acta universitatis lodziensis folia linguistica...

Acta Universitatis Lodziensis

FOLIA LINGUISTICA ROSSICA

8

Acta Universitatis Lodziensis

FOLIA LINGUISTICA ROSSICA

8

W KRĘGU ZAGADNIEŃ SEMANTYCZNYCH, KULTUROLOGICZNYCH I PRAGMATYCZNYCH

ŁÓDŹ 2012

Redakcja naukowo-dydaktyczna FOLIA LINGUISTICA ROSSICA Elena Ivanyan (Senichkina) (Samara) Stefka Kaleva (Shumen) Agata Piasecka (sekretarz serii, Łódź) Elena Romanicheva (Moskwa) Jarosław Wierzbiński (redaktor serii, Łódź) Recenzja naukowa Ewa Komorowska (Szczecin) Tatjana Konovałova (Kijów) Tamara Kryga (Kijów) Michaił Łabaszczuk (Bielsko-Biała) Larisa Rajskaja (Tomsk) Beata Rycielska (Szczecin) Jewgenij Stefanskij (Samara) Ewa Straś (Katowice) Damina Shajbakova (Giessen) Żanneta Zakupra (Kijów) Redakcja tomu

Agata Piasecka Jarosław Wierzbiński Redakcja językowa

Anna Ginter Anna Obrębska Ija Tulina-Blumental Wersją pierwotną niniejszej publikacji jest wersja papierowa

Publikacja dofinansowana przez Wydział Filologiczny Uniwersytetu Łódzkiego

ISSN 1731-8025 Łódź 2012 Wydawnictwo PRIMUM VERBUM ul. Gdańska 112, 90-508 Łódź www.primumverbum.pl [email protected]

Spis treści

Słowo od Redaktorów ......................................................................................................... 7 Иванка Атанасова Специфика сингулятивов ............................................................................................... 9 Summary: Specific features of singulatives ........................................................................ 17 Anna Ginter Z historii językoznawstwa radzieckiego: ‘subiektywizm indywidualistyczny’ i ‘obiektywizm abstrakcyjny’ w książce Marksizm i filozofia języka............................ 18 Summary: From the history of Soviet linguistics: ‘individualistic subjectivism’ and ‘abstract objectivism’ in Marxism and the Philosophy of Language .................................. 31 Юлия Гливиньска-Котыня «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009, 2010»: многообразный имидж политика ............................................................................... 32 Summary: „A Conversation With Vladimir Putin. Continuation 2009, 2010”: varied image of politician ...................................................................................................... 41 Гочо Гочев Mодуляция как переводческая трансформация .................................................... 43 Summary: Modulation as a translation transformation .................................................... 49 Елена Иванян, Халина Кудлиньска, Ирина Никитина Метафорические эвфемизмы деликатной темы в русском, польском и английском языках ...................................................................................................... 50 Summary: Metaphorical euphemisms of a delicate theme in Russian, Polish and English ........................................................................................................................... 63 Agata Piasecka Językowa eksplikacja uczucia strachu w ruszczyźnie ................................................ 64 Summary: The linguistic explication of the feeling of fear in the Russian language ........ 71 Константин Попов Семантико-стилистическая характеристика слова тишина в произведениях Михаила Пришвина (на материале книги «Зеленый шум») ............................. 72 Summary: The semantic and stylistic characteristics of the word ‘silence’ in the literary works by Mikhail Prishvin (on the material of the book “The Green Noise”) .................... 76

Kрыстына Pатайчик Визуализация семантики как результат графической контаминации в российских и польских СМИ .................................................................................... 77 Summary: Visualization of semantics as a result of graphic contamination in Russian and Polish media ................................................................................................ 84 Елена Стоянова Культурная коннотация как инструмент лингвокультурного исследования и показатель лингвокультурной компетенции инокультурной личности ............................................................................................. 85 Summary: The cultural connotation as a tool of linguistic and cultural study and an indicator of linguistic and cultural competence of foreign students ....................... 94 Александр Цой О ментальной релятивности русских предлогов .................................................. 95 Summary: On the mental relativity of Russian prepositions .................................................. 102 Ярослав Вежбиньски Топонимические советизмы, связанные с именами Ленина и Сталина ...... 103 Summary: Toponymic sovietisms connected with the names of Lenin and Stalin ......... 111 Иоанна Вох Глагольное ударение в конце XX-го – начале XXI-го веков: характеристика изменений ........................................................................................................................ 112 Summary: Word stress in verb forms at the end of the 20th and beginning of the 21st centuries: characteristics of changes ................................................................................... 118

Folia Linguistica Rossica 8 | 7

Słowo od Redaktorów

Prezentujemy Czytelnikom już ósmy zbiór artykułów z cyklu Folia Lingu-

istica Rossica w ramach akademickiej serii Acta Universitatis Lodziensis. Zawiera on teksty językoznawcze napisane przez pracowników i doktorantów Katedry Językoznawstwa Instytutu Rusycystyki Uniwersytetu Łódzkiego oraz teksty opracowane przez slawistów z Rosji i Bułgarii.

Autorzy przedstawiają wyniki swoich indywidualnych badań, odzwier-ciedlających szerokie spektrum zagadnień, począwszy od kwestii akcentuacyj-nych poprzez zagadnienia w obszarze metaforyki, kognitywistyki, konceptolo-gii i gramatyki współczesnego języka rosyjskiego, zagadnienia metodologiczne dotyczące kompetencji lingwokulturowej, a kończąc na kwestiach translato-rycznych i tekstologicznych. Jest w nich miejsce zarówno na rozważania o se-mantyce idiolektu artystycznego, jak i specyfice dyskursu politycznego.

Większość prac mieści się w konwencji opisu synchronicznego, ale kilka artykułów prezentuje ujęcie diachroniczne. Z historii językoznawstwa radziec-kiego znajdujemy tu interesującą interpretację marksizmu i filozofii języka, jak też obszerną egzegezę sowietyzmów toponimicznych.

W korpusie leksykalnym przeważają materiały rosyjskojęzyczne. Analiza językowa w artykułach o charakterze porównawczym uwzględnia również ekscerpty polskie, angielskie oraz bułgarskie.

Niniejszy zbiór prac kontynuuje tradycje lat poprzednich. Autorzy tekstów prezentują wyniki badań mieszczących się w obszarze słowiańszczyzny, ukazu-jąc szereg ciekawych rozwiązań naukowo-metodologicznych. Ich dociekania lingwistyczne dotykają zagadnień wpisujących się w ogólny tytuł tomu: W krę-gu zagadnień semantycznych, kulturologicznych i pragmatycznych.


Иванка Атанасова Великотырновский университет им. Кирилла и Мефория (Болгария)

Специфика сингулятивов

В настоящей работе анализируются единичные названия (сингуля-тивы) с целью выяснения их особенностей, а именно: структура сингуля-тивов, связь с разрядами имен существительных, способы выражения еди-ничности.

Сингулятивы обозначают «единичный предмет, принадлежащий к мас-се вещества или к совокупности однородных предметов, названной мотиви-рующим словом» (Русская грамматика 1982: 207). Следовательно, сингуля-тивы мотивируются вещественным или собирательным значением.

Единичность выражается чаще всего суффиксами -ин-(а), -инк-(а), -к-(а) (реже другими суффиксами) или описательно – сочетанием слов, обозначающих количество, объем, меру, с вещественным существитель-ным, например: виноградина, макаронина, картофелина, льдина, холстина, ро-гожина, песчинка, крупинка, дождинка, килограмм сахару, литр квасу, ложка соли, пакет молока.

В современной лингвистике существуют две точки зрения на сингуля-тивы: сингулятивы образуются только от вещественных существительных (Русская грамматика 1982: 207) или от вещественных и реже собиратель-ных существительных с суффиксом -ин, например: крестьянин – крестьян-ство, барин – барство, гражданин – гражданство (Справочно-информацион-ный интернет-портал 2011: 26–27; Гочев 2001: 36).

Вещественные существительные обозначают «вещества, не составлен-ные из отдельных экземпляров, т.е. предметы, поддающиеся не счету, а из-мерению» в объеме, весе, длине, массе и пр. (Справочно-информационный интернет-портал 2011: 26).

Как известно, вещественные существительные, за небольшими исклю-чениями, употребляются только в единственном или (реже) только во мно-жественном числе.

Вещественные существительные могут сочетаться со словами, обозна-чающими определенное и неопределенное количество, меру (в весе, объе-ме, длине и пр.), например: килограмм рису, литр водки, метр ситца, стакан молока, пучок петрушки, кусочек арбуза, мало шелка, много хлеба.

«Вещественные существительные могут сочетаться с количественными числительными до пяти, если подразумевается определенная мера данного вещества: выпить два (три, четыре) чая (но: выпить пять стаканов чая); съесть два (три, четыре) супа (но: съесть пять тарелок супа)» (Гочев 2001: 39). Такая сочетаемость вещественных существительных охватывает преиму-щественно названия напитков и блюд, которые, как известно, в обществе

10 | Иванка Атанасова

принято измерять посудой, порцией, упаковкой и пр., которые поддаются счету и могут употребляться в сочетании с числительными 2, 3, 4. Ве-роятно, тенденция к краткости в разговорной речи привела к элиминации слов, обозначающих меру, объем, количество, в результате чего появились сочетания числительных 2, 3, 4 с вещественными существительными, обозначающими неделимое вещество, например: два стакана сока – два сока, три тарелки борща – три борща, четыре кружки пива – четыре пива. Начиная с пяти, обязательно употребление слов, обозначающих неделимое веще-ство, со словами, называющими объем, количество, меру, так как вещест-венные существительные, за небольшими исключениями, не имеют мно-жественного числа, которое следует употреблять по правилам грамма-тики. Некоторые вещественные существительные используются и во мно-жественном числе, но не для обозначения количества, а различных видов, сортов, больших массивов, например: минеральные воды, сухие вина, расти-тельные масла, импортные чаи. Формы множественного числа, однако, не сочетаются с именами числительными, так как не обозначают названия отдельных предметов.

Собирательные существительные обозначают «совокупность предме-тов как нечто объединенное, чем и отличаются от грамматической формы множественного числа (в котором значение количества, множества не дается как совокупность)» (Справочно-информационный интернет-портал 2011: 24), например: молодежь, студенчество, аппаратура, мебель.

Как уже было отмечено, некоторые лингвисты считают сингуляти-вами имена существительные типа крестьянин, учитель от собирательных существительных крестьянство, учительство. Нам кажется, что этот вопрос гораздо сложнее. Процесс словообразования шел в обратном направле-нии: сначала возникли слова крестьянин, учитель для наименования лиц по социальному положению, а потом от них образованы собирательные существительные крестьянство, учительство, о чем свидетельствует и сло-вообразовательный словарь (Тихонов 1985: I: 494, II: 211). Следовательно, слова типа крестьянин, учитель нельзя считать сингулятивами. Единичные названия (сингулятивы) образуются от вещественных и собирательных су-ществительных, а не наоборот.

Сингулятивы возникли для измерения количества вещества: для со-стоящего из отдельных однородных экземпляров, крупинок, частиц (пред-метов), которые можно увидеть невооруженным глазом, – простые, а для неделимого вещества – описательные.

По структуре сингулятивы делятся на две большие группы: простые (однословные), образованные при помощи суффиксов, и описательные (составные), состоящие из сочетаний слов.

I. Простые (однословные) сингулятивы. Простыми называются сингулятивы, образованные при помощи суф-

фиксов -ин-(а), -инк-(а), -к-(а), реже -овк-(а), -иц-(а), -ок и др. Наши наблюдения показали, что однословные сингулятивы образуют только те cуществительные с оттенком собирательности, обозначающие вещество,

Специфика сингулятивов… | 11

состоящее из отдельных крупных, мелких или мельчайших однородных предметов или крупинок, кристалликов, частиц, которые имеют опреде-ленную форму, легко выделяются из общей массы. Они нуждаются в спе-циальных названиях для отграничения от общей массы обозначаемого вещества, например: рисинка, песчинка, пылинка, дождинка, росинка, градинка, виноградина, земляничина, хворостина, паркетина.

По данным словарей, только некоторые вещественные существитель-ные, образующие простые сингулятивы, имеют и собирательное значение, например: картофель, морковь, репа, брюква, горох, земляника, клубника, миндаль, черника, хвоя, хмель, дерн, валежник, хворост, штакетник 'ограда из деревянных планок', паркет, кирпич, черепица и др.

Однословные сингулятивы имеют формы как единственного, так и множественного числа: картофелина – картофелины, виноградина – вино-градины, макаронина – макаронины, дождинка – дождинки, пылинка – пылинки, морковка – морковки, луковица – луковицы.

Рассмотрим более подробно единичные наименования, образованные с помощью различных суффиксов.

1. Сингулятивы с суффиксами -ин-(а), -инк-(а). Попытаемся ответить на вопрос, почему для образования простых

сингулятивов используется суффикс -ин-(а), для других – суффикс -инк-(а), а для третьих – параллельные формы с обоими суффиксами.

В Русской грамматике представлены три подтипа сингулятивов с суф-фиксом -ин-(а), а именно: слова, мотивированные существительными с со-бирательным значением, называющие частицу однородной массы (горо-шина, виноградина, клюквина, макаронина, соломина); слова, мотивированные существительными со значением неделимого вещества, материала, назы-вающие кусок этого материала (льдина, холстина, дернина, рогожина); слова, мотивированные названиями парных предметов, называющие одну из оди-наковых частей, составляющих эти предметы (лыжина, штанина, брючина) (Русская грамматика 1982: 207).

Слова типа лыжина, штанина, брючина обозначают одну из двух оди-наковых частей парных предметов, т.е. имеют более ограниченное значе-ние по сравнению с сингулятивами с суффиксом -ин-(а), обозначающими любой из однородных предметов, т.е. целый предмет, а не его часть, на-пример: соломина, изюмина, картофелина, клюквина.

Слова типа рогожина, холстина, льдина обозначают кусок неопределен-ного размера соответствующего материала (вещества), однако этот кусок можно рассматривать как отдельный предмет, выделяемый из массы одно-родных предметов, а не его часть. Вот почему думается, что слова типа лыжина, штанина, брючина не следует считать сингулятивами.

Суффикс -ин-(а) для образования сингулятивов формально совпадает с омонимическим суффиксом -ин-(а), имеющий увеличительное значение, т.е. обозначающий названия конкретных предметов, отличающихся боль-шим размером по сравнению с другими однородными предметами, на-пример: громада – громадина, дом – домина, яма – ямина, голос – голосина.


Суффикс -инк-(а) образован от слияния двух суффиксов -ин- + к-(а). Суффикс -к-(а) придает существительным уменьшительно-ласкательное значение, например: лошадь – лошадка, лопата – лопатка, береза – березка. По-этому суффикс -инк-а употребляется для обозначения единичных пред-метов небольших размеров, т.е. совмещает значение сингулятива с умень-шительно-ласкательным. Присоединение суффикса -к-а к сингулятивам «усиливает значение единичности: соломина – соломинка, изюмина – изю-минка, икрина – икринка, виноградина – виноградинка, градина – градинка» (Тихонов 1985: 129).

Параллельно функционирующие простые сингулятивы с суффик-сами -ин-(а) и -инк-(а) обычно различаются по размеру, например: виногра-дина 'крупное зерно винограда', а виноградинка 'маленькое зернышко вино-града'. При наличии только одной формы простого сингулятива оттенок уменьшительно-ласкательного или увеличительного значения суффикса теряется, однако сохраняется то единичное название, суффикс которого по семантике соответствует размерам обозначаемого предмета, например: тыквина, брюквина, репина, крупные овощи, а песчинка, пылинка, чаинка ма-ленькие частички. В принципе льдина, холстина, рогожина, балясина 'невы-сокий точеный столбик для ограды' и др. не могут быть маленькими по размерам, и, вероятно, поэтому употребляются только сингулятивы с суф-фиксом -ин-(а), а формы с суффиксом -инк-(а) отсутствуют.

Существительные с суффиксом -инк-(а) типа пушинка, соринка, ворсинка, кофеинка, табачинка обозначают мелкие крупинки, мельчайшие частицы вещества, и поэтому не имеют параллельных форм с суффиксом -ин-(а). Суффикс -инк-(а) наряду с обозначением сингулятивов, представляющих собой мелкие (мельчайшие) частицы вещества, может принимать на себя также и функцию обозначения более крупных частиц. Так, например, сингулятив сахаринка с суффиксом -инк-(а) обозначает 'крупинка сахара', но и 'кусочек сахара', а сингулятив овсинка обозначает 'зерно овса', но и 'стебель овса'.

Эти примеры свидетельствуют о том, что в современном русском языке далеко не во всех случаях разграничиваются по семантике единичные названия с суффиксами -ин-а и -инк-а, так как первоначальные расхожде-ния стерлись, и оба суффикса служат способом образования простых сингулятивов. Нередко в языке закрепляется использование только одной из форм сингулятива с суффиксом -ин-(а) или с суффиксом -инк-(а) безот-носительно к размерам обозначаемого единичного предмета. Так, напри-мер, сингулятивы тыквина, брюквина, картофелина, ягодина, рогожина, бы-линка, волосинка, рисинка могут обозначать не только крупные, но и более мелкие по размерам предметы, кусочки, частички вещества из-за отсут-ствия в языке специальных для них наименований.

2. Сингулятивы с суффиксом -к-(а). Суффикс -к-(а) для образования сингулятивов омонимичен суффиксу

-к-(а), имеющий уменьшительно-ласкательное значение.


По данным словарей, некоторые существительные, например, земля-ничка, клубничка, чешуйка, щетинка, образованные с помощью суффикса -к-а от вещественных существительных cо значением собирательности земля-ника, клубника, чешуя, щетина являются одновременно сингулятивами и уменьшительно-ласкательными к производящим существительным.

Параллельные формы сингулятивов с суффиксом -ин-(а) земляничина, клубничина употребляются для более крупных ягод, а земляничка, клубничка – для более мелких. Пример: Я думаю, что хорошо задавшаяся земляничина заменит по массе пятнадцать – двадцать лесных (В. Солоухин). Глядите, милые … земляничка-то божия, первенькая! (И. Шмелев). (Национальный корпус русского языка 2011).

Суффикс -к-(а) для образования сингулятивов в одних случаях со-хранил семантическую связь с омонимическим суффиксом -к-(а), придаю-щим существительным уменьшительно-ласкательное значение, а в других – этот оттенок стерся, например: шоколадка 'небольшая плитка шоколада', бумажка, ватка, картонка, суконка, резинка 'небольшие кусочки материала', а морковка, редиска 'отдельные корнеплоды'.

Сингулятивы смородинка, резинка, паутинка, щетинка, производные от вещественных существительных с оттенком собирательности смородина, резина, паутина, щетина, образуются с помощью суффикса -к-(а), а не -инк-(а). Слово смородина, образованное от устаревшего сморода, вероятно, пер-воначально имело значение сингулятива, но после ухода смороды из актив-ного употребления стало совмещать значение вещественности и собира-тельности. Вещественное существительное резина происходит от латин-ского rezina, и в нем не выделяется суффикса. Суффикс -ин-(а) содержится в вещественных существительных с оттенком собирательности – паутина 'сеть из тонких нитей, получающихся из клейкого сока, выделяемого па-уком', щетина 'жесткий волосяной покров', но не придает им значения единичности.

Некоторые вещественные существительные имеют два и более парал-лельных сингулятивов с различными суффиксами, содержащими умень-шительно-ласкательный или увеличительный оттенок для обозначения крупных и мелких предметов, крупинок, частиц, например: клюквина – клюквинка, изюмина – изюминка, фасолина – фасолинка, хмелина – хмелинка, камышина – камышинка, травина – травинка, хворостина – хворостинка, соло-мина – соломинка, кирпичина – кирпичинка, порошина – порошинка, градина – градинка, снежина – снежинка, шерстина – шерстинка, карамелина – кара-мелька, земляничина – земляничка – земляничинка, клубничина – клубничка, железина – железка, мармеладина – мармеладка, малинина – малинка.

3. Сингулятивы с суффиксами -овк-(а), -иц-(а), -ок, -ышк-(а), -яшк-(а), -овин-(а).

В современном русском языке встречаются единичные сингулятивы с суффиксами -овк-(а), -иц-(а), -ок, -ышк-(а), -яшк-(а), -овин-(а): лук – лу-ковка, луковица, мел – мелок 'кусок мела', лед – ледышка (льдина, льдинка), медь – медяшка 'пластинка меди'.


Разграничиваются по значению сингулятивы горошина 'одно семя го-роха' и гороховина 'гороховый стебель с листьями'.

В семантическом плане намечается несколько групп простых сингу-лятивов:

1. Названия растений и их частей: былинка, валежина, ворсинка, горохо-вина, дернина, дернинка, камышина, камышинка, можжевелина, овсинка, пу-шинка, соломина, соломинка, соринка, травина, травинка, тростинка, хвоинка, хворостина, хворостинка, хмелина, хмелинка.

2. Названия овощей и фруктов: брюквина, виноградина, виноградинка, горошина, земляничка, земляничина, земляничинка, изюмина, изюминка, карто-фелина, картошина, клубничка, клубничина, клюквина, клюквинка, луковица, луковка, малинина, миндалина, морковка, перчина, перчинка, репина, смородинка, тыквина, фасолина, фасолинка, черничина, черносливина, щавелинка, ягодина.

3. Названия материалов: балясина 'точеный столбик для ограды', балясинка, бисерина, бисеринка, бумажка, бусина, бусинка, ватка, гарусина 'нитка мягкой шерстяной или хлопчатобумажной пряжи', железка, железина, жемчужина, золотина, золотинка, картонка, кирпичина, кирпичинка, медяшка, паркетина, песчинка, резинка, решетина, рогожина, серебрина, серебринка, су-конка, тесина, тканина, фанерка, холстина, холстинка, черепичина, шелковина, шелковинка, штакетина.

4. Названия атмосферных осадков и явлений: дождина, дождинка, градина, градинка, льдина, льдинка росинка, снежина, снежинка.

5. Названия пищевых продуктов: кофеинка, макаронина, мармеладина, мармеладка, рисинка, сахаринка, чаинка, шоколадка.

6. Названия животных, их частей и продуктов: волосинка, жиринка, икринка, кровинка, паутинка, рыбина, рыбинка, чешуйка, шерстина, шерстинка, щетинка.

II. Описательные (составные сингулятивы). Описательные (составные) сингулятивы образованы из сочетаний

слов, обозначающих определенное и неопределенное количество, меру (в весе, объеме, длине и пр.) и вещественных существительных singularia tantum (употребляющихся только в единственном числе) или pluralia tan-tum (употребляющихся только во множественном числе) в родительном падеже.

Жидкости, аморфные и порошкообразные вещества, мягкие, твердые, сыпучие материалы бесформенны, их невозможно выделять кусочками, отрезками, мелкими частичками, крупинками, которые можно увидеть простым глазом, потрогать. Поскольку они измеряются в весе, объеме, образуют только описательные сингулятивы при помощи слов, обозна-чающих определенное или неопределенное количество вещества, напри-мер: килограмм вермишели, ложка какао, щепотка перцу, ведро воды, пакет чаю, бутылка масла, рюмка коньяка, стакан квасу, порция супа, банка сгущенки, метр бархата, место багажа.

В отличие от описательных сингулятивов, например бокал вина, бутылка водки, где жидкость нельзя выделить в виде отдельных однородных частиц


(капель), простые сингулятивы росинка, дождинка легко заметны невоору-женным глазом, имеют определенную форму и выделяются из общей массы вещества.

Выделяется несколько семантических групп описательных сингуля-тивов.

1. Пищевые продукты, блюда, напитки: килограмм колбасы, ветчины, брынзы, сухофруктов, мясопродуктов; кусок сыру, торта; полкилограмма са-хару, рису; банка консервов; пачка макарон, спагетти, сливок; мешок муки; щепотка соли, ванили; ложка какао, уксусу, дрожжей; тарелка супу, борща, каши; миска киселю; банка компота, меду; порция щей, голубцов; плитка шоколада; стакан воды; бутылка вина, водки, лимонада, коньяка, сока, кваса; кружка пива; пакет кефира; буханка хлеба и др.

2. Овощи, фрукты, растения: пучок моркови, редиски, петрушки, укропа, земляники; ящик айвы, мушмулы; килограмм алычи, малины, клубники, сморо-дины; мешок картофеля; ведро брюквы, репы, свеклы; кисть винограду; ведерко голубики, черники, ежевики; стручок перца, фасоли; головка луку; кочан ка-пусты; долька чеснока и др.

3. Химические продукты, металлы, лекарства: литр спирта; кусок квас-цов; брусок мыла; флакончик духов; таблетка аспирину, анальгину; тюбик глице-рина, клею, белил; банка лаку; грузовик цементу; слиток золота, серебра; тонна угля и др.

4. Материалы (строительные, текстильные и пр.): тонна глины; грузовик песка; пачка пластилина; кусок воска; ящик шамота 'специальная глина для лепки скульптурных произведений'; глыба мрамора, гранита, песчаника; метр шелка, шерсти, ситца, вельвета и др.

5. Отбросы, остатки какого-либо вещества: кастрюля выварков; ведро выжимков, высевков, помоев; ящик опилок; мешок отрубей и др.

От некоторых вещественных существительных можно образовать про-стые и описательные сингулятивы с тождественным значением, например: земляничина – ягода земляники, клубничина – ягода клубники, кровинка – капля крови, луковка – головка луку, малинина – ягода малины, паутинка – волосок паутины, рисинка – зернышко риса, сахаринка – кусок сахара, смородинка – ягода смородины, тростинка – стебель тростника, холстина – кусок холста, чер-ничина – ягода черники, шоколадка – плитка шоколадa.

Наши наблюдения приводят к следующим выводам: 1. Все вещественные существительные, от которых можно образовать

простые сингулятивы, обязательно содержат и оттенок собирательности, т.е. совмещают значение вещественности и собирательности, однако этот факт далеко не во всех случаях находит отражение в толкованиях соот-ветствующих словарных статей.

2. Простые сингулятивы образуются с помощью суффиксов от вещест-венных существительных с оттенком собирательности, обозначающих ве-щество, состоящее из отдельных крупных или мелких однородных пред-метов (в том числе и отрезков, кусков) или из мельчайших частиц, крупи-нок, кристалликов, которые имеют определенную форму, легко выделя-


ются из общей массы, и их можно увидеть невооруженным глазом, ощу-пать, например: брюква – брюквина, бумага – бумажка, снег – снежинка.

3. Параллельно функционирующие простые сингулятивы с суффик-сами -ин-а и -инк-(а) обычно различаются по размеру, например: вино-градина 'крупное зерно винограда' – виноградинка 'мелкое зернышко вино-града'. При наличии только одной формы сингулятива первоначальные семантические расхождения стираются, и оба суффикса служат способом образования простых сингулятивов безотносительно к размерам обозна-чаемого единичного предмета. Сохранившийся суффикс, однако, вполне соответствует размерам обозначаемого предмета, например: тыква – тык-вина, пыль – пылинка.

4. Описательные сингулятивы образуют те вещественные существи-тельные, обозначающие жидкое, аморфное, порошкообразное вещество, всякие мягкие, твердые или сыпучие материалы, не имеющие определен-ной формы, состоящие из мельчайших, невидимых невооруженным гла-зом частиц, которые, естественно, невозможно также потрогать, нельзя выделить из общей массы вещества. Описательные (составные) сингуля-тивы образованы из сочетаний слов, обозначающих определенное и не-определенное количество, меру (в весе, объеме, длине и пр.) и вещест-венных существительных singularia tantum (употребляющихся только в единственном числе) или pluralia tantum (употребляющихся только во множественном числе) в родительном падеже, например: банка меду, ложка соли, кочан капусты.

5. От некоторых вещественных существительных можно образовать параллельно функционирующие простые и описательные сингулятивы, имеющие тождественное значение, например: клубничина – ягода клубники, луковка – головка луку, шоколадка – плитка шоколаду.

Библиография

Гочев Г. (2001), Современный русский язык. Ч. II. Морфология, Велико Търново. Национальный корпус русского языка (2011), http://www.ruscorpora.ru/. Русская грамматика (1982), том 1, Академия наук СССР, Москва. Словарь русского языка в четырех томах (1981–1984), Академия наук СССР, Москва. Справочно-информационный интернет-портал «Русский язык» (2011),

http://www.gramota.ru/ Тагамлицкая Г. А. (1972), Современный русский литературный язык. Ч. II. Морфология,

София. Тихонов А. Н. (1985), Словообразовательный словарь русского языка, том I-II, Москва. Тихонов А. Н., Джамбазов П. (2001), Современный русский язык, Ч. I. Морфемика.

Словообразование, Велико Търново.


Summary

Ivanka Atanasova

Specific features of singulatives

Singulatives are nouns that refer to individual objects separated from the mass sub-stance. We analyze singulatives: their structure, relationships with various groups of nouns, and means of expressing singularity. Simple singulatives are formed by adding suffixes to material collective nouns denoting a substance consisting of separate homogeneous objects or small particles, crystals that have a particular form and may be seen with a naked eye. Descriptive singulatives are formed from physical nouns denoting liquid, amorphous, powder substance or soft and hard materials that have no particular shape and consist of particles that are invisible to the naked eye and cannot be separated from the mass sub-stance.

18 | Folia Linguistica Rossica 8

Anna Ginter Uniwersytet Łódzki Katedra Językoznawstwa Instytutu Rusycystyki (Polska)

Z historii językoznawstwa radzieckiego: ‘subiektywizm indywidualistyczny’ i ‘obiektywizm abstrakcyjny’ w książce Marksizm i filozofia języka

Los książki Marksizm i filozofia języka pod wieloma względami był niezwy-kły. Po jej opublikowaniu w 1929 roku, a więc w okresie intensywnych poszu-kiwań metodologicznych w nauce radzieckiej, spotkała się raczej z negatywną reakcją ze strony środowiska naukowego, a później całkowicie o niej zapo-mniano. Dopiero w 1973 roku, z inicjatywy R. Jakobsona, została wydana w przekładzie na język angielski i zyskała ogromną popularność na Zachodzie. W Związku Radzieckim natomiast nowe wydania książki ukazały się dopiero w roku 1993. Zagadkowa jest też sprawa autorstwa książki. Na okładce pierwszego wy-dania widnieje nazwisko Walentina Nikołajewicza Wołoszynowa (1894–1936) – uczonego leningradzkiego o szerokich zainteresowaniach i specjalnościach, głównie z zakresu literaturoznawstwa. W latach sześćdziesiątych pojawiło się jednak przypuszczenie o udziale w powstawaniu książki Michaiła Michaiłowi-cza Bachtina (1895–1975). Co więcej, niektórzy uważają Bachtina za jedynego autora Marksizmu i filozofii języka i pracę tę wydają pod jego nazwiskiem (por. Ałpatow 2005а: 94–118). Rozwiązanie tego problemu jest niestety obecnie nie-możliwe, ale wiele faktów wskazuje na istnienie dwóch autorów książki. W związku z tym w niniejszym artykule w odniesieniu do autorów omawianej książki używana będzie forma liczby mnogiej.

Z założenia książka Marksizm i filozofia języka miała być pierwszą marksi-stowską pracą z zakresu filozofii języka. Autorzy stawiali sobie za cel przed-stawienie głównego kierunku marksistowskiego myślenia o języku i założenia metodologiczne, na których to myślenie powinno się opierać w podejściu do konkretnych problemów lingwistyki. W odróżnieniu od analogicznych prac przeciwstawiających naukę XIX wieku nowej lingwistyce strukturalnej, w dru-giej części książki Wołoszynow i Bachtin omawiają dwa kierunki nauki o języku, istniejące na przestrzeni różnych epok, określone przez nich jako ‘subiektywizm indywidualistyczny’ i ‘obiektywizm abstrakcyjny’. Pierwszy kierunek swoimi korzeniami sięga romantyzmu i koncepcji Wilhelma Humboldta. Wśród jego przedstawicieli Wołoszynow i Bachtin wymieniają również H. Steinthala oraz K. Vosslera. Źródła drugiego, starszego kierunku autorzy odnajdują jeszcze w antyczności i jego rozwój prowadzą poprzez językoznawstwo francuskie aż do Ferdynanda de Saussure’a, S. Bally’ego, J. Baudouina de Courtenay i in.

Z historii językoznawstwa radzieckiego… | 19

‘Subiektywizm indywidualistyczny’

Punktem wyjścia dla ‘subiektywizmu indywidualistycznego’ są zdaniem Wołoszynowa i Bachtina następujące założenia (patrz: Волошинов 1930: 49):

1) język jest działalnością – nieustannym procesem tworzenia (energia), urze-

czywistnianym poprzez indywidualne akty mowne; 2) reguły twórczości językowej są regułami indywidualno-psychologicznymi; 3) twórczość językowa to twórczość świadoma, analogiczna do twórczości ar-

tystycznej; 4) język jako gotowy produkt (ergon), jako stały system języka (słownik,

gramatyka, fonetyka), jest jakby ‘obumarłym pokładem’, ‘zastygłą lawą’ twórczości językowej, abstrakcyjnie konstruowaną przez lingwistykę w ce-lach praktycznego nauczania języka jako gotowego narzędzia. Za podstawę języka (tzn. wszystkich bez wyjątku zjawisk językowych)

‘subiektywizm indywidualistyczny’ przyjmuje indywidualno-twórczy akt mo-wy. Reguły twórczości językowej (a język to twórczość nieprzerwana) – to regu-ły indywidualno-psychologiczne i to one powinny być przedmiotem badań ję-zykoznawcy i filozofa języka. Naświetlić zjawisko językowe – znaczy sprowa-dzić je do świadomego aktu indywidualno-twórczego. Wszystko inne w pracy językoznawcy ma charakter jedynie wprowadzający, konstatujący, opisujący, klasyfikujący, i zaledwie przygotowuje zasadnicze objaśnienie zjawisk języko-wych indywidualno-twórczego aktu bądź też służy praktycznym celom na-uczania gotowego języka. Język z takiego punktu widzenia jest analogiczny do innych zjawisk ideologicznych, a zwłaszcza do sztuki. Do przedstawicieli pierwszego kierunku Wołoszynow i Bachtin zaliczają W. Humboldta, który, ich zdaniem, wywiera wpływ na całą lingwistykę po-sthumboldtowską. W podstawowych założeniach jego teorii autorzy książki dostrzegają wyraz tendencji ujętych w podanych wyżej czterech postulatach, choć cała teoria znacznie wykracza poza ‘subiektywizm indywidualistyczny’. Na gruncie językoznawstwa rosyjskiego do czołowych przedstawicieli owego kierunku zaliczają A. A. Potiebnię i krąg jego zwolenników. Natomiast wśród kontynuatorów ‘subiektywizmu indywidualistycznego’ wymieniają H. Stein-thala i W. Wundta. W latach dwudziestych ‘subiektywizm indywidualistyczny’ przeżywał rozkwit w szkole Vosslera (‘idealistische Neuphilologie’), w której Wołoszynow i Bachtin widzą jeden z najprężniej rozwijających się kierunków myśli filozo-ficzno-lingwistycznej. Wysoko oceniają jej wkład w lingwistykę (romanistykę i germanistykę), a obok Vosslera uwagę kierują na Leo Spitzera, Lorycha, Ler-cha (Волошинов 1930: 51–52). W prezentacji Vosslera i jego koncepcji filozoficzno-lingwistycznej uwagę zwraca pozytywny, przychylny ton, w jakim piszą o nim Wołoszynow i Bach-tin, podzielając tym samym poglądy niemieckiego uczonego. Autorzy podkre-ślają przede wszystkim zdecydowane odrzucenie przez Vosslera lingwistycznego

20 | Anna Ginter

pozytywizmu, niesięgającego poza formę językową (głównie fonetyczną) i ele-mentarny psychofizjologiczny akt jej powstawania, co prowadzi w konsekwencji do wysunięcia na pierwszy plan znaczeniowo-ideologicznego aspektu w języku. Główną siłę napędową twórczości językowej Vossler widzi w ‘smaku języko-wym’ – szczególnym rodzaju smaku artystycznego. Ów smak językowy – to ta lingwistyczna prawda, którą żyje język i którą powinien odsłonić językoznawca w każdym zjawisku językowym, aby móc je w pełni zrozumień i wyjaśnić. Do miana naukowej pretendować może tylko ta historia języka, twierdzi Vossler, która bierze pod uwagę i rozważa cały pragmatyczny szereg przyczy-nowy w celu odnalezienia w nim szczegółowego szeregu estetycznego tak, aby myśl lingwistyczna, prawda lingwistyczna, smak lingwistyczny, czucie lingwi-styczne lub, jak określa Humboldt, wewnętrzna forma języka w swoich fizycz-nie, psychicznie, politycznie, ekonomicznie i kulturowo uwarunkowanych zmianach była jasna i zrozumiała. Tym samym wszystkie czynniki określające jakiekolwiek zjawisko językowe (fizyczne, polityczne, ekonomiczne i inne) nie mają dla językoznawcy bezpośredniego znaczenia. Ważny jest dla niego tylko sens artystyczny danego zjawiska językowego.

