич, пожилой и положительный, как о нём говорили, человек, купит себе или Мише велосипед.

Обидней всего было то, что ноги уже достаточно выросли и могли дотянуться до педалей.

Это легко проверить, не надо садиться, - просто нужно зажать седло подмышкой, перегнуться и постараться дотянуться пальцами до педальной втулки.

Вчера он проверял, когда был у дяди Ефима, и дотянулся. Как же достать велосипед? Лучше всего выиграть по лотерейному билету "Автодора". Такой

билет лежит в письменном столе. На обороте написано, что можно выиграть велосипед, мотоцикл

и даже кругосветное путешествие. Но отец сказал, что это старый билет и по нему уже ничего

нельзя выиграть. Что же делать? На велотреке дают машины напрокат, но нужен залог. Вот, если

бы кто-нибудь дал. Кто ж даст? С неба, что ли, свалится, или бог пошлёт?

В том, что бога нет, он никогда не сомневался, это знает каждый грамотный человек, но очень хотелось иметь велосипед, и он подошёл к календарю, стараясь не смотреть на висящий рядом портрет, составленный из букв биографии, и загадал: если бог есть, пусть он сделает, чтобы я получил машину через 5 дней и я в него поверю.

Потом подумал, что нет смысла давать такой большой срок. Если бог есть, он может и сегодня достать велосипед, и можно будет целый день кататься.

Он тяжело вздохнул и отошёл от календаря.

41

Сегодня воскресенье, воскресный охотничий базар - охотницкая, и у него есть 15 копеек.

На охотницкую интересно прийти с утра. Не очень рано, часов в 10, когда все уже собрались, продавцы и покупатели.

Присматриваешься, прицениваешься, бродишь без дела. Никто не может за себя поручиться - придёшь посмотреть на певчих птиц, а принесёшь домой собаку, ежа или морскую свинку.

По дороге на охотницкую Миша прошёл мимо слепца, читающего судьбу по книге с выдавленными знаками, рядом морская свинка вытаскивала записки с предсказаниями; а вот молодой женщине гадают по картам, надо послушать.

Она очень правдивая и добрая и это приносит ей много вреда, не все умеют её ценить.

У женщины в руках корзина и чайник, она одобрительно кивает. Многое пришлось ей пережить, но вскоре её ожидает большая

радость. Ловко стасовав карты, гадальщик раскладывает их на ящике и

начинает рассказывать о червовом короле, который хотел сделать подлость, но женщина перебивает:

"Ты мне про червового короля не рассказывай, он уже уехал". Когда гадание заканчивается и женщина подхватывает с земли

корзину, мужчина, тасуя карты, спрашивает, поводя головой в сторону чайника:

- Трёшку отдали? - Пятёрку. Где ты за трёшку такой чайник купишь? Миша улыбается - всё угадал, а сколько стоит чайник угадать не

сумел. Женщина ушла, огорчённая тем, что, может быть, переплатила. Теперь надо пройти куриный ряд - деловую часть рынка. -Купите живую, здесь и потроха будут! -Подумаешь! Не оскорбляй её! На кой ты мне нужна, чтобы я

тебя оскорбляла? Женщины здесь, несмотря на толчею, охотно останавливаются,

чтобы поговорить о домашних делах. - С детьми мучение. Оля очень болезненная. Сегодня утром она

бегала, кушала и подавилась. Не хватало ей к её насморку ещё и этого!

- Эти консервы - страшная дрянь. Мне удалось их достать совершенно случайно. Возле нас с утра давали. С картошечкой мы их едим с удовольствием.

- Что это вы купили? Материал на платье? Покажите! Покажите! Мне всё нравится смотреть, своё и чужое. Когда я смотрю на чужое, мне кажется, что я купила.

42

Вечером Миша пошёл к дяде Ефиму. Он думал о велосипеде и голубях, но была ещё мысль поважнее. У дяди где-то хранилась кавалерийская сабля – подарок ученика, ставшего оружейным мастером.

Миша узнал об этом по случайно уловленной фразе длинного, неинтересного разговора, но до сих пор ничего не нашёл среди железного хлама в чулане и сарае.

В школе и дома его упрекали за невнимательность. Он никак не мог запомнить, в каком порядке следует записывать падежи: именительный, родительный, винительный... нет - именительный, винительный, родительный... чёрт его знает!

Он и не пытался запомнить. Не мог он также назвать ни одного предмета, кроме стола, когда мать спрашивала, какая мебель стоит в квартире у школьного товарища, где он только что был.

Но по обрывку непонятной фразы, по интонации он узнавал, как люди относятся друг к другу, угадывая их слабости, знал, как следует приручать голубей к новому месту (надо делать "щипки" или "вязки", но голуби всё равно улетают к продавцу).

Знал марки всех автомобилей, фамилии всех чемпионов по шахматам, мог назвать породу любой собаки, знал, как устроен велосипедный тормоз и как устранить "восьмёрку", если ударишься колесом о камень.

Кое-что запомнилось и из школьных уроков. В 4-м классе учительница, старая женщина (старыми он считал всех старше 30-ти) с измождённым лицом и выпуклыми страдальческими глазами, как-то случайно обронила такие слова:

- Вы замечали, какие умные глаза у лошади? После этого он часто думал на уроках о том, что чувствуют

животные и люди. У человека тоже часто бывают умные печальные глаза, человек бывает похож на постаревшую, уставшую и очень умную лошадь.

В доме дяди он застал отца за миской вареников. Отец любил вкусно поесть, а дома, хотя продукты всегда были, ели как придётся.

Дядя Ефим поднял очки на лысину, отложил газету и стал накладывать вареники. Миша ел, смотрел на стены и думал, что узоры на обоях могут скрывать тайник с саблей.

Тётя Аня - она работала массажисткой - говорила о больничных делах, несправедливостях, несуразностях и обидах.

Мише такие разговоры всегда казались скучными и возмущали. Как могут взрослые люди говорить о таких пустяках?

Не в мелочах дело. Строится новое общество, выполняется пятилетка. А, если есть несправедливости, то можно с ними бороться. Ведь борются с прогульщиками и летунами.

- А Вы обращались в ячейку?

43

- Куда? - В ячейку партийную или комсомольскую? Не обращались? Ну,

вот и всё! Отец ел, сохраняя полное безразличие к рассказам сестры.

Окончив есть, вытер губы и руки полотенцем и сказал решительно: - Чего ты хочешь? Ведь всколыхнули всю страну. Ты говоришь о

душевной чистоте, но она сама по себе не возникает, - по человеку должно пройти много грязного, шлифующего.

Кое-что пройдёт, кое-что осядет, поколобродит и успокоится. Так в каждом, так и во всей стране.

Тётя Аня разгорячилась. Опасны, говорила она, не сами плохие люди, а то, как они приноравливаются к жизни.

Опасно то, что их слабости и недостатки становятся достоинствами. Молчалин преуспевал в доме Фамусова.

Это было выгодно, а честность не мешала ему молчать. Чацкому честность не позволяет молчать.

Они могут поменяться ролями. Молчалин может научиться говорить. Она сказала ещё, что отец принял схиму.

Миша не всё понимал, хотя они и проходили Молчалина, Фамусова и Чацкого в школе.

- Ну, приехали с орехами. Какой ты была на женских курсах 20 лет назад, такой осталась.

Миша вышел из-за стола, чтобы посмотреть на Чурика. Жёлтые глаза кота глядят с равнодушным презрением; иногда он брезгливо морщится, как пожилой, очень рассудительный человек, у которого для всего, что он видит, наготове одна фраза: "Всё вздор!"

В глазах кота - жизненная усталость и застарелая привязанность к самому себе.

Отец вспоминал прошлые годы. Разглаживая полотенце, он говорил, что раньше много было

фантазёрства. Он рад, что теперь верят в реальные вещи, а не в пустые слова.

Тётя Аня отвечала: его воспоминания похожи на неудачные фотографии - они стареют. То, что было ярким, стало тусклым и жёлтым.

Отец говорил, что нужно жить в здоровом ритме, не затуманивая жизнь праздными размышлениями.

Дядя Ефим сказал, что нет никого бодрее здоровой комнатной мухи.

Когда они вернулись домой, мать с сестрой снова ссорились. Говорили почти одновременно о совершенно разном, но хорошо понимали друг друга.

44

Выкрикивались только начала фраз, и сразу "навстречу" летели слова и новые обрывки фраз, хотя и не связанные по смыслу, но хорошо поддерживающие ссору.

Было похоже на игру в мяч, в которой нет ни правил игры, ни судьи, но есть много сильно действующих приёмов.

Есть семьи, где жизнь была бы невозможной без таких взрывов, когда, ожесточаясь на 20 минут, не считаясь ни с чем, говорят всё, что думают.

Не столько мелкие и большие недовольства, сколько постоянная натянутая сдержанность мешает дышать, воздух становится ядовитым, они задохнутся, если не начнут кричать.

Переступив порог, они сразу поняли, что дело зашло далеко. Мать напоминала Вале, что ей уже пора выходить замуж, а это означало, что перебранка набирает наибольшую силу.

Скороговоркой, опасаясь, что Валя её прервёт, мать перечисляет недостатки обоих приятелей сестры.

И тот, и другой ей не пара. Но тут Валя стала кричать свою подачу, сквозь которую прорывались слова матери: несерьёзный человек, у него нет своей квартиры, им негде будет жить, а о другом я даже не знаю, что сказать, несовременный человек!

Мать преподаёт литературу и обществоведение в школе. Обычно по вечерам она внимательно читает газеты, делает выписки из передовых статей и докладов.

Когда бывает не в духе, интересуется его школьными делами, спрашивает по истории, даёт хозяйственные поручения.

Стараясь быть незамеченным, он проходит на кухню поглядеть, нельзя ли сделать из старого шкафчика голубятню.

3. ОТКАЖИСЬ ОТ ВЫДУМОК.

Это старая песня! Голуби, а в запасе есть ещё и собаки - ещё

одна выдуманная история. Ты рос в совсем иной семье, почему просто не рассказать то, что

было? Почему б тебе не рассказать о том здоровом балбесе. Ей-богу,

поучительная история. И ты её, надеюсь, не позабыл? И балбесом мы его зовём совсем напрасно.

Он был (все взрослые так о нём говорили) очень способный и прилежный юноша. И всё же, когда его задавил пригородный поезд, одним прилежным негодяем стало меньше.

Если подбирать слова для главной характеристики нашего поколения, то после слов "ИДЕЙНЫЕ В ДЕТСТВЕ", пожалуй, придётся поставить: "И ВПОСЛЕДСТВИИ ПРИЛЕЖНЫЕ НЕГОДЯИ".

45

Мы становились прилежными негодяями совсем не потому, что были сделаны из худшего чем другие поколения материала.

Таков был ход времени: история о том, как идейность детства средне-статистически превращалась в прилежное негодяйство, и составляет историю нашего поколения.

Обрывки новых идей ещё были полны жизни, как недавно сорванная листва. Мы быстро усваивали новые взгляды и гордились ими перед взрослыми, которым всё давалось с трудом.

Мы были детьми нового времени. Не каждому поколению дано родиться на новой земле и под новыми небесами. Такое бывало с первыми христианами, да ещё с теми, кто был подростком во Франции 1793 года.

Как некогда одна только вера в единственно правильного Бога позволяла ощущать своё превосходство над любым иноверцем, так мы в детстве ощущали своё превосходство над инакомыслящими и недовольными среди взрослых.

Для самоуважения не требовалось ни личной честности, ни доброты. Требовалась только верность определённым убеждениям и непримиримость к иным взглядам.

Может быть, такое состояние детских голов не такая уж редкость, и вовсе незачем вспоминать первых христиан и французскую революцию. Возможно, оно возникает при всяком внезапном появлении новой веры и исчезает после построения храмов или казарм, но нам наше положение в мире и человеческой истории казалось исключительным, небывалым и неповторимым.

Никто не поучал нас, ничего не внушал нам, по крайней мере, нам так казалось, потому что мы сами всех поучали. "Пионер всем ребятам пример" - позже выдумали для тех, кого воспитывали после нас.

Наша идейность была гораздо более отвлечённого плана. Она была сродни героическому отречению от своей личности революционеров, ставших к концу 20-х годов исполнительными чиновниками. Мы так же, как они, готовы были отстаивать всё, о чём бы ни говорилось на собраниях и писалось в газетах.

Нам даже легче было всё это делать, потому что не приходилось ни от чего отрекаться: мы и не подозревали, что ценность может иметь только своё собственное мнение, что его не так-то просто составить и отстаивать.

Наша идейность была трансцендентной, не от мира сего. Она не требовала от нас никаких личных добродетелей и поэтому так легко овладевала всем поколением.

Неподалёку от нашего двора на улице стоял газетный киоск. Торговали в нём, сменяя друг друга, старик и старуха. Старуха ещё была довольно бодрой, но старик был плох. Мы как раз в это время

46

научились серебрить медные монеты в растворе медного купороса. И не из жадности, а только, чтобы подтвердить качество своей работы, и из удальства мы несколько раз сбывали подслеповатому старику медную посеребренную копейку, походившую по размерам на серебряный двугривенный. Но помню, что мы покупали выпуски про сыщиков, Нета Пинкентона и Ника Картера.

Старуха отстранила старика от кассы, а ей мы не решались подсовывать медь вместо серебра.

Мне было известно, что киоск государственный, что старик и старуха не эксплуататоры, но помню, что в тот раз, когда мне надо было протянуть руку с копейкой, я ничего кроме страха не испытывал, не считая себя ни обманщиком, ни эксплуататором.

Моя идейность и повседневность существовали в совершенно различных планах.

Идейность наша была неуловимой по своей природе: мы получали её по праву рождения. Как дворянские дети должны были ощущать свою исключительность, так и мы понимали, что нам сильно повезло в смысле времени и места рождения, а так же социального происхождения.

Ох, это соц. происхождение... Оно было даже для родившихся в рабочей семье предметом заботы и тайных опасений. Дело в том, что мы относились к таким словам, как классы, классовая борьба, классовый враг, с такой же определённостью, как средневековые монахи к нечистому духу и его проделкам.

В глубине души мы опасались, что явная или скрытая от нас тайная социальная неблагонадёжность наших родителей может повлиять на наши мысли, чувства и поступки, и тогда, сами того не подозревая, мы впадём в ересь, станем агентами классового врага, уклонистами и ещё чёрт знает чем.

Такие опасения были вполне реальны, т. к. мы верили газетам и объясняли любые идейные отклонения тем, что, либо согрешил сам нетрудовой элемент, либо сказывается социальная наследственность.

А когда нам самим приходили странные мысли, мы сразу же их обрывали и задумывались над социальной чистотой своей родословной или упрекали себя в том, что живём в хорошей квартире и сносно питаемся - мы ясно видели, как через всё это пробирается к нам буржуазный дух.

Даже у повзрослевших эта святая простота не исчезала, а становилась подсознательной. Рассказывают, что, когда у одного из повзрослевших при приёме в партию спросили:

- А как с родителями? Он так же кратко ответил: "С родителями всё в порядке: они

давно умерли".

47

Наша детская правоверность была безупречна. В отличие от всех других поколений, протестующих в отрочестве против устойчивости общественных традиций во имя будущего переворота, который им же предстоит совершить, мы не бунтовали, а принимали и прославляли в пику старшим всё существующее.

Другие, до и после нас, вступали в жизнь бунтарями против старой лжи, мы же вступали в жизнь проповедниками новой.

Наша идейная скороспелость и то, что идейность наша не была выстрадана, а пришла ко всем одинаковая в совершенно готовом виде, определило общественную судьбу "в детстве идейных" людей.

Судьба наша состояла в том, что мы были вынуждены либо идти по проторенной с детства дорожке, сохраняя в неземной чистоте свою, становящуюся с годами всё более лицемерной и выгодной, идейность, либо, ощутив фальшь своего положения, отойти в сторону от общественного поприща, механически выбыть из комсомола, не вступать в партию, сомневаться в правильности методов, с помощью которых идея воплощалась в жизнь, но неизменно болеть о ней и ею, до старости лет сводить счёты со своим детством.

Нужно помнить ещё и то, что жить вслух, предъявлять себя людям можно было только в обрамлении своей былой детской наивности.

Не удивительно поэтому, что наше поколение (кроме обычного для всех поколений количества карьеристов) дало такое множество половинчатых характеров, не удивительно, что мы так легко и охотно, как хорошо выучившие урок школьники, повторяли навязшие в зубах фразы, воодушевлённо подхватывали их, отрекаясь от сокровенных сомнений и не пользовались тем последним убежищем, которое остаётся у честных людей - правом молчать.

Всё это было для нас только вынужденным или добровольным возвратом к детству. Даже лучшие, стремясь к активной деятельности, соблазнялись сходством фальшивых и жестоких ритуальных форм общественной жизни с тем, во что верилось в детстве.

4. НАЧНЁМ ВСПОМИНАТЬ.

В 5-м классе я просидел целый год за партой, старательно глядя

на учителей, ничего не слыша и думая о чём-то своём. Переводной экзамен не сдал и перестал ходить в школу. Около года уклонялся от школьной повинности и, кажется, тогда впервые по настоящему стал привыкать к чтению книг.

Потом родные договорились со студентом старшего курса университета, обещающим подготовить меня за лето в 7-й класс. Учитель оказался толковый. Он легко рассеял мой страх перед

48

школьной наукой и, когда я понял, что школьные учителя рассказывают о независящих от их произвола интересных свойствах мира, в котором мы живём, занятия пошли на лад.

В 7-м классе я застал в самом разгаре бригадно-лабораторный метод обучения. Классы были названы лабораториями и при смене уроков мы переходили из одного класса в другой. Но бригады действительно были, и вскоре я стал бригадиром одной из таких бригад.

Нас было 5 человек. Необходимо было выучить и составить конспект или доклад по заданному параграфу в учебнике. Отвечал один желающий, отметку ставили всей бригаде.

Получалось не хуже, чем при всяком другом методе обучения: 1-2 человека в бригаде старались за всех, это устраивало и учителей, и учащихся.

Идея была хорошей: приучить нас к самостоятельной работе с книгами, привить вкус к спорам, возбудить интерес и самостоятельность.

Но инициатива в этом деле, как и во многих других делах, шла не от учителей, а сверху. Да и там, наверху, она возможно уже угасала, ещё не успев дойти до нас, потому что это был переломный 31-й год.

Правда, годом перелома назывался в истории 29-й год, но дрова продолжали ломать решительными и неразборчивыми приказами сверху и в последующие годы.

Получив гражданское признание, став хорошим учеником, я автоматически оказался вовлечённым в ту общественную жизнь, которая уже тогда насаждалась по вполне определённым, утверждённым в государственном масштабе, формам.

Я стал членом учкома. Учком (учебный комитет) ведал общешкольными делами, мне был поручен социально-бытовой сектор. Что я должен был делать, кажется, не знал и наш пионервожатый, Яша, горбатый парень лет 20-ти, очень солидный и внушительный.

На мои расспросы он отвечал, что мне надо следить за целостью школьного инвентаря - парт, столов и стульев. Вскоре я, однако, привык к тому, что от меня, как и от других членов учкома, требуется только своевременно приходить на заседания, иногда выступать и голосовать за выдвинутые предложения.

Я всё это выполнял и потому перестал беспокоиться о неопределённом назначении социально-бытового сектора. эта моя практическая деятельность на общественном поприще была также далека в моём сознании от идейной области, как совершённая в прошлом операция с медным купоросом.

Если б кто-нибудь мне тогда сказал, что я поступаю как хорошо мне известные из газет социал-предатели, что тут впервые для меня

49

начинается практическая борьба за правильные идеи, что я должен обо всём составлять своё собственное мнение, дорожить им и отстаивать его на деле - и голосованием, и любым другим способом - вплоть до выхода из учкома, из комсомола, в который я тогда же вступил, - я бы искренне удивился.

Мне никогда не приходило в голову, что идейность вынуждена большей частью проявляться в непослушании. Что и в современной жизни она, может быть, гонимой и в меньшинстве. Наоборот, я с детства усвоил, что идейным человеком надо считать каждого, признающего общий символ веры, а неидейным - порочащего и отрицающего этот символ. А если связывать с идейностью наши мелкие земные учкомовские дела, то эта связь может состоять только в готовности к подчинению.

Может быть, тут сказывалось и подсознательное ощущение неуместности самостоятельного мышления. Во всяком случае, за этот год во мне прочно обосновалось триединство: умение произносить общие отвлечённые декларации, "партийная" подчинённость всему, что указывают сверху (пионервожатый Яша) и сознание своей ответственности, очень похожее на трусость.

Вероятно, я смутно ощущал, что сам повязал верёвку вокруг своей шеи и множество людей могут тащить за неё, и соизмерял поступки с тем, чтоб верёвка не очень натягивалась.

И всё же был один случай в том же году, когда верёвка натянулась, но я не поддался и был готов оборвать её, если бы продолжали тянуть. Повод был такой: необходимо было отправить 8 хороших учеников на курсы по подготовке учителей младших классов. Комсомольское бюро утвердило список, зачитанный Яшей, в котором оказался и я.

Шестеро согласились сразу, седьмой отказался, сославшись на родителей, а я отказался наотрез, заявив, что не могу и не хочу быть учителем. Мои наставники, привыкшие к моей покладистости, удивились, пытались уговорить и угрожали, но, распалясь, я был готов к любым последствиям и они отступили. Помню, что мне тогда очень не хотелось быть учителем и возмущала бесцеремонность, с которой решили распорядиться моей судьбой.

Этот бунт не сказался, однако, на моих взглядах. Я продолжал жить двойной жизнью: безупречная идейность в общих вопросах и полное беспринципное послушание тому организующему нужные решения началу, которое неизменно действовало сверху вниз.

Сам я не ощущал этой двойственности, считал, что поступаю так, как полагается.

Вскоре и я понял, что тут не всё благополучно, но событие, из-за которого я начал сознавать, что играю неблаговидную роль, произошли после 7-го класса, в техникуме.

50

Среди поступивших в техникум мало было комсомольцев, и, т. к. я выступил на факультетском собрании, меня выбрали комсоргом группы и членом комсомольского бюро. В этом бюро, общем для 1-го и 2-го курсов, я и Женя представляли первокурсников, а 2 других члена и секретарь Попов были студентами 2-го курса.

Я и тут продолжал выполнять роль прилежного статиста. Но если в школе нужные решения согласовывались с высшими педагогическими интересами, представляемыми Яшей, то в техникуме они определялись комсомольским факультетским секретарём Поповым. У него была такая же причёска и такой же заросший лоб, как у Сталина. Меня в ту пору беспокоила мысль о высоте своего собственного лба. Он не был таким низким, как у Попова, но и не таким высоким, как мне хотелось бы.

Поэтому, сидя на собрании и слушая Попова, глупость и ограниченность которого были очевидны, я с удовольствием отмечал, что высота лба не определяет умственных способностей, т. к. очевидная глупость Попова и несомненная мудрость Сталина были по этому признаку неразличимы.

Имя Сталина в эту пору уже срослось со всем комплексом первородных идей. Моё заключение казалось вполне логичным. И всё же, каждый раз, когда я слушал Попова и поглядывал на его лоб, во мне возникало какое-то смутное беспокойство, но не о себе, а о чём-то другом.

Попов старался подчеркнуть своё положение партийного вождя в факультетском масштабе: вне собраний он был неразговорчив, надут и ложно значителен. Расставив своих приятелей на нужных местах, он уверенно правил.

Это была та часть поколения, которая, усвоив правила игры, к тому времени уже полностью включилась в неё, заботясь только о своей выгоде.

В то время мне было 15 лет и никто из моего поколения не доходил до такого активного хищничества просто потому, что мы были ещё малы. Факультетский секретарь Попов, курсовой секретарь Пацай и председатель профкома Сафронов - все они попали в техникум после рабфака, производства или армии. им было 18-25 лет и они давно уже отвернулись от детского идеализма чистой идейности. Двойственность слов и дел была для них привычным способом существования.

Председатель профкома Сафронов внушал нам уважение нервным тиком - губа у него дёргалась, когда он говорил - и тем, что был единственным на нашем курсе членом партии. Он произносил одни только абстрактно-идейные речи, но своего приятеля, откровенного жулика Копачевского, сделал председателем социально-бытового сектора. Копачевский легко ориентировался в назначении

51

этого сектора: он распределял вещевые ордера, продуктовые талоны, оставляя обычно их у себя, Сафронова и Попова.

Попову и Пацею науки давались туго. В одной группе с ними занимался Бирбраер. Он не раз вывозил их на контрольных работах, помогал при курсовом проектировании. В комсомол он ещё не вступал. Он считал, что комсомольская работа ведётся неинтересно. Ему казалось, что он сумеет её оживить. Но чтоб участвовать в ней, надо стать комсомольцем, и он подал заявление и был принят.

Но принимавшие его Попов и Пацей понимали это дело совсем по-другому. Для них он был ещё одним рекрутом, добровольно поступившим под их начало с тем, чтобы впоследствии тоже не упустить своё в жизни. Пока же, являясь новичком, он должен безропотно слушаться и ещё долго маршировать простым солдатом прежде, чем дойдёт (если сумеет) до их командных постов. Они были довольны тем, что, наконец, и он пошёл по пути, на котором они его так опередили. Теперь он почувствует насколько его превосходство в учёбе незначительно по сравнению с тем, чего достигли они.

Поэтому они были очень удивлены и даже расстроены, когда после приёма он стал говорить им, что настоящей комсомольской жизни на факультете нет, и стал советовать, как её наладить.

Оставалось одно: приструнить его. Было подобрано какое-то очень для него неприятное поручение. Он отказался. Они настаивали и угрожали. Он обругал их. Они пригрозили: отберём комсомольский билет. Он рассердился, вынул билет и бросил его на стол.

Теперь он был у них в руках. По странной логике, действующей и поныне, сказать "Отберём у тебя билет!" можно, а в ответ на это самому его выложить - нельзя. Точно так же НЕ вступать - не возбраняется, но самому выйти или быть исключённым по самому безгрешному поводу - не приведи бог!

Личное дело Бирбраера пошло по инстанциям: комсомольская группа, курсовое бюро, общее комсомольское собрание. Должны были вынести решение "исключить". Но дело неожиданно было смягчено уже во 2-й инстанции и виноваты были самые безропотные члены бюро, люди, у которых Пацей так же мог предположить наличие особого мнения, как у пары своих сапог. Непокорными оказались первокурсники - я и Женя. Вернее было бы сказать - Женя и я, потому что для меня в то время весь смысл общественного служения был в послушании.

Я никогда сам не стал бы действовать вопреки воле секретаря бюро, потому что искренне, как мне казалось, верил в идейную непогрешимость идущего сверху вниз руководящего начала.

Непреложность и однозначность общих идей требовали такого же непреложного и однозначного претворения их в жизнь и я не

52

сомневался в том, что идейность решения всех вопросов как раз и обеспечивается этим идущим сверху волевым напором.

Женя тоже была смиренница и тихоня, но не на такой иезуитский лад. Это была сдержанность хрупкой девочки-подростка, обученной в семье пению итальянских романсов. Она была старательна и послушна по воспитанию и чувствовала себя чужой среди нас, воспитанных улицей.

Мы с ней вместе занимались в 7-м классе. Я не пытался с ней подружиться, но на одном из уроков всё глядел на неё, не умышленно, просто так само собой получилось. Ей это было неприятно, я стал смотреть реже, украдкой, а потом совсем позабыл о ней и только помнил, что она любимица нашего старика Григория Назаровича, учителя математики, лучше других решает задачи, и старался не отстать от неё в этом.

И ещё потом один только раз испытал ни разу не повторившуюся потом в жизни лёгкость в каждом мускуле, когда прошёл с ней рядом несколько кварталов по какому-то пионерскому делу. А потом снова о ней не думал и её не помнил. Но воспоминание о радостной лёгкости того пути осталось.

В техникуме мы занимались в разных группах, обучались разным специальностям и видел я её только на заседаниях бюро.

Своей хрупкостью и сдержанностью она укрощала; даже Пацей, привыкший говорить грубо и резко, называл её Женечкой и на каждом заседании предупредительно протягивал ей тетрадь и даже с некоторой нежностью не заставлял, а предлагал вести протокол.

Не знаю, как Женя представляла себе своё общественное служение, думаю, что она совсем не увлекалась голой идейностью, подозревая в ней одну лишь болтовню выскочек, а её старательность и безропотная покорность в общественных делах была старательностью тихой девочки, прилежной ученицы, приученной в семье и школе к скромному и деятельному послушанию. Она аккуратно и грамотно вела протоколы и голосовала за решения, предлагаемые Пацеем; у него не было никаких оснований беспокоиться на её счёт, он был уверен в ней так же, как во мне.

И всё же она имела предо мной преимущество большей человечности: я был взнуздан и запуган с детских лет, она - вышколена в сознании своей полноценности; я вырос идейно, как некий гомункулус, на химических дрожжах газет, она - проходила мимо всей этой шумихи.

В курсовом бюро вместе с секретарём было 5 человек. Двое второкурсников заступились за Бирбраера и считали достаточным вынести ему выговор. Пацей настаивал на исключении. Дело должны были решить наши голоса. Пацей, уверенный, что за ним большинство, поставил вопрос на голосование.

53

Я усомнился, прав ли Пацей, второкурсники за Бирбраера заступились, да и я считал исключение слишком суровым наказанием за то, что парень погорячился, и тут Женя подняла руку против исключения. Я тоже проголосовал против. Пацей оторопело посмотрел на меня и Женю и сердито закрыл заседание. Когда Женя ушла, Пацей повернулся ко мне и сокрушённо сказал: "Эх ты, говнюк!"

До тех пор, хотя я и был удобным и благонамеренным статистом и в моей лояльности основу составляли личная робость, податливость и желание жить в ладу с обладающими властью, сам я себе в этом не признавался. Грубость Пацая показала мне, какую незавидную роль я играл.

Но, может быть, обо всём этом не стоит писать, всё дело в том, что я был запуган с детства, и всё это не имеет никакого отношения к судьбе поколения?

К сожалению, дело обстояло хуже. Происходила сортировка подрастающего поколения. Будущее принадлежало "идейно стойким", чутким к воздействиям сверху и обладающим достаточной жёсткостью и решительностью для передачи этих воздействий сверху вниз.

Идейность была в воздухе эпохи, она как шелуха носилась по ветру, и чуткость к воздействиям сверху часто сочеталась с мягкотелостью, старательностью и робостью, а решительность и воля для передачи воздействий часто отсутствовали, но это не обнаруживалось из-за того, что обычно никакие усилия и не требовались: по большей части машина крутилась вхолостую или за счёт совсем иных сил. Необходимо было только соблюдать ритуальные формы идейности.

Весь общественно-активный слой нашего поколения в пионерские и комсомольские годы состоял из 2-х компонент:

1)невыбродившей массы, из которой впоследствии жизненная возгонка выделила старательных, но безликих и пугливых чиновников, а так же различные фракции житейского оппортунизма;

2) упругой волевой цепочки, относящейся к делу по спортивному, - мяч брошен сверху, лови его и передавай дальше. Из этих впоследствии, если им это не надоедало, выходили политические дельцы во всё той же, обязательной для нашего времени, форме исполнительных чиновников.

Вскоре я узнал, что не гожусь для общественных дел, если они не иллюзорны.

Наступило лето 1933 года. В техникуме из студентов 1-го и 2-го курсов организована большая бригада, человек 30 комсомольцев, и отправлена на село. Бригада организовывалась, как тогда говорили, на добровольно-принудительных началах, т. е. Пацей составил список, Попов и Софронов его одобрили. Конечно, ни одного из них в этом списке не было, не было и других волевых активистов, поэтому, когда

54

надо было назначать бригадира, оказалось, что в бригаде из комсомольского актива были только я и тихий скрипач - оба первокурсники. Скрипач был старше всех нас, носил очки, делавшие его вид внушительным, и был дисциплинированным тихим комсомольцем.

Его и назначили бригадиром. Меня назначили его помощником тоже за дисциплинированность и примерность, но эти качества оказались бесполезными.

На Украине тогда было очень голодно, в колхозах не было хлеба, крестьяне воровали колоски с полей.

По Указу за эти колоски пойманные получали 10 лет, а при отягчающих обстоятельствах - расстрел.

Когда мы приехали, хлеб ещё не убирали. Работы для нас пока было мало, поэтому районные власти приняли нас не очень охотно. О том, чтобы отослать нас обратно, и речи быть не могло. Определить нас каким-то образом тоже не торопились. И тут оказалось, что вся наша орава должна есть 3 раза в день.

Несмотря на свою общественную активность я был застенчив до крайности. Зайти в домоуправление за справкой о том, что я живу в этом доме, было для меня всегда очень тяжёлым делом. А тут бригадир, взяв на себя переговоры о нашей дальнейшей судьбе, поручил мне ходить выписывать продукты. 3 раза в день надо было обходить какие-то конторы, ждать, просить и снова ждать, потом искать кладовщика, просить, ждать и снова просить. Ждать я был готов сколько угодно и просить - тоже. Но надо было знать - у кого, а я не умел запомнить ни двери, куда входил, ни лица, ни фамилии того человека, с которым разговаривал, а тут ещё надо было уметь убедить в чём-то, а я не умел.

Обычно я упрашивал 2-х - 3-х своих подопечных - мне было безразлично, кто бы ни пошёл, лишь бы живая душа, но ребята, видя мою беспомощность, упрашивали самых зубастых. А те не хотели. Я готов был бы неделю не есть, только бы не нужно было б робко входить в эти конторы и канцелярии, но...

- Ты же помощник бригадира! Иди, добывай! Обычно 2-3 таких же никчемных, как я, соглашались пойти со

мной и мы отправлялись. И, когда часа через 4 мы приносили хлеб, кислые огурцы и какие-

то талоны и я облегчённо вздыхал, снова кричали наиболее нахальные второкурсники, те, кто будь бригадирами, знали бы все входы-выходы, сумели бы заставить бегать других, а сами были бы всегда спокойны:

- А теперь иди! Надо хлопотать насчёт ужина! - Ещё рано, - нерешительно отвечал я им. - Иди! Как раз, если начать хлопотать сейчас, вовремя успеешь!

55

- Так идём вместе. - Чего мы пойдём, ты ж бригадир! - Я не бригадир. - Ну, так помощник бригадира! И всё начиналось сначала. Когда положение выяснилось, две трети бригады во главе с

музыкантом отправились в колхоз, а остальные вместе со мной поехали в коммуну.

Я было при расставании заговорил о том, чтоб вместо меня назначили другого бригадира, но скрипач не согласился: ты назначен помощником, ты и будешь бригадиром.

Позже я узнал, что они всей бригадой вернулись в город, т. к. в колхозе им сказали, что в них не нуждаются и кормить их нечем.

Бригадир был исключён из комсомола и из техникума. В техникум его привёл не только интерес к электротехнике, но и то, что здесь студенты получали по хлебной карточке 800г хлеба в день и обедали по талонам в столовой. (Здесь мы ели перловый суп и кашу из саги ложками, на которых было выбито: "Украдено в столовой №33". За спиной же каждого обедающего обычно стояли 3-4 человека, дожидающихся своей очереди).

Нашей бригаде повезло. Нас поставили на прополку свеклы и кормили в столовой Коммуны. Однако, бригадирство продолжало мне досаждать. В бригаде тон задавали старшекурсники. Они ввели в обиход матерщину и похабными анекдотами доводили девушек до слёз (сначала мы спали в общем сарае, но потом девушки нашли себе другое место). То, что я не смог защитить девушек, мучает меня по сей день. Я обязан был прекратить это скотство, но мне было ясно моё полное бессилие. Меня игнорировали и, пожалуй, были правы: я был пустышкой и сам чувствовал свою пустоту.

А тут ещё один из старшекурсников, Загнитковский (товарищи звали его Гнидой), обиженный тем, что не его назначили бригадиром, ворчал и упрекал меня.

Самое мучительное начиналось на поле. Я чувствовал свою ответственность за то, чтобы все хорошо работали, а все любители поворчать ругали меня за то, что земля влажная (кто же после дождя работает), что грязно (кто же в такой грязи работает), что работать трудно, что жарко, что хочется пить, что пора отдыхать...

Я пробовал уговаривать, но, чувствуя свою беспомощность и уязвимость, стал молча работать изо всех сил. Но ворчание не прекращалось и самым несносным ворчуном оказался мой школьный приятель Павлик. Не помню, что меня особенно разозлило, - вероятно, он упрекал меня в излишнем усердии, в желании выслужиться, но в ответ я почему-то прокричал: "А ты лакей! Лакей международного империализма!" Не знаю, почему мне пришла в

56

голову такая фраза, но ясно помню, что прокричал её, сознавая, что теперь между ним и мной всё кончено.

Павлик отнёсся к этому не так серьёзно. Ночью я долго не мог заснуть, измученный ударно-показательной работой и ещё больше сознавая своё бессилие сладить с проклятой должностью бригадира. Меня позвал Павлик.

Я вышел. Светила луна. Было свежо, тихо, хорошо! Если б не это чёртово бригадирство, не колкости Гниды, не здоровенный симулянт старшекурсник, заявивший с усмешкой, что он болен и не будет работать... И то, что не сумел защитить девушек от похабщины...

Павлик предложил пройти 15 километров до станции Карпово, а оттуда поездом домой. Отчего и почему, он не говорил, но было и так ясно: ему надоела работа, мне - бригадирство.

Я согласился. Мне это представлялось не бегством, не трусостью, а самостоятельным, даже мужественным поступком, будто я проснулся ото сна, снятся мучения, надо действовать, но не можешь пошевелиться.

Я зашёл в сарай, растолкал Загнитковского, сказал ему, что он хотел быть бригадиром, вот я его и назначаю, а сам уезжаю.

Мы шли полевыми дорожками, вокруг стоял уже почти созревший хлеб. Может быть, это был не хлеб, а овёс. В то время я не мог разобраться в этом, всё, что с колосом, было для меня хлебом. Я ещё ни разу не видел, как растут помидоры и огурцы, а картошку мог принять за разновидность полевых цветов.

Ходить по полям под яркой луной было весело. Мы чувствовали себя героями Джека Лондона, которым всё ни по чём. На всякий случай мы всё же старались держаться подальше от колосков, чтобы нас не заподозрили, потому что, хоть мы и были героями Джека Лондона, но не забывали и про Указ. Уходя, я прокричал Загнитковскому, что уезжаю, потому что заболел. Я действительно в тот вечер после работы плохо себя почувствовал, устал и обгорел на солнце, но уходил, конечно, не из-за болезни, а из-за внезапного приступа выпрямляющего душу протеста против своего ложного положения.

Когда я приехал домой, у меня всё же оказалась повышенная температура. Не очень большая, но достаточная для того, чтоб, не считая себя симулянтом, вызвать районного врача Карпова. Ещё тогда, когда я учился в третьем, четвёртом и пятом классах (в первые два я не ходил) и часто мечтал о том, чтоб ангина продлилась подольше, этот добрый старик, прощупав живот так, что трудно было удержаться от смеха, с лукавой усмешкой уверял мать, что можно не бояться за моё здоровье.

57

Осмотрев меня, доктор Карпов написал на рецептурном бланке справку о том, что полевые работы мне противопоказаны. Старик обладал истинно-чеховским качеством старой интеллигенции: самым характерным было в нём не пенсне, а деятельная честность. Добряк считал, что для городских детей вредно с утра до вечера работать под открытым солнцем.

Осенью, когда я пришёл на занятия и сдал эту справку, её взяли, пообещав исключить меня из комсомола, но потом за давностью события обо всём забыли. Никому не было дела и до Павлика.

Случай с Бирбраером и моё бригадирство не прошли для меня бесследно - я стал реальнее оценивать свою способность к общественной работе. Но никаких общих выводов из этих столкновений с реальной жизнью я тогда не делал. Наоборот, я ещё более пристрастился к отвлечённой теории. Я читал Гегеля и он казался мне понятным. Чем запутаннее и непонятней выражалась мысль, тем легче мне было подставлять то, что я уже заранее в ней ожидал. Я не ожидал ничего нового, всё предполагалось заранее известным и очевидным, так что казалось диким сомневаться в чём бы то ни было.

Поэтому я был очень удивлён и умилён, когда тогда же прочёл авторское предисловие к "Капиталу". Маркс писал просто, живо и остроумно, совсем не предполагая, что написанное им является истиной в последней инстанции, более того, совсем неожиданно было то, что он предполагал возможность возражений и споров...

Другие науки вызывали на спор и требовали к себе критического отношения, только так, добиваясь непредвзятой логики, можно было с радостью их изучать. Социология же была безупречной и завершённой и потому ни о чём неясном или неизученном тут не могло быть и речи, но логика предполагалась и тут безупречной.

Шёл 1934-1935 год - убийство Кирова, обмен партийных документов, показательные судебные процессы против оппозиции. Преподавание социально-экономических дисциплин становилось делом всё более щекотливым и опасным. Моя наивная вера в логичность этих наук должна была доставлять преподавателям немало тяжёлых минут. Мне запомнился один такой случай. "Историю классовой борьбы" преподавала молодая женщина, старательно пересказывавшая содержание утверждённого учебника. Однажды она поведала нам о том, что Маркс поставил Гегеля с ног на голову. Я понял, что она оговорилась, и сказал с места: "С головы на ноги".

Она замерла, сосредоточенно посмотрела наверх,- с головой в то время не шутили - и, доверяя своей памяти, снова повторила: "Маркс поставил Гегеля с ног на голову". Я стал объяснять, что у Гегеля был диалектический метод, но он неправильно, идеалистически им применялся, а Маркс сделал его правильным,

58

поставил с головы на ноги. Но преподавательница знала, что логика тут ни при чём. "Нет, нет. Именно так : поставил с ног на голову" и она торопливо заговорила о чём-то другом.

Но как, должно быть, она взволновалась, когда, придя домой, увидела, что написано в учебнике! Вряд ли она могла уснуть в эту ночь. На следующем уроке она, покраснев, проговорила, напряжённо глядя на меня: "Действительно, в книге написано, именно так надо говорить..." Я поспешно закивал: "Ну, конечно, пустая обмолвка".

Этот случай тогда не произвёл на меня удручающего впечатления. А между тем, дело обстояло более печально: шла духовная деградация, завершившаяся через 3 года написанием "Краткого курса истории ВКПб".

Духовное развитие моего поколения и процесс деградации общества шли навстречу друг другу: мы начинали самостоятельно мыслить, когда это вырождение завершилось.

В момент встречи, в 1938-м году, когда я, студент физико-математического факультета университета, подошёл к газетной витрине и прочёл сначала постановление ЦК об издании "Истории Всесоюзной Коммунистической партии /большевиков/. Краткий курс", а затем, тут же в газете, первые 2 главы этой книги, я уже понимал, что случилось несчастье, что отныне не будет политэкономии и философии, что на их место поставлена хрестоматия для начётчиков. Но я уже понимал тогда и то, что об этом ни с кем нельзя говорить. К тому времени уже ходил анекдот о 2-х встретившихся знакомых: когда один из них произносит первое слово, другой прерывает - "Давай лучше не будем об этом говорить, потому что один из нас во всяком случае сексот". (Сексот - секретный сотрудник, попросту - доносчик). Наше политическое воспитание подходило к концу.

Решающий поворот, однако, начался во мне ещё за 2 года до этого - в 1936-м году, когда судили и приговорили к расстрелу Зиновьева. Всё началось с недовольства газетами. После убийства Кирова, когда пошли процессы над оппозицией, однотипность и недобросовестность газет стала бросаться в глаза...

Когда провозглашались общие идеи, однотипность казалась естественной, но, когда решалась судьба живых людей, хорошо мне известных видных деятелей партии и государства, когда им угрожал расстрел, тут общие фразы были неуместны. Я знал, что Рыков был председателем Совета народных комиссаров (Совнаркома), т. е. после смерти Ленина выполнял его работу, знал, что Бухарин талантлив, читал одну его речь, помнил, что он был редактором "Известий", запомнил, как его ругали за то, что в одной из статей он восхищался тем, как чудесно изменился народ Обломовых, и ему пришлось просить прощения за то, что он назвал народ, давший Ленина, народом Обломовых. Он извинялся, оппозиционеры каялись,

59

и всё это производило тягостное впечатление: почему у авторов этих покаянных писем такое затравленное состояние?

Помню, что с уважением подумал о Раковском, когда прочёл его письмо в редакцию. Мне нравилось, что он упорствовал в своих взглядах значительно дольше других и говорил о своих ошибках сдержанно, с уважением к прошлым взглядам.

Отчёты о процессах я читал внимательно и они вызывали удивление. Диким казалось, что прокурор спрашивал у Бухарина, когда он впервые стал шпионом иностранной разведки, и то, что Бухарина обвиняли в заговоре против Ленина. В статье, напечатанной в "Правде" за 14 лет до этого, Бухарин писал, что в 1918 году левые эсеры, бывшие, как и он, противниками заключения Брестского мира и входившие в то время в правительство, предлагали арестовать Ленина на 24 часа, чтобы воспрепятствовать заключению мира. Это сообщение 14-тилетней давности о событиях смутного времени двадцатилетней давности служило основанием для обвинения Бухарина в заговоре, имевшем своей целью физическое уничтожение Ленина, Сталина и Свердлова.

Показания обвиняемых были либо нелепы, словно продиктованы и заучены, либо невнятны и сбивчивы, словно допрашиваемый чем-то одурманен. Во всём чувствовалась рука режиссёра. Видные революционеры были посажены на одну скамью подсудимых с провокаторами царской охранки и им предъявлялось общее обвинение.

Конечно, я не был уверен в невиновности тех, кого судили, но ясно видел недобросовестность тех, кто обвиняет, судит и пишет об этих процессах в газетах. Когда же стало понятным, что процессы всегда оканчиваются расстрелами, я смутно почувствовал свою ответственность за происходящее.

Когда в 1936-м году судили бывшего председателя Коммунистического Интернационала Зиновьева, - его пост почему-то казался мне особенно ответственным - я загадал: если его приговорят к расстрелу, я не буду больше комсомольцем. Его расстреляли в конце августа 1936-го года, когда, окончив техникум, я временно работал в подвале холодильного института, измеряя температуру соляного раствора, возился со льдом и солью и записывал показания, которые менялись медленно, но убедительно свидетельствовали о том, что испытуемое температурное реле очень инерционно и работает неустойчиво. Записывая температуру и подбавляя соль, чтоб вода не замёрзла, я имел достаточно времени и мог поразмыслить над газетными отчётами по "делу троцкистско-зиновьевского террористического центра".

Перестал считать себя комсомольцем. Потом и билет как-то вытащили из кармана, должно быть, приняли его за бумажник и

60

выкинули, когда разобрались. Милиция уведомила меня, что я могу его получить, но я не стал его отбирать.

5. НАПИСАННОЕ В 1956-м году.

Когда люди исподличались настолько, что и в арифметике

заврались, и запутались так, что ни в чём уже не могли по-человечески разобраться, появились борцы за внедрение арифметики в жизнь.

Мнения были разные. Одни предлагали начать с таблицы умножения, но т. к. осилить её на первых порах будет трудно, запоминать только до знака равенства: 1х1=, 1х2=, 1х3= и т.д. до 9х10=, а вместо правой части ставить пока "что бог пошлёт". Другие возражали, что лучше все эти вопросы сразу же решить всенародным голосованием. Третьи тоже считали, что вся беда в незнании таблицы умножения и первым делом решили организовать для захвата власти общероссийскую тайную организацию.

Борьба всё более разгоралась, так что среди её участников почти никто уже не заботился о соблюдении правил первых четырёх действий арифметики. А дела в стране шли всё хуже, лицемерия и подлости было всё больше и когда люди были доведены до крайности, сам по себе наступил всеобщий крах. Вот тут-то и собрались поставить таблицу умножения на всенародное голосование. Только не успели. Власть перехватили те, у кого была организация. Дело облегчилось тем, что, захватив власть, они сразу же утвердили декретами самые необходимые в то время первые строки таблицы умножения. В отношении остальной части таблицы решения пока не принимали, т. к. ожидали всемирной революции.

Постепенно, не без ошибок, начали налаживать дело в пределах первых строк таблицы умножения. Но тут поредели ряды тех, кто хотел и умел добросовестно делать дело, всплыла и растеклась жирным пятном по всей стране историческая наследственность: самодержавное дуроломство, чинопочитание, чиновничье равнодушие, лицемерие и карьеризм. И когда всё это набрало нужный размах, был утверждён единый символ веры: "Краткий курс истории таблицы умножения".

Утверждённая таблица умножения состояла из 12-ти строк, в кратком курсе каждой строчке посвящалась особая глава. При всём этом счёт был настолько верен (это считалось величайшей заслугой её составителей), что в книге содержалось ровно 12 глав.

Сами строки таблицы никому не сообщались, но, судя по тому, что творилось в те годы в стране, выглядели они, должно быть, так:

Одиножды один = Дин

61

Дважды два = Стеариновая свеча Трижды два = Долой голова 8 х 8 = №№№ 2 х 3 = %?!!+%%% !!!!!!!!!! = !!!!!!! Остальные 6 строк все сплошь состояли из одних

восклицательных знаков, перемежаемых знаками умножения: !х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х!х! Они длинным, натянутым на столбах колючим забором, торчали

перед глазами всех, живших в те годы, заслоняя небо и землю, заставляя думать, что нет ни неба, ни земли, что всё это от праздного воображения, а реальны, и потому должны быть желательны, заменившие горизонт столбы и колючая проволока.

18 лет на зубах у нашего поколения была одна только эта жвачка.

Иезуитская система политического обучения, заставлявшая каждого на людях повторять одну и ту же галиматью, развращала и сушила души, делала лицемерие основной чертой общественного поведения человека.

Краткий курс, как некогда Библия, стал самой распространённой книгой в стране, он был в каждом доме. Его изучали, как закон божий, в политических кружках, в школах, техникумах, институтах, всюду, из года в год, застревали на 2-м параграфе 4-й главы "О диалектическом и историческом материализме", а в следующем году снова начинали всё сначала под восторженное сюсюканье газет о том, что седовласые академики и школьники изучают одну и ту же книгу.

Для нашего поколения идейных с детства людей более изощрённого наказания не нашлось бы и в Дантовом аду. Нас шпиговали вновь и вновь, теперь уже в зрелом возрасте, всё той же газетной бумагой, хорошо знакомой с детства. Но мучиться этим мы стали не сразу.

Несмотря на всю неестественность нашего детского

иконоборства, в основе его лежали идеи, столь же привлекательные, как раннее христианство: уничтожение всех видов несправедливости, экономического и политического гнёта, голода и войны.

Меняется всё и во всём мире, - нужно только, чтобы все признали новый символ веры, - и мы признавали его с радостью.

Дело это казалось настолько простым, что вопрос о том, как оно будет делаться даже не возникал. Будет революция и в других странах, у нас же была революция! Да и зачем говорить о деталях, когда дело уже делается и почти сделано!

Когда мы стали внимательнее присматриваться к тому, что происходит в жизни, и поняли, что человек начинается с сомнений,

62

когда мы начинали становиться людьми, мы не отреклись от общих идей, а лишь старались стать достойными их, искали к ним пути. Но к тому времени общественный муравейник, разворошённый войной, революцией и гражданской войной, утихомирился на чём-то, что не было наследственной монархией, но достаточно хорошо согласовывалось с общественными навыками, закреплёнными столетиями крепостничества в стране, остававшейся всегда по своему духу феодально-чиновничьей.

Что же касается идей, то их туман рассеивался и на земле оказывалась прочно сколоченная клетка государственной монопольной идеологии. Нас вгоняли в неё и до одури годами морили в ней скукой и бессмыслицей ритуальных словоизвержений, очень похожих на то, чему мы присягали в детстве. Из нас выкуривали веру в то, что в мире вообще могут существовать какие-либо идеи. Так поколение из идейных в детстве людей, повзрослев, стало поколением людей не верящих в существование идей не лживых и не скучных. Не только террор, но и душевная одурь делали невозможным существование даже скрытой общественной жизни. Идейность? Собрания? Увольте, хватит и того, что есть...

6. ИЗ НЕОТПРАВЛЕННОГО ПИСЬМА (1947 год)

Сегодня снова пишу письмо из цикла неотправленных. Тема -

художник. Каков он? Некогда на этот вопрос легко было ответить: длинные

волосы, вольность туалета, заплаты, прорехи и полное отсутствие средств к существованию. Теперь, когда каста парикмахеров одержала полную победу над человечеством, так просто его не разыщешь. Все покидают парикмахерскую подстриженными под ту самую гребёнку, под которую всё в мире стрижётся.

Есть эпохи, когда искусство находится в анабиозе, его место занимают образцы ремесленной ловкости и грубые подделки.

Найти художника среди корыстолюбивых, суетливых, недостаточно умных, лишённых творческих сил, но печатающихся, выставляющихся и оплачиваемых - очень трудно. Среди ярмарочной суеты и художник выглядит суетящимся. Голова его опущена, и тот, кто бредёт по площади, пристально глядя на землю, страстно желая найти случайно оброненную монетку, выглядит не менее озабоченным и одухотворённым. И, действительно, велика ли разница между ищущими? Всё затоплено мутной водой исписанных по заказу страниц. Когда вода схлынет? И схлынет ли она вообще когда-нибудь?

А пока...

63

А пока я почти перестал читать, не хожу в кино, стараюсь не слушать радио.

И всё же искусству наше поколение обязано тем, что мы хоть изредка были людьми.

Сначала Джек Лондон, О"Генри, потом Уэллс и, наконец, когда мы почувствовали необходимость стать людьми, - Ромен Роллан: героический и трагичный мир великана Жан Кристофа и такой же значительный, но более доступный мир мудреца, художника, весельчака и жизнелюбца Кола Брюньона.

Встретиться с русской хорошей книгой было труднее - мешала школа, но и тут, начав с не входившей в то время в школьную программу книги Чернышевского "Что делать?" и "Облака в штанах" Маяковского, нашли своего Пушкина, полюбили Зощенко, напряжённо следили за тем, как он осваивал новые литературные горизонты в "Возвращённой молодости" и "Голубой книге", открыли Пастернака и, наконец, стали читать Тургенева, Гончарова, Достоевского, Чехова и Льва Николаевича Толстого.

7. ЕЩЁ ЗАПОМНИЛОСЬ

Перед войной мы становились людьми, хотя, может быть, не

сумели ими стать. Жизнь возвращала идейным гомункулусам человеческие черты. Запомнилось два мелких эпизода такого преобразования.

Первый случай произошёл в то лето, когда я убежал от бригадирства. Мне предложили сопровождать автомашину, отправляемую на железнодорожной платформе в Киев. Машина отработала своё в сельском хозяйстве. Когда-то она была мобилизована, а теперь её отправляли по принадлежности - приведенную в негодность, заржавевшую, с дырявым кузовом, неработающим мотором, поломанную и обобранную.

Мне предстояло сесть в кабину этой машины, когда она будет погружена на железнодорожную платформу, и ехать с ней до Киева. Там сдать её вместе с одним экземпляром приёмо-сдаточного акта, другой экземпляр привезти назад. Я был очень рад поехать товарным поездом, да ещё в кабине машины! И за это ещё и платили.

За 2-3 дня мы благополучно приехали в Киев. Был выходной день. Я боялся оставлять машину без присмотра, хотя снимать с неё было уже нечего. Всё же пришлось ненадолго отлучиться. Разыскав контору и никого, кроме сторожа, там не застав, оставил на имя директора записку о том, что прибыла машина ЗИС и ждёт на товарной станции. О том, что машина грузовая и своим ходом

64

двигаться не может, написать побоялся (вдруг ещё не приедут, и я буду куковать с машиной на товарной станции).

На следующий день с утра приехал заместитель директора, но, увидев что это не новенькая легковая машина ЗИС-101, исчез, пообещав, что вскоре пришлёт машину для буксировки. К концу рабочего дня приехала машина с механиком и шофёром.

Механик спросил меня, кто я такой. Я сказал, что сопровождаю машину, занимаюсь в техникуме. Мои 17 лет, как мне казалось, не внушали ему доверия, и, может быть, чувствуя это, вместо того, чтоб на его вопрос - в каком техникуме? В автомобильном? - чистосердечно признаться, что к автомобилям моя будущая специальность отношения не имеет, ответил почему-то: "В автомобильном..."

И тут, солгав от смущения один раз, я должен был продолжать лгать и дальше.

Знаю ли я автомашину? - В общем-то, да...- Умею ли водить? - Немного... (до этого я ни разу даже не сидел в кабине). Смогу ли я сидеть за рулём, когда её будут вести на буксире? -Да... И мы поехали по улицам Киева... Вскоре оборвался буксирный трос, - я не поставил в нужное

положение ручной тормоз. По правде говоря, я даже не знал, где он. Механик, должно быть, сообразил, что я водитель неважный, но

не стал садиться на моё место. Может быть, он считал, что ему не подобает по должности. Во всяком случае, я был очень доволен тем, что, объяснив где какие ручки, он оставил меня в кабине, а сам вернулся к шофёру первой машины.

Помню, что первое время моя машина не желала ехать прямо, а всё виляла то влево, то вправо. Должно быть, стараясь не выехать на тротуар, я слишком резко поворачивал рулевое колесо.

Вид у меня, наверно, при этом был очень напряжённый, потому что в памяти остались лица прохожих, глядевших на меня с удивлением и тревогой.

Второй случай относится к более позднему времени, когда, окончив в 1936 году техникум, я около 7-ми месяцев проработал преподавателем на золотом прииске в Сибири. Ученики мои работали в шахте. Организация, пославшая меня к ним, называлась "Трансэнергокадры". Пройдя обучение, мои подопечные получали квалификацию кочегаров и машинистов паровых машин. Среди них было и несколько трудпереселенцев, т. е. раскулаченных. Им было лет под 50, способные, добросовестные люди, они работали и в шахте, и на отведенных участках земли.

Занятия происходили обычно в локомобильной. Здесь стояла паровая машина с котлом - аварийный резерв, всегда готовый к

65

работе, но никогда не работавший. Заведовал локомобилем одноногий инвалид, всегда прислушивавшийся к тому, что я рассказывал. И вот тут, возле паровой машины я как-то объяснял, что можно, не останавливая её, на ходу определить, греется ли подшипник в кривошипе. Чтоб было нагляднее, я взобрался на верх локомобиля и стал показывать, как следует прикладывать ладонь к вращающемуся на полных оборотах кривошипу, чтобы проверить, не перегрелся ли подшипник. Машина стояла, я прикладывал ладонь к неподвижному подшипнику так, как было нарисовано в учебнике, и на вопросы:

- Неужели на ходу? И руку не оторвёт? Не страшно? уверенно отвечал: -На полном ходу. Нет, не оторвёт. Это совершенно безопасно, хотя сам ещё ни разу не щупал на ходу подшипники. Занимаясь

в техникуме, проходя практику на заводе, я видел работавшую паровую машину, но этим мой опыт и ограничивался.

Мои заверения, что это не страшно, что это легко можно проделать, подтвердил и инвалид, дежурящий при локомотиве.

И тут мои ученики стали у него спрашивать, нельзя ли для этого случая запустить машину? Он охотно согласился и я объявил, что сейчас всё продемонстрирую.

Помню, что я действовал очень решительно, и охотно дал бы себе оторвать руку, только бы не осрамить себя и науку. К счастью, операцию эту, действительно, легко было проделать. После меня её проделали все желающие, а я стоял рядом и поощрительно кивал головой.

8. ХОД ВРЕМЕНИ 1937 год

В предвоенные годы мы отходили от детской идейности, но не от

идейности вообще. Мы только обнаружили, что не всё так просто, как нам казалось. Мы научились читать книги, увлеклись наукой, приобретали свои собственные недостатки и достоинства. Мы любили, мучительно обкрадывая самих себя в своей поспешности, торопясь стать взрослыми. Как всегда бывает в жизни, совершенно разнородные слои ложились день за днём на душу, испытывая её родство к ним.

Люди своего времени, мы ощущали его ход, как ощущает тело сезонное изменение температуры.

Мы уходили от детских нелепостей и потому не могли уже фанатично сочувствовать всему происходящему. Закрытые процессы, куда можно было заглянуть только через мутные газетные статьи, были подозрительны и неприятны, но вскоре мы привыкли к ним. Мы

66

ещё не знали, что провокация является душой всякой политической полиции, что без провокации её существование немыслимо. Нам предстояло многое ещё узнать.

В нашей среде не могло быть крамольников, но были плохо ощущавшие опасное для жизни понижение температуры. (В 38-м или 39-м году в Московском университете группа старшекурсников иногда собиралась по вечерам для откровенного разговора. Они называли это клубом откровенного мнения. Вскоре все откровенные были арестованы). Большинство, однако, даже не задумываясь о личной безопасности, хорошо ощущало, что можно и чего нельзя делать.

Мы сомневались в правильности происходящего, но не возмущались. Для протеста не хватало понимания происходящего и личной заинтересованности, сознания того, что несправедливость, сделанная по отношению к одному человеку, это не частность, и что если народ не в состоянии заступиться за одного, он ни за кого не может заступиться.

Мы видели несправедливости, преступления, совершаемые властью, но были к ним странно равнодушны. Ведь мы привыкли возмущаться только абстрактной несправедливостью, совершаемой эксплуататорами, а повседневными несправедливостями мы никогда не возмущались, мы были приучены к ним с детства. Мы знали, что во имя абстракции может совершаться любое насилие, а к обычным несправедливостям и к праву сильного нас тоже приучили на улице, в семье, в школе. Что может сделать сильный со слабым мы знали не понаслышке. Не попадайся под руку!

У старших был другой жизненный опыт, у них было своё представление о том, что можно терпеть и чего терпеть нельзя, что могут и что не могут над ними проделать, а мы уже с самого детства знали, что всё могут проделать с каждым, и по любому поводу. В этом смысле мы были лучше, чем старшее поколение, подготовлены к новым временам.

А ведь в России всегда было так, - могли бы догадаться и они... Им мешали предреволюционные иллюзии. Кроме погромов и

произвола они пережили до революции ещё и всеобщую забастовку и объявление конституции в 1905г, выбирали Думу и прислушивались к речам в этом зародыше российского парламента, всё ещё бесправном, но уже не безгласном, пережили Февральскую революцию, отречение самодержца. Такие события им так же трудно было забыть, как нам отречение от культа личности на ХХ-м съезде партии.

В отношении наивности и трезвой оценки обстановки, как это часто бывает при резком изменении общественного климата, юность и зрелость поменялись местами. Они казались иногда нам наивными чудаками, и мы даже не жалели их.

67

Жалости наше поколение научилось очень поздно. На 1-м курсе университета нам читал математический анализ

профессор Крыжановский. Это был седой бодрый старичок с розовыми щёчками и небольшой дозой комнатного тщеславия. Он гордился тем, что ввёл два новых математических символа, которые назвал супра и инфра. Они предназначались для неравенств, истинный смысл которых вначале неизвестен. Знаки эти супра (V) и инфра (Ʌ) могли означать больше или меньше в зависимости от того, к какому результату приводил анализ неравенства.

Конечно, открытие не очень большое, вполне по плечу любому сообразительному школьнику, но старик считал его своим и ценил придуманные названия. Как бы там ни было, он хорошо объяснял нам основы математического анализа, приучил к математической строгости; мы поняли принцип Дедекинда (в честь его мы даже прозвали одного из наших студентов Дедекиндом), полюбили теорию пределов, сроднились с понятием непрерывности функции, на всю жизнь запомнили смысл производной. Старик тоже был доволен, особенно, если при оценке какой-нибудь величины ему удавалось применить один из своих знаков.

Подчёркивая важность своего открытия, он нам даже как-то на лекции зачитал письмо, полученное им от знакомого преподавателя математики из Америки (Дело происходило в 1937 году). Письмо было длинное, он нам зачитал лишь несколько строк о плодотворности использования значков супра и инфра при изучении начал мат. анализа. Мы внимательно слушали, добродушно посмеиваясь и удивляясь про себя тому, что старик в такое время читает на лекции письмо, полученное из Америки.

Вскоре в городской газете появилась большая статья о том, что нужно быть бдительным, клинок не должен ржаветь, нужно бороться с классовым врагом и врагами народа. В качестве примера притупления бдительности сообщалось, что в Университете до сих пор преподаёт математику бывший эсэр, кандидат в учредительное собрание от партии эсэров, профессор Крыжановский. Помню, что я прочёл эту статью, был удивлён, огорчился, что расстраивают старика, но не подумал, что его могут арестовать. Потом забыл о статье - не о чем было беспокоиться - он продолжал читать. Наше отношение к нему не изменилось, мы знали профессора Крыжановского гораздо лучше, чем автор статьи.

Но вот заканчивается семестр, последняя лекция по анализу перед зимними экзаменами. Профессор даёт последнее напутствие: на что обратить внимание при подготовке. И вдруг, покраснев, он говорит, что не может допустить, чтобы у его слушателей создалось неправильное представление о нём. Недавно в местной газете была напечатана статья. Он хочет объясниться. Да, он был эсэром

68

несколько месяцев после февральской революции. До этого он никогда не занимался политикой, и не сумев правильно разобраться в их лозунгах, он дал согласие баллотироваться от их партии в Учредительное собрание. Они выдвигали заманчивые лозунги. Они знаете, что говорили? Они обещали каждому крестьянину корову.

(Тут я понял, что теперь его обязательно арестуют). Рассказав о корове, он весело улыбнулся, и мы - тоже, хотя

мысли у нас были грустные. Его не сразу арестовали. Он принял у нас экзамены, после

каникул ещё 2 недели читал лекции, а потом мы его целый вечер ждали - он должен был прийти на заседание математического кружка, но не пришёл.

Один из наших студентов (тоже из нашего поколения!), должно быть прикомандированный на заседание кружка для того, чтобы проследить за тем, как будут ожидать арестованного профессора, всё допытывался - почему не начинают? И поглядывал на нас с ироническим любопытством. Потом, когда ему надоело наше молчание и неведение, он сказал, улыбаясь: "Можете расходиться, Крыжановского больше не будет".

На следующий день мы узнали, что безобидного изобретателя супры и инфры арестовали.

К нам пришёл новый преподаватель и мы больше не думали о старике, хотя и помнили.

Способность не задумываться, суметь не заметить, пройти мимо того, что изменить нельзя, принимать жизнь безропотно, как погоду, способность, которая обычно приходит к старикам и выражается русско-украинской пословицей "надо жить как набежит", - эта способность была всегда свойственна нашему поколению. Это не было сознательной расчётливостью и не было смирением от сознания непосильной борьбы. Нет, просто весь идейно-бунтарский запас, накопленный предыдущими поколениями, был растрачен для того, чтоб создать ту жизнь, в которой мы очутились. У общества не осталось ни человеческого материала, ни сил, ни умения, ни желания, ни ясности мысли для новой борьбы. Поэтому и выросло наше поколение, как пустой стручок, которому досталась с самого детства идейная шелуха и вера, твёрдая вера в то, что нам посчастливилось родиться на новой земле, под новыми небесами.

Эта вера (теперь в неё тычут носом каждое новое поколение, а оно, как щенок, упирается и мотает головой) - для нас была нашим собственным изобретением. Мы отстаивали её с детства, она своей удобной абстрактностью служила основой житейского оппортунизма, под её сенью пытались укрыться все те, кто сползал в сторону прилежного негодяйства.

69

9. РАСТЛЕНИЕ ДУШ

Протест и оппозиционность проявлялись в нашем поколении

только в том, что мы уклонялись от активной подлости. Мы проникались всё большим недоверием к газетам,

выступлениям на собраниях и по радио. То, что наши мысли и сомнения противоречили всему, что мы слышали и нашему прежнему строю мыслей, - настораживало, заставляло быть сдержанным, учило молчанию. Рассуждали мы только "про себя", наедине с газетой.

Полностью презирать газеты и изредка просматривать их, читая между строк, мы научились не скоро.

Когда в 1939-м году Молотов произнёс речь по поводу заключения договора с Германией о дружбе и ненападении, мой сокурсник, талантливый математик Бояров, погибший летом 41-го, остановился на широкой лестнице университетского вестибюля (она была пуста, он уже прошёл первый марш и стоял наверху, а я только начинал подниматься) и сказал: "Читал Молотова? Это начало войны".

Он был прав, - вскоре Германия напала на Польшу и началась война. Началась ли бы она без договора, не знаю. Знаю только, что придуманное позже оправдание сделки с Германией, в результате которой Польша была поделена надвое, оправдание, состоящее в том, что мы получили передышку на два года, - плохое оправдание.

Плохое, потому что эти 2 года не помогли нам подготовиться к войне, как об этом пишут. И новые территории не помогли задержать врага, которого остановили впервые не на завоёванной западной Украине, а под Москвой.

Но хуже всего то растление душ, которое уже откровенно проводилось, начиная с этого акта. Не зря тогда же была напечатана "История дипломатии" Тарле, подтверждающая на конкретных примерах, что отношения между правительствами всегда состояли из одних лишь предательств и преступлений. Но для обучения цинизму в те времена не нужны уже были никакие учебники. Война с Финляндией, начавшаяся в следующем году, была позорной главой той же истории.

Было объявлено, что с финской стороны было сделано несколько артиллерийских выстрелов по советской территории и, следовательно, Финляндия напала на Советский Союз. Все понимали, что произошло в действительности, но молчали.

В то время уже все научились молчать. И молчание тоже развращало.

Провал военных действий против Финляндии был вызван не только тем, что в 37-м расстреляли всех военачальников и их подчинённых, не только тем, что у финнов была хорошо укреплённая линия обороны, линия Манергейма, а у наступавших не было опыта

70

ведения войны, - провал был вызван ещё и тем, что наступавшие знали, что идут умирать не за правое дело, а по спущенному сверху казённому приказу. Поколение в детстве идейных людей впервые должно было признать, что у него нет больше идей.

Что такое фашизм мы поняли сами, нам не нужны для этого были газетные статьи: мы читали коричневую книгу, читали Фейхтвангера, восторгались речью Димитрова на судебном процессе после поджога рейхстага. (признаться, мы ожидали, что такую же мужественную речь произнесёт кто-нибудь из обвиняемых на наших процессах и то, что мы не находили её в газетах, впервые заставило нас заподозрить неладное в этих судебных делах). Мы желали победы испанцам и охотно поехали бы туда сражаться с фашистами, если бы нам разрешили. Но о том, чтобы что-то сделать самим без указки сверху и речи быть не могло.

Газеты непрерывно трубили победные марши: в Германии репрессии, голод, бунты, фашистам в Германии долго не продержаться; в Испании республиканские войска взяли боем..., продвинулись ещё на... "Но пассаран! - Они не пройдут!" - говорили о войсках генерала Франко. Но нацисты продолжали существовать, республика в Испании пала. Мы учились читать газеты "наоборот".

Общественная жизнь в стране дошла уже к тому времени до пустых ритуальных форм и повисла в воздухе вечным скучным миражом. А за ним действовали прочные рычаги и, зная об этом, все готовы были в мгновение ока поворачиваться в нужную сторону. Наше поколение не было ответственно за это, но так было, и у нас не было ни сил, ни времени, ни смелости, чтоб подумать обо всём этом. Раздел Польши, война с Финляндией, Война с Германией. Вот что выплывало из-за миража.

10. ОНИ ПОГИБЛИ - ЛЕЙЗЕР И БОРИС.

Лейзер Брандес занимался с нами. Он был математиком, но до

4-го курса математики и физики слушали почти все лекции вместе. Мы любили общие лекции. В громадной аудитории сидели все 100 человек, сидели просторно, каждый на своём любимом месте. Слушали, записывали, задавали вопросы, спорили с профессорами. Сзади и выше всех (ряды шли полукругом и подымались, как в цирке) сидел Косс. Между ним и всеми остальными всегда оставалось рядов 5 совершенно свободных. Оттуда он, длинный, худой и лохматый, тянул руку на каждой лекции по физике и задавал профессорским тоном бестолковые вопросы, доставляя всем нам громадное удовольствие.

71

Лейзер задавал вопросы только на лекциях политэкономии. Его интересовала философия. Не знаю почему. Наивность его вопросов, его простодушие, добрая улыбка и полная неискушённость по части марксистской теории (в действительности он занимался одной только математикой и ничем больше) веселили всех нас. Мы любили его.

Когда началась война, мы готовили последний экзамен за 4-й курс - педагогику. В 11 утра мальчик во дворе начал кричать: "Война с Германией! Германия напала на Советский Союз!" Кто-то его оборвал: "Тише, сумасшедший! Чего ты кричишь?" Но мальчик продолжал весело кричать: "Война с Германией! Только что передавали по радио речь Молотова!"

Вскоре появились первые сводки. Впрочем, опыт войны с Финляндией достаточно ясно показал, каким может быть положение дел в начале войны. (В дни раздела Польши кто-то, захлёбываясь от восторга, сообщал, как быстро продвигались наши войска. - Не было карт,- говорил он,- и командиры просили: "пришлите глобус, мы по нему поведём войска".)

В университет приехал представитель Военно-воздушной академии и стал набирать команду. Попали в неё и Лейзер, и комсорг нашей университетской группы, Марк, и ешё человек 20 из нашего университета. Когда мы прибыли, среди наших документов не оказалось характеристик. Их поручили составить Марку, как бывшему комсоргу. Он отнёсся к делу ответственно и написал не комсомольцам, Лейзеру и мне, что мы в университете общественной работой не занимались. Мы об этой его кляузе ничего не знали. Вскоре каждого в отдельности стали вызывать на заседание приёмной комиссии.

Когда меня спросили, почему я не занимался общественной работой, я ответил, что я старше других, женат, имею ребёнка, кроме занятий приходилось ещё и работать, поэтому времени не оставалось. Это было правдой, но не всей.

Лейзер оказался более непосредственным и на вопрос "Почему Вы не занимались общественной работой?" ответил, добродушно улыбаясь: "А кто у нас в университете ею занимался? У нас на физмате никто".

Это был более правдивый ответ, но он не удовлетворил комиссию - Лейзера не приняли. Вскоре он окончил школу сапёров-миноискателей и поехал на фронт. Мы переписывались. Шестого февраля 1944 года я получил последнее письмо:

"Уважаемый товарищ! 19 января 1944 года после тяжёлого ранения через 2 часа умер

Ваш товарищ Брандес Лазарь Лейбович. Он похоронен Южнее города Ораниенбаум Ленинградской области около села Малые Туюам

72

(ПРИМЕЧАНИЕ: в инт-те о нём сказано: Брандес Лазарь Лейбович 1920-1944. Род: г. Тирасполь, Молдавия. Призван: Воднотранспортный РВК, г.Одесса. Старший сержант, командир сапёрного отделения 345УР, 2УА. Погиб в бою. Захоронен: Ораниенбаумский район, деревня Кинюзя, Ленинградская обл. (ЦАМО, оп.18002, д.95, л.56об)

Таким образом, нашего общего уважаемого друга больше нет, а это был один из лучших и добросовестных командиров.

С приветом. И. Гольдштейн. 29.01.1944г. Война делала свой отбор, и выживали не лучшие. Мы должны в

этом признаться, хотя и не виноваты в том, что остались живы. Марк занимался в Университете со мной, Лейзером Брандесом и

Борисом Сатановским в одной группе. Это был низенький лысый мальчик, сын врача; он гримасничал, имел велосипед и увлекался спортом, вот всё, что мы о нём знали. Спорт, гангстерство, политическая деятельность, военная муштра, должно быть, содержат какой-то общий элемент, притягательный для ребячливых, неустановившихся характеров, жаждущих деятельности, успеха, самовыражения, когда и выражать им ещё нечего. В академии Марк стал командиром отделения, но ненавидело его не только наше отделение, а и весь взвод. Мне казалось, что его ненавидит и вся рота.

Ему ничего не стоило вечером, когда мы возвращались, шатаясь от усталости, (дань изнурительной солдатской муштре), мучимые голодом (кормили нас по тыловой норме), желая лишь одного: заснуть, ничего не видеть, не слышать, ни о чём не думать, - скомандовать:

- Не хотите петь. Ну, что ж, побежим. Бего-о-о-о-о-м марш! (В академии у него прорезался командный голосок).

А я помнил, что тогда, на врачебном осмотре, при отборе в академию, он стоял перед дверью кабинета глазного врача рядом с Борисом Сатановским (честный и умный парень, добрая душа). Оба были близоруки, носили очки, и по существовавшим тогда медицинским нормам не годились для занятий науками в академии, но могли быть посланы необученными пехотинцами сражаться с немецкими танками под Днепропетровском.

Марка зачислили в академию. Возможно, он просто знал на память таблицу для проверки зрения. Он ведь был сыном врача.

Борис погиб под Днепропетровском. Он, как и Лейзер, был лучше многих из нас.

73

11. ПО БОЛЬНОМУ МЕСТУ.

Бывает такое неустойчивое состояние сустава, когда в любой

момент нога может вывернуться, - чувствуешь резкую боль и сустав снова вывихнут. В такое плачевное состояние пришла наша идейность к началу войны. Попытки убедить себя в том, что всё в порядке, сменялись сомнениями, а потом, после войны, мы уже понимали, что лицемерим по необходимости, чтобы уберечь себя. И всё же, каждый раз снова, мы всё ещё своими руками пытались вправить вывихнутый сустав. Но действительность не жалела прекраснодушных. Каждые несколько лет общество получало увесистую оплеуху, чтоб не забывали об ошейнике.

Сессия Академии биологических наук (ВАСХНИЛ)i. Безграмотный хитрец Лысенко разыгрывает перед всем миром трагический фарс.

- Вы думаете, что у вас есть личное мнение хоть по какому-нибудь вопросу и вы не откажетесь от него на следующее утро? Посмотрим, - говорит учёный академик, - поставим научный эксперимент.

И он ставит его. Заручившись в ЦК анафемой, которую ему разрешено

провозгласить над общепризнанными научными истинами - над школьной генетикой (законами Менделя) и генетикой университетской (учение Моргана), никого не предупредив о таком резком повороте от света к тьме, он делает единственный в своём роде доклад перед академиками, нагромождая в нём одну нелепость на другую. Учёные пожимают плечами и высмеивают эти нелепости. Но они рано смеются. После всех выступлений, в соответствии с режиссёрским планом, поступает вопрос из зала:

- Как относится ЦК к этому докладу? И раздаётся торжествующий голос докладчика: - ЦК одобрил мой доклад. Вот тут уместно вспомнить фразу, которую любил, как мы теперь

знаем, произносить Сталин: "А ловко мы их надули!" Учёным оставалось на выбор: сесть в тюрьму или отречься от

своих научных взглядов. Так дрессировалось не одно, а сразу несколько поколений.

Это - по учёным. А в 1946 году - обухом по литературе, драмтеатрам и кино, а в 1948-м - по композиторам. Чтобы и не помышляли освободиться от ошейника. И всё это под несмолкаемые хвалы отцу и учителю.

В ту пору Алексей Толстой провозгласил, какой отныне должна стать литература: она должна вернуться к античным формам и

74

прославлять золотой век, наступивший в послевоенные годы, согласно тем же постановлениям.

Сказалось ли всё это на поколении? Конечно, сказалось. Самые плохие последствия всей этой лжи о достигнутых успехах в том, что думающая часть поколения развратилась или сникла, а те, кто не был склонен к долгим размышлениям, постепенно всасывали всеми порами яд тупого самодовольства и превосходства.

12. 1952-й ГОД.

Поезд долго стоит среди рельсовых сплетений, словно, устав за

день, постиг, что торопиться некуда. - Поезд до Мытищ отправляется с 3-го пути в 23 часа 30 минут. Первая остановка Москва-третья, далее везде... - декламирует сонный репродуктор. Он смолкает. На него

наплывают другие сны: - Граждане пассажиры, в залах и поездах не сорить и не курить. Нарушители будут оштрафованы. Повторяю: Граждане пассажиры... В вагоне душно. Глаза смыкаются. Время позднее. Передо мной

сидят муж и жена. Муж слегка пьян. Жена беременна. Это красивые здоровые люди, на них приятно смотреть. В дремоте приходит мысль, что это счастливые люди - то, что нужно литераторам: годятся и для газетного очерка, и для рассказа, а, может быть, и на целый роман. Но муж начинает говорить и мне уже не до сна.

- Мне этот, который с белой крысой ходит, всё вчера угадал. Ох, как угадал... Так правильно. Говорит, у вас будет интересное свидание. А та, с которой вы живёте, не для вас. Ваш характер очень слабый, но вы скоро найдёте своё счастье.

Жена вздыхает, лицо её выражает привычную обиду и грусть, но стук колёс и духота делают его снова безразличным и сонным.

- Ты спишь? Зачем ты спишь? Я смотрю на него. Таким должно быть выражение лица у

проницательного следователя в тех книжках про шпионов, которые он, быть может, читает.

- Здесь так душно. Я всегда сплю, когда еду в поезде.

75

- Здесь душно? Ты всегда спишь? Выражение лица его почти вдохновенно. Это лицо человека,

смело и решительно действующего, уверенного в том, что он совладает с возникшей очень сложной и опасной ситуацией.

Мне становится скучно, и я прошу у него газету. Он обращает своё лицо в мою сторону, некоторое время смотрит

строго и многозначительно. Сообразив, что у него просят газету, указывает на верхний угол 2-й страницы:

- Вот это. Прочитайте! Я читаю заголовок под его пальцами "Убийцы в белых халатах",

беру газету, а он продолжает говорить жене: - Я сказал тебе, чтобы ты не спала? - Я очень устала. Он продолжает спокойно и повелительно: - Ты меня слушаешь? Она отвечает с грустной скукой: - Слушаюсь... - Я сказал тебе, что спать нельзя! Она старается не уснуть. В вагоне душно, под стук колёс её

глаза снова закрываются. Несколько минут они оба дремлют. Он поводит во сне головой,

она устало дышит. Внезапно он просыпается и всё начинается сызнова: - Ты спишь? Что я тебе сказал? Ты не должна спать! Я отдаю газету. - Прочли? - спрашивает он многозначительно, - это они

прививают в детских садах всем детям рак. Всё имеет свои естественные пределы. От лжи задыхаются не

только люди, но и целые государства. Политические события причудливо отражают некоторые

статистически-средние особенности жизни страны, определяемые исторической наследственностью, навыками, духовной зрелостью поколений.

Когда жизнь общества доходит до абсурда, статистическая кривая вывозит от 1952-го к 1956-му, поколение пошевеливается, выходя из мёртвой спячки, радуется оттепели...

Но состояния общества квантованы и очень устойчивы. И тут дело не в тайнах квантовой механики, а в обычной несчастной судьбе, которой подвержены не только отдельные лица, но и многие народы: чем глубже ставшая привычной духовная яма, тем труднее из неё выбраться.

1969 г.

76

ОЧЕРК АГАРЫ

Когда будущие археологи займутся Таймыром, они найдут много водочных бутылок, железные бочки, потерянные шапки, рукавицы, непарные сапоги и валенки - остатки древней материальной культуры.

1. НАЗВАНИЯ ОТЛИЧНЫЕ: НАРЬЯН-МАР, АМДЕРМА, ХАТАНГА.

Меня зовут Айзик. Я еврей. Теперь не говорят: он еврей, а – он еврей по национальности. Этим подчеркивают законность и уместность таких разговоров. Действительно, если в паспорте и анкетах отмечают, - почему не поговорить на эту тему.

А о чем, собственно, говорить? Что наши гены прибыли с берегов Средиземного моря?

Вообще, лучше не спрашивать – какой вы национальности? – потому что, может быть, по этому поводу в недалеком прошлом один дед резал другого и бросал куски мяса собакам.

Раньше, когда все жители различались по сословьям и вероисповеданию, в паспортах указывалось: дворянин, купец, мещанин, православный, магометанин, иудей. Но вероисповедание было чем-то определенным: люди крестились или делали обрезание, вешали иконы или древнееврейские изречения на косяках дверей, ели блины на масленицу или мацу на пасху, а национальность – это что-то неопределенное, имеющее отношение к черте оседлости, гетто,

77

погромам, расовой теории, фашизму. Как эта графа появилась в паспорте, да и сами паспорта как появились снова?

Но как бы там ни было, а такая графа есть, так что, когда я в прошлом году сгоряча бросил одну работу, нелегко было найти другую. Не то, чтобы проявлялась дискриминация, просто иногда у собеседника, заглянувшего в паспорт, лицо и речь слегка скисали.

Может быть, я преувеличиваю, потому что поступать на работу всегда неприятно. Когда увольняешься, чувствуешь себя человеком, а когда поступаешь – просителем, попрошайкой, проходимцем, вообще, плюнуть хочется.

Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: наслышавшись всевозможных отказов – «приходите через пару месяцев, к новому году должно выясниться со штатами», «оставьте свой телефон, мы вам позвоним», «если бы в прошлом месяце, нам нужны были люди»,- неожиданно набрел на мечту детства – меня приняли метеонаблюдателем в экспедицию, и реактивный самолет полетел из Москвы на Таймырский полуостров.

Москва – Нарьян-Мар – Амдерма – Хатанга. В Москве в

последних числах февраля было тепло, лед подтаивал. Нагруженные приборами, мы осторожно переступали лужи, стараясь не замочить валенки.

Реактивный самолет действовал решительнее: в два прыжка (над Нарьян-Маром пролетели без посадки) он перебросил нас через три с половиной тысячи километров в Хатангу, почти на меридиан Иркутска и далеко за Полярный круг, севернее Аляски и Скандинавского полуострова. Мы оказались за Среднесибирским

78

плоскогорьем, у вершины тупого угла Таймырского треугольника, у реки Хатанги, там, где наш материк пытается зашвырнуть за полюс Северную землю.

Для реактивных самолетов Земля слишком мала, они не летают, а прыгают. Не успевает набрать нужную высоту, а половина пути уже позади, и надо снижаться. Так и прыгают: из Москвы в Амдерму, из Амдермы в Хатангу, а могли бы и прямо в Хатангу, если бы не высадка пассажиров. Наверно, эти двукрылые и трехногие про себя чертыхаются: еще пассажиры на нашу голову, с ними разве попрыгаешь!

При таких прыжках погода меняется быстро: в Амдерме было уже 33 градуса мороза, а в Хатанге – минус 48. Ртуть в наших отличных термометрах замерзла. Надо было брать еще и не столь точные спиртовые термометры, хотя каждый год бывали дни, когда морозы доходили до минус пятидесяти. Температуру в такие дни узнавали кто как может: хорошо, если рядом оказывается радист, у него на подвижной радиостанции всегда висит наружный спиртовой термометр.

Итак, в Хатанге минус сорок восемь. Снег лежит на дороге неслипающимися песчинками.

Одеты мы хорошо, мехавая одежда не дает замерзнуть, да мы и не пробуем – сразу из аэропорта в гостиницу, потому что хотя у Джека Лондона в белом безмолвии бывало и холоднее, но сорок восемь это уже кое-что. А белое безмолвие, несмотря на здание аэропорта и на многие другие каменные двухэтажные здания в Хатанге, по-прежнему безмолвие и по-прежнему белое.

Первое знакомство с ним состоялось в доме колхозника, после

неудачи с летной гостиницей, и было неромантичным. Архитектор, или тот, кто получал оклад в этой должности, решил, что заполярные колхозники не нуждаются в утепленной уборной. Когда мы бывали особенно беззащитны, нас отделяли от белого безмолвия только тонкие, по-летнему сколоченные доски и толстый железный крючок, единственная деталь надежно ограждавшая нас от внешнего мира.

Впрочем, надежный крючок в Заполярье вещь полезная, но об этом речь впереди.

79

А пока приходит мысль о другом. О случае. Случай делает человека, слоняющегося в поисках

работы, счастливцем: он получает, как в лотерее, мечту своего детства. В чем тут дело? В житейской неумелости или в чем-то большем, от чего мучается почти каждый, кого нельзя назвать ловкачом?

Теперь нужно рассказать о первом человеке, с которым пришлось познакомиться за Полярным кругом, о бюрократе с накрашенными губами. Эта молодая женщина, дежурная по гостинице аэрофлота, была, возможно, самым северным из наших бюрократов.

Ночь перед вылетом из Москвы мы не спали: погода на трассе весь день была плохой, вылет всё откладывался, и мы провели ночь в зале ожидания. На следующий день вылетели поздно, и, когда пришли в гостиницу вторая ночь была на исходе. И хотя пять ночных часов набежало за счет полета в направлении вращения Земли, все мы шестеро хотели спать.

Самый северный бюрократ, женщина, скучающая после ночного дежурства,- она, по-видимому, проспала его в соседней комнате,- при нашем появлении ожила и увлеклась идеей не пустить нас ночевать в совершенно пустую гостиницу. То ли ей не понравилась настойчивость Кошелева, то ли она знала, что начальство ценит в ней суровое отношение к претендентам на койку, но она сразу же стала действовать решительно и умело.

