Robin Skynner John Cleese

LIFE

AND HOW TO SURVIVE IT

Arrow Books

Random House UK Ltd

1997

Робин Скиннер Джон Клиизжизнь

И КАК В НЕЙ ВЫЖИТЬИздательство Института Психотерапии

Москва2001

Скиннер Р., Клииз Дж.Жизнь и как в ней выжить. — Пер. с англ. М. Ю. Масло-ва. — м.: Изд-во Института Психотерапии, 2001. — 368 с.

Эта книга написана маститым английским психиатром и психотерапевтом Робином Скиннером и его бывшим пациентом юмористом и актером-комиком Джоном Клиизом. Она перекликается с их предыдущей совместной книгой «Семья и как в ней уцелеть».

О чем на этот раз ведут свой интересный диалог два замечательных английских джентльмена? Прежде всего — о душевном здоровье отдельного человека и групп людей любой численности — от семьи до организаций и государств. И находят общие закономерности в функционировании всех этих сообществ. В разделении власти, обязанностей и ответственности. В стимулировании или препятствии росту. В отношении к неизбежным переменам.

А еще беседуют о многих других важных материях, оказывающих огромное влияние на жизнь отдельного человека, семьи, организации и государства, — о юморе, смехе, мифологии и религии, наконец, о взаимоотношениях со смертью.

Перевернув последнюю страницу, читатель поймет, что авторы справились со своей задачей: их книга помогает привнести в жизнь больше смысла, понимания и радости.

ISBN 5-89939-038-7© Robin Skynner and John Cleese, 1993 © Изд-во Института Психотерапии, 2001

1

СодержаниеПредисловие 21. Кому здоровья? 4Послесловие: Надо смеяться 492. Слушай, мама, я председатель международного объединения

61

Послесловие: Сплошная работа и никаких развлечений 983. Позвольте мне пройти: сообща, по одному 105Послесловие: Деньги правят миром 1574. Цена Всего и Ценность Ничего 166Послесловие: Конец? 2165. Всем изменяться, пожалуйста 229

ПредисловиеКогда десять лет назад мы писали книгу «Семья и как в ней уцелеть», мы

хотели в доступной и понятной форме изложить психологические аспекты поведения и функционирования семьи: что позволяет одним семьям жить в мире, а другим — нет и как семья может развиваться и строить более здоровые и счастливые отношения. Мы рассматривали, как влияет родительская семья не только на выбор партнера, но и то, как новые семейные отношения воспроизведут прежние как в плохих, так и в хороших сторонах. Мы изучали семейные табу, подавленные эмоции и исследовали разрушительную природу чувств, скрытых «за ширмой» и не осознаваемых даже самим человеком. Мы объяснили, как эти чувства могут «проецироваться» на окружающих, наших партнеров или «козлов отпущения» внутри семьи, которые приобретают и автоматически воплощают запретные эмоции, бессознательно нами отрицаемые. Мы исследовали уклад человеческой индивидуальности — «ребенка» в человеке, который (если он доминирует) может привести к искаженному восприятию мира, ограниченному собственными потребностями; и «взрослую» составляющую индивидуальности, которая, отрицая «детские» аспекты, может принести не меньший вред человеческим отношениям.

Эти идеи были хорошо приняты, так что «Семья» стала настольной книгой не только для людей, профессионально занимающихся вопросами психического здоровья, но и в непрофессиональной среде. «Жизнь и как в ней выжить» продолжает наше исследование. Эта книга начинается с рассмотрения факторов, влияющих на психическое здоровье личности и семьи, а затем выходит за пределы клинического наблюдения, чтобы упомянуть малоизвестные исследования исключительно здоровых в психическом плане семей. Затем этот подход расширяется за пределы круга семейных отношений: анализируется поведение человека на работе, поведение компаний и организаций, поведение обществ и общественных групп и, сверх того, мирские и духовные связи людей друг с другом и с окружающим миром. Это книга о душевном здоровье человека и групп людей любой численности.

В послесловиях к главам мы рассматриваем вопросы, связанные с основной темой, включая отношение юмора и смеха к душевному здоровью, изменения в современных семейных отношениях, возникающие из-за необходимости зарабатывать на жизнь представителям обоих полов, значение усиливающегося разделения общества на бедных и богатых, а также место смерти в жизни человека.

2

«Семья и как в ней уцелеть» и «Жизнь и как в ней выжить» являются двумя частями проекта, начатого нами весной 1980-го.

Мы хотели в доступной форме донести до широкой публики те идеи, которые испытали на собственном опыте и нашли наиболее полезными, для того чтобы привнести в жизнь больше понимания, смысла и радости. И хотя мы понимаем, что никакого окончательного заключения по столь широкому кругу идей вынести невозможно, сейчас нам кажется, что они достаточно согласуются друг с другом, для того чтобы прояснить многие важные вопросы и стимулировать их обсуждение. Таким образом, мы представляем эту книгу как часть продолжающегося исследовательского процесса, в котором, надеемся, примут участие и другие. Мы с нетерпением ждем отзывов на эту книгу. Вряд ли мы сможем лично связаться со всеми участниками дискуссий, однако мы уже позаботились о координации возможной «обратной связи», чтобы впоследствии выпустить дополненное и улучшенное издание. В любом случае мы надеемся, что многие читатели разделят с нами удовольствие от поиска лучшего понимания этих вопросов.

Робин Скиннер, Джон Клииз ноябрь 1992

3

1. Кому здоровья?Джон. Когда мы писали «Семья и как в ней уцелеть», ты упомянул кое о

чем, что особенно меня заинтересовало, но что мы так и не проследили в той книге. Это касалось исследований семей, отличающихся необычным душевным здоровьем.

Робин. Верно. Это исключительные семьи — просто олимпийские чемпионы.

Джон. Хотелось бы больше узнать о них. Тем более что я никогда не слышал разговоров об этом.

Робин. Действительно, эти исследования почти не упоминаются.

Джон. Любопытно, почему? Казалось бы, всем интересно узнать об исключительно хорошо «устроенных» людях и о том, что такого знают они, чего не знаем мы. Но даже знакомые мне специалисты не знакомы с этими исследованиями. С другой стороны, это странность психиатрии: она основана на изучении людей, у которых не все в порядке, людей, у которых проблем больше нормы.

Робин. Да, в основном это так.

Джон. И чем больше об этом думаешь, тем более странным это кажется. Я хочу сказать, что если ты хочешь написать книгу о том, как писать картины, или играть в шахматы, или быть классным управляющим, то начинаешь с изучения людей, у которых это хорошо получается. Вряд ли будет хорошо продаваться книга под заголовком «Как играть в гольф по-чемпионски — секреты 20 худших в мире игроков».

Робин. Точно. Врачи хотя бы изучают нормального человека — анатомию, физиологию, прежде чем перейти к изучению заболеваний. Психиатры, кажется, заинтересованы почти исключительно в исследовании ненормальных людей.

Джон. А когда я говорил о необычно здоровых в психическом отношении семьях некоторым моим знакомым, они реагировали весьма болезненно. Как ты думаешь, не связано ли это с завистью?

Робин. Продолжай.Джон. Я вот что хочу сказать.

Я знаю, что завидую людям, которые просто плывут по жизни без усилий, занимаясь приятными и полезными делами, не сталкиваясь постоянно с уймой личных трудностей и проблем. Подозреваю, что многие на моем месте реагировали

4

бы так же. Отсюда вопрос: Откуда ты знаешь об этих исследованиях?Робин. Вообще-то я пошел в психиатрию в первую очередь потому, что

интересовался душевным здоровьем, а не душевными болезнями.Джон. Почему, как ты думаешь?Робин. Сколько себя помню, я чувствовал, что не очень-то понимаю других

людей. Часто их поведение казалось мне лишенным смысла. Поначалу я предполагал, что это я был ненормальным. Поэтому мне стало интересно, что же такое нормальность.

Джон. Теперь я уверен, что именно поэтому так заинтересовался психологией в юности. Правда, осознание того, что мой интерес к природе нормальности обращен прежде всего к себе самому, скрывалось под непоколебимой верой в собственную рекордную нормальность. Утрата этой иллюзии на твоей совести.

Робин. Ты имеешь в виду групповую терапию?Джон. Да. Это было в середине семидесятых. Мне нравится думать, что

теперь я опять в норме. Хотя иногда я подумываю назвать свою автобиографию «48 часов ненормальности».

Робин. 72?Джон. Можно и так. Но проблема при обсуждении «нормы» заключается в

следующем: в юности ты предполагаешь, что большинство взрослых вполне нормальны. Только с годами ты избавляешься от этого заблуждения. Я бы сказал, что единственное, что нормально у 90 процентов моих друзей, — это фасад, который они показывают, достаточно симпатичный, чтобы одурачить многих дальних знакомых и подавляющее большинство детей. Но правда в том, что подавляющее большинство людей не считают жизнь такой уж легкой, даже если эти люди вполне обеспечены материально. И это может быть тем более справедливо, если говорить о богатых, сильных и знаменитых. Просто некоторые люди не видят ничего кроме фасада, потому, что сильные часто производят большее впечатление.

Робин. Это верно.Джон. Поэтому мы имеем в виду «достаточно психически здоровый», говоря

о ком-то «нормальный», хотя это и не нормально — считать жизнь очень уж легкой... И куда же мы придем?

Робин. К растерянности. Поэтому, начиная свой тренинг, я искал информацию о действительно психически здоровых людях и был удивлен, обнаружив, что этот предмет почти полностью игнорируется. Нашлась только пара небольших весьма умозрительных статей. Но гораздо позже в Америке я обнаружил два важных проекта — один в Тимберлоуне, Даллас, который я несколько раз посещал, и один проект длительных наблюдений за выборкой здоровых и успешных выпускников Гарварда.

Джон. Таким образом, то, что ты собираешься мне рассказывать, основано на материалах этих проектов?

Робин. Только отчасти. Эти идеи являются моей собственной попыткой свести воедино все, что я узнал из разных источников: результаты исследований, опыт почти 40 лет работы по оказанию помощи отдельным людям и семьям в улучшении их душевного здоровья, результаты обсуждений с коллегами и друзьями, опыт семьи, в которой я вырос, и семьи, частью которой я был как отец. И, конечно, то, что я понял в ходе своей борьбы за собственное душевное здоровье.

Джон. Хорошо. Может быть, тебе начать с обзора твоих идей об исключительном душевном здоровье? Они удивительны, или очевидны, или что?

5

Робин. Все вместе. Конечно, чем ближе ты с ними знакомишься, тем больше все начинает сходиться, но в начале кое-что даже кажется немного шокирующим.

Джон. Есть ли общий принцип для необычно здорового поведения?Робин. Может быть, и нет! Ведь книга по результатам первых исследований

в Тимберлоуне называется «Не единая нить» как раз потому, что исследователи так и не смогли найти способ выразить обычным языком то, что объединяло все результаты исследований этих необычных семей. Поэтому нам придется рассматривать разные аспекты один за другим.

Джон. С чего же мы начнем?Робин. Я хотел бы кое-что уточнить перед тем, как мы отправимся в путь.

Первое: пытаясь описать исключительное душевное здоровье и сравнить его с нездоровьем, а также со «средним» состоянием между ними, в котором большинство из нас пребывает большую часть времени... трудно не изъясняться так, будто эти состояния сильно отличаются друг от друга и принадлежат разным людям. Уровень нашего душевного здоровья все время меняется. Все мы чувствуем себя здоровее в наши лучшие минуты, когда у нас хорошее настроение, когда дела идут прекрасно, когда нас любят и ценят, когда у нас все получается. И гораздо хуже — в условиях стресса, когда нет наших привычных источников поддержки, когда мы «расклеились» и «встали не с той ноги». В то же время уровень нашего душевного здоровья не одинаков в разных областях нашей деятельности. В целом «средний» человек может быть исключительно душевно здоров в одном и душевно неблагополучен в другом.

Джон. И очевидно, что общий уровень может меняться со временем. Иначе ты бы остался без работы. Я имею в виду, что люди могут становиться душевно здоровее, не так ли?

Робин. Судя по моему опыту, несомненно. Но здесь есть еще одна деталь. Основные исследования касаются достаточно привилегированных групп, включающих белых людей среднего класса, вполне обеспеченных материально (хотя другое исследование касается черных пролетариев, проживающих в бедных районах). Я должен добавить, что высокий уровень душевного здоровья может представлять интерес только для людей, обеспеченных физической безопасностью, достаточным количеством еды, крышей над головой и определенным уровнем комфорта.

Джон. Ясно. Еще ограничения?Робин. Пока нет.Джон. Хорошо. Расскажи мне об этих душевно здоровых людях и их семьях.

Что в них самое удивительное?Робин. Эти особенно здоровые душевно семьи отличаются необыкновенно

позитивным отношением к жизни и к другим людям. В общем, они производят впечатление людей, радующихся самим себе, друг другу и проявляющих открытость и дружелюбие к окружающим.

Джон. Это явно не британские журналисты.Робин. Просматривая видеозаписи об этих семьях, я ловил себя на мысли о

том, как было бы здорово иметь таких соседей. Нельзя не испытывать теплые и дружеские чувства в ответ на их поведение. В самом деле, исследования показывают, что они особенно высоко оцениваются в своих сообществах.

Джон. Означает ли это, что они часто обжигаются? Я имею в виду, что мир может поворачиваться весьма неприятной стороной.

Слишком открытый, слишком оптимистичный подход к людям может оказаться нереалистичным.

6

Робин. «Оптимизм» в данном случае не совсем точное слово, потому что оптимист или пессимист — это человек, который видит мир с одной стороны. Но одно из мерил душевного здоровья — это степень, до которой люди могут видеть мир таким, какой он есть, не искажая его на потребу своему воображению. А члены душевно здоровых семей весьма реалистичны. Они знают, что люди могут быть хорошими и плохими и не заблуждаются на этот счет. Но принимают людей такими, какие они есть, со всем плохим и хорошим. И они предпочитают давать кредит доверия людям, первоначально проявляющим недружелюбие. Они обращаются к незнакомцам открыто и благожелательно и не отступают поспешно, не получив благожелательной ответной реакции.

Джон. То есть если внешне недружелюбный сосед просто немного застенчив или перестраховывается, помня предыдущие жизненные неудачи, то эта застенчивость или излишняя осторожность будут преодолены предлагаемым дружелюбием?Робин. Да. В результате эти семьи получают позитивный отклик от всех, потому что их поведение будит в людях лучшие чувства.Джон. Ну и что здесь особенного? Мы все знаем, что при позитивном подходе к людям легче получить позитивную ответную реакцию. Это же просто «Как дружить с

людьми и оказывать на них влияние».Робин. Верно, но ты говоришь о старании быть милым. Важной деталью

поведения этих здоровых людей является не то, что они поступают не так, как мы, а то насколько легко и последовательно они способны это делать. Необычны степень их открытости и дружелюбия, а также то, насколько естественным им кажется подобное поведение.

Джон. Ты хочешь сказать, что они не прилагают специальных усилий, чтобы вести себя воспитанно и дружелюбно?

Робин. Именно так. Кажется, что им это ничего не стоит. Их поведение не создает ощущения наигранности, как это бывает при общении с людьми, прошедшими тренинг по методу Дэйла Карнеги, или с людьми «религиозными» — изо всех сил демонстрирующими христианское отношение к окружающим. Действительно душевно здоровые люди не ведут себя так, словно отдают свое доброе отношение в надежде получить его обратно — хотя, конечно, именно так и происходит. Это больше похоже на то, как будто радость жизни дана им в таком изобилии, что они могут позволить себе роскошь просто делиться ею. Как некоторые очень богатые люди, которые жертвуют большие деньги на благотворительность, зная, что у них все равно остается достаточно для себя. Это можно назвать «философией достатка».

Джон. И, конечно, во многих случаях мотивом «хорошего поведения» является наше желание получить одобрение окружающих. Но эти люди кажутся достаточно уверенными в себе, чтобы не нуждаться в чужом одобрении — их дружелюбие не является средством манипуляции.

7

Робин. Нет, оно кажется непринужденным. Конечно, им нравится чужое одобрение, но они не охотятся за ним.

Джон. Ну и как, по сравнению с этим очень открытым, непринужденным и дружелюбным поведением, ведут себя другие люди на разных уровнях душевного здоровья?

Робин. Для начала рассмотрим наихудший случай. В очень нездоровых семьях отношение к другим людям, как правило, сильно негативное. По моему опыту — и большинство психиатров, умеющих заглядывать вглубь и не верить всему, что им говорят, согласились бы со мной — в семьях, где хотя бы один из членов психологически очень неблагополучен, часто проявляют сильные отрицательные эмоции как по отношению друг к другу, так и по отношению к посторонним.

Джон. Ну, а как насчет средних людей? К которым, я полагаю, относимся и мы, не так ли?

Робин. Так. Рассматривая «средние» семьи как подавляющее большинство людей, находящихся в середине шкалы душевного здоровья, в отличие от меньшинства, расположенного на «очень здоровом» и «очень нездоровом» концах, мы не обнаружим описанных мной сильно выраженных отрицательных эмоций — за исключением, быть может, отдельных случаев: вследствие сильного стресса или возбуждения. Но не найдем мы и выраженного позитивного отношения, характерного для семей с высоким уровнем душевного здоровья, хотя обычные семьи тоже могут вести себя так иногда: при добром расположении духа, или в какой-то день, когда всё идет хорошо, или при «особых обстоятельствах».

Джон. И что это значит? Каковы в действительности средние семьи?Робин. Их отношение к посторонним в основе своей несколько

недоверчивое. Конечно, большую часть времени это тщательно скрывается. Но под внешними вежливостью и дружелюбием присутствуют настороженность и расчетливость. Словно мы ощущаем ограниченность хорошего в мире и поэтому постоянно вынуждены быть настороже, чтобы кто-то не ухватил нашу долю. Это ближе к подходу «а что я с этого буду иметь» даже по отношению к супругу или ребенку, не говоря уже о соседе или незнакомце. Отношения рассматриваются почти как деловые договоренности, участники которых тщательно следят за тем, чтобы получить не меньше, чем вложили, а то и чуть больше — иметь пусть маленькую, но прибыль.

Джон. Да, не очень приятно это признавать, но похоже, что чаще всего именно так я и поступаю — кроме случаев, когда у меня очень хорошее настроение. Обычно я стараюсь в разумных пределах проявлять дружелюбие и симпатию к другим людям, но если не получаю достаточно скорой позитивной реакции, то теряю желание быть «приятным». Я просто отключаюсь и соблюдаю минимальные правила вежливости. С другой стороны, как ты и описываешь, я замечал, что в условиях стресса становлюсь очень «деловым» в личных отношениях: «Я сделал для тебя и то, и то, и это, а что сделал ты?». Полагаю, что такие отношения просто передаются из

8

поколения в поколение. Большинство моих знакомых могут вспомнить, как их родители говорили «После всего, что я для тебя сделал...» или «Ты будешь ценить меня только после моей смерти...». Но ты говоришь, что в действительно здоровых семьях это не так.

Робин. Не похоже, чтобы они занимались подсчетами, сводили баланс или вели эмоциональную бухгалтерию. Как я уже сказал, они ведут себя так, будто обладают таким изобилием доброго отношения и радости жизни, что могут легко всем этим делиться — просто потому, что им так хочется, без всякого расчета.

Джон. Итак... это первая характерная особенность душевно исключительно здоровых семей. Какова же вторая?

Робин. Вторая особенность гораздо удивительней. Я помню, что когда впервые прочитал об этом, то испытал небольшой шок, и понадобилось некоторое время, чтобы я свыкся с идеей. «Любовь», присутствующая в этих семьях в таком изобилии, существенно отличается от того, что большинство из нас понимает под этим словом.

Джон. Как так?Робин. Ну, одним из значений слова «любовь» является стремление к

близости. Но близость можно понимать двояко. Это может быть наслаждение тесной связью или зависимость, чувство столь сильной привязанности к другому человеку, что нам трудно без него обходиться. Для некоторых людей это может означать даже слияние, постоянную потребность друг в друге и страдания в отсутствии другого, что, конечно, ведет к собственничеству и ревности.

Джон. И что удивительного в «любви» в этих здоровых семьях?Робин. Она включает в себя близость и удаленность. Они способны на

тесную связь и сильную привязанность; но они также ощущают себя самодостаточными, уверенными в себе и свободными, так что не нуждаются друг в друге отчаянно. Находясь в разлуке, они вполне обходятся; им вполне достаточно собственного общества.

Джон. Они не «скучают» друг о друге?Робин. Это зависит от того, что ты понимаешь под словом «скучать».

Конечно, они с теплотой вспоминают о партнере; им нравится думать о нем и том приятном, что с ним связано. Но они не «скучают» о партнерах в смысле ощущения себя несчастными или неспособными радоваться тому хорошему, что у них есть в данный момент.

Джон. Тогда до какой степени они эмоционально независимы, то есть насколько у них отсутствует ощущение «нужды» друг в друге?Робин. Счастье, которое приносят их отношения, является для них роскошью, подарком. Поэтому их остальная жизнь не отравлена страхом неудачи, тревогой о том, как они будут жить, если потеряют своего партнера. И, конечно, чем больше человек радуется жизни

и чувствует уверенность в себе, будучи один, тем более интересной личностью он становится и тем большим он может поделиться со своим партнером при

9

следующей встрече.Джон. И, с другой стороны, если двое в супружеской паре действительно

эмоционально независимы, то вместе они не чувствуют себя связанными потребностями друг друга — им не приходится следить за тем, что каждый говорит

или делает, чтобы не нанести ущерб этим потребностям. Поэтому каждый из них свободен быть самим собой.

Робин. То же самое происходит, когда мы даем другим членам семьи место для занятий их собственными делами, чтобы они не ходили друг за другом, как собаки вокруг обеденного стола, боясь что-нибудь пропустить.

Джон. Правильно. И как это влияет на близкие отношения?

Робин. Они могут быть одни, если им захочется, не ощущая при этом вины перед любимым человеком, поэтому они чувствуют себя в безопасности, отдаваясь более тесной связи.

Джон. Ты хочешь сказать, что они не боятся оказаться неспособными разъединиться и вернуть свою независимость, если слишком сблизятся?

Робин. Именно. Поначалу это кажется парадоксом, но на самом деле очевидно, что чем больше «разъединенности» на одной чаше, тем больше «соединенности» — на другой.

Джон. Таким образом, чем больше ты «нуждаешься» в других людях, тем больше тебе приходится их контролировать?

Робин. Разумеется. И наоборот: чем более ты уверен в своей самостоятельности, тем меньше тебе необходимо контролировать партнера. Вы можете просто наслаждаться друг другом, вместо того чтобы испытывать ощущение нужды и беспокойства о том, получишь ли ты желаемое. Затем это удовольствие будет поддерживать вас обоих и давать больше уверенности при разлуке. Восходящая спираль вместо нисходящей, «порочный круг» на основе взаимозависимости.

Джон. Не мог бы ты рассказать об этой спирали зависимости подробней?Робин. Когда отношения основываются на сильной взаимозависимости,

каждый из партнеров старается привязать другого, демонстрируя свою незаменимость. Чтобы это выглядело убедительным, партнеры не должны показывать, что им хорошо в разлуке. Поэтому они отказываются от собственных интересов и друзей, что, в свою очередь, и делает их более взаимозависимыми и беспомощными!

Джон. Отказ от собственных интересов все больше парализует их?Робин. И отношения становятся все более скованными.Джон. Я помню, что впервые познакомился с идеей эмоциональной

независимости, занимаясь в твоей группе в 1975 году, и был почти напуган мыслью о том, что сильная потребность в ком-то не является пробным камнем истинной любви!

Робин. Ты помнишь, что тебя испугало?

10

Джон. Ну, во-первых, тождество истинной любви и глубокой эмоциональной зависимости казалось почти священным. Я был глубоко предан

этой идее. Хотя никто не учил меня этому, даже не произносил вслух. Это было частью полученного в семье воспитания. Тогда как альтернатива — более разделенные и эмоционально независимые отношения — казалась абсолютно бессердечной. Ничего общего с «любовью»!Робин. Вот что я имел в виду, говоря о том, что некоторые из этих идей кажутся шокирующими. Так я и чувствовал себя, когда тридцать пять лет назад прочел самый первый отчет об исследованиях в области исключительного душевного здоровья. Для иллюстрации в статье

упоминалось, что в случае смерти одного из супругов в такой семье оставшийся партнер глубоко скорбел о потере в течение некоторого времени, но затем успешно приходил в себя... и строил новые отношения и продолжал жить без особых затруднений. Я помню, что сама мысль об этом причинила мне боль. Я почувствовал, что это может быть правдой; но мне понадобилось много времени, чтобы понять: это действительно правильно с точки зрения душевного здоровья.

Джон. Все это бьет по идее романтической любви, не так ли? «Быть созданными друг для друга», «Я умру без тебя», «Во всем мире есть только ты одна»... и все такое.

Робин. Да. Некоторые пары в ходе терапии годами отчаянно сопротивлялись самой мысли о том, что можно быть действительно независимыми и в то же время глубоко и тесно связанными друг с другом, потому что им было трудно принять совместимость этих двух аспектов.

Джон. Ну, хорошо, а как «эмоциональная независимость» согласуется с верностью? Можно ли сказать, что менее зависимые друг от друга люди больше смотрят на сторону?

Робин. Мой опыт изучения душевно здоровых пар показывает, что их союз более прочен, так как основан на свободном выборе. Они не гуляют на стороне, потому что им это не нужно, и одна из причин состоит в том, что они могли бы, если бы захотели. Но они ценят партнера, с которым связали себя, выше такой возможности. Результаты исследований подтверждают это. Они демонстрируют образцы долгосрочной супружеской верности у наиболее душевно здоровых пар.

Джон. Вот как?Робин. Это можно сравнить с оценками неверности по исследованиям

11

населения Великобритании в 1992 г. (большинство относится к средней части шкалы): минимум 40 процентов у женщин и 75 процентов у мужчин...

Джон. Я знаю, ты считаешь, что верность важна. Но почему? Потому ли, что неверность неминуемо ведет ко лжи, разрушающей доверие и близость?

Робин. Ложь означает, что ты не можешь быть открытым, не можешь быть вполне самим собой, что, конечно делает настоящую близость невозможной. Если люди душевно здоровы, они будут откровенны, говоря о своих привязанностях. А так как они не обременены сильной эмоциональной зависимостью, у них не возникнет причины, по которой влечение к представителю противоположного пола, не являющемуся постоянным партнером, должно создать проблему. На самом деле, с моей точки зрения, это могло бы обогатить их отношения, заставить быть более внимательными друг к другу. Но реальное вступление в другую половую связь — другое дело, потому что в этом случае ни те, ни другие отношения не достигают пика своих возможностей. Я полагаю, что душевно здоровые пары делают свой выбор, исходя не из чувства вины или страха перед реакцией партнера, а потому, что существующие отношения так богаты, что они хотят сохранить их и сделать еще богаче.

Джон. Интересно. Я не собираюсь оспаривать заслуги эмоциональной зависимости, потому что полностью разделяю твою точку зрения. Я только хочу напомнить, как много несчастий приносит идеализация этой зависимости. Возьмем великие сочинения о любви — «Ромео и Джулъета», «Травиата», «Анна Каренина», «Кармен», «Антоний и Клеопатра», «Аида», «Доктор Живаго», «Тристан и Изольда» и т. п. При их упоминании у людей появляется мечтательность во взгляде, они говорят: «О, это так прекрасно, так романтично». Так вот, ничего прекрасного в них нет. Это все повествования о неизбывных муках. Ни в

одном из них не найдется и десяти минут простого, каждодневного счастья. Как правило, герои ухватывают кусочек запредельного экстаза, сопровождаемый беспросветными страданиями. Их закалывают, замуровывают, они бросаются под поезд, натравливают на себя змей, принимают яд, умирают от чахотки или отрекаются друг от друга в агонии. Они убеждены, что могут обрести счастье только с одним человеком, которого умышленно выбирают по признаку недостижимости. Так почему считается, что вся эта эмоциональная зависимость с сопровождающими ее страданиями тождественна истинной любви?

Робин. Ну, в конце концов, самая первая любовь, которую мы испытываем, — любовь к матери, именно такая. В начале жизни мы действительно полностью зависимы и действительно сильно страдаем, если матери нет рядом, когда мы в ней нуждаемся. И хотя мы, естественно, всегда нуждаемся в любви и поддержке, но если не вырастаем из этих детских требований, то продолжаем так же обращаться с нашими партнерами, пытаясь заставить их по-родительски заботиться о нас и чувствуя себя в опасности, если такой заботы нет.

Джон. И такая любовь позволяет нам чувствовать себя «особыми», не так ли? Все маленькие дети требуют к себе исключительного внимания. Но действительно душевно здоровые семьи не верят, что страдание добавляет смысла

12

их жизни.Робин. Так. Не будучи столь зависимы, они не нуждаются в том, чтобы

оправдывать свои ребяческие требования страданиями из-за того, что эти требования не удовлетворяют.

Джон. Теперь позволь спросить о том, что меня сильно заинтриговало. Даже самые здоровые душевно люди иногда нуждаются вэмоциональной поддержке, чтобы пережить какие-то тяжелые времена. И, будучи душевно здоровыми, они не испытывают трудностей, обращаясь за такой поддержкой к партнеру, который, являясь также душевно здоровым, в свою очередь, не испытывает проблем, оказывая такую поддержку. Каково же здесь отличие от модели отношений с сильной взаимозависимостью («слиянием» партнеров)?

Робин. Душевно здоровые партнеры могут прямо попросить друг друга о поддержке в случае необходимости и спокойно принять отказ, если партнер по какой-либо причине не может ее оказать. Отношения не строятся на основе притворства и фантазий. Нет борьбы, как это бывает у менее здоровых душевно людей, в которой каждый пытается заставить партнера удовлетворять свои требования, одновременно избегая осознания собственных обязательств и постоянно доказывая свою необходимость партнеру. В большинстве случаев душевно здоровые люди при необходимости способны получать и оказывать поддержку. Именно поэтому им не нужно цепляться друг за друга и демонстрировать отчаянную потребность в партнере.

Джон. И поэтому они легче переносят смерть близкого человека и быстрее вступают в повторный брак, чем менее здоровые душевно.

Робин. В основном да. Но здесь срабатывают несколько факторов. Во-первых, в силу их теплого и дружелюбного отношения к людям, у них всегда много друзей, способных оказать значительную эмоциональную поддержку, так что они не чувствуют себя внезапно покинутыми и отрезанными от источников любви. Во-вторых, испытываемая ими скорбь ближе к жалости по отношению к умершему, нежели к самому себе, потому что они уже знают, что могут быть самодостаточными.

Джон. Да, но они должны испытывать тем более глубокое сожаление из-за того, что их отношения были столь исключительно счастливыми.

Робин. Здесь странный парадокс. Часто легче пережить утрату чего-то хорошего, чем оправиться от чего-то плохого.

Джон. Кажется, я знаю, что ты имеешь в виду. В прошлом мне иногда было трудно прервать неудачно сложившиеся отношения, потому что... меня как будто принуждали возвращаться к ним снова и снова, чтобы просто доказать, что они могли сложиться удачнее.

Робин. Именно. С другой стороны, если у тебя было что-то настолько хорошее, что ты чувствуешь себя счастливым, даже просто думая об этом, тебе легче принять, что это хорошее не может продолжаться вечно. Потому что ты уже так много получил и воспоминания об этом хорошем поддерживают тебя. Например, когда пять лет назад умерла моя жена, я обнаружил, что моя скорбь из-за этой утраты несла в себе частицу радости, когда я вспоминал обо всем хорошем,

13

что мы пережили вместе. Это не только смягчало боль утраты, но и в каком-то смысле ощущалось как еще одно приятное переживание, связанное с ней.

Джон. ...Ты знаешь, когда умер Грэхем Чепмен, я обнаружил, что вспоминаю свои денечки в Монти Питон и лучше, чем прежде, осознаю, насколько они были радостными.

Робин. Конечно. Как ни странно, легче отказаться от действительно хороших отношений, потому что воспоминания о них позитивны. Ты не ощущаешь вины за то, что они не сложились, и не пытаешься их как-то склеить. И, опять-таки, более здоровым душевно людям легче скорбеть, чем тем, кто находится ближе к середине шкалы. Они могут испытывать даже более глубокую скорбь просто потому, что ярче переживают эмоции, связанные с утратой... И, конечно, это значит, что они быстрее оправятся от нее и смогут радоваться жизни, чем это кажется возможным для «средних» людей. Потому что, как мы говорили в «Семье», скорбь об утрате помогает ее пережить.

Джон. В то время как люди, боящиеся печали, могут подключить все свои средства защиты, чтобы избежать этого чувства, и поэтому потратить годы и годы, чтобы оправиться от утраты?

Робин. Если у них это вообще получится.Джон. Скажи мне, до какой степени ты оправился от смерти жены?Робин. Примерно через два года после ее смерти я почувствовал большой

прилив жизненной энергии. И понял, что (как и описывают книги по психологии утраты близких) шок потери привел к временной подавленности в моем физическом состоянии. Но, как ты знаешь, мы вместе старались свыкнуться с мыслью о ее возможном конце, с самого начала ее болезни не пытаясь отвернуться от этой боли. Поэтому я был психологически подготовлен к тому, что произошло, и справился с этим гораздо лучше, чем ожидал. Как я говорил, приятные воспоминания обо всем хорошем в совместно прожитой жизни, казалось, утишали скорбь. Временами я чувствовал, что соскальзываю к очень негативным эмоциям, но понимал, что это проявление жалости к себе, и они абсолютно деструктивны. Центром их был я сам, а для жены места не оставалось. Поэтому я не давал им воли.

Джон. Но подожди минутку, Робин. Если скорбь — это естественная человеческая реакция на утрату и способ пережить ее, то как ты отличаешь такую печаль... от жалости к самому себе?

Робин. Скорбя, ты принимаешь утрату. Ты не бежишь от естественных страданий, которые она причиняет тебе, и думаешь больше о том, кого потерял, а не о себе. Ты позволяешь страданию влиять на тебя, изменять тебя. В конце концов, оно отпускает тебя. И наоборот: ты ощущаешь жалость к себе, когда не принимаешь утрату. Вместо того чтобы позволить чувствам изменить тебя, ты желаешь, чтобы мир изменился; ты хочешь заставить часы пойти назад, как будто утраты не было. К сожалению, во многих книгах о психологических аспектах утраты близких эта разница не разъясняется, так что можно принять чувство жалости к себе за добродетель.

Джон. Это может показаться странным вопросом, но... не испытывал ли ты временами чувства, что тебе следовало бы страдать больше?

Робин. Полагаю, что так могло случиться, если бы мне не было хорошо известно, что скорбь не обязательно должна быть вечной. Но я думаю, что некоторые люди были слегка шокированы тем, что я по видимости страдаю меньше, чем они ожидали.

Джон. Ты хочешь сказать, что они считали тебя бессердечным из-за того,

14

что ты не выставлял напоказ свои чувства?Робин. Да, и я почти уверен, что их неодобрение могло повлиять на меня —

возможно, вызвать чувство вины — и, таким образом, подтолкнуть к упоению жалостью к себе, как будто это действительно правильно.

Джон. И многие люди не одобряли твое отношение?Робин. Я помню, что ты точно был не из их числа. На самом деле

большинство окружающих радовались за меня, хотя и были слегка удивлены. Возможно, это помогало им надеяться, что они смогут так же пережить аналогичную утрату. И я чувствовал, что этих людей больше заботит моя персона, чем их собственные.

Джон. Как ты думаешь, почему некоторым не нравилось твое отношение?Робин. О тех, кто был шокирован этим, я уже знал, что они стараются

отстранять свои чувства и боятся даже мыслей о собственной смерти или потере близких, так что мое поведение их пугало. Думаю, они чувствовали бы себя лучше, если бы я сильнее переживал свое горе... Потому что тогда они смогли бы перенести свои чувства, связанные с этим, с себя на меня... и сосредоточиться на жалости ко мне вместо беспокойства о том, как они сами смогли бы пережить подобную ситуацию.

Джон. Вот как? Чувство утраты так пугало их, что они хотели, чтобы ты переживал его за них?

Робин. Да. В обществе этих людей мне было тяжелее. Они явно полагали, что «поддерживают» меня, говоря о том, как это должно быть ужасно и как им меня жаль. А если я сопротивлялся их «поддержке», то они, похоже, чувствовали себя очень неудобно. Ведь в этом случае им самим приходилось иметь дело с теми неприятными чувствами, которые я отказывался переживать за них, и они не могли не замечать, что не справляются с этими чувствами.

Джон. То есть между вами шла борьба за то, кто должен переживать эти неприятные чувства, и они чувствовали себя неуютно, если не могли переложить их на тебя.

Робин. Так это выглядело.Джон. Ну, хорошо. Мы вспомнили о твоей утрате, потому что ты сказал, что

второй характерной особенностью исключительно здоровых душевно семей является необычно независимая манера их любви друг к другу. А что еще особенного ты можешь рассказать об этих счастливых людях?

Робин. Ну, две следующие характерные черты связаны между собой, и нам придется рассматривать их вместе. Они обе относятся к принятию решений в семье.

Джон. Как распределяется власть?Робин. В некотором смысле, да. Первая — явно выраженное главенство

родителей в семье. Не подвергается сомнению, что родители командуют в семье, что они отвечают за детей и что дети должны повиноваться безоговорочно.

Джон. Странно. Звучит несколько старомодно.Робин. Теперь выслушай вторую половину. В этих семьях не исповедуется

принцип «дети должны быть видны, но не слышны».Перед тем, как принять решение, родители всегда подробно советуются с

детьми — даже с самыми младшими. Все члены семьи могут открыто высказывать свое мнение. Дети могут обсуждать не только сами решения, но и то, как родители пользуются своей властью при их принятии! Поэтому, как ты можешь догадаться, дети в таких семьях придерживаются весьма искренних взглядов, а родители одобряют и поддерживают их в этом. Они хотят именно такого положения вещей в семье.

15

Джон. Но если вся семья не может прийти к соглашению...Робин. ...или в случае крайней необходимости, считается, что дети должны

заткнуться и делать то, что им говорят.Джон. А как сами дети относятся к подобным случаям?Робин. Удивительно, но, может быть, из-за того, что в обычных ситуациях к

их мнению так внимательно прислушиваются, они вполне готовы подчиниться родительской власти. Даже тогда, когда это идет вразрез с их желаниями.

Джон. Готов побиться об заклад, что им приходится учиться этому. Ничего общего с инстинктивной реакцией ребенка, не так ли?

Робин. Конечно, нет. Маленькие дети всегда пытаются манипулировать своим родителями, если у них это получается. Они стараются перетянуть одного из родителей на свою сторону. Но в очень здоровых семьях союз родителей так крепок, что ребенку не удается их разделить. Манипулирование не срабатывает, так что дети могут расслабиться с сознанием того, что их мнение всегда выслушают, но ответственность за окончательное решение передается родителям. При работе с этими семьями я заметил, что дети всегда принимали родительскую власть, если я давал им возможность покомандовать, и чувствовали себя комфортно, осознавая свое положение. Когда детей спрашивали о том, что нужно делать родителям для решения возникшей в семье проблемы, они часто открыто высказывались за необходимость укрепления родительского союза.

Джон. То есть дети могут откровенно высказывать свое мнение, но не имеют очень большого влияния.

Робин. Не больше, чем они готовы принять. И в этом одна из причин того, что они вырастают психически здоровыми. Дети, научившиеся «разделять и властвовать», противопоставляя одного из родителей другому, пугаются не только власти, которую им это дает, но и вреда, который они могут причинить отношениям между родителями и стабильности в

семье. Это приводит к тому, что они чувствуют незащищенность и беспокойство, а отсутствие должного контроля затрудняет для них выработку навыков самодисциплины.

Джон. Расскажи подробнее об этом крепком родительском союзе. Как распределяется власть между ними?

Робин. Одним из наиболее интересных открытий является то, что в наши дни в наиболее душевно здоровых семьях мама и папа делят власть практически поровну. Исследовательская группа в Тимберлоуне обнаружила значительные изменения мужской и женской ролей в семейных отношениях за прошедшие годы. В своем первом отчете в 1976 г. они указывали, что не было ни одной пары, в которой не наблюдалось бы традиционное распределение мужской и женской ролей, при котором мужчина, а не женщина является кормильцем в семье. Но в последних отчетах об исследовании исключительно здоровых семей, изучая пары, родившиеся в начале шестидесятых, они обнаружили, что две трети женщин были заняты на работе, а некоторые имели самый высокий заработок в семье.

16

Джон. В таком случае ответьте на один вопрос, доктор Скиннер. В прошлом я слышал, как вы утверждали, что лучше, если отец берет на себя основную ответственность за порядок и дисциплину в семье.

Робин. Да, в течение долгого времени я как бы исповедовал два противоположных подхода к этому вопросу. В некоторых случаях я придерживался взгляда, что отец должен командовать — в том смысле, что он должен иметь право решающего голоса, когда нет другого пути разрешить противоречия. Я пришел к этому выводу потому, что когда мы начинали рассматривать всю семью как единое целое, то половина их проблем быстро разрешалась, если основная ответственность за порядок и дисциплину передавалась от матери к отцу. Но в других случаях я действовал так, как если бы верил, что родители должны делить власть поровну.

Джон. То есть интуитивно ты предлагал разным семьям различные подходы, но не мог объяснить почему?

Робин. Да, и как раз исследования исключительно здоровых семей помогли мне прояснить эту путаницу. Я понял, что оба этих на первый взгляд противоречивых подхода могли быть верными. То, какой из них лучше работал, зависело от уровня душевного здоровья семьи. Исследования показали, что даже жесткая псевдовоенная иерархия, при которой один из родителей играет роль диктатора, по крайней мере лучше, чем хаос и беспорядок, царящие в большинстве неблагополучных семей — тех, которые профессионалы называют «пограничными» или «мультипроблемными».

Джон. Потому что необходим хоть какой-то порядок, прежде чем что-либо строить.

Робин. Да. Но, конечно, авторитарный стиль поведения является только первым шагом на пути к улучшению. Я обнаружил, что семьи, в которых наилучшие результаты получались при передаче полноты власти отцу, были более дезорганизованными и неблагополучными в психологическом плане. Я часто сталкивался с ними в своей практике в бедняцких районах Лондона.

Джон. Ты сказал «часто». Там много таких семей?Робин. Да. Как ты увидишь далее, существенно меньше шансов обрести

душевное здоровье в условиях бедности. Хотя, конечно, богатство ни в коем случае не является гарантией душевного здоровья. Мне приходилось оказывать помощь и некоторым обеспеченным семьям со схожими проблемами...

Джон. Владельцы газет, диктаторы, киномагнаты...

Робин. Часто люди, возглавляющие крупные организации, члены правительства или «капитаны» промышленности.

Джон. Конечно, чем больше власти, тем легче ее использовать для того, чтобы скрыть собственную неполноценность, не так ли?

Робин. Несомненно. Одно из значительных преимуществ возможности быть большой шишкой, командовать всеми и всем — то, что ты всегда можешь делать все по-своему. Ты никогда не чувствуешь неудовлетворенности. И если ты просто выросший ребенок, не способный совладать с малейшим разочарованием, то обладание властью на работе, где подчиненные пляшут перед тобой на задних

17

лапках, позволяет чувствовать себя сильным и защищает от необходимости признать эту детскую слабость.

Джон. Попытался бы ты поставить такого человека во главе семьи?Робин. Я, может быть, поощрил бы его взять на себя больше

ответственности, потому что такой человек часто сваливает все на мать семейства и ведет себя дома как еще один ребенок. В результате мать не получает реальной поддержки, подвергается перегрузке, чем и пользуются дети. Конечно, мне пришлось бы помочь отцу обрести больше уверенности в себе и самоконтроля, прежде чем он смог бы играть более важную роль в семье.

Джон. То есть некоторые из наблюдавшихся тобой семей были дезорганизованы и нуждались в ком-то, кто мог взять на себя командование?

Робин. Да, но многие обращавшиеся ко мне семьи были куда более благополучны. Они жаловались на менее серьезные проблемы; часто семья была хорошо и эффективно организована и ее члены добились успеха вне семейной жизни. Но они чувствовали себя подавленными и просто неспособными радоваться жизни. Они не были рады друг другу. С такими семьями, расположенными ближе к середине шкалы, мне приходилось делать упор на том, чтобы «ослабить поводья» и выработать более демократичную структуру управления в семье. Часто это означало помощь в уравнивании родителей и разделении власти между ними.

Джон. Таким образом, ты инстинктивно пытался навести порядок там, где был хаос; а затем, наведя порядок, ты старался привнести в него толику демократии. Звучит как история политики.

Робин. Ну, я полагаю, что некоторые принципы применимы для групп любой величины. Мы еще придем к этому далее, в главе 3.

Джон. Я хотел бы подробнее узнать об этом балансе между родителями. Что говорят результаты исследований о роли матери в развитии ребенка по сравнению с отцом?

Робин. Рискуя показаться банальным, на основании собственного клинического опыта могу заявить, что матери лучше обеспечивают ребенку заботу, поддержку и комфорт, принимая и любя ребенка безусловно, так что он растет с ощущением собственной воспринятости и востребованности. А отцы, в общем случае, лучше способны на более объективную, беспристрастную любовь, более условную в смысле требований к ребенку по выработке самодисциплины и обучению соблюдать общественные правила. Я думаю, что это логически следует из того факта, что в большинстве семей мать изначально более тесно связана с ребенком, тогда как отец более отстранен эмоционально и больше относится к внешнему миру. Однако есть много исключений; некоторые матери отличаются отцовским отношением к детям, а некоторые мужчины — более материнским, чем большинство женщин. Так что это только общие рассуждения.

Джон. А что еще говорится в исследованиях душевно здоровых семей на эту тему?

Робин. Некоторые результаты весьма неожиданны. Например, в одном исследовании автономность детей — их уверенность в своих силах и способность действовать самостоятельно — особенно связывалась с ролью матери.

Джон. Воспитание независимости от окружающего мира?Робин. Да. Если она сама достигла высокого уровня автономии, то это

позволяет детям следовать ее примеру.Джон. «Автономия» понимается как противоположность «зависимости»?Робин. Более или менее. Но исследования показали, что, даже не обладая

высоким уровнем автономии, мать могла неплохо справляться с воспитанием в

18

детях уверенности в себе и независимости, если сама была в достаточной степени обеспечена любовью и поддержкой.

Джон. То есть достаточно зависимые друг от друга родители могут вырастить детей более автономных, чем они сами, при условии, что они поддерживают друг друга?

Робин. Да, могут.Джон. Отлично. В таком случае, надеюсь, это именно то, что я и делаю!Робин. Видишь ли, если ты готов признать свои личные проблемы, то ты

можешь держать их при себе и не переносить на детей.Джон. Это воодушевляет. Ну хорошо, если мать особенно связана с

автономией детей, то на что особенно влияет отец?Робин. В этой части исследования обнаружилось влияние отца на

способность семьи свободно выражать свои чувства и, таким образом, решать семейные проблемы. Эта способность не отворачиваться от конфликтов, как оказалось, зависит от общего чувства защищенности, особенно уверенности в том, что можно безопасно выражать свои настоящие чувства, пусть даже и огорчительные для кого-то. То есть оказалось, что отцы в семьях, успешно справлявшихся с эмоциональными трудностями, поддерживали теплые и непринужденные отношения с детьми. В то время как в семьях, не обладавших такой способностью, отцы обычно отличались жесткостью и эмоциональной отстраненностью.