Idea języka to według Vosslera idea poetycka, prawda języka jest prawdą artystyczną. W konsekwencji więc nie gotowy system języka w sensie zbioru odziedziczonych obecnych form fonetycznych, gramatycznych czy innych, a indywidualny twórczy akt mowy będzie dla Vosslera podstawowym zjawi-skiem i rzeczywistością języka. W każdym akcie mowy z perspektywy po-wstawania i kształtowania się języka ważne są nie te gramatyczne formy, które są ogólne, stałe i obecne we wszystkich innych wypowiedzeniach danego języ-ka, a indywidualna, charakterystyczna tylko dla danego wypowiedzenia, styli-styczna konkretyzacja i modyfikacja owych abstrakcyjnych form. Tylko styli-styczna indywidualizacja języka w konkretnym wypowiedzeniu jest historycz-na i twórczo produktywna. Właśnie tu ma miejsce powstawanie języka, osadza-jące się następnie w formach gramatycznych: wszystko, co staje się faktem gra-matycznym, wcześniej było faktem stylistycznym. Do takich stwierdzeń spro-wadza się Vosslerowska idea prymatu stylistyki nad gramatyką – oraz jedna z myśli ‘subiektywizmu indywidualistycznego’. ‘Obiektywizm abstrakcyjny’

Wołoszynow i Bachtin przeciwstawiają założenia ‘obiektywizmu abstrak-cyjnego’ poprzedniemu kierunkowi i prowadzą dyskusję tak, by podkreślić ich zdaniem najbardziej godne krytyki myśli. Prezentacja ‘obiektywizmu abstrak-cyjnego’ jako kierunku filozoficzno-lingwistycznego przebiega w sposób nastę-pujący: Każdy indywidualny akt twórczy, każda wypowiedź jest niepowtarzal-na, ale w każdym wypowiedzeniu są elementy identyczne z elementami w in-nych wypowiedzeniach danej społeczności. Właśnie te identyczne i dlatego normatywne dla wszystkich wypowiedzeń momenty (fonetyczne, gramatycz-ne, leksykalne) pozwalają zachować jedność danego języka i jego zrozumienie przez wszystkich członków danej grupy społecznej. Jak twierdzą Wołoszynow


i Bachtin (1930: 54–55), według przedstawicieli ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’ system języka jest niezależny od jakichkolwiek indywidualno-twórczych aktów i motywów. Co więcej, nie może być też mowy o świadomym twórczym języ-kowym działaniu mówiącego.

Język jest przeciwstawiany jednostce (indywiduum) jako nienaruszalna i niepodważalna norma, którą może on tylko przyjąć. Jeśli natomiast indywi-duum nie przyjmie normy, to nie istnieje ona dla niego jako forma języka, a je-dynie jako naturalna możliwość jego indywidualno-psychofizycznego aparatu. Indywiduum ‘otrzymuje’ system języka od posługującego się nim społeczeń-stwa jako produkt w pełni gotowy, a wszelkie zmiany wewnątrz tego systemu leżą poza granicami jego indywidualnej świadomości. Indywidualny akt arty-kulacji dowolnego dźwięku staje się aktem językowym dopiero w chwili jego wprowadzenia do systemu językowego.

Prawidłowości rządzące danym systemem językowym autorzy książki określają jako immanentne i specyficzne, niesprowadzalne do żadnych prawi-dłowości ideologicznych, artystycznych czy innych (Волошинов 1930: 55). Wszystkie formy języka w ujęciu synchronicznym są wzajemnie dla siebie nie-zbędne i wzajemnie się uzupełniają, przekształcając język w stały system z jego specyficznymi prawidłowościami. Owe specyficzne językowe prawidłowości, w przeciwieństwie do prawidłowości ideologicznych (poznania, twórczości artystycznej, etosu), nie mogą się stać motywem indywidualnej świadomości. Indywiduum musi przyjąć i przyswoić sobie ten system w całości. Wołoszynow i Bachtin zwracają też uwagę na to, że w porównaniu z poprzednim kierunkiem tutaj, wewnątrz systemu, nie ma miejsca na jakiekolwiek wartościujące, ideolo-giczne rozróżnienia typu ‘gorzej’, ‘lepiej’, ‘piękniej’. Istnieje tylko jedno kryte-rium językowe: ‘poprawnie’ – ‘niepoprawnie’, przy czym pod poprawnością językową rozumie się zgodność danej formy z normatywnym systemem języka. O żadnym smaku językowym czy prawdzie lingwistycznej również nie może więc być mowy.

Wołoszynow i Bachtin uważają, że z punktu widzenia jednostki taka ‘pra-widłowość lingwistyczna’ jest bezpodstawna, to znaczy pozbawiona jakiejkol-wiek naturalnej i ideologicznej (np. artystycznej) motywacji. Dlatego właśnie, twierdzą dalej, «между фонетическим обликом слова и его значением нет никакой естественной связи, нет и художественного соответствия.» (1930: 55). Jeśli zaś język, jako system form, «независим от каких бы то ни было творческих импульсов и деяний индивида, то, следовательно, он является продуктом коллективного творчества, — он социален и [...] нормативен для каждого отдельного индивида.» – piszą dalej Wołoszynow i Bachtin (55–56).

Jednakże, jak zauważają, system języka, jednolity i niezmienny w przekroju każdego danego momentu, zmienia się, powstaje i kształtuje się w procesie histo-rycznego powstawania i kształtowania się danej grupy społecznej. W związku z tym nieuzasadnione jest odrzucenie przez przedstawicieli ‘obiektywizmu abs-trakcyjnego’ historii w badaniach nad systemem języka (56–57). Ahistoryczność ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’ Wołoszynow i Bachtin uważają za jeden z naj-poważniejszych błędów.

22 | Anna Ginter

Założenia ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’ przedstawione zostały w książce w postaci czterech punktów stanowiących antytezę pierwszego kierunku (Волошинов 1930: 58–59):

1) Język to stały, niezmienny system normatywnie identycznych form języ-

kowych, przyjmowany przez indywidualną świadomość i dla niej nieza-przeczalny.

2) Reguły języka są specyficznymi lingwistycznymi regułami związku mię-dzy znakami językowymi wewnątrz danego zamkniętego systemu. Reguły te są obiektywne w odniesieniu do wszelkiej subiektywnej świadomości.

3) Specyficzne reguły związku między znakami językowymi wewnątrz sys-temu nie mają nic wspólnego z wartościami ideologicznymi (artystyczny-mi, poznawczymi i in.). Żadne motywy ideologiczne nie warunkują zja-wisk języka. Między wyrazem i jego znaczeniem nie ma ani wspólnego i zrozumiałego dla rozumu, ani artystycznego związku.

4) Indywidualne akty mówienia z punktu widzenia języka są tylko przypad-kowymi przekształceniami i wariacjami, czy też po prostu wypaczeniami normatywnie identycznych form; jednak właśnie owe akty indywidualne-go mówienia wyjaśniają historyczną zmienność form językowych, która jako taka, z punktu widzenia systemu języka jest irracjonalna i pozbawio-na sensu. Między systemem języka i jego historią nie ma ani związku, ani wspólnych motywów – są sobie obce. Wraz z przeciwstawieniem założeń jednego kierunku drugiemu, przeciw-

stawione sobie zostały koncepcje Vosslera i de Saussure’a. I o ile pierwsza z teorii spotkała się ze strony autorów książki ze stosunkowo dużą przychylno-ścią i aprobatą, o tyle druga komentowana jest w sposób wyraźnie krytyczny. Autorzy odwołują się przy tym do trzech aspektów języka wyodrębnionych przez de Saussure’a: 1) języka – mowy (langage), 2) języka jako systemu form (langue) i indywidualnego aktu mownego (parole), oraz 3) zdecydowanego od-dzielenia synchronii od diachronii i skoncentrowania badań lingwistycznych na synchronii, odrzucając tym samym fakt nieustannie zachodzących w języku zmian.

Kierunki krytyki ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’ Krytykę ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’ Wołoszynow i Bachtin prowadzą

w odniesieniu do kilku wybranych aspektów. Pierwszy z nich dotyczy pytania, w jakim stopniu system językowych tożsamych norm, tj. system języka w ro-zumieniu ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’, jest rzeczywisty? (1930: 66–67). W od-powiedzi autorzy przeprowadzają dyskusję, w której przyznają, że nikt z przed-stawicieli ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’ nie przypisuje systemowi języka rze-czywistości materialnej. Jest on co prawda wyrażony materialnie (w znakach), ale jako system normatywnie tożsamych form istnieje w kategoriach normy społecznej.


Autorzy książki nie zgadzają się też ze stwierdzeniem, iż system języka jest dla każdej indywidualnej świadomości zewnętrznym, obiektywnym faktem, od tej świadomości niezależnym. Jak twierdzą, system języka, jako system tożsa-mych niezmiennych norm, jest takim tylko dla indywidualnej świadomości i z jej punktu widzenia:

[...] если мы отвлечемся от субъективного индивидуального сознания, проти-востоящего языку как системе непререкаемых для него норм, если мы взгля-нем на язык действительно объективно, так сказать, со стороны, или, точнее, стоя над языком, то никакой неподвижной системы себетождественных норм не найдем. Наоборот, мы окажемся перед непрерывным становлением норм языка. (Волошинов 1930: 66)

Próbując spojrzeć na język z rzeczywiście obiektywnego punktu widzenia, całkowicie niezależnie od tego, jakim wydaje się on językowemu indywiduum w danym momencie, język jawi się jako nieustanny potok procesów powsta-wania i kształtowania. Ze znajdującego się nad językiem punktu widzenia Wo-łoszynow i Bachtin nie znajdują ‘rzeczywistego momentu’, w przekroju którego mógłby zostać zbudowany synchroniczny system języka. Pozwala im to sfor-mułować wniosek, iż system synchroniczny z obiektywnego punktu widzenia nie odpowiada ani jednemu rzeczywistemu momentowi procesu historycznego kształtowania języka. Powołują się przy tym na perspektywę historyka języka, stojącego na pozycji diachronicznego punktu widzenia, dla którego system syn-chroniczny jest nierealny i służy jedynie do rejestrowania odstępstw od normy pojawiających się w każdym realnym momencie czasu. Swoje twierdzenie ilu-strują następującym przykładem: można założyć, że Cezarowi, piszącemu swo-je dzieła, łacina wydawała się niezmiennym, niezaprzeczalnym systemem toż-samych norm, ale dla historyka języka łacińskiego w tym samym momencie, gdy Cezar pracował, następował nieprzerwany proces zmian językowych (Волошинов 1930: 67).

A zatem w opinii Wołoszynowa i Bachtina synchroniczny system języka istnieje tylko z punktu widzenia subiektywnej świadomości mówiącego indy-widuum, należącego do określonej grupy językowej w dowolnym momencie historii. Z obiektywnego punktu widzenia nie istnieje on w ani jednym rzeczy-wistym momencie historycznym.

Podobnie, zdaniem autorów, rzecz się ma z każdym innym systemem norm społecznych: istnieje on tylko w subiektywnej świadomości indywiduów należących do kierowanej przez te normy społeczności. Taki będzie zatem sys-tem norm moralnych, prawnych, norm smaku artystycznego itp. Normy te wprawdzie różni odmienny zakres, stopień ich wagi społecznej, obligatoryjność itd., ale sposób ich istnienia jest jednakowy – istnieją tylko w odniesieniu do subiektywnej świadomości członków danej społeczności.

Co jednak ciekawe, powyższe stwierdzenie nie oznacza, zdaniem Woło-szynowa i Bachtina, że samo odniesienie subiektywnej świadomości do języka jako systemu obiektywnych niepodważalnych norm jest pozbawione obiekty-

24 | Anna Ginter

wizmu. Istota tkwi bowiem w poprawnym zrozumieniu, a następnie w sposo-bie ujęcia tego zagadnienia i sformułowania myśli:

Если мы скажем: язык, как система непререкаемых и неизменных норм, су-

ществует объективно, – мы совершим грубую ошибку. Но если мы скажем,

что язык в отношении к индивидуальному сознанию является системою неиз-менных норм, что таков modus существования языка для каждого члена

данного языкового коллектива, – то мы выразим этим совершенно объектив-

ное отношение. (Волошинов 1930: 67)

Kolejne pytanie, mające podważyć słuszność założeń ‘obiektywizmu abs-trakcyjnego’, autorzy książki Marksizm i filozofia języka formułują następująco: czy rzeczywiście dla subiektywnej świadomości mówiącego język istnieje jako system niepodważalnych, normatywnie tożsamych form? Ich odpowiedź jest przecząca. Subiektywna świadomość mówiącego pracuje bowiem z językiem nie jako z systemem tożsamych normatywnie form. Taki system jest tylko abs-trakcją ‘otrzymaną’ z ogromnym wysiłkiem w określonym celu poznawczym i praktycznym. System języka to produkt refleksji nad językiem, dokonywanej nie świadomością samego mówiącego w danym języku i nie w celach samego mówienia. Cel mówiącego ukierunkowany jest na dane konkretne wypowie-dzenie, które artykułuje. Istotne jest zastosowanie normatywnie tożsamej formy w danym konkretnym kontekście. Centrum ciężkości leży zatem nie w iden-tyczności formy, a w owym nowym i konkretnym znaczeniu, które ona otrzy-muje w danym kontekście. Innymi słowy, dla mówiącego ważna jest nie ta strona formy, która pozostaje taka sama we wszystkich bez wyjątku przypad-kach jej zastosowania, lecz ta, «благодаря которой она может фигурировать в данном конкретном контексте, благодаря которой она становится адэк-ватным знаком в условиях данной конкретной ситуации» (Волошинов 1930: 69).

Istnienie normatywnie tożsamych form językowych nie ma też, zdaniem Wołoszynowa i Bachtina, znaczenia w sytuacji komunikacyjnej uwzględniającej punkt widzenia nadawcy i odbiorcy. Jak dowodzą, główne zadanie rozumienia nie sprowadza się do momentu rozpoznania w użytej przez mówiącego formie językowej znanej, ‘tej samej’ formy. Zadanie rozumienia polega na zrozumieniu jej w danym konkretnym kontekście, na zrozumieniu jej symbolu w danym wypowiedzeniu, tj. na zrozumieniu tego, co w niej nowe, a nie rozpoznaniu tego, co w niej identyczne.

Co więcej, świadomość mowna nadawcy nie ma nic wspólnego z formą ję-zyka jako taką i z językiem jako takim. Forma językowa dana jest mówiącemu tylko w kontekście określonych wypowiedzeń i, w konsekwencji, tylko w okre-ślonym kontekście ideologicznym. W rzeczywistości, jak twierdzą autorzy książki (Волошинов 1930: 71), nigdy nie wypowiadamy słów i nie słyszymy wyrazów, lecz prawdę lub fałsz, dobro lub zło, ważne lub nieważne, przyjemne lub nieprzyjemne itd. Słowo zawsze napełnione jest treścią i znaczeniem ide-ologicznym bądź życiowym, dlatego jest dla użytkowników zrozumiałe.


Filologizm ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’ Wołoszynow i Bachtin odnoszą ‘obiektywizm abstrakcyjny’ do ‘filologi-

zmu’, który, jak twierdzą, jest cechą całej lingwistyki europejskiej (Волошинов 1930: 72–73). Odwołują się przy tym do wypowiedzi Nikołaja Marra, zdaniem którego lingwistyka opierająca swoje rozważania na ‘zdrętwiałych’ formach pisemnych języków (głównie martwych) nie jest w stanie wyjaśnić procesu po-wstania mowy i pochodzenia jej odmian (Волошинов 1930: 73).

Autorzy książki przeceniają wprawdzie rolę filologizmu, ale trafnie oce-niają drugą cechę, wspólną dla tradycji europejskiej i strukturalizmu – orienta-cję na tekst jako daną wyjściową, zaś analizę jako podstawową metodę. Tekst mógł być klasycznym zabytkiem piśmiennictwa lub zestawem fraz wypowie-dzianych przez informatora, ale w każdym przypadku był obiektem oderwa-nym i od mówiącego, i od samego językoznawcy (por. Aлпатов 2005b: 270). I te właśnie fakty stały się przedmiotem kolejnej krytyki ze strony Wołoszynowa i Bachtina w odniesieniu do ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’:

Мертвый язык (текстов – А. G.), изучаемый лингвистом, конечно, – чужой для него язык. [...] Результатом этого является в корне ложная теория понимания, лежащая не только в основе методов лингвистической интерпретации текста, но и в основе всей европейской семасиологии. Все учение о значении и теме слова насквозь пронизано ложной идеей пассивного понимания, понимания слова… (Волошинов 1930: 74)

Takie rozumienie nie jest jednak rozumieniem języka-mowy, które wiąże się z zajmowaniem aktywnej pozycji wobec tego, co zostało wypowiedziane i tego, co zostało zrozumiane.

Osadzanie założeń na materiale pochodzącym z tekstów pisanych w ob-cym martwym języku Wołoszynow i Bachtin oceniają jako błąd, który dopro-wadził ‘obiektywizm abstrakcyjny’ do fałszywych twierdzeń i teorii. Swoje sta-nowisko w tej kwestii uzasadniają, analizując kolejno osiem zaobserwowanych cech poddawanego krytyce kierunku (Волошинов 1930: 78–84):

1) Stały, wzajemnie tożsamy moment form językowych przeważa nad ich

zmiennością Wołoszynow i Bachtin zarzucają ‘obiektywizmowi abstrakcyjnemu’ to, że

jednakowe metody stosuje do badań nad własnym i obcym językiem. Rozu-mienie własnego języka skierowane jest, ich zdaniem, nie na rozpoznawanie tożsamych elementów mowy, ale na rozumienie ich znaczenia kontekstualnego. Tymczasem koncentracja na budowie systemu wzajemnie tożsamych form, bę-dąca ważnym i niezbędnym etapem w procesie rozszyfrowywania i przekazy-wania obcego języka, niesłusznie przenoszona jest w ‘obiektywizmie abstrak-cyjnym’ na język rodzimy.

26 | Anna Ginter

2) Abstrakcyjność przeważa nad obiektywizmem Pod abstrakcyjnością Wołoszynow i Bachtin rozumieją zakończone mono-

logowe wypowiedzenie, będące przedmiotem badań w ‘obiektywizmie abs-trakcyjnym’. Jak twierdzą, konkretyzacja słowa jest możliwa tylko poprzez umieszczenie tego słowa w rzeczywistym historycznym kontekście jego pier-wotnego zaistnienia. W izolowanym monologowym wypowiedzeniu dochodzi do zerwania tych nici, które związały je z całą konkretnością historycznego kształtowania.

3) Abstrakcyjna systematyzacja przeważa nad historycznością

Formalizm i systemowość są według Wołoszynowa i Bachtina typowymi

cechami wszelkiego myślenia skierowanego ku gotowemu statycznemu obiek-towi. Te cechy myślenia mają różnorodne przejawy. Charakterystyczne jest dla nich to, że systematyzacji poddaje się zwykle cudza myśl. Twórcy – pionierzy nowych nurtów ideologicznych nigdy nie bywają ich formalistycznymi ‘syste-matyzatorami’. Systematyzować zaczyna dopiero ta epoka, która wchodzi w posiadanie gotowej myśli. A zatem do podjęcia jakichkolwiek działań for-malnie systematyzujących konieczne jest, by epoka tworząca daną myśl prze-minęła. Rozważania te doprowadzają Wołoszynowa i Bachtina do stwierdze-nia, że formalnie systematyzujące gramatyczne myślenie mogło rozwinąć całą swą pełnię i siłę tylko na materiale obcego martwego języka, a przy tym tylko tam, gdzie język ten w znacznym stopniu utracił «свое обаяние, свой священ-ный авторитетный характер» (Волошинов 1930: 79).

W odniesieniu do żywego języka formalnie systematyzujące gramatyczne myślenie musiało, zdaniem Wołoszynowa i Bachtina, zająć pozycję konserwa-tywno-akademicką, tj. potraktować język tak, jakby był zakończonym, goto-wym obiektem i w konsekwencji wrogo ustosunkować się do wszelkiego ro-dzaju zmian i nowości językowych. Formalno-systematyzujące myślenie o języ-ku nie da się bowiem pogodzić z jego żywym historycznym rozumieniem. Z punktu widzenia systemu historia zawsze przedstawiana jest zaledwie jako szereg przypadkowych naruszeń obowiązujących zasad.

4) Formy elementów przeważają nad formami całości

Rozwijana wewnątrz ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’ lingwistyka, zorien-

towana na izolowane monologowe wypowiedzenia, bada zabytki piśmiennic-twa, przeciwstawiając im biernie rozumianą świadomość filologa. Ta praca ba-dawcza przebiega w granicach określonego wypowiedzenia, przy czym granice wypowiedzenia jako pewnej całości odczuwane są słabo albo w ogóle. W rezul-tacie więc, jak zauważają Wołoszynow i Bachtin, prowadzone przez filologów obserwacje sprowadzają się do badania związków immanentnych wewnętrz-nego terytorium wypowiedzenia. Wszystkie zaś problemy, które wychodzą poza granice danego wypowiedzenia jako całości monologowej, jak je określają


autorzy – ‘problemy zewnętrznej polityki wypowiedzenia’, pozostają poza ob-serwacją.

5) Sybstancjalizacja izolowanego momentu językowe zamiast dynamiki mowy Wołoszynow i Bachtin ujmują formę językową jako zaledwie abstrakcyjnie

wyodrębniony moment dynamicznej całości wystąpienia mownego, tj. wypo-wiedzenia. Przyznają, iż w kręgu określonych zadań lingwistycznych taka abs-trakcja jest całkowicie uzasadniona. Ich sprzeciw budzi jednak poddawanie formy językowej na gruncie ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’ substancjalizacji, w rezultacie czego zaczyna być traktowana jak rzeczywiście wyodrębniony element, zdolny do własnego izolowanego historycznego istnienia. Tymczasem, jak twierdzą autorzy książki, system jako całość nie może się historycznie roz-wijać. A ponieważ wypowiedzenie jako całość dla lingwisty nie istnieje, pozo-stają jedynie elementy systemu, tj. oddzielne formy językowe, które mogą się podporządkowywać historii. Historia języka okazuje się zatem w ujęciu ‘obiek-tywizmu abstrakcyjnego’ historią oddzielnych form językowych (fonetycznych, morfologicznych i in.), rozwijających się na przekór systemowi jako całości i z pominięciem konkretnych wypowiedzeń.

6) Jednoznaczeniowość i jednoakcentowość słowa zamiast jego żywej wielo-

znaczeniowości i wieloakcentowości Znaczenie wyrazu określane jest przez kontekst jego użycia. W rzeczywi-

stości więc tyle jest znaczeń danego wyrazu, ile kontekstów jego występowania. Jednocześnie jednak słowo nie przestaje być jednolite, tj. nie rozpada się na tyle słów, ile jest kontekstów z nim związanych. Ta zwartość i jednolitość słowa jest zachowywana nie tylko dzięki jego zestawowi fonetycznemu, lecz również dzięki momentowi jednolitości właściwemu wszystkim znaczeniom. Problem polegać zatem będzie, zdaniem Wołoszynowa i Bachtina, na pogodzeniu wielo-znaczeniowości słowa z jego jednolitością i zwartością. Jedyne rozwiązanie au-torzy Marksizmu i filozofii języka widzą w dialektyce i temu podejściu przeciw-stawiają stanowisko ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’.

W ujęciu krytykowanego przez nich kierunku moment jednolitości słowa ‘jakby kostnieje i odrywa się od zasadniczej wielości jego znaczeń’. Ta wielo-znaczeniowość odbierana jest jako okazjonalne obertony jednego podstawowe-go i stałego znaczenia. Kierunek uwagi lingwistycznej jest przeciwny do kie-runku żywego rozumienia mówiących. Filolog-lingwista, zestawiając konteksty występowania danego słowa, zatrzymuje się na momencie tożsamości jego użycia, gdyż ważne jest dla niego wydobycie danego słowa i nadanie mu defi-nicji pozakontekstowej, tj. utworzenie z niego wyrazu słownikowego.

Ów proces izolowania słowa i stabilizacji znaczenia poza kontekstem nasi-lany jest jeszcze przez zestawienie języków, tzn. przez poszukiwanie jego od-powiednika w innym języku, budując tym samym znaczenie na granicy przy-najmniej dwóch języków. Pracę lingwisty utrudnia ponadto fakt, iż próbuje on

28 | Anna Ginter

utworzyć fikcję jednolitego i rzeczywistego jednego przedmiotu odpowiadają-cego danemu wyrazowi, który ma zapewnić jednolitość znaczenia. Ta fikcja dosłownych realiów słowa jeszcze bardziej przyczynia się do substancjalizacji jego znaczenia. A na tym gruncie, jak twierdzą Wołoszynow i Bachtin, dialek-tyczne połączenie jednolitości znaczenia z jego wielością staje się niemożliwe.

Inny poważny błąd ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’ Wołoszynow i Bachtin dostrzegają w następującym założeniu: różne konteksty użycia danego słowa określane są jako płaszczyzny ułożone na jednej powierzchni. Konteksty wy-obrażają szereg zamkniętych samowystarczalnych wypowiedzeń, zmierzają-cych w jednym kierunku. W rzeczywistości, jak utrzymują, sprawa wygląda zupełnie inaczej: konteksty użycia jednego i tego samego słowa są często prze-ciwstawne. Klasycznym, a jednocześnie najbardziej jaskrawym i obrazowym przykładem będą tu repliki dialogu, gdzie jedno i to samo słowo figuruje w dwóch wzajemnie ścierających się, różnie ukierunkowanych kontekstach.

Wszelkie rzeczywiste wypowiedzenie w określonym stopniu z czymś się zgadza lub czemuś zaprzecza. Konteksty nie stoją obok siebie, nie zauważając swojego istnienia, lecz znajdują się, zgodnie ze słowami Wołoszynowa i Bachti-na, ‘w stanie natężonego i nieprzerwanego oddziaływania na siebie i walki’. Zmiana akcentu aksjologicznego danego słowa w różnych kontekstach jego występowania nie jest uwzględniona przez lingwistykę i nie znajduje żadnego odzwierciedlenia w nauce o jednolitości znaczenia. Akcent ten najmniej podda-je się substancjalizacji, a właśnie wieloakcentowość słowa czyni je żywym.

7) Wyobrażenie o języku jako zjawisku gotowym, przekazywanym z pokole-

nia na pokolenie Zgodnie z twierdzeniami ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’, język jako goto-

we dzieło przekazywany jest z pokolenia na pokolenie. I choć przekaz języka jako przedmiotu rozumiany jest przez przedstawicieli kierunku metaforycznie, samo ujęcie tego procesu w ocenie Wołoszynowa i Bachtina nie jest tylko meta-forą. Substancjalizując system języka i ujmując żywy język w taki sam sposób, jak martwy i obcy, ‘obiektywizm abstrakcyjny’ czyni go czymś zewnętrznym w odniesieniu do potoku komunikacji mownej: «поток этот движется вперед, а язык, как мяч, перебрасывается из поколения в поколение» (Волошинов 1930: 82).

Tymczasem język, jak metaforycznie opisują to autorzy książki, ‘płynie’ wraz z ‘potokiem’ i jest z nim nierozerwalnie związany. Nie jest przekazywany, lecz płynie w dal i trwa, a przy tym istnieje jako nieustający proces powstawa-nia. Indywidua nie otrzymują gotowego języka, lecz wstępują do tego potoku komunikacji mownej. Dopiero tutaj ich świadomość po raz pierwszy się urze-czywistnia. Natomiast w procesie uczenia się języka obcego świadomość, go-towa dzięki rodzimemu językowi, przeciwstawiana jest gotowemu językowi, który pozostaje jej tylko przyjąć.


8) Brak umiejętności zrozumienia powstawania języka od wewnątrz

‘Obiektywizm abstrakcyjny’ nie potrafi powiązać istnienia języka w abs-trakcyjnym synchronicznym przekroju z jego kształtowaniem się. Zgodnie z jego założeniami, jako system normatywnie tożsamych form język istnieje dla mówiącej świadomości, zaś jako proces kształtowania się – tylko dla historyka. W ten sposób wykluczana jest możliwość aktywnego włączenia się samej mó-wiącej świadomości do procesu historycznego kształtowania się. Dialektyczne połączenie konieczności z wolnością i z językową odpowiedzialnością na tym gruncie stało się zupełnie niemożliwe. Panuje tu bowiem, twierdzą Wołoszy-now i Bachtin, czysto mechanistyczne rozumienie językowej konieczności, co również jest konsekwencją nieświadomej orientacji na martwy i obcy język.

Marksizm i filozofia języka z perspektywy czasu

Jak dowodzą powyższe rozważania, ‘obiektywizm abstrakcyjny’ krytyko-wany jest za wiele: za nieuwzględnianie rzeczywistych procesów mówienia i słuchania, za odrywanie zjawisk językowych od kontekstu (jedynego ważnego elementu dla nosicieli języka), za brak zdolności operowania więcej niż ramami zdania – budowę całego wypowiedzenia lingwistyka pozostawia innym dyscy-plinom: retoryce i poetyce, za oderwanie systemu językowego od procesu jego kształtowania się itd. Znaleźć też można tradycyjne już dla przeciwników strukturalizmu oskarżenie o ahistoryczność.

Wszystkie te oskarżenia pod adresem ‘obiektywizmu abstrakcyjnego’ (i głównie strukturalizmu) sprowadzić można do jednego: nie jest on w stanie odpowiedzieć na liczne pytania związane z ‘czynnikiem ludzkim’ w języku. Wiele dziesięcioleci później Ałpatow stwierdzi, że w ramach strukturalizmu nie udawało się zbudować ani wartościowej semantyki, ani lingwistyki mowy, ani teorii socjolingwistycznej, ani metod analizy tekstu, ani wielu innych (Aлпатов 2005b: 271). Od wielu zadań (np. socjolingwistyki) strukturaliści odżegnywali się świadomie, od innych, jak np. semantyka w strukturalizmie europejskim, nie odstępowali, ale metody strukturalne okazywały się niewystarczające i bez-użyteczne. Pod tym względem krytyka Wołoszynowa i Bachtina wydaje się uzasadniona (choć lingwistyka radziecka lat sześćdziesiątych – siedemdziesią-tych prezentować będzie odmienny punkt widzenia na tę kwestię). Tym nie-mniej ich podejście było, jak to określa Ałpatow (Aлпатов 2005b: 272), maksy-malistyczne. Zawężenie obiektu badań w strukturalizmie dało możliwość utwo-rzenia teorii opozycji, analizy dystrybucyjnej i innych, bez których trudno wy-obrazić sobie dzisiejsze językoznawstwo. Co więcej, na pytania stawiane w książ-ce Wołoszynowa i Bachtina odpowiedzieć można dopiero po rozstrzygnięciu kwestii budowy języka, na której skoncentrowali się właśnie strukturaliści.

‘Subiektywizm indywidualistyczny’ oceniony został znacznie wyżej. Za słuszne uznano stwierdzenia, iż pojedyncze wypowiedzenia są konkretną rze-czywistością języka i że do nich należy twórcza rola w języku. Całkowitą słusz-ność ma zdaniem autorów ‘subiektywizm indywidualistyczny’ również w tym,

30 | Anna Ginter

że nie wolno odrywać formy językowej od jej zawartości ideologicznej. Każde słowo jest ‘ideologiczne’, a każde zastosowanie języka wiąże się ze zmianą ide-ologiczną. Konsekwentnie też szkoła Vosslera oceniona została znacznie wyżej niż de Saussure’a, a jedną z głównych jej zalet dostrzeżono w tym, iż szkoła Vosslera zainteresowana jest problemami stojącymi na pograniczu językoznaw-stwa i innych dyscyplin naukowych. Nie bez znaczenia jest przy tym fakt, że właśnie zagadnienia ‘stojące na pograniczu’, odrzucone przez strukturalizm, znajdowały się w kręgu zainteresowań Wołoszynowa i Bachtina.

Jeśli ‘subiektywizm indywidualny’ jest w książce krytykowany, to nie za swój ‘subiektywizm’, ale raczej za ‘indywidualizm’, tzn. za ignorowanie i nie-zrozumienie socjalnego charakteru wypowiedzenia oraz próbę wyprowadzenia go z wewnętrznego świata mówiącego. Natomiast pod adresem obu kierunków skierowany został zarzut obierania za punkt wyjścia wypowiedzenia monolo-gowego i ignorowania dialogu. Należy jednak podkreślić, iż chociaż Wołoszy-now i Bachtin głównym obiektem swojej krytyki uczynili ‘obiektywizm abs-trakcyjny’ w jego saussure’owskim kształcie, to nie opowiadają się w pełni po stronie żadnego z prezentowanych kierunków.

Warto też przypomnieć, iż ‘obiektywizm abstrakcyjny’ musiał być podda-ny krytycznej ocenie również z tego powodu, że zaproponowane przez niego idee odrzucone zostały przez rosyjską tradycję lingwistyczną. W artykule Psy-chofizjologiczne mechanizmy mowy (Психофизиологические механизмы речи) (1970: 1, 3) ‘obiektywizmowi abstrakcyjnemu’ Leontjew przeciwstawia ‘psycholingwi-styczne’ rozumienie mowy, rozwijane w językoznawstwie radzieckim w latach dwudziestych i trzydziestych, które sięga swymi korzeniami petersburskiej szkoły lingwistyki rosyjskiej, a szczególnie koncepcji Baudouina de Courtenay i jego uczniów: J. D. Poliwanowa, L. P. Jakobińskiego. S. I. Bernsteina. Uczeni preferujący kompleksowe podejście do badań nad mową musieli krytycznie odnieść się do idei ‘skostniałego, oderwanego od rzeczywistej działalności mownej’ kierunku, długo jeszcze określanego w rosyjskiej nauce o języku sło-wami Wołoszynowa i Bachtina jako ‘obiektywizm abstrakcyjny’.

Jak twierdzi Ałpatow w Historii nauk lingwistycznych (2005b: 272), książka Marksizm i filozofia języka ukazała się w niewłaściwym czasie. W 1929 roku ‘obiektywizm abstrakcyjny’ miał jeszcze przed sobą wiele lat rozwoju, zaś szko-ła Vosslera, z którą autorzy wiązali nadzieje, wkrótce przestała istnieć. Jeszcze przez około ćwierć wieku zadanie opracowania ściśle lingwistycznych proce-dur analizy językowej było priorytetem, natomiast oddzielenie językoznawstwa od innych dyscyplin naukowych ważniejsze niż ich integracja. Dla rozwiązania niektórych kwestii podniesionych w książce, zdaniem Ałpatowa, czas jeszcze wówczas nie nadszedł. Dopiero odrzucenie badania języka samego w sobie i samego dla siebie oraz powrót do ‘subiektywizmu indywidualnego’ u Chom-sky’ego umożliwiły ponowne zwrócenie się ku ‘socjalnemu charakterowi wy-powiedzenia’ i ‘współdziałaniu mownemu’. A właśnie te zagadnienia, podob-nie jak lingwistyka tekstu, pragmatyka, badanie dyskursu, mają bezpośredni związek z książką Wołoszynowa i Bachtina.


Bibliografia

Алпатов В. М., (2005а), Волошинов, Бахтин и лингвистика, изд. «Языки славянской

культуры», Москва. Алпатов В. М., (2005b), История лингвистических учений, 4-е издание, изд. «Языки

славянской культуры», Москва. Волошинов В. Н., (1930), Марксизм и философия языка, изд. «Прибой», Ленинград,

http://www2.unil.ch/slav/ling/textes/VOLOSHINOV-29 (dostęp 30.04.2012). Леонтьев А. А., (1970), Психофизиологические механизмы речи, «Общее языкознание.

Формы существования, функции, история языка», Москва, с. 314–370, http://www.philology.ru/linguistics1/leontyev-70.htm (dostęp 15.05.2012).

Summary

Anna Ginter

From the history of Soviet linguistics:

‘individualistic subjectivism’ and ‘abstract objectivism’ in Marxism and the Philosophy of Language

The present paper analyses two currents of philosophy of language: ‘individualistic sub-jectivism’ and ‘abstract objectivism’, described in Marxism and the Philosophy of Language. The book by Voloshinov and Bakhtin is considered as the attempt to construct the Marx’s linguistics after the Revolution of 1917. The authors present the antinomy be-tween the ‘individual subjectivism’ and ‘abstract objectivism’, or in other words, be-tween the two opposite approaches to language as a specific object of scientific inquiry. The two currents are observed from the perspective of the general anti-Saussurean movement in Soviet linguistics and literary studies of the late 1920s.


Юлия Гливиньска-Котыня Лодзинский университет Kафедра языкознания Института русистики (Польша)

«Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009, 2010»: многообразный имидж политика

Владимир Путин принадлежит к числу выдающихся и запоминаю-щихся политиков не только на российской политической сцене, но и за еe пределами – на международной арене. На его счету множественные поли-тические заслуги, однако главной целью политика был возврат стабиль-ности в стране и уважения к ней в мире. Hемаловажную роль в налажи-вании российских отношений с внешними партнeрами России сыграли также сдержанность, уравновешенность и выразительный языковой стиль политика. На международной арене представление о России поменялось кардинальным образом, а сама личность Владимира Путина ещe долгое время оставалась политической головоломкой для многих отечественных и зарубежных политологов, которые в один голос задавались вопросом: Кто такой Путин? / Who is Mr. Putin?

По словам С. Ю. Деменского: «Политик в ряде случаев восприни-мается как наиболее яркий, выпуклый продукт своей эпохи» (Деменский 2004: 15). Сложно с таким тезисом не согласиться, так как Путин, вводя необходимые реформы внутри страны, открыл новый этап в современной российской истории, становясь одновременно главным символом изме-нений, произошедших в России в начале XXI века. Обладая незаурядными психологическими способностями, политик смог воплотить желания рос-сиян в меткие политические лозунги, вселяя тем самым доверие в своих сограждан и закрепляя за собой образ заботливого «отца народа».