- Я не могу вас поместить в гостинице. Если мое начальство мне разрешит, я размещу. У вас же тоже есть свое начальство. Вы его слушаетесь. Вот и я слушаюсь своего.

Наше небольшое начальство, Кошелев, бежит искать управу на строптивую дежурную. Но она свое дело знает: берет трубку и звонит заведующей гостиницей.

- Марья Ивановна, здесь какие-то приехали, требуют, чтобы их разместили. Какая-то экспедиция. Я им говорю, что мы не можем их разместить, у нас только для транзитных пассажиров, а они хотят жаловаться. Какие будут ваши распоряжения на их счет?

- Конечно. - Я так и сказала. Кладет трубку. Хитро улыбаясь, глядит на нас. Мы просимся только на одну ночь, да и ночь эта почти на исходе,

хотим немного поспать, пока откроется дом колхозника и там можно будет расположиться. Но дежурная неумолима. Ей один за другим звонят из аэропорта, побуждаемые жалобами Кошелева, - диспетчер, зав отдела перевозок и руководитель полетами. Мы все же связаны с авиацией, их вертолеты будут целыми днями возить наших гравиметристов по Таймыру, и они, видно, сочувствуют Кошелеву. Но

80

дежурная бойко отвечает на их звонки, подмигивая нам, словно предлагая восхищаться ее ловкостью.

- Но я же не могу их разместить. Да, места есть, но у меня есть свое начальство. У вас тоже есть

свое начальство. Вы ему подчиняетесь. Не могу. Ни на одну ночь. И снова улыбается. Только услыхав от руководителя полетами,

что ему все подчиняются, слегка напрягается, как опытный спортсмен, вынужденный показать свои возможности.

- Вам все подчиняются? Это вам те, что летают, подчиняются, а я подчиняюсь заведующей гостиницей, Марье Михайловне, Петру Денисовичу и начальнику аэропорта товарищу Смирнову.

- Что вы грозите? Что он мне покажет? Товарищ Смирнов тоже человек. Что же вы думаете, товарищ Смирнов не человек что ли.

Теперь надо действовать решительно, и она будит начальника аэропорта.

- Товарищ Смирнов, это вас беспокоит Денисюк, извините, пожалуйста, но тут приехала какая-то экспедиция, и я им сказала, согласно вашему распоряжению, что гостиница предназначена только для транзитных пассажиров, а они пошли жаловаться. Теперь мне звонит руководитель полетами и говорит, что ему все подчиняются, что он всем распоряжается, и угрожает мне. Получается, что ваши распоряжения отменяются.

- Вы разберетесь, пусть ждут Вас утром в аэропорту? Спасибо. Спасибо, товарищ Смирнов.

Кладет трубку и, улыбаясь, говорит: - Что же товарищ Смирнов не человек что ли? Из аэропорта приходит Кошелев, уверенный, что теперь уж,

после стольких телефонных звонков, нам дадут переночевать. Но все начинается сызнова.

- У вас есть начальство? Вы его слушаетесь? Вот и я слушаюсь. - Может быть, позвонить начальнику аэропорта?- наивно

спрашивает Кошелев, всё еще не понимая роковой роли отлично знающей свое дело и хорошо выспавшейся дежурной.

- Звоните,- дружелюбно отвечает она,- если он прикажет, я размещу.

- Может быть, вы позвоните,- просит Кошелев. Мы с интересом смотрим на дежурную: не смягчит ли ее такая

наивность. - Вам нужно, вы и звоните. - Скажите номер. - Пожалуйста, но только я бы вам не советовала. Человек спит, а

вы его будите.

81

Через несколько часов нам разрешают остановиться в совершенно пустой гостинице на одни сутки. Борьба прекращается, и дежурная, потеряв к нам интерес, выписывает квитанции.

Мелкий бюрократ напоминает хитрую крепостную домоуправительницу, со злой скукой помыкавшую и барином и крепостными.

Представляются стоящие один за другим и один над другим канцелярские столы и зажатые между ними и зажимающие один другого служивые люди.

2. ТАМ, ГДЕ МАЛО ЛЮДЕЙ, МНОГО СОБАК И ОДНА БЕЛАЯ ЛОШАДЬ.

Второй месяц живу в Агаре, не на Северном полюсе, но

километров на двести пятьдесят севернее Норильска. Меня завезли из Хатанги сюда на самолете, вместе с приборами, спальным мешком, раскладушкой и Боклем. Повезло: перед вылетом из Москвы достал у букиниста «Историю цивилизации в Англии» Бокля. Давно хотел прочесть. Теперь читаю урывками, между замерами.

Сегодня третье апреля. В Москве плюс одиннадцать, а в Агаре – минус сорок. Но день хороший, ветра нет – ни пурги, ни поземки.

Солнце почти не заходит. Скользит по наклонному небу, уходит за горизонт и снова взлетает вверх по кругу.

Во всей Агаре две жилые избы, небольшой склад и конюшня. В одной избе живут доктор и радист с семьями, а в другой – три

зазимовавших здесь рыбака и я с ними. В конюшне ночует белая лошадь. Она не путает день с ночью.

Днем, в безветренную погоду, слоняется в поисках пищи между двумя избами и складом.

Продовольственный склад на замке. Иван редко прилетает, а он не только начальник рыбучастка, но и заведующий магазином и продавец. Совместительство здесь в ходу. Доктор тоже совместитель: числится конюхом-возчиком. Один раз в неделю он запрягает лошадь в сани, едет к реке набирать воду из лунки. Пьясина в ста метрах от нашего дома, прямо под нашими окнами. Потом к проруби едет радист, а за ним и мы набираем воду в свою бочку. Когда все запасутся водой, доктор распрягает лошадь, и она снова бредет, скаля зубы на ездовых собак, они ей досаждают. Труднее всего ее запрячь. Отвыкнув от трудовой повинности, она долго не дается: подпустит доктора на вытянутую руку и убегает. Ей нравится такая игра. Так они бегают по Агаре, пока доктор не принесет немного сена.

82

Агара – один из рыболовных участков Норильского рыбзавода. Когда потеплеет сюда завезут на самолете рыбаков из Норильска и они полетят с продуктами, собаками и сетями дальше – Пуринские озера, на богатые рыбой места рек Пьясины и Агапы. Там они живут по два – три человека, ловят рыбу сетями, пока не замерзнут озера и реки.

Чтобы прокормить ездовых собак, три рыбака и доктор с радистом (у каждого своя упряжка) продолбили на реке по несколько лунок. В лунках самоловы – железный прут, леска с крючками, наживленными кусками рыбы, и кирпич-грузило. Ловятся налимы, похожие на огромных усатых головастиков, по полметра и больше. В избе они оттаивают и оживают. Им вспарывают животы, вырывают печень,- максой здесь зовут это лакомое блюдо,- а рыбу варят собакам, засыпав воду мукой. Собак кормят один раз в сутки, не очень заботясь об их сытости. До начала промыслового лова на них ездят редко, только заряжать и осматривать капканы: нет ли песцов. Когда хозяева начинают пить, о собаках совсем забывают. Они бедствуют: грызут выкопанные из-под снега оленьи рога и рычат с вожделением за спиной, когда сидишь за дырявыми досками.

Людей на Агаре мало, а собак много. В тихие, солнечные дни собаки нашего барака выходят на бугор и громко лают. Собаки доктора сердито отвечают им. Так ругаются они иногда часами. Когда доктор идет мимо барака, все наши собаки начинают его поносить. Особенно яростно лает Фукса, любимица Сани. Вот и в этот раз она бежит за ним, но старается его не догнать. Доктор, высокий и худой, еще молодой человек с лицом, удрученным наукой, давно позабытой, но нелегко давшейся, останавливается и долго глядит на собаку, по-видимому что-то припоминая. Может быть, ему приходят на ум какие-то счеты с ее хозяином. Собака продолжает лаять. Тогда он грозит ей и говорит злым шепотом:

- Тоже нашлась, грамотная. Обожди, обожди, я тебе докажу! Рыбаки зовут его доктором. Может быть, он и числится доктором.

Между собой зовут его – Лепило. Лепило охотно лепит пластыри, но не любит расходовать бинты, находит им применение в хозяйстве. Он фельдшер, окончил медицинское училище и уже шестой год живет на Агаре с женой и четырехлетним ребенком, запуганной и забитой девочкой. Так же, как радист, он ставит капканы на песцов и бьет диких оленей, когда они весной и осенью переходят Пьясину. Весной олени идут на север, спасаясь от гнуса, а осенью – на юг, к более доступному корму. В эти недели, когда и неумеющий не промахнется, заготавливает каждый себе мясо на полгода и хранит летом в мерзлотнике, в вечной мерзлоте, а зимой дома в неотопленной кладовой. Бьют не разбираясь, и беременных самок, и молодняк, убивают и подранивают раза в два больше, чем съедают за год.

83

Лепилу-доктора рыбаки считают знатоком в рыболовстве и вообще сведущим человеком. Сами они стали рыбаками недавно, завербовались в Норильске, кто год, а кто два тому назад. Они его даже немного опасаются: он знает секреты человеческого тела, свойства лекарств и веществ, может одолеть, хоть сам худ и тщедушен.

Здесь, на Севере, физическая сила, способность одолеть, а если придется – убить, ценится больше всего. Из-за одиночества люди дичают, и в минуты пьяной откровенности можно услышать:

- Я его застрелю и пущу под лед. Скажу, ушел и не вернулся. Это тундра, Айзик.

И действительно, в тундре разыгрываются нелепые трагедии между пьяными и одичавшими от одиночества людьми. Радист как-то рассказывал:

-...Он приложил к его животу ружье. - Хочешь, убью, к чертовой матери? - Не убьешь. Выстрелил. Убил. Был там еще один рыбак, так он сразу на собаках уехал, чтобы и

его за одно не пристрелил. Свидетеля не было бы. Спустил бы под лед и все.

Судили. Убийца сказал, что защищался от удара ножа. Свидетель побоялся рассказать правду. Дали один год: самооборона.

В тундре, где живут по два, по три человека, где на сотни километров нет никого, человеческая жизнь стоит один-два года пребывания в лагере или совсем ничего не стоит.

Другое дело на полярных станциях, на хорошо оборудованных зимовках. Там больше от обычной жизни. Например, человек с утра до вечера поет любимую песенку:

Ха-ха-ха, ха-ха-ха, Как нам жалко петуха. Поет ее два года подряд, то бодро, то задумчиво, то с грустью. Общество тем и сильно, что обычно ему удается укротить

безумие, тлеющее в каждом.

3. НАЧИНАЛОСЬ ТАК

В Агару меня забросили, узнав, что там живет радист. Где

радист, там изба. Будет где разместить приборы и спальный мешок. Самолет сел на ровный наст. Громко залаяли собаки, но люди

навстречу не выходили.

84

Сгибаясь под тяжестью рюкзака, приборов и спального мешка, иду к избе. Раскладушку помогает нести Рита – топограф. Она прилетела, чтобы привязать точку будущих замеров к урезу реки.

С трудом влезаю на ледяную горку, торчащую перед самым входом в избу. Длинный коридор, наросты льда свисают со стен и потолка, как в сталактитовой пещере, под ногами лед. Слева и справа двери. Полутьма. Одна дверь заперта висячим замком, другая открыта, но в комнате совершенно пусто – стены и разломанная деревянная печь. Иду дальше. Ударяюсь головой о ящик, прибитый к стене, и вхожу в комнату.

Николай, обросший бородой и усами, показался мне тогда старше своих лет. На следующий день, когда он зачем-то сбрил бороду и усы, он стал похож на молодого конокрада, какими их описывали писатели прошлого века: жуликоватыми неудачниками, битыми, но живучими.

Николай татарин. Я слишком поздно понял, что для него это не безразлично.

Всюду его преследовала кличка – татарин. И в рабочем поселке, где он рос с пьяницей отцом, откуда бежал, заподозренный в воровстве, и на вокзалах среди попрошаек, и в ремесленном, в детской колонии, в трудовом батальоне, и даже на шахте, в Норильске – всюду одно и то же. Никто не спрашивал, умеет ли он писать и говорить по-татарски, а всегда только об одном: ест ли конское мясо, правда ли, что татарам нельзя пить вино и можно иметь много жен.

Татарин, татарин, татарин... Даже здесь, среди рыбаков, никто не зовет Николаем, хотя все

знают его имя. Он не хуже других работал в ремесленном и на шахте, но

относились к нему, как в чем-то сплоховавшему человеку. Да и теперь, в Агаре, когда прилетает начальник рыбучастка Иван, он со всеми здоровается за руку, а подходит Николай – отворачивается, делает вид, что не заметил.

Обо всем этом Николай рассказал к концу моего прибывания в Агаре.

В тот день первый день он улыбался в ответ на вопросы, будто что-то недоговаривал.

Если хочу, могу жить с ним. Могу наладить печь в любой комнате и жить один. Здесь комнат много. Еду можно достать. Были бы деньги. Вот прилетит Иван, у него можно купить муку, рис, сахар, дрожжи. Брагу можно варить.

Я сказал, что не пью. - Совсем не пьешь? Он очень удивился и, кажется, не поверил. Выяснив, где буду работать, ставлю рейку на снег перед окном, а

Рита устанавливает теодолит. Тем временем наши ребята вынесли из

85

самолета бур, вырыли яму и закопали трубу – отметку пункта гравиметрической съемки.

За три месяца наша экспедиция замерит ускорение силы тяжести в различных пунктах полуострова, а потом, в Москве составят гравиметрическую карту. Такая карта может помочь обнаружению полезных ископаемых, нужна она, вероятно, и для космонавтики. Мало ли для чего могут пригодиться точные карты измерения силы тяжести на поверхности Земли. Метеонаблюдения на Агаре и в других местах полуострова тоже пригодятся. По нашим записям будут вычислены поправки к показаниям гравиметров, приборов, похожих на большие термосы. С ними наши операторы летают по всему Таймыру. Сидят они и сейчас на корточках вблизи вбитой трубы, глядят в окуляры гравиметров, будто высматривают руды в недрах земли.

Но вот уже все сделано. Самолет улетел, увез всех наших. Стало тихо и безлюдно.

Население Агары увеличилось на одного человека. Началось знакомство с Николаем и с комнатой, где буду жить. У стены сложена печь-плита. Такую печники ставят во всех

пригородных избах. Железные детали, кирпич и самого печника привезли летом по

реке Пьясина. Железо и кирпич годились, а старик оказался никудышным печником.

Он пил, а напившись, кричал: - Я полковник! Никто не интересовался был ли он полковником, но в том, что он

печником никогда не был вскоре убедились. Только одна печь, в комнате Николая, где поселился дядя Ваня, так звали печника, не дымила, когда он ее сам растапливал.

Теперь, когда дяди Вани не было, печь не дымила потому, что Николай в этот день ее не топил. В полушубке и теплой шапке он сидел на нарах, на ветхом одеяле, ставшем от копоти из красного черным.

Из-под кровати, когда Николай просовывал туда руку, слышалось сдавленное рычание. Там лежала черная худая Зорька с пухлым белым ценком. Николай вытаскивал щенка. Маленький, круглый, он беспомощно тычет мордочкой по полу. Он нетвердо еще стоит и, как краб, загребает лапами. За ним виновато выползает Зорька.

Николай говорит ей дружелюбно: - Зорька, я тебя пристрелю, Зорька через месяц. Зорька в ответ виляет хвостом, а щенок, почуял мать, торопливо

гребет к ней и неожиданно рычит на нее настоящим злым рычанием. На Зорьку рычание действует: она уползает под кровать, ничуть,

86

впрочем, не заботясь о щенке; он сам находит место на ее животе, энергично разгребает его и утихает.

Люди, как животные, большей частью тоже действуют по привычным или даже инстинктивным схемам. Достаточно появиться ключевому сигналу (биологи называют его релизером), он может быть глупым или смешным, как грозное рычание маленького щенка на мать – большую ездовую собаку, и под действием этой условной отмычки начинает совершаться сложная цепь поступков.

Для меня таким релизером стала двустволка на стене. Через несколько минут я уже шагал по льду реки с ружьем и пятью патронами.

Теперь, гдядя на карту, я вижу, что Пьясина вытекает из озера Пьясина, севернее Норильска, и впадает в Карское море, недалеко от западных отрогов гор Бырранга, пересекающих Таймырский полуостров с востока на запад. Я вижу, что свой путь, около восьмисот километров, Пьясина течет по безлюдной местности и единственное развлечение доставляют ей две другие реки: Агапа, впадающая в Пьясину, и Пура, вытекающая из нее перед Карским морем.

Всего этого я не знал, когда шел по замерзшей Пьясине, иногда проваливаясь в сугробы. И, хотя мне не было известно расположение Пьясины относительно звучных географических названий – гор Бырранга и Карского моря, я сознавал, что прогулка необычна, что из Сокольников в воскресенье сюда не выйдешь покататься на лыжах. Но вскоре научился ходить, не проваливаясь, а солнце, хотя и уходило быстро за горизонт, всё еще светило бодро и ласково. Получалась обычная прогулка по льду заполярной речки по направлению к Северному Ледовитому океану.

Самым поразительным в необычном, всегда бывает его обычность. Так на Кавказе поражает больше всего не громадность гор, а их доступность, то, что они из той же привычной земли, что растут на них самые обычные травы, как будто это не горы, о которых с восхищением думал и читал, а привычный пригорок за воротами дома. Так в детстве казалось, что другие страны – Италия, Франция, Англия, Америка, названные одним словом – заграница, должны быть настолько непохожими на родную землю, что когда выедешь за пограничный столб, все должно стать необычным, и если по эту сторону идет дождь и жидкая грязь киснет под ногами, то по другую сторону ни мусор, ни грязь немыслимы и даже всё делающий мокрым дождь вряд ли возможен.

Я шел по занесенному снегом льду, опираясь на ружье, как на палку, замечая брошенные пустые железные бочки и характерные изгибы берега, чтобы не заблудиться.

Николай, тем временем, стал тревожиться. Надвигалась ночь и с юга начинал дуть, пока еще слабый, ветерок. На Агаре, когда

87

начинается пурга, можно пройти в двадцати шагах от избы и не заметить. Николай говорил потом: замерз бы ты, началось бы расследование – исчез человек из экспедиции. Хорошо, если бы нашли замерзшим поблизости. Но это навряд ли. А меховая одежда хорошая.

Южный ветер вскоре совсем утих, но Николай всё же вышел из дому.

Уже стемнело, когда на обратном пути я услыхал лай и выстрелы. Это Николай убил большую белую зайчиху.

4. ПЕРВЫЙ ВЕЧЕР В АГАРЕ

Рядом с нашей комнатой – запертая висячим замком комната-

магазин, а напротив – комната Сани с Геной. Гене, старшему из оставшихся на зиму в Агаре трех рыбаков, меньше тридцати. Николай попал на рыбзавод после шахты, Саня работал в Красноярске грузчиком, Гена дольше других работает на рыбзаводе – пошел третий год. Все они не сразу попали сюда, пробовали в других местах, но были уволены по сорок седьмой статье, попросту за пьянство. Таких принимают в Норильске в рыбаки. Запойный пьяница, алкаш, как он себя называет, там не страшен: водку сюда завозит только самолетом сам начальник рыбучастка.

Водка здесь средство управления. Все, что вылавливается в реках и озерах, оплачивается, как в старину, почти одной только водкой. Не то, чтобы не было товаров и продуктов или в Норильске – кассиров, счетоводов и бухгалтеров, просто, все расчеты ведет за рыбаков начальник рыбучастка, а он, как купец в старину, не любит расплачиваться деньгами. Предпочитает водочные долги. Попавшие сюда люди, только этого и хотят: кто водку не пьет, одни телеграфные столбы – у них чашечки перевернутые.

Прошлую осень Николай, Саня и Гена остались должны. Иван сказал неопределенно:

- Должны немного. Один – пятьдесят, другие – по сто рублей. Однако, водку, когда прилетел, давал всем одинаково. Даровая

оленина была всю зиму. Спорить не стали. Только Саня сказал, что не должно быть долга. Между собой говорили, что Иван, должно быть, приписал лишних триста или четыреста рублей к тому, что брали в магазине. Гена о деньгах не говорил. Он за два года завел свои расчеты с Иваном.

Доктор и радист с семьями составляют постояннное население Агары. Радист живет дольше доктора – восьмой год. Они держатся особняком друг от друга и от барака (так называют дом, где мы

88

живем). Саня и Гена пытаются жить особняком от Николая, но полностью обособиться никому не удается.

Радист еще работает наблюдателем за порядком на Агаре. Кому-то же надо этим заниматься. Если утонет, замерзнет или угорит кто-нибудь, надо сообщить по радио, вызвать санрейс или следователя. Поняв его значение на Агаре, я при первом знакомстве протянул ему свой паспорт. Одной рукой он сделал жест, означающий, что это лишняя формальность, а другой взял его у меня и внимательно перелистал. Каждое утро он не только прогревает двигатель своей радиостанции, установленной на автомашине, но еще заходит к нам, посмотреть не случилось ли чего-нибудь за ночь. Вид у него при этом всегда покровительственно-веселый.

Иногда с ним заходит его сын, маленький Валерик, он интересуется не рыбаками, а щенком, зовет его Кутькой и пытается оттащить от Зорьки к себе на живот.

Отец, тем временем, заводит разговор о скором приезде Ивана. Радист всегда знает последние новости: ежедневно переговаривается с Вальком, где в пятнадцати километрах от Норильска расположен рыбзавод.

С виду неподвижная жизнь на севере полна событий. Радист знает много историй и охотно их рассказывает. Истории просты, как хроника происшествий, как история дяди Вани, того, кто, напившись, всегда кричал:

- Я полковник! Три месяца тому назад, когда все в доме были пьяны, дядя Ваня

пошел с ведрами на Пьясину. Была пурга. Стали подтрунивать, что не донесет, потом забыли о нем. Утром нашли занесенные снегом ведра. Одно ведро перешло к Гене, другое досталось Николаю. Дядю Ваню не разыскали. Провалился под лед, должно быть, а, может быть, весной под снегом найдут.

В тот первый вечер радист пришел посмотреть на меня и на подстреленную зайчиху. На меня - по должности, на зайчиху – из любопытства.

Когда Николай нес ее домой, она казалась огромной. Теперь пушистая белая шубка сушилась, растянутая на доске. Собакам отдали внутренности и плод – зайчиха была беремена. Маленькое ее тельце, похоже, обитало не в раскошной белой шубке, а в сморщенной рукавице, подсыхающей рядом на дымоходе.

Радист, строго взглянув, спросил у меня не реабилитируют ли Сталина на XXIII съезде, он открывался тогда.

- Не должны. Слишком много людей погибло по его вине, чтобы можно было оправдать. О нем речи не будет.

Радист выслушал внимательно и сказал:

89

- А говорят, должны реабилитировать. Многие говорят. В это время репродуктор над нами тоже заговорил о съезде. Радист подключал его иногда по вечерам к своему приемнику, когда прогревал радиостанцию, а его генератор каждый вечер по нескольку часов давал нам свет.

- Великая... великая... – сказал Николай,- а потом тоже культ найдут. Куда тогда денутся?

Саня с Геной затаили обиду на Николая из-за каких-то папирос, полученных на троих у Ивана и присвоенных Николаем. Но любопытство пересиливает, и они тоже заходят поглядеть на меня и на зайчиху.

Первым заходит Саня. У него широкое лицо, наивное и не способное к лукавству. Он широк в плечах, видно, что еще недавно был очень здоров и силен. Но теперь у него истасканный вид.

Разговор идет о хлебе. Его каждый печет сам. Мука есть у Ивана и дрожжи он дает, но немного, и в этом все дело, потому что дрожжи идут на брагу.

- Тошнотики надо печь,- говорит Саня, и объясняет, как готовили в деревне, вблизи Красноярска, блины без дрожжей.

Потом приходит Гена. Он показался мне в тот вечер похожим на героев Джека Лондона, какими я представлял их себе в детстве: с виду не очень сильный, стройный и, должно быть, выносливый, с медальным профилем, мужественный и задумчивый. Но Гена был не из книг Джека Лондона. Он не глядел в глаза и краснел не от застенчивости. Трижды его принудительно лечили от запоя. Он не любил вспоминать об этом, говорил:

- Я только, чтобы от прогулов оправдаться. То, что показалось застенчивостью, было настороженностью и

внутренней тревогой. После первых распросов: сколько получаю, бесплатно ли дают

меховую одежду, придется ли ее сдавать,- Саня задумчиво продолжает разговор на вечную тему.

- Если бы знал, что будут так мало платить, никогда бы не приехал. Тут такая мазута.

Слово «мазута» Саня употребляет часто и всегда после него ругается. Оно означает: дрянь, возведенную в очень высокую степень, от чего жизнь становится черной и липкой, как мазут.

Гена просит дать что-нибудь почитать. Даю «Новый мир». - Прочти там прекрасный рассказ о стороже при памятнике на

Куликовом поле, «Захар Калита» называется. - Я все прочту. Саня подтверждает компетентность Гены: - У него самого журналов, как грязи. Радист подтрунивает над Саней, предлагает и ему почитать.

90

- Не могу. Все попадается какая-то мазута. Из рук валится. Засыпаю.

- А ты поднатужься. - Бесполезно. Что понту? Разговор пошел о писателях, и Николай, вспомнив о браге,

внезапно спросил: - Говорят, писатели не пьют, а то они ошибку большую в книге

могут допустить. Не знаю, правда или нет? Саня предлагает перейти к ним. Допить остатки браги. Николай

снимает сковородку с поджаренной зайчихой. Я отказываюсь – не пью. Все уходят.

Устанавливаю у окна приборы. Соображаю, как лучше расположиться. Завтра с четырех по московскому, с восьми часов по местному времени надо делать замеры: давление воздуха по двум приборам – через полчаса и температуру через час. За температурой буду ходить к избе радиста, там на автоприцепе радиостанции висит спиртовой термометер.

Выхожу посмотреть на звезды и полярное сияние.

Круглосуточную полярную ночь начал сменять долгий полярный день, но пока еще день и ночь идут друг за другом, как полагается, без запинки. Это хорошо для непривыкшего к ночи, длящейся долгие месяцы, и ко дню, длящемуся столь же долго. Можно будет посмотреть, как наступает полярный день. Пока за стеной избы звездная безлунная ночь. Электрическое освещение, враг астрономических обсерваторий, здесь не мешает разглядывать небо. Честь электрических лампочек за обледенелыми окнами наших двух изб теряется в первозданной тьме.

Искрятся звезды и горит изменчивым широким кругом северное сияние. Время его уже проходит. Две недели тому назад, когда мы прилетели в Хатангу, оно горело живее, но и теперь, когда оно прогоняет по небу последние свои сеансы, трудно от него оторваться.

91

Возвращаюсь в избу, принимаюсь за Бокля. Книга издана в Петербурге в 1896 году вторым изданием. Ее издавали и позже, до революции она была хорошо известна, но теперь она стала такой же редкостью, как Библия и «Краткий курс истории ВКП(б)». Краткого курса не жаль, а книгу Бокля забывать не стоило. О Кратком курсе вспоминаю, когда читаю насмешливые слова:

«...любому писателю, который по лености мысли или по врожденной неспособности не в силах совладать с высшими отраслями знания, стоит только употребить несколько лет на прочтение известного числа книг, и он сделается историком и будет в состоянии написать историю великого народа, и сочинение его станет авторитетом по тому предмету, на изложение которого он будет иметь притязание.» Бокль, как в воду глядел.

В комнату, нетвердо ступая, входит Николай. Он зовет Зорьку, хвалит ее, потом говорит:

- Ты только скажи, я ее пристрелю. Если тебя будут обижать, не бойся. Тебя никто не будет обижать. Я не допущу.

Потом зовет куда-то, называет дядей Ваней. - Я могу подраться, дядя Ваня, если ты со мной не пойдешь. - Я не дядя Ваня. - Все равно, я тебя не люблю. Николай ложится на кровать и начинает долгую и безнадежную

борьбу с фуфайкой. Помогаю ему избавиться от смирительной рубашки, и он засыпает.

5. ДАЛЕКОЕ И БЛИЗКОЕ

Иван еще не прилетал. Замок висел на «магазине», комнате рядом с нашей, где лежали

рис, мука, сахар, консервы, полотенца и мыло. Николай объяснял: - Замок открыть можно. Иван не такой, чтобы обидеться, если

взять продукты. Я принял это за шутку, но Николай не шутил. Он умел открывать

замок, заходил за папиросами, и непрочь был разделить эту тайну вместе с ответственностью.

С нетерпение жду Ивана, чтобы купить галеты и консервы. Когда вылетал из Хатанги, ничего не покупал – на три месяца не напасешься, и теперь один раз в три дня варю уху из мороженой рыбы. Голода не чувствую: слишком много новых впечатлений. Денег за рыбу Николай не берет. Чтобы не чувствовать себя побирушкой, отдал ему кожаные перчатки и килограмм лука, привез его из Москвы, напуганный авитаминозом.

92

Ивана ждут с нетерпением все на Агаре. Иногда днем слышится шум самолета. Радостно лают собаки. Саня заходит и сокрушенно качает головой: радист связался с Вальком, Иван вылетит не раньше будущей недели.

Саня вырос под Красноярском. Отец не пошел в колхоз, стал работать грузчиком и сплавщиком леса. Саня мечтает о лошадях, о земле, о том, что покажет еще себя на сельской работе. Как многие выходцы из деревни, он считает настоящим только физический труд. Всегда хотел работать грузчиком. Работал до армии и после несколько лет. Никогда бы не бросил, если бы платили больше, чтобы выжить можно было, и не увольняли за прогулы. Несправедливо: научные работники получают больше, а грузчиком быть труднее. Увидев Бокля, Саня с усмешкой его рассматривает.

Хвалю книгу. - А что понту? Как надо жить я и сам знаю. - Что ж тебе нужно в жизни? - Бабы, водка и деньги. На материк бы сейчас попасть... –

добавляет Саня мечтательно,- Каждый день другую бабу имел бы. - Разве в этом счастье? - Нет, нет - не бабу, девушку. - Послушай, Саня, если бы выполнили любое твое желание, чего

бы ты пожелал? - Денег, конечно. - Сколько? - Много. - Миллион? - Ну, миллион. - Что ж бы ты с ним делал? - Не работал. В рестараны ходил. А ты бы что, Бокля читал? Что

ж Бокль говорит? Я рассказал о Бокле. - Ну и что же, он открыл их, законы истории. Это мазута. Я заступаюсь за Бокля. - Для тебя все мазута. Если бы все ничем не интересовались, не

возились с книгами, не было бы ни городов, ни электричества, ни самолетов, ни трамваев.

- Трамваи другое дело, полезное. А тут какой понт? Вот Ленин, он не говорил, а дело делал. Он устроил такое, чего нигде нет. Во Франции тоже коммунисты, но они ничего не могут. А Ленин не говорил, а дело делал.

Разговор заходит о людях, умеющих действовать, и, чтобы Саня не скучал, рассказываю о Бакунине. Реакциа Сани на этот рассказ неожиданная. Он говорит:

93

- У нас революция не возможна – милиции слишком много. Всюду натыкана.

Начинается филиппика против милиции. В Норильске Сане дали 15 суток за пьянство в общежитии. Он называет общежитие общагой и уверяет, что ни в чем не виноват. Кто-то из собутыльников помочился на матрас, уборщица потребовала 10 рублей, ей не заплатили. Обижает Саню то, что не было расследования. Протокол подписали уборщица и дежурная, а дежурная только заступила и ничего знать не могла.

Судья всем, как из пушки, 15 суток! Давали бы, кто что заслужил: шесть или восемь, а другому –

пятнадцать. Пятнадцать суток! И обжалованию не подлежит! – возмушается Саняю

В комнату входит радист с сыном. Четырехлетний Валерик несет веревку и старое охотничье ружье. Ружье исправно, но Валерику не хватает сил взвести курок. Веревку он принес, чтобы увести Кутьку. Николай, шутя, обещал дать щенка в обмен на большую собаку.

Окинув комнату ласковым взглядом, радист поощряет Николая, он чинит сети. - Ну вот, татарин, за дело взялся. Иван передал, раньше

вторника не будет. Саня сокрушенно вздыхает. Радист начинает рассказывать очередную северную быль. Двое рыбаков жили одни на точке, ловили рыбу все лето. Один

из них осенью приезжает на собаках. - Где второй? - Утонул. - Как утонул? - Не знаю, пошел проверять сети и не вернулся. Сообщили по радио в Норильск. Норильск стал спорить с

Дудинкой – чей это район, где ловили рыбу, кому высылать следователя. Через три месяца прибыл следователь. Допросил и улетел. Дело осталось без последствий. Позже, когда пошел лед, выловили какое-то тело. Оно разбухло, рыбы объели его, на нем восемь ножевых ран и кое-где сохранилась тутуировка.

Позвали напарника. - Не тот ли? - Нет, он был поменьше... Следователь установил, что такая тутуировка была на

пропавшем. Рыбака судили. Он признался в убийстве, но сказал, что убитый педераст, приставал к нему. Присудили два года. Теперь снова рыбачит.

Валерик успел извлечь щенка, обвязал его веревкой и теребит отца:

94

- Пошли домой. Николай останавливает Валерика. - Твоя где собака? Приведи свою, тогда бери эту. - Он с утра нашу вязал, но она его катает по снегу. - Она меня катает,- растерянно подтверждает Валерик слова

отца. Радист уходит, а Валерик остается. Он все еще надеется

получить Кутьку. Николай натягивает сеть и говорит: - Я тебя сетью буду ловить. Ты отсюда уже не выйдешь. Валерик вырывается, плачет и напуганный убегает к отцу. Он

знает, что страшные угрозы легко исполняются. Гена принес журнал, благодарит и хочет уйти. - Ну как, интересно? - Ничего. - А что особенно понравилось? - Все понравилось. Я не могу утерпеть, расхваливаю Сане и Николаю «Захара

Калиту» и предлагаю прочесть вслух, рассказ короткий. Но с первых фраз о Поле Куликовом не все пошло гладко.

Заговорили о нашествии татар. Сколько лет Русь была под их игом? Я не тверд в историчесикх датах, считал, что татары грабили и разоряли Русь лет двести. Саня тоже ничего такого не знал, но неожиданно стал одобрять их действия.

- На нас сколько раз немцы нападали, все прощали. - А что с ними делать? - В рабов их надо было. Как татары делали. Пусть работают, и

чтобы над ними «Чингисхан» и «Батый». Чингисхан взял Пекин, Бухару, Самарканд и дошел до Азовского

моря. Его внук Батый, через десять лет после смерти Чингисхана, пошел на Русь, разрушил Киев.

Тут мы стали гадать, когда же произошла Куликовская битва. Наконец, нашли в рассказе дату – 1380 год.

Николай не участвовал в историческом диспуте, молча довязывал порванные ячейки сети.

Стали читать дальше, но когда прочли про Олега Рязанского, снова произошла заминка.

«Горькая правда истории,- писал Солженицын,- но легче высказать её, чем таить: не только черкесов и генуэзцев привёл Мамай, не только литовцы с ним были в союзе, но и князь рязанский Олег. (И Олега тоже понять бы надо: он землю свою проходную не умел иначе сберечь от татар. Жгли его землю перед тем за семь лет, за три года и за два.) Для того и перешли русские через Дон, чтобы

95

Доном ощитить свою спину от своих же, от рязанцев: не ударили бы, православные.».

Смеясь, повторяю последнюю фразу. А Саня сердит, ругает чекмеков, так он называет всех

инородцев. Поляки ему особенно не по нраву. Жаль, говорит он, что дойдя до границы Польши в эту войну, мы не остановились.

- Тогда Гитлер перебил бы их всех. Я не понимаю, почему Гитлер перебил бы поляков к концу

войны, если он не перебил их в начале. - Войну он начал с Польшей, Францией и Англией. У нас был

пакт о ненападении. Только через два года он напал на нас. - Что два года шла война до того, как Гитлер напал на нас,

никогда не поверю! – возражает Саня и добавляет, что перебить следовало не только поляков, но и венгров и еще кого-то.

- Что же ты хочешь, чтобы мы овладели всем миром? - Да, и чтобы они под нами ходили, а не мы на них работали. Продолжаю читать, вот уж и описание битвы: «...в спину зарьявшимся татарам ударил со своим войском

другой Дмитрий... И погнал он татар туда, как они скакали, наступая, только заворачивал крутенько и сшибал в Непрядву. С того-то часа воспрянули русские: повернули стенкою на татар, и с земли поднимались и всю ставку с ханами и Мамая самого гнали сорок верст через реку Птань и аж до Красной Мечи.»

Николай перестал вязать и мрачно глядит на меня. Тут я вспоминаю, что и он татарин. Торопясь дочитать самое интересное о Смотрителе поля, но

припоминаю, что и Гена поглядывал отчужденно, когда я, радуясь находке, несколько раз перечитывал:

«Смотритель был рыжий мужик, похожий отчасти на разбойника».

Уж не принял ли Гена разбой на свой счет? Дочитываю рассказ, озабоченный вздорными мыслями. Саня и Гена уходят. Читательская конференция не удалась.

6. ИВАН ПРИЛЕТЕЛ

Самолет проревел над тремя крышами, развернулся и сел на лед. Радист навестил нас заранее. Доктор успел запрячь лошадь в сани. Собаки и все мужское население Агары вышли на Пьясину встречать самолет. Женщины, жена доктора и жена радиста, ни разу за все время не выходили из своего дома. Не вышли они и теперь.

Из самолета стали вываливаться пьяные люди, вместе с ними и за ними падали журналы и газеты, вылетали письма, потом выпали два тяжелых ящика, из них посыпались гвозди. Пьяных подхватили.

96

Они обнимали встречавших. Один из прибывших протягивал широко расставленные руки с бутылками водки и целовал радиста.

Среди суеты стоял, улыбаясь, человек в кожаной куртке, и я решил, что он то и есть Иван. Рассказал ему о себе все необходимое. Он благосклонно выслушал меня, но в ответ на просьбу о продуктах, показал на прилетевшего с водкой в руках. Это и был Иван, начальник рыбучастка, а со мной говорил пилот.

Истратив весь заряд не по адресу, я уже не мог повторить всего и только сказал, что побуду в Агаре с метеоприборами. Иван с подозрением посмотрел на меня. Может быть, он поостерегался,- не корреспондент ли какой-нибудь.

Пилот подумал, что метеонаблюдения могут пригодиться для полетов и одобрительно отозвался о моем появлении в Агаре, но Иван вывел меня на чистую воду.

- Ты разве передаешь по радио? Только в журнал записываешь? Так нам какая от его работы польза?

Но услышав, что я хочу покупать продукты, посмотрел на меня доброжелательнее. Идти в магазин все же отказался.

- Нет времени. Надо лететь на другие точки. И он улетел, пообещав прилететь через несколько дней. Оживление на Агаре продолжалось. Население вернулось не с

пустыми руками: Иван оставил шесть бутылок водки – по одной на каждого. Меня он тоже не позабыл.

Эта шестая бутылка и оказалась в центре общественной жизни на Агаре.

Все знали, что я не пью, но, может быть, это только разговоры... Николай, как только остались одни, приступил к делу. - Не будешь? Хочешь отдать мне? Тогда ты этим шакалам не

говори, что не пьешь. Скажи, - сам буду пить. Николай приволок водочный ящик и теперь с ожесточением

смотрит на шесть заполненных ячеек. - Сейчас они придут. Надо твою бутылку спрятать. И мою тоже.

Может придут доктор с радистом, так ты им отдай по бутылке, а я отнесу Сане с Геной.

Сразу появились доктор с радистом и взялись за меня. - А где остальная водка? - Николай свою забрал и две бутылки унес Сане с Геной. - А шестая где? Приходится соврать: - Сам буду. - Скажи, Айзик, честно – будешь пить? - Смотри, если отдашь Николаю, он после двух бутылок может

подранить со смертельным исходом.

97

- Здесь тундра, Айзик, ты не знаешь, что бывает. Мы с доктором живем отдельно от барака, у них, как напьются, драка. В эту зиму еще ничего, только дядя Ваня потонул, а позапрошлый год, осенью на точке двое погибло из-за браги. Как – дело тонкое. Только Гена и Тарасов знают, но молчат.

- Экспертиза нашла: один от переохлаждения, другой – угорел. - Так что, смотри, хочешь пей, приходи к нам, но Николаю не

давай. Доктор и радист в последний раз смотрят на пустые ячейки

водочного ящика и уходят. Чуть не прозевал замер. Стараюсь нагнать упущенные

полминуты, успокаиваюсь и снова принимаюсь за Бокля. Бокль пишет о древних цивилизациях Индии, Египта, Мексики,

Перу, а я думаю о крепостном праве в России, отмененном сто пять лет тому назад, но оставившем долгий след. Разве только в древнем Перу было так?

«В то же время правители страны понимали, что с такой системой управления чувство личной независимости совершенно несовместимо; поэтому они и установили законы, которыми свобода действий контролировалась даже в самых маловажных вещах. Народ был так связан, что простолюдин не мог переменить ни места пребывания, ни даже вида своей одежды без разрешения правительства. Закон предписывал каждому каким трудом он должен заниматься, какую одежду носить, на какой женщине жениться и какими развлечениями пользоваться».

Незадолго до поездки на Таймыр, я побывал в Ленинграде и впервые был в Петропавловской крепости. Там, в соборе, Петр Первый учредил усыпальницу русских царей. И там, действительно, все они захоронены. Екатерина II невдалеке от удушенного с ее ведома мужа – Петра III, Александр I рядом с удушенным отцом – Павлом I, а где-то в закоулке, как кошка, зарытая под лестницей, лежит замученный пытками по приказанию отца, самого Петра I , его сын Алексей.

А ведь было задумано Петром совершенно неплохо: военная крепость защищает город от шведов, в ней собор, в соборе мавзолей, где торжественно покоятся все русские цари, начиная с основателя Петербурга.

А получился исторический хлев, куда без злости зайти нельзя. Единственное место, где знаешь, что находишься на кладбище, и все же разбирает смех при виде мраморных комодов, которыми придавили своих царей русские чиновники.

Разве они могли иначе? Если Петра I накрыли каменным комодом, то как же можно не выдать каждому следующему такой же? (Только Александру II , освободителю крестьян, через тридцать лет

98

после смерти решили преподнести сюрприз: сняли прежний и поставили комод немного побольше.)

Но исторический фарс не исчерпывается тем, что убившие друг друга разложены на аккуратных чиновнечьих грядках. Должно же было так случиться, что крепость, где по заведенному порядку хоронили царей в цинковых гробах, вскоре превратилась в тюрьму, где людей убивали голодом и сыростью.

Кто мог придумать худшее историческое возмездие, чем это, выросшее само собой из разумного проекта Петра,- музей, где увековечены преступления царизма и его чиновничье нутро, загадившее свое собственное кладбище.

7. ШЕСТАЯ БУТЫЛКА

Ноколай пошел со своей бутылкой к доктору. Я остался один с

приборами и Боклем. Рабочий день подходит к концу. Последний раз иду замерять температуру.

Потеплело, пользуюсь ртутным термометром с вертушкой. Это прибор для измерения влажности – психрометр, но нас влажность не интересует, смачивать второй термометр не приходится, вертушку запускаем: она прогоняет воздух, и температура замеряется легко и точно.

Минус двадцать восемь. Начинается пурга. В пургу трудно работать. Не потому, что приходится выходить из дому, Дверь заслоняет от ветра, она всегда полураскрыта, занесена снегом, ее не сдвинуть ни в ту, ни в другую сторону. Между стеной и дверью – полное затишье, там можно стоять даже в самую сильную пургу. Заводишь вертушку и, пока она вертится, разглядываешь сплошную, полосатую от ветра, снежную среду. Чувствуешь себя уютно, как рыба в заросшем водорослями аквариуме.

И всё же в пургу трудно работать. Шкала баронивелира, прибора, замеряющего движение воздуха, живет одной жизнью с пургой, хотя сами приборы, их три, стоят на столе в комнате. Шкала раскачивается, будто дразнит: остановится,- радуешься, что уловил деление и уже хочешь его записать, но шкала поворачивает еще дальше, потом пойдет в обратную сторону и снова дразнит, уже совершенно невероятным делением: чувствуешь себя мошеником: любое деление можно записать, потому что хоть немного шкала задерживается во многих местах. Потом уже надумал делать несколько измерений вместо одного и записывать среднее, а до этого пурга мучила угрызениями совести.

99

Пока метет не сильно, можно пойти к столбикам. Давно собираюсь посмотреть местное кладбище, оно рядом с конюшней. Радист говорил: раньше, когда на Агаре жили на поселении заключенные, умирало много.

Но кладбище, как статистика тех лет: пять столбиков без надписей, на одном – жестянка с пробитыми дырками, выбита пятиконечная звезда.

Возвращаюсь. Николай еще не приходил. Припоминаю, как он боролся с фуфайкой и, на всякий случай, перекладываю, обещанную бутылку в другое место.

Появляется Николай. Он выпил меньше, чем рассчитывал, его мутит, он встревожен и сердит.

- Первый раз такое: не мог пить! Может, Лепило подсыпал порошок? Триста граммов и больше не мог...

Подбегает к ведру, мычит, ругается, наконец, вырывает. - Ложись, поспи,- говорю я, но он судорожно начинает искать

спрятанную бутылку. - Шакалы забрали? Ты им показал? - Нет, Коля, она у меня. Тебе нельзя. Не дам. Раскрывается дверь, входит Саня и Гена, им тоже нет покоя из-

за шестой бутылки. - Выпить теперь бы еще по бутылке,- говорит Саня. - У меня есть, зовите доктора и радиста. - Что понту, сто граммов? - Кадеину бы теперь. Я глотал по две пачки с утра и через

полтора часа еще две. Хорошо. Ясно все и воспринимается хорошо. Нет, ты послушай! Я вспомнил. В автобусе одна девчонка сказала мне: если бы ты не пил, с тобой любая пошла...

Я запомнил. Одна девчонка мне нравится. Я бы с ней жил. С одной я жил

полтора года. Самостоятельная, мужа для меня оставила. Она говорит: пойдем в кино. Я говорю: купишь бутылку красного, пойду. Покупала. Я говорил: мало. Она покупала еще бутылку. - От кодеина желудок болеет, на кишках осадок получается,-

говорит Гена. Не знал, что это средство от кашля – наркотик. На Агаре это

знают, но чефир доступнее: в кружке воды заваривают пачку чая и напиток готов.

- К чефиру надо привыкать,- говорит Саня,- не каждый может. Лучше зубная паста.

- Да, она на спирту,- соглашается Николай. Его немного отпустило, он напевает:

100

Всю ночь пропи-и-и-ли пи-и-и-тухи... -А, запели петухи,- говорит радист. От выпитой водки он

помолодел. Доктор нетвердо идет за ним, придирчиво глядит на пол, на угольную пыль, на рыбью чешую и грозит Николаю:

- Завтра чтобы был помыт,а то ош-штрафую. Вынимаю бутылку, сбивчиво поясняю, что пошутил, что не пью,

предлагаю выпить за мир и дружбу на Агаре. Общее движение, поиск подходящей посуды. Гена разливает. Он

делает это мастерски. Выпив, Саня говорит: - Ты думаешь, попал к алкашам? А я, между прочим, не пью,

чтобы все пропивать. У меня костюм есть в чемодане. Я тебе покажу. Он приносит замызганный пиджак и брюки. - Его только почистить надо. Спроси Гену, сколько я заплатил. - А меня, между прочим, раньше не Генкой звали, а Геннадием

Ефимовичем! Я инструктором столярного дела в детдоме был. И на хорошем счету, дети уважали. Директор сказал: Ты лучше при них не кури. Не курил.

Директор говорил: мы тебя на курсы пошлем, ты у нас так и присохнешь.

Потом Гена стал делать диваны. Материал брал из мастерской. - Я много тогда зарабатывал, каждый день пьян был. Даже

финотдел заинтересовался. Милиция гналась. Диван оставлю на базаре и убегаю.

Дурак я, уехал из детдома. Мне директор говорил: будешь жалеть, оставайся, мы тебя на курсы пошлем, у нас присохнешь. Поехал, теперь жалею.

- Почему в Норильске не остался? - Спрашивает радист. - Обманули. Обещали большой экскаватор, а когда оформили,-

принимай маленький, на сто рублей в месяц. Там у нах Мойсей Исаевич, еврейчик.

- Брось, перебивает его радист, скосив глаза в мою сторону,- в другой раз. Ты лучше расскажи, как у вас с Тарасовым две смерти на точке получилось? Деду год до пенсии оставался, а у Василия жена и дети. Разве можно же так?

Гена смущенно повторяет – да, жена и дети,- и разводит руками. - Сам не знаю, что у них там получилось. У меня, как

предчувствие было. Сам не свой ходил, пока не уехал. Гена с дедом ловили рыбу на одном берегу озера, а Тарасов с

Василием на другом, поблизости. - Я как будто предчувствовал. Я им говорил: не варите брагу.

Говорил: вот вода, вот сахар, но брагу пить не будем. Сварят, вылью. Они мне морду бьют.

- Как же случилось? – спрашиваю я, не зная толком о чем речь.

101

Гена говорит неохотно и сбивчиво. - Жили мирно. А после вопроса радиста: - Чего же ты уехал? - Надоели вечные ссоры, я чтобы отмотаться улетел. Радист с улыбкой следователя спрашивает все настойчивее, а

Гена отвечает медленно и неохотно. Услыхав слово «отмотаться» - оно означает уйти от

ответственности, от суда,- радист оживляется и, напирая на это слово, спрашивает:

- Как ты сказал? Отмотаться? Чего ты боялся? Гена вместо ответа рассказывает, что вместе с Тарасовым

уехал. Уже наступили холода и надо было вывозить выловленную рыбу. Дед и Василий не торопились. Там изба стоит, печь можно было топить. Тарасов на собаках поехал охотиться, а Гена полетел в Норильск. Лег там в больницу. Говорит, что симулировал болезнь печени, получил справку, что годен только для легких работ и больше на точку не возвращался.

Когда летчик прилетел за рыбой, он увидел в избе мертвое тело на полу. Не стал смотреть, дал радиограмму и улетел. Когда прилетел следователь вместе с Иваном, в избе лежало двое мертвых: дед, напарник Гены, на полу и Василий, напарник Тарасова, на верхних нарах.

- Главное, одиннадцать кулей рыбы пропали,- удивленно сокрушается Гена.

Стоят одиннадцать кулей рыбы шестьсот рублей. Если судить по словам Гены, всё произошло из-за браги.

Наварив брагу, напились и забыли открыть заслонку в дымоходе. Угорели.

- Один угорел, а другой умер от переохлаждения,- поправляет доктор.

Но радист видит в рассказе Гены только одну правдивую деталь: закрытую печную вьюшку. Он не говорит этого, но, вероятно, представляет дело совсем по-другому.

Когда дед и Валисий напились браги, кто-то Тарасов или Гена, закрыл заслонку. Одному помогли угореть, другому – замерзнуть. Потом вывезли одиннадцать кулей рыбы. Деньги разделили кое с кем и пропили в Норильске.

Радист не возмущен, он лишь слегка журит Гену, как за привычные грешки, и дразнит своей осведомленностью.

- Вы эти лагерные привычки бросьте,- говорит он о закрытой вьюшке,- Знаем, как это делается.

Речь заходит о Тарасове.

102

Тарасов говорил, что, вернувшись, застал деда и Василия живыми. Оба были пьяны. В избе холод. Разжег им печь, оставил из своих запасов бутылку водки и уехал охотиться.

Гена добавляет: - Тарасов, когда напьется, все о смерти говорит. Его совесть

заела. Дружеский допрос окончен. Радист начинает перебирать клубок

историй, северную Одиссею. Истории группируются вокруг тестя Тарасова – Карла Ивановича. Вначале идет история о его жене.

- Она приходила в барак к одному. Карл ищет ее повсюду, потом приходит в барак, спрашивает: «Моей здесь нет?»

А она, падла, ползком прошмыгнет по полу между нар, во вторую дверь и заходит, как ни в чем не бывало, и на него:

- Ты где, там-тарарам, шляешься? Но и Карл ей тоже давал. Привяжет веревкой за ногу к моторке,

головой в воду, и тащит. Она кричит: - Не буду, ой, не буду, Карлуша, миленький! Два раза откачивали. Потом пить стала. Денег нет у нее, так она, падла, у магазина

знакомых поджидает. Кто за водкой, она уже тут. Когда гуляние было, какие-то ребята ее напоили, поставили и по

очереди шпарят. Идет Алексей с рыбзавода - Что вы, ребята, делаете? Хоть бы отошли в сторонку. Они ему голову бутылкой разбили. Теперь начинаются истории о самом Карле и его дочерях. Старшая имеет двух детей от Тарасова. Должен родиться

третий. У Тарасова в Ульяновске своя семья есть. Он теперь со старшей жить не хочет. А младшей дочери тоже не повезло. Шестнадцати лет ее выдали за сорокоалетнего рыбака. Когда муж уехал, молодая, родившая за два года двух детей, гуляла и пила. Потом совсем ушла из дому от детей. Соседи видят,- дети умрут, взяли их. Муж приехал, разыскал жену и увез с детьми на точку, где рыбачил. Но там они недолго жили. Изба сгорела вместе с женой и детьми. Муж говорит: ничего не знаю, сети смотрел. Все убеждены, что муж сам сжег их из ревности. Но следователь ничего не установил.

- Потом уж брат ее, Володя, припутал мужа к другому делу. Дали восемь лет.

- А Тарасов почему со старшей не хочет жить?- спрашивает Саня.

- Его не разберешь,- отвечает Гена, - он с гонором. Ему бы теперь присохнуть надо к такому тестю.

103

Тарасов не рыбак, он охотник. Два года назад ему и еще одному охотнику выдали в Дудинке по 600 рублей на обзаведение припасами для охоты на песцов. То ли деньги пропили, то ли неудачной была охота, но только второй охотник кое-как расплатился шкурками за аванс, а Тарасов остался должен Дудинке 600 рублей. Ему угрожали судом, он боялся появиться в Дудинке, но у тестя денег брать не хотел и жить с его старшей дочерью не собирался.

- Шепелявит. У них и отец говорит так, что трудно понять его. Детей рожает каждый год, хоть есть Тарасов, хоть нет его.

Уж не собирался ли Тарасов расплатиться с Дудинкой дедовой рыбой? – думал я. Одиннадцать кулей рыбы стоили тоже 600 рублей.

Если собирался, то из этого ничего не вышло. Преступление тоже сопровождается накладными расходами.

8. ТЫ ПОЛУЧКУ ПОЛУЧИШЬ

На Агаре дрожжи вышли,- браги нет. Водки тоже нет – Иван не

прилетел. Саня взял пешню и пошел на Пьясину долбить новую лунку. Николай посвежел, но стал угрюмей. Мне не по себе, когда сажусь хлебать уху и слышу, как Николай

кормит Зорьку и щенка, покрикивая: - Жрите, проклятые! Отношу этот возглас и на свой счет, но всё же продолжаю варить

уху – кастрюлю на три дня. Наконец, загудел самолет. Из самолета на лед выпрыгивают

собаки, потом появляются люди. На этот раз сразу узнал Ивана. Он меня встретил, как старого

знакомого, но идти в магазин не захотел. - Сегодня вечером или завтра прилечу, тогда покупай что

хочешь. Теперь я знал, что ждать Ивана приходится долго, и пошел за

ним на склад. Заплатил за первый попавшийся ящик консервов – двадцать литровых банок абрикосового компота - и двадцать пачек сухарей.

Абрикосовый компот – сенсация на Агаре. Одарил всех экзотическим блюдом – промерзшими до косточек абрикосами во льду – и повеселел, разогревая на печи банки среднеазиатского лета.

Иван улетел. Выпрыгнувшие из самолета черные собаки отвезли кули рыбы, подушки, и еще какой-то домашний скарб в наш барак.

Это прилетел Тарасов. Среди суеты не сразу заметил и не сразу вспомнил, что его подозревают в убийстве деда и Василия.

104

Передо мной сидел в желтой овчине молодой и простодушный мужик – правдолюбец с окладистой бородой и голубыми глазами. Такими рисовали мужиков художники в прошлом веке, такими видели их народники.

Тарасов уже слегка пьян. - Ты мне посоветуй, ты из Москвы прилетел, человек грамотный.

Как мне быть? Шестьсот рублей я в Дудинке должен. Они на меня в суд

подают! А чем я виноват, если песца нет? Они меня в тундру бросили. Они за два года помогли чем-нибудь? Узнали, как я в тундре живу? Может быть, я с голода подох?

Я за два года тридцать рублей жене послал. Самому жрать нечего было. Теперь пишет – приезжай. А как я к ней приеду, чем я ей помогу?

Он вынимает из кармана письмо, сует его мне. Я отказываюсь, но он оставляет и, уходя, кричит:

- Прочитай! Она с двумя детьми просить кусок хлеба должна? Жена Саши Тарасова пишет толково и задушевно. Просит

решить, будет ли он жить с ней и с детьми. Она и дети помнят и любят его, скучают, но, если решил не жить с ними, пусть напишет, чтобы ей знать, как жить и воспитывать детей. Она поступит на работу, когда отдаст в ясли новорожденного, которого он еще не видел.

И закончила письмо так, как, может быть, всегда заканчивала: «Жду ответа, как соловей лета». И подписалась. Возвращается Саша Тарасов. Он еще выпил с Геной и Саней.

Иван и в этот раз привез водку. Отдаю письмо. - Мне осталось теперь одно,- говорит Тарасов,- вот ты получку

получишь, я тебя подкараулю... - Да я сам могу тебе дать. У меня есть сорок рублей, хочешь, я

тебе двадцать дам. - Зачем они мне? Я тебе говорю, мне осталось одно. Вот ты

получку получишь... - Так у меня получка – пятьдесят рублей, остальное в Москве,-

уточняю я на всякий случай. - Я не о тебе. У меня, понимаешь, выхода другого нет. Вот ты

получку получишь, я тебя подкараулю и сзади кирпичом по голове. Это, значит, мне будет удовольствие, личное счастье!

- Еще повезет тебе, Саша, на охоте, расплатишься. - Так я ж не охотник теперь. Хорошо Иван мне друг, я у него рыбу ловлю: половина мне,

половина ему. Если бы не Иван, мне давно удавиться надо было. Даже паспорт без прописки, я на рыбзаводе не имею права работать.

105

В Дудинке задолжался, здесь тоже долг появился. Дудинка в суд подает.

У Саши текут пьянные слезы. - Пусть подают, стервы! Мне не жить, но им тоже. У меня карабин

есть. Успокаиваю его. Саша стыдится своих слез, смахивает их, но они текут. - Нет, ты мне скажи, почему они как что всюду Володьку вперед

толкают? Ты впереди, а мы за тобой. Ничего, найдется еще Володька. Попался бы мне кто-нибудь сейчас из них, мелкими гвоздиками я

бы стал его прибивать... Совсем захмелев, Саша продолжает: - Мне теперь человека убить ничего не стоит. Вот недавно.

Кирпичом. Женщину. Это мне уже удовольствие, личное счастье. Последние слова

произносятся издеваясь: личное щ-щ-а-а-стье. - Мне теперь удовольствие собаку убить. Стараюсь не верить его словам. - Тебе люди нужны, ты замерзаешь душой, Саша, без людей.

Отогреешься, и все это сгинет. - Нет, я теперь иначе не могу. Вот ты получку получишь, я тебя подкараулю и кирпичом по

голове. Это будет мне удовольствие, личное счастье. Меня на вокзале хватают и сразу в милицию. Я тунеядец, а он не

тунеядец. Хорошо. Я к нему приду в кабинет. Я его застрелю, борова проклятого. Потом удавлюсь. Вот

тесемка на валенке привязана. Показывает тесемку. Входит Николай. Он тоже пьян. Недоволен появлением Тарасова

у нас в комнате, но молча уступает ему во всем. Тарасов располагается на его койке. Осматривая комнату, Тарасов замечает на стене ружье и вспоминает, что он на Агаре общественный инспектор по охоте и рыболовству.

- Разрешение есть? А нож зачем с собой таскаешь? Давай его сюда.

Николай покорно отдает нож, и Тарасов кладет его себе в валенок, а свой, огромный тесак, вешает у меня над изголовьем.

Просыпаюсь рано утром, как всегда. Тарасов сидит на койке, смотрит пристально на меня и о чем-то

сосредоточенно думает. О чем? О жене? Дудинке? Необходимости оттаять душой? Или о

том, что неплохо меня прирезать, забрать меховую одежду и сорок рублей?

106

9. ПОЧЕМУ ЕВРЕИ ЩУКУ ЛЮБЯТ?

Наступает круглосуточный полярный день. Погода стоит ясная. Ярко горят снег и небо, только слегка

утихают, когда солнце касается горизонта. Каждый день с интересом слежу за ним.

С утра, перед работой чищу печь и выношу на улицу ведра с горячей золой. Собаки, надеясь найти кость, бегут за мной. Солнце уже высоко в небе. Растапливаю печь, умываюсь, делаю первые замеры давления и выхожу снова к солнцу, измерить температуру.

Теперь достаточно времени, чтобы продумать гелиоцентрические основы бытия: могу представить себе, как сильно наклонена земная ось, какие круги прочерчивает солнце в других широтах и почему его совсем не видно сейчас в Антарктике.

На ровной снежной площадке прочерчиаю валенком небольшой круг, перечеркиваю его наклонной осью, провожу хорду на широте Агары и стараюсь представить, где надо расположить Солнце, и как направить его наклонный круг. Это не сразу получается. Мешают собаки, они толкутся под ногами.

Наконец, с удивлением убеждаюсь в том, что направление запад-восток непрерывно поворачивается в пространстве вместе с Землей относительно Солнца. Думаю о том, что Солнце также как звезды, прочерчивает по небу круг, соответствующий параллели того места, где находится наблюдатель, и тут окончательно запутываюсь, потому что параллель данного места не меняется, а Солнце в различное время года ходит по разным кругам.

Приходится начинать с начала. Заново черчу Землю, но теперь надо пририсовать к ней еще круг побольше – орбиту Земли.

Начинаю все понимать, но замечаю куропаток и перестаю думать о Солнце.

Куропатки хлопочут возле конюшни. Издали их можно принять за больших белых голубей. Слышу оживленное кудахтанье:

- Куа-куа-куа-куа.... А потом кто-то среди них, должно быть, начальство кричит: - Кэй! Кэй! И снова долгие разговоры: - Куа-куа-куа-куа.... И властное: - Кэй! Кэй! Куропатки держатся далеко от жилья. Первый раз так ясно вижу

их и слышу их разговоры.

107

Других птиц пока нет на Агаре. Но вот, что-то очень маленькое. Неужели начали прилетать?

Это полярный снегирь. Маленькая птичка, похожа на ласточку. Черные крылья и ослепительно белая манишка – заполярный франт.

Он не один. Их трое. Все отутюжены и ослепительны, как конферансье на провинциальной сцене.

Этому дню суждено было стать птичьим днем. Вскоре пришел Тарасов – он поселился пока у Лепилы – принес белую полярную сову: попала в капкан, поставленный на песцов. Перебитая лапа висит на обрывках жил. Режу остатки жил, смазываю стрептоцидовой мазью и бинтую.

Сова смотрит строго, но не сопротивляется. Перья, как мех пушистые и теплые, укрывают ее круглое лицо, даже глаза и клюв.

Николай протестует против нового поселенца. - Выброшу! Еще заразу в дом принесет. Говорю, что устрою сову в другой комнате. Комната эта была загажена собаками. На полу лежал

тридцатисантиметровый слой собачьего кала и замерзшей мочи. Я уже начал очищать ее, и о том, как это произошло, расскажу подробнее.

Незадолго до последнего появления Ивана, когда на Агаре совсем не стало водки и браги, когда Гена не вставал с нар, а Саня с ожесточением долбил пешней новую лунку на Пьясине...- в один такой очень длинный для всех день, когда я съел с утра очередную порцию ухи (Николай, молчавший всё утро, вдруг спросил:

- Ты скажи, почему евреи щуку любят? Я ответил: - А кто ее не любит? До сих пор, если не считать неудачного чтения рассказа о битве

с татарами, о нациях почти не говорили.

108

Только в первый день, при непривычном имени, Айзик, Николай спросил:

- Ты не русский? - Нет. - Может быть, мы с тобой одной нации? Я шутя ответил: - Может быть. - А какая твоя фамилия? Я сказал, и он больше ничего не спрашивал. Теперь Николай продолжал разговор. - Самая противная рыба – щука: жрет дерьмо, живет четыреста

лет, обрастает дрянью и самая дешевая. Ищу рациональное объяснение: - Может быть, в дешевизне всё дело. Евреи не имели права жить в городах, жили в маленьких

местечках, в нищете, занимались ремеслом и мелкой торговлей. Денег на хорошую рыбу не было, хватало только на щуку.

Потом пошла слава: евреи щуку любят. - Нет, ты евреям только покажи щуку, набросятся, как шакалы. Я

в Норильске продавал, так противно было, они тебе за щуку задницу отдадут.

Начинаю говорить, что разные могут быть люди одной национальности: добрые и злые, умные и глупые, трусливые и храбрые. Наугад припоминаю Энштейна и Эмануила Казакевича.

Об Энштейне Николай спросил: - Это друг Чаплина? О Казакевиче: - А почему Гитлер его не убил? - Он был в армии, воевал, был командиром в разведке. - А Гитлер их убивал, старики рассказывали, прямо мешками. - На то он и Гитлер. Нам у него учиться нечего. - Надо было поучиться. Чем у своих солдат забирать кусок, он

решил лучше – евреев передушить. - Он убивал женщин и детей. - И женщин, и детей надо было. Мало еще. Не ожидал этих слов: - Что-то ты не то говоришь. Взволнованный, ухожу в одной шапке, без меховой куртки,

замерять температуру. Вечером, окончив работу, беру у Сани лопату и пешню –

большой лом, которым долбят лед. Выгоняю собак из их общественной уборной и смотрю с чего начать.

109

Нужно было бы хорошо протопить печь, разморозить на полу и очистить лопатой, но печь разрушена: железные части растасканы, кое-где выломаны кирпичи.

Начинаю долбить пешней, лопата не берет. Лед колоть тяжело, но подо льдом вмерзшие оленьи шкуры –

собачьи подстилки, уцепившись за них, иногда удается сорвать большой слой льда.

Зловоние усиливается. Мелкая пыль поднимается при скалывании, промерзший кал осыпает руки, лицо, попадает в нос и глаза. А тут еще собака, воспользовавшись открытой дверью, добавила по старой памяти, свежую порцию.

Ору на собаку. Закрываю дверь и продолжаю долбить. Руки устают от тяжелой пешни, пот течет по лицу и спине,

противно и тяжело дышать вонючей пылью. Но чем противнее и тяжелее, тем охотнее и всё более

ожесточенно работаю. Мне кажется – эта работа – продолжение утреннего разговора с

Николаем. Наконец-то по деловому можно расправиться с национальным

вопросом. До войны мало кто думал об этом. Грязь похоронили вместе с казацкой нагайкой, погромами и

царизмом. А потом снова, как распыленный кал, понеслась по стране

вместе с фашизмом. Будто раскопали старое чумное кладбище. Революция расстреливала тех, кто кричал: - Жиды и комиссары! Расстрелами можно прекратить погромы, но гной ушел

вовнутрь. Черт возьми! Неужели никогда не перестанут люди дышать

пылью собачьего кала, сыпать ее в глаза друг другу? Измученный, продолжаю бить пешней, приговаривая: - За расстрелянных. - За удушенных. - За стариков.

- За женщин. - За детей. Кого я наказываю? Веду себя, как обиженный ребенок. И не стыжусь этого. Впервые отвожу душу по-настоящему. Разве только евреи обижены?

110

А все люди? Даже звери, не обижены тем, что нет в мире доброго бога? Что так жестока судьба живого?

Измученный и успокоенный иду спать. С тех пор работая каждый вечер, успел очистить большой кусок

пола возле окна, снять с остального льда верхний слой грязи. Можно переносить сову. Сова смотрит пристально и ничего не ест. Иногда, стараясь

укусить палец, заглатывает кусочек мяса, положенный в клюв. - Жить не будет. Отдай собакам, пусть сожрут,- говорит Тарасов. - Положи на снег,- говорит Саня,- может быть, еще в тундре жить

будет. - Не будет,- говорит Тарасов,- Столько крови потеряла и пятый

день ничего не жрет. - Айзик тоже ничего не жрет и не подыхает,- говорит Николай. - Айзик,- романтик,- говорит Тарасов,- он любит красоту природы. - А вот почему Маяковский застрелился? – спрашивает Саня. - А хрен с ним,- говорит Николай. Я бы всех поэтов дерьмом

засыпал. Неожиданно вскипаю: - Ты бы все дерьмом сделал. И почему-то говорю Тарасову: - Я, знаешь, еврей. Режь меня, если хочешь. Вот твой нож

большой висит Нож его. Действительно, висит все эти дни у меня над

изголовьем. Потом говорю Николаю о своем отце: - Ты ему в подметки не годишься. Он всю жизнь с тринадцати

лет слесарем работал, а ты что умеешь? Пить, ругаться, ненавидеть? Тарасов уходит сразу. Николаю я успеваю выложить все, что я думаю о нем и о

Гитлере. Мы остаемся одни с Саней. - А ты, оказывается, горячий. Зачем с этим татарином жить?

Переходи к нам. - Не татарин, а Николай,- говорю я. - Ну да я еще этому татарину папиросы припомню. Напрасно ты

взял у Ивана абрикосовый сок,- продолжает Саня,- взял бы сахара и дрожжей, была бы брага.

111

10. ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

После появления Ивана, на Агаре снова оживление: появилась

водка и брага. Доктор заверил, Иван дал ему дрожжи. Саня и Николай, Гена и доктор связаны теперь каким-то

сложным житейским узлом. Кто-то кого-то обидел или обделил. Уже давно убеждаю Саню, Николая и Гену, что надо учиться.

Предлагаю заниматься электротехникой, физикой и математикой. На какую работу ни попадут – пригодится.

Из этих разговоров пока получилось лишь три урока черчения с Николаем и Саней. Но появилась водка, и занятия прекратились.

- Ты пойми,- говорю я Сане, - грузчиком быть – не специальность.

- Кому-то и грузчиком надо быть,- отвечает Саня. Потом уходит к себе и, ухмыляясь, приносит какие-то справки. На одной – под бледным штампом на тетрадном листке

написано чернилами, что окончил курсы, сдал все экзамены с оценкой 3 (три) и может работать трактористом и механиком.

Радуюсь этим справкам. Советую ехать на родину, в Красноярск, здесь он сопьется, здоровье пропадет.

Саня возражает. На ум ему приходит сестра. Стрелочницей работает. Муж в совхозе. Живут в пригороде.

- Любую мелочь – огурцы, или скот кормят,- продают на базаре в городе. Хорошо живут. Они пьют, но не так, чтобы все пропивать. И пьют и живут хорошо.

Это не совсем то, что я бы хотел для Сани, но подправить его идеалы мне не дают.

Дверь рывком распахнулась. В комнату вбегает доктор. Николай входит за ним и указывает на Саню:

- Спроси у него. Но доктор ни о чем не спрашивает. Он пьян, тщедушен и яростен. Обеими руками хватает Саню за горло. От неожиданности Саня

бледнеет и бездействует. Доктор тем временем хищно тянется к венам на шее.

Николай стоит в стороне и застенчиво улыбается. Это все тот же узел застарелых обид.

Доктор душит Саню и кричит: - Чего ты, паразит, брагу выпил и всё стекло перебил? Саня пытается что-то сказать. Видно, что он ничего не понимает

и ни в чем не виновен. Пытаюсь оттащить доктора. Николай кричит: - Не вмешивайся, ты наших дел не знаешь.

112

Сане удается высвободить шею. Доктор с яростью кричит на меня: - Если ты с ними, то иди... И снова пытается схватить Саню за горло. - Саня, выведи его за дверь, но не дерись с ним. Саня пытается

вытащить доктора из комнаты, но тут вмешивается Николай. Он что-то ласково говорит и держит Саню за руки, а Лепило опять хватает Саню за горло. Доктору удается что-то нащупать там, Саня тяжело дышит.

Стараюсь оттащить Николая, тащу из-за всех сил. Саня сбрасывает с себя Лепилу.

Николай идет на меня с кулаками. Отчужденно гляжу на него. Забираю приборы, сову и начинаю

переселяться в свою комнату. В этот день прилетел Иван. Абрикосовый компот съеден, галеты тоже. Последние два дня почти ничего не ел. Хожу за Иваном по пятам, чтобы не упустить его. Наконец

заходим в соседнюю комнату, где размещен магазин. Сюда теперь собрались все, даже женщины, жена доктора и

жена радиста, решились забежать в магазин: приближается первомай-пасха. Но главное в другом: Иван привез целый ящик водки и теперь этот ящик стоит на виду у всех в магазине.

Мне надо к приборам, делать замеры. Прошу Ивана продать побыстрее сто пачек галет, десять банок сгущенки, килограм риса и килограм сахара.

Николай отзывает в сторону и просит купить дрожжей. Понимаю. Что увеличиваю брагу на один или два бидона, но

покупаю. Иван совершенно трезв. Никого не целует. Говорит о

предстоящей ревизии магазина: после Первого мая приедет ревизор. Водки выдает мало. Почти целый ящик водки оставляет в

магазине. Закрывает небольшим висячим замком. Ключ кладет в карман и улетает.

Появление водки умиротворяет склоку. Доктор понимает, что зря хватал Саню за горло.

Гена признался, что выпил у доктора остатки браги и перебил посуду, чтобы подумали на собак.

- Зачем я это сделал? – спрашивает у меня Гена и горестно мотает головой.

Захожу к нему каждый час-полтора отогреться и отогреть приборы: у меня в комнате – мороз. Спать я тоже буду у Гены с Саней, раскладушка станет.

113

- Зачем я это сделал? Что мне там нужно было? – повторяет Гена и искренне удивляется.

- Зачем я у него эти два стакана браги пил? И посуду перебил? На октябрьских Гена был у сестры в Норильске. Муж – кузнец.

Хорошо зарабатывает. - Он тоже пьет не хуже любого. Выписали. Утром просыпаюсь,

понимаешь, иду шарить у сестры, где она деньги держит. Беру пять рублей и прячу.

Уж до такого дойти! Гена жмурится как от зубной боли и поворачивается на нарах к

стене. Потом, зажав подушку и глядя далеко за тусклые окна, в снега, говорит:

- Нет, на Первомай не останусь. У меня предчувствие. Надо улетать. Завтра Иван прилетит, попрошусь к сестре.

Вспоминаю, что такое же предчувствие помогло Гене отмотаться от причастности к переохлаждению и закрытой вьюшке.

Беру немного отогревшиеся приборы и возвращаюсь к себе. Сове всё хуже. Лежит с закрытыми глазами. Вокруг глаз ползают

маленькие черные птичьи вши. Где она в тундре их набирает? Должно быть от птиц, которыми питается. От одной птицы к другой переползают. Из поколения в поколение.

Делаю замеры. Записывать трудно: руки замерзают. Одеваю рукавицы и берусь за Бокля. Успел дочитать до причин французской революции, но возвращаюсь к прежним закладкам.

Перечитываю слова Бокля о философских спорах. «Ни в какой другой науке не было так много движения и так мало

успеха.» «Беспрерывное соперничество враждебных между собою школ,

чрезмерный жар, с которым их отстаивали, и исключительная, не философская самоуверенность...»

Самоуверенности, фанатизма, лицемерия, хватало всегда,- думаю я. Вот и о всеобщем лицемерии, лицемерии в государственном масштабе.

«Когда таким образом люди бывают вынуждены маскировать свои мнения, то в них, образуется привычка добывать безопасность посредством обмана и покупать безнаказанность ценою лжи: для них ложь становится одною из ежедневных потребностей, а лицемерие – одним из обычаев; общий дух и образ мыслей нации подвергается порче и сумма существующих в ней пороков и заблуждений страшно увеличивается. Следовательно, имеем полное право сказать, что в сравнении с этим злодеянием все другие являются маловажными, и мы должны быть благодарны успехам умственного развития, прекратившим это зло, которое, однако, многие желали бы восстановить.»

114

Не только желали бы, но и пытаются,- думаю я, но мои размышления прерывают крики и удары в дверь.

Хорошо, что на двери добротный крючок, толщиной в кочергу. Такой не разогнешь, и вделан он намертво.

Это Николай. Он заметил мой уход с приборами и вещами и теперь, пьяный, решил меня вернуть.

- Открой! – он рвет дверь из всех сил, но крючок, молодец, не шелохнется.

- Иди, Николай, не мешай. Работаю! - Открой, говорю! Сейчас дверь разнесу! - Разнесешь, будешь новую ставить. Иди, здесь твоего ничего

нет. Ругается и уходит. Через несколько минут снова стучат, но негромко. Неужели опять

Николай? - Открой, Это я, Саша. Узнаю голос Тарасова. Открываю. Он тоже пьян. Убеждает вернуться к Николаю. - Мы его быстро укоротим. Говорю, что здесь удобнее работать. Николай не при чем. Тарасов вспоминает наш последний разговор. - Когда ты мне это сказал – я еврей, режь, вот нож висит,- я

подумал: - Ах ты, сволочь! Радуюсь его возмущению и говорю – не хотел обидеть. Но

Тарасов меня не слушает, он вспоминает другую тяжкую обиду и в пьяных слезах повторяет:

- Ты меня обидел, как отец меня обидел! Завтра должен прилететь шурин Тарасова - Володя, шуряк, как

он его зовет. - Он думает,- говорит Тарасов о шурине,- что заставит меня жить

с сестрой, а не захочу так они меня с Карлом кончат. Я любого из них придушу.

Ты меня не знаешь. Я жестокий. - Вот,- вынимает нож из валенка,- возьму и вспорю брюхо, как

налиму,- показывает широким взмахом снизу вверх,- до самых жабер. У меня другой припасен острее. Ты меня не знаешь, как я тебя знаю. Я очень жестокий. И ее пристрелю, суку, как ее сестру проститутку пристрелили. Тарасов уходит, но вскоре снова кто-то тихо стучит. Думаю, что Саня или Гена и открываю. На пороге стоит Николай. Он плохо держится на ногах и

примирительно шепчет: - Ну иди, идем домой.

115

- Не пойду я. Здесь работать удобнее. - Если ты не пойдешь, они меня убьют. - Что ты? Ничего тебе не сделают: я же сам ушел. - Кому скажешь? - Тарасову и Сане. - Кто убьет? Тарасов и Саня? Это ж мертвяки. - Я ж к тебе хорошо относился, Николай. - А разве я не знаю? Иначе, я бы тебя голым оставил.

11. ШУРЯК ВОЛОДЯ

На следующий день, в последний раз перед праздником,

прилетел Иван. Собаки, как всегда, с беспокойной радостью выбежали на лед. Мы гнали их, чтобы не зарубило винтом, но, радуясь солнцу и

всеобщему оживлению, они лихо неслись по льду реки. Послушной оказалась только одна небольшая черная собака, но

послушание дорого ей обошлось. Тарасов схватил ее за хвост и стал крутить вокруг себя, пока не вырвалась и не убежала, истерически лая.

Гена стоял тут же с мешком рыбы – летит к сестре. Предчувствия, значит, его не оставляют.

Из самолета вышел шуряк Володя, приземистый, крепко сбитый, лет тридцати пяти. Улыбаясь, пошел к Тарасову.

- Ты чего домой не едешь, Саня? Поезжай. - А что мне там делать? Не поеду. Володя улыбается. - Чего ты? Поезжай. Володя располагается у Гены, на освободившихся нарах. За водкой разговор продолжается. - Я тебя зарежу, если ты не вернешься к жене,- говорит спокойно

Володя Тарасову. - Зарежь, но только так, чтобы никто не видел. - Нет, я тебя зарежу своим ножом при людях. Когда Тарасов уходит, Володя поясняет: - Печенку ему вырежу. Вынимает нож из-за пояса и делает им широкий горизонтальный

взмах. - Нет, ты не думай. Я этого не сделаю. Я его так пугаю. Зачем

мне нужно? Чтобы срок заработать? Я уже имел срок. - Но если домой не вернется, ему все равно не жить. Я одним ударом кулака убить могу.

116

И тут Володя рассказывает о том, как получил срок. Но о том, кого он убил, почему, жалел ли об этом, ничего не говорит. Суть дела в том, что убил кулаком и в том, что было после этого.

- Я его ударил кулаком. Он, правда, еще жил немного в больнице, но потом умер.

Дело было в Норильске. Тогда ходили там патрули – солдаты с автоматами. Одного автоматчика в пылу пьяной драки Володя тоже стукнул, но когда увидел наведенный автомат, опомнился:

- Извини, братишка. Приказали поднять убитого, он поволок. Пришли. Отдал деньги и документы. - Я сказал только одно: дайте отдохнуть. Его отвели в камеру. Там братия играет в карты. С уважением

отозвался о них: четыре человека и все за убийства. Утром проснулся, видит, едят из большого бака баланду. - Там куски рыбы. - Слезай,- говорят,- Жри. - Нет, не могу. Мне бы чего-нибудь кисленького и папирос. - Деньги есть? - Было 78 рублей. - Ну, зови надзирателя. - Постучал. Отведите к дежурному. Вы меня вчера взяли? Мне бы покурить и попить чего-нибудь

кисленького. Деньги я сдал. Посмотрел в журнал. - Да, действительно, деньги записаны. Вызвал женщину, тоже из охраны. Отвела на кухню. - Мне бы чего-нибудь кисленького... Женщина налила большую банку кваса. Он стал пить.

Показывает, как хорошо ему было и как трудно выпить всю банку. - Спасибо, сестрица. Мне бы покурить. Прямо из кармана вынула пачку папирос и отдала ему. То, что женщина из охраны отдала свои папиросы, восхищает

Володю: - Прямо из кармана! Потом вызвали к следователю. - Расскажи, как было дело. Вежливо все распросил. Потом говорит: - Пошел вон! Володя произносит – пошел вон!- легко и победно, словно

услышал от следователя: - Ну иди, будь здоров, поспи теперь! Все пойдет на лад. Чувствуя эту легкость, Володя сказал надзирателю:

117

- Веди меня, трам-тарарам. В камеру! Ночью, однако, его разбудили, снова повели к следователю.

Следователь спрашивал, будто ничего не знал о случившемся. - Но я же все рассказал. - Чем ты его? - Я же говорил, кулаком. Видишь, они нашли у меня в кармане лезвие. - Нет, ты его лезвием. Кто был с тобой. - Я же говорил – их было двое, а я один. - Нет, ты с кем-то работал. Всё кончилось благополучно: дали условно пять лет. Годы

прошли, приговор не имеет значения.

12. ЖИЗНЬ ИДЕТ НА АГАРЕ

Иван на этот раз прилетел не надолго. При общих вздохах и

мольбах в магазин вносят еще один ящик водки. Дверь закрывается, и Иван, строго поглядев на всех, говорит:

- Не просите. Больше водки не дам. Эти два ящика в магазине будут. Когда прилетят остальные рыбаки, тогда раздам.

Застаю летчика возле самолета. Прошу взять письмо, но он

отказывается. - Отдайте своему начальнику. Он имеет в виду Ивана. Смотрит на меня с недоверием. Может

быть, предполагает, что я хочу переслать жалобу. - Он здесь у вас старший. Через него все письма идут. Подходит Иван. Внимательно читает адрес на письме. Видит,

что письмо не в Норильск, не в Москву, не в учреждение, а в безобидный Кировоград по частному адресу, бросает в самолет.

Самолет улетел, а мы всё стоим на реке среди белого снега, под ярким солнцем. Изумительно чисто в нашем мире. О чистоте заботятся пурга и поземка, они снегом прикрывают ободранные трупы песцов и всякую дрянь.

Володя стал собираться на Пуримские озера. Наконец я смог

рассмотреть во всех подробностях, как запрягают собак, и даже немного поездить на них.

Собачья сбруя на Агаре очень проста. К узким и длинным нартам впереди прибита поперечная планка. К ней веревками привязаны собаки; за хвостом каждой собаки маленькая палочка, привязанная к общей планке, от палочки идут две веревочные шлеи по бокам собаки, а на животе и на шее у нее матерчатый пояс и ошейник. Всё как у

118

тройки лошадей, только нет уздечек и вместо хомутов, связанные узлом ошейники.

Такая упряжка не хуже лошади тянет по тундре санки с человеком, да еще с двумя, тремя мешками рыбы и делает километров 70 за пять часов.

В Агаре собаки истосковались без дела и без еды, они грызут, выкопанные из-под снега оленьи черепа и караулят возле уборной.

Теперь, когда Володя стал запрягать своих, все остальные собаки окружили счастливцев.

Беру у Тарасова двухстволку и еду с Володей. Отъеду километра два на собаках, а обратно пешком, как раз обернусь за час обеденного перерыва.

- Пор!- кричит Володя,- Пор! Собаки понимают команду, трогают на речной лед. Но вот беда,

все остальные собаки Агары тоже бегут рядом. Надо отогнать. Если уйдут далеко, волкам будет чем пообедать. А волки появились. Скоро должны пойти через Пьясину олени, и

волки с нетерпением рыщут не очень далеко от жилья. Наконец удается отогнать собак и только две собаки Тарасова

бегут за нами, не желая околевать от голода на Агаре. Вдвоем на узких нарах не очень удобно. Я лежу на Володиных

пожитках, а он стоит на коленях и правит собаками. Стараюсь занимать поменьше места, держу ноги почти на весу.

Скользим по снегу со скоростью велосипедиста на асфальтовом шоссе. Хорошо. Но вот уже и два километра, должно быть, позади.

Схожу с саней. Надо успеть на Агару, не прозевать замер. Возле нашей избы встречаю малыша-Валерика. Бежит

навстречу, щенок за ним. - Куда ходил? – спрашивает он меня,- Что убил? - Катался на санях. Но саней нет. Валерик смотрит удивленно, а потом радостно,

восторженно спрашивает: - Ты врешь? Делаю замеры, вычисляю, записываю и бегу к Сане отогреться

до следующего замера. Застаю там Саню, Николая и Тарасова. Доктор и радист пьют у

себя. Тарасов держит на цепочке охотничью собаку – Иван привез – и выкрикивает нелепые приказы:

- Ложись! Вперед! Пор! Тоба! – и бьет ее цепочкой по носу. Собака глядит на него черными нервными глазами умного, но

затравленного итальянского нищего. Встает, снова ложится и дрожит мелкой дрожью.

Саня сидит на нарах и жалуется.

119

- Башка трещит, то в жар, то в холод бросает. Николай говорит: - Кто эту водку выдумал? Пристрелить бы его за это. - Имеешь удовольствие – личное счастье. Тоба! Ложись! - Да, в голове шумело,- соглашается Саня и закашливается,

неудачно вытирает заплеванное лицо. Николай смотрит на него и говорит с отвращением: - Ну, точно мой отец. Как я его ненавидел! Напьется, а потом

плюет и блюет. Я ребенком тогда был. Противно. Водка выпита и все томительно дожидаются, пока поспеет брага

в большом бидоне. - Теперь бы только двести грамм,- мечтательно говорит Саня. - У меня бутылка одеколона есть, давай тебе усы подожгу,

выпьешь. Тоба! - Я тебе подожгу! - Давай пойдем на лунку, посмотрим, кто кого, поборемся. - Зачем ты мне нужен. - Отменят в следующем году подоходный, будешь пить каждый

день. - Ты вот сегодня подохни, а я завтра. - Пошли к Лепиле за кодеином,- предлагает Николай. - Не даст он мне. Вот если Тарасов у Лидки попросит, он ее с

доктором по очереди харит. - Нет, она его только борщом угощает,- говорит Николай. - А ты почему свою Ханику не привез?- спрашивает Тарасов у

Николая. - Она говорит, если бы ты один был, а то вас столько. - Привез, ей бы тут так распарили, зад. Как печь стал бы. Я бы

тебе за нее собаку дал. Тоба! Проклятая! Николай давно уже перестал топить свою печь, чтобы не

замерзнуть, и он, и Тарасов ночуют у нас. Первым сегодня просыпается Саня. Он открывает крышку

бидона как раз вовремя: брага пенится и начинает выползать. Растапливаю печь, моюсь и уношу приборы в свой холодильник.

Работаю там и читаю Бокля. Иногда днем к окну подходит лошадь и ждет, когда вынесу ей

галеты. Выхожу. Лошадь скалит зубы и тычет мордой в карманы меховой

куртки, обнюхивает – где галеты? Кормлю ее. Потом, в который уже раз, пробую сесть верхом. В

первые дни она относилась к моим робким попыткам сочувственно, но теперь ей надоело. Поняв, что галет больше нет, скалит зубы и отгоняет меня.