Джон. Должен сказать, что я представлял себе все наоборот — что мать больше влияет на общение в семье, а отец — на автономность.

Робин. Как и большинство людей, я думаю. Но я вижу в этом вот какой смысл. Пример матери здесь имеет отношение к индивидуальной автономии; отцовский ведет на шаг дальше, затрагивая поддержку автономии семьи как единого целого.

Джон. Ну хорошо, мы отвлеклись от темы употребления родительской власти в исключительно здоровых душевно семьях, в которых дети обладают правом голоса, но искренне принимают главенство родителей потому, что их мнением всегда интересуются, а также потому, что попытка расколоть родительское единство потерпит неудачу. Какова следующая особенность этих семей?

Робин. Они хорошо общаются. Они прямы, открыты и честны по отношению друг к другу.

Джон. Вряд ли это удивительно. В идеале нам всем хотелось бы так себя вести, поэтому, наверное, интересней всего, как у них это получается?

Робин. Для этого есть целый комплекс причин, частично взаимопересекающихся. Во-первых, в таких семьях существует уверенность в том, что основные человеческие потребности и побуждения не несут в себе зла. Никакое человеческое чувство не может быть причиной стыда. Поэтому дети не испытывают потребности что-то прятать, запутывать, искажать или каким-то другим способом скрывать свои ощущения. Сексуальное влечение, злость, зависть — все это воспринимается как естественные проявления человеческой природы. Аналогично — и важность этого станет более очевидной дальше — принимается, что они будут испытывать противоречивые чувства по отношению к другим людям или событиям, включая собственных родителей, то есть позитивные и негативные эмоции в одно и то же время.

Джон. Другими словами, они учатся быть открытыми, потому что не ощущают нужды что-то скрывать?

19

Робин. А также потому, что в этих семьях с большим уважением относятся к чужим взглядам на жизнь. Каждый имеет право на собственное мнение, с которым другие могут не соглашаться. Нет какой-то «семейной» точки зрения, обязательной

для всех, наподобие «линии партии» в политике.

Джон. Очевидно, это связано с обсуждавшимся выше — неавторитарные родители.

Робин. И, наконец, в-третьих, эти семьи умеют разрешать свои конфликты по

мере их появления. Это еще одна причина не бояться несогласия с другими, откровенно выражать свои мысли. Члены семей с застарелыми, хроническими обидами вследствие неразрешенных конфликтов приучаются прятать свои чувства, чтобы не сделать ситуацию еще хуже. Их проблемы остаются без выражения и, как следствие, без разрешения.

Джон. То есть в здоровых семьях с их открытой манерой общения каждый знает позиции других. Каждый имеет полное представление о том, чего другие хотят, что они чувствуют, что им нравится, а что нет. И, я полагаю, постоянное осознание чувств окружающих учит их лучше понимать эти чувства. Они приучаются настраиваться на чувства других людей.

Робин. Верно. Поэтому они избегают многих вещей, характерных для менее здоровых семей, в которых все говорят друг за друга и все читают мысли друг друга, причем делают это неправильно. Все исследования, как и мой собственный клинический опыт, показывают, что такая свобода быть самим собой, выражать свои сокровенные чувства весьма характерна для наиболее хорошо организованных семей. Но здесь кроется небольшой сюрприз. Стороннему слушателю труднее воспринимать общение в более здоровой семье, чем в обычной.

Джон. Труднее? Почему?Робин. Темп общения у них более ускоренный, более насыщенный. Они

перебивают друг друга и заканчивают мысли друг друга. Происходят скачки от одной темы к другой, как будто целые куски обсуждения пропущены.

Джон. Но такие затруднения испытывают только посторонние?Робин. Именно. Обсуждение не кажется таким плавным, логичным и хорошо

структурированным, как в обычной, менее здоровой семье. Идеи поступают таким плотным потоком и с такой скоростью, что участники постоянно перебивают и перекрывают чужие высказывания. Они могут себе это позволить, потому что каждый ухватывает чужую мысль раньше, чем ее успевают высказать до конца.

Джон. Это происходит потому, что они так хорошо понимают друг друга.Робин. Да. Поэтому то, что выглядит как недостаток контроля, в

действительности является признаком необычайно высокого уровня общения.Джон. Понятно. Я как раз начал подумывать, что эти исключительно

здоровые ребята могут казаться слегка бесцветными со всей своей честностью и доброжелательством.

Робин. Жаль разочаровывать тебя, однако члены таких семей отличаются необычайной жизнерадостностью, весельем, энергичностью и остроумием. Одна из исследовательских групп нашла прекрасное сравнение для описания своих ощущений от наблюдения за этими семьями. Они сравнили это с цирковым представлением.

20

Джон. Так много всего сразу происходит и тем не менее похоже, что все находится под контролем...

Робин. Именно так они это и описывают. Много вещей, происходящих одновременно и во всю мощь. Однако все считают это вполне естественным, хотя нам все показалось бы находящимся на грани хаоса.

Джон. Я сам нахожусь на этой грани, просто пытаясь себе это представить. Это лишний раз напоминает мне о моем непримечательном положении на шкале душевного здоровья. Оказавшись среди таких людей, я бы или попытался захватить командование, успокоить течение вещей и внести хоть какой-то порядок... или быстро впал бы в кому.

Робин. Можешь объяснить почему?Джон. Думаю, что да. Беспокойство. Боязнь вызвать недовольство

окружающих, в первую очередь. Но не только. Я бы ощущал беспокойство просто потому, что вокруг так много всего происходит, так много возбуждения, энергии, так много такого, что в любой момент может испортиться. Другими словами, я бы чувствовал, что ситуация неуправляема.

Робин. Интересно, что это говоришь ты. Возможно, именно так реагировало бы большинство людей, относящихся к средней части шкалы. Чем больше я вникал в эти результаты, тем больше убеждался, что душевно здоровые люди живут более полной жизнью потому, что они способны в большей мере себя использовать. Похоже, что они могут спокойно управлять теми частями своей личности, которых «нормальные», средние люди боятся и потому подавляют, держат под строгим контролем, «жмут на тормоза». Как я однажды предположил в беседе с Тимберлоунской командой, главным отличием очень здоровых душевно людей является то, что им комфортнее в своем «безумии», чем всем нам. Но, конечно, для них это не «безумие», а более бурные, более непринужденные реакции, которые мы стараемся держать под строгим контролем, чтобы они не вырвались на свободу. Они могут ими управлять и извлекать из них пользу.

Джон. Насчет «цирка» — это неплохая аналогия. Мы можем с удовольствием любоваться хищниками, зная, что дрессировщики могут с ними управиться. А что касается моего собственного опыта в психотерапии, то я обнаружил, что те части моей личности, которые я считал «странноватыми» и, как следствие, старался подавлять и скрывать, оказывались как раз теми качествами, в которых я нуждался и которые считал у себя отсутствующими.

Робин. Я думаю, все проходят через это в процессе психотерапии. Например, наша семейная наследственность сильно отягощена тягой к насилию. Мой дед был весьма несдержан в проявлении своих чувств и мог выражать их в довольно пугающей манере, а мой отец держал свои эмоции в строгой узде, но иногда мог взорваться. Поэтому я вырос, испытывая очень сильный дискомфорт относительно гнева, и старался не походить в этом ни на одного из них. Позже, занимаясь психотерапией, я понял, сколько агрессивности скрывалось в глубине меня, а осознав и приняв эти чувства, я превратил их в мощный источник энергии.

Джон. Так что же в воспитании этих исключительно здоровых людей позволяет им «жить в цирке», не ощущая беспокойства?

Робин. В основном то, что у них было столько доверия, уверенности и взаимоподдержки. Имея много свободы и чувствуя ободрения, но в то же время ощущая защищенность и поддержку, человек учится направлять свою энергию вовне свободно и во всей полноте, не испытывая страха перед последствиями.

Джон. Ты имеешь в виду, что детям не приходится подавлять свою непосредственность из боязни «огорчить» кого-то.

21

Робин. Да. Человеку дается достаточно места, чтобы он мог быть самим собой и развивать собственную неповторимую личность до тех пор, пока это развитие не посягает на права остальных. Его не втискивают в шаблон семейных оценок и ожиданий.

Джон. Это кажется очень правильным. Иногда при сильном возбуждении я чувствую физическое сжатие, как будто давление внутри. Не оттого ли, что я так и не приучил себя к мысли о том, что могу свободно выпустить всю свою энергию.

Робин. Возможно. И это особенно характерно для Британии, не так ли? Особенно для людей «среднего класса», от которых ожидают строгого контроля над эмоциями.

Джон. Итак... для этих семей характерна очень хорошая, открытая манера общения, хотя «нормальным» людям она может показаться несколько сумбурной и неуправляемой. Знаешь, я слегка утомился слушать о том, какие это чудесные люди. Как насчет ложки дегтя — ну, что они умирают молодыми, или подхватывают водянку, или болеют за «Арсенал»? Даже известие о том, что они склонны к раннему облысению, поможет мне справиться с этим приступом легкой зависти. Ну давай, расскажи о них что-нибудь, что поднимет нам всем настроение. В конце концов, придумай, если нужно. Пожалуйста...

Робин. Более 90 процентов из них могут летать.Джон. Нет, я хотел, чтобы ты придумал что-нибудь... Ну, ладно. Хорошо,

Робин, какова следующая характерная особенность этих восхитительных, дружелюбных, веселых, сердечных созданий?

Робин. Они весьма реалистичны и практичны, как я вкратце уже упоминал. Они видят мир примерно таким, каков он есть, а не живут мечтами и фантазиями о себе и о других.

Джон. Ага, ты хочешь сказать, что они не такие большие идеалисты?Робин. Это зависит от того, какой смысл вкладывать в слово «идеалист». У

них твердые принципы, но то, чего они добиваются, как правило, вполне реально. И вследствие этой приземленности они чаще достигают намеченной цели. По двум причинам. Во-первых, они хотят того, что могут получить с достаточной вероятностью, и, во-вторых, они ясно представляют себе, как этого добиваться.

Джон. По какой же причине они способны видеть мир так неискаженно?Робин. Здесь нам придется вернуться к концепции мысленных планов,

которую мы обсуждали в «Семье» — идее о картинах, или моделях, или теориях, которые мы формируем в своих головах и которые направляют нас при общении с окружающим миром. Если план в твоей голове действительно точно отражает окружающую действительность, то в этой действительности ты наверняка будешь знать, как попасть из точки А в точку В. Например, если ты точно знаешь, как далеко простирается твоя власть над ситуацией, то вряд ли ошибешься, рассчитывая, что у тебя больше сил, чем есть на самом деле. С другой стороны, ты вряд ли недооценишь свои силы и упустишь то, что мог бы получить. Возьмем, к примеру, эмоции. В том, что касается гнева, или страха, или уныния, или зависти... душевно здоровые люди точно определяют, какая часть этих эмоций принадлежит им, а какая — окружающим. В соответствии с этим они себя и ведут. Они не пытаются «подловить» других— ведь поступая так, можно направить человека по нисходящей спирали дурного поведения, что способно сильно отравить жизнь.

Джон. То есть, говоря на профессиональном жаргоне, они не пытаются «отрицать» свои эмоции, а затем «проецировать» их на других.

Робин. Верно.Джон. Но почему эти здоровяки в отличие от большинства из нас так не

22

поступают — хотя бы чуточку?Робин. Если помнишь, отрицание эмоций идет от того, что ребенок,

взрослея, обнаруживает, что эти эмоции не принимаются семьей. Но одной из особенностей здоровых семей является то, что любые эмоции признаются допустимыми. Они осознают, что в любом из нас есть и добро и зло. Члены таких семей могут признаться в собственных злости, или зависти, или сексуальных чувствах, не опасаясь быть отвергнутыми. И они считают нормальным свободное обсуждение своих и чужих чувств. Исследователи нашли прекрасный способ для описания эффекта такого поведения. Они называют это «эффективной программой обучения ощущению того, где кончается твоя кожа и начинается чужая».

Джон. Таким образом, они точно понимают, что происходящее между людьми оказывается точным.

Робин. Да. И готовы отвечать за свои чувства. Они не пытаются перекладывать вину за них на других. То есть им ничего не остается, кроме как ладить друг с другом...

Джон. Я работаю с человеком из такой вот здоровой семьи. Она признает свои ошибки быстрее, чем кто-либо из тех, кого я знаю. С такими людьми у власти партийная политика просто умерла бы.

Робин. И, конечно, если ты видишь собственные ограничения, то с большим пониманием отнесешься к ограничениям других. Ты не станешь представлять их себе прекраснее, чем они есть на самом деле, и в итоге не разочаруешься в них. Но ты и не будешь преувеличивать плохие черты и не будешь без нужды вести себя провоцирующе, как будто ожидая неприятностей и тем самым эти неприятности создавая.

Джон. Правильно. Подводя итог, можно сказать, что дети в таких семьях вырастают, зная, что их чувства изначально приемлемы, и за счет этого вырабатывают весьма реалистичный взгляд на мир, что позволяет им управляться с миром весьма эффективно. Звучит неплохо. Ну, хорошо, что у нас дальше? И сколько еще отличительных черт ты собираешься перечислить?

Робин. На этом этапе еще одну. Это удивительная способность наиболее здоровых душевно семей относиться к переменам. Большинство из нас ощущает беспокойство и подавленность при сколько-нибудь значительных переменах. А эти семьи не только легко воспринимают довольно большие изменения, но, кажется, даже получают от них удовольствие, чуть ли не упиваются ими.

Джон. Ты хочешь сказать, что они без труда вносят поправки в свои мысленные планы, чтобы идти в ногу с происходящим вокруг.

Робин. В то время как большинство из нас не способны достаточно быстро корректировать свои представления и ожидания, так что положение вещей становится для нас неожиданным и мы теряем равновесие и испытываем разочарование, потому что все идет не совсем так, как мы для себя прогнозировали.

Джон. Опять-таки, что такое знают они, чего не знаем мы?Робин. Помнишь ли ты из «Семьи», что помогает людям легче переносить

стрессовые перемены?Джои. Да, конечно. Когда в нашей жизни происходят действительно

большие перемены, мы не можем немедленно приспособиться к новым

23

обстоятельствам. Точно так же, если в нашей жизни слишком часто происходит много мелких изменений, то мы чувствуем себя подавленными. В любом случае, чтобы справиться, мы нуждаемся в трех вещах. Во-первых, в отдыхе — необходим промежуток времени, в течение которого мы были бы максимально освобождены от внешних требований, чтобы провести необходимую самокорректировку.

Робин. Хорошо.Джон. Во-вторых, в процессе приведения нашего мысленного плана в соответствие с окружающим миром нам понадобятся советы и информация от людей, уже имеющих подобный опыт.Робин. Два из трех. И, наконец, третье и самое важное?Джон. Эмоциональная поддержка. Как ребенок успокаивается от прикосновения матери или даже от того, что она рядом, так и мы получаем что-то очень важное,

но почти непередаваемое словами, от близости любящих нас людей — просто от их присутствия, заботы и советов.

Робин. Хорошо, рассмотрим их по порядку. Члены душевно здоровых семей хорошо разбираются в себе и своих эмоциональных запросах, так что не колеблясь дадут себе необходимую передышку или обратятся за помощью и советом, если они им понадобятся.. Но, я думаю, именно последний из перечисленных факторов — уровень эмоциональной поддержки, которую они могут привлечь себе на помощь, — в большей степени влияет на ту легкость, с которой они приспосабливаются к изменениям. Исследователи отмечают три вида поддержки, вносящих вклад в подобную эластичность. Первый — доброе отношение членов семьи друг к другу. Второй связан с их хорошими отношениями в сообществе, возникшими благодаря их дружелюбию. И в-третьих, им, похоже, особенно хорошо удается черпать поддержку в некоей трансцендентной системе ценностей, системе сверхценностей. Под этим исследователи подразумевают набор ценностей и убеждений, которые дают ощущения значимости и целесообразности, выходящие за рамки заботы о собственном благополучии или далее о благополучии своей семьи.

Джон. Ты имеешь в виду религию?Робин. Часто это имеет религиозные корни. Многие такие семьи являлись

примерными прихожанами или приверженцами одной из традиционных религий. Но это не обязательно так. В некоторых случаях эти «сверхценности» не проистекали из какой-то религии, но имели общечеловеческое основание. Казалось, что для них величайшим источником жизненного смысла служило нечто гораздо ценнее их самих или даже их семей, нечто, дающее такое чувство значимости и целесообразности, которое способно превозмочь любые потери и перемены. Включая и потерю близких — даже супруга или ребенка — и мысль о собственном конечном уходе.

Джон. То есть они могут справляться даже с самыми неприятными переменами в жизни в силу своей подключенности к источнику большей эмоциональной поддержки, чем та, которую обеспечивают обычные человеческие отношения?

Робин. Да. Люди теряют своих близких, например во время войны или ужасных событий наподобие Холокоста. Но даже среди тех, кому посчастливилось

24

выжить, многие получают серьезные эмоциональные травмы от столь разрушительных переживаний, в то время как некоторые — что поразительно — в результате оказываются способными возмужать и набраться сил. Они проживают все это благодаря своим убеждениям — тому, что люди называют «верой». Например, психиатр Виктор Франкл прошел Освенцим и Дахау и обнаружил, что многих выживших поддерживала их вера, позволявшая сохранять ощущение осмысленности даже в таких страшных обстоятельствах. Поэтому он посвятил остаток жизни разработке терапевтического метода — логотерапии, который помогает людям находить этот жизненный смысл.

Джон. Я вдруг вспомнил твои слова, сказанные во время одного из занятий, которые я посещал: если пациент начинает проявлять интерес к ценностям, не связанным с ним самим, то обычно это является признаком продвижения к более высокому уровню душевного здоровья.

Робин. Да, я действительно это обнаружил. Это было для меня тем более поразительным, потому что тогда я был еще довольно враждебно настроен к религии.

Джон. Как ты думаешь, можно ли обладать крепким душевным здоровьем, не чувствуя, что существует нечто больше и важнее тебя?

Робин. Думаю, что невозможно, почти по определению. Но это столь важная тема, что я хотел бы остановиться на ней позже, когда мы будем обсуждать убеждения и системы ценностей в главе 4.

Джон. Ну что ж. Итак, мы говорили о способности этих семей приспосабливаться к изменениям. А теперь я чувствую потребность в точном, ясном, причесанном подведении итога всему изложенному.

Я хочу попытаться это сделать, несмотря на то, что некоторых читателей «Семьи» раздражали мои подытоживания. Я думаю, это были самые душевно здоровые из них.

Робин. Ну, эти их просто пропускали.Джон. Хотя некоторые читатели находили их полезными. Итак, поехали.

Первой особенностью этого Народца из Долины Счастья является их изначально положительный и дружелюбный подход; второй — уровень их эмоциональной независимости, позволяющий им проявлять как близость, так и отстраненность, и легко между ними маневрировать; третье — организация семьи, в которой родители образуют прочный и равноправный союз, готовый при необходимости применять закон, но всегда готовый вначале подробно посоветоваться с ребенком; следующей — свободное и открытое общение в семье, основанное на убежденности детей в том, что никакие из испытываемых ими чувств не являются неприемлемыми или запретными, что дает ощущение свободы и воодушевления; пятой — их способность очень ясно воспринимать мир благодаря тому, что они могут принять свои чувства и не нуждаются в проецировании их на окружающих; и, наконец, они спокойно справляются с переменами, которые уложили бы любого из нас, потому что пользуются чрезвычайной эмоциональной поддержкой, которую черпают из трансцендентной системы ценностей. Я ничего не пропустил?

Робин. Нет, вроде бы ты упомянул все наиболее важные пункты.Джон. Знаешь, я вдруг представил себе наших читателей, глазеющих в

потолок и думающих: «И кто же из моих знакомых мог бы на это походить?»Робин. Ну, а ты знаком со многими олимпийскими чемпионами?Джон. Твоя правда. Ну а теперь, чтобы развить все сказанное тобой, я хочу,

чтобы ты сравнил поведение этих исключительно здоровых душевно семей как с типичным, средним поведением, так и с поведением, явно отклоняющимся в

25

худшую сторону. С какого начнешь?Робин. Для ясности начнем с нездорового конца шкалы. Отношения в таких

семьях характеризуются высокой степенью контроля и поглощения, при которой каждый член семьи ведет себя очень требовательно и собственнически по отношению к другим. Не хватает уважения к чужой индивидуальности, потому что никто просто не понимает, что это такое. Члены семьи пытаются читать мысли друг друга и полагают, что имеют право вмешиваться в дела друг друга настолько, насколько им этого хочется.

Джон. То есть можно предположить, что они имеют очень смутное представление о собственной индивидуальности.

Робин. Конечно. Каждому из них трудно определить, где кончается его собственная индивидуальность и начинается чужая.

Джон. Или, изъясняясь в терминах мысленных планов, их планы очень приблизительные, с нечеткими границами, отделяющими свои эмоции от чужих.

Робин. Верно. Они не уверены в своих границах, поэтому постоянно представляют, что другие испытывают чувства, которые на самом деле принадлежат им самим, но которые они подавляют и отрицают.

Джон. Отрицая какие-то чувства в себе, они проецируют их на других членов семьи и думают, что как раз другие эти чувства и испытывают вместо них.

Робин. И что еще усугубляет эту ситуацию хаоса... из-за того, что границы индивидуальностей у всех так размыты и неопределенны, все члены семьи очень восприимчивы к эмоциональной «атмосфере» и легко впитывают настроения друг друга. В таких семьях это считается формой любви.

Джон. То есть ни один член семьи даже не знает, что на самом деле он или она чувствует.

Робин. Именно. Если кто-либо начинает мыслить самостоятельно или не следует семейной «линии партии», его считают предателем, это означает, что он будет испытывать сильное неодобрение со стороны других членов семьи, пока не вернется в ряды. Но — и это не слишком сильно сказано — они считают такой собственнический подход, эту потребность управлять друг другом чем-то положительным, чем-то вроде «любви».

Джон. Но испытывают ли они на самом деле положительные и дружеские чувства друг к другу или к посторонним?

Робин. Это то, что они понимают под любовью. Но больше похоже на отчаянную потребность в поддержке и понимании, которая проявляет себя в огромном количестве требований, притязаний и ревности. Они цепляются друг за друга больше из страха быть покинутыми, чем от любви, предполагающей заботу о другом.

Джон. Потому что они чувствуют, что одни пропадут? Цепляясь друг за друга, они ощущают себя в безопасности, как люди, дрейфующие в спасательной шлюпке?

Робин. Совершенно верно. Поэтому неудивительно, что начало внутреннего

26

надлома в члене такой семьи обычно связано с событиями, так или иначе выражающими отделение. Например, половое созревание, появление друга или подруги, отъезд из дома на учебу или работу. Или, конечно, смерть в семье.

Джон. То есть быть другим — это большой грех.Робин. Минуточку. Не другим, а отдельным. Независимым, автономным,

свободным...Джон. Я не улавливаю разницу.Робин. Ну, вместо того, чтобы быть отдельными индивидуальностями, они

приходят к тому, что играют роли, нужные семье. Например, кто-то может быть «плохим», «козлом отпущения».

Джон. Вот оно что! «Козел отпущения» — он другой, но не отдельный.Робин. Ситуация, прямо противоположная той, которая имеет место в очень

здоровых семьях, где допускаются любые естественные человеческие чувства. Здесь же ни один не может допустить собственного несовершенства, так как никто не получает от других поддержки и понимания, позволяющих признать самого себя. В результате глубоко внутри они считают себя никчемными и бесполезными, а это, в свою очередь, приводит к тому, что они воображают, будто мир выдвигает непомерные требования, которым они никогда не смогут соответствовать. Поэтому, чтобы чувствовать себя комфортнее, они пытаются перевернуть ситуацию с ног на голову, проецируя собственные недостатки на других — когда на семейного «козла отпущения», когда на посторонних.

Джон. Им приходится постоянно обвинять друг друга, чтобы чувствовать себя хорошими.

Робин. То есть все время идет игра «передай соседу», когда каждый старается избавиться от собственных проблем и слабостей, переложив их на другого. Те, у кого хуже получается «передавать», могут в результате оказаться крайними и нести на себе вину за все, что в семье идет не так, тогда как все остальные чувствуют себя так, словно любые проблемы их абсолютно не касаются. Там, где такое выделение «козла отпущения» принимает особенно острые формы, человек, назначенный на эту роль, может угодить в психиатрическую лечебницу.

Джон. Трудно не испытывать вражду к такой семье. Но ведь это просто способ встать в этой параноидальной ситуации на сторону «козла отпущения». В конце концов, они ведь не ведают, что творят, не так ли?

Робин. Не ведают. При их уровне душевного здоровья все происходит с неизбежностью. Они просто не могут иначе. Но при более тщательном изучении можно разглядеть, что даже наиболее запущенные в этом плане семьи стараются сохранить что-то хорошее, даже если приходится платить за это столь страшную цену, возлагая вину за все беды и несчастья в семье на кого-то одного. Они все пытаются все «хорошее» в семье как можно дальше отделить от «плохого».

Джон. Потому, что они боятся, что иначе «плохое» осквернит «хорошее» и сделает его «плохим»?

Робин. Да. Поэтому, когда я прошу родителей привести на прием всю семью, они часто не приводят «хороших», боясь этим повредить им. И, что интересно, в поведении «козла отпущения» тоже имеется сердцевина альтруизма и самопожертвования. Намного легче профессионально работать с такой семьей, когда понимаешь, что «плохой» член семьи играет роль «козла отпущения», чувствуя, что предотвращает нечто худшее, например, разрыв брака или распад семьи.

Джон. И все это происходит из-за того, что на их мысленных планах границы такие нечеткие?

27

Робин. Это одна из причин. Но и все остальные аспекты функционирования нездоровой семьи тоже вносят свой вклад.

Джон. И все они являются противоположностями характеристик здоровых семей?

Робин. Да. При суровом, строгом родительском отношении дети стараются скрывать свои истинные чувства, семейное общение ограничено и в нем отсутствует непринужденность и радость. Нет крепкого родительского союза, и дети имеют возможность перетягивать на свою сторону одного из родителей, отсутствует четкий и понятный контроль, необходимый детям для выработки уверенности в себе и самодисциплины. Родители проявляют ревность и собственничество, что затрудняет детям взросление, развитие хороших отношений вне семьи и устройство собственного независимого существования — если только они не идут на разрыв с родителями. И так далее. Детали различаются в конкретных случаях, но каждая неудача плюсуется к предыдущим, по порочной спирали.

Джон. Ну, ладно. Отвлечемся от наиболее нездоровых и поговорим о тех, кто в середине. Об обычных людях. Не больных, не исключительно здоровых, а просто симпатичных, «нормальных» людях со средним уровнем патологии.

Робин. Довольно легко понять, что означает «норма», если ты усвоил принципы, на которых строятся отношения между людьми на «больном» и «здоровом» концах шкалы. «Нормальные» люди просто располагаются между ними.

Джон. Ну да, на пути от одного к другому.Робин. Точно. Они счастливо избежали неразберихи с нечеткими границами,

характерной для неблагополучных людей, и достигли некоторой ясности в том, кто они и что они. Они могут воспринимать других людей как отдельных личностей, с собственными чувствами. И они научились управлять собой, нашли в обществе свою нишу и свою роль.

Джон. Они являются подавляющим большинством населения планеты?Робин. Да. В некоторых сообществах наблюдается более высокий уровень

душевного здоровья, чем в других, — мы поговорим об это в главе 3. Но, по крайней мере в развитых странах, исследователи полагают, что около 20% населения расположены на нижнем конце шкалы — люди, считающие жизнь борьбой. Около 20% располагаются на верхнем конце шкалы.

Джон. Подожди. Это не те исключительно здоровые люди, о которых ты уже рассказывал?

Робин. Нет. Возможно, только четверть из этих 20% можно считать исключительно здоровыми. Тимберлоунские исследователи называли из «оптимали».

Джон. Ладно. Остается...Робин. Основная часть всех нас — 60% — посередине. Те, кого мы называем

«средними».Джон. Это включает в себя всех — от тех людей, кто сражается в своей

жизни почти столько же, сколько и менее здоровые, и до тех, кто лишь чуть не дотягивает до верхних 20%.

Робин. ДаДжон. Но можешь ли ты сказать что-нибудь общеполезное для столь

широкого спектра людей?Робин. Можно делать некоторые обобщения, хотя каждое из них больше

относится к какой-то определенной части этого срединного спектра.

28

Джон. Ну хорошо. Есть ли основная идея общей психологии средних семей?Робин. Да. Скованность.Джон. Ты продолжай, а я постараюсь расслабиться и продвинуться чуточку

вверх по шкале психического здоровья.Робин. Вернемся к концепции мысленных планов, более или менее точно

отражающих мир. Как мы уже знаем, члены менее здоровых семей имеют весьма приблизительное представление о том, где кончается их индивидуальность и начинаются другие. Средним людям удается избегать такого уровня неразберихи. Они достигли более высокой устойчивости за счет более четкого понимания, кто они и что они, какие чувства принадлежат им — где расположены их «границы». Таким образом, они обладают более четким и последовательным ощущением своих личностей. Они добились устойчивости, ясности и порядка.

Джон. Никакое общество иначе не смогло бы существовать. Это и хорошо.Робин. Да. Но беда в том, что глубоко внутри себя они не уверены в своей

способности удержать полученное. Они все еще тревожатся, что могут потерять устойчивость и ясность, если не будут за них крепко держаться. Поэтому все в них — их отношения, мнения, идеи, убеждения, принципы — накрепко привязаны, чтобы в случае чего не уплыли. Представь себе, как если бы ты осваивал новый навык. Поначалу у тебя получается, только если ты полностью сосредоточишь на нем внимание, потому что иначе ты легко ошибаешься. Тебе нравится, когда у тебя получается, но это все-таки требует большого напряжения. Ты не можешь расслабиться и получить настоящее удовольствие.

Джон. Это как разыгрывать сцену, плохо зная слова. Все время пытаешься вспомнить, что там дальше, или проверяешь, не сбился ли. Ощущение, что если ты на секунду расслабишься, то все пойдет кувырком.

Робин. Именно так.Джон. Ты хочешь сказать, что именно подобным образом, хотя бы чуточку,

средние люди ощущают себя в жизни? Средний уровень душевного здоровья предполагает, хотя бы отчасти, постоянную настороженность, с редкими моментами полного расслабления? Тогда как «очень» здоровые семьи освоили искусство жить с такой уверенностью в себе, что могут просто расслабиться и наслаждаться жизнью?

Робин. Совершенно верно. У них остается достаточно энергии и внимания, чтобы просто получать удовольствие. Так при обучении танцам наступает момент, когда мы обнаруживаем, что нам нравится беседовать с партнером, вместо того чтобы думать о своих ногах.

Джон. И ты утверждаешь, что средние люди боятся соскользнуть в беспорядок и неопределенность, если ослабят бдительность и не будут стараться поддерживать определенность и уверенность в отношении к вещам?

Робин. Да. И опять-таки ясности и порядка они добились за счет жесткого контроля, строгого подавления любых сильных, потенциально беспокоящих чувств. Они до некоторой степени отгородили себя, постоянно держась на расстоянии от эмоций — как позитивных, так и негативных, которые не смогли бы контролировать. Одним из способов обезопасить себя от этого является эмоциональная отстраненность от других.

Джон. То есть они не могут позволить себе открытости более здоровых душевно людей.

Робин. Нет. Они могут демонстрировать прекрасные манеры и дружелюбие, но под всем этим будет скрываться некая толика подозрительности или, в лучшем случае, настороженности. По сравнению с более здоровыми людьми, с их щедрым

29

дружелюбием и доброжелательностью люди из средней части шкалы чувствуют себя так, как будто не хотят отдавать слишком много на случай, если вдруг не получат достаточно для себя.

Джон. Это немного ближе к расчетливости. Они не уверены, что смогут получить назад столько же, сколько отдали?

Робин. Так и в близких отношениях: «середняки» нуждаются в сохранении дистанции, чтобы содержать в порядке свои границы, поэтому они в какой-то степени отрезаны друг от друга эмоционально; им трудно проявлять чуткость и настраиваться на чувства другого.

Джон. Настоящая близость пугает своей неуправляемостью?Робин. Да. Поэтому в средних парах обычно наблюдается четкое

разграничение между полами. Очень часто недостает понимания и удовольствия от общения с противоположным полом, за исключением постели. И даже там она часто жалуется, что он интересуется только физической стороной, не участвуя эмоционально, в то время как он утверждает, что ей кроме нежных объятий больше ничего и не нужно. И раз сексуальное удовлетворение — настолько сильное чувство, угрожающее неуверенному самоконтролю, значит, его нужно держать под замком, отдельно от нежности и других проявлений любви. В результате в отношениях между полами присутствует легкое ощущение принадлежности к разным видам, и партнеры чувствуют смутную неудовлетворенность отношениями. Хотя часто — даже в парах, располагающихся лишь чуть ниже наиболее здорового уровня, — женщины чувствуют себя более разочарованными, чем мужчины.

Джон. Почему так?Робин. Потому что отношения между мужчиной и женщиной традиционно предполагают неравенство. Женщина была запрограммирована располагаться ниже и позволять мужчине располагаться выше.Джон. Но в таком случае, если в отношениях присутствует подобная неудовлетворенность,

то партнеры не смогут сформировать прочный союз для воспитания детей.Робин. Это один из результатов. Но дело может зайти и дальше. При

достаточно неудовлетворительных супружеских отношениях один из супругов может начать искать у детей той близости и понимания, которых не получает от партнера. Это сильно нарушит равновесие в семье и ляжет тяжелым грузом на ребенка. К тому же вполне вероятно, что супруг, особенно исключенный из отношений, почувствует потребность в сексуальной связи вне семьи. Что может привести к супружеской измене и стать угрозой стабильности брака и семьи.

Джон. Ладно. Тогда — если между партнерами нет той теплоты и равенства в отношениях, которые присутствуют у более здоровых семей, — каково их отношение к «любви»?

Робин. «Любовь» в средних семьях не предполагает той полноты подчинения и контроля, которая есть у менее здоровых душевно семей. Но люди этого среднего уровня душевного здоровья не очень уверены в том, что их чаяния найдут отклик, как и в том, что при необходимости смогут удовлетворить их самостоятельно. Поэтому наблюдается сильная тенденция к контролю над партнером — к тому, чтобы сделать его зависимым, чтобы исключить возможность

30

ухода.Джон. Каким образом?Робин. Обычно оба партнера достаточно осторожны, чтобы не показывать

свою способность быть самостоятельным, из страха, что это подтолкнет второго партнера к такой же независимости. Но реальная опасность заключается в том, что они заставляют себя поверить в невозможность существования без своего партнера, из-за чего начинают цепляться друг за друга в поисках взаимной поддержки. Так что на этом уровне «любить» начинает означать «нуждаться в ком-то так сильно, что жизнь без него и представить нельзя».

Джон. Но феминизм как раз и борется за то, чтобы сделать женщину более независимой. Привело ли это к общему улучшению душевного здоровья в парах?

Робин. Там, где женщины действительно стали более независимыми — а не ограничились простой заменой позы подчинения на позу самостоятельности, что само по себе является формой зависимости, — по моему впечатлению, уровень душевного здоровья заметно повысился. Это делает возможными гораздо более богатые отношения, но в таком случае оба партнера должны стать более независимыми. Беда в том, что эмансипация женщины зачастую обнажает не признаваемую мужчиной зависимость от нее, зависимость, в которой она добровольно участвовала и не пыталась оспаривать. Если он способен признать это и повзрослеть вместе с ней, то отношения могут улучшаться и улучшаться. К сожалению, многие мужчины не дорастали до того, чтобы принять этот вызов, а вместо этого пытались сопротивляться и отрицать усиление женской роли, или ретировались и отказывались принимать участие, или сами принимали на себя пассивную и подчиненную роль. Все это ведет к ухудшению отношений и — в финале — к разводу.

Джон. Возвращаясь к скованности отношений в средней семье, что ты можешь сказать о влиянии, которое это оказывает на детей?

Робин. Здесь, конечно, наблюдается большой разброс. Но в любом случае члены семей не чувствуют такой свободы, как в более здоровых. Из-за более выраженного стремления к стабильности и осторожности каждый член семьи ощущает более сильное принуждение к тому, чтобы вести себя «как положено». Поэтому в конце концов и родители, и дети могут прийти к исполнению ролей, не отражающих полностью их истинной природы.

Джон. Дети не будут чувствовать, что свободны сделать настоящий выбор? Они скорее будут чувствовать, что должны поступить так, как от них ожидают?

Робин. Скорее всего, да. Один из вариантов выбора — подчиниться. Но другой вариант — восстать и рвануться в противоположном направлении... Это, возможно, и лучше, чем шагать в строю, но может обернуться долгим и тяжелым путем туда, куда ты действительно стремишься. В сущности, восстание представляет собой почти такую же скованную реакцию, как и подчинение. Ты так же определяешь свою жизнь в понятиях оценок и ожиданий других людей, вместо того чтобы стать независимым и жить в своей выработанной системе ценностей.

Джон. Но на жизненном пути человеку приходится «играть роли».Робин. Действительно. Но в наиболее здоровых семьях дети вырастают с

ясным осознанием того, что они собой представляют, и это ощущение им удобно. Поэтому они играют роли для общественной пользы, но могут легко выйти из нее, когда такая необходимость отпадет.

Джон. Они не путают себя со своим «ролями».Робин. Напротив, середняки более склонны отождествлять себя со своими

ролями и чувствовать растерянность, когда не могут втиснуть себя в один из

31

принятых шаблонов. Они сами более и более ограничивают свою жизнь.Джон. В таком случае средние дети, вырастая, более склонны примерять на

себя половые стереотипы, вроде «Рэмбо» и «Бимбо».Робин. Да. И в результате чаще оказываются втянутыми в надоевшую

вековечную Войну Полов. Они боятся, что изменив своему стереотипу, для того чтобы выполнить обычные функции партнера, они завязнут и уже не смогут вернуться к прежней роли.

Джон. В то же время традиционное распределение ролей дает «середнякам» возможность держаться на расстоянии. Что для них предпочтительнее.

Робин. Это верно. Они не чувствуют себя достаточно уверенными в мужественности и женственности, чтобы позволить себе настоящую близость и открытость друг другу. Тогда как в наиболее здоровых семьях супруги могут быть настоящими друзьями, а не только любовниками.

Джон. Ты говорил о разделении власти между мужем и женой в наиболее здоровых семьях. А как обстоит дело у «середняков»?

Робин. Отношения более иерархичны, и у руля находится один из родителей. В семьях, расположенных ближе к верхнему концу шкалы, второй родитель принимает роль заместителя командира, и по отношению к детям это может неплохо работать, так как существуют понятные, согласованные правила и каждый знает свое место. Но в нижней части шкалы мы видим нескончаемые конфликты и борьбу между родителями за пост № 1, что ставит перед детьми проблемы разделения лояльности и нечетких ориентиров.

Джон. В наши дни в связи с изменениями в традиционных половых ролях и ростом числа разводов увеличивается количество родителей-одиночек. Страдают ли из-за этого дети?

Робин. Нет никаких сомнений, что два счастливых, душевно здоровых, ладящих друг с другом, достигших согласия по вопросам воспитания детей родителя являют собой идеальный вариант. Но, как я обнаружил, действительность зачастую разительно отличается от идеала; существуют доказательства того, что дети могут потерять больше, живя с двумя несчастливыми, вечно воюющими родителями, продолжающими жить вместе только «для блага детей», чем живя с одним из них, более счастливым после расставания — при условии, что родители ставят превыше всего интересы детей и стремятся к сотрудничеству, давая ребенку возможность общаться с каждым из них. Конечно, в этом случае действуют все принципы шкалы душевного здоровья. Если глава неполной семьи расстался со своим партнером из-за собственных психологических проблем, то эти проблемы с ним и останутся и будут продолжать служить источником трудностей и после развода. Человек, изначально настроенный враждебно к противоположному полу, будет пытаться разрушить отношения ребенка не только с другим родителем, но и с людьми, выступающими заменой этому родителю; тогда как родитель, любивший партнера, но покинутый, не будет иметь ничего против такой замены.

Джон. Двигаемся дальше... Следующим в нашем списке идет общение. Я полагаю, оно должно быть более управляемым и осторожным. Без всякого циркачества.

Робин. Конечно, так как дети усваивают, что не все их эмоции и реакции приемлемы. Поэтому они учатся подавлять их из страха быть отвергнутыми семьей, вместо того чтобы, выражая их, учиться ими управлять.

Джон. Так, следующая в списке особенность душевно здоровых семей — реалистичное видение мира.

Робин. Ну, средние, нормальные люди гораздо лучше и точнее представляют

32

себе действительность, чем менее здоровые; но они, впрочем, отличаются и от более здоровых своей выраженной склонностью перекладывать вину на других, как внутри, так и вне семьи. То есть они проецируют многие свои непризнанные эмоции на других людей.

Джон. Они более склонны относиться с предубеждением к другим группам?

Робин. Естественно, и чем ближе к нижнему концу шкалы, тем более.

Джон. Как еще проявляется это менее четкое мировосприятие?

Робин. Так же, как и в менее здоровых семьях, только не в такой степени. Они гораздо неуютнее чувствуют себя в условиях новизны и неопределенности, чем «здоровяки», и, как следствие, склонны скорее цепляться за устоявшиеся взгляды и убеждения, нежели постоянно пересматривать их в свете свежих впечатлений. Они, несмотря ни на что, верят своим старым «мысленным планам», вместо того чтобы больше интересоваться «территорией», рассматривая «план» как нечто вторичное, временное и приблизительное. Поэтому они «придерживаются своих принципов», крепко держатся за свои политические и партийные пристрастия или расовые и социальные предрассудки, даже если ход событий им противоречит. Кроме того, эти люди, как правило, имеют весьма идеализированное представление о своей семье, сформированное теми эмоциями, которых они обычно избегают и в которых не признаются, что искажает их способность ясно видеть самих себя. Например, «мы никогда не ревнуем друг друга в семье», «мы очень близки друг другу» и т. п.

Джон. А как «середняки» ведут себя в реальном мире, например на работе?Робин. Исследования показывают, что люди, находящиеся ближе к верхнему

концу шкалы, могут добиваться больших успехов в работе. Это порядочные, ответственные люди, и они представляют себе реальность достаточно четко. Более того, они могут быть весьма эффективными при контроле исполнения.

Джон. Но так ли хорошо они обращаются с людьми, по сравнению с более здоровыми?

Робин. Нет. Они более ориентированы на решение задач и склонны считать общение с сотрудниками источником неудовлетворенности и раздражения. Что, конечно, мешает им добиваться лучших результатов от других. Тогда как более здоровые душевно, по отзывам, получают громадное удовольствие, если им удается убедить человека проявить свои способности в полной мере.

Джон. Другими словами, им действительно нравится работать с людьми, тогда как «середняки» более склонны считать, что другие просто «путаются под ногами»!

Робин. И, конечно, при таком подходе они вряд ли способны на плодотворное сотрудничество с коллегами. Но мы обсудим это подробнее в главе 2.

Джон. Хорошо. Ну, и наконец... как «середняки» справляются с переменами в жизни? Эта всеобъемлющая скованность, про которую ты всю дорогу упоминаешь, должна сильно затруднять им адаптацию.

Робин. И опять, они находятся между очень здоровыми людьми, которые просто упиваются переменами и с готовностью перенастраивают себя, и

33

действительно нездоровыми, которые вообще не могут приспособиться к переменам и хотели бы «остановить время». Рассмотрим самую экстремальную ситуацию — смерть одного из членов семьи. «Середняки» не смогут, как более здоровые, оплакать утрату, а затем, приведя свои чувства в порядок, продолжать свою жизнь. Но они не будут и полностью отвергать эту утрату, как менее здоровые. Они приспособятся к этому горю, но медленно и с трудом. В качестве компромисса возможен перенос чувств к умершему на другого члена семьи, на которого может неблагоприятно повлиять то, что к нему относятся как к другому человеку.

Джон. А так как мы говорим о 60% населения, легко понять, почему мы все довольно консервативны в своих взглядах.

Робин. И это кажется вполне нормальным.Джон. Должен сказать, что чем больше я думаю об этих исключительно

здоровых душевно людях, тем сильнее у меня ощущение, что все их характеристики каким-то образом взаимосвязаны. Это странно... и трудно выразить словами. Но кажется, что ни одна из них невозможна сама по себе, без остальных.

Робин. Вспомни, что группа, проводившая исследование исключительно здоровых семей, озаглавила свой отчет «Не единая нить», чтобы еще раз выделить мысль о том, что не существует одного «чудесного ингредиента», дающего необычное здоровье.

Джон. Да, но не только это. Я имею в виду ощущение того, как каждый фактор помогает всем остальным и, в свою очередь, зависит от остальных. То есть начать можно с любого места. Рассмотрим детей, которые вырастают, зная, что все их чувства допустимы. Очевидно, что ощущение этого помогает им общаться более открыто. Поэтому другие люди в ответ тоже относятся к ним более открыто. За счет этого они лучше узнают людей. Это помогает им правильнее представлять себе мир. Что делает их более реалистичными. Благодаря чему они не будут часто разочаровываться в своих ожиданиях. Так что они смогут больше наслаждаться жизнью, прекрасно себя чувствовать и, как следствие, более открыто относиться к людям. Все цепляется одно за другое.

Робин. И впрямь, это так. Это еще один пример позитивного круга, соединяющего разные характеристики. Из-за того, что мнением детей всерьез интересуются, они учатся не только быть открытыми и чувствовать, что чувствуют и думают другие люди, но и уважать чужие субъективные взгляды. Что усиливает ощущение своей индивидуальности. Поэтому они становятся более независимыми эмоционально. Поэтому они чувствуют большую свободу быть самими собой, не стараются «втиснуться в какие-то рамки». Поэтому они способны оставаться ненапряженными и получать удовольствие от участия в «цирковом представлении».

Джон. А участие в представлении, где каждый получает удовольствие от своей роли, добавляет уверенности в себе. Поэтому случайные проблемы не воспринимаются как угрожающие. Поэтому нет нужды прятать негативные эмоции. Поэтому возникающие споры и конфликты разрешаются благодаря тому, что общее отношение пропитано теплотой и поддержкой, а атмосфера «циркового представления» предполагает более непринужденный настрой всех участников, что помогает им более творчески подходить к выработке решения для улаживания конфликта! Поэтому у семьи лучше получается решение проблем, а отношение к отрицательным эмоциям становится более спокойным. Поэтому они чувствуют еще большую непринужденность и получают еще больше удовольствия от жизни.

Робин. А это делает их еще более открытыми, что позволяет им еще

34

комфортнее быть самими собой, что означает, что они еще больше укрепляются в уверенности в себе благодаря своей «отделенности» и осознанию «отделенности» других.