Безусловно, палитра образов Путина богата и разнообразна, ведь сог-ласно современным тенденциям политика оперирует яркими символами, на которых и выстраиваются различные политические имиджи. Сущест-вуют наиболее употребляемые образы Путина, например, «отец народа», наставник, трудоголик и т.д., а также такие, которые используются до-вольно редко в чeтко определeнных, исключительных ситуациях (напри-мep: Путин-спортсмен, Путин-пилот, Путин-певец и т.д.).

Интересные образы действующего российского премьера с исчерпы-вающей и занимательной интерпретацией представил российский поли-толог А. Богатуров. Он выделил типы: тихого упрямца, нового человека, до-мостроителя, «свeрнутой пружины» и «жeсткой перчатки» (Богатуров 2001: http://www.obraforum.ru/bogaturov7.htm). Все представленные им образы пронизаны одной связывающей их целью – внедрить в массовое сознание публики веру в светлоe будущеe России при еe отважном, целеустремлeн-

«Разговор с Владимиром Путиным… | 33

ном руководителе. Именно такие выразительные, а иногда и жeсткие обр-азы Путина служат закреплению за Россией влиятельной и стабильной по-зиции на международной арене.

В данном очерке мы хотели бы сосредоточиться на имидже Путина, который можно наблюдать во время его общения с народом на ежегодной телепередаче «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009, 2010». Мы постараемся показать, какие образы политика превалируют на встре-чах такого формата, а также объяснить целенаправленность иx выбора премьер-министрoм РФ. Несомненно, такого рода мероприятия служат сокращению дистанции между Путиным и народом, в связи с этим пре-обладают те образы, которые этому способствуют. Какие это образы и в ка-ких ситуациях политик к ним прибегает, проследим на нижеприведeнных примерах – фрагментах речи Путина, прозвучавшей во время его общения с россиянами на упомянутой ранее программе в 2009 и 2010 годах.

В ходе нашего анализа поведения и языкового имиджа политика на встречах такого рода мы выявили следующие образы российского пре-мьера: Путин-моралист, Путин-авторитет, отчаянный Путин, справедли-вый Путин, Путин-«наш человек», Путин-трудоголик, всезнающий Путин, Путин-реформатор. Как следует из вышеперечисленных эпитетов, харак-теризующих политика, в своей совокупности в целом они складываются на один ведущий, объединяющий все остальные типы, образ Путина-«отца российского народа». Именно в тональности заботы, тревоги и волнения за российских граждан и выдержан разговор политика с народом, а опреде-лeнные его образы служат более точному и быстрому воздействию на вос-приятие людей с целью манипулирования их сознанием.

Первым образом, который мы хотели бы представить, является Путин- -моралист. Данный имидж характерен в общении политика с гражданами России, главным образом с государственными деятелями, а также в кон-тактах с зарубежными партнeрами. Неоднократное использование такого образа в различных ситуационных контекстах может свидетельствовать о том, что Путин старается с одной стороны предстать перед народом как наставник, который вправе заниматься нравоучениями, а с другой сто-роны перед зарубежными партнeрами как представитель страны, претен-дующей на позицию равную той, которую занимают настоящие мировые державы. При помощи каких же языковых средств в речи политика про-слеживается нравоучительный тон? Обратимся к следующим примерам:

1. «[…] Мы можем быть эффективными – что для этого нужно? Нужно, чтобы все общество, я хочу это подчеркнуть, каждый из нас осознавал эту угрозу, которая сопровождает нас все эти годы, чтобы мы были бдительными. И, конечно, нужно проводить широкую профилактическую работу. Тем не менее, возникает вопрос: можно ли предотвращать преступления подобного рода? Очень тяжело, очень сложно, особенно на объектах инфраструктуры. Она у нас огромная, территория большая, и объектов инфраструктуры очень много. Тем не менее, действовать нужно эффективно. Действовать нужно на упреждение […]». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009»;

34 | Юлия Гливиньска-Котыня

2. «[…] Вы знаете, мы все знаем, с какими проблемами сталкивается одна из крупнейших автомобильных корпораций мира, «Дженерал Моторс» (GM). Правительство США сделало все возможное для того, чтобы удержать ее на плаву. Вообще в автопроме у нас со смежниками – 1,5 млн. Мы что, должны

забыть про этих людей и про их семьи? Но сейчас я говорю даже не о социальной составляющей, хотя в первую очередь мы должны думать

о людях, в первую очередь, я говорю о технологической составляющей […]». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009»;

3. «Вообще, вопрос-то сформулирован достаточно неоднозначно. «Дележка»

детей – это уже плохо. […] К сожалению, и у нас внутри страны то же самое происходит и достаточно часто. Это личное дело конкретных людей и вмешиваться здесь государству было бы опрометчивым, неправильным. Тем более, для граждан считаю недостойным выставлять эти проблемы

напоказ. Что касается сути проблемы, то подход, на мой взгляд, должен

быть следующим: нужно думать при этих кон-фликтах не о том, как решить свои проблемы с помощью детей, а о том, как обеспечить интересы детей». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009».

В представленных трeх фрагментах речи Путина чeтко прослежива-ется морализаторский тон, который проявляется при помощи:

1. Модальных слов, выражающих долженствование и необходимость поступить определeнным в данной ситуации образом: напримeр: Нужно, чтобы все общество […]; хотя в первую очередь мы должны думать о людях […]; то подход, на мой взгляд, должен быть следующим […]. Стоит подчеркнуть, что речь Путина-наставника насыщена прежде всего модальными лексемами, которые в данном контексте выражают побудительную, императивную и дебитивную функции. Причeм модаль-ность проявляется различными способами, как грамматическими (изъяви-тельное, повелительное, сослагательное наклонения и т.д.), так и ритори-ческими (риторические вопросы, повторы, инверсии и т.д.).

2. Pиторический вопрос с модальным словом должны: Мы что, должны забыть про этих людей и про их семьи? В данном случае результат воз-действия на слушателя усиливается за счeт употребления местоимения мы. Политик тем самым хочет подчеркнуть, что все жители России в ответе за всe, что происходит в стране, потому что своим поведением они влияют на принятие определeнного решения руководителями государства. Тем самым Путин призывает сограждан к большему участию в функцио-нировании и жизни своей родины, а также осознанной, зрелой ответствен-ности за происходящее в ней.

3. Повторы с модальными элементами: Тем не менее, действовать нужно эффективно. Действовать нужно на упреждение. В данной ситуации эффект долженствования и необходимости усиливается за счeт повторa действовать нужно, а также перестановки слов действовать нужно с чeтким выделением глагола нужно. Повтор служит закреплению и переосмысле-нию сказанного.


С образом Путина-моралиста сопряжены два образа: справедливый Путин и Путин-авторитет, которые также ярко проявляются в рассма-триваемом нами материале. Проследим это на следующих примерах:

4. «[…] Если когда-то эти деньги были украдены у народа, надо отдать их

напрямую этому самому народу. Причем не просто какой-то массе людей, а конкретным людям – тем, которые оказались в наиболее сложных жизнен-ных условиях в результате тяжелых, я бы сказал, даже трагических экономи-ческих событий начала и середины 90-х годов; на-именее обеспеченным категориям граждан Российской Федерации […]». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009»;

5. «[…] Я так же, как известный персонаж Владимира Высоцкого, считаю, что вор должен сидеть в тюрьме. А в соответствии с решением суда Ходоровскому вменяется в вину хищение, хищение достаточно солидное. Речь идет о неуплате налогов и мошенничестве, и счет идет там на миллиарды рублей. Правда, есть и личная неуплата налогов, что очень важно. […] Если мы посмотрим практику других стран, г-н Мэдофф в США получил за ана-логичное преступление, да и деньги примерно такие же, 150 лет лишения свободы. У нас, по-моему, гораздо все либеральнее смотрится. Тем не менее, мы должны исходить из того, что преступления г-на Ходорковского в суде

доказаны […]». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2010»;

6. «[…] Я посчитал правильным и целесообразным дать сигнал и обществу, и руководителям всех уровней, что им придется отвечать за то, что происхо-дит там. […] И должен вам сказать, что после поездки – хотя, конечно, не скрою, многие мои коллеги меня отговаривали именно по этим соображе-ниям, но все-таки я посчитал, что это нужно сделать, для того чтобы под-

толкнуть всех участников процесса к совместной эффективной работе – и в целом это удалось». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009».

В первом случае, т.е. в четвeртом примере, Путин предстаeт перед народом как справедливый судья, который всегда принимает верное и бес-пристрастное решение. Так было и в описываемой ситуации, политик заверил всех собравшихся, что деньги, потерянные людьми в результате экономического кризиса, а также халатности и коррупции в высших кру-гах государственных служащих, будут им возвращены в полном размере.

В следующем фрагменте представлены рассуждения Путина по де- лу российского олигарха Михаила Ходорковского, отсиживающего срок в тюрьме за мошенничество, неуплату налогов и др. Политик, приводя похожий пример из практики считающейся одной из наиболее демокра-тических стран – США, доказал правомерность и непредвзятость решения российского законодательства, а также при помощи такого приeма обезо-ружил защитников заключeнного. Тем самым политик подчеркнул спра-ведливость, основательность и либеральность вердикта для подобного ро-да преступлений в России.

Нередко Владимир Путин приводит заслуги и достижения простых россиян, а также исторических личностей (Петра I, А. Солженицына и др.),


чтобы привить своим согражданам любовь к своей стране, патриотизм и ответственность за неe. Для государственных служащих одним из глав-ных авторитетов является лично Путин, который своими порою рискован-ными решениями даeт пример для подражания его целеустремлeнности и настойчивости, которая должна быть присуща каждому политическому деятелю. Такая ситуация прослеживается в шестом фрагменте, в котором политик объясняет целесообразность его личного визита в селo Пикалево. Именно данный шаг, по словам Путина, дал толчок к более эффективной, и что самое главное, солидарной работе муниципальной и региональной властeй по проблемам данного населeнного пункта. Политик тем самым указал правильный путь к решению определeнных проблем, лично участ-вуя в процессе и побуждая к действию остальных ответственных лиц. В данном образе Путин раскрывается как авторитетный политик, к кото-рому прислушиваются не только простые жители России, но и предста-вители российской власти.

Случается и так, что в одном отрывке речи скрывается несколько образов. Именно такая ситуация наблюдается в шестом примере, в кото-ром Путин предстал как авторитет, а также как отважный политик. Доза риска, хоть в конечном итоге оправданного, была выражена словами: «[...] многие мои коллеги меня отговаривали именно по этим соображениям, но все-таки я посчитал, что это нужно сделать, [...] – и в целом это удалось». Похо-жая риторика содержится и в следующем фрагменте:

7. «[…] Могу напомнить, что, когда мы принимали решение о строительстве центров высоких медицинских технологий в регионах Российской Феде-рации, многие наши – не все, но подавляющее большинство наших круп-

нейших специалистов, работающих в Москве и в Петербурге – нас отго-

варивали это делать […]. Мы все-таки решились на то, чтобы создавать такие центры в регионах. И, как показывает практика, это был правильный

шаг […]. – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2010».

C одной стороны, Путин принимает казалось бы рискованные реше-ния, несмотря на предупреждения и отговорки специалистов в данной области. Думается однако, что политик, посещая различные уголки не-объятной России, более осведомлeн в потребностях субъектов Российской Федерации и может предвидеть последствия своих действий. Интуиция, осведомлeнность и решительность политика зачастую дают положитель-ные результаты и успешное разрешение многих проблем.

Одна из главных черт Путина – осведомлeнность в различных делах российского государства наиболее раскрывается в образе всезнающего Пу-тина. Он чeтко зарисован в нижеприведeнных примерах:

8. «[…] Я так понял, если я не ослышался, Вы из Красноярска. В Красноярске

достаточно молодой энергичный губернатор.» – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009»;


9. «[…] Повторяю еще раз, я обязательно с губернатором переговорю. Губернатор у вас очень опытный, уважаемый человек и в целом дос-таточно эффективный. Посмотрим, что можно сделать для Магнитки». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009»;

10. «Я для примера могу привести Калугу. Но надо отдать должное и губер-

натору, который очень внимательно относится к привлечению инвести-

ций, но туда «Фольксваген» пришел, туда пришли другие крупные произво-дители. Я в контакте с ними постоянно, они довольны». – «Разговор с Влади-миром Путиным. Продолжение 2010».

Из анализируемых фрагментов вытекает, что осведомлeнность Пути-на, а значит его компетентность – это результат тяжeлой работы политика, его многочисленных встреч с представителями различных слоев России, а также личного контроля за исполнением данных им поручений.

Владимир Путин не скрывает того, что настоящая стабильная позиция России в мире является результатом его нелeгкого труда, а наоборот, почти на каждой встрече старается данный факт подчеркнуть, делая это ненавязчиво и очень тактично. Одно из наиболее известных россиянам и запоминающихся высказываний, касающееся оценки деятельности по-литика, прозвучало во время специальной программы «Разговор с Влади-миром Путиным 2008». Политик сказал следующее:

11. «Мне не стыдно перед гражданами, которые голосовали за меня дважды, избирая на пост президента Российской Федерации. Все эти восемь лет я пахал, как раб на галерах, с утра до ночи, и делал это с полной отдачей

сил» (РИАНОВОСТИ 2008: http://ria.ru/politics/20080507/106744531.html).

Несомненно используемые в данном фрагменте сравнение (раб на га-лерах), метафора (с утра до ночи), а также глагол с разговорной пометой пахать усиливает эффект политика-трудолюба, а даже трудоголика. Похо-жая ситуация представлена следующими примерами:

12. «[…] Даже в ходе подготовки к сегодняшнему мероприятию мы вчера сидели с коллегами допоздна, смотрели на поступающие по Интернету, по SMS вопросы». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009»;

13. «Вчера поздно вечером я уже с коллегами говорил, и статистика дает, и наши министерства подтверждают. В прошлом году говорить об итогах было довольно сложно». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2010»;

14. «Кстати говоря, в этой связи вчера поздно вечером я подписал, а сегодня будут выпущены два распоряжения Правительства». – «Разговор с Владими-ром Путиным. Продолжение 2010».

Несмотря на то, что в приведeнных фрагментах не прослеживаются значимые риторические фигуры, то словосочетания: вчера поздно вечером,


сидели допоздна не менее доходчиво передают нам информацию о совестли-вом труде российского премьер-министра для всеобщего блага страны.

Испокон веков правители были недосягаемы для простых людей, дол-гое время считалось, что власть дана им Богом и они представители Все-вышнего на земле. Со временем однако эволюция нравов и взглядов об-щества привела к тому, что в настоящее время политики стараются «по-родниться» с простыми людьми, от которых главным образом зависит их политическая карьера. В такой ситуации выигрышным оказывается образ «наш человек/мужик».

Путин нередко посылает сигналы обществу, что он такой же как все россияне и доказывает это лично, встречаясь c гражданами России и даже устанавливая с некоторыми из них дружеские контакты. Так было в ни-жеприведeнном случае:

15. Вопрос: «Владимир Владимирович, у нас не то что бы вопрос. В зале присутствует один из Ваших кузбасских друзей, если можно так сказать, – шахтер Евгений Денк, которого, как мы все помним, Вы даже подвозили на новоселье на своем служебном автомобиле. Он очень просил слова». В. В. Путин: «Мне очень приятно, что и в Кузбассе количество моих личных

друзей увеличивается […]». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продол-жение 2009».

Прибегая к выражению количество моих личных друзей увеличивается, политик подчeркивает, что это не единичный случай. Из вышесказанного следует, что Путин обычный человек и не брезгует рабочим классом, так как для него каждый россиянин представляет собой одинаковую ценность.

Сократить дистанцию с народом помогает также особый языковой стиль политика, который в свои высказывания старается вплетать элементы разговорного стиля. Например:

16. «[…] Поэтому с точки зрения обеспеченности рабочими местами, с эко-номической точки зрения, думаю, основные, самые острые проблемы будут решены, но, конечно, в таких населенных пунктах, как Пикалево, нужно диверсифицировать экономическую деятельность, и, конечно, нужно зани-маться «социалкой» […]». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолже-ние 2009»;

17. «[…] Есть военные, которые, прослужив в Вооруженных Силах опреде-ленное время, ушли в отставку и еще получили дополнительный стаж работы на «гражданке» […]». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009»;

18. «Чего на самом деле хотят Немцов, Рыжков, Милов и так далее? Денег и власти, чего они еще хотят?! В свое время они поураганили, в 90-х годах, утащили вместе с Березовскими и теми, кто сейчас находится в местах лишения свободы, о которых мы сегодня вспоминали, немало мил-лиардов. Их от кормушки оттащили, они поиздержались, хочется вернуться и попол-нить свои карманы. Но, я думаю, что если мы позволим им это сделать, они


отдельными миллиардами уже не ограничатся, они всю Россию распро-

дадут». – «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2010»;

19. «[…] Скажем, в Штатах совокупное налогообложение на нефтянку про-центов 15 примерно, а у нас – 50 с лишним. Отсюда мы берем доходы в бюд-жет и финансируем социальные программы, программы, связанные с обо-

ронкой, и т.д. […]».

Слушая высказывания Путина появляется ощущение, что он воспри-нимает своих собеседников всерьeз, как равныx самому себе. Представлен-ный же языковой имидж политика отнюдь не упрощает его высказываний, а даже наоборот придаeт им динамизм, целеустремлeнность и живость. За счeт разговорных вставок (социалка, нефтянка, оборонка, гражданка) и без лиш-ней специализированной терминологии затрагиваемые политиком вопро-сы более доступны и понятны простым россиянам.

Интересны также выдержанные в разговорном стиле метафоры: по-ураганили, оттащили от кормушки, всю Россию распродадут. В связи с нема-лой их популярностью среди россиян, задуманный автором смысл был раскрыт многими слушателями.

Последний образ, который мы хотели бы рассмотреть, являющийся своего рода объединяющим и подытоживающим образом для всех выше-перечисленных – это образ Путина-реформатора. Стоит напомнить, что уже в начале первого президентского срока политикy довольно быстро прикрепили ярлык реформатора, сравнивая его даже с самим императо-ром Петром Великим. Несомненно, такая ассоциация могла возникнуть ввиду происхождения Путина, для которого построенный Петром I город – Санкт-Петербург является родным и любимым городом. Тем не менее думается, что эпитет реформатора был дан Путину прежде всего ввиду тех изменений, которые он ввeл придя к власти, меняя коренным образом не только внутреннее положение страны, но и укрепляя еe позицию за рубе-жом. Попутно заметим, что образ Путина-реформатора постепенно кри-сталлизовался при активном участии как отечественных, так и зарубежных масс-медиа. Можно даже утверждать, что СМИ и создали данный образ. Политик нередко также сам прибегает к такому имиджу. Проследим это на следующих примерах:

«Если в советские годы, за все десятилетия, было построено, по-моему, 35–38 крупных энергоблоков, то в ближайшие десять лет мы планируем построить

30–32. То есть, представляете, объем колоссальный». – «Разговор с Влади-миром Путиным. Продолжение 2009»;

«Должен сказать, думаю, здесь секрета никакого нет, у нас вопросы подобного рода решались всегда, и в советские времена, по остаточному принципу. Если сказать по-честному – почти не решались, общество старалось не замечать людей с ограниченными возможностями, инвалидов, как будто их и нет. Думаю, что Вы со мной согласитесь, что за многие годы впервые мы начали не только об этом открыто говорить, но и начали предпринимать


необходимые усилия для решения этих проблем». – «Разговор с Владими-ром Путиным. Продолжение 2010»;

«Ситуация в области угледобычи была очень критичной лет 8 назад. За это время прошла реструктуризация этой отрасли, и сегодня она относится

к числу лидеров в российской экономике». – «Разговор с Владимиром Пути-ным. Продолжение 2010”»;

«Знаете, если бы не этот проект, мне неудобно об этом сказать, но Россия, наверное, в ближайшие 100 лет не сделала бы того, что мы делаем сейчас, а, может быть, никогда бы не сделала. […] Но это Сочи». – «Разговор с Влади-миром Путиным. Продолжение 2010».

В представленных фрагментах чeтко прослеживается положительная динамика в стране, а также за счeт сравнения нынешней ситуации с пе-риодом СССР не остаeтся никаких сомнений в том, что Путин своими реформами и решениями продвигает окрепшую Россию вперeд, в светлое будущее. Можно предполагать, что данная риторика действует так как в конце 2011 года в Нижнем Новгороде появилась медаль с изображением Владимира Путина и Петра Великого (MoiGorod.ru 2011: http://www. moi-gorod.ru/news/details.asp?n=2146378243). Российского премьер-министра оценили по заслугам также за границей, выдвигая на присуждение награ-ды «Квадрига». Знаменательны слова, сопровождающие данное решение, а именно: «Уже сегодня он достоин отдельной главы в книгах по истории, поскольку он в традициях Петра Великого прокладывает путь в будущее» (Россия 24 2011: http://www.vesti.ru/doc.html?id=504362). Hасколько точна и верна эта формулировка покажет время и рассудят следующие поко-ления.

Выводы

Резюмируя вышепроведeнный анализ, следует подчеркнуть, что Вла-

димир Путин умело перевоплощается в различные образы в зависимости от ситуации и определeнного адресата. В рассматриваемой нами про-грамме «Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение» политик прибе-гает к таким образам, которые подчeркивают его трудолюбие, справедли-вость, решительность и заботу о российском народе. Стоит добавить, что приведённые нами образы: Путин-моралист, Путин-авторитет, отчаянный Путин, справедливый Путин, Путин-«наш человек», Путин-трудоголик, всезнающий Путин и Путин-реформатор в совокупности своей составля-ют стержень идеального политика, о котором мечтают россияне. Манипу-лируя сознанием людей политик даeт им надежду на лучшее будущее и одновременно на волне эйфории и обещаний поддержка для него среди россиян растeт.

На формирование конкретного образа влияет несколько факторов: жесты, манера одеваться, походка, а также языковой стиль. Думается, что


именно при помощи разных лингвистических приeмов политик уверенно и достоверно перевоплощается в определeнный образ, вселяя в избира-телей доверие и уважение к себе. Наиболее характерными языковыми сред-ствами для Путина на встречах такого масштаба являются: риторические вопросы, повторы, сравнения, эпитеты, инверсии, модальные слова, пере-числения, жаргонные элементы, разговорные вставки и метафоры, бази-рующие на российской традиции, культуре и действительности. Наш ана-лиз отнюдь не исчерпывает затронутой нами темы, однако он может послу-жить для дальнейших рассуждений и исследований в данной области.


Богатуров А. (2001), Пять синдромов Ельцина и пять образов Путина. Ретроперспек-тива личностей дипломатии в России, «Pro et Contra», том 6, № 2, весна, http://www.obraforum.ru/bogaturov7.htm.

Деменский С. Ю., Васнева О. И. (2004), Метафора в имидже политического деятеля, [в:] Политический дискурс в России – 7. Образы без лиц: материалы постоянно действующего семинара, с. 15–20 за: Денисов Ю. П. (2011), Образ Н. Ельцина в дискурсе российской национально-патриотической оппозиции начала 2000-го года (на основе анализа газет «Советская Россия», «Правда», «Завтра»), «Политическая лингвистика» 2(36), с. 92.

MoiGorod.ru (2011), Появилась медаль с изображением Путина и Петра I, http://www.moigorod.ru/news/details.asp?n=2146378243.

«Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2009», http://2009.moskva-putinu.ru/.

«Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение 2010», http://premier.gov.ru/events/news/13427/.

РИАНОВОСТИ [2008], 20 высказываний Путина, ставших афоризмами, http://ria.ru/politics/20080507/106744531.html.

Россия 24 [2011], Путину присудили престижную немецкую премию «Квадрига», http://www.vesti.ru/doc.html?id=504362.

Summary

Julia Glivinska-Kotynia

‘A Conversation With Vladimir Putin. Continuation 2009, 2010’:

varied image of politician

The author of the article analyses the last two programmes (from 2009 and 2010) entitled „A Conversation With Vladimir Putin. Continuation” paying attention to the way Putin constructs his public utterances. The analysis includes eight images of Putin: Putin-mo-ralist, Putin-authority, Putin – risk-taker, fair Putin, Putin-„our man”, Putin-workaholic,


all-knowing Putin, Putin-reformer. The analysis shows that these kinds of meetings be-tween the Prime Minister and the nation follow a well-developed pattern. Apparently, the language is an instrument of power with which politicians create their own images and reality, and using appropriate methods of social engineering impose their model on people.


Гочо Гочев Великотырновский университет им. Кирилла и Мефодия (Болгария)

Mодуляция как переводческая трансформация

Термин модуляция впервые использовали Ж.-П. Вине и Ж. Дарбельне, которые отнесли эту трансформацию к техническим приемам перевода и определили как «… варьирование сообщения, чего можно достичь, изме-нив угол или точку зрения» (Вине, Дарбельне 1978: 162). В русской научной литературе этот термин использовал В. Н. Комис-саров, который в соответствии с определением Ж.-П. Вине и Ж. Дарбельне обозначил им «лексико-семантическую замену слова или словосочетания ИЯ единицей ПЯ, значение которой является логическим следствием зна-чения исходной единицы» (Комиссаров 2004: 410). Практически понимание сущности модуляции в русском переводове-дении ограничивается заменами, основывающимися на логических связях соответствия с русским исходным словом. Анализ эксцерпированных из корпуса параллельных русских и болгарских текстов (KПРБТ) переводче-ских трансформаций показывает, что модуляция включает не только логи-ческие замены. Она шире по объему и сложнее по своей сущности. В даль-нейшем изложении мы попытаемся доказать, что процесс модуляции «про-изводит» еще замены, которые характеризуются семантическими, ассоциа-тивными и смысловыми (ситуативными) связями с исходными словами. Модуляция1 (лат. modulatio – мерность, размерность) – лексико-семан-тическая замена, при которой осуществляется процесс изменения инфор-мативных параметров содержания эквивалента, приводящий: а) к семантическому сдвигу в значении эквивалента («переключение сдвигом»); б) к семантическому смещению значения эквивалента («переключе-ние скачком»). I. СЕМАНТИЧЕСКИЙ СДВИГ эквивалента меняет значение исход-ного слова, но сохраняет определенную семантическую или ассоциати-вую2 связь русского исходного слова с его болгарским соответствием.

1 Термин модуляция мы рассматриваем в соответствии с его пониманием в друтих на-

уках, ср., например: а) в физике и технике – «изменение по заданному закону во времени величин, характеризующих какой-либо регулярный процесс» (БСЭ); в музыке – «смена то-нальности со смещением тоники (тональная М.)» (БСЭ); в) в информатике – «изменение информативных параметров некоторых первичных физических процессов (сигналов), рас-сматриваемых как носители информации, в соответствии с передаваемой (включаемой и сиг-нал) информацией» (Топоркова www.klgtu.ru/ru/students).

2 Основанием для отнесения ассоциативных связей к семантическому сдвигу послужила их основная характеристика – связь с «закономерностями семантического родства слов (или, вернее, субъективного переживания испытуемыми степени их семантического родства)» (Ле-онтьев 1977: 8).

44 | Гочо Гочев

1. Соответствия, обладающие семантической связью с исходным русским словом, являются в различной степени близкими по семантике с ним и характеризуются: а) очень часто довольно существенными семантическими различиями; б) отсутствием закономерных системных отношений, свойственных остальным лексико-семантическим трансформациям (ср. генерализацию, конкретизацию и т.п.), ср.: ▲ анекдот ‹modul› каламбур: Если Соловейчика выслали за невинный анекдот, Ивашкина за опечатку в газете, повара за слова „щи ленивые”, если за пару подошв дают десять лет по закону от 7 августа, если его самого выслали за какие-то дурацкие эпиграммы, то за сепаратор, за „сельхозтехнику” ему, ко-нечно, впаяют крепко. [28] – Щом Соловейчик беше заточен заради един невинен каламбур, Ивашкин за печатна грешка във вестника, готвачът заради думите „мързелива зелева супа“, щом за две подметки според закона от 7 август дават десет години, щом него самия бяха го затопили заради някакви глупави епи-грами, то заради сепаратора, заради тази „селскостопанска техника“ ще си из-пати зле. [28] В значениях этой пары обнаруживается общая сема 'остроумный', ср.: анекдот 'короткий устный рассказ с неожиданной остроумной концовкой' (МАС) – каламбур 'остроумна двусмислица, изградена върху звуково сход-ство на думи, словосъчетания, изречения с различно значение; игросло-вица, игрословие …' (РБЕ), но различия между этими словами, как видно из их толкований, довольно значительны. Между ними не обнаружива-ются также признаки каких-либо системных семантических отношений типа антонимических, конверсных и т.п. Ср. еще: анекдот – историйка и мальчишка – чираче, где значения характеризуются большей семантической общностью, но чираче и исто-

рийка содержат признак 'уменьшительности', который значительно уда-ляет эти соответствия от значений исходных русских слов, так как сущест-венно меняет характеристику их денотатов: ▲ анекдот ‹modul› историйка (умал.): Ведь после растлителя Свидри-гайлова и растлителя Ставрогина банальный анекдот о развратной акселе-ратке из американского захолустья не может восприниматься иначе как сугубо вторичный продукт. [2] – Защото след развратителя Свидригайлов и разврати-теля Ставрогин баналната историйка за развратната акселератка от забу-тано американско градче не може да се възприема по друг начин освен като кате-горично вторичен продукт. [2]; ▲ мальчишка ‹modul› чираче (умал.): Нуж-но быть строже с этими... с мальчишками. [36] – Трябва по-изкъсо да се държат тия... чирачета. [36] Ср. еще: а) соответствия русскому слову красный, которые содержат сему 'червен': ▲ красный ‹modul›‹styl› червендалест (разг.): В окошке вполноту показалась красная рожа повара. [29] – В прозорчето цяла се подаде червенда-лестата мутра на готвача. [29]; ▲ красный ‹modul› морав: Видно, выпили за обедом, одутловатое лицо Аверкиева стало совсем красным, голубые глаза Морозова казались еще более голубыми, светлыми и мечтательными. [28] – Явно

Mодуляция как переводческая трансформация | 45

бяха си пийнали покрай обеда, подпухналото лице на Аверкиев беше станало съвсем мораво, сините очи на Морозов изглеждаха още по-сини, светли и мечта-телни. [28]; ▲ красный ‹modul› кървав: Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и одним приемом навел на лбу Шарика красный венец. [7] – Той показа порцелановите си зъби и златните си коронки и с едно движение прокара през челото на Буби кървав венец. [7] б) соответствия русскому слову сильный, которые содержат сему ‘силен’: ▲ сильный ‹modul› подсилен: Срок истекал. Сильные отряды все теснее сжимали кольцо блокады. [5] – Срокът изтичаше, подсилените отряди все повече стягаха пръстена на блокадата. [5]; ▲ сильный ‹modul› засилен: Сильное развитие чахотки, как говорят медики, тоже способствует помеша-тельству умственных способностей. [11] – Засиленият туберкулозен процес, както казват медиците, също допринася за разстройването на умствените способности. [11]; ▲ сильный ‹modul› всесилен: Живешь в России – будь сильным и самодостаточным. [2] – Живееш ли в Русия, бъди всесилен и само-достатъчен. [2] 2. Соответствия, обладающие ассоциативной связью, опираются на определенные представления, основывающиеся на значениях исходного слова и соответствия. Например, в приведенных ниже примерах соот-ветствия словам яркий, светлый и ясный опираются на представление о не-затемненности, которое не присутствует в их значениях, но проистекает из них, ср.: ▲ яркий ‹modul› ясен: Небо белое, аж с сузеленью, звезды яркие да редкие. [29] – Небето белее, та чак на зелено избива, звездите ясни, ама редки. [29]; ▲

яркий ‹modul› ведър: День был солнечный, яркий. [33] – Денят беше слънчев и ведър. [33]; ▲ светлый ‹modul› ясен: Светлая летняя ночь. [23] – Ясна лятна нощ. [23]; ▲ ясный ‹modul› чист: Над головой в ясном темно-синем небе один за другим тянулись на юг темные маленькие силуэты ночных бомбар-дировщиков. [25] – Над главата му в чистото тъмносиньо небе един след друг плуваха на юг тъмните силуети на нощните бомбардировачи. [25]; ▲ ясный

‹modul› бистър: На смену темной ночи вставало утро – чистое, прозрачное, ясное, омытое росой, пронизанное солнечным светом. [30] – На смяна на тъмна-та нощ изгрявало утрото – чисто, прозрачно, бистро, измито от росата, про-низано от слънчева светлина. [30] Ср., еще: а) ассоциативные соответствия с опорой на представление 'сильно действующий на глаза': ▲ яркий ‹modul› пъстър: Красная гвоздика ярким ковром покрывала эту площадку. [4] – Покриваше я пъстър килим от червени карамфили. [4]; ▲ яркий ‹modul› шарен: Достает он свертки шелка, Ниток яркие пучки, В руки он берет иголку, Надевает он очки... [31] – Наизвади топ коприна, шарени конци кълба... Взима той игла и взима телените очила. [31] б) ассоциативные соответствия с опорой на представление о действии 'перемещать':


▲ снимать/снять ‹modul› отдръпвам/отдръпва: Два раза расстроенный директор клал руку на трубку и дважды ее снимал. [6] – На два пъти раз-строеният финдиректор слага ръка върху слушалката и на два пъти я отдръпва. [6]; ▲ снимать/снять ‹modul› бутам/бутна: С этими словами он своей башней снял с доски белого ферзя. [31] – При тия думи той бутнал с топа си бялата царица. [31] в) ассоциативное соответствие с опорой на представление 'покрытый пятнами': ▲ пестрый ‹modul› луничав: На мгновение приоткрылась дверь землян-ки, в нее сунулось пестрое лицо Федьки. [25] – Вратата на землянката се от-вори за миг и в нея се мярна луничавото лице на Федка. [25] г) ассоциативное соответствие с опорой на представление 'принадле-жащий к состоятельным слоям общества': ▲ барин ‹modul› богаташ: Колька барином идет, тридцатку демонст-рирует, а Сашка сзади караулит, глаз с нее не спускает, оттирает, если кто прицеливаться да приближаться станет. [27] – Колка пристъпва като бога-таш, демонстрира трийсетачката, а Сашка пази отзад, не откъсва очи от нея, тръгне ли някой да приближава, избутва го настрана. [27] II. СЕМАНТИЧЕСКОЕ СМЕЩЕНИЕ предполагает полный разрыв между значением эквивалента и используемого соответствия. Полный раз-рыв понимается как отсутствие связи, вытекающей из значения исходного слова. Между ними можно обнаружить логическую или смысловую3 (си-туативную) связь, которые имеют свое основание в контексте, т.е. они опираются на информацию, проистекающую из контекста. Учитывая тип связи можно обособить логические и смысловые си-туативные замены. Логические замены представляют собой умозаключения, логически выводимые из контекста. В качестве иллюстрации проанализируем не-сколько соответствий этого типа: ▲ говорил ‹modul› чудеше се: Ты же сам говорил: что общего у подруч-ного бандитов на шикарной «Ауди» и алкаша, сдающего бутылки? Да они знать друг о друге не знали. [26] – Нали ти сам се чудеше какво общо може да има между един помощник на бандитите, който кара луксозно ауди, и алкохолик, който връща бутилки? Ами че те просто не са се познавали. [26] Соответствие чудеше се яляется результатом вывода, проистекающего из общего смысла предложения. Можно предположить следующую после-довательность рассуждений: риторический вопрос (Что общего у подруч-ного бандитов на шикарной «Ауди» и алкаша, сдающего бутылки?) выражает удивление (Неужели что-л. может объединять таких прямо противоположных

3 С[мысл] – это общая соотнесенность и связь всех относящихся к понимаемой ситуации

явлений. .... С[мыслы], в отличие от 3[начений] всегда ситуативны (выделено мною – Г. Г.), связаны с феноменальным процессом понимания, поэтому помимо нормативного содер-жания 3[начений], они определяются множеством иных факторов: ситуацией, с которой свя-зано понимание, самоопределением человека, его установками, ценностями и целями, знани-ями, структурами деятельности и многим другим (НФС).


по своим характеристикам лиц!), что позволило переводчику использовать слова чудеше се. Такое понимание подтекста риторического вопроса под-тверждается и следующим за ним предложением – Да они знать друг о друге не знали. ▲ говорят ‹modul› искат: Меня сюда с завязанными глазами везли. Из дома не выпускают. Думаешь, они всерьез про мою голову говорят? [26] – Дове-доха ме тук със завързани очи. Не ме пускат да излизам навън. Мислиш ли, че наистина искат да ми отрежат главата? [26] Соответствие искат также проистекает из контекста, который показы-вает, что про мою голову говорят имеет подтекст собираются снять (сорвать, отвернуть) мне голову. Логические замены обусловлены конкретными контекстуально-логи-ческими связями. Они заменяют в болгарском тексте содержание исход-ного русского слова – соответствие имеет другое содержание. Если они удачно подобраны, то они не влияют отрицательно на передачу содержа-ния текста, даже в определенных случаях оказываются более удачными соответствиями, чем эквивалентные. Нередко, однако, соответствия корен-ным образом меняют восприятие содержания текста, ср., например, дан-ный ниже перевод яркий, ослепляющий лунный свет – сребриста лунна светлина, где образ света, прямо противопожен – неяркий, приглушенный: ▲ яркий ‹modul› сребрист: Меня И всю ночь в тиши над необъятной Моюнкумской саванной в полную силу лился яркий, ослепляющий лунный свет, высвечивая застывшую на саксауле распятую человеческую фигуру. [1] – През цялата нощ в тишината над необятната Моюнкумска савана обилно се лееше сребриста лунна светлина и озаряваше застиналата на саксаула разпната човешка фигура. [1] Смысловые (ситуативные) замены реализуются в рамках межпред-метных отношений, т.е. в ситуации, из которой вытекают ассоциативные связи, обосновывающие замену эквивалента. Эти ассоциативные связи отличаются от ассоциативных связей с опорой на значения тем, что они реализуются на основе компонентов целостной ситуации, фрагментов целостного знания о мире4. В данном случае речь идет о трансформациях, опирающихся на мето-нимический перенос, при котором «слова, обозначающие некоторый пред-мет, употребляются для обозначения другого предмета, связанного с пер-вым по ситуации» (Кунихиро 1983, с. 237), ср.: ▲ ворота ‹modul› улица: Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью побежал к воротам и навсегда покинул чертов дом № 302-бис. [6] – Щом се озова най-сетне на двора, бюфетчията хукна в тръс към улицата и напусна завинаги дяволската къща №302-бис. [6]

4 Ср: «Ситуативне значення розглядається в контексті глибинних когнітивних структур

подібно до асоціативного значення, водночас акцент у ситуативному значенні робиться на вербально оформленому компонентові цілісної ситуації, фрагментові цілісного знання про світ.» (Засєкіна 2009).