120

В обед застаю Николая. Он сидит один за столом. Перед ним ведро браги и кружка. Никого в комнате нет, но он пьет и все время приговаривает:

- Давай, давай. По пятьдесят грамм и хватит! Больше не буду. Завязал. Должно быть, он черпает по пятьдесят грамм с самого утра. Николая колотит нервная дрожь. Рука с трудом доносит кружку

ко рту. - Были бы родители,- говорит он задумчиво,- приехал бы в город,

работал и пил по сто грамм в день, ходил бы в кино. Саня с утра принимается за работу. - Нужно передохнуть,- говорит он и начинает хозяйничать:

приносит уголь, чистит печь, ездит за водой, моет пол и варит мясо. Днем Саня приносит с реки двух больших налимов.

- Вот каких комендантов поймал! Надо собак кормить. Приходит доктор с радистом. Пока Саня работал, у нас поспел

еще бидон браги. Доктор пьет и оправдывается: - Они меня уже тоже сбили, так что пить я им уже не запрещаю. Саня наливает из кастрюли в большую миску, и желающие

черпают из нее ложками и вылавливают куски мяса. Лепило продолжает: - Пить я им не запрещаю, но закусывайте! Я всегда закусываю,-

Доктор вылавливает из миски кусок мяса и показывает мне. Одобрительно киваю.

Радист рассказывает о лагерях, которые были на Севере. - Комиссия в лагерь приезжала и на месте решала кого

расстрелять. Бывало, что подменят одного другим, расстреливали вместо

одного другого. А одного попа,- мне бывший начальник лагеря рассказывал,- никак, говорил, забыть не могу,- сколько ни стреляют, а он стоит.

Теперь уж не то, конечно, режим не тот. Саня рассказывает о Красноярске. - Он снова – две бутылки. Это на берегу Енисея было. Стал пить

с товарищем, мужем Вали. Наливать не мог. Разбил стакан и до рта из оставшейся солонки мало что доносил.

А Валя, баба здоровая, взяла Петра, сгребла и унесла в воду. - Раз лагерники сбежали,- продолжает радист,- Набрели в

огороде на раздетого мужика. Жарко было, он без рубахи работал. Изнасиловали, вбили в задний проход палку. Он кричал, пока не помогли.

121

- Была у меня девочка семнадцатилетняя,- вспоминает Саня,- племянница мастера. У них водки было, как грязи. Ходил, по пьянке дал согласие жениться. Конечно, харил ее. Потом, вижу дело плохо, сбежал в деревню, к родне. Там сплю на веранде с другой, девятнадцатилетней, а ко мне с ножом врывается сын мастера. Говорит: Идем бороться!

- Кто за изнасилование в лагерь попадает,- говорит радист,- тому плохо. Их там юбочниками зовут. Один рассказывал – шесть лет под нарами спал, на нарах не разрешали. Ночью придут и волосы на голове выстригут или усы срежут.

- Парашютист, чем ниже падает,- объясняет Тарасов,- тем медленнее. Таков закон Паскаля.

- Правда? – спрашивает он у меня, и, не дожидаясь ответа, говорит:

- Я это знаю. Закипает спор, вздорный и фанатичный, с самодовольным

упрямством и хитрецой. Спорят Тарасов и Саня. Вскоре на столе снова появляются справки об окончании Саней школы и курсов. Но Тарасов смотрит на штамп, на печать и определяет:

- Грубая работа. Саня не отрицает,- справки поддельные, но говорит, что они

вполне годятся. - Дай мне настоящую справку, я тебе в одну минуту сведу с нее

печать на чистый лист. В этот день брага была вся выпита. Вечером снова заговорили о

водке, запертой в магазине. Первомайские праздники прошли, а Ивана всё не было.

- Видно, уж после дня победы приедет. - А нам что ж, без водки сидеть? На следующий день с утра Николай принес Сане бутылку водки. - Где взял? - Не твое дело. Разливай. Когда выпили, Николай говорит Сане: - Твое дело пить, а я отвечать буду. - Нет, зачем, вместе пили, вместе платить будем. Тарасов ночевал у доктора. Пришел к нам, когда первая бутылка

была выпита и Николай принес вторую. - Этого у нас на Агаре еще не бывало. Замок на магазине никто

не ломал. Иван прилетит, загремишь в Валек. - Я ничего не беру. Водка все равно наша. - Там разберут. Будет ревизия, окажется недостача рублей на

500, будешь отвечать. - Не отрицаю, лез, брал водку, один буду отвечать. Так Саня?

122

- Вместе пьем, вместе платить будем. - Дело не в том. Он в магазин ходит, ему срок дадут, если не

вступимся. - Так помоги, говорит Николай,- хочешь я тебе задницу поцелую. Теперь уже пьет и Тарасов, а вскоре присоединяются и доктор с

радистом. Николай тащит водку из магазина на всех. - Платить все будем,- говорит радист. - А отвечать за взломанный замок? – спрашиваю я радиста. - Не знаю, я в магазин не ходил,- говорит радист. - Вот будет ревизия,- говорит Тарасов,- будет недостача. Рублей

500 и припишут. Это будет удовольствие, личное счастье. - Сколько выпил, за столько заплачу,- говорит радист. На улице играет ружьем Валерик, сын радиста. Ружье тяжелое и

холодное. - На, возьми,- говорит мне Валерик, когда я иду замерять

температуру.- Отдашь потом, когда вырасту. Смеюсь и повторяю запомнившуюся ему фразу: - Ты отдай папе, он спрячет и отдаст тебе, когда вырастешь. - Папа уже спрятал. Он украл сегодня и спрятал. Похоже, что и радист заходит в магазин, когда никого нет. Два ящика водки после нескольких бидонов браги многовато и

для Агары. За обедом забираю со стола оставленную Николаем начатую

бутылку водки. - Хватит пить. Ты, Саня, уже и на человека не похож. Приходит Николай, но я уже спрятал водку. Сижу на улице, греюсь. Солнце уже пригревает, хотя

температура все еще минус десять,- снег на буграх и на днищах перевернутых лодок подтаивает.

Подходит Николай, требует спрятанную бутылку. - Не дам. - Дай, а то застрелюсь. - Брось валять дурака. Приносит двухстволку и патрон. - На, застрели. Ты отдай, я пить не буду, вылью. Отдаю водку. Николай выливает водку на снег. - Она была нечестная, и я мог ею людей отравить. Спасибо, что

ты забрал. Так и не знаю, говорил ли он спьяна или что-нибудь к ней

подмешал.

123

На Агаре снова наступили трезвые дни. Оба, оставленных в магазине ящика, видно, опорожнены.

В один из вечеров радист приходит к нам с аккордеоном. У него хорош слух, легко подбирает любую мелодию. Пытаемся петь, но никто из нас толком не помнит слов ни одной из песен.

Поем Ермака. Потом Тарасов затягивает: - Шестую ночь пурга качается над Диксоном, но только ты об

этом лучше песню расспроси Других слов этой песни он не помнит. Пробую и я спеть еврейскую песню про одинокого возчика, но так

как слуха и голоса нет, слов не знаю, то провозглашаю только начало проникновенно и протяжно, как кантор. Мое завывание слушают без улыбки, сочувственно, но радист не может к нему подобрать аккомпанемента.

Наконец, прилетает самолет. Из него выбираются Иван и

прилетевшие с ним рыбаки. Молодая женщина держит на руках ребенка и одновременно придерживает мужа: он, как все прибывшие, пьян. Она пока будет жить у доктора. Прилетел и Гена, еще четверо рыбаков, среди них новичок, совсем не по полярному одетый.

Все размещаются в нашем бараке, но свободные комнаты загажены собаками, и прибывшие валят к Сане и Николаю.

Ивану уже известны последние события на Агаре и он устраивает театральную сцену.

Вместе с ревизором,- мы тоже все стоим в коридоре,- он подходит к закрытой на замок двери магазина и, обращаясь к Сане и Николаю, говорит:

- Открывайте! - У нас нет ключа,- говорит Саня. - А как же вы открывали? - Мы не открывали. - Ты ходил в магазин?- спрашивает Иван у Николая. - Ходил. - Так чем же ты открывал? Давай ключ. - У меня нет ключа. Было открыто. - Чего же теперь закрыто? Как же ты закрыл? Молчит. Иван берет лом и взламывает замок. Ему это легко удается. Уходит вместе с ревизором, оставив дверь магазина открытой.

Никто не входит в магазин, только косятся, проходя по коридору, на полуоткрытую дверь.

На следующий день я улетел из Агары и не знаю конца истории с магазином. Думаю, что все было сделано в патриархальном духе: недостачу рублей 500, как предвидел Тарасов, запишут за Саней и

124

Николаем, а, может быть, только припугнут их ею,- в случае чего можно и под суд вас отдать.

В последнюю ночь я спал мало. Помню, что прибывший новичок все дожидался постели, по наивности думая, что Иван позаботится о нем.

Поясняю, что ждать постели бесполезно. - А я думал, здесь создают условия. На нем легкое пальто, фуражка и ботинки. Как видно, не

предполагал, что на Агаре 10 го мая будет минус девять градусов. А здесь возможна еще и пурга. Понадобятся теплое пальто, меховая шапка и валенки. Коротко рассказываю ему, куда он попал.

- Главное - не пить,- говорю я. - Я же не пить, а работать приехал. Обрадованный таким ответом, я начинаю (в который уже раз на

Агаре) антиалкогольную проповедь. Но из разговора выясняется, что и новый мой знакомый уволен за прогулы по сорок седьмой статье, что он год глотал кодеин, когда служил в армии в Одессе.

- Там и морфий есть, и гашиш, моряки привозят из загранки. Когда примешь кодеин, голова ясная становится, а потом всё

раздражает. Но я уж давно бросил и пить здесь не собираюсь. Может быть, и вправду не будет пить, - думаю я,- ведь хороший

парень. Да и Саня, Николай, Гена, Тарасов и Володя, да и я тоже, и все

люди на Земле, если разобраться,- люди, как люди. И всё же не зря говорил Гамлет:

«...у меня столько всего, чем попрекнуть себя, что лучше бы моя мать не рожала меня.

...Все мы кругом обманщики». Долго не могу заснуть. Завтра прилетит самолет, улечу и ничего

уже не узнаю об этих людях. Новичок всё же ушел пить водку со всеми в комнату Николая:

бутылку Иван дал и на него. - Все равно платить,- сказал он, уходя. Когда водку выпили, послали к Ивану еще за бутылкой. Слышу, как вернулся посланный ни с чем. Уже два часа ночи, пытаюсь заснуть, но не могу. Заходит Гена. - Извини, что беспокою. У тебя есть три рубля? - У меня только пять,- говорю я от неожиданности. - Давай пять. - А зачем тебе? - На водку. Иван дает только за наличные. У него ревизия.

125

Иван, вероятно, устраивал таким образом проверку: не остались ли у кого-нибудь из прибывших деньги. Без денег они уже никуда не денутся.

- Не дам. Мне не жалко. Порву, если хочешь, но на водку не дам. Гена уходит, и я слышу, как он повторяет без сожаления, мне

кажется, даже с уважением к моим словам: - Говорит, на другое дал бы, а на водку не дам! Слышатся возмущенные возгласы. Один из новоприбывших, я

его не знаю, кричит: - Какое ему дело на что – я к нему сейчас пойду. Заходит. Будит. Заставляю себя долго трясти за плечо, потом

открываю глаза. - Слушай, дай нам три рубля. - Уходите и закройте дверь! Говорю так настойчиво и смотрю так решительно, что он, ничего

не говоря, уходит и с удивлением рассказывает: - Сказал,- уходите и закройте двери. Я заснул. Утром улетел в Хатангу и на следующий день в Москву. Пять часов полета над Землей, как над большой географической

картой, где вначале сплошное белое поле полярной тундры, и вдруг зазеленела земля, появились голубые озера, к городам устремились дороги, мосты, и солнечная белая зима растаяла в такую же яркую, но цветную весну.

1966 г.

126

ПЕНСИОНЕРЫ Посреди улицы стоит мужчина лет 35-ти и, улыбаясь,

разговаривает с женщиной того же возраста. Она сочувственно смотрит на него и настойчиво спрашивает: - Что же ты будешь делать? Он смеётся: - А что я могу сделать? Она внезапно резко: - Не знаю. Твоё дело! И уходя: - Передай привет своей обезьяне! Он опешил, молчит, но потом кричит вдогонку: - А ты своему фашисту… передай привет! И они расходятся быстрым шагом, настойчиво вколачивая в

землю то, что осталось недосказанным друг другу и самому себе. Писатель, как эти два человека, тоже бьётся в силках

нелепостей, с ожесточением вколачивает свои собственные, и общенародные, и общечеловеческие нелепости в страницы книг. Куда с ними денешься?

1. БОЛТОВНЯ О ПОЛОЖИТЕЛЬНОМ ГЕРОЕ

(Статья, не опубликованная в «Литературной газете» в предсъездовской дискуссии в 1954г.)

Мой знакомый, человек многосемейный и мало

зарабатывающий, имел обыкновение говорить: «Никогда я не чувствую себя таким бедняком, как в день получки».

И ещё мне вспоминаются слова, которые я слышал от одного негра преклонных лет, прибывшего к нам из страны, где до сих пор существует расовая дискриминация. Он говорил, что никогда не чувствует себя таким забитым, униженным, связанным по рукам и ногам, лишённым всех прав и свободы выбора, как в день выборов, когда ему приходится делать вид, будто он пользуется правами, о которых в действительности никто уже и не помнит.

Но всё это не то. Я хотел написать о предсъездовской дискуссии литераторов, о том, правильно ли начинают вырисовываться основные черты положительного литературного героя, и вдруг в голову забрели эти, никому не нужные, воспоминания.

А ведь и с писателями бывает такое. Сядет за стол писатель и твёрдо решит не быть лакировщиком действительности или, наоборот, не надумывать нетипичные конфликты, или остерегаться

127

быть конъюнктурщиком, т. е. слишком поспешно отзываться на новые веяния (проще говоря, решит держать нос по ветру не всё время), либо писатель будет озабочен тем, чтобы не стать антинародным, или, что то же самое, - не стать слишком объективным, - только возьмётся писатель, взвесив всё это, за перо, чтобы без всяких рецептов сочинить своего героя, как приходит ему на ум что-то своё, и напишет он не стихотворение Лебедева-Кумача (был когда-то такой поэт) и не драму «Русский вопрос» (была когда-то такая драма), а получится у него такая страшная клевета на современное общество, как «Времена года» В. Пановой. Если бы она только знала, эта добрая женщина, что так будут потрясены умы, она никогда не позволила бы себе ничего подобного.

Но как же быть с положительным героем? Вопрос этот надо решить один раз и навсегда, потому что на нём, как на острие иглы, уже много лет вертится современная литературная критика. Но, слава богу, дело постепенно идёт на лад. Теперь уже ясно, что в любом литературном произведении не могут быть одни только отрицательные герои (этак простое мещанство может дорасти до размеров социальной опасности) и нежелательны одни только положительные герои – пахнет лаком. Конечно, это не так страшно, так как в первом случае - может запахнуть керосином, но всё же нехорошо. Итак, должны быть герои положительные и отрицательные. Причём, как выяснилось в ходе дискуссии, всем хорошим писателям почему-то гораздо легче создавать отрицательных героев, а всем плохим – положительных.

Почему бы такое могло быть? Непонятно. Но это так, с этим надо считаться. Выход - только один. Отрицательных героев создавать легче и они всегда получаются живее, интереснее, чем положительные, поэтому надо постараться создать хоть одного положительного героя. Теперь уж и не говорят о положительных героях, речь ведётся об одном лишь единственном положительном герое, без которого никак нельзя и который никак не даётся. Хорош, хорош, а потом оказывается – всю жизнь взятки брал, так тоже бывает. Но оставим его в покое и обождём пока в «Литературной газете» будет окончательно решено, следует ли ему быть идеальным, то есть без сучка и задоринки, или следует ему иметь недостатки в виде приправы, оживляющей его образ. Ясно, что положительный герой должен быть, что он может быть только один – и то хорошо!

Посмотрим, однако, нельзя ли из этого факта вывести заключения, касающиеся других действующих лиц. Другие должны быть неположительными. Но при одном положительном герое и других отрицательных или тех, что ни рыба, ни мясо, произведение будет пасквильным и автор станет пасквилянтом. Следовательно, число отрицательных должно быть во всяком случае не больше, чем

128

положительных, значит не больше одного. Ну и хорошо, теперь всё ясно: один положительный, другой отрицательный, а подробности выяснятся в ходе дальнейшей дискуссии в «Литературной газете».

2. ИЗ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО (по страницам газет)

НОВОЯВЛЕННЫЙ ПИИТ

В последнее время в журналах поднята незаслуженная шумиха

вокруг имени некоего Александра Пушкина. Остановимся кратко на этом литературном буме.

В последнем «сочинении» этого автора, названном «Евгений Онегин», мы встречаем такое высокомерное и совершенно неприличное высказывание:

«Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей».

По этому отрывку читатель легко составит представление и обо

всём этом «произведении», которое неграмотно названо автором романом в стихах (как известно, роман в стихах называется не романом, а поэмой).

Побольше скромности, товарищ Пушкин! Не к лицу молодому поэту такое рифмачество. Кто дал Вам право унижать в нашей поэзии простого человека?

Одновременно мы не снимаем ответственности с издателя Смирдина и редактора, имя которого почему-то не указано в книге за появление подобных «шедевров» в нашей литературе. Остаётся только удивляться их политической близорукости и неразборчивости. Кому выгодно рекламировать такую, с позволения сказать, литературу?

А между тем, журнал «Северные цветы» услужливо предоставляет свои страницы этому автору для проповеди той же антинародной идейки. Так, в 1831 году было напечатано стихотворение «Поэт», которое начинается словами:

«Поэт, не дорожи любовию народной».

А чем же дорожить поэту? Разве не любовь народа является тем

мерилом, по которому единственно можно судить о ценности и актуальности художественного произведения?

Далее опять следует проповедь своей исключительности, опять нескромные, самонадеянные выражения, например, такие:

129

«Ты – царь. Живи один» «Ты сам свой высший суд».

Наконец, эта антинародная позиция достигает своего апогея в

притче «Сапожник», опубликованной в журнале «Современник» №3 1836 год.

В этом стихотворении автор вначале даёт правильное изображение плодотворности народной критики, которой подвергается художник со стороны сапожника:

«Картину раз высматривал сапожник И в обуви ошибку указал».

Если бы автор развил эту мысль, получилось бы очень нужное,

правильное и полезное произведение. Но А.С.Пушкин не нашёл правильного развития этой темы. Вместо этого он ограничивает пределы народной критики, обрывая речь сапожника резким окриком: «Суди, дружок, не свыше сапога!»

Пора осудить такое ходульное высокомерие в нашей литературе.

К.Жироедов..

НЕДОБРОСОВЕСТНАЯ РЕЦЕНЗИЯ

Недавно в одном из наших печатных органов опубликована рецензия К. Жироедова на стихи А. С. Пушкина. Автор рецензии берёт под свою защиту незадачливого новоявленного пиита. Лишь бегло указывая на идейные пороки его стихов, К.Жироедов всячески рекламирует их, превознося несуществующие достоинства произведений А.С.Пушкина.

«Если бы автор, – пишет в своей недобросовестной рецензии К. Жироедов, – развил эту мысль, получилось бы ОЧЕНЬ НУЖНОЕ, ПРАВИЛЬНОЕ И ПОЛЕЗНОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ». А перед этим Жироедов пишет о Пушкине: «Автор вначале ДАЁТ ПРАВИЛЬНОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ ПЛОДОТВОРНОСТИ».

Назвать очень нужными, правильными, полезными и плодотворными произведениями такие порочные в идеологическом отношении стихи, как притчу «Сапожник», роман в стихах (?) Евгений Онегин, антинародное стихотворение «Поэт» может только недобросовестный и вконец запутавшийся в своих оценках безответственный и бесхребетный рецензент.

130

Для того, чтобы читатель сам убедился в порочности тех «произведений», которые желает выгородить в своей рецензии К. Жироедов, достаточно привести несколько цитат.

Так например, притча «Сапожник»», которую пытается выгородить К. Жироедов, заканчивается таким барственным окриком, адресованным ко всему нашему народу:

«Суди, дружок, не свыше сапога!»

Итак, отныне произведения новоявленного пиита А.С.Пушкина

не вправе судить наш народ. И это не обмолвка, это твёрдая и хитрая линия.

В другом стихотворении автор пишет, даже не рифмуя между собой строчки:

«Ты сам свой высший суд. Ты – царь. Живи один»

Нет, так легко новоявленному пииту А.С.Пушкину и его

незадачливым защитникам – недобросовестному рецензенту К.Жироедову, издателю Смирдину и редактору, побоявшемуся ответственности, и потому не поставившему своей фамилии на порочном произведении – романе (?) в стихах «Евгений Онегин» - так просто им всем не уйти от сурового суда нашей общественности.

Кстати, о романе (?) в стихах (?) «Евгений Онегин». Как известно, роман в стихах называется не романом, а поэмой.

Но если бы на совести новоявленного пиита А.С.Пушкина и его незадачливого защитника К.Жироедова была бы только безграмотность! К сожалению, всё это «произведение» проникнуто тем же духом высокомерия и антинародности. Идейным центром всего этого творения, названного почему-то «Евгений Онегин», являютс строки:

«Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей» И там же: «Поэт, не дорожи любовию народной».

Нет! Недобросовестными рецензиями К. Жироедову не удастся

выгородить зарвавшегося антинародника и ходульника новоявленного пиита А. С. Пушкина!

С.Носоглотов.

131

О ХОРОШЕМ И ПЛОХОМ В НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Недавно мы познакомили читателей с достойным строгого

осуждения «творчеством» новоявленного пиита А.С.Пушкина и неуместными попытками выгородить этого зарвавшегося ходульника, предпринятыми недобросовестным рецензентом К.М.Жироедовым.

Редакция нашей газеты получила большое число писем, в которых читатели выражают свой справедливый гнев и возмущаются тем, что среди нас ещё находятся такие «люди» и их покровители. Так, семидесятипятилетний знатный чабан Казылбеев пишет нам из Казахстана:

«Дорогая редакция, с радостью могу сообщить, что план стрижки овец в нашем совхозе выполнен досрочно. С каждой овцы сострижено сверх плана на 45% больше по сравнению с прошлым годом. Не пора ли нам задуматься над тем, почему у нас в литературе дела в этом отношении обстоят значительно хуже?

Почему вы терпите таких антинародников, как А. С. Пушкин? Причём они, наверно, получают немалые деньги за то, что обливают грязью простых людей – сапожников, передовиков сельского хозяйства и рабочих.

Пора с этим покончить. С приветом, Кызылбаев». Другой наш читатель, директор дома культуры, пишет нам из

Минска: «Кто этот Пушкин? В первый раз слышу эту фамилию. Я хорошо

знаком с русской поэзией – знаю прекрасные стихи Анатолия Сафронова, Алексея Суркова, Антиоха Кантимира и Василия Тредиаковского, но о Пушкине слышу впервые. Как смеет он обливать помоями то место, где его кормят и выдают зарплату? Требую его исключения из Союза писателей.

Серафим Хамыхайлов». Мы могли бы заполнить такими письмами весь газетный лист, и

мы это сделаем, когда придёт время, а пока выразим своё сочувствие товарищам Кызылбаеву, Хамыхайлову и многим другим нашим читателям, справедливо негодующим и требующим наказания ходульников и бесхребетников.

Не случайно наши читатели вспоминают имена Анатолия Сафронова, Василия Тредиаковского и Алексея Суркова, чьи гениальные строчки о землянке сырой будут жить вечно.

Нет! Не случайно. Много хорошего создано нашей литературой и ходульникам Пушкиным не удастся опорочить в глазах простых людей высокое звание народного писателя. Вспомните незабвенные строки Оды торжественной о сдаче города Гданьска, 1734 года, сочинённой гениальным Василием Кирилловичем Тредиаковским:

132

«Кое странное пианство К пению мой глас бодрит! Вы, парнасское убранство, Музы! Ум не вас ли зрит? Струны ваши сладкогласны. Меру, лики слышу красны; Пламень в мыслях восстаёт. О! народы, все внемлите; Бурны ветры! Не шумите! Анну стих мой воспоёт».

Что может сравниться с глубиной и истинной народностью этих

строк? Правильно пишет нам товарищ Кызылбаев – гнать надо

поскорее паршивую овцу (а, вернее, волка в овечьей шкуре) из нашего стада.

В заключение хотим отметить позорный факт – в редакцию пришли также письма некоторых читателей, попавшихся на удочку ходульника Пушкина, людей, которых мы вправе тоже обвинить в ходульности. Они смеют оспаривать очевидные факты и с пеной у рта утверждать противоположное.

Ниже приводится список авторов этих писем с указанием места жительства, места работы и занимаемой должности. Нам думается, что общественные организации дадут достойную отповедь каждому из них по месту работы.

(Следует список) На этом мы заканчиваем дискуссию, проведённую на страницах

нашей газеты по вопросу о ходульниках и их покровителях. Отмалчивается один лишь бесхребетный и недобросовестный рецензент Жироедов. Давно пора ему признать порочность своей рецензии.

С. Носоглотов.

ЗАРВАВШИМСЯ ХОДУЛЬНИКАМ НЕТ МЕСТА В НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРЕ

(Выступление К.Жироедова на собрании писательского актива) Сегодня все наши газеты полны писем читателей, гневно

разоблачающих зарвавшегося ходульника Пушкина. В свете последних статей, появившихся в центральном органе

нашей печати, следует считать также ошибочной и порочной мою

133

статью, напечатанную по моему недосмотру в «Литературной газете», редактором которой я являюсь.

Всецело разделяя гнев и возмущение, направленные против ходульника от литературы А.С.Пушкина, считаю ошибочной, недопустимо смягчённой и порочной мою статью. Особенно сожалею о допущенном мною извращении истины, смягчении и бесхребетности. Ни в коем случае не следовало писать об этом отвратительном подонке слова, к сожалению, допущенные мною по недосмотру:

«Автор вначале даёт правильное изображение плодотворности». Не может ничего давать правильного, ни в начале, ни в конце ходульник и отщепенец, а о плодотворности и речи быть не может.

3. ИЗ ЗАПИСОК ПЕНСИОНЕРА-ЛИТЕРАТОРА КОНСТАНТИНА МЕФОДИЕВИЧА ЖИРОЕДОВА

Получил пенсию и теперь на досуге размышляю о пройденном

пути. Много написал я в своё время, многим начинающим литераторам помог закалиться и найти свой путь к читателям. Взять хоть бы этот случай с Пушкиным. Правда, он потом погиб, в тридцать седьмом году, но теперь-то его печатают. А ведь это я привлёк к нему внимание читателей! Ведь у нас читатель тоже дошлый, он смотрит, кого ругают. Если ругают, значит стоит прочесть. В этом-то и вся беда. Бывало, ругаем, ругаем, потом спохватимся – поздно, все читают. Одно спасение – изъять из библиотек и не переиздавать, но и то плохо помогает, ухитряются достать, черти. А потом уж приходится и переиздавать. То автора посмертно реабилитируют, то совесть заговорит в ком-нибудь из его товарищей, из тех, кто умел сохранять равновесие при всех обстоятельствах, или стал он всемирно известным и как-то уже неудобно его шельмовать по старой памяти.

Потому что, как ни говори, если, скажем, «12 стульев» почти на память знает наш читатель, это ещё полбеды. Тут ещё можно писать в «Литературной газете», что, если бы авторы были живы, они сами признали бы своё произведение устаревшим и возражали бы против его переиздания. (Ловкий ход! Это я тогда его придумал). Но, когда кто-нибудь из читателей становится во главе, тут уж давай полный обратный ход, а ведь такое рано или поздно всегда получается с литературой, которую читают. Вот и приходится изворачиваться. Сначала ругаешь, ругаешь, потом похвалишь, глядишь, рано похвалил, снова начинаешь ругать. А потом всё равно хвалишь, да ещё предисловие пишешь к юбилейному изданию. И юбилеи бывают не маленькие – лет 25-30 мурыжим иной раз. И я вам скажу, что это правильно, потому что надо быть очень осторожным в таких делах.

134

Обвалы в горах тоже с малого начинаются. Сначала один камушек, потом другой, а там и скалы пойдут вверх тормашками.

Никогда не следует забывать, что литература воспитывает. Вот, скажем, простая вещь – стихийные бедствия. Попробуйте, разыщите их у нас (я имею в виду газеты). Нет ни пожаров, ни наводнений, ни взрывов. Редко-редко, если какой-нибудь свинарник сгорит, и то, потому что кто-то отличился при спасении поросят. И всё, потому что это наша школа, старой газетной гвардии.

А с другой стороны, за границей – пожалуйста: засуха, сильные морозы, крушения, заносы, эпидемии, всё, что хотите. Мелочь, но эта мелочь стала традицией. У нас учатся газетные работники всех стран народной демократии. Вот, например, в нашем секторе Берлина выходит газета «Берлинер цайтунг», почти в каждом номере фотографии – автомобильные катастрофы, пожары, сообщения об убийствах, ограблениях - и всё только или в Западном Берлине, или в ФРГ. Наша школа. И я бы сказал, неплохая школа. Потому что литература это очень опасная вещь, с ней надо уметь обходиться. Она тормошит людей. И тут нельзя допускать никаких случайностей. Особенно много беды тут могут натворить люди, которые приходят с какими-то своими идеями. Смешно. Но такое бывает.

Вот, скажем, фельетоны. Пиши их сколько угодно, пожалуйста, хоть в каждом номере, и читателям интересно, и критика есть. Но только, ради бога, держись фактов. Конечно, можешь, как полагается, с начала до половины - из мифологии, или пересказ старого анекдота, а потом нажимай на конкретных виновников, называй фамилии.

Скажем, бездушное отношение, никак старухе паспорт не хотят менять, потому что нет свидетельства о браке, или даже приводи факты, что такой-то следователь человека зря в тюрьме продержал два месяца по ложному обвинению в краже пары сапог.

Пожалуйста. Через полгода будет напечатано в газете («По следам наших выступлений») о том, что старушке выдали паспорт и виновные строго предупреждены. Вот и всё. Но ведь есть такие, которым этого мало. Они склонны к обобщениям. Они начнут со старушки, а потом договорятся до того, что вообще паспортная система не нужна. Ведь обходились, мол, без неё с 17-го года до 30-х годов. Да и сейчас те, кто в городах, имеют паспорта, а те, кто в деревнях их не имеют.

Получается, что всё сельское население лишено обычных гражданских прав. Вот до чего может договориться человек, если разрешить ему отступать от принятого в газете канона. Вот я и говорю, что с обиженной старушкой и заносами в Филадельфии куда спокойней.

Газета – это очень тонкая штука. Она должна быть как скала в море – стоит неподвижная, а вокруг всё бушует, пенится, и пусть себе

135

бушует, побушует и перестанет. Главное, чтобы скала задавала общий тон, она придаёт морю вид спокойствия, уверенности, прочности, и можно даже сказать, что скала со временем его перевоспитывает. Потому что море, как известно, усыхает? И вот со временем оно отходит, а скала остаётся. Вокруг неё – ровный песок. И всё равно, считается, что это – море.

Именно так должны вести себя газеты и журналы. Конечно, раньше могло быть по-иному. Скажем, Горький –

бродяжничал, спал в ночлежках, ходил, вероятно, оборванный, голодный. А вот – печатали. У нас бы люди с таким положением в обществе, какое было в то время у Короленко, у Толстого, - да они б его на порог к себе не пустили, а те – знакомились, помогали, возились. Или другой случай, с Достоевским. Белинский с Некрасовым прочитали его первую книгу и вот бегут, чуть ли не среди ночи, к нему домой, поздравляют, чуть ли не целуют его. Ну, хорошо, понравилась книга, так умейте же сохранять свой престиж. Ну, вызовите к себе молодого автора, похвалите, укажите недостатки. Но чтобы известный критик вместе с главным редактором прибежали как мальчишки поздравлять… Не представляю я себе этого. Думаю, что ничего в этом похвального нет. У нас это быть не должно и не может.

У нас газета или журнал это, первым долгом, государственное учреждение, со своим штатом, распределением обязанностей, канцелярией. Автором тут может быть далеко не каждый. Имеется определённый порядок поступления рукописей и их продвижения. То, что приходит по почте от случайных людей, рассматривается как переписка с читателем или как работа с начинающими авторами, т. е. с такими людьми, которых никак нельзя печатать. Им нужно дать совет, для этого в штате предусмотрены литературные консультанты. Иначе никак нельзя, потому что на лбу, а тем более на конверте, не написано, что это будущий Горький или Чехов.

Государственное учреждение, а особенно такое ответственное, как газета или журнал, не может заниматься таким несерьёзным делом, как выискивание особых талантов. Первым долгом, надо исходить из того, что у нас есть уже проверенные кадры писателей и журналистов, зарекомендовавших себя, готовых и умеющих написать всё, что потребуется. Эти кадры пополняются выпускниками институтов журналистики, писательских институтов и тех, кто вырастает на практической работе из штатов редакций. Этого вполне достаточно. Никаких Шекспиров и Горьких, идущих в литературу другими путями, из бродячих актёров и просто из бродяг, не понадобится.

Не все это понимают, а литературные консультанты вместо того, чтобы разъяснить людям, что прежде, чем писать, надо стать

136

членом Союза писателей, морочат им голову, выискивая недостатки, как будто бы напечатали, если бы этих недостатков не было.

Неудивительно поэтому, что иные приходят в исступление. Известно, что один из таких отчаявшихся послал в редакцию сонет Шекспира в переводе Маршака, подписав его своей фамилией, и, конечно, получил ответ литературного консультанта, что стихотворение слабовато и неактуально, и не выразительно. Получив такой ответ, начинающий автор возмутился и стал жаловаться на безграмотность консультанта.

А ведь дело не в этом. Просто не в ту дверь стучитесь. Эта - не настоящая, она только нарисована, и через неё в редакцию не пройти.

Был проделан ещё один вполне научный опыт. Автор одного из стихотворений, которое поступило в журнал по официальному каналу и было принято к печати, решил проверить, открывается ли вторая дверь, и послал то же стихотворение в тот же журнал просто по почте. Результат эксперимента получился убедительным. В журнале было напечатано стихотворение и одновременно автор его получил ответ литературного консультанта того же журнала, в котором сообщалось, что стихотворение слабое и поэтому напечатано быть не может.

Итак, дверь нарисована. Их очень много таких дверей, которые когда-то собирались прорубить, наметили их контуры, но потом, к счастью, ограничились одной лишь картинкой. Я пишу «к счастью», потому что ещё не известно, куда могли бы привести эти двери. С нарисованными спокойнее. А что собирались рубить это точно.

Вот что было написано Владимиром Ильичом в «Декрете о печати»:

«В тяжкий решительный час переворота и дней непосредственно за ним следующих, Временный революционный комитет вынужден был принять целый ряд мер против контрреволюционной печати разных оттенков. Немедленно со всех сторон поднялись крики, что новая социалистическая власть нарушила таким образом основной принцип своей программы, посягнув на свободу печати. … Как только новый порядок упрочится, всякие административные воздействия на печать будут прекращены; для неё будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону».

Из всего этого была реализована только уголовная ответственность, но применялась она всегда профилактически, до опубликования соответствующих материалов.

Мне могут возразить на это, что свобода печати была провозглашена 17 октября 1905 года и с тех пор довольно долго фактически существовала, так как в период с 1906 по 1914 год открыто издавались почти любые книги. Были притеснения, но не было окончательного и повсеместного запрещения. Например, в

137

Москве в 1906 году была издана книга В. Владимирова «Очерки современных казней», в которой даётся подробное описание погромов, и в их организации открыто обвиняется правительство. Вот как начинается эта книга:

«НОВЫЕ КАРАТЕЛЬНЫЕ МЕРЫ ПРАВИТЕЛЬСТВА.. После декабрьских событий Правительство открыто втупило на

путь жестоких карательных мероприятий над провинившимся населением за его преступные стремления к свободе, к счастью и за желание улучшить жизнь трудящегося и безработного элемента. …Столкнувшись лицом к лицу с провинившимся населением после вековой его спячки, рабской покорности и придавленности, эта грозная карательная сила не сочла нужным прикрываться какими-либо мотивами предполагаемой справедливости, ссылаться на задачи высших государственных соображений и целей, как это оно обыкновенно делало раньше; оно выступило в качестве разгневанного, раздражённого мстителя с оружием в руках, с полной безответственностью перед кем-либо за свои кровавые действия,… … И открыв глаза на эту ужасную действительность, население в страхе отшатнулось от своей вековой преданности и любви к тем исконным началам самодержавного строя, которые были переданы им от прадедов к дедам, от дедов к внукам. Они отшатнулись и навсегда отошли в другую сторону оппозиции и протеста против безумных посягательств не только на личность человека, но и на его жизнь. И те ряды, которые прежде рабски склоняли свои головы перед реликвиями самодержавного строя, которые никогда не вдумывались в окружающую действительность, впервые почувствовали, насколько тяжелы и ненавистны им оковы и цепи и пожелали разорвать их и сбросить с себя».

Что ж, это пример тоже убедительный. Не спорю, так было. Более того, с апреля 1912 года в Петербурге начала издаваться ежедневная легальная большевистская газета «Правда», и она просуществовала под различными названиями до июля 1914 года. За это время её закрывали 8 раз, но это не мешало ей воскресать каждый раз под новым названием («Правда», «Рабочая правда», «Северная правда», «Правда труда», «За правду», «Пролетарская правда», «Рабочий», «Трудовая правда»). Что же, как видите, это ни к чему хорошему не привело. Такая мягкотелость в вопросах руководства литературной жизнью показывает только непонимание того, чем должна быть газета в государственной жизни.

Возьмите сегодняшний номер газеты «Правда». Чем он заполнен? Первым долгом, передовая статья. Её, может быть и не всегда читают, но она всегда должна быть и не менее, чем на две колонки. В ней высказывается официальный взгляд по какому-нибудь из очередных вопросов. Затем большая фотография молодой

138

колхозницы или рабочего, обмен писем между главами правительств, приветствия, сообщения ТАСС. Вот вам и готова первая страница. На второй и третьей страницах – доклады, обязательства, ещё одна фотография шахтёров или сталеваров, иногда фельетон. На четвёртой странице сообщения из-за границы, карикатура на зарубежные темы, программа радио и телевидения. Такая газета тоже распродаётся вся до единого экземпляра, потому что бумага всем нужна. Но ведь они-то разрешали не такую газету! В те времена в «Правде» за один только год печаталось свыше 11-ти тысяч рабочих корреспонденций. Тогда дверь действительно была не нарисованной. И газету с такой распахнутой настежь дверью разрешали печатать! После этого, конечно, нечего удивляться и результатам.

Понимая всю опасность такого легкомысленного отношения к литературе, я хочу предупредить о ней в этих заметках. Такое предупреждение тем более своевременно, что в последнее время и «Комсомольская правда», и «Известия», и «Литературная газета» допустили ряд существенных ошибок. Уже тот факт, что номера этих газет вызывают иногда интерес, очень опасный факт. Интерес к газете – это всегда нездоровый интерес. Нельзя пытаться оживить то, что мы, старые, опытные литературные работники, старательно умертвляли в течение десятилетий. Они толкают читателя на опасный путь, заставляют его думать над общими вопросами жизни, над такими вопросами, решение которых от него не может зависеть. Больше того, они своими неразумными действиями создают общественное мнение, не того монолитного, прямолинейного и благонадёжного, которое мы сумели вырубить на лице общества, а иного – неуверенного, сомневающегося, неблагонадёжного; они порождают в людях неопределённые желания, хорошо выраженные словами одного из героев Салтыкова-Щедрина: «Никак не пойму, чего мне хочется – не то конституции, не то севрюжины с хреном».

Пойти по этому пути дальше, значит отказаться от самого ценного, что было до сих пор в нашей литературе – единого и однообразного представления о мире, нашей жизни, о нашем современнике. Это значит рубить сук, на котором сидишь.

Вы не представляете себе, каким надо быть в этом отношении осторожным. Мы ходим по льду. Было время, когда мне самому казалось, что мы, наконец, добились своего и сформировали сознание читателей нужным образом и надолго. Когда читателя довели до романа «Медная пуговица», до журнала «Огонёк» с фотографиями ленинградского Дворца бракосочетаний, вот тогда бы нам и остановиться и стараться удержать его в таком состоянии. Так нет, появились, видите ли, интеллигенты и в нашей среде литераторов. Им подавай читателя, который читал бы Д. Конрада, Голсуорси, Антуана де Сент-Экзюпери и Хемингуэя. А такой читатель, если хотите знать,

139

нам совсем не нужен. Такой быстро разберёт что к чему. Он заметит, что на Руси жили не только великие сатирики Гоголь и Щедрин, но и Ильфа и Зощенко, что жить им было никак не легче. Он разыщет незаметно промелькнувшую книгу большого писателя Андрея Платонова и пожелает, к счастью, он ещё не может требовать, познакомиться со всем его наследием. Он поймёт, что по книге «День второй» Эренбурга и последним книгам воспоминаний Паустовского можно познакомиться с правдивым описанием тридцатых и двадцатых годов. В общем, - подальше от такого читателя!

А ведь мы сами и поощряем его своей невоздержанностью. Мало того, что мы перестали называть Зощенко подонком и пошляком, мы ещё издаём его книги, издаём Ильфа, Бабеля, Платонова, Пастернака и целую библиотеку под общим заглавием «Зарубежный роман ХХ-го века». Нет! При таких условиях, когда издаётся столько хороших книг, глупо ожидать, что читатель будет в нашем распоряжении. Нет уж, если приучать его к питательной и здоровой соломе, так давайте не развращать его вкус.

Но ведь идут ещё дальше! Ему не только выдают то, что ему не полагается, но ещё дразнят аппетит такими вещами, которые издавать не собираются.

Вот, например, я взял в библиотеке журнал «Иностранная литература» за 1959 год,

№ 2 со статьёй Д. Затонского «Смерть и рождение Франца Кафки». В журнале остался забытым листок, на котором кто-то из читателей делал выписки и записывал свои мысли о прочитанном. (До чего же бывают люди неосторожны!). Привожу эти записи полностью:

«1280 книг были посвящены (на 1958 год) разбору творчества Кафки. За 10 лет с 1947 по 1957 было издано 14 одних только библиографических справочников о Кафке» - И, зная, что у нас не издано ни одной книги самого Кафки, ты, лицемер, пишешь дальше: ««Поддаться влиянию Кафки значит порвать все связи с жизнью. …И те, кто пытается увлечь современного читателя в душные тоннели, прорытые мятущейся кафковской мыслью, не просто слепы: они хотят, чтобы он заблудился и не нашёл пути к свету и правде». – Попечитель наших мыслей, слава тебе, прочитавшему Кафку. О ты, сумевший не заблудиться, и нам закрывший доступ к этому опасному пути, так легко пройденному тобой! Но надо же как-то ещё лягнуть тех, кто его издаёт, и ты пишешь, что его не сразу стали издавать, что против его первого издателя было в своё время возбуждено судебное преследование, и всё потому, мол, что в этих книгах «удалось высказать какую-то долю правды об античеловеческой природе капиталистических отношений. И эта частица правды была столь горькой, что даже облечённая в символико-абстрактные формы, она страшила буржуазию, давно уже усыновившую многие другие школы

140

модернизма». – И это пишет человек, который прекрасно знает, что читатель его статьи не может прочесть ни одной книги Кафки! Они в конце концов не побоялись напечатать его, а ты-то чего страшишься? Зачем тебе стерильность наших мозгов?».

Стерильность мозгов это великое дело! Но добиться её можно, только строго выдерживая правильные принципы руководства литературой.

4. ЗАПИСИ ПЕНСИОНЕРА ИЗ ПОЧТОВЫХ РАБОТНИКОВ

По вполне понятным причинам я не могу, как другие, говорить со

знакомыми о своей профессии, о работе. Раньше, когда я ещё не ушёл на пенсию, у меня никогда и не возникало такой потребности. В то время, придя домой, я даже рад был отвлечься и поговорить о чём-нибудь ином. Потому что, хотя это и интересно, особенно, когда привыкнешь к этому делу, но всё же непрерывное чтение писем утомляет. А вот теперь, когда я перестал работать, мне всё время чего-то не хватает. Пробовал я читать книги, но это совсем не то. К счастью, за долгие годы службы у меня сохранилась неплохая коллекция, отрывки писем, с которых мне приходилось по долгу службы снимать копии. Некоторые из этих копий оставались в моём столе. Их следовало уничтожить, но за давностью я счёл возможным сохранить. Теперь я решил переписать кое-что из них начисто.

Для того, чтобы не перепутать, буду помечать перед каждым письмом год, когда оно было написано.

1950 г.

«Дружище, тебе непонятно, зачем понадобилось это письмо. Ты

рассержен и совершенно прав. Какой, к чёрту, я тебе друг, если только молчал, когда выла вся волчья стая. Ты уедешь, с мыслью о том, что все оказались одинаковыми подлецами, что никто не сказал ничего в твою защиту, не сделал попытки тебя отстоять, эта мысль, вначале такая тягостная и горькая, теперь станет единственным твоим утешением и даст тебе силы устроить заново свою жизнь на новом месте.

Ты станешь жёстче, сожмёшь зубы, будешь молчаливым и осторожным, как все мы.

По счастливой или несчастной случайности ты был до сих пор иным – откровенным и честным не только в мыслях, но и в поступках.

Время не допускает такой роскоши. Тех, кто не догадывается зачерстветь самостоятельно, оно мочалит и сушит до нужного

141

состояния. А если не удаётся превратить человека в сухарь, оно легко превращает его в прах.

Ты спросишь, - зачем я всё это пишу? Чтобы оправдать свою трусость и молчаливую подлость. Не только перед тобой я оправдываюсь. Оправдание нужно мне

самому, чтобы жить. Да, чтобы жить так, как все мы живём, - тише воды, ниже травы, - тоже нужны силы. Не стану лгать, - это силы не героические, это подлые и трусливые силы, но их тоже надо иметь.

Я знаю, ты возразишь, нельзя всю жизнь маскироваться под негодяя. Жизнь отплатит за это тем, что поставит тебя на место, уготованное негодяю, и заставит не только казаться, но и быть им.

Согласен, так оно и получается, в какой-то мере, со всеми нами. Ты вправе напомнить, что в прошлом честные люди именно

потому и могли оставаться честными, что не боялись числиться на подозрении и быть под надзором у полицейского и жандарма.

Вот тут мы и подошли к историческому оправданию. В истории бывают периоды, когда вызвать подозрение, означает быть осуждённым.

Это обычно - короткие периоды, но люди живут под их впечатлением очень долгое время. (Для того, может быть, и повторяются эти жестокие окрики, чтобы внушить всей массе страх божий). У нас такая жестокая встряска была в 1937 году. Теперь, в 1950 году мы, на мой взгляд, идём к тому же. Но, конечно, моё поведение, как и многих других, определяется не этой исторической прозорливостью. Нет, просто нас ещё в детстве перепугали и всё время продолжают подпугивать.

Это первая причина того, что люди не желают подвергать себя риску честно действовать. Беда в том, что в этом случае риска нет – есть одна только обречённость.

Вторая причина всеобщего оскудения (как видишь, я стараюсь подвести свои личные грехи под общую амнистию), вторая причина – в безнадёжности и беспросветности исторических перспектив.

В обществе, как в природе, бывают иногда такие условия, которые делают физически невозможными некоторые процессы. Теперь такой период, когда лёд не растопить. (Помнишь слова Тютчева о декабристах?). Может быть, когда-нибудь подует тёплый ветер и вдруг начнёт тянуться вверх тонкая, хрупкая ниточка в термометре. Когда хоть немного потеплеет и мороз не будет сразу всех «костенить» наповал, тогда подо льдом начнётся жизнь, появится она и на поверхности. Может быть, к тому времени доносчики станут вызывать не только ужас, но и отвращение и презрение. Может быть, о человеке, оклеветанном и безвинно перенесшем тюрьму и каторгу, будут говорить не шепотом и смущённо, а с восхищением и громко. Тогда можно будет сказать – температура стала достаточно высокой и

142

теперь можно осуждать человека, не пожелавшего жить честно. Видишь, как ловко я повернул всё в область исторической философии, чтобы оправдать свою (но не утерплю и скажу ещё и всеобщую) трусость».

1952 г

«До войны я думал, что для меня и для всех окружающих

совершенно безразлично еврей ли я, русский, украинец или армянин. Может быть, время было очень хорошим? Не знаю. Тогда я не испытывал от этого удовольствия. Для восхищения не было причин, не станешь же восторгаться тем, что твоя правая нога легко, без боли сгибается в колене. Вот, если испытать ушиб и начать выздорав-ливать…

Мне кажется, что в то время наше поколение было совершенно эдоровым, но где-то в почве, в памяти людей были зародыши, которые дали потом вспышку эпидемии.

Как много внезапно всплыло гнили, как много людей изуродовано страхом, брезгливостью, недоверием.

Не зря для отбросов существует канализация. Но когда вновь проложенные трубы оказываются слишком тонкими, они разрываются, и тогда вся грязь, оседавшая веками в истории народа, вновь всплывает и пачкает не только сегодняшний день, она ещё очень долго будет оседать в будущем».

1954 г

«Мне кажется, что последние несколько лет сделали для меня

понятнее то, что обычно называется историей. Когда-то она казалась мне цельной, а её размах не по-человечески большим: маятник пущен в далёком семнадцатом году и всё тот же взмах его тянется куда-то далеко, в будущие столетия. И только совсем недавно я понял, что жизнь народа, страны – история, как жизнь человека состоит из отдельных дней и каждый из них похож и не похож на другой, как дни нашей жизни. Есть весёлые, лёгкие, потом могут наступить мрачные, злые, беспросветные, а потом снова – солнце и оттепель. Длительность такого исторического дня сравнительно невелика – пять, десять лет, не больше.

Это нужно почувствовать, потому что бывают очень тяжёлые дни и тогда мысль о том, что через 5-10 лет всё станет совсем иным (пусть

143

будет тяжело, но по-иному тяжело), одна только эта мысль и может помочь жить.

Но нельзя забывать о той скрытой связи между самыми разными днями, которая сшивает эти дни в месяцы и годы, той связи, которая одна только и является исторической. Потому что история это не то, что происходит, а то, что оставляет заметный след в традициях, в практике человеческого общежития. Поэтому столь значительно в жизни народа то, что столетиями формировало его характер.

Татарское иго и крепостное право, легионы бездушных и бездумных чиновников – всё это не так уж далеко отстоит друг от друга. И всё это определяет ту историческую почву, на которой проходит сегодняшний день».

В ДОРОГЕ (1956)

(Рассказ этот , очевидно, был написан не для печати. Он был

послан по почте приятелю). Военный министр чувствовал себя превосходно. За 10 дней он

побывал в Китае, Японии и Корее. Поездка была запланирована из политических соображений, но за границей не приходилось произносить речей и сидеть на торжественных собраниях.

Он был совершенно свободен, отдыхал и путешествовал. В Китае особенно интересными были фокусники. Ещё мальчиком

он видел их на улицах в своём городе. Запомнился – небольшой рост и лицо у всех совершенно одинаковое – жёлтое, нездорового цвета, с очень широким носом. Нужно признаться, что детвора их дразнила. Так уж повелось, за ними приятно было бегать по улицам, смотреть на фокусы, но относились к ним почему-то с пренебрежением. Он сам кричал им: «Ходя – макака, твоя мама – собака!».

Но китайцы делали своё дело. Один из них, раскручивая верёвку с камнем, приговаривал: «Шире круга, шире круга, шире круга, шире круга!».

Камень кружился, верёвка разматывалась, освобождая для фокусников достаточный круг.

В самом Китае их не так-то легко было найти. Главное, неудобно было спрашивать о фокусниках у самих китайцев.

На второй день пребывания в Китае, когда Телятников сидел в опере и старался не уснуть, он нашёл, как ему казалось, очень дипломатичный подход. Когда один из китайских руководителей спросил в антракте, как министру понравилась опера, он похвалил её и сказал: «А вот у вас, говорят, фокусники есть очень интересные, хотелось бы и на них посмотреть».

144

Китайский переводчик почему-то затруднился при переводе, смутился, но потом всё же сумел перевести. Некоторое время разговор шёл на китайском языке. Потом министру объяснили, что сегодня же вечером он может посмотреть фокусников.

Он не пожалел о своей уловке, прекрасно провёл вечер, увидел много интересного: шпагоглотателей, пожирателей змей и фокусни-ков, творивших чудеса. Особенно понравился фокус, запомнившийся ещё с детства,- берётся 10-ти копеечная монета, втирается в щеку, в лоб, вкладывается в рот, а потом её вытягивают из носа или из уха.

В Японии министру понравились женщины, он с удовольствием смотрел на их маленькие стройные фигурки. К сожалению, он пробыл там только два дня.

В Корее у министра были служебные дела, для личных впечатлений времени не оставалось, но и об этих местах у него остались хорошие воспоминания – прекрасная копчёная рыба и очень необычная местная водка. Вкус её трудно описать, для того, чтобы получить представление, надо выпить не меньше стакана. Министр пил умеренно, у него была своя норма, которую он менял в зависимости от времени года и служебных обстоятельств, но всегда строго выдерживал.

Телятников прошёл сложную жизненную школу. В 17-м году ему исполнилось 15 лет. Не помышляя ещё ни о каких государственных делах, он добывал себе пропитание продажей городских газет. Если разобраться, это было неплохое время. Нужно было раньше других протолкаться за пачкой газет, а потом бежать по улице и кричать: «Последние известия! Газета «Известия», восемь страниц!»

Громко кричать и быстро бегать он умел всю жизнь очень хорошо. Пожалуй, он и сейчас справился бы с такой работой. При этой мысли министр улыбнулся. Он представил себе, как он, известный каждому по портретам и фотографиям, бежит по улице с пачкой газет и выкрикивает названия статей. Стало смешно и немного грустно: несмотря на то, что так много достигнуто в жизни, что-то навсегда упущено и недоступно.

Кто бы мог подумать, что он, Кузя Телятников, станет военным министром?

Правда, он всегда был исполнительным, волевым и упорным человеком. В 1921-м голодном году он вступил в Красную Армию рядовым, а через три года уже командовал взводом на Туркестанском фронте. Потом ранили, и он чуть не попал к басмачам.

В 1927-м окончил высшие курсы и стал командовать ротой. Вот это была рота! Не то, что ему подсовывают теперь на

смотрах. Строевой шаг печатали так, что земля дрожала. Койки дневальный каждое утро проверял по шнурку, чтобы стояли точно в одну линию. Отработку приёмов штыкового боя он сам проверял у

145

всех солдат, просматривал отделение за отделением, изо дня в день, давал указания, наказывал нерадивых, поощрял волевых и настой-чивых командиров.

В 1937-м году, когда арестовали командира полка и начальника штаба, ему поручили командовать полком, и с тех пор пошло - быстрое продвижение по службе, знакомство с Хозяином (чем-то он понравился Иосифу Виссарионовичу), выполнение его личных заданий и, наконец, пост военного министра.

И всё же о 37-м вспоминать не хотелось. Именно с тех пор осталась подлая дрожь в коленках, она появлялась каждый раз, когда Хозяин вызывал к себе на доклад. У всех с тех пор возникла настороженность, недоверие, уверенность в том, что тебя за грош могут продать и никто не заступится в трудную минуту, когда все навалятся и начнут душить, да и сам ты не заступишься за лучшего друга, потому что его не спасёшь, а свою голову под обух подставишь.

Вот только после ХХ-го съезда перестали бояться один другого. Да что это, в самом деле, такое – говорим, что живём в социалистическом государстве, а люди слово сказать боятся.

Министру захотелось поговорить по душам с кем-нибудь, рассказать, что было интересного за границей, просто поговорить о жизни, но только не с адъютантом, у которого всегда наготове рабочая тетрадь для записей, а со случайным попутчиком.

С тех пор, как Телятников стал министром, у него совсем не стало случайных дорожных спутников. Сколько интересных историй слышал он в прежние годы, а теперь даже с красивой женщиной познакомиться в дороге не полагается. Высоко ты забрался, Кузя…- подумал министр и слабо улыбнулся. Захотелось увидеть спокойное лицо, без скрытых служебных опасений, страха и подобострастия. Не очень ясно понимая, но хорошо чувствуя эту потребность, министр принял решение.

- Проезжаем станцию Агрыз, - сказал вызванный из своего купе адъютант.

- Прикажите остановить поезд и отвести его на запасной путь. Известие о том, что министр решил сделать длительную

остановку в Агрызе, сразу всполошило штабной вагон. Весь аппарат стал готовиться к инспектированию. Тщательно чистились сапоги и пуговицы, извлекались уставы. Предполагали, гадали, но никто не мог вспомнить, о каком мероприятии могла идти речь. Министр пока не отдавал больше никаких распоряжений. Он вышел из вагона, не взяв даже с собой адъютанта. За ним невдалеке следовали только всегда сопровождавшие его лица охраны.

146

Был полдень медленно уходящего лета. Солнце уже не пекло в азарте, а только пригревало, притворяясь, будто по-прежнему усердствует.

За железнодорожной станцией начиналась широкая грунтовая дорога. По ней, тяжело рыча от избытка сил, промчалась пустая автомашина-буйвол. Широкий вихрь пыли медленно оседал, как радиоактивное облако после атомного взрыва.

Когда немного прояснилось, министр заметил стоящего посреди дороги майора. Он стоял, слегка покачиваясь, выставив правую руку вперёд, ладонью вниз, как человек, решивший пройти по шаткому узкому мостику над глубокой рекой. Казалось, он что-то спокойно взвешивает, покачивания и плавные движения ладони нужны, чтобы устоять, земля стала зыбкой, уплывает из-под ног , и нужно закрепить уверенность в своих силах. Когда министр поравнялся с ним, майор секунду смотрел, недоумевая, а затем, что-то сообразив, вдруг просиял и решительно пошёл навстречу.

- Генерал!- радостно прокричал пьяненький,- Здравия желаю! - Что ж ты нализался в будний день? - Понимаю! Виноват. Достоин взыскания. Пойдём со мной,

генерал. Я тебя проведу в часть, ты меня посадишь. Министр продолжал идти по дороге, майор шёл рядом. - Спорить с начальством,- говорил пьяный,- всё равно, что

мочиться против ветра: своего не добьёшься, а мокрым станешь. Ведь так, генерал? И тебя тоже твоё начальство чешет и в хвост и в гриву? А, генерал?

Министр шёл молча, но болтовня майора развлекала его. До сих пор министр никогда не посещал воинскую часть без

предупреждения. Житейский опыт подсказывал, что выгоднее сначала нагнать страх на подчинённых, а потом, когда они сделают всё возможное, судить об их работе. В таком случае тебе и уважение окажут, и страх испытают, а если понесут наказание за нерадивость, то оно будет неслучайным. На этот раз, из любопытства, министр решил посмотреть, к чему приведёт случайный ход событий. Майор вёл его к воротам контрольно-пропускного пункта.

- Ты заметил, - говорил он министру, - ведь не поймёшь, кто кого, все колышутся. Меня почему за штат вывели? Потому что все подсиживают, ловчат и горло тебе перегрызут, если хотят занять твоё место. А какие есть тонкие политики, шахматисты, стратеги! Вот, что он со мной сделал, этот стервец. Я был как все комсомольцем. Ты же знаешь? Двадцать лет тому назад. Потом потерял билет. Не хотел возиться. Меня исключили. Гляди, тут они и подстроили мне ловушку. Как секретарь парторганизации он со мной стал беседовать. Не пора ли вам вступить в партию? Что ты ему скажешь? Смешно, правда? Я говорю: есть заминка – был исключён из комсомола. Он говорит:

147

ерунда! Ты, говорит, в анкетах как писал, - что выбыл по возрасту? Ну и всё в порядке!

Гляди, тут оно и началось! В кандидаты приняли, а когда в члены стали принимать, они мне и подсунули это моё исключение. И теперь я уже ИС-КЛЮ-ЧЁННЫЙ ИЗ ПАРТИИ, иными словами, конченный человек. Вот так, генерал, живём. На твоё место никто не собирается? Смотри, не прозевай.

Меньше других испугался солдат на контрольно-пропускном

пункте. Минуту он стоял, выпучив глаза, заслоняя собой узкий проход, но потом, опомнившись, дико закричал: «Смирно-о-о! Товарищ Телятников, дежурный за дневального…Отставить! Дневальный за дежурного, солдат Дзикун». Министр прошёл дальше, за ним не совсем твёрдо шёл майор. Зазвонили телефоны. Быстро распространилось известие о том, что военный министр прибыл в часть, никем не был встречен, задержал пьяного офицера и теперь ищет, кому бы учинить разнос.

Когда об этом узнал дежурный по части, пожилой человек, которому осталось дослужить три месяца до самой высокой пенсии, первой его мыслью было оставить за себя своего помощника, а самому отправиться в санчасть. Он стал искать в уставе внутренней службы, как следует поступить дежурному по полку, когда он заболел, но не нашёл там ничего подходящего. Зато наткнулся на форму рапорта: «Товарищ маршал Советского Союза! 3-й стрелковый полк – на тактических занятиях в поле (в таком-то районе)». Это его немного ободрило. Тут он вспомнил, что надо позвонить командиру части.

Командир части испугался сильнее. Он вспомнил истории, которые рассказывались про Телятникова во время войны: человек он крутого нрава, без палки не ходит, чуть что – по голове. Самому туда, конечно, никак нельзя показываться. Сообразив это, он приказал вызвать в часть своего заместителя и доложить, что командир части болен.

Заместитель (он же начальник штаба) был человек решительный. Узнав о том, что министр задержал пьяного офицера, и вспомнив о неполадках, которые могут обнаружиться, он в первую минуту решил объявить тревогу и вывезти на машинах в ближайший лес тех, кто находится на территории части. Можно будет сказать, что происходит розыгрыш атомного нападения. Это, пожалуй, министру понравится. Но, вспомнив о том, какая неразбериха начнётся, когда будет объявлена тревога, заместитель отказался от этой мысли и приказал дежурному немедленно оповестить о случившемся коменданта, чтобы тот принял меры в отношении порядка на территории части, в караульном помещении и на постах. Узнав, что дежурный ещё не докладывал министру, заместитель пришёл в

148

ярость и, грозя всевозможными карами, приказал немедленно идти докладывать министру, сопровождать его, а, если он спросит, сказать, что заместитель командира сейчас находится в отъезде.

Когда о случившемся узнал комендант, у него в голове всё смешалось – параграфы устава гарнизонной службы, мысли о том, что ему не миновать теперь демобилизации. Возникла дикая мысль – не допустить министра к постам и к караульному помещению, выставить караульных собак.

Он твёрдо знал, что согласно уставу гарнизонной и караульной службы:

«Посты караульных собак выставляются на наиболее опасных подступах, на расстоянии 40-80 м от постов, впереди часовых, с учётом возможности обстрела местности впереди собаки».

Впереди собаки! Это же прекрасно! Это выход из положения! У него такие собаки, что даже министр не решится к ним подойти. Правда, ночью они спят, хоть выноси всё из складов, но если их поставить днём, да ещё прикрикнуть на них, они будут лаять, как черти.

Между тем, министр ходил по территории части, которая как будто вымерла - известие о его прибытии мгновенно распространилось и все действовали примерно одинаково.

«Вот видишь, генерал,- говорил пьяный, который так и не понял, с кем он разговаривает,- они все как крысы бегут от тебя. А ты не обращай внимания. Ты иди на гауптвахту. Меня посади, чтоб был порядок». И он вёл министра на гауптвахту, которая помещалась рядом с караульным помещением.

Комендант в это время уже приступил к выполнению своего плана, но не успел ещё вывести всех собак. Министр подошёл к караульному помещению как раз в то время, когда около него появился комендант с громадным псом. Увидев приближающихся людей, собака грозно залаяла. Комендант стал её унимать: «Не узнаёшь, глупая. Это же министр идёт».

В это время к министру, тяжело дыша, подбежал дежурный по части. Он попытался скомандовать – «Смирно!», но не сумел, и только прохрипел что-то похожее на «Смерть…». Министр махнул на него рукой и он, успокоенный, поплёлся сзади.

Увидев официальных лиц, министр почувствовал, что он не на прогулке и вынужден стать строгим.

- Где командир части?- спросил он, не оборачиваясь, но все поняли, что спрашивает он у дежурного.

- Болен, товарищ министр, - ответил дежурный, насколько мог вкрадчиво и успокоительно.

- Начальник штаба?- строго спросил министр, останавливаясь, но всё ещё не оборачиваясь.

149

- В командировке, товарищ министр,- ответил дежурный, снова начиная дрожать, так как обстановка ничего хорошего не предвещала.

- А что это за собачник гуляет здесь возле караульного помещения? – спросил министр строго уставившись на коменданта.

- Разрешите доложить…- начал оправдываться комендант,- действуем в соответствии со специальным наставлением «О порядке содержания и подготовки караульных собак».

Министр ничего не сказал, хотя знал, что такого наставления не существует. Оно только упоминалось в уставе, но старое было отменено, а новое не было разработано.

Решив, что больше здесь нечего делать, министр круто повернул и отправился в обратный путь. Дежурный и комендант шли за ним, а пьяный майор шёл рядом. Он, наконец, сообразил, с кем имеет дело, но всё ещё не протрезвел.

У проходной дежурный по части и комендант попросили разрешения остаться, а пьяный отправился с ним в обратный путь.

- Ты меня извини, министр, что я тебя генералом назвал. Хорошо ты их отделал, честное слово. Так им и надо, сукиным детям! Только ты мне скажи, почему они так дрожали? Я тебе расскажу. Я тебе всё расскажу! Раз ты меня встретил, ты сегодня всю правду узнаешь. Вот, слушай.

Они тебя боялись. А почему они тебя боялись? Потому то у нас законов нет. Ты сидел в 37-м году? Знаю, сидел! Ещё будешь сидеть! Поверь мне, ещё сядешь, пёс я буду, если не сядешь. Чего они боятся? Украли они у тебя что-нибудь? Нет, ты скажи, украли? Боятся, потому что закона нет. А то, что есть – пустая бумажка. Ты сейчас захочешь - сотрёшь их в порошок. Другой, повыше, - тебя сотрёт в порошок.

Нет такого, чтоб человек знал – я прав, и пусть он хоть трижды министр, плюю на него, ничего он не сделает, раз я прав. Такого нет. Ты возьми даже простой патруль. Если захочет, придерётся, и ты ничего не сделаешь. Не приветствовал, нечётко приветствовал, пуговицы не чищены, сапоги запылены. Фу ты, чёрт! Это у нас. А ты думаешь, на гражданке лучше? Попробуй прописаться, только пропишись по месту жительства, когда приедешь в большой город. Там каждый холуй тобой будет помыкать, и ничего не сделаешь. Не научились ещё делать такие законы, которые нужны. А как заставить выполнять законы? Нет, ты скажи, как их заставить выполнять? Вот если бы такой суд был, одинаковый для всех, справедливый. Скажем, ты меня обидел. Ты министр. Всё равно, подаю на тебя в суд, и пусть разбирают. Или, скажем, считаю неправильным, что не прописывают в городе, - опять в суд.

Беда только, что судья тоже начальства боится. А как ты думаешь? – говоря это, майор приблизился к министру и взял его за

150

плечо. От неожиданности министр вздрогнул и с силой толкнул его. Сразу же появились люди, охранявшие министра, и оттеснили пьяного.

Удивлённый таким оборотом задушевной беседы, майор остановился и, не понимая, какая сила его оттолкнула, развёл руками.

-Ты чего толкаешься? Может быть, я бы тебя при хороших законах и министром не назначил?

Министр благополучно сел в свой вагон, но от случившегося у него остался неприятный осадок.

Майор был безобразно пьян. «Нужно,- подумал министр, - разработать более строгий приказ о борьбе с пьянством».

5. МЕДВЕДЬ ЗАГОВОРИЛ

- Товарищи! Ни для кого не секрет, что вопросы бдительности представляли, представляют, и будут представлять для всех нас всегда первостепенную важность. Мне, как работнику прокуратуры поручено провести с вами беседу о современном состоянии этого вопроса.

Далее читает около получаса нудный, спутанный и невыразительный текст. Часто запинается, слова произносит так, как они пишутся – «еГо, своеГо» и почему-то «престыж» вместо «престиж».

Закончив чтение, оживляется и продолжает говорить, но уже «от себя».

- Вот здесь, товарищи, не все понимают серьёзность данного вопроса. Здесь, например, пока я читал, мне подали записку. Она, правда, не подписана и писал её товарищ печатными буквами, но узнать, кто её написал, уверяю вас, для нас не трудно.

Вы не представляете себе, как хорошо поставлена наша служба. Он тут стишок написал и название ему придумал: «Деловой

медведь без работы не останется».

- Как живёшь ты теперь, косолапый? - Я давлю не двумя, а в пол-лапы. Разобраться во всём мудрено, Так из двух я давлю одного.

- Ему, видите ли, скучно стало! А мне, думаете, весело в пяти

организациях этот доклад читать? Но надо. Время такое. Если раньше наша работа состояла из трёх этапов – обнаружить, где может начаться преступление, проследить, чтобы оно должным образом

151

созрело, а потом произвести арест, то теперь наша работа очень усложнилась.

Нам надо людей перевоспитывать. У нас в стране нет политических преступников, вы все об этом читали недавно в газетах. Ну, а как же быть с теми, которых надо перевоспитывать? Вот тут и нужно нам проявить находчивость. Одного припугнуть, другому подобрать такое уголовное преступление, чтоб его можно было осудить, посадить на долгий срок. Всё это совсем не просто.

- А тут ещё эти, с узкими брюками и рок-н-роллом, стиляги. Из их среды – это большей частью студенты – вербуются шпионы. О них я бы мог вам рассказать много историй, но вам будет интереснее, если я вам расскажу про настоящего шпиона.

- Было это дело так. Нам этим летом сообщили, что в наш город разрешено приехать одному иностранному военному атташе. Конечно, за ним было установлено наблюдение.

- Первым делом, очень подозрительным было то, что он очень много ходил по улицам. Ходил и смотрел. В книгах про шпионов, я вам скажу, их примерно правильно описывают.

- Ну, наши, конечно, его не выпускали из виду. Он их, между прочим, кажется, даже как-то заметил и какие-то знаки им делал, но они перешли на другую сторону улицы и сделали вид, что к нему никакого отношения не имеют.

- Так вот, чем это дело кончилось. Зашёл он на пустырь, знаете, как раз километрах в двух оттуда у нас расположен авиационный завод, и стал по этому пустырю ходить и что-то шагами мерить. Ну, у нас были инструкции, если он начнёт беззаконием заниматься, можно пресекать. К нему подошли, попросили его убраться оттуда. После этого он уехал.

- Из этого примера вы видите, насколько нужно быть бдительным.

- Потом ещё надо иметь в виду в отношении книги «Не хлебом единым». Я этой книги не читал. И вам не советую. В Америке её издали большим тиражом, они её там даже раздают бесплатно. Уже одно это говорит о том, что это за книга.

- И последнее, товарищи. Надо поменьше болтать. Вчера утром в трамвае сотрудник вашего учреждения Сергеев говорил о заказах, которые вы получили из Польши и Чехословакии. Нельзя этого делать, товарищи. Не забывайте, что всё то, о чём вы говорите, слушают окружающие. Я мог бы привести ещё много примеров, но и этого достаточно, чтобы предостеречь вас от болтовни.

152

6. ИСТОРИК О ЗАКОННОСТИ

Вы говорите о законности, а я вам сейчас докажу историческими примерами, что это опасное и неуместное явление в жизни государства.

Случай с Верой Засулич. Стреляла в петербургского градоначальника полковника Трепова. За такие вещи, как хотите, по головке гладить нельзя. Расстрелять или повесить, в зависимости от существующей практики. Так нет, созывается суд присяжных. Сам царь Александр третий призывает к себе юриста Кони и выражает уверенность в том, что этот Кони оправдает доверие.

А он что? Вы думаете, понял и сделал всё, как полагается? Какое там! А ведь мог устроить себе жизнь, да еще какую.

Вышинский начал с меньшего, а до каких постов дошёл… Но он, Кони этот, видите ли юрист, у него есть своё

представление о законности и личной честности. У него всё есть. А о государственных интересах, о народе, о таком удобном случае выдвинуться и не подумал. Повёл суд согласно законам и доигрался – присяжные вынесли оправдательный приговор, и Засулич бежала за границу.

Вот тебе и закон. А если б не закон верховодил в суде, а суд распоряжался законами в соответствии с государственными интересами, всё получилось бы по-другому. Правда, Трепова она не застрелила, а только легко ранила и напугала, но оправдывать её никак нельзя было. Трепов, видите ли, отдал приказание высечь студента Боголюбова, приговорённого к каторге и находящегося в доме предварительного заключения. Засулич утверждала, что она своим выстрелом хотела привлечь внимание общества к тому, что произошло с Боголюбовым. Там больше было оснований к тому, чтобы судить её закрытым судом, а не судом присяжных.

Ну, а если уж решили устраивать суд с присяжными, то их-то подготовить во всяком случае должны были, объяснить им, что и как следует сделать, чего от них ждут. Ведь они же не маленькие дети. Нет! Не могу я себе представить, как такое могло случиться. Вот к чему ведут безответственность и беспартийность

Да, беспартийность! Потому что только этим можно объяснить своеволие председателя суда Кони, который посмел противопоставить своё личное представление о честности и профессиональной добросовестности требованиям министра юстиции и намёку государя, этим же объясняется и поведение присяжных.

Вообще надо сказать, что отсутствие единой государственной партии, это как раз то, что недоставало нашему государству на протяжении всей его истории. В других государствах роль

153

организатора человеческих душ играла церковь. Она умела держать в узде каждого человека в отдельности, учила его покорности, подчинению высшим соображениям текущей политики, умела припугнуть, воспитывала у всех нужную долю лицемерия и податливости.

У нас в России церковь была для всего этого слишком тяжеловесна. Она была только декоративна, потому что русское государство, став со времён Петра 1-го чиновничьим государством, опасалось церкви и пользовалось ею только для борьбы с живой религиозностью – расколом.

Вот и получилось, что, когда понадобилось залезть в душу каждого человека в отдельности, соответствующего инструмента и не нашлось.

А ведь так просто продублировать чиновничий аппарат ещё одним аппаратом церковным и всё это слить воедино. Но столько должно было пройти времени, пока до этого дошли!

А в отношении законности я предполагаю написать ещё особое сочинение.

Я начну, конечно, как обычно, ссылками философского характера на труды классиков.

Тому, кто набил на этом деле руку их нетрудно подобрать по любому поводу. Лучше всего будет, скажем, развить ту мысль, что само понятие законности – это метафизическое понятие, противоречащее представлению о государстве, как о машине для насилия, которое (насилие) должно осуществляться любыми наиболее эффективными способами. Можно и диалектикой всё объяснить. Если слово «беззаконие» режет ухо, то его можно заменить термином «революционная законность».

Закон отрицает беззаконие, но революционная законность является отрицанием отрицания, т. е., отрицая законность, она возвращает нас к беззаконию на более высоком идейном уровне.

Затем можно показать на примерах гражданской войны и 1937-го года, что обычное понятие законности в некоторых случаях надо начисто отбрасывать. Потом можно показать, к чему приводит злоупотребление законностью.

Первым делом, надо обратить внимание на то, что закон – законом, но охрана государства осуществляется не в суде и не судом, а иными органами, которые действуют до и после суда, и для которых суд может являться лишь актом формальной регистрации выполнения, так сказать, производственного плана.

В этом отношении очень поучительно рассмотреть молодые годы Владимира Ильича. Его старший брат, как известно, был казнён за покушение на Александра третьего, когда Володе было 17 лет. (Отец умер за год до этого). В это время его старшая сестра Анна

154

была уже приговорена к ссылке в Сибирь, но по ходатайству матери пятилетняя ссылка в Сибирь была заменена ей высылкой в деревню Кокушкина в 40 км от Казани, где находилось имение деда (часть этого имения принадлежала матери Воладимира Ильича.).

Так вот, в этом же, 1887-м году, Воладимир Ильич оканчивает гимназию. Директором этой гимназии был Керенский, отец Александра Фёдоровича Керенского. Знал бы он, что его сыну придётся пережить, не написал бы он Воладимиру Ильичу блестящей характеристики для поступления в Казанский университет. Воладимир Ильич поступает в университет и, прозанимавшись там всего лишь несколько месяцев, участвует в студенческой сходке, его сразу же после сходки арестовывают (ночью, на квартире), держат несколько дней в полицейском участке (вместе с сорока другими студентами), а затем высылают в ту же деревню Кокушкина, очевидно также по просьбе матери.

Власти в этом случае так же мало подозревали в семнадцатилетнем Володе будущего всероссийского революционера, как Федор Керенский не мог подозревать в нём угрозы для своего шестилетнего Саши.

Вот тут уже проявляется гнилой либерализм царского правительства, который не может быть оправдан никакими ссылками на законность. Он проявляется и в замене ссылки в Сибирь старшей сестры поселением её в имении у матери под Казанью, и в том, что Воладимир Ильич был принят в Казанский университет, и в том, что после сходки он отделался одним лишь исключением и отправкой в имение к матери. И главное, - вся семья не была лишена средств к безбедному существованию.

Вскоре мать Воладимира Ильича покупает хутор в Самарской губернии и вся семья поселяется в Самаре, и старшая сестра, которой полностью прощена её пятилетняя ссылка, и сам Воладимир Ильич.

Ему в это время идёт 20-й год, он получил разрешение сдавать экзамены при Петербургском университете.

Давно следовало сообразить правительству, какую опасность представляют семнадцатилетние. Можно было и школьную реформу произвести, и ограничить приём в высшие учебные заведения. А в 19 лет уж, во всяком случае, следовало бы в армию брать на перевоспитание. (Скалозуб предлагал радикальное средство:

«Я князь Григорию и вам Фельдфебеля в Вольтеры дам, Он и в шеренги вас построит, А пикните, так мигом успокоит»).

Самое опасное предоставить в этом возрасте, с 17-ти до 25-ти

лет, много свободного времени. Тут нужно не дать человеку

155

опомниться, навалить на него побольше физического труда, муштры или зубрёжки, а то не миновать беды. Хорошо ещё подсунуть ему какую-нибудь жизненную цель, увлечь его чем-нибудь, но это редко удаётся.

Так оно и получилось. С 17-ти до 25-ти Воладимир Ильич был предоставлен самому себе, пользовался библиотеками, жил сначала в Самаре, потом – в Петербурге, каждое лето проводил в деревне. Такая свободная жизнь и приводит к тому, что человек начинает размышлять над вещами, над которыми ему размышлять не полагается.

Вот тут-то и проявляется метафизическая беззубость буржуазного представления о законности. Вместо того, чтобы действовать согласно лозунгу «Организованный досуг детей предотвращает пожары!», они пустили всё на самотёк и, конечно, в 25 лет пришлось его арестовать, продержать более года в тюрьме (со следствием в то время тоже не торопились) и сослать в Сибирь в село Шушенское. Но опять-таки начинается беззубый либерализм. Благодаря хлопотам матери, разрешено туда ехать за свой счёт, а не по этапу. Его освобождают, и он 3 дня перед отъездом проводит в Петербурге.

А в самом Шушенском! Метафизическое злоупотребление законностью - на каждом шагу. Как вам нравится, например, такая выдержка из письма, посланного из Шушенского сестре в Москву: «Может быть так же, если деньги будут, буду просить Марка о покупке хорошего револьвера: пока, впрочем, не вижу ещё в нём надобности».

А потом начинаются совершеннейшие чудеса. Ссыльный пользуется московской библиотекой (Румянцевская, ныне библиотека им. Ленина), переписывается с одной из сестёр, которая находится в это время за границей, просит её высылать ему интересные номера иностранных газет (немецких, французских и английских) с парламентскими отчётами, получает из Подольска от другой сестры (той, что избежала ссылки в Сибирь) немецкую газету «Нойе цайт», сообщает ей, что читал в другой немецкой газете «Франкфуртер цайтунг», которую ему присылают из Петербурга, отчёт о съезде немецкой социал-демократической партии (Штуттгарский партайтаг) и подумывает о том, чтобы выписать эту газету на будущий 1899 год.

Но настоящие чудеса либерализма ещё впереди. Находясь в ссылке, Ленин печатает в журнале «Новое слово» отдельными частями свою работу «К характеристике экономического романтизма», издаёт отдельным сборником «Экономические этюды и статьи», переводит совместно с Крупской 1-й том книги Сиднея и Беатрисы Вебб «Теория и практика английского тред-юнионизма», редактирует 2-й том этой книги и, наконец, пишет в Шушенском и издаёт в Петербурге большую книгу – «Развитие капитализма в России.

156

Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышлен-ности». Корректуры этой книги присылались автору в Сибирь, он их правил и отсылал обратно. Книга эта предполагалась на 30-ти печатных листах (500 страниц). Над ней Воладимир Ильич работал год до ссылки и два года в ссылке, получил он по договору с издательницей Водовозовой 1500 рублей, по тем временам значительную сумму.

В 1900 году, когда Ленину исполнилось 30 лет, закончился трёхлетний срок ссылки, он вернулся в центральную Россию и вскоре выехал за границу. Вот что он писал тогда матери из Пскова в Подольск:

«Вчера получил свидетельство от местного полицмейстера о неимении с его стороны препятствий к отъезду моему за границу, сегодня внёс пошлину (10 рублей) и через 2 часа получу заграничный паспорт. Значит, двинусь летом в тёплые края; немедленно ехать отсюда я не могу, потому что надо ещё снестись с редакциями и некоторыми издателями переводов и покончить некоторые денежные дела…».

Вот до чего доводят злоупотребления законностью. С 17-ти до 25-ти лет человека предоставляют самому себе, с 25-ти до 30-ти ему дают возможность сохранить не только жизнь, но и линию этой жизни, а потом, после внесения 10-ти рублей предоставляют возможность уехать за границу. Ну, как не назвать такую законность формальной и метафизической? Истинная, диалектическая законность должна уметь в любой момент для пользы дела творить беззаконие.

7. ПОСЛЕ СОБРАНИЯ

В этот день после работы читался доклад «О повышении

бдительности». Лекция проводилась, как всегда, при закрытых дверях, т. е. начальник отдела своевременно закрыл дверь на ключ, чтоб народ, как он говорил, не разбежался. Впрочем, это делалось скорее по традиции, чем по необходимости – никто и не пытался уйти. Принесли красную скатерть, графин, стакан и отполированный фанерный ящик.

Почти все сидели в плащах или пальто, некоторые остались за своими столами. Но большинство теснилось в конце проектного зала, поближе к выходу. Два передних ряда остались пустыми, хотя председатель месткома, усевшись возле графина, дважды просил стоявших сзади не толпиться и пройти вперёд.

Докладчик, грузный мужчина, бегло черпал из машинописного текста начало каждой фразы, потом, с видимым удовольствием, доносил большую часть фразы, уставившись в зал, вновь легко

157

находил на листке нужное место и начинал всё сызнова, как исправно работающая челночная машина.

Присутствующие читали газеты, дремали или с напряжённым вниманием следили за тем, как докладчик укладывает листы рядом с полированным ящиком-трибуной.

Через полтора часа последний листок доклада был прочитан, председательствующий спросил, нет ли вопросов, поблагодарил докладчика. Присутствующие стали расходиться медленно и как будто неохотно.

Конструктор подъёмных приспособлений Анатолий Петрович Шавров и руководитель группы Петлицын, свернув за угол, пошли к трамвайной остановке.

Поглядев по сторонам, Шавров сказал, что до такого одурения ещё не доходил.

- Нашпигован через все отверстия газетной бумагой. К чему всё это твердить сто раз непонятно.

Петлицын стал напевать, подражая шаляпинскому исполнению Мельника:

- Одно и то же надо вам твердить сто раз! Да, надо вам твердить сто раз. Одно и то же надо вам твердить сто раз. Потом, мгновенно обретая лукавую серьёзность, стал поучать:

«Истина не перестаёт быть истиной от тысячекратного повторения. Нужно донести до масс определенную сумму знаний. Это достигается массовым воспроизведением слов. Некоторым скучно, но нужно потерпеть ради общества»

- Какие знания? – закричал Шавров, не замечая лукавых огоньков в глазах Петлицына.

- До всего, Анатолий Петрович, сам не дойдёшь, кое-что послушать надо. Тут действует простая статистика: если на всех перекрёстках укреплены щиты с изображением искры, из которой возгорается пламя, и прохожим твердят противопожарные стишки, то число пожаров в таком городе сокращается.

- Глупости! Человек, не способный подняться и уйти, поняв, что лекция будет смертельно скучной, никогда не станет действовать честно, самостоятельно и решительно.

- А этого и не требуется. - Воспитывают трусость и малодушие. Зелёная скука от этих

церковных обрядов. Некоторое время шли молча. Петлицын беспокойно

оглядывался, не нагонит ли трамвай, а Шавров почему-то стал рассказывать о первых месяцах войны.

158

- Мне тогда было 19 лет. Я окончил техникум и ожидал вызова в военкомат. Неопределённость моего положения угнетала и я стал искать временную работу в городе.

В первые месяцы войны состояние умов в нашем городе было странным.

Обескураживало продвижение немецких войск – все были приучены к мысли, что воевать будем на территории противника, и многие готовы были поверить нелепым слухам о крушении немецкой империи. Помню, что небольшая заметка о беспорядках на немецком заводе быстро превратилась в слух о революции в Берлине и два дня верили этому слуху.

Наш город находился в 200-х километрах от границы с Румынией, но немцы не продвигались в этом направлении, оно находилось в стороне от главного удара. Бомбардировок в 1-й месяц войны тоже почему-то не было. Но тревожное настроение усиливалось с каждым днём из-за неопределённости сводок Информбюро.

Днём и ночью летали немецкие самолёты-разведчики, по ним била вся зенитная артиллерия города. Для борьбы с предполагаемыми немецкими десантами на предприятиях создавались истребительные батальоны. У ворот домов дежурили домашние хозяйки и дети. Зачем они там стояли, никто не знал, но считалось, что таким образом повышается бдительность.

На улицах, особенно в первые дни после объявления войны, прохожие задерживали всех, казавшихся подозрительными. Часто подозрение вызывала мягкая шляпа, которая в нашем городе до войны была редкостью. Но мне пришлось встретить настоящего диверсанта.

- Трамвая не видно. Не пойти ли нам на 25-й, здесь слишком много народу.

- Пойдёмте. В один из дней, когда я ходил по городу в поисках работы, мне повстречался подозрительный человек. Он шёл с большим трудом и казался очень больным, но, переходя улицу, на мостовой, он зашагал бодро и уверенно.

Я поделился своими подозрениями с одним из прохожих, тот сказал ещё кому-то, и вскоре за шпионом шла уже небольшая толпа. Мы старались не отстать и шопотом сообщали друг другу свои подозрения. Мы все заметили, что он заторопился и это тоже заставило нас насторожиться.

Вдруг шпион остановился у одного из подъездов и стал торопливо стучать в дверь. Ему открыла молодая женщина и хотела впустить его, но тут мы подбежали и стали требовать документы.

Молодая женщина сначала испугалась, но потом, разобрав в чём дело, стала ругать нас за то, что мы пристали к её больному отцу.

159

Она ругала нас с ожесточением, от всего сердца, мы сразу же поняли всю свою глупость.

Смущённо смеясь и стыдясь друг друга, мы быстро разошлись. Через несколько дней я разыскал на окраине города завод, на

котором мне предложили должность контролёра-приёмщика. Как многие подростки, я был в то время очень застенчив. Это болезненная застенчивость, она уживается с внутренней самоуверенностью, убеждённостью в своём превосходстве над окружающими, и она же заставляет преувеличивать значение каждого услышанного слова, каждого взгляда. Кажется, что привлекаешь всеобщее внимание, что все над тобой смеются. В этот день я шёл оформляться на работу и, хотя в основном всё уже было договорено, мучился мыслью о том, что предстоит говорить о себе с незнакомыми людьми.

Было ещё одно обстоятельство, увеличивающее мою застенчивость. Несколько дней до этого я гнался за инвалидом и теперь мне пришло в голову, что меня самого могут заподозрить в чём-то. И хотя в таких случаях твёрдо знаешь, что ни в чём не повинен, всё же опасаешься. Во-первых неприятна сама мысль, что тебя подозревают, а потом, как говорят, пойди, докажи, что ты не верблюд.

Я шёл по улице, пристально разглядывая камни под ногами и чутко улавливая боковым зрением силуэты прохожих. В это время мимо меня прошёл человек с большим узлом на плечах, за ним шагал красноармеец с винтовкой. Я посторонился, но красноармеец направился ко мне.

Все детали этой встречи прочно засели в памяти, потому что позже я много раз вспоминал их, но тогда я не успел ни о чём подумать.