Джон. Что позволяет им идти на риск более тесной близости, в которой они получают больше поддержки и удовольствия друг от друга, что еще больше укрепляет их веру в себя, что помогает им легче приспосабливаться к происходящим переменам. Поэтому осознание своей способности справиться с любыми трудностями делает их еще более ненапряженными и так далее, и так далее, и так далее. Немного утомляет, не правда ли?

Робин. Здесь есть еще один аспект, возможно, очевидный, но я все равно хочу его упомянуть. Видишь ли, то, что супруги выступают как равноправные партнеры, дает прекрасный пример их детям. Когда они вырастут, этот пример поможет им сформировать столь же равноправные союзы, вместо того чтобы сползти в рамки шаблона средней семьи, с ее отношениями господства-подчинения между супругами.

Джон. Я все еще поражен тем, как здесь все взаимосвязано.Робин. Это происходит потому, что семья является взаимосвязанной

системой.Джон. Минуточку, что это значит?Робин. Ну... В былые времена, рассуждая о причинах и следствиях,

пользовались аналогией с вереницей вагонов на сортировочной станции. Но около сорока лет назад исследователи в разных областях науки начали проявлять больший интерес к изучению целого, а не составляющих частей, используя более широкий угол зрения для рассмотрения отношений между вещами, а не отдельных деталей.

Джон. «Целое» — это то, что ты называешь «системой»?Робин. Совершенно верно. Изучая системы самых разных типов — системы

наведения оружия, компьютеры, семьи, исследователи начали осознавать, что все взаимосвязано и взаимозависимо в гораздо большей степени, чем они предполагали. Вместо аналогии с железнодорожным составом здесь больше подходит аналогия с системой центрального отопления, в которой котел, нагревшись, выключает термостат, что приводит к его охлаждению, из-за чего термостат опять включается, поддерживая постоянную температуру.

Джон. То есть семья рассматривается как гомеостатическая система с большим количеством взаимозависимых переменных?

Робин. Ну, не обязательно гомеостатическая! В некоторых системах, где включение одной кнопки может привести скорее к включению, чем к выключению других, можно столкнуться с эффектом, больше напоминающим распространение паники в толпе, когда страх умножается из-за того, что крики отдельного человека влияют на его окружение по нарастающей цепной реакции, как при ядерном взрыве. Но в любом случае чаще оказывалось, что в системе причины и следствия связаны друг с другом циклично.

Джон. То есть, говоря о семьях, значит ли это, что серьезные проблемы могут возникать из-за достаточно мелких причин, умножающихся в «порочном кругу»?

Робин. Именно. Это то хорошее, что удалось обнаружить семейной терапии благодаря такому системному подходу. Хорошее заключается в том, что можно разорвать этот «порочный круг» нисхождения по спирали от плохого к худшему и превратить его в «добродетельный круг», направленный в другую сторону. Это означает, что даже мелкие реальные перемены к лучшему могут, умножаясь, вести

35

по пути к большему счастью.Джон. Я знаю, что семейная терапия часто дает быстрый результат. Причина

именно в этом?Робин. Это одна из причин. Другая заключается в том, что ты используешь

интеллект всей семьи. Каждый из членов семьи заметил особенности начала семейных проблем, которые другие упустили. Поэтому ты получаешь гораздо больше информации. Часто кто-то из детей — брат или сестра, не рассматривавшийся родителями в качестве источника проблемы, — видит причину семейных затруднений лучше всех остальных. А присутствие всей семьи позволяет объединить их усилия в решении проблемы после того, как она понята.

Джон. После этой рекламной паузы вернемся к семьям, которым терапия не нужна. Когда все эти здоровые характеристики цепляются друг за друга по кругу, есть ли какие-то характеристики, не связанные с другими?

Робин. Возможно, что и нет. В наиболее здоровых семьях в той или иной степени наблюдались все эти характеристики. Но... отмечались существенные различия в степени выраженности отдельных характеристик в каждой конкретной семье.

Джон. То есть в каждом случае была «смесь в разных пропорциях».Робин. Совершенно верно.Джон. Это напоминает мне слова Толстого в начале «Анны Карениной»:

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастлива по-своему».

Робин. Я думаю, что в основном это так. Конечно, каждая семья уникальна, как уникальны отпечатки пальцев. Но функционирование здоровых семей, похоже, основывается на тех принципах, которые я старался выделить. В конце концов, число способов сделать что-то хорошо гораздо меньше числа способов сделать это плохо.

Джон. Ну, хорошо, Робин, до сих пор ты разливался соловьем, повествуя об этих так называемых здоровых семьях и жизнерадостно оскорбляя этим всех тех наших читателей, которые до сей поры считали себя достаточно здоровыми. Какими научными исследованиями ты можешь подкрепить свои слова?

Робин. Как я уже сказал в самом начале, интерес к здоровым семьям начали проявлять совсем недавно, поэтому исследований на эту тему не так много. А восприятие существующих результатов затруднено тем, что исследователи постоянно используют одни и те же слова, зачастую придавая им разный смысл, а также измеряют и исследуют несколько разные параметры и явления.

Джон. Ты имеешь в виду, что они не могут договориться об общем толковании слова «здоровый»?

Робин. В некотором смысле да, но, сделав скидку на то, что они исследуют разные вещи под разными ярлыками, можно допустить, что никаких серьезных разногласий здесь нет.

Джон. Вот как?Робин. И это верно не только для более формальных исследований, но и для

выводов многих семейных терапевтов, основанных на их практическом опыте. И согласуется с тем, что я узнал из клинической практики. Я не знаю ни одной характеристики, которую один из исследователей признавал жизненно важной для душевного здоровья, а другие эксперты напрочь отрицали. И в самом деле, степень согласия просто ошеломляет. Фрома Уолш в своей книге «Семейные процессы» (прекрасный обзор литературы по этой тематике) пишет, что «...различные модели семьи отличаются замечательным отсутствием противоречия или

36

несовместимости» и «ни один исследователь не утверждает и даже не подразумевает, что характеристика, признаваемая другим исследователем важной для хорошего функционирования семьи, на самом деле не имеет значения или оказывает противоположное влияние».

Джон. Какие именно исследования ты имеешь в виду? Можешь привести пример?

Робин. Кроме уже упоминавшегося Тимберлоунского проекта, а также моих собственных наблюдений и наблюдений моих коллег, с которыми я обсуждал эту тему, можно обратиться к результатам исследований выдающихся выпускников Гарварда.

Джон. Это вряд ли можно считать срезом общества.Робин. Согласен, но исследования проводились именно там. Результаты

изложены в книге Джорджа Вейлланта «Адаптация к жизни». Он следил за этими выпускниками в течение примерно тридцати лет, используя анкетирование и дополняющие интервью.

Джон. Какие критерии в первую очередь использовались при отборе студентов?

Робин. Они начали с нескольких сотен студентов мужского пола, а затем исключили тех, у кого были какие-либо учебные, физические или психологические проблемы. Затем деканы факультетов выбрали из оставшихся тех, кто казался им наиболее «способными». Осталось девяносто пять человек.

Джон. Обращалось ли особое внимание на независимость?Робин. Да. И на достижения студентов, и на их способность успешно

состязаться. В последующей жизни они оказались в целом наиболее успешно устроившимися из всех выпускников Гарварда тех лет. Но такие качества, как способность к близости, оценивались при отборе невысоко.

Джон. Хорошо приспособившиеся жизнелюбы не представляли интереса?Робин. Возможно. Таким образом, выборка состояла из белых мужчин

«англосаксонского происхождения, протестантского вероисповедания». Хотя 70% из них считали себя «либералами» в широком смысле, а 90% выступали против войны во Вьетнаме.

Джон. Тогда... вопрос номер один. Насколько «здоровыми» были эти парни, по твоему мнению?

Робин. Как я уже говорил, около 20% населения можно в целом отнести к душевно здоровым. По оценке Вейлланта, около 80% группы попадали в эти верхние 20%. Из-за некоторых ошибок, допущенных при отборе, остальные не дотягивали до такого уровня душевного здоровья. Но, конечно, у каждого из них были свои уязвимые точки. В конце книги Вейллант пишет: «Ни один из них не прошел через горнило жизни, не испытав боли, борьбы и тревоги!»

Джон. Каково было направление исследования?Робин. Они сравнивали студентов, пытаясь определить, какие факторы

вносили больший вклад в душевное здоровье и способность справляться с жизненными трудностями. Особое внимание Вейллант уделял поведению этих людей в условиях стресса и тому, какими средствами защиты они пользовались — какие методы они выбирали, чтобы справиться с болезненной ситуацией, не получив при этом такой эмоциональной перегрузки, которую не смогли бы перенести.

Джон. Является ли защита способом не смотреть правде в лицо и, следовательно, «плохой штукой»?

Робин. Не обязательно. Нам всем приходится прибегать к той или иной

37

форме защиты при повышении давления. Здесь важно, какие способы защиты мы используем — здоровые или нездоровые. Поэтому Вейллант решил исследовать все разнообразие способов защиты и разделил их на незрелые, невротические и зрелые.

Джон. Выходит, что «незрелые» дальше от душевного здоровья, чем «невротические»?Робин. Да.Джон. Ну, ладно. Начнем со дна... Что такое незрелые защитные реакции?Робин. Это способ избегать трудностей и неудобства, представляя, что вещи не таковы, каковы они есть на самом деле. Например, фантазии — жизнь в мире грез, в котором ты

воображаешь себя добившимся успехов и признания, вместо того чтобы приложить усилия и обзавестись друзьями и достичь успехов в работе. Или проецирование и паранойя — убежденность в том, что все твои недостатки на самом деле являются недостатками других, или перекладывание вины за эти недостатки на других. Или мазохизм и ипохондрия — попытки получить то, что ты хочешь, заставляя других отдать это тебе, вместо того чтобы взять на себя ответственность за собственную жизнь. Или разыгрывание представления, когда человек дает волю своим импульсам, не заботясь об их значении и последствиях, и, как следствие, не испытывает страданий и неудовлетворенности.

Джон. Есть ли что-нибудь общее у людей, использующих такие незрелые защитные реакции?

Робин. Да. Они не чувствуют, что у них вообще есть какие-то проблемы. Поэтому, во-первых, у них нет надежды на улучшение. Например, фантазии отрезают человека от помощи. Вейллант обнаружил, что ни один из тех, кто погружался в мир фантазий, не имел близких друзей, и только некоторые поддерживали контакты со своими семьями. Во-вторых, такие люди могут служить источником многих проблем у окружающих. Розыгрыш представления и паранойя часто наблюдаются у преступников и, что интересно, у революционеров, которые таким образом в политической борьбе придают форму своим внутренним конфликтам. И, конечно, эти реакции во все более выраженных формах можно наблюдать, продвигаясь вниз по шкале душевного здоровья в направлении настоящего безумия. Вейллант не включил в рассмотрение эту четвертую группу «психотических» реакций, поскольку в исследуемой группе не было людей со столь выраженным психическим расстройством.

Джон. Хорошо. Следующая категория. Что такое «невротические» защитные реакции?

Робин. Это те способы, которыми обычно пользуются большинство средних людей, чтобы справиться с ситуациями необычного стресса или беспокойства. Поэтому, хотя люди и стремятся искажать или не полностью признавать реальность, эти способы хотя бы частично учитывают интересы других людей, позволяя нам не выпадать из общества. К примеру, подавление означает, что человек задвигает неприятные мысли и чувства на задворки сознания и внушает себе, что большую часть времени они не существуют — «прячет их за ширмой», как мы называли это в «Семье». Очень похожи на это изоляция и

38

интеллектуализация. В первом случае мы подавляем мысль, но не чувство — например, мы можем ощущать беспокойство, не отдавая себе отчета в его причине. Во втором случае мы, наоборот, помним мысль, но забываем связанное с ней чувство — мы можем представить себя в неистовстве, не испытывая тех яростных чувств, которые обычно такое неистовство сопровождают. При замещении мы подменяем свои мысли и чувства; человек может злиться на своего начальника, но, опасаясь, что начальник заметит это и уволит его, переносит свою злость и вымещает ее на, к примеру, своей жене. И, наконец, формирование реакции, когда человек как бы отклоняется назад, стараясь притупить ощущение от пугающей его эмоции за счет выпячивания прямо противоположной. Например, человек может выработать скованную, ханжескую манеру поведения для обуздания собственных сексуальных переживаний; или гипертрофированно миролюбивую — как барьер против внутренней склонности к насилию.

Джон. Что же плохого в этих реакциях «середняков», если они предполагают уважение к окружающим?

Робин. Проблема заключается в том, что все они гасят наши эмоции и таким образом делают нашу жизнь более плоской, зажатой и безрадостной.

Джон. Хорошо. Теперь вопрос на пять с плюсом. Каковы же зрелые способы, позволяющие справляться с настоящим стрессом?

Робин. Одним из них является предвосхищение. Ты можешь уменьшить стресс от какого-нибудь сильного переживания, предчувствуя, на что оно может быть похоже, и готовясь к тому, как ты будешь справляться с этим. Потом, сделав свою домашнюю работу, ты можешь слегка расслабиться, будучи более уверенным в своих силах. Например, умение «заглянуть в себя» помогает предсказать свою возможную реакцию и просчитать последствия — это один из способов, благодаря которым психотерапия делает человеческую жизнь более эффективной и радостной. Затем есть еще сдерживание — вместо того, чтобы подавлять пугающую эмоцию и задвигать ее за пределы осознаваемых, ты держишь ее в узде и пытаешься притерпеться к ее ощущению. Благодаря этому ты скорее сможешь найти способ справиться с ней при необходимости.

Джон. Несколько мрачновато и туповато, на мой вкус.Робин. Я думаю, слово

«сдерживание» здесь выбрано неудачно, потому что оно действительно ассоциируется с тяжеловесностью и пассивностью. Тогда как на самом деле здесь имеется в виду способность сдержать себя, выждать и выбрать подходящий момент. Сдерживание подобных эмоций может увеличивать их мощь, так что человек чувствует прилив сил, энергии, ожидая и выбирая момент для того, чтобы дать им выплеснуться наружу и воплотиться в действие. Однако продолжим. Следующим идет очищение, когда человек находит другие способы выражения сомнительных эмоций и порывов, не только удовлетворяющие его самого, но и общественно приемлемые, а иногда и созидательные. Одним из примеров является альтруизм, который можно рассматривать как «заместительное» удовольствие —

39

радость делать людям то, что хотел бы сам получать от людей. Нам нравится дарить нашим детям впечатления, которые и самим хотелось иметь в их годы. Но лучшей из этих реакций — и тебе приятно будет это услышать — является юмор. Ты полностью ощущаешь мир, ты не уклоняешься от ясного осознания болезненных сторон жизни; но ты повелеваешь ими, превращая их в источник удовольствия и веселья!

Джон. Лучшей! Ну, не мило ли!Робин. Вейллант цитирует слова Фрейда: «Юмор можно рассматривать как

высший из этих защитных процессов»!Джон. Великолепно. Но подожди! Вот тебе вопрос на шесть с плюсом: если

использование этих зрелых защитных реакций означает не бегство от реальности, не бегство от наших собственных неприятных или разрушительных чувств путем проецирования их на других людей, но, напротив, готовность встретить жизненный вызов с открытым забралом... значит ли это, что эти «зрелые» люди более счастливы, или они просто обладают большим чувством ответственности?

Робин. Ну, конечно, более счастливы. Когда Вейллант опрашивал всех этих людей через двадцать пять лет после выпуска из Гарварда, он задавал им много вопросов о счастье — об их работе, здоровье, семьях и особенно о том, является ли «настоящее время» самым счастливым в их жизни. И он обнаружил, что счастье встречалось в четыре раза чаще у людей, отличавшихся более зрелыми защитными реакциями.

Джон. И они же были самыми здоровыми, верно?Робин. Да. Конечно, они не обязательно были самыми богатыми или самыми

могущественными. Но более 90% из них признались в удовлетворенности своей работой; иными словами, они занимались тем, что им действительно нравилось, а не тем, что дает положение. Далее, у них явно прослеживалась тенденция иметь много друзей, что резко контрастирует с большинством людей с «незрелыми» реакциями. Они могли использовать отпуск целиком — 60% «незрелых» были на это не способны — и многие «зрелые» при необходимости проявляли способность быть агрессивными по отношению к другим людям. Только 6% «незрелых» сообщали о том, что способны на это! И — тебя это порадует — «зрелые» отдавали предпочтение соревновательным видам спорта.

Джон. Продолжая тему, что можно сказать о браке?Робин. Ну, если и есть один главный показатель душевного здоровья, так это

способность состоять в счастливом браке в течение долгого времени.Джон. Ничего, ничего...Робин. Двадцать восемь из тридцати «наиболее зрелых» вступили в брак до

тридцати лет и оставались в браке после пятидесяти.Джон. Хорошо, дальше можно не продолжать.Робин. И тем не менее... Вейллант пишет: «Развод — необязательно что-то

плохое и нездоровое, но долгая любовь людей друг к другу — несомненно благо».Джон. Я думаю, это прекрасная формулировка. Я имею в виду, что мне от

нее легче.Робин. Наконец, даже уровень смертности среди «наиболее зрелых» был

наполовину меньше, чем у их однокурсников!Джон. Жизнь несправедлива, правда? Казалось бы, страдания должны как-то

вознаграждаться.Робин. Ну, необязательные страдания — у ипохондриков, например —

несомненно имеют некоторую компенсацию. Мы можем убедить других избавить нас от того, что мы не хотим делать; или, говоря точнее, убедить себя не делать

40

этого, что бы ни говорили другие. Но огромный ущерб нашей энергии и хорошему самочувствию намного перевешивает все приобретения, а если заниматься этим достаточно долго, можно просто заставить себя заболеть по-настоящему.

Джон. И все же это напоминает мне шутку Вуди Аллена: «Почему евреи всегда умирают раньше своих жен? Потому, что они этого хотят».

Итак, посмотрим, к чему мы пришли. Мы рассмотрели исключительное душевное здоровье с точки зрения функционирования здоровых семей, а затем исходя из того, как здоровые личности справляются со стрессовыми ситуациями. В основном выводы совпадают, не так ли? В обоих случаях выделяется преимущество восприятия реальности лицом к лицу.

Робин. Те же принципы применимы и по-другому. Терпимость и отсутствие крайних в семье, и признание самого себя и отсутствие скованности и подавления личности. Открытое общение в семье и открытость личности по отношению ко всем аспектам своей индивидуальности. В обоих случаях все ведет к цельности и гармонии в сочетании со свободой.

Джон. Но это действительно две разные проекции — что хорошо. Я хочу сказать, что при обсуждении чего-то сложного всегда полезно сделать несколько срезов в разных направлениях, потому что каждая грань отбрасывает новый свет на проблему, помогая полнее понять основную идею.

Робин. Да. Это то, что я пытаюсь сказать о достоверности результатов исследований. Какова бы ни была ценность отдельных результатов, более всего убеждает меня, когда все они — результаты исследований отдельных личностей, групп, семей под разными углами — сочетаются друг с другом и привносят смысл в то, что ранее казалось непостижимым.

Джон. Скажи, Робин, а каков твой срез во всей этой эпопее с душевным здоровьем?

Робин. Если состыковать всю эту информацию с тем, что я узнал из клинической практики, то получится еще одна точка зрения на здоровье, которую я считаю весьма полезной. Она связывает исследования здоровых семей с семейной терапией и с психоанализом, и с идеями, которые использовал Эрик Берн в «Играх, в которые играют люди» — книге, которая дала понимание психологии многим обычным людям.

Джон. Эта книга наделала шуму в 60-х, не так ли?Робин. Верно. Она стала библией трансактного анализа, который с тех пор

широко использовался при подготовке руководящего персонала. Берн высказал идею, что человек увязает в частях своей индивидуальности, вместо того чтобы использовать ее целиком. Например, если мы хотим быть зависимыми и безответственными или нас пугают вопросы секса, то мы можем использовать свою детскую составляющую. Таким образом мы избегаем необходимости развивать более взрослые, более ответственные стороны своей натуры — вплоть до полного их отрицания. С другой стороны, если мы боимся уязвимости и беспомощности или чувства неуверенности, то можем отказаться от своей детской составляющей и направить всю свою энергию и внимание на взрослые стороны своей личности. Первое соответствует тому, что Берн называл Ребенком в нас, а второе — тому, что он называл Родителем. Человек может проводить большую часть жизни в одной из этих составляющих своей личности и общаться с людьми сквозь нее, в то же время фактически отключив другие составляющие. В любом случае человек не может полноценно функционировать, потому что у него отключена половина «систем жизнеобеспечения».

Джон. Человек, живущий в оболочке Ребенка, будет всегда нуждаться в ком-

41

то, кто бы за ним присматривал?Робин. Именно. А человек, реализующий только Родительскую

составляющую своей личности, будет всегда нуждаться в ком-то, за кем присматривать.

Джон. Я понял насчет первого, но мне не совсем ясно второе. Зачем человеку, который сконцентрирован на своей взрослости, нужно заботиться о ком-то еще?

Робин. Такой человек, отключив более непосредственную, живую, эмоциональную часть своей личности, чувствует нехватку чего-то очень важного в своей жизни; поэтому его влечет к людям, которые могут выразить такой аспект, хотя бы он и не одобрял это. Опять же, пока он пребывает в ситуации, когда может сфокусироваться на ребяческом поведении кого-то другого, меньше опасность выпустить наружу собственную «детскость», которая для него является запретной.

Джон. А по-настоящему взрослый человек?Робин. Действительно взрослый человек не застревает ни в том, ни в другом

положении. Он или она способны использовать в свое удовольствие обе составляющие своей личности. Другими словами, только объединив и заставив работать вместе обе составляющие, мы и получим настоящего «взрослого». Но если у человека работает только половина его индивидуальности, то его влечет к кому-то, у кого работает только другая половина. И тогда, объединившись, они получают в свое распоряжение полноценную «систему жизнеобеспечения».

Джон. Им приходится подыскивать партнера, который дополнял бы их в этом смысле...

Робин. Поэтому человек, обращающийся в основном к детской составляющей своей личности — например, алкоголик — будет искать так называемого «спасителя» — человека, ощущающего неудобство от зависимости и потому отринувшего ребяческую часть самого себя. А спаситель, в свою очередь, нуждается в контакте с таким «большим ребенком», пытаясь справиться со своей отвергаемой зависимостью путем использования «заместительного удовольствия», т. е. альтруизма. Другими словами, каждый из них нуждается в ком-то, кто бы «нес» неудобную для них часть их личности, от которой они хотят избавиться, переложив на чужие плечи.

Джон. То есть можно предположить, что подобные пары считают невозможной эмоциональную независимость друг от друга.

Робин. Да. Как если бы каждый из партнеров включал в себя часть другого. Поэтому, будучи разделенными, они ощущают это как потерю части самого себя, хотя, конечно, не отдают себе отчета в причинах своих негативных эмоций.

Джон. Можно ли сказать, что эти составляющие — Родитель и Ребенок — как-то соответствуют понятиям Супер-Эго и Ид, которыми оперировал Фрейд?

Робин. Они в чем-то похожи. Конечно, Фрейд подразделял психику человека на три составляющие: Ид, Эго и Супер-Эго. Но

действительно, Ид олицетворяет собой самопроизвольные, необузданные инстинкты и желания, которые мы связываем с детством. А Супер-Эго похоже на Родителя у Берна — оно складывается из социальных правил, ценностей и

42

запретов, усвоенных в детстве от родителей; что-то вроде родителя, сидящего на плече и указывающего, что можно, а что нельзя.

Джон. А чем тогда занимается Эго?Робин. Это исполнительный механизм, который пытается находить

приемлемый компромисс между Ид и Супер-Эго, между детской и родительской составляющими. То, чего он пытается достичь, приблизительно соответствует Взрослому у Берна. Или можно сформулировать так: эти три части соответствуют тому, что мы простым языком называем Страсть, Самоконтроль и Сознание.

Джон. В общем, мне кажется, понятно, за исключением одного момента. Не отождествляешь ли ты «чувства» — эмоциональную сторону жизни человека — только с его детской составляющей? Значит ли это, что не бывает взрослых эмоций?

Робин. Человек, способный только на эмоции и желания и не обладающий самоконтролем и чувством ответственности по отношению к окружающим, без сомнения, все еще действует как ребенок, независимо от возраста. Но если и другие составляющие личности развиваются по мере взросления, то эмоциональная жизнь человека меняется и становится менее необузданной, более утонченной и насыщенной.

Джон. И какое отношение все это имеет к душевному здоровью?Робин. При высоком уровне душевного здоровья эти три аспекта

индивидуальности хорошо развиты — человек их все осознает и может использовать. Такой человек находится в контакте с миром своих эмоций, он способен на глубокие чувства и на непринужденный, творческий подход. И он способен на это, потому что чувствует себя в безопасности — он уверен в том, что при необходимости сможет управлять этими эмоциями. Кроме того, он ясно представляет, что приемлемо для общества, а что — нет, что может причинить окружающим и ему самому вред, а что — принести пользу. Другими словами, у него есть движитель, толкающий корабль, есть штурвал и направляющий руль, а также лоция, дающая ориентиры на пути к цели. И за счет того, что в его распоряжении имеются эти три составляющие индивидуальности, взаимосвязанные в целостном единстве, он может вести адекватное и самостоятельное существование в этой жизни. Что мы и имеем в виду, говоря о душевном здоровье.

Джон. Тогда, если мне позволят проявить ошеломляющую проницательность, быть нездоровым означает не иметь в своем распоряжении этих трех составляющих?

Робин. Да. Члены нездоровых семей так сильно нуждаются друг в друге потому, что ни у одного из них нет всех трех частей, функционирующих должным образом. Эти составляющие поделены между разными членами семьи. Один из них, например ребенок или подросток, может поднимать настроение всей семьи — он брызжет эмоциями и непосредственностью, но не способен их контролировать. Отец может быть достаточно сильным, чтобы оказать помощь в управлении ими, но слишком безответственным, чтобы вмешиваться.

Джон. У него развито Эго, то есть взрослая составляющая, но не Супер-Эго — родительская.

Робин. А мать может быть слишком слабой, чтобы осуществлять это управление, но обладать сильным ощущением социальной приемлемости, которого не хватает всем остальным.

Джон. С этим понятно. И что?Робин. Когда я разрабатывал свои методы семейной терапии, то обнаружил,

что это объясняет, почему некоторым людям помогала индивидуальная

43

психотерапия, а с другими мы не могли продвинуться, пока не встречались со всей семьей целиком.

Джон. Начинаю понимать. Ты хочешь сказать, что у тех, кому помогала индивидуальная терапия, все эти три составляющие личности уже были объединены и работали, хоть и неуравновешенно... А когда разные члены семьи «несли на себе» различные функции, тебе необходимо было видеть их всех, чтобы они могли распределить эти функции между собой и ты смог бы увидеть ношу каждого?

Робин. Точно. Если ты хочешь сдвинуться с мертвой точки, тебе необходимо собрать в одном месте и в одно время саму проблему, свое отношение к ней и свою способность с ней что-нибудь сделать! Я назвал это объединение трех компонентов «минимально достаточной схемой» — тебе нужно иметь все компоненты объединенными и работоспособными, чтобы предпринять какие-либо осмысленные действия. Если эта схема наличествовала у отдельного человека, с ним можно было работать индивидуально. Но в других случаях минимально достаточная схема появлялась, только если я собирал вместе трех и более человек и соединял их друг с другом посредством разговора.

Джон. Весьма познавательно. Надеюсь, основная часть наиболее ужасного жаргона позади.

Робин. Мне самому это не нравится, но в то время ничего лучше я придумать не смог. Если хочешь, можно назвать это «три основных ингредиента».

Джон. Так гораздо лучше. То есть твой срез проблемы душевного здоровья заключается в подходе к ней с точки зрения единства «основных ингредиентов» личности.

Робин. Это только один взгляд на душевное здоровье, но он оказал нам огромную помощь при выборе верного способа терапии для обратившихся к нам людей. И позволил добиться большего успеха.

Джон. Ну ладно, я полагаю, что вопрос «Что такое настоящее душевное здоровье?» мы замучили до смерти. Так что, самое время перейти к вопросу на семь с плюсом. Вот он: почему же большинство людей, по крайней мере, те, кто в достаточной мере ощущают собственное неблагополучие, не бегают по улицам, вопя: «Как мне стать поздоровее?».

Робин. Боюсь, что здесь кроется ловушка. А состоит она в том, что у каждого уровня душевного здоровья имеется своя собственная, отличная, система оценок.

Джон. Ты хочешь сказать, что типичная для каждого уровня система оценок определяет, что является здоровым, а что нет?

Робин. Совершенно верно. И — сюрприз, сюрприз — каждый уровень уверен, что именно его характеристики являются самыми здоровыми, а характеристики всех остальных уровней — как выше, так и ниже — нет.

Джон. ...Так же, как нам с первого взгляда не понравилась идея «разъединенности» в любовных отношениях, показавшись синонимом небрежения, если не черствости.

Робин. Именно так.Джон. Ага. Поэтому все, благодаря своей системе оценок, убеждены, что

они здоровы настолько, насколько это возможно.Робин. Позволь привести несколько примеров. Расположенные в нижнем

конце шкалы душевного здоровья семьи шизофренического типа обычно считают себя вполне нормальными, за исключением одного из членов. По моему опыту бесед с ними, их трудно заставить признаться в наличии каких-либо проблем

44

вообще, даже таких, которые обычные люди принимают за должное. Другими словами, они представляют себя исключительно здоровыми.

Джон. За исключением, конечно же, того «плохого» или «больного» — семейного «козла отпущения».

Робин. Да. Как если бы этот человек заключал в себе все проблемы семьи, так что все остальные могли быть почти идеальными.

Джон. Почти идеальными. Точно. Продвигаясь выше по шкале здоровья, какова следующая группа и как их система оценок оправдывает их поведение?

Робин. Представители параноидного типа, например, оправдывают геноцид идеей очищения человеческой расы.

Джон. Убийства, терроризм и экспроприации преподносятся как «этнические чистки»...

Робин. И, как в мафии, они придают огромное значение преданности, но абсолютно не ценят все, что «вне семьи».

Джон. А как они рассматривают свое поведение по отношению к не членам семьи?

Робин. Во-первых, они оправдывают его, утверждая, что просто заботятся о своих семьях, затем могут утверждать, что заставляют людей подтянуться, учат их жизни.

Джон. Оказывают простофиле услугу, не давая ему передохнуть.

Робин. Что-то вроде этого. И кроме того, если они чуточку здоровее, но все-таки функционируют по параноидному типу, то их очень привлекает идея выживания сильнейшего.

Джон. Как безжалостные люди в бизнесе или политики, которых мало заботят те, кто не может приспособиться к обществу выживания.

Робин. Продвигаясь чуть выше по шкале, мы переходим к депрессивному типу. Такие люди придают очень большое значение доброте, чуткости, терпимости и пониманию. Но они склонны с неодобрением относиться к конфронтации и открытой, нелицеприятной критике. Они воспринимают обычную здоровую напористость как неприятную агрессивность, а уверенность в себе — как самонадеянность. Поэтому они чаще одобряют и оправдывают некоторые виды слабости.

Джон. Их любимыми героями являются те, кто много страдал, — чахоточные писатели, политические мученики, непонятые мыслители. В моей частной школе в конце пятидесятых было много подобных настроений. Капитан Скотт и генерал Гордон, к примеру, — вполне несчастные, одинокие люди с тусклой сексуальной жизнью, добившиеся впечатляющих неудач. У меня сложилось впечатление, что им надлежало особо поклоняться; счастливые и удачливые люди по контрасту казались поверхностными и неосновательными.

Робин. И, конечно, гнев скорее является для них табуированным... если только он не направлен на власти или не выражает чаяния других. И насилие в любом виде.

45

Джон. Хорошо. Кто у нас следующий?Робин. Поднимаясь по шкале, мы приходим к людям навязчивого типа. Они

очень высоко ценят порядок, чистоту, контроль и сознательность. Они чувствуют себя неуютно, сталкиваясь с непринужденностью, — как своей, так и чужой.

Джон. Их героями являются администраторы, бухгалтеры, регулировщики движения и лингвистические философы.

Робин. Примерно так. И, конечно, они придают большое значение упорному труду и чувствуют себя не в своей тарелке, когда им нечем заняться, или когда при них шутят, или в атмосфере общего веселья.

Джон. Слишком выраженное жизнелюбие считается признаком распущенности. Итак, мы обсудили системы оценок, служащие для самооправдания, у людей шизофренического, параноидального, депрессивного типа и навязчивого типа. Дальше на шкале располагаются средние люди. Какими они себя видят?

Робин. Конечно, я не учитываю значительное взаимопересечение между этими типами, но «середняки» обычно лучше представляют себе свои ограничения и более способны принимать ответственность за себя, свои чувства и свои проблемы. Но, в силу своего значительного большинства и в отсутствие какого-либо критерия для другой самооценки, они рассматривают свою манеру поведения как абсолютно «нормальную», «естественную» и «здоровую».

Джон. То есть они также считают себя самыми здоровыми, а остальных — находящимися на более низком уровне.

Робин. Именно так.Джон. Хорошо, тогда какими видятся характеристики «очень здоровых»

людей тем из нас, кто «нормален»?Робин. Я думаю, что их открытость и теплота поначалу показались бы нам

довольно странными и мы могли бы начать прикидывать: «Что у них на уме? Что они надеются из этого извлечь для себя?» И мы, возможно, представили бы их несколько наивными и почувствовали бы к ним легкую жалость из-за того, что их можно так легко обвести вокруг пальца. В любом случае мы сочли бы, что они рискуют понапрасну, слишком доверчивы и недостаточно защищают свои интересы. Но, кроме того, мы почти наверняка расценили бы их эмоциональную независимость и способность к отстраненности недостатком заботливости, проявлением эгоизма и признаком отсутствия настоящего участия и любви. Что касается дисциплины, мы сочли бы, что родители слишком потакают детям, столь интересуясь их мнением, но, возможно, были бы поражены тем, как бодро дети реагируют на решения родителей. Мы почти наверняка решили бы, что «здоровяки» обсуждают такие темы, разговаривать о которых не принято, или, по крайней мере, что они в довольно бестактной и нечуткой манере выражают свои негативные эмоции. И мы, конечно же, сочли бы полную жизни атмосферу «циркового представления» слишком сумбурной и беспорядочной и беспокоились бы о том, что события могут выйти или уже вышли из-под контроля. И мы, возможно, посчитали бы некоторые их взгляды на жизнь довольно резкими и суровыми, а их отношение к дорогим для нас иллюзиям — грубым и совершенно неромантичным. Кроме того, мы с замешательством и придирчивостью отнеслись бы к их умению хорошо переносить перемены, потому что в средних семьях большим комплиментом считаются замечания типа «Ты совсем не меняешься» или «Ты совсем такой же, как был».

Джон. Это точно. Довольно странный комплимент, не правда ли? «Ты столько лет прожил на свете и абсолютно ничему не научился. Ты просто

46

превосходен!» Но почему мы так критически относимся к способности людей изменяться?

Робин. Ну, средним семьям не нравится вот что: человек сделал это сам — это его личное достижение. Перемена не принадлежит семье, поэтому изменение в члене семьи ощущается как угроза «спайке», тому роду близости, который остальная семья отождествляет с любовью.

Джон. Здесь кроется парадокс. Если средние люди, которые как-никак составляют подавляющее большинство, придерживаются таких взглядов, то «здоровяки» не должны бы пользоваться любовью. Однако ты утверждаешь, что они прекрасно уживаются с соседями.

Робин. Я полагаю, что они достаточно чуткие и деликатные по отношению к чувствам других люди, чтобы приспосабливать свое поведение к окружающим.

Джон. Ты имеешь в виду, что они делают свое поведение более средним!Робин. Да, в окружении средних людей. Они предпочитают «делать как все»,

а не навязывать людям свое мировоззрение.Джон. Так, что можно и не заметить, что они «здоровяки». Ну, ладно. И,

наконец, «самые здоровые». Они тоже считают уровень своего душевного здоровья наилучшим?

Робин. Чем более человек здоров, тем скорее он готов признать свои ограничения и тем более открыт для возможности самоусовершенствования. Например, к середине жизни 40% из участников Гарвардского проекта обращались к психиатрам по поводу тех или иных проблем.

Джон. Это удивительно много. Я хочу сказать, что вся группа изначально набиралась из числа наиболее здоровых и независимых студентов.

Робин. Да. Конечно, в некоторых местах в США визит к психиатру считается столь же нормальной вещью, как визит к стоматологу. Но это показывает, насколько наиболее здоровые люди были открыты попыткам улучшить свое функционирование, несмотря на весьма высокий уровень достижений.

Джон. И в самом деле, ведь именно ты подметил, что более здоровые люди не ощущают неудобства, обращаясь за помощью, если она им вдруг понадобилась, а менее здоровые сильнее этому сопротивляются?

Робин. Конечно. И это следует из того, что я говорил о различных типах защитных реакций. По-настоящему больные люди или те, кто прибегает к «незрелым» реакциям, не могут смотреть реальности в глаза и предпочитают жить в мире фантазий. Во всем плохом они обвиняют других и поэтому сами не ощущают потребности изменяться. Как раз люди с невротическими защитными реакциями, осознающие свои внутренние проблемы и ведущие с ними борьбу, пусть зачастую неэффективными и причиняющими много боли способами, скорее способны осознать необходимость психотерапии для самих себя.

Джон. Они стремятся к середине шкалы?Робин. И чем здоровее, тем скорее они обращаются к каким-то формам

психотерапевтической помощи — если только не достигли того уровня понимания себя, при котором им довольно той помощи, которую они могут получить от друзей. Примечательно, что наиболее здоровые участники Гарвардского проекта — те, кто использовал «зрелые» защитные реакции, — вообще не обращались к психиатрам за какой-либо помощью.

Джон. Ну ладно, слушая бесконечные рассказы об этих исключительно здоровых людях и всю дорогу испытывая неизбывную зависть, я хотел бы узнать, как у них это получается...

Робин. Как видно из результатов Тимберлоунского исследования, если дети

47

вырастают у весьма здоровых родителей, то они с большой вероятностью наследуют то же здоровое отношение. Аналогично, в случае с участниками Гарвардского проекта, Вейллант сравнивал тех, кто пользовался родительской любовью и заботой, с теми, чье детство было суровым и лишенным любви. Различия между двумя группами были весьма впечатляющими. У первых было в пять раз больше шансов оказаться в «наиболее здоровой» категории и в пять раз меньше шансов получить какое-либо психическое заболевание. У вторых было заметно меньше друзей, они были более эмоционально зажаты, более требовательны, эгоцентричны и недоверчивы. И так же, как они не могли играть в детстве, повзрослев, они не могли радоваться жизни. Кроме того, дети из менее здоровых семей в восемь раз чаще совершали правонарушения или нуждались в помещении в психиатрическую лечебницу.

Джон. Суммируя, ты утверждаешь, что лучший способ достичь высокого уровня душевного здоровья — это родиться в очень здоровой семье.

Робин. Да.Джон. Ну что ж, очень полезная информация. Все так просто. Тебе стоит

написать «Самоучитель» на эту тему.Робин. Подожди минутку. Я сказал, что это «лучший способ». Результаты, полученные в ходе Гарвардского проекта, показывают: к пятидесяти годам участники, чье детство было неблагополучным, могли добиться таких же успехов, что и дети из очень счастливых семей. К этому возрасту исследователи не могли определить, кто в каких условиях вырастал, исходя из их состояния на тот момент.

Джон. Я вдруг вспомнил то, что ты говорил в «Семье»: если ты пропустил ступеньку в своем развитии, то можешь вернуться и пройти ее опять, если признаешь, что тебе это нужно.

Робин. Я убежден, что это так. Но только при условии, как ты упомянул, если мы не прячемся от осознания факта этой недостачи и связанной с ней слабости. Если участники Гарвардского проекта, отягощенные трудным детством и добившиеся определенных успехов в молодости, смогли улучшить свое состояние настолько, что их нельзя было отличить от людей со счастливым детством, то, наверное, у них должны были происходить в этом жизненном промежутке какие-то события, излечившие ущерб.

Джон. А так как они изначально были отобраны как члены особенно здоровой группы, то имели меньшую склонность отрицать наличие у себя каких-либо проблем — меньшую склонность прятать их «за ширмой». То есть они с большей вероятностью, чем многие, должны были обнаружить способы улучшить свое состояние.

Робин. Я бы объяснил это именно так.Джон. Тогда вот тебе вопрос на восемь с плюсом. Если я просто «середняк»

или даже, я надеюсь, достаточно здоров... и хочу стать еще здоровее — и счастливее — то в чем фокус?

Робин. Я собираюсь разобраться с этим максимально подробно в последней главе. Но сначала я хочу опять взглянуть на очень здоровые семьи.

48

Джон. Разве мы с ними не покончили?Робин. Я имею в виду гораздо большие семьи.

Послесловие: Надо смеятьсяДжон. Для человека моей профессии является утешением то, что психиатры

считают использование юмора «зрелым» способом решения проблем и очень важной характеристикой исключительно здоровых семей.

Робин. Я знал, что тебя это порадует.Джон. Как ты это объясняешь с точки зрения психиатра? Является ли смех

причиной здоровья или его следствием, вроде пены на пиве?Робин. Я бы сказал: и тем и другим. Мы должны использовать здесь

цикличный подход. Уверенность в себе, расслабленность, умение шутить, способность к творчеству, веселье, жизнерадостность, способность радоваться жизни — все это проявления очень здорового состояния духа. Каждый из этих аспектов усиливает и питает все остальные и, в свою очередь, усиливается от них. Это «добродетельный крут».

Джон. В противоположность «порочному кругу» или «нисходящей спирали».

Робин. Верно. Но ты вроде бы являешься у нас экспертом по юмору и смеху. Что ты можешь сказать по этому поводу?

Джон. Одно я знаю наверняка — обсуждение этого предмета всегда оставляет людей разочарованными, так как они почему-то полагают, что оно должно быть «смешным» — как лекции о творчестве Ибсена должны быть драматичными, а разбор музыки Баха должен создавать полумистическое настроение. Поэтому не надо рассчитывать на развлечение.

Робин. Ладно.Джон. Начнем с того, что юмор и смех — далеко не одно и то же, что делает

все еще сложнее. Существует множество причин, по которым мы смеемся, и некоторые из них вообще никак не связаны с юмором.

Робин. Ты имеешь в виду случаи, когда мы смеемся просто от радости.Джон. Да, когда, например, мы встречаемся с людьми, которых очень

любим, но с которыми давно не виделись. Все смеются, хотя ничего особенно смешного при этом не произносится. Я заметил, что иногда мы смеемся просто от восхищения чем-то. Движение, исполненное захватывающей грации, или поразительная ловкость, или первый взгляд на что-то очень красивое, или первое ощущение вкуса великолепного вина или кулинарного шедевра. Подобная реакция не имеет ничего общего с юмором, она является простым признанием совершенства. Опять же, я заметил, что если, играя с маленьким ребенком, сделать одно и то же два или три раза, а на следующий раз сделать что-то другое, то ребенок засмеется. Я думаю, что иногда мы смеемся над чем-то от неожиданности, потому что это отличается от того, что мы прогнозировали.

Робин. И конечно, мы смеемся от облегчения, не так ли? Случилось что-то тревожное, но несколькими секундами позлее мы понимаем, что все живы, ничего страшного не произошло, и мы смеемся.

Джон. Я вспоминаю слова Дж. Б. Пристли об Эдуарде Хите, широко известном своим громким, заливистым хохотом: «Ни один человек с чувством юмора не способен так смеяться». Потому что мы можем вымучить смех по разным причинам — для создания дружеской атмосферы, чтобы скрыть замешательство, рассеять тревогу, и особенно для того, чтобы показать другим — и себе, — что у

49

нас есть чувство юмора. Даже когда у нас его нет. В этом случае смеются особенно громко...

Робин. Затем бывает злобный смех. Когда человек торжествует победу над кем-то, кого он сильно не любит; или когда кто-то, не пользующийся любовью, оказывается в дураках и люди презрительно смеются над ним, чтобы усугубить его смущение; или когда подшучивание вдруг перестает быть добродушным и умышленно причиняет боль.

Джон. Мы не должны забывать еще об одной разновидности смеха. Смех, вызываемый чем-нибудь смешным. Итак, Робин, почему люди — единственные из созданий Господа способны смеяться? Не считая брюхоногих, конечно.

Робин. Оставляя в стороне все причины, связанные со здоровьем, я убежден, что смех служит еще одной важной цели. Но для объяснения этого нам придется немного отвлечься.

Джон. Ничего. Читатель всегда сможет это пропустить.Робин. Так вот, у Чарльза Дарвина имелись некоторые любопытные

суждения по поводу смеха. Как ты знаешь, его теория эволюции выросла из наблюдений за сходствами и различиями в формах и функциях животных организмов. Позднее он заинтересовался способами выражения различных эмоций с помощью различных положений тела и напряжения разных групп мышц.

Джон. Ты имеешь в виду позу?Робин. Позу, осанку, мимику... любые физические проявления различных

эмоций.Джон. Ты имеешь в виду то, как мы более или менее точно определяем

настроение человека по тому, как он держится?Робин. Более того. Физиолог Нина Булл в своей книге «Позиционная теория

эмоций» описывает эксперименты, в которых подопытным людям под гипнозом приказывали принять позу, характерную для определенной эмоции. Затем им приказывали почувствовать противоположную эмоцию, при этом не двигаясь — не изменяя положения своего тела и не расслабляя мышц.

Джон. И у них получалось?Робин. Нет! Ни один из них не мог, например, оставаясь в позе Депрессии, в

то же время почувствовать уверенность в себе и жизнерадостность. И наоборот: никто не мог переключиться на ощущение печали, сохраняя в этот момент бодрую, пружинистую позу. Но как только им позволяли изменить положение тела, они немедленно обретали способность выполнять приказы гипнотизера.

Джон. Как она это объясняет?Робин. Она пишет, что эмоция являлась приготовлением к действию —

«позиционной готовностью».Джон. «Готовностью»?Робин. Да, готовностью. Ну, ты знаешь... На старт... Внимание... МАРШ!

Когда судья произносит эти слова, давая старт забегу, «Внимание» означает, что мышцы бегуна должны напрячься так же, как и при беге, но не начиная бег. Это действие в зародыше. И, как ты знаешь, при участии в забеге именно в этот момент ты ощущаешь наиболее сильные эмоции. Когда бег начался, вся энергия уходит в движение. Эмоции очень тесно связаны с отдельными позами и напряжением отдельных групп мышц.

Джон. Ну, и?Робин. Вот к какому выводу пришел Дарвин на основе своих наблюдений:

смех возникает тогда, когда две несовместимые мысли вызывают две противоречащие друг другу позы или напряжение групп мышц, соответствующих

50

двум противоречивым эмоциям.Джон. Ты хочешь сказать, что столкновение различных напряжений в

мышцах, вызванное двумя противоречивыми эмоциями, вызывает смех?Робин. Если, подчеркивает Дарвин, субъект удивлен. В этом случае мы

получаем, по его словам, «судорожную разрядку мышечной энергии».Джон. Ну, это действительно снимает напряжение и расслабляет. Но почему

он подчеркивает значение удивления?Робин. Я думаю, что, не будучи застигнуты врасплох, мы можем защитить

себя от потери контроля, неизбежной при подобном извержении.Джон. Да, ведь смех непроизволен, не правда ли? Очень трудно убедительно

подделать смех. Хорошо. Очень интересно. Но как все это связано с целью смеха?Робин. Чтобы объяснить это, я должен сначала рассказать тебе о двух

различных подходах, которые мы используем, связывая себя с миром. В основном мы функционируем в двух режимах: «открытом» и «закрытом».