▲ ворота ‹modul› стена: За этою стеной была улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь всегда немало; но за воротами его никто не мог увидать, разве зашел бы кто с улицы, что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить. [11] – Зад този зид беше улицата, тротоарът; чуваше се как сноват минувачите, които тук винаги бяха много; но зад стената не можеше да го види никой освен ако влезеше откъм улицата, което впрочем беше твърде възможно и затова трябваше да побърза. [11]

Выводы

1. Семантический сдвиг не связан с системными закономерностями лексики, но имеет непосредственное отношение к ним (при нем присут-ствует семантическая связь и ассоциативная связь с опорой на значения) и его можно считать переводческой трансформацией – лексико-семанти-ческой модуляцией. 2. Семантическое смещение не связано ни с системными закономер-ностями лексики, ни со спецификой лексической системы (замены опи-раются на внеязыковые факторы – логическое суждение и ситуация), по-этому его, по всей вероятности, следует считать переводческой модуля-ционной интерпретацией.


БСЭ, Большая советская энциклопедия, http:// dic.academic.ru/ dic.nsf/bse/. Вине Ж.-П., Дарбельне Ж. (1978), Технические способы перевода, [в:] «Вопросы теории

перевода в зарубежной лингвистике», Москва, с. 157–168. Засєкіна Л. (2009), Психолінгвістична картина феномену “здоров’я у ментальному

просторі студентської молоді”, nbuv.gov.ua, Наукова періодика України, 2009 _13/R1/Zasyekina.pdf.

В. Н. Комиссаров (2004), Современное переводоведение, Москва. KПРБТ, Корпус параллельных русских и болгарских текстов,

http: //www.rbcorpus.com/. Кунихиро Т. (1983), Аспекты семантики, [в:] Языкознание в Японии, Москва, с. 213–248. Леонтьев А. А. (1977), Общие сведения об ассоциациях и ассоциативных нормах, [в:] Сло-

варь ассоциативных норм русского языка, Москва, с. 5–17. МАС (1981–1984, т. 1-4), Словарь русского языка в 4-х томах, Москва. НФС, Новейший философский словарь, http://www.fil.vslovar.org.ru /997.html/. РБЕ (1997-2008, т. 1–13), Речник на българския език, София. Топоркова О. М., Учебное пособие по информатике для специальностей АС, ВС, ИЭ,

http://www.klgtu.ru/ru/students/literature/inf_as/800.html/.


Источники иллюстративных примеров5

[1] Ч. Айтматов. Плаха. Превод М. Златанова; [2] Б.Акунин. Ф.М. Том 1,2 – Превод С. Бранц; [4] А. Беляев. Амба. Превод З. Стайков; [5] А. Беляев. Собрание сочинений в 8 томах. Том 8. Превод З. Стайков; [6] М. Булгаков. Романы. П. Лиляна Минкова; [7] М. Булгаков. Собачье сердце. Превод Б. Мисирков; [11] Ф. Достоевский. Собрание сочинений в десяти томах. Превод Г. Константинов; [23] А. Островский Беспри-данница. Превод Б. Мисирков; [25] Б. Полевой Повесть о настоящем человеке. Превод К. Георгиев; [26] Т. Полякова. Миллионерша желает познакомиться. Превод И. Ми-тева; [27] А. Приставкин. Ночевала тучка золотая. Превод З. Петрова; [28] А. Рыба-ков. Дети Арбата. Превод З. Петрова; [29] А. Солженицын. Один день Ивана Дени-совича. Превод В. Райчев; [30] Л. Соловьев. Повесть о Ходже Насреддине. Превод А. Далчев, превод на стиховете С. Бакърджиев; [31] Л. Соловьев. Повесть о Ходже Нас-реддине. Превод И. Костов, Р. Русев; [33] А. и Б. Стругацкие. Далекая Радуга. Превод С. Владимиров; [36] Ю. Тынянов. Малолетний Витушишников. Превод Б. Мисирков.

Summary

Gocho Gochev

Modulation as a translation transformation

Modulation is a process which involves changing the informative parameters of the source language word. The concrete manifestation of this transformation is the act of replacing the source language words with equivalents unrelated to the systematic regu-larities of lexis and as such they might a) have relevance to these regularities, i.e. the equivalent exhibits a semantic or associative link with the source language word, or b) not have relevance to these regularities, i.e. the equivalent does not exhibit a semantic or associative link with the source language word, but its use is justified by extralinguistic factors (e.g. logical reasoning or a concrete situation).

5 Выходные данные источников см. на сайте http: //www.rbcorpus. com/.


Елена Иванян Поволжская гос. социально-гуманитарная академия (Самара) Кафедра русского языка, культуры речи и методики их преподавания Халина Кудлиньска Лодзинский университет Kафедра языкознания Института русистики (Польша) Ирина Никитина Самарский институт (филиал) Российского гос. торгово-экономического университета, Кафедра иностранных языков

Метафорические эвфемизмы деликатной темы в русском, польском и английском языках

Язык как динамическая адаптивная система, способная чутко реаги-ровать на изменения в языковом социуме, выполняет ряд коммуникатив-ных задач, обслуживая разные сферы общения. Каждая сфера общения в соответствии с теми коммуникативными задачами, которые ставятся в ней, предъявляет к языку свои требования. Общеизвестно, что «есть си-туации, в которых все должны вести себя предельно прямолинейно (крик о помощи), и ситуации, в которых все избегают прямолинейности (та-буируемые темы общения)» (Карасик 2007: 80). В частности, исторически сложились в языковой системе способы эвфемистической номинации все-го, что нарушает культурные стереотипы общения. Это в основном наиме-нования явлений, которые представляют собой воплощение социально неприемлемого, стигматичного. В связи с этим эвфемизмы как «специали-зированные знаки, выполняющие функцию гомеостаза» (Шейгал 2004: 179), можно рассматривать как речевой акт осознанного смягчения речи и частный случай коммуникативной стратегии косвенности, позволяющей обходить коммуникативные трудности и кризисные ситуации (Шейгал 2004: 193).

Понятие косвенности, или непрямой коммуникации, можно опреде-лить в самом общем виде как содержательную осложненность речи, при которой происходит отступление от языковой конвенции, которое ощу-щается участниками коммуникации (Дементьев 2003:13). В основе кате-гории косвенности всегда лежит некое противоречие, которое находит выражение и в процессе эвфемизации. Как отмечает Е. И. Шейгал, «диа-лектическая природа эвфемистического переименования заключается в том, что результатом данного процесса должна выступать номинация, которая, с одной стороны, вуалировала бы суть явления, а с другой – узна-валась бы коллективом носителей языка как обозначение того же рефе-рента» (Шейгал 2004: 188). Таким образом, как считает автор (Шейгал 2004: 189), эвфемистическая номинация «представляет собой результат свое-

Метафорические эвфемизмы деликатной темы... | 51

образного компромисса между семантикой (отражение сущности дено-тата) и прагматикой (отражение интересов говорящего)».

С когнитивной точки зрения, эвфемизация есть способ оценочной категоризации, ибо – как справедливо отмечает польский ученый Анна Домбровска – «eufemizm już niejako z definicji zawiera w sobie element oceny» (Dąbrowska 1992: 120). Оценочная категоризация направлена, в дан-ном случае, на перекодирование с переключением отрицательного оце-ночного знака на нулевой или положительный. При этом эвфемизмы относятся к «эмоционально настраивающим тактикам» (Ковшова 2007: 105), которые сближают говорящего и слушающего.

Наиболее продуктивным и полным при описании процесса эвфеми-зации в поле «деликатной» темы, как представляется, может оказаться де-тально разработанный риторический аппарат. Согласно такой установке эвфемистическая субституция трактуется как проявление запланирован-ной речи и усиленной, нетривиальной, «необычной», то есть вторичной языковой организации. Эвфемизация функционирует по отношению к конкретной коммуникативной ситуации как стратегия, направленная на смещение прагматического фокуса и достижение конкретной прагматиче-ской цели, заключающейся в передаче скрытой (имплицитной) инфор-мации путем зашифровки ситуативно неуместных тем и слов согласно нормам риторического этоса.

По мнению многих современных авторов, приемы эвфемистической замены связаны, в первую очередь, с «отклонениями от стереотипа воспри-ятия, образования и использования языковых единиц» (Гридина 1996: 9). Они основаны на различных разновидностях фигур и, в частности, на фигурах экспрессивной деривации, «служащих созданию номинативных единиц с выразительной внутренней формой» (Москвин 2007: 795). Сле-довательно, вслед за Ж. Женеттом, понятие фигурaции речи можно опре-делить как «зазор между знаком и смыслом, как пространство внутри языка» (Женетт 1998: I, 208), в котором путем деавтоматизации привычных фонетических, лексико-семантических и синтаксических структур порож-даются новые способы восприятия и прагматического воздействия. Таким образом единицы и знаки первичного кода переводятся в знаковую сис-тему высшего порядка (риторический код), в которой они становятся предметом приемов, определяемых вторичными принципами. Как спра-ведливо отмечает Женетт, «фигура – это отступление от узуса, которое в то же время само узуально» (Женетт 1998: I, 208).

В данной работе представлены некоторые результаты международного проекта «Деликатная тема на разных языках», итогом которого стал собственно сло-варь эвфемизмов русского, польского и английского языков. Здесь мы рас-смотрим процесс эвфемистической субституции на примере эвфемизмов «де-ликатной темы» русского, польского и английского языков – темы туалета, уборной, физиологической человеческой нужды. В сопоставляемых языках данная группа занимает существенное место в идеографической классифи-кации всех так называемых «бытовых» (Москвин 2007: 166), «семейно-бытовых»

52 | Елена Иванян, Халина Кудлиньска, Ирина Никитина

(Ларин 1961:122) или «обиходно-бытовых» (Ковшова 2007: 84) эвфемистических обозначений. Отметим, что тема естественных физиологических отправлений человеческого организма и сопутствующие ей моменты подлежат запрету на прямое обозначение в большинстве человеческих культур (см., напр., Левкиев-ская 1999: 437, Лапорт 2010, Douglas 2007, Wasilewski 2010).

С лексико-семантической точки зрения данная тематическая группа представлена следующими микрогруппами эвфемизмов: 1. 'дефекация'; 2. 'мочеиспускание'; 3. 'туалет, пойти в туалет'; 4. 'отходы жизнедеятельности'; 5. 'сосуды'; 6. 'разное'.

Рассматривая языковую технику эвфемизации, следует отметить, что процесс непрямого наименования нежелательного денотата реализуется обычно с помощью относительно постоянного набора «инвариантных» приемов – фигур речи, среди которых видное место принадлежит лекси-ческой инновации и, в первую очередь, фигурам семантического перео-смысления, основанным на семантическом переносе. Как считает круп-нейший польский эвфемист А. Домбровска, в результате семантической деривации образуется около 40% эвфемизмов разговорной польской речи (Dąbrowska 1994: 287). В основе семантической инновации часто лежит метафора – важнейшая номинативная техника, которой пользуется чело-век, и наиболее продуктивное средство приспособления языка к посто-янно видоизменяющемуся отображению мира и миропониманию. В. Н. Телия отмечает, что «по существу метафора является моделью, выполня-ющей в языке ту же функцию, что и словообразовательная модель, но только более сложную и к тому же действующую "скрыто" и нестан-дартно» (Телия 1988: 180). Именно на эвфемистической метафоре (и всех ее разновидностях) мы особенно сосредоточим свое внимание в статье. Материалом для сопоставительного анализа эвфемистической метафоры послужили новейшие лексикографические источники (см. список в конце работы), а также собранный языковой материал личной картотеки авто-ров. Данный прием вторичной номинации представлен в нашем ма-териале в равной степени однословными эвфемизмами и метафориче-скими перифразами.

Охарактеризуем метафоры деликатной темы по тематической при-надлежности вспомогательного субъекта, то есть в соответствии с темати-ческой соотнесенностью сравнения, лежащего в основе метафоры. С этой точки зрения все эвфемизмы «туалетной темы» можно объединить в не-сколько семантических групп.

Во-первых, в трех сопоставляемых языках прослеживается общая мо-дель сравнения процессов мочеиспускания и дефекации с миром при-роды, с естественными природными потребностями, при этом природа в них представлена как антропоморфное существо (прием олицетворе-ния). Сравним эвфемистические обозначения естественной надобности: русск. зов природы, отдавать долг природе;

польск. oddać hołd naturze (букв. воздать почести природе), matka natura wzywa (букв. мать природа зовет);


англ. demands of nature (букв. требования природы), call of nature (букв. зов природы), nature's needs (букв. нужды природы), demands of nature (букв. природная потребность), natural functions (букв. естественные/природные функции), natural necessities (букв. естественные нужды]), perform a natural function (букв. выполнять/выполнить природные функции). Отметим, что большинство метафор названной группы фиксируются как эвфемизмы с середины XVIII в. и помечаются в словарях как устаревающие.

Мотив необходимости выполнения требований природы лежит в ос-нове интерлингвального эвфемистического наименования туалета:

русск. нужник, нужный чулан; польск. komórka potrzebna (букв. нужная комнатка); англ. necessary house (букв. необходимый дом). В целом в эвфемизмах трех языков такой прием образования явля-

ется непродуктивным. Это устаревающие нейтральные эвфемистические фразеологизмы, новые заменяющие наименования подобным образом не образуются.

Кроме того, антропоморфные метафоры содержатся в микрогруппе эвфемистических наименований туалета, унитаза или в составе сочетаний в микрогруппе 'идти/пойти в туалет', 'туалет'. Они образуются с помощью:

а) имени нарицательного, напр.: русск. солдатик – вм. деревянный туалет без смыва, белый/фарфоровый/

бледнолицый друг – вм. унитаз; польск. ciotka (букв. тетка) – вм. туалет; б) имени нарицательного в составе словосочетания, напр.: русск. позвонить бабушке, маме, президенту; польск. iść (pójść) do króla

(букв. идти/пойти к королю) – вм. пойти в туалет. Интересно отметить, что в русской и польской мужской речи упо-

требляется эвфемизм, образованный на основе приема олицетворения органа мочеиспускания, ср.:

русск. отойти помочь своему другу – вм. отойти помочиться; польск. podać (podawać) rękę najlepszemu przyjacielowi żony (букв. здоро-

ваться/поздороваться за руку с лучшим другом жены) – вм. мочиться/по-мочиться.

Во-вторых, как прием эвфемии нередко выступает прономинация – ме-тафорическая фигура, состоящая в экспрессивном использовании имени собственного в значении нарицательного (Москвин 2007: 592). В данном случае прием деонимизации (или апеллятивации) используется прежде всего в качестве косвенного наименования туалета и в составе сочетаний в микрогруппе 'идти/пойти в туалет'. Ср.:

русск. Иван Иванович, Виталик, Потапыч, Джон (ср. Где здесь у вас Иван Иванович?); белый дом, Париж – вм. туалет; зайти/сходить, позвонить Иван Ива-новичу, Виталику, Потапычу, Джону; сходить в Париж – вм. сходить в туалет;

польск. edek/edzio/edziu (польское мужское имя и его ласкательные формы), biały dom, bruklin (от англ. Brooklyn – названия самого густо-населенного района Нью-Йорка), londyn (русск. Лондон), mariot (от назва-ния эксклюзивной варшавской гостиницы «Marriott») – вм. туалет; iść (pójść)


do wujka Сześka (букв. навещать/навестить дядю Чесека) – вм. посещать/ посетить туалет; luźna tereska (букв. жидкая Терезка) – вм. понос;

англ. miss White – вм. туалет. Как легко заметить, для данной фигуры характерна игровая функ-

ция и смеховая экспрессия, так как эвфемистическая замена заключается в отклонении от нормы, предполагающей возникновение второго плана, резко контрастирующего с первым. Игровая, шутливая функция состоит в переключении с повседневного на неповседневное и в создании порядка за пределами пространства обыденной жизни.

В-третьих, как показывает анализ собранного материала, в языках продуктивны разговорные эвфемизмы, в основе которых лежит прием де-персонификации.

Иногда результатом деперсонификации является метафорическое со-поставление человека с животным, насекомым, например:

русск. медвежья болезнь – вм. понос; откладывать/отложить личинку – вм. испражняться/испражниться;

англ. cock/lift a leg (букв. поднять ногу) – вм. мочиться/помочиться; turn up your tail (букв. поднимать/поднять свой хвост) – вм. испражняться/ испражниться, а применительно к женщине – и мочиться/помочиться.

Как правило, такие эвфемизмы носят иронический характер (если только они не применяются по отношению к животным). Следует заме-тить, что при образовании названных эвфемизмов имеет место не только метафора, но и метонимия, а точнее – металепсис, поскольку названо предшествующее табуированному действие.

Oсобую продуктивность в ХХ в. приобретает техническая метафора. Если раньше окружающий мир персонифицировался, ему приписывались качества и свойства человека, то теперь, напротив, человек, его свойства сравнивается с работой машины, механизма. Как отмечается в научной литературе, метафора, основанная на сравнении с каким-либо механизмом или его деталью, возникла в Европе в ХVI в. как модель объяснения устройства и функционирования физического мира. В эпоху романтизма и скептицизма ее активность сократилась. В настоящее время лингвисты говорят о «техногенном облике и образе нынешнего мира» (Костомаров 2005: 261). Сказанное нашло отражение, в частности, в рассматриваемой группе эвфемистических метафор туалетной темы, в которой в подавля-ющем большинстве случаев деперсонификация заключается в сравнении работы человеческого организма с работой механизма, технического сред-ства, напр.:

русск. авария – о непроизвольном мочеиспускании или испражнении у детей; гайка заслабла; желудочное расстройство; желудок расстроился – о поносе; на клапан давит (о необходимости помочиться); открыть шлюзы (вм. помочиться) – человеческий организм сравнивается с работающей ГЭС;

польск. iść (pójść) z hydrauliką (букв. идти/пойти по делам гидравлики) – вм. идти/пойти помочиться или испражниться; parcie na wentyl (букв. давление на вентиль) – о необходимости мочеиспускания, преимущ. о муж-


чинах; spuścić płyn (букв. слить жидкость), spuścić benzynę/paliwo (букв. слить бензин/топливо) – вм. помочиться;

англ. sink (букв. сточная труба), sluice (букв. шлюз) – вм. туалет; hopper (букв. загрузочная воронка) – вм. унитаз; empty out (букв. опорожняться/ опорожниться); ease springs (букв. ослаблять/ослабить пружины), drain the radiator (осушать/осушить радиатор), drain off (букв. осушать/осушить) – вм. мочиться/помочиться; bale out [букв. вычерпывать/вычерпать] – ис-пользуется в мужской речи для обозначения процесса мочеиспускания (по аналогии с вычерпыванием воды из лодки).

Широко представлены технико-урбанистические метафоры, связан-ные с различными сферами деятельности человека. Здесь можно отметить, в частности, технические и производственные метафоры:

русск. кинуть шлак – вм. испражниться; элеватор, рудник – вм. туалет; руда, шлак – вм. кал;

польск. ładunek lekki i ciężki (букв. тяжелый и легкий груз) – вм. моча и кал; zmniejszyć zbędny bagaż//zrzucić balast/gruz (букв. уменьшить лишний багаж//сбросить балласт/груз), nadać paczkę (букв. отправить посылку) – вм. испражниться; uczucia się komuś skropliły (букв. у кого-то конденсировались чувства) – вм. кто-то помочился; wytwórnia/fabryka czekolady (букв. фабрика шоколада), gazownia (букв. газовый завод) – вм. туалет.

Одним из более распространенных средств реализации эвфемисти-ческой замены являются метафоры-урбанизмы, которые широко пред-ставлены в микрогруппе 'туалет':

русск. деканат, кабинет, белый дом, дворец съездов – вм. уборная, туалет; польск. biuro (букв. бюро); galeria (букв. галерея); klub (букв. клуб); biały

dom (букв. белый дом); pałac (букв. дворец); sala/salon piękności (букв. кабинет/салон красоты); drogeria/perfumeria (букв. магазин парфюмерии); zoo (букв. зоопарк).

Кроме того, встречаются также метафоры сферы бизнеса и финансов. Однако эта группа представлена незначительно:

русск. инвестировать – вм. испражняться, сберкасса – вм. унитаз, ва-кантное место – вм. уборная, туалет;

польск. papier wartościowy (букв. ценная бумага) – вм. туалетная бумага, składać wizytowy bilet (букв. направлять визитную карточку) – вм. помо-читься (о собаке);

англ. visiting card (букв. визитная карточка) – вм. следы кала и мочи животных, deposit (букв. банковский вклад) – вм. кал; bank (банк), office (офис) – вм. туалет; make a deposit (букв. делать/сделать вклад), do one’s busi-ness (букв. сделать дело, провести сделку), mail a letter (букв. отправлять/ отправить письмо) – вм. испражняться/испражниться.

По функциональному параметру обращают на себя внимание воен-ные метафоры деликатной темы. Вот примеры:

русск. бросать бомбу – вм. испражняться; бомба - вм. кал; польск. schron (букв. убежище) – вм. уборная, туалет; mina (букв. мина)

– вм. кал, помет животных;


англ. army form blank (букв. армейский бланк) – вм. туалетная бумага; intelligence centre (букв. разведывательный центр) – вм. туалет. Последний эвфемизм фиксируется со времени войны в Персидском заливе 1991 г. Возможно, в основе метафоры лежит сходство двух объектов по их важ-ности.

Кроме того, в английском языке обнаружены также спортивные ме-тафоры: make a pit-stop (букв. сделать пит-стоп) – вм. мочиться/помочиться и flying handicap (букв. воздушные гонки) – вм. понос. Здесь метафори-ческий перенос сочетается с метонимией.

Особую группу метафорических «смягченных» обозначений, высту-пающих исключительно в английском языке, образуют морские метафо-ры, такие как: pump bilges (букв. откачать воду из трюма), pump ship (букв. откачать воду с корабля) – вм. мочиться/помочиться. Отметим, что дан-ные метафоры употребляются только применительно к мужчине в разго-ворной речи, см., напр., See if you can put a Martini together while I pump bilges (Clancy, Clear and Present Danger).

Как известно, метафорические наименования образуются в резуль-тате переосмысления слов с «перцептивными значениями», так наз. дес-криптивной лексики (Москвин 2007: 397). Эвфемистическая перцептивная метафора основана на чувственно-воспринимаемых признаках и обозна-чает все, что может стать предметом сенсорного восприятия. Спецификой этого типа метафоры является сходство ее означаемого и того образа, который становится внутренней формой метафорического значения. Оха-рактеризуем эвфемистические метафоры туалетной темы с учетом моду-сов перцепции: зрения, слуха, осязания, обоняния и вкуса.

В сопоставляемых языках представлены визуальные, аудиальные, обонятельные и вкусовые метафоры туалетной тематики, при этом самую значительную группу составляют визуальные метафоры, образованные на основе сходства формы, цвета, консистенции и текстуры.

Визуальные метафоры широко представлены во всех микрогруппах эвфемизмов.Большинство визуальных метафор образуется на основе сход-ства формы:

1. 'дефекация': русск. вить веревки, выложить осьминога, слона слепить, давить пасту,

метнуть глину; польск. zrzucić balast/gruz (букв. сбросить балласт/груз), wyciskać kreta//

wypuścić węża/krecika na wolność (букв. выжимать крота//выпустить ужа/ кротика на волю), walić kleksa (букв. метать кляксу), rzeźbić (wyrzeźbić) klocka (букв. выпилить/выпиливать чурбан), stawiać (postawić) szyszkę (букв. ста-вить/поставить шишку);

англ. drop a log (букв. ронять/уронить бревно), cast your pellet (букв. бросать/бросить свои шарики/катышки);


2. 'отходы жизнедеятельности': русск. горох, горошек, орешек, колбаса, бомба;

польск. figurka z brązu (букв. фигурка из бронзы), grzyb (букв. гриб), kasztan (букв. каштан), kleks (букв. клякса), kloc/klocek (букв. чурбан/чурбан-чик), kret (букв. крот), szyszka (букв. шишка), wąż (уж) – вм. кал; krowi placek (букв. коровья лепешка) – вм. кал животного;

англ. hooky (букв. загнутый) – вм. кал человека; bun (букв. лепешка), cowpat (букв. коровий шлепок) – вм. кал животного;

3. 'мочеиспускание'(у мужчин): русск. шнурки развязать, потискать ящерицу, подоить свою ящерку, да-

вить анаконду; помочь своему другу (сочетание метонимического с метафо-рическим переносом);

польск. wyprowadzić pieska/jamnika/węża na spacer (букв. выгулять собачку/ таксу/змея);

4. 'сосуд': русск. трон, утка; польск. tron (букв. трон) – вм. унитаз; kaczka (букв. утка) – вм. сосуд для

сбора мочи, используемый преимущественно в больницах; англ. corner (букв. угол) – вм. писсуар; close stool (букв. закрытый

табурет), throne (букв. трон) – вм. унитаз; pan (букв. поддон), night jar (букв. ночной кувшин) – вм. сосуд для сбора мочи; duck (букв. утка) – вм. сосуд для сбора мочи, используемый преимущественно в больницах; pig's ear (букв. свиное ухо) – вм. сосуд для сбора мочи, используемый на корабель-ном мостике.

Для метафорического осмысления «туалетной темы» анализируемых языков характерен механизм противопоставления большого и малого в процессах испражнения и мочеиспускания. Ср. парные эвфемизмы:

русск. сходить по-большому – сходить по-маленькому/по малой нужде; польск. duża potrzeba (букв. большая потребность) – małа potrzebа (букв.

малая потребность); англ. big jobs (букв. большая работа) – little jobs (букв. маленькая ра-

бота). Визуальные метафоры, основанные на сходстве по цвету, частотны

в эвфемизмах следующих микрогрупп: 1. 'туалет': русск. белый дом; польск. biały dom; англ. blue room (букв. голубая комната) – вм. туалет в самолете (анало-

гия по цвету из-за приглушенного освещения на борту); 2. 'сосуды': русск. белый друг – вм. унитаз; англ. white telephone (букв. белый телефон), miss White (мисс Вайт (white

– белый)) – вм. унитаз; daisy (букв. маргаритка) – вм. горшок для сбора мочи (данный эвфемизм фиксируется с конца ХIХ – начала ХХ вв. и содержит указание на популярную в Британии того времени расцветку горшка).


Как легко заметить, основанием для косвенного эвфемистического наименования чаще всего является здесь самый распространенный (белый) цвет стен помещения и унитаза.

В то же время различия в цветовых ассоциациях можно проследить в метафорических наименованиях мочи в разных языках. В качестве при-мера можно привести русский эвфемизм желтая вода (вм. моча) и англий-ский образный перифраз strain your greens (букв. цедить/процедить свою зелень).

Аналогия по цвету и текстуре имеет место в метафорах микрогруппы 'отходы жизнедеятельности', см. примеры эвфемистического наименова-ния кала:

русск. шоколад, халва, глина; польск. czekolada (букв. шоколад), kasztan (букв. каштан); англ. body wax (букв. телесный, физический воск), brown stuff (букв.

коричневая масса). В польском и английском языках в основе старого эвфемистического

наименования мочи лежит сравнение по консистенции с другим видом жидкости – водой. Ср. устаревший в настоящее время польский эвфемизм wodę puszczać (букв. пускать воду) – вм. мочиться и соответствующие английские эвфемизмы: make water (букв. делать/сделать воду), pass water (букв. передать воду).

Сходство с выделением иного рода наблюдается в английском языке в эвфемистическом обозначении мочеиспускания shed a tear [букв. проли-вать/пролить слезу]. Наличие общего признака (слезы и моча – это жид-кие выделения организма человека) делает возможным подобную маски-ровку процесса мочеиспускания.

Аудиальные метафоры эвфемизмов туалетной темы в русском языке не образуются, перцептивное значение слуха реализуется в метонимиче-ских переносных значениях. В польском языке немногочисленные аудиаль-ные метафоры распространены в группе 'мочеиспускание': spuścić płyn (букв. слить жидкость), odcedzać (odcedzić) kartofelki/ziemniaki/pyrki (букв. отцеживать/отцедить картошечку/картофель), ostudzić kartofle (букв. сту-дить картошку), odlewać (odlać) kartofle/ziemniaki (букв. сливать/слить воду, сварив картошку/картофель). А. Домбровска в своем словаре отмечает, что аудиальные метафоры построены в данных примерах на звуковом сходстве действий слива и мочеиспускания (Dąbrowska 2005: 66).

Характерной особенностью аудиальной метафоры как приема эвфе-мии в английском языке является широкое использование ономатопеи. Под термином «ономатопея» или «звукоподражание» понимается слово, возникшее на основе фонетического уподобления неречевым звукокомп-лексам. Так, по мнению зарубежных исследователей эвфемии, образуется большинство эвфемизмов детского языка. В словарях эвфемизмов совре-менного английского языка подобные единицы имеют помету onomatopoeic usage (звукоподражательное использование) [Holder 2003], onomatopoeic (зву-коподражательный) (Ayto 2000) или onomatopoeic euphemism (звукоподража-


тельный эвфемизм) (Enright 2005). К звукоподражательным относят эвфе-мизмы, употребляемыe вместо прямого обозначения процессов мочеиспу-скания и дефекации на том основании, что в основе их образования лежит фонетическое уподобление звукам, сопутствующим этим процессам. На-пример, в основе звукоподражательного глагола tinkle (звенеть, звонить, звякать), как полагают, лежит фонетическое уподобление звукам коло-кольчика. С помощью смысловой ассоциации по сходству (звук колоколь-чика напоминает звук капающей в унитаз мочи) названный глагол приоб-ретает эвфемистическое значение 'мочиться'.

Аналогично возникло новое эвфемистическое значение в звукоподра-жательном глаголе whizz (проноситься со свистом). Наличие свистящих согласных, как полагают зарубежные исследователи, свидетельствует о «фо-нетическом уподоблении» звуку рассекаемого воздуха. Смысловая ассо-циация по сходству (звук рассекаемого воздуха напоминает звук льющейся мочи) позволяет употреблять данный глагол как заместитель прямого обо-значения мочеиспускания. Таким образом, ономатопея в английском язы-ке является средством создания аудиальной метафоры, лежащей в основе образования данных эвфемизмов.

Аудиальные метафоры деликатной темы эвфемизмов английского языка содержатся в микрогруппе 'сосуды'. Например, эвфемизм thunder-box, представляющий собой сложение слов гроза + ящик, содержит скрытое сравнение звуков грозы, раскатов грома со звуками, которые слышны при работе унитаза.

Поскольку предмет эвфемизации туалетной темы является, по выра-жению В.П. Москвина, «отвратительным действием» (Москвин 2007: 166), а эвфемизмы призваны улучшить номинацию, модусы обоняния и вкуса представлены, как правило, при помощи антифразиса, фигуры двусмы-сленной речи, основанной на контрасте видимого и скрытого смысла, которая приписывает предмету «ту черту, которая отсутствует» (Дземидок 1974: 80).

Обонятельные метафоры чаще всего образуются в результате ирони-ческого (антонимического) переосмысления и употребляются в игровой функции. Они имеют место в двух микрогруппах:

1.'туалет': польск. drogeria/perfumeria (букв. магазин парфюмерии), dzielnica wody

kolońskiej [букв. квартал одеколона]; англ. Spice Island (букв. остров благоухания); 2. 'отходы жизнедеятельности' (о запахе испражнений): русск. амбре, благовоние; польск. aromat(y) (аромат), perfumy francuskie (букв. французские духи). Значительно реже особенности туалетных запахов имеют сопоставле-

ние на «реальной» основе, напр.: польск. sala chemiczna (букв. химический кабинет), gazownia (букв. газо-

вый завод) – вм. туалет;


англ. stale (букв. несвежий, затхлый) – вм. моча (устар.). Образование эвфемизма относится ко времени, когда мочу собирали, хранили для пос-ледующего использования в прачечных. Это было задолго до изобретения моющих средств (Holder 2003: 383). Вероятно, поэтому неприятный запах, исходивший от собранной мочи, ассоциировался с чем-то несвежим.

В анализируемых языках обнаружены также примеры антифразис-ного представления перцептивного значения вкуса, ср. примеры в микро-группе 'отходы жизнедеятельности' (кал человека):

русск. шоколад, халва; польск. czekolada (букв. шоколад); англ. honey (букв. мед) (амер.). Как показывает представленный материал, в некоторых микрогруп-

пах четко прослеживаются гендерные различия. Безусловно, экстралинг-вистический фактор в данном случае (то есть отличия в способах мочеис-пускания мужчин и женщин) предопределил различия в образовании и употреблении эвфемизмов. Например, в микрогруппе 'мочеиспускание' в польском и русском языках частотны метафорические эвфемизмы, ко-торые используются в мужской речи. Это, прежде всего, эвфемистические метафоры разговорно-просторечной сферы. Они часто построены на метафорическом переносе наименования животного на половой орган мужчины (Dąbrowska 1994: 203; Zimnowoda 2003: 105-106), а также (в поль-ском языке) на звуковом сходстве действий слива и мочеиспускания, как например:

русск. потискать ящерицу, подоить свою ящерку, давить анаконду; польск. wyprowadzić pieska/jamnika/węża na spacer (букв. выгулять собачку/

таксу/змея); spuścić płyn (букв. спустить жидкость), odcedzać (odcedzić) karto-felki/ziemniaki/ pyrki (букв. отцеживать/отцедить картошечку/картофель), ostudzić kartofle (букв. студить картошку), odlewać (odlać) kartofle/ziemniaki (букв. сливать/слить воду, сварив картошку/картофель).

Половая гендерная дифференциация единично представлена в поль-ском языке также в микрогруппе эвфемизмов обозначения туалета, ср., например: sala/salon piękności (букв. кабинет/салон красоты) – вм. женский туалет; londyn (русск. Лондон), kasyno (казино) – вм. туалет (обычно муж-ской).

Особым приемом образования эвфемизмов можно считать также об-ратное действие, так называемую «буквализацию» метафоры, суть которой заключается в совмещении прямого и переносного значений при наличии слова, сигнализирующего о реализации прямого употребления. Данный прием представлен в собранном польском материале единичным приме-ром шутливого заменителя: twarde dowody (букв. твердые доводы) – вм. кал животных, преимущ. о собаке.

В заключение необходимо подвести основные итоги проведенного ис-следования.

Анализ и сопоставление метафорических эвфемизмов деликатной темы в русском, польском и английском языках позволяет выявить черты общего


в приемах эвфемизации, а также в понятийном и собственно лингвисти-ческом аспектах эвфемии в сопоставляемых лингвокультурах.

1. Этика речевого общения предписывает говорящему и слушающему создание благожелательной тональности разговора. Установка на данные нормы обязывает коммуниканта выбирать смягчающий, эвфемистический способ выражения. С помощью косвенного наименования нежелательного денотата снимается коннотация социальной неприемлемости, поэтому эвфе-мизация как своеобразная форма социального контроля речевой ситуации и стратегия непрямой коммуникации всегда направлена на достижение конкретной прагматической цели: передачи имплицитной информации путем зашифровки ситуативно неуместных тем и слов согласно нормам риторического этоса.

2. Проанализированная нами предметно-понятийная (деликатная) сфера подвергается строгому табуированию в сопоставляемых лингво-культурах. При этом традиционно не вербализуемыми в трех языках счи-таются как слова, называющие те или иные физиологические отправления организма, продукты жизнедеятельности человека, так и наименования мест, сосудов, связанных с осуществлением этих отправлений.

3. Общность приемов и средств эвфемизации в сопоставляемых язы-ках является проявлением универсальных когнитивных основ номинатив-ного пространства языка. Как показал проведенный анализ метафори-ческих эвфемизмов, существует определенная корреляция между вербаль-ными и когнитивными структурами в разных лингвокультурах.

4. В рамках рассматриваемой деликатной темы метафора зарекомен-довала себя как продуктивная модель эвфемизации. Метафорические эвфемизмы романтизируют, поэтизируют и просто смягчают стигматизи-рованное значение слова. Представляется, что определенную роль играет здесь семантическая двуплановость значения эвфемизма, которая заклю-чается в синхронной реализации признаков первичного и вторичного денотатов. Нередко в эвфемистических переименованиях особенно ощу-тимо проявляется игровая (людическая) интенция, когда изображение объекта представляется с расчетом на игровой эффект.