Впереди шёл подозрительный человек с узлом, похожий на грузина. Я понял, что это задержанный, а за ним идёт конвоир.

Когда красноармеец остановился возле меня, грузин продолжал ещё некоторое время идти, потом оглянулся и тоже стал. Солдат был одет очень аккуратно, в совершенно новое обмундирование. Подойдя ко мне, он глазами указал на человека с узлом, и, скрестив по 2 пальца решёткой, спросил: «Где?»

Я не понял, переспросил. Он шопотом сказал, что ему нужно пройти к тюрьме. Но я ничем не мог ему помочь, потому что не знал окраины города. К нам подошёл прохожий, но солдат не стал спрашивать, где тюрьма, а назвал какую-то улицу, и, узнав дорогу, пошёл с арестованным дальше.

Я стал обдумывать этот случай и вдруг вспомнил, что, остановившись, красноармеец не приказал остановиться грузину (или румыну, теперь он мне казался более похожим на румына), тот сам стал метрах в 5-ти от нас. Подозрительно новым выглядело

160

обмундирование конвоира, удивительно несуразным был его жест. В узле, вероятно, находилась радиостанция и оружие, в руках у одного из них всё время наготове была винтовка, а подозрительный узел при таком порядке движения ни у кого не мог вызвать любопытства.

Короче, к тому времени, когда они ушли, я понял, что встретил двух заброшенных в город немецких разведчиков.

Шавров замолчал, потом добавил: «Чем сидеть, как мы с вами сегодня сидели, лучше уж ввели бы укрепляющие идеологию танцы или песнопения. Ведь всё ритуал, один только ритуал».

Петлицын ничего не ответил.

8. ЛЕРКИН

(«Человек в футляре») Как всегда бывает в доме отдыха, с первых же дней возникло

несколько групп по принципу – что кому надо. Первой возникла группа преферансистов. Игра в преферанс

началась ещё в поезде и продолжалась почти круглосуточно до самого отъезда.

Это была небольшая группа людей, измученных непрерывным недосыпанием и говоривших на особом жаргоне. Тот, кто попадал к ним без серьёзных намерений, не выдерживал суровой жизни и переходил в кружок более умеренных, к игрокам в «дурака» или «козла». Столь же быстро обозначилась группа любителей волейбола, и в ней, конечно, нашёлся крикун и придира, игравший не лучше других, но донимавший всех своими упрёками. Самую большую группу составили добросовестно отдыхающие. По упорству и постоянству они превзошли даже одиноких бильярдных игроков. Им было труднее, чем остальным, т. к. весь день проходил в ожидании: взвешивания, завтрака, полдника, обеда, ужина, кинокартины. Остальные, не примкнувшие к этим корпорациям, читали, искали собеседника.

Работник областной газеты Шевцов лежал на траве в тени большого камня и, глядя на озеро, рассказывал забавные истории о доме отдыха, - он бывал здесь каждое лето. Его собеседник Павел Моисеевич, инженер, любитель литературы, смотрел, как в прозрачной воде суетились стаи мальков.

Заговорили о культе личности. Павел Моисеевич стал медленно говорить о чём-то, должно быть давно продуманном, но Шевцов, ловко подхватив конец одной из фраз («людям нужен ритуал, и чем он

161

бессмысленнее, тем внушительнее и обязательнее для всех»), начал новый рассказ.

- У нас в редакции работал некий Леркин. Он постоянно стремился прилипнуть к чему-нибудь, присоединиться к общим действиям, минуты не мог побыть без собеседника, несколько шагов без попутчика. В уборную он ходил, уговорив предварительно человека – пойдём, покурим!

Одно время мы все старались не отстать от других, быть, как все, но у нас это происходило из стремления, подобного мимикрии у животных. Мы старались не выделяться, чтобы не приметили и не съели. А ему, чего было беспокоиться, за что могли бы его съесть? Человек он был абсолютно бездарный, исполнительный, коллектива не чуждался, даже наоборот. Он чувствовал себя в жизни прочно, знал, что хорошо заведует отделом литературной и театральной критики. Не было ни одного случая, когда бы наша газета напечатала положительную рецензию на книгу или театральную постановку, не дождавшись полного и окончательного признания этой вещи всеми центральными газетами. На собраниях он об этом часто говорил: «В нашем отделе никогда не было идейных срывов».

Его феноменальная общительность происходила, на мой взгляд, от полной внутренней пустоты, идеальной бездумности и неспособности принимать самостоятельные решения по самым пустяковым вопросам. Он был туп, бестолков, неспособен к творческой работе и не скрывал своей заурядности, а как бы даже дорожил ею, считал её признаком лояльности, что ли, порядочности, деловой и идейной устойчивости.

Получалось так, что мы все, беседуя с ним, должны были прикидываться бездарными и тупыми людьми, а он всегда мог оставаться только самим собой. Он имел неприятное обыкновение выспрашивать наше мнение по всем вопросам текущей политики, а так как мы все в то время друг друга побаивались, то приходилось дважды произносить хвалебные речи – один раз на семинаре текущей политики, другой раз перед Леркиным.

- Вот это рост! – восторженно говорил он, прочитав очередную передовую статью в «Правде», - 28,2 миллионов тонн стали!

После этого он подробно рассказывал содержание всей передовой. Если мы говорили: «Я уже читал», его это не останавливало, приходилось не только внимательно слушать, но и самому восхищаться.

Без смущения он яростно ругал то, что незадолго до этого слишком поспешно похвалил вслед за газетной статьёй. При этом он не испытывал никакой неловкости. Он только боялся отстать, пропустить новый взгляд на вещи. Обычно в таких случаях Леркин говорил: «Ну, кто же мог знать!» и повторял все фразы из

162

постановления или статьи, в которых провозглашалась порочность ранее одобренного произведения. Такие случаи только усиливали его настороженность и внимательность к передовым. Другие статьи он читал с меньшим доверием. В передовой обычно всё было ясно и закреплено организационными выводами. Написали, что Зощенко пошляк, значит о его книгах не следует упоминать, а о нём самом при случае говорить – пошляк. Другое дело, статьи с рассуждениями, да ещё о книгах, не удостоенных премии. В них всегда содержался сомнительный элемент.

На заседании редколлегии надоедал бесконечными пустыми речами, а когда начиналось дело, например, решали печатать фельетон о несправедливом решении районного совета (у старого рабочего отняли дом), он говорил, что такое решение не могли принять, не согласовав предварительно вопрос с высшими инстанциями, данные наши, вероятно, плохо проверены и надо весь материал направить в райсовет, вынесший постановление. Мы направляли, и дело глохло.

Вскоре за примерность и стопроцентную проверенность его избрали секретарём партийной организации редакции. Мы все, признаться, побаивались его, даже ответственный редактор. Время было, что ли такое, но под влиянием таких людей, как Леркин, стали бояться всего – громко говорить, знакомиться, посылать письма, читать книги, мыслить, рассуждать, отстаивать своё мнение.

Павел Моисеевич, желая что-то сказать, приподнялся и сделал несколько шагов, разминая затёкшие ноги.

- Вот, все мы, мыслящие люди, читали Щедрина, Чехова, Ромен Роллана, а вот – подчинялись всё это время, терпели. Беда в том, что таким , как ваш Леркин, такое положение дел выгодно, а их много. Когда балбес заведует литературной и театральной критикой, представляет духовную жизнь общества, его такие порядки вещей вполне устраивают.

Шевцов ничего не ответил и продолжал рассказ. - Леркин любил выступать и делать доклады на собраниях. Не

имея своих мыслей, но желая иметь слушателей, он часто находился в затруднительном положении. Его знакомые, зная с кем имеют дело, ускользали под различными предлогами. Зато на собрании он брал реванш. Добросовестно подготовившись, т. е. переписав достаточное количество газетных столбцов, он неутомимо и с удовольствием зачитывал их нам. Мы злились, зевали, но ничего сделать не могли – всё, что он говорил, было вполне выдержано и проверено. Впрочем, иногда он вставлял и своих несколько фраз и, касаясь наших дел, ухитрялся извлечь для себя некоторую выгоду, которую шахматисты называют позиционным преимуществом.

163

Став секретарём, он усвоил особую манеру держаться. На людях, выслушивая других, он придавал лицу замкнутое и настороженное выражение, а когда сам говорил, всегда как-то условно улыбался, заранее устраняя все возражения.

И этот Леркин, можете представить себе, стал писателем. Павел Моисеевич ничем не выразил своего удивления. Он

наклонился и, заслонившись ладонями, зажёг папиросу. Шевцов продолжал рассказывать.

- Вся суть в том, как он стал писателем. Года полтора тому назад к Леркину, в отдел искусства, назначили нового работника. Произошло это так. Леркин имел согласно справкам высшее образование, но фактически никуда не годился. Все это понимали, терпели, но, когда пересматривали штаты, редактор решил принять к Леркину в отдел делового, способного человека. Приняли Мишу Карабутова, выпускника университета. Жизнерадостность и весёлость были заложены в него от рождения. Как бывает у людей рыжеватых, эти качества светили веснушками у него из-под кожи в любую погоду.

С его приходом у нас действительно как-то посветлело в редакции. На него глядя и мы помолодели, немного ослабла взаимная настороженность. Не то, что мы перестали вдруг все бояться, что какой-нибудь остолоп вроде Леркина, услышит шутку , не поняв даже её смысла, донесёт на тебя, а потом пойди, докажи, что не ты написал «Евгения Онегина». Мы продолжали ощущать дух времени, но, глядя на Мишу Карабутова, заражались его душевным здоровьем и весёлостью.

Карабутов возненавидел леркинский дух сразу же, как только немного освоился и увидел, как мало общего с литературой и настоящей журналистикой имеет наша служебная деятельность.

«Друзья, - говорил он, - как вы можете жить в этой удушающей поганой атмосфере? Разве вы журналисты, газетчики? Вы – чиновники, канцеляристы».

Леркин при таких словах замирал и не сводил неподвижных рыбьих глаз с Карабутова.

Мы все, признаться, давно уже считали Леркина, в старых терминах, фискалом, но Карабутов не замечал его пустых глаз и часто произносил шутливые монологи. Войдёт, например, корректор и спросит, где сидит Леркин. Карабутов продолжает править статью и одновременно декламирует:

- Леркин не сидит, а заседает, и сидит он не на чём, а о чём. Не будь его, кто бы драил литературу кирпичом? Леркина нет, есть Беликов, слишком рано позабытый герой чеховского рассказа «Человек в футляре». Чёрт бы его побрал! Попробуйте написать статью «Пушкин и современность», так Пушкина он, может быть, и оставит, и то только в пределах учебника «Русская литература» для 8-

164

го класса, а современность выкинет, если она не переписана из Постановления о литературе.

Потомку Беликова такой работник не мог понравиться. Вскоре мы все увидели, что Леркин мастер на составление эффектных служебных комбинаций. Для начала ему удалось перевести Михаила из своего отдела в отдел «Письма читателей». Карабутов и там нашёл себе дело. Он составлял тематические обзоры писем. Смелые, остроумные, они били всегда так, что у попавших под удар скулы трещали. Возник интерес к газете. У неё появились друзья и враги.

Леркин быстро сориентировался. На очередном партийном собрании он говорил:

«За последнее время, товарищи, заметно улучшилась наша работа. По обзору писем, напечатанному в нашей газете, принято развёрнутое постановление. Дзержинский райсовет признаёт правильной крику, направленную в его адрес. К сожалению, в нашей работе за последнее время наблюдаются так же промахи и срывы. Те, кого критиковали в этом обзоре, справедливо обвиняют товарища Карабутова, что он всего лишь один раз побывал в их организации. Такой стиль работы нам не к лицу, - материал, поступающий в газету, должен быть всесторонне проверен и люди, которых критикуют, не должны себя чувствовать невыслушанными и ошельмованными. А между тем, в редакцию газеты поступают многочисленные жалобы на резкости, которые допускает в своих обзорах товарищ Карабутов. Не к лицу это нам и до хорошего не доведёт».

Карабутов начинал сердиться: «Сколько раз по мнению докладчика надо было зайти в эту

дохлую организацию, чтоб они на нас не обижались? Какую форму статьи следует избрать, чтоб там и критика была, и обиженных не было?»

- «Вот, вы всегда так, товарищ Карабутов. Советское учреждение, где работают наши советские люди, называете дохлым, а ведь люди это самый ценный капитал. Нельзя так, надо вести себя скромнее, прислушиваться к критике и стараться исправиться».

Хотя в Леркине настоящего разума не было, надо отдать ему должное, был он дошлый человек и водил нашего Мишу, как рыболов водит пойманную рыбу на леске – то немного отпустит, то снова натянет, а крючок тем временем входит всё глубже. Как ни шутил, ни смеялся над ним Карабутов, Леркин основательно его изматывал и сильно досаждал. Миша нервничал, а Леркин был всё таким же спокойным и компанейским человеком, как всегда.

Только позже мы поняли, что в эти дни и Леркин зажил напряжённой и, в известном смысле, творческой жизнью. Он готовил поле битвы и предварительно изматывал по мелочам своего противника, а пока присматривался к нему и примерялся, куда

165

удобнее вцепиться. Хватка у него оказалась бульдожья – раз вцепившись, он уже не разжимал челюстей.

За год до этого в плане московского издательства за нашей газетой условно была закреплена рукопись «Областная газета и её читатели». Когда пришло время писать книгу, никто не хотел за неё браться. Тут Леркин сделал 1-й ход своей трёхходовой комбинации – он уговорил редактора и Михаилу было поручено собирать материал для книги. Его не освободили от основной работы, но поручили ещё разобраться в газетных архивах, во всех прежних наших газетных делах, в переписке с читателями, в откликах на статьи.

«Мы это дело должны поручить Карабутову, - говорил Леркин, - он у нас работает по линии связи с читателем. Я не хочу его выгораживать, в его работе есть недостатки, связь с читателями у нас ещё плохо налажена, но надо учесть, что он в газете работает недавно и не имеет необходимого опыта. Я думаю, эта работа его не затруднит. Ему будет полезно изучить архив нашей газеты, пусть вникает в наш стиль работы, - и для него будет польза, и рукопись книги будет постепенно вырисовываться».

Карабутов вначале не хотел браться за эту работу. «Боюсь, - говорил он, - что, если я всерьёз начну описывать нашу газету, у меня получится «Областная богодельня и её обитатели»». Но всё же он начал писать.

Казалось бы, что тут напишешь, если газета наша последние 20 лет только и делала, что перепечатывала на трёх страницах обязательные материалы ТАСС, а на четвёртой мы выступали на местные темы, как на собраниях, но только там мы тянули резину, а здесь мы её жевали. Ежедневно и добровольно читать такое мог только человек, совершенно невменяемый, тот, котоый может жевать и жесть от консервных банок.

Но Михаил разыскал в архиве интересные материалы. Обычно это были жалобы на нелепости или злоупотребления, имеющие значение для всего города, или описание несправедливости, совершённой над одним человеком, но такой, которая должна возмутить всех. Он изучал письма в газету, её ответы, запросы, статьи, узнавал, как окончательно сложилась судьба дела и что осталось ещё не сделанным до наших дней. Из всего этого у него начала создаваться интересная книга. Мы с удовольствием слушали первые главы, узнавали в них и себя – людей серединка на половинку, и Леркина с его лозунгом «это нас до хорошего не доведёт!»

Через несколько месяцев Карабутов по запросу издательства оформил договор и, естественно, поставил свою фамилию. Когда об этом узнал Леркин, он сделал свой 2-й ход. На очередном собрании он стал говорить, что Карабутов поступил поспешно и нескромно.

166

«Пользуясь материалами газеты, ни с кем не посоветовавшись, он ставит в договоре свою фамилию. Таким образом, полезное коллективное начинание, о котором ещё говорил Алексей Максимович Горький, написание истории нашей организации, подменяется рассказами и очерками одного незрелого журналиста, не имеющего достаточного стажа работы. Это, по меньшей мере, нескромно, ведь работает в нашей редакции не один товарищ Карабутов!»

«А Толстому кого следовало писать вместо себя на обложке – Наполеона, Кутузова или мужиков Ясной Поляны?» - кричал с места Миша.

«Вы нервничаете, товарищ Карабутов, - говорил спокойно Леркин, - Себя со Львом Толстым, а нас с мужиками Ясной Поляны сравнивать тоже вам не к лицу».

«А тебя с ослом можно сравнить?» - бормотал Михаил. «Тут ещё такой вопрос, товарищи. Редакция несёт

ответственность за идеологическую сторону этого произведения. По этой книге будут судить о нашей газете. Я предлагаю, товарищи, направить имеющийся материал в наш педагогический институт на кафедру марксизма-ленинизма».

Надо вам сказать, что незадолго до этого в очередном обзоре писем Михаил обрушился на педагогический институт и, имея в виду главным образом эту кафедру, писал о том, что лекции там читают люди, которые 2-х слов без шпаргалки сказать не могут. Он описал, как в перерыве студенты для смеха утащили оставленный преподавателем конспект (случай этот был как раз с заведующим кафедрой основ), и профессору пришлось уйти, сославшись на недомогание.

К этому корифею науки попала на рецензию рукопись Михаила. Можно представить с каким удовольствием тот сразу уличил его в идеализме, субъективизме и чёрт знает ещё в чём.

Рецензия пришла к нам в редакцию. Леркин ходил мрачный и ещё более чугунный, чем обычно. Можно было подумать, что такая рецензия явилась для него тяжёлым личным ударом.

Когда он подошёл к Мише, тот встретил его восклицанием: «Что нового скажет дух отца Гамлета?» Леркин молча протянул ему рецензию. Михаил стал читать и

делать пометки на полях. «Ложь!» - написал он против одного абзаца «Глупость!» и «Ещё раз ложь!» - против другого. Леркин внимательно следил за ним во время чтения, молча отобрал рецензию, аккуратно сложил её и вышел из комнаты. Он пошёл завершать трёхходовую комбинацию. Это был детский мат, или мат в три хода.

Рецензия с надписями «Ложь!», «Глупость!», «Ещё раз ложь!» снова возвратилась в пединститут на кафедру корифея, потом она оказалась в горкоме, а затем и в обкоме партии. Миша наш попал в

167

переплёт. Уже никакого значения не имело то, что рецензия была чрезвычайно глупой, что в ней рецензент, не разобравшись, увидел идеализм в словах, которые были в действительности цитатой из Энгельса. Ничего этого не хотели замечать, главное было в карандашных надписях на полях. В них видели всё – зазнайство, высокомерие, хулиганство, безыдейность, не говоря уже об идеализме и прочих грехах, установленных рецензией. В правильности рецензии теперь не сомневались, так как иначе человек не позволил бы себе такой выходки.

Карабутова из редакции уволили. Рукопись ему не возвратили – в ней содержались материалы из архива редакции. Карабутов обратился в суд. Секретарь суда позвонил в редакцию. Леркин ответил, что материалы, содержащиеся в работе товарища Карабутова, могут представлять некоторую секретность, так как взяты из архива редакции. Возбудить дело отказались.

Михаил ушёл, не попрощавшись с нами, а Леркин ещё долго ругал его на всех собраниях. Мы все его слушали и нам было совестно, что и мы стали невольными соучастниками в этом деле.

«Однако ж, вы даже не попытались заступиться за Карабутова», - сказал Павел Моисеевич.

«Время, время было не то. Попробовали бы вы в то время действовать иначе. Но доскажу вам о Леркине».

Московское издательство продолжало теребить нас в отношении книги. Тогда взялся за дело Леркин. Из договора была удалена фамилия Карабутова, и срок сдачи рукописи был изменён. Затем Леркин подобрал то, что по его мнению не было из сделанного Карабутовым крамольным, потребовал от каждого из нас по нескольку страничек, кое-что переписал из газетных статей и популярных брошюр. Тоже получилась книга. Тогда он стал её подсовывать всем нам по очереди: «Прочитайте и сделайте свои замечания, не стесняйтесь, исправляйте и добавляйте прямо в тексте, я только буду вам благодарен». Пришлось нам всем читать, уминать, исправлять и оживлять эту окрошку. Постепенно получился совершенно затёртый и серый, но терпимый в печати труд.

Настало время сдавать в печать, но все мы отказались от авторства. Леркин не стал нас упрашивать, он поставил свою фамилию на книге и получил гонорар. Вскоре он стал членом союза писателей и переехал в Москву. Говорят он очень успевает там в области литературной и театральной критики. Времена теперь иные, но он продолжает преуспевать.

«Легче не допустить в дом тараканов, чем потом выводить их, - сказал Павел Моисеевич.- Бездарные и липкие люди наползли во все щели. Для того, чтоб их вывести, недостаточно объявить об отмене культа личности. Ведь почему такой липкий человек оказался на

168

поверхности жизни? Потому, что все эти годы мы вели себя почти так же. Видели, как лгут, и сами лгали, лицемерили и боялись. Боялись всего – живой мысли, своего мнения, таланта. Только бы это не повторилось больше!»

«Ну, уж это Вы напрасно, Павел Моисеевич, - сказал Шевцов. – Давайте купаться». Он быстро разделся и осторожно стал входить в воду.

9. РОБОСТЬ

Завидую вам – умеете держать себя с людьми. Я вчера первым

стоял у окошка. Подошли, поздоровались, по имени отчеству назвали и получили

место. А я после этого часа два у неё местечко просил, обошёл весь город, был ещё в трёх гостиницах – везде отказ. Пришлось на вокзале ночевать.

А сейчас вот зашёл сюда и тоже ласково, по имени отчеству. Получилось. А место здесь, оказывается, и вчера было свободным.

Надо было мне сразу после вас догадаться. Нет такта. Получается очень просительно. Поэтому отказывают. Кричать на людей, если они тебя не боятся, тоже не годится. Надо по-дружески, но с твёрдостью.

Вы, видимо привыкли людьми управлять, у вас оно как-то само собой получается. Да и костюм тоже имеет значение. В таком, как у меня, плаще много на себя не возьмёшь.

Вот раньше давали чаевые и мелкие взятки, говорят, что это унизительно. А я вам скажу, уж лучше бы сейчас их снова ввести. Раньше, говорят, если нужна была справка, выкладывали несколько серебряных монет и всё, а теперь столько нужно намучиться!

Я думаю, она и сейчас есть, эта мелкая взятка, только мы её платим со страхом и унижением. Если человек сидит за столом в учреждении, у него уже власть: хочет – сделает, а не захочет – не сделает, и никак ты его не заставишь. Приходится унижаться, говорить с трепетом в голосе.

Конечно, заставить можно. В газеты пишут, но сколько времени и сил загубит человек прежде, чем своего добьётся. И уволят-то одного, а другие на своих местах останутся.

169

Тут надо или взятки вводить, или показательные процессы по самым малейшим пустякам устраивать.

Или чины вводить. Говорят, раньше не только военные, гражданские тоже имели звания чиновников, советников – в форме ходили. Там уж против старшего не суйся, могли и по шее дать! Не скажу, чтобы это было хорошо, но всё же знали - кого бояться, а на кого и прикрикнуть можно. А теперь этого нет, и получается неразбериха.

10. ЕСТЕСТВЕННОСТЬ

Соседка в больнице

- Можно пройти к ней? - Вы - дежурить? Если дежурить, только на всю ночь, то

проходите. - А если она умрёт? - Не умрёт она, просто тяжело больная. - А если не умрёт, чего же к ней идти? - Она тяжело больная, за ней уход нужен. - Если не умрёт, чего же идти. У меня свой дом есть. Уход! Для

этого вам и деньги платят, чтоб ухаживали. Не поймёшь у вас – умрёт, не умрёт. Если не умрёт, чего же ходить.

(Уходит).

Вытащили

- Я один раз упал в воду зимой. Это было во Владивостоке.

Пароход подошёл к берегу, спустили такую деревянную лестницу, и я как-то оступился и упал в воду, как был, в шинели. Я и теперь плохо плаваю. Тогда я совсем не умел плавать и от неожиданности я даже не двигался. И, представьте себе, даже не получил насморка.

- Вас спасли? - Да. - Кто-нибудь бросился в воду? - Да, вытащили.

170

О культуре личности

- Это были времена… Сколько людей погибло зря. Всё следили – что кто сказал, как бы чего не вышло.

- Да, времена. Я их как-то не замечал.

Женился

А чего ждать? Потом труднее выбирать. Вот посмотри. Эту фотографию прислала в прошлом году.

Ну как, ничего? Чёрная очень. Мне всегда больше блондинки нравились, а вот 2-й раз женюсь и опять на чёрной. Я ей говорю: «Тебе ещё пятно на лоб, и можно ехать к своим, в Индию».

На 10 лет моложе. Но через 3 года уже не будет разницы. Чёрные быстро стареют.

Сколько знаю её? Да вот уже год мы переписываемся. Виделся? Виделся с ней дней 10. Дней 7 в прошлом году , в отпуске познакомился, и 3 дня, когда приезжал расписываться.

А я со многими переписывался. Пишешь им: «Я тебя люблю, без тебя жить не могу», и они, дуры, верят.

Эта из бедной семьи, а в прошлом году я чуть было на богатой не женился. В Москве. Отец – управляющий трестом. Живут хорошо, но у них – ни шагу в сторону, живи, как скажут.

Потом они поняли, запрыгали, «Москвича» хотели подарить. Новый совершенно.

И дом за городом выстроили - «Это мы для вас построили». Но тогда я не захотел.

Она потом замуж вышла. Муж – инженер, в Горловку поехали. Дом им так и не достался.

Муж знал, что я с ней гулял. Ну, не говори! Всё-таки девка порченная.

А у нас не вышло, потому что они узнали, что у меня есть жена и ребёнок. А я и не отрицал. С той я никогда не был расписан. Не верили. Потом поверили, запрыгали, но я не захотел.

А эта мне нравится. Она спокойная. Идёшь с ней по улице и нарочно ей что-нибудь скажешь, подковырнёшь её, потом ещё раз. Она молчит. Спокойная. Вечером спросишь, - почему ты ничего не сказала, «А я, - говорит, - не заметила». Она не горячая.

Потом ещё, что интересно. С другой пойдёшь в ресторан, подвыпьет – смеётся, пьянеет. А с ней я зашёл, выпили по 150 грамм

171

белого и 150 красного, и хоть бы в одном глазу. Но я всё искал блондинку, а эта чёрная.

Она в этом году кончает институт, а мне как раз капитана должны присвоить. Мы заранее расписались, чтоб её не услали.

А я ещё с ней не спал. Зачем спать? Пусть кончает. А то кто-нибудь прилепит, а я корми потом всю жизнь! Красивая-то она - красивая, но чёрная.

Говорит преподаватель диалектического материализма

(Обращается к преподавателю физики) Что это у Вас за книга? А, теория относительности! Нам это тоже теперь нужно. Я недавно прочёл одну

замечательную книжку по этому вопросу. Там так хорошо всё описано. Ясно так, просто замечательно. Например, поезд Эйнштейна движется со скоростью 260000 километров, прошёл 560000 километров. На станции в это время часы показывают полчаса, а в поезде – час. Всё ясно и понятно. Очень интересно.

Вот что интересно. Эйнштейну тогда было всего 25 лет, когда он всё это открыл. Такой молодой! Вот ещё, что мне надо. Есть ещё постоянные. Скорость света, ускорение и есть ещё постоянная Гейзенберга. Это тоже очень интересно. А вот я хотел ещё спросить Ваше мнение. Мне рассказывали, что Лермонтов не мог решить одной задачи.

И вот во сне ему приснилось её решение. Будто пришёл человек, с большой бородой и рассказал ему решение. Он просыпается, записывает решение и тут же зарисовывает портрет человека. Оказалось, решение – правильное, а нарисован портрет Либиха. Причём, Лермонтов никогда его не видел. Как это объяснить? Это тоже очень интересно.

- Да, ругали и Эйнштейна, и кибернетику, было такое время. В те годы проще было читать наш предмет. Но ничего, я лично уже хорошо усвоил эти вопросы.

ВЫШЕЛ ИЗ ЭТОГО ВОЗРАСТА

- Какая из книг за последние пять - десять лет вас потрясла? - Я вышел из этог возраста, меня уже ничего не трясет.

172

11. ПОПЫТКА НАУЧНОЙ КЛАССИФИКАЦИИ

А. БИОЛОГИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

(По Брему) Наблюдая за отдельными вполне развитыми экземплярами

«пенсионеров» («Отработыконидохнут»), мы замечаем у них заботливое отношение к своему животу, в котором расположены хорошо развитые органы пищеварения. Шея состоит из 7-ми позвонков и служит вместе со спиной для выразительного изображения служебных чувств – благоговения перед начальством и исполнительности. При встрече с подчинённым те же органы выгибаются в обратном направлении, и нос при этом оказывается заметно приподнят.

Мозг и нервы у различных экземпляров различаются степенью своего развития, что, однако, не отражается на размерах черепной коробки, а это, в конечном счёте, самое главное. Ушной аппарат в большей части случаев хорошо развит, и уже одно это обстоятельство может обеспечить безбедное существование. Осязание развито в очень высокой степени и может проявляться, как при посредстве своих, так и чужих рук. Всё, что плохо лежит, прилипает. Жар загребает чужими руками.

«Отработыконидохнут» бывает очень понятлив, присущая ему подражательность помогает ему выучить всякие искусные ловкие действия, после непродолжительных упражнений он усваивает разнообразные действия, которые собаке, например, даются с чрезвычайным трудом. Нельзя отрицать в нём высокую степень рассудительности: у него хорошая память, он умеет сознательно пользоваться своим опытом, с лукавством и хитростью подмечает всегда свою выгоду, выказывает удивительную способность притворяться; ловко избегает опасности и отлично умеет изыскивать средства защищать себя. Нельзя не признать в нём также и добрых чувств по отношению к своей семье, а иногда и к знакомым, если это бывает выгодно или приятно.

Б. ИСТОРИЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

Одним из основных свойств, отличающих человека от всех остальных видов животных, наряду с развитым самосознанием и поисками гармонии, является, по-видимому, склонность каждого к паразитизму на себе подобных. Эта склонность возникла в связи с

173

развитием в человеке самосознания, благодаря которому инстинкты и условные рефлексы, действующие обычно в интересах сохранения данного животного вида, теряют эту свою целенаправленность, начинают восприниматься человеком, как проявления его личности, и, усилившись, действуют в виде страстей. По этой причине целесообразные общественные формы, которые так широко и гибко развиваются у муравьёв и пчёл, в человеческом обществе совершенствуются с таким трудом и часто вырождаются, едва начав развиваться. «Пенсионер» («Отработыконидохнут») типичная фигура на пути исторического развития человеческого общества, сопутствующая этому развитию на всех его фазах. Основное свойство «пенсионеров» – паразитирование на общественных формах, утративших своё первоначальное значение. Играя на различии между видимостью и сущностью этих форм, они умудряются извлечь для себя реальные выгоды из этой игры.

* * *

Умудрённый опытом вождь племени, предприимчивый и любознательный путешественник-купец, пророк-богоискатель, умный организатор производства, предприниматель, воодушевлённый идеей политический деятель - все они необходимые фигуры различных общественных форм. Но тут же среди них, рядом с ними, по их следу толпой ползут царьки-самодуры, надувалы-менялы, жадные и хитрые попы, спекулянты акциями и, наконец, тупые и упрямые, самовлюблённые и жестокие лицемеры-политики, полчище паразитов, вечно «пенсионирующих» на человечестве.

* * *

Развитие человеческого общества происходит в двух планах: в плане общей эволюции человечества, которая проявляется и закрепляется линией наибольших достижений в развитии науки, искусства и техники, и в плане развития и усовершенствования многообразных паразитических общественных форм, которые позволяют людям ловким и грубым почти немедленно превращать для своей корысти все достижения ума и развитого чувства гармонии (души) в их противоположность – ложь, бессмыслицу, жестокость.

Удаётся им это делать сравнительно легко потому, что общество во все времена в большинстве своём состоит в духовном, и даже в буквальном, смысле из несовершеннолетних.

Вот почему история науки и искусства, история человечества полна нелепости и жестокости – несовершеннолетние и глупцы, подстрекаемые пройдохами и лжецами, судят и карают во все

174

времена лучших людей поколения. И всё же, несмотря на это, человеческое стремление к гармонии, поиски её на путях науки и искусства не прекращаются и здравый смысл заставляет следующие поколения признать правоту тех, кто был осуждён своими современниками, но и это не мешает всё той же истории повторяться каждый раз сызнова.

Главное для каждого нового поколения – найти историческую перспективу, свою связь с прошлым и место прошлого в настоящем, потому что все битвы современности – продолжение прежних битв.

1961г.

175

ПОДПИСИ С ЗАВИТУШКАМИ

Нет ничего более сложного, странного и необычного, чем основа нашей жизни - время.

Его мерцающая ткань существует только в непрерывном исчезновении – возникновении. Так возникает пространство времени. Все существующее в мире, и мы сами, порождено этим непрерывным мерцанием. Оно оставляет странные следы в нашей памяти, его застывшие отражения хранятся в музеях, архивах, библиотеках, глядят на нас с фотографий, говорят с нами со страниц книг и в магнитофонных записях.

Мы, эфемерно существующие в потоке времени, глядим на случайно или намеренно сохраненное и начинаем ощущать то, что было некогда живым – плоть ушедшего времени, осевшую более духовно, чем материально, в искусстве и науке, более материально, чем духовно, в городах, заводах, железных дорогах, автомобилях, высоковольтных линиях, возделанных и опустошенных землях.

Каждое мгновение преобразует весь мир и каждого из нас. Мы живо ощущаем это сиюсекундное мгновение. Мы живем им. Нам кажется, что оно в нас и есть мы. Но в действительности в нем слишком много внешнего и случайного, его еще надо приладить к нашей сущности и к нашему прошлому, организованному.

Стремясь сохранить представление о себе, как о чем-то, хотя и меняющемся, но духовно цельном и определенном, мы отстаиваем в своем сознании реальность существования своей личности и одновременно строим ее в соответствии с нашими склонностями. При этом многое, казавшееся значительным, уходит бесследно, а некоторые мгновения оказываются, не без причины, застрявшими в сознании.

При встрече с таким, осевшим в памяти, мгновением мы не придаем особого значения происходящему, не видим в нем ничего особенного. Но потом, по мере удаления, все отчетливее становится его значительность.

Вот одно из таких мгновений, промелькнувшее и сблизившее 1948-й год, когда я был на Алтае, с 1844-м.

Начав так отвлеченно свой рассказ, побуждаемый чувством, покоящимся обычно за горизонтом повседневного, я снова становлюсь обеими ногами на плоскую неподвижную землю и оказываюсь со своим спутником Анатолием на берегу Катуни.

В руках у меня калоши, неудачно завернутые в пожелтевшие листы, исписанные коричневыми чернилами. Бумага вырвана, видимо, из какой-то старой конторской книги.

176

Почему, зайдя случайно перед купанием в единственную в селении Иня маленькую лавку, я купил резиновые калоши, хотя на ногах были крепкие непромокаемые сапоги, можно объяснить, если заняться психоанализом и вспомнить досаждавший в детстве пронизывающий ветер и мокрые ноги в худых ботинках. Но для этого рассказа важно только то, что покупка была завернута в исписанные чернилами казенные листы.

Было жарко. Анатолий привел к единственному месту, где можно было безопасно окунуться. Широкий поток желтой воды Катуни и в этот день, как десятки тысяч лет до того, стремительно несся от снежных Катунских Беляков к Оби по ущельям Горного Алтая.

Мы сели на камни. Тут, у берега, за выступом скалы поток завихрялся, образуя карликовую заводь.

Блестящие калоши с пупырчатыми подошвами и ярко-красной подкладкой смущали своей неуместностью, и, возможно, поэтому я никак не мог справиться с пятью листами конторской книги.

Пришлось начать все заново. Два листа обхватили калоши поперек, их пришлось сдвинуть на ширину двух узких граф: «Когда получена бумага» и «Номеры по порядку полученiя бумагъ».

Слово «Номеры» вместо «Номера» я счел опечаткой, но заметив букву «i», да еще твердый знак в конце слова в широкой графе «Краткое содержанiе бумагъ», понял, что конторская книга была дореволюционной, со старой орфографией. В графе «Когда получена бумага» год не указывался, стояли числа, а сверху был помечен месяц «Янв.». Дело, следовательно, происходило в январе, когда Катунь была схвачена льдом и было под 30 или 40 градусов мороза. Не вчитываясь в «Краткое содержанiе бумагъ», стал заворачивать выпирающие носки калош третьим листом. Перевернув его другой стороной, обнаружил незаполненную узкую графу «Расписка в полученiи бумаги» и широкую графу «ОтмѢтка о движенiи бумаги». Но читать было некогда, уложенные листы грозили развернуться. Придерживая их одной рукой, стал разворачивать два неразрозненных листа, стараясь охватить ими и задники, и носки калош.

Мешала небольшая сургучная печать, ее надо было содрать. Но тут я заметил в верхней части неразграфленного сплошь исписанного листа странную дату: «13 Iюнь 1844» и, отложив калоши, стал читать, не обращая внимания на старую орфографию.

«Указ Его Императорского Величества Самодержца Всероссийского, из Каргопольского Уездного Суда, Каргопольскому Земскому Суду. Докладован Присутствию Уездного Суда допрос, отобранный от крестьянина Конона Андреева Башмакова, по делу об угоне им лошади у крестьянина Богдановской волости Василия Губинского, в котором показал: Что он по приезде из Устьмошского

177

прихода в г.Каргополь с девкою Дарьею Ивановою, приостановились парою в телеге у рынка, не выпрягая лошадей, и дали им только немного перехватить сена, он Башмаков, закупив в то время для дома своего немного съестных припасов, отправились на тех же лошадях далее, и за 8 верст от Города заехали в деревню Рубышино к своему тестю крестьянину Никифору Шутову,- где покормил он лошадей, отправился один на купленной лошади в телеге девки в Красноляжский приход, для продажи рыбы сайды, которую рыбу он привез из Устьмоши в телеге же девки, и закупил ее там на месте. Не доезжая деревни Кучепалды, встретил ехавшего Ему на лошади карой верхом неизвестного крестьянина, которому объявил о имевшейся у него Башмакова продажной рыбы и между тем уговорились между собою менять лошадьми; тот мужик запросил с него в придачу Золотую,- а он Башмаков давал ему четыре рубля серебром,- впрочем, так и разъехались, но лишь только успел он въехать в деревню Кучепалду,- означенный неизвестный крестьянин скликал его, и он Башмаков воротя лошадь, и отъехав от деревни с полтораста сажень, променял свою бурую лошадь, придав Четыре рубля серебром. Что могли видеть крестьяне той деревни Кучепалды, которых хотя по имени и отчеству не знает,- но из них может показать двух, по их домам,- где они жительствуют. Лошади же у крестьянина Василия Губинского он не угонял, ни кому не продавал; а променял ему купленную от встретившихся по Архангельскому тракту лошадь за 48 руб. ассиг. П Р И К А З А Л : Крестьянина Конона Башмакова отослать в Каргопольский Земский Суд при указе (который при сем и посылается) и велеть по словам его Башмакова отобрать от выказанных им лиц в деревне Кучепалде, насчет мены лошадьми допросы, и, поотобранные, предоставить в сей Суд вместе с крестьянином Башмаковым при рапорте, причем прислать в сей Суд для отобрания допросоа Воробьевской волости и общества деревни Кучепалды водворенного из цыган крестьянина Михаила Семенова Полякова, и все сие исполнить в самом скорейшем времени. Июнь 13-го дня 1844 года»

Далее следовала с небольшим количеством завитушек подпись чиновника: «За уездного судью». Постараюсь воспроизвести ее:

Ниже, отступя на пол-листа, более размашисто расписался

чиновник меньшего ранга «За секретаря». Воспроизведу и его подпись в масштабе один к одному:

178

И, отступя еще на четверть листа, внизу расписался тоже очень

лихо «Подканцелярист»:

Что делали 13-го июня 1844 года Судья и Секретарь

Каркопольского Уездного Суда, почему за них пришлось расписываться чиновникам канцелярии, был ли кроме Подканцеляриста еще и Канцелярист, нам теперь, спустя сто сорок лет, трудно решить, но судя по замысловатым росчеркам чиновников, вынужденных сидеть в тот день в канцелярии суда, им хотелось размашистого проявления своей личности.

Постой, но ведь Каргополь, Архангельский тракт,- это же севернее Ленинграда, у реки Онеги, возле озера Лача, более трех тысяч километров от Катуни. Как попали эти листы в горный Алтай, в маленький поселок Иню?

Видимо какие-то архивы во время войны эвакуировали из Ленинграда или Вологды в Барнаул и Бийск. Обратно не вывезли. Да и во время войны часть бумаг могла пойти в дело, а к 1948-му году дошли эти листы на обертку по Чуйскому тракту и до Ини.

Но это уже относится к более поздним размышлениям. Спустя годы и десятилетия я много раз извлекал из сумки, с самыми нужными бумагами, эти листы, исписанные в 1844-ом году.

Первое побуждение было правильным: оставить Анатолия, ради меня пришедшего на берег Катуни, вернуться в лавку и попытаться узнать у продавщицы, нет ли еще других таких листов.

Это первое желание сразу же сменилось сознанием трудности, бесполезности, смехотворности, нелепости и неуместности такой затеи.

179

Этим утром я радовался тому, что могу отдохнуть после того, как два дня шел в Иню сквозь бурелом и обгоревшую тайгу, придерживаясь, чтобы не заблудиться, и все же боясь заблудиться, берега речки Кулеварт или Тюлеварт, ее по разному называли.

Начало пути шло от того места, где висело, разделанное, как у мясника, мясо марала.

Туда, к небольшому ручью, которым начиналась, становясь в пути полноводнее, небольшая река Кулеварт, мы принесли к рассвету тяжелые куски мяса убитого ночью марала, а потом отмывали от крови камни, где лизал соль марал, чтобы не отпугнуть навсегда животных от места охоты «на солонец».

Анатолий сразу же ушел в Иню горной дорогой, по которой мы пришли. Он надеялся достать лошадь в лесхозе и приехать за мясом, а я остался. Хотелось отдохнуть и побыть одному в тайге. Тут уж можно и без психоанализа обнаружить другую мечту детства: побыть где-нибудь одному в самой глухой тайге, скажем, возле Подкаменной Тунгуски, куда упал знаменитый метеорит.

Идти без Анатолия напрямик через тайгу я не решался: ни дороги, ни заметных тропинок не было, Анатолий ориентировался по знакомым приметам, мне их было не понять и не запомнить. Река была бы для меня самым надежным ориентиром. Анатолий предупреждал, что идти вдоль реки дольше и труднее. Это меня не пугало: я буду один, смогу идти не торопясь, отдыхать в пути, сколько вздумается, а главное, можно будет идти по тайге, придерживаясь берега реки. Кулеварт впадает в реку Иню, а Иня в Катунь.

Я шел, прорываясь всем телом, как медведь, сквозь густо

сплетенные ветки молодого кустарника, перелезал через обгоревшие повалившиеся деревья, перебирался вброд, пока река была мелкой, с одного берега на другой, когда путь по одному берегу казался непроходимым, а на другом был получше, набирал воду в голенища сапог и выливал ее на другом берегу.

Главным было не сбиться с пути, идти по реке Кулеварт до того места, где она впадает в Иню, а Иня уже приведет к поселку.

Стараясь избавиться от дикой мысли, что Кулеварт в пути может превратиться в другую реку, и, продираясь, как медведь, сквозь тайгу, я окажусь в местах, где на сотни километров не найти человека, я вспомнил медвежий след, его мы увидели в конце первого дня пути «на солонец». Изрядно устав за тот день, я лег тогда возле него и заснул. Анатолий залег с ружьем возле этой, словно катком укатанной полосы травы.

Во мне нет страсти, заставляющей человека долго и осторожно выслеживать дичь, но есть что-то от дикости, лежащей в основе охоты. Перед походом в тайгу, бродя возле Ини, подстрелил какую-то

180

птицу и неожиданно для себя, стыдясь этого, попробовал вкус ее крови.

Это был стыд перед самим собой. Его не было, когда, оставшись один в тайге, разделся догола и стал, загорая, обозревать окружающую тайгу, опираясь на ружье и противопоставляя себя всему живому и дикому, что могло бродить вокруг. Делалось это не из страха, а наоборот, ради самоутверждения. Впрочем, вскоре почувствовал, что, раздевшись, стал в чем-то беззащитнее, и снова оделся.

Продолжая отгонять мысль о том, что Кулеварт перестал быть Кулевартом, я вспомнил полдень второго дня пути «на солонец». Мы остановились возле небольшой каменной площадки, Анатолий сказал:

- Тут мы заляжем в скрыте. Ты видишь его? Оглядывая поляну, я увидел поросшее травой небольшое

возвышение, метр в высоту и около полутора в ширину. Не укажи Анатолий, прошел бы мимо, не заметив.

Со стороны каменистой площадки, куда могло прийти ищущее соль животное, была доска с двумя отверстиями: круглое для ствола ружья, заткнутое пучком сухой травы, и прямоугольное со стеклом не больше ладони. С обратной стороны укрытия была доска с широким отверстием. Убрав прикрывавший отверстие дерн, мы влезли внутрь, улеглись рядом на укрытом сухой травой дощатом полу и почувствовали себя довольно свободно.

Вскоре пошел дождь. Он длился три дня, то усиливаясь, то затихая. Мы съели весь хлеб, с трудом собранный в дорогу, время было скудное. Оставалось – дождаться ясной погоды и уходить.

Когда под вечер третьего дня дождь перестал, договорились спать по очереди. Анатолий уснул, я стал сторожить. К концу дежурства из темноты выплыла грациозная головка. Не понимая на каком расстоянии находится это животное, я принял его за горную козочку. В отверстие для стрельбы был вставлен толстый ствол ружья Анатолия. Толкнул Анатолия. Он встрепенулся, поглядел в окошко, приложился к ружью, прицелился. Но вместо выстрела раздался слабый щелчок. Что-то отсырело в его старинном ружье.

Грациозное животное исчезло. Мое дежурство окончилось, и я уснул.

Проснулся от выстрела и дикого крика: - Убил! Рука с ножом промелькнула мимо моего лица. Со сна я не

понимал, кого собирается зарезать Анатолий. Выбравшись наружу, увидел на камнях убитого молодого марала

и Анатолия с ножом, склонившегося над его горлом.

181

В ночь перед тем, как пуститься по изгибам реки в обратный путь, я долго сидел у костра, возле дерева, где висела разрезанная на большие куски туша марала.

Все, о чем я думал тогда, относилось к последним дням пребывания в тайге, убитому маралу, к тому, как буду выходить из тайги. Мысли относились к очень малой окрестности, шириною в три-четыре дня, той точки на оси времени, в которой я тогда, в 1948-ом году, находился, вне связи со всей этой осью, вне фона времени.

Фон времени, охватывающий хотя бы десятилетие собственной жизни, хотя бы два десятилетия истории страны, определяющий меняющуюся суть времени, в моих мыслях полностью отсутствовал.

В таком состоянии человек как бы лишается ощущения собственной биографии, понятия об управляющих его жизнью общественных установлениях, ощущения своего возраста, семейного и профессионального положения. Более того, он оказывается вне эпохи, перекрывающей жизнь многих поколений.

Может быть, именно этим во многом и объясняется тяга человека к трудным путешествиям в одиночку или небольшой группой, к альпинизму, охоте. Даже в зрелищном увлечении спортом на стадионе и у телевизора есть нечто от этого, потому что и в обыденной жизни человек ухитряется жить сиюминутным не столько из-за настоятельной потребности, сколько из подсознательного желания уйти от размышлений над общим ходом времени, сузить и упростить восприятие жизни.

Сидящий у костра в 1948-ом году в тайге человек не задумывался над тем, какой это был год. Впрочем, у каждого года свой очень яркий временной фон; он и женился в 1937-ом. А как охотно мы не думаем о нынешнем годе.

Весь день я шел по тайге, придерживаясь берега реки. Еды не

было, впрок мяса я не нажарил, а костер за ночь погас, да еще под утро его залило дождем. Безуспешно пытаясь разжечь, израсходовал последние спички, доел, оставшееся с вечера, и пустился в путь. Но даже мысли о еде весь этот день не было. Я весь был занят только тем, что ожидал, того места, где Кулеварт впадает в Иню, желая убедиться, что верно иду.

И все же прозевал это место. Соблазненный промытой дождями лишенной травы полосой, похожей на пешеходную тропинку,- а я только желал одного, - найти человеческий след,- пошел по этой полосе, срезая изгиб реки, и, пройдя довольно далеко, оказался у заметно более широкой, чем Кулеварт, Ини. Было искушение возвратиться к слиянию рек в угоду навязчивой мысли, что Кулеварт это не Кулеварт, что эта река не впадает в Иню и не течет к Катуни, но я не поддался искушению.

182

К концу дня, когда стало смеркаться, надо было остановиться на ночлег. Говорят, что имея ружье, можно развести костер без спичек, но я не пробовал, а тогда и не знал о такой возможности. Спать одному на земле без костра показалось небезопасным. Разыскивая подходящее место для ночлега, на дерево влезть не попытался, но, разглядывая деревья, заметил одно, расположенное на открытом месте и наклоненное к реке над круто оборванным берегом. Я лег спиной на его наклонный ствол, опираясь ногами и прикладом ружья о землю. Показалось, что таким образом я защитил себя, хотя бы со стороны реки, от чего-то, что могло мне угрожать. Приказал себе не ворочаться, чтобы не свалиться, и заснул.

К концу ночи проснулся от четкого чувства опасности, мне послышался какой-то шорох. Встал на ноги, но ничего не обнаружил кроме ярких звезд, и по положению ковша Малой Медведицы, как по стрелке огромных часов, стал вычислять по запомнившемуся правилу какой может быть час ночи.

С рассветом снова пошел сквозь тайгу. Немного отойдя от места, где спал, увидел в пяти шагах от себя на желтом стволе сосны распластавшегося совершенно черного зверька с короткими лапками, размером с белку. Задрав маленькую головку, он смотрел на меня.

Мне бы пройти мимо, но сработало мальчишеское желание пустить в дело ружье. Выстрелил. На таком расстоянии трудно было промахнуться.

Черную шкурку этого зверька и пять листов пожелтевшей бумаги я увез в Москву, где, не имея своего угла, все свободное от работы время проводил в библиотеке, а спал на кухне на столе у старшего брата. Шкурка затерялась при одном из переездов, а листы, исписанные в 1944-ом году в канцелярии Каргопольского Уездного Суда, все еще у меня.

Разглядывая их, я упрекаю себя в том, что не зашел в лавку, не узнал нет ли там всей книги протоколов, хотя и понимаю, что вряд ли удалось бы спасти ее в том бедном, не только оберточной бумагой, но и хлебом, 1948-ом году. Все же следовало попытаться.

Я тех лет так же недоступен себе сегодняшнему, как чиновники Каргопольского Уездного Суда. Более того, они почти так же близки и далеки мне, я почти так же много и так же мало знаю о них, как о себе того времени.

В зрелом возрасте мы начинаем прозревать те общечеловеческие свойства каждого из нас, которым следовало бы стать предметом научного исследования, а не общих разговоров.

Мы движемся по оси времени, непрерывно и невозвратимо меняясь. Неужели это ты был двухклеточным, потом стал грудным младенцем, ребенком, юношей, взрослым, а теперь становишься старым человеком?

183

Наследственность, внешние обстоятельства и механизм внутренней жизни формируют то, что мы называем нашей личностью. Ее, реально существующую вне времени только в нашем сознании, мы вынуждены считать, и считаем, ответственной за наши поступки.

Вся эта непрерывно меняющаяся сложность проявляется в подписях с завитушками чиновников Каргопольского Уездного Суда, умением одного из них, младшего по должности, толково записать показания арестованного крестьянина и в том, что арестован он, возможно, совершенно напрасно, и в том, что потребовалось еще доставить в Каргопольский Уездный Суд, жившего в деревне, где была украдена лошадь, крестьянина Михаила Семонова Полякова: «раз дело об угоне лошадей – тащи цыгана в суд, у них это в крови».

Жизнь идет своим чередом, проявляясь в действиях, обусловленных изменяющимися во времени инстинктами, биологическими свойствами, подражательностью каждого в отдельности и всего общества в целом всему тому, что оседает историческими традициями, обычаями, предрассудками.

Но разум требует ясности и четкости в оценках. И снова, под влиянием изменяющихся условий жизни, делающих нестерпимой старую систему отношений и верований, возникает критическая эпоха, эпоха отрицаний, кажущегося нигилизма, старые взгляды и отношения сменяются новыми, во многом схожими со старыми.

Во времена Николая I, когда в Каркопольском уезде производилось следствие об угоне лошади крестьянина Василия Губинского, в Петербурге, вполне возможно, могли шепотом повторять такой анекдот. В двухтысячном году ребенок спрашивает у отца: кем был Николай I? Отец раскрывает исторический справочник и читает: «недалекий, хитрый и жестокий человек, случайностью рождения и сложившимися историческими обстоятельствами поставленный правителем крепостнического государства в эпоху, оставшуюся в памяти людей эпохой Пушкина и Белинского.»

Так, возможно, говорили в Петербурге, да и то, оглядываясь по сторонам. Эпоха была эпохой Пушкина и Белинского, а время было временем крестьянина Конона Андреева Башмакова, ехавшего в телеге с девкою Дарьею Ивановою, временем водворенного из цыган крестьянина Михаила Семенова Полякова и чиновников Каргопольского Уездного Суда, с удовольствием выводивших завитушки своих подписей.

1984 г.

184

185

ПОТОК СОЗНАНИЯ или ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ

(Предварительные материалы для диссертационной работы)

ЧАСТЬ 1

-Хороший день будет... -Да, кто умер – будет каяться.

1. ПОТОК СОЗНАНИЯ

Самой характерной, на мой взгляд, особенностью мира, в котором мы живём, является множественность однотипного. Нет ни одного изделия или объекта по своей сути единственного, уникального. Всё множественно - элементарные частицы, атомы, простые и сложные вещества, растения и животные, звёзды и галактики. И не только сами объекты, но и отношения между ними, то, что называется явлениями природы, и характеризуется законами природы, никогда не бывает единственным, исключительным, неповторимым. Природа проявляет себя только в массовых экспериментах.

Но не менее характерным, быть может, является и наличие индивидуальных черт у каждого из этих однотипных явлений и объектов. Ведь и однотипные атомы отличаются энергетическими состояниями, а в куске металла не найдётся и 2-х электронов с одинаковыми энергиями. На множественности однотипных элементах основано само существование мира, потому что самые точные законы природы в действительности имеют статистический характер.

Однако, и индивидуальные свойства этих одинаковых элементов не менее важны, т. к. на их сцеплении большей частью основана та статистика, которая правит миром. Индивидуальные отличия однотипных элементов не противоречат их множественности, наоборот – существуют и проявляются только благодаря ей. Может быть, когда-нибудь даже своевольное поведение микрочастиц, из-за которого невозможно заранее предписать такой частице вполне определённую траекторию (а можно лишь характеризовать волновой функцией вероятность нахождения частицы в том или другом месте), может быть, когда-нибудь всё это получит объяснение в индивидуальных отличиях электронов, которых физики, шутя, уже наделяли свободой воли. Множественность однотипного и индивидуальные отличия в однотипном – две стороны

186

основного свойства природы, но они не всегда совмещаются в нашем сознании. Да и в самой природе часто, - то начнётся массовое производство чудес (например, в эпоху зарождения жизни), то индивидуальное настолько теряется в типичном, что, как в случае элементарных частиц, воспринимается только весь ансамбль, и на 1-й план выступает принцип неразличимости частиц.

В наиболее тугой узел были связаны множественность и индивидуальность в эпоху возникновения живых организмов. Путь к живому был настолько долог, сложен и требовал такого редкого стечения обстоятельств, что в этой особой точке природа чуть было не создала нечто единственное и неповторимое. Но, видно, множественность однотипного действительно является основным свойством природы и самым главным её орудием, с помощью которого она творит все свои чудеса. Живое поэтому стало обладать не только способностью к ассимиляции неживого, к извлечению из окружающего мира веществ и энергии, необходимых для поддержания своего существования, но научилось так же в громадных количествах и в кратчайшие сроки воспроизводить уникальное, воспроизводя его самые интимные индивидуальные особенности. И вот, за счёт дезоксирибонуклеиновой (не выговорить!) кислоты (ДНК) хитроумный шифровальщик неустанно воспроизводит нас на свет божий, подмешивая кое-какие случайные черты к хорошо отработанным штампам и закрепляя те из них, которые помогают выжить.

Если считать, что нас отделяет от человекообразной обезьяны миллион лет, то окажется, что за это время сменилось около 30 тысяч поколений (если отводить каждому из них, как в сказке 30 лет и 3 года).

30 тысяч последовательных оттисков это не так уж много, но всё же первоначальная информация, содержавшаяся в двойной спирали ДНК обезьянолюдей, заметно изменилась во время этой последовательной штамповки. Где-то на этом пути, вероятно сравнительно недавно, может быть сто тысяч лет назад, человек научился говорить и это важнейшее его свойство, сделавшее его в нашем смысле слова разумным, тоже было закреплено механизмом наследственности. У человека 3 тысячи говорящих предков и только 300 пишущих, т. к. сравнительно недавно человек научился дополнять биологическую наследственность библиографической. Да и эти новшества являются столь же закономерным проявлением стремления природы к множественному закреплению уникального, как и само появление жизни. Доказательством этого является совершенно независимое многократное зарождение и развитие языка и письменности у многих народов и реализация с помощью этих, по форме часто во многом различных средств, одних и тех же целей – осуществление абстрактного мышления с помощью символического

187

дублирования реальности (т. е. нового способа ассимиляции окружающего мира, духовного переваривания его).

Процесс духовной ассимиляции из процесса сугубо индивидуального, как всякое переваривание, перерастал в процесс коллективный - духовное и материальное переваривание окружающего мира всем видом homo sapiens.

И вот мы, эти гомо сапиенсы, - материальные и духовные пожиратели мира, отрекшиеся от простой схемы мироздания, гарантировавшей нам бессмертие, стоим, каждый в отдельности, перед необходимостью своими силами поладить с самим собой и миром.

Но и мы сами, и наша самостоятельность, столь уникальные и неповторимые, в действительности лишь определённым образом представляем тот ансамбль, элементарной частицей которого является каждый из нас. И тут принцип множественности псевдооднотипного главенствует; нам так же невозможно представить, чем мы являемся сами по себе, вне своего времени, пространства, окружения, особенностей своей семьи и страны, как невозможно представить сверхчувственный мир. А, между тем, в каждом живёт жажда самоопределения. Не создав иллюзии цельности и определённости нашей личности, трудно жить. Кроме того, эта иллюзия успокаивает наш разум, смутно ощущающий, что он попал в какую-то неразумную ловушку, из которой ему уже не выбраться. (Да и окружающий мир может нас воспринять, и значит сообщить реальность нашему существованию, только в определённой форме). Вот почему мы торопливо напяливаем на себя личину цельности, подсунутую обстоятельствами, и послушно подновляем и даже совсем меняем её по первому строгому окрику жизни. А чтобы не завыть от растерянности, тоски, отчаяния или презрения к себе, каждый играет в сложную игру с самим собой, принуждаемый к этому напором внутренних импульсов, которые прежде, чем погаснуть, творят 2-ю, не менее реальную, чем записанная в биографии, которую называют – потоком сознания. Игра состоит в том, что поток этот пытаются ввести в подходящее русло. Но куда там! Что может быть подходящим для этих античастиц, потому и докучающих, и неистовствующих, что они антагонистичны реальному ходу жизни, её строю, или даже всему тому миру, в котором сознанию приходится приноравливаться к меняющемуся, как Протей, существу, именуемому нашей физической и духовной личностью, успевающему за 70 лет так сильно измениться, что тут уж и хоронить-то его должно было бы считаться неудобным - ведь он и до этого так часто и так основательно умирал, что неизвестно, есть ли смысл именно по этому, самому неинтересному поводу устраивать похороны.

188

Множественность однотипного, где каждый в отдельности представляет своими особенностями и поведением какие-то свойства целого, - такой механизм существует всегда только благодаря единому полю сил, и отдельные объекты в нём лишь особые точки этого, непрерывно пульсирующего и переливающегося поля.

И мы с вами тоже такие пульсирующие сгустки полей. Чем сильнее жизнь наша связывается с жизнью поколения, страны, человечества, общностью воспитания, образования, работой, условиями существования (материального и духовного), тем более чётко вырисовывается то единое поле, которое нас пронизывает единым для всех и вполне особенным для каждого потоком сознания.

Количество трусливых по своей природе, подлых по воспитанию, энергичных, добрых, талантливых людей – из поколения в поколение почти не меняется, но под напором единого поля сил на первый план в сознании и поведении каждого выступают вполне определённые черты времени. Так в России периоды заразительной, как чума, трусости и мелкой подлости повторялись довольно часто, вероятно, со времён татарского ига и уж во всяком случае, тут не обошлось без влияния приказных изб, отсечения голов, пыток, опричнины, крепостного права, тайных канцелярий и чрезвычайных административных распоряжений, которые ещё не так давно – в царствование Александра третьего (на протяжении около 2-х десятилетий) заменяли собой обычное законодательство. И хотя каждое из этих исторических обстоятельств в своё время давно сгинуло, но связь их продолжает существовать в виде единого потока сознания, пульсирующего в поколениях, проявляющегося в характерах, судьбах, общественных навыках.

Подобно полю космических сил, в котором мы вместе с Землёй несёмся, подвергаясь всевозможным, ещё недостаточно оцененным, космическим влияниям*, подобно воздушному океану, который то неожиданно взревёт ураганом или метелью, то приласкает лёгким ветерком, нас окружает поле душевных сил, существующее во времени (из далёкого прошлого – в настоящее и будущее) и в пространстве (семья, страна, человечество). Оно намагничивает и размагничивает то, что по природе своей хоть немного в состоянии намагничиваться и размагничиваться.

Это не снимает ответственности перед собой каждого из нас в отдельности, но как не задуматься и над единым потоком сил, в котором живём, которым живём. ------------

* Кто знает, не получит ли когда-нибудь и астрология научную реабилитацию?

189

2. НИКУДА НЕ ДЕНЕШЬСЯ.

-Из нетерпения, а может быть из-за неумения писать хорошие рассказы, но я решительно отказываюсь. Не желаю. И, кроме того, у меня нет времени этим заниматься.

Я так же, как и каждый из нас, составляю ничтожную долю (около 80-ти кг) от общего количества органических веществ, скопившихся на Земле, и мчусь вместе с Землёй вокруг Солнца со скоростью 30 км/сек. Да ещё вместе с Солнцем мы несёмся среди прочих звёзд, проходя по полтора миллиона км каждые сутки.

Куда это мы движемся так далеко и зачем так торопимся, трудно

сказать, но с этим приходится считаться. Это, пожалуй, даже могло бы стать интересным, если бы в той спешке, которую мы сами устраиваем в своей жизни на Земле, у нас оставалось время чаще выглядывать из окошка земной атмосферы во Вселенную, как это делают пассажиры в поездах и автобусах дальнего следования. Может быть, тогда и самоуважения у нас прибавилось бы, и перестали бы надоедать мысли о том, что предшествовало посадке, и о неприятностях, связанных с концом пути, мы просто восхищались бы изучением того, что открывается в пути.

Но об этих возможностях позже, а пока не следует забывать ещё, что каждый представляет собой скопление электронов, протонов, нейтронов и прочих элементарных частиц, связанных между собой электрическим и внутриядерными полями. От этого никуда не денешься, никто не представляет в этом отношении исключения – каждый из нас – своего рода Вселенная в миниатюре; атомных ядер в теле – не меньше, чем звёзд в доступной нам части Вселенной, и расстояния между этими сгустками материи столь же огромны, как расстояния между звёздами – в миллионы раз больше диаметра частиц. И в этих громадных пустотах электроны мчатся вокруг ядер, как-то странно материализуясь то в одной, то в другой точке пространства по вероятностному закону только при взаимодействии с другими частицами. А в самих ядрах, в предельно малом объёме (10 в минус 13-й степени кубического сантиметра) протоны с нейтронами непрерывно бурлят, обмениваются позитронами и превращаются друг в друга.

Вся эта микровселенная, столь же грандиозна, как большая Вселенная, на которую мы охотно глядим с Земли. И всё же, в микромир заглядывать неуютно, легче представить себя малой точкой на огромном сверхдальнем корабле, чем расплываться в неопределённой бесконечности, обнаружив, что сам состоишь из чего-то очень туманного, из сплошной неопределённости, ещё менее доступной нашим чувствам и разуму, чем звёздные миры.

190

Окажись на каком-нибудь из этих атомных ядер разумное микросущество, интересно, почувствовало ли бы оно удовлетворение, узнав, что живет не среди хаотического нагромождения атомных ядер, а среди гармоничной конструкции, представляющей в данный момент наше тело.

Вначале, может быть, и обрадуется, осознав, что является частицей тела Бога (только Богом мог бы восприниматься каждый из нас, учитывая наше безграничную протяженность). Но позже, разобравшись в поступках и мыслях своего божества, наш квартирант, может быть, закричал бы: «Ой, мама, роди меня обратно!»

Чтобы сохранять собственное достоинство, стоит иногда воображать в себе такого микро-наблюдателя и постараться не разочаровать его насмерть своей серостью.

Давно замеченоii, что по своим размерам человек занимает среднее место между атомами и звездами. Возможно, окажись мы других размеров, нашлись бы неменее характерные крайние точки, но пользуясь тем, что есть, мы должны признать наше место очень удобно для наблюдений.

Головокружение двойственно. Эта двойственная природа бесконечности, уходящей

беспредельно в двух противоположных направлениях от той точки, где мы находимся, может помочь сохранить душевное равновесие среди неопределенных масштабов времени и пространства.

Современная космогонияiii предполагает, что около 13-ти

миллиардов лет тому назад произошел взрыв и вся материя, известной нам части Вселенной, сверхплотно сконцентрированная до того в некотором первоатоме, начала разбегаться во всех направлениях – возникла расширяющаяся Вселенная, где мы сейчас и обитаем.

Но, может быть, можно применить идею Римана к эволюции Вселенной и предположить искривление в самом расширении Вселенной? Если прямая, проведенная из некоторой точки, должна вернуться в ту же точку, то не может ли Расширяющаяся Вселенная, начав своё расширение от первоатома, снова прийти в одну точку – к первоатому?

Может быть, углубляясь в микромир, в структуру атома, мы встретим самих себя, т. е. Расширяющуюся Вселенную, только с заднего крыльца, а исследуя Расширяющуюся Вселенную, набредем на секреты атома.

Наше положение столь же сложно и так же запутано, как положение упомянутого микросущества, пожелавшего узнать тайну божества. т. е. нашу с вами тайну, всё ещё нам неизвестную.

191

Наш Бог, если он существует (а почему бы ему не существовать, если мы с вами существуем), точно так же не может нам ничем помочь. Он был бы приятно удивлен, если бы ему сообщили о нашем существовании.

Ситуация довольно сложная. А мне хотелось бы успеть

откровенно подумать о сути нашего запутанного и странного положения в жизни.

Первым делом, человек может полностью игнорировать всю ситуацию в целом.

Так и происходит со всеми нами в большинстве случаев. Передоверив свои беспокойства религии, если он в её понятиях воспитан с детства, или науке, которая тоже умеет прятать концы общих идей среди нагромождения фактов, человек только посмеивается по поводу всех отвлечённостей. Он-то знает, что истинно важное окружает его, висит на шее с утра до вечера и не даёт передохнуть. Главное – не сбиться с ноги, шагать, как все, а то – упадёшь, и тебя затопчут. Так брести и всё будет хорошо. Там будет видно! А если шагать легко и чувствуешь свою силу в ходьбе, то почему не побежать уже по своей воле туда, куда с таким трудом тащатся все остальные, не поиграть во всю свою силу?

И каждый человек, и всё человечество, может быть, в этом правы, ведь правыми можно назвать только законы природы, а они предотвратили чрезмерное развитие в людях чисто человеческого начала – страстной и пытливой потребности в общей картине мира.

Нельзя забывать, что существованию человека, как биологического вида, угрожает очень многое и вне его, и в нём самом. В физическом мире существует очень узкая область допустимых для существования человека внешних условий (температура, давление воздуха, % кислорода, состав пищи). Так же и в области общественного существования человека (поведение среди других людей, мысли наедине с собой) - и тут существует только очень узкая область, в которой человек может продолжать существовать. Вот почему следует подробно продумать непосредственные условия нашего существования прежде, чем говорить об общих вопросах существования каждого из нас в космосе или об отношении к микромиру, для которого сами мы являемся космическими объектами. (Тут есть о чём подумать, например, о нашем отношении к макро-потоку времени во Вселенной, который нам представляется бесконечным, по отношению к которому наш земной год и продолжительность жизни ничтожно малы, о нашем отношении к микро-потоку времени, в котором живут микрочастицы и отсчитывают продолжительность своей жизни в квантах времени, равных, примерно, 3х10 в минус 24-й степени секунды, т. е. столь малых, что

192

для них наша обычная секунда выглядит так, как для нас 10 миллиардов миллионов лет, т. е. как величина, которую даже астрономы сочтут практической бесконечностью во времени, о масштабе времени человеческой истории и, наконец, о масштабе времени нашей собственной жизни).

Прежде, чем возвратиться к общему положению человека во Вселенной, посмотрим снова пристально на то, что нас окружает, на своё собственное поле сил, которое нас творит, в котором только и существуют по-настоящему наше время и наше пространство.

Итак, об ограниченной, узкой области, в которой может существовать человек.

И тут сразу на память приходят случаи, когда человек по какому-нибудь, может быть, незначительному, на первый взгляд, поводу – вдруг заупрямится, не пожелает подчиниться изгибам силовых линий поля, в котором он живёт, и внезапно упирается лбом в пограничную стенку: на его пути лёгкие упрёки, грубый окрик, презрение, голод, лишения, тюрьма, психиатрическая лечебница, концентрационный лагерь, смерть…, но иногда и бессмертие, потому что самое лучшее в человеке и человечестве тоже живёт и формируется вблизи этой пограничной стены. Граница области допустимого общественного существования человека изменяется со временем, но жёсткости своей почти не теряет. К ней следовало бы внимательно присмотреться, потому что ею статистически определяются качества всех тех, кто продолжает жить.

3. ЧТО ЧЕЛОВЕКУ НАДО?

История проделала уже над человечеством достаточное число

жёстких экспериментов, так что тот, кто желает научно установить область значений физических и духовных параметров, при которых возможна жизнь человека, может уже не морить людей голодом и не заставлять их обжираться, не изнурять их тяжёлым трудом и не мучить их долгим бездельем, не ожидать, пока у них возникнет потребность утешить себя идеей бессмертия, или, когда им станет нестерпимой ложь, наплывающая со всех сторон на эту идею.

Социолог – (вот редкая в наше время, но очень нужная человечеству специальность) – вскоре сможет на основании исторических данных и данных статистики охарактеризовать человека и человечество качественно и в числах, графических характеристиках, уравнениях и таблицах так, чтобы мы знали о поведении отдельного человека и массы людей хотя бы столько, сколько может рассказать ихтиолог о поведении щуки или карася. Такое внешнее, статистическое описание позволит установить границы области,

193

пригодной для существования человека, обнаружит угнетение и стимулирующие течения в этой области , а потом позволит перейти и к изучению внутреннего механизма душевной жизни отдельного человека и целого поколения.

Движение с прямо противоположного направления от истоков жизни, исследование нервной клетки, химико-электрического механизма нервной системы и работы мозга, тем временем подготовят фундамент для здания, которое по необходимости приходится начинать строить с крыши, как это уже давно повелось в большинстве естественных наук. Может быть, 2-я половина 20-го века будет временем не только полётов на планеты солнечной системы, но и эпохой, когда человечество начнёт хладнокровно познавать себя и приноравливать воспитание, общественную жизнь и мировоззрение к своим основным свойствам, свойствам биологического вида гомо сапиенс. А пока вся эта работа только начата, мы вынуждены ограничиться только общими рассуждениями.

Вначале – резкие границы, жёсткие связи. Без пищи и тепла (воздух, к счастью, остаётся всё ещё

общедоступным), в большинстве своём живые организмы не обходятся. В отношении пищи исключение составляют некоторые виды насекомых, которые рождаются в виде «имаго». Ещё в состоянии личинки они съели всё, что им причиталось, и теперь до конца своего существования не только не испытывают потребности в пище, но бывают лишены даже органов питания. Человеку в этом отношении повезло, потому что, не окажись у него потребности в мясе мамонта, он не стал бы, подобно пчеле и муравью, общественным животным и, следовательно, не стал бы и человеком, потому что чисто человеческое – закрепление в языке, а затем и в письме накопляемой поколениями жизненно-важной информации - невозможно вне общества.

Голод удерживал человека в первобытном стаде и до сих пор он служит одним из главных обручей, поддерживающих неизменность общественных громад.

Противоречивость человеческой жизни, обнаруживается даже при сравнении с жизнью животных, не говоря уже о жизни общественных организмов, подобных муравьям и пчёлам. Человек стал животным общественным не в результате биологической эволюции своего организма, не в результате наследственных изменений, как это случилось с теми же муравьями и пчёлами, а из-за неделимого, общего, принадлежащего всему виду наследства, оставленного предками (общий язык, общественное производство, жизненные навыки, которые никак не реализуешь вне общества).

Для большинства тяжесть общественного существования превосходит радости, сопутствующие этому положению, и поэтому

194

упорная, но бесплодная мысль о том, чтобы как-нибудь изменить свою участь, сопутствует многим людям на протяжении всей жизни. Устраните принуждение – родительское, экономическое, политическое и сразу или постепенно, но наверняка почти полностью опустеют школы, заводы, огромные поля, и разбредутся из казарм солдаты. Все разбредутся – и дети, и взрослые, каждый по своему делу, в разные стороны. Но вскоре они снова соберутся в группы, даже, если их не будут понукать родители, голод или угроза наказания. Соберутся для игры, борьбы, соревнования, совместного труда. И новые угрозы, принуждения, потребности станут на место старых и наложат вновь жёсткую узду на каждого в отдельности, и вновь многим станет невмоготу, но они будут снова изо дня в день тянуть свою лямку.

И каждый раз, когда принуждение будет ослабевать, всё будет распадаться, чтобы со временем снова принять, если в это не вмешается научный разум, столь же жёсткие и неуютные для каждого в отдельности формы.

Подумаем, однако, не только о том, что вынуждается жизненными обстоятельствами, но и о том, что из глубин нашего существа идёт навстречу этим обстоятельствам. Чего ищут эти, идущие из глубин, душевные импульсы, помимо хлеба и тепла? Ведь существует ещё нечто, помимо той жёсткой гонки сквозь жизнь, о которой пишет Альберт Эйнштейн…

«Ещё будучи довольно скороспелым молодым человеком,- пишет Эйнштейн в творческой автобиографии,- я живо осознал ничтожество тех надежд и стремлений, которые гонят сквозь жизнь большинство людей, не давая им отдыха.

Скоро я увидел и жестокость этой гонки, которая, впрочем, в то время прикрывалась тщательнее, чем теперь, лицемерием и красивыми словами.

Каждый вынуждался существованием своего желудка к участию в этой гонке.

Участие это могло привести к удовлетворению желудка, но никак не к удовлетворению всего человека как мыслящего и чувствующего существа».

И всё же, поскольку гонка эта и по сей день является основным содержанием жизни большинства людей, если задумаемся над тем, какими сторонами своей души человек участвует в ней и что противопоставляет этому суетливому бегу, мы сумеем, быть может, уяснить, в чём же нуждается человек помимо тепла и хлеба. Глядя на тех, кто выбивается из последних сил, чтобы не быть затоптаным напирающими сзади, и на преуспевающих, с увлечением и уверенно творящих свою жизнь, и на тех, кто экономно расходует свои силы в общей толчее, мы замечаем, что страдания и радости, в основе

195

которых лежат реальные события, лишения и достижения, удесятеряют свою силу из-за своего общественного звучания.

Одной арифметикой тут не обойтись, когда думаешь о людях, существах причудливых, как и всё живое. Разве не странно то, что мы регулярно умираем каждые сутки не менее, чем на 6-8 часов (потому что, чем же наш крепкий сон отличен от смерти?) И как медленно мы переползаем из состояния улыбающегося детёныша с блестящими биологическими возможностями в состояние грустного состарившегося животного, не реализовавшего и 10-й доли этих возможностей. Мы проходим в течение своей жизни целую цепь душевных превращений, куда более причудливую, чем та, что может пригрезиться стороннику метампсихозаiv - учения о переселения душ. И над всеми этими причудливыми превращениями, как целеуказатель и стимулятор, стоит (помимо заложенной в нас биологической наследственностью программы развития) – наша духовная связь с обществом, в котором мы живём.

Но какое отношение имеют друг к другу причудливость нашего существования между сном и бодрствованием, между детством и стареющей зрелостью и непрестанная гонка сквозь жизнь, поддерживаемая хорошо отлаженным общественным механизмом?

Какое отношение ко всему этому имеет та духовная консервация, которой подвергаются даже самые сильные духом люди в ссылке или эмиграции за исключением тех случаев, когда они, подобно Герцену, умеют разорвать заколдованный круг?

Ответ на вопрос о том, что человеку надо, лежит на поверхности, и если мы не находим его, то только потому, что привыкли приписывать нашему «я», цельности нашей личности большую значимость, чем эта цельность того заслуживает.

Как всё живое, мы почти лишены той цельности, которой обладают медленно изменяющиеся неживые предметы. На смену цельности формы и содержания, к живым существам пришла цельность процессов их изменения.

Впрочем, и с неживыми предметами дело обстоит в этом отношении тоже не очень благополучно. Наблюдая в камере Вильсона поведение электрона, мы объясняем одновременную множественность его местонахождения принципом неопределённости, при этом мы всё же не отказываемся от мысли о том, что имеем дело с одной, в каком-то смысле, вполне определённой, частицей. Примерно в таком же положении находится историк, когда собирается говорить о поведении определённого исторического лица, более того, в таком же положении находится каждый из нас, когда собирается говорить о поступках самого близкого друга и даже о своих собственных.

196

Итак, с раннего детства мы начинаем ощущать свою личность и продолжаем ощущать её всю жизнь только, как особую точку общего поля сил, действующего вне и внутри нас. Поэтому – удовлетворённость, растерянность, радостное восприятие жизни, томительная скука, энергичность и вялость, охватывающие, как поветрие, наиболее восприимчивые слои разных поколений, выражают лишь изменчивость душевной жизни семьи, общественной группы, страны или всего человечества. Наше душевное самочувствие выражает, большей частью, лишь сдвиг между поведением, которое нам диктуется линиями поля сил, к которому чувствительна наша личность, и реальным нашим существованием.

Этим объясняется азартное участие в жизненной гонке, в которой наградой является не только сытость, но и ощущение благополучия, когда самоуверенность и самодовольство человека удесятеряются, т.к. их питают самоуверенность и самодовольство общества.

Этим же объясняется и возникновение исторических эпох, когда лучшая часть поколения проходит через аресты, тюрьму и ссылку, когда многие, кого эта участь обошла, кто не нашёл в себе силы пойти по этому пути, чувствуют себя в душе неполноценными людьми.

В своём кратком и эфемерном существовании человек больше всего нуждается, если не считать первичных потребностей, в укреплении веры в ценность своей личности.

Этим объясняются успехи всех массовых религиозных и политических движений. Когда ценность каждой личности гарантирована выполнением простых правил, как тут не почувствовать себя счастливым? Впрочем, не меньшее удовольствие можно почерпнуть и из нарушения всем осточертевших правил. Даже в школе легко отличить 3 характерных линии поведения – те, кто умеет получать хорошие оценки и дорожить ими, те, кто мечтает как-нибудь перебиться в школе, чтобы почувствовать себя человеком на улице, во дворе, со своими рыбками, марками или голубями и те, кто черпает самоуважение в восторженных опасливых взглядах соучеников, когда дерзят учителям и их выгоняют из класса. Поведение взрослых людей отличается большим числом оттенков, но основные линии в поисках самоутверждения сохраняются. Утверждать ценность своей личности можно по-разному, но все счастливцы (и те, «ума недальнего ленивцы, которым жизнь куда легка», и мученики идеи, провидящие свою правоту в будущем, и ремесленники, уверенные в своём профессиональном мастерстве) – все они нуждаются в реальном или символическом одобрении, они питаются единым полем духовных сил того общества, в котором они выросли, в котором живут. Правда, питают их различные составляющие этого поля сил, но поле существует, оно едино.

197

Начиная с 60-х годов 19-го века и вплоть до гражданской войны, около 65-ти лет, революционер в нашей стране был обязательной общественной фигурой, не менее обязательной, чем монах или странствующий проповедник-раскольник. Несмотря на несхожесть своих занятий, они смогли внушить людям, выбравшим их, сознание своей значительности только потому, что общественный организм питал их разными, но идущими из его глубин, соками. Первоисточники - взаимозависимы и не так уж далеко отстоят друг от друга.

1974 г.

4. НУЖЕН ЛИ БОГ ЧЕЛОВЕКУ

Еще Екклесиаст пытался установить «что хорошо для сынов

человеческих, что должны были бы они делать под небом в немногие дни жизни своей».

С тех пор прошло около 2200 лет, но сдвиги в этом насущном вопросе пока не намечаются. И мы, грешные, тоже стараемся поскорее укрыться от леденящего ветра слишком общих рассуждений, затеряться в неотложных делах, переждать большую часть жизни, как без особого нетерпения пережидают дождь под навесом у трамвайной остановки.

Автор книги Екклесиаст, или проповедник, имел мужество искренне задуматься над положением человека на Земле. Несмотря на предельную трезвость оценки, Екклесиаст не нытик и не пессимист. Запоминающиеся читателю слова: «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует,- всё суета!» - это лишь рефрен, подчеркивающий трезвость оценки. «Всё суета и томление духа!» - это не осуждение жизни, а лишь предостережение.

«Всё, что может рука твоя делать, по силам делай: потому что в могиле, куда ты пойдёшь, нет ни работы, ни размышлений, ни знания, ни мудрости (IX, 10).

В лицемерии и самообмане видит он суету сует и томление духа. Его правдивость граничит с атеизмом:

«Всё идет в одно место, всё произошло из праха, и всё возвращается в прах.

Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?» (III, 20-21)

Он требует трезвой оценки положения человека среди живого: «Сказал я в сердце своем о сынах человеческих, чтобы испытал

их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные, потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у

198

человека преимущества перед скотом, потому что всё суета!» (III, 18, 19)

Это слова мыслителя, натуралиста, поэта, но не фанатика. И если рефрен о суете сует был впоследствии использован для отлучения людей от живых радостей жизни, то в этом нет вины человека, так писавшего о мире:

«Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит.

Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги своя.

Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь.

Все вещи - в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием». (I, 5-8)

«И похвалил я веселие, потому что нет (высшего) блага для человека под солнцем, как есть и пить и веселиться, и это - польза для него от труда его во дни жизни его, которые дал ему Бог под солнцем». (VIII, 15)

Он сожалеет о несправедливом устройстве мира, но в этом сожалении активное предостережение против обмана и соблазна:

«Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и [злому], чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.

Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они [отходят] к умершим». (IX, 2-3).

Что же остается после трезвого анализа, после того, как осознана трагичность земного существования, когда в поисках опоры невольно вырываются слова отчаяния?

«И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо всё - суета и томление духа!» (II, 17)

Остается быть человеком, упражняться в нелегком этом занятии, одновременно приносящем и печаль и радость:

«И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем». (I, 13)

Чтобы упражняться в познании, нужно быть душевно сильным,- «во многой мудрости много печали; кто умножает познания, умножает скорбь» (I, 18).

«Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это - доля его; ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?» (III, 22)

199

«Познал я, что нет для них ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей.

И если какой человек ест и пьет, и видит доброе во всяком труде своем, то это - дар Божий» (III, 12-13).

Автор Екклисиаста, как и автор книги Иова, коснулся обнаженной души человеческой. И теперь, как в те далекие времена, человеку надо произвести сопряжение конечных линий своей жизни с бесконечными, чуждыми его психике, феноменами мироздания.

До последнего времени такое сопряжение пытались установить тремя различными путями – религия, философия и естественные науки.

Религия дает сопряжение, издавно удобно подогнанное к потребностям человеческой жизни. Беда только в том, что это сопряжение произведено очень давно, когда естественные науки, их методы и стремления, еще не существовали.

Это беда и одновременно источник силы, потому что возникая в наивные времена, религия пустила в ход все внутренние рессурсы нашей психики, чтобы обеспечить человеку, лишенному всяких знаний о мире, при любых житейских обстоятельствах, надежду на лучший исход, душевное равновесие и уверенность в справедливости определенных моральных норм и правил поведения.

Основа религии – вера. Вера не требует правдоподобия и не нуждается в доказательствах своей истинности, хотя и то и другое может способствовать или мешать ее распространению. Она должна обладать только одним свойством: представлять ядро, вокруг которого могла бы сосредоточиться человеческая личность и, таким образом, успокоиться, найти опору, когда эта личность обессилит. Вера дает человеку терпеливого внутреннего собеседника в часы, когда он чувствует себя особенно одиноким, и она же легко поглощает, при любых жизненных обстоятельствах, избыток душевных и физических сил, не находящий выхода в обыденной жизни.

- Но это же могут дать и философия и естественные науки! - Безусловно. Поэтому и они тоже (философия давно, с момента

своего возникновения, а естественные науки сравнительно недавно) используются для сопряжения личного и конечного со всемирным и бесконечным. Только у веры в этом отношении есть одно преимущество – она результат внушения или самовнушения и поэтому может быть цельной и завершенной.

«Верую, Господи, верую! Помоги моему неверию!» - вот постоянная мольба, с которой обращается верующий к символу веры. Такой метод улаживания личных недоразумений с бесконечностью не для всех приемлем в чистом виде, но ведь и философия, и наука тоже в чистом виде не всегда приемлемы для этой цели.

200

Проблемы сопряжения конечного с бесконечным настолько сложны и противоречивы, что вера, самовнушение, всегда будут сопутствовать человечеству на нелегком его пути. Будут ли ее называть верой в Бога, в Высший Разум, в великую гармонию Вселенной... но люди никогда полностью не отрекутся от нее даже в канонической форме с храмами, песнопениями, а, может быть, и молитвами, исповедями, постами.

С тех пор, как религия была названа опиумом для народа, возникло так много сильнодействующих и одурманивающих массовых наркотиков, что на человека, побывавшего на футбольном матче или жадно прослушавшего радиорепортаж с футбольного поля, регулярно посещающего кино или ежевечерне сидящего у телевизора, современная религия не может оказывать более сильного воздействия, чем умеренное курение. Так что вряд ли человечество расстанется даже с каноническими формами этого испытанного тихого средства обезболивания жизни и смерти.

Но дело не только в обезболивании, и не только в ядре, вокруг которого могла бы сосредоточиться человеческая личность. Необходима еще цельность и завершенность восприятия своего места в мире и всей картины мира.

Такую завершенность вера давала еще несколько веков тому назад, до развития естественных наук. Теперь она ее не дает, но завершенность не могут дать ни философия, ни естественные науки. Они указывают лишь направление пути, и, возможно, в будущем человечеству тоже не обойтись без веры, т. е. самовнушения. Чтобы не потерять интереса к научному исследованию, к осмысливанию, всё более усложняющейся и чуждой нашим психологическим навыкам, картины мира, вскоре потребуется вера в реальность и ценность добытых наукой противоречивых сведений. Первый символ веры уже провозглашен Альбертом Эйнштейном:

«Бог изощрен, но не коварен». То есть Вселенная построена так, что ее имеет смысл исследовать. Общая картина мира доступна исследованию и не станет в промежутке между двумя опытами менять основные свои законы, чтобы нас одурачить.

Много тысяч лет тому назад, когда возникла вера в Бога, человек почти ничего не знал о мире, где он оказался. Наблюдательность и творческая фантазия, отражение реальности в голубом зеркале неба, зеленых зеркалах озер и черном мерцающем зеркале звездной ночи – рождали сказки, мифы, первые философские идеи, моральные обобщения, правила поведения. Возникла вера. Она вбирала в себя всё значительное, закрепляла и передавала из поколения в поколение, вырабатывала условные рефлексы, закрепляла их внушением и самовнушением.

201

В многообразии и действенности средств закрепления, апеллирующих, в основном, не к разуму, а к чувству, ко всему, что более доступно внушению, состоит одно из основных отличий религии от науки. Тут и жертвоприношения, причем начинают с самого дорогого – с первенца, и отказ от пищи – посты и ритуальные танцы, песни, молитва и исповедь.