Джон. Пожалуйста, объясни. Что такое «открытый» режим?Робин. Это режим, в котором мы открываем себя окружающему миру,

впитываем новую информацию и позволяем ей изменять наши мысленные планы, делать их более точными и всеобъемлющими, чтобы они лучше отражали действительность и указывали нам направление движения к желаемому.

Джон. А «закрытый»?Робин. Мы переходим в «закрытый» режим при необходимости что-то

предпринять. Мы переключаем все свое внимание на достижение некой цели. Для этого мы временно сужаем угол обзора и перестаем воспринимать информацию извне.

Джон. Да. В бою нет времени любоваться пейзажем.Робин. Точно. Или пытаться найти смешную сторону в своих действиях. Так

что, хотя «открытый» режим и выглядит довольно привлекательным в моем описании...

Джон. ... потому что он несет в себе больше осознания, открытости ума, расслабленности, более философский и полный юмора подход и так далее...

Робин. ... мы нуждаемся и в «закрытом» режиме всякий раз, когда возникает необходимость действовать.

Джон. То есть для достижения большей эффективности нам необходима способность выбирать между этими двумя режимами. И как же мы переключаемся из одного в другой?

Робин. Переходить из открытого в закрытый режим проще. Это происходит более или менее без нашего участия. Быть может, какой-то внешний раздражитель насторожил нас и предупредил о необходимости действия. Кто-то позвонил в дверь, или заплакал ребенок, или загорелся дом — мы переключаемся в «закрытый» режим для реагирования на ситуацию.

Джон. Или просто ты нашел решение, которое долго искал, и сознательно переключаешься в «закрытый» режим для его выполнения. Понятно. А как насчет обратного перехода — из «закрытого» в «открытый»?

Робин. Похоже, что это намного труднее. В «закрытом» режиме нам тяжело отпустить вожжи, расслабиться и вернуться обратно в «открытый» режим.

Джон. Это точно. Когда я сконцентрирован, сосредоточен и испытываю (хотя и наряду с некоторым напряжением) это легкое, но приятное волнение, когда «все тебя слушается», я могу бегать так весь день, даже если на самом деле мне надо бы остановиться и окинуть взглядом свои действия, чтобы понять, не свернул ли я с пути к своей цели.

51

Робин. Да. Находясь в «закрытом» режиме, надо всегда помнить старый девиз IBM: «He надо путать процесс с результатом».

Джон. Потому что остановка для проверки своих действий может показаться потаканием самому себе. «На это нет времени, мы должны наступать!»

Робин. В этом и заключается основная проблема с «закрытым» режимом. Переключившись в него, мы становимся закрытыми для любой информации, которая могла бы нас из него выпихнуть. Это похоже на автопилот. Мы просто выполняем программу, начавшуюся с какой-то позиционной готовности или эмоции и запущенную какой-то потребностью в действии.

Джон. Да, довольно некомфортно признавать необходимость в новой, отвлекающей информации. На самом деле мы не очень хотим думать и рисковать, подвергая сомнению свои действия.

Робин. Поэтому мы не можем научиться чему-то действительно новому. Мы можем только добавлять детали к тому, что уже знаем. Но для того чтобы изменить свои взгляды, найти новые решения, сменить прицел, нам нужно находиться в «открытом» режиме.

Джон. Как же мы спасаемся из «закрытого» режима?Робин. Иногда сильные положительные эмоции могут остановить нас на

всем скаку и сделать открытыми и способными к размышлению. Такой эффект может дать чувство благоговения и изумления — как с религиозной подоплекой, так и просто от вида великолепия или от присутствия при каком-нибудь трогательном событии. Позиционные изменения, связанные с этими эмоциями, направлены на снятие напряжение и расширение нашего восприятия, а не сужение его.

Джон. Мы остаемся «стоять с открытым ртом»...Робин. Да, подобные ощущения расслабляют нас и делают более

«дряблыми» и восприимчивыми. Как ни странно, такой же эффект вызывают смущение и замешательство, если реакция на них не отягощена беспокойством. Они могут перевести нас в «открытое» состояние, в котором мы скорее способны найти ответы на трудные вопросы. Но подобные переживания довольно редки...

Джон. Ага! Вот мы и подобрались к завершению этого бесконечного отступления. Ты собираешься сказать, что обычный, избитый смех является наиболее легким способом перевести нас в «открытое» состояние.

Робин. Именно так.Джон. То есть теперь я могу обосновать пользу от шуток со швейцарским

банкиром облегчением процесса принятия решений?Робин. В общем, можешь.Джон. Так что юмор может значить больше, чем люди привыкли думать?Робин. Возможно. Ты помнишь свою послеобеденную речь на банкете по

случаю тридцатой годовщины Ассоциации детской психологии и психиатрии? Я сказал несколько слов об идеях, кроющихся за «Семьей». Когда я закончил и поднялся ты, я имел возможность наблюдать за реакцией аудитории.

Джон. Типичный психиатр — наблюдать за зрителями, а не за представлением.

Робин. Твое представление я видел и раньше. А вот реакция аудитории была очень интересной, особенно в свете нашего сегодняшнего обсуждения. Поначалу люди выглядели растерянно. Они не знали, ждать ли им еще одного серьезного выступления или юмористической сценки. «Общеизвестно, — сказал ты, — что все вы, психиатры, чокнутые». Я видел отваливающиеся челюсти, когда присутствовавшие откинулись назад, насколько было возможно, учитывая

52

плотность посадки за столом и процесс переваривания банкета. Надлежало ли им сделать вид, что они принимают шутку? Послышался нервный смех, замерший, когда ты продолжил: «... И самое замечательное то, что вы совсем не против своей чокнутости. Она вам даже нравится. Потому что она помогает вам понимать ваших пациентов и помогать им понимать самих себя. Какое мужество! Какой альтруизм! Как я восхищен вами всеми за это!». Когда ты произносил это, на лицах слушателей отражались колебания между противоположными чувствами — они то замыкались в отчуждении, то расслаблялись и открывались в улыбке. Я видел, как их лица дергались, пока люди гадали, что лучше: пытаться казаться более величественными и нормальными, чем обычно, или чуточку сумасшедшими. Некоторые пытались делать и то и другое сразу — но возможно ли это? В один момент они принимали строгий и важный вид и пытались выглядеть серьезно, стараясь «понять», что же ты в действительности имел в виду. В следующий момент ты сбивал их с толку очередным парадоксом, и аудитория взрывалась восторгом, как охотничья собака, старающаяся стоять неподвижно, указывая на фазана, в то время, как ее хвост так и мелькает.

Джон. Я вряд ли это вспомню. Мне приходится делать такие вещи экспромтом, поэтому я никогда потом толком не представляю, что наговорил.

Робин. Что очень соответствует «открытому» режиму, не так ли? Может быть, как раз за счет этого ты смог и слушателей переключить в «открытый» режим. И наблюдать за этим было так интересно, потому что аудитория все время пыталась вернуться в «закрытый» режим, где есть какое-то комфортное, четкое отношение к произносимым тобой вещам — за или против, согласие или неприятие, удовлетворение или неудовлетворение, одно или другое. Но твоя парадоксальная смесь насмешки и восхищения вызывала взрывы хохота и делала это невозможным. Поэтому им пришлось отложить осмысливание «на потом».

Джон. Ну, конечно, я вдруг вспомнил, как ты проделывал то же самое с нашей группой. Мы все сидели, пытаясь «понять» что-то из твоих слов, стараясь изо всех сил втиснуть в наши маленькие, зажатые, озабоченные умишки очередной из твоих самородков, как вдруг ты откидывался на спинку стула и заявлял: «Я иногда задумываюсь, а кроется хоть что-нибудь во всей этой психиатрической чепухе?»... И у всех нас отваливались челюсти. И теперь я понимаю, что в этом сбитом с толку, но отнюдь не несчастном состоянии мы, может быть, становились способны к восприятию чего-то нового — так, как не смогли бы, если бы наши мысли продолжали кружить по своим обычным тесным орбитам.

Робин. Как ты думаешь, не поэтому ли «Video Arts» использует юмор в своих учебных фильмах по менеджменту и продажам?

Джон. Ну, мы все когда-то учительствовали...Робин. Конечно, ты ведь преподавал, разве нет?Джон. Два года, на подготовительном отделении в Кембридже. Я обожал

это. И получал за это 5 фунтов в неделю. Мы все знаем, что юмор помогает поддерживать в людях интерес и жизненный тонус. Но мы также можем сделать вывод, что если хотим изменить взгляды и поведение человека — что подразумевает участие сильные эмоции, — то юмор жизненно необходим для достижения подобных результатов.

Робин. Это то, что я и подразумеваю. Он помогает нам стать более гибкими, если мы «зациклились» на каком-то слишком эмоциональном отношении. Смеясь, мы становимся свободнее, раскованнее и готовы двигаться в любом направлении. Как теннисист, переминающийся с ноги на ногу в ожидании подачи.

Джон. Я могу привести прелестную цитату из Далай-ламы. Он сказал:

53

«Иногда, мне кажется, очень полезно пошутить, при этом твой мозг немного приоткрывается. Это полезно для выработки новых идей. Когда ты мыслишь слишком серьезно, твой мозг как бы закрыт».

Робин. Вот, пожалуйста! Он говорит то же самое, только просто и понятно. А теперь, что ты думаешь о смехе?

Джон. Трудность в том, чтобы найти какое-то объяснение, объемлющее все — от каламбуров и анекдотов через фарс и водевиль и до высокой комедии и сатиры.

Робин. Тебе не попадалось никакой теории, которая бы тебе приглянулась?Джон. Почти все они содержат мысль о том, что нечто становится

«смешным, когда две идеи, обычно существующие совершенно раздельно, неожиданно сталкиваются таким образом, что на мгновение кажутся объединившимися.

Робин. Это прекрасно согласуется с теорией Дарвина о «двух несовместимых идеях»!

Джон. Абсолютно. Так что давай займемся разновидностями юмора.Робин. Ну, эта идея уж точно объясняет каламбуры — это как раз то, что они

и есть на самом деле.Джон. Мне кажется, что она объясняет почти все анекдоты, которые я знаю,

наподобие той старой хохмы о женщине, проводившей исследования сексуального поведения. Она, среди других людей, опрашивала летчика и поинтересовалась, когда он совершил последний половой акт. Он ответил: «В 1959». И она, зная летчиков, удивилась и усомнилась в этом, а он, взглянув на часы, пояснил: «Ну, сейчас только 2015-й».

Робин. Итак, двумя идеями здесь являются 24-часовой формат времени суток и нумерация лет в календаре, и они неожиданно смешиваются...

Джон. Здесь присутствует еще один важный фактор. Анекдот о летчике всегда вызывает больше смеха, чем каламбур, потому что в нем участвует больше эмоций. Здесь и сексуальное любопытство, и смущение, и возможное беспокойство из-за интимной подоплеки и так далее.

Робин. И чем больше накопится эмоций, тем больше смеха в результате.Джон. Верно. Однажды я познакомился с мнением Артура Кёстлера на эту

тему, и мне понравился его подход. Он говорил, что в любом анекдоте кульминация пускает под откос целый поезд эмоций, отправившийся в путь в завязке. Поэтому анекдот должен возбудить и накопить эмоции слушателей, насколько это возможно, плюс, конечно, беспокойство по поводу этих эмоций... И тогда кульминация пускает под откос все эти эмоции, и накопившаяся энергия разряжается в смехе. Именно поэтому люди так смеются над анекдотами о сексе, хотя среди них не так уж много смешных. Поэтому же людям нравится рассказывать анекдоты о непопулярных людях или аутсайдерах; неважно, действительно ли смешон анекдот, возмущение подливает масла в огонь эмоций и умножает смех.

Робин. Потому что любой юмор уравнивает людей. Даже когда — как при дружеском подшучивании — он проникнут теплом и любовью, а не враждебностью, он все равно слегка ранит.

Джон. Это полезная критическая составляющая, не отрицай.Робин. И поэтому она прекрасно помогает сдувать напыщенность.Джон. Это точно. Чем более надуто держится человек, тем больше смеха

возникает, если его проткнуть; и, конечно, именно поэтому самодовольные люди так боятся атмосферы веселья. Они знают, что она таит для них. Поэтому они

54

требуют важной торжественности и тогда чувствуют себя в безопасности. Но они называют это «серьезностью» — что обманывает окружающих. Я считаю, что очень важно не путать «серьезность» с напыщенностью, потому что многих людей обманывает важный вид. А ведь можно вести весьма серьезный разговор, сопровождая его смехом.

Робин. Некоторые люди считают, что в юморе есть что-то нереальное. Но я считаю, что Артур Миллер был прав, когда сказал: «Комедия, пожалуй, лучше отражает жизненное равновесие. Жизнь полна нелепостей, а в трагедии не может быть слишком много нелепостей, иначе она становится смешной».

Джон. Мне это нравится.Робин. Поэтому чем важнее предмет анекдота, тем больший смех он

вызывает, потому что в нем участвует больше эмоций. Но не только уровень эмоций определяет количество смеха. Снова возвращаюсь к Чарльзу Дарвину... Ты помнишь, что он говорил о необходимости удивления? Так вот, чем больше неожиданности в анекдоте, тем быстрее происходит крушение эмоционального поезда и тем больше смеха это должно вызывать.

Джон. Я убежден, что именно поэтому в комедии так важен расчет времени. Это необходимо учитывать при любом анализе, потому что некоторые люди могут рассказать лучший в мире анекдот так, что ответом будет гробовое молчание. Благодаря точному расчету времени достигается максимальная эмоциональная нагрузка и максимальная неожиданность крушения.

Робин. Какие есть уловки для усиления эффекта неожиданности?Джон. Во-первых, чем оригинальнее анекдот, тем больше неожиданность.

Ты готовишь себя к тому, что произойдет нечто совсем другое. У писателей-юмористов есть Правило Трех: когда что-то происходит дважды, накапливается ожидание, что оно случится и в третий раз; когда же этого не происходит, возникает больше удивления и больше смеха. Точно как в том моем примере с маленьким ребенком! Конечно, существует множество других способов создать предвкушение. Например, знакомые ситуации. Если человек заходит в магазин, торгующий слуховыми аппаратами, и говорит: «Добрый день. Я хотел бы купить слуховой аппарат», а человек за прилавком отвечает: «...Простите, не расслышал», то это смешно, потому что мы заранее предполагаем, что продавец в таком магазине должен обладать нормальным слухом. Можно снять целый комедийный сериал в совершенно очевидной и предсказуемой обстановке, например, гостиницы, потому что каждый из нас бывал в гостинице и представляет, что там может происходить! Или, опять же, можно создать предвкушение, переиначив хорошо знакомое изречение. Так, когда Морт Саль говорил, что у президента Эйзенхауэра мания компетентности, слушатели смеялись, потому что в тот момент, когда они слышали слово «мания», у них формировалось ожидание того, что следующим они услышат слово «величия».

Робин. Хорошо. Итак, ты говорил о столкновении двух независимых идей и о том, что чем больше эмоций связано с этим столкновением и чем больше удивление от неожиданности этого столкновения, тем больший смех это вызывает. Но мы говорили только об анекдотах. Насколько хорошо это объясняет ситуацию с комедиями в театре, кино и на ТВ?

Джон. Проще всего сказать, что я не знаю. Я еще не додумал до конца. Очевидно, что здесь присутствует та же потребность в удивлении, поэтому расчет времени так же важен. Что касается эмоций, то это намного проще для актеров, играющих на сцене, потому что мы можем видеть и слышать их эмоции — нам не приходится их воображать. Я убежден, что острая необходимость правдоподобия в

55

комедии вызвана тем, что оно увеличивает интенсивность эмоций, испытываемых в этот момент зрителем. Как только ты перестаешь верить поведению персонажа — оттого ли, что он недостоверно описан или плохо сыгран, — ты немедленно теряешь увлеченность действием и твой смех уже не будет таким громким и радостным. Для «крушения» остается мало эмоций, и пьеса превращается в набор шуток. Что касается темы двух идей... Я как раз собирался попросить тебя отложить ее на минутку, пока я расскажу тебе о том, что прочел в самом начале своей карьеры юмориста тридцать лет назад. Это была книга Анри Бергсона, французского философа, и называлась она «Смех». Я наткнулся на нее в букинистическом магазине и проглотил буквально за один присест. В ней содержалось объяснение, которым я с успехом пользовался при рассмотрении комедии в течение последних двадцати пяти лет. Он сказал следующее: «Смех является общественной санкцией за негибкое поведение, требующей кратковременной сердечной анестезии».

Робин. И ты упрекаешь меня за использование жаргона!Джон. Я знаю. Сейчас я все это разжую. Начнем с упоминания негибкого

поведения. Бергсон пишет, что люди наиболее смешны, когда их поведение становится наиболее механистичным. Я думаю, в этом есть зерно. Наиболее очевидным примером является навязчивое поведение. Оно почти всегда смешно. И даже намек на одержимость может быть смешным. В самом начале «Доктора Стрейнджлава», когда Стерлинг Хейден впервые упоминает о «телесных жизненных флюидах», вся аудитория смеется, потому что все понимают, что это какая-то странная навязчивая идея, неподобающая человеку, способному отдать команду о ядерном ударе. Я вспоминаю сценку в исполнении Роуэна Аткинсона об альпинистах, готовящихся к восхождению. Один из них к месту и не к месту вспоминает о мятном торте. И через некоторое время начинаешь понимать, что он лезет на вершину только потому, что хочет мятного торта. Его ни в малейшей мере не волнует восхождение, его волнует мятный торт. Конечно, он мог бы съесть свой мятный торт без всякого восхождения, но они так неразрывно связаны в его голове, что он даже не думает об этом.

Робин. Но негибкое поведение следует понимать шире, чем одержимость.Джон. Да, конечно. Я только начал с нее, как с наиболее очевидного

примера. Мое наблюдение о роли эмоций в комической ситуации таково: если комический персонаж реагирует на что-то соответствующей эмоцией, то это не смешно. Но как только персонаж зацикливается на этой эмоции — то есть когда эмоция остается и после того, как перестала быть уместной, — тогда в ней есть комическое начало. Например, ярость Безила Фолти по большей части неуместна. У него очень маленький диапазон ответных реакций. Его отклик изменяется от раздражения через возмущение, негодование, злость, гнев и кипящую ярость до полного неистовства. И как раз такая механическая ярость делает его смешным. Аналогично, Джек Бенни добавил своему персонажу толику скаредности. Когда на него нападает человек с пистолетом, требующий: «Кошелек или жизнь!», то Бенни колеблется несколько мгновений, как будто не может решиться. То же касается ревности, обжорства, зависти...

Робин. Конечно, в реальной жизни мы не находим в нем ничего смешного в подобном чувстве. Только после того, как все пройдет, мы можем смеяться над собой, потому что больше не находимся в плену у этой эмоции. Мы снова обрели гибкость.

Джон. Джеймс Турбер сказал: «Юмор — это эмоциональный беспорядок, напоминающий о покое».

56

Робин. Прелестно. То есть... если снова и снова реагировать на различные ситуации одинаково неуместным образом — значит вести себя механистично и, следовательно, смешно, то может ли «хорошая» эмоция быть смешной?

Джон. Я думаю, да. Если она не подходит к ситуации или выражена непропорционально сильно или слабо. В «Рыбке по имени Ванда» Майкл Палин играл любителя животных по имени Кен. Смешным в персонаже было не то, что он любил животных, а то, что он любил их гораздо, гораздо, гораздо больше, чем людей.

Робин. И даже когда два человека любят друг друга, их любовь может выглядеть забавной, если они поглощены ею до такого самозабвения, что не замечают ничего вокруг— например, что в Доме пожар.

Джои. А если взглянуть на высмеивание глупости, то невозможно привести пример, который не сводился бы к обычной негибкости ума. Давай зайдем с другого боку. Можешь ли ты придумать способ выглядеть смешным, сохраняя при этом гибкость?

Робин. Ну, я думаю, при излишней гибкости можно дойти до смешных крайностей в приспособлении к окружению. Но это опять-таки негибкость.

Джон. Поэтому просто невозможно представить себе Христа или Будду смешными, потому что они всегда реагировали соответственно происходящему.

Робин. Но если ты утверждаешь, что негибкость смешна, то как это стыкуется с тезисом о «двух идеях»?

Джон. Я думаю, что эти две идеи должны быть такими: (а) негибкость человека, зацикленного на своих мыслях или чувствах и (б) гибкое поведение хорошо приспособившегося к ситуации человека. Ага! Я понял! Если человек был смешон своей зацикленностью на эмоции, то, оставаясь зацикленным, он перестает быть действительно смешным. Способ сделать это смешным состоит в том, чтобы создать видимость его перехода к более гибкому поведению с последующим возвратом обратно к негибкости. Именно такие колебания между двумя состояниями заставляют нас смеяться. Одной идеи негибкости недостаточно.

Робин. Да. Важен именно этот возникающий из-за двух несовместимых эмоций или ожиданий «взрыв в мышцах», который разбивает связывающую нас скорлупу. Я понимаю, что ты рассуждаешь больше о юморе, чем о смехе, но думаю, что все виды юмора имеют один и тот же эффект, пусть даже и выраженный в более легкой форме — смешком или улыбкой.

Джон. Я очень рад, что высказывание Бергсона согласуется с тезисом о двух идеях, потому что они оба кажутся мне правильными. Но до сих пор мы обсуждали только первую часть высказывания Бергсона. Во второй части утверждается, что прежде чем смеяться над чем-то, мы должны испытать «кратковременную сердечную анестезию».

Робин. Не думаю, что можно смеяться над кем-то, не испытывая некоторой отстраненности, что, по-моему, включает в себя и временное отключение сочувствия к этому человеку.

Джон. Правильно. Если мы сопереживаем чужому несчастью, физической

57

боли или страху перед опасностью, то мы, конечно же, не способны смеяться. Мы можем смеяться над Гарольдом Ллойдом, висящим на стрелке часов в ...надцати этажах над землей, потому что глубоко внутри себя точно знаем, что он не упадет и не разобьется насмерть — пусть даже он и вызывает у нас сильные опасения. И каждый раз, когда он соскальзывает, мы затаиваем дыхание, потому что в это мгновение на долю секунды забываем, что на самом деле он в безопасности. Во всех этих старых немых фильмах людей постоянно бьют, пинают и чем-нибудь переезжают, но мы за них совершенно не волнуемся.

Робин. Хотя если бы это происходило в реальной жизни, нам было бы совсем не до смеха.

Джон. Да, и поэтому зрители должны иметь возможность осознавать, что все это «понарошку»! При этом они несколько эмоционально отстраняются от переживаний актеров и воспринимают все происходящее как мультфильм. Возьмем, например, Майкла Палина, убивающего собак в «Рыбке по имени Ванда». В реальной жизни люди были бы просто в ужасе. Но в кино они визжат от хохота, потому что смеются над идеей, так же как их забавляет Джерри, переезжающий Тома паровым катком.

Робин. Но разве вам не пришлось переснимать один из эпизодов с раздавленной собакой?

Джон. Да! Первый снятый нами дубль был любовно декорирован требухой, позаимствованной у местного мясника. Когда мы показали его зрителям, они задохнулись. Реакция инстинктивного ужаса перебила их способность смеяться над абстрактной идеей. Поэтому мы заменили «окровавленную собаку» дублем с нелепой, совершенно неправдоподобной, явно ненастоящей собакой без всякого кетчупа, и тогда они завыли от смеха. И опять же, я не думаю, что зрители стали бы смеяться, если бы собаки были не такими мерзкими, волосатыми, брехливыми маленькими ничтожествами, которых никто и не принял бы за настоящих собак. Очень трудно предугадать, что для людей приемлемо, а что обидно.

Робин. И, конечно, каждый меряет своим аршином, так что даже если ты угодил большинству, всегда найдутся обиженные.

Джон. Да, и неимоверно трудно — не знаю уж почему — быть благоразумным и доброжелательным, когда приходится защищать шутку от обвинений в черствости и бездушии. Даже если знаешь, что часом раньше над ней покатывался со смеху весь зал.

Робин. Почему бы не обратить внимание на то, что можно отключить сочувствие к персонажу частично, а не целиком?

Джон. Продолжай.Робин. Многие считают, что человеку в трудную минуту больше помогает

полное и абсолютное сочувствие. По моему опыту, это обычно не так, за исключением экстремальных ситуаций. Любовное отношение складывается из готовности прийти на помощь и способности подвергать сомнению и критиковать в подходящих случаях. В конце концов, все мы знаем, как полезно уметь посмеяться над собой. Но это же не значит, что мы относимся к самим себе без всякого сочувствия?

Джон. Нет, и я вспоминаю, как ты говорил нашей группе, что когда человек начинает смеяться над собой, он чувствует себя лучше.

Робин. Это действительно полностью совпадает с моим опытом. Нам необходимо слегка дистанцироваться от своего поведения, отнестись к себе менее серьезно, если мы собираемся чему-то научиться и измениться к лучшему. И юмор дает нам такую дистанцию. Это как поддразнивание. Поддразнивая кого-то, ты

58

часто намекаешь на какую-то сомнительную черту в его поведении, к которой, по-твоему, неплохо бы присмотреться. Если это делается с искренней любовью, то объект поддразнивания впоследствии часто обращает внимание на эту свою черту и в результате изменяет свое поведение. Но то же самое, проделываемое без всякой любви, ощущается как обвинение. Человек не может увидеть смешную сторону, принять критику к сведению или измениться, так как испытывает боль.

Джон. Интересно. Все комики знают, что они выглядят смешнее, когда демонстрируют толику привязанности к своим жертвам. Так что анестезия сердца, говоря словами Бергсона, может быть только кратковременной. Ладно. Теперь к третьей и последней части его определения. Он называет смех общественной санкцией. Имея в виду, что это реакция социальной группы. Я никогда до конца этого не понимал.

Робин. А в чем проблема?Джон. Я знаю, что в компании смеются больше. Смех заразителен и все

такое. И я знаю, что смех сильнее сплачивает людей. Вспомни, как политики поднимают настроение аудитории, подшучивая над своими соперниками. Кстати, ты знаешь, у кого всегда самые лучшие шутки?

Робин. Нет.Джон. У коммивояжеров. Они знают, как быстро крепнет взаимопонимание,

если удается рассмешить потенциального покупателя. Но, с другой стороны, меня всегда беспокоило, что эта милая уютная сплоченность членов группы обычно достигается за счет аутсайдеров. Потому что есть еще одна разновидность смеха, которую я начал гораздо больше ценить в последнее время. Это смех, который говорит: «Да, это смешно, и смешно потому, что в чем-то похоже на меня, на всех нас, это присуще человеческой природе». Это лучшая разновидность смеха, и все же в ней нет присутствия аутсайдеров. Боюсь, что меня это смущает.

Робин. Я думаю, что могу дать тебе ключ к разгадке. Ты помнишь выводы о природе душевного здоровья, к которым мы пришли в конце первой главы?

Джон. О том, что менее здоровые люди, относящиеся к параноидному типу, нуждаются в перекладывании вины и ненависти на других, а наиболее здоровые «объединительны», склонны к родственному отношению?

Робин. Да. Я предполагаю, что юмор, как и другие стороны человеческого поведения, можно рассматривать с той же точки зрения. То есть любой образчик юмора или смеха можно привязать к какой-то точке спектра между наиболее параноидным и наиболее объединительным. Для примера возьмем самую омерзительную разновидность расистских анекдотов. Таким способом одна группа выражает свою враждебность к другой группе, то есть эти анекдоты относятся к наиболее параноидной части спектра. Тогда как упомянутые тобой шутки, в которых человек признает, что смеется над общими для всех людей недостатками, являющимися частью человеческой натуры, наоборот, принадлежат наиболее здоровой части спектра.

Джон. Тогда здесь нет никаких аутсайдеров — юмор как бы говорит: «Ну разве не весело, что все это то, что мы все, человеческие существа, собой представляем, несмотря на наши претензии».

Робин. И конечно, у одних и тех же шуток могут быть разные намерения. Их можно слышать и понимать в разных смыслах.

Джон. Да, а некоторые «оскорбительные» шутки очень смешны. Наше отношение к ним может меняться в зависимости от того, произносятся ли они с агрессивной подоплекой или просто с желанием вызвать смех. Но было бы ужасно подвергать их цензуре только из-за того, что параноидные типы используют их в

59

грязных целях. В конце концов, они могут использовать любой юмор параноидным способом.

Робин. Действительно. Вспомни наши наблюдения за тем, как люди реагировали на Безила Фолти. Некоторые смеялись над ним так, будто его поведение не имело ничего общего с ними — они считали себя представителями другой породы! Другие, смеясь, допускали, что иногда они сами чуточку на него похожи. Второй подход гораздо здоровее и ближе к верхней части спектра, с его «над этими людьми просто обхохочешься».

Джон. Я должен сказать, что для меня это отчасти откровение. Я помню слова Джонатана Миллера о том, что настоящий юмор ведет к большей близости. Теперь я понимаю почему. Потому что его лучшие образчики подчеркивают сходство между людьми, а не различия.

Робин. Я считаю, что в этом его главная ценность. Не только в том, что юмор доставляет удовольствие и поднимает настроение, но и в том, как он напоминает о нашей ограниченности, присущей природе человеческой, и о том, как легко мы про это забываем.

60

2. Слушай, мама, я председатель международного объединения

Джон. Так что там насчет «гораздо больших семей»?Робин. По мере взросления мы все время переходим из мелких в более

крупные структуры. Даже в семье мама оказывает на нас основное влияние в течение первых года-двух, и мы в значительной степени перенимаем ее отношение и «белые пятна» ее восприятия. Но затем папа приобретает не меньшее влияние, и даже если его отношение во многом совпадает с маминым, все равно будут присутствовать некоторые нюансы, отличные от ее пристрастий. Очевидно, что в неполной семье ребенку труднее выработать способность видеть вещи с разных точек зрения. Но позже общение с братьями и сестрами, а затем с более дальними родственниками, соседями и друзьями оказывает тот же выравнивающий эффект, позволяя избавиться от привычки слепо копировать пристрастия и «слепые пятна» восприятия у какого-то одного человека или малой группы людей.

Джон. А потом мы вливаемся в другие группы — спортивные команды, клубы, компании — и становимся членами организаций, таких, как фирмы, правительственные учреждения, вооруженные силы и т. п. Так эти более крупные структуры и есть «большие семьи»?

Робин. Да. И по мере того, как мы переходим во все более крупные структуры, нам предоставляется все больше возможностей для получения свежей информации, выработки новых точек зрения на вещи, отличных от полученных нами в семье. Так что, если мы подготовлены к переходу в более крупную структуру своим прежним опытом существования в рамках меньшей структуры и способны в результате справиться с сопутствующим этому увеличением нагрузки, то каждый шаг во внешний мир открывает нам новые возможности научиться вещам, ранее недоступным, и, как следствие, стать душевно здоровее.

Джон. Я до сих пор помню свои ощущения от первого дня в новой школе, эту смесь возбуждения и страха, накал переживаний, дающий больше впечатлений и воспоминаний, чем обычно получаешь за полгода. То, что сегодня называют «наиболее крутой участок кривой обучения».

Робин. Я тоже помню тот стресс, испытанный при переходе в более крупные структуры. Особенно свой отъезд в интернат в пятнадцатилетнем возрасте. Я предпринял его по своей воле при первой возможности, потому что мне было очень плохо в предыдущем интернате — настолько плохо, что пришлось меня оттуда просто забрать. Поэтому я хотел доказать себе, что могу! Моя жизнь дома не очень-то подготовила меня к переживаниям, связанным с разлукой, но в этот свой второй отъезд я справился и даже обнаружил в этом приятные стороны, хотя временами я был близок к отчаянию. И это дало мне уверенность в себе, которую я вряд ли смог бы приобрести как-то иначе. Другой важной переменой в жизни был мой уход добровольцем на Вторую мировую войну в восемнадцать лет, когда я поступил в летное училище Королевских ВВС. Поначалу я испытывал серьезные стрессы, но затем сумел приспособиться к ситуации и даже получать удовольствие, это по-настоящему открыло мне мир. Конечно, обстановка военного времени навязывает людям переживания, расширяющие их кругозор и заставляющие мужать в таких направлениях, которых в другой обстановке им удалось бы избежать.

Джон. То есть ты утверждаешь, что жизнь представляет собой последовательность уроков, на которых мы учимся справляться с новыми ситуациями при условии, что получаем достаточно поддержки, чтобы справиться со стрессом.

61

Робин. Да.Джон. А ты научился чему-нибудь новенькому в последнее время?Робин. По правде говоря, да. Верховой езде. Моя подруга Джош устроила

мне «сюрприз» несколько месяцев назад, попросив меня заехать в одно местечко. В конце концов, мы оказались не где-нибудь, а в школе верховой езды, где она заказала нам занятия. Я считал себя слишком старым и слишком боязливым для подобных вещей, но оказалось, что это потрясающе весело, и скоро я уже чувствовал себя настоящим ковбоем, пришпоривая лошадь и понукая ее во всю глотку. Еще один хороший пример принуждения к переживаниям, которых при других обстоятельствах постарался бы избежать... А как насчет тебя?

Джон. Я только что сделал самый долгий перерыв в работе, на какой когда-либо решался. По мере снижения нагрузки я заметил, что начал по-другому видеть вещи. Из-за того, что у меня появилось время хорошенько присмотреться, я стал лучше воспринимать их трехмерность и понял, что получаю больше удовольствия, любуясь произведениями скульптуры, чем раньше.

Робин. Всегда что-нибудь новенькое. В этом и заключается обучение, а не только в том, что мы получаем в школе. Оно должно продолжаться всю жизнь, до самой смерти.

Джон. Я недавно наткнулся на высказывание Чарльза Харди, и оно мне так понравилось, что я его записал. Вот оно: «Обучение не сводится к выучиванию ответов... Учение измеряется увеличением опыта... Обучение — это не только узнавание того, что уже известно другим, оно заключается в решении собственных задач для собственных целей...»

Робин. Я думаю, что наиболее ценным в познании является определение пределов того, что мы уже знаем. Если мы не знаем границ познанного, мы не любознательны и не испытываем потребности в обучении.

Джон. Тем не менее большая часть обучения отличающегося большей или меньшей степенью академичности, происходит в школе. Можно ли предположить, что некоторые школы более «здоровы» и выпускают более здоровых ребят, а другие не могут похвастаться успехами в этом направлении

Робин. На эту тему проводилось довольно много исследований — сравнивали различные школы, чтобы понять, как особенности окружающей обстановки позволяют выпускать лучше успевающих учеников, не только с точки зрения академических достижений, но и исходя из их общего поведения, посещаемости, склонности заниматься сверх задаваемого минимума, а также количества проступков. Было показано, что все эти особенности связаны друг с другом — и, конечно, с манерой управления школой.

Джон. Итак, как же функционируют хорошие школы?Робин. Сюрприз, сюрприз! Весьма похоже на очень здоровые семьи.Джон. Рассказывай дальше.Робин. Основным принципом является «объединительный» подход. В этих

школах поддерживаются отношения добросердечия, поддержки и заботы не только к ученикам, но и к школьным постройкам, и к окружающей природе. Но воспитание детей и их достижения являются основной целью. Учеников уважают как личностей и привлекают их к участию в школьных делах. В некоторых местах ученики даже имеют своих представителей в управляющих органах школы. Между персоналом и учениками установлена свободная открытая манера общения, так что дети знают, что всегда могут обратиться со своими проблемами к учителю.

Джон. А как насчет дисциплинарного аспекта?Робин. В этом тоже следуют примеру здоровых семей. В наиболее успешных

62

школах поддерживается разумное равновесие между строгостью и свободой. Хотя учителя относятся к ученикам с уважением и прислушиваются к их мнению, от учеников требуется усердие и стремление к высоким результатам. Детей «подтягивают» — я всегда замечал, что им это нравится, — да и взрослым тоже.

Джон. Из собственного опыта двухлетнего преподавания истории я знаю, что дети ненавидят две вещи: скуку и несообразные дисциплинарные требования. Ненавидят так сильно, что готовы на все — включая вооруженный мятеж, — чтобы добиться исправления ситуации.

Робин. Поэтому учителя тщательно готовятся к занятиям, чтобы дети были заняты полезной деятельностью и в классе не было беспорядка.

Джон. А что с шалостями?Робин. Обычно учителя способны распознать надвигающуюся угрозу и

твердо пресекают ее, при необходимости применяя наказание. Но в целом муштра и наказания не считаются самыми эффективными методами — в школах, где они широко практиковались, поведение было хуже — и, насколько это возможно, подход основывается на поощрении и похвале.

Джон. Ты согласен, что «похвала — лучшее побуждение»?Робин. Да. Проводились обширные исследования, показавшие, что это так.

Но я думаю, что большинство из нас и так это знают. Поощрение, поддержка и заинтересованность со стороны родителя или любящего учителя пробуждают в нас проницательность и энергию более сильного и продолжительного действия, по сравнению со страхом наказания. Они помогают нам целиком отдаваться решению задачи, а не пытаться избежать критики.

Джон. И ведь это должно быть так, разве нет? Основываться на том, что человек делает правильно, а не подрывать его веру в себя, немедленно выискивая, что он сделал неправильно. Хотя каждый из моих взрослых знакомых может с дрожью вспомнить гадости, услышанные от учителей, — беспричинные резкие замечания, неконструктивные даже с учительской точки зрения. Но, может быть, некоторые учителя боятся, что ребенок с возросшей уверенностью в себе будет вести себя хуже и его будет труднее контролировать?

Робин. Да, если речь идет о плохом учителе, вынужденном управлять при помощи страха. Но у учителя, пользующегося уважением, уверенные в себе дети ведут себя еще лучше.

Джон. Дело не в том, что дети не любят критики, а в том, присутствуют ли в ней тепло и участие. Когда один из преподавателей описал мои потуги отобрать мяч при игре в регби как «приплясывание инвалида», мне это понравилось даже в тот момент. Но когда другой учитель сказал: «Ваш комендант говорит, что ты смышленый — я этого не замечал», думаю, что это разрушило мой интерес к физике навсегда. Но я отвлекся...

Робин. Не совсем. В общем и целом доказано, что дети ведут себя соответственно тому, чего от них ожидают: они проявляют ответственность и усердие, если с ними обращаются так, как будто это естественно; или безответственность и непослушание, если учителя ждут от них такого поведения.

Джон. И становятся умнее, если от них этого ожидают?Робин. Вообще-то, да. Если их потенциальные возможности признают и

помогают развивать, то дети стараются изо всех сил.Джон. Но все-таки эти прекрасные результаты успешных школ во многом

зависят от того, какие в первую дети поступают в школу, не так ли?Робин. Как ни странно, но не так! Исследования показали, что при большом

наборе туповатых, малообещающих учеников, естественно, было труднее создать

63

атмосферу гордости и удовольствия от достижений, но это не оказывало влияния на исключительные свойства школы. Даже качество школьных зданий и оборудования не оказывало заметного эффекта, если психологическая атмосфера была правильной. Я помню из времен моего директорства в клинике детской реабилитации, располагавшейся в весьма неблагополучном районе Лондона, что две школы имели преимущество практически по всем показателям, тогда как третья ютилась в нескольких старых зданиях и принимала самых трудных учеников, от которых директора двух других школ всячески открещивались... И тем не менее третья школа затмевала две первые по большинству из упомянутых качеств.

Джон. Я знаю один городок, где новенькая, с иголочки, общеобразовательная школа является и самой недисциплинированной. А как с поведением у детей, от которых ждут неприятностей?

Робин. В лучших школах даже большой набор социально неблагополучных детей не связан с правонарушениями, хотя исследования подтверждают сильную взаимосвязь между этими факторами на индивидуальном уровне.

Джон. Ты хочешь сказать, что положительное влияние школы может переломить статистическую тенденцию?

Робин. Да.Джон. Может быть потому, что в хороших школах ученикам хватает

замещающих впечатлений, благодаря которым они усваивают то, чего им не хватало в семье?

Робин. Возможно. Видишь ли, благодаря более открытому общению и тому, что детей принимают и уважают такими, какие они есть, а не втискивают в какие-то рамки, персонал может лучше разглядеть их эмоциональные потребности. А раз учителя подходят к детям столь творчески и могут свободно проявлять как ободрение и поддержку, так и — при необходимости — твердость и строгость, то есть все шансы, что в конце концов хотя бы некоторые учителя смогут установить с каждым из детей те отношения, которые необходимы для заполнения любой бреши в социальном развитии ребенка.

Джон. А что происходит, когда ребенок попадает в менее здоровую структуру?

Робин. Когда такое случается, воспроизводится семейный шаблон. Если человек рос в нездоровой семье, то нездоровые отношения внутри нее являются единственными, которые он знает. Если он попадает в другую нездоровую структуру, то ведет себя так же, как в семье, а структура с большой вероятностью реагирует на это так же отрицательно. Если ребенок в семье был «козлом отпущения» или, наоборот, «мамочкиным любимчиком», то в новой структуре он инициирует такой же отклик, и семейный шаблон закрепляется и усиливается. Но в более здоровой школе, не поддающейся на его уловки, ребенок учится

новым отношениям, новому взгляду на себя и других.Джон. Я вот о чем подумал. Может ли быть неблагоприятным для ребенка

слишком активное вмешательство родителей в вопрос выбора школы? Я имею в виду, не попытаются ли они выбрать школу с теми же проблемами, что и у них

64

самих?Робин. Боюсь, что в этом есть доля правды — по крайней мере, в случае

нездоровых семей. Например, родители, не желающие подчиняться правилам и не научившиеся принимать «нет» в качестве ответа, скорее выберут школу с весьма вольной дисциплиной, и их ребенок даже там не научится держать себя в рамках общепринятых требований. Я помню свои занятия с подростком, чей отец проявлял весьма пассивное и отстраненное отношение. Плохое поведение сына было очевидной попыткой спровоцировать отца, заставить его быть более твердым и помочь мальчику лучше справляться с самим собой. Но вместо этого родители отослали его в хорошо известную своей прогрессивностью школу, где он вел себя так же, как дома. Когда директор пожаловался на это, я объяснил, что мальчик ждет от учителей строгости, которой ему не хватало дома. Тогда директор сказал: «Я лучше позову для этого свою жену»! Он был столь же бессильным, как и отец мальчика.

Джон. И, возможно, обычные школы выбирают столь же неудачно. Родители, которые тщатся показать ребенку свою привязанность, выберут такую школу, где к любому проявлению тепла и нежности относятся весьма неодобрительно; очень амбициозные родители предпочтут школу с исключительно высокими требованиями.

Робин. Абсолютно точно. Я уверен, что в этом кроется подоплека суровых условий воспитания, которые навязывала до последнего времени британская система общеобразовательных школ. Но, к счастью, в наши дни мы меньше стыдимся показывать свои чувства и благодаря этому не ощущаем обязанности учить детей их скрывать.

Джон. Ну, хорошо. Итак, школа — это первая организация, в которой мы оказываемся, выходя за пределы семьи. Следующей для большинства из нас будет работа, не так ли?

Робин. Здесь мы видим продолжение того же процесса — обучение приспосабливаться к более крупным структурам и более сложным связям и отношениям. Проблемы, связанные с началом трудовой деятельности, в чем-то похожи на встречавшиеся ранее, но здесь уровень требований выше: ты являешься звеном в Цепочке, и здесь не прощают так, как дома или в школе. Тебе и твоим действиям постоянно дается более реалистичная оценка; если ты не справишься, тебя могут уволить. Здесь больше риск, но и возможности значительно шире. Ты не можешь стать главой семьи, в которой вырос, и тебя не поставят завучем школы, в которой ты учишься, несмотря на отличные отметки. Но ты можешь войти в совет директоров фирмы, в которой работаешь. Так что работа несет с собой новую дисциплину.

Джон. В каком именно смысле?Робин. Она жестче. Это действительно просто. Больше переживаний по

поводу возможной неудачи, но и немалые шансы на успех и связанные с ним уверенность в себе и самоуважение. В свою очередь, это меняет отношения в семье; большинство из нас испытали перемену в родительском обращении, когда начали работать и стали независимыми. А тот, кто с готовностью реагирует на требования и задачи, связанные с работой, вырабатывает в себе больше смелости и умения и

65

благодаря этому повышает свой истинный авторитет, за счет чего пользуется искренним уважением своего партнера и детей и служит источником уверенности и стабильности для семьи. То есть во многих смыслах работа весьма важна для психологического развития.

Джон. Оглядываясь назад, я понимаю, что работа во многом помогла мне научиться справляться с ситуациями, казавшимися мне сложными и неудобными.

Робин. С какими же?Джон. Ну, как вписаться в команду и принимать решения команды, с

которыми я не согласен; как заткнуться и выслушать человека; как принимать решения, не поря горячки, но и не откладывая их в долгий ящик. И особенно — как решать дисциплинарные проблемы, когда чья-то отдача падает ниже номинала. Раньше я ненавидел это, но сейчас, кажется, справляюсь лучше и гораздо меньше смущаюсь.

Робин. Тебе, должно быть, нравилось учиться всему этому, иначе ты не потратил бы двадцать лет жизни, работая с «Video Arts».

Джон. Многое оказалось для меня обворожительным — за исключением финансовых вопросов. И я всегда наполовину осознавал, что выбираю проблемы, в которых, будучи единственным сыном пожилых родителей, особенно нуждаюсь. Думаю, что именно поэтому меня всегда влекло к работе в команде. Так что лично для меня все твои рассуждения очень убедительны. А теперь отвлечемся от того, чему мы учимся на работе... Совсем другой вопрос: «Насколько сильно психологические факторы влияют на выбор человеком той или иной работы?»

Робин. Ну, некоторые люди — в наши дни многие — отчаянно нуждаются в работе и вынуждены браться за любую, какую могут найти. Но большинство все-таки имеют некоторую свободу выбора, а если есть выбор, то на него сильно влияют психологические факторы. Например, люди склонны выбирать подходящую по типу работу — и организации, совместимые с их собственной психологией, — почти автоматически, так же, как выбирают партнеров по браку. Конечно, как и при вступлении в брак, на выбор оказывает влияние много других факторов, но на глубинном уровне всегда происходит поиск психологического «соответствия», хотя большинство людей этого в большей или меньшей степени не осознают.

Джон. Ты имеешь в виду, что они стараются выбрать организацию, похожую на семью, в которой выросли?

Робин. Да, если иметь в виду организацию, находящуюся на том же уровне душевного здоровья, в соответствии с обсуждавшимися в главе 1 принципами. Более здоровый человек склонен выбирать более здоровую рабочую атмосферу; менее здорового привлекает менее здоровая ситуация.

Джон. Когда в «Семье» мы обсуждали разные виды брака, ты говорил, что существуют различные решения в зависимости от того, хочет ли человек остаться прежним или желает измениться и стать душевно здоровее. Так ли это в случае выбора человеком организации?