5. Эвфемистические единицы деликатной темы сопоставляемых язы-ков гендерно параметризованы. Гендерная дифференциация особенно четко прослеживается в заменных наименованиях со значением 'пойти помочиться', 'испражняться' и 'туалет', что обусловлено биологическими половыми отличиями, а также гендерными особенностями женской и муж-ской устной речи.

6. Эвфемизмы не входят в активный словарь языка (словарь, находя-щийся в постоянном употреблении носителями языка) и поэтому, как правило, не являются предметом изучения в ходе освоения языка как иностранного. Однако сходство механизмов и мотивов, лежащих в основе семантического переосмысления и способов прямой номинации в разных языках, несомненно, облегчает понимание данного слоя лексики в про-цессе межкультурной коммуникации.


Лексикографические источники

Ковшова М. Л. (2007), Семантика и прагматика эвфемизмов. Краткий тематический

словарь современных русских эвфемизмов, Москва. Сеничкина Е. П. (2008), Словарь эвфемизмов русского языка, Москва. Czeszewski M. (2008), Słownik polszczyzny potocznej, Warszawa. Dąbrowska A. (2005), Słownik eufemizmów polskich, wyd. II, Warszawa. Dubisz S. (red.) (2006), Uniwersalny słownik języka polskiego PWN, wyd. II, Warszawa. Kaczmarek L., Skubalanka T., Grabias S. (1974), Słownik gwary studenckiej, Wrocław. Zgółkowa H. (red.) (2004), Nowy słownik gwary uczniowskiej, Wrocław. Ayto J. (2000), Dictionary of Euphemisms. Bloomsbury, Britain. Berdoll L. (2003), Very Nice Ways to Say Very Bad Things. The Unusual Book of Euphemisms.

Well, There It Is Del Valle, Texas. Enright D. J. (2005), In Other Words. The Meanings and Memoirs of Euphemisms. Michael

O’Mara Books Ltd., London. Holder R.W. (2003), Oxford Dictionary of Euphemisms. How Not to Say What You Mean.

Oxford University Press Inc., New York. Neaman J. S. & Silver C. G. (1990), Kind Words: A Thesaurus of Euphemism. Avon Books,

New York. Rowson H. A. (2002), Dictionary of Euphemisms and Other Doubletalk. Castle Books, New

York.


Баранов А. Н., Караулов Ю. Н. (1991), Русская политическая метафора (материалы

к словарю), Москва. Гридина Т. А. (1996), Языковая игра: стереотип и творчество, Екатеринбург. Дементьев В. В. (2003), Проблемы непрямой коммуникации, [в:] Прямая и непрямая

коммуникация, В. В. Дементьев (отв. ред.), Саратов, с. 5–16. Дземидок Б. (1974), О комическом, Москва. Женетт Ж. (1998), Работы по поэтике. Фигуры: том 1–2, Москва. Карасик В. И. (2007), Дискурсивная персонология, [в:] Язык, коммуникация и социальная

среда, выпуск 7, Воронеж, с. 78–86. Костомаров В. Г. (2005), Наш язык в действии. Очерки современной русской стилистки,

Москва. Ларин Б. А. (1961), Об эвфемизмах, [в:] Проблемы языкознания, Ленинград, с. 113–130. Лапорт Д. (2010), Non olet – Не пахнет, [в:] Ароматы и запахи в культуре. Книга 1, сост.

О. Б. Вайнштеин, Москва, с. 563–577. Левкиевская E. Е. (1999), Экскременты в апотропеической и лечебной магии, [в:] Славян-

ские древности. Этнолингвистический словарь, Н. И. Толстой (ред.), том 2, Москва, с. 437–439.

Москвин В. П. (2007), Выразительные средства современной русской речи. Тропы и фигуры. Терминологический словарь, Ростов-нa-Дону.

Телия В. Н. (1988), Метафоризация и ее роль в создании языковой картины мира, [в:] Роль человеческого фактора в языке, Б. А. Серебренников (oтв. ред.), Москва, с. 173–204.

Шейгал Е. (2004), Семиотика политического дискурса, Москва. Dąbrowska A. (1994), Eufemizmy współczesnego języka polskiego, Wrocław.


Dąbrowska A. (1992), Eufemizmy mowy potocznej, [w:] Język a Kultura, tom 5: Potoczność w języku i kulturze, J. Anusiewicz i F. Nieckula (red.), Wrocław, s. 119–178.

Douglas M. (2007), Czystość i zmaza, Warszawa. Wasilewski J. S. (2010), Tabu, Warszawa. Zimnowoda J. (2003), Opozycja homo – animal w ekspresywnych zwrotach językowych, [w:]

Język a Kultura, tom 15: Opozycja homo – animal w języku i kulturze, A. Dąbrowska (red.), Wrocław, s. 103–115.

Summary

Elena Ivanyan, Halina Kudlińska, Irina Nikitina

Metaphorical euphemisms of a delicate theme in Russian, Polish and English Metaphors as a type of euphemism formation in thematic group of Russian Polish and English toilet euphemisms are considered. Different types of metaphorical euphemisms are investigated. The analysis demonstrates common devices in euphemism formation and common conceptual and linguistic aspects of euphemisation in Russian, Polish and English. Common devices and large number of interlingual euphemisms in the lan-guages may justify the universal character of the cognitive basis of the nominative lan-guage area.


Agata Piasecka Uniwersytet Łódzki Katedra Językoznawstwa Instytutu Rusycystyki (Polska)

Językowa eksplikacja uczucia strachu w ruszczyźnie

W świetle rosyjskojęzycznych opracowań słownikowych1 leksem страх posiada kilka znaczeń. Odpowiadają one właściwie potocznej wiedzy ludzi o tym nieprzyjemnym uczuciu. Celem artykułu jest ukazanie potencji seman-tycznej samego leksemu oraz językowe sposoby wyrażania uczucia w postaci frazeologizmów, przysłów, porzekadeł czy wyrażeń porównawczych.

Słowo страх, używane tylko w liczbie pojedynczej, oznacza ‘состояние сильной тревоги и беспокойства от испуга, от грозящей или ожидаемой опасности, ужас’. W świetle zaprezentowanej definicji uczucia stanowiącego przedmiot niniejszych rozważań pole semantyczne страх mieści w sobie różne synonimy tego leksemu, takie jak тревога, беспокойство, ужас, паника, испуг, które jednak różnią się od siebie odcieniami znaczeniowymi. Wymienione uczucia wywołane bywają innymi przyczynami, mają odmienne następstwa, różnią się intensywnością oraz długością ich przeżywania. Jedne bywają od-czuwane przez wszystkie istoty żyjące, inne – tylko przez człowieka. Niektóre można kontrolować, pozostałe natomiast pojawiają się nagle i bez udziału świadomości subiektu.

Rzeczowniki тревога и беспокойство nazywają stan lęku spowodowany niepewnością co do mających nastąpić wydarzeń. Ужас oznacza skrajną, nie-kontrolowaną formę strachu wywołanego przez nieoczekiwane zagrożenie. W podobny sposób pojawia się испуг. Stanowi on jednak niekontrolowaną, krótkotrwałą reakcję na konkretną przyczynę ocenianą jako sytuacja, która uniemożliwia pożądany przez subiekta bieg wydarzeń. Паника oznacza raczej stan, a nie uczucie. Występuje ona jednocześnie u wielu osób z powodu odczu-wania realnego bądź irracjonalnego zagrożenia i nie podlega kontroli. Jej efek-tem są nieprzemyślane działania, podejmowane spontanicznie, najczęściej od-dalenie się od miejsca zagrożenia. Strach stanowi wynik kognitywnej oceny sy-tuacji, postrzeganej jako potencjalnie niebezpieczna. Kauzatorem omawia-nego uczucia mogą być różne zjawiska natury ogólnej, lęki związane z własną osobą, przedmiotami, innymi ludźmi, mogącymi okazać się kłopotliwymi pod jakimś względem. Wszystko to, jak ujawniają dane językowe, наводит, нагоняет,

1 Большой толковый словарь русского языка, под ред. С. A. Кузнецова, Санкт-Петербург 2003;

З. Е. Aлександрова, Словарь синонимов русского языка, Москва 1995; Словарь современного русского литературного языка, том 13, под ред. Г. А. Галавановой, Ф. П. Сороколетова, Москва–Ленин-град 1963; Словарь русского языка в 4-х томах, под ред. А. П. Евгеньевой, Москва 1981–1984; Новый объясительный словарь синонимов русского языка, под ред. Ю. Д. Апресяна, Москва 1997; Толковый словарь русского языка, под ред. Д. Н. Ушакова, том IV, Москва 1940.

Językowa eksplikacja uczucia strachu w rusczyźnie | 65

возбуждает, вызывает страх. Inne wyrażenia dotyczące sytuacji odczuwania strachu znajdziemy w repertuarze rosyjskich frazeologizmów: внушать страх (трепет, ужас) кому-либо, наводить (нагонять) страх (трепет, ужас) на кого-либо, вгонять в страх (в трепет) кого-либо. Uczucie strachu może pojawić się nagle i wówczas uniemożliwia ono jakąkolwiek analizę sytuacji. Jednakże w przypadku lęku o mogące nastąpić nieprzyjemne okoliczności, subiektowi towarzyszy czynnik logicznego myślenia i przewidywania. Subiekt może wów-czas podjąć próbę przeciwdziałania przyczynie strachu.

Potocznie używając metafory, mówi się, iż strach opanowuje człowieka: страх напал, страх обнял, страх находит, страх забирает, страх нападает. Może być страх за кого-либo, что-либо, страх чего-либо, перед кем-либо, перед чем-либо. Stąd mówi się: страх за ребенка, страх за свои права, страх накaзания, страх смерти, страх перед неизвестностью. Leksem страх łączy się z rze-czownikami w różnych przypadkach. Poza tym sąsiaduje z czasownikami w formie bezosobowej: страх потерять Aнну, страх открыть глаза. Czynność wyrażana bezokolicznikiem jest kauzatorem strachu. Słowo to może także two-rzyć wyrażenia przyimkowe nazywające stan, w którym znajduje się lub działa subiekt, na przykład со страха, со стрaху, со страхов (со страха скрылся за кус-тами), под стрaхом (не подходить к башнe под страхом смерти), на страх, в страх кому-либо, страха ради (для примера и страха ради надо его повесить). Uczucie strachu mogą nazywać też wyrażenia przyimkowe utworzone za po-mocą innych leksemów (быть в беспокойстве, в тревоге, в ужасе, прийти в ужас), predykatywy nieczasownikowe (страшно, тревожно) albo połączenia peryfrastyczne (чувствовaть, испытывать страх, тревогу, ужас, беспокойство). To, co wywołuje strach, może быть, казаться страшным, пугать, страшить, тревожить, ужасать. Stan strachu doświadczany przez człowieka wyrażają czasowniki бояться, побаиваться, пугаться, страшиться, тревожиться, ужа-саться, робеть. O osobie wystraszonej mówi się испуганный, встревоженный человек. Imiesłowy przymiotnikowe opisują stan psychiczny wiążący się z ob-serwacją subiektu.

Leksem страх użyty w liczbie pojedynczej może oprócz stanu oznaczać jeszcze ‘кто-либо или что-либо, представляющее угрозу для кого-либо’, na przykład: кнут – страх докучливых собак. Poza tym słowo to może odnosić się do ‘проявления тревоги, беспокойства’: в ее лице был страх, в его глазах белел страх. Leksem страх może występować również w funkcji okolicznika (jako przysłówek) oraz orzeczenia (jako predykatyw). W pierwszym przypadku ma znaczenie ‘очень, чрезвычайно, сильно’ (она страх любит конфетки, страх сколько съел), w drugim natomiast – ‘страшно’ (он ее любит – страх, она любопытна – страх). Liczba mnoga страхи oznacza ‘то, что вызывает силь-ную тревогу, беспокойство’, na przykład: рассказывать разные страхи, видеть страхи. Tchórz to трус albo, używając gwary dziecięcej, бояка.

66 | Agata Piasecka

Pole semantyczne страх wypełniają liczne frazeologizmy i przysłowia2 ilu-strujące pełną gamę wyobrażeń i sposobów postrzegania opisywanego uczucia przez człowieka. O kimś odważnym mówi się, że jest храброго десятка, о двух головах, не из робкого десятка, не из трусливого десятка. O tchórzliwym od-wrotnie – робкого десятка, не о двух головах, не из храброго десятка, труслив как заяц. Bojaźliwą osobę określa się także mianem заячья душа, мочальная душа, соломенная душа, заячья кровь, пуганая ворона. Negatywne uczucie strachu by-wa personifikowane w postaci sfrazeologizowanego połączenia страх на та-раканьих ножках бродит. Bać się to: труса (трусу) праздновать, играть труса, поджать хвост, дрожать за свою (собственную) шкуру. O intensywnym, panicz-nym strachu przed kimś albo przed czymś mówi się: бояться как огня, бояться как черт ладана (ладану), бояться как самого черта, бояться как чумы, бояться как дьявол крестного знамения, бояться как удара, шарахаться как от огня. Jed-nostki komparatywne zawierają jako komponent bezpośredni kauzator uczucia. Strach, jak pokazują przykłady, wywoływany jest przez przedmioty, zjawiska lub istoty stanowiące obiektywne źródło zagrożenia dla subiektu. Przebywanie w ich otoczeniu zawsze będzie miało negatywne skutki. Strach niekiedy regulu-je ludzkie zachowania, a nawet może być narzędziem manipulacji: держать кого-либо в страхе; держать кого-либо под стрaхом; воспитывать в страхе божием ‘в полной пoкорности, послушании’; принять что-либо на свой страх ‘на свой ответ, на свою голову’; на свой страх и риск ‘принимая на себя всю ответственность, все последствия’; отдать что-либо на чей-либо страх ‘на чью-либо ответственность или ручательство’; под страхом чего-либо ‘под угрозой’; страха ради иудейска ‘из-за боязни перед кем-либо; из угодничества, подхалимства делать что-либо или поступать как-либо’.

Strach powoduje zmiany w naturalnym działaniu ludzkiego ciała. Silnym emocjom, do których niewątpliwie należy strach, towarzyszą typowo wegeta-tywne symptomy, które zostały odzwierciedlone w językowym obrazie uczucia. Psychologowie grupują objawy strachu w trzech kategoriach. Pierwsza dotyczy napięcia ciała powodującego drżenia, drgawki, bóle, zmęczenie. Ponadto strach

2 Jako źródła frazeologizmów i przysłów wykorzystano następujące opracowania: В. П. Жуков,

М. И. Сидоренко, В. Т. Шкляров, Толковый словарь фразеологических синонимов русского языка, Москва 2005; В. И. Зимин, A. С. Спирин, Пословицы и поговорки русского народа, Москва 1996; A. Н. Баранов, Д. O. Добровольский, К. Л. Киселева, Словарь-тезаурус современной русской идиоматики, под ред. A. Н. Баранова, Д. O. Добровольского, Москва 2007; В. И. Даль, Пос-ловицы, поговорки и прибаутки русского народа, Санкт-Петербург 1997; А. К. Бирих, В. М. Мо-киенко, Л.И. Степанова, Словарь фразеологических синонимов русского языка, Москва 2009; В. П. Жуков, Словарь русских пословиц и поговорок, Москва 1998; Войнова Л. A., Жуков В. П., Молотков A. И., Федоров A.И., Фразеологический словарь русского языка, под ред. A. И. Молот-кова, Москва 1978; Фразеологический словарь русских говоров Сибирии, под ред. А. И. Фeдоровa, Новосибирск 1983; Фразеологический словарь русского литературного языка конца XVIII-XX вв., под ред. A. И. Федоровa, Москва 1995; Aристова Т. С., Kовшова М. Л., Рысева Е. A., Телия В. Н., Черкасова И. Н., Словарь образных выражений русского языка, под ред. В. Н. Телия, Москва 1995; Бирих A. К., Mокиенко В. М., Степанова Л. И., Словарь русской фразеологии. Историко – этимологический справочник, Санкт Петербург 1998.


może spowodować pobudzenie fizyczne oraz zmiany w funkcjonowaniu we-wnętrznych organów człowieka, na przykład, przyspieszone bicie serca, pro-blemy z oddychaniem, nadmierną potliwość, ból i zwroty głowy, wypieki, dreszcze itd. Niekiedy osoba doznająca strachu ma wrażenie tzw. gęsiej skórki oraz mrowienia. Jej źrenice rozszerzają się, powieki rozwierają, a gałki oczne wytrzeszczają. Wystraszony człowiek odczuwa chłód mogący pozbawiać go zdolności normalnego poruszania się czy rozmowy. Ostatnia kategoria obejmu-je nadmierną czujność, przejawiającą się w zwracaniu uwagi na zdarzenia we-wnętrzne i własne reakcje wewnętrzne, niezdolność do koncentracji, nadwraż-liwość i trudności ze snem.

Większość opisanych symptomów została odzwierciedlona w rosyjskich frazeologizmach i paremiach. Człowiek odczuwający strach trzęsie się, drżą mu nogi: родимчик приключился с кем-либо; дрожит (трясется) как заяц (как овечий, заячий хвост); дрожит, как осиновый лист; задрожали ножки у нашего Трошки; в дрожь брасает от страха; дрожмя дрожать; поджилки дрожат (трясутся); дрожь в коленках; ноги подкашиваются (подкосились); ноги стали ватными; на ватных ногах; слаб в коленках; колени трясутся (дрожат); трястись за свою шкуру; руки и ноги трясутся. W efekcie drżenia i napięcia ciała osoba nie może normalnie rozmawiać: язык отнялся; не смеeт пикнуть; не смеeт рта раскрыть; язык прилип к гортани. Nie może też normalnie oddychać: дух захватило (захватывает, занимается); не смеет дохнуть. Strach wywołuje problemy z widzeniem oraz rozwarcie powiek: глаза на лоб лезут; в глазах темнеет; у страха глаза велики; не взвидеть света. Do wrażenia tzw. gęsiej skórki oraz odczucia jeżenia się włosów na głowie nawiązują jednostki: мороз по коже (по спине) пробирает (продирает, подирает, дерет, пробегает, идет); мурашки бегают (ползают) по спине (по телу, по коже); покрыться гусиной кожей; волосы становятся (встают, поднимаются) дыбом; волосы шевелятся на голове. Wystraszonemu może robić się zimno albo gorąco, gdyż gruczoły potowe w skórze produkują nadmierną ilość potu: мороз по коже пробегает; oбливаться холодным потом; бросает (кидает) в холодный пот; холодный пот прошиб; бросает то в жар, то в холод; зуб на зуб не попадает; стучать зубами.

Na skutek odczuwanego zimna osoba doznająca strachu może odnosić wrażenie, iż ustają jej funkcje życiowe, strach ją paraliżuje i w efekcie nie może się ona normalnie poruszać: кровь стынет (леденеет, холодеет) в жилах; сердце замирает; леденить сердце; мороз пополз по коже (спине); ни жив, ни мертв; держать руки по швам; как вкопанный. Twarz takiej osoby staje się blada: побледнел как мертвец; лица на нем нет; белый как полотно; бледен как смeрть. Bywa, że wystraszony człowiek jakby zamiera i nie potrafi ruszyć się z miejsca: обмер со страху; стоит, как вкопанный. Niekiedy natomiast na odwrót – ucieka jak najdalej od źródła strachu. Chęć oddalenia się od przyczyny wywołującej nieprzyjemne uczucie konceptualizowana jest w języku jako ucieczka: дать стрекача; задать лопаты; унеси бог ноги; дай бог ноги; бежит во все лопатки, аж сверкают пятки; шапку в охапку – и был таков; его словно ветром сдуло.

68 | Agata Piasecka

Do postawy wystraszonego nawiązują jeszcze frazeologizmy: отсижи-ваться (сидеть) в кустах; прятаться (уходить) в кусты; отсиживаться в око-пах; сидеть и не высовываться; прятаться за широкой спиной; прятаться за чужие спины; прятаться (держаться) за мамину юбку (мамины юбки). Istotne są też odczucia związane z sercem: аж сердце екнуло от страха; сердце обрывается (отрывается, падает); сердце (в груди, внутри) оборвалось (оторвалось); сердце уходит в пятки; сердце не на месте; сердце трясется. W niektórych z frazeolo-gizmów komponent сердце zamieniany jest komponentem душа: душа в пятки уходит (ушла); душа в пятках; душа в пятки; душа не на месте. Istnieje także frazeologizm gwarowy душа в носе, posiadający znaczenie ‘odczuwać strach, bać się czegoś’.

Przytoczone frazeologizmy ujawniają, iż strach zakłóca nie tylko właściwe funkcjonowanie ludzkiego organizmu, ale także wywołuje zmiany w świecie wewnętrznym człowieka. Eksplikacją tych przemian jest obraz duszy zajmują-cej nietypowe położenie w organizmie ludzkim. Jak podają wierzenia, dusza może znajdować się w piersi, brzuchu, głowie, dołku pod mostkiem, brzuchu czy sercu człowieka. Przesunięcie jej aż do pięt, a więc najniżej położonego punktu w ludzkim ciele, wiązane jest z sytuacją ocenianą negatywnie. Stan taki można interpretować w dwojaki sposób. Po pierwsze, dusza w piętach oddala się od Boga, od którego pochodzi i któremu jest przeznaczona. Po drugie, nie-typowe umiejscowienie jej zakłóca pewien ustalony ład w świecie wewnętrz-nym człowieka.

Na marginesie warto zaznaczyć, iż komponenty сердце i душа odnoszą się do religijno-antropomorficznego kodu kultury, wskazującego na kompleks wy-obrażeń związanych z duszą i sercem jako ośrodkami życia duchowego oraz emocjonalnego człowieka. Ustabilizowane jednostki językowe nawiązują do koncepcji harmonii, naruszenie której oznacza zmianę ustalonego porządku, wyrażającego się w zajęciu przez wymienione organy uczuć nietypowego dla nich miejsca (не на месте, в носе, в пятках). Strach w językowym obrazie świata wpisuje się więc w metaforę dysharmonii korelującą z uczuciem wewnętrznego dyskomfortu. Kontynuując problem motywacji jednostek frazeologicznych, należy pod-kreślić, iż istnieją jeszcze inne frazeologizmy odnoszące się do fizycznych, a nawet fizjologicznych odruchów człowieka odczuwającego strach. Do potrze-by defekacji nawiązują frazeologizmy: медвежья болезнь; навалить (наделать) полные штаны (в штаны); очко жим-жим; очко жмет; очко играет на минус; очко заработало (работает). Paremie ukazują, iż tchórzliwy człowiek wszystko wyolbrzymia i niewłaściwie interpretuje, nie ocenia rzeczywistości realnie i obiektywnie: небо в овчинку кажется; живет, как заяц на слуху; тележного скрипу боится; у страха глаза велики; от страха и муха слоном покажется; трусу, что ни серо, то и волк; барана стригут, а у козы поджилки трясутся; на мышку и кошка зверь; для мышки сильнее кошки зверя нет. Niektórzy ludzie boją się nawet z błahego powodu: пуганая ворона и куста боится; кого медведь драл, тот и пня боится. Przysłowia przeciwstawiają tchórza człowiekowi odważnemu, akcentując w ten sposób doniosłość cechy, jaką jest odwaga i po-


tępiając, wyśmiewając tchórzostwo: на смелого собака лает, а труса кусает; смелый побеждает, а трус погибает; трус умирает тысячу раз, а смелый – один раз; храбрый побеждает, а трус погибает; русский солдат не знает преград; смелому длинная шапка не нужна; сто малодушных не заменят одного храброго. Człowiek tchórzliwy często tylko słowami potrafi zapewniać o swojej odwadze, nie potwierdzając jej adekwatnymi czynami: трусливая собака громко лает; всяк трус о храбрости говорит; на словах-то он храбрится, а на деле и лягушки боится; на словах-то он города берет; мысли Наполеона, а душа заячья. O takiej osobie mówi się: воевать тебе на печи с тараканами; сидел бы ты дома, точил веретeна.

Rosyjskie paremie głoszą mądrość, iż odwagę i męstwo należy przejawiać we właściwym momencie, odwaga poniewczasie nie jest nic warta: после боя много храбрых; после боя много героев; после драки кулаками не машут. Przysło-wia negatywnie oceniają bojaźliwość i twierdzą, że prawdziwe życie oraz wiel-kość człowieka polegają na umiejętności „patrzenia prosto w oczy” sytuacjom trudnym, złożonym, składającym się jednak na ludzkie życie: страх хуже смерти; где робость, там и пропасть; страх – худший враг; врага бояться – без головы остаться; гляди прямо страху в глaза – и страх смигнет; глядеть в лицо опасности; не бойся смерти, если хочешь жить; смерти бояться – на свете не жить. Tylko ludzie odważni są zdolni do postępowania w określony sposób, przejawiają aktywność i podejmują różnorodne działania: лучше смерть в бою, чем позор в строю; кто смел, тот и на коня сел. Odwaga warunkuje sukces i szczęście: удача – спутник смелого; смелый находит там, где трус теряет; где отвага, там и победа; смелость города берет; трус пулю затылком ловит, а смелый ее обходит; кто духом пал, тот пропал.

Zaprezentowany materiał ukazuje ścisły związek języka z naiwną wiedzą o uczuciu strachu. Próba usystematyzowania danych lingwistycznych dowodzi, iż większość czysto fizycznych symptomów uczuć uzyskuje językową ekspli-kację w postaci frazeologizmów. Paremie natomiast uzupełniają powstały w ten sposób obraz o potoczne sądy dotyczące doniosłości cechy, jaką jest odwaga, i jednoznacznego potępienia strachu.

Bibliografia

Aлександрова З. Е. (1995), Словарь синонимов русского языка, Москва. Aпресян В. Ю., Aпресян Ю. Д. (1993), Метафора в семантическом представлении

эмоций, «Вопросы языкознания», № 3. Апресян Ю. Д. (ред.) (1997), Новый объясительный словарь синонимов русского языка,

Москва. Aристова Т. С., Kовшова М. Л., Рысева Е. A., Телия В. Н., Черкасова И. Н. (1995),

Словарь образных выражений русского языка, В. Н. Телия (ред.), Москва. Баранов A. Н., Добровольский Д. O., Киселева К. Л. (2007), Словарь-тезаурус совре-

менной русской идиоматики, A. Н. Баранов, Д. O. Добровольский (ред.), Москва.

70 | Agata Piasecka

Бирих A. К., Mокиенко В. М., Степанова Л. И. (1998), Словарь русской фразеологии.

Историко – этимологический справочник, Санкт-Петербург.

Бирих А. К., Мокиенко В. М., Степанова Л. И. (2009), Словарь фразеологических сино-нимов русского языка, Москва.

Borek M. (1999), Predykaty wyrażające dyskomfort psychiczny w języku rosyjskim w kon-frontacji z językiem polskim, Katowice.

Borek M. (2001), O wyrażaniu uczuć i emocji, [w:] Język w komunikacji, G. Habrajska (red.), tom 2, Łódź.

Буянова Л. Ю. (2003), O концепте душа как единице русской ментальности: специфика вербальной экспликации, [w:] Русистика и современность. Языкознание 3, M. Bobran (red.), Rzeszów.

Булыгина T. В., Шмелeв A. Д. (2000), Перемещение в пространстве как метафора эмоций, [w:] Логический анализ языка. Языки пространств, Н. Д. Aрутюнова, И. Б. Левонтина (ред.), Москва.

Buttler D. (1967), Koncepcje pola znaczeniowego, „Przegląd Humanistyczny”, № 2. Даль В. И. (1997), Пословицы, поговорки и прибаутки русского народа, Санкт-Петербург. Ермола В. И. (1994), К выделению семантических полей фразеологических единиц, [w:]

Z problemów frazeologii polskiej i słowiańskiej VI, Warszawa. Фeдоров А. И. (ред.) (1983), Фразеологический словарь русских говоров Сибирии, Ново-

сибирск. Федоров A. И. (ред.) (1995), Фразеологический словарь русского литературного языка

конца XVIII–XX вв., Москва. Галавановa Г. А., Сороколетов Ф. П. (ред.) (1963), Словарь современного русского

литературного языка, том 13, Москва-Ленинград. Словарь русского языка в 4-х томах, А. П. Евгеньевa (ред.), Москва 1981–1984. Krawczyk A. (1989), Język źródłem wiedzy o człowieku, [w:] „Etnolingwistyka” 2, J. Bart-

miński (red.), Lublin. Кузнецов С. A. (ред.) (2003), Большой толковый словарь русского языка, Санкт-Петербург. Lakoff G., Johnson M. (1988), Metafory w naszym życiu, przeł. T. P. Krzeszowski, War-

szawa. Maćkiewicz J. (1999), Co to jest „językowy obraz świata”, [w:] J. Bartmiński (red.), „Etnolin-

gwistyka” 11, Lublin. Маслова В. М. (1999), Связь мифа и языка, [w:] Фразеология в контексте культуры,

В. Н. Телия (ред.), Москва. Mikołajczuk A. (1996), Kognitywny obraz gniewu we współczesnej polszczyźnie, [w:] „Etno-

lingwistyka” 8, J. Bartmiński (red.), Lublin. Nowakowska-Kempna I. (1995), Konceptualizacja uczuć w języku polskim. Prologomena,

Warszawa. Nowakowska-Kempna I. (2000), Konceptualizacja uczuć w języku polskim. Część II. Data,

Warszawa. Петрухин В. Я., Aгапкина Т. A., Виноградова Л. Н., Толстая С. М. (ред.) (1995),

Славянская мифология, Москва. Sperling A. P. (1995), Psychologia, przeł. M. Bardziejewska, M. Czub, B. Moderska,

J. Modreski, P. Ognik, Poznań. Шмелев A. Д. (2000), «Широта русской души», [w:] Логический анализ языка. Языки

пространств, Н. Д. Aрутюнова, И. Б. Левонтина (ред.), Москва. Шмелев A. Д. (2002), Русская языковая модель мира. Материалы к словарю, Москва. Шмелев A. Д., Строение человека в свете данных русского языка, www.unc.edu/depts/seelrc/alexei_shmelev_abstrackt.htm. Токарев С.A. (ред.) (1980), Мифы народов мира. Энциклопедия, Москва.


Tokarski R. (1983), Uwagi o semantycznych mechanizmach zmian metaforycznych, [w:] Studia o metaforze II, M. Głowiński, A. Okopień-Sławińska (red.), Wrocław.

Ушаков Д. Н. (ред.) (1940), Толковый словарь русского языка, том IV, Москва. Wierzbicka A. (1999), Język – umysł – kultura, Warszawa. Войнова Л. A., Жуков В. П., Молотков A. И., Федоров A. И. (1978), Фразеологический

словарь русского языка, A. И. Молотков (ред.), Москва. Зеленин Д. K. (1991), Восточнославянская этнография, Москва. Zimbardo P. G. (1999), Psychologia i życie, przeł. E. Czerniawska, J. Luczyński, J. Radzicki,

J. Suchecki, red. naukowa Kurcz I., Wojciszke B., Warszawa. Зимин В. И., Спирин A. С. (1996), Пословицы и поговорки русского народа, Москва. Жуков В. П. (1998), Словарь русских пословиц и поговорок, Москва. Жуков В. П., Сидоренко М. И., Шкляров В. Т. (2005), Толковый словарь фразеологи-

ческих синонимов русского языка, Москва.

Summary

Agata Piasecka

The linguistic explication of the feeling of fear in the Russian language The article is an attempt to present the linguistic explication of the feeling of fear in the Russian language. As it was proved by the linguistic data, the lexeme ‘fear’ (‘страх’) has several synonyms with different semantic value, such as ‘тревога’, ‘ужас’, ‘паника’. The feeling itself can be caused by real or irrational circumstances treated or estimated by the subject as threat. The paper analyses the expressions, phraseologisms and proverbs related to the feeling of fear. They present how the word ‘fear’ (‘страх’) is used in the language and on its semantic level. What is more, the phraseologisms prove that the majority of physical symptoms of the feeling ‘fear’ obtain their linguistic explication. Proverbs complete the received picture with the colloquial judgments about the importance of courage and the disapproval of fear.


Константин Попов Софийский университет (Болгария)

Семантико-стилистическая характеристика слова тишина в произведениях Михаила Пришвина (на материале книги «Зеленый шум»)

Каждое слово в художественном тексте имеет свою семантико-стили-стическую характеристику и отличается своей эстетической ценностью, выполняя определенную идейно-художественную роль, вступая в самые разные сочетания слов. «Слово в языке художественной литературы, – отме-чает А. Н. Кожин, – становится произведением искусства; оно функциони-рует в качестве компонента художественной речи, посредством которой моделируется изображаемое, то есть воссоздается образ описываемой дей-ствительности с помощью эстетически знакомых единиц языка» (Кожин 1986: 37).

Особенно значимо слово в произведениях такого замечательного пи-сателя-живописца как Михаил Пришвин. Искусный пейзажист и мастер изображать животных, птиц и рыб, их повадки и интереснейшую жизнь в лесу, в воздухе и в воде, М. Пришвин создает прозу, которая пропитана вдохновляющей поэзией. Он умеет немногими словами сказать многое, вложить большое содержание в миниатюрные картины-эссе и открывать читателю неведомое ему. В книге «Зеленый шум» (Пришвин 1983) пока-зана богатейшая жизнь русской природы, которую он вдохновенно воспе-вает и изображает во всей ее пленительной красочности и неповтори-мости. Писатель влюблен в русскую природу, умеет побудить и читателя полюбить ее. В миниатюрном эссе-импрессии «Ромашка» М. Пришвин пишет о своей радостной встрече с милой ромашкой, делясь с читателем: «При этой радостной встрече я вернулся к мысли о том, что лес раскры-вается только для тех, кто умеет чувствовать к его существам родственное внимание» (с.129)1. Одним из слов, обладающих большой образностью и экспрессией, но лишенных референта, является слово тишина, которое по этой причине всегда метафорично и полифункционально, и всегда играет заметную идейно-художественную роль. Оно является средством изображения и нас-троения повествователя или персонажа (персонажей), и психического состояния героев. Почти всегда слово тишина встречается в речи повество-вателя. В статье о тишине в романе Фани Поповой-Мутафовой отмечено: «Исходя из убеждения, что за каждое слово в художественном тексте

1 Здесь и в дальнейшем цитата сопровождается указанием страницы по: Михаил

Пришвин (1983), Зеленый шум, Москва. Слово тишина с определителем выделяется далее нами курсивом.