Сотни обычаев, строго соблюдаемых долгое время, прочно закрепили в поколениях первоначальный багаж общих представлений. Вера в те времена содержала всё: зачатки наук, первобытную космологию, медицину, философию, искусство, право и мораль. Вера выросла из тех же потребностей, на том же реальном материале и с помощью тех же творческих сил, что и науки.

Основное различие между ними в том, что вера, однажды создав удовлетворяющую человека и общество модель мира, не желает и не находит возможным критически проверять истинность созданной модели, и все средства употребляет на закрепление возникших представлений, чувств и навыков, тогда как естественные науки не могли создать удовлетворяющую человеческое сознание общую картину мира, да они об этом до последнего времени не очень заботились, - главной их целью было критическое изучение мира (включая и мир логических абстракций, например, различные виды геометрий). Критически изучать – значит изучать только то, что доступно логической или экспериментальной проверке, это значит все средства употреблять не на закрепление в сознании возникших представлений, а на проверку всеми доступными способами их истинности или плодотворности.

Неправильно видеть различие между верой и наукой только в том, что вера признает сверхестественное, а наука – отрицает. Различие это связано со временем возникновения религии, а не с ее сущностью. Человечество создало религию гораздо раньше науки, как бы забегая вперед и обеспечивая себя, несколько незаконным способом, благами душевного покоя и самоуверенности. Поэтому религия возводила свое здание из материалов, признанных позже сверхестественными. В те времена сверхестественное в религии не воспринималось как физически невозможное. Чудеса: исцеления, воскрешения, обращение пяти хлебов в тысячи, уничтожение городов небесным огнем, - всё это воспринималось человеком того времени, как проявление могущества и мастерства, внушающее уважение, восхищение, страх. Могущество это считалось вполне естественным. Человек не был тогда очень уж легковерен. Современный человек, читающий популяпные журналы, пожалуй, легковернее, но его чудеса иначе отредактированы.

Из-за редакционных отличий, а также из-за принципиального консерватизма веры и беспощадной пытливости науки, произошли

202

битвы XVI-XVIII веков, когда наука вынуждена была настоять на своей независимости от веры, и вера, потеснившись, ограничилась областью морали и примирением человека с жизнью и смертью.

Вера, по-прежнему, предлагает сосредоточиться на успокоительной версии в готовом виде. Она подает нам Бога, то есть суть всего сущего, в удобной упаковке.

Человек желает себя чувствовать в этом мире по-домашнему. Следует ожидать, что он еще займется богостроительством. Он будет исходить не из одной только потребности сопряжения конечного с бесконечным, а из поставляемых наукой и искусством реальных возможностей сопоставления. Синтез науки и искусства может дать человеку новую веру.

Философия уже пыталась на протяжении многих веков выработать веру, осмысленную и способную к развитию. Неудачи вызывались тем, что науки в то время не доросли еще до общих горизонтов, где становится неизбежным взаимное проникновение.

Теперь науки сами испытывают настоятельную потребность в философской, т. е. общенаучной оценке, в создании общей картины мира.

В своем развитиии наука, наконец-то, добралась до двух крайних полюсов, и ей теперь предстоит их сопрягать: полюс всего конечного - человека и с противостоящим ему полюсом бесконечного – общей картиной мира.

Новой философии предстоит создать синтез науки и искусства. С помощью искусства научные представления о мире могут стать новым символом веры, одухотворяющим повседневную жизнь, подобно тому, как раньше жизнь человека становилась осмысленной благодаря вере в личного Бога.

5. БАНДЫ И БАНДИТИЗМ

- Всё это прекрасно, можно сколько угодно разглагольствовать в

духе Эрнеста Ренана о том нужен ли Бог человеку, но не задумывались ли вы над обратным: нужен ли человек Богу?

Дома, города, автострады, самолеты, космические корабли, материя, самопознающая себя. «Мы боги первые, и счастливые, кто рожден!» - всё это очень похвально. Но может ли постоять за себя разум, не берут ли над ним верх упрямая глупость и жестокость?

Далеко ли ушла общественная организация, поле сил, то, что пульсирует, от первобытного бандитизма?

Этот вопрос невольно возникает в наш век. Вера в прогресс, непрерывное совершенствование человечества, характерная для XIX-го века, подорвана двумя безумными мировыми войнами. Технические

203

усовершенствования не только не препятствуют, но даже способствуют проявлению массовой глупости и жестокости. Дело дошло до того, что последние десятилетия человечество удерживается на грани тех же безумий одним только страхом полного и окончательного взаимного истребления.

Возможно, какое-нибудь маленькое государство, неприсоединившееся к большим военным союзам, раздобудет меготонную бомбу и сбросит её в ночь под Рождество на своего, тоже маленького, зазевавшегося соседа. Большие государства постараются не заметить скандала, чтобы не пришлось начать большую войну, и атомное оружие превратится в оружие мелкого бандита (мелкого по мировым масштабам).

Давно пора признать важность банды, как основной социальной единицы. Среди всех «измов» бандитизм заслуживает самого внимательного изучения.

Банда, если на неё взглянуть исторически, не претерпела слишком больших перемен на пути от описанных в Библии, племенных сообществ до создания в 20-х годах нашего века национал-социалистической и коммунистической партий.

В основе религиозной или политической борьбы может лежать нечто вроде фокуса, позволяющего организовавшейся группе людей извлекать ощутимую выгоду из одного лишь факта принадлежности к банде. Получается нечто вроде банка, или, лучше, акционерного общества. Первоначальные вклады грошевые: каждый вкладывает свою никчемность, способность к послушанию, безропотности, лицемерию, т. е. всё вместе должно было бы представлять чепуху, бумажки ничего не стоящих акций. Но результат совершенно иной: заменив индивидуальные нелепости одной, общепризнанной всеми членами банды, нелепостью, сулящей им всем прекрасное будущее, они оказываются, благодаря своей уверенности и организованности, в более выгодном положении и пользуются им.

Библия в «Пятикнижии Моисея» и в «Книге Иисуса Навина» изображает во всех подробностих такую организацию. Общепризнанной нелепостью в таких случаях бывает какой-нибудь идеологический фокус, обосновывающий превосходство верующих над неверующими. В Библии это превосходство – богоизбранность:

«Ибо ты народ святой у Господа Бога твоего, и тебя избрал Господь, чтобы ты был собственным Его народом из всех народов, которые на земле.

Не потому, чтобы вы были многочисленнее всех народов, принял вас Господь и избрал вас, ибо вы малочисленнее всех народов;

Но потому, что любит вас Господь, и для того, чтобы сохранить клятву, которою Он клялся отцам вашим...» (Второзаконие, VII)

204

Как видим, логики в этом нет никакой. Она и не требуется. Религия и политика, когда они не являются индивидуальными проявлениями тяги к совершенствованию, заботятся только о своей действительности. И, как ни странно, одна и та же уловка, повторяемая многократно из века в век, из поколения в поколение, одинаково хорошо обманывает людей. Они хотят быть обманутыми.

Для массовых действий, далеких от разумности, не обязательны ни одухотворенность религии, ни здравый смысл политики. Чем проще и огромнее балаган, тем охотнее его посещают, тем легче в него загнать нерешительных. Требуется только, чтобы в каждом настоятельно активизировались к этому времени желания и потребности, для удовлетворения которых, каждому в отдельности пришлось бы совершать преступления: убивать, порабощать, присваивать имущество или только жить за счет чужого труда, пользоваться материальными и моральными привилегиями.

Иногда для этих побуждений имеются основательные исторические и социальные причины, но нас интересуют сейчас не они, а только механизм, с помощью которого разрозненные никчемности, сливаясь в единую банду, превращаются в реальную силу, и, то, что было бы безумием или преступлением, при массовых действиях становится историей человечества.

Идеологический заголовок может быть нелепым, глупым, но он должен быть запоминающимся, как реклама, ободряющим членов банды, устрашающим противников. Это может быть сказка о богоизбранности, миф о сверхчеловеке или о превосходстве рассы или социального класса. Это может быть любая идеологическая чушь, но она должна быть в духе времени, или хотя бы места своего возникновения.

Это может быть и очень тонкая, десятилетиями разрабатываемая идеология или вероучение, проповедуемое первоначально искренними пророками. На поверхность, обычно, всплывают только общие заглавия. Играя ими, шарлатаны легко оттесняют людей искренних и эрудированных.

Шарлатану легко представить возникшую, благодаря всеобщему шарлатанству, общественную силу. Ему даже кажется, что сила эта им создана, но в действительности он лишь один из многих грошевых вкладчиков, только его грош всегда на виду у всех. Это наделяет шарлатана реальной силой, но ее характер и способ применения предопределен тем, что в главные шарлатаны он мог попасть только благодаря своей типичности. Находясь во главе движения, шарлатан не может существенно изменить ни его направления, ни характера. Находясь в фокусе общественных сил, он больше чем все остальные подвержен их действию в избранном при фокусировании направлении.

205

Человек глубокой духовной культуры, обладающий знаниями и верный историческому чувству, был бы совершенно непригоден для такой должности. Он не смог бы возглавить мутную волну, подымавшуюся среди гула привычных слов, когда эти слова настолько потеряли свой смысл, что легко слились с привычной практикой убийств инакомыслящих и просто мыслящих людей.

Для мутного потока, стремящегося любой ценой к видимости великих общественных дел и к личному благополучию, нужен такой же мутный вождь, и он появляется. Почему бы ему не появиться, если рядом его теснят такие же кандидаты в диктаторы, готовые к столь же решительным и неразумным действиям?

Для того, кто всю жизнь готов убивать и убивает, занятие это становится привычным и, когда врагов нет, он их выдумывает. Трудно остановиться, если годами живешь среди уголовников и сам ведешь себя как уголовник.

Элемент бандитизма присутствует во многих общественных начинаниях. Часто он теряет остроту, становится менее ощутимым, но вдруг снова всплывает в своем обнаженном виде.

Так было в случае с негром Джеймсом Меридитом и президентом Джоном Кеннеди: законность восторжествовала, но и бандитизм тоже. Через год после того, как президенту удалось, пустив в ход две воздушно-десантные дивизии, обеспечить прием Меридита в университет штата Миссисипи, президент был убит. То, что для защиты прав одного обиженного человека были применены массовые вооруженные силы, очень похвально, но такая необходимость показала, что в житейской практике в то время руководствовались не правом, а бандитской традицией.

Впрочем, различия между ними бывают весьма тонкими, и часто право представляет лишь зафиксированную бандитскую традицию, а бандитская традиция – практическое воплощение права.

Современное право и бандитские традиции соотносятся друг к другу, примерно, так же, как вегетарианство и любовь людей к удачно поджаренному мясу. Немногие стали бы есть его, при наличии хорошей вегетарианской кухни, если бы каждый раз перед обедом приходилось самому, погладив симпатичного кролика, взять его за задние лапы и убить ударом палки по голове. Но хорошая вегетарианская кухня дело хлопотливое и малодоступное, и мы избегаем, чтобы не обременять свою совесть, личных привязанностей к животным, предназначенным на сегодняшний обед.

Мы стараемся не задумываться над массовым бандитизмом – ему отведена территория боен – мы не замечаем его, но живем, пользуясь им. Нечего удивляться поэтому, что в других случаях, благодаря такому же безразличию, мы становимся иногда соучастниками, иногда жертвами организованного общественного

206

бандитизма. Покончить с ним не так просто: вегетарианцем был не только Лев Толстой, но и Адольф Гитлер.

6. HOMO DUPLEX – ЧЕЛОВЕК ДВОЙСТВЕННЫЙ

Таким было первоначальное философское название человека,

до того, как Линней, желая подчеркнуть роль разума, назвал его человеком разумным. Первоначальное наименование подчеркивало неопределенность: переплетение животного и духовного начал.

Сам человек, на протяжении своей жизни, острее ощущает свою двойственность, чем разумность. История человечества тоже пока больше соответствует прежнему названию. Поведение человека, его ощущения обычно двойственны, а искусственно создаваемая определенность (без нее невозможно жить) приводит ко лжи и общественному бандитизму.

Многозначность, двойственность начинаются с первых дней. Признанный юридически и зафиксированный под определенной фамилией и именем, новорожденный связан по рукам и ногам не только пеленками. Не менее крепко он оплетен канатами семейных и общественных установлений, традиций, навыков, обстоятельств. Он только начинает втягиваться в жизнь системой условных рефлексов и инстинктов, а его долг уже настолько возрос, что, иногда, остается только всю жизнь расплачиваться за неосторожность родителей.

Многозначность и двойственность становятся всё более запутанными и угрожающими по мере того, как человек, десятилетие за десятилетием, коренным образом перевоплощаясь, перепрыгивает, как в мультипликационном фильме, со ступеньки на ступеньку: детство, отрочество, юность, молодость, зрелость, пожилые годы и старость. Первые четыре ступеньки четко ограничены развитием организма, они делятся, примерно, на 8 лет каждая. Три последние накладываются друг на друга, и мы оказываемся между ними: зрелость под ногами, пожилой возраст воспринимается всем телом, как мешок, взваленный на плечи, а старость нависает сверху.

На первых четырех ступенях формируются четыре различных человека. Перепрыгивая с одной ступеньки на другую, мы не замечаем, как умирают эти самые близкие нам люди. Мы спохватываемся, когда они исчезают, оставив нам свои сомнения, недостатки и несвершенные дела. В самый неудобный для нас период, когда мы уже не прыгаем по ступенькам, а сжаты между последними тремя, нас настигают все четыре предыдущих душевных состояния и требуют правды (о себе, о жизни, о мире) и настоящего дела.

207

Взаимодействуя с внешним миром, как единые, неизменные существа, люди стараются поверить в свою цельность. Бегством от многоликости, попытками любой ценой добиться цельности являются не только монашество и профессиональная военщина, но и многие другие занятия.

Монашество продемонстрировало в чистом виде давно уже найденное средство: для того, чтобы избавиться от многоликости, человек полностью отказывается от своей личности, от личной жизни, от воли. Он отрекается от всей этой путаницы, от прошлого и будущего, даже от своего имени. Взамен он получает полную определенность: почти тюремную жизнь. Отличия были в добровольном выборе и еще в том, что тюрьма ожесточает, подчеркивая насилие, а монастырь укрепляет веру в правильность выбранной судьбы, успокаивая трудом, молитвой, постоянным, четко налаженным, ритмом жизни.

Монашество началось во второй половине III века. Это была первая в истории человечества массовая психотерапия, очень своевременно примененная: погибла античная культура и предстояли более 1000-и лет варварства.

В наше время происходит иная, но не менее крутая, ломка: наука и техника резко увеличили скорость. На своем пути они «наезжают» на человека, и, либо он станет основным объектом их изучения и усовершенствования, либо они задавят его и потерпят крушение.

Массовая психотерапия в наше время нужна не менее, чем в III-ем веке, когда было применено это, вскоре дискредитировавшее себя, средство.

Твердые правила первых монашеских поселений предусматривали: отказ от частной собственности, ежедневные физические работы, общий стол, повиновение руководителю (настоятелю) и аскетизм (воздержание)v. Распорядок жизни, одинаково пригодный для монастыря, казармы и концентрационного лагеря.

Действительно, во всех этих общественных образованиях есть много общего. Может быть, и более сложные массовые феномены являются лишь различными комбинациями этих трех способов приведения двойственных и многозначных человеческих личностей к единому знаменателю. Будем надеяться, что эти способы не единственные, что кроме монастыря, казармы и концентрационного лагеря существуют и другие средства.

Чтобы выбор трех названных общественных элементов не показался произвольным, обратимся к недоброй памяти национал-социалистической империи Гитлера.

В Германии в начале 30-х годов экономический крах совпал с острым духовным кризисом. В 1932-м году около трети всех

208

работавших оказались без работыvi. Резкий переход от нищеты и голода начала 20-х годов к изобилию 1927-го года и снова к надвигающейся нищете 30-х годов, выбило большинство немцев из проторенной колеи. Одновременно с ростом отчаяния, росла жажда духовного обновления, чуда сотворения новой Земли и Неба, бегства от неопределенности к строгому порядку.

Илья Эренбург в 1927-м году уловил надвигающуюся эпоху

потрясений. Побыв в Германии, он так писал о ее жителях: «Сейчас он вылезет на очередной станции. Он унесет с собой

тусклый взгляд и зонтик. Он будет весь день энергично работать. Однако за этой энергией, как за энергией всей страны, мне чудится огромное катастрофическое недоумение».

«Немцы любят думать: «цель» здесь не предмет роскоши, не прихоть чудака, это – общественная необходимость. Моему соседу необходимо знать, зачем он должен продавать подтяжки: скромный ужин, кружка пива, даже губы какой-нибудь Эрны – это оплата стольких-то часов равномерного вращения. Но кто оплатит сердечный пыл, расточаемый при постройке всего огромного и пышного здания, именуемого Германской державой?»

Прежние идеалы, перелицованные и заплатанные, как довоенные пиджаки, износились. Их продали задешево в музей. Новых никто не сумел скопить, и в стране, богатой всем - индустрией, комфортом, книгами, кондитерскими – отсутствуют идеалы. Это страшно. Зонтик не знает, зачем ему ходить в чехле, зачем ему раскрываться в дождь и оберегать проповедника подтяжек. Зонтик - и тот готов сойти с ума.

Стучат колеса. Мелькают станции. Скоро граница. Этот поезд еще помнит свой путь. Этот поезд еще не сойдет с рельс. Но кто поручится за дальнейшее?..

В такие годы, когда нагромождение разнородных нелепостей заставляет с непостижимой ясностью ощутить пустоту повседневной жизни, человек ищет цельности. Любой ценой. Её нет и не может быть в это время ни в нем, ни в окружающем мире, но именно поэтому он готов ради нее на обман и безумие. Только бы они вобрали в себя, подобно монастырям, любую человеческую нечисть, пожелавшую обменять разномастную неопределенность на цельность послушников. Только стали бы возможны немедленные общие действия (факельные шествия, демонстрации со знаменами и барабанами, погромы, с бодрым звоном разлетающихся вдребезги витрин).

Казарма, одинаковая форма, муштра, приказы, команды, приветствия, командиры, подчиненные, высшие, низшие... да ведь это особая, цельная жизнь, твердо идущая по своим кругам, возникающая

209

из любых отребьев почти мгновенно, были бы лишь желания и возможности.

А для недовольных - концентрационные лагеря. Там тоже маршировка и команды: не хотели маршировать со всеми к новой жизни, проползите на брюхе к смерти. Когда есть кого избивать и убивать, когда делается это безнаказано, жизнь не кажется пустой и бесцельной. Среди них садистов вначале немного, они позже становятся садистами.

Вначале это только люди, ищущие цельности и смысла жизни. Ищут судорожно, как ищут глотка воды, хлебнув керосина. Наткнувшись на чью-нибудь глотку, давят, воображая перед собой виновника всех бед, и получают облегчение.

Монастырское послушание, казармы и концентрационные лагеря так быстро распространились благодаря свойству массовых организаций, описанных в предыдущей главе. Для участия в общих прибылях необходимо только приобрести даровой партийный билет. Правда, поначалу надежды на выигрыш в этой лотерее были минимальны, но отчаяние и жажда больших перемен сразу завербовали миллионы участников, мечтающих о безоговорочном послушании, радующихся определенности казармы, грядущим победам и выигрышам.

В погоне за определенностью люди второпях совершают самые важные по своим последствиям поступки. Когда же новая определенность оказывается ничуть не лучше прежней, когда положение становится безвыходным, личная или общественная катастрофа уничтожает клубок безвыходных нелепостей, чтобы очистить место для новых. А пока катастрофа не наступила, авантюризм является обычным свойством человеческого поведения. Авантюризм соединяет несоединимое, амнистирует любые мерзости, внушает надежду в самом отчаянном положении, бодрит, опьяняет. Он спасает от логики, от совести, от отчаяния, от сознания обреченности и никчемности. Авантюризм является той общей основой, на которой во времена сильных общественных потрясений складываются людские отношения, он становится манерой поведения, стилем эпохи.

Ложь в искренности и искренность во лжи, актерство перед широкой публикой и на тесных, захламленных задворках своего сердца – с трудом распознаются в эпохи, когда цельность ценится превыше всего и когда неопределенность и двойственность удобно упаковываются в форменную одежду...

210

7. КАК ВСЕГДА

Монастырь, казарма и концентрационный лагерь могут

упорядочить человеческое существование, но будем надеяться, что каждый из нас и все мы вместе сумеем ужиться с неопределенностью мира, со своей собственной двойственностью и обрести цельность более разумным и веселым способом.

Правда, монастырь еще не исчерпал всех своих возможностей. Он донес к нам науку античности сквозь средневековье и ему еще, быть может, придется спасать ее в новейшие времена.

Если бы сейчас можно было постричься в научные работники, как некогда постригались в монахи, и сразу же после этого, минуя отделы кадров, оказаться, пусть самым незаметным, послушником в важном научном предприятии, смысл которого был бы ясен и заманчив, а руководители внушали полное доверие, сотни тысяч людей оставили бы семьи (привычный, но бессодержательный уклад жизни), и с радостью предпочли бы осмысленное служение научной идее бессмысленной служебной лямке.

Впрочем, такое же количество людей всегда готово перейти в казармы иностранного легиона, также для того, чтобы покончить с неопределенностью и двойственностью своей личности, чтобы обрести цельность.

К сожалению, все еще очень редко люди собираются в добровольные ассоциации для осмысленной деятельности.

Современный научно-исследовательский институт слишком громоздкая организация, чтобы заметно отличаться от большинства других учреждений. Если в нем возникает коллектив энтузиастов, он не допускает заметного расширения, как нельзя загрузить слишком много холодного топлива в маленькую горячую печь.

Первые космические ракеты созданы не свободной ассоциацией энтузиастов. Они в большей степени являются продолжением работ по усовершенствованию военных ракет, чем результатом усилий энтузиастов межпланетных сообщений.

Всё больших материальных затрат и участия всё большего числа людей требуют научные исследования, технические разработки и даже современные виды искусства.

Всё более строгими, кастовыми становятся профессиональные школы в науке, технике и искусстве.

Всё меньше места остается для «любительства». А истинно человеческое счастье достижимо только на этом пути. Да и человеческое в человечестве живет только «любительством». Без «любителя-философа» шлифовальщика оптических стекол Спинозы, без «любителя-физика» заведующего монетным двором Ньютона и

211

такого же «любителя» работника патентного бюро Эйнштейна человеческому в человечестве трудно было бы обойтись.

Идеальное общество должно состоять из одних «любителей». Но сделать это так, чтобы оно не очень походило на монастырь, казарму или больницу для душевнобольных, будет нелегко.

Трудности тут будут не экономические, а около-экономические и психологические.

Развиваясь, человеческое общество уже создало почти всё, что нужно для человеческого счастья: оно в состоянии удовлетворить разумные потребности в пище, тепле и жилье, может помочь каждому найти интересное занятие и совершенствоваться в любом деле, позволяет за несколько часов перебраться в любое место земного шара, за несколько минут помогает разыскать любого человека, живущего за тридевять земель, и поговорить с ним, а вскоре позволит и увидеть его. Не выходя из своей комнаты, человек может увидеть и услышать далекие города, леса, смотреть с вершин далеких гор на восход солнца, побывать на море и опуститься в его глубину, изучать подводных обитателей или подняться в воздух, наблюдать за перелетом птиц, находясь на планере, свободно нестись, как птицы, или подняться еще выше и за полтора часа облететь вокруг Земли, наблюдая горы, моря, города с высоты нескольких сот километров, или выйти и погулять там, в космическом пространстве. Человек может не только пользоваться существующими чудесами, он может, если на то будет разрешение, сам создавать новые чудеса.

И все-таки, и в наше время, человек в большинстве случаев, очень далек от счастья, почти так же далек, как во все времена.

Только расширив понятие о своей личности, почувствовав себя частью общего потока жизни, частью мироздания, среди равных по чуду жизни существ, человек может почувствовать красоту, научиться деятельной доброте.

Именно потому, казалось бы, перечисленные ранее средства и возможности не только могут, но и должны обеспечивать человеческое счастье, если они будут предоставляться обществом каждому при условии, что каждый работает на всех, как все на одного.

На этом пути, однако, возникают затруднения, которые растут одновременно с ростом ассортимента благ, предоставляемых человеку обществом. Возникший и нарастающий поток общественного производства делает всё более жесткими рамки повседневной жизни и деятельности каждого человека.

Нарастающая интенсивность общественного производства делает судьбу каждого всё более зависимой от средних величин характеризующих всё общество.

212

Средние величины очень консервативны и непривлекательны. Средняя умственная деятельность людей, возможно, сегодня не на много выше, чем 100 тысяч лет тому назад.

Основные сдвиги произошли несколько десятков тысяч лет тому назад. Они сводятся к усилению в человеке сдерживающих начал, тормозящих и изменяющих проявление инстинктов в зависимости от условий общественной жизни.

Наша способность к самоукрощению, внутренней дрессировке не на много превосходит способности кочевника, которому уже в древности приходилось приноравливаться к подробному жизненному регламенту, известному из Библии. Смиряя свои инстинкты и подчиняясь правилам общежития, наш предок в древности проявлял не меньшую нравственную силу, чем современный человек.

Во «Второзаконии», среди многих правил убедительно обоснованы правила гигиены:

«Место должно быть у тебя вне стана, куда бы тебе выходить. Кроме оружия твоего должна быть у тебя лопатка, и когда

будешь садиться вне стана, выкопай ею яму, и опять зарой ею испражнение твое.

Ибо Господь, Бог твой, ходит среди стана твоего, чтобы избавлять тебя и предавать врагов твоих в руки твои: а по сему стан твой должен быть свят, чтобы Он не увидел у тебя чего срамного, и не отступил от тебя». (XXIII, 12-14)

Если в будущем общество сумеет ограничиться только фиксированием таких, самых общих и явно необходимых, правил, если оно сумеет зафиксировать их так же прочно, как это умели делать в библейские времена, а в остальном сумеет сохранить подвижность и творческую свободу всех своих членов, тогда, возможно, благополучными будут не одни только средние числа.

Во всяком случае, общество должно стараться не мешать каждому в отдельности искать свой собственный, для него одного возможный, путь к человеческому счастью, если этот путь не представляет угрозы для других. Борьба за свободу человеческой личности, борьба за свободу таких поисков, за свободу совести, печати,- велась во все времена.

Ищет свой путь человек и теперь с таким же трудом. Наука и искусство только еще начинают задумываться над тем, как бы помочь человеку стать человеком.

213

ЧАСТЬ 2

8. ЧЕЛОВЕК.

ВСЁ НАЧАЛОСЬ ЗАДОЛГО ДО ОБЕЗЬЯНЫ Если рассматривать свойства человека не изнутри, а извне, если

отвлечься на время от личного опыта, то придется исходить из родословной человека и делать заключения о его свойствах на основании свойств других живых существ.

Вероятно, Дарвин поторопился, провозгласив окончившимся процесс очеловечивания обезьяны. Этот процесс по-настоящему начался сравнительно недавно, когда у человека появилась развитая речь, когда он научился закреплять личный опыт в своем сознании и научился передавать его другим людям. Очеловечивание всё еще продолжается, но как бы далеко оно не продвинулось, большая часть свойств человека – это видоизменившиеся или неизменные свойства всех других существ. Судить о свойствах человека, о его поведении можно только учитывая свойства и особенности поведения всего живого, основу, на которой возникают чисто человеческие свойства.

- Обладают ли животные разумом? Почему они реагируют на внешние раздражители так, будто понимают свою выгоду? Чем отличается человеческий разум от разумности животных? Что такое мышление? Чем определяется поведение всех живых существ? Чем оно определяется у человека?

Все эти вопросы получили разрешение в ответе на один общий вопрос: как живые существа научились мыслить?

Разум человека является лишь одним из многих этапов на пути развития общего свойства всего живого – приспособления к окружающей среде, поисков наиболее эффективных средств уравновешивания её воздействий, устойчивого равновесия в ней.

Ответы на эти вопросы были получены физиологами во второй половине XIX-го и первой четверти XX-го века. В наше время, благодаря развитию кибернетики, вопрос о том, как возник человеческий разум, стал частью более общего вопроса о способах накопления и передачи информации в машинах, ищущих равновесного состояния с окружающей средойvii. Таким образом, человеческий разум оказался не только связан единой цепью эволюционного развития со всем живым, но так же оказался естественно связан общими принципами, лежащими в его основе, с неживой природой.

214

Когда были сформулированы основные законы механики, то оказалось, что почти всё в природе является их проявлением: движение планет, молекул газа, крови в нашем теле и пр.

Точно так же, когда были открыты основные законы магнетизма, оказалось, что мир состоит почти из одних только электромагнитных явлений: свет от Солнца и звезд и от спички оказался электромагнитной волной, наш глаз – улавливателем этих колебаний, Земля – большим магнитом и, даже в море, отыскался электрический скат, умеющий вырабатывать электрическую энергию.

Когда были открыты внутриатомные реакции, то оказалось, что все звезды, и наше Солнце в том числе, представляют громадные атомные котлы, превращающие внутриатомную энергию вещества в тепло и свет. В природе проблема испрльзования атомной энергии для мирных целей давно уже решена.

Ничего нет удивительного поэтому в том, что теперь, когда открыты новые плодотворные научные принципы кибернетики, науки об информации, оказалось, что эти принципы имеют самое широкое применение в окружающей природе. Наконец-то человек дождался, что и его сущность оказалась охвачена общими научными принципами, и он находит свое место в постепенно конструируемой общей картине мира.

В то время, как популяризаторы спорят о том, может ли быть создана по принципам теории информации разумная машина, природа давно ответила на этот вопрос.

Все живые организмы, от простейших до человека включительно, появились в результате эволюции белкового вещества по пути накопления и использования информации о свойствах окружающего мира. Живая материя сошла с пути простого подчинения законам и обстоятельствам на путь активного приспособления к ним.

Живые организмы собирают информацию об окружающем мире в интересах своего вида. Они научились передавать по наследству информацию о наивыгоднейшем характере поведения (инстинкты). В простейшем случае передается определенный навык, остающийся неизменным из поколения в поколение. В других случаях передается только способность к обучению. Наследственность, пишет Эшби,-«не определяет в деталях, как котенку следует ловить мышь, но дает ему механизм научения и склонность к игре, так что сама мышь учит котенка всем тонкостям ловли мышей».

Процесс накопления информации развивается и улучшается благодаря естественному отбору. Вначале он представляет собой простую раздражительность: ускорение или замедление обменных процессов в результате внешних раздражений. Затем развиваются особые органы сбора информации. Сеченов писал: «На самой низшей ступени животного царства чувствительность является равномерно

215

разлитой по всему телу, без всякого признака расчленения и обособления органов». «Но по мере того, как эволюция идет вперед... равномерно разлитая раздражительность уступает место определенной локализации чувствительности, идущей рядом с развитием нервной системы».

ЖИВОТНЫЕ ОБЛАДАЮТ ЭЛЕМЕНТАРНЫМ, КОНКРЕТНЫМ МЫШЛЕНИЕМ

Следующим решительным улучшением в сборе и использовании

информации является появление механизма условных рефлексов. «Бывшие до того индифферентными раздражители становятся

условными сигналами специальной ответной реакции организма». (Пикенхайн)

До приобретения этой способности организмы воспринимают информацию только на основании непосредственных воздействий определенных вредных или полезных раздражителей. Никакого прогноза, угадывания, обнаружения причин и следствий организм не производил. С появлением способности к использованию условных сигналов, связанных с появлением благоприятных или вредных раздражителей, организмы начинают накапливать «научную» информацию, так как регистрируется всё, что предшествовало, сопутствовало, могло служить признаком жизненно важных явлений.

Павлов называет поэтому условные рефлексы – элементарным, конкретным мышлением. Происходят, как бы, поиски причин важных для организма следствий. Поиски эти ведутся неэкономно, но всё же это поиски, если не причин, то, по крайней мере, признаков, предвещающих важные следствия – начало разума. Заслуга Павлова состоит, в данном случае, в том, что он отказался от термина «животное думает». Он не проводил границы между поведением животного и всем душевным миром человека. Мышление свойственно в равной степени и собаке, и лошади, и человеку.

САМОСОЗНАНИЕ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ

Весь механизм непрерывного формирования и разрушения

громадного числа условных рефлексов направлен на то, чтобы сохранить благоприятное для животного динамическое равновесие между ним и всеми раздражителями. Павлов говорил о поддержании некоторого динамического стереотипа, т. е. некоторой очередности определенных процессов в организме и взаимодействий его со средой.

216

Таким образом, чувства составляют как бы результирующий отпечаток всей совокупности процессов, происходящих в нервной системе - сопроводительный фон. Характер его зависит от того, насколько успешно осуществляются эти процессы, насколько они согласованы друг с другом, насколько каждому из них и всем вместе удается поддержать необходимое динамическое равновесие организма.

Весь этот чувствительный фон реальных процессов в нервной системе, а также все воспоминания о том, каким был этот фон в прошлом и ожидание повторения тех или иных его признаков в будущем,- составляют конкретное содержание самосознания.

НАЧНЕМ ПЕРЕЧИСЛЯТЬ СВОЙСТВА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ:

Первым свойством надо считать то, что основу большинства наших действий составляют, как у всех животных, действия по определенной программе, продиктованные элементарным, конкретным мышлением, изменяющейся, но непрерывно действующей, системой условных рефлексов.

Вторым, уже чисто человеческим свойством, является способность мыслить словами.

Можно обнаружить не только преимущество нового вида мышления, позволяющего заранее разыгрывать в символах любую предстоящую ситуацию, но и некоторую опасность нового инструмента.

С первых лет жизни человек овладевает зафиксированным в словах «общечеловеческим эмпиризмом».

Овладев только внешними приемами, не развив навыков мышления, человек во многих случаях оказывается значительно менее разумным, чем животное.

Опасность состоит в том, что слова не только могут быть рабочими элементами мысли, они могут также маскировать пустоту, придавать ей видимость мысли.

Шекспировская формула: «слова, слова, слова...» - предостерегает.

Кроме того, результаты мышления могут почти не влиять на поведение, остающееся в подчинении одних лишь инстинктов и условных рефлексов.

Влияние инстинктов и условных рефлексов на поведение человека происходит при импульсивных, переключающих воздействиях разума, но эти переключения бывают неэффективны. Инстинкты и условные рефлексы располагают готовым и надежным механизмом воздействия на поведение, тогда как разуму необходимо еще научиться вырабатывать свои системы условных рефлексов, научиться придавать им достаточную надежность и устойчивость,

217

Не сумев выработать своей системы условных рефлексов, разум часто ограничивается лишь порывистым и беспокойным переключением существующих.

Кроме того, сам процесс мышления очень уязвим, его нормальный ход легко может быть нарушен действием всё тех же условных рефлексов. Вот, что пишет об этом Паскаль:

«Ум человека, этого верховного судьи мира, не настолько независим, чтобы не быть смущенным первым же шумом, возникшим около него. Не надо грохота пушек, чтобы помешать течению его мыслей. Достаточно шума флюгера или блока. Не удивляйтесь, если он теперь плохо рассуждает, муха жужжит у него над ухом: этого достаточно, чтобы он перестал трезво мыслить. Если вы хотите, чтобы он обрел способность снова видеть истину, прогоните это животное, которое сбивает его разум с толку и смущает этот могущественный ум, управляющий городами и государствами. Забавный же этот бог!»

Всё же, несомненно, процесс мышления легко затруднить и исказить, в особенности тогда, когда мы сами являемся предметом наших размышлений.

Следующим по важности свойством можно считать то, что множество условных рефлексов человек получает в готовом виде. Это правила поведения, внушенные с детства в семье, в школе, при общении с другими людьми, при чтении книг и т.д.

Устойчивое общество вырабатывает правила поведения, поддерживающие неизменным его строй. В этом случае человек может приобретать условные рефлексы совсем не разумные с точки зрения сохранения и развития его личности. Они заставляют его выполнять роль, уготованную обстоятельствами рождения и жизни.

Но общество имеет свою историю развития, специфическую для каждой страны, большей частью уродливую и притиворечивую. Поэтому условные рефлексы, прививаемые человеку обществом, имеют обычно характер предрассудков. О них речь впереди.

Поведение человека определяется совместным действием инстинктов (безусловных рефлексов), привычек (условных рефлексов), самосознания (чувственный фон плюс разум). Инстинкты, привычки и самосознание, противореча друг другу, сотрудничая и перевоплощаясь, стремятся обеспечить динамическое равновесие человеческой личности в окружающем мире.

САМОСОЗНАНИЕ ЧЕЛОВЕКА

В нашем осознании к ощущению настоящего добавляется более

ясная, чем у других животных, память о прошлом и мысли о будущем,

218

что, впрочем, не лишает самосознание человека бесформенности и безотчетности, свойственных самосознанию всех животных, оно становится лишь более значительным и влиятельным.

Уже начальных навыков речи достаточно для того, чтобы ребенок сказал: «я хочу гулять!» - и тем самым начал говорить от лица своего самосознания. Но он незаконно приписывает чувственному фону, который может служить лишь индикатором, решающую роль. Самосознание начинает говорить от имени всего механизма поддержания механического стереотипа задолго до того, как еще само становится существенным фактором в его действии.

Самосознание человека всегда приписывает себе ответственность за всё поведение человека, тогда как в действительности оно во многих случаях выполняет только роль болтуна-нахлебника.

Даже тогда, когда самосознание, за счет временных связей (условные рефлексы) между чувственным фоном и раздражителями, начинает само влиять на поведение, большая часть его остается в подсознании и действует автоматически, как все другие условные рефлексы.

Это не значит, что самосознание всё целиком неразумно. Нет, оно включает и всё то, что создается разумом, ведь оно представляет чувственный фон, сопутствующий поискам равновесия всего организма.

ЛОГИЧЕСКАЯ ОШИБКА РАЗУМА

По мере того, как развивается мышление, человек невольно

совершает роковую логическую ошибку, приписывая своему самосознанию разумность, подчиненность разуму, тогда как оно возникло и существует задолго до того, как в нем достаточно развилась способность мыслить.

Исторически сложившаяся смутность и неразумность самосознания, воспринимается нами как нечто ясное и вполне разумное, что и создает большинство личных трагедий. Человек обвиняет себя во всех смертных грехах, тогда как ему следовало бы вместо этого изучить себя, предполагая неизвестной почти всю область самосознания.

Паскаль верно заметил: «Человек — не ангел и не животное, и несчастье его в том, что

чем больше он стремится уподобиться ангелу, тем больше превращается в животное».

Разуму не следует забывать, что и сам он возник на основе простых условных рефлексов. Тогда он сумеет спокойно и

219

снисходительно разобраться во всех исторических напластованиях, составляющих нашу личность и самосознание.

Самосознание содержит огромную область подсознания, куда уходит большая часть восприятий, наплывающих непрерывным потоком. Эта область, накапливая «малые раздражения», определяет настроение и жизненный тонус.

Очень часто мы чувствуем неудовлетворенность, угнетенность, растерянность. Причины непонятны, они ушли в область подсознательного, мы становимся раздражительны и обеспокоены, напоминая обезьяну в одном из опытов, описанном Анри Валленом («От действий к мысли»):

«Между первым использованием ящика обезьяной для достижения цели и повторением того же опыта проходит 19 дней, но обезьяна ограничивается только тем, что грубо толкает ящик несколько раз, словно говоря: - надо что-то делать с этим ящиком, но что?»

Для того чтобы устранить это тягостное состояние, разум должен вступать в область самосознания не как грозный начальник и контролер, а как терпеливый исследователь и советчик.

С тех пор, как разум возник и осознал своё существование, он убедительно доказал своё могущество развитием науки, техники, участием в развитии искусства. Поэтому неудивительно, что он впадает в заблуждение, когда оценивает свою роль в поведении человека и даже при оценке своего положения во Вселенной.

Разум делает нас людьми, дает преходящее, но исключительное преимущество над всем остальным миром. Известны слова Паскаля:

«Человек не что иное, как тростник, очень слабый по природе, но этот тростник мыслит. Все наше достоинство состоит в мысли. В этом отношении мы должны возвышать себя, а не в отношении к пространству и времени, которое мы не сумели бы наполнить. Постараемся же научиться хорошо мыслить: вот принцип нравственности».

Подобно тому, как человек приписывал себе некогда слишком большое значение, предполагая, что Солнце и все звезды вращаются вокруг Земли для его удобства, точно так же разум незаконно помещает себя в центр психической сферы, принимая ее кажущееся вращение вокруг воображаемого «я» за истинное движение.

Выяснение истинного положения разума во Вселенной и в человеческой личности – вот единственное, в чем заинтересован сам разум. Ясность в первом из этих вопросов освобождает научный разум от религиозных запретов, а выяснение второго вопроса снимает с разума ответственность за те стороны нашей личности, которые он может пытаться переделать, но в создании которых он не участвовал, так как значительно моложе их.

220

Кроме подсознательной области, существует и другая область самосознания, которая также не имеет почти никакого отношения к разуму, она заполняется с детства на протяжении всей жизни готовыми правилами поведения в результате добровольного или вынужденного подражания.

Для того, чтобы представить насколько велика эта область самосознания, следует вспомнить насколько развита подражательность.

Эта часть самосознания, несмотря на то, что она формируется словами и отчетлива в мелочах, в целом представляется расплывчатой и противоречивой, так как создается переплетением существующих, существовавших и нарождающихся общественных норм самосознания, противоречивых и расплывчатых.

Наконец, третью часть самосознания составляют взгляды на свою личность и правила поведения, усвоенные в результате самоорганизации сознания: размышления, восприятие идей и организующих сознание образов, воздействие на создание наук и искусств.

Все три области самосознания взаимно перекрываются и, не обладая цельностью и четкостью, выступают обычно как одно очень расплывчатое целое.

САМОСОЗНАНИЕ ПОДДЕРЖИВАЕТ РАВНОВЕСИЕ

Наличие у человека развитого сознания и разума оказывает

двойное влияние: оно вооружает человека в борьбе за существование, но оно же может угрожать и самому существованию.

Положение человека в жизни очень неустойчиво: только здоровое животное без воображения (развитого сознания) идет по узкому мостику над бездной, не смущаясь ее видом. Но даже животное начитает вырываться, когда видит лезвие ножа вблизи своей шеи. Каково же человеку, если он способен окинуть взглядом свою судьбу, судьбу всех людей на Земле, судьбу Солнечной системы.

Человек может идти по узкому мостику над бездной только балансируя.

«Средства спасения»,- пишет Ренан,-«далеко неодинаковые для всех: для одного – добродетель, для другого – жажда истины, для третьего – любовь к искусству, а для иных – любознательность, честолюбие, страсть к путешествиям, роскошь, богатство, женщины, наконец, на самой низкой ступени развития – морфий и алкоголь».

Возросшая чувствительность человека нуждается в эффективном аппарате налаживания внутреннего равновесия

221

нервной системы. В этом состоит основная жизненная функция самосознания, его служебная роль.

При всей своей расплывчатости, а, может быть, благодаря ей, самосознание умудряется непрерывно поддерживать в человеке в самых различных, часто тяжелых, условиях, общее равновесие процессов мозга, необходимое для существования. Каждый обучен искусству хитрить и ладить с самим собой.

Эффективный способ сохранения равновесия состоит в закреплении свойств своей личности (иногда реальных, иногда вымышленных) в сознаниии окружающих. Таким образом нам удается уверить себя и их в нашем существовании. Паскаль писал об этом («Мысли», гл.3, «Тщеславие человека, результаты самолюбия. Человеческое я»):

«Мы наделены жизнью, которая в нас самих и в нашем собственном существе. Мы желаем жить воображаемой жизнью в идее других, и мы силимся из-за этого выставлять себя напоказ. Мы непрерывно стараемся украсить и сохранить это воображаемое существо и пренебрегаем подлинным существом. Если мы обладаем душевным спокойствием, великодушием или верностью, мы хлопочем, чтобы все это знали, так чтобы привязать эти добродетели к своему воображаемому существу».

«Тщеславие столь укоренилось в сердце человека, что солдат, денщик, повар, носильщик тщеславятся собою и хотят иметь своих поклонников; даже философы желают того же. Те, которые пишут против этого, желают прославиться, что хорошо написали; те, которые читают сочинения, желают похвалиться, что они перечитали; и я, написавший это, может быть, тоже имею подобное желание; будут, пожалуй, иметь его и те, которые прочитают это...»

Любая творческая деятельность человека, рассчитанная на сотрудничество с другими людьми, оказывается потребностью в самоутверждении. Помня об этом, мы с меньшей горечью читаем слова Паскаля:

«Таким образом, жизнь человеческая не больше как постоянная иллюзия; люди только обманывают и льстят друг другу. В нашем присутствии никто не говорит о нас так, как говорит за глаза. Связь между людьми основывается только на этом взаимном обмане. Не много бы дружбы уцелело, когда бы каждый знал, что друг его говорит о нем в его отсутствие, хотя в таком случае он говорит о нем вполне искренно и беспристрастно.

Человек, таким образом, есть лишь притворство, ложь и лицемерие, как по отношению к самому себе, так и к другим. Он не хочет, чтоб ему говорили правду, и сам избегает говорить ее другим; все эти наклонности, столь чуждые справедливости и разуму, от природы глубоко коренятся в его сердце».

222

Горечь этих слов вызвана тем, что разум, рассматривая область самосознания и внешнюю область поступков, считает себя ответственным за всё, что он видит. В действительности же ему еще предстоит разбираться в причинах и следствиях и учиться влиять на них. В своем нетерпении он не замечает усилий самосознания, направленных к тому, чтобы добиться душевного равновесия личности с помощью имеющихся в распоряжении самосознания скудных средств.

То, что самосознание выполняет роль уравновешивающего регулятора для всех процессов в нервной системе, делает область самосознания очень влиятельной по отношению ко всем частным процессам и, вместе с тем, очень уязвимой.

Об этом уже давно «догадались» инстинкты и условные рефлексы. Они часто злоупотребляют уязвимостью сознания: вторгаясь в его область, они усиливают свое действие.

Так, иногда инстинкты и условные рефлексы теряют свою целесообразность. Рефлекс утоления голода может превратиться в жадность, самосохранение – в трусость, влечение – в распущенность, а разум может стать недобросовестным адвокатом слепых инстинктов.

Самосознание очень уязвимо, и поэтому сентиментальность характерна для человека. Он способен совершать многочисленные поступки и резко менять свое внутреннее состояние под влиянием повышенной чувствительности.

Иногда в сентиментальности человек находит единственную опору и утешение, так как расплывчатое самосознание легче при этом принимает непримиримое и умиротворяет.

ЭВОЛЮЦИЯ ЧЕЛОВЕКА И ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

С появлением человека впервые в истории развития живых

существ важные для данного вида наследственные качества стали сосредотачиваться вне живых организмов: физические и психические свойства будущих поколений воспитываются материальным производством, государственным устройством, воспитательными учреждениями, жильем, транспортом, техникой, наукой и искусством.

Чисто человеческие эволюционные изменения могут происходить в человеке только после рождения* и могут продолжаться в течении всей жизни. Что же касается каждого человека в отдельности, то ему, большей частью, свойственна некоторая шизофреничность, и процесс эволюции его личности осуществляется не в виде постепенного развития и полного перерождения, а в виде напластования свойств и систем условных

223

рефлексов одного духовного возраста на свойства и системы условных рефлексов другого духовного возраста. Все эти слои, будучи по-разному сжаты друг другом, продолжают существовать и действовать в человеке одновременно, меняя в зависимости от обстоятельств свое влияние.

-------------

* Многие животные почти полностью формируются в эмбриональной стадии.

Наиболее характерные пласты духовной эволюции,

проявляющиеся, как в состоянии нервной системы человека, так и в исторических особенностях некоторых эпох жизни общества, можно для краткости назвать возрастом высшего животного, возрастом дикаря, возрастом авантюриста и возрастом художника и ученого.

Первые два возраста можно считать детскими. Не потому, что они полностью переживаются в детстве, а из-за того, что они соответствуют детству человечества. Возраст авантюриста соответствует началу духовной молодости человечества. Возраст ученого и художника обществом еще никогда не достигался и о нем можно судить только по отдельным образцам линии наибольших достижений человечества.

ВОЗРАСТ ВЫСШЕГО ЖИВОТНОГО

Характерная черта этого возраста – слабое развитие

сознательного мышления и подсознательный характер самосознания. Развитая речь позволяет усваивать условные рефлексы в более

общей форме, но одновременно их действие становится менее целесообразным и надежным из-за возникающих страстей.

В духовном возрасте высшего животного человек может провести всю жизнь, не испытывая особых неудобств. Все необходимые жизненные навыки даже в самом развитом обществе обеспечиваются действиями условных рефлексов.

Рефлекторными являются очень сложные характеристики поведения. Павлов, например, писал, что у одной из подопытных собак был очень развит рефлекс свободы. Будучи установлена в экспериментальном станке, эта собака всегда была возбуждена подавлением рефлекса свободы и потому другие рефлексы ею почти не приобретались. Павлов также говорит и о рефлексе рабства.

Приведем еще выдержку из статьи Павлова «Условные рефлексы», чтобы подчеркнуть возможность сложной и целесообразной деятельности человека при отсутствии навыков мышления и развитого самосознания.

224

«Сделаем скачок и сразу остановимся на так называемом жизненном такте как специально-социальном явлении. Это — умение создать себе благоприятное положение в обществе. Что же это, как не очень частое свойство держаться со всяким и со всеми и при всяких обстоятельствах так, чтобы отношение к нам со стороны других оставалось постоянно благоприятным; а это значит — изменять свое отношение к другим лицам соответственно их характеру, настроению и обстоятельствам, т. е. реагировать на других на основании положительного или отрицательного результата прежних встреч с ними».

ВОЗРАСТ ДИКАРЯ

В процессе эволюции человеческой личности появляются

навыки мышления и формируется самосознание. При этом вначале возникают серьезные осложнения. Если в возрасте высшего животного поведение человека, в основном, оставалось целесообразным, как у всех животных, и только иногда искажалось страстью, то теперь, когда любой процесс может привести через самосознание к самовозбуждению мозга, к возникновению в нем других процессов, страсть делает причудливыми и дикими многие поступки.

Самосознание, как верховный регулятор, получило решающее влияние на все психические процессы в такое время, когда оно еще совсем не готово к равновесному регулированию. Это приводит к тому, что с развитием способности к мышлению, на первом этапе развития самосознания человек иногда ведет себя, как безумное животное, тогда как до развития новых способностей он был почти разумен, как всё живое.

(Частица безумия останется, очевидно, в человеке навсегда, так как самосознание всегда будет заключать в себе элементы иррационального).

В возрасте дикаря дело обстоит так, будто до того человек действовал как механизм с программным устройством, программа которого менялась в соответствии с условиями жизни, а теперь, вдруг, для уточнения этой программы действий, включен в работу еще один очень эффектный регулятор, только пока еще совсем не налаженный. Правда, в нем заложена очень ценная способность к самообучению. Поэтому, в дальнейшем, сознание всё более уравновешивается, но пока, в возрасте дикаря, человек живет на Каиновом болотеviii, его мучают дикие страхи и злоба, он без причины желает убивать и разрушать. Всё это происходит от постояного страха, в котором стал жить человек с тех пор, как процессы мозга получили склонность к бесконтрольному самовозбуждению. К многочисленным реальным

225

страхам добавляются еще многочисленные самопроизвольно возникающие страхи, усиливаются жестокость и злоба. Они становятся постоянными, беспричинными. Самосознание умножает и закрепляет их.

В этом духовном возрасте человеку, как животному виду, грозит полная гибель. Спасение только в закреплении самосознания в строгих и четких правилах неумолимой дисциплины.

Разум достаточно развитый для начального изучения окружающего мира, еще бессилен в области самосознания: самоорганизация процессов в нервной системе еще не происходит, но сами эти процессы непрерывно по своему почину приводят мозг в состояние самовозбуждения.

В возрасте дикаря на самосознание может повлиять мощный внешний толчок, обращенный непосредственно к личности человека, к его сознанию, толчок, настолько поражающий эту область непрерывно меняющегося чувственного фона, что он становится постоянной уздой и один определяет границы возможного и невозможного в поведении человека.

Сознание людей к этому времени достаточно подготовлено к такому потрясению. Они с облегчением, как давно разыскиваемое, принимают источник одного огромного страха, пришедший на смену тысяче неизвестных страхов, подстерегавших со всех сторон.

Склонность и близость человека к безумию и жажда жизни находят опору, спасающую от гибели. Твердая вера на некоторое время может упорядочить сознание, уберечь личность от полного разрушения.

Впервые в истории человечества вырабатываются общественные нормы самосознания, которые сберегаются, развиваются и передаются от поколения к поколению в виде целого комплекса условных рефлексов, вместе с первыми космогоническимиix гипотезами, зачатками мировозрения, наук и искусств.

ВОЗРАСТ АВАНТЮРИСТА

По мере того, как развивается разум человека, он становится

более самоуверенным, менее пугливым, ослабляется действие религиозной узды, наложенной на сознание. Неупорядоченность и неустойчивость самосознания вновь начинает проявлять себя.

Устойчивость на этот раз возвращается иным путем. Один из древних инстинктов, модернизированный в соответствии с духом времени, многократно усиленный психикой, становится страстью, подчиняющей себе остальные рефлексы и разум человека. Эта

226

страсть снимает с самосознания ослабевшую узду религии, чтобы наложить свою собственную.

Овладев самосознанием и присвоив себе его могущество, такая страсть (жажда богатства, власти, славы и пр.) подчиняет себе все поступки человека и придает его поведению и самосознанию цельность и единство.

Но являясь только одним из рефлексов, незаконно раздувшимся до пределов всей личности, эта страсть не может создать гармонии ни в сознании человека, ни в его поведении. Единство личности получается в этом случае обычно уродливым или недостаточно гармоничным.

НА ПУТИ К ВОЗРАСТУ УЧЕНОГО И ХУДОЖНИКА

Пользуясь способностью к направленному мышлению, разум

вступает в область самосознания и пытается придать ему цельность, но и самосознание человека своими собственными средствами добивается стройности. На путях эволюции у самосознания вырабатывается очень важное для самоорганизации свойство: чувство гармонии. Эта новая способность мозга к восприятию прекрасного выросла из беспорядочного чувства фона, сопровождающего все процессы в нервной системе и являющегося основой самосознания.

В результате длительной самоорганизации мозга, кроме способности к направленному мышлению, возникла новая анализирующая и синтезирующая способность: она оценивает мир внешних и внутренних явлений по их согласованности, равновесию, гармоничности. Человеческое сознание как бы находит в этих явлениях то, что ему жизненно необходимо для того, чтобы процессы в нервной системе были согласованы, равновесны, гармоничны: нужный ритм (ритм звуковой в музыке, световой и цветовой в живописи, в природе, логический в развитиии мысли, ритм в плоскостях и линиях архитектурного ансамбля и т.д.); цельность, завершенность, совершенство (гармония звуков, единство формы и содержания); одухотворенность инстинктов и страстей (подвергаясь очеловечиванию вместе с человеком, они приобрели новые, чисто человеческие, свойства и теперь ищут помощи в искусстве).

В результате поисков гармонии, самостоятельного продвижения самосознания к высшему порядку появились все виды искусства: танцы, музыка, живопись, ваяние, литература и другие.

Так движутся навстречу друг другу, чтобы слиться в одном духовном возрасте, способности ученого, благодаря которым разум может надеяться стать руководителем самосознания, и способности

227

художника, возникающие в результате высшей самоорганизации чувственного фона, когда самосознание становится одаренным товарищем разума. Если ученый в состоянии придумать, рассчитать и обнаружить причину нарушения гармонии, то художник в состоянии ее ощутить.

Эти две высшие способности человека – способность к направленному мышлению и способность к восприятию гармонии не конкурируют, а могут только дополнять друг друга, так как относятся к почти совсем различным явлениям. Но они взаимно связаны и полное их развитие может быть только совместным.

Эти высшие способности человека вырастают из самых простейших способностей.

Разум, порожденный механизмом условных рефлексов, всё еще остается связанным с ним. Эта связь особенно отчетливо проявляется, когда при обнаружении новых явлений привычные понятия начинают проявлять совсем непривычные свойства. Так происходит с понятиями времени, длины и массы в теории относительности, с понятиями о корпускулярных и волновых свойствах частиц в квантовой механике. Непривычное нам кажется в этих случаях неразумным, но стоит нам привыкнуть, изучая эти науки, к новым понятиям, как у нас исчезает неудовлетворенность, появляющаяся в начале изучения.

Мы ничего не объяснили, мы только привыкли к тому, что тела не могут перемещаться со скоростью, большей, чем скорость света, что безнадежно искать траекторию одного электрона из-за соотношения неопределенности, что и волновая и корпускулярная природа электронов проявляет себя при разных обстоятельствах одинаково отчетливо.

Привыкнув, мы воспринимаем фразу: «наш мир устроен так, что в нем тела не могут перемещаться со скоростью, большей, чем скорость света», - как вполне разумное основание для всего дальнейшего объяснения явлений.

Наша способность ощущать гармонию выросла из непрерывных попыток гармонизировать чувственный фон, сопровождающий внутренние процессы и рефлекторные реакции.

В непрерывных поисках гармонии наше сознание выработало способность подмечать присутствие благотворных ритмов и гармонии во всех явлениях и научилось творить модели таких гармоничных состояний.

Неудивительно, что вид моря, солнечный свет, голубизна неба приводят нас в восторг, ощущаются как проявления гармонии и красоты. Ведь всё это на протяжении сотен тысяч лет благоприятствовало гармонизации чувственного фона, а значит и самосознания.

228

В звуковых, световых и цветовых ритмах, в ритмах движений и в ритмах чередования образов, мыслей и идей, воспринимаемых в жизни и в искусстве, человек находит ритмы, важные для самосознания, он внимательно следит за тем, как из взаимодействия различных ритмов возникает гармония. При этом самосознание невольно повторяет развитие и смену ритмов в произведении искусства ритмической сменой чувственного фона и само при этом находит разрядку для противоречивых чувств, становится более гармоничным.

СРЕДНЕСТАТИСТИЧЕСКИЙ ДУХОВНЫЙ ВОЗРАСТ

В возрасте высшего животного человечество находилось на

протяжении нескольких сот тысяч лет: таким поголовно было первобытное человеческое стадо. Позже общество, почти всё целиком, вступило в область духовного возраста дикаря, но после этого уже начинается дифференциация. Всё большее число людей на протяжении истории человечества достигало величайшего индивидуального совершенства (духовного возраста ученого и художника).

Но даже в самых лучших образцах, ушедших дальше других на пути духовной эволюции, эти результаты эволюции не теряли характера напластования. Об активизации душевных связей даже самых лучших людей всегда заботились исторические обстоятельства.

Если в далеком будущем взрослые люди в своей массе будут подходить к этому возрасту ученого и художника, то всё же каждый вновь рождающийся человек должен будет прорастать через почти те же духовные пласты, поэтому самое идеальное общество должно будет позаботиться о том, чтобы разместить у себя долю нелепостей, присущих предыдущим векам.

Но пока средне-статистический духовный возраст колеблется где-то возле возраста авантюриста (не только в обществе, если усреднять по времени, но почти в каждом из нас).

Рецидив психики пещерного человека угрожает повседневно каждому из нас. Спасти от рецидива старых навыков (инстинктов и условных рефлексов) могут только новые, столь же крепкие, но разумные и гармоничные навыки, регулируемые самосознанием.

Почему же всё настойчивее и всё трагичнее звучат слова предостережения?

Почему ХХ век дал веские доказательства основательности этих страхов?

229

Как могли произойти на глазах у одного поколения две нелепые всемирные бойни, а теперь истребление угрожает всему человечеству, хотя человеческая личность эволюционирует в сторону разума и красоты?

Почему не становится всё более разумным и гармоничным общественное сознание и общественное поведение?

Ответ на эти вопросы только один: могущество человека возросло слишком быстро, ему бы следовало всё еще орудовать копьем и дубиной. Самосознание в каждом человеке и во всем обществе не достигло еще такой гармоничности, какую требует от них новое время.

Новое в безумном ХХ веке это его эпидемичность и глобальность.

9. УСЛОВНЫЕ РЕФЛЕКСЫ И ПРЕДРАССУДКИ.

РЕБЕНКА НЕ ЗРЯ ОБНОСИЛИ ВОКРУГ КУРЯТНИКА

Переход от духовного возраста высшего животного к возрасту

дикаря происходил медленно. Страх перед неизвестностью (тьма, опасность, смерть) и

удовольствие от благоприятных явлений (солнце, тепло, свет, ясное небо), детализируясь, закреплялись в сознании в виде определенных правил поведения человека.

Самосознание людей в тот период почти однотипно и поэтому всё, что резко действует на одного или нескольких, легко распространяется в результате индукции и резонанса.

Со временем общество накапливает всё большее число правил поведения и жестко закрепляет их в каждом новом поколении системой прочных условных рефлексов.

К этому времени относится начало применения таких эффективных средств закрепления, как ритуальные танцы, песни, воздержание от пищи (посты), принесение жертв, молитвы, покаяния, исповеди.

Песни и пляски своими ритмами увлекают, подчиняют, придают начальное единство самосознанию. Воздержание от пищи и принесение жертв – укрепляют силу новых рефлексов тем, что им отдается на короткое время предпочтение перед самыми сильными инстинктами – насыщения и обладания. Символически, но весьма реально, закрепляется превосходство новых рефлексов над самыми сильными старыми. В более поздние времена покаяния, молитвы и исповеди закрепляют новые рефлексы единой религиозной системой.

230

Но еще задолго до появления общественного религиозного механизма люди фиксировали в общих правилах поведения свой неясный первоначальный опыт. Так что религия, наука и искусство выросли из одного и того же основания.

Несмотря на причудливые формы общих правил, они, по существу, действовали очень эффективно. Болезнь человека, например, воспринималась, как посещение злого духа, и запрет – нельзя общаться с ним в это время,- был первым эпидемиологическим правилом.

В книге о народных поверьях Даль рассказывает об одной сложной процедуре успокаивания ребенка. Когда ребенок сильно плачет, следует, согласно поверью, налить теплой воды в пустую маковую головку, затем обойти с ним вокруг курятника, перевернуть несколько раз ребенка, нашептывая определенные слова, и дать ему выпить воды из маковой головки.

Эти действия, несмотря на их кажущуюся бессмысленность, обычно успокаивают ребенка.

За то время, пока ребенка обнесут вокруг курятника, в маковой головке образуется слабый раствор опиума, успокаивающий и усыпляющий ребенка. Переворачивание облегчает выход газов из его желудка. Нашептывание таинственных слов тоже выполняет свою роль: оно делает более значительной и действенной всю процедуру в глазах матери.

Говорят, что в некоторых деревнях на Смоленщине крестьянки, когда не хотят зачать ребенка, спят с мужем, положив топор под подушку. В этом случае человек, ничего не зная об условных рефлексах, использует их могущество. С топором связано представление об опасности, осторожности. Они могут нарушить ход сложного физиологического процесса.

ПРЕДРАССУДКИ – ПРЕДШЕСТВЕННИКИ ОБЩЕСТВЕННОГО РАССУДКА

Общественные нормы поведения меняются, противоречиво

оседая, пласт за пластом, в сознании и навыках поколений. Возникающий ворох предрассудков характеризует эпоху.

Предрассудки – предшественники общественного рассудка. Точно так же, как возникновению человеческого разума предшествовал длительный путь усвоения животными условных рефлексов, так в обществе возникновению коллективного рассудка пока всё еще предшествует мучительный и противоречивый путь усвоения предрассудков.

231

Эволюция идей запечатлена линией наибольших достижений, а эволюция общественных норм сознания и поведения осуществляется в смене одних предрассудков другими. Два этих эволюционных процесса связаны, влияют друг на друга, но остаются совершенно различными: средства различны и различны уровни.

Предрассудки – это растерзанные в борьбе с еще худшими предрассудками одежды истины.

Предрассудок закрепляет средне-статистическое состояние самосознания. Часть общества переросла его, но другая часть - не доросла.

Предрассудок – это плохой рассудок. Не всё понято, не так понято. Выпало, может быть, очень немногое, но получается приемлемая для всех бессмыслица.

Когда идея еще жива, она может поранить, она неудобна в обращении, очень требовательна: требует внимания, напряжения мысли, согласованных осмысленных коллективных действий. Её надо только немного умертвить, и тогда, в форме предрассудка, она еще долго может служить в местах общего пользования.

Идеи Коперника и Бруно были опасны и неприемлемы для всего общества, когда они ломали привычные представления о мире, полемизировали с Библией и требовали самостоятельности. Но они пришли в мир благодаря эволюции человеческой личности. Они стали общедоступны и приобрели прочность предрассудков благодаря изменению среднестатистического состояния самосознания людей. Когда общество готово запечатлеть след идеи, тогда и трагическая гибель Бруно и спокойное созерцательное отношение Коперника – всё способствует их распространению.*

__________ * Закончив свой научный труд, Коперник записал в дневнике: «Я не беспокоюсь о том, будет ли читаться моё произведение ныне, или потомством. Я

могу столетие подождать читателей, если сам Бог 6 тысяч лет ждал одного зрителя. Я ликую. Я похитил золотую тайну египтян. Я хочу упиваться моим священным иступлением».

Как в океане окаменевшие остовы миллиардов существ

выстилают громадное дно каменным фундаментом и создают скалы, отмели и острова, так окаменевшие оттиски живых идей выстилают своими остатками дорогу человечества. Они могут вести к гибели, служить препятствием, но одновременно они держат на себе весь род человеческий.

Наиболее распространенные предрассудки составляют общественные нормы самосознания. Они закрепляют в коллективной памяти поколений возможные для среднего самосознания способы поладить с самим собой и с другими людьми.

Предрассудки эволюционируют. Средне-статистический след исторической колеи, в которой движется коллективная жизнь людей в

232

обществе, заметно смещается в направлении, указываемом разумом и чувством гармонии, и если всё же временами человечество жестоко вязнет в этой колее, не следует терять надежды: путь от условных рефлексов к чувству гармонии тоже был долгим и мучительным.

Материальные условия жизни общества, организация производства влияют решающим образом на общественную жизнь. И всё же они, сами по себе, не только не могут объяснить эволюции общественных норм самосознания, но и не могут даже объяснить причин своего собственного развития, например, причин и характера развития средств производства.

Игла и лопата достаточно совершенны и завершены. От них нет пути ни к ткацкому станку, ни к землеройной машине. Сам способ производства, постоянные повторения одних и тех же приемов, постоянство производственных навыков,- по природе своей консервативны. Таковы же и общественные отношения. Однако, несмотря на весь свой консерватизм, общество вынуждено изменяться. Первичной причиной эволюции человеческого общества является неуравновешенность человеческого самосознания, постоянные поиски равновесия на путях эволюции человеческой личности.

Без этих поисков не было бы науки, техники и искусства. Участие современников в эволюции идей, продолжение ими

линии наибольших достижений, приводит к изменению способа производства и условий материальной жизни общества. Состояние общества, материальная сторона его жизни, в свою очередь влияют на эволюцию идей, предоставлением средств, возможностей, стимулируя или тормозя осуществление идей и их распространение. А когда изменяются эти условия, начинает изменяться вся толща общества, так как она может быть нечувствительна к самим идеям из-за своего среднего духовного возраста, но всегда чувствительна к экономическим последствиям эволюции идей.

НАРКОТИКИ МЕШАЮТ ЭВОЛЮЦИИ ОБЩЕСТВА

Помешать развитию в обществе коллективного разума и чувства

гармонии можно только уничтожив общество, либо оборвав эволюцию человеческих личностей на искусственно зафиксированном этапе. Вот почему силы, стремящиеся сохранить существующее и воспрепятствовать его развитию, во все эпохи покушались на управление самосознанием каждого человека, пытались воспрепятствовать его самостоятельному развитию. Наибольшего успеха добивались, действуя на самосознание оружием условных рефлексов.

233

Подчиняя самосознание людей определенному ритму, можно полностью лишить его самостоятельности, наркотизировать. Как во сне, как в гипнотическом состоянии, как при опьянении, так под воздействием всевозможных обрядов сознание может находиться в оцепенении, а по его поверхности могут скользить приятные сны. Церковная музыка, пение, посты и праздники с разговением больше способствовали распространению христианства, чем евангелическое учение.

Военный и жреческий аппарат – вот первые общественные учреждения, постоянно воздействовавшие на сознание людей. Воинские песни и пляски, разработанная до деталей муштра, бой барабана и звуки горна готовили к жестоким схваткам, облегчали продвижение к смерти.

Наибольших успехов в овладении самосознанием достигла католическая церковь. Молитвы, посты, исповеди, причащения, театрально обставленные богослужения с музыкой и торжественным пением, богатое убранство церкви, иерархии церковнослужителей, богатство церкви и переплетение ее власти с государственной властью, настолько хорошо контролировало поступки, чувства и мысли людей, что в средние века церковь угрожала эволюции человеческой личности.

Полностью овладеть в то время самосознанием помешало отсутствие современных средств массового воздейсствия – радио, кино, ежедневных газет. Этих дешевых средств массовой наркотизации не хватило в то время католической церкви, чтобы лишить людей развития самосознания, обратить всех в покорное стадо прихожан. Если бы церковь могла привести всех людей к духовному уровню прилежных читателей католических газет, болельщиков футбола, покорных слушателей и зрителей любой радио- и киногалиматьи, к уровню карточных игроков и пьяниц, дело было бы сделано.

Этот духовный уровень самый опасный. Это не духовный возраст, не звено эволюции, а результат наркотизации, возвратное движение, боковая линия. Она тоже идет от дикаря и авантюриста, но никуда не ведет. Она уводит самосознание обратно от человеческого пути развития в сторону притупления и вырождения самосознания до незначительного рудиментарного отростка, наподобие аппендикса. Но именно таким должен быть человек, если желательно, чтобы общество оставалось неизменным.

Церковь давно знает, что весь секрет овладения человеческой личностью в том, чтобы активно воздействовать в нужном направлении на самосознание человека, овладев тем небольшим досугом, которым располагает человек.

234

Тысячелетиями церковь пыталась привить человечеству нужные условные рефлексы, залезть каждому в душу и управлять изнутри, но полной победы она так и не добилась.

Впоследствии развитие рекламного дела вместе с усовершенствованием общественных организаций определенного типа (смотри главу «Бандиты и бандитизм») привело к важному открытию, которого не хватало церкви. Если заставить человека самого натыкаться на каждом шагу на разнообразные раздражители, бьющие в одну точку, он побежит туда, куда его хотят приучить бегать. Он будет при этом напевать песенку из последнего кинофильма и думать о том, с каким счетом закончится сегодняшний футбольный матч.

Если при этом ведется борьба со всеми проявлениями разума, положение становится тревожным. К счастью, преграды, устанавливаемые на пути эволюции человеческой личности, обычно жестоко отражаются на благополучии всего общества, на материальных условиях его существования, и оно вынуждено идти на уступки.

Итак, предрассудки заменяют обществу живые идеи, коллективный разум, аналогично тому, как условные рефлексы заменяют животному сознательное мышление. Как естественное развитие условных рефлексов привело к возникновению человеческого разума и развитию чувства гармонии, так эволюция предрассудков должна привести к выработке коллективной разумности и гармоничности, если только общество не будет наркотизировано, или взорвано. Время не терпит – науке следует помочь человечеству ускорить эволюцию общества.

УСЛОВНЫЕ РЕФЛКСЫ – ОСНОВА ПОВЕДЕНИЯ

В «Дневнике писателя» за 1873 год Достоевский подмечает один

любопытный факт, характеризующий поведение: «...Случится спросить о чем-нибудь самом необходимом

незнакомого соседа, около которого сели,— и вопрос задается в самом трусливо-услащенном тоне, точно вы рискнули на чрезвычайную опасность. Спрашиваемый, разумеется, тотчас же испугается и посмотрит с необыкновенной нервной тревогой; и хотя и ответит вдвое торопливее и услащеннее вопрошающего, тем не менее оба они, несмотря на взаимную услащенность, довольно долго еще продолжают чувствовать некоторое преоригинальное опасение: а не вышло бы как-нибудь драки!» («Малые картинки»)

Откуда такая неуверенность в себе и окружающих? Она не случайна. Сколько раз нам приходилось наблюдать у других и у себя

235

мгновенные изменения настроения, беспричинную смену радости – грустью, спокойствия – раздражительностью, доброты – озлобленностью. Иногда кажется, что человек снизу доверху набит сжатыми пружинами. Каждая из них ждет только определенного сигнала, чтобы начать безудержно разворачиваться.

Одно слово, взгляд, поступок, то, что не обратило бы на себя внимание при других обстоятельствах, любая мелочь может внезапно стать для нас черезвычайно значительной, может взволновать как угодно сильно. Конечно, возбудимость различных людей различна, но автоматическая реакция на многие раздражители, в особенности, если они действуют внезапно, - общее для всех людей свойство.

Действуешь, а потом диву даешься – что это с тобой стало... Поступки всех людей и наши собственные поступки будут

оставаться для нас загадкой до тех пор, пока мы будем игнорировать физиологический механизм поведения.

Все процессы в теле, даже самые глубинные и автоматические (дыхание, работа сердца, регулирование температуры тела) не только отрегулированы на средние условия, но продолжают непрерывно приспосабливаться, как писал Павлов, «постоянно уравновешиваться с окружающим миром, т. е. в интересах цельности и благосостояния данной системы живого существа вступать в связь с новыми условиями». Возникают условные рефлексы – на ранее безразличные раздражители организм отвечает теперь вполне определенными реакциями.

Приведем несколько примеров. Известно, что за счет автоматического регулирования обмена веществ, температура тела поддерживается постоянной, несмотря на изменения внешней температуры. Вернее, изменение температуры окружающего воздуха является основным сигналом для терморегулятора. Но и на этот процесс могут влиять условные сигналы. В опытах Ольнянской и Слонима собаку периодически помещали на несколько часов в камеру с повышенной температурой. Обмен веществ в ее теле при этом замедлялся, как и должно было быть, чтобы тело собаки не перегрелось. Но в одном из последующих опытов собаку поместили в ту же камеру, когда в комнате было не жарко, а холодно. Обмен веществ в теле собаки и в тот раз стал замедляться (тогда как ему следовало ускориться) и температура ее тела резко упала. Терморегулировка в теле собаки сработала неправильно, так как вся обстановка опыта стала в этом случае условным рефлексом для центральной терморегулирующей системы животного, как условный сигнал повышенной температуры.

При частом повторении одной и той же ситуации организм должен по возможно меньшему числу наиболее устойчивых информационных сигналов правильно определить важную для него

236

сущность явления и «ответить» нужным поведением. Информационные сигналы могут возникнуть в нервной системе, как результат интегральной оценки раздражений, как реагирование на специальный характер некоторых из них или на ритм, в котором следуют раздражители.

Организм усвоил ответную реакцию и «держит ее наготове». Для того, чтобы ее вызвать, не требуется точного повторения всех раздражителей, требуется лишь то, что признано организмом характерным, кодовым сигналом всей ситуации.

В опытах А.О.Долина собаке периодически впрыскивали физиологческий соляной раствор (безвреден) и каждый раз после укола давали пить молоко. Впрыскивание стало условным сигналом получения молока, и когда однажды вместо соляного раствора собаке впрыснули дозу морфия, которая должна была вызвать у собаки кашель, рвоту, затрудненное дыхание,- этого не произошло. Собака совершенно безболезненно перенесла впрыскивание морфия. Нервная система, и на тот раз, восприняла впрыскивание только как сигнал приема пищи и не среагировала на токсичный сигнал. Конечно, если бы опасный сигнал был сильнее, он «прорвался» бы, но при умеренной силе он оказался «понят» по иному.

Многочисленные опыты показали, что условные рефлексы могут влиять на деятельность всех внутренних органов человека, причем слово может быть во всех случаях очень эффективным условным раздражителем.

Так, например, хотя зрачки расширяются совершенно автоматически в зависимости от освещенности, слово может повлиять на этот процесс. Если несколько сот раз сжимать и разжимать контакты, включающие лампочку, и повторять при этом команду «Сжать!», «Разжать!», то зрачки начнут расширяться от одного только слова, произнесенного вслух или про себя.

Установленно также, что у рабочих, привыкших к определенному циклу работы, требующему физических усилий, возникают условные рефлексы, и обмен веществ в теле рабочего (работа сердца, частота дыхания...) меняются в определенном ритме, необходимом в это время на работе, хотя сам рабочий находится не на рабочем месте, а рядом в комнате врача и ничем не занят.

Наше тело хранит в себе, в виде условных рефлексов, многочисленные отпечатки всей предыдущей жизни.

Тело - это терпеливый немой, к которому мы так невнимательны, что охотно принимая все его дары, продолжаем не замечать его свойств и нужд, извращаем их и обращаемся к нему только тогда, когда оно начинает кричать от боли и обиды. Тело всё примечает и ко всему приспосабливается.

237

Вынужденное к полному подчинению, оно непрерывно уступает нам и обстоятельствам. Но каждая его уступка, подобна годичному кольцу на стволе дерева, запечатлевает наше прошлое, создает настоящее и предрешает будущее. Так из-за невнимательности к слуге со временем становятся его рабом. Но ни тогда, когда мы считаем себя хозяином тела, ни тогда, когда оно становится нашим хозяином, мы не хотим и не умеем его понять.

Трудно бывает догадаться о простом способе уйти от неприятного чувства. Например, о том, что надо уйти от тусклого, угнетающего электрического света, источника сумеречного состояния духа, выйти под звездное небо или уехать на день из города в лес, или поменять место работы, чтобы уйти от грязного прокуренного помещения. Непонимание привычек и потребностей нашего тела, неумение объясниться с ним, является источником большинства болезней тела и духа.

Если бы разум и эстетическое чувство научились придавать своим усилиям прочность условных рефлексов, духовный возраст ученого и художника стал бы наиболее привычным для всех нас. О резервах, которые открылись бы в этом случае, можно судить сейчас только по творениям гениев, жизни йогов и свойствам рядового человека в глубоком гипнотическом сне. (Всем известен опыт, когда тело загипнотизированного висит в воздухе как доска, опираясь на спинки двух стульев, а нахал-гипнотизер становится еще ногами на живот загипнотизированного).

Можно с уверенностью сказать, что и теперь в повседневной жизни условные рефлексы часто оказывают на наше поведение не менее значительное и неизбежное действие, чем приказания гипнотезера.

Говоря о действии рефлекса исследования и ориентации, из которого выросли научные интересы человечества, Павлов замечает:

«До чего сильно и непосредственно наше стремление прикоснуться к интересующему нас предмету, явствует хотя бы из тех барьеров, просьб и запрещений, к которым приходится прибегать, охраняя выставляемые на внимание, даже культурной публики, предметы».

В некоторых случаях человек вырабатывает положительный условный рефлекс на раздражитель, вызывающий болезненное ощущение. Например, если ребенок, проголодавшись, не мог утерпеть и часто ел, обжигаясь, горячую пищу, то со временем он начинает любить только очень горячую пищу. На протяжении жизни вырабатывается множество таких вредных рефлексов.

Основные черты национального характера приобретаются в

процессе воспитания, вызываются условиями жизни, общественными

238

и семейными традициями, закрепляются условными рефлексами. Вот что пишет об этом Павлов:

«Когда отрицательные черты русского характера: леность, непредприимчивость, равнодушное или даже неряшливое отношение ко всякой жизненной работе, - навевают мрачное настроение, я говорю себе: нет, это не коренные наши черты, это - дрянной нанос, это проклятое наследие крепостного права».

Тоже самое можно сказать и о дурных свойствах других национальных характеров – всё это нанос, значительность которого преувеличивается соседями.

Тацит, перечисляя союзников Тита при осаде Иерусалима, говорит об отряде арабов, что «они ненавидели Иудеев обычной соседям ненавистью».

Хорошо сказано. Национальная вражда – тоже условный рефлекс.

Как назвать одним именем всех своих обидчиков или людей просто чем-нибудь ненавистных?

У них нет общего имени, потому что это совершенно различные люди и ненавистны они по разному.

Но вот замечают, что среди них встречаются люди другой национальности, раздражающие своей необычностью. «У них всё не как у людей»,- говорят соседи, подметив отличие речи, внешности, одежды, обычаев.

Вот и появилась возможность объединить общим понятием всё раздражающее, ненавистное, закрепить рефлекс раздражения, ненависти, драчливости.

Но бывает, что складывается и противоположный рефлекс – любовь к иноплеменникам. Он легко возникает у одинокого человека, заброшенного на чужбину, вынужденного жить среди другой национальности.

РАЗУМ БЕСПОКОИТ

С появлением разума у человека возник вопрос о цели жизни. Первыми стали отвечать инстинкты. - Живешь, чтобы есть и пить в свое удовольствие.- Так отвечает

инстинкт утоления голода. Но сразу же за ним начинает вопить о спасении инстинкт

сохранения жизни. - Жить! Жить! Во что бы то ни стало, жить! - А потом всё равно умрешь,- замечает разум, любящий

определенность. И тогда к нему обращаются за помощью, ему приказывают, его

понукают:

239

- Ищи! Должен быть выход! Ищи спасения! И разум ищет. Человек от рождения на всю жизнь самой природой «убежден»,

что жить на свете стоит. Но с появлением разума инстинкты научились говорить и предвидеть. Пользуясь всей едкостью разума, они кричат о своей боли, о неминуемой гибели человека.

Только причем тут разум? Почему он должен быть адвокатом в этом безнадежном споре инстинктов, конечного в бесконечном мире? Ведь сам разум видит дальше слепого, отчаявшегося куска живой ткани. Он мог бы напомнить, что умирают в жизни, вопреки пословице, не один раз, а непрерывно, что человеку давно пора было бы привыкнуть умирать...

Человек выдумал Бога – вечно существующий разум. Может быть, этот вымысел не так уж далек от истины: если миллиарда лет, этой капли в океане времени, было достаточно для возникновения человеческого разума, то почему всего океана времени недостаточно для возникновения неизмеримо более могущественного вселенского разума?

Но каковы бы ни были мечты, надо считаться с реальной действительностью, а она в том, что сами люди – первые Боги, первые огоньки разума на Земле.

Вот как решал для себя этот вопрос Кант в «Критике чистого разума»:

«Правда, никто не будет в состоянии хвастаться, будто он знает, что Бог и загробная жизнь существует; а если кто обладает этим знанием, то это тот человек, которого я давно искал: всякое знание (если оно касается предмета чистого разума) можно передать другим и, следовательно, я мог бы надеяться благодаря поучениям этого человека видеть свое знание расширенным в столь необычной степени, но в действительности это убеждение есть не логическая, а моральная достоверность, и так как оно опирается на субъективные основания (морального строя личности), то я не могу даже сказать: «морально достоверно, что Бог существует». Иными словами вера в Бога и будущий мир так сплетена с моральным строем моей личности, что насколько я не подвергаюсь опасности утратить этот строй личности, настолько же я не беспокоюсь, чтобы эта вера могла быть отнята у меня».

«...Я неизбежно буду верить в существование Бога и будущей жизни и убежден, что эту веру никто не может поколебать, так как вместе с этим были бы ниспровергнуты самые основоположения моей нравственности, от которых я не могу отказаться, не став в своих собственных глазах презренным существом».

Приведенная формулировка категорического императива Канта вполне соответствует представлению о религии, как о системе

240

условных рефлексов в области разума, настолько сросшейся с самосознанием, с моральным строем личности человека, что он не может мыслить себя вне этих рефлекторных связей. Однако, даже Кант не придает этим связям служебное значение, как главному способу поддержания равновесия самосознания. Он отводит им абсолютно самостоятельное значение.

Между тем, трудно представить себе, что Кант отказался бы от своей системы нравственных взглядов и навыков поведения, если был бы вполне уверен в отсутствии высшего разума и потусторонней жизни. В этом вопросе один из величайших умов человечества выражал лишь обычное для того времени среднее душевное состояние.

В связи с этим, интересны воспоминания Горького об одной из бесед с Блоком.

Горький, шутя или серьезно, говорил о возможности превращения всей энергии природы в психо-энергию при помощи аппарата человеческой души. А когда это совершится, мир найдет в себе самом гармонию, замрет в самосознании скрытых в нем безграничных творческих возможностей.

Блок: «- Всё это скучно. Дело проще. Дело в том, что мы стали

слишком умны, чтобы верить в Бога, и недостаточно сильны, чтобы верить только в себя.

Как опора жизни и веры существует только Бог и я. Человечество? Но разве можно верить в разумность

человечества после этой войны и накануне еще более жестоких войн?

Нет, это наша фантазия... Жутко! Но я думаю, что мы несерьезно говорили».

НА ПУТИ К СЧАСТЬЮ

Всё входит в наше сознание, формирует наши свойства,

определяет поведение: мелодичная речь и грубый окрик, красивые и безобразные здания, дождливые дни и торжественные закаты, лязг трамваев и пение птиц, совершенные и не совершенные поступки, мысли, лица прохожих, деревья, ландшафты и небо родной страны.

Когда нам кажется, что мы полностью контролируем свое поведение, мы даже не улавливаем большую часть мотивов наших поступков. Мы предоставляем случаю воспитывать и формировать свойства нашего тела, мы развращаем его, и нет ничего удивительного в том, что самое близкое нам оно становится чужим и враждебным.

241

Но, может быть, такая нелепость неизбежна и, пытаясь ее устранить, мы еще больше запутаем налаженный жизненный ритм?

Борис Пастернак в книге «Детство Люверс» (1918) писал: «Жизнь посвящает очень немногих в то, что она делает с ними.

Она слишком любит это дело и за работой разговаривает разве с теми только, кто желает ей успеха и любит ее верстак. Помочь ей не властен никто, помешать — может всякий. Как можно ей помешать? А вот как. Если доверить дереву заботу о его собственном росте, дерево все сплошь пойдет пророслью, или уйдет целиком в корень, или расточится на один лист, потому что оно забудет о вселенной, с которой надо брать пример, и, производя что-нибудь одно из тысячи, станет в тысячах производить одно и то же.

И чтобы не было суков в душе, — чтобы рост ее не застаивался, чтобы человек не замешивал своей тупости в устройство своей бессмертной сути, заведено много такого, что отвлекает его пошлое любопытство от жизни, которая не любит работать при нем и его всячески избегает. Для этого заведены все заправские религии, и все общие понятия, и все предрассудки людей, и самый яркий из них, самый развлекающий – психология».

Призыв к тому, чтобы мы не вмешивались в скрытый ход нашей жизни, запоздал. Мы непрерывно вмешиваемся и словом и делом. Беда в том, что разум часто вмешивается, хотя и логично, но неразумно, а гармонию заменяет казарменный или иной безупречный порядок. Издавна люди женятся и выходят замуж за нелюбимых, избирают ненужный круг знакомых, заполняют свою жизнь хлопотливой и неразумной деятельностью, всё из той же страсти к логике, целесообразности и последовательности.

Мы стремимся заменить отсутствие гармонии благопристойностью и порядком. Вот откуда берется усердствующая не по разуму логика. Не разобравшись в истинном механизме нашего поведения, оперируя ложными представлениями о нашей личности, она кое-как увязывает между собой наши поступки, наваливает на нас многочисленные обязательства и делает нас покорными рабами цельности, которой нет, выдуманной для благопристойности.

Веления разума отчетливы, но точки его соприкосновения с динамическим стереотипом, определяющим наше поведение, ограничены обычно небольшой областью.

Искусство, наоборот, неотчетливо и расплывчато, оно не спрашивает человека, желает ли он его принять, искусство не разрешает неразрешимое, но оно снимает перенапряжения.

Сила искусства в том, что постоянно действуя, оно может глубоко преобразовать человеческую личность. Слабость в том, что преображения эти могут ограничиваться гармонизацией самосознания человека и почти не затрагивать привычного поведения.

242

Слезы, вызванные произведением искусства, иногда стоят не больше слез, вызванных запахом лука.

Для искусства характерна неравномерность и неоднозначность воздействия. Вот один характерный пример:

«Во время революции в Дрездене Бакунин предлагал выставить на стене осажденного города картину Рафаэля – Сикстинскую мадонну для защиты от прусских бомб, считая, что противник не станет стрелять по Рафаэлю».

В этом историческом свидетельстве ничего не преувеличено. Для Бакунина, и не только для него, уничтожить мадонну Рафаэля невозможно, даже, если бы это потребовалось для спасения жизни или дела, которому он служит. Но для человека, получившего иное эстетическое воспитание, Сикстинская мадонна - одна из многих картин, и ни одна из них не может препятствовать бомбардировке.

О том, как радикально может изменяться поведение людей при идейных воздействиях, свидетельствует множество примеров,

«Русские крестьяне-духоборы, очутившись в Канаде, распустили домашний скот и сами запряглись в плуги из милосердия к животным».

Такое поведение свидетельствует о чувствительности динамического стереотипа к слову, к идее. Средства воздействия есть. Нужно только знать, как и для чего ими пользоваться.