Робин. Да. На нижнем уровне здоровья выбор человека основывается на потребности отрицать свои собственные проблемы, перекладывая вину за них на кого-то другого. Поэтому человек с плохим характером будет чувствовать себя комфортнее в организации с таким же начальником и негативной атмосферой общего противостояния. Тогда такой человек, хотя он постоянно находится в плохом, враждебном настроении, может верить, что это его «естественная реакция» на неприятную рабочую обстановку.

Джон. Он здесь абсолютно ни при чем... Он был бы воплощением сладости и

66

света, если бы только работал в другом месте. Это похоже на отношения супругов из пьесы «Кто боится Вирджинии Вулъф?»1, где оба партнера пребывали в уверенности, что были бы счастливы, если бы только женились на ком-нибудь другом...

Робин. Да, хотя на самом деле в более позитивной ситуации они чувствовали бы себя хуже. Потому что тогда им бы пришлось взглянуть в глаза самим себе и признать, что проблемы коренятся внутри них самих.

Джон. Есть еще другая, более здоровая, разновидность психологического урегулирования, с помощью которого супружеские пары могут избежать столкновения со своими проблемами — как в браке из «Кукольного дома»2, где отношения были более позитивными и близкими к сотрудничеству, но супруги выполняли друг за друга некоторые личностные функции и благодаря этому избегали необходимости что-либо в себе менять.

Робин. То же случается и при выборе работы. Человек может выбрать фирму, схожую по структуре и оценкам с его семейным шаблоном, так что у него не вызывают вопросов отношения внутри фирмы, потому что все принимают их как должное. В этом случае люди не чувствуют побуждения меняться и могут легко избегать столкновения со своими проблемами.

Джон. Ты можешь привести примеры?Робин. Возьмем человека, выросшего в семье, где не доверяли чувствам, а

отношения отличались отстраненностью. Такому человеку будет удобнее работать в области обработки информации, где в основном используются мозги и ограничено эмоциональное взаимодействие с другими людьми. Возьмем другого человека из семьи, в которой высоко ценились порядок, контроль и опрятность; он естественно впишется в работу бухгалтера или чиновника. Кто-то из семьи с высоким уровнем раздражения и гнева, но с запретом на открытую агрессию, будет чувствовать себя как дома, работая адвокатом, где ценится агрессивная манера допроса, но все ограничено рамками правил и происходит под контролем некой отцеподобной фигуры. А кому-то из нуждающейся семьи, не признающей, однако, свою бедность, не придется вспоминать о ней ежечасно, если он найдет работу в сфере социального обеспечения или в другой благотворительной структуре. Пойми, что во всех этих выборах нет ничего плохого. Как раз из-за соответствия характера работы их привычному жизненному шаблону такие люди скорее будут выполнять ее хорошо и с удовольствием. Но при этом они могут так и не получить эмоционального опыта, который позволил бы им духовно повзрослеть.

Джон. Но ведь помимо «Вирджинии Вулъф» и «Кукольного дома», существует и третья разновидность брака, в котором партнеры выбирают друг друга, чтобы помочь себе и стать здоровее.

Робин. Точно так же может произойти и при нашем выборе подходящего характера работы и конкретной организации. Так, молодые люди, ощущающие себя

1 Пьеса норвежского драматурга Генриха Ибсена.2 Пьеса американского драматурга Эдварда Олби.

67

недостаточно «крутыми», неспособными к самодисциплине и противостоянию трудностям, могут пойти на службу в армию или полицию.

Джон. Хотя и не из-за того, что эти организации в целом отличаются уровнем душевного здоровья выше среднего.

Робин. Нет, хотя в отдельных подразделениях может быть именно так. Суть в том, что для каждого типа работы требуются особенные, и людям, страдающим нехваткой подобных навыков и способностей, вступление в такую организацию может дать возможность стать более адекватными в этих вопросах. Конечно и сама организация может преувеличивать значение таких качеств и в этом смысле быть несколько «нездоровой». Но это не обязательно мешает человеку получить пользу от всего того, что в ней есть хорошего. Как я говорил, можно использовать работу для того, чтобы винить кого-то другого в своих бедах, или чувствовать себя комфортно и избегать любых изменений в себе, или повзрослеть и стать более здоровым. Все зависит от человека, его отношения, его подхода.

Джон. А могу ли я стать здоровее, работая в структуре, чей уровень здоровья ниже моего?

Робин. Да, это возможно, если ты можешь учиться чему-то новому от любого человека и в любой ситуации. Ведь даже отрицательный опыт можно использовать, чтобы научиться способам справляться с ним. Но боюсь, что знания, полученные таким способом, будут весьма ограниченными. Для получения максимальной пользы нужно найти структуру, чей уровень функционирования в целом здоровее, чем твой.

Джон. Хорошо. Но допустим, что человек из не очень здоровой семьи вдруг очутился в структуре с очень высоким уровнем здоровья. Как он будет себя чувствовать?

Робин. Неважно. Например, когда Чарльз Шрайбер возглавил нездоровую фирму и объявил об упразднении почасового учета рабочего времени, то персонал пригрозил забастовкой — они решили, что он пытается надуть их с жалованьем. В здоровой структуре делается больше поблажек человеческим ограничениям и слабостям и оказывается больше поддержки. Так что с течением времени менее здоровый человек может поздороветь. Но очевидно, что все дело в величине разрыва: если несоответствие между уровнями здоровья организации и работника слишком велико, то работник будет ощущать слишком большой дискомфорт.

Джон. В какой форме?Робин. Ну, при наличии большой свободы и простора для инициативы он

может чувствовать себя незащищенным и беспокоиться о том, что никто не говорит ему, что делать.

Джон. А уверенность в себе и оживленность коллег, я полагаю, может заставить его чувствовать свою неадекватность.

Робин. А открытость общения покажется угрожающей — конструктивная критика может ощущаться слишком остро. Некоторым людям легче сносить ругань и оскорбления, потому что они могут воспринимать их отстраненно и относить на то, что их критик «грубиян». Поэтому они могут игнорировать критику, вместо того чтобы задуматься о ее содержании.

Джон. А нездоровые структуры дают людям больше готовых к употреблению оправданий в случае неудачи?

Робин. Да. Один мой знакомый, управляющий фирмой в исключительно здоровой манере, рассказывал мне о том, что у него были большие неприятности с несколькими людьми, гораздо менее здоровыми, чем остальные служащие компании. Они уволились, но дабы защититься от необходимости признать, что

68

фирма была для них слишком здоровой, они избрали довольно параноидальный способ и стали выдумывать небылицы, чтобы объяснить причины своего ухода.

Джон. Понятно. И, наконец, что можно сказать о ситуации, когда человек из не слишком здоровой семьи оказывается в структуре, также не блещущей очень высоким уровнем здоровья? Можно считать это идеальным совпадением?

Робин. Понятно, что никто из них не поможет другому стать здоровее, но во всех отношениях это может быть великолепным для обеих сторон. Менее здоровые люди имеют свои сильные стороны и навыки, которых может не хватать более удачливым – ребенок из бедной семьи, умеющий обходиться минимумом поддержки, может лучше приспособиться к выживанию в жестких ситуациях (наподобие работы у Роберта Максвелла), чем тот, кому все доставалось легко в его любящей, обеспеченной семье. А в организации с нечестными методами управления преимуществом может быть способность лгать и заметать следы.

Джон. Хорошо. А теперь на случай, если наши читатели хотят найти или, наоборот, избежать здоровой структуры, начнем их изучение с точки зрения того, что делает их здоровыми. Я полагаю, что мы ведем речь о фирмах, больницах, государственных учреждениях...

Робин. Большинство исследований проводилось в коммерческих структурах. На их примере лучше видно успешную или неуспешную деятельность.

Джон. Значит ли это, что ты считаешь критерием здоровья только финансовые успехи? По-моему, это неправильно.

Робин. Нет, главным критерием я выбираю долгосрочные финансовые успехи. Потому что некий тип харизматического лидера может успешно с финансовой точки зрения управлять компанией в течение некоторого времени, используя при этом сугубо нездоровые методы. Но только некоторое время. Затем наступает пора считать цыплят, и чем дольше фирму вели по нездоровому пути, тем большими оказываются потери.

Джон. И еще один вопрос перед тем, как я начну расспрашивать тебя о здоровых структурах — немного грубоватый вопрос. Ты же психиатр: откуда у тебя познания об организациях?

Робин. Ну, моя работа, связанная с применением групповой терапии, затрагивала и довольно большие группы — мы еще поговорим об этом позже. Поэтому можно сказать, что я занимаюсь этой темой уже довольно давно. Затем я консультировал компании в течение последних нескольких лет. Но в основном я черпал информацию из тех исследований, которые проводил в течение последней дюжины лет для двух наших книг.

Джон. Ладно. Итак... с чего мы начнем исследование здоровых структур?Робин. Предлагаю пройтись по характеристикам здоровых семей и

посмотреть, как они выглядят в сравнении с организациями.Джон. Вот как? Я поражен. Ты считаешь, что фирмы настолько похожи на

семьи, что можно извлечь пользу из их сравнения?Робин. Да, в целом это так. Ты помнишь, как в «Семье» мы говорили, что

69

люди со схожим семейным воспитанием почти автоматически тянутся друг к другу и часто они вступают в брак, а затем воспитывают детей по тому же шаблону. А их детей со временем тоже будут привлекать люди такого же склада, и у них будут дети... и так далее, и тому подобное?

Джон. Да. Ты хочешь сказать, что человек, начинающий собственное дело, скорее наймет людей, похожих на него самого?

Робин. И такие люди, в свою очередь, будут нанимать еще людей, похожих на себя. Конечно. Наблюдается сильное стремление к этому.

Джон. Я слышал, что многие бизнесмены считают, будто каждая фирма имеет собственную индивидуальность, но до меня до сих пор не доходило, что имеется в виду индивидуальность основателя...

Робин. Очевидно, что приход новой сильной личности может изменить дух фирмы. Но в этом случае фирма начнет походить уже на эту личность. В любом случае с течением времени люди, располагающиеся ниже по должностной лестнице, обычно начинают перенимать подходы, оценки и философию тех, кто наверху.

Джон. То есть организации приобретают подходы, способы решения проблем, систему оценок, весьма похожие на семейные?

Робин. Да. Корпоративная культура во многом аналогична семейным отношениям.

Джон. То есть, с точки зрения человека в процессе выбора организации, он или она может почувствовать влечение к этой структуре?

Робин. Если они подходят друг другу. Это как увидеть незнакомца в другом конце заполненной людьми комнаты.

Джон. Да ну, брось!Робин. Не брошу! Ты помнишь, как много информации люди могут получать

друг о друге, получать бессознательно и немедленно чувствовать, прав кто-то или нет. А когда человек рассматривается в качестве кандидата на сравнительно важное место в структуре, то этому предшествует интенсивный обмен информацией, в ходе которого обе стороны имеют достаточно возможностей применить эти бессознательные, интуитивные методы принятия решения.

Джон. Так же, как и более сознательные и рациональные.Робин. Конечно, и это тоже. Но бессознательная составляющая играет очень

важную роль именно потому, что она бессознательная. Помнишь мои объяснения по поводу «любви с первого взгляда»?

Джон. А как обстоят дела на нижних уровнях структуры? Не думаю, что прием людей на должности на этих уровнях вызывает столько беспокойства, если только действо не происходит в корпорации «Ниссан».

Робин. Нет, но те же бессознательные факторы все же оказывают влияние на выбор,

хотя и в меньшей степени. Понятно, что, находясь на таком уровне в иерархии, человек вряд ли сможет сильно влиять на индивидуальность структуры. Если он будет чувствовать себя некомфортно, то просто уволится. Но если его все устраивает, если атмосфера кажется ему подходящей и «знаковой», то она будет

70

все сильнее влиять на него и он станет все более и более соответствовать духу фирмы по мере продвижения по служебной лестнице.

Джон. То есть если функционирование структуры происходит на основе принципов, похожих на жизненные правила в твоей семье, то ты «впишешься»?

Робин. Да. Если основные подходы аналогичны усвоенным тобой в семье, то ты будешь чувствовать себя «как дома».

Джон. А с другой стороны, вероятнее, что они примут тебя и сумеют оценить по достоинству, раз ты принадлежишь к типу людей, которых они понимают и чье поведение могут предсказать. Не хочешь ли ты сказать, что при поступлении на работу человек имеет бессознательное представление о том, как будет складываться его деятельность?

Робин. Да.Джон. Что же происходит, когда это представление оказывается неверным?Робин. Как и в случае брака, начинаются конфликты, которые могут

привести к разрыву. Или стороны устанавливают довольно вялые, патовые отношения, которые никого не удовлетворяют, но которых они с неохотой придерживаются. Или, как в здоровом браке, человек может измениться, чтобы лучше соответствовать требованиям структуры и, может быть, даже, в свою очередь, немного изменить саму структуру!

Джон. Так как же может кто-то, читающий эти строки, понять, насколько он подходит структуре, в рамках которой трудится?

Робин. Он может сверить себя с характеристиками «здоровой семьи», приведенными нами в предыдущей главе; затем сравнить свою фирму с характеристиками «здоровой структуры», которые мы как раз собираемся изложить; а затем решить, насколько хорошо они соответствуют друг другу!

Джон. Прекрасно. Давай последуем твоему предложению и пройдемся по перечню характеристик здоровой семьи в плане их применимости к организациям... Для начала, имеется ли у этих так называемых здоровых структур «Объединительный Подход»?

Робин. Нет никаких сомнений, что наиболее успешные компании функционируют на основе этого принципа, идет ли речь о клиентах, работниках, дистрибьюторах, поставщиках или ком-то еще.

Джон. Сначала разберемся с клиентами.Робин. В производстве отношение к клиенту начинается с продукции.

Наиболее успешные компании требуют 100%-ной надежности своих изделий. Недопустимы даже случайные дефекты или «приемлемые» отказы! Естественно, эта цель никогда не достижима полностью, но если к ней стремиться, то больше шансов добиться наилучшего возможного результата.

Джон. Когда я впервые услышал об этом «безотказном» подходе, то, честно, не мог понять, какой смысл в нем заложен. Потом кто-то спросил, что я думаю о фирме «Супер Марвел Леке», которая придерживается стандарта качества 98%. Это казалось достойным восхищения. Это значит, что ни одна метровая линейка не может выйти за пределы их мастерских, будучи короче 98 см. Затем меня спросили, как бы я себя чувствовал, если бы Лондонский метрополитен объявил своей задачей на следующий год добиться показателей не более пятидесяти загораний в туннелях и максимум двадцати несчастных случаев со смертельным исходом. А один мой знакомый, консультант по менеджменту, рассказывал, что в фирмах, где убытки от прогулов предусматриваются отдельной строкой в расходах, этот показатель бюджета всегда оказывается выполненным.

Робин. Что ж, «безотказный» подход явно работает на потребителя.

71

Наиболее дальновидные компании поняли, что люди платят и будут продолжать платить за качество. Поэтому корпорация «Tesco», например, сейчас скорее вкладывает прибыли в качество, нежели в снижение цен.

Джон. В одном нашем учебном видеофильме по бизнесу, посвященном борьбе за 100%-ное качество, мы учили, что это возможно, только если каждая стадия процесса постоянно отслеживается и улучшается в соответствии с обратной связью, получаемой от всех его участников, каждый из которых постоянно опрашивается и выслушивается.

Робин. Одним из первых пропагандистов подобных идей был американец Альфред Деминг. Его идеи почти не замечали в Соединенных Штатах, но они были с энтузиазмом восприняты в Японии после 1945 года. Деминга считают там одним из столпов их гигантских промышленных достижений. Он верил, что бесконечная борьба за улучшение качества не только заставит покупателей возвращаться с новыми заказами, но даже сделает так, что они будут хвастаться этими изделиями, привлекая тем самым своих знакомых. Только когда фирмы США были вытеснены с рынка из-за того, что американцы стали предпочитать японскую продукцию, некоторые из них начали прислушиваться к идеям Деминга.

Джон. Я писал сценарий к фильму «Video Arts»* о работе в команде, и в ходе связанных с этой работой исследований я обнаружил, что в британском отделении фирмы «Ниссан» контролеры каждый день в течение десяти минут встречаются с производственниками для обсуждения любых аспектов улучшения производственного процесса. Все основывается на идее «Если промежуточные вычисления правильны, то итог получится правильным сам собой». «Ниссан» почти одержима упрочением контакта между контролерами и производством. Удивительно думать, что «Ниссан» сейчас является одним из основных британских экспортеров.

Робин. И такие фирмы исповедуют философию обслуживания клиента, которая простирается далеко за пределы того, что принято называть «разумным» деловым подходом. Поэтому когда что-то ломается в изделии американской фирмы, такой, как «Caterpillar3, Tractor» или IBM, или британской, например JCB или ICL, немедленно прилагаются колоссальные усилия по ремонту или замене детали, ставшей причиной отказа, в наикратчайший срок, как будто идет война и победа висит на волоске. Такие фирмы присылают кого-нибудь, часто из старшего персонала, за немалые деньги и при этом, казалось бы, вообще не заботятся об издержках.

Джон. Да. А если недостаток исправлен действительно хорошо, то можно даже разочарованного и, возможно, озлобленного человека превратить в пожизненного клиента. Потому что большинство людей не любят жаловаться и не испытывают удовольствия от всего, что с этим связано. Так что, если оказать им теплый прием, внимательно выслушать их проблему и действительно решить ее, то

3 Собственная киностудия Джона Клииза, где производятся фильмы для обучения бизнесу.

72

люди чувствуют огромное облегчение и благодарность — может быть, даже больше, чем если бы изделие с самого начала работало как надо.

Робин. Все принимают как должное, что «Mark & Spencer» всегда заменяют товар, который им приносят обратно, без всяких расспросов и сопротивления. Поэтому людям не приходится беспокоиться о своей возможной ошибке; они делают покупки более уверенно и в конце концов покупают больше.

Джон. Оставим теперь клиентов — ты сказал, что «Объединительный Подход» распространяется и на работников.

Робин. Это прекрасно видно в подходе к ответственности перед работником. Все знают о политике пожизненного найма, принятой в больших японских фирмах, но многие западные фирмы — например, «Hewlett Packard» или «United Biscuits» — тратят огромные усилия, очевидно противоречащие их текущим финансовым интересам, чтобы защитить кадры от сокращения. Такие компании рассматривают необходимость в создании новых рабочих мест для работников, которых иначе пришлось бы сократить, как мотив для того, чтобы разнообразить свою деятельность. Кроме того, они заботятся о своих работниках изумительно большим количеством способов — от мероприятий по охране здоровья и помощи в жилищных программах до спорта и общественных мероприятий, которые, казалось бы, не имеют ничего общего с повышением прибыльности фирмы. Результатом всего этого является высокая лояльность и преданность фирме, каждый сотрудник вносит больший вклад в ее процветание. Сравни уровень текучести кадров в разных магазинах.

Джон. Но некоторые могут назвать такую разновидность благотворительности патерналистской, направленной в основном на манипулирование людьми, и сказать, что это не является истинным альтруизмом.

Робин. Я рассматриваю это как проявление естественной человеческой ответственности друг перед другом, когда тот, кто старше и сильнее, принимает на себя, соответственно, больший груз, находясь в более выигрышном положении. Как в старой британской армии, где офицер не приступал, к еде, прежде чем его солдаты были накормлены. Это не отличается от жизненных принципов хорошей семьи, за исключением степени близости и взаимной ответственности.

Джон. А дети и подростки также несут какую-то ответственность перед семьей, не так ли? Может быть, подозрительное отношение к тем, кто наверху, проистекает из предположения, что начальство и работяги изначально принадлежат к разным типам людей?

Робин. Именно. Поэтому люди предпочитают работать в действительно хороших, дружелюбных, правильно организованных местах. Им там больше нравится.

Джон. Я хочу уточнить это еще раз. В лучших структурах так называемый Объединительный Подход выходит за рамки того, что принято называть «разумным» деловым подходом?

Робин. Похоже на то. Это напоминает родственное поведение здоровых семей. Здоровые структуры как будто поступают так не для того, чтобы получить

73

что-то взамен. Они ведут себя так, потому что верят в это.Джон. В такой формулировке это выглядит почти как религиозная

убежденность...Робин. Часто это на самом деле так. Если присмотреться к компаниям,

успешно действующим в течение действительно долгого времени, пережившим потерю своего основателя или идейного вдохновителя и продолжающим поддерживать отличное качество, то можно обнаружить, что некоторые принципы, которых придерживался этот человек, и впрямь были «религиозными».

Джон. В каком смысле?Робин. Конечно, это может подразумевать участие в каком-нибудь

религиозном движении. Томас Дж. Уотсон, основатель IBM, недвусмысленно основывал свою философию бизнеса на христианских ценностях, хотя и толковал их на довольно прозаичном уровне, уровне Дейла Карнеги. Коносуке Мацушита, основатель японского гиганта электропромышленности, названного его именем, находился под глубоким впечатлением японских религиозных мотивов и систематически пытался применять эти принципы к развитию своей компании. Затем, конечно, нельзя не вспомнить великие квакерские семейства — Кэдберри, Фрай, Роунтри и Келлог. Но что важнее конкретного вероучения, так это манера основателя «жить» в соответствии с определенными этическими принципами, которые, возможно, совпадают у всех великих религий мира.

Джон. То есть важно их поведение, а не верования?Робин. Верно. Так что основное влияние на этих людей скорее всего

оказала семья, в которой они выросли, хотя они могли столкнуться с хорошим влиянием и позднее — в школе, на работе, у своего наставника или даже почерпнуть из какого-то высшего источника. Но некоторые люди действуют на основе этих необычайно хороших ценностей, не особо задумываясь над тем, откуда они это взяли!

Джон. У них просто очень позитивное представление о том, на что способны люди, которым они верят, поощряют и обеспечивают хорошие условия для работы.

Робин. И они принимают как должное, что честный, качественный труд является самостоятельной ценностью для них самих.

Джон. И они также хорошо разбираются в тактике бизнеса. Таким образом, я полагаю, что различие между человеком, «верящим» в эти принципы, и человеком, пытающимся применять их, потому что они приносят прибыль, заключается в том, что последний не собирается придерживаться их с той же убежденностью и стойкостью в случае, когда дела пойдут плохо, в случае, если эти принципы «не работают» в денежном исчислении. Он будет склонен поддаться искушению при удобном случае срезать угол, и люди это в нем почувствуют. И поэтому он никогда не добьется от людей того же «родственного» отношения в ответ, в отличие от человека, обеспечивающего хорошее качество и высокий уровень обслуживания «и в дождь, и в вёдро», сколько бы ему это ни стоило.

Робин. В Японии есть один человек, который пытается вести дела совсем как Маркс и Спенсер у нас, но очень расстраивается, что не может получить такие же прибыли. И каждый раз, встретив кого-нибудь, знающего о Марксе и Спенсере, он пытается выкачать из него информацию о том, как это получается, что Маркс и Спенсер ведут свой бизнес успешнее него. Но это никогда ему не помогает, потому что Маркс и Спенсер извлекают свои исключительные прибыли не из узкого, сугубо эгоистичного подхода, способного породить такой вопрос.

Джон. Вулворты теперь могут рассказывать подобную историю о себе.

74

Несколько лет назад они закупили для своих работников новые красивые комбинезоны для поднятия духа. Только у комбинезонов отсутствовали карманы — работники могли использовать карманы для воровства, ты же понимаешь. Результат получился прямо противоположным тому, чего добивались. Потому что, во-первых, отсутствие карманов отвращает от воровства, хотя если у тебя самого такие наклонности, неудивительно, что у тебя возникла такая идея! И, во-вторых, каждый, кто проследил ход этих мыслей, чувствовал себя оскорбленным.

Робин. Это прекрасный пример того, как люди каким-то неуловимым образом всегда оказываются способными отличить, скрывается ли за поступком искреннее Объединительное Отношение или же просто попытка ими манипулировать.

Джон. Я считаю весьма ободряющим тот факт, что настоящая щедрость может приносить нужные плоды. Маккиавелли, должно быть, ворочается в своем гробу. Но эти фирменные «верования», о которых ты говоришь, они ведь обычно не выражаются в религиозных терминах?

Робин. Обычно нет. В большинстве случаев глава фирмы стремится, чтобы его компания была «лучшей» и очень высоко ценит своих работников как личностей. Если ты летал рейсами «Delta Airlines» или «Virgin Atlantics», то мог заметить принятую там манеру особого внимания и спокойного дружелюбия по отношению к пассажирам. Это идет от усиленного внимания, которое фирмы уделяют установлению хорошего взаимодействия между управляющим звеном и работниками, что, в свою очередь, создает высокий командный дух и сильное чувство гордости за свою работу и удовлетворения от нее и от этой манеры общения с клиентами. Исследования показывают, что там, где имеется такая преданность идее добиваться высоких показателей, привлекая все лучшее, что есть в людях, у работников вырабатывается выраженная убежденность в важности экономического процветания компании.

Джон. Да, это следует из осознания каждым того, что его ценят. Ведь если человек осознает ценность своего вклада и знает, что эта ценность признана... то он может получать удовольствие от успехов своей фирмы, потому что они становятся его собственными успехами. Если съемочная группа получала удовольствие от работы над фильмом, то его финансовый успех им особенно приятен.

Робин. Но, конечно, для того чтобы добиться такой атмосферы в структуре, ее руководители должны быть «командными игроками». Потому что только лидеры, исповедующие Объединительный Подход, владеют великим управленческим искусством извлекать все лучшее из «обычных» сотрудников фирмы — тех, кого называют «серединка на половинку». А умение «извлекать лучшее из них» означает способность это лучшее в них разглядеть, ожидать от них лучшего и использовать это лучшее, заставляя сотрудников работать с полной отдачей, поощряя их успехи, развивая их способности и повышая чувство уважения к себе. Что, в совокупности, ведет к гордости за свою работу и большему удовлетворению от нее.

Джон. Беда в том, что если у людей не было подобного опыта, то они не поверят, что это возможно.

Робин. Да, и нездоровые управляющие не верят, что «лучшее» вообще имеется у их работников. Если ты не вырос в особенно здоровой семье, то нужен опыт подобных ощущений, чтобы доказать тебе возможность всего этого.

Джон. Ну ладно, я переполнен энтузиазмом и готов кричать ура. Но вдруг я задумываюсь ... «Минуточку, а не могут ли люди просто использовать такую систему в своих интересах, присосаться к ней?» В школе меня учили, что при

75

подобном обращении они становятся «нерадивыми».Робин. На практике, в общем случае, этого не происходит. При прочих

равных условиях, если начальство действует исходя из благожелательности и доверия, то это вызывает у людей аналогичные ответные чувства. Помнишь, мы говорили о «философии достатка»? Если один человек демонстрирует подобное отношение, то другой обычно реагирует соответственно. Например, в таких структурах не используют системы учета рабочего времени и другие способы проверки, чтобы убедиться, что люди отрабатывают свое жалованье. Вместо этого там полагаются на своих работников, воздавая им проявлением доверия и доброй воли, обращением с ними как с ответственными, взрослыми людьми. И это срабатывает. Одно из исследований показало, что лишь от 3—8 процентов работников действительно злоупотребляли этим доверием.

Джон. А как насчет тех начальников, которые считают, что лучший способ держать подчиненных «в форме» — это внедрить в них сознание того, что они будут уволены, если не вылижут свою работу до блеска?

Робин. Действительно, это один из способов держать планку высоко. Но само по себе это вызывает сильное беспокойство, создает напряжение и портит хорошие отношения между управляющим звеном и исполнителями. Кроме того, это заставляет людей скрывать свои ошибки и душит творчество. Описываемый мной более позитивный подход работает лучше. В конце концов, если результаты работы человека опускаются ниже требуемого уровня, то Объединительный Подход не означает запрета упоминать об этом!

Джон. Я вспоминаю один фильм «Video Arts» на эту тему. Основной идеей было то, что в любой работе имеется «стандарт» производительности, который можно оценить в объективных показателях. Поэтому, если результаты работы человека опускаются ниже такого уровня, то он обсуждает этот факт со своим начальником, чтобы определить причины происходящего. Затем вырабатываются и согласовываются способы улучшения результатов. Но в любом случае проблему решают совместными усилиями. Это не то, как если бы начальник покрикивал: «Засучить рукава!»; скорее это выглядит как: «У нас возникла вот такая проблема. Что мы можем сделать, чтобы вернуть результаты к нужному уровню?» И, конечно, при этом не исключается возможность увольнения человека, если он не может добиться нужного результата. Потому что если он не может, то кто-то ведь все равно должен сделать эту работу.

Робин. Любому человеку неприятно слышать, что его работа перестает удовлетворять существующим критериям, однако большинство людей благодарны начальнику, который указывает на это, но делает упор на том, чтобы оказать помощь в улучшении работы. И конечно, многое зависит от того, откуда эти критерии взялись. Если они были изначально согласованы работником и компанией после обсуждения, то работник гораздо охотнее будет их придерживаться.

Джон. Это было еще одним из уроков в том фильме!Робин. Конечно, этот процесс основывается на взаимном доверии и

объединении усилий, но вовсе не означает, что работа не может эффективно отслеживаться. В такой атмосфере гораздо легче отслеживать результаты работы, что позволяет раньше распознавать проблемы.

Джон. Что ж, все это кажется мне очень интересным, но одно меня тревожит: я всю дорогу соглашаюсь со всем, что ты говоришь об этих структурах.

Робин. Что ты имеешь в виду?Джон. Ну, когда ты говоришь о знакомых мне вещах, я согласен с тобой в

99% случаев, а когда тема мне незнакома, я хочу верить этим идеям. Нашим

76

читателям это может показаться утомительным — быть может, они предпочли бы, чтобы я был более невежественным спорщиком. В любом случае, я приношу за это свои извинения. Итак...оставляя в покое клиентов и работников, как Объединительный Подход можно применить в случае с дистрибьюторами и поставщиками?

Робин. Точно так же. McDonalds, Nissan и Marks&Spencer являются выдающимися примерами отношения к поставщикам, основанного на помощи и поддержке. Конечно, они выдвигают очень высокие требования к качеству и не согласны на меньшее — иначе они подведут себя и своих клиентов. Но эти фирмы поддерживают тесные связи с поставщиками и оказывают им всемерную помощь по достижению требуемых стандартов. Они даже проявляют такую же заботу об условиях труда в фирмах-поставщиках, как и у себя. Бывший президент M&S Маркус Сиф, бывая с визитом у поставщика, всегда просил показать ему туалеты; он знал, что там получит истинное представление о том, насколько фирма заботится о создании хороших условий для работников.

Джон. То есть эти здоровые структуры проявляют наш так называемый Объединительный Подход не только по отношению клиентам, но и к партнерам, и делают это потому, что «верят» „ открытость и взаимопомощь как стиль жизни, а не просто потому, что такая манера поведения, как выясняется, способна давать лучшие результаты.

Робин. Складывается именно такое впечатление.Джон. Хорошо. Тогда перейдем к следующему пункту в списке

характеристик здоровой семьи — к любви! Обсуждение, пожалуйста.Робин. Как ты помнишь, самая удивительная особенность любви в

здоровых семьях — проявление в ней независимости и отделенности. Пара после соединения и наслаждения тесной близостью могла вновь разъединиться, и ее части действовали независимо, с большой уверенностью в себе.

Джон. Не нуждаясь в том, чтобы цепляться друг за друга и контролировать друг друга, — помню.

Робин. Так вот, в случае с организациями существует прямая аналогия. Очень большое впечатление производит то, как в наиболее успешных структурах позволяют людям действовать независимо, как им дают возможность разбираться самостоятельно, разрешая действовать под удивительно малым присмотром. И конечно, некоторые успешные структуры полностью передают функции контроля, переводя часть своего бизнеса в условия франчайзинга. В качестве примера можно привести фирмы по доставке молока.

Джон. Я думаю, что на самом деле это не так уж и удивительно. Всем известно, что в плохо организованных структурах руководство старается контролировать всех и вся, потому что не доверяет способности работников сделать что-либо так, как надо. И вот они все цепляются друг за друга в поисках защиты, и никто ничего не может толком сделать...

Робин. Точно так же, как в беспокойной, подавленной, несчастливой семье.Джон. И как в некоторых голливудских проектах. Их окружает стая

продюсеров, возбужденных и выбивающих себе большие оклады, но ни один из них никогда не выражает однозначной точки зрения, уж во всяком случае, не перед другими, и все они стараются показать свою «поддержку», на самом деле ничего не делая, кроме как присматривая друг за другом, до тех пор, пока в один прекрасный день... И в ту же секунду вся стая заявляет: «Это провал, и я тоже знал, что так будет!» Следующий этап известен как «поиск стрелочника», и уж в этом они большие мастера. Но главное, что их мнение всегда неотличимо от общего фона.

77

Робин. Как раз наоборот, в здоровых структурах оказывается огромное уважение индивидуальности и независимости. Прежде всего сами лидеры часто отбираются именно исходя из их нетрадиционных, — а на самом деле бросающих вызов традициям, — качеств, из чего следует, что такие люди выявляются и привлекаются на достаточно раннем этапе своей карьеры. И эта нетрадиционность становится важной частью фирменного стиля, воплощаясь в легенды о предыдущих удачливых новаторах, которых в их времена считали диссидентами. Подобным же образом, нетрадиционным взглядам на вещи оказывается предпочтение и при наборе нового персонала. И, став частью компании, такие люди получают покровительство и поддержку, а часто и протекцию руководства в продвижении вверх по служебной лестнице.

Джон. Несмотря на то, что с диссидентами зачастую связаны «проблемы»?Робин. Именно.Джон. Да, я помню Тони Джея, в течение многих лет работавшего

администратором на Би-би-си, и его слова о том, что каждый начальник отдела должен сделать главный выбор между работающим как часы, дружным, хорошо организованным отделом и отделом, который делает классные программы.

Робин. Увы, но милые люди с традиционными взглядами не часто оказываются способны творчески подходить к делу. Поэтому здоровые структуры рады покупать склонность к творчеству и новизне, пусть даже ценой некоторой головной боли.

Джон. Но подожди. До сих пор мы говорили об отдельных людях. А большинство людей могут добиться очень малого сами по себе. Для больших свершений необходимы объединенные усилия. Наверно, эти компании не организуют свою деятельность вокруг отдельных личностей?

Робин. Нет, конечно. Но уважение к независимости и самостоятельности приводит в результате к тому, что вся организационная структура строится в соответствии с принципом Шумахера: «Малое прекрасно».

Джон. Больше, чем индивидуальное, но все-таки «малое»?Робин. Да. Поэтому, независимо от размеров фирмы, численность рабочих

групп стараются удерживать в пределах, в которых они могут действовать единой командой.

Джон. И какова же эта численность?Робин. Около десяти человек. В этом случае каждый знает всех достаточно

хорошо. И, как я уже сказал, каждой из таких небольших групп позволяют действовать со значительной степенью независимости.

Джон. Интересно само это число «десять». В своей книге «Корпоративный человек» Тони Джей подчеркивает, что основное пехотное подразделение состоит из десяти — говорим ли мы об армии США, Великобритании, Румынии или даже Чингисхана! Число игроков в спортивных командах также колеблется около этой цифры, в суде выбирают двенадцать присяжных, иудейскую молитвенную группу составляют десять человек...

Робин. «Кружки качества», используемые в некоторых компаниях для исследования новых идей, редко бывают большей численности.

Джон. В хорошо организованной съемочной группе обычно бывает от семи до десяти ключевых постов. Апостолов было всего двенадцать!

Робин. В моих группах для психотерапии обычно восемь человек!Джон. Такое впечатление, что человеческие особи устроены так, что могут

лучше всего взаимодействовать и достигать почти инстинктивного взаимопонимания, если они трудятся в составе группы числом не более, скажем,

78

пятнадцати человек.Робин. Да, если удается удерживать численность группы в этих границах,

то становятся доступны ли все преимущества общения «по-семейному», что позволяет очень быстро реагировать на все происходящее.

Джон. Но Робин, если группа действительно собирается реагировать быстро и независимо, то им нужна уверенность в себе для подобных действий. А это может исходить только от людей наверху.

Робин. Совершенно верно. В добивающихся наибольшего успеха компаниях руководство поощряет людей пробовать разные подходы, вместо того чтобы сопровождать каждую свежую мысль обсуждениями, отчетами и докладами, путешествующими вверх-вниз по иерархическим ступенькам для отзывов и утверждений.

Джон. Но как это возможно без полной утраты контроля?Робин. Очень похоже на то, как происходит в здоровых семьях. Эта система

называется мягкий/жесткий контроль. Руководство осуществляет очень строгий контроль над малым количеством абсолютно критических показателей, но вне этого предоставляет столько свободы, сколько возможно.

Джон. Какие же показатели они контролируют?Робин. Почти всегда эти показатели так или иначе связаны с деньгами. В

конце концов, единственное, что может разрушить бизнес, это банкротство. Во всех остальных случаях бизнес продолжает существовать, даже если он и нуждается в улучшениях.

Джон. То есть «жесткая» часть системы мягкого/жесткого контроля в основном связана с финансовой стороной?

Робин. Да, при условии, что эти несколько показателей являются священными — постоянно проверяются — все остальные действия группы контролируются в сравнительно «свободной» манере. И даже в финансовых вопросах, если группа правильно распоряжается большими суммами, то ей могут позволить маленькие вольности со всем остальным. Начальство не будет поднимать шум, если группа урвет небольшую сумму из одной статьи расходов и использует ее для другой, потому что им захотелось попробовать что-то новенькое, не получая разрешения сверху. Это называется перекачкой, и такое поведение почти поощряется — в том смысле, что начальство смотрит сквозь пальцы на подобную практику.

Джон. Но если управление чаще всего осуществляется так свободно, то чем же занимается руководство?

Робин. Помимо отслеживания «критических» показателей, присутствие ставки главнокомандующего нужно больше для выбора направлений, когда руководители больше слушают и предлагают, чем отдают приказы. Генерал сэр Джон Хаккет обычно называл главнокомандующего в армии главнодоверяющим!

Джон. Таким образом, контроль — или власть, или принятие решений, или авторитет, называй это как хочешь, — является распределенной на всю компанию функцией.

Робин. Конечно, до некоторой степени так обстоит дело в любой организации. Даже в тюрьме определенные посты и принятие некоторых решений доверяют наиболее примерным заключенным. Здоровые, успешно функционирующие компании признают этот факт и сознательно применяют и расширяют его при проектировании своей структуры для получения наибольшей эффективности.

Джон. И очевидно, что если управление осуществляется настолько

79

«свободно», значит, они не боятся, что люди будут делать ошибки.Робин. Нет. Считается абсолютно приемлемым, что при работе людей в

такой независимой и здоровой манере будет допущено некоторое разумное количество ошибок.

Джон. Они, должно быть, слышали старую английскую пословицу: «Тот, кто не делает ошибок, вряд ли делает вообще что-нибудь».

Робин. Прекрасно. В наиболее здоровых структурах запрещены не ошибки. Запрещено их скрывать. Потому что скрытые ошибки нельзя исправить. Один замечательный человек сэр Питер Паркер, управлявший Британскими железными дорогами, однажды сказал: «Если кто-то подходит к дверям моего кабинета и говорит: «Я напортачил», я отвечаю: «Так заходи же!»... Но руководителям надо сильно потрудиться, чтобы это до всех дошло. Нам так трудно набраться уверенности в себе, чтобы признать свои ошибки. Весь наш опыт учит нас их скрывать.

Джон. У меня есть лекция о том, как важно разрешать делать ошибки, и после того, как я ее заканчиваю, многие подходят ко мне и говорят, что они согласны, вот только если бы я сказал их боссу... И все же страх перед ошибками ведет к такому нездоровому поведению, когда люди проводят весь день в бумаготворчестве, чтобы создать документальное подтверждение своей невиновности.

Робин. И получая жалованье, которым они не могут рисковать в случае, если сделают ошибку и будут уволены.

Джон. За последние несколько лет я заметил, что когда компания предлагает мне работу, достаточно трех разговоров по телефону, чтобы определить, присутствует ли ее в управленческом стиле такого рода страх. И если это так, то я просто ухожу. И дело не в том, что реализация проектов с такой компанией не идет как по маслу; на самом деле эти проекты вообще не реализуются. То есть впоследствии невозможно узнать, работает ли то, что ты сделал, потому что они сами толком этого не знают. Ни один человек в руководстве, похоже, не хочет решиться сказать «хорошо» или «плохо», потому что, если он это сделает, возникнет критерий, по которому потом можно будет выявлять другие ошибки, которые они хотят скрыть, — если это действительно будут ошибки, в чем они сами до конца никогда не уверены.

Робин. То, что ты рассказываешь, знакомо мне по работе консультантом в различных компаниях. Так вот, в уверенных в себе структурах все наоборот. Люди принимают решения и действуют именно потому, что от них этого и ждут! А если они делают ошибку, это сразу становится ясно, потому что используются ясные критерии. Поэтому любые ошибки могут быть немедленно исправлены.

Джон. В своей речи я предложил придерживаться ролевой модели крылатой ракеты. Она каждую секунду проверяет свой курс и каждую следующую секунду его корректирует. Итак... помимо поощрения независимого образа действий в организованных компанией командах есть ли другие способы, которыми здоровая структура может выразить уважение к личности?

Робин. Есть еще один очень явный способ, используемый в здоровых структурах. Они интересуются всеми сторонами личности каждого.

Джон. Ты хочешь сказать, не только той частью себя, которую человек приносит на работу?

Робин. Точно. Вот как это описывает Том Питере, один из соавторов книги «В поисках совершенства». В беседе с группой руководителей он сообщает им, что они сильно удивились бы, спросив десять своих подчиненных об их занятиях в

80

свободное от работы время. Они могли бы узнать, что двое из опрошенных поют в хоре в местной церкви, а один, про которого все думали, что он не умеет считать, является казначеем этой же церкви. Пара других могла бы оказаться экспертами в электронике, а еще один, возможно, сам построил себе яхту. Шестой, может быть, ставит пьесы в местном драмкружке, в котором седьмая играет главные роли. Номер восемь мог оказаться организатором местного молодежного клуба, а девятый — художником, да еще к тому же широко выставляющимся. И только номер десять мог бы оказаться лишенным подобных талантов. В итоге Питере сообщает своим очень деловым слушателям, что все их подчиненные являются интеллигентными, заботливыми, творческими, вдумчивыми, талантливыми и энергичными личностями все время, «за исключением тех восьми часов, в течение которых они работают на вас!»

Джон. Это так пугающе точно! Едва мы улавливаем, что наши таланты не нужны, тягостно видеть, как легко мы соглашаемся на более бесцветную роль. Мы просто отказываемся от тех частей самих себя, которые не приветствуются. Вспомни, какими робкими мы становимся, попав в лапы авиакомпаний. Как рассказывала мне одна стюардесса, ее учили, что пассажиры сдают свои мозги в багаж вместе со своими чемоданами. Я согласился с тем, что это правда, но указал, что это прямой результат их обращения с нами.

Робин. Позволь рассказать тебе другую историю.Джон. С радостью.Робин. Она касается «основных ингредиентов», о которых мы упоминали в

главе 1, — трех основных составляющих личности.Джон. Родитель, Взрослый, Ребенок. Или Супер-Эго, Эго и Ид. Я уже

уселся поудобнее.Робин. В шестидесятых Изабелла Мензис провела замечательное

исследование службы медицинских сестер в британских больницах. Руководство было очень озабочено низким авторитетом и высокой текучестью среди персонала. Поэтому ее попросили в этом разобраться. Я уверен, что не надо лишний раз подчеркивать: работа в больнице связана с высокой ответственностью и, как следствие, с высоким уровнем беспокойства. Твои успехи — это здоровые люди, а твои неудачи — мертвые люди, так что действительно приходится нацеливать себя на работу с нулевым браком! Так вот, то, что обнаружила Мензис, оказалось очень интересным. Как она установила, все было организовано таким образом, что никто из сестринского персонала в процессе работы не имел возможности полностью реализовать себя. Вместо того, чтобы дать каждому человеку возможность черпать от всех трех своих «основных ингредиентов», эти ингредиенты были разделены между разными уровнями иерархии. Вся «ответственность» лежала на плечах старших сестер и сестер, от которых ожидали серьезности и суровости и воспринимали как свирепых и строгих надзирательниц. Тогда как все веселье и живость оставались младшим сестрам, к которым относились как к малым детям.

Джон. И, как следствие, считали «безответственными» и «ненадежными»?Робин. Точно. Их естественные живость, открытость и теплота

воспринимались с неодобрением, так что младшим сестрам приходилось их подавлять. Но им и не предоставляли шансов использовать свои способности для ответственных задач. То есть они были также лишены радости проявления более взрослых аспектов своей индивидуальности. И, естественно, выгод от подобного проявления лишалась и сама больница...

Джон. Тогда как надзирательницы были лишены всякого веселья!Робин. Им приходилось очень жестко контролировать все и, как следствие,

81

самих себя. Поэтому старшие сестры не испытывали радости от более чувствительной, более эмоциональной стороны своей личности. Стало быть, эта сторона личности была потеряна и для пациентов, которые не получали более сочувственного, гуманного отношения.

Джон. А что со средним звеном?Робин. Они были ни рыба ни мясо. Так как старшие сестры воплощали всю

полноту авторитета и власти, а младшие — все естественные человеческие чувства, обычные сестры были лишены как удовольствия, связанного с осознанием ответственности своего дела, так и радости разделять живые и непосредственные эмоции с пациентами и друг с другом. Поэтому им оставались чисто исполнительские функции, точное, но в общем механическое выполнение того, что им поручили, без возможности выразить свои чувства или «потратить время» на то, чтобы поднять больному настроение. Они как бы балансировали на канате, боясь, с одной стороны, посягнуть на авторитет старших сестер и, с другой стороны, выглядеть ребячливыми и безответственными.

Джон. То есть каждая из трех групп действовала на основе только одного из «основных ингредиентов», практически не используя два других. Старшие сестры целиком олицетворяли Супер-Эго, или Родителя. Обычные сестры несли на себе исполнительные функции Эго, или Взрослого. А младшим оставалась составляющая Ид, или Ребенок.

Робин. По-другому это можно представить так, будто каждая группа воспринимала некоторые аспекты своих личностей как присущие только членам других групп. Все они были заперты в рамках фиксированных, ограниченных ролей, обложены со всех сторон запретами, и ни одна из них не была по-настоящему способна должным образом обеспечить больного тем, что ему нужно.

Джон. Почему же все было организовано так жестко?Робин. Как было заявлено публично, система создавалась с целью защиты

пациентов от возможных ошибок; но вместо того чтобы уменьшить груз беспокойства сестер, она препятствовала выражению и признанию беспокойства. Поэтому ни одна из сестер не могла попросить и получить необходимую поддержку и совет в борьбе со страхами и стрессом, вызываемыми их тяжким трудом. Из-за этого сильно возрастал риск срыва. А это было главной причиной огромной текучести кадров.

Джон. Таким образом, жесткость системы, направленной на исключение ошибок и снижение уровня беспокойства, в действительности делала ее весьма неэффективной.