Семантико-стилистическая характеристика слова тишина... | 73

ответственен писатель, который рисует его с учетом идейно-художествен-ных целей текста, можно сказать, что каждый писатель имеет свою ти-шину, которая используется в определенных целях» (Попов 2009: 111). Если для болгарского классика художественного слова Йордана Йов-кова наиболее типично употребление определительного словосочетания глубокая тишина в различной сочетаемости и с различным идейно-худо-жественным эффектом (Попов 2008: 108–109), то для русского классика Михаила Пришвина наиболее часто употребляемым является определи-тельное словосочетание полная тишина. Из приблизительно 35 случаев использования слова тишина с определением полная приходится 8 слово-употреблений, но есть и объектное словосочетание наполнил всю тишину (242), которое по значению приближается к определительному словосоче-танию с эпитетом полная, хотя объектное, как правило, имеет более дина-мичный характер. Но и в определительных словосочетаниях типа полная тишина замечается разнообразное его употребление, что заметно отража-ется на его семантике и образности. Так, например, словосочетание полная тишина иногда является активным началом изменения обстановки. Срав-ним: «Тогда наступила полная тишина и везде стало все слышно, даже как пересвистывались рябчики в зарослях Сухой речки» (37). На другой же странице книги полная тишина рисует только место, где происходит событие, например: «В полной тишине, когда выла Травка, Серый сразу понял, что это было в палестинке, и скорей, скорей замахал туда напря-мик» (38). В третьем случае полная тишина рисует картину безмолвия в лесу: «Внизу в травах полная тишина, и в ней, слышно, работает шмель» (137). В рассказе же «Дружба» встречается двойное употребление анализи-руемого словосочетания в одном и том же предложении, что усиливает его значимость в обрисованной картине земного и космического звучания. Сравним: «Редкая погода была для февраля: легкий морозец, полная тишина, чистое небо с мерцанием всех звезд, и в полной тишине недалеко от нашего домика ночной сторож шел с колотушкой и так мирно посту-кивал, что, казалось, в этом же ритме и звезды на небе дышали» (251). Уже в рассказе «Охотничьи собаки» словосочетание полная тишина служит для обрисовки напряженной ситуации: «Точно так же каждый охотниклю-битель, что бывал с легавой собакой на тяге вальдшнепов, когда в полной для нас тишине в напряженном ожидании вдруг видит, будто электроток пробежал по собаке» (298). Cлово тишина в примере «над прудом царствует полная и совершенная тишина» (473) определяется двумя разными эпитетами, хотя и синонимич-ными, где подчеркивается значимость определяемого слова путем гра-дации двух эпитетов, весьма близких по семантике. Два раза встречается употребление эпитета морозная, вначале само-стоятельно, а второй раз вместе с другим эпитетом: в первом случае рас-сказ «Рубиновый глаз» (состоящий лишь из четырех строк) начинается с номинативного предложения Морозная тишина и дает общую картину вечернего леса, а во втором случае в рассказе «Голубые тени» (состоящем

74 | Константин Попов

из шести строк) уже показана картина тишины в движении при помощи глагола: Возобновилась тишина, морозная и светлая (102), где эпитеты мо-розная и светлая придают слову тишина насыщенность и красочность, обогащая представленный пейзаж. Темпоральный характер имеет слово тишина в словосочетании перед тишиной вечерней зари (37). Тишина может быть предметом восхищения в номинативном предложении: «Какая за-думчивость, тишина!» (105). В волшебной картине зимнего лесного мороза «Деревья в лесу» художник видит своим всепроникающим глазом, как реагируют деревья на давящую их снежную массу, что они переживают почти как люди, чтобы охарактеризовать фантастическую действитель-ность двумя эпитетами, связанными с местом и качеством слова тишина. Сравним: «В лесной снежной тишине фигуры из снега стали так вырази-тельны, что страшно становится: «Отчего, думаешь, они ничего не скажут друг другу, разве только меня заметили и стесняются» (152). Конечно, эпи-теты, определяющие слово тишина, являются метафорическими, потому что это слово не имеет собственного семантического содержания, а ему приписываются черты, характерные для окружающих его предметов. «Тишина леса» может быть объектом и развернутой картины услож-ненной и полиассоциативной, чтобы художник выразил свое личное отно-шение к ней, сравнивая ее лечебный эффект с утомительным шумом города. Так путем сочетания двух активно проявляющихся эпитетов еще зримее выделяется характер тишины. Сравним: «...у леса была своя, ти-шина, очень действенная и увлекающая мое внимание к себе целиком» (107). Отрицательной экспрессией обладает эпитет в словосочетании гробо-вая тишина (95), но этот негативный признак объясняется и подтверж-дается дальнейшими фактами, которые еще больше усиливают мрачную картину, которая весьма редко встречается в языке М. Пришвина. Нали-чие этой гробовой тишины видно в повторяющихся словосочетаниях и в заключительном сравнении камней под ногами людей с могильными плитами, то есть эпитет гробовая в начале абзаца повторяется синонимич-ным эпитетом могильные, что дает цельность и законченность мрачной картине. Одним из самых положительных эпитетов является эпитет великая тишина в предложении, где тишина вызывает неизмеримый восторг у ху-дожника слова. Сравним: «В этот раз недолго мне пришлось любоваться громадами снежных дворцов и слушать великую тишину» (242). А недолго продолжалась эта радостная сцена, потому что тишину внезапно нару-шила собака-лисогон, учуявшая поблизости запах зверя. В этом же абзаце тишина повторяется, но сочетаясь с эпитетом вся, показывая всеобъемле-мость ее измерения. Наконец, надо отметить и повторение слова тишина, но без каких-либо эпитетов. В рассказе «Хибинские горы», где встречаются и олени, и охота на лисиц, и увлекательные сказки и легенды охотников, и оглуши-тельный вой комаров, которые вдруг исчезают к полуночи и наступает уми-ротворяющая тишина, выраженная художником слова в номинативном

Семантико-стилистическая характеристика слова тишина... | 75

предложении: «И тишина – тишина» (97). Здесь не нужно никаких других слов, потому что повтор слова усиливает его значимость. Как отмечают бельгийские авторы Ж. Дюбуа и др., «Повтор слова всегда приводит к до-бавлению смысла» (Дюбуа и др. 1986: 141). Стоит отметить, что в книге «Зеленый шум» имеются и фонетические варианты слова тишина – тишь (75) и тишинька (35). Последнее слышно в речи женщины, которая по природе больше любит ласкательные слова. Сравним: «Тишинька! – шепчет женка». Есть места в книге, где словосочетание в такой тишине повторяется три раза, чем подчеркивается и усиливается значимость картины, напри-мер: «В такой тишине, когда без кузнечиков в траве в своих собственных ушах пели кузнечики, с березы, затертой высокими елями, слетел мед-ленно вниз желтый листик. Он слетел в таков тишине, когда и осиновый листик не шевелился». ... «Как мог в такой тишине стронуться с места и двигаться листик?» (141–142). У Пришвина можно слышать «тишину» в метафорическом словосоче-тании, где глагол употреблен в значении «чувствовать», напр.: «И вот тут началась та самая тишина, слушая которую охотник может не скучая, ча-сами сидеть у норы барсука» (146). В книге «Зеленый шум» все находится в движении, и природа, как величайший симфонический оркестр, дает свои бесплатные ошеломля-ющие концерты, в которых участвуют с охотой все жители леса, воды, ветры, ручейки, птицы, медведи, волки, соловьи, тетерева, дожди, гуси, лебеди, гудок электровоза, трубный сигнал, писк землеройки, визг стри-жей, шуршание листвы, шум ручья, стрекотание сорок, рев быка... Нет полного покоя, нет никакой остановки в кипучей лесной жизни. Если взять миниатюрную зарисовку «Эолова арфа», то в ней можно почувство-вать нежную музыку в природных переменах и в ее еле уловимых дви-жениях: ЭОЛОВА АРФА «Повислые над кручей частые длинные корни деревьев теперь под темными сводами берега превратились в сосульки и, нарастая больше и больше, достигли воды. И когда ветерок, даже самый ласковый, весен-ний, волновал воду и маленькие волны достигали под кручей концов сосулек, то они начались, стуча друг о друге, звенели, и этот звук был первый звук весны, эолова арфа» (107). Cледует отметить, что в книге «Зеленый шум» не так часто встре-чается слово тишина, которое антонимично слову шум по семантике. Ведь оно изображает богатейшую жизнь леса и его бесчисленные звуки. И все-таки М. Пришвин проявляет великое умение изображать ти-шину с разных сторон и с разной лексической сочетаемостью, отчего слово тишина у непревзойденного художника слова является емким и поли-функциональным, всегда уместным и суггестивным, оригинальным и вы-сокообразным.

76 | Константин Попов

B вводной статье о М. Пришвине его собрат по перу и по взаимным дружеским чувствам, тоже великий певец природы Константин Паустов-ский (ведь Пришвину принадлежит знаменитое признание: «Если бы я не был Пришвиным, я хотел бы быть Паустовским!»), отзывается о своем друге наиболее тепло: «Слова у Пришвина цветут, сверкают. Они полны свежести и света. Они то шелестят, как листья, то бормочут, как родники, то пересвистываются, как птицы, то позванивают, как хрупкий первый ледок, то, наконец, ложатся в нашей памяти медлительным строем, по-добно движению звезд над лесным краем» (Пришвин 1983: 9).

Библиография Кожин А. Н. (1986), О квалификации стилистического значения слова, [в:] Функцио-

нальная стилистика: теория стилей и их языковая реализация. Межвузовский сборник научных трудов, Пермь.

Пришвин М. (1983), 3еленый шум, Москва. Попов К. (2009), Семантико-стилистична характеристика на думата "тишина" в ро-

мана на Фани Попова-Мутафова "Дъщерята на Калоян", «Българска реч», № 1–2.

Попов К. (2008), Тишина, [в:] Неугасимият пламък, София. Дюбуа Ж., Эделин Ф., Клинкенберг Ж.-М., Мэнге Ф., Пир Ф., Трианон А. (1986),

Общая риторика, Москва.

Summary

Konstantin Popov

The semantic and stylistic characteristics of the word ‘silence’ in the literary works by Mikhail Prishvin (on the material of the book “The Green Noise”)

The present paper considers the word ‘silence’ (‘тишина’), which is perceived as one of the words that in artistic language of Prishvin have expressive value, despite their lack of a referent. For that reason the word ‘silence’ can be described as metaphorical and polyfunctional and it always plays a significant ideological and artistic role. The author of the paper discusses different ways in which the lexem in question functions in colloca-tions, taking into consideration its associative as well as connotative potentiality.


Kрыстына Pатайчик Лодзинский университет Kафедра языкознания Института русистики (Польша)

Визуализация семантики как результат графической контаминации в российских и польских СМИ

Неотъемлемая часть письменного текста – это его художественное оформление. Вся форма такого текста является взаимодействием языко-вого и письменного кодов. Написание обычно определяется как субститут устного высказывания в тексте. Как утверждает Р. Пенткова, «elementy prozodyczne – intonacja, akcent, pauzy i inne foniczne sygnały postawy emo-cjonalno-intelektualnej nadawcy są odzwierciedlane w tekstach pisanych za pomocą interpunkcji i środków graficznych (np. wielkich liter, rozstrze-lonego druku, wersalików, akapitu)» (Piętkowa 1996: 159).

Графические методы передачи информации ведут к визуализации семантики. Одним из таких методов является графическая контаминация, суть которой заключается в совмещении в слове «двух разных единиц на основе их структурного, функционального или ассоциативного сближе-ния» (Рябкова 2009) с графическим выделением определенного элемента. Графической контаминации не услышим, можем ее только увидеть. Та-кого типа контаминация является графической игрой1. Она очень попу-лярна в языке СМИ.

В настоящей статье особое внимание уделяется визуализации семан-тики как результата графической контаминации в российских и польских СМИ. Цитированные примеры были выбраны из следующих источников: Агрументы и Факты – АиФ, Московский Комсомолец – МК, Российская газета – Рг, Твой День – ТД, Fakty TVN – FTVN, Wiadomości TVP1 – WTVP1, Polska Dziennik Łódzki – PDŁ, Gazeta „Wysokieobroty” – GWO, а также Nie.

О том, что мы имеем дело с контаминацией свидетельствует контами-национнный узел, т.е общая часть скрещивающихся компонентов. Графи-ческое выделение – это прежде всего одноузловые контаминации. Конта-минационный узел в основном совпадает в них с графически выделенным компонентом (в статье он подчеркивается одной чертой).

Характерными элементами графической контаминации являются графические знаки, напр. скобки, дефис, размер и цвет шрифта, графи-ческие символы и др. Они создают новое семантическое качество, свиде-тельствуя о визуализации семантики.

1 Графическая игра рассматривается, напр., в контексте рекламного текста как общий

прием, охва-тывающий, среди других элементов, также графическую контаминацию (см. Рябкова 2009). Графическая контаминация это также: gra w figury graficzne, ikonizacja komu-nikatów językowych (см. Kudlińska-Stępień 2005: 133).

78 | Kрыстына Pатайчик

Графическая контаминация, целью которой является воздействие на зрительное восприятие читающего и привлечение его внимания, наибо-лее активно используется в газетных заголовках, так как основная функ-ция заголовка – привлечение внимания. Поэтому анализируемые в дан-ной работе примеры взяты нами в основном из газетных заголовков. Рас-сматриваемые примеры графической контаминации объясняются крат-ким содержанием статьи (сообщения) или иллюстрационным контекстом из источника (если они не выступают в заголовках). Заголовок приводится с сохранением оригинальной записи. Eго источник определяется следу-ющим образом: сокращение названия источника, номер, год издания, страница (в прессе), сокращенное названиe источника, дата телевиденион-ной программы. После точки с запятой приводятся компоненты, состав-ляющие контаминацию.

Переходим к анализу практического материала, начиная с первого графического знака – скобок.

1. Скобки Визуализация с использованием скобок характеризуется тем, что ча-

стица, отличающая полные формы обоих компонентов, являющаяся частью одного из них, выделяется скобками. Частица в скобках вносит своe значение в контаминат, напр.:

[ОБМАН В] КУБ(ИК)Е – O рекламе бульонных кубиков как великого

достижения кулинарии, которое оказывается чистой магией, обманы-вающей наше сознание, поскольку бульонныe кубики содержат большое количестов химических добавок и ничтожно малое количество мяса, пти-цы, овощей (АиФ 48/11/1, 56); кубе + кубике. Частица -ик обозначает маленький куб, в настоящем примере – бульонный кубик. Обман в кубе, воплощением которого является маленький кубик, показывает величину явления.

(do)radca – Юрисконсульт Всемирного конгресса евреев требует эконо-мического бойкота Польши по причине отсутствия реприватизационного закона. Председатель Конгресса отмежeвывается от слов юриста (FTVN, 31.03.11); radca + doradca. Контаминат совмещает два значения: radca (юрисконсульт) оказывается также советником, о чем сообщает префикс do- (doradca).

[Nowa lewicy] gwiazd(k)a – О депутате левых Б. Арлуковиче (PDŁ 05/ 10/4); gwiazda + gwiazdka. Морфема -k- в контаминате уменьшает зна-чение нового депутата левых (gwiazdka – звeздочка).

Вышеприведенные примеры представляют собой «деривационную»

контаминацию, в которой элемент в скобках образует дериват от основ-ного слова. Однако выделенный элемент нередко придает остальной части слова новое значение, а тем самым новую этимологию, напр.:

Визуализация семантики как результат графической контаминации... | 79

[Nie jestem] (p)osłem – Надпись на тишотке Я. Паликота, который отдал мандат депутата Гражданской Платформы (PO) (FTVN, 10.01.11); osłem + posłem. Скобки делят словоформу posłem (тв. ед. ч. сущ. poseł – депутат,) извлекая из него слово (значение) osłem (тв. ед. ч. сущ. osioł – осeл).

KONTRA(KT) – Протест медсестер против трудоустройства на кон-трактной основе (FTVN, 21.03.11); kontra + kontrakt. Частица в скобках придает слову kontrakt (контракт) новую этимологию: kontra (против),

[POLITYCY] (OFE)RUJĄ – Оппозиция хочет дебатировать об открытых пенсионных фондах (WTVP1, 17.03.11); oferują + OFE (открытые пенсион-ные фонды)

[TEORIA] S(PIS)KOWA – О евродепутате М. Каминьском, который рас-сматривает возможность освобождения от должности председателя партии «Закон и Справедливость» (PiS) Я. Качиньского и назначения нового председателя (WTVP1, 10.07.11); spiskowa + PiS

В двух последних примерах взятые в скобки фрагменты омонимичны с аббревиатурами2: OFE (открытые пенсионные фонды) в слове oferować (пред-лагать) и PiS («Закон и Справедливость») в слове spiskowa (заговорщицкая). Выделение данных компонентов в новообразовании придает базовым сло-вам (oferować, spiskowa) новое, нетипичное значение.

2. Декомпозиция

Следующим приемом графической контаминации, свидетельству-ющим о визуализации семантики, является декомпозиция. В данном слу-чае контаминация охватывает два полных компонента, скрещивание ко-торых происходит в графическом плане посредством декомпозиции од-ного из компонентов под влиянием другого. Показателем декомпозиции является графический знак, например, точка, запятая, дефис там, где их не должно быть или разделение слова без графических знаков. О роли графических средств, в основном дефиса, в визуализации семантики пи-шет Р. Пенткова: «Dywiz, wkraczając bezpośrednio w strukturę jednostki lek-sykalnej, rozbijając ją lub scalając, jest środkiem graficznym, który najmoc-niej ingeruje w semantykę. Pozostałe środki graficzne również budują seman-tykę tekstu, wyodrębniając z jego płaszczyzny zaznaczone fragmenty» (Pięt-kowa 1996: 166).

Примеры:

Ванька, встань-ка! – Лишь 40% мужчин в России довольны сексуальной жизнью (АиФ 13/11/37); ванька-встанька + Ванька, встань-ка! Запятая и дефис разбили жаргонное название легко возбуждающегося мужского

2 Это нетипичная омонимия, ибо выделенные элементы как компоненты данных слов не имеют

значения, т.е. не являются морфемами. В вышеуказанных примерах аббревиатуры совпадают по звуча-нию и форме с выделенной частью, однако в стандартном правописании нет совпадения по форме, ср.

(ofe)rują (OFE), s(pis)kowa (PiS).


полового члена ванька-встанька3, превращая его в побудительное предло-жение Ванька, встань-ка! Вышеназванные графические знаки «ворвались» одновременно в семантику базового компонента, изменяя ее в «побуж-дение члена к 'действию'» с дополнительной экспрессивной окраской (ча-стица -ка). Контаминат показывает проблемы сексуальной жизни россиян.

ВИНО ГРАДОМ – О встрече В. Путина с главой Дагестана, во время которой, кроме обсуждения существенных экономических вопросов, пре-мьер России узнал о рекордном урожае винограда (ТД 247/11/2); вино-градом + вино градом. Разделение словоформы виноградом (тв. ед. ч. сущ. виноград) без графических знаков привело к возникновению нового струк-турно-семантического качества вино градом (сыплется) «об обилии вино-града».

alko-mat – O разных показаниях алкотестеров, которыми исследовали малопольского воеводу Ст. Крацика (FTVN, 15.01.11); alkomat + mat.

auto-reklama – O новом автосалоне в Женеве и новых моделях машин (FTVN, 01.03.11); auto + reklama + autoreklama.

Boj-koty, beł-koty, stu-koty, pali-koty – О котах: «Odkąd wynaleziono kity-cat – koty nawet nie łapią myszy. Boj-koty! Beł-koty! Stu-koty! I pali-koty! Takie są właśnie koty» («Kot mit uns», Nie 49/08/9); bojkoty + koty, bełkoty + koty, stukoty + koty, palikoty (Palikot) + koty.

В указанных выше польских примерах дефис, разделяя слова на части, придает им новые значения: mat (здесь: провал) в слове alkomat (алкотестер); auto (машина) в слове autoreklama (автореклама); kot (кошка) в словах: bojkot (бойкот), bełkot (лепет), stukot (стук), Palikot (фамилия польского политика).

3. Цветовыделение В российской прессе, главным образом бульварной, очень частым

приемом графической контаминации является цветовыделение (игра с цветом), существенно усиливающее воздействие заголовка на читателя. Цветом выделяется общая часть контаминирующих компонентов. Приме-няются разные цвета шрифта: желтый, белый, красный, голубой, серый, черный. В данной статье ограничиваемся только черным шрифтом по причине издательских требований.

ВЕСКАЯ [ПРИЧИНА] – О 15-летнем жителе Волгограда, который сбро-

сил почти 100 кг собственного веса, чтобы осуществить свою мечту – оку-нуться в ледяную купель на Крещение (ТД 10/12/6); вес + веская. В данном случае цвет визуализирует корень слова (вес), не изменяя, а усиляя его значение в слове веский: значение, влияние, авторитет.

3 Данное значение является вторичным по отношению к первичному ванька-встанька «детская

игрушка-неваляшка». Оно возникло под влиянием сходства образа легко возбуждающегося мужского

полового члена с образом всe поднимающейся игрушки-неваляшки.


[НУЖЕН] КОЗЫРЬ – Клуб «Анжи» пытается перекупить футболиста питерского «Зенита» и сборной России К. Зырянова (ТД 252/11/14); козырь + Зырянов. Цвет, выделяющий частицу зырь, не придает ей вне контекста никакого значения. Только в контекстe становится ясным, что выделенная часть контамината – это начало фамилии Зырянов. Визуали-зация ее в слове козырь придает контаминату значение 'козырем является Зырянов'.

КРАЕУГОЛЬНАЯ [ПОДДЕРЖКА] – О заботе В. Путина о вдовах и родстенниках горняков, погибших на шахте «Распадская» (ТД 14/12/2); краеугольная + уголь. Выделенное слово уголь, соответствующее теме статьи, образует новую семантику и этимологию прилагательного кра-еугольный (‘очень важный, существенный’), будучи одновременно паро-нимом «действительной» его основы (угол).

[НЕПРОДАЖНЫЙ] ТАЛАНТ – О большом таланте одного из лидеров клуба ЦСКА – Алана Дзагоева, которого ни при каких условиях не хочет продать в другой клуб президент ЦСКА – Е. Гинер (ТД 18/12/15); талант + Алан. В новообразовании выделено имя Алан, как значимый компонент слова талант.

УРОДЫ! – Беременная женщина умерла в больнице, не дождавшись помощи врачей (ТД 260/11/1); уроды + роды. В слове уроды, обозна-чающем в данной статье врачей, визуализируется значение роды, прида-ющее контаминату смысл: 'уроды не помогли в родах'

Popchnięta – О беременности дефективной девушки, виновником ко-торой является заслуженный настоятель православной церкви (Nie 44/ 10/10); pop + popchnięta. Выделенная частица (pop 'православный священ-ник') визуализирует семантику слова popchnięta (жарг. толкнутая, т.е. 'та, с которой кто-то совершил половой акт') как: 'толкнутая попом'.

Следует заметить, что цвет шрифта в приведенных выше примерах не имеет символического смысла, за исключением польского примера, в кото-ром частица pop, выделенная в заголовке черным шрифтом, ассоцируется с цветом рясы у священника.

Как показывает материал, в польской прессе значительно меньше цветовыделений по сравнению с российской (таблоиды), в которой авто-ры, применяя такой способ записи заголовка, во что бы то ни стало пыта-ются привлечь внимание читателей и заставить их прочитать статью.

4. Шрифтовыделение

Последним приемом графической контаминации, свидетельству-ющим о визуализации семантики, является шрифтовыделение – ненорма-тивное использование прописных букв для выделения одного из сегмен-тов в слове, а также «совмещение элементов кириллической графики, создающей фон, русский колорит, и латинской (графогибридизация)» (Рябкова 2009). Примеров в российских и польских СМИ очень много, поэтому в настоящей статье мы ограничимся только несколькими из них:


НеВИННАЯ [тема] – Об употреблении алкоголя женщинами. Где грань между нормой и зависимостью? О полезном влиянии красного сухого вина на здоровье и вреде чистой водки для женщин (АиФ 10/09/42); невинная + винная. Шрифтовыделение визуализирует в слове невинный ('не заслуживающий порицания, осуждения') прилагательное винный (от слова вино), наделяя тем самым контаминат семантикой 'тема употреб-ления вина – это невинная тема').

[Школа] – мУчительница? – О новом виде парты в некоторых школах Москвы, т.н. конторки, за которой не сидят, только стоят. Вставая за такую парту можно вылечить болезни спины, заболевания глаз и другие недуги, связанные с сидячим образом жизни (АиФ 05/09/18); мучительница + учительница. В слове мучитель (производное от мука) выделено существи-тельное учитель, навязывающее смысл 'учитель является одновременно мучителем', хотя в контексте статьи это значение совсем противополож-ное: 'школа – это учительница, но, судя по новому виду парты, вряд ли мучительница'?

ПРОрыв или ПРОфанация? – О том, что США не собирается отказы-ваться от ПРО в Европе, вопреки сообщениям о таком отказе (МК 13/09/4); ПРО (Противоракетная оборона) + прорыв, ПРО + профанация. Выде-ленная аббревиатура придает новообразованиям свое значение: 'прорыв в употреблении ПРО' и 'профанация ПРО сообщениями о прорыве'.

ДетсадOK! – В Москве сдадут значительно больше новых детсадов, чем планировали. О том, где в столице в 2012 г. будут открыты новые детские сады (АиФ 07/12/23); детсадок (уменьшительно-ласкательная форма от детсад) + OK (о’кей, англ. o’key, хорошо, отлично). Выделенная часть визуализирует положительную реакцию по поводу увеличения числа детских дошкольных учреждений в Москве.

[Дубль] дв@ – О втором интернет-фестивале «Дубль дв@» в «Россий-ской газете», посвященном документальному кино (Рг 262/11/1); два + @. Знак «собака» является сокращением английского at 'в' и используется в интернет-адресах. В указанном примере знак визуализирует значение «происходит в интернете».

[Босс против] «ОдноRUких»? – 63,5% россиян начинают рабочий день в соцсетях. О популярности сайта «Одноклассники» в России и запреще-нии многими работодателями дoступа на этот сайт в рабочие время (АиФ 12/09/53); однорукие + «Одноклассники» + RU4. В слове однорукий выде-ляется сокращение RU, обозначающее домен России, и, тем самым, визуа-лизируется смысл: однорукие здесь – это пользователи сайта «Одноклас-сники», работающие одной рукой вследствие того, что вторая рука занята клавиатурой компьютера.

brzydUla? – Война за патронов школы. Гимназию имени Урсулы Коха-новской в Новом-Сонче переименовали в гимназию имени ксендза Яна Твардовского. Имя Урсулы Кохановской школа носила 100 лет (FTVN,

4 В данном случае имеем дело с двойной контаминацией – лексической (однорукие +

«Одно-классники») и графической – (однорукие + RU), поэтому в ней рядом два разных узла.


02.04.09); brzydula + Ula (Urszula Kochanowska)5. Слово brzydula (уродка) содержит в себе частицу ula, являющуюся своеобразным омонимом поль-ского женского имени. Визуализация данного имени указывает на патрона школы (Урсула Кохановска), который, вероятно, уже надоел властям го-рода.

OFEnsywa – Изменения в пенсионной системе – в открытые пенсион-ные фонды (OFE) будет попадать не, как до сих пор, 7,3% зарплаты, а 2,3%, остальные 5% будут отчисляться в Управление Социального Страхования (FTVN, 24.01.11); OFE + ofensywa (наступление).

PO [debacie] – О дебатах кандидатов в президенты Польши от имени Гражданской платформы (PO) – Р. Сикорского и Б. Коморовского (FTVN, 22.03.10); PO + po (после).

sPiS [powszechny] – Об основании новой парламентской фракции «Солидарная Польша» сторонниками исключенного из партии «Закон и Справедливость» (PiS) З. Зиобро (FTVN, 07.11.11); spis (список) + PiS.

ZaNIK [pamięci] – O новой компетенции Верховной контрольной па-латы (NIK) – доступе к более широким личным данным поляков. NIK возражает (FTVN 26.01.12); zanik (pamięci) (потеря памяти) + NIK.

В польских примерах шрифтовыделения в основном визуализиру-

ются аббревиатуры (исключение – brzydUla). Выделенные элементы вносят в образованные авторами контаминаты свою семантику, наделяя тем са-мым исходные слова новым смыслом и этимологией.

Визуализацию семантики, являющуюся последствием графической

контаминации, можно рассматривать в категориях игры со значением, с этимологией, с нормой, жанром, текстом, читателем (см. Piętkowa 1996: 167). Употребляя графические средства, авторы стремятся к сжатости и ясности, а в прагматическом аспекте визуализация – это стратегия авто-ра, навязывающая способ восприятия сообщения.

Библиография Kudlińska-Stępień H. (2005), Gry werbalno-wizualne we współczesnej drukowanej reklamie

rosyjskiej i polskiej, „Acta Universitatis Nicolai Copernici. Studia Slavica X – Nauki Humanistyczno-Społeczne”, z. 374, Toruń, s. 129–134.

Ochmann D. (1997), Prasowe kontaminacje leksykalne. (Analiza strukturalna), „Język Polski”, LXXVII, z. 2-3, s. 131–144.

Piętkowa R. (1996), Wizualizacja semantyki. O niektórych sposobach zapisu we współczesnych tekstach, [w:] Styl a Tekst. Materiały międzynarodowej konferencji naukowej Opole, 26–28.09.1995 r., S. Gajda, M. Balowski (red.), Opole, s. 159–168.

Рябкова Н. И. (2009), Языковая игра в рекламном тексте, www.filologrus.narod.ru/

jasykowigra.doc.

5 Источником данной контаминации является заглавие популярной польской телено-

веллы „BrzydUla”.


Summary

Krystyna Ratajczyk

Visualization of semantics as a result of graphic contamination

in Russian and Polish media

The subject of analysis in the article is the visualization of semantics as a result of graph-ic contamination. The research material comes from Russian and Polish media. The graphic contamination cannot be heard by the human ear, it can only be observed. The new semantic quality is made by the graphic marks such as bracket, hyphen, typeface, graphic symbols. The visualization of semantics is perceived as a graphic game, with the help of which an author imposes the way of the text reception.


Елена Стоянова Шуменский университет им. Еп. Константина Преславского (Болгария)

Культурная коннотация как инструмент лингвокультурного исследования и показатель лингвокультурной компетенции

инокультурной личности

Пристальное внимание ученых к проблеме взаимосвязи и взаимодей-ствия языка и культуры приводит к формированию междисциплинарного научного направления, находящегося на стыке лингвистики и культу-рологии, которое получило название лингвокультурология.

Одной из основных категорий лингвокультурологии и связующим звеном между двумя семиотическими системами – языком и культурой, становится культурная коннотация. Этот термин был предложен в начале 90-х годов В. Н. Телия. Пришедшая из логики категория коннотации включает в себя дополнительные, сопутствующие стилистические, семан-тические доли основного значения языковой единицы. Но именно нали-чие в ней культурной информации и соотнесенности с прескрипцией культурного кода делает ее особо важной для определения национальной специфики языка. Еще В. Гумбольдт отмечает, что слова разных языков, даже обозначая в целом одинаковые понятия, все-таки никогда не бывают в подлинном смысле синонимами (Гумбольдт 1984: 181). Так, например, нельзя считать синонимичными русск. удаль и болг. смелост, храброст и анг. courage, bravery и др., потому что удаль – это не просто смелость, а безудержная и лихая смелость, обусловленная широтой русского про-странства и включающая в себя компонент самолюбования. Или змея. На Востоке – это эталон мудрости или женского изящества, а у русских – это символ злобы, подлости, коварства, искушения (змея подколодная, змей искуситель, змеиное отродье), у болгар – символика злобы и коварства (змийско гнездо (букв. змеиное гнездо), свивам змийско гнездо (букв. свить змеиное гнездо), змийско отроче (букв. змеиное отродье) дополняется семой злословия (змийски език (букв. змеиный язык), имам змия усойница в устата (букв. у меня змея во рту) и эмоционального накала – гнева (набрал ми е като змия на опашката (букв. собраться как змея в хвосте), змии варя (букв. варить змей).

Культурный компонент несут в своей семантике даже слова, обозна-чающие цвет. Так, английское прилагательное blue или болгарское син включают в себя более широкий спектр цвета, чем русский синий, потому что в русском языке существуют два знака цветообозначения: синий и го-лубой, и кроме этого, каждый из них может уточняться и конкретизи-роваться светло-синий, темно-синий, светло-голубой, темно-голубой. Исследо-вателями установлено, что в различных языках названия основных цветов

86 | Елена Стоянова

спектра колеблются от двух до одиннадцати (см. Корнилов 2003, Веж-бицкая 1985, Харитончик 1992 и др.).

Предложенные выше примеры являются яркой демонстрацией зна-чимости культурной коннотации в качестве связующего звена между куль-турой и языком, способа сохранения и трансляции культуры языковым знаком. Проникновение в образ, постижение образного основания языко-вого знака, где фокусируется национально-культурная специфика мен-тального богатства народа, является инструментом исследования единиц образно-ассоциативного плана той или иной лингвокультуры. Ее содер-жание – это своеобразное «отношение, существующее между образно мотивированной формой языковых единиц и воплощенной в нее куль-турно значимой ассоциацией, значение которой постигается осознанно или бессознательно в процессах интерпретации образного основания в «оснастке» культуры – в ее категориях, выраженных в концептах, этало-нах, стереотипах и т.д.» (Телия 1996: 233). Сами метафоры и фразеоло-гизмы, по мнению исследователей, можно рассматривать в качестве экспо-нентов культурных знаков и источников когнитивного освоения.

В то же время культурная коннотация выступает фактором формиро-вания вторичного языкового сознания инокультурной личности. Она представляет собой единицу операционального характера, знание кото-рой квалифицируется в качестве лингвокультурной компетенции, то есть «интерпретация языковых знаков в категориях культурного кода» – ее формирование осуществляется посредством развития семиотических систем (см. подр. Язык и культура 1999: 35–36; Телия 1996: 227). В этом аспекте, именно от степени владения культурным кодом, сквозь призму которого интерпретируется языковой код, зависит сформированность лингвокультурной компетенции инокультурной личности, а следова-тельно, и состоятельность их коммуникативных умений и адекватность ведения коммуникации. Именно поэтому лингвокультурная компетенция при обучении инокультурной личности рассматривается в качестве реша-ющего, завершающего этапа становления коммуникативной компетен-ции, что обусловливает адекватность, состоятельность и полноту комму-никативного акта.

Культурная информация в языковой единице содержится как в дено-тативном, так и в образном аспектах значения. Исследователями установ-лены четыре способа ее трансляции: через культурные семы, культурный фон, культурные концепты и коннотации (Опарина 1999; Корнилов 2003 и др.).

Под культурной коннотацией понимается «интерпретация денота-тивного или образно-мотивированного, квазиденотативного аспектов зна-чения в категориях культуры», иными словами, культурная коннотация рассматривается в качестве способа интерпретации в знаковом нацио-нально-культурном пространстве образного основания, являющегося сред-ством воплощения культурной информации (Телия 1996: 214–215). Куль-турная коннотация – это динамическая категория, несущая знание о мире

Культурная коннотация как инструмент... | 87

и являющаяся продуктом исторического движения семантики слов и «сле-дующая в этом поступательном движении не только за развитием созна-ния человека в процессе познания им действительности, но и еще за теми сведениями, которые ассоциативно сопровождают знание о мире, которые неявно выражаются в тексте, а коннотация, вбирая их в себя в виде вну-тренней формы, эксплицирует с тем, чтобы подготовить соответствующий прагматический эффект» (Телия 1986: 98). Внутренняя форма выступает своеобразным посредником в связи языкового знака с действительностью, ее фактуальный план фиксирует реальный фрагмент культуры. С другой стороны, внутренняя форма – это «застывший» результат действия созна-ния народа, так как закрепление определенных ассоциативных признаков в семантике знака или коннотации – это процесс длительный. Культурная коннотация возникает как результат действия ассоциативно-образного основания языкового знака посредством соотнесения его с культурными знаками и категориями. С ее помощью осуществляется связь между язы-ком и культурой – семиотическими системами, воспринимаемыми в ка-честве форм сознания.

Культурная информация проникает в языковые знаки через ассоциа-тивно-образное основание их многокомпонентной семантики, кодируется в образе, где и происходит ее хранение в свернутом виде. Посредством образа как ментальной категории осуществляется связь мышления с дено-тативной действительностью. Систему образов В. Н. Телия называет «сво-его рода “нишей” для кумуляции мировидения» (Телия 1996: 214). Так, в культурную коннотацию включаются характерологические черты народ-ной духовности. Проникая в языковой знак, культура находит свою интер-претацию посредством связи с эталонами, стереотипами, мифологемами, символами, ритуалами и другими знаками общечеловеческой или нацио-нальной культуры.

Формами реализации образного потенциала являются метафора и сим-вол. Метафора представляет собой «сдвоенный образ», возникающий в ре-зультате категориальной ошибки. Иными словами, метафора использует образ одного объекта и применяет его к другому. Образ в метафоре может стираться, а «смысл выравнивается по законам стандартной семантики» (Арутюнова 1999: 324). Так формируются устойчивые (в том числе и не-мотивированные) значения, реализация которых осуществляется посред-ством фразеологических оборотов. Метафора отличается от символа, она не относится к семиотическим понятиям, каковым является символ и «де-лает ставку на значение», а в символе «стабилизируется форма» (Арутю-нова 1990: 23). Символ конституируется семиотической связкой, которая обусловливает его знаковые особенности. По мнению Ю. Н. Караулова, «символ по содержанию самого понятия занимает промежуточное поло-жение между знаком и образом, являясь как бы эмбрионом <...> послед-него» (Караулов 1987: 202). Если в метафоре может быть устойчиво значение, то в символе устойчив образ, поэтому символ часто называют «застывшим» образом, отображающим стереотипизированный смысл.


А. А. Потебня различает во всяком семантически целостном языковом образовании три элемента: внешнюю форму, внутреннюю форму и содер-жание, А.Ф. Лосев говорит уже о «тетрактиде», выделив «символический слой», заключающий в себе обобщенный принцип дальнейшего развер-тывания свернутого в нем смыслового содержания (Лосев 1976: 133; 1927: 36-37). Поэтому символ может рассматриваться как специфический фак-тор социокультурного кодирования информации и одновременно – как механизм передачи этой информации.

Функцию символа приобретают, в частности, соматизмы (названия частей тела человека). В силу своей древности они являются отображением окультуренного сознания народа. Их символическая функция реализуется через миф (мифологемы). Закрепление за соматизмами такого культур-ного смысла осуществляется в течение длительного периода историче-ского развития лингвокультуры и происходит под влиянием архетипи-ческих представлений человека, находящегося во власти мифологического мышления. В периоды первобытной и мифологической культуры тело служит человеку чуть ли не единственным способом познания окружа-ющей его действительности. Благодаря универсальной символичности, метафоричности мышления, оказывается сильной связь языка и мышле-ния. Божественная символика прослеживается, например, в соматизмах го-лова, глаз и др., которые являются компонентами фразеологических единиц: всему голова, хозяйский глаз – в значении 'самое важное'; (остаться) без глазу 'без присмотру' и др. Символика тесным образом связана с конно-тативной зоной языка, с теми устойчивыми и стереотипными в нацио-нальной традиции ассоциациями и образами, фиксируемыми сомати-ческими фразеологизмами (см.подр. Стоянова 2002, 2003, 2004, 2005).

В отличие от статичности символа, метафора рассматривается в пер-спективе ее развития, поэтому Н. Д. Арутюнова называет ее «техникой смыслообразования» (Арутюнова 1999: 324). Например, ср. ножка ребенка и ножка стола. По определению В. Н. Телия, с одной стороны, «вторич-ный», «непредметный мир» «возникает не иначе, как в результате интер-претации познающим индивидом фактов в их отвлечении от предметной реальности», а с другой – «это отвлечение вновь конкретизируется через соизмерение с образным восприятием каких-либо черт этого мира, со стереотипами, функционирующими в данной культуре, и даже с мифиче-скими представлениями» (Телия 1988–б: 180). Формирование метафоры связано с концептуальной системой носителей того или иного языка, а «действенность» ее основывается на продуктивности использования ее двуплановости.

Способность языковой метафоры выражать мировидение и, соответст-венно, ее культурная маркированность основываются на связи ее образ-ного основания со знаками и категориями культуры – символами, стерео-типами, эталонами, мифологемами и прототипическими ситуациями. Метафора характеризуется культурной коннотацией в случае ее вхожде-ния в состав устойчивых выражений или при функционировании в ка-


честве самостоятельной единицы. Она соотносит предметы и явления реальной действительности посредством ассоциативно-образного основа-ния, интерпретируемого в рамках культурного кода.