Ни отдельный человек, ни целое поколение не могут быть счастливы, если человек не сумеет распространить понятия о своей личности на свое поведение, а поколение не будет распространять понятие о себе на всё человечество, и все люди не сумеют ощутить себя частью единного мира.

На путях эволюции человеческой личности существует только одна возможность человеческого счастья: движение по пути к очеловечиванию человека.

Следует добавить только, что человеческая личность и общественные условия тем более совершенны, чем реже требования естественных инстинктов приходят в противоречие с нравственными мотивами. В этом и состоит задача разума и чувства гармонии, чтобы образумить и гармонизировать естественные инстинкты.

А пока это не достигнуто, не следует забывать призыва к терпимости Эрнеста Ренана:

«Не находите ли вы, милостивые государи»,- говорил он, обращаясь к французским аккадемикам в момент своего избрания в Аккадемию,- «что люди слишком строги друг к другу? Люди проклинают друг друга, обращаются высокомерно или презрительно, а между тем, очень часто обе стороны вполне честны и правдивы. О, как человек хорош! Сколько он трудится! Сколько самопожертвования оказал он для правды и добра! И когда подумаешь, что эти жертвы принесены какому-то неизвестному Богу, что это всё сделал этот

243

бедный, страждущий человек, как сирота, брошенный на Землю, едва уверенный в завтрашнем дне, то я не могу допустить, чтобы его оскорбляли – это страждущее существо, находящее возможность, между сторонами рождения и агонии, создать искусство, науку, добродетель...»

10. ДЕТСТВО, МОЛОДОСТЬ И ЗРЕЛОСТЬ

За годы детства каждый из нас превращается из первобытного

человека, лишенного языка, общих понятий, в человека своего времени. За десять лет необходимо перешагнуть несколько сот тысячелетий.

Но, определяя полностью ход дальнейшей эволюции личности, детство заготавливает первичный материал, определяет характерные черты психики, то, что называют темпераментом, устанавливает скорость процессов возбуждения и торможения и способность к их взаимному уравновешиванию.

Детство – первые встречи с миром. Всё еще будет многократно повторяться, и каждый раздражитель еще будет менять свое значение, но его первоначальное действие оказывается наиболее прочным и оставляет неизгладимый след в психике.

Наибольший, и часто непоправимый, вред физическому и душевному здоровью человека наносится в детстве и в ранней юности. Поэтому в дальнейшем, говоря о семье и школе, в первую очередь будет подчеркиваться то, что уродливо и вредит.

ЗАВИСИМОСТЬ, БЕСПРАВИЕ И БЕСПОМОЩНОСТЬ

Одна из многих семейных сцен. Мать, лет сорока, беседует со

своим двенадцатилетним сыном. - Ну, куда собрался? Чего нарядился? - А тебе чего? - Снова хулиганить до 12-ти часов? Если придешь позже 8-ми, то

лучше не приходи! Оставайся там ночевать. Пусть там тебя и кормят, где знают. С хулиганами связался!

- С какими хулиганами? - Известно с какими! - Ну назови. Хулиганы! Тоже сказала. - Хулиганы: и ты, и твои товарищи. Стоите там на улице до 12-ти

часов. Разве можно на вас положиться? Потом мать упрекает сына в том, что он надел новые брюки. - В школу нечего будет потом одеть.

244

Дело происходит летом и занятия в школе начнутся через месяц. - Да, в школу! Еще доживи до школы этой твоей,- отвечает сын.

Потом он называет мать колдуньей. Она его больно бьет. Он плачет и кричит:

- Руки чешутся. Ищешь, кого побить. Колдунья! Колдунья настоящая. А кто же ты?

- У других дети, как дети... - У других матери, как матери... - У других послушные... - Да, послушные! Знаем какие послушные... - Уходи! - И уйду! Что это? Одна из многих сцен воспитания, о которых говорят

«перемелется – мука будет». Детское сознание, к счастью, ограждено защитной

невосприимчивостью. Чем чаще и утомительнее внешнее раздражение, тем слабее реагирует на них сознание. Может быть, поэтому школа (обычно плохая) приносит мало вреда.

В сознании ребенка возникают силы упругости: чем больше его гнут, тем значительнее силы противодействия. Педагоги говорят о детском негативизме – желании делать всё наперекор. Но это всего лишь проявление защитного свойства психики, стремление отстоять индивидуальность, самостоятельность, свободу.

Есть еще одно обстоятельство, помогающее ребенку уцелеть среди воспитательных передряг. Он плохо понимает отвлеченные понятия и это тоже защищает от рушащихся на голову «педагогических глыб».

Через 15 лет после окончания войны, в неголодное время один ребенок так, например, обосновывал необходимость быть осторожным и не ходить одному по улице:

- А то поймают. Зарежут. Сделают пироги. И будут дорого продавать. Потому что война. А ты смеешься.

Что это? Напластования в сознании ребенка отложились и сохранились

там в таком виде:

поучения об опасностях, подстерегающих человека на улице (грабители);

воспоминания взрослых об ужасах голодных лет (разговоры о пирогах из человеческого мяса) ;

разговоры о дороговизне и выгоде хороших заработков;

страх перед войной. Ребенок еще не может разобраться в том, что страшнее – что

зарежут или что сделают пироги, или то, что эти пироги будут очень дорогими, или опаснее всего война. Он только усвоил страх перед

245

насилием, дороговизной, войной. Страхом нас всех щедро наделяют с детства.

Человечество не вырождается только благодаря упрямой самобытности детской психики.

Взаимоотношения родителей и детей скрыты от чужих глаз и общество обращает внимание на эти взаимоотношения только в самых редких случаях.

Достоевский в «Дневнике писателя» за 1877 год рассказывает о суде над супругами Джунковскими. Эти люди, жившие в достатке, имевшие прислугу, нанимавшие к детям учителя и гувернантку, из педагогических соображений били детей розгой, запирали в уборной, плохо кормили и заставляли спать всех троих под одним рваным одеялом в холодной комнате.

Суд вынес им оправдательный приговор. Иначе и быть не могло, закон достаточно отчетливо запрещает только убийство своих детей, но ведь они их не убили.

Достоевский писал: «Все оттого, что воспитание детей есть труд и долг, для иных

родителей сладкий, несмотря на гнетущие даже заботы, на слабость средств, на бедность, для других же, и даже для очень многих достаточных родителей, — это самый гнетущий труд и самый тяжелый долг. Вот потому и стремятся они откупиться от него деньгами, если есть деньги. Если же и деньги не помогают, или, как у многих их и вовсе нет, то прибегают обыкновенно к строгости, к жестокости, к истязанию, к розге.

Я вам скажу, что такое розга. Розга в семье есть продукт лени родительской, неизбежный результат этой лени. Всё, что можно было сделать трудом и любовью, неустанной работой над детьми, всё, чего можно было достичь рассудком, разъяснением, внушением, терпением, воспитанием и примером,- всего того слабые и ленивые, но нетерпеливые отцы полагают всего чаще достигнуть розгой: «не разъясню, а прикажу, не внушу, а заставлю!» Каков же результат выходит? Ребенок хитрый, скрытный непременно покорится и обманет вас и розга ваша не исправит, а только развратит его. Ребенка слабого, трусливого и сердцем нежного — вы забьете. Наконец, ребенка доброго, простодушного, с сердцем прямым и откровенным вы сначала измучаете, а потом ожесточите и потеряете его сердце».

Анатоль Франс, говоря о домашних растениях, сказал то, что можно было бы сказать о детях:

«Лишенные строгой, но матерински заботливой руки природы, вдали от взоров господа-бога, они отданы во власть моему нетерпению».

Дети тоже отданы во власть нашему нетерпению. Основные пороки и недостатки человеческой личности вызываются тем, что

246

детская психика формируется в условиях унизительной рабской зависимости, беспомощности и бесправия.

Дети почти всегда находятся в положении рабов, и то, что рабовладельцы к ним привязаны, заботятся и любят их, не устраняет унизительной зависимости.

Затаенное соперничество со взрослыми, желание взять верх над ними растет одновременно с сознанием своей неполноценности и беспомощности. Самое сильное желание поэтому в детстве – самому стать взрослым.

Природа детских лет требует движений тела и души, быстрой смены впечатлений. Но мир взрослых, обычно, малоподвижен и тяжеловесен. Вот почему в детстве иногда мечтают, как каторжники в «Записках из подполья» Достоевского, о любом изменении своей участи. Мечта о путешествиях – не только проявление любознательности, чаще это простая жажда перемен.

Можно ли помочь детям? Вспомните, как легко могли взрослые сделать вас в детстве

счастливым. Научить свистеть, вложив четыре пальца в рот, пойти с вами удить рыбу, рассказать о животных, птицах, рыбах, растениях и людях, выслушать вас внимательно, отнестись серьезно и сочувственно к вашим заботам.

Но для этого надо в ребенке видеть человека. Научиться уважать личность человека, когда он мал, беззащитен и весь в нашей власти, бывает трудно. Легче воспользоваться силой, запугать или подкупить его, чтобы заставить вести себя так, как мы хотим – больше ничего не нужно.

В статье «Рефлексы головного мозга» Сеченов пишет о вреде, причиняемом таким воспитанием:

«При такой системе воспитания моральность мотива, которая должна быть одна положена в основу действий ребенка, заслоняется для него более сильным ощущением страха, и таким-то образом разводится на свете печальная мораль запуганных людей».

УСПЕХИ МЕЛАНХОЛИКОВ

Павлов впервые указал на то, что древняя классификация

темпераментов – меланхолик, флегматик, сангвиник и холерик,- соответствует шкале типов нервной деятельности.

Меланхолик – слабый тип нервной деятельности. Процессы возбуждения и торможения проявляются вяло, в слабой форме, и преобладают процессы торможения. Люди такого типа легко поддаются внушениям, неуверенны в себе.

247

Холерик – сильный неуравновешенный тип нервной деятельности. Процессы возбуждения и торможения проявляются в отчетливой, интенсивной форме, при этом преобладает процесс возбуждения.

Сангвиник и флегматик представляют средние уравновешенные типы нервной деятельности. Интенсивность процессов достаточно сильна и равновесие наступает без значительного сдвига в ту или другую сторону. У сангвиников всё же некоторый перевес имеет возбуждение над торможением, а у флегматиков – наоборот.

Это только четыре характерные полосы на шкале нервной деятельности. Людская психика заполняет непрерывным спектром всю шкалу и даже захватывает крайние патологические области (невротики – с еще большим преобладанием возбуждения, чем у холериков, и истерические личности – с еще большим преобладанием процессов торможения, чем у меланхоликов).

Так как педагогическая практика в большинстве случаев добивается только одного – беспрекословного послушания, и так как послушания легче добиться от детей слабого типа нервной деятельности, то меланхолический темперамент оказывается идеальным для многих педагогов. В учебнике П.И.Иванова «Психология» (1959 г.), например, утверждалось:

«Меланхолический темперамент отличается медленной, но сильной и устойчивой эмоциональной возбудимостью. Меланхолики склонны к устойчивым, длительным настроениям, но их чувства внешне слабо проявляются. Люди меланхолического темперамента отличаются медлительностью в движениях. Меланхолик может не сразу приняться за дело, но уж если примется, то доводит его до конца.

Дети с таким темпераментом ведут себя тихо и скромно. Их нелегко развеселить или обидеть. Но вызванное чувство обиды сохраняется долго, бывает устойчивым. Они не сразу берутся за работу или включаются в игру, но если возьмутся за какое-либо дело или начнут играть, то проявляют в этом постоянство и устойчивость».

Ведут себя тихо и скромно, вот главное. Легкая внушаемость, свойственная меланхоликам, так

понравилась автору, что он готов приписать меланхоликам – упорство, настойчивость, постоянство, и даже, силу.

И всё это – несмотря на выраженную, почти на каждой странице, почтительность к признанным апторитетам и, конечно, Павлову.

На то он и авторитет, чтобы, долго не думая, выписывать из него цитаты и отвешивать поклоны, не опасаясь, что он отвесит пощечину. Покойники – люди смирные.

248

Ребенок часто робеет перед школой, он занят своими мыслями. Но школьные порядки требовательны, и ребенок учится лицемерному смирению, притворной внимательности. Школа учит притворству.

Это она в первую очередь ответственна за отсутствие гражданственности у взрослых. Откуда взяться уважающим правду, умеющим отстаивать свое мнение, гражданам после школьной дрессировки?

ДЕТИ СРЕДИ ВЗРОСЛЫХ

Мать стоит на улице в двух шагах от четырехлетней дочери.

Девочка ест мороженое и не собирается идти дальше. Мать торопит ее:

- Пойдем! Мне туда (показывает рукой). - А мне туда (показывает в противоположном направлении). - Ну хорошо, я пошла. Дочь протестуя, недовольно мычит. У взрослого, за каждой произнесенной фразой, сложный

подтекст. У ребенка подтекст проще и часто совсем иной. Мальчик чем-то не угодил матери: - Уходи! Ты не мой мальчик! - Куда идти? - Куда хочешь! - А к Гале можно? Взрослые и дети часто как будто живут в разных мирах и

разговаривают на разных языках. Поэтому всё, что идет от взрослых к детям, так случайно:

«всё, что шло от родителей к детям, приходило невпопад, со стороны, вызванное не ими, но какими-то посторонними причинами, и отдавало далекостью, как это всегда бывает, и загадкой, как, ночами, нытьё по заставам, когда все ложатся спать». (Б.Пастернак «Детство Люверс»)

Еще более сложной и нелепой может стать ситуация, когда ребенок становится подростком. Подтекст его речей усложняется, но остается чуждым логике взрослых. Речь детей становится иногда настолько непонятной, что взрослые начинают сомневаться в их психическом здоровье.

Приведем несколько примеров из книги Г.Е.Сухаревой «Клинические лекции по психиатрии детского возраста». Все они взяты из историй болезней и приводятся как решительные признаки психической недостаточности, отклонений от нормы. А между тем, все эти детские речи только взрослому могли показаться ненормальными.

249

Вот характеристика мальчика шести с половиной лет, приводимая, как пример психопатии с чертами неустойчивости:

«Болтлив, речь с достаточным запасом слов. Нередко рассказывает о себе небылицы, преувеличивая свои возможности, знания, умения. Детям хвастает, что у него дома есть живой лев, медведь и т. д. Инициатор интересных творческих игр, но активность его проходяща, не умеет задуманного довести до конца, перескакивает с одного на другое, чем вызывает только раздражение детей.»

«При вопросе, кем он хочет быть, выбирает много профессий, но всё, что полегче. В конце концов говорит – Хочу быть лентяем».

«Изворотлив, находчив, ассоциации богаты, легко усваивает навыки чтения и письма, рисунки красочны и оригинальны».

А вот другой пример непонимания взрослыми детской психики. Говоря о расстройстве психики, вызванном неправильностями в развитии желез внутренней секреции, автор указывает на склонность таких подростков к резонерству, «умничанию», «мудрствованию». Как пример приведена выписка из истории развития одиннадцатилетнего мальчика.

«Склонен к резонерству: на простые вопросы отвечает длинно, сложной фразой. Например, на вопрос: - Что сделаешь, если увидишь, что опаздываешь?- отвечает:

- Нельзя же всё время думать о том, что надо сделать, а если придумаешь, то уж хорошо. И вот, что я вам скажу: нужно поспешить – ведь это очень просто, может быть, и успеешь».

Врачу очень хотелось бы, чтобы на вопрос (довольно глупый) - Что сделаешь, если увидишь, что опаздываешь? – ребенок

ответил: - Я поспешу. Но так ответить ребенок не может, потому что пространный

вопрос требует тоже пространного ответа. Приведенный ответ характерен для нормальной детской психики, которая предполагает содержательность в каждом вопросе. И этот тоже был воспринят не как вопрос о непосредственном действии (в такой форме он не заслуживает ответа), а как вопрос о психологии поведения, в таком духе и дан был ответ.

Характеризуя поврежденное развитие (психопатию), в связи с поражением головного мозга на ранних этапах онтогенезаx, Г.К.Сухарева приводит такую выписку из истории болезни четырнадцатилетнего мальчика.

«Всегда весел, беспечен, излишне подвижен. Его двигательная активность выражается не в занятиях и играх, а в озорных проделках: дергает, толкает ребят, разбрасывает вещи, кривляется, чтобы вызвать смех и привлечь внимание. Чрезвычайно жаден ко всем

250

развлечениям, тяготится пребыванием в отделении главным образом потому, что нельзя ходить каждый вечер в кино, бегать по улицам, «скучно»,... Беспечен в отношении планов на будущее: - Где-нибудь буду работать!»

Все эти дети, может быть, и больны, но приведенные выдержки скорее свидетельствуют о полном непонимании врачами детской психики, чем о болезни детей.

- Где-нибудь буду работать! – что может быть естественнее такого ответа, когда врач пристает со скучными и утомительными вопросами о будущем в то время, когда подросток занят совсем другим.

И ответ – Хочу стать лентяем! – ничем не хуже. А замечание о том, что нельзя всё время думать о том, что надо сделать – тоже вполне справедливо.

Доверьте таким врачам изоляцию отклоняющихся от «нормы» в детском коллективе (а потом и во всём обществе), и эволюция самосознания прекратится, общество уравновесится на одном из вариантов громадного концентрационного лагеря с санитарами и врачами вместо тюремщиков.

ОБЩЕСТВО ДЕТЕЙ И ПОДРОСТКОВ

Археологи и историки ведут счет веков и культур. Особенные

трудности представляют доисторические эпохи без письменности. Казалось бы, что теперь всё в обществе находится на

поверхности, фиксируется на бумаге, изучается. Но существует область столь же неотчетливая, замкнутая,

живущая устными преданиями, традициями, навыками и обычаями, как древнее доисторическое общество.

Это общество детей и подростков. Его рисунки мелом на асфальте и на стенах, его скульптуры из снега или мокрого песка никто не пытается сохранить для потомства.

Изредка только престарелый писатель с ласковой усмешкой вспомнит свое детство, школу, семью и сверстников...

Но когда заинтересовались речью детей (К.Чуковский «От двух до пяти»), то сразу обнаружилась большая область для научного исследования. Общество детей и подростков имеет свою историю, сложную структуру, и многое в нем очень важно для истории нашего взрослого общества.

В обществе ровесников ребенок пытается получить то, чего он бывает лишен в обществе взрослых. Так возникают игры.

Здесь и удовлетворение повышенной потребности в движении, в немотивированных поступках (есть и такая потребность – отдохнуть от

251

логики взрослых), и желание почувствовать свою полноценность среди равных: приказывать, указывать, спорить, соглашаться и не соглашаться...

Содержание игр почти безразлично. Лишь бы они требовали движения, напряжения (физического и психического), соревнования, давали возможность брать реванш за свою неуютную жизнь среди взрослых или позволяли моделировать будущее.

Конкретное содержание игр возникает исторически и передается от одного поколения детей другому, иногда очень мало меняясь на протяжении столетий. Часто детские игры сохраняют некоторые черты далекого времени и, подобно археологическим находкам, сберегают давно исчезнувшее.

Особенно характерны считалки, которыми часто начинаются детские игры. Например:

Эн, дэн, труакатер, Мадмазель Жураватер, Жур, жур, Петербург, Граф.

(Одесса)

Эта считалка сохранилась со времен, когда французский язык изучался в гимназиях. Эн, дэн – искаженные французские слова - один, два. Два следующих числа (труа и катр) превратились в одно длиное слово, хорошо озвучивающее, следующую далее, тощую, высокую и злую (такой она мне представляется) мадмуазель Жураватер. Обобщенный образ жеманной учительницы характеризуют слова жур, жур, Петербург, граф. Безобидная считалка оказалась мастерски сделанным могильным камнем, возложенным на древний курган терзаний и волнений, связанных с изучением французского языка или с существованием ненавистного племени гувернанток - француженок.

Другой пример, более темный по своему происхождению: Эна, бэна, рэц, Кунтэр, бунтэр, жэц, Эна, бэна, раба, Кунтер, бунтр, жаба. (Квинтэр, винтэр, жаба) (Челябинск) (Балта, Украина) Дети отбирают слова наиболее звонкие, яркие, необычные. Они

собирают их, как весь прочий скарб: яркую тряпицу-флажок, гайку-грузило, «зажигательные» камни и цветные стекла. Разве такая считалка не похожа на содержимое детских карманов?

252

Экты, пэкты, сукты, мэкты, Абэр, фабэр, домино, Ики, пики, грамматики, Злоты, плоты, Яблочко. (Казань) Заметим это свойство детской психики – запечатлевать всё

яркое, необычное и прочно фиксировать его на всю жизнь: любой из нас произнесет не сбиваясь такую считалку, хотя не думал о ней двадцать или сорок лет. Но приведем еще несколько примеров исторической преемственности коллективной детской памяти.

Когда в России впервые появились железнодорожные поезда, их иногда называли паровыми машинами. Но сейчас, конечно, никто не скажет, что он едет на паровой машине. А между тем, в детских считалках это выражение употребляется до сих пор. Например, известная эпопея с зайчиком, вышедшим погулять, до последнего времени заканчивалась так:

- Пиф! Паф! Ой-ой-ой! Умирает зайчик мой. Привезли его домой На машине паровой. Оказался он живой... (Одесса) В последнее время, правда, дети стали произносить последние

строки в современной редакции: Привезли его домой На машине грузовой. Оказался он живой... (Днепропетровск) Но вот другая считалка с паровой машиной: - Нам родители писали, Чтоб мы ехали домой На машине паровой. Раз, два, три – Вот и мы. (Ростов)

253

С таким же упорством, с каким в считалках удерживается неизвестная детям паровая машина, в детском обществе удерживаются и другие, не столь безобидные, словесные выражения, обычаи и нравы.

Это может показаться невероятным, но детское общество содержит в себе некоторые очаги морального заражения, за счет которых общество легко обеспечивает в каждом поколении массовое распространение ругани, пьянства и даже уголовных преступлений.

Всё сказанное о детских играх может помочь понять черты детской психики, делающие детскую среду расположенной к возникновению очагов морального заражения, их длительному сохранению и распространению.

Для примера рассмотрим, наиболее распространенный вид инфекции, - ругань.

Русская ругань – одно из самых безобразных и отвратительных явлений. Истоки ее, возможно, восходят ко времени татарского ига. Только извращенное воображение дикарей, ставших неограниченными владыками в чужой стране, пирующих на деревянном помосте, под которым извиваются раздавленные враги, только такое воображение могло оставить в наследство русскому языку систему таких гнусных ругательств.

Цель ругательства в любом языке состоит в том, чтобы либо проклясть, либо загрязнить человека словом. Не имея возможности причинить противнику физические неприятности, пытаются добиться того же словами. Действие слова на сознание настолько велико, что грязное ругательство, если оно доходит до сознания, заставляет испытать часть того унижения, представление о котором оно пытается внушить.

Но русские ругательства, сопровождая у некоторых почти каждую фразу, как украшения речи, похожи на бред душевнобольного, одержимого навязчивым состоянием. Больным местом психики является всё то, что связано с взаимоотношением полов.

Дети и подростки являются только хранителями заразы, так как на первых порах эта словесная игра слабо ассоциируется со смыслом произносимых слов. Но в последствии, в молодые и зрелые годы, усвоенные общие понятия сами всплывают на поверхность, диктуя привычное поведение.

Моральная инфекция, будь то ругань или различные виды наркотиков, имеют элемент новизны, необычайности и, кроме того, их освоение не требует значительных усилий, ни умственных, ни волевых. Они идут к детям и подросткам, как некие заманчивые тайны взрослых, как доказательство возмужалости.

Дети и подростки из-за своей восприимчивости, тяги к необычному становятся хранилищем и рассадником заразы.

254

Всё хорошее, идущее к детям от чутких родителей, талантливых учителей, здоровых и радостных условий жизни,- всё это воспитывает далеко не всех: дети не умеют широко распространять среди сверстников то хорошее, что они получают от воспитателей. Зато всё зверское, грубое, грязное разливается широким мутным потоком.

В обществе взрослых низкое сплетено с одухотворенным. Грубое, звериное и извращенное никогда в нем не иссякает. А детская среда непрерывно воспринимает, распространяет и передает следующим поколениям всю скопившуюся в обществе моральную заразу.

Восприимчивость детей к внешности явлений, к блеску и шуму, большая внушаемость и подражательность делают детей восприимчивыми к театральной, бутафорской стороне жизни.

Этому свойству детской психики, закреплению в ней театральных эффектов, оставшихся от минувших эпох, человечество обязано частыми, совершенно неожиданными рецидивами старого – смешными и трагическими.

Этими же детскими впечатлениями, глубоко засевшими в сознании, объясняется противоречивость поведения исторических личностей.

Многое, на первый взгляд совершенно несовместимое, уживается в одном и том же человеке или неожиданно в зрелые годы прорастает в его душе из семян, запавших с детских лет.

Как, например, соединить в единый образ – Наполеона, рожденного Великой французской революцией, человека большого ума и таланта, человека нового времени,- с причудами нового царя царей, с его терпимостью к придворному раболепству?

А, между тем, он многое видел в жизни и умел размышлять. Вот два характерных отрывка из книги Сент-Илера «Наполеон на бивуаках, в Тюильри и на острове св. Елены».

После сражения: «Чтобы похоронить эти останки принуждены были сгребать их

лопатами, как грязь с большой дороги. Смотря на это ужасное зрелище, Наполеон сказал своим адьютантам:

- Надобно, чтобы все любители войны посмотрели на эти ужасы: они узнали бы, что стоят их замыслы человечеству!»

А в другом месте той же книги: «...Наполеон на острове св. Елены сохранял при себе своих

друзей, образовавших нечто вроде дворцовой свиты. Так, когда он гулял с ними по аллее у него растегнулась пряжка башмака, все бросились к нему поправлять ее...

Маршал раздевал его перед сном».

255

Что это? Рецидив детской игры в придворных Людовика XVI-го? Но, может быть, и вся жизнь Наполеона в ее внешних проявлениях была игрой в солдатики и в доброго самодержца?

Спору нет, он был талантлив, умен, самобытен и энергичен. Он был одним из самых одаренных людей нового времени. В нем что-то есть от талантливого инженера. Он оставил совершенный кодекс законов, основательно перетряс затхлые закоулки Европы и открыл доступ в мир новым силам. Во всем этом люди нуждались, и с ним во главе совершалось то, что должно было, большей частью, совершиться по логике истории.

Но он бы не мог быть во главе, если бы не был сам в должной степени ослеплен «безумием». Ведь для того, чтобы вести за собой большую массу людей, нужно не только воплощать то сильное и здоровое, что свойственно данному времени, но нужно еще представлять ту долю безумия и глупости, которая наиболее сильна в эту эпоху. Последние элементы усваиваются еще с детства в нужной пропорции.

Наполеону приходилось до конца своих дней разыгрывать вариации хорошо известных с детства игр, и его действия получали жизненную, для данной эпохи, форму. А уже в эту форму он мог рядить и то, что шло от зрелости, от силы, от таланта, то, что требовалось эпохе.

Без «золотой облатки» глупости и безумия ему на многое не хватило бы сил и самоуверенности, и он не получил бы такой единодушной поддержки.

...Так влезает старое, очень старое, и по форме и по содержанию, в бурный поток нового времени. Накопленные в детстве жестокость и безумие всегда к услугам общества, им легко разрастись до любых требуемых размеров. Поэтому так опасно для общества даже малейшее понижение средних моральных норм. Хорошее в обществе индивидуально и единично, оно может вырасти только в каждом в отдельности, а неразумное и негармоничное с детства лежит широким пластом во всем поколении и будет передано следующему.

МОЛОДЫЕ ГОДЫ И ЗРЕЛОСТЬ

Зимнее утро. На дороге чистый снег, а впереди большое солнце. Собака выбегает на дорогу. Смотрит на снег, на солнце и

радостная бежит по дороге навстречу солнцу. В юности мы все бываем переполнены радостью. Все становятся

на время поэтами, мыслителями, художниками, как в детстве – филологами. У разума и у чувства гармонии свои сроки вызревания, не менее настойчивые, чем у тела. Иссушенная школой почва

256

трескается, сквозь нее прорываются ростки самостоятельных мыслей и чувств.

Анатоль Франс метко заметил, что в посредственности вселенная уничтожается. Если мы не нашли интересное и гармоничное, значит мы не сумели его увидеть, не научились вызывать его к жизни, сотрудничать с ним. Юность - самое подходящее для этого время, если только все силы души не будут потрачены на изготовление какого-нибудь набалдашника, потому что бывает и так – живет потом человек – метла с изящным набалдашником.

Самое страшное – это полное безразличие, когда человек на всё, и на самого себя, махнул рукой:

- Ах, так! Ну, пусть идет и валится всё как попало! Полное безразличие легко наступает после утомительной

внутренней возни, когда преувеличенные представления о своих достоинствах уживаются с растущей робостью и при неудачных обстоятельствах мешают найти себя в жизни.

Обида приводит к ожесточению: - Если никогда не поступаешь так, как хотелось бы, не можешь

поступать правильно, зачем стараться, и мучить себя размышляя о плохих и хороших поступках? Каков есть, таким и буду!

Состояние опустошенности и полного безразличия ко всему на свете иногда укореняется еще в школьные годы, когда всё в человеке «по-дурному» начато и ничего по-хорошему не завершено. Всё закрыто тусклым штампованным щитом-словом, и внешний мир и внутренний: всё гладко, нет дыр и не дует, но не видишь ничего, кроме тусклой жести.

В дни юности, невооруженный человек должен вести войну с опытным противником, почти ничего не знающий должен дать правильные решения основных жизненных вопросов, найти основную опору жизни.

В своей «Творческой автобиографии», начинающейся словами «Вот я здесь сижу и пишу на 68-м году жизни что-то вроде собственного некролога»,- Альберт Эйнштейн, вспоминая юность, так описал найденную тогда жизненную силу:

«...Там, во вне, был этот большой мир, существующий независимо от нас, людей, и стоящий перед нами как огромная вечная загадка, доступная, однако, по крайней мере отчасти, нашему восприятию и нашему разуму. Изучение этого мира манило, как освобождение, и я скоро убедился, что многие из тех, кого я научился ценить и уважать, нашли свою внутреннюю свободу и уверенность, отдавшись целиком этому времяпрепровождению. Мысленный охват в рамках доступных нам возможностей этого внеличного мира, который представлялся мне наполовину сознательно, наполовину

257

бессознательно как высшая цель. Те, кто так думал, будь это мои современники или люди прошлого вместе со сделанными ими выводами, были моими единственными неизменными друзьями. Дорога к этому раю была не так удобна и завлекательна, как дорога к религиозному раю, но она оказалось надёжной, и я никогда не жалел, что выбрал её».

Молодость – это поворотный пункт, на котором расходятся пути людей: жизнь приготовила для всех свои оцинкованные русла. Одни спокойно поплывут по ним, другие будут биться об острые края в поисках пути.

Через десяток лет о некоторых трудно будет утверждать, что и они были молодыми.

Вот самодовольный. Он разговаривает так, будто всё время держит в своём кармане истину и лишь ощупывает ее украдкой – на месте ли?

А вот уставший. Подобно тому, кто сдав экзамены, перестает заниматься иностранным языком, и потом уже никогда в жизни им не воспользуется, он облегченно вздыхает, когда оканчивается школьная и профессиональная муштра, и уж больше не станет по своей воле думать, волноваться, проявлять интерес. Вот в карты сыграть – другое дело. Тут он оживляется, становится страстным, взволнованным, похожим на человека:

- Старый козырь, новый дурак. - Огонь! Моя! - Так. Хва! Хва! Отбивайся! И всё. Запас индивидуального израсходован. Впрочем, посмотрите на поросенка, когда он ест. Он непрерывно

меняет программу своих движений возле корыта. Вариаций одних только почесываний достаточно, чтобы сделать нескучной любую жизнь.

А вот сомневающийся. Из благоразумия он выбрал более спокойную участь и теперь уверяет себя, что ничего не потеряно, что ему повезло. Но иногда мелькает мысль: а не избрал ли он добровольно легко доступный вид пожизненной каторги.

А рядом с ним другие, посильнее. Идущие своей дорогой. При жизни им не легче, чем всем остальным.

Ведь и Пушкина можно пожалеть, если представить его себе зимой, щуплого, посеревшего от холода, слоняющегося по улицам Петербурга.

Философски спокойными великие люди становятся попозже. Став памятниками, они терпеливо стоят с непокрытой головой под неприглядным небом, с ермолкой из снега на каменной лысине. Они продолжают верить в человечество.

258

...Мы воспринимаем мир по законам Римана. Луч, посланный в одном направлении, возвращается с противоположной стороны. Предмет виден по-настоящему только после двойного восприятия – непосредственного, со стороны, обращенной к нам, и через гущу всего остального мира. Только люди, умеющие сочетать непосредственность восприятия юности со стереоскопическим зрением зрелости, обладают нормальным зрением. Об этом догадывались уже в древности:

«Германские готы»,- пишет Шелли,- «обсуждали важные государственные дела дважды: один раз пьяными и один раз трезвыми – трезвыми, чтобы не погрешить в точности, пьяными, чтобы не утратить силы воображения».

Нормальное зрение встречается нечасто. - Почему сейчас нет таких, как Пушкин?- спрашивает человек,

читавший Пушкина только в школе. - А вы следите за современной поэзией? Среди нас жил

выдающийся поэт Борис Пастернак. - Это, которого ругали? Разве он умер? Если бы он был такой,

как Пушкин, я бы его читал и знал бы о нем. Пушкина в его время все читали.

Гипнотизер говорит усыпленной: - Вы нюхаете нашатырь!- но она не вздрагивает: не знает каким

бывает нашатырный спирт. Для того, чтобы с интересом читать Пушкина и Пастернака, надо и самому немного продвинуться на пути эволюции в направлении Пушкина и Пастернака.

До сих пор смеются над учителем истории, который при рассказе

об Александре Македонском так увлекся, что начал стулья ломать. А ведь он, должно быть, был неплохой человек, этот учитель, лучше городничего, рассказавшего нам о нем. А над городничим как-то не смеются.

Верят также, со слов всё того же городничего, что унтерофицерская вдова сама себя высекла. Так и говорят, и в газетах пишут: он сам себя высек, как унтерофицерская вдова.

Даже ясный упрек доктора Астрова из пьесы «Дядя Ваня» сумели повернуть в совершенно другую сторону.

«Астров: - В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Она прекрасна, спора нет, но... ведь она только ест, спит, гуляет, чарует всех нас своей красотой – и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие... Ведь так? а праздная жизнь не может быть чистою...»

Но из этого всего уцелела одна только фраза:

259

«- Как сказал Чехов, в человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли!»

Поистине, памятникам нужно запасаться терпением. Всё в жизни устроено так, что если человек не выработает своей

собственной цельности, не станет твердо на свой путь эволюции, на него мигом напялят средне-статистическую цельность, заберут живую душу, способную к развитию и выдадут металлическую бирку. Очень маленькую операцию надо сделать в мозгу человека, чтобы он был всегда аккуратен, доволен и неспособен к творчеству. Творчество требует того, чего нет под средне-статистической биркой.

Предательство начинается с того, что человек предает самого себя по мелочам. История не зря сохранила ответные слова Диогена, обратившегося к Александру Македонскому с единственной просьбой: «Отойди, не заслоняй солнца». Солнце всегда стоит этого. Но очень редко человек осуществляет своё право на то, что действительно для него важно.

Начав предавать, трудно остановиться. Приятели, укрепляя дружеские связи, так плотно обматывают себя ими, что рискуют друг у друга душу вымотать. Уступая обстоятельствам, примеряются с поденщиной вместо творческого труда. Семейная жизнь превращается в одну из многих скучных обязанностей, мучеников семейного ложа. Уговаривают себя, что всё еще в порядке, строят хитроумные оправдания, ободряют, а когда вползают на верхушку самоуспокоения, снова скатываются к сознанию неполноценности, уродливости, обреченности.

Похоже на то, что человек не живет, а лишь кого-то замещает в этой скучной должности, и занимается чепухой из каких-то высших государственных соображений. Одну сторону этой скучной и тягостной ситуации хорошо пародировал веселой шуткой Метелл, бывший во времена Гракховxi цензором. В речи против холостяков он говорил:

«Граждане, если бы можно было жить без женщин, мы бы все обошлись без этой обузы, но природе угодно было, чтобы также невозможно было обходиться без них, как неприятно жить с ними. Решим же пожертвовать приятностями недолговечной жизни интересам республики, которая должна существовать всегда».

Умение ограждать свою жизнь от нелепых ситуаций, от тягостных знакомств, от ненужных посягательств – очень важный жизненный навык.

Часто люди, идущие навстречу, долго мечутся, пытаясь уступить дорогу – то оба влево, то оба вправо. Но стоит одному из них протянуть руку вперед, разделяя пространство на две половины, и сразу оказывается возможным пройти, не мешая друг другу. Будем же и в других случаях протягивать вперед руку, указывая направление движения, избегая лишней суеты.

260

11. ДРУЖБА, ЛЮБОВЬ И НЕНАВИСТЬ

Воспоминания и представления о своей личности

выстраиваются и перестраиваются по первому зову или намеку. Они упаковываются на горизонте памяти, скрадывая истинные размеры и расстояния.

В дружбе, любви и ненависти совершается переход от состояния «человек наедине с собой» к внешним проявлениям этого состояния, к состоянию «человек среди людей».

Всё начинается с одного и того же: люди начинают замечать друг друга и выделять. Начинается сближение. Об этом первоначальном движении стоит подумать.

Законы притяжения и отталкивания правят миром. Только их равновесие делает возможной жизнь.

Представьте себе, что предметами овладело более страстное стремление к обладанию.

Мы входим в комнату, и нас встречают в дверях, радостно танцуя, четыре стула. Книга, пепельнница, настольная лампа, ваза с цветами, сапожная щетка – всё прижимается деревянными и стеклянными боками, дребезжа от страстного стремления сблизиться. А на улице камни любовно прижимаются к щекам и по спине ласково струится вода из луж.

Нечто подобное могло бы возникнуть и в людских отношениях, если бы кроме потребности в сближении не существовала защитная сила отталкивания, стремление уберечься от посягательств извне. Это же защитное свойство дает предостерегающие сигналы, умышленно сгущает краски, нашептывает:

- Все смотрят на тебя, желая совершить над тобой насилие, боясь того, что ты совершишь насилие над ними или ожидая этого.

Бескорыстная внимательность встречается редко, хотя ее и поощряет исследовательский рефлекс. Слишком много приплетается других рефлексов, чтобы мог человек при каждой новой встрече быть внимательным, любопытным и доверчивым. Но без этого невозможно сближение. Вот почему дружба и любовь редки, чаще встречается равнодушное, чуть теплое отношение к людям.

Остерегайтесь неприятностей, взрослые руководствуются законами больших чисел. Они гарантируют от крушений и неожиданностей. Трудно упасть, если идти всё время по ровному месту. Но ландшафт души скудеет.

Знакомство, даже с самым дорогим другом, начинается с простого кивка. Но с кивка начинаются и многочисленные тягостные знакомства, оплетающие человека. Тысячи тонн всяческой снеди

261

заготавливается впрок. Коптятся окорока, взаимные распросы, солятся и маринуются в бочках, слой за слоем, огурцы и капуста, кивки, взгляды, рукопожатия и исчезают сжеванные, проглоченные и усвоенные.

ДРУЖБА

Желая испытать состояние «человек среди людей», мы чаще

всего избираем самый простой вариант: «человек в обществе одного человека».

И тут начинаются чудеса. Происходит перелицовывание Вселенной. Всё, что было удобно сшито для самосознания, незаметно приспосабливается для показа в присутствии знакомого. Происходит процесс примерки всего внутреннего мира с расчетом на «собеседника». Как чуткая магнитная стрелка человеческая личность невольно поворачивается под таким углом, чтобы результаты оказались наилучшими. В дружбе очень часто ищут не друга, а самого себя в дорогом издании с картинками.

Если у нас несколько друзей, то к каждому из них мы повернуты определенным образом, к каждому вёл свой извилистый путь взаимного сближения. Сведите двух своих друзей, незнакомых друг с другом, и ваша дружба с каждым в отдельности вначале помешает установлению дружбы трех. Гораздо легче вы сблизились бы, если бы, не зная друг друга, встречались при определенных жизненных обстоятельствах всегда втроем. Но в этом случае каждый выползал бы из своей раковины в расчете не на одного, а на двух зрителей.

Мы плохо понимаем самих себя. Безразличных для нас людей мы понимаем намного лучше, при этом понимание тем хуже, чем больше наше нетерпеливое желание близости.

Поэтому дружба чаще приходит к нам, как неожиданный дар постепенного, почти случайного сближения, чем в результате наших усилий.

Но мы очень нуждаемся в дружбе. Нам нужны друзья среди людей, книг, картин, музыкальных произведений, научных идей, ландшафтов, городов и стран. Без них нам не закрепить, не ощутить как нечто внешнее характерные черты своей личности.

Деревья помогают друг другу расти, если глядят друг на друга доброжелательно.

Несомненно, и у людей существуют подобные лучи дружбы. Речь идет не о чисто физиологическом воздействии, оказываемом матерью на ребенка. Есть лучи здоровья и счастья, излучаемые душевно сильными, чуткими, цельными и добрыми людьми. Прав был Короленко: счастье и душевное здоровье переимчивы.

262

Мы обязаны быть счастливыми, а если не умеем, то, соблюдая правила душевной гигиены, не должны быть хотя бы навязчивы. Душевная гигиена не менее важна, чем физическая. Дышать свежим воздухом и общаться с друзьями, сторониться затхлости, грязи, гнили и скуки, глупости, недоброжелательства, низости и злости – всё это одинаково необходимо для человеческого здоровья.

ЛЮБОВЬ

Любовь отличается в своих основах от дружбы тем, что она

начинается не с желания вынести свою личность к людям, а с желания унести к себе, в свое одиночество нечто, стоящее извне, сделать его своим. И половой инстинкт и родительский заставляют стремиться к обладанию. Это делает любовь интимнее дружбы, более личной и более иррациональной.

В дружбе, когда выводят самосознание на авансцену человеческих отношений, ходят по земле признанными дорогами, чтобы встретить того, к кому идем. В любви, стремясь к обладанию, посягают на неопределенную и расплывчатую человеческую личность, и пути поэтому получаются тоже неясными и расплывчатыми.

Несмотря на то, что направления первоначальных действующих сил в дружбе и любви противоположны, в своем развитии они сливаются и приводят к одному и тому же: к расширению границ личного. Иногда они агрессивны и граничат с ненавистью.

По своему действительному содержанию дружба и любовь могут уйти далеко от первоначальных истоков, но рефлексы «показа» и «обладания» определяют методы сближения. К сближению на путях разума склонны дружеские отношения, к сближению на путях взаимной синхронизации, объединения душевных процессов склонны любящие.

Синхронизировать и объединить душевную жизнь можно только при глубоком влечении к этому и очень сильной вере в то, что единство душевного мира уже существует. Для этого необходимо чудо-зрение, умеющее прозревать невидимое, видеть всё по-своему, не замечать того, что режет другим глаза.

Несмотря на явную иррациональность этого процесса, он очень часто успешно совершается. Стремление к гармонии создает интуицию – чувство, дополняющее разум и иногда более действенное. Заблуждения не могут дискридитировать душевной чуткости, так как заблуждается и разум.

Попробуем вытащить одну из заноз, торчащих в сознании. Нас мучает то, что половой инстинкт самодавлеет в любви, и мы не можем совместить его слепоту и известную неразборчивость с

263

избирательностью и душевной близостью. Мы то третируем инстинкты и полностью отрицаем нашу зависимость от них, то отчаиваемся при мысли о рабской зависимости.

Попытки отделить духовную надстройку от физической основы, монашеское третирование плоти и мещанское совмещение публичных домов с романтическими грезами, уродливы. Половое влечение столь же естественно, как чувство голода, однако, современный человек в нормальных условиях, даже тогда, когда он голоден не станет на четвереньки и не будет вылавливать из лужи кость, чтобы ее обглодать.

НЕНАВИСТЬ

Вражда и ненависть порождены желанием ограничить,

изолировать свою личность, противопоставить ее окружающему. Наиболее распространена вражда к ближнему соседу

иноплеменнику. Уже упоминалось, что малейшие отличия в обычаях, внешности, характере поведения служат центрами кристаллизации вражды и ненависти. Самая сильная ненависть всегда сама находит повод. Для хищной, истребительной, животной ненависти нет нужды в логическом основании, достаточно того, что человек испытывает такую потребность.

Основа жестокости хищного животного – удовольствие от стонов, ужаса и трепета жертвы, рефлекс удачной охоты. У человека удовольствие, которое он может испытывать, заставляя другого человека страдать и бояться, основано на агрессивности животного и на собственном подсознательном страхе перед насилием.

Жестокость и лицемерие имеют своими прототипами звериную жестокость: уловки, хитрость и притворство. Но человеку, к несчастью, принадлежит первенство и в этой области.

Дружба, любовь и ненависть – потребности, ищущие повода. Если не найти достойный объект и способ проявления, они сами позаботятся о себе, но то, что они найдут, будет ближе к прошлому, чем к будущему на пути эволюции.

12. ОБЩЕСТВО

В середине XVIII-го века украинский пастух Алексей Разумовский

стал придворным певчим, а затем сочетался тайным браком с императрицей Елизаветой. Его брат Кирилл, получив начальное образование, занял должность президента Императорской Аккадемии

264

Наук «в рассуждении усмотренной в нем особливой способности и приобретенного в науках искусства».

Эти события, казавшиеся современникам важными, не отразились ни на ходе государственных дел, ни на состоянии отечественной науки; они только характеризуют состояние государственной жизни и науки в России того времени.

Другой пример, характерный для средне-статистических норм жизни. В начале XIX-го века было затеряно в пути посланное из Петербурга в Одессу важное письмо. Последовало приказание: высечь всех без исключения начальников почтовых станций, одного за другим, от Курска до Одессы. Для этой цели была снаряжена специальная экспедиция, возглавленная первым одесским градоначальником Ришельеxii.

Можно согласиться с французской пословицей: «каждый народ заслуживает своих правителей», потому что, даже самый нелепый правитель отражает в своих действиях определенные стороны исторического пути народа, опирается на существующие или зарождающиеся традиции.

Если оценивать человечество по линии наибольших достижений, как эволюционирующий вид живых существ, становится заметным отставание средних свойств. Почти половину общества всегда составляют дети, не достигшие 15-ти лет, глубокие старики и хронические больные. Если учесть тяжелые условия жизни, силу традиций, недостаток индивидуальной энергии, то станут понятны трудности эволюции.

Усредненное человеческое сознание и жизненные навыки всё еще находятся на первых ступеньках, на паперти величественного здания, созданного эволюцией отдельных человеческих личностей. Многие постройки давно покинуты строителями. Остались только профессиональные сторожа. Один из христианских богословов Тертуллиан писал:

«Берегитесь, вы, выдумавшие стоическое, платоническое и диа-лектическое христианство! Нам нет более надобности напрягать свои мысли с тех пор, как у нас есть Иисус Христос, нет более надобности искать чего-либо с тех пор, как у нас есть Евангелие… Если мы веру-ем, то мы ни в чем, кроме веры, не нуждаемся»

У Тертуллиана бы поучиться откровенности всем ортодоксам! Убедившись в том, что идея христианства исчерпала себя,

мыслители, люди искусства конца XIX-го и начала ХХ-го века Ницше, Уайльд, Гамсун, Шоу,- стали безжалостно расправляться с остатками иллюзий.

Но средние качества человека еще очень далеки от христианской морали. И это несоответствие между эволюцией идей, перечеркивающей недостаточно хорошее, и средне-статистическими

265

свойствами, перечеркивающими то же самое, но из других побуждений, привело к тому, что Ницше был провозглашен официальным философом национал-социализма. Таким образом предполагалось подвести идейную базу под зверства, издевательства и массовые убийства. Но всё, что произошло в мире в 30-е и 40-е годы ХХ века, подтверждает лишь скудность средних человеческих свойств. Они остались почти такими же, какими были в средние века. Тридцатилетняя война 1618-1648 г.г. могла бы на половину объяснить НАЦИОНАЛЬНЫЙ социализм. Позднейшие организационные традиции профессионального и политического движения слились с традициями безоговорочного послушания и веры в вождей (СОЦИАЛИЗМ). Мордобой, рекрутский идиотизм и вонь казармы оказались связующим звеном. Но только Ницше тут ни в чем не повинен. В одном из писем к сестре он писал:

«- Агнесса... ты унизилась до антисемитизма». А в одной из работ Ницше писал: «Еврейский вопрос имеет смысл только при существовании

национальных государств, так как именно в том случае они, возбуждая к себе зависть и ненависть, должны взять верх, благодаря своей деятельности, своей замечательной сметливости, капиталу ума и воли, накопленному ими в течение долгого времени в школе страданий и переходящие из рода в род. Но когда дело будет идти уже не о сохранении национальностей, но о создании по возможности сильной европейской смешанной расы, то еврей будет таким же пригодным и желательным ингридиентом, как и всякий другой остаток какой-либо национальности. У всякой нации, у всякого человека есть свои неприятные, даже опасные, свойства и было бы жестоко требовать от еврея, чтобы он составлял в этом случае исключение... А между тем, я желал бы знать, принимая во внимание все обстоятельства, насколько мы должны быть снисходительны к такому народу, у которого по вине всех нас, была самая скорбная история, сравнительно с историей других народов и, который дал самый чистый тип мудреца, оказывающую могущественное влияние книгу, и оказавший самое сильное действие на моральный дух народов».

Перенимая внешнюю форму идеи, общество долгое время играет ею, но это игра теней, очень странно связанная со свойствами предмета, отбрасывающего тень.

На фасаде дома иногда пристраивают фальшивый балкон: небольшие колонки с перекладинами, плотно прилегающие к стене. Такими же нелепыми бывают и идейные пристройки.

На протяжении последних 10 тысяч лет менялась организация общества при почти неизменных средних человеческих свойствах из-за одного только изменения способа производства. А сам способ

266

производства менялся из-за мимоходом оброненных даров, добытых на пути эволюции человеческих личностей.

Можно сказать, что индивидуальное движение людей по пути эволюции, незаметное среди шума и блеска общественной жизни, шутит шутки над общественным организмом, заставляя его коренным образом меняться при еле заметных изменениях средних свойств членов общества.

Теперь уже людям не до шуток: это обстоятельство может привести к катастрофе. Необходимо развить инстинкт самосохранения во всем человечестве, чтобы предохранить его от гибели, пока в нем еще не выработался коллективный разум. Полагаться на политических деятелей, значило бы обманывать себя. Они во все времена лишь вспрыгивали на гребень рушащейся лавины и неслись вместе с ней в неизвестном направлении. Они казались руководителями, но в действительности от них, обычно, зависело немногое. Часто своими поступками они лишь инстинктивно повторяли усредненную траекторию движущихся масс.

Слова: цивилизация, прогресс, если их относить ко всему обществу, имеют смысл только в отношении материальных условий жизни. Эти слова имеют также смысл в отношении науки, искусства, техники, в отношении жизненного пути каждого человека в отдельности, но когда их произносят от имени общественного самосознания, начинаешь сомневаться – действительно ли это ХХ-ый век и жили ли до нас Сократ, Спиноза и Шекспир или им еще только предстоит родиться?

Во время войны в газете можно было прочесть такие фразы: «По мнению цивилизованного солдата, стрелять по белому

флагу значит дойти до полного бесчестия. Убийство... парламентеров еще раз свидетельствует о том, что...

попрали до конца все традиционные обычаи войны, которые приняты всеми европейскими государствами».

ЦИВИЛИЗОВАННЫЙ СОЛДАТ... ТРАДИЦИИ И ОБЫЧАИ ВОЙНЫ... ПРИНЯТЫЕ ВСЕМИ... – лучше не скажешь. Преемственность веков и тысячелетий полная.

Но именно такова эволюция самосознания общества, застрявшая на чем-то очень древнем.

И всё же в своем движении человечество накапливает некоторый опыт и в этой области. Опыт закрепляется в исторических традициях, обычаях, практике общественной жизни. Есть надежда, что общество в будущем не только будет состоять из отдельных людей, но и само станет человечным.

По мере своего развития общество вынуждено всё чаще прибегать к помощи знатоков, экспертов, людей науки и искусства.

267

Давно пора науке помочь предрассудкам и традициям приблизиться к коллективному разуму.

Среди общественных обычаев, выработанных человеком, есть и разумные. В Риме, например, был обычай подвергать суду каждого, кто пробыл определенное время в должности правителя одной из провинций, если на него поступит хоть одна частная жалоба. Нечто аналогичное было осуществлено народами во время Нюрнбергского процесса.

Подобные мероприятия, впрочем, оказались бы лишними, если бы лица, обладающие властью, реально ощущали ответственность перед обществом за свои действия и действия подчиненных, и при этом общество было бы достаточно человечным.

1965 г. (Первые 3 главы даны в редакции 1974 г.)

1 Харлоу Шепли «Звезды и люди».

1 Космого́ния (греч. κοσμογονία; от κόσμος «мир», «Вселенная» + γονή «рождение») — наука,

изучающая происхождение и развитие космических тел и их систем 1 Метампсихоз - Продвижение души из одной стадии существования в другую. Символизирован и вульгарно

воспринят, как перерождения в телах животных. Это термин, который вообще неправильно понят всеми классами европейского и американского общества, включая многих ученых. Метампсихоз не следует относить лишь к животным. Каббалистическая аксиома "Камень становится растением, растение - животным, животное - человеком, человек - духом, а дух - богом" разъясняется в труде Ману "Манава-Дхарма-Шастра" и других брахманистских книгах. ("Теософский словарь"). 1 Марко Беер «Всеобщая история социализма и социальной борьбы»

1 Безработными были 44% всех членов профсоюзов (История КПСС, 1960 г., стр 418)

1 У. Росс Эшби «Конструкция мозга. Происхождение адаптивного поведения» (1962г.)

1 Уэлс «Игрок в крокет»

1 Космогонические гипотезы — мифы о творении мира, мифы о происхождении космоса из хаоса, основной

начальный сюжет большинства мифологий. 1 Онтогене́з — индивидуальное развитие организма, совокупность последовательных морфологических,

физиологических и биохимических преобразований, претерпеваемых организмом от оплодотворения (при половом размножении) или от момента отделения от материнской особи (при бесполом размножении) до конца жизни.

1 Братья Гракхи — устоявшееся обозначение двух известных древнеримских реформаторов: Тиберий

Семпроний Гракх 1 Де-рибас, «Старая Одесса»

268

ДОРОЖНЫЕ ЗАПИСИ

Граждане, до отправления поезда осталось...

Предвоенные годы немецкий писатель назвал залом ожидания. Усталые пассажиры ожидали свои поезда. Поезда прибывали. Врезались в людские судьбы. Искорёжили жизнь.

Снова рельсовый путь. Слышен гул давних катастроф. Предостерегающие гудки. В дорожных записях – заметки о случайных встречах, случайных разговорах. Люди говорят охотно и откровенно.

1. ЖИТЕЙСКАЯ ДРАМА

Дорожные разговоры надо не описывать, а показывать в кино

или театре: тут главное в интонации, выражении, взгляде, жесте; рассказчик живёт, а не читает скучный текст по радио.

Вот запись одного такого рассказа. - Прихожу к ней. Она моется, натирается, приводит всё в

порядок. Миша должен приехать в воскресенье. Она его ждет и приводит всё своё хозяйство в порядок. Потом читать стала его письмо.

- Здравствуй милая... - Мне, признаться, даже завидно стало. Приезжает к жене, его

ждут на всё готовое. Я даже позавидовал. Любимый человек. Его ждут. Я, честное слово, позавидовал. Прервем на минуту расказчика Обратим внимание на повторы:

269

- Признаться, даже завидно стало. - Я даже позавидовал. - Я, честное слово, позавидовал. Повторения не случайны. Мишу этого ждут серьёзные

неприятности. Возможно, расказчик выражает лёгкое злорадство, или иное давнее чувство, связанное с этой историей. Повторы нужны и для подготовки слушателя к резкому повороту событий. При короткой устной экспозиции слушатель не успеет подготовиться, рассказанное промелькнет, как мелькают поляны и деревья в окне поезда.

- Я ушел от нее, а на следующий день, в субботу, приехал Михаил.

Я решил не заходить к ним в тот день. Человек приехал, только с дороги, не хорошо мешать их встрече. Так я подумал, и, конечно, был прав, но, как потом оказалось, лучше было зайти.

Вечером не зашел. А на следующий день, в воскресенье, я с утра пошел в баню, только часов около восьми вечера пошел к ним. Может быть, сходим в кино или устроим дома вечер.

Захожу. Мне открывает хозяйка. - Здравствуйте. - Здравствуйте. - Где Михаил? - Уехал. - Как уехал? Она только на меня так посмотрела и руками развела. Оказывается, Михаил в субботу приехал. Встретились очень

хорошо. Аня его встретила, как жена: постирала все, что было грязное, помыла. Купила водки, закуски. Ждали меня.

Потом поужинали. Михаил лег в кровать, а она со стола еще убирала.

Слышат - звонок. Аня, как была в халатике, набросила на платье, когда стала убирать, пошла открывать.

Проходит несколько минут – ее нет. Хозяйка слышала - звонили, проходит мимо их комнаты, а там

только Михаил, спрашивает: - Миша, Анечка тут? Кто это звонил? Миша оделся. Пошли посмотреть. В коридоре, у двери лежит халатик, а она, как была в новом

платье, ушла. Стали звать. Нигде нет. А у них возле дома – стройка, в ямах мусор навален. Им

кажется, там кто-то лежит. Боятся. Думают, может быть, ее кто-нибудь подколол. Михаил всю ночь не спит. Хозяйка тоже не спит. Только заснет просыпается, ей ужасы снятся.

На следующий день утром получают телеграмму:

270

- Не беспокойся. Уехала с мужем. С Володей уехала. Старший лейтенант, он ее давно звал.

Приехал в отпуск. Она как была в новом платье, сбросила халатик и ушла с ним.

Хозяйка рассказывала,- Михаил все воскресенье плакал. Пил много. Бросал деньги на пол пачками:

- Зачем деньги? Для кого копил? Потом под вечер уехал. А я только через час пришел. Как на зло. Приди я к ним в субботу,- всё могло бы пойти по другому:

выпили, разговорились, я бы пошел на звонок, и она не ушла. Собеседник возражает. - Да, я тоже думаю: так лучше. Если бы я писал Михаилу все, что она говорила, он бы не

приехал. Хозяйка сказала: - Если она приедет, я ее прогоню. Она к ней относилась, как к родной. Рассказ окончен. Расказчик получил свое: практику в

драматическом изложении житейской истории, удовольствие от рассказа, да потешил комплексы: недовольство товарищем, недовольство знакомой женщиной – она может быть должна выбрать его, а не Мишу и не Володю.

Рассказчик своё получил. Слушатель тоже кое-что получил: нейтральную и поверхностную мозговую разрядку, не затрагивающую ничего личного, мучительного, надоевшего.

Могла бы эта история попасть и под руку Чехову или, в ином виде, Шекспиру. Мы бы глубже вздохнули, может быть, ужаснулись, и на короткое время задумались, а потом... вынули кульки, переставили чемоданы и стали есть.

А почему нам не есть, если есть хочется? Ни Евангелие с прекрасной Нагорной Проповедью, ни Шекспир,

ни угроза атомного отравления мира, ни сознание своей смертности,- ничего не меняют в нашей жизни.

Но ведь женщина эта действительно ушла, вынужденная решать свою судьбу между протянутой рукой и расстеленной кроватью. Черт побери! Может быть, ей совсем не хотелось ни в эту кровать, ни к тянущей руке. Мы ищем любовь, а попадаем, если не в склеп, как Ромео и Джульетта, то в общество вот таких рассказчиков, в общем-то добропорядочных людей, но выпускающих иногда в щелки глаз некоего мерзавца. Этот мерзавец сидит во всех, но добропорядочные лучше умеют пристроить его к делу, - скажем, загнать ищущую любви женщину в кровать к нелюбимому, и все из одного только стремления к порядку.

271

Помните хозяйку квартиры? - Если она приедет, я ее прогоню. Она к ней относилась как к родной. У всех претензии, а в действительности всем она безразлична. В

этом беда человека среди людей. Все недовольны: и Михаил, уверенный, что она ляжет в кровать,

и хозяйка – как можно так поступать?- и рассказчик – она ему письма читала... – «Здравствуй милая...»

А может быть она тебе, дубина стоеросовая, читала письма, чтобы понял: его приезд – несчастье, недоразумение, ложь, от которой надо бежать?

А Михаил? Он пьяным напился, плакал, деньги пачками бросал на пол? Может быть, потому и бросал пачками, чтобы легче было подбирать. Это он стоял с хозяйкой ночью у раскрытых дверей и глядел в темноту – не лежит ли она там заколотая в заваленной мусором яме?

Отчего не плакал? Что не решился броситься в эти ямы, искать ее там?

Для того и нужны Чехов и Шекспир, чтобы мы, наконец, ощутили истинную меру вещей, разглядели настоящую шкалу ценностей, поняли что для нас дорого, что готовы вытерпеть и сделать ради него, чтобы запомнили: жизнь это не каторжная тюрьма, выстроенная обществом для поддержания благопристойности и порядка, и общая супружеская кровать - не вся любовь, даже не вся семья, хотя и появляются дети.

И Шекспир и Чехов очень нужны. От привычной слабости тускнеет мир и тусклость его кажется единственно настоящей, всё остальное – ребячеством. А то, к чему человек не безразличен, причудливо разукрашено индивидуальным опытом. Плодятся химеры. Люди живут в скучном и страшном мире.

В вагоне женщина средних лет. Она давно уже перестала

учиться. Лет двадцать тому назад окончила десятилетку, стала офицерской женой. Но с какой страстью говорит она об учебе:

-Знаете, я до того устала учиться, что мне до сих пор по ночам кошмар снится: учитель спрашивает, нужно отвечать, а я ничего не знаю. В ужасе просыпаюсь, думаю – слава тебе, Господи, что мне уже не надо заниматься.

Каждый несет в себе накопленные в жизни эмоциональные

заряды, - судьба заряжает каждого по-своему,- и на чем только и по какому поводу они потом ни разряжаются, еогда случайно, или стремясь к взаимопониманию люди, опутанные сетью эмоциональных

272

полюсов, приходят в соприкосновение. Летят искры во все стороны, как при электросварке или коротком замыкании.

И то, что может показаться диким в поведении людей, в действительности вполне естественно. Об этом только и толкуют писатели всех веков. А мы, как неспособные ученики, все продолжаем стоять в недоумении.

Да хоть бы эта сбежавшая Аня. Что знали о ней расказчик и все прочие? Что знала о себе она сама?

Это были первые годы после войны, когда судьба женщины, вообще-то всегда нелегкая, могла быть особенно тяжелой. Раньше говорили после войны о земле, что она истоптана солдатскими сапогами. В эту войну сапогами была истоптана не только земля, но и людские души. Женщине и тут досталась самая тяжелая доля. Удивительна стойкость женской души. Сколько уголовников, пьяниц, бездельников появилось при обстоятельствах жизни, гораздо более легких, чем обстоятельства, о которых рассказывала в 50-е годы женщина в поезде.

2. ЖЕНЩИНА С СЫНОМ

- В 1916-ом я родилась. - Мне было тогда шесть лет, когда я попала в детдом. Потом из-

за голода бежала. Так много раз. Когда 14 лет стало, пошла в няньки. В восемнадцать вышла замуж. Муж специальности не имел, а

потом стал хорошим слесарем, пятого разряда. В войну убили. - Мальчик у меня остался. С полутора лет у него ноги

парализованы. Перед войной удалось его в больницу положить. Ему протезы сделали, потому что его ноги, как тряпки. Может их за голову закидывать.

- Теперь ему уже 15 лет, в шестой класс ходит, в духовом оркестре играет. Но только стыдится, что калека.

- Ему хочется пофрантить. Просит сшить ему форму железнодорожную. У всех в оркестре будет такая форма.

- Я железнодорожница, на путях работаю. Получаю 40 рублей в месяц. Не голодные, потому что огород есть, но одеваться трудно. Особенно на него напастись: все рвется на нем страшно - и брюки, и рубашка; костыли и протезы страшно рвут. Горит все на нем. Но форму, слышишь, (мальчик лежал на верхней полке) тебе пошью.

В семейных отношениях женщина бывает обычно большей

созидательницей, чем мужчина. Иногда, правда, она перегибает палку, стремясь все организовать по-семейному. Как это повидимому получилось в следующей железнодорожной истории.

273

3. СУДЬБА ДЕТЕЙ

Рассказывает женщина активная, успевающая, работник

исполкома. В войну она взяла на воспитание двух еврейских детей. Сама она русская и муж русский. Уж раз речь зашла о том, что дети еврейские, то приходится и об этом говорить. В начале пятидесятых годов это было не безразлично. Да и теперь тоже. Но вернемся к детям.

В Свердловск прибыло шесть вагонов детей из Одессы. Родители погибли, а детей вывезли, и вот они стоят на перроне. Вышли из вагонов, и ждут,- кто их возьмет. Детские дома были перегружены и было такое решение исполкома.

Женщина эта согласилась взять одного ребенка. Она подходит к мальчику, лет десяти. Он смотрит исподлобья

(это Наум) и держит за руку трехлетнего брата (это Борис). Ходят и другие женщины, выбирают себе детей.

Она хочет взять старшего, но младший уцепился за ее юбку: - И меня возьмите, и меня! - А там на это не смотрели – разделяли братьев и сестер. Взяла обоих. - Они были в струпьях, грязные. Старшего отдала в Нахимовское училище, младший вырос дома. После войны нашелся отец, летчик. Демобилизовался. Женился

вторично. Думал, что дети погибли вместе с женой. Новая семья, ждут ребенка. Но вот узнал, что дети остались живы, разыскал.

Встреча произошла на работе, в исполкоме. Она тогда по служебным делам принимала инвалидов. Подумала: может быть, какой-нибудь сумасшедший – бросился обнимать. Потом поняла, когда он сказал:

- Вы мать моих детей! Младшего он не увидел, Борис жил вместе с ее мужем, военным

юристом, в Германии. - Ваш младший сын живет хорошо, но где, я вам не скажу. - Младший считает нас с мужем отцом и матерью. Борис уже

ничего не помнит. Доехали к старшему, к Науму. Ничего не говоря, пришли на

свидание в училище. Наум увидел отца – крикнул и упал на пол без чувств. Привели в чувство и сказали воспитателю, что это пропавший

без вести брат явился. Иначе не оставили бы его там.

274

- Когда муж узнал, стал волноваться: он очень привязан к младшему, Бориской его зовет. И Бориска очень привязчивый, любит ласку. У нас, такой как он, свой был, умер до войны. Осталась одна дочь, уже взрослая – восемнадцать лет. Муж пишет:

- Может быть, тебе переехать на другое место, он легко может узнать, где Борис.

- Я его успокоила. О переписке дочери с Наумом (ему уже двадцать лет, он

занимается в военном училоще) она говорит днловито и не сомневается, что они женятся.

Но вернемся к трехлетнему Борису и десятилетнему Науму. Они стоят на пероне Свердловского вокзала в ожидании людей, которые уведут их к себе и, скорее всего, разлучат. Не надоумил ли тогда Наум трехлетнего Бориса сказать спасительное:

- И меня возьмите, тетенька, и меня! Но вместе жить не пришлось... Как сложилась судьба Наума, каким человеком он стал?

Мальчик, переживший смерть матери, потерю отца, казарму... Не стала ли его душа как ноги у того мальчика, который мог их за голову закидывать? У сына железнодорожной рабочей была хоть игра в оркестре, а у Наума? Осталось ли у него что-нибудь свое, не казенное? Как поступит он, когда наступит поворотная минута? Ведь не только Аня выбирает впопыхах перед внезапно открывшейся дверью. Может быть, жизнь будет проходить, как во сне, когда действуешь и живёшь потеряв себя?

Каждому из нас предстоит проснуться. Одни просыпаются в

детстве, другие - когда их будит мир двойной игрой отражений: мира в нашей душе и наших поступков в мире,- тогда они зевают и потягиваются, стараются побыстрее снова заснуть, а третьи – не подозревают о возможности проснуться, просыпаются на мгновение перед вечным сном, с удивлением посмотрят на себя и свою жизнь – зачем нужна была вся эта ложь и скука и почему в пренебрежении было самое важное?

«Легко проснуться и прозреть»,- говорит поэт, но не так то просто оторваться от прошлого, даже тогда, когда оно потеряло, как будто, свою власть. Прошлое создает будущее, и найти себя в этом потоке так же трудно, как вскочить на скачущую лошадь: она захлестнула поводьями и тянет по земле.

Прошлое создает будущее, в этом основа великих удач и столь

частых неудач в жизни человека и всего общества.

275

Революция исполнила волю дореволюционных лет. Гражданская война пролилась кровавым дождем, жестокостью, накопленной ещё, может быть, со времен татарского ига, и уж конечно в крепостные столетья. Из века в век, из десятилетия в десятилетие, из года в год проявляет себя прошлое в будущем. Не только в судьбах людей, но и в общественных навыках, обычаях.

Вот и теперь мы живем на оседающих исторических пластах. Годы революции, коллективизации, 37й год (как привыкли называть это время), годы войны оставили не только свои следы, они у нас не только под ногами, они, бывает, подступают к сердцу и нависают над головой.

Историки еще не оценили силы исторической наследственности. Лучшим примером была бы летопись какого-нибудь государственного организма, например, армии или министерства внутренних дел. Наследственные черты сохраняются, несмотря на все потрясения. Ленин понимал это, когда через пять лет после революции писал в статье «Лучше меньше, да лучше» (2 марта 1923 года):

«В вопросе об улучшении нашего госаппарата Рабкрину следует, по моему мнению, не гнаться за количеством и не торопиться. Мы так мало успели до сих пор подумать и позаботиться о качестве нашего госаппарата, что будет законной забота об особенно серьёзной подготовке его, о сосредоточении в Рабкрине человеческого материала действительно современного качества, т. е. не отстающего от лучших западноевропейских образцов. Конечно, для социалистической республики это условие слишком скромно. Но нам первое пятилетие порядочно-таки набило голову недоверием и скептицизмом. Мы невольно склонны проникаться этим качеством по отношению к тем, кто слишком много и слишком легко разглагольствует, например, о «пролетарской» культуре: нам бы для начала достаточно настоящей буржуазной культуры, нам бы для начала обойтись без особенно махровых типов культур добуржуазного порядка, т. е. культур чиновничьей, или крепостнической и т.п.»

«Дела с госаппаратом у нас до такой степени печальны, чтобы не сказать отвратительны, что мы должны сначала подумать вплотную, каким образом бороться с недостатками его, памятуя, что эти недостатки коренятся в прошлом, которое хотя перевернуто, но не изжито, не отошло в стадию ушедшей уже в далекое прошлое культуры. Именно о культуре ставлю я здесь вопрос, потому, что в этих делах достигнутым надо считать только то, что вошло в культуру, в быт, в привычки».

Вернемся к рассказам случайных попутчиков. На этот раз рассказы о войне.

276

4. РАССКАЗЫ ТАНКИСТА

Капитан-танкист, должно быть, неплохой человек. В войну был

тяжело ранен. Продолжает служить и после войны (вторая половина пятидесятых годов).

- Иногда думаю: чего бы хотел в жизни? Посадили бы в комнату, вроде одиночной камеры, с окошком, как в кассе. С утра открыл бы окошко, сунул жене деньги на день, захлопнул, и чтобы никто ко мне не совался.

Вызывают. Собирают. Могут вызвать в любое время. Командир роты за все отвечает, и за самоволки, за все.

- Приезжает проверяющий: - Койки не в одну линию, полотенца неровно висят. Здесь

щепочка нашлась, там тряпочка, заусеница, коррозия... Станет тебе полчаса объяснять, что вот этот ящик так стоит, а

его надо повернуть. Стоишь (показывает – по стойке «смирно») и слушаешь.

Он открыл Америку, ящик надо повернуть. Ну, сказал бы, мы люди военные – руку к козырьку и повернули. Так нет, он тебе объясняет. Тьфу!

- С людьми тяжело. Первый год слушают, изучают технику, а потом им передается, от старослужащих что ли, сидит на занятиях – рисует голых женщин. Сделаешь замечание, отвечает:

- Зачем мне это нужно? - В чем выход? В усилении дисциплины. Убеждения мало, надо

строже наказывать. Если только убеждать, он еще подумает. Если поставить в более жесткий режим, то и убеждение сильнее будет действовать.

Из военных воспоминаний мучают его некоторые.

Я НИКАК НЕ МОГУ ПРОСТИТЬ СЕБЕ

- Если в «Пантеру» попасть под прямым углом, то снаряд,

пробьет броню; если под наклонным – срикошетит: только сноп искр, а танк пойдет дальше.

Я был помпотехом роты. Смотрю, идет танк. «Пантера». Они нас не видят, наш танк оказался сбоку, в засаде.

Идет «Пантера», подняв орудие. В таком положении танк не кажется страшным, орудие на тебя не наведено. Потом поворачивается и подставляет нам бок. Если выстрелишь, наверняка его расстреляешь.

У нашего танка стоит командир, лейтенант. Говорю:

277

- Стреляй! Не хочет: - Все-равно его броню не пробьешь, а себя демаскируешь. - Я его уговариваю, приказываю, не помогает. - Я бы мог его расстрелять. Я не стал. Пошел искать старшего

командира. И как раз попадается навстречу командир полка. Он сразу расстреливал. Пятерых расстрелял.

Докладываю ему. С лейтенантом не стал говорить. Приказывает экипажу стрелять. А лейтенант уже упустил время: «Пантера» успела проскочить и

уйти метров на шестьсот. Выстрелили, но не попали. Лейтенанта командир полка на месте расстрелял. Я никак не могу себе простить. До сих пор думаю часто: Как это? Танк повернулся боком, а мы в него не выстрелили. Такой

удобный был случай. Так он и сказал, этот хороший человек, капитан-танкист: - Я никак не могу простить себе. До сих пор думаю часто. Как

это? Танк повернулся боком, а мы в него не выстрелили. Такой удобный был случай.

Не убитый лейтенант застрял в памяти, а - такой удобный был случай! Хотя мог бы подумать и о другом, потому что рассказывает о том же командире полка и такое:

ОН РАССТРЕЛЯЛ

- Был этот командир полка человеком морально разложившимся.

Пьяница, развратник. Как есть свободное время, у него свои люди, посылает за женщинами. Из соседней части, где они есть. Ему присылают. Ну, а тут, куда она денется? Он ее регулирует.

Один командир танка не выдержал, в глаза сказал все, что про него думал.

Он вынул пистолет и на месте его застрелил. Первую пулю в грудь. Тот успел сказать: - Меня советская пуля не берет. Тогда он в него всю обойму, а последний патрон, когда тот уже

лежал на земле, еще в висок. Его потом исключили из партии, а после восстановили. Видишь,

наш полк все время имел успех. Стал полковником и Героем Советского Союза.

278

И я должен был тоже героя получить. Оформили документы. Но когда я возвратился после разгрома немецкой колонны (я потом расскажу), он сразу ко мне:

- Где трофеи? Я не удержался и выругал его. Он тут же приказал принести мои бумаги на героя и разорвать.

Сам порвал. Потом еще смеялся: наградил медалью «За отвагу». Подносит и

говорит: -Вот тебе звезда Героя Советского Союза.

НЕМЕЦКАЯ КОЛОННА

- Это тоже в последний год войны было. Поехал за грючим, а по дороге селянин говорит, что рядом идет

немецкая колонна, начала и конца ее не видно. Немцы отступали. А я в танке был. Поехали. Снарядов только четыре. Пустили

один в самую дальнюю машину, какую видели (начала колонны не видно) и тем застопорили движение. Пустили еще два снаряда в середину и хвост (конца тоже не видно). Немцы побросали автомашины. Танков у них нет. Потом начали проходить по ним. Давили, давили. Пока противно не стало.

Как видите, человек не плохой, противно ему было давить живых людей. И после этого не вытерпел он и на вопрос о трофеях – выругался. Не о трофеях он думал, когда людей и машины давил.

Но это человек, выросший в годы всеобщего недоверия, и вот о чем он подумал, когда был ранен:

О ЧЕМ ДУМАЛ РАНЕННЫЙ

- Ранен был четвертого мая, а военные действия кончились

второго. Какой-то негодяй пустил фауст из окна. Очнулся в подвале. Вокруг немцы в гражданском. Подумал –

утащили. Рядом, смотрю, тоже из нашего танка один, и его немец бреет. Я подумал, что он предался и его хотят использовать, заслать к

нам. Он подошел, стал говорить. Я ничего не слышу – оглушило,

контузило меня. Он написал на стене: - Не беспокойся. Тебя здесь оставили. Наши пошли вперед.

279

Немцы за нами ухаживали. Они дисциплинированные. Рассказывали, когда комендант появился, они все бегали, спрашивали – кому за свет платить.

Ранило его через два дня после окончания военных действий, и

о товарище, которого брил немец, он подумал - предал, стал шпионом, готовят к отправке в тыл.

Не бесследно проходит прошлое. Такие дикие мысли могли прийти и при мирных обстоятельствах, а тут все же человек несколько лет убивал немцев и вдруг оказался на их попечении.

Если десятилетиями твердят о вредителях, шпионах, предателях, врагах народа, если на глазах у всех исчезают известные люди, в честности которых никто не сомневается, всей жизнью своей доказавшие свою безупречность, если этих людей называют убийцами, то как тут не возникнуть средневековой вере в «порчу». Нечистая сила может оказаться в родителях, братьях, сестрах, в тебе самом. В поездах часто вспоминают эту чертовщину.

5. В 1937-ом ГОДУ У ВОЕННЫХ

Из штаба части в вышестоящий штаб вызывают дельного,

способного работника, чтобы уточнить мобилизационные планы. За ним прислали лейтенанта с пистолетом нового образца, какие носили в то время в «органах».

Дежурный по штабу истолковывает приход лейтенанта в духе времени и, когда пришел начальник штаба, докладывает: сначала официальный, обычный доклад – никаких происшествий не произошло, а потом, наклонившись и приложив руку скобочкой ко рту: - такого-то взяли...

Начальник штаба приказывает - немедленно собрать работников штаба, надо исключить из партии арестованного. Надо пораньше всё оформить, чтобы не было неприятностей.

Собирают собрание. Начинают клеймить, каяться в близорукости – просмотрели такого матерого врага. Осталось только единогласно проголосовать исключение.

В это время звонок из вышестоящего штаба – к телефону командира части.

Берет трубку. - У нас партийное собрание. - Какая повестка? - Да вот, прошляпили – не успели исключить такого-то, а его уже

взяли. - Кого взяли? – кричит, зверея, начальник вышестоящего штаба.

280

- Такого-то. - Да он у меня сидит, планы уточняет. - Отбой! Это одна из немногих счастливо окончившихся историй. Были в то время и наивные, и принципиальные люди. Истории,

приключавшиеся с ними печальны.

6. НАШЕЛСЯ ОДИН ПРОКУРОР

В тридцатые годы прокурору большого уральского города стало

известно, что в тюрьме, где содержались подследственные по политическим делам (их называли уклонистами и оппортунистами), заключенных избивают, лишают сна, кормят селедкой и не дают пить по несколько дней.

Прокурор потребовал, чтобы его допустили к заключенным в порядке надзора.

Ему отказали. Он продолжал требовать. Доложили в Москву, об этом случае стало известно Сталину. Сталин сказал: - Хочет, чтобы его пустили? Хорошо, впустить. Только выпускать

не надо. Так и сделали. Хозяин изволил пошутить. Ко всему привыкли новые служивые люди, только к тому, что

хозяин может еще и пошутить, привыкнуть не могли. На шутку надо отвечать улыбкой, но улыбка в те годы, даже из подлого смирения, была опасна. А вдруг не разберут, что из подлого смирения?

Дело, конечно, не только в хозяине. Всегда существовали хозяева земли русской. Николай II даже обозначил так свое занятие в листе всероссийской переписи. Хозяевами, однако, они были только по пословице – каждый народ достоин своих правителей. Без исправных холопов нет барства.

Были бы палачи, неправедные судьи всегда найдутся. А может быть наоборот: Были бы неправедные судьи, палачи всегда найдутся. А может быть еще проще: Был бы повод и подходящие обстоятельства, а неправедные

судьи и палачи всегда найдутся. Почему бы им не найтись? Кто они, палачи и неправедные судьи?

281

Обычные люди. Чтобы остаться праведным судьей, когда неправедность стала

нормой, нужно перестать быть судьей, самому стать жертвой неправедного суда.

Ну ладно, сукин ты сын, не становись мученником, но хоть откажись, притворись слабоумным, что ли, не посылай невинных людей на смерть.

В том-то и дело, что он убежден - не судить, а осуждать их надо. И на место судьи (члена тройки, судов по таким делам не было) его поставили не для того, чтобы он рассуждал о вине или невиновности, а для того, чтобы подписывал приговоры: «виновен, расстрелять».

И палач тоже человек. Он говорит: работать где-нибудь надо. А тут вредители, уклонисты, оппортунисты, шпионы, расстреливать их, гадов, надо.

А судьбы у неправедных судей и палачей складывались по-разному. Некоторым не повезло, их в те же годы расстреляли, так же, как их предшественников, и тех, кто занял их место. Другие живы - их большинство. Получают пенсию. Некоторые выступают на вечерах с воспоминаниями:

- Я лично знал такого-то и такого-то. Только не добавляет, что и того и другого если не сам оклеветал,

приговорил к расстрелу, то называл изменником и убийцей. А есть среди них и выступающие с воспоминаниями на

привокзальной скамейке. Спились они.

7. КОМЕНДАНТ ЗДАНИЯ ОДЕССКОГО ГПУ

По привокзальной площади идет старик. Оброс седой щетиной, и

лишняя одежда на нем не держится – пропивает. С утра он ещё только слегка пьян.

Заговаривает с сидящим на скамейке. Делает замечание женщине с ребенком – не строга с ним,

вырастет правонарушителем. Проходит дальше. У следующей скамейки предлагает девушке

поесть колбасу. Она у него в руках, завернута в газетный обрывок. - Вы не думайте... - Мне 56 лет, я получаю пенсию и еще работаю сторожем в

гастрономе. - Вот я говорю им (указывает на девушек) – дисциплины нет. Не

то, что при Сталине. Он был человек. Без Сталина не выиграли бы войну.

282

Возражаю: нельзя приписывать одному человеку то, что делал народ. Раньше тоже говорили – если бы не царь-батюшка...

- Это ты правильно сказал. Но все-таки при Сталине была дисциплина. Вот в войну я в танковой бригаде служил, так наш командир, когда его вызывали в Москву, дрожал, на нем лица не было. С семьей прощался. Боялся. Дисциплина была.

- Что ж тут хорошего? Человек должен уважать себя, а страх делает людей нерешительными и подлыми.

- Да, это ты правильно говоришь. Но порядок был. Говорю о страхе и безинициативности. - Это правда, но у нас в танковой бригаде порядок был. - Вы танкистом были? - Нет, врать не буду. Был комендантом. Отвечал за порядок.

Чтобы все было чисто, дорожки, порядок чтобы был. Если приезжают, принимать кого-нибудь надо. Или перебазироваться – печки грузить надо. Вот с этими печками была возня.

- Врать не буду, всю войну был комендантом – командиром комендантского взвода.

- Врать не буду, был старшим лейтенантом. - А до войны у вас была какая-нибудь специальность? - До войны! До войны у меня была прекрасная работа и

должность. Я комендантом был тут на Маразлиевской. Ты знаешь

Маразлиевскую? Здание ГПУ знаешь? Я там был комендантом. В 34-ом призвали в армию, а в 1937ом, когда отслужил,

направили комендантом. И до самой войны. Хорошая была работа. - Вы были там, когда расстреливали Вегера? - Конечно. Что здесь творилось. Страшное дело. Это как в Китае

теперь культурная революция, так тогда здесь у нас всех ответственных работников расстреливали.

По двести человек в день арестовывали. Тюрьма была переполнена. Некуда было брать.

Их две тюрьмы было, одна за городом, другая у нас, на Маразлиевской.

Били их, страшное дело. У каждого следователя длинная палка, деревянная. Он так разделывал, что страшно смотреть.

После допроса меня вызывают: - Комендант, убери! Прихожу, а тот на полу лежит, весь в крови. (Показывает на

голову, шею и грудь.) - Следователь сам бил, сам так отделывал, что сразу

показывали и на себя и на других. - Он со мной... – того берут.

283

- Этот тоже со мной... – и этого тоже берут, и так идет колесом. Один на другого показывает.

- А ваших работников сажали? - Как же не сажали? Сажали! Был начальник (называет

фамилию), цыган, красивый такой, представительный, расстреляли. А как Ежова сняли, так Берия или Сталин, уж не знаю, снова всех

наших перестреляли. - И вас могли? - Как не могли? Могли, конечно. Идешь на работу – дрожишь, с

семьей прощаешься. Я и теперь двух офицеров встречаю, которые у нас сидели. Одного приговорили к расстрелу, потом десятью годами

заменили, а началась война – на фронт отправили. Так и остался жив. Помню после приговора – расстрелять! – как он плакал.

- Вот ходят здесь молодые, разве это люди? Что они знают? А я такое знаю... Это как в Китае культурная революция, так у нас хуже было. Я не боюсь. Что есть, то говорю. У тебя на стакан вина не будет?

- Есть дочь у меня, так я с ней не живу: зять, мерзавец, бьет меня. Так я ухожу из дому. Вот уже две недели домой не прихожу, здесь на вокзале ночую.

- Вы пенсию получаете? - Получаю, за службу Родине. Разве только в голове этого пьяницы спутались в один клубок

воспомининия о страшных нелепостях, подсознательный страх возмездия (напрасный, но и напрасный страх, все же страх) и желание вернуть прошлое?

- Вот я и говорю им, -(указывает на девушек), – дисциплины нет. Не то, что при Сталине. Он был человек. Без Сталина не выиграли бы войну.

8. ЧЕСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Он уже пожилой человек, седой, но еще крепкий и стройный. Всю

жизнь прослужил в армии, начал в Средней Азии в 1929ом году, потом десять лет служил на Дальнем Востоке, в большом пограничном отряде. Когда японцы сосредотачивали войска у озера Хосан, был начальником полевого штаба погранотряда, руководил разведкой, организовывал оборону в начале боев. В эту войну все 4 года воевал. Был начальником разведки корпуса и чуть было не стал генералом. Теперь на пенсии и преподает в техникуме общественно-политические науки. Познакомившись с ним легко убедиться в том, что это честный, совестливый и работящий человек.

284

Началось с военных мемуаров. - Читали Штыменко «Генеральный штаб в годы войны»? Ответил: - Не читал и читать не буду. Мне говорили, что он пишет о нашей готовности к войне и ничего

не пишет о предупрежденях, полученных перед войной и о том, что по вине Сталина армия не была приведена в боевую готовность, хотя для этого были и время, и средства, и все основания.

- На это я вам отвечу словами Михаила Ивановича Калинина. Ему тоже после войны задавали этот вопрос.

Почему мы перед войной говорили, что готовы к войне и будем бить врага на его территории.

Он ответил так: Танков и самолетов у нас было не достаточно, потому, что мы

планировали, исходя из своего бюджета. Строили танки, и самолеты, но строили и санатории. И должны были их строить. Потому что иначе вы бы жизни хорошей перед войной не видели и не знали, что вы защищаете. Потому, что Советская Власть началась с гражданской войны, с разрухи. Что же вы защищали бы, не увидев хорошей жизни?

- Речь не об этом. Если бы в 1937-ом не были уничтожены лучшие военные кадры – Тухачевский, его считали талантливым человеком, Блюхер, Якир, Уборевич, да почти все видные военачальники, а вместе с ними и целый слой людей, с ними связанных, вплоть до командиров полков, то начало войны, первые ее две недели, были бы совсем другими, а эти две недели определили судьбу войны на следующие два года.

- Видите ли, гадать, что было бы, если бы не было... – трудно. - Верно, незачем гадать, когда точно известно, что за первый

день войны, в основном на аэродромах, было уничтожено 1200 наших спмолетов, что за первые три недели войны оккупировали территорию, на которой до войны проживало 40% населения и выпускалось более трети всей валовой продукции страны.

- Вы говорите об арестах 37-го года, но ведь были и виновные. Существовала все-таки пятая колонна и ее надо было выявить и разгромить.

- И сейчас по улицам ходит три или четыре вора, так что же арестовывать людей целыми кварталами?

Ну, целыми кварталами и тогда не арестовывали. А вот не приходила ли вам в голову мысль, не имеет ли отношение все, что вы сейчас говорите к событиям в Чехословакии?

- В Чехословакии? Какое? - Там тоже начали вот с таких разговоров о демократии и

развитии истории.