Робин. Потому что никто не мог использовать все стороны своей личности и свои умения. Из этого следует вот какой урок. Чем больше структура склонна рассматривать работника как личность, тем больший вклад этот работник способен внести в общее дело: его мудрая и ответственная составляющая, его обычная умелая составляющая и его творческая, жизнерадостная составляющая. Например, Эйвон Раббер закрыл один завод и открыл другой чуть дальше по улице, наняв тех же самых рабочих, но организовав их труд в соответствии с описанными нами принципами. В результате производительность и качество заметно улучшились.

Джон. Потрясающе! Итак, подведем итог. В здоровых структурах «любовь» проявляется в уважении и внимании к личности, готовности принимать на работу людей с нетрадиционными взглядами, даже на высокие посты, и в склонности к весьма слабому контролю над небольшими группами, в объединение которых здоровая структура себя и преобразует.

Робин. Какая у нас следующая характеристика здоровой семьи? Я забыл,

82

куда нам идти...Джон. Это... два фактора вместе: твердая родительская власть и стремление

полностью учесть желания детей.Робин. Верно. В

здоровых семьях родители пытаются вести с детьми переговоры до тех пор, пока это возможно, но готовы при необходимости брать на себя ответственность и принимать решения, которые детям не нравятся. Так вот, в наиболее здоровых структурах наблюдается полная аналогия! Начнем с того, что они просто помешаны на учитывании всех мнений.

Джон. А какой деловой расчет кроется за этим помешательством? Если попытаться в одном определении охватить все, что за этим стоит, то, пожалуй, это будет решимость руководства использовать разум всей системы. О, мне это нравится.

Робин. Вместо того чтобы использовать только умственные способности руководящего звена, а остальных рассматривать как инструменты для исполнения их приказов. Мы уже обсуждали один из аспектов такого подхода — высокую степень автономности, передаваемой даже самым мелким группам в успешных компаниях

Джон. Поощрение таких групп к принятию решений и самостоятельному воплощению их в жизнь даже лучше, чем консультации!

Робин. Но когда решение должно быть принято на более высоком уровне, каждый причастный вносит в него свою скромную лепту.

Джон. И очевидно, что любая управляемая таким образом структура будет разумнее, чем та, в которой все решает совет директоров. Потому что люди, знающие, что не так на приеме корреспонденции, — это те, кто там работает, а люди, действительно знакомые с недостатками товара, — это продавцы и мастера по гарантийному обслуживанию. Так что, если перед принятием решения удается собрать все их познания воедино, то можно получить огромное преимущество перед компаниями, опирающимися только на знания и идеи руководящего звена.

Робин. В этом главная причина успеха японских компаний, таких, как «Хонда», которая выпустила машину, ставшую лидером по продажам в США в течение последних трех лет. Но сейчас в «General Motors» ухватили основную идею и открыли отдельную компанию для разработки новой машины, которую они назвали «Сатурн». Рабочая сила разделена на команды от шести до пятнадцати человек, каждая из которых имеет свой бюджет, при необходимости нанимает любых новых сотрудников, организует собственную подготовку и сама отслеживает качество. Люди, работающие там, просто влюблены в такое устройство дела, и проект делает огромные успехи! Постоянно собирая всю информацию, все толкования и все варианты возможных действий, ты вовлекаешь каждого в процесс принятия решения. И здесь есть еще один не менее важный аспект.

Джон. Я знаю, что ты собираешься сказать! Несколько лет назад я

83

участвовал в работе над фильмом для «Video Arts», посвященным принятию решений, и чем больше я общался с опытными управленцами, тем больше убеждался, что принять правильное решение не самое трудное! Труднее добиться от людей верности этому решению, если они с ним не согласны! И чем больше я это объяснял, тем яснее становилось, что ключевым пунктом здесь являются обсуждения. Потому что, если человека приглашают высказать свое мнение и он действительно чувствует, что к нему прислушиваются, то даже если он и не согласится с окончательным решением, он не встретит его в штыки. Скорее, такой человек скажет: «Ну ладно, все, что я имел сказать, было выслушано и принято всерьез. Поэтому, хотя я и считаю решение неправильным и не согласен с ним, я не буду мешать его воплощению».

Робин. Верно. И я полагаю, что мы, жители Запада, можем извлечь важный урок из тех огромных усилий, которые прилагают японцы для согласования плана действий. Они втягивают каждого в повторяющиеся обсуждения, длящиеся невероятно долго...

Джон. Да, когда несколько британских рекламных администраторов, работающих на «Sony», впервые попали в Японию, они просто не могли поверить тому, насколько неуправляемыми и беспорядочными были собрания.

Робин. Что ж, японцы считают, что это время потрачено с пользой.Джон. Нашей бедой здесь, на Западе, является постоянное ощущение того,

что время поджимает. На собраниях люди часто чувствуют, что не имеют права выразить свое беспокойство или возражения. Чувство такое, будто подобный поступок будет «отрицательным» или что-то затормозит. А ведь то, что они хотят сказать, может быть очень важным, но из-за того, что люди не могут это четко проговорить или председатель с нетерпением поглядывает на часы, они держат рот на замке, а в результате серьезная проблема может остаться незамеченной.

Робин. Японцы, напротив, сознательно отводят время на выявление таких возражений, чтобы наверняка принять их во внимание, а не сглаживать так, чтобы они могли незаметно расти и впоследствии создать непредвиденные препятствия. Это может задержать старт проекта, но при этом они добиваются всеобщей верности плану, так что все психологическое сопротивление, с которым мы на Западе можем столкнуться на более поздних стадиях, оказывается уже искоренено. Другим преимуществом является то, что с практической точки зрения каждый имеет возможность изучить план под любым углом, поэтому каждый точно представляет свою часть работы и то, как она стыкуется с остальными. Сэр Джон Харви-Джонс, бывший президент ICI, описывал процесс строительства двух одинаковых химических заводов, одного в Японии и другого в Великобритании. Японцы все еще вели свои бесконечные обсуждения четыре месяца после того, как британцы начали строительство. Но когда они начали, по выражению Харви-Джонса, то «двигались со скоростью хорошо смазанной молнии» и закончили строить свой завод на семь месяцев раньше британцев. Более того, у них все работало со дня пуска, тогда как на британском заводе, пущенном семью месяцами позднее, еще три месяца устраняли недоделки!

Джон. Я чувствую беспокойство. Когда я писал сценарий фильма «Video Arts» о собраниях, мы рекомендовали, чтобы председатель собрания указывал, сколько времени отводится для обсуждения каждого пункта повестки дня. Сейчас я чувствую себя очень неудобно и думаю, что так следует делать только иногда. Ладно, в некоторых случаях такая манера ведения собрания правильна, но некоторые собрания должны проходить без ограничения времени, так, чтобы неоформившиеся мысли успевали вызреть, и стало ясно, являются ли они легкими

84

уколами беспокойства или творческими идеями, не появляющимися по принуждению.

Робин. И дело ведь не только во времени, не так ли? Дело в атмосфере, создаваемой ведущим собрание человеком. Чувствуют ли люди одобрение для того, чтобы держать свой разум открытым? Прекрасно, когда человек приносит на собрание четкие идеи — это помогает всем остальным также определиться. Но если человек слишком отождествляет себя с собственными идеями, то принятие правильного решения отходит на второй план по отношению к битве самолюбий.

Джон. Есть такой лозунг для собраний: «Сотрудничество людей, соревнование идей».

Робин. Прелестно. Работа председателя собрания заключается в достижении как раз такого результата.

Джон. Но есть и несколько иная проблема. Если ты спрашиваешь людей, желая услышать их критические замечания по поводу уже решенного или сделанного, чтобы понять, не требуется ли что-нибудь изменить, то довольно непросто добиться, чтобы они сказали тебе, что действительно думают. По моему опыту, люди так воспитаны, что думают, будто тебе не понравится критика, а ведь их точка зрения может быть для тебя очень важна. Поэтому я использую уловку. На контрольных просмотрах фильма, чтобы услышать критические замечания, необходимые мне для правки сценария, я никогда не говорю: «Что вам не понравилось?», потому что люди никогда не ответят правду на поставленный таким образом вопрос. Я научился спрашивать так: «Если бы я стал делать все это еще раз с самого начала, то что вы могли бы мне посоветовать?» При этом все выглядит как высказывание позитивных мыслей, в то время как в действительности люди высказывают критику. Поэтому главная проблема вот в чем: если ты на самом деле не хочешь услышать критику, ты ее не услышишь; если ты только делаешь вид, то люди уловят скрытый подтекст и не обеспечат правдивой обратной связи. Консультанты по менеджменту знают, что иногда их нанимают, чтобы они соглашались с правлением — и в тяжелые моменты они это делают!

Робин. У японцев есть мудрый способ борьбы с нежеланием критиковать. После обсуждения, когда наступает время принять решение о действиях, председатель приглашает всех присутствующих высказать свое мнение, но начиная с самого младшего по положению и двигаясь далее вверх по степени старшинства. При этом никому не приходится высказывать несогласие с кем-то старшим и остается меньше шансов на то, что все, как попугаи, начнут повторять мысли босса. Окончательной задачей председателя является получение решения, которое, по возможности, основывается на общем согласии.

Джон. Великолепно. Потому что улучшить положение вещей можно только с использованием обратной связи. Беда в том, что чем лучше обратная связь, тем больше от нее головной боли. Я думаю, что здесь, на Западе, мы очень хорошо это осознаем; люди неохотно высказываются, думая, что их никто не будет слушать.

Робин. Сэр Джон Харви-Джонс говорил: «Люди, говорящие «да», недорогого стоят. То, что нам нужно, я называю Конструктивным Человеком-Нет».

Джон. Хорошо. Мы поговорили о критике и о том, что абсолютно бессмысленно интересоваться мнением людей, если ты не хочешь поранить свое самолюбие. А к этому мы пришли от упоминания того факта, что в наиболее здоровых структурах принято как можно полнее учитывать весь спектр мнений перед принятием решения. А это связано с тем, как в здоровых семьях родители весьма подробно выясняют настрой своих детей. Но мы не рассмотрели как следует другую сторону этой медали — твердую родительскую власть.

85

Робин. Мы уже упомянули один важный аспект: как и в семьях, углубленное изучение настроений означает, что окончательное решение воспринимается всеми более положительно, даже если не все с ним согласны.

Джон. Это так.Робин. Но мы должны здесь учесть еще и то, что говорили раньше о

маленьких, весьма автономных группах, поощряемых в здоровых структурах. Авторитет их лидеров признается также и потому, что они наивозможно большую часть полномочий передают на нижние уровни. Они оставляют себе только ту необходимую часть власти, затрагивающую принятие решений, которую невозможно передать вниз.

Джон. Да, я чувствую, как это увеличивает авторитет лидера. Если людям до такой степени доверяют, то они скорее будут внимательно прислушиваться к авторитету в случаях, когда его действительно применяют.

Робин. А почему ты это чувствуешь?Джон. Потому что если тебе доверяют в том, в чем ты разбираешься, то ты

яснее ощущаешь то, что выходит за пределы твоей компетенции — по крайней мере, на время.

Робин. Я уверен, что это так. Поэтому в кризисной ситуации руководство не боится использовать свой авторитет и применять власть в более полном объеме, если этого требуют обстоятельства. Они немного натягивают вожжи. Но как только кризис минует, действительно здоровая структура возвращается к ослабленному контролю предкризисного уровня.

Джон. То есть объем используемой власти меняется.Робин. Да. Эта гибкость жизненно важна. Способность отпустить вожжи и

опять подобрать их, когда это требуется. Принцип следующий: не применяй больше власти, чем необходимо в каждый момент.

Джон. Что опять-таки усиливает систему в целом. Это похоже на здравый смысл, не правда ли? Группа может делать свою работу, не боясь в некоторых случаях рисковать, потому что, во-первых, они точно знают требования, которые необходимо удовлетворять; во-вторых, они осознают степень свободы, которой могут при этом пользоваться; в-третьих, их активно поощряют эту свободу использовать; в-четвертых, у них есть дополнительная уверенность, связанная с ощущением «страховки», потому что люди у власти возьмут ситуацию под гораздо более жесткий контроль в случае, если что-то пойдет не так.

Робин. Это так, разве нет? Все мы гораздо охотнее готовы попробовать что-то новое, если знаем, что кто-то, кому мы доверяем, контролирует ситуацию, — в каком-то смысле то же самое происходит при терапии. Терапевт пытается дать пациентам опыт новых переживаний, новых взглядов на вещи, которых они боятся именно из-за их новизны. Но пациенты могут рискнуть попробовать эти переживания, если верят в способность терапевта держать ситуацию под контролем, в наличие страховки. Так же, как и в здоровой семье сорванцы черпают уверенность именно в том, что верят в способность родителей при необходимости применить жесткие методы управления, не давая им зайти слишком далеко.

Джон. Этот предмет показался мне очень интересным, когда мы обсуждали его в «Семье» — я имею в виду то, насколько далеко заходит наше отношение к власти и принуждению. Некоторые люди в основном «за» власть, другие в основном «против», тогда как отношение к власти должно зависеть от того, насколько полезно и эффективно она применяется в каждом конкретном случае. Поэтому в здоровых структурах признают «власть» достаточно охотно, потому что она применяется с пользой. Но если это не так, то люди немедленно это чувствуют,

86

начинают ей сопротивляться и чинить препятствия. Руководителю, склонному к авторитаризму, это служит лишним доказательством того, что его подчиненные не склонны к сотрудничеству и не достойны доверия. Что, естественно, оправдывает применение еще более авторитарных методов. Что, в свою очередь, вызывает у людей еще большее сопротивление и протест, и так далее, и так далее. Иными словами, что бы руководитель ни ожидал от своих подчиненных, то он и будет иметь, потому что это «самоисполняющееся» предсказание: каждый стиль поведения руководства порождает ту реакцию, на которую он рассчитан.

Робин. Да, специалист по теории управления Дуглас МакГрегор показал это еще в 1960 году в своих «Теории X» и «Теории Y». «Теория X» представляла собой широко распространенное мнение о том, что средний человек не любит трудиться и старается избегать этого занятия, если его не понуждают и принуждают к этому. Такой подход с неизбежностью ведет к автократическому стилю управления и к ответной реакции неприятия и сопротивления, которую ты только что описал, вниз по порочному кругу: больше принуждения — больше противодействия.

Джон. А «Теория Y»?Робин. Она утверждала, что люди с удовольствием используют и

совершенствуют свой разум и свои умения, охотно принимают ответственность и скорее склонны проявлять творчество и находчивость при решении организационных проблем. И что если только руководство в это верит, то получает в результате атмосферу сотрудничества и подъем духа.

Джон. Так что же показал МакГрегор?Робин. Ну, получилось довольно забавно. Когда МакГрегор возглавил

колледж и попытался применить свои идеи на практике, то поначалу он полагал, что, полностью следуя «Теории Y», он сможет избежать раздоров и конфронтации. Но в конце концов он пришел к выводу, что в некоторых случаях у него не было альтернативы применению силы и принуждения. Короче говоря, в жизни есть место и принуждению и убеждению, и равновесие между ними должно устанавливаться применительно к каждому конкретному случаю. Точно так же, как в здоровых семьях. И в здоровых структурах это знают и не видят никакого противоречия в жестком применении время от времени силы авторитета, хотя бы общий настрой структуры был ближе «Теории Y».

Джон. Что удачно подводит нас к следующей характеристике здоровых семей: открытое, качественное общение.

Робин. Что ж, здоровые структуры лезут вон из кожи, чтобы это обеспечить.Джон. ...Не мог бы ты сказать что-нибудь более неожиданное, Робин? Ну, ты

понимаешь. «Они всегда нанимают парочку патологических лгунов, прошедших обучение у Роберта Максвелла, чтобы держать всех в тонусе». Или «Начальники отделов каждый четверг утром должны говорить прямо противоположное тому, что имеют в виду». Что-нибудь в этом духе.

Робин. Ну, что на самом деле удивительно, так это то, что они поощряют такое общение даже тогда, когда оно не преследует какой-то ясной цели или немедленной необходимости.

Джон. Ты хочешь сказать, что его считают полезным само по себе, просто так?

Робин. В здоровых структурах знают, что всегда есть что-нибудь, о чем стоит поговорить. Поэтому компании управляются таким образом, чтобы подталкивать людей к контактам друг с другом.

Джон. Каким образом?Робин. Например, устанавливая в столовых большие длинные столы для

87

возможности незапланированных собраний и общей беседы — вместо маленьких столиков, за которые всегда усаживаются одни и те же группки. Отводя свободные комнаты для неформальных встреч и общения. А менеджеры постоянно прогуливаются, болтая с работниками, отвечая на вопросы и отпуская комментарии, вместо того чтобы запираться в кабинетах или сидеть в отдельном административном корпусе.

Джон. Мне рассказывали прелестную историю о том, как подтолкнуть людей к общению друг с другом. У Оливера Блендфорда, управлявшего судостроительной компанией «Upper Clyde Shipbuilders», лет двадцать тому назад возникла проблема прогулов, поэтому он вывесил списки прогульщиков, сгруппированных под фамилиями их мастеров. Естественно, у некоторых мастеров прогульщиков было намного больше, чем у других, так что они стали выражать недовольство критикой. Блендфорд сказал им: «Это не критика. Я просто подумал, что вам будет интересно, у кого меньше прогульщиков, так что вы могли бы спросить у них, что такого они делают для этого, чего не делаете вы».

Робин. Очень хорошо. Следуя тому же принципу, руководство выделяет средства для организации любых общественных объединений, хотя бы и весьма далеких от направления деятельности компании. Признается, что благодаря этому скорее завязываются дружеские связи и общение, которые принесут компании пользу в долгосрочной перспективе.

Джон. Интересна эта вера в неформальное общение.

Робин. И поразительно, насколько они не доверяют более формальным административным механизмам — всяким комитетам, которые создаются для решения отдельной проблемы, но начинают жить собственной жизнью и становятся частицей расширяющейся бюрократической империи. Поэтому вместо комитетов предпочтение отдается коротким сеансам мозгового штурма; а для решения больших задач организуются одноразовые рабочие группы с ограниченным числом участников, которые подталкивают к возможно более скорому самороспуску, не обеспечивая их в избытке административной и канцелярской поддержкой, чтобы они не начали производить бумаги вместо деловых предложений.

Джон. Настоящее недоверие бюрократии.Робин. Они всегда стараются свести ее к нулю для улучшения связи. И есть

важный конструктивный способ добиться этого — уменьшение числа уровней иерархии в структуре. Потому что каждая дополнительная ступенька в иерархической лестнице неизбежно замедляет связь и задерживает реакцию на внешние события. Часто дополнительная ступенька просто не нужна. Например, «Wal-Mart», сеть розничных магазинов в Арканзасе, имеет оборот в 30 миллионов долларов и только три ступени в своей иерархии. Некоторые организации подобного размера имеют их, по меньшей мере, десяток. В «British Steel» одно время было штатное расписание, распечатку которого можно было протянуть от

88

стены до стены офиса средних размеров.Джон. Итак, эти структуры свято верят в общение. Они, очевидно, поощряют

его в направлении снизу вверх — мы подробно поговорили об учете мнений, — но как насчет направления сверху вниз"? Какой информацией руководство находит нужным делиться со всеми?

Робин. Самой разнообразной. Не только непосредственно относящейся к задачам сотрудников, но и сведениями о положении дел в компании, о планах на будущее, о предполагающихся изменениях — другими словами, они стараются дать каждому настолько широкий обзор состояния дел, насколько могут.

Джон. А нет ли какой-нибудь информации, которой они не хотели бы делиться?

Робин. Что ты имеешь в виду?Джон. То, что они предпочли бы держать в секрете.Робин. Да, но в прошлом компании были гораздо более склонны к

секретности, чем им требовалось. Сейчас больше проявляется обратная тенденция. Том Питере перечисляет только три вида естественно секретных областей: некоторые сведения о персонале, потому что таким образом защищаются интересы работников; патентная информация, потому что она является частью конкурентного потенциала компании; информация о закупках и поставках, так как она затрагивает текущее положение компании на рынке. Но, по его ощущению, это все, что руководству следует держать при себе. Многие исследования показывают, что работники хотят иметь больше информации, способны ее понять и относятся к ней ответственно.

Джон. Что ж, мне приятно слышать все это, потому что кое-кто всегда предпочитал открытость. Чудесно, что она, похоже, может приносить пользу. Но, судя по опыту кое-кого, она требует постоянных усилий, не так ли? По-человечески это вполне естественно — забыть сообщить другим о наших действиях и помыслах. Как будто мы ожидаем, что они воспримут это на сверхчувственном уровне.

Робин. Я уверен, что именно потому здоровые структуры все время талдычат об этом, постоянно стараясь, чтобы это иголкой сидело у каждого в мозгу.

Джон. Но ведь существуют и другие препятствия открытому общению. Мы сдерживаем себя потому, что поделиться информацией означает поделиться своей властью. Кроме того, открыв свои идеи, мы можем выставить себя в смешном свете, если другим наши идеи покажутся нестоящими. Существует всеобщее опасение, что мы можем оказаться «неправы» и уроним себя в глазах людей.

Робин. Это правда. Тем более важно, чтобы отношение руководителя и та рабочая обстановка, которую он или она создает, работали на то, чтобы обратить это чувство и поощрить открытость.

Джон. Да, я давно в это верил, и когда принял участие в съемках «Рыбки по имени Ванда», мне наконец представилась возможность применить это на практике. Для начала я сознательно очень постарался создать у всех ощущение уверенности в себе, доверия со стороны других и хорошего расположения духа. Это было нетрудно, потому что всех людей отбирали индивидуально, так что мои чувства к ним были искренними. То есть оставалось только донести до них осознание этих моих чувств. Я надеялся, что это позволит им свободнее высказывать все, что придет им в голову, высказывать кому угодно без ощущения, что перед этим необходимо проверить каждую идею на случай, если она покажется «неправильной» или «глупой». Но больше всего я старался разрушить барьеры, возникающие из-за разграничения сфер деятельности, профессий — ты знаешь, как сильно люди могут цепляться за свою «территорию», говоря профессиональным

89

языком. Это разновидность защиты: человек не оспаривает область компетенции других, чтобы никто не покусился на область его компетенции! Я решил попытаться убрать это препятствие открытому общению собственным примером! Поэтому я сразу попросил всех высказывать предложения по сценарию. На первой читке ассистент режиссера предложил очень хорошую реплику, так что я вычеркнул уже написанную свою и вписал его вариант. Некоторые парни были слегка ошарашены — особенно американцы. Затем это вдохновило всех. Но суть в том, что приглашение других на свою территорию означало, что они не сопротивлялись моему вторжению к ним. Это было похоже на сделку. Они не затевали территориальных споров, потому что я их не затевал. Двадцать четыре человека совместно вносили свой вклад в съемочный процесс, и я мог совать свой нос куда угодно, не боясь вызвать у людей защитную реакцию...

Робин. Я помню, что когда навещал ваш лагерь, там была очень раскованная атмосфера, слегка напоминавшая большую, дружную семью. Может быть, то, что ты узнал об исследованиях, пригодилось на практике.

Джон. Это было то, чего я пытался добиться. Что у нас следующее в списке характеристик? Ах, да. Так называемое «цирковое представление» — ощущение свободы и счастья, индивидуальности и творчества, все вперемешку.

Робин. Удивительно, как много веселья царит в наиболее эффективных организациях! Все упоминавшиеся нами факторы вносят в него свою лепту. Здесь и свободная структура с полуавтономными группами, размер которых достаточно мал для достижения максимума взаимодействия, взаимной поддержки и удовольствия от общения. Затем руководство, которое действительно им доверяет и поощряет их стремление к новому. Все это дает им уверенность в себе. Далее, рабочие группы знают, что высшее руководство не запоздает с вмешательством, если что-то всерьез пойдет не так. Это добавляет еще уверенности. Затем присутствуют простое, свободное, неформальное общение и терпимость к случайным ошибкам. Еще больше уверенности! А вокруг еще бродит кучка диссидентов со своими сумасшедшими идеями, стимулирующими нестандартное мышление у других, пусть они и ведут себя слегка странно и от них бывают мелкие неприятности. Вся атмосфера подталкивает людей не отсиживаться — действовать и экспериментировать.

Джон. Более того! В этой атмосфере у людей намного выше способность к творчеству. Потому что, чувствуя себя уверенно, мы больше склонны к игре, а я абсолютно убежден, что способность к игре и способность к творчеству неразличимы.

Робин. Есть весьма впечатляющие результаты исследований, проведенных Дональдом МакКинноном в университете Беркли в семидесятых, в ходе которых он изучал несколько профессий, чтобы определить, что делает людей способными к творчеству. Он обнаружил, что поведение «более творческих» отличалось двумя особенностями: во-первых, они легче настраивались на игривый, «ребяческий» лад; и, во-вторых, они были готовы гораздо дольше обдумывать проблему, прежде чем перейти к ее разрешению. Поэтому уверенность в себе не только придает нам живость и способность к творчеству, она еще и позволяет нам поразмыслить подольше, прежде чем на что-то решиться, потому что помогает легче переносить ощущение беспокойства, грызущее нас изнутри, пока мы откладываем окончательное решение. То есть внушение работникам уверенности в себе увеличивает их творческие способности. Послушай, что недавно сказал Акио Морита из компании «Sony»: «Человеческое дитя рождается любопытным, но это естественное любопытство угасает по мере взросления. Я считаю своей работой

90

делать все, что в моих силах, чтобы выращивать любопытство в людях, с которыми работаю, потому что мы в компании «Sony» знаем, что потрясающая новая идея скорее родится в открытой, свободной и полной доверия атмосфере, чем там, где все рассчитано, каждое действие проанализировано и каждая порция ответственности распределена согласно штатному расписанию».

Джон. Абсолютно точно. К сожалению, не все понимают, что нельзя получить новые идеи простым логическим продолжением существующих идей и методов — тем, что Эдуард де Боно называл «углублять уже вырытую яму». Напротив, необходимо все подвергнуть сомнению, отдаться полету воображения и смириться с тем, что большая часть получающегося не будет иметь никакого смысла.Робин. Или скорее... не будет иметь

поначалу. Но поразительно, как часто позднее в этой бессмыслице начинает проглядывать какой-то смысл, подобие формы, которую ты сразу не осознал.

Джон. Когда работа над этой книгой стопорилась, мы научились произносить вслух первое, что приходило в голову. Но и теперь мы чувствуем себя понапрасну теряющими время, просто расхаживая взад-вперед.

Робин. Но позднее, в разговоре или при просмотре его записи, когда мы можем взглянуть на все с высоты птичьего полета, мы почти всегда замечаем намек, пропущенный нами поначалу, который указывает нам путь к ответу.

Джон. Странно, как много мне понадобилось времени, чтобы поверить в такой подход, учитывая, что я вроде бы должен быть «творческой натурой». Но мне это удалось в комедии. Тогда я смог устраивать мозговой штурм, не ожидая чего-то осмысленного немедленно. В конце концов, я вырос с представлением, что важные проблемы следует решать, применяя общепринятый логически-критический метод мышления, которому нас учат в нашей западной культуре. Идея временно отключить этот подход при решении серьезных вопросов вызывала почти смятение. Как если бы я считал «мышление» не имеющим силы, не зная, как я это делаю!

Робин. Удивительно, насколько мало мы знаем о том, как у нас рождаются новые идеи — что, конечно, может произойти, когда мы в игривом и творческом настроении. Пытаясь изучать этот процесс под микроскопом и «объяснять» его, мы автоматически опять оказываемся в логически-критическом настрое; процесс, который мы пытались изучать, исчезает.

Джон. В шестидесятых и семидесятых психологи проводили много исследований природы творчества, но затем все заглохло. Они достигли точки, за которой просто не могли его объяснить.

Робин. Но, конечно, при решении проблемы мы нуждаемся в обоих подходах. Другими словами, после того как ты поиграл мыслями, тебе нужно перейти в логический настрой и проделать анализ. Затем ты сталкиваешься с новой проблемой. Тогда ты возвращаешься к играм разума, а потом опять к критическому анализу новейших мыслей. Еще и еще, пока не решишь, что твоя идея стоит того, чтобы опробовать ее в действии

Джон. Но решив, что делать, ты должен это сделать!

91

Робин. Согласен. Но потом, выполнив задуманное, получив обратную связь и проанализировав ее, чтобы определить, на правильном ли ты пути, ты должен снова перейти к мозговому штурму, чтобы придумать следующий шаг, лучше того, что у тебя уже есть.

Джон. Как крылатая ракета. То есть секрет не в способности играть и не в способности действовать решительно; секрет заключается в способности своевременно переходить из одного настроя в другой. И строение здоровых организаций с их атмосферой «циркового представления» дает людям необходимую для этого уверенность в себе. Потому что, не будучи уверенным в себе, невозможно ни решительно действовать, ни доверять своим творческим способностям.

Робин. Здесь только одна трудность: нужно знать, когда и как переходить от одного настроя к другому — чтобы научиться этому, требуется время. Поэтому так важны отбор и подготовка ведущих для деловых игр.

Джон. Хорошо. Перейдем к предпоследней характеристике здоровых семей: их реалистичному восприятию происходящего...

Робин. Да. Они видят мир очень четко. У них нет иллюзий о том, что он лучше или хуже, чем на самом деле. И у них не просто хороший мысленный план мира; на этом плане есть и они сами.

Джон. Ну, конечно. В точном месте и соответствующего масштаба. Так что они скорее добьются от жизни того, чего хотят.

Робин. Есть еще один аспект подхода этих здоровых структур к получению информации. Они обожают свежие идеи и не озабочены их происхождением.

Джон. Да. Помню, один приятель рассказывал мне, что поступил на новую работу в фирму и предложил способ действий, приносивший успех на его прежнем месте работы. Но президент покачал головой и изрек: «ПНЗ». На этом тема была закрыта. Мой приятель спросил после собрания: «Что такое ПНЗ?» — и получил ответ: «Придумано не здесь».

Робин. Напротив, действительно здоровые структуры — великие заемщики.Джон. «Заемщики»! Мне это нравится. Комики «воруют», художники

«находятся под влиянием», бизнесмены «заимствуют».Робин. Вспомни японцев! У них никогда не было предрассудков насчет...Джон. Осторожнее!Робин. ...насчет заимствования западных промышленных технологий — со

времени, когда они начали открываться миру в 1868 году, — и их последующего неуклонного усовершенствования. Это главная причина того, что их компании являются мировыми лидерами.

Джон. Это «научный» стиль, не так ли? Не казаться знающим больше, чем знаешь на самом деле.

Робин. Да, если больше ценить реализм, а не собственную важность или заботу о сохранении лица. И знаешь, если присмотреться к тому, как иногда пренебрегают уважением к реальности, к истине даже в науке, то всегда это происходит из-за личностей, из-за чьих-то самолюбий. Человек становится приверженцем одной идеи и перестает прислушиваться к очевидному. В здоровых структурах все подталкивает людей к тому, чтобы держать свой разум открытым, к постоянному поиску новой информации и регулярному пересмотру своих взглядов. Изначально у них имеются разумные планы, и они находят наиболее разумные способы реализации этих планов.

Джон. И то же, конечно, применимо для здоровых организаций...Робин. Да. Вряд ли можно еще что-то сказать на эту тему.

92

Джон. Ну, ты что-нибудь найдешь.Робин. Я думаю, интересно понять, как эти структуры приходят к такому

ясному видению мира. А происходит это благодаря открытости для всей доступной информации о трех вещах: о себе, об окружающем мире и о взаимосвязи между первым и вторым.

Джон. Мы уже достаточно поговорили о том, как эти компании максимизируют информационные потоки внутри себя. А как обстоит дело с информацией извне?

Робин. Позволь привести простой пример. В 1976 году CBI полностью изменила свой подход к привлечению работников, потому что исследования показали, что этот процесс увеличивает прибыльность.

Джон. Потрясающе!Робин. Конечно, в здоровой структуре все осознают необходимость

постоянно обращать внимание на обратную связь, но задумывался ли ты, насколько больше обратной связи они получают по сравнению с обычной организацией?

Джон. А, ты имеешь в виду из-за того, что они намного больше делают?Робин. Да. Эти маленькие группы, исследующие и пробующие все на зуб,

похожи на коллективы ученых, ставящие новые и новые эксперименты для познания окружающего мира. Как формулируют авторы книги «В поисках совершенства», каждая попытка является «просто крошечным законченным действием, опытом, позволяющим что-то узнать, совсем как на школьных уроках химии».

Джон. В некотором смысле для этих здоровых структур характерен сугубо научный стиль?

Робин. Если понимать это в соответствии с современным тол-кованием слова «научный», то да.

Джон. Как-то я участвовал в создании фильма о формировании сметы и был поражен тем, насколько научным должен быть при этом подход. Старомодный подход к составлению бюджета был таким: посмотри на цифры прошлого года, прикинь расходы, положи его в сейф и забудь о нем. Сегодня же это считают важнейшим инструментом управления. Поэтому сначала очень и очень тщательно оцениваются показатели. Затем по мере поступления реальных цифр их дотошно сравнивают с расчетными. Любое несовпадение рассматривается как критическая информация извне о том, что что-то идет не так и необходимо расследование с прицелом на изменение в поведении структуры, чтобы вернуть ее на верный путь. Очевидно, что нездоровые компании предпочитают не иметь подобной информации и активно избегают источников ее получения.

Робин. Как страусы прячут головы в песок.Джон. Хорошо. Переходим к последнему пункту в списке: перемены.Робин. Чем больше я узнавал о преуспевающих структурах, тем больше

поражался их способности справляться с этим. Все они воспринимают перемены как норму, в отличие от нездоровых организаций, которые думают о них в лучшем случае как о неприятном ежегодном ритуале. Поэтому их мышление направлено на обновление — как в стиле их действий, так и в подходе к своим продукции и

93

услугам — и постоянный контроль за их соответствием меняющимся требованиям внешнего мира.

Джон. Звучит довольно амбициозно!Робин. Правда, некоторые эксперты — например, Питер Дрюкер и Абрахам

Маслоу — отмечали, что это может привести к слишком большой нагрузке на слабейших членов структуры. Но большинству людей нравятся некоторые перемены. Они тратят значительные усилия на то, чтобы их себе устроить, хотя и не всегда могут с ними управиться как следует! Большинство из нас по этой причине ждут отпуска, хотя наша середняцкая неумелость справляться с изменениями часто превращает отпуск в источник стресса, так что мы чувствуем некоторое облегчение, возвращаясь к привычной повседневной рутине. Но преуспевающие структуры, как и здоровые семьи, кажется, способны делать перемены источником радостного возбуждения. Я полагаю, существуют несколько причин, по которым работающие в них люди не боятся перемен: потому что люди у власти действительно компетентны; потому что всегда охотно оказывается взаимопомощь и взаимоподдержка; потому что перемены воспринимаются как нечто естественное и необходимое, а не как неприятный эпизод, которого нужно стараться по возможности избегать; и потому что, привыкая справляться с переменами, человек становится более уверенным в себе и менее напряженно на них реагирует, что позволяет ему лучше управлять процессом.

Джон. Есть еще один момент, касающийся перемен в организациях, который меня интригует. Когда мы говорили о семьях, я считал их способность управляться с переменами неким побочным продуктом всех остальных здоровых характеристик. Но с организациями, подозреваю, все обстоит иначе! Как раз острая необходимость приспосабливаться к переменам вынудила их обзавестись всеми остальными здоровыми характеристиками.

Робин. Я думаю, что это действительно так. Нельзя приспособить рынок под себя. В конце концов, нам приходится приспосабливаться к большей системе, частью которой мы являемся.

Джон. Ведь большая часть всего этого появилась сравнительно недавно, не так ли? Когда я начинал работать на «Video Arts» двадцать лет назад, никто не придавал такого значения необходимости прислушиваться к людям, передавать им ответственность и обращаться с ними как с цельными человеческими существами! Но теперь все фирмы только и твердят об этом.

Робин. Это часть перемен, происходящих во всем обществе, перемен во всем нашем восприятии и осмыслении вещей, направленных на то, чтобы лучше учитывать всеобщую взаимосвязь.

Джон. На прошлой неделе я прочитал статью, написанную неким Р. Лайкертом для «Новых моделей управления» в 1961 году, в которой содержится большая часть того, о чем мы говорили. Но я не думаю, что это заинтересовало многих тридцать лет назад. Именно внушающая благоговейный страх скорость, с которой изменяется мир, вынудила нас стать здоровее...

Робин. Многие из основных принципов здорового функционирования, о которых мы говорили, были четко сформулированы Мери Паркер Фоллет, умершей в 1933 году! Она намного опередила свое время, проповедуя свои идеи в промышленном мире почти полного мужского господства, который был узко сфокусирован на задаче и игнорировал человеческий фактор. Ее мудрость — невероятная для того времени — явно была иной природы. Это была точка зрения женщины, которая к тому же работала в социальной сфере до того, как занялась изучением промышленного производства. Отсюда видно, как важно сочетание

94

мужского и женского стиля мышления при формировании политики на высшем уровне. Слава Богу, простая необходимость выживания в современном промышленном мире привносит элементы этой высшей гармонии. И не забывай вот о чем: большинство из нас относятся к средней части шкалы и поэтому не гибки; это естественно, что нам требуется сильное воздействие извне, чтобы принять жизнь, состоящую из непрерывных перемен — даже если это в итоге помогает нам стать более здоровыми личностями.

Джон. Просто оглядываясь на эти характеристики здоровых структур... как и в случае с семьями, я опять поражаюсь тому, как они все взаимодействуют.

Робин. Что ж, как и в случае семьи, ты имеешь дело с системой — с набором частей, соединенных в единое целое. Ты рассматриваешь взаимосвязанный процесс. Но разбив этот процесс на составляющие и рассматривая их с различных — в основном искусственных! — точек зрения, его легче понять. И изменить, если есть такое желание.

Джон. Я это понимаю, но изумительно, как все соединяется со всем. Например, наличие уверенности в себе и отсутствие страха совершить ошибку позволяет общению быть намного свободнее, одним из результатов этого является максимизация информационных потоков. Это означает, что рабочая группа улучшает свое понимание того, чего она пытается добиться. Из чего следует большая вероятность успеха ее попыток. Что, в свою очередь, уменьшает количество реально сделанных ошибок. Что усиливает их изначальную веру в себя.

Робин. Или уважение к самостоятельности рабочей группы позволяет руководству минимизировать количество контролируемых параметров. Это усиливает у рабочей группы ощущение доверия к себе. Это, в свою очередь, позволяет им более свободно общаться с руководством. Что увеличивает склонность руководства уважать автономию рабочей группы. Что усиливает способность рабочей группы признавать власть руководства в случаях ее применения.

Джон. Каждый аспект подпитывает и усиливает все остальные...Робин. И есть еще один приятный момент: малое улучшение в одном на

самом деле умножает себя, влияя на все остальные и, таким образом, ведет к огромному прогрессу во всей организации. Как и в случае с семьями, очень малое вмешательство может привести к значительному результату, при условии правильного приложения. Исудзу понадобилось всего пять лет, чтобы добиться огромных перемен в культуре производства на автомобильном заводе «General Motors» в Лутоне.

Джон. При условии правильного применения. Потому что, к сожалению, это работает и в обратную сторону. Появление одного матерого параноика или полного неумехи может дать не меньший эффект.

Робин. Ну, я думаю, что в этом ты слишком пессимистичен. Потому что это зависит от уровня здоровья, уже достигнутого системой. В плохо организованной и бестолково управляемой структуре с убогим общением, высоким уровнем недоверия и недостатком уверенности в себе или расщепленным чувством ответственности такой человек действительно может причинить заметный вред. Но чем более высокий уровень здоровья уже достигнут структурой, тем меньшее отрицательное воздействие может оказать на нее нездоровый пришелец. Это похоже на физическое здоровье: чем мы здоровее, тем выше наша сопротивляемость инфекции или стрессу и тем быстрее мы оправляемся от любой болезни или травмы. Точно так же обсуждавшиеся нами принципы позволяют здоровой организации быстро справляться с любыми стрессами и угрозами и в

95

процессе этого обучаться и становиться еще сильнее.

96

Послесловие:Сплошная работа и никаких развлечений

Джон. Я хотел бы подробнее расспросить тебя о значении работы. Ты уже описал, как она выманивает нас, чтобы включить в состав более крупных структур, и каковы сопутствующие этому психологические преимущества для нас.

Робин. Это один из важных ее аспектов.Джон. Но ведь можно найти для себя много других занятий,

обеспечивающих аналогичные переживания. В древние времена, когда работа считалась занятием для рабов, такие возможности, я думаю, предоставляли политика и военная карьера. Будем смотреть правде в глаза: ведь большую часть из прошедших двух тысяч лет люди, находящиеся наверху пирамиды, и смотреть бы не стали на что-либо из того, что мы сегодня называем работой. В начале этого века даже люди из среднего класса с «небольшим, но уютным доходом» не видели необходимости искать работу. Так почему же сегодня работе придается такое значение? Почему так много людей подчиняют ей всю свою жизнь и — в особенности — почему современные женщины тоже приписывают ей такую важную роль? Какое удовлетворение в ней заключено?

Робин. Начнем с того, что в наше время работа больше связана с властью и положением в обществе. И жесткое распределение ролей, когда значение придавалось только работе мужчины вне дома и заработанным им деньгам, было основной причиной сосредоточения в руках мужчин основной власти. Поэтому обеспечение равной доступности рабочих мест было естественной составляющей стремления женщин к равенству прав.

Джон. Я думаю, что сто лет назад положение человека в обществе было в значительной мере фиксированным, и если оно являлось достаточно высоким, то ему не требовалось ничего делать, чтобы подтвердить его. Тогда как в наши дни, когда преобладают идеи соответствия общественного положения способностям человека, социальный статус человека зависит от достаточно успешной профессиональной деятельности.

Робин. Эта перемена является естественным следствием демократических сдвигов, переместивших власть от аристократической элиты в сторону среднего класса.

Джон. Но ты начал с положения в обществе. А как насчет дохода — ведь это то, чем является работа для многих людей, не так ли?

Робин. Нам всем приходится зарабатывать достаточно, для того чтобы удовлетворять свои потребности и быть способными выполнять свои обязательства. Но это не является той причиной, по которой большинство людей выбирают себе работу, равно как и не является основным источником удовлетворения от нее. Я уверен, что большинство из нас были бы рады получать чуть меньше денег, если бы это давало нам больше возможностей получать удовлетворение от работы в сочетании со счастьем в семье и удовольствием от отдыха.

Джон. Ты не считаешь, что госпожа Тэтчер все это изменила?Робин. Она действительно постаралась, чтобы сдвинуться в сторону более

эгоистичного и торгашеского общества, и боюсь, что добилась в этом определенных успехов. Но, по моему опыту, озабоченность деньгами делает людей скорее менее, чем более счастливыми.

Джон. Как кто-то напомнил мне недавно, в Библии не говорится, что в деньгах корень всех зол. Он — в любви к ним.

Робин. Но, если у тебя большие доходы, то людям не остается ничего иного,

97

как предположить, что ты любишь деньги.Джон. Возможно, но на самом деле относительно легко заработать деньги,

если умеешь рассмешить людей, так что я никогда не заботился о накоплениях. Видишь ли, я всегда могу неплохо заработать, поучаствовав в создании пары видеороликов, а в оставшееся время заниматься тем, чем действительно хочу. Но даже при таком подходе в конце концов я прихожу к тому, что работаю больше, чем хотелось бы.

Робин. Могу этому поверить. Беда в том, что в настоящее время мы все заперты в системе, где работе отдается слишком большое предпочтение.

Джон. Я очень сильно это ощущаю и потому хочу узнать об этом побольше. Я оглядываю свою жизнь и в общем нахожу, что наиболее счастливые и принесшие наиболее глубокое удовлетворение моменты в ней — совсем не те, что связаны с работой. Учеба, беседы с друзьями, размышления, ведение дневника, общение в кругу семьи, любование живописью — все эти занятия дают мне гораздо больше, чем работа. Я осознаю это и все же я все время слишком занят. Другими словами, меня подгоняет старая протестантская трудовая этика, несмотря на то, что я искренне считаю ее изначально невротической. Такова ли она?

Робин. Не могу не согласиться. Конечно, ей в заслугу можно поставить большое положительное влияние на наши великие достижения в науке, искусстве и промышленности, но она нуждается в уравновешивании другими ценностями, больше основанными на человеческих отношениях, самосовершенствовании и простой радости жизни. Иначе она только оправдывает жадность и эгоизм у богатых и узаконивает их эксплуатацию малоимущих.

Джон. Но откуда появилась эта трудовая этика?Робин. Из нескольких источников. Но, я думаю, это выпячивание труда в

основном проистекает из страха получать удовольствие и того, к чему удовольствие может привести: «Дьявол найдет занятие для праздных рук...»

Джон. Кажется, это было очень сильно выражено в раннем пуританстве.Робин. Да. Я думаю, многим известно изречение Бенджамина Франклина,

но, пожалуй, стоит процитировать то, что он писал в 1748 году; «Помни, что время — это деньги. Тот, кто может заработать своим трудом десять шиллингов в день, но развлекается или сидит без дела половину этого дня, хотя и потратил всего шесть пенсов за время своих забав или безделья, не должен считать только их своими расходами; на самом деле он потратил, а скорее выбросил пять шиллингов сверх того».

Джон. Но я подозреваю, что чрезмерная увлеченность работой выполняет для нас и ряд других функций, в которых мы, может быть, и не хотим открыто признаться. Например, я думаю, она дает людям чувство цели, не так ли? Я хочу сказать, что самые трудные вопросы в жизни: зачем мы здесь, что мы за люди, правильно ли мы строим свои отношения с теми, кого любим, — настолько пугают нас, что мы зачастую предпочитаем от них отворачиваться. Вместо этого легче сосредоточиться на квартальных показателях отдела продаж, или на повышении по службе, или на прибавке к жалованью. Другими словами, мы можем использовать работу для отвлечения от многих важных вопросов.

Робин. Верно. Хотя проблема в том, что это ограниченная, узкая цель. Она запирает нас в замкнутом режиме, фокусирует на каком-то немедленном результате, а наш разум остается закрытым для более широких проблем и интересов — как если бы мы надели шоры. И только когда эти эмоциональные шоры срывает какое-то эмоциональное потрясение — крах семейной жизни, угрожающая жизни болезнь или смерть ребенка, тогда мы понимаем, что

98

понапрасну тратили свою жизнь до этого момента.Джон. Но работа помогает нам организовать свое время, разве нет? Она

помогает нам преодолевать то ощущение беспокойства, которое порой охватывает нас в выходные, когда нам не нужно ничего делать.

Робин. Точно. И аналогично, утрата этой организованности является основной причиной затруднений, которые испытывают многие, выходя на пенсию, когда они не знают, что им делать со свалившимися на них свободой, простором и незанятым временем.

Джон. Подводя черту, скажу: я в течение долгих лет подозревал, что очень многие очень занятые люди являются такими потому, что не могут быть не занятыми. Они боятся покоя. Процитирую Паскаля. «Большой проблемой человека является то, что он не может спокойно сидеть в своей комнате».