Соматическая метафора, в частности, является своеобразным таксо-ном культуры. Изображение человека посредством аллюзии или обраще-ния к частям или органам тела характеризуется спецификой кодируемых в образе представлений той или иной национально-культурной общ-ности. Например, если у болгар глаза представляются средоточием эмо-ционального состояния – желания, радости, восторга, удовольствия: окото ми се изпълва/се изпълни (букв. глаз переполняется/переполнился) 'меня охватила радость (при виде чего-либо, кого-либо)'; напълват/напълнят ми се очите (букв. наполняются/наполнятся мои глаза) 'я в полном восторге'; насища/насити окото ми някой, нещо (букв. насыщает/насытит мне кто-либо глаз) 'наполнять душу восторгом'; изплаквам/изплакна, оплакна си очи-те 'смотреть с наслаждением, отвести душу' и др., то у русских локали-зация эмоций приходится, главным образом, на сердце, являющееся вме-стилищем души (еще эмоции локализуются в груди): сердце (душа) напол-нилась чем-либо, переполняется сердце и др. (хотя возможно употребление глаза горят/разгорелись в качестве квалификации эмоционального жела-ния). Как центр эмоционального состояния воспринимается сердце у ал-банцев: mё ha zёmra (букв. меня ест сердце) в значении 'душа не на месте', s`mё bёn zёmra (букв. мне не делается сердце) 'мне не хочется' и др. У италь-янцев эмоции локализируются в печени, у французов – в селезенке, а в ки-тайской наивной картине – в почках, в африканской – в печени и носу и др. (см. Маслова 2001: 138).

Интересным фактом является проявление в различных лингвокуль-турах активного начала в образе человека: в болгарском языке встречается ФЕ съм дясното око на някого (букв. я правый глаз кого-либо) (Кошелев, Леонидова 1974: 159, 397), в русском – быть чьей-либо правой рукой.

Фразеологией транслируются определенные стереотипы поведения человека, сформировавшиеся под влиянием мифологем. Справедливо от-мечает Т.3. Черданцева, что в основе ФЕ, компонентами которых являются «неотторжимые части тела» (в нашем случае это глаза) «нередко лежат жесты, мимика, телодвижения, связанные с реакциями человека на поведе-ние других людей и на окружающий мир» (Черданцева 1996: 61). О су-ществующей традиции в разговоре обязательно смотреть в глаза собесед-нику, демонстрируя тем самым открытость намерений, правдивость гово-римого, свидетельствуют, например: глаз не отвести; с глазу на глаз, между четырех глаз; смотреть (глядеть) (прямо) в глаза; глаз на глаз (устар.), между (меж) четырех глаз (устар.) (ср. болг. очи в (на, с) очи; очи срещу очи; между (на) четири очи; говоря (казвам/кажа) право в очите; не се показвам/не мога да се покажа пред очите на някого; гледам право в очите някого, нещо; чета по очите на някого) и др. В албанском языковом сознании они представляются как ballafaqe (букв. щека к щеке) в значении 'с глазу на глаз', в английском – face to face (букв. лицом к лицу), to face facts (букв.


лицом к фактам) 'смотреть правде в глаза'. Просьбой посмотреть в глаза, у болгар выражается недоверие к чьим-либо словам: я ми виж окото, по-гледни ме в очите 'брось завирать'. Если же во время беседы человек прячет глаза, то это заставляет собеседника сомневаться в его искренности, свиде-тельствует об определенной лжи, попытке ввести в заблуждение. Отсюда и ФЕ: отводить/отвести глаза 'отвлекать внимание, обманывать кого-либо'; для отвода глаз 'чтобы отвлечь внимание, ввести в заблуждение' (ср. болг. за очи).

Культурная насыщенность метафоры проявляется в составе фразе-ологической единицы. При этом опорный компонент, употребляемый в прямом значении, является референтом, осуществляющим направление переноса на непредметную сущность, а связанный компонент означивает через метафорический образ какой-либо параметр его денотата или сигнификата (Язык и культура 1999: 40). Например, глаза говорят – полу-чение информации с помощью безмолвного органа. Такой тип фразеоло-гизмов в науке квалифицируется как структурно-семантически регуляр-ный, то есть подлежащий семантизации. Метафора здесь выступает в роли связанного компонента. Структурно-семантический анализ вторичных наименований проводится на основе исследования денотатов (денотат и квазиденотат), принимающих участие в их образовании. Ассоциативно-образное основание выступает в качестве редуцированного типового обра-за, консервируемого новым наименованием как наследие предшеству-ющего значения (Телия 1996: 130). С помощью культурной коннотации проясняется и культурная значимость тех ФЕ, в которых метафора соот-носит более сложные понятия морально-этического, психологического и другого характера. В метафорических конструкциях происходит не про-сто переосмысление содержания, а его концептуализация, то есть «по существу здесь имеет место формирование нового концептуального содер-жания на базе уже существующей языковой единицы» (Телия 1981: 120). В таких фразеологизмах осмысливаются определенные признаки концепта, детерминированные культурной насыщенностью и важностью для той или иной национально-культурной общности. В. Н. Телия считает, что образы, вносимые связанным компонентом во ФЕ (в том числе и стер-шиеся образы – так называемые мертвые метафоры), создают особый тип регулярности, основанный на ассоциативно-парадигматических отноше-ниях (Телия 1996: 152-154; 258–259).

Культурная коннотация становится источником когнитивного освое-ния языкового знака, а сами фразеологизмы – прототипами, осуществляю-щими моделирование архетипического и прототипического сознания человека на основе соотносительной связи с стереотипами и эталонами национального менталитета. Фразеологизмы и метафоры, пропитанные мировидением определенной национально-культурной общности, играют важную роль орудия преемственности традиции и эволюции. Ассоциа-тивно-образные, символические основания, сформировавшиеся в процессе историко-культурного развития той или иной национально-культурной


общности и кодированные в семантике языковой единицы, представляют своеобразную культурную память. Показательными в этом отношении являются так называемые устаревшие фразеологические единицы. Они демонстрируют опыт и традиции, дух и мировидение национально-куль-турной общности, отражают традиционное культурное сознание народа, влияющее на формирование синхронного уровня ментальности. Окульту-ренное мировидение, отображенное в ФЕ, «запечатлевается в их внутрен-ней форме, <...> межпоколенно транслируется ими, донося до современ-ности те коллективные представления, которые складывались в процессах культурного освоения мира этносом, народом, нацией» (Телия 1996: 16). Так, например, устаревшая ФЕ что (как) синь порох в глазу (глазе), имеющая значение 'о ком-либо очень близком, дорогом', сохраняет в своей струк-туре компонент синь, имеющий в древнеславянском языке значение 'тем-ный, черный' и компонент порох, реализующий древнее значение корня *porch- 'пыль, мелкая высохшая земля' (Бирих, Мокиенко, Степанова: 1998: 464). В основе культурной коннотации лежит ценностное освоение мира, в данном случае – божественное начало, запечатленное в семантике глаз, и бережное и внимательное отношение славянских народов к земле как важнейшему фактору их существования. Не случайно в мифологическом сознании земля воспринимается в качестве производящей силы природы и родоначальницы, матери всего живого. Эта культурная информация и оказывается закодированной в образном основании фразеологизма.

Очень часто соматизмы как старейший лексический пласт несут информацию о количестве, выступают мерой временных и пространст-венных отношений. Так, соматизм глаз/глаза можно рассматривать в ка-честве символа метрическо-эталонной сферы. Семантика устойчивых ме-тафор базируется на мифологических воззрениях славян по отношению к глазам, как человеческом органе, наделенном божественной, магической силой. В связи с этим антропометрические устойчивые метафоры создают представления, как о мере вообще: Окинь место глазом; смеряй глазом; Глаза да мера, то прямая вера; мерить/смерить (мерять/смерять) глазами (взгля-дом) кого (ср. болг. премервам/премеря с очи някого; измервам/измеря с очи (поглед) някого, нещо) и др., так и свидетельствуют об определенном члене-нии пространства и предопределении пространственных отношений: вы-ражение близости, связанной с личной (видимой) зоной человека: На мой глаз (взгляд); глаза в глаза; перед глазами; Пройти на глаз; куда ни кинь глазом; пока хватает взгляда; сколько хватает глаз (ср. болг. пред очите на някого; където (накъдето) ми видят/гледат очите; докъде (догде, дорде) ти очи видят (око види); докъдето ми хващат очите; не видя от очите си и др.) и отражение чужого, далекого, пространства: за глазами; на затылке глаз нету (глаза на затылке); говорить/сказать за глаза и др. (ср. болг. далеч от хорските очи; имам очи и на врата (тила, гърба) си; вземам/взема си очите нанякъде).

Пространство и время в сознании человека неразделимы, поэтому соматизм глаз/глаза присутствует и в определении отношения человека ко времени, в его движении по временной оси. Как пишет Н. Д. Арутюнова,


фактор времени играет важную роль в создании модели человека, а фак-тор человека – в моделировании времени, при этом реализуются мифи-ческие представления человека (Арутюнова 1997: 52). В частности, с по-мощью указанного соматизма формируются представления о временном потоке: о его быстроте, скоротечности, краткости: Не успеешь глазом миг-нуть (моргнуть); в мгновение ока 'очень быстро, без промедления, момен-тально'; краем глаза 'краткое время, мельком'; одним глазом (глазком) 'мель-ком, между делом' (ср. болг. с ъгъла на окото си; с половин око) и др.

Некоторые представления человека о количестве также передаются с помощью указанного соматизма: за глаза, за глаза хватит в значении 'много'; на глаз (глазок, глазомер) 'приблизительно' (ср. болг. от око/на око).

В понятие культурной коннотации включаются и эмотивные характе-ристики, определяемые национально-культурным фактором. Например, с эталоном красоты соотносятся у русского и большинства европейских народов голубые глаза, в то время как у киргизов они считаются уродли-выми, выражение используется в качестве бранного. Зато сочетание ко-ровьи глаза, основанное на денотативной оценке (значимость указанного животного (коровы) в культурном пространстве национально-культурной общности) воспринимаются как красивые.

Таким образом, культурная коннотация в качестве базового понятия лингвокультурологии связывает две семиотические системы – язык и куль-туру как формы сознания, выступая средством хранения и трансляции культуры в языке. Она является показателем образно-мотивированных номинативных единиц, в которых культурная информация локализуется в ассоциативно-образном основании и регулируется мотивирующей ролью внутренней формы, поэтому она является инструментом изучения линг-вокультурных знаков. Знание культурной коннотации как операционной системы является необходимым в процессе формировании лингвокуль-турной компетенции и интерпретации языковых знаков в знаках куль-туры. Способность к прочтению культурной информации, кодированной или представленной в свернутом виде в коннотативном образе, является показателем лингвокультурной компетенции инокультурной личности.


Аврамова В. (2007), Лингвокультурология, Шумен. Аврамова В. (2009), Лингвокултурологичният подход в чуждоезиковото обучение, Линг-

вометодически аспекти на чуждоезиковото обучение с използване на нови информа-ционни технологии, Шумен, c. 88–95.

Апресян Ю. Д. (1995), Коннотации как часть прагматики слова, Избранные труды, том 2: Интегральное описание языка и системная лексикография, Москва, 766 c.

Арутюнова Н. Д. (1990), Метафора и дискурс, [в:] Теория метафоры. Сборник, пер. с англ., фр., нем., исп., польск. яз., вступ. ст. и сост. Н. Д. Арутюновa; Н. Д. Арутюновa и М. А. Журинскa (ред.), Москва, c. 5–32.


Арутюнова Н. Д. (1997), Время: модели и метафоры, [в:] Логический анализ языка. Язык и время, Москва.

Арутюнова Н. Д. (1999), Язык и мир человека, 2-е изд., испр, Москва. Бирих А. К., Мокиенко В. М., Степанова Л. И. (1998), Словарь русской фразеологии.

СПб., 704 c. Вежбицка А. (1985), Речевые акты, [в:] Новое в зарубежной лингвистике, выпуск XVI,

Лингвистическая прагматика, Москва. Гумбольдт В. фон (1984), Избранные труды по языкознанию, пер. с нем., Москва. Калева С. Я. (1997), Соматизмы и соматические выражения в обучении иностранному

языку, [в:] Лингвистические и культуроведческие аспекты русского языка в сопо-ставлении с родным. Доклады международной конференции МАПРЯЛ, Пловдив, c. 261-265.

Караулов Ю. Н. (1987), Русский язык и языковая личность. Москва. Корнилов О. А. (2003), Языковые картины мира как производные национальных мента-

литетов, 2-е изд., испр. и доп., Москва, 349 c. Кошелев А., Леонидова М. (1974), Българско-руски фразеологичен речник, София. Лосев А. Ф. (1927), Диалектика художественного творчества, Москва. Лосев А. Ф. (1976), Проблема символа и реалистическое искусство, Москва. Маслова М. А. (2001), Лингвокультурология, Москва, 208 c. Опарина Е. О. (1999), Лексические коллокации и их внутрифреймовые модусы, [в:]

Фразеология в контексте культуры, Москва, c. 139–144. Прохоров Ю. Е. (2009), В поисках концепта, Москва. Стоянова Е. В. (2002), Соматический код культуры в языковой картине мира (фразеоло-

гический аспект), [в:] Проблемы когнитивного и функционального описания русского и болгарского языков, Шумен, c. 179–195.

Стоянова Е. В. (2003), Фразеологические единицы с компонентом 'глаз': лингвокуль-турный аспект (на материале русского и болгарского языков), [в:] Актуальные проблемы русского языка и методики его преподавания: научно-методическая конфе-ренция молодых ученых, Москва, c. 150–157.

Стоянова Е. В. (2004), Лингвокультурный аспект контрастивной фразеологии (на мате-риале ФЕ с компонентом 'глаз' в русском и болгарском языках), [в:] Аспекты кон-трастивного описания русского и болгарского языков, выпуск 1, Шумен, c. 165–187.

Стоянова Е. В. (2005), Русские и болгарские соматические фразеологизмы с компонентом 'голова' в контексте культуры, [в:] Чтения, посвященные Дням славянской пись-менности и культуры: Сб. ст. по материалам международной научной конферен-ции, Чебоксары: Изд-во Чуваш. ун-та, c. 129–139.

Телия В. Н. (1981), Типы языковых значений. Связанное значение слова в языке, Москва. Телия В. Н. (1986), Коннотативный аспект семантики номинативных единиц, oтв. ред.

А. А.Уфимцева, АН СССР, Ин-т языкознания, Москва, 143 c. Телия В. Н. (1988-а), Метафора как модель словопроизводства и ее экспрессивно-оценоч-

ная функция, [в:] Метафора в языке и в тексте, Москва, c. 26-51. Телия В. Н. (1988-б), Метафоризация и ее роль в создании языковой картины мира, [в:]

Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира, Москва, c. 173–203. Телия В. Н. (1996), Русская фразеология. Семантический, прагматический, лингвокуль-

турный аспекты, Москва. Телия В. Н. (1999), Первоочередные задачи и методологические проблемы исследования

фразеологического состава языка в контексте културы, [в:] Фразеология в контексте культуры, В. Н.Телия (ред.), Москва, c. 14–24.

Харитончик З. А. (1992), Способы концептуальной организации знаний в лексике языка, [в:] Язык и структуры представления знаний, Москва, c. 98–123.


Черданцева Т. 3. (1996), Идиоматика и культура (постановка проблемы), «Вопросы языкознания», № 1, c. 58–70.

Язык и культура (1999), Сб. обзоров, РАН. ИНИОН, oтв. ред. Е. О. Опарина, Москва.

Summary

Еlena Stoyanova

The cultural connotation as a tool of linguistic and cultural study and an indicator of linguistic and cultural competence of foreign students

The cultural connotation is the basic lingua-cultural concept. It links two semiotic systems – language and culture as the forms of consciousness. It is the means of storage and of the transmission of culture into the language. The cultural connotation serves as an indicator of the figuratively motivated nominative units in which cultural information is localized in the associative-shaped base and is regulated by the motivating role of inner form. The cultural connotation is not only a bridge between language and cultural signs/categories, but also a tool to study them (in particular, metaphors and phraseological units). The knowledge of cultural connotations as the operating system is the necessary in the process of interpreting linguistic signs as ele-ments of the signs of culture, and in the process of formation of the linguistic and cultural competence. The skill of understanding the cultural information, coded in a connotative way, determines the proficiency in a foreign language.


Александр Цой Лодзинский университет, Kафедра языкознания Института русистики (Польша)

О ментальной релятивности русских предлогов

Русский предлог определяется как разряд служебных, морфологи-чески неизменяемых слов, выражающих различные отношения между зависимыми и главными членами словосочетания и осуществляющих подчинительную синтаксическую связь внутри словосочетания и предло-жения (Репина 1990: 394–395).

Служебные слова объединяются в части речи на основе функцио-нально-грамматической общности. Служебные слова противопоставлены знаменательным словам, поскольку лишены номинативных значений, присущих знаменательным словам: они не называют предметов, призна-ков, свойств, действий. Служебные слова объединяются в части речи на основе функционально-грамматической общности, и в этом отношении они приближаются к словоизменительным морфемам и находятся на грани словаря и грамматики (Васильева 1990: 472–473). Служебные слова как грамматические единицы не имеют морфологических категорий и выполняют служебные функции в синтаксических конструкциях.

Предлоги, с одной стороны, предопределяют грамматическую форму последующего слова или слов, поскольку они осуществляют свою служеб-ную функцию в обязательном единстве с падежными формами сущест-вительного, формируют связь, с другой стороны, можно утверждать, что употребление предлогов строго регламентировано категорией падежа. То есть наблюдается грамматическая взаимообусловленность их существо-вания.

Для предлогов, как и для других служебных слов, характерна элемен-тарная морфологическая структура. В синтаксическом плане они не могут быть членом предложения. Однако речевая практика, диалоги допускают использование предлогов в качестве не только самостоятельных членов предложения, но и отдельных высказываний, например: Я выступил «за» и «против» тоже. Научная разработка русского предлога всегда была сопряжена как с внутриязыковыми трудностями, которые, по мнению большинства уче-ных, обусловлены особенностями самой этой части речи, так и с недоста-точной изученностью отдельных лингвистических проблем. Являясь еди-ницами лексической системы русского языка, предлоги обладают вариа-тивностью, частотой употребления и т.д., но не обладают полнознач-ностью, поскольку служат только для выражения различных отношений между словами.

96 | Александр Цой

Одной из проблем, имеющей прямое отношение к описанию этого класса слов, является проблема семантики русских предлогов.

Целью статьи является определение особенностей значения русских предлогов.

Как показывает анализ толковых словарей русского языка, они не определяют значение предлогов, всякий раз описывая условия, при кото-рых предлоги употребляются. Каждый предлог характеризуется только ему присущей совокупностью условий употребления, определяющих его семантические реализации (варианты) или его семантическую структуру. Компоненты семантической структуры предлога называют или лексиче-скими, или грамматическими значениями. Поскольку термин «грамма-тическое значение» носит обобщающий характер и непосредственно не соотносится с понятием конкретной семантической структуры языковой единицы, то и вопрос о терминологическом обозначении компонентов семантической структуры предлога является дискуссионным. Под лексическим значением слова подразумевают его предметное содержание; предлоги не обладают таким содержанием, выполняя служеб-ную функцию. В связи с этим и существует проблема определения нали-чия или отсутствия у предлогов лексического значения. И даже если признать, что в современном языкознании укрепился взгляд на служебные слова, как на имеющие лексические и грамматические значения, то под лексическим все равно подразумевается грамматическое его значение. О. С. Ахманова, рассматривая правомерность отнесения предлогов к словам, обладающим лексической раздельностью, подчеркивала, что «служебные слова, безусловно, являются словами, несмотря на особен-ности общего характера их значения и других индивидуальных качеств, категориальных со словами полнозначными» (Ахманова 1948: 33–43; Ахма-нова 1952: 117–134). На наличие у предлогов лексического значения ука-зывалось в работах В. В. Виноградова, Р. П. Рогожниковой, Е. Т. Черка-совой (Виноградов 2001; Рогожникова 1974; Черкасова 1967) и др. Указание на соотнесенность предлогов со знаменательными словами содержится в Грамматике – 80: «Лексическим значением предлога как отдельно взятого слова является значение того или иного отношения. Это отношение может быть или максимально абстрактным, широким, или более конкретным и определенным, узким. Однако в любом случае предлог имеет лекси-ческое значение, различна лишь степень его абстрактности. Семантически «пустых» предлогов не существует» (Русская грамматика 1980: 710).

На это указываем еще раз в связи с тем, что русский предлог не всегда рассматривался как самостоятельное слово. Преобладание у предлогов только грамматических значений над лексическими послужило поводом для отрицания предлога как слова. С развитием грамматической мысли было найдено основное свойство предлога – выражение различных отно-шений между словами, а значения производных предлогов были соотне-сены с лексическими значениями тех знаменательных слов, с которыми эти предлоги связаны. Наряду с функционально наполненными предло-

О ментальной релятивности русских предлогов | 97

гами, есть такие, которые сохраняют связь с исходными полнозначными словами. Последние представляют собой, как правило, такие знамена-тельные слова, в лексическом значении которых заложена возможность развития соответствующего грамматического значения. Например, пред-логи возле, не доходя до, пройдя несут в себе значение пространственных отношений (непосредственной близости, приближенности, удаленности); предлоги на протяжении, в течение обозначают временное отношение (не-одномоментную одновременность); предлоги по сравнению с, подобно озна-чают отношения сопоставления, уподобления; значение предлогов вровень с, наравне с – отношение приравнивания или идентификации (Русская грам-матика 1980: 706–712). В современном лингвистическом изучении предлогов можно выде-лить два направления: первое базируется на поиске принципиально но-вых подходов к описанию языковых фактов, второе – развивает выдви-нутые ранее концепции, разработанные в структурализме, глоссематике и порождающей грамматике.

Второе направление в настоящее время доминирует над первым, хотя в соответствии с характером развития современной науки они не куль-тивируют противопоставление друг другу, а скорее, интегрируют. В цен-тре исследований – решения проблемы изучения узких семантических групп с целью выявления специфики объединения разных значений в се-мантической структуре одной языковой единицы. Семантика служебных слов является предметом дискуссий, причем, несмотря на впечатляющие успехи лингвистической семантики, по-преж-нему сохраняет свою актуальность проблема типа языковых значений.

По мнению одних ученых, все значения служебных слов квалифици-руются как грамматические (Стеблин-Каменский 1974: 19–34). Данная точка зрения вытекает из узкого подхода к лексическому значению, кото-рое признается «вещественным» и противопоставляется грамматическому, содержание которого понимается как отношение, реляция.

Другие ученые считают, что служебные слова обладают лексическим и грамматическим значениями. В этом случае лексическое значение пони-мается широко: им обладают и слова, не имеющие предметной отнесен-ности. При этом исследователи отмечают, что лексическое значение слу-жебных слов является релятивным. Е. Т. Черкасова, например, указывает, что лексическое и грамматическое значения служебных слов качественно отличаются как по самому их содержанию, так и по способам выражения этого содержания (Черкасова 1967: 5–7).

Третьи относят предлоги к области грамматики – синтаксису, к об-ласти синтаксемного анализа, поскольку предлоги участвуют в оформле-нии элементарных единиц – синтаксем и их вариантов, являющихся носителями синтаксической семантики. Служебные слова, по мнению Г. А. Золотовой, образуют со знаменательными словами именно синтак-сически нечленимые сочетания, которые являются средствами выражения элементарных синтаксических единиц наряду с отдельными формами


существительного, глагола и других частей речи (Золотова 1995: 164–172). В составе предложения предлоги не занимают самостоятельной синтакси-ческой позиции, не являются самостоятельными членами предложения, они лишь составляют синтаксему с зависимым словом, то есть предлог является основным элементом предложно-падежных форм. При этом пред-лог считается функционально тем элементом синтаксемы, который оформ-ляет вариант синтаксемы.

Служебные слова, как известно, не обозначают предметы, процессы, свойства и т.д., морфологически не изменяются, и не обладают граммати-ческими категориями, и синтаксически не занимают позицию члена пред-ложения. Специфической особенностью служебных слов, в отличие от знаменательных, является то, что они выполняют оперативную функцию, поэтому их иногда называют структурными или функциональными словами. Например, В. Гладров различает оперативные прагматические части речи (модальные слова, частицы) и оперативные грамматические части речи (предлоги, союзы) (Гладров 2004: 219).

Устоявшейся и общепризнанной в современной лингвистике является точка зрения, согласно которой семантика предлогов является синкре-тичной и гибридной. Она содержит тесно связанные между собой лекси-ческое и грамматическое значения; грамматические значения – это наибо-лее общие падежные значения, лексические значения – это конкретизация грамматических значений: пространственные, временные, причинные и т. д. Так, содержание значения предлога – выражение отношений между словами, и это же – его синтаксическая функция. Содержание значения предлога, как и всякое понятие, можно было бы разложить на множество понятий, из которых каждое последующее было бы менее общим, чем предыдущие. Так, содержание значения предлога на в сочетании «книга лежит на столе» можно было бы разложить на: 1) отношение вообще, 2) отношение между двумя предметами; 3) пространственное отношение между двумя предметами; 4) отношение между двумя предметами, из которых первый лежит на поверхности второго, и т.п., но его значение явно едино (Стеблин-Каменский 1974: 19–34).

Предлог выражает синтаксическую зависимость существительного от других слов в составе словосочетания; он связывает существительное (за-висимое слово) и какое-либо другое знаменательное слово, формируя связь между словами (вышел во двор); он выступает в соединении с сущест-вительным в косвенном падеже: мокрый от дождя, деревня у дороги, пришел в новый музей.

Так как предлоги непосредственно связаны с падежными формами слова, то считается, что предлоги предсказывают, предопределяют грам-матическую форму последующего слова или слов. Кроме того, предлоги участвуют в синтаксической связи подчинения на уровне простого слово-сочетания (пошел в магазин) и замыкания, создающего глубинную струк-туру предложения на уровне отдельного члена предложения в сложном словосочетании (пошел в ближайший магазин).


Первичные (непроизводные) предлоги, как правило, являются много-значными, вторичные (производные) – однозначными. Причем значение предлогов раскрывается в контексте. Предлоги прежде всего выражают пространственное, временное, объектное, причинное, целевое, сравни-тельное, образа действия и определительное значения. Непроизводный

предлог объединяет слова, которые в сочетании с косвенными падежами имен существительных, местоимений, склоняемых субстантивированных слов, в первую очередь призван выражать пространственные отношения. Например: в (во) – направление или нахождение где-нибудь кого/чего- -либо; в том числе и в оболочке (одежда, тело); обозначение расстояния от чего-нибудь; на(czy nie mała lit.?) – указание на поверхность, на которой сверху располагается или куда направляется что-нибудь; обозначение места деятельности; над – указание на пребывание, нахождение кого/чего--нибудь поверх, выше кого/чего-нибудь в каком-нибудь отношении. Среди предлогов, выражающих пространственные отношения, укажем еще под, вдоль, из-под, из-за, к, у, за, от, вокруг, мимо, напротив, позади и др. Находясь в центре предложного сочетания, первичные предлоги особенно широко и ярко выражают в русском языке пространственные и временные отношения, то есть первичным предлогам свойственно выражать про-странственные и временные значения отношений. Считается, что про-странство и время стали осознаваться человеком очень рано, а другие ви-ды отношений, в том числе грамматические, развились уже на этой базе (Гак В. Г. 2000: 125–134). Л. Витгенштейн по этому поводу писал: «Как пространственные объекты вообще немыслимы вне пространства, временные — вне времени, так ни один объект немыслим вне возможности его сочетаний с другими. Если можно представить себе объект в контексте события, то вообразить его вне возможности этого контекста нельзя. Мир есть все, что происходит, ... а все происходящее, факт, – существование событий» (Витгенштейн 1994: 5). Здесь добавим, что реальный мир, кодированный в языке язы-ковыми знаками различной длины (фонемой, морфом, служебным сло-вом, знаменательным словом), отражается в сознании человека независимо от его языковой принадлежности, но язык, это код его знаний, инструмент развития его ментальных способностей, вектор его позиционирования в реальном мире. То есть следует говорить о том, что весь мир, вся окру-жающая действительность – это первая релятивность во всей ее много-образности: релятивность реальная. Таким образом, предлоги используются языковой личностью для отражения субъекта или объекта в пространственно-временном конти-нууме с целью экстраполирования различных пропозиций реального мира в мир языковой. Известно, что объективно существующая зависимость между свой-ством денотата и его принадлежность к другим сходным денотатам на основании общности этих свойств отражаются в виде отношений и зако-номерностей в мышлении и языке.


Язык как сложная, управляемая языковой личностью, система харак-теризуется многократным означиванием ее единиц, которое формируется первично в системе средств и вторично в речи с целью передачи инфор-мации участникам коммуникативного акта. Знаки языка не возникают и не функционируют раздельно: любой языковой элемент означивается в рамках той или иной системы, микросистемы, ряда, формируясь на основе отработанных языковых моделей различного назначения. Знакам, соответствующим знаменательным (полнозначным) словам, присуще та-кое измерение как ось семантической производности. Значение как еди-ница мышления является содержательной стороной полнозначного сло-весного знака и складывается из закрепленных в общественном опыте за знаком предметов, признаков данного класса, значимых для осущест-вления деятельности с ними. Обобщенное отражение действительности становится фактом индивидуального сознания в процессе коммуника-тивных актов, которые являются условием и сферой дальнейшего разви-тия обобщающей функции значения.

В процессе когнитивной обработки поступившей информации языко-вая личность, связывая тот или иной словесный знак с его референсом. Таким образом, словесный знак представляет собой трехстороннюю еди-ницу языка. Иными словами, проблема семантики знака с точки зрения гносеологии, отражает проблему познания объективной внеязыковой дей-ствительности. За предлогом как субзнаком стоит релятивное значение, не имеющее в реальной действительности материального референса. Таким референ-сом, как представляется, является опыт личности (в его физиологической, социальной и бытовой сферах), который переносится им в сферу язы-ковую.

Категория релятивности является компонентом значения всех слу-жебных частей речи. Неоспорим факт, что научная категория отношения весьма емкая. В философии категория отношения означает особую, опо-средованную взаимосвязь состояний, свойств, связей на основе движения материи и ее атрибутов; в определенном отношении могут находиться только те стороны действительности, которые связаны между собой каким- -либо общим процессом. Следовательно, отношения играют важнейшую роль в познании человеком объективной реальности – мира реального, поскольку через них проявляются все свойства этой реальности, а отобра-жаются они при помощи языковых знаков. В языке же отношения имеют иной характер: здесь объектами отношения являются знаки и субзнаки, проявляющие свойства, определяемые языковой системой. В языке выде-ляют лексические, грамматические, интонационные и другие средства для передачи отношений языковых, а служебные слова являются лексиче-скими единицами, семантическое содержание которых – выражение отношений ментальных. Апостериори следует, что чем тривиальнее языко-вой субзнак, тем большим объемом ментальности он наделен.


Существующее понимание категории отношения в лингвистике как проявление грамматической сущности языка вызывает определенные сомнения. Следует признать, что для грамматики категория отношения имеет существенное значение, но этим не исчерпывается распространение данной категории на язык. В этом случае следует говорить об отношениях грамматического, собственно языкового характера. Поскольку категория ментальных отношений признается фактуальным отображением действи-тельности, то в языке эта категория передается, или выражается, выража-ется в словах (в словесной картине мира). Следовательно, категория отно-шения предлогов распространяет свое действие на лексику. Если бы пред-логи характеризовались только одним грамматическим значением, то мы бы не различали их по значению и не могли бы говорить об особенностях каждого из предлогов. То есть ментальная релятивность является специфи-ческой особенностью русских предлогов. Генерализующая когнитивная деятельность языковой личности прежде всего сосредоточена в сфере системы категории отношений, которая имеет универсальный характер и формально маркирована в субзнаках, что обеспечивает их адекватное понимание и осмысление.

Категория ментальных отношений представляет собой совокупность отвлеченных смыслов, которая сформирована прежним опытом языковой личности, которая обеспечивает целостность и функционирование языка.

Таким образом, характер грамматических и лексических значений русских предлогов проявляется в сочетании со знаменательными словами, но отличается от лексического значения этих слов внутренним свое-образием. По своей грамматической функции предлог соотносим с кате-горией падежа и, сочетаясь с определенным падежом, усиливает его зна-чение. Грамматическое значение содержит в себе обобщенное указание на характер синтаксических отношений между словами, а лексическое значе-ние определяет характер ментальных отношений (пространственных, вре-менных, компаративных, причинных, целевых и др.), которые восоздают в сознании мир реальной релятивности. Эти ментальные (смысловые) отно-шения являются общими лексическими значениями предлогов, и они при-сущи всем предлогам. Это и определяет своеобразие семантики русских предлогов.


Ахманова О. С. (1948), О семантической классификации предлогов, [в:] Доклады и сооб-щения филологического факультета, № 5, с. 33–43.

Ахманова О. С. (1952), О роли служебных слов и словосочетаний, [в:] Доклады и сообще-ния института языкознания, № 2, с. 117–134.

Васильева Н. В. (1990), Служебные слова, [в:] Лингвистический энциклопедический сло-варь, с. 472-473.

Виноградов В. В. (2001), Русский язык. Грамматическое учение о слове, Москва.


Витгенштейн Л. (1994), Философские работы, Часть I, Москва. Гак В. Г. (2000), Пространство вне пространства, [в:] Логический анализ языка. Языки

пространств, с. 125–134. Золотова Г. А. (1995), О новой русской грамматике, [в:] Филологический сборник (к 100-ле-

тию акад. В.В. Виноградова), с. 164–172. Репина Т. А. (1990), Предлог, [в:] Лингвистический энциклопедический словарь, с. 394–395. Рогожникова Р. П. (1974), Служебные слова и принципы их лексикографического опи-

сания: Автореф. дис. … д-ра филол. наук, Москва. Русская грамматика (1980), том 1, Москва. Стеблин-Каменский М. И. (1974), К вопросу о частях речи, [в:] Спорное в языкознании,

с. 19-34. Черкасова Е. Т. (1967), Переход полнозначных слов в предлоги, Москва.

Summary

Aleksander Tsoy

On the mental relativity of Russian prepositions

The aim of the article is to determine the peculiarities of meaning of Russian prepositions. The relativity of syntactic words is analyzed on the bases of spatial prepositions. The article distinguishes three kinds of relativity: linguistic relativity, mental relativity, and real relativity.


Ярослав Вежбиньски Лодзинский университет Kафедра языкознания Института русистики (Польша)

Топонимические советизмы, связанные с именами Ленина и Сталина

Наименования городов, населенных пунктов и различные другие географические названия после Октября 1917 г. были причислены к стра-тегическим объектам коммунистической, советской идеологии. И это отно-силось не только к новым номинациям таких мест, но и непосредственно отразилось на дореволюционных названиях, которые в ряде случаев были изменены1. Многие города и другие населенные пункты лишались своего при-вычного, старого и исторического названия, получая новое, но уже с идео-логическим акцентом, с революционной или какой-либо политической коннотациями. Переименование городов, поселков, деревень, улиц и дру-гих мест в советский период достигло апогея по своим масштабам. Пре-обладала тенденция стереть как можно больше следов старого мира и од-новременно установить, запечатлеть и закрепить новое. Данный вопрос проиллюстрировал различными примерами Г. Гусей-нов, отметив, в частности, очередные этапы переименования города Маркс в Саратовской области на Волге: первоначально эта немецкая колония получила в 1765 году имя Баронск в честь барона де Берегарда, в 1774–1914 годы этот населенный пункт назывался Екатериненштадт, затем был пе-реименован несколько раз, получая следующие названия: в годы 1914–1927 – Екатериноград, в годы 1927–1941 – Марксштадт и с 1941 года – Маркс (Гусейнов 2003 : 71). Интересные данные о топонимических названиях до перестройки приводит также А. Дуличенко: в бывшем СССР 277 городов и поселков были названы в честь В. И. Ленина, от фамилии Киров образовано 150 та-ких названий, от слова комсомол создано 133 топонима (Дуличенко 1995: 200–201). Многие номинации населенных пунктов были связаны с именем В. И. Ленина. Их количество особенно увеличилось после его смерти. Рас-смотрим данный факт на примерах, отмечая, в отдельных случаях, хро-нологию переименований.

1 Иллюстративный материал с соответствующей информацией извлекается нами для этой

статьи из различных печатных источников, см., напр.: (Гусейнов 2003), (Дуличенко 1995), в том числе из справочников и Атласов, см.: (АМ 1963), (IAŚ 1999), а также из электронных ре-сурсов, см.: http://ru.wikipedia.org/wiki/Категория:Населённые_пункты_по_алфавиту; http:// ru. wiki-pedia.org/wiki/Категория:Переименованные_города ) и официальных сайтов раз-личных населенных пунктов и других географических названий.