285

- Не знаю. Я не задумывался, к чему все это имеет отношение. Я говорю с вами откровенно то, что думаю. И всегда буду так говорить, потому что считаю, что те времена, когда человек боялся сказать слово, таил свои мысли, прошли. Ну, а если такие времена снова повторятся, то люди хоть будут знать, почему их арестовывают.

Помолчали. Потом снова начал говорить преподаватель общественно-

политических наук. - Было, все было, но веры в партию, в народ никто не терял. Я

эти годы вот здесь ощутил. (Хлопает себя по затылку). Со мной служил герой гражданской войны, Петр Иванович,

пожилой уже человек, через весь лоб шрам – саблей ударили. У нас он был начальником всего пограничного отряда. Заслуженный, честный человек. Его арестовали. Следователь давал бумагу с показаниями на других:

- Подпиши! Его пытали, он не подписывал. Все было. Но вы забываете другое. В то время народ, как теперь,

верил партии и она его не подвела. В это время вдруг в газете «Правда» появляется статья «О

клеветниках». А «Правда» это наш центральный орган, что написано в ней – указание к действию. Прочел и выполняй.

Это теперь я иду с направлением из обкома – надо было организовать лекцию – и не могу добиться к первому секретарю райкома. А тогда иначе было.

Утром прочли в «Правде» статью «О клеветниках», а вечером уже из владивостокской тюрьмы стали выпускать заключенных. И Петра Ивановича тоже выпустили.

Он зашел ко мне и сел вот так, как мы с вами. Рассказывал и плакал. Плакал от обиды. Ему предлагали любую должность, но он отказался. Умно отказался. Я, говорит, уже чувствую себя старым и не смогу удовлетворить новым повышенным требованиям.

Обидно ему было, но обиды на партию не имел. И Рокоссовский тоже. Недавно, перед его смертью вышли мемуары, но обиды никакой там нет.

- Но люди же погибли. Ни в чем не виновные, хорошие люди... - Что вы мне говорите! Я эти годы вот здесь чувствовал (хлопает

себя по затылку ладонью). Меня тоже хотели арестовать. Хотели, но не арестовали.

Вечером, скрытно, чтобы никто не видел, приходит ко мне сослуживец. Ко мне все хорошо относились. Говорит: «Дай слово, что ты никому не расскажешь, от кого узнал то, что скажу.»

А я человек прямой и не любил никаких секретов. Иди, говорю, никакого слова тебе не дам. И выругал его.

286

Он стоит, не уходит. Потом говорит: - Так вот, слушай: - тебя должны арестовать. Я не поверил. Он говорит: - Я точно знаю, но ты никому не говори, кто тебе сказал. Я ему говорю: можешь быть спокоен, о нашем разговоре никто

не узнает. И принял свои меры. Первым делом, у меня была одна обойма,

нам тогда новый пистолет «ТТ» выдали. Я зарядил патронами вторую обойму

- Что вы могли? - А ничего. Я решил: всех перестреляю и последний патрон себе.

Пусть там, в Москве, знают, что здесь творится. Кроме того, я принял и другие меры. Брали только ночью. Днем я

в штабе. От штаба до дома – дорога метров двести, не больше. Один я по ней никогда не ходил. А потом прямо на партийном собрании заявил: меня хотят арестовать.

Тогда порядок был такой: арестовывали, а потом партийное собрание исключало. И я сам помню, всегда в таких случаях думал, когда говорил:

- Одной сволочью меньше, так ему и надо, негодяю! Потому, что все верили, раз арестовали, значит виноват.

Собрание за меня заступилось – мы ему доверяем. А тут как раз статья в «Правде» появилась «О клеветниках», это меня и спасло.

И кто на меня написал заявление, я тогда узнал: он пришел ко мне сразу же, когда прочел статью в «Правде». Мой товарищ написал на меня. Вместе военное училище окончили, вместе служили; жены наши настолько близки были, что его жена мою спрашивала: как вы с Колей спите, одетые или голенькие? Моя отвечает: в белье спим, а его жена говорит: а мы с Васей всегда голенькими спим.

Это я вам рассказываю, чтобы вы поняли, что мы были близкими людьми. Так вот, этот близкий человек приходит ко мне и говорит:

- Коля, это я на тебя написал. Как тот пришел предупредить меня об аресте, так этот пришел и

сказал: - Коля, это я на тебя написал. - Зачем ты это сделал? - Обидно мне было, ты обошел меня по службе. На кого-то все

равно надо было писать, так я написал на тебя. Я на него даже не обиделся, потому что знал кто он такой. Он

иначе не мог. Ему сказали, он написал. Такой человек: своего в нем ничего нет.

Но я был так рад тогда, что все это меня не интересовало. Я его сразу простил. Но самое главное не узнал у него – кто все это затеял.

287

И только через тридцать лет, когда недавно был в Москве, случайно узнал, кто все устроил.

Дурак один, до сих пор в Москве живет, начальник нашего политотдела. Решил проявить бдительность: составил список на 84 человека нашего отряда. У нас большой отряд был.

И он тоже не враг. Не враг, а дурак. Но, когда я узнал, что меня должны арестовать, у меня был

интересный разговор с одним близким другом. На следующее утро, встречаю его и говорю:

- Меня хотят арестовать. - Брось, Коля, кто тебя тронет? - Я точно не знаю. - Мы тебя в обиду не дадим. И тогда вдруг пришла в голову страшная мысль, я ему говорю: - Слушай, а что если и тех, которых арестовали, тоже зря взяли,

как меня теперь хотят, без вины? Он посмотрел на меня удивленно, улыбнулся и говорит: - Коля, что ты говоришь? Кто же станет арестовывать

невиновных? И тогда я вдруг ясно понял, что вчера, когда я еще ничего не

знал, я бы точно то же самое ответил. Он меня не поймет, что бы я ему ни сказал, потому что я уже

ЗНАЮ, что меня должны арестовать, а он о себе этого НЕ ЗНАЕТ. Таков был первый запомнившийся разговор с этим безусловно

честным человеком. От связи с событиями в Чехословакии до личных воспоминаний и похлопывания по затылку:

- Я эти годы вот здесь почувствовал. Это не человек-флюгер, но все же веянья он улавливает. Да и

как не улавливать, если преподаёшь общественно-политические науки.

Научились улавливать не хуже, чем во времена Щедрина.

9. ЧЕГО ИЗВОЛИТЕ?

Сосед по номеру в гостинице. Научный работик, заведующий

лабораторией. Неужели можно в науке логично мыслить и полностью отказаться

от логики, как только услышишь, даже не окрик, а только намек на руководящие указания?

Всё о той же книге Штыменко «Генеральный штаб в годы войны» он сказал, будто школьник, ничего не переживший, ничего не продумавший:

288

- Там, знаете, всё описывается совсем по-другому. Оказывается (обратите внимание на это слово – оказывается), мы начали войну подготовленными и напрасно винят Сталина.

Дальше я и слушать не стал. (Не знал, что буду писать эту книгу). Так стало противно.

Что же у тебя мнения своего нет совсем о том, что твой народ пережил? Прочел новую книжицу или статью в газете и уже учуял новое веянье и твердишь:

- Оказывается... Что же у тебя самого за душой? Неужели одна только

чиновничья услужливость: - Чего изволите? Или страх в тебе сидит? А может быть, просто привык скользить, используя

поверхностное натяжение, как длинноногие насекомые, свободно расхаживающие по воде?

Отсутствие искренности, идейности (вот уж слово, протерто до дыр, а все держится), отсутствие духовной жизни ведут общество к катастрофе.

10. РАЗГОВОР СТАЛИНА С БЛЮХЕРОМ

Палатка, в ней Блюхер и телеграфист. Одни. Случайно туда зашел расказчик – он был тогда начальником

разведки пограничного отряда. - Неудобно уходить и оставаться неудобно. Блюхер на него посмотрел и внимания не обратил. Он был занят

другим: дело происходило во время событий на озере Хасан, его вызывал к телеграфу Сталин.

Аппарат выстукивает, и телеграфист читает по ленте: - Доложите обстановку. Блюхер докладывает военную обстановку со всеми

подробностями. Говорит, глядя перед собой, а телеграфист выстукивает на аппарате.

- Блюхер стоит, а телеграфист сидит, - добавляет расказчик с удивлением.

(С тех пор прошёл тридцать один год, и удивление, возможно, росло по мере того, как менялись времена и росло чинопочитание.)

Вдруг, на полуслове аппарат прерывает Блюхера и начинает выстукивать слова Сталина:

- Василий Константинович, японцев бить будете?

289

Блюхер продолжает говорить о положении дел в районе конфликта, обстоятельно и долго. Сталин снова его прерывает, на этот раз без имени и отчества:

- Японцев бить будете? Расказчик добавляет: - Я понял, что Блюхер взволнован, что Сталин недоволен, и

вышел из палатки. Это ты понял, рассудительный человек. Но ты до сих пор не

понял, что суть не в недовольстве Сталина. Неужели так привычны окрики «хозяина», что до сих пор не сомневаются в праве этого человека помыкать опытными, талантливыми и честными людьми.

Надо было ответить: - Бьем и будем бить, товарищ Сталин! - Слушаюсь, товарищ Сталин! Но, видишь ли, ты уже прошел ту выучку, которую Блюхер не

проходил и не думал проходить. Потому-то Сталин его и расстрелял. Непонятливые ему не нужны

были. Современный русский язык надолго обновил и сделал

обиходным исчезнувшее из обихода слово «культ». О Сталине писали некогда одни лишь гулкие, пустые слова: отец, учитель, великий, величайший, гениальный, корифей, величайший гений всех времен и народов. Тут срабатывал афоризм Леца: «есть понятия настолько пустые, что в них можно запереть целые народы».

Бывали в те годы в газетах рассказы о встречах с вождём. Авиационный конструктор с умилением рассказывал о том, как, наконец, он понял, каким должен быть самолёт: он должен летать выше всех, дальше всех и быстрее всех. Эти слова просто озарили конструктора: действительно, как он мог раньше не понимать этого? Михалков вспоминал о том, как он сочинял текст гимна Советского Союза. Задача у него была не из легких. Несколько раз Сталин отсылал его: нужно изменить текст,- пока не получилось достаточно выразительно: (...партия Сталина... нас вырастил Сталин...)

После смерти Сталина, кроме Хрущева, с личными воспоминаниями о нем долгое время никто не выступал. Но его воспоминания были достаточно яркими. Вот одна из сцен трагикомедии, длившейся четверть века. Совещание должно было рассмотреть и утвердить новый пятилетний план. Кто-то сказал перед началом заседания:

- Сегодня так скоро не окончим, здесь будет много возражений. - Посмотрим,- сказал Сталин. Взял папку с планом в руки, поднял

ее и спросил: - Кто против?

290

Никто ничего не сказал... Тогда Сталин положил бумаги на стол и сказал:

- Никто не против. Значит, принято единогласно. А теперь посмотрим кино.

(После заседаний иногда было и такое). В этих словах: - Посмотрим. - Кто против? - открытое издевательство, но в то время

присутствующие радовались тому, что хозяин удостоил их своим присутствием и шуткой.

Иногда должно пройти десятилетие, чтобы то, что считалось удачной шуткой, было понято в своем истинном значении – издевательства, невежества и глупости.

Появление нового самодержца после такого решительного революционного разрыва с монархией можно было бы избежать, если бы, уничтожив прежние формы общественной жизни, люди успели создать новые достаточно развитые формы.

Этого не произошло. Волны общественной активности, поднявшиеся в начале века, основательно размыли устои монархии, вынудили «даровать» конституцию и ввести свободу печати, ограниченную судебной ответственностью. Волны эти разлились и расплескались после февраля 1917-го года митинговым красноречием и фронтовой матерной руганью.

Новая волна общественной активности быстро сошла. Укреплялась только активность в послушании.

11. ФУТБОЛЬНАЯ ОБЩЕСТВЕННОСТЬ

Мы живем в эпоху футбольной общественности. Это

единственная действительно существующая общественность. Тут и свобода выражения мнений, и страстные идейные споры, и настоящее увлечение, даже толпы народные: стихийно собираются люди, одушевлённые общими мыслями, хотя никто им не приказывал и не разрешал собираться. Сами собираются возле витрин спортивных газет и просто на перекрестках. Такое уже давно не бывало.

- Я решил: не буду читать теперь этих газет, ни одной не буду читать, - сердито говорит один из болельщиков.

Его обидела необъективность спортивных комментаторов. Он возмущён:

- Это ведь ложь! Я решил - в руки их не возьму. Раз они такое печатают!

Вот в другой толпе обсуждают возмутительный случай: футболисты, по мнению болельщиков, умышленно проиграли.

291

- Собрать собрание болельщиков, и пусть они отчитываются каждый за свою игру.

- Ничего не выйдет,- возражает другой,- футболист скажет, что он не мог взять мяч, не успел добежать, тут нужно другое.

Третий с азартом кричит, почти серьезно: - Собрать собрание и тут же расстрелять, как за измену Родине. Это ростки общественного мнения, общественной жизни.

Правда, растут они не на том поле и это, скорее, сорная трава, чем общественные злаки, но хорошо уж то, что растут, значит, какая-то земля вновь появляется у корней.

Вырастет ли что-нибудь настоящее и когда вырастет? Требуется немногое: нужно только, чтобы с такой же

страстностью и с такой же свободой каждый думал, говорил и писал обо всем, что происходит в жизни, в стране, во всем мире.

Пусть на первых порах в этих речах будет столько же вздора, как в футбольных спорах.

Главное, чтобы свободно заговорили, стали уважать своё мнение, прислушиваться к мнению других.

На бесплодном месте ничего не вырастает. Вот почему даже сорная трава радует. Но футбольная общественная жизнь связана с настоящей общественной жизнью больше по ассоциации, навязчивой и далёкой, но все же существующей, как в разговоре хозяйки с коровой. Женщина доит корову и проклинает ее:

- Чтоб тебе такой муж попался, как у меня!

12. ЗАПИСИ ИЗ ЧЕРНОВОЙ УЧЕНИЧЕСКОЙ ТЕТРАДИ

- Обрашаться со словом нужно честно: оно высший дар

человека. В скобках добавлено: (упражнение на двоеточие). Упражнение 318. Перепишите и расставьте знаки препинания. «Выучившись грамоте в родном селе и окончив в Москве

училище, Ломоносов в числе наилучших учеников, был командирован за границу.

Но закончив образование, верный сын Родины, возвращается в Россию и все свои силы отдает делу процветания отечественной науки. В Академии наук тогда было много немецких лжеученых. Не зная и не любя чужой им России, они заботились только о выгоде для себя. Попав в Академию, Ломоносов всю дальнейшую жизнь боролся

292

против засилия немцев, стремясь всеми силами к тому, чтобы русская наука была в руках русских людей.»

Над этим упражнением стоит задуматься. В школьных учебниках,

как и во многих других местах, прошлое переползает в будущее. Сколько густопсовости наползло в школьную тетрадь:

- Командирован за границу...(придется бедняге всю жизнь об этом писать в анкетах)...

- Но ... верный сын Родины возвращается в Россию... (другой может быть сбежал бы, а он вот вернулся)...

- В Академии наук тогда было много немецких лжеученых... (а русских лжеученых не бывает? Один Лысенко чего стоил. Но и во времена Ломоносова наши отечественные карьеристы, лжецы и пройдохи ничем не уступали инородным. Русский Теплов не уступал в этом отношении немцу Шумахеру, а сам президент Академии наук граф Кирилл Григорьевич Розумовский стал возглавлять это учреждение тоже по особому поводу. Когда царица Елизавета тайно обвенчалась с придворным певчим Александром Григорьевичем Разумовским, тот выписал ко двору из Малороссии своего младшего брата, 18-тилетнего пастуха Кирилла Григорьевича. Молодой человек был сразу же назначен президентом Российской Академии наук «в соображении особой к наукам склонности». За год до этого радостного для отечественной науки события Ломоносов был утвержден в должности профессора химии и все последовавшие двадцать лет своей жизни работал при этом проявившем особую к наукам склонность президенте.)

-...не зная и не любя чуждой им России, они заботились только о выгоде для себя. («О выгоде для себя» тоже не одни только немецкие лжеученные заботятся.)

-...Попав в Академию, Ломоносов всю дальнейшую жизнь боролся против засилия немцев, стремясь всеми силами к тому, чтобы русская наука была в руках русских людей. (Науке надо быть в руках людей честных, талантливых, увлеченных и совестливых. И нет в ней ни русских, ни негров, ни японцев, ни греков – есть ученые. Опасен для нее только бандитизм, как бы он себя ни называл (национальным, политическим, философским) и где бы он ни проявлялся (в литературной критике, биологии, истории, в рассуждениях, оправдывающих загрязнение мира или взаимное истребление людей).

Низость, карьеризм, глупость повторяются из века в век со странным постоянством, почти не изменяясь, даже по форме. Живет этот знакомый вирус и на страницах учебников.

Удивляться надо не эпидемиям массовой глупости и безумию, а тому, что не зачахла совсем человеческая мысль, не поглупело

293

безвозвратно человечество, несмотря на обработку его из поколения в поколение школьными ядохимикатами.

Некоторое объяснение этому – в живучести человеческой мысли, находящей себе прибежище, в крайнем случае, в фольклоре.

ЗАКОНЫ ЛЮБВИ

(выписаны из той же тетради) 1. Любовь заключается в том, что поцелуй в губы есть любовь. 2. Когда рядом идет юноша и говорит «люблю», не верь ему, он

врет. 3. Вначале о любви не говорят, а говорят о книгах и кино. 7. Если юноша жмет руку, не кричи «Ой!». Это значит, что ты его

любишь. 8. Если юноша наступит на ногу, значит – влюблен да безумия. 9. Если ты любишь его, а он не знает, то ты должна бросить

камушек и извиниться. 10.Если видишь, что она тебя любит, то скажи ей, любишь ли ты

ее. 11.Если любишь, посмотри ей в глаза, если она опустит – тогда

любит. 12.Никогда не пускай дым в глаза, девушки этого не любят. 15.При встречах обращайся с ними ласково. 16.Не выражайся грубо при девушках. 18.Никогда не говори о другом при юноше, он будет ревновать. 19.Если девушка изменит, дай ей пощёчину и забудь ее. 20.Любовь это нитка, если ее потянешь, она порвётся. Законы любви - шедевр по сравнению с грамматическими

упражнениями на Ломоносове. Глупость этих законов гораздо здоровее грамматических глупостей.

Тут есть даже попытка научного подхода к проблеме. Первым делом дается определение «Любовь заключается в том, что поцелуй в губы есть любовь». Да это почти библейская форма выражения мысли. И мысль, хотя и не очень глубокая, но не подлая, не грязная, не лживая.

Пожалуй, Законы любви возникли, как пятикнижье Моисея, из потребности закрепить уже установившиеся, не самые худшие, нормы поведения. Законы любви - это фольклор, он остается искренним и у подростков и у взрослых во все, даже самые непригодные, времена. Вот два образца из близкого к фольклору источника: стихотворение «Весна» из другой школьной черновой тетради и современная притча

294

«Заговорил», рассказанная во время перекура молодым рабочим, хорошим рассказчиком.

ВЕСНА

Небо стало синее, Всюду играет пичужья музыка. Падает тепло на землю Со скоростью весны. Зажурчали ручьи по лугам, Тает снег, Как льдинка во рту. Вода прибывает в реке. В ребячьих глазах Наливается веселье, И улыбка тотчас Созревает на лицах ребят. Как бы пойти в лесок, Вырвать весенний цветок, играть, кувыркаться На мягкой траве. Да здравствует весна. Хорошая. И веселая. Приходи к нам всегда.

ЗАГОВОРИЛ

Парню было пятнадцать лет, а он не говорил. Мать позвала

доктора. - Скажите, что такое: мальчик все понимает, слышит, но не

говорит. Доктор посмотрел горло. - Высунь язык! Высунул. - Ничего. Все будет хорошо. Дайте ему есть. Мать ставит борщ на стол, а доктор туда добавляет касторки. Парень стал есть и вдруг закричал: - Что это за хреновина такая? - Что же ты раньше не говорил? – мать его спрашивает. - Все было хорошо, так я не говорил.

295

Жив, жив Курилка! Не так-то легко умертвить в людях человеческое. Но и человеческое не всегда человечно.

13. ТОЛСТАЯ И ХУДАЯ

Молодой человек лет двадцати семи, хорошо одет, возможно,

инженер, рассказывает своему товарищу: - Когда мы стали расходиться, он пьян был совсем. Их там две было: одна толстая, другая худая. Когда стали расходиться, он толстую потащил в коридор и там

стал бить ее головой о стенку. А сам потом упал и уснул. Ну, она села в трамвай и сразу уехала. Осталась худая. Худая она, но что сделаешь, та толстая уехала. А теперь она

меня встречает, говорит: - Заходите... Но она худая очень. Ане, решавшей свою судьбу между протянутой рукой и

расстеленной кроватью, может быть выпала не самая тяжелая судьба.

14. ПОДУШКИ

Рассказывает пожилая белорусская крестьянка. - Ему было тридцать два года, когда сватался, а мне

шестнадцать. Сказала: - Если справишь мне платье, пойду за тебя, а не справишь, не

пойду. - Пошила себе матерчатые белые туфли. А он мне подарил

кожаные, а мои белые забросил на печку. - Другие плачут при помолвке, а я смеялась. - При помолвке два застолья должно быть в нашей семье и два

застолья у него. Застолье – это значит один раз всем сесть за стол, есть и пить.

Если после этого пойдут танцевать, а потом снова сядут за стол – это уже будет второе застолье.

После помолвки он взял её в город, пообещав родителям привезти назад, но на обратном пути предложил поехать к его родителям. Она отказалась.

- Раз не положено, я не поехала. Не полагалось ей ехать, показывать себя его родителям. У её родителей было пять дочек. Всех выдали очень скоро

замуж. Её мать говорила:

296

- Я не успеваю подушки шить. - Одну выдавали, купили куринных перьев, посекли их и пошили

подушки. Другую выдавали – достали гусинных перьев. - У других принято было еще перины делать, а у нас делали

только подушки. Когда через четверть века ее дочь хотела выйти замуж, а она

воспротивилась (жених офицер уезжал за границу и должен был оставить молодую одну), то дочь шепталась с женихом:

- Я отсыплю перьев из подушек, пошью маленькие и ночью убегу с тобой.

А после того, как мать сказала дочке, что нельзя так делать, дочь согласилась, но только сказала:

- Смотри, мама, чтобы мне потом не жалеть. Ей было тогда 19, с тех пор прошло семь лет, и она не замужем.

Мать чувствует свою вину: - Раньше каждый год сватались, и не один, и многие – и

молодые, и разлучники, а последний год, хотя бы один посватался – ни одного.

Традиция шить невесте подушки обозначала какой-то вехой

начало новой семьи и, если потом события разворачивались по схеме «тут было не до подушек» (об этом в следующей записи), то и настоящая любовь могла вписаться своим началом в эту традицию. Пусть первые зачатки общественной жизни,- ведь должны же и они когда-нибудь возникнуть и получить прочность традиции,- будут не глупее.

15. ТУТ БЫЛО НЕ ДО ПОДУШЕК

- Мы были знакомы два месяца. Он очень хорошо танцевал.

Работал прорабом. Я работала продавщицей. Вышла замуж. - Стали жить вместе. Два месяца я жила, как в раю. Вернется с

работы, на руках носит – ах ты, моя милая! Целует. Потом все пошло по-другому. Стал пить, драться. А когда узнал,

что должен быть ребенок, говорит: - Теперь уж ты никуда не денешься! Не уйдешь. Ревновал. Бил. - На спине до сих пор шрам от сапога. Вмятина на затылке. Это

когда я была беременна. Так тянулось несколько лет. Как-то раз, надо было уходить на работу, а он: - Никуда не пойдешь! Берёт нож и начинает проводить им, как бы примериваясь, по

лицу. - Если ребенок так делает, его надо побить.

297

Чего ты делаешь глупости? Он ударил, сбил с ног. Замахнулся ножом. Она схватила нож

рукой, он потянул, порезал пальцы. Она берется рукой за лицо, все лицо в крови.

Рядом стоит ребенок, кричит, плачет. - Озверел – ударил ножом по лицу около глаза. Её забирают в

больницу, а муж бежит к своей матери и говорит, что зарезал жену. - Она, как услышала, выронила стакан на пол и кричит: - Караул! Жене делают сложную операцию, сшивают пленку глазного

яблока, лишнее обрезают, подтягивают мускулы. Профессор говорит: - Если бы мне сказали, что во время операции надо сделать

такой разрез, не задев глаз, я бы его не мог сделать. А тут – случайный удар оказался столь удачным.

После больницы муж нанял такси и увез домой. Там он и мать упрашивают со слезами.

- Куда пойдешь? - Что будет с ребёнком? - Ну, ты посадишь мужа, а что будет с реёенком, кто тебя с

ребёнком возьмет? - Я подумала и согласилась. Но сказала: - Если ты меня ударишь, даже случайно, я тебя посажу. Он присмирел, но продолжал пить. Однажды снова бросился на неё с ножом. Убежала. На этот раз расстались навсегда.

16. В ТРАМВАЕ

- Ну, куда ты прешь? - Пропустите, чего вы стали? - Ты без грубости. Без грубости, молокосос ты, грубиян! Без

грубости не можешь, болван, идиот бестолковый! Подтекст не известен. Может быть, после робкой попытки пройти

последовал окрик: - Ну, куда ты прешь? Затем по-прежнему не очень настойчивое: - Пропустите, чего вы стали. Вот тут-то и могло последовать: - А ты без грубости. Молокосос ты, грубить! Без грубости не

можешь, болван, идиот бестолковый!

298

Произошел процесс самовозбуждения. Может быть, эта ругань адресована не робкому молодому человеку, а совсем другому, с кем не удалось доругаться в прошлом году.

Застарелые занозы, как забытые мины торчат в подсознании и вдруг взрываются, когда их заденут. И не только у каждого в отдельности, но и у целых народов торчат занозы, загнанные туда погромами, гражданской войной, массовым бандитизмом, ликвидацией единоличников, ежовщиной и последней войной. Как проявят они себя и какие новые обиды будут при этом нанесены людям?

17. СМЕРТЬ ОТЦА

Когда отец заболел, никто из нас не беспокоился – обычная

простуда. Да и старичок доктор не считал болезнь серьёзной и только тогда всё понял, когда застал отца мертвым и написал в справке «умер от воспаления лёгких»

В эти дни отец лежал один, тоже не ожидая близкой кончины, но давно примирившись с её неизбежностью и с тем, что из жизни ничего цельного не получилось.

Я зашел к нему с наглой снисходительностью девятнадцатилетнего и стал уговаривать подумать над конструкцией летательного аппарата, приводимого в действие силой человека.

Отец был талантливым слесарем-конструктором, сам придумывал и изготавливал сложные машины для кустарного производства. Он сразу стал нащупывать возможное решение.

- Надо сделать ножной привод. Ноги у человека сильнее рук. Побыв несколько минут, я пошел в техникум, а отец сказал

матери: - Хорош он у нас, внимательный. Вот эта похвала и сидит в сознании занозой, как худший упрек.

Отец был одинок среди нас, своих детей. А вечером я бежал в аптеку за кислородными подушками,

вызывал скорую помощь. И тут сказался распространённый в те годы лозунг – «нет незаменимых людей». Но если все заменимы, то они сидят не на своих местах, значит, безразличны к своему делу, надо прогнать их и найти незаменимых.

И карета скорой помощи привезла вполне заменимых. Отец был без сознания, но он еще дышал. Врач сказал своей помощнице:

- Приготовьте шприц. А она, вынимая шприц, сказала утвердительно: - Аква дистилята.

299

Таков, как видно, был у них обычай для случаев, которые они считали безнадежными.

Но я то знал, черт возьми, что такое аква дистилята! Дистилированную воду хотели впрыснуть они отцу.

Я что-то прорычал, женщина замешкалась, а врач строго сказал ей:

- Впрысните... (он назвал на этот раз неизвестное мне латинское слово).

Отец умер. Бесследно исчез огромный индивидуальный опыт. Память о нем,

много пережившем, очень талантливом человеке, осталась только у четырех человек. Да и память - лишь о поступках, делах, словах, внешнем облике, а то, чем он жил изо дня в день, о чем думал, о чем помнил – всё ушло бесследно. Пропал его меткий, самобытный язык, словарь, где псевдоучёность называлась «финтифакультяпностью», а к нам, детям, увлеченно жующим за вечерним столом, шли улыбчивые слова: «не знаю, чем торгуешь, но живёшь недурно».

А что осталось от всех признанных, знаменитых? В лучшем случае - память о свершённом, законченные труды. А всё то, что может быть значительнее законченного и

сделанного: мысли, планы, попытки, оценки, весь внутренний строй человека,- все вылетает, как дым в трубе крематория. И так не только с отдельными людьми: почти полностью погибает душевная жизнь, память и опыт каждого поколения.

Кое-что, правда, сохраняется и переходит из поколения в поколение.

Вечер. Хорошо одетый молодой еще человек после выпивки

нетвердо стоит на ногах. Рядом стоит жена и ребёнок лет четырех. Отталкивая жену и ребенка, он кричит:

- Я его съем, этого жида! Жена уговаривает, тянет домой, а он толкает её и продолжает

громко кричать: - Я его съем, этого жида! Из каких времён пришли эти слова? Тут историческая наследственность срабатывает.

Положительный исторический опыт удержать в поколениях труднее. Положительный исторический опыт, если он не закрепляется в новых естественно сложившихся обычаях, законах, общественных убеждениях, очень скоро забывается, и в новых поколениях старые нелепости переиздаются массовыми изданиями.

300

Многому ли научили поджёг Рейхстага, дело врачей или разоблачение культа личности на ХХ партийном съезде?

Но будем продолжать зачерпывать из старых записей воспоминания современников о своих и чужих судьбах.

18. НЕМЕЦКИЙ ПЕРЕБЕЖЧИК

Ночью немцы подняли стрельбу. Похоже было на то, что

стреляют по своему. Наши приказали не стрелять. Прибежал немец без оружия. Наконец-то, подумали, увидят немца антифашиста. Его повели в штаб. Командир спрашивает: - Чего ты перебежал? Переводчик переводит. Немец отвечает: - Я ненавижу Гитлера так же как Сталина! Переводчик, запинаясь, переводит. Командир опешил. Такое – ненавижу Сталина – мог сказать

только фашист. Командует: - Расстрелять! Немца расстреляли. Ничего не значащие слова легко превращаются в грозную силу.

Леца не забыли? «Есть настолько пустые понятия, что в них можно запереть целые народы». А тут так хорошо унавоженная жестокостями и рабскими привычками историческая наследственность.

- Я ненавижу Гитлера так же, как Сталина! Эти слова: «ненавижу Сталина», произнесенные вслух, при

людях, требовали немедленных решительных мер. Не мог этот командир понять, что иным не будет честный ответ

даже, если перед ним стоит бывший немецкий коммунист, переживший приход Гитлера к власти, поджог Рейхстага, террор и союз Гитлера со Сталиным.

19. ЯИЧНИЦА ИЗ ДВАДЦАТИ ЯИЦ

Бывший танкист вначале рассказывает о своем командире роты: - Перед войной окончил танковую школу. Смелый был человек. Чтобы ободрить экипаж, держал себя так, что, казалось,

совершенно ничего не боится.

301

Когда нападали самолёты, сбрасывали бомбы, а он сидит на танке и шутит. Сколько, говорит, дураки металла зря портят. После войны не из чего ложки будет делать.

- Убили его по-глупому. Тоже сидел на танке. Снайпер выстрелил, попал под глазом, пуля вышла с затылка. Жил еще восемь дней.

- Когда шел в атаку, наружно был спокоен, а когда во время атаки был успех, становился азартным:

- Давай, давай, давай! Потом танкист рассказывает о себе. Старшиной он был. Когда водителя танка – командира убило,

стал командиром танка. Был с ним такой случай: поломался их танк в пути, остановились

ремонтироваться. А сзади на танке, висел трофейный мотоцикл, это был последний месяц войны.

- Сажусь на мотоцикл и еду раздобыть чего-нибудь поесть. Приехал в город. Застал там четырёх бойцов – сторожат

хорошую легковую машину. Полк прошел, а их кто-то оставил, сторожат трофеи.

Иду дальше. Читаю – рестораунт, по-немецки. Вхожу, вижу немка жарит яичницу на большой сковородке,- я

потом посчитал,- там было двадцать яиц. Я ей: - Фрау, камер - иди сюда значит. Сбежала. Беру сковородку, кладу ее прямо с плиты на белую скатерть и

начинаю есть. Сам решил сначала подкрепиться, а потом раздобыть для ребят. Стал есть, а там все стоит – водка есть в деревянной посуде. А

мы знали, что это особенно крепкая. Стал ее пить и напился. Потом подсел какой-то словак. Говорил, что обезоружил

двадцать немцев. Я ему даю указание: скоро здесь будет комендатура, тогда сдашь.

Мотоцикл за это время увели. Пошел по городу. Встречаю старика. (Тут он сам себя прерывает

– «расстрелять за это надо» – улыбается) -Вифиль ур? (который час?) Он вынимает часы. (Рассказчик показывает круговым жестом, что он делает с

часами старика) Потом встретил еще кого-то. Пошли к русским женщинам. Ничего дальше не помню. Знаю только, что для безопасности

спал на чердаке. Утром вернулся к танку, а там его уже нет.

302

Нашел на дороге машину и, хотя никогда не ездил (знал только, что надо выжать педаль, перевести скорость и плавно дать газ), поехал.

Потом врезался в столб. Еле сам жив остался. Рядом проезжала автомобильная часть, стали жалеть. - Как же это ты так, парень. Ведь ты машину разбил, тебя ругать

будут. Потом нашел свою часть (оставляли на дороге знаки, куда

поехали). А меня уже считали погибшим. Вызвал замполит. Я, конечно, кое-что соврал. - Вас следовало бы расстрелять – в боевой обстановке командир

танка покинул свой экипаж. Будете искупать свой поступок кровью. Будете форсировать водный рубеж.

- Я, дурак, спрашиваю: - Как, танком? - Нет, будете переведены в пехотную часть. Я бы там погиб. Река узкая, но крутые берега, бетонные

укрепления. Меня спасло то, что выбило много людей. Снова вызвали: Принимая во внимание ваши прошлые заслуги, оставляем в

части. До этого обо мне выпустили боевой листок – о том деле, за

которое получил орден Отечественной войны. А за что мне Красную Звезду дали, не знаю. Почему запомнил танкист на всю жизнь яичницу из двадцати яиц

и то, что сковородку поставил с плиты на белую скатерть? Почему тот, кто спал со своей женой голеньким, оклеветал

друга? Житейское правило – сковородку нельзя ставить на чистую

скатерть крепче заповеди – «не убий». Что же тут говорить об убийстве людей, если человек позволяет себе закопченную сковородку поставить на чистую белую скатерть и ест яичницу из двадцати яиц.

Война и политический террор страшны не только своей

жестокостью и нелепостью. Они страшны еще тем, что выводят человека из привычной обстановки, где поведение его отрегулировано обычаями. Загнанные в подсознание инстинкты и запретные желания выходят на поверхность, поощряемые обстановкой (убивать хорошо, на то мы и воюем: предавать и клеветать хорошо, на то мы и разоблачаем врагов народа). Работают законы статистики и поставляют достаточное число убийц, насильников и предателей.

303

Потому что, заповеди любви к людям все ещё не наследуются человеком при рождении. Когда люди будут действовать без подлости и жестокости и эти добрые свойства будут проявляться с таким же постоянством, как неизменно загребает кошка лапкой землю, делая оправданные гигиенические движения, тогда уж наверняка не будет ни войны, ни политического террора.

Человек способен усвоить «требования чести», но, к сожалению, это обычно мелкие условности и кастовые требования. Если бы общечеловеческий здравый смысл обладал такой же силой, общество не страдало бы от припадков массового безумия.

20. НАСТОЯЩИЙ СТРАХ

Послушаем снова Николая Сергеевича. Это его мы называли

честным человеком, и он действительно честен. Он правдиво рассказал о том, что пережил, когда узнал о предстоящем аресте. Это он вспоминал о разговоре Сталина с Блюхером.

А теперь он рассказывает о том, как испытал настоящий страх. - Я тогда понял,- кто такой страх не испытал, не знает

настоящего страха. Это было в 1938-ом, во время боев в районе озера Хасан. Я

командир-пограничник, хозяин этих мест, должен был вывести группу офицеров вновь прибывших частей в район предстоящих боев.

Местность там открытая, хорошо просматривалась японцами. Но я знал все ее складки и благополучно привел всех под высоту 40. Тут мы были в безопасности, но вокруг вся местность простреливалась японской артиллерией. А винтовочный огонь не достигал.

Я много раз участвовал в боевых действиях в районе озера, так что шёл смело, не боялся. Прибывшие офицеры присматривались к местности и жались под этой высотой. Так как японцы постреливали.

Тут со мной произошло непредвиденное: в эти дни я спал и ел нерегулярно, иногда времени не было в уборную сходить. И тут как раз мне приспичило, хоть садись на корточки рядом с этими, жмущимися друг к другу людьми, места там не было свободного.

Закончив объяснение особенностей местности, я не колеблясь, без всякого страха, во весь рост пошел по простреливаемому пространству.

Один из офицеров не удержался, крикнул: - Куда ты? Я обернулся, смотрю у всех глаза вот такие (Показывает, какие у

них были глаза). Я только махнул рукой и пошел без всякого страха дальше, хотя

японские батареи как будто стали чаще стрелять.

304

Отошел метров на пятьдесят, думаю – достаточно. Расстегиваю пояс, опускаю штаны и сажусь спиной к японцам, лицом к своим.

И вот, когда я снял брюки – тут меня как подменили... Я почувствовал страх, какого никогда не испытывал. Говорят:

животный страх. Вот это и был животный страх. Я раньше думал – страх бывает у трусливых людей, заставляет

их цепляться за жизнь, идти на предательство. Я тогда понял, что все это не страх, а только слабость или

подлость, а настоящий страх был там, когда я сидел без штанов и слышал выстрелы японской батареи.

Они били по нашей батарее, но снаряды ложились с большим недолётом, а теперь они стали взрываться недалеко от меня.

Мне-то казалось, что они бьют по мне, но не думаю, чтобы они по мне стреляли. А если бы и стреляли, то не сразу накроешь такую мелкую цель – надо сперва взять в вилку. Но тогда я не сомневался, что стреляют они по мне. А рядом со мной была лужа, метрах в восьми от меня, должно быть конь там проходил, помочился. И в эту лужу вдруг попал осколок снаряда. Он горячий, зашипел, и лужа паром пошла. Тут страх мой стал действительно невыносимым. Не знаю, кого я молил, Бога, или кого другого, но я просил, умолял об одном. Нет, я смерти самой не боялся, а боялся, что найдут меня тут мертвым или раненым, без штанов, среди дерьма, рядом с лужей мочи. Я молил об одном, чтобы я успел сделать свое дело, одеть штаны и отойти в другое место.

Вот тут и был настоящий страх. Но дело свое я благополучно сделал, натянул брюки, застегнул

ремень и теперь уже спокойно, снова без страха, пошел к своим. Животное бывает особенно беззащитно, когда оно занято

своими естественными делами. Древние помнили об этом. Не случайно в Библии описывается, как царь Саул сидит в пещере на корточках и занят тем же, чем занимался Николай Сергеевич на виду у японцев, а подкравшийся к Саулу будущий царь Давид отрезает у него край одежды, чтобы доказать, что мог его убить, но не убил.

Но человеческое в человеке не только на поверхности, оно уже проросло глубоко внутрь его существа. Даже на той глубине, где возникает настоящий страх, у животной основы, человеческое в человеке расцвечивает этот страх в свои цвета.

Но вот в следующей записи мы обнаруживаем, что на тех же глубинах обитает и добродушный смех: рядом с животным страхом оказалось животное добродушие.

305

21. НЕ УБИЛ

Рассказывает пожилой человек, переживший немецкую

оккупацию. - Немцы, когда отступали, через нас шли. Я в кузне был, лапу

сапожную оттягивал. Прежнюю не нашёл: снаряд в сарай угодил, все разнёс.

Немцы, что живут теперь, конечно, не виноваты, но я бы их всех уничтожил.

Своих я в лес увёл, а сам в кузне. Входит рослый рыжий черт, весь в грязи – доставалось им, когда

отступали. На лапу в горне косо так посмотрел, и ко мне: - Ком, ком,- иди! Я ему показываю – только разогрел, надо ковать. А он уже не глядит: - Ком, ком! Как тут не пойти? Пошел. Кто в лес не ушел, они тех в клуб загнали. Заколотили дверь,

подожгли и по окнам из автоматов. Клуб деревянный. Огонь хорошо взялся. Когда дым засинел, я

пролез в комнату завклуба, там я знал, выложено кирпичом. Люди из окон стали прыгать. А внизу – цепь. Из автоматов бьют.

И тот, рыжий, тоже стоит, достреливает тех, кто по земле ползает. Огонь стал подступать, на мне рубаха затлела, дышать

невозможно. Надо решаться. Но к окну идти – застрелят. Полез на крышу, а там тоже горит. Я по трубе:

- Как ж-ж-жахну вниз! На мне уже все тлело. Стал на землю, а штаны у ног и остались. Стою голый. А тот, рыжий черт, поглядел на меня, да как заржет. Пузо к

автомату и хохочет. И другие тоже, смеются. Побежал. Думал – вдогонку застрелят. Не стали. Так и ушел. Что ж, война во все века была мерзостью, которую не назовешь

ни звериной, потому что у зверей ее нет, ни человеческой, потому что у человека ее не должно быть.

306

22. ВСЕ О ВОЙНЕ – ВОСПОМИНАНИЯ ДЕТСТВА

Рассказывает 33-хлетний симпатичный, незлой человек. Вспоминает военное детство.

РАССКАЗАНО СПОКОЙНО, ИНОГДА С ОЖЕСТОЧЕНИЕМ

- Я мог заикой на всю жизнь остаться. Не смотри, что я теперь

хорошо говорю, я два года совсем не говорил. - У них там автомашина во дворе стояла, крытая, с решётками на

окнах. Немцы ее как гауптвахту использовали. Служба идет, кто проштрафился из солдат – на гауптвахту. Есть давали, а курить не давали.

У нас жратвы совсем дома нет, мать из травы супы варит. Вот мы, пацаны, и глядим – как немец мимо нас идет с папиросой, мы за ним. Докурит, выкинет бычок. Мы кучей на окурок. Я маленький был, проворный. Вывернусь, схвачу и ходу. Так полдня похожу, насобираю полный спичечный коробок табаку и бегу к гауптвахте.

Аус, аус! Раухен! (курить принес) А там уже знают: сейчас через решётку на верёвке опускают вот

такой кусок колбасы, полбуханки хлеба. Я забираю, привязываю коробочку с табаком и – домой!

А там сразу - праздник. Мать нарежет траву, листья и варит с колбасой. Уже и запах от колбасы есть и, вообще, отличный суп выходил.

На этом я и попался. У нас офицер жил, эсэсовец, молодой с денщиком, тому лет

сорок. Они наш дом занимали, а мы с матерью и дедом – в летней кухне жили.

Денщик хороший был, кое-что даже давал нам поесть. Его Мартыном звали. Идет по деревне, ребята кричат:

- Мартын – головой об тын! Он сначала думал, что они его так зовут. А потом, видно,

расспросил, что это за тын, и стал отвечать. Ему: - Мартын – головой об тын! Он останавливается, пальцем на того, кто крикнул, и

старательно выговаривает: - А ты – об забор. Потом стал русский по букварю учить. Сядет на кухне, водит

пальцем по букварю: - Маша ест кашу. Кашу ест Маша. И смеется. Но офицер тот, хоть молодой, но злой сукин сын был.

307

Однажды я захожу в комнату, а там на столе толстая сигара недокуренная, а его нет. Видно покурит ее, положит, потом снова раскуривает. Я сразу к ней. Она толстая. Соображаю, что если ее разрезать и раскрошить, не меньше трех спичечных коробков табака будет.

Только я за нее, а он сзади подошел, я не слышал, и плетью по спине!

Если бы я видел его, оно бы на меня не так подействовало. Но тут неожиданно. Сзади со всей силы, как врежет! У меня, конечно, сразу потекло отовсюду. И я с тех пор до

восьмого класса заикался. Первые два года вообще не говорил. Ма-ба-ма и больше не могу. (Смеется). Потом немного стал говорить, но заикался. А тут в деревне ребята дразнят: - Заика! Заика! Мать к врачам возила: - Должно пройти! И прошло, совершенно, но только лет через шесть. А пока в школу ходил, меня учителя не спрашивали – сидел и

только письменные работы делал.

РАССКАЗАНО С ВЕСЕЛЫМ СМЕХОМ

Мне тогда лет шесть было, когда немцы отступали. Мартын нас тогда предупредил: - Матка, уходить, жечь будут. Мы спрятались. Потом пришли, успели погасить. Они из

огнемётов жгли, а у нас вокруг дома акации. Акации горят, а дом еще целый.

Немцы через нашу деревню не шли, проходили только одиночки, отбившиеся от своих. В Днепропетровск бежали. Там у них оборонный перевал был, по Днепру.

Бегут, а тут у колодца старенькая бабка стояла. Воду набирала. Они к колодцу, - жара, пить хочется. За ведро и пьют. А она стоит и боится, уйти хочет – ведра жалко.

Они бегут, спрашивают: - Где дорога на Днепропетровск? Она им: - Вот туда, деточка, в балочку, в балочку идите. - Она им правильно говорила? - Какое там – правильно: она сроду в Днепропетровск не ездила

и дороги туда не знала. За ведро боялась, лишь бы ушли куда-нибудь. - Вот туда иди, деточка. В балочку, в балочку, там и дорога

будет. (Смеется).

308

Немцы отбившиеся бежали, как сумасшедшие. Один и в яму выгребную угодил. (Тут смех нарастает). У нас там уборная – яма, сверху пара жердей и сухой травой

засыпано. Вот он туда и попал по самую шею. Выкарабкаться не может, кричит. Только голова видна. Мы собрались, ребята по пяти, по семи лет. Бросаем с огорода

комья земли сбоку в него, по голове, в яму. Земля – не камень, но большой ком ударит – почувствуешь. Он как заревёт там. (Смеется). Ревел он, орал, а мы по голове землей с огорода. Так мы его и засыпали.

23. ПРОПАЛА БАШНЯ

- Я даже фамилию его помню, хотя прошло уже тридцать лет.

Украинец был, его фамилия - Сало. Он нам говорил: - Те, кто прыгает первый раз с парашютом, считают, что самое

трудное – оторваться, прыгнуть с самолета. Прыгнуть вы сумеете, это не трудно. Самое трудное - стать на землю.

Я вам скажу, что вы будете чувствовать, когда прыгнете. Один, когда парашют раскрывается, начинает петь, другой – хохотать без причины.

Он был прав. Я, как спрыгнул, вначале всё делал, как надо: отсчитал про себя

- Раз, два, три, четыре, - рука на кольце и на четвертом счете, как дёрну!

Я потянул с такой силой за кольцо, что тросик не на сорок сантиметров вытянулся, а весь выскочил, обвился вокруг меня и по спине даже ударил. И представляете, как только купол стал раскрываться, вдруг мне так весело стало. Смеюсь во все горло, сам не знаю почему. А потом запел.

Кольцо, нам говорили, с тросиком не бросать. Все-таки имущество. А я как запущу его вниз со всей силы, и смеюсь.

И ещё одно я заметил, когда прыгал. Перед прыжком осмотрел местность. Там высокая башня стояла. Прыгнул. Она перевернулась, стала на место. Я на неё смотрю, а рука на кольце. Держу и считаю... три, четыре. А как я дернул – она вдруг пропала на один момент. Нет, я глаза не закрывал. Глаза были открыты, но башня пропала. Свет был от всего пространства, а башни не было. Потом снова появилась.

Я потом несколько раз проверял: первые секунды, когда падаешь, башня видна, а когда дергаешь за кольцо, башня пропадает.

Все чувства уходят на одно: выдернуть кольцо, остальное до мозга не доходит, доходит только, что дергаешь кольцо.

309

Другие тоже стали присматриваться. У одних башня пропадает, а другой говорит:

- Ничего не пропадает, всё на месте. Вы угадали. Это вспоминал всё тот же Николай Сергеевич,

который, похлопывая себя по затылку, говорил: - Я эти годы вот здесь чувствовал! В жизни общества бывают такие резкие повороты, когда люди,

поглощённые одним желанием, страхом, страстью, мыслью, дергают за кольцо и при этом из их поля зрения выпадает очень многое. Пропадает страх перед смертельной опасностью или, наоборот, способность совершать смелые поступки, пропадает способность мыслить, иногда пропадает способность быть честным.

Когда состояние аффекта поражает одного человека, и желание приобрести вещь или получить квартиру, заслоняет перед ним весь космос, то, может быть, ещё и не опасно для всего общества. Хуже, если такому испытанию одновременно подвергаются целые общественные слои, когда ослепление постигает одновременно многих. Большинство не готовы к внезапному испытанию, и то, что при других обстоятельствах стало бы единичным неприятным курьёзом, становится общественной трагедией. Подземные толчки колеблют почву, земля раскалывается и целые города засыпает вулканический пепел.

1937 год поражает своей нелепостью, как поражает нелепостями война, коллективизация, гражданская война, революция, 9-ое января, русско-японская война, Ходынка, всё царствование Николая II, убийство Александра II, все вплоть до татар и далее. В действительности исторические нелепости никогда не прекращаются. Наша беда в том, что новые нелепости всегда кажутся нам совершенно непохожими на старые, хотя история, если ее изучать не по комментариям, а по документам и рассказам современников, свидетельствует о том, что между общественными нелепостями разных эпох существует прочная наследственная связь.

24. ДОКУМЕНТ БЕЗ ЗАПЯТЫХ

Когда, полковник, заместитель начальника Академии по

строевой, увидел на стене казармы им же утвержденный распорядок дня, он рассвирепел от первой строки:

- Подъем 6:00 - 6:05 - К чертовой матери! Подъем – команда: - Ста-а-а-новись!!! Проснулся и пулей вылетай из казармы.

310

- На зарядку ста-а-а-новись!!! И все! - С завтрашнего дня! Под арест! Вся рота! До минус двадцати восьми градусов – без гимнастерок! Вылетали пулей, не успев по-настоящему проснуться, на

снежный плац, где стояли в шинелях продрогшие оркестранты, переминаясь с ноги на ногу.

Оркестр гремел не идущий к делу марш, командиры отделений орали:

- Глубже приседать! Шли особым шагом с приседаниями поочередно на каждой ноге -

ненавистное упражнение утренней зарядки. Как у Данте – еще один круг ада: наказание на морозе

изощрённой строевой подготовкой. Только за какие грехи? Может быть за излишнюю образованность? До войны все они были студентами пятых курсов Университетов. По воле мобилизационного плана оказались в Академии.

Тут бывших студентов приучали к военному делу согласно вековым армейским традициям.

Главное в такой муштре: привить человеку зачумленность, страх перед наказанием, которое начинается, когда не успев за всеми, он остался один, выделился из общей массы.

Обычная житейская целесообразность не имела ничего общего с требованиями муштры. Чем нелепее было требование, тем настойчивее добивались его неуклонного выполнения. Например, перед тем, как завести роту обедать, после строевых занятий, ее распускали на три минуты, не затем, чтобы грязные и уставшие люди сбегали кой-куда и помыли руки. Через три минуты подавалась команда:

-Ста-а-а-новись! – и проверялась чистота и блеск сапог. И никто из нескольких сот человек не бежал уже перед обедом помыть руки. Все лихорадочно рылись в карманах, находили там припасенные тряпочки и полировали сапоги.

А команды, какие удивительные команды выкрикивались дежурным:

- Освобожденные от строя, выходи строиться! Освобождены-то они освобождены, но строиться все равно надо:

пойдут отдельной инвалидной командой. Не плестись же им толпой. Так что нелепость команды только кажущаяся (они освобождены от строевой службы, но не от армейских порядков, у которых своя целосообразность).

А строевые занятия, когда, дурея, часами маршировали, переходили на прусский строевой шаг у одного столба и докладывали следующему столбу:

311

- ...по вашему приказанию явился! Но самой мучительной была получасовая вечерняя прогулка

после голодного дня, после утомительных для души и тела занятий, перед долгожданным сном.

Если бы можно было прочувствовать каждую минуту этих семи часов сна... но ведь спишь как бревно: только закроешь глаза, уснешь и сразу утро. И снова:

- Подъём! Выходи строиться! - На зарядку ста-а-а-новись! Правда, иногда бывало и хуже: ретивый дежурный разбудит

среди ночи: - Поправь гимнастерку, неровно лежит! В тот вечер Сергей вместе с другими как всегда с интересом

следил за дележкой хлеба и сахара. На ужин ещё давали несколько ложек тушёной капусты, но для десяти человек, сидящих за столом, дележка хлеба и сахара была самым волнующим событием.

Тут мало говорили, да и вообще говорили мало усталые, голодные, задёрганные и озабоченные.

Но на этот раз вернулся из города Кожевников: его посылали по хозяйственным делам в прачечную, и надо же было так случиться, что этот болтун Кожевников за вечерним столом стал рассказывать Сергею о встрече в городе с их университетским товарищем Марком.

Тут оказалось целое военное приключение. Марк попал в бронетанковую школу. Школу разгромили немцы. Он чуть не попал в плен. Его ранило в руку. Вместе с другими легко ранеными его гнал по дороге какой-то местный староста, которому немцы поручили отвести группу легко раненых. По дороге Марк упросил этого старосту отпустить его. Какую-то роль сыграл арбуз, подобранный Марком, он угощал им старосту. Сдать их надо было по количеству голов, и вот оказалось, что голов у него с избытком и староста отпустил Марка. Так ему удалось уйти от немцев.

Из 10-ти сидевших за столом кто-то регулярно доносил обо всем услышанном, и на следующее утро машина внутреннего наблюдения заработала. Было очевидно заведено дело и к бумажке-донесению осведомителя теперь надо было приобщить протокол допроса Кожевникова. Но, действуя по всем правилам следственного искусства СМЕШ (смерть шпионам) – организация, названная так, говорят, по выдумке самого Сталина, вызвали на допрос сначала Сергея.

- Если бы мне дали подумать, понять, что происходит,- говорил он спустя много лет, я может быть, сказал бы, несмотря на свою тогдашнюю замордованность: «Что-то он говорил, Кожевников, вчера за столом. О том, что встретил нашего товарища по университету»,- и

312

больше можно было ничего не говорить. Пусть сам спрашивает, называет подробности. Скорее всего осведомитель донес о всем разговоре достаточно подробно, но всё же не следовало самому ни о чём говорить.

А тут, как фонтан, вдруг, как только вызвали, забил рассказ обо всём, что сказал Кожевников.

Правда сказал и о том, что в университете Марк был активным комсомольцем, но и об арбузе рассказал. Надо же было так добросовестно войти в роль осведомителя.

Сергей говорил, а следователь записывал. Потом прочел написанное: полтора листа протокола без единой точки и запятой, если судить по интонации, с которой следователь прочел написанное. Протянул Сергею чистый кончик листа:

- Подпишите здесь. Сергей подписал. И то, что казалось тогда вполне естественным

спустя двадцать лет стало самым тягостным воспоминанием. Он не знал, что случилось с Марком, имела ли для него встреча с Кожевниковым трагические последствия, но она могла иметь такие последствия, теперь он достоверно знал то, о чем тогда и не думал.

Вспоминая этот допрос, который тогда и допросом не был назван, просто старший начальник вызвал к себе, чтобы расспросить, Сергей говорил, что жизнь требует от человека при самых неподходящих обстоятельствах ясного разума, самоуважения, цельности личности. Когда такие требования предъявляются внезапно, их даже не успеваешь осознать и действуешь в соответствии со средними нормами того времени, в котором живешь.

Может быть, система классического образования была не так уж

плоха, если, конечно, не ограничивалась одной зубрежкой латыни и греческого, а воспитывала людей на Плутархе, Таците, Сенеке и Аристофане, если пыталась вырастить в каждом росток индивидуальности, ответственность перед совестью за свои поступки.

Мы ужасаемся людским делам в годы войны. Но не порождены ли эти ужасы ещё большим, чем в прежние века, измельчанием индивидуальности человека, почти полной потерей человеком в машинный век ответственности за свои поступки перед самим собой?

Революционная эпоха, кипевшая яркими индивидуальностями,

отбушевала, оставила лишь перемолотое. Наступившая эпоха не терпела самобытности. Революционеры, люди долга, когда всё утряслось, видели свою

задачу в том, чтобы стать исправными чиновниками, а новые люди, шедшие им на смену, были чиновниками без чувства долга. Если прежним приходилось подавлять в себе личное, чтобы безропотно

313

подчиняться любому приказанию сверху, хотя их одолевали сомнения, то новые уже ничем не смущались. Люди благополучных биографий, лишённые всякой индивидуальности, они ничего не желали, кроме своего благополучия. И только, попав в беду, они проявляли себя.

25. ВОЕННЫЕ СКЛАДЫ И КРЕСЛО НАЧАЛЬНИКА

Декабрь 1917-го года. Половина Киева у большевиков, другая

половина у Центральной Рады. Прапорщик Буренко, его в полку всегда считали красным, он

эсэр, охраняет склады со взрывчатыми веществами. - Он был подрывником, Буренко. Очень смелый человек. Солдаты тогда требовали раздела военного имущества и

роспуска по домам. Рассказывает старик тоже ведавший тогда в 1917-ом году

военными складами. В его вединьи были шинели, сапоги, валенки, бельё. Услышав, что солдаты всё хотят делить между собой, он говорит им:

- Делайте, как решили. Я тут не при чём. Солдаты взломали замки, набрали каждый для себя, сколько

нужно – белья, шинелей, сапог. Остальное стали продавать. Вырученные деньги решили поделить. Вся Демидовка прибежала к ним покупать тряпки.

- Маленьким начальником я тоже тогда был,- говорит рассказчик,- чиновником военного ведомства. Носил на погоне одну полоску.

Солдаты все тащат, я ничего не беру. Только просил солдат принести мне лодку, там на складе была, да еще из канцелярии – кресло, на котором начальник наш сидел – полковник Чебров. Очень удобное кресло.

- А что с полковником стало? - С полковником плохо вышло: его расстреляли в городском

саду. У него на пальце золотое кольцо с бриллиантом было. Кольцо сняли, а его отвели в сторону и расстреляли.

- А с вашим товарищем что было? - Прапорщик Буренко подрывник был, смелый человек. Солдаты

требуют дележа, а он не разрешает, митингует с ними. - Что же он мог делить, если у него на складах была взрывчатка? - У него повозки и лошади были, нашли бы что делить! Но он не

разрешал. Агитировал на митингах. Лошадей не давал и домой не отпускал.

- Мы не можем себя вести, как мародёры и дезертиры.

314

- Помню, как его арестовали. Я как раз был тогда у него в канцелярии.

Пришел к нему, а он обедает. Ему в канцелярию принесли из солдатской кухни борщ и кашу. Предложил и мне поесть.

Смотрю в окно, человек пятнадцать идут с винтовками. - Кто прапорщик Буренко? - Я Буренко, что вам нужно? - Вы арестованы. Следуйте за нами. - Видите, я обедаю. - Оружие есть? Сдавайте! - Оружие? – пошарил в кармане, - да что-то есть. Вынул из кармана браунинг и швырнул им через плечо.

Подхватили. - Пойдемте! - Видите, я обедаю. Пообедаю, пойдем. Пообедал. Увели его, посадили под арест. Неделю держали. Допрашивали.

Ему глупое обвинение предъявили. Считали что все склады взрывчатых веществ заминированы, а у него будто бы карта с обозначением размещения мин. Всё это ерунда была, ничего не было заминировано. А Буренко расстреляли.

В те дни принесли рассказчику лодку и удобное кресло полкового командира, расстрелянного в городском саду. Рассказчик снова стал маленьким начальником, но теперь уже в Красной Армии. Стал квартирмейстером и служил все в том же Киеве, недалеко от своего дома. Но когда на поляков пошли, это уже было на третьем году службы, поехал и он, но вскоре демобилизовался.

- Лодку украли, а кресло так и осталось. Очень удобное кресло.

26. ПРОПАЛ ПАРТБИЛЕТ

О том, что билет пропал, майор Карабутов помнил весь день, но

думать об этом не хотелось. А думать надо было: предстояло возвращение из командировки, и там уж никуда не денешься: докладывай, получай выговор, а с выговором замполитом не оставят. Демобилизуют. С выговором на руководящую работу не попасть, больше руководить, руками водить не будешь.

И как это, черт возьми, получилось? Он остерегался пить среди своих: пил дома и в командировках. И

вот – в командировке! Допился до того, что на четвереньках ползал. А ведь сам учил других, инструктировал: - Держите партийный билет во внутреннем кармане,

застегивайте булавкой.

315

Заставлял секретарей проверять – где коммунисты хранят билеты, застегнуто ли булавкой.

А сам не застегнул. Надо ж такое! Из кармана выпал, когда по земле ползал. Что же делать? Что он значит без партбилета? Бочки катать?

Казалось особенно унизительным – вернуться в родной город и стать грузчиком, катать бочки в порту.

Что-то надо придумать, пока он еще здесь в гарнизонной гостинице, а не у себя в части. Нужно все оформить не как утерю партбилета, а как кражу.

Украли! Причем тут он? Украли в офицерской гостинице, он тут ни при чем. Вечером Карабутов объявил дежурной по гостинице и соседям

по комнате, что у него украли партбилет. Дежурная, бойкая женщина, отвечала. - Вчера вас пьяного привели, вы тогда и потеряли. С ней толку не добьешься. Что делать? Нужно что-то

предпринять. Когда в комнате потушили свет, Карабутов не спал и все думал о

том, как бы доказать, что партбилет украли в гостинице. Надо, чтобы еще у кого-нибудь пропал партбилет,- решил

Карабутов и с этой мыслью заснул, и уже не просыпался до рассвета. Но часов в семь его кто-то будто в бок толкнул. Он проснулся, вспомнил вчерашнее и, оглянувшись по сторонам, потянулся к кителю рядом спавшего капитана. Партбилет у капитана лежал, как положено, во внутреннем кармане и был пристегнут булавкой.

- Все правильно,- подумал Карабутов, и осторожно стал подтягиваться к кителю. Вытащить билет удалось легко, теперь надо было его хорошенько спрятать, лучше всего совсем уничтожить. Как быть? Одеться и выйти из комнаты, еще разбудишь капитана.

Карабутов положил партбилет под рубашку и решил выбросить его в уборную. В это время заговорило радио и соседи по комнате стали шевелиться.

Заговорили о пропаже партбилета, и капитан. Шутя. Сказал, потянувшись к своему кителю:

- Сейчас поглядим, может, и наших нет. И сразу помрачнел, вскочил с койки, стал шарить по карманам. - Но я же точно помню, оставил его в кителе. Вы еще говорили,-

сказал он инженеру,- что вернее под подушку, а я его в кителе оставил.

- Я же говорил,- Сказал Карабутов,- что в этой гостинице что-то неладно.

316

Он стал торопливо натягивать штаны, сунул партбилет в карман и пошел к двери. Но не следовало ему ничего говорить, может быть, в суете его бы и выпустили из комнаты, а тут капитан спохватился:

- Постойте, мы спали одни, дверь была на крючке, так что давайте проверять карманы.

- Шутки шутками, а получать строгий выговор за потерю бдительности и партбилета я не намерен.

- Я сейчас, только в уборную сбегаю, проговорил Карабутов и, скинув крючок, выбежал из комнаты.

Капитан побежал за ним, но не успел: Карабутов забежал в кабину. Однако, закрыть за собой дверь он не сумел: капитан просунул ногу и тянул дверь к себе. Сопротивляясь и возмущенно крича что-то невразумительное, Карабутов бросил партбилет в унитаз; теперь осталось только, не отпуская двери, дотянуться до цепочки и спустить воду. Карабутов откинулся, но не сумел удержать дверь, капитан ворвался в уборную и выхватил из бурлящей воды нежелавшую уйти в канализацию книжечку.

Понятия, удобные при определенных исторических обстоятельствах для описания взаимоотношений различных слоев общества и партий, очень опасны, когда потеряв точный смысл, становятся неопределенными производными словами: классовое чутье, классовый инстинкт, революционная законность, классовый враг и многое другое, столь же опасное в житейском обиходе. Эти слова всегда легко пустить в дело для оправдания насилия, жестокости и политического авантюризма. И тогда социальные характеристики становятся каиновой печатью, основной характеристикой человека, выставленной в анкете, определяющей его судьбу. Это приводило на практике к вырождению классовой теории в подобие расовой теории, к всеобщему оподлению, карьеризму и беспринципности, к возникновению классового мистицизма.

27. РАССКАЗ КРЕСТЬЯНИНА

Ему 81 год, но он еще крепок и самостоятелен. Вот краткая

запись его рассказа. Был он из семьи вдовца, беднейшей в деревне. Сначала думал свататься за вдову, погоревшую и получившую

1000 рублей страховки (говорит – штрафовки). Но она не пришла на назначенное свидание. Было ему тогда 32 года, когда задумал жениться. Пошел знакомиться с дочерью управляющего. Управляющий ведал небольшим имением помещика и одновременно был местным сельским старостой. Брат управляющего – врач, другой брат – офицер.

317

Пошел вместе с другом знакомиться с дочерью управляющего и ее подругой.

- Пошли вместе. А в то время в селе гуляли перед отправлением на заработки

триста законтрактованных крестьян. Говорю: - Мне туда идти незачем. - А куда бы вы хотели? - Я бы хотел с вами. - А зачем вы идете со мной? - Я хочу вас посватать, если бы вы не отказались... Но если вы

узнаете отзыв обо мне в моем селе, вы откажете. Потому что я из самой бедной семьи бобыля.

- Нет, я не откажусь, что бы о вас ни сказали, хоть вся ваша деревня.

Заехал вместе с другом к ее отцу. Его не было дома. Послали за ним: - Вас два парня спрашивают. Он удивился. Пришел. - Чего вам? - Хочу сватать вашу дочку. Будет ли ваше согласие? - Это зависит не от меня, а от дочки, я ей хочу добра. На другой день поехал сватать вместе со своим отцом и сватом. Сват говорит: - Не могу я сватать тебя без приданного. Должен я договориться

о приданном. - Нет. Я приданного просить не имею права. Потому что я ничего

не заработал сам, не заслужил ничего. Если захотят дать дочке, пусть дают, но я ничего требовать не буду.

Сват не согласился. - Тогда иди, ты мне, сват, не нужен. Приехали. - Если дело уладится, будем пить водку,- говорит отец невесты. - У нас с собой только одна бутылка. - Ничего, у нас водки хватит. Один раз в год водку покупали, заготавливали на весь год. Тогда же (в 1909 году) взял ссуду в крестьянском банке для

покупки земли. Банк давал деньги с рассрочкой на пятьдесят лет. В 1914 ушел на войну. В 1918 вернулся. Стал председателем

сельсовета. - От людей назначен, хотя и не очень грамотный. Был председателем три или четыре года.

318

В 1925 году пропала лошадь. Сказали – в соседнем сельсовете. Тайком пришел туда. Опознал. Председатель того сельсовета говорит:

- Мы тебя арестуем как человека, который хотел украсть эту лошадь.

- Хорошо. Арестовывайте. Только и лошадь арестуйте и отведите в милицию, чтобы там разобрались, воровал ли я или отобрал свою лошадь.

- Нет, мы тебя не арестуем, но знай, что эта лошадь будет у нас. - Тогда дайте мне расписку, что у вас моя лошадь, чтобы она

никуда не пропала. - Не дадим. Подал в суд. Они представили в суд паспорт лошади, не ее паспорт,

поддельный, выданный до того дня, когда она была украдена. На суде были свидетели, они опознали лошадь, но суд отклонил

жалобу. - Они по телефону успели позвонить и договориться. Говорю: - Давайте проведем опыт. Выведем лошадь на дорогу,

распряжем и пусть она сама идет. До моего дома 40 километров и много поворотов дороги. Если она придет домой, значит моя.

Не соглашаются: - Ты ее поведешь под гипнозом. Жаловался после суда прокурору. Прокурор пишет в суд, ссылается на статью, а суд отписывает

обратно и ссылается на другую статью. Проходит три года. В 1928 году по жалобе в ЦИК Белоруссии

приезжает комиссия. А в том сельсовете ей доказывают, что и человека такого не существует, у которого должна быть эта лошадь.

Дело прекращается. Тогда он снова жалуется. - Дело прекратить нельзя. Есть спор: или я прав или они. Если я

не прав, то надо меня и свидетелей посадить в тюрьму. А если я прав, то надо продолжить разбирательство.

Так и кончилось ничем. Созвонятся, между собой договорятся и все.

- Я тогда не понимал, что партия сильнее царя и помещиков, что против власти нельзя судиться.

Вскоре наложили 900 рублей индивидуального налога. Заплатил председателю сельсовета, в конторе при людях. Квитанции не дали. Снова требуют налог.

Знакомый человек советует:

319

- Твое спасение – сейчас поезжай в банк, плати еще раз 900 рублей и бери квитанцию, иначе опишут имущество и арестуют.

Заплатил еще раз 900 рублей и подал в суд на председателя сельсовета.

- Какое дело будете возбуждать – уголовное (обвинение в присвоении денег) или гражданское (вышло недоразумение с деньгами).

Думаю, ладно: «гражданское.» Выезжает сессия районного суда. В клубе суд – показательный. Иду на суд. Навстречу начальник милиции: - Почему не заплатил налог? - Я заплатил. - Где квитанция? Показываю. Он забирает квитанцию и говорит: - Плати 300 рублей за неправильное показание скота. Говорю: - Пришлите ветеринара, пусть проверит весь мой скот, возраст,

количество, и тогда будете знать, что я правильно все указал. Иду на суд. А там судья говорит с усмешкой: - Сколько вы заплатили свидетелям, чтобы они показывали, что

председатель сельсовета у вас брал деньги? - Я ничего им не давал. - Хорошо. Это все кулацкие штучки, хотите опорочить

председателя. Вызывает свидетеля. - Вы видели, как председатель получил деньги? - Да, видел. - Укажите какими деньгами платили – сколько было червонцев,

пятерок, рублей? - Я не знаю, точно не могу сказать какими деньгами, но деньги

были даны. - Осудить свидетеля на год за дачу ложных показаний. Арестовали и рассказчика. Выслали со всей семьей в

Мурманскую область. Приехал – барак на 70 человек. Нары над нарами и в проходе

тоже сверху нары. Пошел работать грузчиком. Потом стал подсобным рабочим в

котельной. Работал хорошо. Сделали кочегаром, а должность подсобного рабочего сократили. Работал за двоих. Сократили еще одного кочегара. Потом остался совсем один на три смены.

Пошел к директору: - Как же я один буду работать три смены? А отдохнуть, а домой

пойти?

320

- Ничего, мы делали хронометраж. Ты за два часа управляешься. Два часа на одной смене, два часа на второй, а ночью тебе и часа хватит. Кроме того, будем давать еще другую работу, по счетам оплачивать.

- Хорошо, по счетам согласен. Работает. Ему дают еще столярную и плотницкую работу. Цену сам никогда не ставил: что скажут, то и запишу.

Оплачивали хорошо. Потом сказали поставить забор: столбики, перекладины, метров сто. Сделал. Спрашиваю:

- Сколько написать за работу? - Десять рублей. Пишу десять рублей. Потом директор вызывает: - Надо мост ремонтировать. - Я не плотник. - Ничего, ты хорошо у нас работал и плотником и столяром. - Я работал, когда мне платили, а теперь мне за забор заплатили

10 рублей. Я за такие деньги работать не могу. - Ты больше директора получаешь. Мы тебя уволим так, что тебя

нигде не примут. Посоветовался с сыном. - Надо уходить, а то они напакостят. Поступил на работу сторожем аварийного участка железной

дороги. Надо следить и сообщать, что нет обвалов. Работа опасная, но один день работаешь, два дня отгула.

А в котельной в то время за неделю пять человек сменилось – не хотят и не могут работать. Зовут снова туда. Согласился и у них тоже по четыре дня в неделю работать.

- В голодные годы рыбу ловил. Не только летом, но и зимой. Жена потихоньку уехала и стала жить в селе, в родном доме.

Председатель колхоза не выдавал ее и даже помогал за ее работу в колхозе.

И заканчивая, старик повторяет: - Партия сильнее царя и помещиков. У нее всё в руках. Надо

только, чтобы всё было, как на аптекарских весах выверено и взвешено.

Общественные катаклизмы захватывают каждого врасплох, даже

если он всю жизнь мечтал о потоках лавы. ...но в мире новом друг друга они не узнали...

321

Не могут представить себе люди, на что и во что эти потоки лавы выльются.

Ниже следует документ, напечатанный в школьном учебнике

литературы конца сороковых годов. Иногда единственная возможность сказать дерзость – перепечатать исторический документ тридцатилетней давности. На такую дерзость отважились в тяжелые послевоенные годы составители школьного учебника:

В 1947-ом году они напечатали декрет, подписанный в первый год революции.

28. ДЕКРЕТ О ПЕЧАТИ

«В тяжкий решительный час переворота и дней

непосредственно за ним следующих, Временный Революционный комитет вынужден был предпринять целый ряд мер против контрреволюционной печати разных оттенков.

Немедленно со всех сторон поднялись крики о том, что новая, социалистическая власть нарушила, таким образом, основной принцип своей программы, посягнув на свободу печати.

Рабочее и крестьянское правительство обращает внимание населения на то, что в нашем обществе за этой либеральной ширмой фактически скрывается свобода для классов, захватив в свои руки львиную долю всей прессы, невозбранно отравлять умы и вносить смуту в сознание масс.

Всякий знает, что буржуазная пресса есть одно из могущественных орудий буржуазии. Особенно – в критический момент, когда новая власть рабочих и крестьян только упрочивается, невозможно было целиком оставить это оружие в руках врага, в то время как оно не менее опасно в такие минуты, чем бомбы и пулемёты. Вот почему и были приняты временные экстренные меры пресечения потока грязи и клеветы, в которых охотно потопила бы молодую победу народа жёлтая и зелёная пресса.

Как только новый порядок упрочится, всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону.

Считаясь, однако, с тем, что стеснения печати, даже в критические моменты, допустимо только в пределах абсолютно необходимых, Совет Народных Комиссаров постановляет:

1. Закрытию подлежат лишь органы прессы: 1. Призывающие к открытому сопротивлению или

неповиновению рабочему и крестьянскому правительству

322

2. Сеющие смуту путём явно клеветнического извращения фактов

3. Призывающие к деяниям, явно преступного, т. е. уголовно наказуемого, характера.

2. Запрещение органов прессы, временное или постоянное, проводится лишь по постановлению Совета Народных Комиссаров.

3. Настоящее положение имеет временный характер и будет отменено особым указом по наступлении нормальных условий общественной жизни.

Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ульянов (Ленин)»

Интересен не только сам этот документ в момент его подписания

и не только то, что он не потерял значения и в наши дни, хотя с тех пор прошло больше полувека, интересен и год, когда этот декрет попал в школьный учебник литературы. Это было после «Постановление о литературе» (1946г.), в котором издание двух художественных журналов «Звезда» и «Ленинград» признавались излишними - достаточно и одного, а талантливейший писатель назывался подонком.

- Писатель Зощенко оглупляет советских людей. Об этом одинаково безграмотно и подло писали во всех газетах.

Шельмовали талантливого писателя, стоящего в одном ряду с такими редкими дарованиями, как Щедрин и Гоголь. А те, кто писал постановления о литературе, музыке, кино, кто закрывал журналы и поносил гениев, те не были подонками, они были работниками аппарата, от которого зависело, кого называть подонком, а кого талантливым и великим.

Ну, это дело прошлое. Сейчас у нас как-то получается, без мордобоя, хотя и сейчас может получиться довольно похабно, чтобы не сказать резче.

Сопоставление этих двух документов: «Постановление о литературе» (1946г.) и «Декрет о печати» (1917г.) поучительно. Однако, наш мозг устроен так надежно, что в нём могут храниться сотни таких поучительных фактов и мы не чувствуем никакого неудобства от их соседства Они не соприкасаются и не сопоставляются. Умение сопоставлять – это уже талант, по этому тяжёлому пути ходит изобретательство и бунтарство. Кроме того, прошлое очень быстро забывается не только за счет смены поколений - в этом не малую роль играет историческая наука, часто не столько заботящаяся о том, чтобы помнили, сколько о том, чтобы забыли.

323

29. В ДУХЕ ИСТОРИЧЕСКИХ ТРАДИЦИЙ

Было это в гнетущем своей мрачной нелепостью 1952-ом году.

Начиналась подготовка нового «дела Бейлиса». Было объявлено о раскрытии заговора – о «деле врачей». Врачи евреи лечившие великих мира сего, были арестованы, их называли во всех газетах – «убийцы в белых халатах». В тех же газетах под заголовком «Почта Тамары Тимошук» печатались письма, прославлявшие провокатора, или платного агента, или карьеристку, а может быть просто запутавшуюся женщину, которую заставили «раскрыть заговор».

Всё это не было ново. До революции в Киеве было затеяно «дело Бейлиса». Еврея Бейлиса обвинили в убийстве русского мальчика Андрея Ющинского. «Ритуальное убийство,- писали в черносотенных газетах (были и не черносотенные, которые этого не писали),- убил , чтобы использовать кровь христианского ребенка для выпечки мацы.»

Дело Бейлиса разбиралось в открытом суде и закончилось оправданием Бейлиса. Оправдание далось нелегко. Понадобилось активное заступничество честных людей, чтобы раскрыть черносотенную интригу.

В 1952-ом году обвинили не одного, а многих, и не в одном убийстве, а в множестве убийств (неправильное лечение, ускорившее и вызвавшее смерть). Затея была такой же черносотенной, как «дело Бейлиса», но честные люди на этот раз не могли заступиться.

Вот в это время и начали множиться слухи, самые нелепые. Вероятно, их поощряли, но они и сами должны были множиться, потому, что тьма средневековья, суеверия прошлого остались, чуть изменив свою форму, в современном человеке, не приученному к самостоятельному мышлению и не очень совестливом.

В поезде дальнего следования молодой офицер рассказывал своим спутникам солдатам нелепую выдумку, будто еврейская национальная область Биробиджан, пыталась отделиться от Советского Союза. А в другом поезде, пригородном, сидел мужичок, из тех, кто в молодые годы, в гражданскую войну охотно убивал и грабил под начальством местного атамана, а потом хозяйничал и числился незаможником, потом пристроился к сельмагу и безбедно прожил годы коллективизации, потом, в оккупации, с немцами тоже не ссорился, а после прихода наших войск, оказался заслуженным партизаном. Вот этот дядька рассказывал в тот год в пригородном поезде, обо всём подробно рассказывал. И о том, как в аптеках вместо лекарства яд продают. Не зря у них аптекарша еврейка сама отравилась.

Аптекарша, и не одна она, покончила с собой в те тяжёлые предпогромные дни.

324

Погромы не состоялись. Следующий, 1953-ий год вывел страну из страшного тупика, как это бывало и раньше в истории России: смерть самодержца помогала избавиться от многих душивших страну нелепостей. Но до этого в очередях и на кухнях женщины рассказывали о том, как еврейские врачи прививают детям рак в школах и детских садах.

И вдруг... Без газетной полемики, без споров, протестов, ораторов,

демонстраций и контрдемонстраций... Это во Франции в прошлом веке писатель Эмиль Золя обратился с открытым письмом к президенту республики: «Я обвиняю!», это в царской России, несмотря на старания властей, полиции и прокуратуры добивались и добились оправдания Бейлиса... Тут обошлось без всего этого: государственные дела – дела келейные, они решаются высо-о-о-ко, высоко-о-о, где-то наверху, а потом печатается в газете короткое сообщение и на тех же кухнях те же женщины говорят:

- Они, оказывается, не были виноваты... Что ж, это вполне укладывается в исторические традиции. А

публичная защита писателем Короленко крестьян вотяков, тоже обвиненных в ритуальном убийстве, поездка Чехова на остров Сахалин для обследования жизни каторжан и ссыльных, защита Бейлиса,- всё это ещё не стало общественной традицией.

Даже земства, земские школы, земские больницы, библиотеки, даже Дума и Февральская Революция не оставили живых общественных традиций.

30. ПЕРВАЯ ДУМА

Вне исторических традиций, инородным островком в потоке

времени оказались 72 дня жизни первого в истории России парламента, первой Думы, начавшей свою работу 27 апреля (10 мая) 1906 года.

В приветственном слове царь прочел по бумажке (вот это прочная традиция):

«...Трудная и сложная работа предстоит вам. Верю, что любовь к Родине, горячее желание послужить ей воодушевят и сплотят вас.

Я же буду охранять непоколебимые устои, мною дарованные, с твёрдою уверенностью, что вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение Отечеству для выяснения нужд столь близкого моему сердцу крестьянства, просвещения народа и развития его благосостояния, памятуя, что для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобода – необходимы порядок на основе права.»

Запомним эти слова:

325

НЕОБХОДИМ ПОРЯДОК НА ОСНОВЕ ПРАВА. Но разве погромы и репрессии на следующий день после

опубликования конституции, дарующей свободу, это порядок на основе права?

Да и разгон Первой Думы только из-за того, что она поверила в свое назначение первого в истории России парламента, показал, что власть не желает подчиняться праву. Думу разогнали потому, что она нарушила историческую традицию: надо слушать слова начальства и вникать не в явное, не в их смысл, а пытаться уловить некое надсмысловое веянье, выражающее истинные желания и настроения власти.

Вместо обиняков и улавливания веяний, Первая Дума ответила на слова царя так:

«...Государственная Дума приемлет долг указать, что условия, в которых живет страна, делают невозможной истинно плодотворную работу, направленную на возрождение лучших сил страны.

Страна сознала, что главною язвою всей нашей государственной жизни является самовластие чиновников... и, охваченная единодушным порывом, страна громко заявила, что обновление жизни возможно лишь на основе свободы, самодеятельности и участия самого народа в осуществлении власти законодательной и в контроле над властью исполнительной».

«...Государь, только перенесение ответственности перед народом на министерство может укрепить в умах мысль о полной безответственности монарха: только министерство, пользующееся доверием большинства Думы, может укрепить доверие к правительству, и лишь при таком доверии возможна спокойная и правильная работа Государственной Думы. Но прежде всего, необходимо освободить Россию от действия тех чрезвычайных законов,- усиленной и чрезвычайной охраны военного положения,- под прикрытием которых особенно развилось и продолжает проявляться самовластие безответственных чиновников.»

Остановимся. Уж очень много тут сказано непривычного, что порывает с исторической традицией декоративного благополучия, собачьей покорности и потёмкинских деревень.

Только ответственность министров... О чем это они? Ах да, о том, что и в парламенте должна быть слышна критика, запросы, ответы, споры, возмущенные возгласы, насмешки, призывы, обвинения, оправдания...

Как все это далеко от привычных традиций. Привычные традиции, которых хотелось бы придерживаться

Николаю II, но ему это плохо удавалось,- вот какие они: Думу хотелось бы выбирать из людей, заранее отобранных, по

одному списку; хорошо, если количество кандидатов могло бы

326

равняться числу избираемых. И нечего им полемику разводить: спорить, доказывать, требовать, возмущаться. Не для этого их назначают. Пусть благодарят, хвалят, аплодируют, встают, кланяются.

Делегаты Первой Думы оказались людьми неподходящими. Вот что они написали далее в ответе на Приветственное слово Государя Императора:

«Выяснение нужд сельского населения и принятие соответствующих законодательных мер составит ближайшую задачу Государственной Думы. Наиболее многочисленная часть населения страны – трудовое крестьянство – с нетерпением ждёт удовлетворения своей острой земельной нужды и первая Государственная Дума не исполнила бы своего долга, если бы она не выработала закона для этой насущной потребности путем обращения на этот предмет земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и принудительного отчуждения земель частновладельческих.

Государственная Дума считает также необходимым выработать законы, утверждающие равноправие крестьян и снимающие с них гнёт произвола и опеки. Государственная Дума признает столь неотложным удовлетворение нужд рабочего класса путем законодательных мер, направленных к охране наемного труда. Первым шагом на этом пути должно явиться обеспечение наёмным рабочим во всех отраслях труда свободы организации и самостоятельности для поднятия своего материального и духовного благополучия.»

В том же отчете на приветственное слово Государя Императора Дума заявила:1

«В области предстоящей законодательной деятельности Государственная Дума, исполняя долг, возложенный на нее народом, почитает неотложно необходимым обеспечить страну точным законом о неприкосновенности личности, свободе совести, свободе слова и печати, свободе союзов, собраний и стачек,- убежденная в том, что без точного установления и строгого проведения этих начал, заложенных уже в манифесте 17 октября, никакая реформа общественных отношений неосуществима.»

«...Государственная Дума вырабатывает Закон о полном уравнении в правах всех граждан, с отменой всех ограничений и привилегий, обусловленных сословием, национальностью, религий и полом».

Жаль, конечно, что Первая Дума просуществовала только 72 дня и жители России так и не получили намеченных ею гарантий,

1 Все цитаты в этой главе приведены по книге: Виктор Обнинский «Новый строй» ч.1.М.1911г.

327

защищающих народ от деспотии, столь свойственной историческим традициям Российского государства и Российского чиновничества.

Деспотия – это лестница, где каждая ступенька имеет ноги и затылок; ноги нужны, чтобы стоять на затылке нижней ступеньки, а затылок, чтобы подставлять его под ноги верхней. Такая головоногая лестница не могла потерпеть чужеродного тела – первого Российского парламента. Последовал «Высочайший манифест о роспуске Государственной Думы и о времени созыва таковой в новом составе»

Документ этот звучит не хуже более поздних Постановлений. Так, как будто не было ни революционного восстания, ни

всеобщей стачки, история возникновения Думы излагается в таком виде:

«...волею Нашею призваны были к строительству законодательному люди, избранные от населения.»

«...мы ожидали от трудов их блага и пользы для страны. Во всех отраслях народной жизни намечены были ими крупные

преобразования и на первом месте всегда стояла главнейшая забота Наша рассеять темноту народную светом просвещения и тяготы народные облегчением условий земельного труда.»

Вот как хорошо это звучит. И сразу же после лицемерных фраз – фразы разгромные, такова историческая традиция:

«Ожиданиям нашим ниспослано тяжёлое испытание. Выбранные от населения, вместо работы строительства законодательного, уклонились к расследованию действий поставленных от Нас местных властей, к указаниям Нам на несовершенства Законов основных, изменения которых могут быть предприняты лишь Нашею Монаршею волею, и к действиям явно не законным, как обращение от лица Думы к населению».

И заключительные абзацы, которые и теперь можно считать образцовыми:

«...С непоколебимою верою в милотсь Божию и в разум Русского народа Мы будем ждать от нового состава Государственной Думы осуществления ожиданий Наших и внесения в законодательство страны соответствия с потребностями обновленной России.

Верные сыны России! Царь ваш призывает вас, как Отец своих детей, сплотиться с ним

в деле обновления и возрождения нашей святой Родины». И, наконец, даже такое: «Верим, что появятся богатыри мысли и дела и что

самоотверженным трудом их воссияет слава земли Русской». Не появляются богатыри мысли и дела там, где нет свободной

общественной жизни.

328

Впрочем, некоторой свободой общественная жизнь всё же пользовалась: легально печатались книги, правдиво описывающие состояние дел в стране.

31. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ХУЛИГАНСТВО И ПРИНЦИП «ЧЕГО ИЗВОЛИТЕ»

Не следует думать, что монарх мог обеспечить «порядок на

основе права». Даже в самых свирепых деспотиях деспот связан смирительной

рубашкой, сотканной его же капризами, особенностями характера и причудами, ловко используемыми приближенными. Да и работает деспот в тяжелых условиях: всеобщее угодничество и трепет развращают и поощряют самые гнусные свойства характера. Психозы поэтому следует считать профессиональной болезнью диктаторов и монархов. Николай II был, по мнению его первого министра С.Ю.Витте2, невменяемым.

«...Кто виноват в этой войне?»- спрашивает Витте о русско-японской войне,- «В сущности, никто, ибо единственно кто виноват, это и самодержавный и неограниченный император Николай II. Он же не может быть признан виновным..., с точки зрения новейших принципов уголовного права, он не может быть ответственен, как человек, если не совсем, то, во всяком случае, в значительной степени, невменяемый».

К невменяемым самодержцам Россия уже давно привыкла. Это хорошо вписывалось в исторические традиции. Невменяемость самодержцев совмещалась с политическим лукавством, люди свихнувшиеся любят хитрить и самое страшное в сумасшедшем – его хитрая усмешка.