Робин. Я думаю, что этому есть простая причина. В западном обществе человек не получает так уж много помощи и поддержки в глубоком познании самого себя, в поиске того глубинного ощущения, удовольствия и значения внутренней жизни, которые гораздо лучше понимают и принимают на Востоке. Вместо этого, если мы опасно приближаемся к подобным интересным чувствам, большинство наших родственников предлагают нам почитать книжку или пойти прогуляться. И окружающие продолжают ограждать нас от подобных ощущений на протяжении всей нашей жизни, потому что они сами пугаются идти на более близкий контакт с самими собой. Так что в нашей западной культуре присутствует огромное общественное давление, заставляющее нас дрейфовать до поверхности собственных индивидуальностей, избегая задавать себе какие-то действительно глубокие вопросы или позволять себе какие-то действительно глубокие переживания.

Джон. Итак, кроме социального положения и дохода и кроме средства занять себя, так, чтобы не приходилось лезть в глубины, какова действительная цель труда, по твоему мнению? Каково его истинное значение?

Робин. Кроме того, что мы уже обсудили, я думаю, что работа действительно делает нас более здоровыми по причинам, отличным от тех, которые мы указывали, говоря о переходе в более крупные структуры. Я полагаю, что хорошая работа делает нас более цельными, более «собранными воедино».

Джон. Как?Робин. Позволь мне рассказать о современнике Зигмунда Фрейда —

французском психиатре Пьере Жане. Идеи Жане во многом перекликались с идеями Фрейда. Именно Жане ввел в оборот термин «бессознательное»; он также предвосхитил Фрейда, показав, что симптомы можно излечивать, восстанавливая в сознании глубоко скрытые мысли и чувства, посредством того, что он называл психологическим анализом. Но он также интересовался способностью человека к вниманию — предметом, который игнорировали почти все.

Джон. Ты имеешь в виду то, как хорошо человек может сконцентрироваться на чем-то?

Робин. Да. Он интересовался этим, так как считал, что отделение эмоций — или склонность «прятать их за ширму», как мы это называли, — легче происходит у людей с недостаточным вниманием, потому что это означает, что их способность «держать в голове все вместе» слаба.

Джон. Ты хочешь сказать, Жане полагал, что низкий уровень душевного здоровья, как мы это называем, является следствием ослабленной способности к концентрации.

Робин. Да, затруднений с поддержанием напряженного внимания —

99

пребывания в «мечтательном», или «рассеянном», или «разобранном» состоянии. Он считал, что те затруднения, которые его пациенты испытывали при попытке «действовать собранно» и достичь эмоционального равновесия и контроля, были связаны именно с этим.

Джон. А при чем здесь работа?Робин. Основной частью лечения Жане являлось развитие и расширение

способности к вниманию благодаря правильному подбору рода занятий. Хотя идеи Жане во многом предвосхитили идеи Фрейда, именно Фрейд привлек все внимание как профессионалов, так и общественности. К сожалению, работы Жане были в основном проигнорированы. То же, хотя и в меньшей степени, можно сказать и о другом современнике Фрейда — Альфреде Адлере, который подчеркивал присущую нам всем (из-за тяги к Душевному равновесию) потребность в ощущении собственной полезности для общества. Работа является одним из способов, с помощью которого мы испытываем это позитивное чувство, хотя, конечно, есть и другие пути. Но кроме социального положения, улучшения нашего душевного состояния и отвлечения нас от невыразимого, работа имеет и другое преимущество. Применение любого навыка приносит нам большое удовольствие — отчасти, из-за необходимости концентрации внимания, нужной для того, чтобы что-то получилось хорошо, а концентрация внимания на своем занятии сама по себе доставляет большое удовольствие. Мы все знаем это на примере своих занятий на досуге — она составляет большую часть удовольствия от игр и спорта, будь то катание на лыжах, рыбная ловля или игра в дартс. На какое-то время мы «целиком захвачены», полностью находимся в настоящем, настроены, как музыкальный инструмент, четко осознаем свои действия и, как следствие, живем полной жизнью. И если мы способны уделять такое же внимание своей работе, то можем получать от нее такое же удовольствие.

Джон. Хорошо. Каково же идеальное равновесие между работой и неработой?

Робин. Я думаю, в идеале и то, и другое занятие должны доставлять столько удовольствия, чтобы переход от одного к другому был почти незаметен.

Джон. Ты действительно думаешь, что это возможно?Робин. Конечно, для одних людей это легче, чем для других. Моя работа

психиатра всегда была столь интересной, что я никогда не ощущал, будто она мне в тягость; мне нравиться больше узнавать о людях и о жизни, нахожусь ли я в обществе пациентов, или в кругу семьи, или с друзьями. Моя подруга Джош, художница, ощущает свою жизнь подобным же образом — похоже, что она получает одинаковое удовольствие, независимо от того, работает она или нет.

Джон. Но вам повезло. У вас обоих интересная работа, как и у меня.Робин. Предположительно, легче уделять работе все свое внимание, если она

тебе интересна. Но именно концентрация внимания является причиной удовольствия.

Джон. Тогда что же ты скажешь людям, которые могут получить только очень монотонную и неинтересную работу?

Робин. Хотел бы указать, что большинство людей начинают с выполнения очень скучной работы, которая не требует особого умения. Но если человек выполняет эту работу настолько хорошо, насколько может, уделяет ей все свое внимание, то у него гораздо больше шансов перейти к занятию чем-то гораздо более интересным. Джош и мне легче находить интерес в своих занятиях, помня о том, что мы выбирали их сознательно, не очень гонясь за высокими доходами, и чем-то жертвовали и упорно трудились, чтобы занять те места, на которых сейчас

100

находимся. Многие виды деятельности в моей профессии смертельно скучны, и я от многого отказался, чтобы в конце концов заниматься тем, что мне нравится.

Джон. То есть люди, выбирающие себе занятие исходя из финансовых соображений — в поисках максимально возможного дохода — имеют меньше шансов получать удовольствие и, таким образом, скорее будут ощущать свою работу как нечто весьма отличное от не-работы?

Робин. Я думаю, ключевым здесь является умение воспроизводить этот доставляющий удовольствие высокий уровень внимания. А это всегда возможно, если использовать работу как возможность для познания и роста. Если это удается, то может помочь выработать привычку проводить все остальное время в той же положительной и приятной манере.

Джон. Ладно. Есть еще один вопрос относительно равновесия между работой и домом, который многих занимает. Считаешь ли ты, что пара может успешно воспитывать детей, если оба партнера ревностно стремятся сделать карьеру? Или ты полагаешь, что семье нужен «домохозяин», неважно, будет это он или она?

Робин. Я не думаю, что такая проблема вообще может стоять, если дети достигли по меньшей мере школьного возраста. На самом деле для детей лучше, если оба родителя находят побудительные мотивы и поддержку в занятиях вне дома, потому что в результате они станут более живыми, радостными и интересными и смогут больше давать друг другу и детям. Как показывают исследования здоровых семей, отношения складываются лучше, когда хватает как отстраненности, так и близости.

Джон. Достаточно справедливо. А как быть в ситуации, когда дети не достигли школьного возраста?

Робин. Ну, я не сомневаюсь, что, когда это возможно, для ребенка намного лучше, если кто-то из родителей постоянно рядом в течение как минимум первых двух лет — или, еще лучше, трех. Может быть, в идеале пяти.

Джон. Почему ты так думаешь?Робин. Понадобится довольно много времени, чтобы вникнуть во все

подробности, но четко установлено, что у ребенка в наибольшей степени развиваются чувства уверенности в себе и доверия, если в течение первых лет жизни он имеет возможность сформировать устойчивую привязанность к человеку, постоянно находящемуся поблизости.

Джон. Но допустим, что это невозможно или даже что оба родителя так сильно стремятся на работу, что просто не готовы оставаться дома с ребенком в течение первых лет.

Робин. В некоторых случаях ребенку лучше с родителями, которые чувствуют себя счастливыми и востребованными от работы, чем под присмотром одного из них, постоянно присутствующего дома, но чувствующего себя подавленным из-за этого. И я считаю, что качество родительского отношения к ребенку намного важнее количества времени, которое они с ним проводят. Опять же, даже при недостатке времени это не имеет очень большого значения при условии, что хороший уход и полноценную любовь и заботу может обеспечить другой постоянно присутствующий человек, с которым могут сформироваться долгосрочные отношения — бабушка, или няня, или воспитатель в яслях, или кто-то еще. И кстати, чем больше людей участвуют в оказании такой поддержки наряду с основным воспитателем, тем лучше. Но, конечно, я могу говорить только в общем случае. Я видел очень хорошие результаты у матерей, работающих днями напролет, и плохие результаты у матерей, все время проводящих дома.

101

Джон. То есть, кроме случая с маленькими детьми, нет других причин, по которым кто-то должен был бы оставаться дома весь день.

Робин. Нет, если только пара не предпочитает такой порядок.Джон. А если предположить, что занятия обоих партнеров предъявляют

повышенные требования?Робин. Тогда я подчеркнул бы, что им необходимо разделить работу по дому

и уходу за детьми по справедливости, а не так, чтобы мужчина был только на подхвате (или женщина). Я рад отметить, что в наши дни это встречается все чаще, особенно среди молодых, хотя в общей статистике особых перемен пока не видно.

Джон. Но ведь всегда будут возникать противоречивые требования со стороны работы и дома. Как пара может уменьшить возникающие из-за этого трения?

Робин. Ключевой пункт здесь вот какой: если оба партнера и их семьи проводят вместе достаточно времени достаточно качественно, то они могут легко справиться с отлучками и кризисами. Поэтому основным для партнеров является более высокий приоритет семьи, хотя в то же время они должны осознавать, что работа будет предъявлять свои требования и с ними придется как-то считаться. Причина, по которой я предлагаю ставить семью на первое место, заключается в том, что требования работы переключают нас в закрытый режим мышления, в котором трудно помнить о посторонних вещах. То есть упор должен быть сделан на семью, чтобы компенсировать стремление работы съедать наше семейное время.

Джон. А там, где пара решила назначить одного из них «домохозяином», что должен делать «работник», чтобы помочь?Робин. Лучшее, что может сделать «работник» — это на недельку взять на себя заботы о доме и детях, чтобы «домохозяин» или устроить себе каникулы. По моему опыту, ничто не дает такого полного

представления о том, что составляет работу «домохозяина». И хотя поначалу в связи с нехваткой опыта у «работника» это может показаться слегка пугающим, но обычно им это нравится, особенно те новые, более глубокие взаимоотношения с детьми, которые развиваются в результате. Это также сближает партнеров, и часто семейные отношения получают новый импульс после одного из таких эпизодов.

Джон. Но если за домом присматривает мать, может ли она считать, что отцу можно доверить всю полноту ответственности за детей?

Робин. Конечно нет! Когда приходит время передать детей с рук на руки, матери обычно колеблются воспользоваться свободой и уехать, потому что боятся, что дети будут питаться одними консервами и смотреть бесконечные мультики по телевизору. Конечно, частично будет и это, и многое другое, что мать могла бы не одобрить, но дети будут делать все это с Папочкой, и все вместе они будут чудесно проводить время. А так как это займет всего неделю, вряд ли кто-то умрет от нехватки витаминов.

Джон. Одной из причин, затрудняющей достижение такого равновесия между партнерами, является относительное нежелание большинства работодателей уделять внимание семейной жизни людей.

102

Робин. Как мы видели, в более здоровых структурах людей гораздо четче воспринимают как цельные личности и больше учитывают все стороны жизни работников. Однако всем работодателям необходимо придавать большее значение и уделять больше внимания этим вещам. Возможно, это означает, что идеальным работодателем могла бы быть женщина! В любом случае с практической точки зрения фирмам необходимо иметь больше женщин на руководящих должностях, чтобы они привносили в рабочую обстановку эти высшие ценности. И, конечно, мужчин, которые к ним прислушивались бы...

Джон. Во всем этом есть один момент, который меня беспокоит. Британия начала промышленную революцию и, как мне кажется, прогрызла насквозь трудовую этику и вылезла с другой стороны. Если мы действительно достигли совершенно здорового и уравновешенного отношения к труду, то не существует ли опасности, что кучка неблагополучных, перевозбужденных, неразборчивых в средствах и весьма нездоровых государств может смести нас в экономическом плане?

Робин. Это может произойти, если мы станем менее эффективными. Но если мы достигнем более здорового равновесия, усвоив все эти здоровые характеристики, то, как свидетельствуют результаты исследований, мы станем более, а не менее эффективными в экономической сфере.

103

3. Позвольте мне пройти: сообща, по одному...Джон. Итак, мы рассмотрели группы уровня корпорации-учреждения-

больницы. Какой следующий уровень на пути вверх?Робин. Вверх по шкале располагается общество.Джон. Ты имеешь в виду страны, государства?Робин. В основном да. Но также и группы — например, этнические —

внутри государства. Под обществом я подразумеваю совокупность семей, чье поведение соединяется и управляется посредством принятых ими идей, ценностей, традиций, обязательств и установлений, простирающихся на весь жизненный цикл. Размер может быть любым — от маленького племени до сверхдержавы. Общество включает в себя людей разных занятий, возрастов и уровней образования и здоровья.

Джон. Какие из твоих рассуждений о здоровых семьях применимы на уровне общества?

Робин. Довольно многие. Конечно, любое общество обычно содержит весь спектр семей, от больных до очень здоровых, поэтому можно ожидать, что уровень душевного здоровья всех обществ примерно один и тот же: средний, ближе к центру шкалы. Но, как и у отдельных личностей и семей, их общий уровень здоровья подвержен влиянию внешних стрессов и напряжений, а также влиянию их жизненной философии, ценностей, которые их направляют. Поэтому некоторые общества более склонны к объединительности и взаимопомощи, другие поощряют антагонизм и насилие; одни уважают личность и право на самовыражение, другие требуют единообразия; одни поощряют свободу слова и честную критику правительственной политики, другие навязывают цензуру и преследуют людей за такую критику.

Джон. Тем не менее у нас могут возникнуть громадные проблемы при попытке сравнивать уровни душевного здоровья разных обществ, разве нет? Я хочу сказать, что каждая семья вырабатывает свой собственный моральный кодекс, согласно которому ее уровень душевного здоровья является наилучшим из всех возможных, так что обсуждать различные культуры — просто безумие. Никто никогда не сможет прийти к согласию относительно критериев.

Робин. Ну, мы-то вдвоем сможем! И в конце концов, ни у кого нет окончательных ответов на эти вопросы. Мы не собираемся говорить, что мы «правы», мы просто надеемся, что те знания о семьях и организациях, которыми мы уже располагаем, могут быть применены для еще более крупного масштаба. Если это подтолкнет людей к обсуждению, в котором мы сможем сделать несколько полезных замечаний, а кто-то еще сможет их развить, то я буду вполне счастлив.

Джон. Достаточно справедливо. С чего начнем?Робин. Может быть, будет легче добиться какого-то согласия относительно

наиболее нездоровой части спектра. Какое общество, по твоему мнению, было наихудшим?

Джон. Во главе списка я бы предложил поставить нацистскую Германию.Робин. А что, по-твоему, делало нацистскую Германию наихудшим

обществом?Джон. Ну, вся система была основана на страхе. Не разрешались никакие

различия; было навязано единообразие: если человек наверху поднимал правую руку, все должны были сделать то же самое. Не допускались никакие обсуждения, не говоря уже о критике. Всех поощряли следить за своими соседями, а детей награждали за предательство родителей. Хуже всего приходилось расовым группам, таким, как евреи и цыгане, которых систематически использовали в

104

качестве козлов отпущения, изначально притесняли, а затем и буквально уничтожали миллионами — вместе с другими «нежелательными», наподобие гомосексуалистов и умственно отсталых. Все проявления творчества были подавлены, искусство превратилось в государственную пропаганду. И конечно, любая страна, не желавшая подчиниться, считалась врагом, против нее велась подрывная деятельность, развязывалась агрессия и впоследствии осуществлялся захват. Резюмируя, скажу: нацисты набрали бы мало очков в «объединительном подходе».

Робин. Положительные качества?Джон. Вот это интересный вопрос... Ну, поезда ходили по расписанию.Робин. Продолжай.Джон. И я полагаю... в таком обществе, если ты делаешь то, что тебе говорят

и не болтаешь языком, то можешь жить довольно неплохо — в материальном смысле. Если ты принадлежишь к правильной расе, естественно.

Робин. И?..Джон. Что ж, при условии, что ты не проявляешь поползновений мыслить

самостоятельно, я думаю, все организовано довольно неплохо. Достаточно еды и питья, и дома содержатся в порядке, и, конечно же, всеобщая занятость, и очень хорошая система социального и пенсионного обеспечения... Я не хочу сказать, будто начинаю испытывать к ним теплые чувства, но в некотором смысле их достижения во время войны были весьма значительными. К концу 1941 года они держали под контролем почти всю континентальную Европу. Конечно, неплохо воевали, демонстрируя дисциплину, умение, а иногда и способность к самопожертвованию. И конечно, их промышленность функционировала просто здорово: скорость, с которой они могли восстановить разбомбленный завод, производила сильное впечатление. А у «правильных» людей (со светлыми волосами и голубыми глазами) присутствовало сильное чувство единения с Отечеством. Я предполагаю, что своими вопросами ты заставляешь меня осознать, что хотя нацистская Германия и была ужасна с точки зрения морали, но могут найтись места, где жить еще хуже!

Робин. Не морально хуже, просто хуже с точки зрения выживания. Я имею в виду, что если закон и порядок полностью разрушены, если везде неистовствуют вооруженные банды, если нет снабжения продовольствием, водой, лекарствами, электричеством или чем-то еще... тогда все испытывают лишения и никто не может хоть как-то улучшить свою долю.

Джон. Да, это очевидно, не правда ли? Я думаю, что сценарий «Полного Хаоса» не пришел мне в голову, потому что я склонялся к размышлениям о европейской истории, а в ней дела обычно не принимали настолько плохой оборот. Я полагаю, что подобие описанного тобой хаоса происходило в отдельных частях Германии во время Тридцатилетней войны, в отдельных частях Англии во время Гражданской войны, в отдельных частях Франции во времена Великого террора... В отдельных частях любой страны, где идет война, как в бывшей Югославии...

Робин. И еще, может быть, в первые годы Веймарской республики, когда люди возили свои сбережения в тележках, потому что гиперинфляция вздувала цены буквально в течение часа. Но такое всегда где-нибудь происходит. Пока мы разговариваем, в Могадишо, столице Сомали, творится подобный хаос, и я только что видел в телевизионных новостях репортаж, показывающий, что армия настолько утратила способность поддерживать какое-то подобие порядка и дисциплины, что мелкие банды солдат разъезжают на боевых машинах по столице и стреляют во что им заблагорассудится, особенно в штатских, у которых есть хоть

105

что-то ценное. Восьмилетнюю девочку застрелили, потому что она несла сумку риса.

Джон. Да, я согласен. Некоторые виды затянувшегося хаоса даже хуже, чем организованное зло. Но для тебя это было очевидно, правда? Благодаря твоей работе с семьями?

Робин. Да, из-за этого я почти инстинктивно рассуждаю в такой манере. Я, кажется, уже упоминал ранее, семьи можно рассматривать как функционирующие, грубо говоря, на трех разных уровнях. Они подробно описаны в тех исследованиях, о которых мы уже беседовали, да и в своей работе, связанной с семейной терапией, я пришел к очень похожим заключениям. Эти уровни соответствуют различным этапам развития, которые проходит ребенок по мере взросления. На нижнем уровне — уровне душевного здоровья, характерном для наиболее нездоровых семей, — очень неопределенные, туманные, перетекающие границы личностей, и в любой момент никто толком не знает, где они или кто они. Далее, чуть лучше, но все еще на нижнем уровне, присутствуют какие-то порядок и структура, члены семьи осознают себя, но все это достигается ценой введения очень жестко закрепленных границ и очень прочно зафиксированных и ограниченных индивидуальностей. Такие индивидуальные роли «защищены» эмоциональной удаленностью, жесткой иерархией и ревностным, насильственным, карательным стилем управления. Если бы мы классифицировали общества по семейной шкале, то нацистская Германия соответствовала бы этому авторитарному уровню, для которого, кстати, также весьма характерен поиск козлов отпущения.

Джон. А если мы поднимемся выше авторитарного уровня?Робин. Тогда мы начнем забираться в более здоровые серединные области, где люди обладают достаточными взаимными вниманием и уважением к чужой личности и способностью чуть более гибко обращаться со своими границами. А на более высоких уровнях средней части, как ты помнишь, родители легко

подменяют друг друга, прислушиваются к детям и советуются с ними и вообще «расслабляются» и поддерживают очень открытые эмоциональные взаимоотношения, так как чувствуют себя в безопасности и не нуждаются в жестких границах. Это значит, что люди более терпимы к чужой отделенности и непохожести. То есть верхние уровни душевного здоровья больше соответствуют хорошо работающей демократии.

Джон. Ты считаешь эти три уровня душевного здоровья семьи примерно соответствующими хаотическому обществу, тоталитарному обществу и демократическому обществу?

Робин. Да, думаю, что они довольно похожи. Конечно, на авторитарном уровне власть может нести злое начало, как при фашистской диктатуре, или быть относительно милостивой — и разница может оказаться огромной. И конечно, не следует забывать, что высокий уровень душевного здоровья может преобладать в обществе, которое мы могли бы назвать «примитивным». Но в основном в более высокоразвитых обществах более богатый выбор, ответственность и свобода, предоставляемые личности, благоприятствуют душевному здоровью. И в то же

106

время, когда демократическое общество использует свои секретные службы наподобие «Большого Брата», мы, без сомнения, можем считать, что это соответствует поведению в наиболее нездоровых обществах.

Джон. Означает ли все это, что форма правления должна соответствовать степени развития управляемых людей?

Робин. Конечно.Джон. То есть демократия не обязательно является наилучшей формой

правления для всех?Робин. Нет. Некоторые общества вначале могут нуждаться в переходной

фазе.Джон. Боюсь, что некоторые люди могут счесть это слегка шокирующим.Робин. Вернемся на минуту к семейной аналогии: если я имею дело с

хаотической семьей, то в первую очередь им может понадобиться привнесение некоего порядка, чтобы уменьшить уровень обычно ощущаемого ими беспокойства. А ведь невозможно установить порядок в такой семье, переводя ее на более демократические рельсы! Так что необходимо поднять авторитет кого-то, кто кажется способным установить и поддерживать этот порядок. Но если иметь дело с достаточно устойчивой семьей, то можно попытаться добавить им свободы, поощряя более демократичные методы функционирования, потому что необходимый порядок у них уже установлен.

Джон. Я вспоминаю рассказы недавних лет о русских перебежчиках в США, которые вдруг обнаруживали, что просто не могут справляться со всей этой свободой, — и им приходилось возвращаться в Россию.

Робин. А вспомни, как трудно людям, выходящим из тюрьмы, приспосабливаться к жизни в обществе и как они нуждаются в переходном периоде, чтобы привыкнуть к независимости, — а ведь это люди, худо-бедно жившие в обществе до заключения.

Джон. То есть развитие необходимых условий для демократии может потребовать времени...

Робин. Да, и об этом часто забывают, потому что люди чаще всего рассуждают на политические и социальные темы в абсолютных терминах, как будто можно решить, что делать, и сразу это сделать; тогда как мы всегда имеем дело с развивающимся процессом, который может протекать довольно медленно, как и взросление человека. Вспомни, сколько веков понадобилось, чтобы развилось то, что мы сейчас называем западной демократией.

Джон. Я был поражен этим, когда проходил конституционное право в Кембридже. Первый английский парламент был создан в 1265 году; а молодые женщины получили, наконец, избирательное право только в 1928-м. Так что Великобритании понадобилось шестьсот шестьдесят три года, чтобы добраться до полного избирательного права для женщин.

Робин. Интересно вспомнить о том, как быстро происходило развитие в черной Африке. Европейцы завещали им демократические завоевания после своего

107

ухода. В процессе движения за независимость Африки большинство государств очень скоро превратились в однопартийные. Но за последние два года около семнадцати африканских государств перешли к многопартийной демократии. Так что на это требуется время, но необязательно так много.

Джон. Это, наверно, объясняет, почему свергающие тиранов революции так часто сами превращаются в тирании. Если население просто не привыкло к более демократическим методам правления, то свержение авторитарного правителя может создать вакуум, который заполняет другой диктатор. Таким образом, мы получаем Робеспьера, наследующего Бурбонам, Ленина, наследующего Романовым, и Кромвеля после Карла I.

Робин. Да. Если пытаться перейти к более открытой и демократической системе слишком быстро, то в результате можно получить нечто еще более авторитарное, чем прежде.

Джон. То есть до того, как люди могут перейти от авторитарной формы правления к более демократичной, они нуждаются в периоде относительной стабильности, во время которого могут развиться начатки демократических отношений и привычек?

Робин. Конечно. Даже в меньшем масштабе — на уровне организаций, с которыми я работал, мне всегда казалось интересным, что нельзя совершить переход к демократии полностью демократическим путем. Кажется, необходимо что-то наподобие периода мягкой диктатуры под управлением человека, верящего в демократию и способного применить власть в нужный момент. А это, я думаю, и есть именно то, что делают все хорошие родители, чтобы помочь детям вырасти.

Джон. Нас учили, что парламентская традиция в Англии начинает развиваться при Елизавете и Джеймсе I, замирает при Карле I и Кромвеле и затем возрождается во время относительно спокойного двадцатипятилетнего правления Карла II, так что ко времени Славной Революции 1688 года мы уже имели некое подобие демократической системы. Хотя бы в том смысле, что королю приходилось править через своих министров, которые, хоть их и не избирали, в любом случае нуждались в согласии и поддержке со стороны парламента.

Робин. Да, но мы не должны делать ошибки, полагая, что общество, достигнув некоторого уровня душевного здоровья, затем просто придерживается его. Как уровень здоровья личности может слегка понижаться и повышаться в зависимости от благоприятных или неблагоприятных обстоятельств, так же может происходить и на уровне общества.

Джон. Ты хочешь сказать, что нужный для него стиль правления тоже будет меняться?

Робин. Конечно. Очевидным примером является война. Никто не спорит, что правительству тогда должно быть передано больше власти, потому что решения должны приниматься быстрее, планы должны храниться в секрете и должно произойти перераспределение в пользу стратегических приоритетов. Мы знаем, что должны пожертвовать частью свободы и прав личности в уплату за единство и согласованность действий.

Джон. Да. Не годится давать врагу возможность воспользоваться нашими колебаниями или позволять каждому решать голосованием, атаковать ли пулеметное гнездо. В условиях войны от некоторой части «здорового» поведения необходимо отказаться.

Робин. Да. По крайней мере, от того, что я описывал как исключительно здоровое поведение. Вот почему диктатуры демонстрируют печально известную эффективность в начале войны. Первые несколько ходов достаточно очевидны:

108

развивается огромная скорость и эффективность, потому что каждый занят своим делом и никто не спорит. Но конечно, чем дольше продолжается война, тем менее эффективным и более безумным становится руководство, так как оно отрезало себя от обратной связи, необходимой для адекватной реакции на происходящее. И мы видим отказ Гитлера признать провал русской кампании, несмотря на все факты, указывающие на ее обреченность, начиная со Сталинграда.

Джон. То есть стоит цепляться за остатки здоровья...Робин. Да, даже в военное время стремление оставаться по возможности

демократическим — оставаться открытым для поступающей информации и прислушиваться к критике официальной политики — себя окупает.

Джон. А как только война закончится, можно отказаться от авторитарных фигур, бывших столь полезными, и призвать людей с темпераментом, более подходящим для демократического правления. Как в 1945 году: уходит Черчилль, приходит Этли.

Робин. Совершенно верно. И общества всегда будут испытывать колебания от уверенности к беспокойству и обратно, а правительства должны чутко на это реагировать. Например, я думаю, что госпожа Тэтчер была избрана, потому что многим людям нравился ее авторитарный стиль. Было общее ощущение, что Британия разваливается, отстает экономически, потому что профсоюзы набрали слишком много силы, а государственная система социального обеспечения и национализированная промышленность ускользали из-под контроля.

Джон. То же самое произошло в Америке, где электорат выбрал ультраконсервативного Рональда Рейгана взамен Джимми Картера, который действовал всем на нервы, особенно когда утверждал, что подвергся нападению кролика, когда плавал в своем каноэ.

Робин. В то время происходило нечто обворожительное. Профессиональные журналисты были с самого начала ошарашены невежеством Рейгана и отсутствием у него способности быстро схватывать суть, которые он демонстрировал на пресс-конференциях. Но они обнаружили, что упоминание этих недостатков вызывало резкое неудовольствие у читателей. Их называли непатриотичными! Средние американцы не желали слышать ничего, что могло бы поколебать их доверие к Рейгану, потому что в то время доверие к президентам слишком часто бывало обмануто — при Никсоне, при Форде и, наконец, в ходе операции с заложниками при Картере.

Джон. Поэтому Рейган мог преподносить себя носителем семейных ценностей, несмотря на разрыв со всеми своими детьми; и он призывал к возврату к традиционной морали, хотя более двухсот его назначенцев фактически обвинялись в мошенничестве.

Робин. Но они называли его «Великим Коммуникатором», и он был великолепен, исполняя роль лидера, призывавшего к сплочению людей, к согласию, взывая к общим интересам и ценностям, даже несмотря на то, что так многое из того, что он говорил, было безнадежно неверным.

Джон. Потому что это было время, когда допускалось мало разногласий или сомнений в ценностях. Тогда как при расцвете экономики развитых стран в шестидесятые общество могло себе позволить терпимость по отношению ко всем инакомыслящим общественным движениям, пустившим в то время буйные побеги, подвергавшим сомнению авторитеты и традиции, потому что в глубине присутствовало чувство уверенности.

Робин. Совсем как в семьях. Когда они чувствуют себя сильными, то могут позволить много свободы, инакомыслия и несогласия; но при возникновении

109

угрозы или при ослаблении родителей они демонстрируют гораздо более жесткую структуру.

Джон. Итак, хотя демократия может пока и не быть наиболее подходящей формой правления для каждого общества, мы тем не менее предполагаем, что она является наиболее желательной системой просто потому, что именно так функционируют более здоровые семьи. Продолжим изучение. Почему это наилучшая система для людей,

которые в ней живут?Робин. Ты помнишь, как Изабелл Мендес обнаружила, что больничная

система работала плохо, потому что функции Супер-Эго проецировались наверх, на старших сестер и сестер, которых считали суровыми и строгими, а Ид, или эмоциональные функции, проецировались вниз, на младших сестер, которых считали ребячливыми, безответственными и ненадежными? Так вот, совершенно те же принципы применимы и для большего масштаба. При авторитарном руководстве контроль, ответственность и доверие проецируются наверх, на лидеров. Поэтому, если ты хочешь заставить людей утратить остроумие и самоуважение, чтобы они чувствовали себя легковерными и зависимыми, тебе надо организовать что-то наподобие факельного шествия в Нюрнберге.

Джон. Лидер в свете прожекторов в окружении всех символов власти и огромные людские массы, смотрящие на него снизу.

Робин. Вот почему все тоталитарные лидеры так поступают — фашисты ли, коммунисты ли. Гитлер, Муссолини, Сталин, Чаушеску, Саддам Хусейн... Целью является именно подталкивание к отщеплению и проецированию каких-то из «основных ингредиентов» личности. Поэтому люди все больше ощущают себя беспомощными, зависимыми детьми и желают передавать все больше и больше власти правителю или правящей группе. И вот что плохо... чем больше людей, тем сильнее проявляется эта тенденция!

Джон. То есть диктатор умышленно отбирает у людей способность рассуждать и уверенность в себе.

Робин. Как будто они теряют свой разум, свое сознание, свои ценности и свое чувство ответственности — как будто они преподносят их лидеру, не осознавая этого и не обязательно под принуждением. Из-за этого проекционного процесса они превращаются в зомби.

Джон. Но ведь необязательно быть тоталитарным лидером, чтобы воспользоваться этим.

Робин. Конечно нет! Если правитель достаточно умно обставляет свои появления на публике, он может надеяться на то, что эти отщепление и проецирование будут происходить сами собой, заставляя людей передавать ему все больше власти. И так же, как компетентность и ответственность проецируются наверх, так и качества, неприемлемые для правителя, проецируются вниз, на людей, находящихся в основании пирамиды.

Джон. Это должно создавать или усугублять расслоение общества и пробуждать неприязнь и даже ненависть к беднякам или меньшинствам. В крайних проявлениях — преследования.

Робин. Именно. Все это части одного и того же психологического процесса.

110

Джон. Я думаю, что подобие такого разделения общества в довольно разрушительных проявлениях поощрялось в США и Британии на протяжении последних десяти лет. Не знаю, пользовались ли Рейган и Тэтчер этим механизмом — пусть даже не осознавая этого. Они оба жестко контролировали свои контакты с прессой; и госпоже Тэтчер сходили с рук гораздо более авторитарные поступки, чем другим премьер-министрам. И оба они поддерживали жестокосердное и даже карательное отношение к людям, находящимся в основании пирамиды.

Робин. По крайней мере, они оба говорили так, как будто не испытывали никакого сочувствия к людям, обладающим минимумом средств — словно люди сами были в этом виноваты и не заслуживали поддержки.

Джон. Мне кажется, это было время, когда так называемые «низшие слои» оказались сильно отделены от остального общества.

Робин. ...Тем не менее я считаю, что этот процесс отщепления на Западе минимизирован, потому что при демократии расстояние между ведущим и ведомыми разумно мало. Можно видеть политиков по телевизору, слушать их по радио — не только в идеальных условиях, когда они могут повернуться наиболее привлекательной стороной, но с бородавками и всем прочим, атакуемых в ходе публичных дебатов, когда все их недостатки выставлены напоказ. А газеты рисуют еще более нелестную картину, набрасываясь на скандальные сведения, постоянно высвечивая любую слабость, особенно в карикатурах! И еще ведь происходит много личных контактов с большим количеством народа.

Джон. Это можно сказать и о Горбачеве, когда он пытался сдвинуть Советский Союз в сторону более демократической модели. Вместо этих таинственных фигур, принимающих приветствия на первомайской демонстрации, мы видели его пожимающим руки, спорящим в парламенте или даже прогуливающимся, несмотря на риск.

Робин. Я думаю, что Горбачев являет собой поразительный пример лидера, не понявшего невозможности прямого перехода от авторитарного режима к демократии. Поэтому он пытался слишком ускорить передачу власти народу. Тем не менее в принципе я верю, что чем больше правительство передает ответственности и полномочий для принятия решений — то, что европейские политики сейчас называют «дополнительностью»,— тем более ответственным и компетентным становится население.

Джон. То есть демократия помогает нам взрослеть.Робин. Да, но она хороша не только этим действием на каждую личность.

Само общество функционирует лучше всего, когда наивозможно большему числу его членов предоставлена максимальная автономность — возможность вести себя независимо и вносить свой вклад в общую организацию.

Джон. Ты хочешь сказать, что в этом случае оно наиболее эффективно?Робин. Да. Так что отдельные личности получают от него больше и по этой

причине тоже.Джон. Мы опять вернулись к принципу использования интеллекта системы в

целом.

111

Робин. Именно. Поэтому общество, в котором бедных людей или подрастающее поколение рассматривают как неразумных детей, а власть принадлежит богатым и взрослым, вряд ли будет эффективным.

Джон. В конце концов, коммунистическая система развалилась потому, что они пытались управлять всем в соответствии с неким централизованным планом, выдуманным несколькими высшими партийными функционерами. Но никакая малая группа не способна учесть все невообразимо сложные взаимосвязи в обществе, состоящем из миллионов людей.

Робин. В то время как капиталистическая система со своей рыночной экономикой устанавливает правила, при которых каждый поощряется применять свой разум в своей локальной области, потому что это в его или ее интересах. Людям приходится действовать разумно, если они хотят выжить. То есть речь идет о том же принципе, который мы обнаружили в наиболее преуспевающих и здоровых структурах: наиболее эффективным устройством является то, которое обеспечивает некий порядок, некий набор наиболее общих основных правил, в рамках которых каждая отдельная личность может использовать свой интеллект настолько полно, насколько это возможно.

Джон. При условии, что эти наиболее общие основные правила учитывают общественные соображения?

Робин. Да.Джон. Но тогда, мне кажется, возникают две абсолютно непреодолимые

проблемы.Робин. И первая — это...Джон. ...то, что мы говорим об обществе, а управляющие им люди — это

политики.Робин. И что?Джон. Ну, разве не правда то, что

каждый, кто находится на вершине, стремится к власти? А люди, проведшие всю свою сознательную жизнь в борьбе за власть, меньше всего хотели бы ею делиться? Их основным качеством является стремление управлять другими людьми. Я имею в виду, что госпожа Тэтчер стала премьер-министром, провозглашая свою веру в идеалы свободы, но как только дошло до дела, она просто не могла позволить людям неприемлемые для нее вещи. Ни один политик не желает, чтобы люди пошли что-либо улучшать, применяя принципы, не прописанные в партийном манифесте. Я помню нескольких своих знакомых лейбористов — очень приличных людей, которые в начале семидесятых говорили мне, что результаты экзаменов в общеобразовательной школе, которую они контролировали, были настолько плохи, что им пришлось замять их, иначе могло возникнуть давление в направлении смены системы. Что приводит нас к другой стороне жажды управлять: никто не любит критику, и подавляющее большинство политиков используют все имеющееся у них влияние для ее подавления. Вспомни, как Гарольд Вильсон, а вскоре после него госпожа Тэтчер, ссорились с Би-би-си. Наверняка политики будут последними людьми, кто согласился бы отдать свою с

112

таким трудом доставшуюся власть, исходя из веры в интеллект системы в целом.Робин. Неудивительно, что люди, желающие власти ради самой власти, не

переносят критики. Видишь ли, беда в том, что политика, как и моя профессия, привлекает многих людей, имеющих серьезные собственные проблемы, но не желающих признать этот болезненный факт и попытаться измениться.

Джон. Но не только в мире политики люди, обладающие властью, не хотят уступать свое право управлять... На верхушке бюрократических структур, в лоббистских группах, в бизнесе, в профсоюзах, в профессиональных ассоциациях и так далее можно, в общем, найти людей подобного типа — тех, кто чувствует себя обязанными брать на себя ответственность за все, потому что они не могут доверить никому другому ни принятие решений, ни их выполнение. Вдобавок есть все эти фундаменталисты — будь то христиане, исламисты, иудеи, индуисты, протестанты или адвентисты Седьмого дня, — пытающиеся навязать свою систему ценностей или законодательно, или — при необходимости — насильно. А затем есть еще довольно большая группа людей, называющих себя Родителями, которые почти без исключения пытаются продолжать контролировать своих детей много десятилетий после того, как это перестало быть необходимым. Кто-то сказал: «Первые двадцать лет жизни сына мать помогает ему вырасти, а потом сын весь остаток ее жизни пытается убедить ее в том, что он уже вырос». Я мог бы продолжать...

Робин. Не трудись. Видишь ли, у всех этих людей есть одно общее: они не хотят меняться. Поэтому им гораздо удобнее пытаться изменить всех остальных по правилу, что не в ногу идет вся рота. Вот почему они так заняты контролированием других — потому что не могут контролировать самих себя.

Джон. Ты хочешь сказать, что если бы они просто встали посреди других людей, не пытаясь их контролировать, то начали бы испытывать чувства, с которыми не смогли бы справляться, так как они слишком неприятны для них?

Робин. Именно.Джон. Вот почему все, кажется, стремятся контролировать всех остальных,

особенно политики?Робин. Не все, только менее здоровые люди. Здоровые люди больше

интересуются контролем над собой.Джон. Ну, если так обстоят дела... каковы же шансы на продвижение к более

здоровому обществу, где мы могли бы использовать интеллект всей системы в целом?

Робин. Я думаю, что это уже происходит, медленно, но верно. Настолько постепенно, что мы не осознаем этого, пока не оглянемся, — похоже на наблюдение за ростом травы. За время моей жизни произошли громадные перемены, такие, как установление равенства прав и возможностей участия в общественной жизни для женщин, осознание глобальных проблем: взаимосвязанности человеческой жизни во всем мире, последствий загрязнения окружающей среды и нарушения природного равновесия... И это только малая их часть.

Джон. Я знаю, что в этом есть своя правда, но в то же время чувствую, что основная надежда на укоренение здорового способа мышления в головах людей, принимающих политические решения, связана с миром бизнеса. Потому что бизнесмены не очень-то забивают себе голову идеологией — они более прагматичны. Им нравятся вещи, которые работают. И если достаточная часть из них убедится, что здоровые способы функционирования приносят успех в бизнесе, то...

113

Робин. ...Я согласен, что они смогут привнести те же идеи в масштабе всего общества.

Джон. Я не вижу, как по-другому это может произойти, разве что все прочитают эту книгу и начнут поступать точно так, как мы говорим, и перестанут пытаться контролировать всех остальных, и мы сможем жить припеваючи. С правительством либеральных демократов, разумеется.

Робин. Разумеется, при условии, что они будут делать так, как я скажу. Так ты говорил... что имеются две непреодолимые проблемы на пути к обществу, в котором каждый мог бы использовать свой разум настолько полно, насколько это возможно. Какая же вторая?

Джон. Мы согласились, что они могут делать это, только находясь в рамках нескольких основных правил. А в современном обществе ты никогда не добьешься от людей согласия по поводу этих правил, когда фундаменталисты заявляют, что демократия подразумевает атеизм, апологеты политкорректности требуют называть девочек «будущими женщинами», а президенты Буш и Саддам утверждают, что каждый из них победил в одной и той же войне.

Робин. Но нам и не нужно добиваться от них согласия. В этом прелесть сочинения книги. Нам всего-то нужно посмотреть, придем ли мы к согласию между собой.

Джон. Даже если и так... знаю, что мои предубеждения обязательно вмешаются. Я имею в виду, если ты начнешь предполагать, что Британии не помешало бы немного швейцарской сердечности, или более латинское отношение к коррупции, или больше шведского умения радоваться жизни, или даже, что нам стоит попытаться научиться у французов, как считать себя центром Вселенной... Я должен сказать, что моя способность судить может затуманиться красной пеленой шовинизма (что интересно, слово французского происхождения).

Робин. Я хотел предложить для рассмотрения другие общества. Это может помочь нам определить, какие ценности ставятся нами выше всего и потому должны быть включены в основные правила... Так что, быть может, нам будет легче начать с более незнакомого общества, для которого наши предубеждения не будут срабатывать автоматически.

Джон. Ладно. Начнем опять с худшего конца. Расскажи мне о плохом обществе, с которым я не знаком.

Робин. Одно такое сразу всплывает в памяти, чьи ценности стали настолько плохими, насколько ты можешь это выдержать. Это африканское племя Ик, которое изучал антрополог Колин Тернбулл, проведший среди них некоторое время и попробовавший их жизни. Они живут в гористом северо-восточном районе Уганды, на границе с Кенией и Суданом.

Джон. Кажется, Питер Брук поставил пьесу о них?Робин. Поставил. Как и Тернбулл, Брук чувствовал, что происшедшее с

племенем Ик несет в себе важный урок для всех нас.Джон. То есть предположительно их ценности не были изначально

«плохими»?Робин. О, нет. Изначально они были кочевым племенем охотников-

собирателей, свободно бродивших в поисках пищи по обширному району, теперь разделенному между тремя упомянутыми мной государствами. В те дни мужчины были главными охотниками, но женщины и дети тоже принимали в этом участие, загоняя дичь на охотников, которые с помощью сетей и оружия ловили и убивали животных. Женщины также занимались сбором съедобных растений. Это были благородные, любящие, честные и способные к состраданию люди, как и все люди,

114

ведущие подобный образ жизни.Джон. Что же изменилось?Робин. Когда африканские колонии стали независимыми государствами и

для них приобрели важность границы, а большие районы были объявлены заповедниками, это племя не могло продолжать свою кочевую жизнь. Так что в конце концов люди племени Ик оказались заточенными в бесплодной горной местности, где трудно было раздобывать не только пищу, но даже и воду. Их образ жизни полностью изменился, а у них не было никаких навыков, которые помогли бы приспособиться к переменам. Условия жизни племени становились все более невыносимыми, начался голод. Очевидно, что в таких экстремальных обстоятельствах стала изменяться структура общества, причем во все более и более отрицательную сторону. Это приняло трагический оттенок. Например, в случае удачной охоты или находки другого источника пищи у людей не возникало никакого побуждения ее разделить. Любое подобное богатство пряталось от других, потому что если бы о нем стало известно, то им пришлось бы делиться. Поэтому удачливые добытчики наедались до отвала, а остатки относили на продажу к полицейскому посту.

Джон. А как насчет того, чтобы поделиться с семьей?Робин. Даже это считалось величайшей глупостью.Джон. Боже мой! Тогда этот отказ делиться пищей означал утрату

способности к взаимопомощи в других ситуациях...Робин. Боюсь, что так. И по мере того, как они становились все более

эгоистичными и себялюбивыми, переживания за других и желание о них заботиться окончательно угасли.

Джон. Они все еще заботились о своих детях?Робин. Не очень. Как только мать переставала кормить ребенка грудью,

родители проявляли мало интереса к своему потомству. По достижении трехлетнего возраста детей выбрасывали из дома, чтобы они сами заботились о себе.

Джон. Их даже не пускали в дом?Робин. Нет. Если шел дождь, им могли позволить посидеть в дверях

родительского дома, но и только. Детям приходилось строить убежища самостоятельно.

Джон. Оказались ли дети способными к сотрудничеству между собой?Робин. Они сбивались в группы разных возрастов для защиты от других

групп детей, потому что в одиночку у них было мало шансов выжить. Почти как соперничающие банды в больших городах. Много насилия, а дружбы коротки, потому что бывшие друзья выступают друг против друга.

Джон. А старики?Робин. С ними обращались даже еще суровее, чем с детьми. Они оказались

наименее способными добывать пищу, так что им приходилось голодать. И в то время, как старики фактически умирали, другие хватали их пожитки и одежду, и даже еду изо рта.

Джон. То есть они утратили любое подобие человеческих чувств?Робин. Да, почти все. Видишь ли, их жизнь была настолько ужасна, в ней

было столько горестей и так мало радостей, что они научились практически полностью подавлять в себе способность испытывать чувства.

Джон. Я помню, как в «Семье» ты подчеркивал, что нельзя подавить одну эмоцию, не рискуя при этом подавить и все остальные.

Робин. Верно. Тернбулл говорил, что у людей племени Ик трудно было

115

обнаружить вообще какие-либо эмоции. Он называл их «нелюбящие люди» и говорил, что они вели себя так, словно им было важно не любить кого-либо. Только это и защищало их от боли и горя, которые иначе могли бы их терзать. Это настолько необычно, что я хочу дословно зачитать тебе, что пишет Тернбулл: «Я видел мало того, что хотя бы с натяжкой мог назвать привязанностью. Я видел вещи, от которых мне хотелось плакать... Но никогда не видел никого из людей племени Ик близким к слезам или горю — только детские слезы от гнева, злости и ненависти». И дальше: «Я не обнаружил таких признаков семейной жизни, какие встречаются почти везде в остальном мире. Я не встречал проявлений любви с ее готовностью к самопожертвованию, любви, осознающей и принимающей тот факт, что мы не полны сами по себе, но нуждаемся в объединении с другими».