104 | Ярослав Вежбиньски

Ленинград – первоначальное название города Санкт-Петербург (нем.: город Св. Петра), а также Санкт-Питербурх (нидерландская форма: Sankt Pieter Burch), который был основан в 1703 г. Петром I. Город получил название в честь апостола Петра – патрона Петра I. В неофициальном упо-треблении город называли Петербург, а в просторечии – Питер. С 1914 г. до 1924 г. назывался Петроградом. После смерти В. И. Ленина в 1924 году город был переименован в Ленинград. В 1991 году, т.е. в перестроечный период, было восстановлено прежнее историческое название Санкт-Пе-тербург. Отметим также примеры советских клише, связанных с данным назва-нием: Город Ленина – устойчивое словосочетание в советскую эпоху (встре-чающееся, в частности, на плакатах времен Великой Отечественной вой-ны); Город (колыбель) трех революций – полуофициальное название в совет-скую эпоху, связанное с ключевой ролью города в революционных собы-тиях 1905–1907 и 1917 годов; Колыбель Революции – символическое название в советскую эпоху, которое ассоциируется с революционными событиями в Петрограде 25 октября (7 ноября) 1917 года. Ленинакан – в годы 1924–1991 название города в северо-западной части Армении. Очередные названия: Кумайри (до 1840 г.), Александрополь (гг. 1840–1924), Ленинакан (гг. 1924–1991), Кумайри (до 1992 г.) и с 1992 г. – Гюмри. Ленинабад – в 1936–1991 годы имя города на севере Таджикистана, до 1936 г. – Ходжент. В 1991 г. городу было возвращено историческое назва-ние Ходжент (употребляется также как Худжант или Худжанд). Очеред-ные названия: Александрия Астаха, Ходжент, Ленинабад и ныне Ходжент. Лениногорск – в годы 1941–2002 название города в Казахстане, располо-женного на Алтае. Основан в 1786 г. Последующие названия: до 1941 г. – Риддер, затем до 2002 г. – Лениногорск и в 2002 г. было восстановлено прежнее название Риддер. Лениногорск – город с 1955 г. в Лениногорском районе на юго-востоке Татарстана. Город основан в XVIII в. как село Новая Письмянка, с 1951 г. по 1955 г. со статусом рабочего поселка с таким же названием, с 1955 г. имеет статус города2. Ленинск – город с 1963 г. в Ленинском районе Волгоградской области. Прежнее название: с 1802 г. по 1919 г. село Пришиб, затем оно было переи-меновано в Ленинск. Ленинск – поселок в Челябинской области России. Был основан в 1824 г. Прежнее название: до 1923 г. – Царёво-Александровский прииск (в честь императора Александра I). В 1923 г. был переименован в Ленинск. Ленинск-Кузнецкий – город на реке Иня (приток Оби) в Кемеровской области России, один из крупнейших городов Кузбасса. Прежние названия:

2 Название города значится в ряде культурных и образовательных учреждений, а также

в названиях заводов и предприятий, ср.: Лениногорский политехнический колледж; Лениногорское музыкально-художественное педагогическое училище; Лениногорский нефтяной техникум; Ленино-горский приборный завод; Лениногорская швейная фабрика; Лениногорскнефть; Лениногорский завод железобетонных изделий; Лениногорский завод «АвтоСпецОборудование»; «Ленинвестстрой».

Топонимические советизмы, связанные с именами Ленина и Сталина | 105

поселок Кольчугино (первое упоминание относится к 1763 г.), в 1922 г. переименован в поселок Ленино, в 1925 г. был возведен в ранг города с наименованием Ленинск-Кузнецкий. Ленинская Слобода – поселок в Нижегородской области России. Ленинский – поселок на реке Волоть (приток Упы) в Тульской области России. Ленинский – поселок на левом берегу Иртыша в Павлодарской области Казахстана. Основан в 1914 г. в урочище Бидаик, как аул № 7. В 1965 году аул получил статус поселка с названием Ленинский. Именем Ленинский были названы также другие поселки: в Самарской области (Красноармейский район), в Алданском районе Якутии (до 1962 г. Нижне-Сталинск), в Молдавии, в Таджикистане. Ленинское – село в Новосибирской области России. Ленинское – село в Еврейской автономной области России. Основано в 1858 году. Первое название села – Михайло-Семеновское, очередное наз-вание – Блюхерово. Ленинское – поселок в составе Первомайского поселения в Выборгском районе Ленинградской области. Прежнее название: до 1948 г. – Хаапала. Это бывшая финская деревня. В 1948 г. переименована в Ленинское. Имя Ленинское было присвоено ряду других населенных пунктов Рос-сии: в Саратовской, Тамбовской, Новосибирской, Нижегородской, Ленин-градской, Волгоградской, Кировской, Амурской областях. Ленинаул – село на берегу реки Акташ в Казбековском районе Даге-стана (Россия); прежнее название: Акташаух. Ленинаул – село в Ногайском районе Дагестана. Ленингори – поселок в Закавказье. Прежние названия: до 1934 г. – Ахал-гор, Ахалгори; в 1934 году село было переименовано в честь В. И. Ленина в Ленингор или Ленингори; в 1990-е году в Грузии поселок был переиме-нован в Ахалгори, в Южной Осетии официально было закреплено на-звание Ленингор. Ленинградская – станица на севере Краснодарского края России. Преж-нее название: до 1934 г. – Уманская. Селение казаков Уманское было осно-вано в 1794 году; с 1842 г. – станица Уманская; в 1934 году была переиме-нована в Ленинградскую. Лениндар (белор. Ленiндар) – поселок в Гомельской области Бело-руссии. Ленинкент – поселок в Кировском районе г. Махачкалы (Россия).

Ленино – деревня в Духовщинском районе Смоленской области России. Ленино – село в Липецкой области России. Прежние названия: село Романово-Городище (начало XVII в.), в XVIII веке город преобразован в село Романово; в 1920 году стало носить новое название Ленино. Ленино – деревня в Смоленской области России. Первое упоминание зафиксировано в XVII веке как село Жирково, затем село получило назва-ния Покров, Покров-Жирков. Название Ленино деревня получила в честь вождя революционного движения.


Ленино (белор. Ленiна) – деревня в Добрушском районе Гомельской области; прежнее название: Поповка. Ленино (укр. Ленiне) – поселок на востоке Крыма; прежнее название: до 1957 г. – Семь Колодезей; затем поселок получил название Ленино. Атлас мира (АМ) 1963 года приводит как многие из перечисленных выше, так и другие названия, ср.: Ленинградская (Краснодарский край); Ленинжол (Казахстан) – это название одной из первых станций Турксиба (дорога, соединяющая Туркестан с Сибирью) – «Ленинский путь»; Ленин-поль – бывшее название села в Таласской области Киргизии, ныне Бакай-Ата; Ленино – (Крым), Ленинск (Волгоградская область), Ленинск (Туркме-ния), Ленинск (Узбекистан, Андижанская область), Ленинские Горки или Горки Ленинские – поселок в Ленинском районе Московской области. С этим местом связан период жизни В. И. Ленина с 1918 г. по 1924 г.; Ленкорань (Азербайджан), Ленинское (близ Китая), Ленинское (Кировская область), Ленинское (Казахстан) (см.: АМ 1963). Большинство приведенных названий регистрирует Ilustracyjny Atlas Świata (IAŚ) с 1999 года, что подтверждает достаточно устойчивый харак-тер данных номинаций. Лишь некоторые из них подверглись изменениям, получив новое или вернув прежнее историческое название. Имя Ленина засвидетельствовано в ряде других названий: Ленинград-ская область (была образована в 1927 г.), Ленинский район Челябинска (Россия) – основан в 1935 году, строился в 30–40-е годы, Ленинабадская область, Ленинаканское плато, Ленинграда пик, Пик Ленина, Ленинградский морской порт, Ленинские горы (прежнее название – Воробьевы горы), Волго- -Донской судоходный канал имени В. И. Ленина; Волго-Балтийский водный путь имени В. И. Ленина (бывшая Мариинская водная система); Каракумский канал имени В. И. Ленина (Туркменистан); Завод огнеупоров имени В. И. Ленина в Красногоровке (Украина). Следует отметить многочисленные наименования в честь Ленина ра-йонов, улиц, проспектов и площадей в различных населенных пунктах бывшего СССР. Предлагаем напомнить некоторые из этих названий: Ленинский район в Барнауле, Владимире, Владивостоке, Воронеже, Ека-теринбурге; Чебоксарах, Челябинске, Грозном, Иркутске, Иванове, Ижев-ске, Калуге, Кемерове, Кирове, Комсомольске-на-Амуре, Красноярске, Маг-нитогорске, Махачкале, Мурманске, Нижнем Новгороде, Новосибирске, Омске, Оренбурге, Орске, Пензе, Перми, Ростове-на-Дону, Самаре, Саран-ске, Саратове, Севастополе, Смоленске, Ставрополе, Тамбове, Томске, Тю-мени, Уфе, Ульяновске; Ленинский проспект в Воронеже, Донецке, Калининграде, Минске, Москве, Санкт-Петербурге, Химках; Проспект Ленина в Абакане, Алма-Ате, Алчевске Луганской области, Балашихе, Барнауле, Бердянске, Брянске, Владимире, Волгограде, Гомеле, Грозном, Днепродзержинске, Евпатории, Егорьевске, Екатеринбурге, Запо-рожье, Каменце-Подольском, Львове, Магнитогорске, Мариуполе, Махач-кале, Мурманске, Нижнем Новгороде, Николаеве, Новороссийске, Озерске,


Октябрьском, Орске, Петрозаводске, Подольске, Припяти, Ростове-на-Дону, Рыбинске, Самаре, Санкт-Петербурге, Саранске, Припяти, Светлодарске, Стерлитамаке, Твери, Томске, Феодосии, Харькове, Чебоксарах, Челябин-ске, Черкесске, Электростали, Ярославле; Площадь Ленина в Барановичах, Бресте, Брянске, Витебске, Волгограде, Воронеже, Гомеле, Гродно, Грозном, Гудермесе, Донецке, Ельце, Запорожье, Краматорске, Луганске, Минске, Москве, Нижнем Новгороде, Николаеве, Новосибирске, Омске, Орле, Петрозаводске, Петропавловске-Камчатском, Пскове, Рязани, Санкт-Петербурге, Саратове, Серпухове, Ставрополе, Том-ске, Украинске, Ульяновске, Хабаровске, Чебоксарах, Чите, Элисте. Показательны в этом отношении также названия станций метрополи-тенов и железнодорожных станций в различных городах, напр.: «Ленин-ский проспект» – станция Московского метро; – станция Петербургского метро; – станция Октябрьской железной дороги в городской черте Санкт- -Петербурга. Имя Ленина числится на памятниках, которые создавались в большом количестве повсюду на территории бывшего СССР, во всех городах – в бывшем Ленинграде у Смольного, у Финляндского вокзала; на городской площади а также в Лесопарке Лениногорска (Татарстан). Названия населенных пунктов в честь вождя революции представ-лены также другими номинациями, напр.: Ульяновск – прежнее название города Симбирск, до 1924 года. Родной город В. И. Ленина; в доме, где он жил, создан музей. Город расположен на берегах Волги и Свияги в Ульяновской области России. Ульяновская область – была образована в январе 1943 года. Ульяновка – название встречается как в России, так и на Украине: по-селок в Ленинградской области, прежнее название: Саблино; село в Став-ропольском крае России; деревня в Московской области; село в Барском районе Винницкой области (укр. Улянiвка); село в Богодуховском районе Харьковской области Украины; село в Зачепиловском районе Харьковской области; город в Ульяновском районе Кировоградской области Украины; село в Липовецком районе Винницкой области; село в Ямпольском районе Винницкой области. Ульяново – село в Ульяновском районе Калужской области России. Прежнее название: Плохино. Современное название села связано с млад-шей сестрой В.И. Ульянова (Ленина) – Марией Ильиничной Ульяновой. Небезынтересно отметить, что многочисленные наименования в честь Ленина присваивались также в зарубежных странах, напр.: во Франции: Avenue Lénine (Авеню Ленина), Ромайнвиль; Rue Lénine (Улица Ленина), Оври; Rue Lénine (Улица Ленина), Лиле-Сан-Дени; Rue Lénine (Улица Ленина), Ла Корнувё; Rue Lénine (Улица Ленина), Персан; Rue Lénine (Улица Ленина), Бобиньи; Rue Lénine (Улица Ленина), Порте-ле-Валенсе; в Германии: Leninallee (теперь Landsberger Allee), Берлин; Leninplatz (Площадь Ленина), Берлин;


в Италии: Viale Lenin (Улица Ленина), Болонья; Via Lenin (Улица Ленина), Феррара; Via Lenin (Улица Ленина), Биббиано; Piazza Lenin (Пло-щадь Ленина), Карвиаго; в Англии: Lenin Terrace (Террасса Ленина), Чопуэлл; Lenin Terrace (Террасса Ленина), Стэнли; в Финляндии: Lenininpuisto (Парк Ленина), Хельсинки; в Индии: Lenin Street (Улица Ленина), Калькута; Lenin Street (Улица Ленина), Ироаду; Lenin Street (Улица Ленина), Пондишери; в Сомали: Via Lenin (Улица Ленина), Могадишо; во Вьетнаме: Lenin Park, (Парк Ленина), Ханой; в Румынии: Raionul Lenin (Ленинский район), Бухарест; в Венгрии: Lenin körút (Бульвар Ленина) – теперь Tisza Lajos körút, Сегед; в Болгарии: Булевард Ленин (Бульвар Ленина) – теперь Цариградско шосе, София; в Чехии: Leninova ulice (Улица Ленина) – теперь Evropská třída, Прага; Leninova ul. (Улица Ленина) – теперь Kounicova ul., Брно; Leninova ul. (Улица Ленина) – теперь Klišská ul., Усти-над-Лабем; Leninova ul. (Улица Ленина) – теперь Palackého ul., Пльзень; Leninova ulice (Улица Ленина) – теперь ul. E. Beneše, Писек; Leninova ulice (Улица Ленина) – теперь ul. E. Beneše, Крнов; Muzeum V. I. Lenina (Музей В.И. Ленина) – теперь Lidový dům ČSSD, Прага. Изложенный материал позволяет отметить, что в послереволюцион-ный период значительная часть традиционных топонимов получила но-вые названия в честь В. И. Ленина. Одни из них появились еще при жизни вождя революции, например, город Ленинск в 1919 году (Волгоградская область), село Ленино в 1920 году (Липецкая область). Однако большинство таких имен было присвоено после смерти Ленина в 1924 году: Петроград был переименован в Ленинград, Симбирск – в Ульяновск и т.д. Из рассмот-ренных примеров следует, что данный процесс продолжался на протя-жении 30-х, 40-х, 50-х и даже в 60-е годы. Он прослеживается также в бывших союзных республиках, напр.: в Армении – город Александро-поль получил в 1924 году имя Ленинакан, в Таджикистане – город Ходжент в 1936 году получил название Ленинабад, в Казахстане – город Риддер в 1941 году получил имя Лениногорск, такое же имя получило в 1951 году село Новая Письмянка в Татарстане, в Казахстане в 1965 году аул № 7 был назван Ленинский. Переломным моментом возвращения исторических названий в ряде случаев был 1991 год, когда распался Советский Союз, ср. названия: Санкт-Петербург (бывший Ленинград), Кумайри и затем Гюмри (бывший Ленинакан), Ходжент (бывший Ленинабад) и многие другие. Имя Сталина также вошло во все сферы хронотопа. Самым известным был Сталинград – город на юго-западе европейской части России. С 1589 по 1925 годы назывался Царицин, а с 1925 по 1961 годы – Сталинград. В 1961 г. был переименован в Волгоград3.

3 Из 8 районов Волгограда большинство названий ассоциируется с революционным или

военным прошлым, ср.: Краснооктябрьский, Дзержинский, Кировский, Красноармейский, Ворошиловский, Советский, Тракторозаводский, Центральный.


В честь Сталина были переименованы многие города как в пределах бывшего СССР, так и других странах, напр.: Сталиногорск – название города с 1933 г. по 1961 г., расположен в Тульской области России. Прежнее название: Бобрики (до 1933 г.). Он возник в годы первой пятилетки в связи со строительством шахт и элек-тростанции. В 1961 г. город был переименован в Новомосковск. Сталинск – ныне Новокузнецк, город в Кемеровской области (Куз-басс). В годы 1932–1961 город назывался Сталинск. В 1961 г. было возвра-щено прежнее название, Новокузнецк. Сталино и Сталин – ныне Донецк (укр. Донецьк), важнейший промы-шленный центр в Донбассе. До 1924 г. город назывался Юзовка. В 1924 г. получил название Сталино. В 1961 г. был переименован в Донецк (назва-ние происходит от названия реки Северский Донец, которая протекает на севере Донецкой области). Сталинири – ныне Цхинвал, город на южных склонах Кавказа (осет. Цхинвал, груз. Цхинвали). Очередные названия: до 1934 г. – Цхинвал, Цхинвали; с 1934 по 1961 годы – Сталинир, Сталинири; с 1961 по 1991 годы – Цхинвали. Сталинисси – ныне Хашури, город в центральной Грузии на реке Кура. Сталинабад – ныне Душанбе, столица Таджикистана. В 1924–1929 годах город официально назывался по-русски Душамбе. В 1929 г. переименован в Сталинабад. В 1961 г. возвращено историческое название Душанбе. Сталинварош – ныне Дунайварош (венг. Dunaújváros), новый город, построенный в Венгрии в 50-х годах XX в. в ходе массовой индустриали-зации, на правом берегу реки Дунай. Город был назван Сталинварош в 1952 г. в честь И.В. Сталина. Во время Венгерской революции 1956 года был переименован в Дунапентеле. В том же году получил новое имя – Ду-найварош. Сталиногруд – ныне Катовице (польск. Katowice), город на юге Поль-ши в Силезии. В годы 1953–1956 получил имя Сталиногруд. Прежнее название Катовице было восстановлено в 1956 году. Сталин – ныне, как и раньше, Кучова, город в Албании. В годы 1950 –1990 носил имя Сталин. В 1990 г. было возвращено название Кучова. Сталин – прежнее название Варна (до 1949 г.), город в Болгарии. С 1949 г. по 1956 г. город назывался Сталин. В 1956 г. было возвращено имя Варна. Сталин – ныне и раньше Брашов (рум. Braşov), город в Румынии. В годы 1950–1960 назывался Сталин (Oraşul Stalin). Сталинштадт – ныне Айзенхюттенштадт (нем. Eisenhüttenstadt), но-вый город в Германии, построенный в 50-е годы в округе Франкфурт (в бывшей ГДР). В 1953 году получил имя Сталинштадт в честь И. В. Сталина. В 1961 г. город был объединен с близлежащим городом Фюрстен-бергом и получил название Айзенхюттенштадт. В советский период именем Сталина назывались области, улицы, площади и проспекты, напр.: Сталинградская область – была образована


в январе 1934 года; Сталинская область – в составе Украины, образована в июне 1938 года, центр Сталино; Сталиногрудское воеводство – до марта 1953 года Катовицкое воеводство, на юге Польши с административным центром Сталиногруд; Сталинский округ в Болгарии с основным городом Сталин; Область в Румынии называлась Сталин; Проспект имени И. В. Ста-лина в Ленинграде и множество других названий. С именем Сталина были связаны многие другие географические на-звания, между прочим – вершины в горных массивах и заливы: Сталина пик – высочайшая вершина (7495 м.). расположенная в Северо-Западном Памире; Сталина пик – бывший Мус-Алла, вершина (2925 м.) в горном массиве Рила-Планина в Болгарии; Сталина пик – нынешняя, как и быв-шая Герлаховка (словацк. Gerlachovský štít), горная вершина в массиве Высокие Татры, высшая точка Карпат (2655 м.). C 1949 по 1959 годы именовалась Сталинским Штитом в честь И.В. Сталина, с 1959 г. носит свое прежнее имя Герлаховских Штит; Сталина залив – залив в архипелаге Северная Земля, у западного берега острова Октябрьской Революции. Имя Сталина было запечатлено на самых различных стройках социа-лизма и отражено в названиях важнейших исторических событий, ср.: Сталинградская ГЭС – строительство с 1955 года; Беломорско-Балтийский канал им. И. В. Сталина; Завод имени И. В. Сталина в Ленинграде; Кузнецкий металлургический комбинат имени И. В. Сталина (бывший Сталинск, ныне Новокузнецк); Сталинградская битва – (1942–43) одна из крупнейших и ре-шающих битв в ходе второй мировой войны4. Итак, очередная волна различных новых номинаций, в том числе переименование прежних исторических названий, была связана с именем Сталина. Такие названия появляются уже в 20-е годы, например, в 1924 году – город Сталино в Донбассе, в 1929 году – Сталинабад в Таджи-кистане. Тенденция называть населенные пункты именем Сталина про-держалась в 30-е, 40-е и начале 50-х годов, о чем свидетельствует приве-денный материал. После смерти Сталина в 1953 году присваиваются новые или возвращаются исторические названия и это происходит не только в бывшем СССР, но и в бывших соцстранах, например, Сталинград пе-реименовали в Волгоград, Сталинири на Кавказе – в Цхинвали, Стали-набад в Таджикистане – в Душанбе, Сталин в Болгарии – в Варну и т.д. Обильно были представлены в советский период номинации, связан-ные с именами сподвижников Ленина и Сталина. Популярными были названия населенных пунктов в честь таких революционных и партийных

4 В честь очередных юбилеев Сталина были учреждены награды: постановлением Сов-

наркома СССР в декабре 1939 года в ознаменование 60-летия Сталина были учреждены Сталинские премии, они присуждались Советом Министров СССР. Сталинской премии были удостоены, например, деятели Академического театра оперы и балета имени С. М. Кирова в Ленинграде. Сталинскую премию получила художница Т. Яблонская за пропагандистскую картину «Хлеб» 1949 года (хранится в фондах Третьяковской галереи). Сталинской премией были также награждены в 1950 году авторы-архитекторы стадиона в Ленинграде. В ознаме-нование 70-летия Сталина в декабре 1949 года была учреждена Президиумом Верховного Со-вета СССР почетная награда Международные Сталинские премии «За укрепление мира между народами».


деятелей, как С. М. Киров, К. Е. Ворошилов, А. А. Жданов, Г. К. Орджони-кидзе и др. Они значительно дополняют и расширяют подобного типа номинации, однако заслуживают самостоятельного изложения.


Гусейнов Г. (2003), Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х, Москва. Дуличенко А. Д. (1995), Русский язык конца XX столетия: некоторые тенденции разви-

тия, „Przegląd Rusycystyczny” 1995, z. 3–4, с. 189–204. IAS (1999) – Ilustrowany atlas świata, Warszawa. АМ (1963) – Атлас мира, Л. Н. Колосова (ред.), Москва.

Summary

Jarosław Wierzbiński

Toponymic sovietisms connected with the names of Lenin and Stalin The paper addresses post-revolutionary patterns in Russian toponymic onomastics. The chapter presents and discusses standard means of forming place names: 1) related to Lenin, the father of the Soviet country: Ленинград, Ленинск, Лениногорск, Ленинский, Ленинское, Ленино, Лениндар, Ленингори, Ленинкорань, Ленинабад, Ленинакан, Ульяновск, Ульяновка, Ленина пик or Ленинаканское плато; 2) to honour Stalin and his followers: Сталинград, Сталиногорск, Сталинск, Сталин, Сталинири, Сталинисси, Сталинабад, Сталина пик or Сталина залив. Toponyms like those fulfilled the function of symbols in the light of the ongoing changes. Many of these names were changed after the transfor-mation of the system and substituted for historic names.


Иоанна Вох Лодзинский университет Kафедра языкознания Института русистики (Польша)

Глагольное ударение в конце XX-го – начале XXI-го веков: характеристика изменений

Процесс изменения ударения представляет собой результат влияния различных причин как внутриязыкового, так и внеязыкового характера, которые можно рассматривать как с диахронической, так и с синхрони-ческой точек зрения. К экстралингвистическим факторам, влияющим на язык, можем причислить наблюдаемую с начала девяностых годов прош-лого столетия демократизацию общества, в результате которой значительно расширился круг лиц, допущенных к публичной речи. Pазговорная печь, просторечие, диалекты, профессиональная речь все чаще оказывают вли-яние на речь литературную. К важнейшим внутриязыковым факторам, оказывающим влияние на изменения в акцентной системе русского языка можем причислить, в частности, тенденцию к экономии языковых сил, тенденцию к грамматикализации ударения и ритмизацию речи (Горба-чевич 1989). Несмотря на множество причин и тенденций, изменения в ударении происходят очень медленно и всегда сопровождаются, разным по времени, сосуществованием двух или большего количества акцентных вариантов. О том, войдет ли новый вариант в ранг литературной нормы, решает система языка.

Неизбежность процесса непрерывного варьирования ударения вызы-вает необходимость унифицирования языковых форм и сокращения боль-шогo количествa акцентных вариантов (постоянно наличествующих в рус-ском языке и способных влиять на развитие его акцентной системы). Та-ким способом происходит укрепление или изменение языковой нормы – один из существующих вариантов признается нормативным или оста-ется за пределом литературной нормы, a изменение ударения закрепля-ется словарями. Механизм такого изменения следующий: 1. Сначала в речи появляется новый вариант произношения, который

считается неправильным; 2. Частота употребления второго ударения приводит к тому, что второй

вариант признается равноправным первому (нормативному); 3. Конкуренция вариантов ударения может длиться неопределенное

время; 4. Только второй, новый вариант является правильным, нормативным

(Olechnowicz 1977).

Глагольное ударение в конце XX-го – начале XXI-го веков... | 113

В данной статье ограничимся лишь обобщением тех явлений, кото-рые были нами замечены по ходу исследования изменений в ударении.

Итак, русское словесное ударение может изменяться в двух направ-лениях: регрессивном и прогрессивном во всех словоформах или в отдель-ных формах, но наиболее часто место ударения выравнивается в области парадигмы, подстраивается к остальным формам. Такого рода процесс наблюдается в кратких формах имен прилагательных, формах прошед-шего времени односложных глаголов типа дать, жить и приставочных формах, образованных от этих глаголов, в кратких формах причастий, образованных от односложных глаголов, в существительных женского рода с ударяемой флексией -а (-я).

Целью данной статьи является обобщение процессов, наблюдаемых в глагольных формах. Для исследования изменений в акцентной системе русского языка на протяжении двадцати пяти лет, вплоть до ее совре-менного состояния, нами был принят сопоставительный метод анализа словников двух нормативных словарей орфоэпического типа, из которых первый был издан в начале наблюдаемого нами периода (Орфоэпический словарь русского языка под ред. Р. И. Аванесова, Москва, 1988), второй отно-сится к первому десятилетию XXI века и определяет условную границу временного периода рассматриваемых изменений (И. Л. Резниченко, Ор-фоэпический словарь русского языка, Москва, 2003).

В глагольных формах нами были выделены три зоны сильного варьи-рования ударения: - глаголы, в которых ударение в инфинитиве падает на суффикс-детер-

минатив, то есть на суффикс, определяющий класс глагола (Фомина 2001: 61) (кроме односложных), ударение в формах этих глаголов перемещается ближе к началу слова;

- глаголы, в которых ударение перемещается ближе к концу слова во всех формах и в инфинитиве;

- односложные глаголы типа дать, жить и приставочные формы, обра-зованные от этих глаголов, испытывающие большие колебания ударе-ния в формах прошедшего времени и в страдательных причастиях. Глаголы первой группы (чаще всего с ударением на суффиксе -ить),

обычно имеют подвижное ударение (во всех формах, кроме первого лица единственного числа, ударение падает на окончание). Изменение места ударения происходит в тех глаголах, которые имели постоянное ударение во всех личных формах на окончании (АП ВВ)1, а в настоящее время место ударения в них изменяется во всех формах, кроме первого (также в при-ставочных от них):

1 По Т. Г. Фоминой АП (акцентная парадигма) типа АА – постоянное ударение на основе

во всех словоформах, BB – постоянное ударение на окончании. Перемещение ударения в области парадигмы обозначается малым индексом с номером падежа (имя существительное или прилагательное) или лица (глагол), в которых это перемещение наблюдается, например существительные око и ухо будут склоняться по АП АB(с 1,4) – в единственном числе уда-рение остается на основе, а в множественном числе перемещается на окончание кроме форм именительного и винительного падежей.

114 | Иоанна Вох

1988 2003

винтить винчу, винтит и доп. винтит

винчу, винтит и винтит

дарить дарю, дарит

и доп. устар. дарит дарю, дарит !удар. дарит

устар.

засинить засиню, засинит !не рек.

засинит засиню, засинит !неправ.

засинит

манить маню, манит и доп. устар.

манит маню, манит и манит

мирить мирю, мирит и доп. мирит мирю, мирит и мирит мутить мучу, мутит и доп. мутит мучу, мутит и мутит селить селю, селит и доп. селит селю, селит и доп. селит

шевелить шевелю, шевелит

и доп. шевелит шевелю, шевелит

и шевелит

Приведенные выше примеры иллюстрируют перемещение ударения и предположительную перестройку АП этих глаголов из АП В в АП А(с1), по аналогии с другими глаголами с ударением на суффиксе-детермина-тиве, имеющим подвижное ударение. В современном русском языке также наблюдается тенденция к пере-ходу некоторых глаголов, имеющих в настоящем и простом будущем вре-мени ударение на основе, к типу с ударением на окончании (в инфи-ни-тиве ударение перемещается на суффикс):

1988 2003

бултыхнуть бултыхнуть и доп.

бултыхнуть бултыхнуть и бултыхнуть

засаднить засаднить и доп. засаднить засаднить и засаднить

кашлянуть кашлянуть !не рек.

кашлянуть кашлянуть !неправ.

кашлянуть клюкать клюкать и доп. клюкать клюкать и клюкать перчить перчить и доп. перчить перчить и перчить саднить саднить и доп. саднить саднить и саднить

Очень часты случаи ошибочной, с точки зрения литературной нор-мы, постановки ударения в других глаголах из-за смешения постоянного ударения на основе и на окончании в глаголах, не испытывающих коле-баний в литературной речи: принять (вместо принять), облегчить (вместо облегчить), вручат (вместо вручат) или включим (вместо литературного включим) (Горбаневский, Караулов, Шаклеин).

Односложные глаголы типа дать, жить испытывают самое сильное варьирование ударения. В формах прошедшего времени и в причастиях, образованных от них, наблюдается очень большое количество как пра-вильных, равноправных вариантов, так и неправильных, но широко упо-требляемых в разговорной речи вариантов, остающихся за пределом нор-мы. Сравнивая примеры изменений в данной группе слов, можно прийти


к выводу, что акцентные парадигмы рассматриваемых глаголов, несмотря на кажущуюся путаницу вариантов, подвергаются значительному упро-щению.

В таблице указаны изменения места ударения в формах прошедшего времени односложных глаголов, возвратных и приставочных, образован-ных от них:

1988 2003

м. р. гнал

гнать ж. р. гнала ! неправ. гнала

ср. р. гнало !не рек. гнало гнало !неправ. гнало

мн. ч. гнали

м. р. гнался и доп. устар.

гнался гнался !удар. гнался

устар.

гнаться ж. р. гналась !неправ. гналась

ср. р. гналось и доп. гналось гналось и гналось

мн. ч. гнались и доп. гнались гнались и гнались

м. р. гнил

гнить ж. р. гнила !неправ. гнила

ср. р. гнило !не рек. гнило гнило !неправ. гнило

мн. ч. гнили

м. р. додал и доп. додал додал и додал

додать ж. р. додала

ср. р. додало и доп. додало додало и додало

мн. ч. додали и доп. додали додали и додали

м. р. дожил и доп. дожил дожил и дожил

дожить ж. р. дожила !неправ. дожила, дожила

ср. р. дожило и доп. дожило дожило и дожило

мн. ч. дожили и доп. дожили дожили и дожили

На основе примеров, представленных в таблице, можно сделать вывод

о постепенном выравнивании ударения в области парадигмы в данных глаголах. Современная норма допускает большую вариантность в формах прошедшего времени рассматриваемой группы глаголов, в то время, когда у бесприставочных глаголов норма, наоборот, укрепляется, то есть вариан-ты, предполагаемые Словарем 1988 года как варианты, которые могут узакониться как правильные, отмечаются новейшими словарями как «не-правильные», остающиеся за пределом нормы. Укрепление нормы вызва-ло массовое употребление ошибочных ударений, встречающееся в повсед-невной речи, в которой особенно форма женского рода подстраивается к остальным формам (традиционно форма женского рода выделяется уда-рением). В реферате Не говори шершавым языком (Горбаневский, Караулов, Шаклеин) зафиксированы следующие ошибки: самолет поднялся (вместо поднялся), началось это время (вместо началось), пожар начался (правильно


– начался), создала условия (вместо создала), подала сигнал (правильно – по-дала), начала увлекаться, не приняла (вместо начала, приняла).

У возвратных глаголов рассматриваемого типа наблюдается рост вари-антности во всех формах, кроме женского рода, несмотря на широкое распространение в речи неправильного ударения в форме женского рода, что может в дальнейшем привести к окончательному выравниванию уда-рения в формах прошедшего времени у всех глаголов этого типа. B при-ставочных глаголах наблюдается последовательное перемещение ударе-ния с приставки на корень во всех формах, кроме традиционно выделяе-мой формы женского рода.

В страдательных причастиях, как и в кратких именах прилагатель-ных, формах прошедшего времени, тоже наблюдается тенденция к выра-вниванию ударения в области парадигмы. И как в предыдущих примерах, здесь тоже наблюдаем стремление к упрощению по месту ударения АП страдательных причастий с подвижным ударением, выделяющим форму женского рода. Только в причастиях можно уже заметить постепенную нейтрализацию оппозиции женский род – остальные формы АП А(с2), что можно объяснить тем, что причастия не принадлежат к наиболее употре-бительной группе слов, а как правило, наиболее быстро место ударения изменяется в словах редко употребляемых (Olechnowicz 1977: 142). При-веденные ниже примеры, как и многие другие иллюстрируют процесс перехода ударения в страдательных причастиях, образованных от одно-сложных глаголов, от подвижного типа АП в неподвижный (чаще всего, в АП А):

1988 2003

ввить

полная форма

ввитый

м. р.

кр

атк

ая

ф

ор

ма

ввит ж. р. ввита и доп. ввита ввита и ввита ср. р. ввито мн. ч. ввиты !неправ. ввиты ввиты

додать

полная форма

доданный

м. р.

кр

атк

ая

ф

ор

ма

додан ж. р. додана и доп. додана додана и додана

ср. р. додано додано !неправ.

додано мн. ч. доданы !неправ. доданы

дожить полная форма

дожитый и доп. дожитый

дожитый и дожитый

м. р.

кр

рр

ра

тка

я ф

ор

ма

дожит и доп. дожит дожит и дожит

ж. р. дожита !не рек. дожита, дожита

дожита !неправ. дожита, дожита

ср. р. дожито и доп. дожито дожито и дожито мн. ч. дожиты и доп. дожиты дожиты и дожиты


В разговорной речи очень частые случаи неправильной постановки ударения в кратких формах страдательных причастий: рукопись продана (правильно – продана), возведено в ранг (вместо возведено), взяты под охрану (вместо взяты), собрана (вместо собрана), в график внесены (правильно – вне-сены) (Горбаневский, Караулов, Шаклеин). Ошибки такого рода вызваны, во-первых, сложной акцентуацией причастий и непоследовательностью правил постановки ударения в этой группе слов, a, во-вторых, незнанием этих правил. C другой стороны некоторые из представленных выше оши-бок вписываются в общий ход изменения русского ударения.

Наши наблюдения позволяют сделать следующий вывод: изменения в акцентной системе русского языка происходят в тех случаях, когда пра-вила его постановки в данной группе слов вызывают затруднения или когда эти правила неестественны современному произношению для носи-телей языка, которые пользуются русским языком подсознательно, упо-требляют формы, с одной стороны противоречащие произносительной норме, но с другой стороны не употребляют форм, противоречащих системе языка (в том числе и акцентной системе), так как все потен-циально возможное в системе языка может появиться в речевом употреб-лении, а со временем может отразиться в изменении языковой нормы.


Брызгунова Е. А., Связь внутренних законов языка с нормой устной и письменной речи,

http://evartist.narod.ru/text12/11.htm. Вербицкая Л. А. (2003), Давайте говорить правильно. Пособие по русскому языку, Москва. Воронцова В. Л. (1979), Русское литературное ударение XVIII – XX вв. Формы словоиз-

менения, Москва. Горбаневский М. В., Караулов Ю. Н., Шаклеин В. М., Не говори шершавым языком

(О нарушениях норм литературной речи в электронных и печатных СМИ), http://gramota.ru/biblio/research/rubric_370/.

Горбачевич К. С. (1971), Изменение норм русского литературного языка, Ленинград. Горбачевич К. С. (1988), Нормы современного русского литературного языка, Москва. Орфоэпический словарь русского языка (1988), Р. И. Аванесов (ред.), Москва. Резниченко И. Р. (2008), Словарь ударений русского языка, Москва. Резниченко И. Р. (2003), Орфоэпический словарь русского языка, Москва. Фомина Т. Г. (2001), Русское ударение: Учебное пособие, Казань. Olechnowicz M. (1977), Akcent rosyjski, Wrocław.


Summary

Joanna Woch

Word stress in verb forms at the end of the 20th and beginning of the 21st centuries: characteristics of changes

The aim of the present paper is to discuss the problem of Russian word stress evolution within verb forms, which has been observed for the last twenty five years. There are certain groups of verbs, in which the word stress changes its place and this process can be caused by different tendencies (intralinguistic and extralinguistic). The stress variants can be observed in the monosyllabic verbs such as дать, пить, the short forms of participles or in the past tense forms. To show the changes in accentuation, the author of the article compares two or-thoepic dictionaries, published at the end of the 20th century and at the begin-ning of the 21st century.

acta universitatis lodziensis folia linguistica...

Documents