Рассказывая о политической провокации в Финляндии, Витте указывает на мероприятия царского правительства, «которые затем могли бы оправдать Русское насилие физическое или законодательное...» Это «путь политического лукавства, по которому, с одной стороны, проводятся законодательные меры с курьерской скоростью, дающие Русской администрации возможность полного произвола, в корне нарушающие основные начала конституционной самостоятельности Финляндии, а с другой стороны, уверяют, что этим отнюдь не уничтожается финляндская конституция и что закон этот проводится не императорским правительством, пользуясь большинством, случайно составленным и подобранным в

2 Здесь и далее по книге С.Ю.Витте «Воспоминания», т.3, М.1960г.

329

законодательном собрании, а «мол, по желанию народа и его представителей»».

И как по-сумасшедшему не улыбаться и монарху, и министру, и полицейскому, если дела в государстве вершатся традиционно-сумасшедшим способом, никто не верит в право и сами законы составляются, чтобы прикрыть произвол.

«С одной стороны, закон этот,»- пишет Витте,-«ничего не говорит, а с другой – говорит все. Он так составлен. Согласно этому закону – «хочу, все оставлю так, как было до сих пор, не хочу, то имею полное право, несмотря на выдуманную конституцию, стереть Финляндию в порошок и обратить в Мурманскую пустыню.» «По закону, слышите ли, по закону,... хочу обрежу лишь кончики финляндских волос, а захочу, слоями бритвами буду снимать часть головы и сниму всю голову до самых плеч.»

«Законы на бумаге существуют сами по себе, а жизнь идет сама по себе; то, что администрация захочет, то и делается».

Такое состояние государственных дел во все времена имеет одинаковые последствия:

«Постепенно начали на поверхность влияния и власти выходить деятели «чего изволите», а особенно всякого рода политические хулиганы, вроде Дубровина, Пуришкевича и прочей братии».

Тут Витте перечисляет черносотенцев, вдохновителей погромов, организаторов Союза русского народа. Память о них уже исчезла. Так же быстро исчезает память и о других более поздних деятелях типа «чего изволите» и политических хулиганах: Ежове, Берии и ставшем известным после прекращения дела врачей Рюмине, а также о десятке тысяч других менее известных политических хулиганах – чиновниках. Только дела их, к сожалению, переживают их позорную память.

32. РЕВОЛЮЦИЯ И ПРАВО

Революция восстала против несправедливого правопорядка и

первым делом уничтожила старое право. Первые месяцы и даже годы новый революционный порядок утверждался отрицанием старого порядка и утверждением своего права на такое отрицание.

Но жизнь общества не возможна без права, поэтому с первых дней революции не только отменялись старые порядки, но и провозглашались декретами и утверждались силой оружия новые права и обязанности граждан.

Переход к Новой экономической политике (НЭП) с 1922 года означал признание того, что силой оружия можно одержать победу в гражданской войне, но построить новое общество или даже наладить обычную производственную жизнь в стране одной силой оружия

330

нельзя. Было признано, что методы «военного коммунизма» (реквизиции и трудовые мобилизации) должны уступить место временно допускаемым старым формам жизни (торговля, денежная система и даже частное предпринимательство). Все это допускалось под контролем государства, охранялось новыми законами, с тем, чтобы впоследствии, в ходе соревнования, старые формы были постепенно вытеснены новыми (сельскохозяйственные кооперативы, государственные промышленные предприятия). Для этого выдвигался неожиданный для профессиональных революционеров лозунг: «учитесь торговать!» Не научившись торговать, нельзя было обогнать на новом пути соревнования и таким образом заменить старые формы экономической жизни новыми.

Таким был план, предложенный Лениным на ХI съезде партии и в его последних статьях. Речь теперь шла о многолетнем постепенном преобразовании жизни на основе тех планов, которые предлагались кооператорами для постепенного перехода от капитализма к социализму. Эти планы, писал Ленин, были нереальны, пока сохранялась прежняя форма государства, но теперь, когда власть ставит себе целью такое преобразование, мы можем осуществить планы кооператоров.

Доказать крестьянину преимущества обработки земли машинами, приобретение которых становится возможным благодаря кооперации, приучение крестьян к новым формам жизни, начиная с ликвидации неграмотности и укрепления связей города с деревней, вот путь намеченный Лениным в его последней статье «О кооперации»:3

«В чем состоит фантастичность планов старых кооператоров, начиная с Роберта Оуэна? В том, что они мечтали о мирном преобразовании социализмом современного общества без учёта такого основного вопроса, как вопрос о классовой борьбе, о завоевании политической власти рабочим классом, о свержении господства класса эксплуататоров.»

«Но посмотрим, как изменилось дело теперь, раз государственная власть уже в руках рабочего класса, раз политическая власть эксплуататоров низвергнута и раз все средства производства (кроме тех, которые рабочее государство добровольно отдает на время и условно эксплуататорам в концессию) находится в руках рабочего класса».

«...мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм. Это коренная перемена состоит в том, что раньше мы центр тяжести клали и должны были класть на политическую борьбу, революцию, завоевание власти, и т.д. Теперь

3 Здесь и далее по книге «Полное собрание сочинений В.И.Ленина, т.45, изд.У.1964 г.

331

же центр тяжести меняется до того, что переносится на мирную организационную «культурную» работу. Я готов сказать, что центр тяжести для нас переносится на культурничество, если бы не международные отношения, не обязанность бороться за нашу позицию в международном масштабе. Но если оставить это в стороне и ограничиться внутренними экономическими отношениями, то у нас действительно теперь центр тяжести работы сводится к культурничанию.»

Итак, Ленин не считал, что кооперация крестьянских хозяйств должна принять форму «революции, произведенной сверху», как была названа коллективизация в кратком курсе истории ВКП(б). Ни ожесточенной классовой борьбы, ни массовой ссылки крестьян в Сибирь Ленин не предусматривал.

В той же статье «О кооперации» он пишет: «Перед нами являются две главные задачи, составляющие

эпоху. Это задача переделки нашего аппарата, который ровно никуда не годится и который перенят нами целиком от прежней эпохи: переделать тут серьезно мы ничего за пять лет борьбы не успели и не могли успеть. Вторая наша задача состоит в культурной работе для крестьянства. А эта культурная работа в крестьянстве, как экономическая цель, преследует именно кооперирование. При условии полного кооперирования мы бы уже стояли обеими ногами на социалистической почве. Но это условие полного кооперирования включает в себя такую культурность крестьянства (именно крестьянства, как громадной массы), что это полное кооперирование невозможно без целой культурной революции.»

Итак, полное кооперирование должно было возникнуть постепенно, как вполне добровольное культурное движение крестьянства, постепенно осваивающего все преимущества кооперации. Это должен был быть долгий и постепенный путь. Революцией он назван Лениным только в смысле коренного изменения всего существующего, и чем более коренными должны были быть эти изменения, тем более постепенными и сознательными им следовало быть.

Одновременно должна была совершаться постройка нового государственного аппарата, вполне демократического, совершенно не похожего на старый, который, как писал Ленин: «был целиком перенят от прежней эпохи». В нем не было бы места держиморде, карьеристу, доносителю, клеветнику, несметной иерархии несменяемых высокооплачиваемых чиновников, жадно тянущихся к власти и думающих только о своем благополучии.

Ленинский план кооперации и план перестройки государственного аппарата не заключал в себе а исключал всякое политическое лукавство и беззаконие. Он не предусматривал

332

наступление «года великого перелома» (1929г.), когда буквально за несколько месяцев пытались провести сплошную коллективизацию крестьянских семей. (Если считать, что крестьянская семья состояла только из шести взрослых, то это составит около полутора миллиона крестьян. А так как по тем же официальным данным общее число семей, у которых должно было быть конфисковано имущество, в тех же районах сплошной коллективизации, было в четыре раза больше, то можно считать, что репрессировано было на первых порах не менее шести миллионов крестьян.)

Построение нового общества, после революционного катаклизма, после насилия и эксцессов революции и гражданской войны, должно было в первую очередь пойти по пути гарантии прав человеческой личности, ради осуществления которых совершалась революция и строилось новое общество.

Нежелание и неумение правильно решить две задачи, поставленные Лениным – построение совершенно нового государственного аппарата и проведение кооперации на основе культурной работы среди крестьян – непонимание важности этих задач объясняет последующие экономические и политические неудачи, стоившие жизни миллионам людей. Массовый голод после «года великого перелома», когда лицемерно было провозглашено «головокружение от успехов», массовая ссылка крестьян, даже массовое самоистребление, названное 1937-м годом, даже многие неудачи международного рабочего движения, раскол в его рядах, облегчающий приход фашизма к власти в Германии, приблизивший вторую мировую войну,- все это следствия того, что две основные задачи, поставленные Лениным не были решены.

Построить совсем новый, лишенный бюрократизма и чинопочитания, по-настоящему демократический государственный аппарат, гарантирующий народовластие, личную свободу и законность лучше, чем буржуазное государство, решить крестьянский вопрос так, чтобы не угрозой ареста, не ссылкой, не концентрационным лагерем, а естественным ходом жизни подвести крестьянина к такой форме хозяйства, которая лучше для него и для страны,- всё это значило не только избежать миллионов личных трагедий в нашей стране, это значило укрепить веру трудовых людей всех стран в возможность и необходимость коренных социальных преобразований.

Революция окончательно побеждает только утвердив новое право. Не утвердив его, она терпит поражение в самом главном, ради чего она делалась. Конечно, и в этом случае она выводит страну на новую историческую колею, но на новой колее сохраняются старые ухабы и рытвины, а некоторые даже становятся глубже, и по многим главным направлениям двигаться так же трудно, как по старой дороге.

333

33. СЧАСТЛИВОГО ПУТИ, ВСЕМ НАМ.

Записи подходят к концу. Железнодорожные вагоны и самолёты продолжают свой путь. В

плацкартных вагонах дальнего следования пассажиры всё еще разговаривают, в купейных – люди сдержаннее, в самолётах – большинство тревожно дремлет.

Случайно услышанное за два послевоенных десятилетия брошено горстью, как попало, на эти листы, и все же возник какой-то узор, если что-то вырисовывается из различных людских судеб и житейских эпизодов, то это как в опыте с железными опилками, когда их бросают на лист картона, под которым лежит магнит. Какое-то силовое поле пронизывает десятилетия и заставляет разных людей, говорящих о разном, прочерчивать следы единого поля сил.

Еще раз поглядим на случайно попавших в эту книгу людей и попробуем угадать, что могло с ними стать за прошедшие годы.

Вот Аня стоит со своим старшим лейтенантом Володей. Он уже дослужился до подполковника и вышел на пенсию, но не забыл, как Аня ушла с ним ночью из дому: когда напивается пьян, попрекает её этим.

А вот и Михаил, тот, что деньги на пол бросал. Он стал инструктором сельского райкома партии, переехал в райцентр, заочно окончил юридический институт и теперь работает судьей в городском суде.

Женщина, приютившая еврейских детей – Наума и Бориса, не жалеет о том, что брак ее дочери с Наумом не состоялся: он оказался неудачником. В 1952-ом его исключили из партии и демобилизовали – «за скрытие национальности» - до усыновления был евреем. Все эти передряги благотворно на него повлияли. Как говорится – нет худа без добра: не стал преуспевающим, но остался человеком.

Возле него стоит тот, кто кричал: - Я его съем, этого жида. Он теперь не пьян и ничего не кричит, но смотрит на Наума

пристально и неодобрительно. Теперь весна, и очень хорошо в городском парке, куда случайно

забрели наши спутники. Им светит небо и листья деревьев, свежие как лица детей. Хлопочут скворцы, ловко извлекая дождевых червей из-под земли, по каким-то незаметным приметам.

На скамейке сидит в парадной, расшитой золотом форме генерал. Во время войны он был командиром танкового полка. Это ему крикнул расстрелянный:

- Меня советская пуля не берет! Теперь он всеми уважаемый военачальник, депутат и даже

кандидат в члены важного руководящего партийного органа.

334

А бывший комендант здания Одесского ГПУ окончательно спился. Стоит у дверей гастронома и пытается пристроиться к тем, кто троит (покупают бутылку на троих).

Тот, кто рассказывал о толстой и худой, нашел толстую (не ту, другую). Пока ещё не женился, но это, как он говорит, уже дело решённое:

- Не на этой, так на другой, но это дело решённое. Рыжий немец с автоматом (не убил) живет в ГДР и работает на

заводе слесарем. Слесарем работает в Советском Союзе и тот, с кого тогда упали штаны, что рассмешило рыжего немца и других и спасло ему жизнь.

Карабутов («пропил партбилет») сумел в свое время выпутаться из беды. Работает инструктором по идеологическим вопросам.

Офицер эсэсовец, у которого мальчик хотел украсть сигарету, тоже живет в ГДР. Попав в плен, он стал активным деятелем национального фронта и теперь дослужился до больших чинов.

Итак, все герои живы. Был момент, когда казалось, что они

заговорят, и что-то важное изменится в жизни. Но все осталось неподвижным. Говорить на людях, обращаясь ко всем, о чём-нибудь осмысленном не по поручению, а по своему почину, не принято и может быть воспринято как безумие.

Мешает и кастовость современного общества, появление в нем множества внутренних перегородок.

Как это ни странно, новые формы жизни воспитывают в людях антисоциальную, антиобщественную черту, которая хорошо выражается словами песни из кинофильма:

«Какое мне дело до вас до всех и вам до меня». А между тем, сквозь общественную немоту и одичание, сквозь

шумные споры о хоккее, прорываются давно уже переставшие быть подспудными вопросы эпохи.

Эти вопросы уже возникали в давно прошедшие времена. - Как избавить общество от опасной власти церкви, растерявшей

все свои первоначальные идеи и ставшей прибежищем карьеризма? - Как отделить церковь от государства? Самая опасная форма государственной власти это власть

духовно умершей церкви. И еще вопрос, более общий:

335

- Нельзя ли нам всем, в большинстве своём духовно несовершеннолетним, теряющим самообладание по пустякам, в общем, не очень ещё человечным, нельзя ли нам жить на Земле по человечески?

1970 г.

336

ВСЕ МЫ СОВРЕМЕННИКИ (Приложение к «Дорожным записям»)

1. РАЗМЫШЛЕНИЯ ПИШУЩЕГО В СТОЛ

- На столе пишут, а писать в стол... – так не говорят. - Не говорят, но пишут. Так раньше не писали. - А теперь пишут и кладут в стол, подальше, пишут в стол.

Пытаются сохранить след живой души, шедшей своим путем от рождения к смерти.

- Хорошо, если в написанном есть след живой души, а если в столе окажутся одни отвлеченности? Какой толк нам от найденных под семью замками откровений: царь – дурак и не нужен совсем, в Бога можно не верить, а городовые взятки берут? Какой толк в большом секрете: «революция неизбежна»? Поздно спохватились, - скажем мы. Это теперь каждому школьнику известно. Была уже революция. Опоздали со своими листками на птьдесят четыре года. Даже историки и те теперь все это знают – и про царя, и про Бога, и то, что взятки берут, вернее, что когда-то брали. До тех, кто берет, историкам дела нет: пока дела не станут безразличными для современников, ими не занимаются.

- На то они и историки, а нам писать надо. И раньше надо было. А царь не так уж глуп был, как необразован и недальновиден, а главное, - очень типичен: такая была правящая Россия. Писать надо было и о том, как давалась конституция, и на другой день устраивались погромы, и о том, как ввязались в злосчастную для страны войну с немцами, и просто о повседневной жизни тех лет. И кто бы ни писал об этом: хорошо осведомленный о государственных делах председатель Совета Министров граф Витте, либеральный школьный учитель или недоумевающий полицейский,- все эти невыдуманные рассказы оказываются не лишними.

В том, что написано в стол, может быть не больше ценности, чем в старых письмах, но ведь и письма личные, не казенные, не сохраняет наша эпоха.

Может быть и дельное промелькнет в написанном?

2. СТАРИК СО СТАРУХОЙ

В парке. В теплый осенний день, листва играет цветными

ритмами. Хорошо тут, глядишь на деревья, на небо и думаешь о своем.

337

Рядом на скамейке старушка о чем-то заботливо спрашивает, старик тихо и спокойно отвечает.

Прислушиваюсь к оживленному разговору. - Ты хочешь есть? - Что? - Поесть. Есть ты будешь когда? - Когда хочешь. - Может быть ты поешь, уже скоро пять. - Как хочешь. - Как ты хочешь. Ты сам скажи. - Можно поесть. - Ты скажи, если хочешь есть. - Хочу есть. - Мясо будешь есть? - Буду. - А когда ты ел, ты помнишь? Старик молчит. - Ты уже все забыл? Мы же с тобой были у Поли. Ты ел? - Ел. - Что же ты говоришь: хочу есть! - Ты помнишь, когда ты ел? - Помню. - Что ты ел? Старик молчит. - Ты мясо ел у Поли? - Ел. - Что же ты кричишь: хочу есть! Хочу есть! Что у тебя ненасытная

утроба, что ли? Поля тебе дала полную тарелку борща и мясо. Ты помнишь?

Старик молчит. - Тебя спрашивали: мясо хотите есть? Ты сказал: мясо буду есть.

Почему же ты теперь снова кричишь: мясо буду есть! Мясо буду есть! Старик молчит. - Что же у тебя ума уже, у старого дурака, совсем нет? Или тебя

снова в больницу отдать, в сумасшедший дом? Так тебя же там, дурака, задушат. Ты знаешь какие там сумасшедшие сидят?

Старик молчит. - Знаешь, а просишь: хочу есть! Хочу есть! Откуда у тебя такая

жадность? Старик молчит. - Ты и молодой такой был. Когда сестра за тебя выходила, такой

же был жадный. Тебе бы и тогда только пожрать и поспать. Мне тогда противно было смотреть на тебя, а она, дура, вышла замуж. Но у нее

338

теперь сил нет возиться с тобой, с дураком жадным. Я жалею ее, смотрю за тобой, но и у меня уже сил нет.

- Мясо тебе дать? Старик молчит. - Остается только тебя в больницу отдать. Мне доктор говорил:

отчего он у вас такой жадный? - Я больше не буду. - Чего ты не будешь? - Не буду жадный. - Как же ты не будешь жадный, если ты только недавно ел, а все

просишь: хочу есть! Хочу есть! - Я не буду. - Чего ты не будешь? - Не буду просить. - Как же ты не будешь просить, если у тебя, дурака старого,

памяти совсем нет? На анекдоты у тебя память есть. Смеяться можешь, а на дело у тебя памяти нет.

- Скажи, когда ты ел? Старик молчит. - Чего ты молчишь? Ты ел у Поли? - Ел. - Отчего же ты кричишь: мяса хочу! Мяса хочу! У тебя совсем

память отшибло? - Я буду стараться запоминать. - Нет, у меня больше сил нет. Пусть отдают тебя, дурака старого,

в больницу, пусть тебя там задушат. Старик молчит.

3. ДЕЛА ЖИТЕЙСКИЕ

Муж и жена любили друг друга. Но это рассказ не об их любви, а

о смерти. Есть почти во всех городах небольшие улочки, застроенные

одноквартирными домами. В таком домике, доставшемся от родителей, прожили они всю жизнь. Муж работал на почте, жена не работала. Она любила читать, это и возмущало соседей. Они говорили, что жена только и делает, что книги читает,- детей нет, хоть бы о муже заботилась, он, бедняга, после работы еще и обед готовит. А они были довольны своей жизнью и, (дразня соседей), повесили у себя на видном месте снимок: муж стоит на одном колене, расшнуровывает у жены ботинок – пусть соседи любуются.

В шестидесятых годах муж умирает. Не подумайте, что дело происходит в прошлом веке, нет, это наши шестидесятые годы.

339

Жена, старая уже женщина, разрешает племяннице с семьей поселиться у нее в доме. Племянница кормит ее и присматривает за ней.

Пожили немного, племянница привыкла к новому дому и стала тяготиться заботами о старой хозяйке. Как-то на старушке порвалось платье, она попросила племянницу зашить.

- Тетя, вы что сами не умеете? Это каприз. Шейте сами. Старая женщина бродит в задумчивости по своему небольшому

саду. Перестает есть у племянницы. Просит иногда соседей купить ей хлеба, колбасы.

Приходит любопытная соседка. - Почему вы не едите за общим столом со своими? - Не хочется. - Почему вы себе картошечки не купите, не сварите? - Мне ничего не нужно. Вскоре знакомая врачиха уговаривает старушку: надо выселить

неблагодарную племянницу. Для этого врачиха предлагает такой план: самой старушке

выселять племянницу не удобно, так пусть она пустит жильцов, знакомых врачихи, и подпишет фиктивный договор на продажу своего дома этим жильцам. Тогда они, как новые хозяева, скажут племяннице, чтобы она выехала со своей семьей. А новые жильцы будут старушку кормить и ухаживать за ней.

Старушка соглашается, подписывает договор. Все ее вещи сваливают на кухне. Ей говорят, что это временно,

для вида. Надо же показать племяннице, что появились новые владельцы.

Племянница выезжает. Приходит любопытная соседка. - Что же вы на кухне сидите?,- спрашивает она,- фотографии

разбросаны, вещи в углу свалены? - Это временно. Проходят недели, но старушка так и не осмеливается напомнить

жильцам, что пора ей разместиться поудобнее. Снова приходит любопытная соседка. - Что же вы не хозяйка больше в своем доме? - Хозяйка. Вот возьмите винограда моего поешьте. Старушка

отламывает кисть винограда. Соседка уходит. Но, выйдя из калитки, останавливается и прислушивается.

Выходит новый жилец. - Что же вы наш виноград ломаете? Вы забыли, что продали нам

весь дом с садом? Старушка улыбается, думает, что он шутит. Но сосед не доволен:

340

- Чего вы смеетесь? Я вам запрещаю рвать наш виноград. И, вообще, пора вам найти себе жилье, у нас в доме вам больше оставаться нечего.

Старушка ходит по саду весь день в задумчивости. Под вечер падает на землю без чувств. Ее увозят в больницу. Она умирает.

Врачиха, побуждаемая пересудами, кладет плиту на ее могилу. Факты сами по себе – киносценарий, который еще должен быть

сыгран. Описание истории с шинелью Акакия Акакиевича потому и волнует нас сильнее, чем указание числа погибших в концентрационных лагерях и умерщвляемых в наши дни, что заставляет нас самих пережить описываемую ситуацию. Об этом, может быть, следует сожалеть, но так уж мы устроены, что вид одного убитого волнует сильнее, чем сообщение о гибеди сотен и тысяч. Может быть, это свойство человеческое мешает сделать нашу жизнь разумной?

4. СТАРЫЙ ЧЕЛОВЕК РАССКАЗЫВАЕТ МОЛОДЫМ

- Немцы русских не представляли. Они думали: американец с

воздуха жмет и гонит, а по земле идут как стадо дикарей – убивают всех и режут.

- Мы на шахте работали. Кормили, в воскресенье в город пускали, был аусвайс – восточные рабочие.

- Раз, это уже к концу войны, заходит в барак немецкий офицер, в плаще, с пистолетом, с фонариком на груди. Смотрит на нас, на помещение. Выходит.

Вызывает нашего Сергея Горовца – сын директора совхоза, хорошо по немецки говорил.

- Пусть не пугаются, сейчас зайдут солдаты. Заходит человек пятьдесят, усталые очень, и сразу, где стояли,

там валятся спать. А я лежу наверху и по-матерному говорю: ну теперь они узнают, как нас зачинать.

А там был среди них один русский. Я потом узнал: наш с Полтавщины. Он говорит:

- Это ты правду сказал. Ну все, думаю, утром повесят. Лежу молчу. Ну набоялся тогда. Рукой потом брал за волосы, так они

отпадали. Но он ничего никому не сказал. - Меня в сорок третьем увезли. Три раза откупался за сало, а

потом увезли. - А когда наши пришли, мы стали хозяевами. Потом нас всех и в

армию взяли.

341

- Было тогда и такое: захожу в комнату, а там немец пожилой с большим пузом. Что-то мне показалось, что он грубо на меня посмотрел: разворачиваюсь и по пианино из автомата. Немец кричит на меня. Я ему в морду. Тут немка вбежала, кричит и на улицу.

Входит комендантский патруль, три солдата и капитан. А военная комендатура это такие собаки.

Немец капитану сует какую-то бумагу. Тот читает и бормочет: - Скажите этому дураку, пусть удирает, а то его расстреляют. Я - ходу. - Военная комендатура – с ними не связывайся. Был такой

порядок: как наши входят – три дня делай, что хочешь. Хватай, тащи, женщин вверх ногами переворачивай. (Общий смех окружающих, им по 17-18 лет). Но потом приходит комендантура и тогда уже гляди, чтобы пуговицы блестели.

- А когда американцы пришли, некоторые у них остались. Сирот, детей они сами не отпускали.

- Зачем они им были? - А как же? Кровь брали. Молодая кровь самая хорошая.

5. НА ПОРОГЕ СВОБОДНЫХ РЕШЕНИЙ

О караульном давно уже сказано: проинструктирован до слез, а

после выгнан на мороз. Но караул это не только мучительная подготовка, проверка знаний устава и того, что находится под сдачей, это еще и выход на обступивший человека со всех сторон казармы порог воли.

Приятно уйти от иезуитского порядка казармы, залечь в караульном помещении на нарах в сапогах, во всем обмундировании и ощущать свое лицо, неумытое, лоснящееся, опухшее от сна и недосыпания, ощущать его тоже как отблеск воли, пусть не настоящей, как побег из тюрьмы в строгую разбойничью вольность.

Но главное не в нарушении заведенного казарменнного порядка, главное наступает, когда разводящий с поверяющим ушли, и часовой остался один на посту, совершенно один, никто теперь не подойдет до самой смены. Внезапно наступившее полное одиночество заставляет задуматься, одних о смысле жизни, других о прошлом и будущем; кому-нибудь приходится бороться с искушением: можно снять сапог, упереться грудью в ствол винтовки и пальцем ноги спустить курок, а если в руках автомат, то и сапог снимать не придется; другому взбредет в голову, что он может убить ненавистного человека, пришедшего проверять посты, а потом застрелиться... и все это действительно случалось: люди, спокойные, исполнительные в казарме и на учениях, оказавшись одни в морозную

342

ночь под звездным небом, чувствовали, мыслили и вели себя по разному, необычно.

Часовой, о котором пойдет здесь речь, тоже задумался. Но мысли его были обычны и не вызвали бы тревоги, если бы о них узнало начальство.

Тут были обрывки услышанных фраз, воспоминания о кинокартинах, где по-военному легко и ловко убивают, бегут, догоняют, скрываются.

Казарма не угнетала его одиночеством среди людей. И там в казарме, и здесь на посту хотелось активных действий: отличиться, отбить нападение на охраняемый объект, убить нападающих, получить орден или медаль и пощрительный отпуск. Поехать домой с медалью и часами за бдительность. Пойти в кино в девчонкой. На груди два значка (уже есть) и медаль (будет), а на руке штурманские часы с пятью стрелками. Он закадривает девушку правой рукой (не положено правой, надо отдавать честь, но ему наплевать на военный патруль), поднимает левую руку и поглядывает на часы.

Мая спрашивает (да, пусть это будет Мая; она живет в этом городе, откуда ей там быть? Ну поехала с ним вместе, когда он получил отпуск) Мая спрашивает о часах – зачем столько стрелок? Он заливает:

- Я штурманом летаю, у нас в авиации без расчетов нельзя, на то нас дураков учат.

Но Мае такого не скажешь: она знает, что он бензосклад сторожит и аэродром от снега чистит.

Ну ладно, с кем сходить в кино найду. Дело не в этом. Надо еще отпуск получить. За малое отпуск не дадут. Тут нужно нападение на пост или поджог. Поджог вернее, потому что нападать никто не будет, а предупрелить поджог легко: той же Мае сказать, чтобы принесла бутылку керосина и спички. Сказать, что развести костер на посту нечем. Она, дура, не знает, что на посту разводить огонь нельзя,- принесет. Тут ее и уложить с одного выстрела, а потом еще два выстрела дать, чтобы получилось, как полагается, - два предупредительных и третий в нарушителя.

Так оно и получилось вскоре, когда вновь пришел черед караулу. Но не довелось герою, предупредившему поджог, догулять

поощрительный отпуск: спьяна проболтался и был осужден. Преступление соседствует с обыденнной жизнью, вписывается в обыденность, но его не всегда терпят, иногда и наказывают.

Могло бы сойти и это убийство за геройство: уж очень все было похоже на назидательные истории о поджигателях и диверсантах, которыми напутствовали заступавших на пост. Поначалу и вдаваться в подробности не стали,- может быть, даже скорее всего, ничего она поджигать не собиралась, а сдуру набрела на пост со своим

343

керосином и спичками, так не ходи там, где не положено. А углубляться в это дело, искать умысла в действиях часового, - это что же самому, на свою голову искать неприятностей, чрезвычайное происшествие, убийство и трибунал, разыскивать вместо того, чтобы дать часовому поощрительный отпуск?

Но проболтался герой, и выплыла история за пределы, где она могла рассматриваться, как добросовестное выполнение долга, и стала тем, чем была: убийством хорошо знакомой девушки ради получения поощрительного отпуска.

Когда человек или множество людей оказываются на пороге свободных решений, очень легко проявляются дикость и убожество личности, воспитанные обществом в человеке – ничтожность и серость души. Общественнные связи делают ее такой и они же несут на себе несамостоятельные, несовершеннолетние, одичавшие души, удерживая их на поверхности минимально-человеческого, необходимого обществу.

Стоит возникнуть смуте, ослабеть привычным связм и основой жизни становтся насилие и убийство. Вот почему революция, подготавливаемая идеалистами, бескорыстными и честными людьми, с первых своих дней находит массовый отклик в разгроме винных складов, и, совершив в первые месяцы резкие социальные преобразования, долгие годы потом выращивает на перевернутых социальных пластах подобие разрушенной социальной пирамиды. И когда пирамида несамостоятельных, лишенных душевной глубины и цельности людей доносит к вершине немногих или даже одного, обладающего высшей властью, вершина эта остается в своих действиях столь же серой и духовно несамостоятельной, как вся эта тяжеловесная громада.

Революция меняет внешние условия жизни, но почти все существенное в людях и в общественном организме очень медленно меняет свои свойства.

Более ста лет тому назад Бальзак писал («Этюды о правах» Сцены Парижской жизни):

«Думают, что полиция хитра, вероломна, а она чрезвычайно добродушна: она лишь наблюдает, как разгораются страсти, она получает донесения и хранит все эти памятки. Страшна она только с одной стороны. То, что она делает для правосудия, она делает и для политики. Но в том, что касается политики, она так же простодушна, как покойная инквизиция.»

Спустя сто лет приходится считать эту характеристику в ее положительной части очень идеализированной, что же касается всего остального, то тут ничего не изменилось.

Делающие революцию теоретики прибегают к насилию, как к неизбежному злу, которое должно раз и навсегда уничтожить гораздо

344

большее зло, а может быть и все зло на земле. Но как только идущие рядом с ними или за ними получают власть, так сразу же самые старые, самые презираемые свойства общественной жизни снова всплывают на поверхность.

Ю.Флаксман, присутствовавший на заседаниях Совнаркома в первые годы после революции, вспоминает:4

«Ленин никого не подавлял своим огромным авторитетом. На заседаниях Совнаркома царила товарищеская атмосфера, все чувствовали себя свободно. В прениях часто высказывались мнения, не совпадающие с ленинскими, он внимательно выслушивал и, если улавливал здоровую мысль, вносил коррективы в свои предложения».

В той же статье описано и другое совещание. Прошло только тринадцать лет.

«Никогда не забуду, запомнившегося мне по контрасту заседания одной комиссии ЦК, которое вел И.В.Сталин. Это было в 1931 году. Обсуждался вопрос о составе и месте расположения нового крупного промышленного комбината, в котором играла большую роль энергетика, поэтому меня и пригласили. К этому времени я стал инженером–энергетиком и был заместителем председателя правления «Энергоцентра». Комиссия работала днем в зале Совнаркома. Я устроился сбоку, у окна, где обычно сидел и в 1918 году при Ленине. Члены комиссии, наркомы, Орджоникидзе и члены президиума ВСНХ сидели за длинным столом. Сталин ходил, покуривая свою трубку.

Говорили, главным образом, работники ВСНХ5 Затем слово взял Сталин. Он сидел сбоку у стола председателя,

лицом к длинному столу. Говорил он так тихо, что никто ничего не мог расслышать. Сначала все невольно приложили к ушам руки, но и это не помогло. Тогда все чуть ли не легли на стол, стараясь расслышать оратора. В такой позе все они оставались до тех пор, пока Сталин произносил свою речь. Когда же он кончил говорить, заседание было закрыто: обсуждать больше нечего, истина в ее последней инстанции высказана».

Иногда кажется, что жестокий и нелепый разговор старухи со стариком повторяется из года в год, из десятилетия в десятилетие. Устаревшие формы общественной жизни издевательски не перестают спрашивать каждого:

- Ты хочешь есть: - Поесть. Есть ты будешь когда? - Когда хочешь. - Может быть ты поешь. Уже скоро пять. - Как хочешь.

4 «Новый мир», № 11, 1969г. «Страницы прошлого»

5 Высший Совет Народного Хозяйства

345

- Как ты хочешь: ты сам скажи! - Можно поесть. - Ты скажи, если хочешь есть. - Хочу есть. - Мясо будешь есть? - Буду. - А когда ты ел, ты помнишь? Старик молчит. Сонное и недоверчивое безразличие к общественным делам

пришло на смену революционным действиям народа, жестоким и несправедливым, но отмеченным сознанием личной ответственности многих за судьбы всех.

Наступила эпоха устойчивой жизни, тихого насилия и благопристойности.

Старуха ходит по саду весь день в задумчивости. Врачиха, побуждаемая пересудами, кладет плиту на ее могилу. Может быть, нужны пророки, вроде библейских, умевших

говорить с людьми от сердца к сердцу, изобличающие зло и грех так, чтобы защемило в груди и захотелось стать лучше? Так ведь были и Шекспир, и Свифт, и даже Радищев ездил из Петербурга в Москву.

Может быть, и пророки тоже не так уж часто говорили со своими современниками, потому что могли и камнями побить, может быть, и они писали, если не в стол, то в дорожную сумку. Ветхий завет и Евангелие лучшее доказательство силы и бессилия литературы. Она, как музыка влияет на каждого, кто к ней прислушается, но история человечества – немузыкальна. Да и сама музыка, в отношении ее применения, не безупречна. И в Ветхом Завете тоже заповедь «Не убей!» уживается с хладнокровным, а иногда и восторженным рассказом о победных сражениях, после которых были убиты «все мочащиеся у стены» (т. е. мужчины – древние владели научной классификацией). Во все времена проповедь самых благих идей уживалась с практикой грубого насилия и мучительством.

Но вернемся к более близким нашему времени воспоминаниям и мыслям. В запасе у нас еще горсть услышанного и речи, которые нельзя услышать.

6. ЕЩЕ ОДНА ГОРСТЬ УСЛЫШАННОГО. ГОВОРЯТ ДЕТИ

346

- Мое дело маленькое. Я главный палач. Мне лишь бы казнить и все.

- А ты знаешь, как сделано небо? - Нет. - Взяли воздух. Нет, взяли большую, большую лестницу, до неба,

и взяли клизму. И сделали: пуф... пуф... Стало небо.

РАЗГОВОР В ОЖИДАНИИ АВТОБУСА

Девушка: - Ты мог бы меня подбросить на провода? Парень: - Мог бы. По частям. И написал бы – обманистрация. Столик стоял бы. Мясо продавали бы, а сверху большая вывеска –

Обманистрация.

МОЛОДОЙ АТЕИСТ СПОРИТ О СУЩЕСТВОВАНИИ БОГА СО СТАРОЙ ЖЕНЩИНОЙ

- Вы евреев любите? (И не дожидаясь ответа). А Христос был

евреем, самым настоящим евреем!

ВСПОМИНАЕТ ЖЕНЩИНА

- Говорили ему: уходи! Уходи! А он не уходит. А немцы пришли,- залез в погреб и там умер, чертенок.

ВСПОМИНАЕТ СЕЛЬСКИЙ ЖИТЕЛЬ

- Двое в нашем селе были женаты на еврейках. Одну Сарой

звали, а его не помню. Тут он у нас, идиот, и жил. Другого звали Николаем, а ее Марусей. Она среди украинцев выросла, говорила как все, по-украински. Они обе остались, не могли выехать, мужья тоже остались. Так ту Сару муж заставил уйти в ребенком:

- Раз вызывают немцы, значит ты должна идти. Хоть бы ребенка оставил, так нет, идиот!

А вторая, Маруся, та не пошла. - Не иди, если ты пойдешь, так и я с тобой должен,- это Николай

говорил. Они жили здесь. Ну, соседи некоторые знали. Знали-то все, но

молчали, а некоторые стали доносить немцам. Ее один раз забрали, так Николай пошел выручать ее. Она

подошла к нему, а он, я же вам говорю. Не Николай, а лицом настоящий Микита,- так она подошла к нему и говорит:

347

- Посмотрите на него, неужели вот такой украинский хлопец взял бы жидовку?

Ну ее и выпустили. Потом снова забрали. Николай, как был одет, грязный с работы, пришел опять. Так немец его узнал и чуть не побил:

- Уходите оба, чтобы я вас не видел!

ГОВОРИТ ТОТ ЖЕ СЕЛЬСКИЙ ЖИТЕЛЬ

- Теперь вшей не достать. Людям нужно было, так они на

Полтавщину ездили. - Зачем они нужны? - От желтухи. Их едят, достаточно несколько штук. Верно

помогает. - Кто ж их станет есть? - А вы не узнаете, близкие в еду кладут.

В КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЕ

(Женщина, пригласившая уборщицу, говорит ей о той части

кухни, которую использует соседка) - Там не мойте – это ее грязь. Пусть убирает. - Ничего, я всюду помою. - Как хотите, я бы не стала – это ее грязь. - Пыль иногда поднимается, может пойти по всей квартире. - Как хотите. Я бы на вашем месте не стала. (Мытье полов, как средство террора) - ВЫТИРАЙТЕ ЧИЩЕ НОГИ !!! - Господа... господа! Теперь и слова такого нет. Теперь каждая

сопля живет в отдельной квартире.

ПОСЛЕ ПЯТНАДЦАТИ ЛЕТ СУПРУЖЕСКОЙ ЖИЗНИ

(Рассказано малознакомому человеку. С которым еще не раз

придется встречаться по службе) - Тяжело расставаться. Видишь, она, когда мы начали жить

готовить совсем не умела. Сделала котлеты, их есть нельзя было (показывает, как надкусывает, а есть не может), не подлила водички, без яичка. А теперь, когда я ее научил всему, отпустить ее обидно.

Но как можно жить с человеком, если нет откровенности? Я ей говорю: - Мы с тобой жили, принимали меры, чтобы у нас детей не было.

А теперь я мер не принимаю. Ты делаешь что-нибудь? Принимаешь таблетки?

348

Молчит. - Это тебя не касается. Но я же муж, я должен знать. Она теперь у матери живет, в Севастополе, вместе с дочерью. У

нас первые четыре года детей не было: у жены была недоразвита матка.

(Несколько позже выясняется, что жена оставила рассказчика, так как он не может не пропить получку).

ЗАПОМНИЛОСЬ

- Я тогда был командиром взвода. У меня служил один тунгус,

охотник. Вечером в моей палатке собирались командиры отделений. Я дремал, а они разговаривали. Часто тунгус, он тоже командиром отделения был, рассказывал о своей жизни. А однажды, слышу он начинает рассказывать.

- Как-то раз,- говорит,- мы с отцом пошли-поехали. Я так и прыснул. Сколько потом смеху из-за этого было. Я так и

стал его звать – «пошли-поехали». - А о чем он рассказывал? - Я его не слушал.

ПИСЬМО ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНЕГО (писалось на вечерних занятиях и оставлено на столе).

? декабря. Здравствуй, лучший друг Коля. Я только сегодня достал твой адрес и решил написать тебе

письмо, как мы без тебя живем. Во дворе все по-старому, правда, у Кныша сняли шапку. Я с

Юрой 5-го и 6-го числа пили. 6-го я так напился, что вытер всю лестницу, а ее только

покрасили, пришел домой грязный. Приехал с армии Артюшкин, может быть с Любкой поженятся, пока ты придешь с армии. Пришло от Спицына письмо, пишет, что поправился на 11 кг. Я сейчас работаю там же и хожу на курсы. 25-го февраля сдаем экзамен на удостоверение.

Если ты помнишь, Коля, когда мы с тобой сидели в парадном, я тебе говорил о Марине. 3-го числа я получил от нее письмо.

Обижается, говорит, почему я ей не писал, назначила свидание, а я заболел и не пошел.

Больше во дворе новостей никаких нет.

349

Коля, напиши мне как ты там добрался, в каких войсках служишь. Напиши как тебе сейчас там. Прими от меня горячий привет. А пока, Коля, до свидания.

Толик (Гаврыло)

ШУТЛИВАЯ ПЕРЕБРАНКА В ОБЩЕЖИТИИ

- А давно он стал таким смелым? Спроси его. Когда он приехал

из своей Королиновки, он на трамвай с портянкой бросался. - Ты бросался на трамвай с портянкой? - Он лампочку не знал как выключать. - Сначала дул на нее, а потом видит, что она не гаснет, так он на

нее залаял.

ДЕТСКИЕ ГОДА ШУТНИКА

Он родился перед войной, в 1941 году. Мать и отца не помнит,

тетка отдала в детдом. - На уроке было скучно. Подымать шум, вставать, скандалить,

чтобы выгнали, не хотелось, а уйти с урока надо. Урок географии, рассказывали про Уральские горы. Зажег порох

в патроне и выстрелил в потолок. Выгнали. Из патрона капсуль вынимали, зажимали патрон между

пальцами, а в отверстие, вовнутрь патрона всовывали горячую иглу, спичкой разогревали.

Один раз патрон разорвался, но поранил руку несильно. Стреляли и снарядами, их много тогда находили. Обкладывали

со всех сторон землей. Снаряд взвивался в небо, как ракета, а гильзу раздувало в несколько раз. Этим многие занимались. Однажды ушли взрывать восемь человек, а вернулся только один, и тот израненный.

- Теперь хорошо, в школе есть урок труда, а раньше только один настоящий урок был – физкультура.

Убежал из детдома. Приехал к тетке: - Я буду с вами жить. Не понимал, что у нее есть своя семья, я ей не нужен. Она спрашивает: - Что тебе там плохо, не кормят? - Кормят, но мне неохота там жить. Она позвонила в милицию. Забрали и отвезли в детдом. Там отлупили хорошо. - Кто бил? Воспитатель? - Да. Воспитатели. Дали мыть пол вне очереди. А коридор там

длинный, раньше двенадцати не помоешь. А спали с 11 до 6-ти и всегда не высыпались.

350

Мне очень хотелось всегда к лошадям, коровам, ухаживать за животными, а вот, видишь, стал слесарем.

В СТОЛОВОЙ САМООБСЛУЖИВАНИЯ

- Борщ у вас кислый, каптофель холодный. - Возьмите жалобную книгу и напишите. - Я подлостей никогда не делаю. Я покричу и все.

7. РЕЧИ, КОТОРЫЕ НЕЛЬЗЯ УСЛЫШАТЬ

(за круглым столом обсуждаются вопросы развития форм общественной жизни).

Круглый стол символизирует равноправие всех участников

обсуждения. Председателя, который умудряется изменить не только форму, но и назначение стола, не будет. Гарантией от таких неожиданностей, может быть, только закрепленная традицией, всеми признанная процедура – закон.

Может быть, весь мучительный путь развития общественной жизни сводится к выработке разумной и доброй процедуры общения людей друг с другом и с государством. Будем надеяться и послушаем, что говорят специалисты.

ГОВОРИТ ПРОВОКАТОР

По роду своей работы я очень близко сталкивался с наиболее

самобытными, в общественном отношении, людьми. Они и мы, и мы даже в большей степени, чем они, вместе творим истории, превращающиеся впоследствии в историю.

Эти мученики, эти буйные и слабые головы попадают в тюрьмы и трудовые исправительные лагеря, ссылку или сумасшедшие дома. Иначе и быть не может.

Скажите сами, что делать с тридцатидвухлетним дворянином А.Н.Родищевым, русским, ранее не судившемся, женатым, фактически руководителем Петербургской таможни, если он пытается напечатать в самый разгар крепостничества, в 1790-ом году, свое интервью с крепостным крестьянином на барской пашне и призывает к убийству царя, если тот правит самодержавно?

Вот остановил он крестьянина, пашущего в воскресный день и начинает его распрашивать:

- Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресенье не спускаешь, да еще и в самый жар?

351

Заметьте, он не хуже крестьянина знает в чем тут дело, а спрашивает и ответы записывает в книжечку. А ведь это, вроде, не по его, а по нашей части, но в том-то и дело, что революционеры во все времена провоцировали народ, а мы провоцируем революционеров. Так что еще не известно кому надо ставить памятники.

Крестьянин отвечает: - В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз ходим на

барщину и под вечер возим оставшее в лесу сено на господний двор, коли погода хорошая; а бабы и девки для прогулки ходят по праздникам в лес по грибы да по ягоды. Дай Бог,- крестится,- чтоб под вечер сегодня дождик пошел. Барин, коли есть у тебя свои мужики, так они того же у господа молят.

В таком же духе ведет он свое интервью и далее, задавая вопросы так, чтобы показать катастрофическое положение в сельском хозяйстве.

- Велика ли у тебя семья? Крестьянин отвечает. - Как же ты успеваешь доставать хлеб, коли только праздник

имеешь свободный? Крестьянин отвечает, что не одни праздники. Но и «ночь наша». Радищев продолжает спрашивать: - Так ли ты работаешь на господина своего? - Нет, барин, гневно бы было так же работать. У него на пашне

сто рук для одного рта, а у меня для семи ртов, сам ты счет знаешь. Да хоть растянись на барской работе, то спасибо не скажут. Барин подушных не заплатит; ни барана, ни холста, ни курицы, ни масла не уступит.

Выяснив все необходимое, упомянутый Радищев начинает издеваться над законами государства Российского. Он говорит крестьянину:

- Друг мой, ты ошибаешься, мучить людей законы запрещают. На что мужик ему отвечает: - Мучить? Правда, но небось, барин, не захочешь в мою кожу.

ПРОВОКАТОРА ПРЕРЫВАЕТ ЗАВЕДУЮЩИЙ КАФЕДРОЙ

Между прочим, сочинение Радищева «Путешествие из

Петербурга в Москву» непрограммное, так что лучше о нем не говорить, но раз уж мой уважаемый коллега заговорил о нем, то я должен сказать, что рассматривая данный вопрос, о положении в сельском хозяйстве, ретроспективно, мы замечаем, что тут оптимистический взгляд на исторический процесс себя оправдал. Если до недавнего времени в сельском хозяйстве еще наблюдались недостатки, то своевременное принятие мер, обеспечивающих

352

должную роль и подобающее место важному экономическому рычагу,- принципу материальной заинтересованности работников сельского хозяйства в результатах их труда, обеспечило решающие сдвиги и достижения.

ПРОДОЛЖАЕТ ГОВОРИТЬ ПРОВОКАТОР

Я бы все же хотел вернуться к рассмотрению деятельности

обвиняемого. Кстати о терминологии. В кабинете одного из следователей

произошел любопытный разговор с одним из подчиненных. Следователь. Обращаясь к нему, назвал его обвиняемым. Тот возразил:

- Я не обвиняемый. Обвиняемым я буду, когда буду знать предъявленные мне обвинения, на суде.

- Кто же вы, если вас арестовали и вы находитесь на допросе? - Подозреваемый. Но пока еще не обвиняемый. Тогда следователь подвел его к окну. Раздвинул шторки и,

показывая на тех, кто ходил по улице, сказал: - Вот они, те, что там ходят, это подозреваемые.

ПРОВОКАТОРА ПЕРЕБИВАЮТ ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ

Если не замечать вас и вашей работы, то еще можно жить на

свете, но когда начинаешь замечать при выходе на метро нахально глядящую на всех проходящих, и видишь модную техническую оснащенность всей этой оравы, внезапно появляющиеся коробки телевизионных наблюдательных аппаратов, расчетливо подсвеченные мощными матовыми лампами, тогда становится не по себе. Ну, Бог с ними, пусть подсвечивают, пусть подглядывают по системе внутреннего телевидения за всеми пассажирами метро, но только не надо им так нагло, с таким вызовом смотреть на проходящих.

Когда вы входите в магазин самообслуживания и продавщица смотрит на вас, как на вора, не хочется ничего покупать, побыстрей бы уйти из этого вертепа, где всех считают ворами. Чем меньше таких зачумленных мест, тем здоровее жизнь.

- Но какое вам дело до всего этого, ведь вы знаете, что ни в чем не виноваты.

- Микробам дела нет до вины и невиновности. Вас сделают виновным: чума есть чума.

Вы заходите по делу в проходную номерного института и уже начинаете ощущать зачумленность. Для того, чтобы заказать пропуск или вызвать другого человека, вы заходите в комнату с множеством

353

телефонов. Вам нечего скрывать, пусть подслушивают. Пусть записывают на магнитофонную ленту. Но нужный номер занят, и тогда, разглядывая окружающих, вы замечаете... Опять он. Но этот не смотрит нагло, как тот, что стоит у выхода из метро. Он даже делает вид, что тоже кого-то дожидается, крутит диск и кладет трубку. Этот человек томится скукой, но он на работе, связанной с наукой, поэтому его томит еще и сознание своей неудачливости: ничего существенного за время получасового или часового дежурства, все люди предельно локаничны и сдержаны.

Но вот появляетесь вы, вызываете человека, которого десять лет не видели, просите содействовать в устройстве на работу недавно окончившей университет дочери вашего приятеля, рассказываете о себе, что продолжаете писать стихи и тут же на глазах у пораженного «дежурного по необычному» извлекаете из карманов листки со стихами. Ну как ему не нажать на спусковую пружину, не взбодрить всех осоловелых своих сотоварищей. Теперь, уж можете быть уверены, что ваше посещение номерного института будет зафиксировано подробнейшими донесениями и снабжено фотографиями. Все будет сделано оперативно и в короткий срок. Не беда, если за эти полчаса вами будут заниматься человек пятнадцать хорошо оплачиваемых работников. Будет вызван специалист по уличным моментальным фотографиям с двум помощниками. Возможно, все, что завертится вокруг вас будет стоить дорого, но зато как быстро и четко все сработает, как удачно вас сфотографируют вместе с девушкой, о которой вы ходотайствовали. Не успели вы отойти на несколько кварталов, как внезапно (не забывайте про детективные романы, с вами имеют теперь дело люди, работающие по лучшим образцам) вас останавливает хорошо одетый молодой человек, протягивает банку с баклажанной икрой и говорит, вручая ее вам:

- Может быть вам нужно. Я купил, но она мне не нужна. От неожиданности, вы начинаете рассматривать этикетку на

банке, спрашивать девушку – не нужны ли ей консервы. Тем временем вас фотографируют. Так вы попадаете в несколько томов совершенно секретных документов, и в каждом из них вы с глупым растерянным лицом смотрите на консервную банку.

- Что же из того,- скажете вы снова,- пусть себе фотографируют, записывают, подслушивают. Нам-то что до всего этого?

Мы знаем чем могут закончиться такие забавы. Миллионы ни в чем не повинных людей в нашем ХХ веке арестовывались, ссылались, расстреливались в результате подобных увлечений. Беда в том, что мурло это, вооруженное современной техникой, полно жизненных сил и не желает ограничивать свою деятельность дверьми номерных институтов (по-правде говоря, ему и там делать нечего, потому что

354

все секреты во всем мире уже давно гроша ломанного не стоят). Мурло это глядит из газетных статей, охотно выступает по телевидению, заседает в правлении Союзов писателей... Оно существует во всех странах и всюду плодит недоверие и ненависть. И тут уж недалеко до уничтожения разумной жизни на всей Земле.

СНОВА ГОВОРИТ ПРОВОКАТОР

Дорогие товарищи, мне кажется, здесь допущено существенное

извращение роли наших органов. Нас сравнивают с охранным отделением, с охранкой, но, товарищи, нам тоже не пристала роль Иванов, не помнящих своего родства. Давайте подойдем к этому вопросу с позиций научной философии. Конечно, надо и помнить о классовых различиях: там меньшинство эксплуотаторов охраняло свои интересы от посягательств всего народа, а тут весь народ охраняет свои интересы от посягательств меньшинства. Поэтому мы вправе строить свою работу на более широкой материальной базе и, опираясь на массы, располагать значительно большим числом не только платных сотрудников, но и сотрудников, деятельность которых оплачивается их служебным и общественным положением.

Автор данной книги (начало которой нам удалось посмотреть еще до того, как автор добрался до середины, на которой мы с вами сейчас топчемся) упомянул «Этюды о нравах» Бальзака. Что ж, там верно сказано о начальном периоде нашей работы:

«Революция упразднила полицию, она в ней не нуждалась. Шпионаж, в те времена почти поголовный, именовался гражданской доблестью».

Теперь, к сожалению. Чувствуется в людях некоторое безразличие и усталость, но мы научились преодолевать их, проявляя необходимую заботу о тех, кто понимает нашу установку: «все мы люди, все человеки».

Но обратимся к сути дела. Все мы с вами материалисты и понимаем, что зря деньги не платят. Платили. Платят и будут платить за большую и очень важную работу. Рассмотрим этот вопрос хотя бы на примере того же Радищева.

Крепостное право и монархия в самом соку, 1790-й год, правит просвещенная императрица Екатерина II. Конечно в будущем все это будет изменено и кое-какие тенденции в этом направлении намечаются: в Англии парламент работает довольно бойко, а во Франции произошла даже революция, Генеральные штаты, созванные

355

королем, превратились в неподчиняющееся королю Национальное собрание, но эти тенденции для России еще весьма и весьма несвоевременные. Однако, во все времена находятся люди с повышенной психической чувствительностью, не зря их в наше время иногда помещают вместо концентрационных, простите, исправительно-трудовых лагерей в психиатрические лечебницы. Эти люди преждевременно ощущают и преждевременно реагируют.

Судите сами, не следует ли обратить внимание и принять меры по отношению к человеку, который во времена Екатерины II пишет в оде «Вольность» о царе, нарушающем права народа:

«Злодей, злодеев всех лютейший, Превзыде зло твою главу, Преступник, изо всех первейший, Предстань, на суд тебя зову! Злодейства все скопя в едино, Да не едина прейдет мимо Тебя из казней, супостат. В меня дерзнул острить ты жало. Единой смерти за то мало, Умри! Умри же ты сто крат!» Эту 22-ю строфу оды «Вольность» Радищев поместил в

«Путешествие из Петербурга в Москву» в таком виде: «Злодей, злодеев всех лютейший...

Ты все совокупил злодеяния и жало свое в меня устремил... Умри! Умри же ты сто крат!- Народ вещал...»

А другую (14-ю) строфу он поместил полностью: «Возникнет рать повсюду бранна. Надежда всех вооружит: В крови мучителя венчанна Омыть свой стыд уж всяк спешит. Меч остр, я зрю, везде сверкает, В различных видах смерть летает, Над гордою главой паря. Ликуйте склепанны народы; Се право мщенное природы На плаху возвело царя.»

Ну что будешь делать с таким преждевременным человеком? Вы скажете, ничего не делать, пусть себе пишет, каждому в России видно, что сумасшедший. Так-то оно так, и не будь нас, все бы и осталось в ящиках столов, у авторов и у редких читателей. Но в том-то и заключается охранно-прогрессивная роль наших органов, что мы не даем преждевременным тенденциям залеживаться. Мы сигнализируем

356

властям,- так проявляется наша охранная роль,- но мы же и делаем реальными, обозримыми для истории и даже для современников, фактом жизни то, что без нашего содействия долго еще оставалось бы одним только неопределенным, никому не известным мечтанием,- и в этом проявляется наша прогрессивная историческая роль.

Трудно представить себе, сколько труда приходится иногда затрачивать для того, чтобы заставить человека стать мучеником преждевременной тенденции. Но, честно говоря, кому-то ведь надо начинать, потому что в действительности все эти преждевременные тенденции одновременно давно уже являются также и запаздывающими тенденциями, так что мы иногда бьемся-бьемся, чтобы сделать человека героической личностью: всячески фиксируем все, что он делает, сближаем его с подходящими людьми, чтобы хоть арестовать, сослать или поместить в психиатрическую больницу можно было, а когда с очень большим трудом достигаем цели, то все сделанное приписывается ему одному, впоследствии даже памятники ставят и улицы его именем называют, как будто нас там и не было.

Конечно, во времена Радищева наша работа была попроще. Когда Радищев окончил писать «Путешествие из Петербурга в Москву», он получил у петербургского обер-полицмейстера разрешение печатать книгу (полицмейстер, может быть, дальше заглавия и не смотрел). Типографщик, заглянув в содержание книги, отказался ее печатать. Тогда Радищев купил печатный станок и стал печатать у себя дома.

В те времена по закону 1783-го года всем разрешалось заводить вольные типографии. Так что работа органов в те годы сводилась только к тому, чтобы обратить внимание императрицы на содержание опубликованной книги.

В наши дни, конечно, работы у нас с этим Радищевым было бы побольше. Первым делом, поскольку он работал в таможне, надо было постараться вмешать в это дело иностранцев, организовать передачу рукописи за границу. Далее, можно было бы прислать в таможню небольшой множительный аппарат. Удобный для издания большого числа экземпляров. Можно было бы намекнуть Радищеву, что пока за аппаратом никто не является, он может взять его к себе домой для изучения устройства. Такой поворот дела был бы удобен тем, что впоследствии Радищева можно было бы привлечь к уголовной ответственности не только за распространение клеветнических измышлений, но и за кражу множительного аппарата.

Как видите, возни было бы значительно больше, чем во времена Екатерины II. Но мы бы тоже с этим делом справились.

Наше дело: охранять и предупреждать о надвигающейся прогрессивности.

357

Конечно, мы не представляем авторов преждевременных тенденций к наградам и поощрениям, они преждевременны и должны понести за это наказание или получить серьезное предупреждение, но одновременно общество должно, я имею в виду облеченных властью, прощупывать какие пути следует выбирать в связи с надвигающимися тенденциями.

Не наша вина, если наша работа настолько приходится всем по вкусу, что ее обращают в основное орудие внутренней и внешней политики и, уверенные в наших охранительных возможностях, не признают серьезными надвигающиеся тренденции.

ГОВОРЯТ НАХОДЯЩИЕСЯ У ВЛАСТИ

А нам, вы думаете,- приятно оставаться в истории

реакционерами, извергами и глупцами? Неужели Екатерина II, женщина умная, неплохо справляющаяся

с обязанностями императрицы, заслуживает, чтобы вспоминали только про Орлова и Потемкина, да еще о том, что она, раздраженная сплетнями, приказала отрезать языки нескольким придворным дамам, бить их плетьми и сослать в Сибирь, что было, конечно, немедленно исполнено. Все это мелочи, которые позволил бы себе всякий в ее положении. Оценивая ее влиятельность более серьезно, в социально-историческом плане, мы вспоминаем Пугачева и Радищева и осуждаем ее за четвертование одного и ссылку в Сибирь другого. Но представьте себе. Что Пугачев, разграбивший Казань и Саратов, сумел бы добраться до Москвы. В том, что он не учредил бы парламентской демократической республики сомневаться не приходится. Успех сопутствовал ему только как самозванцу, претенденту на царский трон. Победа Пугачева, не только сопровождалась бы грандиозной резней в общегосударственном масштабе, но привела бы только к замене на российском троне образованной женщины, в редких случаях отрезавшей зыки у придворных дам, пьяным разбойником. А если это так, то радоваться надо тому, что Екатерине II удалось справиться с Пугачевым, и спасти страну от смутного времени и от замены правителей сытых и остепенелых – жадными и неопытными.

Ну, а Радищев, скажете вы,- он же не Пугачев, он хотел поставить над волей государя волю народа, сделать жизнь более справедливой, а законы – честными и человечными. Его-то зачем было в Сибирь ссылать?

А вы попробуйте – не сошлите, когда у вас власть в руках и те, кто готовы у вас ее перехватить смотрят внимательно: а сумеете ли вы ее употребить, не разучились ли?

358

Как только заметят за вами слабинку, так сразу вам конец, слишком много охотников обладать властью и распоряжаться ею привычным способом.

Взять хотя бы ту же Чехословакию, вы думаете, нам приятна была вся эта шумиха с танками? Вы что серьезно думаете, что мы боялись захвата Чехословакии Западной Германией? Или, может быть, мы боялись, что Дубчик там у себя парламент откроет, и у нас могут захотеть того же?

Все это чепуха. Ничего у нас не захотят. Но для каждого из нас в отдельности это был момент весьма серьезный. Все дело в конкурсе на замещение должности власть имущего. Обычно у нас такие конкурсы не устраиваются: нам нужна устойчивость в жизни, власть у нас обычно пожизненная. Бывают, однако, непредвиденные обстоятельства, при которых нужно держать ухо востро, чтобы не оказаться вне игры.

Но вернемся к вашим возможностям и к историческим претензиям, предъявляемым потомками. Ох уж эти потомки, почему они молчат, когда бывают предками? Если поставить на совершеннно свободное всенародное голосование, конечно, без предварительного обсуждения (этого допустить мы не можем), то большинство этих потомков проголосует за самые строгие меры по отношению к своим Преждевременным. Мы во все времена представляем господствующие предрассудки, результирующую силу устоявшихся массовых тенденций. Какой толк будет, если мы уступим место другим? Они не сумеют сделать ничего иного. Да и кто уступит?

А теперь скажите, правильно ли поступают потомки в позднем своем раскаянии, когда обвиняют нас? Мы делали только то, что надо было в свое время. Образцовым в такой ситуации надо считать поведение Понтия Пилата: он сумел, распиная носителя преждевременных тенденций, оговорить свою невиновность перед потомками-предками, омыв руки перед предками-потомками. Но боюсь, что в действительности он этого омовения своевременно не сделал, потому что все эти великие исторические дела в момент своего совершения никак не отличались от других мелких дел, а от всех дел рук не умоешь. Ведь то же дело Иисуса в свое время было одним из многих: скольких праведников, проповедников, пророков и безумцев распяли, побили камнями, удавили, уморили голодом, повесили и расстреляли в разное время и в разных странах? Конечно, если бы Пилат знал, что именно этот войдет в историю, он бы уж как-нибудь уладил его дело. Но в том-то и беда, что никто вам заранее не скажет, что из всего множества бродяг, нищих, безумцев и гениев память останется об Иисусе. Никто не подсказал Екатерине II, да она бы и не поверила, что из всех, кого били плетьми, ссылали в Сибирь, память останется только о Радищеве. А в более позднее время, разве

359

не забывают о миллионах замученных, расстрелянных, сосланных, но помнят о смерти Бабеля и Мандельштама, о надругательствах над Зощенко и Булгаковым?

Кто знает, не готовим ли мы себе такую же историческую память, преследуя Солженицына?

Мы тоже люди и для нас эти промахи отнюдь не безразличны. Но как знать, кого история вознесет, а о ком не вспомнит? История сама этого не знает, выбор производится задним числом, а многие Преждевременные погибают, не оставив о себе вообще никаких следов. В отношении этих сложно быть спокойными, но все равно, что-нибудь найдут потом, чтобы укорять. А мы-то в чем виноваты? Есть писательская общественность, она решает эти дела. Если председатель Союза Писателей Федин, старейший писатель, второй Горький, несмотря на просьбу редактора «Нового Мира» Твардовского, не соглашается помочь опубликованию в журнале романа Солженицына «Раковый корпус»; если после смерти Твардовского, никто из писателей, с которыми можно считаться, не возражает против исключения Солженицына из Союза писателей, ни Симонов, ни Катаев, не говоря уже о Шолохове (тот просто советует его расстрелять), то неужели мы будем одергивать писателей за вынесение вполне разумных решений? А теперь, когда каша заваривается, и нам придется, может быть, выслать его за пределы Советского Союза, на нас будут всех собак вешать. Но мы всегда делаем только то, что от нас ожидают и даже требуют наиболее жизненно активные современники.

Ну, действительно, скажите сами, что нам в этом Солженицине? Мы вообще редко книги читаем, не до этого. Но раз писатели, наши доверенные люди, говорят, что дрянь, да еще опасная, подрывающая авторитет, а сам он человек верующий, да еще и дерзкий к тому же,- требует, чтобы ему разрешили слово «Бог» с большой буквы печатать, претендует, видите ли, на особую, личную орфографию, как же мы можем не поощрять исключение его из Союза писателей? Это все равно, что математик принес бы нам свои закорючки, Академия Наук дала бы о них отрицательный отзыв, а он еще был бы верующим к тому же, да еще в качестве выводов из своих математических теорий рекомендовал бы проводить выборы, выдвигая не одного кандидата на каждое место, а несколько и не по заранее утвержденному списку: так, мол, получается, если подвергнуть математическому анализу понятие свободных выборов. Неужели мы могли бы и захотели возразить против лишения этого человека всех математических званий и запрещения печатать его работы?

Преследования Преждевременных никогда не прекращались, не прекращаются и не прекратятся, потому что они остаются людьми чрезвычайно неудобными. Всем уже теперь ясно, что воскресение

360

Иисуса не было бы в данное время подарком для всех его многочисленных, враждующих между собою церквей. Христос остается по-прежнему Преждевременным, а религиозные распри это лишь незначительная часть распри церквей с Христом. Воскресни любой из ныне признанных Преждевременных, и он не узнает и отречется от всех своих последователей, а они не узнают и отрекутся от него. Чего же вы хотите от нас, имеющих дело с еще непризнанными Преждевременными?

А вообще, я вам скажу, что все эти разговоры о Преждевременных, вопли, памятники, восхваления – выеденного яйца не стоят. Кто они такие? Случайные, наугад выхваченные из прошлого имена, символы того, что в свое время никто сделать не мог и сейчас тоже, в том виде, как они это предлагали, сделать не может.

То, что реально, что действительно можно сделать, делается нами, людьми активно живущими, обладающими властью благодаря сотрудничеству с большинством таких же активно живущих людей. А кто такие эти Преждевременные? Это люди, не способные к тому, чего требует жизнь того дня, в котором они живут.

Возьмите того же Иисуса. Легко вообразить себя Мессией, Христом, Спасителем, Сыном Божьим, избавляющим человечество от первородного греха, легко советовать людям: любите друг друга, как самих себя, раздайте имущество нищим... Такие речи может произносить любой сумасшедший! Чего же удивляться, что его после этого распяли? Для того, чтобы произносить такие речи особых способностей не надо, а вот попробовал бы он стать первосвященником или хотя бы сборщиком податей. Это было бы не так легко, тут нужно уметь жить с людьми, ненавидящими всех, а любящих только самих себя, с теми, кто не желает отдавать свое имущество, а норовит обобрать и нищих. Суметь поладить с ними, да еще получить власть над ними потруднее, чем произносить безответственные речи. Подумаешь! Открыл Америку: люди должны любить друг друга, как самого себя. Не хотят они этого! Они охотнее перегрызут один другому глотку.

А Радищев, тоже хорош: берет интервью у крепостного крестьянина. Мы сами знаем, что ему нелегко. Что же он предложит? Помещикам, чиновникам, офицерам, священникам и дьякам, тем, кто во все времена составляет не менее десятой доли общества и является наиболее влиятельной его частью, обладающей силой, что же нам самим землю пахать, что ли? Сами знаем, уважаемые товарищи, Иисус и Радищев, что многое следует переделать, но не получается, а у вас тем более никогда не получится. В небесах витаете, дорогие товарищи, а восстаете против того, что мы на земле делаем. Хорошо было бы, ради смеха, как-нибудь дать вам попробовать.

361

Да, впрочем, оно уже и бывало. Мы же потом на ваших идеях и выезжали, наводили порядок в

кровавом хаосе, делали ваши идеи приемлемыми для жизни, то есть поворачивали их так, что вы бы их не узнали.

Даже, если предположить, что Преждевременные для чего-то нужны, скажем, для того, чтобы было кому ставить памятники, то и в этом случае мы вводим в заблуждение подрастающее поколение, так как потребность в мучениках чрезвычайно ограничена: истории достаточно одного-двух на столетие, а мы выращиваем их целыми табунами. Никто не только им памятников не ставит, но даже запоминать даты рождения и смерти не собирается. К примеру, в словаре-указателе, которым снабжен двухтомник Писарева (т.1.изд.1934г.) указаны даты рождения и смерти Франческо Антомарки, врача, бывшего при Наполеоне на остраве св. Елены, но не указаны даты рождения и смерти капитана Александрова – затерялись, а между тем об этом капитане, упомянутом Писаревым, в указателе, рассказана любопытная история.

Капитан Александров получил для передачи губернатору Лидерсу телеграмму царя Александра II по поводу предполагавшейся демонстрации в Варшаве: «разгонять холодным оружием, а если нужно, то употребить картечь». Вместо этого Александров передал губернатору, что приказано действовать увещеваниями. За это он был приговорен к расстрелу, но расстрел был заменен вечной каторгой.

Вот уж кому, действительно, положен памятник, а на поверку даже инициалов его не знают. Что там на каторге с ним было? Когда умер? Ничего не известно. А человек геройствовал, спасая неизвестных ему от смерти: осмелился нарушить воинский долг, присягу, воспротивился самодержцу.

Нет, наше дело более жизненное, нужное, верное. Благодарное. Чего бы тому же Александрову было не послужить в Варшаве? Гораздо больше пользы принес бы себе и людям.

СНОВА ГОВОРЯТ ПОДОЗРЕВАЕМЫЕ

Хотя мы и усажены автором за общий круглый стол, но говорим

мы не в открытый зап, не смотрим в объектив кино- или телеаппарата, а говорим в ящик стола и смотрим на его замочную скважину. Только этим можно объяснить откровенность говорящих. Хотел сказать «выступавших», что на языке молодежи «выступать» теперь означает: задаваться, задирать других, важничать и ябедничать. Язык чутко реагирует на изменение общественных условий и приписывает новый смысл словам, теряющим свое значение. С тех пор, как выступления на собраниях, как и сами собрания, стали ритуальными и казенными, слово это стало пригодным для переосмысливания. Слова не могут

362

долго оставаться пустыми, они начинают приобретать новый смысл. То же происходит и с общественной жизнью, когда она теряет смысл.

То, что мы говорим в ящики стола, а не в зап, плохо для общества, потому что там, где нет открытого обмена мнений, общество легко загнивает.

Преждевременные нужны обществу, хотя бы как напоминание о том, что еще не сделано. Другое дело, что попасть в их число не так уж приятно и гибель их большей частью бесполезна. Они появляются тогда, когда в обществе возникают причины и возможности для их появления. Правда и то, что психическая неустойчивость, легкая возбудимость, неудачно сложившиеся обстоятельства, невозможность реализовать свои способности так же, как повышенная совестливость и честность выводят человека на путь нерасчетливого, безнадежного протеста против того, к чему большинство привыкло и притерпелось.

Для того, чтобы Преждевременные перестали быть мучениками, надо перестать наказывать за высказанные или напечатенные мысли, ведь и Христос хотел лишь воспользоваться свободой слова, Радищев – свободой книгопечатания. Должно возникнуть общество с узаконенной общественной жизнью, надежными способами общения, борьбой мнений, легальной оппозицией, имеющей реальные шансы завоевать доверие большинства. Но существование реальных свобод – свободы слова, собраний, демонстраций, печати, совести,- предполагают существование не казенной, не ритуальной, а честной общественной жизни, а ее нет, как не было ее сто лет тому назад во времена Писарева.

В 1861 году в статье «Схоластика XIX века» Писарев писал: «... дело в том, что у нас, собственно говоря, нет общества, и до

сих пор не бывало таких движений, которые, бы заинтересовали всех и дали почувствовать каждому, что он не только Петров или Иванов, но в то же время гражданин России; у нас есть множество отдельных кружков, которые друг друга не знают и знать не хотят; внутренняя связь этих кружков иногда имеет очень определенный смысл, а иногда вовсе не имеет смысла; в некоторых случаях кружок составляется из людей, связанных между собой симпатией, единством убеждений, сходством характеров; большей частью кружки основаны на связи чисто случайной, на родстве или свойстве, на соседстве по деревне. На товариществе по службе, на встрече за бутылкой вина.»

«...как судить об обществе, как наблюдать за проявлениями его жизни, когда общества нет и когда жизнь общества ни в чем не проявляется!»

Прошло сто лет, но слова эти и теперь справедливы. Отличие состоит в том, что создан и непрерывно поддерживается миф о существовании общественной жизни и ему одному принадлежит монопольное право слова, печати и эта монополия называется

363

свободой слова, мысли, печати. Забота о поддержании этого мифа определяет содержание газет, журналов, кинокартин и телепередач.

Такая условная пропаганда того, что не существует, не только мешает непосредственному возникновению общественной жизни, но еще и дискредитирует в глазах большинства саму возможность существования настоящей общественной жизни.

А обойтись без нее нельзя. Нелепости общества сами собой не исчезают, а превращаются в застарелые хронические болезни. В обществе, где монополизированы государством все стороны жизни: производство, торговля, образование, здравоохранение, замена общественной жизни мифом о ее существовании может превратить в миф и всю остальную жизнь общества.

Отсутствие общественной жизни не только делает случайными решения важных общих вопросов внутренней и внешней политики, но приводит еще к тому, что самые мелкие жизненные вопросы разрастаются до масштабов государственного бедствия и требуют для своего решения общегосударственных мер.

Общественная апатия становится всеобщей и принимает такие размеры, что должностные лица иногда рады были бы направить общественное недовольство по законному руслу, но общественные рычаги лишь скрипят вместо того, чтобы действовать.

Главврач поликлиники дает указание регистратуре: - строго ограничивайте запись к окулисту, пусть жалуются, нам не хватает одного врача.

Он надеется, что жалобы помогут ему повлиять так на свое начальство. Ситуация нелепа: жаловаться должны не больные, а сам главврач, но он так же, как его больные, не верит в свои права и не понимает своих обязанностей. Вернее, и он и они понимают всю мучительность попыток, даже в самых простых случаях, что-либо выдоить из мифа общественной жизни.

От большого к малому, всюду отсутствует уважение к правам человека. Его заставляют делать вид, что он с радостью участвует в выборах, где никакого выбора нет. Он читает в газетах, что всегда заранее одобряет любое правительственное постановление и очень обрадован исключению из Союза писателей своего любимого писателя. Незачем поэтому удивляться тому, что с ним не церемонятся – начальство на работе, продавщица в магазине, регистраторша в поликлинике, да и сам он поступает не лучше, раз уж так повелось.

А миф общественной жизни продолжает кружить по страницам газет и с утра до вечера бубнит по радио. На газетных листах он иногда даже обличает, высмеивает и даже кое-чего добивается. Через полтора месяца, после опубликования заметки газета получает ответ: факты подтвердились, провинившемуся поставили на вид,

364

вынесли выговор, он снят с работы (чем ниже по служебной лестнице, тем выше наказание). Единичное злоупотребление, нарушение закона устранено, но какое дело до этого всем тем, кто сегодня делает такие же злоупотребления, точно также нарушиет законы? Если бы газета обобщала, анализировала, доискивалась до причин, она бы почти всегда вынуждена была бы касаться того, чего касаться нельзя: мифа общественной жизни. Чем вызвана нереальность общественной жизни, ее ритуальный и лицемерный характер, обрекающий каждого в отдельности на бесправие? Виновата ли плохая историческая наследственность, непосредственный переход от монархического чиновничьего государства к государству всеобщей единодержавной монополии, которая легко вписывается в форму тоталитарной чиновности, или виной тому более глубокие и одинаковые для всех стран, которые могут пойти по этому пути, общественно-производственные причины? Неужели обобществленное производство не может существовать вне мифа общественной жизни и однопартийной монополии легальности?

Влияние исторической наследственности беспорно. Очевидна также склонность нового порядка жизни к бюрократизму, чиновничеству и самовластью. Но возможно ли в принципе совмещение полного запрещения частного предпринимательства, когда доходы всех жителей страны выплачиваются государством в виде зарплаты, возможно ли при этом сохраниние тех свобод, которые существуют в развитых капиталистических государствах?

Может ли существовать общество с обобществленными средствами производства, основанное на свободной общественной активности? Что если обществу посчастливится когда-нибудь пойти по этому пути, и в нем:

- не будет однопартийной монополии легальности; - конституция, признанная высшим законом, будет служить для

каждого надежной гарантией его прав; - каждому гражданину будет гарантировано право

беспрепятственно покидать и возвращаться в свою страну; - общество не будет провозглашать себя наилучшим, а будет

лишь стремиться к выработке справедливых и разумных форм жизни. Пока всего этого нет, пока люди бегут, рискуя жизнью из стран с

общественными средствами производства, какие бы преимущества ни были у новой общественной системы, она беспомощна на своем историческом пути и отпугивает людей других стран от вступления на этот путь.

ГОВОРИТ ПРЕУСПЕВАЮЩИЙ

365

Я совершенно согласен со всеми говорившими до меня. Должен заметить, однако товарищам Подозреваемым, что им следует воздержаться от некоторых формулировок и высказываний.

Взять хотя бы предложение отказаться от однопартийной системы. Такое предложение нельзя выдвигать, руководствуясь неясными соображениями. Оно должно вытекать из действительно существующих потребностей нашего общества.

Беру на себя смелость утверждать, что двухпарийная система существенно не изменила бы характера общественной жизни и только удвоила бы непроизводительные расходы общества, а также увеличила бы неустойчивость и опасность захвата власти безответтсвенными людьми.

Возможный шаг в этом направлении уже был сделан в начале шестидесятых годов, когда одновременно с введением производственных и сельскохозяйственных управлений совнархозов были введены должности двух партийных секретарей, одного, ответственного за промышленность, и другого,- за сельское хозяйство. Двигаясь в этом направлении, легко можно было учредить КПСС(Р)- рабочую и КПСС(К) – колхозную. Но не о такой двухпартийной форме однопартийности говорили Подозреваемые. Они ратовали за создание нескольких партий с самостоятельными программами, борящихся за представительство в законодательных и исполнительных органах власти. Вот против этого возразят со всей решительностью все члены партии и беспартийные.

Члены партии сочтут такое положение неприемлемым, потому что оно лишило бы всякого смысла вступление в какую бы то ни было партию. Вступление не давало бы никаких реальных преимуществ, возникла бы недопустимая шаткость положения. Найдутся, конечно, деловые люди, запасутся двумя партбилетами и будут предъявлять их в зависимости от того, какой партии повезет на выборах, но большинство обрадуется возможности без особого шума и неприятностей выбыть и перестать платить членские взносы. В результате партийная диктатура будет заменена военной диктатурой, либо государство распадется на множество мелких ханств и княжеств по количеству князей и ханов, что тоже будет шагом назад.

Вы можете возразить: совсем не нужно выдавать партийные книжечки четырнадцати миллионам человек. Партии могут быть организационно почти не оформлены, а население может выражать свои симпатии программе той или иной партии на выборах в законодательные и исполнительные органы. Хорошо вам говорить и строить наполеоновские планы, но кто, когда-либо отдавал реальную власть в обмен на несуществующую утопию? В нашей жизни нет сил, способных вызвать такие изменения.

366

Хотите, мы можем даже, ради смеха, позволить вам обратиться к обществу. Конечно, газеты, радио, телевидиние мы вам не предоставим, потому что тогда ваши речи будут неправильно поняты – как партийно-правительственные указания,- а улицу, если хотите, можем вам предоставить. Пойдите поговорите с людьми о многопартийной системе.

С вами спорить не станут, потому что это никого не заинтересует. Вас примут за провокатора или ненормального болтуна. Вот если вы заговорите о футболе, другое дело, тут, если говорят: то надо говорить о деле, со смыслом.

ГОВОРИТ ЛЮБИТЕЛЬ ТОЧНЫХ НАУК

Простые рассуждения и исторический опыт давно должны были

убедить нас в том, что система общественных связей, то, что мы называем государством и общественной жизнью, определяются, вместе с формами общественного производства, особенностями исторического пути данной страны.

Путь этот, до последнего времени, был сходен у всех народов и отличался опаздыванием или опережением, растягиванием или сокращением отдельных его этапов.

Так монархия, сросшаяся с чиновничьей бюрократией, затянула свое существование в Германии и России, по сравнению с другими европейскими странами, и была уничтожена в них почти одновременно в 1917-1918 гг.

То, что предстояло этим странам – переход к республиканским демократическим формам жизни, было уже для других стран привычным состоянием, при котором предстояло устанавливать какие-то новые формы жизни, способствующие возрастанию государственных и коллективных форм собственности. Парадоксальность истории проявилась в том, что новые тенденции ко все большему государственному регулированию жизни общества, легче всего оказалось возможным реализовать в стране, отсталой в общественном отношении, в форме самой строгой и всеобщей государственной монополии. Понятно, что при этом новые тенденции могли продемонстрировать как положительные, так и самые непригодные свои свойства.

Но коллективные формы собственности на средства производства допускают, по крайней мере теоретически, существование демократических форм общественной жизни, хотя до сих пор в странах сплошной государственной монополии примера этому еще не было.

367

Можно предположить, однако, в поисках утешения, что в отношении человеческой истории справедлива некая эволюционная теория, предсказывающая дальнейшую демократизацию общества государственной монополии.

Сначала вспомним о развитии зародыша человека, о том, как необычайно проявляет себя в его развитии эволюционный путь живых существ: то выглядывает в нем что-то рыбье, а потом из жабр возникает нечто человеческое, то он смахивает на свинью, но на этой, довольно развитой форме, не останавливается в своем развитии.

Затем приглядимся к пути духовного развития ребенка. Всё ли на этом пути от того, что дети переимчивы? Не проходит ли каждый человек в своем духовном развитии тоже странный эволюционный путь?

Если верить в то, что человечество тоже обладает некоторой «эволюционной памятью» и, изменяя формы общественной жизни, кратко повторяет на каждом новом этапе свое прошлое, то можно усмотреть следы эволюционного развития в сменяющих друг друга формациях.

Так, например, феодализму предшествовали первобытно-общинный строй и рабовладельческое общество, и на разных этапах развития феодализма мы замечаем видоизмененное повторение этих укладов.

Мы наблюдаем три стадии феодолизма. Первобытно-общинный феодализм, когда феодал возглавлял дружину и, подобно вождю племени, обладал единственным авторитетом и нравы внутри дружины патриархальны. Затем, после того, как произошло закрепощение части населения, феодализм становится рабовладельческим, так как положение крепостных во многом сходно с положением рабов.

Точно так же можно проследить за эволюционными тенденциями капиталистического общества. Первобытно-общинный капитализм в начальный период, когда мелкий предприниматель был основной общественной фигурой и отношения его с рабочими были патриархальны. Рабовладельческим можно назвать капитализм на стадии возникновения крупных предприятий при полном отсутствии профессиональных союзов. По мере развития профессионального движения, защищающего право рабочих, общество переходит от феодально-капиталистических форм (в том же эволюционном смысле) к чисто капиталистическим, вынашивающим уже тенденции к обобществлению производства.

Наконец, продолжая эту же аналогию, мы можем предположить, что и общизм, как мы назовем новую социальную формацию, тоже

368

будет проходить подобные этапы развития, ярко окрашенные чертами прошлых формаций.

Так можно предположить, что мы являемся свидетелями рабовладельческого общизма. Но ему уже предшествовал первобытно-общинный общизм, когда в первые месяцы и даже годы на первый план выступали примитивные, но общенародные черты нового общества. Рабовладельческому общизму свойственны максимальная централизация власти, отсутствие индивидуальных свобод, процветание чиновничества, бюрократии. Однако разрастание этого чиновничества всех рангов на местах приводит к амбициозным попыткам национального и местного свойства, которые могут придать обществу и, возможно, уже придают ему характер феодального общизма. В дальнейшем, если поверить этой эволюционной схеме, можно ожидать появления демократических свобод для каждого, т. е. возникновения капиталистического общизма. Им бы следовало не завершать, а начинать. Но для этого нужно было, чтобы история повернула на путь общизма в наиболее развитых в общественном отношении странах.

Этого не произошло, потому что стационарные состояния общества очень устойчивы, как глубокие энергетические уровни в атоме. Но многовековое накопление социальных нелепостей в России и крах монархии во время страшной и бессмысленой войны создали энергетический избыток, легко перебросивший страну из рабовладельческого капитализма в такой же общизм.

Другие страны оказались достаточно устойчивы в своих фазах капитализма. Только Германия, уравнивая свой энергетический баланс, нырнула в кровавый миф, приведший ко второй мировой войне.

ГОВОРИТ АВТОР

Мне бы следовало веревочкой связать все то, что здесь собрано

в Приложении к «Дорожным записям». Добавлю еще одну страничку к тому, что было сказано за круглым столом, и тогда попытаемся увязать.

Движение идей и развитие реальных общественных отношений происходит в различных, почти не проникающих друг в друга пространствах и по своим собственным различным законам. Идеи развиваются не по законам разума, используя ход истории в качестве материала для своих построений, а историческое развитие происходит по законам больших чисел, статистики. Законы эти проявляются на живом общественном организме, состоящем из множества рождающихся и умирающих, борющихся и помогающих друг другу клеток. Этот организм, как всякое явление природы, может

369

изучаться разумом, разум может на него воздействовать в меру слабых своих возможностей, но решительное движение по пути разума возможно только в той мере, в какой в этом организме вырабатывается свой собственный общественный разум, а он вырабатывается по своим природным законам.

Ну вот, теперь можно увязывать. Начнем с заглавия. Действительно ли мы все, упомянутые в этих

листках, и все другие, туда не попавшие, современники? В этом нечего сомневаться. Поэтому и приходится класть листки эти подальше, в письменный стол. Старуха со стариком попали в Приложение (Ты есть будешь? Старик молчит), потому, что их разговор, так же, как следующая за ними история в духе купцов Островского (старушка с домиком, врачиха с могильной плитой) и история с поощрительным отпуском, и горсть услышанного напоминают нам о том, что суть глубинных микропроцессов, составляющих живую ткань жизни, отлична от мифов.

За круглый стол пока никто не садится и не обсуждает основные свойства общественного организма, который мы сами, его современники, составляем. Каждый предпочитает заниматься своим делом. Провокатор несет свою скучную, но хорошо оплачиваемую службу (если бы так же хорошо оплачивалась и ценилась обществом преждевременность, и он бы тоже записался в Преждевременные). Заведующий кафедрой занят важными социологическими исследованиями, результаты которых всегда хорошо совпадают с его представлением о том, какими они должны быть. Подозреваемые подозреваются, хотя ничего подозрительного не делают. Власть имущие стараются не оставлять власть без присмотра и держат ее, не выпуская из рук, как пассажиры на вокзалах держатся за свои чемоданы, ну, а преуспевающие преуспевают во все времена, о них беспокоиться нечего. Остается еще сам автор. Желая остаться современником и жить на свободе, он старается не нарушать фактически сложившихся у нас правовых норм. Вот почему он пишет в стол.

1971 г.

i 1948 г.

ii Харлоу Шепли «Звезды и люди».

370

iii

Космого́ния (греч. κοσμογονία; от κόσμος «мир», «Вселенная» + γονή «рождение») — наука, изучающая происхождение и развитие космических тел и их систем

iv Метампсихоз - Продвижение души из одной стадии существования в другую. Символизирован и

вульгарно воспринят, как перерождения в телах животных. Это термин, который вообще неправильно понят

всеми классами европейского и американского общества, включая многих ученых. Метампсихоз не следует

относить лишь к животным. Каббалистическая аксиома "Камень становится растением, растение -

животным, животное - человеком, человек - духом, а дух - богом" разъясняется в труде Ману "Манава-

Дхарма-Шастра" и других брахманистских книгах. ("Теософский словарь"). v Марко Беер «Всеобщая история социализма и социальной борьбы»

vi Безработными были 44% всех членов профсоюзов (История КПСС, 1960 г., стр 418)

vii У. Росс Эшби «Конструкция мозга. Происхождение адаптивного поведения» (1962г.)

viii Уэлс «Игрок в крокет»

ix Космогонические гипотезы — мифы о творении мира, мифы о происхождении космоса из хаоса,

основной начальный сюжет большинства мифологий. x Онтогене́з — индивидуальное развитие организма, совокупность последовательных морфологических,

физиологических и биохимических преобразований, претерпеваемых организмом от оплодотворения (при

половом размножении) или от момента отделения от материнской особи (при бесполом размножении) до

конца жизни. xi

Братья Гракхи — устоявшееся обозначение двух известных древнеримских реформаторов: Тиберий

Семпроний Гракх xii

Де-рибас, «Старая Одесса»