Джон. Люди племени Ик обращались с Тернбуллом так же, как друг с другом?

Робин. Еще как. Неудивительно, что жизнь среди них показалась ему весьма тягостной. Большую часть времени им нравилось дразнить его, не позволяя получить нужные сведения. Они разговаривали на другом языке, чтобы исключить его из общения. Даже когда он просидел три дня с группой людей племени Ик у водопоя, там царило молчание. Они просто показывали ему, каково чувствовать себя одним из них: в полной изоляции, каждый сам по себе.

Джон. То есть он на самом деле чувствовал себя так, как они?Робин. Более того. Тернбулл честно рассказывает, что с течением времени

он стал с тревогой замечать, что его поведение начинает уподобляться поведению людей племени Ик, просто с целью защиты. Все чаще и чаще он обнаруживал у себя хронически плохое настроение, стремление к изоляции и молчанию и даже — веришь или нет — удовольствие, когда он выгонял всех и садился за еду в одиночестве.

Джон. Он отождествил себя с ними.Робин. Да. Я думаю, что было бы невозможно этому сопротивляться.Джон. Я заметил упоминание слова «удовольствие». Но это было

удовольствие, которое получаешь, когда заставляешь других чувствовать себя хуже, чем чувствуешь себя сам.

Робин. Да. Это следующий аспект. Казалось, что люди племени Ик получают самое большое из немногих своих удовольствий, наблюдая, когда другим плохо. Например, если кто-то падал и не мог от слабости подняться, то подвергался насмешкам и унижениям. Старых людей, которые могли только ползать, пинали в качестве развлечения.

Джон. Вот это веселье...Робин. Помолчи. Тернбулл пишет, что однажды племя пыталось довести его

до смерти, просто для развлечения. Но что хуже всего, они могли наблюдать за ребенком, подползающим к огню, не останавливая его и даже не пытаясь предупредить, а с нетерпением ожидая момента, когда он коснется пламени. Затем они взрывались хохотом, когда он обжигался.

Джон. Я могу понять, как развивается бессердечие. Это можно видеть в каждодневной жизни: чем больший стресс испытывают люди, тем менее они способны заботиться о чувствах других. Но я не могу понять эту беспримерную жестокость, о которой ты только что рассказал. В чем тут дело?

Робин. Требуется огромная сила характера, то есть высокий уровень душевного здоровья, чтобы быть способным самому переносить напасти, когда другие находятся в более благоприятных обстоятельствах, и не желать им таких же страданий. Иными словами, существует естественная склонность уменьшать

116

собственную боль путем распространения ее вокруг себя, и чем хуже тебе, тем более злобно ты относишься к другим. Это срабатывает лучше всего, если у тебя есть возможность заставить других чувствовать гораздо более сильную боль, чем испытываешь ты, так что в сравнении с ними ты можешь чувствовать себя счастливчиком, а этого проще всего добиться по отношению к детям, старикам и вообще слабым и уязвимым людям.

Джон. То есть причина быть жестоким заключается в желании чувствовать себя лучше?

Робин. Да, это крайняя степень проявления весьма широко распространенного в нашем обществе правила: «Каждый сам за себя». Жестокость ничем, за исключением степени выражения, не отличается от «свободного предпринимательства», доведенного до его логического предела, когда имеющие работу с довольством смотрят на оставшихся безработными, вместо того чтобы поделиться своими рабочими местами, согласившись на меньшие деньги.

Джон. Я думаю, можно сказать, что поведение людей племени Ик имело смысл с эволюционной точки зрения, учитывая их обстоятельства.

Робин. Тернбулл тоже пришел к такому выводу. Наиболее важным для продолжения жизни племени было выживание здоровых взрослых. Они были теми, кто мог лучше приспособиться, а позже они всегда смогли бы завести больше детей.

Джон. Теперь расскажи мне об обществе, находящемся на противоположном конце спектра душевного здоровья.

Робин. Ну что ж, давай поговорим о людях Ладакх. Мы недавно побывали там, так что получили впечатления из первых рук.

Джон. Да. Если кто не знает, это на севере Индии, но по культуре относится к тибетскому буддизму. Это, пожалуй, единственное место, где существует такая культура, с тех пор как китайцы стали систематически уничтожать культуру внутри самого Тибета — довольно эффективным способом, убив полтора миллиона тибетцев и расселив там китайцев, чтобы превзойти числом местное население.

Робин. Да, и люди Ладакх тоже подвергались такой угрозе, так что правительство Индии закрыло этот район для иностранцев, чтобы защитить их старый жизненный уклад от внешнего влияния, пока ограничения не были сняты в середине семидесятых. В это время туда стала приезжать исследовательница Елена Норберг-Ходж. Она писала, что тамошние люди были самыми счастливыми и удовлетворенными из всех, кого ей доводилось где-либо встречать, и что в мире, возможно, нет места, сравнимого с этим. Другим посетителям представала та же картина: удивительно открытые, радостные, честные люди, улыбающиеся, дружелюбные, готовые помочь, которые, казалось, радовались жизни и обладали секретом прекрасно ладить друг с другом. Было так много смеха и радости жизни, идущих от глубокого чувства мира и удовлетворения.

Джон. Что ж, в 1990 году на нас обоих произвело очень сильное впечатление это чувство равенства и взаимного уважения.

Робин. Несмотря на то, что у них существует четкая иерархия и аристократия, признаваемая всеми.

Джон. Да, но нет ощущения деления на классы, не правда ли?Робин. Это правда. Каждый может спокойно высказаться и его с уважением

выслушают. Ясно, что люди Ладакх уважают друг друга за то, кем они являются, а не за пост или богатство.

Джон. Я помню, как проходил мимо крошечной хижины, и мне сказали, что это тюрьма. Там было только-только места для четверых человек, собравшихся

117

сыграть в карты. Наши хозяева объяснили, что большую часть времени тюрьма пустует, потому что преступления совершаются очень редко, а насильственных преступлений практически не существует. По-настоящему тюрьма использовалась только для того, чтобы приютить на ночь кого-нибудь, перепившего чанга, чтобы он мог протрезветь. Итак, как ты думаешь, почему у людей Ладакх все так здорово получается?

Робин. Те, кто тщательно их изучали, кажется, согласились, что главной причиной является достигнутое ими равновесие между личной независимостью и чувством ответственности перед обществом. Один эксперт сказал, что люди Ладакх близко подошли к «сельской утопии», к которой стремился Ганди.

Джон. Но что поражает, так это их склонность к сотрудничеству, а не к соперничеству.

Робин. За исключением игры в поло, где сметаются все барьеры! Так что они могут соперничать, но их основные ценности больше ориентированы на взаимопомощь и поддержание хороших отношений. Поэтому все споры легко улаживаются.

Джон. Какова, по-твоему, отправная точка этого стремления к сотрудничеству?

Робин. У людей Ладакх восточная система ценностей, находящаяся под сильным влиянием буддизма. Поэтому они действуют исходя из принципа всеобщей взаимосвязи — что все и каждый влияют друг на друга и что эти связи по сути своей гармоничны, если люди остаются открытыми и честными по отношению друг к другу. Я хочу процитировать в связи с этим Норберг-Ходж. Она говорит, что «никогда не встречала людей, казавшихся настолько здоровыми и эмоционально защищенными, как люди Ладакх...», и считает, что «наиболее важным фактором является ощущение себя частью чего-то гораздо большего, неразрывной связи со всем, что тебя окружает».

Джон. Тогда как наше западное восприятие мира подчеркивает отделенность всех от всего. Поэтому мы чувствуем себя изолированными. Мы ощущаем себя обособленными от других и от природы.

Робин. И все же мы не чувствуем себя удобно и уверенно благодаря этой обособленности. Мы часто чувствуем отрезанность, одиночество и отчужденность. Напротив, Норберг-Ходж утверждает, что «люди Ладакх менее эмоционально зависимы, чем мы в нашем индустриальном мире. Они знают любовь и дружбу, но эти чувства не такие напряженные и связывающие, не подразумевающие собственничества одного человека над другим». Она считает, что причина в том, что они живут в здоровом обществе, которое «поощряет близкие социальные связи и независимость, обеспечивая каждого индивидуума безусловной эмоциональной поддержкой». И что «в этой атмосфере заботы личность чувствует себя достаточно защищенной, для того чтобы быть раскрепощенной и независимой».

Джон. Еще одна их черта кажется весьма ободряющей. Несмотря на всю свою бодрость, дружелюбие и радость жизни, они кажутся совершенно обычными.

Робин. Это так. Джон Крук, проводник нашей маленькой группы, много раз бывавший у людей Ладакх и разделяющий их позитивное отношение, обнаружил, что у них тоже бывают свои стрессы и напряжения и что иногда союзы между ними распадаются. Просто они справляются с этим лучше нас. Он также говорил, что хотя в деревнях наблюдается высокий уровень взаимопомощи и поддержки, все конфликты разрешаются миром, присутствует теплое дружелюбие и замечательная способность переносить трудности, за все это приходилось расплачиваться. Например, он полагал, что такая готовность к приятному обхождению могла

118

скрывать глубинную напряженность, так что их реакция не всегда казалась искренней. А перспектива оказаться неспособным ответить на какой-то благородный поступок могла вызвать у них беспокойство. Интересно, что это очень напоминает цену, которую платят японцы за замечательную сплоченность своего общества. Но в любом случае на него произвел сильное впечатление высокий уровень близости, который они могли поддерживать.

Джон. Таким образом, все побывавшие там, кажется, сходятся во мнении, что это замечательно здоровая культура. А сравнивая ее с описанными тобой характеристиками исключительно здоровых семей, мы видим довольно неплохое совпадение. Они демонстрируют высокий уровень «объединительного подхода» и способность к успешному сотрудничеству в группах, однако в то же время весьма независимы и уважают личности друг друга.

Робин. Есть четкая социальная структура, хотя все отношения очень демократичны.

Джон. Общение открытое, и даже путешественники девятнадцатого века описывали их как очень правдивых людей. Они веселы, непринужденны и, кажется, весьма радуются жизни.

Робин. Они бодро встречают суровые реалии жизни в этой высокогорной пустыне. И успешно переносят перемены, такие, как утрата или смерть. Аналогии просто поразительны...

Джон. Ты не думаешь, что мы их идеализируем?Робин. Нет. Факты очень убедительны. А антропологи ясно

продемонстрировали, что «примитивный» образ жизни может быть гораздо здоровее нашего, если пользоваться обсуждаемыми нами принципами оценки здоровья. Например, Тернбулл пишет: «С точки зрения сознательной преданности отношениям, основанным и на привязанности и эффективности, дикари опережают нас по всем статьям». С раннего детства и на всех жизненных этапах эти общественные навыки и понимание преподаются каждому на практике, путем постоянного общественного обучения. Почти все происходящее — образовательный процесс, события в обществе, работа, досуг и, конечно, ритуалы — вносит свой вклад в это понимание. Тернбулл описывает детскую игру, принятую в весьма сплоченном племени М'бути, живущем на северо-востоке Заира. Несколько детей, один за другим, залезают на молодое, упругое дерево, до тех пор пока под их общим весом его верхушка не склонится почти до земли. Так вот, цель игры заключается в том, чтобы все участники отпустили руки одновременно и остались на земле. Если кто-то замешкается, дерево, распрямившись, подбросит его вверх — такую ошибку вряд ли захочется повторить. Таким способом человек усваивает необходимость играть свою роль и играть ее наиболее эффективно, так, чтобы пользу извлекали все, включая его самого. Напротив, на Западе мы не делаем почти ничего для пробуждения своего общественного сознания и восприятия общества как единого целого или для развития навыков выполнять свою функцию в обществе и чувства ответственности за то, как мы это делаем.

Джон. Но знаешь ли, здесь есть загадка. Головоломка, завернутая в парадокс. Эти чудесные, простые, счастливые, не обремененные запутанностью общества — те, которым мы, кажется, завидуем, — никогда не оказывались способными противостоять материализму Запада, когда им его предлагали. Хотя он должен был идти вразрез с их основными ценностями, эти простые общества обычно хватались за него обеими руками, даже осознавая, что этот путь приведет к утрате большинства их социальных особенностей. Можешь ты вспомнить хоть одно здоровое общество, отказавшееся следовать по более материалистическому

119

пути?Робин. Вряд ли. По крайней мере, не люди Ладакх. Теперь, начав

контактировать с людьми с Запада, в сравнении с ними люди Ладакх начали чувствовать себя беднее. Их чувство самоуважения стало меняться, по мере того, как они начали сомневаться в себе, осознавая свое низшее положение. Для них стало возрастать значение денег и материальных приобретений. Если в первое время посетителей встречали как гостей в любом доме, то теперь при контактах с пришельцами людей Ладакх больше заботят деньги. Растет число признаков того, что люди стали менее щедрыми, норовят поднимать цены, отмечены даже случаи воровства в тех местах, где западные веяния были особенно сильны. А в связи с этим у людей начали развиваться проявления нашей западной напряженности и неуравновешенности — беспокойство, агрессивность и подавленность. В небольшой степени появился даже алкоголизм, и люди Ладакх больше не заботятся о стариках так, как раньше.Джон. Может быть, трудно противостоять соблазнам западных ценностей, не зная, к чему они ведут...

Робин. Если уж мы сами не можем сопротивляться им, несмотря на все зло, к которому они приводят, — постоянно растущую преступность, общественное беспокойство и отчуждение, увеличение числа разводов и разрушенных семей, жестокое обращение с детьми, леса, умирающие от кислотных дождей, уже случившийся Чернобыль с последствиями общемирового масштаба и достаточное количество

катастроф, ждущих своего часа, дыры в озоновом слое, так что нам рекомендуют носить головные уборы и темные очки, вместо того чтобы наслаждаться солнцем, уничтожение дикой природы, ее красоты и даже лесов, вырабатывающих кислород для нашего дыхания — если до нас до сих пор не доходит, то вряд ли мы можем винить таких людей, как Ладакх, которым показывают наручные часы и транзисторные приемники, но не говорят о связанных с этим последствиях, и которые принимают все сказанное нами за чистую монету, потому что они все еще открыты и доверчивы, хотя мы не заслуживаем доверия и даже не можем взглянуть в лицо правде о самих себе...

Джон. Ты знаешь, до меня неожиданно дошло, что мы говорим о «западном материализме» и «западных ценностях» так, будто Запад всегда был таким. Но на самом деле Запад подвергся тому же процессу, какой мы описываем, — точно такому же переходу от общинного и объединенного уклада к обществу индивидуализма и соперничества.

Робин. Продолжай...Джон. Я имею в виду переход от средневекового христианства к

современной Европе. Мы забываем, что это был такой же процесс просто потому, что он происходил давно. Но если мы оглянемся на средние века, мы увидим в Европе простую общинную культуру.

Робин. Откуда ты это знаешь?

120

Джон. Я заинтересовался этим несколько лет назад, и пара моих друзей-историков посоветовали мне, что почитать.

Робин. Заинтересовался чем?Джон. Манерой мышления средневековых людей — например, почему люди

искусства не слишком гнались за славой, а также действительно ли они были не склонны к экономической конкуренции.

Робин. Нашелся ли основной принцип, лежащий под всем этим?Джон. Ну, я полагаю, что все основывалось на бесспорном предположении,

что общество устроено так, как оно устроено, потому что так повелел Господь. Поэтому все и вся находятся на своих законных местах. Поэтому нет абсолютно никакого смысла в попытках двинуться вверх или вниз в иерархии, и нет особого смысла в каких-либо переменах вообще!

Робин. Не очень подходящий рецепт для поощрения конкуренции.Джон. Да, потому что каждый человек отождествляется с его ролью в

обществе, так что он воспринимает себя членом гильдии, или рыцарем, или ремесленником, или крестьянином, но не личностью, которая по случаю занимает эту должность. Поэтому им в голову не приходило изменяться. И потом, были правила и обязанности, определявшие почти все, даже одежду и пищу.

Робин. Как было организовано общество?Джон. Феодальная иерархия представляет собой систему обязанностей,

распространявшихся в обоих направлениях. Допустим, король — самый главный, но даже он должен учитывать мнение баронов — Великая Хартия служит напоминанием об этом. Поэтому где бы ты ни располагался в этой схеме, ты должен служить своему сюзерену, но и он имеет определенные обязанности по отношению к тебе. Поэтому землю, единственный реальный источник богатства, очень трудно продать или купить, потому что каждый ее клочок обременен разнообразными правами на него разных людей.

Робин. А бизнес?Джон. Никто не может получать очень много

денег. Церковь устанавливает «справедливую цену» на все, и есть законы, указывающие, где чем торговать. Если ты торговец, то должен состоять в гильдии, которая препятствует конкуренции между своими членами, заставляя их делиться торговыми секретами и источниками сырья. В дополнение к этому, конечно, ростовщичество запрещено — чтобы защитить нуждающихся от эксплуатации. Короче говоря, ключом к пониманию здесь является полное подчинение принципов экономики человеческим нуждам; вот тебе цитата из Р.Х. Тауни: «Право человека — стремиться к такому достатку, который необходим для жизни. Стремление к большему есть алчность... смертный грех».

Робин. То есть мораль преобладает даже над экономическими вопросами, поскольку для большинства людей рай и ад реальны.

Джон. Да, Церковь, которая наднациональна, воспитывает чувство вины как средство контроля над толпой. Кроме того, Церковь обладает поразительной властью. Ей принадлежит треть всех земель, она контролирует связь — в средние века кафедра проповедника заменяла выпуск последних известий — и

121

недвусмысленно объявляет, что общение с Богом возможно только через ее представителей. Службы ведутся на непонятном языке, нет в обращении святых писаний, над текстами которых можно было бы размышлять, а избавиться от вины можно, заключив сделку со священником.

Робин. И все обучение также контролирует Церковь.Джон. И даже там попытка мыслить самостоятельно считается чуждым

подходом, поскольку все споры решаются ссылкой на авторитеты — предпочтительно на Аристотеля, но можно обойтись и отцом-настоятелем. Как они говорят, так и есть, и никаких споров. Так что дискуссия сводится к обмену цитатами и выстраиванию их источников в порядке святости.

Робин. То есть людям не приходило в голову сверять что-либо с реальностью?

Джон. Нет, потому что прилично образованные люди не особо интересовались окружающей действительностью — их больше заботили важные проблемы богословия и метафизики.

Робин. Так что науки как таковой не было.Джон. В результате технический прогресс растягивался на эпохи. Точно так

же в искусстве и архитектуре люди тщательно копировали ранних мастеров, которые сами копировали еще более ранних мастеров. И, конечно, никто не видел нужды подписывать свою работу. Господь и так знает, кто что сделал.

Робин. Значит ли это, что люди не очень о себе задумывались — ну, ты понимаешь, пытались анализировать себя?

Джон. У меня сложилось впечатление, что такая мысль не могла прийти им в голову. У них просто отсутствовала привычка к самоанализу, которую мы сейчас воспринимаем как должное. Лучшей книгой по средневековой психологии, которую я читал, была «Бегство от свободы» Эриха Фромма. Позволь процитировать из нее пару предложений: «Осознание своей личности... личностей других людей... и всего мира как отдельных сущностей еще не до конца развито». Так что, если ты не рассматриваешь себя отдельно от всего, что тебя окружает, то не можешь на самом деле размышлять о себе в каком-либо объективном — или даже субъективном смысле!

Робин. Верно. Ты не значишься отдельным пунктом в повестке дня.Джон. Я вот что имею в виду.

Я часто замечал, что больше всего склонен к самоанализу, когда не уверен или сомневаюсь в чем-то. Фромм подчеркивает, что средневековый человек был «укоренен в упорядоченном целом, и поэтому жизнь имела смысл, не оставляя ни места для сомнения, ни нужды в нем».

Робин. То есть другой стороной этой неспособности людей осознавать себя было огромное ощущение принадлежности,

защищенности.Джон. Нам сейчас трудно это понять — все равно что пытаться представить

себе, как люди видели картины до изобретения закона перспективы.Робин. И когда примерно существовал этот средневековый мир, который ты

122

описываешь?Джон. О Боже! Ну, похоже, среди историков до сих пор существуют

разногласия относительно того, когда имело место нечто похожее и в какое время сформировались некоторые особенности. Группа блестящих историков из Оксфорда под руководством Алана Макфарлейна утверждает, что в Англии сложилось исключительно индивидуалистское общество уже к 1300 году! Но несколько уважаемых историков более старшего возраста полагают, что процесс индивидуализации происходил двумя или тремя столетиями позже. Опять-таки, в Италии времен Возрождения индивидуализм был уделом очень богатых, тогда как массы не проявляли дифференциации, в то время как в Северной Европе он являлся частью культуры и распространялся до низов среднего класса. Поэтому то, что я пытаюсь описывать, является неким идеализированным изображением средневековой общины, которое обязательно вызовет приступ раздражения у любого настоящего историка.

Робин. Для того чтобы яснее обозначить контраст с «современной Европой»?

Джон. Именно. И, чтобы подчеркнуть полноту произошедших перемен, я бы охарактеризовал «современную Европу» как разновидность протестантской Северной Европы начала девятнадцатого века.

Робин. Какова же основная сущность этой твоей «современной Европы», о которой ты не хочешь слышать слишком детальных расспросов?

Джон. Поскольку в наши дни люди больше осознают себя как отдельных личностей, они чувствуют себя более обособленными от остального мира, что позволяет им видеть его намного объективней. Якоб Буркхарт, великий специалист по эпохе Возрождения, говорит, что пелена иллюзий растаяла в воздухе.

Робин. Суть средневекового мира заключалась в том, что все управляется Господом...

Джон. В результате более объективного видения мира люди стали разбираться в том, как он устроен. Поэтому после Галилея, Декарта и Ньютона славой Божьей считается «его план устройства Вселенной» — другими словами, научные законы. Он больше не следит каждый день за всем на свете; Он уже не Бог-исполнитель. Поэтому нет фиксированного распорядка для всего, за исключением научных законов.

Робин. Значит, улучшать себя не значит идти против Бога. Средневековая Церковь душила конкуренцию, а на самом деле эта точка зрения способствует ей!

Джон. Кроме того, люди стали более объективно всматриваться в себя и решили, что многие их потребности обоснованы, а не являются греховными проявлениями! Это означает, что удовлетворять такие потребности нравственно — стремление к счастью больше не является грехом.

Робин. Каково же место Церкви во всем этом?Джон. Церковные службы и святые писания стали доступными на родных

языках людей, так что теперь каждый может обсуждать богословские вопросы и принимать для себя решение. Придается особое значение прямому контакту человека с Богом, поэтому теперь каждый человек несет ответственность непосредственно перед своим Создателем.

Робин. На первый план выходит личностное сознание.Джон. Верно. И бурно развивается протестантская трудовая этика с ее

упором на накопление личного богатства — пока еще не на его использование, потому что оно является мерилом зажиточности и деловой хватки. «Дьявол найдет занятие для праздных рук» и «Время — деньги».

123

Робин. То есть христианская Церковь говорит, что капитализм вполне приемлем, ростовщичество, таким образом, допустимо, такого понятия, как «несправедливая цена», просто не существует, и человек может платить за чужой труд настолько мало, насколько это возможно.

Джон. Церковь настолько срослась с капиталом, что позднее, когда в Палату лордов будет внесен законопроект о введении некоторых ограничений на использование детского труда, то именно епископы его провалят!

Робин. А что с правами беднейших сельских жителей, которые они имели на землях своих помещиков?

Джон. Их больше нет, так что этим людям приходится переезжать в города и становиться источником дешевой рабочей силы для капиталистов. А землевладельцы получают свободу выжимать из своих земель максимальную прибыль.

Робин. Судя по всем показателям, экономическое поведение больше не является частью сознания личности.

Джон. Правильно. В законах экономики теперь присутствует безличностная составляющая, ставящая их выше личностного сознания и поведения.

Робин. Люди впервые произносят: «Извините, но это бизнес!»Джон. Точно. А другим аспектом всего этого индивидуализма становится

взрыв творчества. Ученые не просто делают открытия, они изобретают. Технический прогресс потрясает. А искусство становится более и более изобретательным и в то же время более индивидуальным. Становится легче узнать индивидуальную манеру художника, да и ни одному из них не приходит в голову оставить рисунок неподписанным!

Робин. А в личной жизни?Джон. Переезд в города разрушает патриархальную семью. Опять-таки

становится больше индивидуального выбора при вступлении в брак. Отношения кажутся чуть более романтичными и чуть менее деловыми. И, кроме всего прочего, существует право на уединение! Люди теперь предпочитают проводить время сами по себе — за чтением, рисованием, ведением дневника и размышлениями о собственной жизни.

Робин. Так изменилась ли жизнь людей со средневековых времен?Джон. Каждый человек очень много приобрел в плане самосознания,

познания мира и в свободе. Но он добился этого ценой огромных потерь безопасности — экономической и эмоциональной.

Робин. Другими словами, все черты средневекового уклада, которые можно рассматривать как стеснение свободы, в то же время являлись для личности источниками эмоциональных связей и поддержки.

Джон. Свобода приносит одиночество. Так что, Робин, есть ли здесь аналогия с переживаниями ребенка в процессе его взросления и отдаления от семьи?

Робин. Действительно есть. Взросление от младенчества до зрелости — по крайней мере, в современном обществе — это процесс, в котором изначальное единство матери и ребенка неуклонно замещается усиливающейся автономностью и независимостью, однако происходит это за счет большей обособленности, чувства одиночества и необходимости заботиться о себе. Это особенно хорошо видно на примере начинающего ходить ребенка, когда он отказывается делать то, что ему велят, и требует, чтобы ему разрешили делать все самому. Такое вырастание из зависимости и безопасности напоминает еще раз о себе усилением напряженности в отрочестве. Если ты помнишь, в «Семье» я говорил, что одним из

124

значений мифа о Саде Эдема (о том, что Адам и Ева, нарушившие запрет Господа, были изгнаны из Рая) было именно отлучение от материнской груди.

Джон. Ну, хорошо. А теперь мне надо остановиться на секунду, чтобы понять, где мы очутились. Мы рассматривали некие простые и дружные общества и отметили то, как внедрение западных ценностей и подходов сдвинуло их в сторону большего индивидуализма и конкуренции. А затем... мы проследили, как этот процесс проходил на Западе, начавшись несколько столетий назад..

Робин. Подожди минутку. Почему ты выбрал начало девятнадцатого века? Потому что тогда индивидуализм достиг своего пика?

Джон. Я думаю, что тогда он проявился наиболее отчетливо. После этого люди начали все лучше осознавать потери, которые неизбежно сопровождали эту систему. Поэтому получили развитие общественные идеи и политические движения, призванные противостоять дикому капитализму. Поначалу большинство попыток улучшения предпринимались частными добровольными объединениями; но мало-помалу государство стало прибирать к своим рукам контроль над этим процессом, и подходы к нему сильно политизировались.

Робин. И таким образом, чем дальше вниз по социальной лестнице распространялось избирательное право, тем более ускорялся процесс.

Джон. Получившие развитие социалистические идеи имеют два проявления. Одно из них — коммунизм, который задумывался как полная замена капитализму, но показал почти полную неспособность справляться с запутанными проблемами современных рынков...

Робин. Как это продемонстрировал всем крах советского блока...

Джон. ...Так и весьма неприглядное с точки зрения морали воплощение на практике. Я имею в виду, что коммунистическая идея имеет высокое моральное содержание — в некоторых аспектах она весьма близка христианской. В самом деле, когда люди поносят ее, я вспоминаю замечание Г.К. Честертона о христианстве: «Оно не потерпело неудачу, просто его никогда толком не применяли на практике». Беда в том, что стоявшая за ней теория была совершенно параноидальной: рабочий класс — хорошо, буржуазия — плохо. Как однажды подметил Бертран Рассел, если дело только в этом, то какой смысл менять систему, передавая рабочему классу все те выгоды, которые делали буржуазию такой плохой? Так что эта параноидальная теория привлекала людей параноидального типа, которые всегда превосходили числом искренне общинных по своему сознанию людей. И положение еще больше усугублялось далее еще и тем, что власть развращает, а однопартийный коммунизм не имел системы «сдержек и противовесов». На самом деле он умышленно от них избавлялся. Преданность партии считалась высшей добродетелью. В результате — крах коммунистической системы.

Робин. Верно. Но ты только что сказал, что социализм имеет два проявления.

Джон. Ну, там, где некоторые социалистические идеи были внедрены в капиталистическую систему, удалось достичь многого. Вряд ли найдется много

125

желающих оспаривать необходимость государственной системы социального обеспечения, как консерваторы, выступавшие против Акта о национальном здравоохранении в 1940 году.

Робин. Но социализм не продемонстрировал впечатляющих успехов в том, что касается приумножения богатства, не так ли? Бюрократы не только не способны к предпринимательской деятельности; они ставят препоны тем, кто такой способностью обладает. И, кроме того, широко распространено мнение, что только капитализм может обеспечить снабжение товарами.

Джон. И хотя Сингапур и Южную Корею пока еще вряд ли можно считать образцами демократических добродетелей, усвоение чисто рыночных принципов, похоже, ведет к другим свободам, в общественном и политическом смыслах.

Робин. Ну, даже если и так, это ведь не значит, что на практике мы имеем только один тип общественного устройства. В конце концов, мне пришло в голову, что две самые процветающие либеральные демократии в мире расположены на противоположных концах идивидуалистско-общинного спектра, о котором мы толкуем в этой главе.

Джон. Ты имеешь в виду Америку и Японию?Робин. Да. Соединенные Штаты, с их давней традицией крутого

индивидуализма; и Японию, стоящую на сильно выраженной общинной структуре и стиле управления, построенном на исключительном согласии. Поэтому, если мы исследуем каждую из них, то нам, может быть, удастся яснее увидеть те грани индивидуализма, которые нам по вкусу, и те черты общинности, которые могли бы нам приглянуться. Тогда мы могли бы понять, способна ли какая-нибудь их смесь дать нашей либеральной демократии лучшее из обеих систем.

Джон. Что ж, я провел в Штатах больше трех лет и всегда считал делом принципа жениться на американке. Мне начинать?

Робин. Валяй.Джон. Начну с отречения. Люди, которые нравятся мне больше всего на

свете — это американцы, пожившие в Европе. И европейцы, пожившие в Америке. Я считаю, что нам следует объединять качества друг друга. Поэтому то, что я буду говорить, относится к чистокровным, настоящим американцам.

Робин. Так что же поразило тебя, когда ты попал туда в первый раз?Джон. Энергия и грубость. Но, с другой стороны, я ведь попал в Нью-Йорк.

Вернее, я скоро начал понимать, насколько привязанным к культуре было мое суждение о «грубости». То, что я называл грубостью, чаще всего было просто прямотой, проявляемой в непривычной для меня манере. Если американцу нужна соль, то он говорит: «Передайте соль, пожалуйста». Так вот, веришь или нет, для англичанина это может действительно прозвучать грубо! Несколько туповато и довольно неизящно. Нам привычнее услышать что-то вроде: «Мне так неловко беспокоить Вас, но не знаю, могу ли я позволить себе попросить Вас, если это не причинит Вам слишком большого неудобства, рассмотреть возможность того, чтобы Вы, не заостряя на этом слишком пристально Вашего внимания, передали бы мне соль, или нет, как Вам будет угодно». Я убежден, это связано с присущим нам, англичанам, преувеличенным страхом вызвать чужой гнев — настолько преувеличенным, что мы стараемся исключить любую возможность этого, прибегая к подобной абсурдно неопределенной, извиняющейся манере поведения. Может быть, мы так притиснуты друг к другу на наших маленьких островах, что вырастаем с ощущением необходимости всегда держать свои локти прижатыми к телу, дабы избежать кровопролития. Почти как японцы, так же сдавленные все вместе на своих островах, которые тоже выработали свой преувеличенно учтивый

126

этикет.Робин. Но нам часто нравится, когда приезжие американцы демонстрируют

свою прямоту и завязывают разговор в поезде, где иначе мы бы упорно игнорировали друг друга. Это вдыхает в нас жизнь.

Джон. Правильно. Мне кажется, что энергичность американцев происходит из отсутствия необходимости держать себя на привязи, как у нас; они чувствуют простор для души и не боятся гнева. Иногда до такой степени, что любая утонченность может показаться декадентской! Как сказал один молодой калифорниец: «Хороший вкус — это все, что остается, когда кончается запал!»

Робин. Это выбор, который приходится делать любому обществу, не так ли? Либо мы стараемся обуздать свои спонтанные чувства, чтобы не причинять неудобств другим, что делает нас довольно скучными и нудными; либо мы стремимся к большей живости и свободе, принимая неизбежные при этом раздоры.

Джон. И поэтому, не будучи изначально связаны ощущением неудобства от своего или чужого гнева, многие американцы могут проявлять напористость в наиболее здоровой форме — дружелюбно, но эффективно.

Робин. Вспомни, ведь исследования показали, что душевно здоровые люди испытывают заметно меньший дискомфорт от проявления эмоций, связанных с агрессией и соперничеством. Должен сказать, что мне даже нравится и меня это восхищает — хотя я, возможно, считал бы по-другому, если бы кто-нибудь попытался панибратствовать со мной при встрече!

Джон. А вот это оборотная сторона медали... Этот недостаток сдержанности в проявлении гнева может легко склоняться к насилию. Я имею в виду весь спектр насилия, начиная от его проявлений в обыденном лексиконе деловых людей — у них есть бесчисленное множество выражений, передающих оттенки насильственных действий, которые они хотели бы предпринять по отношению друг к другу — через нескончаемое насилие на телевидении и в кино, через национальный спорт — американский футбол, который является самой жестокой из всех когда-либо придуманных игр, и прямо к статистике преступности, которая ухудшается так стремительно, что к моменту ее цитирования уже успевает устареть.

Робин. В своей практике терапии супружеских пар, четверть из которых всегда составляли американцы, я обнаружил, что это возлагает огромную нагрузку на мужчин, которые считают необходимым походить в жизни на этот образ самца-супермена. И, как ни парадоксально, это дает огромную власть женщинам, потому что они получают возможность унижать мужчину, намекая на то, что он недостаточно силен и крут. Я считаю, что это приводит к разрыву отношений чаще, чем что-либо другое.

Джон. В ходе этих поездок еще три аспекта американского образа жизни пленили меня. Во-первых, их отношение к деньгам. Я обнаружил, что обладание деньгами влияло на моральный статус. Я до сих пор помню свой шок, потому что вырос с убеждением об отсутствии какой-либо связи между богатством и нравственностью. На самом деле, это было слегка негативное отношение: очень богатые люди, возможно, были жадными. Но в Америке как будто не имело значения, насколько неправедными путями человек сделал себе состояние; раз он «сделал это», он становился Светочем, Указующим Путь.

Робин. Более того, в Штатах к человеку, сделавшему много денег, прислушиваются с уважением даже по вопросам, совершенно не связанным с теми талантами, которые помогли ему сколотить состояние. Например, Росс Перро...

Джон. Второй была их нелюбовь к иерархии. Неудивительно, если учесть,

127

что именно иерархии вынудили большинство из них покинуть Европу. Но американцы склонны считать оскорбительной иерархию даже в знаниях или понимании; они считают несправедливым то, что какая-либо идея не может быть немедленно усвоена совершенно несведущим человеком. Это порождает релятивизм в крайних формах, что ведет не только к запредельным демонстрациям политкорректности, но и к отказу от сопротивления любым проявлениям молодежной культуры. В связи с чем американская культура безжалостно скатывается в этом направлении.

Робин. Я согласен, что нелюбовь к иерархии имеет полное право на существование с учетом их истории. И ведь в ней есть очень привлекательная сторона — то, как люди из любой общественной прослойки могут завязать с тобой разговор, не задумываясь о «классах» или «общественном положении», как у нас в Англии. Но иерархия — это жизненный факт. От нее нельзя избавиться, и в каком-то смысле американцы создали даже еще более крайние формы — такие, как понятия «знаменитость» и «звездная» система в кино. Вместо иерархии превосходства у них имеются иерархии, основанные на рекламе, внешнем эффекте, на как можно большем шуме вокруг какой-то персоны.

Джон. Третий аспект, который я подметил, как раз с этим и связан. Однажды я пригласил своих знакомых на очень хорошее представление в небольшой театр, в стороне от Бродвея. Они отказались, сказав, что в этот вечер собираются смотреть другое представление. Тогда я возразил: «Вы же знаете, что оно не такое уж хорошее, разве нет?» А они ответили: «Да, но мы хотим его увидеть». И я спросил: «Почему?» А они ответили: «Потому, что это хит». Именно тогда я начал замечать, какое исключительное значение американцы придают «успеху» — публичному успеху, успеху в понимании экстраверта. То есть мерилом успеха является воздействие, которое ты оказал на других посредством своей славы, обаяния, богатства и тому подобного. Это не имеет ничего общего с пониманием успеха интровертом, который ценит сделанное за то, что оно приносит глубокое удовлетворение лично ему. Подобного рода успех если и получает признание, то почти сочувственное.

Робин. Я должен согласиться, потому что замечал нечто похожее и в своей профессии. В области исследований душевного здоровья можно наблюдать моды, сменяющие друг друга. Каждый стремится попасть в струю, пока другое течение не начинает привлекать больше людей, и тогда «все меняется». Это мешает использованию и систематическому развитию действительно стоящих идей.

Джон. Так и заведено в Америке, что наибольшим успехом считается наиболее заметный; отсюда американская одержимость шоу-бизнесом. Это воплощение Американской Мечты — видеть на экране, например, людей из всех слоев общества, «сделавших это».

Робин. Да. Это подстегивает их готовность рискнуть, попробовать что-нибудь новенькое, начать свое дело.

Джон. Но самым приятным проявлением американской любви к успеху является то, что они замечательно независтливы к нему. Может быть, это связано с присущей американцам уверенностью в том, что раз не получилось в одном месте... что ж, всегда можно пойти куда-нибудь еще и там добиться успеха. Это опять же связано с их ощущением простора...

Робин. А это значит, что они в гораздо большей мере, чем другие народы, действуют, основываясь на философии достатка. Что само по себе весьма положительно и является важным фактором их огромных достижений.

Джон. Я не могу удержаться от сравнения с Великобританией, являющейся

128

исключительно завистливым островком, где каждый старается урезать другого по своей мерке.

Робин. Если хочешь добиться от британцев доброго отношения и поддержки, то лучший способ — это потерпеть неудачу или, по крайней мере, сделать вид...

Джон. Не правда ли! Мы друзья неудачникам. Расквась себе физиономию, и все начнут звонить тебе и заботиться о твоем самочувствии. Что весьма справедливо, раз уж они стали чувствовать себя лучше благодаря этому.

Робин. Наша знаменитая британская «скромность» является одним из способов, при помощи которых мы защищаемся от выраженной склонности наших сограждан завидовать всему, что хоть как-то похоже на успех.

Джон. А вот американцы любят тебя за твои успехи: как раз неудачу они простить не могут.

Робин. Это верно. Если ты не преуспеваешь, то никто не хочет тебя знать. Ты не существуешь...

Джон. Я думаю, что именно поэтому победа стала так безумно важна в Штатах. Я сопоставил некоторые замечательные высказывания тренеров американских спортивных команд. Самое знаменитое: «Победа не все, что есть — просто кроме нее ничего нет». А вот еще несколько: «Славные парни приходят последними», «Покажите мне хорошего спортсмена, и я покажу вам игрока, которого готов продать», «Покажите мне честно проигравшего, и я покажу вам идиота», «Без победителей не было бы этой проклятой цивилизации», «Поражение хуже смерти, потому что с ним приходится жить дальше». В Нью-Йорке я наткнулся на книгу, озаглавленную «Ешь, чтобы побеждать»; а разворот журнала в Лос-Анджелесе рекламировал буддистский семинар под лозунгом «Буддизм дает преимущество в конкуренции».

Робин. Конечно, многие американцы видят абсурдность этой фетишизации победы. Но в целом страсть этой страны к соревнованию внушает некоторый страх.

Джон. Я помню рассказ одного американского психоаналитика о своем пациенте, чьи проблемы с потенцией удалось проследить до неудовлетворенности слишком маленьким жалованьем.

Робин. Очевидно, что подобное выпячивание победы приводит к весьма неблагоприятным в социальном плане результатам. Людей, располагающихся внизу общественной иерархии, не только считают «неудачниками»; они сами

воспринимают себя таковыми. Как следствие, происходит их отчуждение от культуры.

Джон. Да, мои друзья-американцы говорили мне, что если ты беден и живешь в большом городе в США, то ты не ощущаешь себя частью общества. Хотя в некоторых малых городах и традиционно сельскохозяйственных районах еще сохранился общественный уклад, не полностью уничтоженный «этикой победителей».

129

Робин. И неизбежно, что отчужденные от культуры люди становятся враждебными ей и могут пытаться «победить», используя правила антикультуры — обычно криминальные.

Джон. И опять же, даже вполне преуспевающие люди испытывают огромное напряжение из-за необходимости постоянно демонстрировать бесконечный оптимизм и жизнерадостность. Мой знакомый из Нью-Йорка, подвизающийся в области рекламы, говорил мне, что на вопрос «Как дела?» может быть только один приемлемый ответ: «Лучше не бывает!» Менее превосходные степени воспринимаются как пораженчество и первый признак непоправимого упадка.

Робин. Такая «этика победителей» объясняет огромную популярность стерильных, одномерных персонажей наподобие Рэмбо, Супермена или Терминатора, чьей главной отличительной особенностью является их непобедимость. Использование их в качестве образцов для подражания может таить проблемы.

Джон. Когда однажды я спросил, почему взрослых американцев интересуют подобные персонажи, мне сказали, что я не понимаю, насколько важны их роль и влияние на развитие культуры. Может быть, поэтому не привлекло особого внимания высказывание Билла Клинтона во время его избирательной кампании о том, что при условии необходимых преобразований Америка может «стать величайшим государством в мире, навеки». Ты можешь представить себе европейского лидера, произносящего такие слова?

Робин. И еще последний аспект этой одержимости победой: невозможно судить разумно, если концентрироваться только на одной стороне ситуации. Нереалистично не принимать во внимание также и оборотную сторону медали. И весьма затруднительно, если культура заставляет человека отсеивать все, что могло бы показаться «негативным».

Джон. Я думаю, что американские политики считают почти невозможным сообщать плохие новости. Они вынуждены лучиться оптимизмом, поэтому вину за все проблемы привычно взваливали на СССР, а как только он развалился, началась антияпонская кампания!

Робин. Да, легче обвинять японцев в жульничестве, чем признаться в том, что ты не так могуч или не так продуктивен, как раньше. Или обсуждать дефицит бюджета!

Джон. Конечно, англичане в этом сильно отличаются. Как раз что-нибудь оптимистичное, воодушевляющее, несущее надежду может скорее вызвать у них беспокойство. Когда в начале Второй мировой войны Уинстон Черчилль сообщил, что «не может предложить ничего, кроме крови, тяжелого труда, пота и слез», я думаю, большинство из них испытали определенное облегчение. Я не могу представить себе американца, проникшегося теплыми чувствами к подобному лозунгу...

Робин. Что ж, до сих пор мы говорили об энергичности, напористости и

130

агрессивности. А еще об успехе, победе и оптимизме. Все это может оказывать положительное действие, но нередко проявляется в крайних формах, что нарушает эмоциональное равновесие, характерное для настоящего душевного здоровья. Какие еще важные особенности можно отметить?

Джон. Еще одну. Выраженное предпочтение к простоте. В любой возможной форме. Начнем с того, что американцы склонны к прямоте и открытости в наиболее симпатичных проявлениях, часто доходящих до наивности — что я нахожу весьма привлекательным.

Робин. Ты действительно предпочитаешь это цинизму и хитрости?Джон. Да, я всегда придавал этому особое значение. Американцы часто

демонстрируют очаровательную бесхитростность. Но с другой стороны, иногда она может у них граничить с некоторой легковерностью. Особенности культуры подталкивают их к тому, чтобы воспринимать вещи, не обременяя себя излишними вопросами, — к тому, чтобы увлекаться идеей еще до того, как толком ее проверили. Как если бы скептицизм считался отрицательным качеством, чем-то ограничивающим необходимый позитивный подход. Так, я часто приезжал в Америку и встречал людей, весьма увлеченных новой идеей или подходом. А в мой следующий приезд я уже ничего об этом не слышал! И если я интересовался судьбой этой идеи, то люди смотрели на меня так, будто я сильно отстал от жизни.

Робин. Таким образом, они отличаются высоким уровнем душевного здоровья в плане умения хорошо приспосабливаться к переменам; но они не столь здоровы в том, что касается обладания надежным и независимым ощущением собственной индивидуальности, которое не подвержено изменению вследствие чьего-то несогласия. То есть американцы падки на модные идеи так, как другие люди падки на модные одежды.

Джон. Другим аспектом этой тяги к простоте является их прямота в общении. Что может быть просто потрясающим, так как позволяет быстро добираться до сути. Но иногда эта простота имеет слегка неприятный «ревностный» оттенок — как будто несет в себе скрытый призыв: «Пожалуйста, помогите мне сделать так, чтобы все всегда было полностью и абсолютно ясно, иначе я начну беспокоиться». Неудивительно, что американцы написали свою Конституцию раньше всех...

Робин. Американцы предпочитают держать свои идеи в надежной узде — до тех пор, пока полностью не откажутся от них ради новых подходов. Они не любят сложности и противоречивости.

Джон. Поэтому любая извилистость в общении приводит таких людей в замешательство. Что касается двусмысленностей и парадоксов, то они их не только не любят и не доверяют им, но и считают вполне ненужными; такое отношение может вести к упрощенности не только в мышлении, но и в чувствах.

Робин. То есть недостаточная прямота является запретной...Джон. Тогда как, с другой стороны, это все, чем одарены англичане. Мы

упиваемся извилистым общением, высказываясь как бы в шутку, будто закавычивая свои слова, рассыпая иносказания, не заканчивая предложения... И превыше всего — ирония. Простая прямая речь воспринимается как нечто тревожащее и неприятное — что-то мещанское.

Робин. Американцев же, наоборот, ирония заставляет чувствовать себя неудобно, не так ли?

Джон. Они в этом полные профаны. Грубо говоря, она повергает их в панику. Конечно, не тех городских хлыщей, с которыми я в основном знаком: их слегка раздражает неспособность своих соотечественников иронизировать и

131

воспринимать иронию. В «Роксанне» Дэрилл Ханна говорит что-то саркастическое Стиву Мартину и, когда тот не улавливает смысл, поясняет, что использовала иронию. «Ах иронию — говорит персонаж Стива.— Нет, у нас здесь этого не встречалось с... да, пожалуй, что с 1956 года».

Робин. То есть имеет место прямота и ясность в общении, а их отсутствие вызывает беспокойство.

Джон. Именно поэтому более «правильный» американец предпочитает видеть вещи черно-белыми красками, что ведет к буквализму в мышлении, особенно в том, что связанно с религией. Фундаменталистское христианство, весьма распространенное в Америке, по моему мнению, основывается на буквальном восприятии того, что изначально предполагалось для метафорического толкования.

Робин. Такая манера мышления характерна для ограниченного уровня душевного здоровья и наблюдается во всех обществах. Но, возможно, и правда, что в США это стремление к простоте толкает многих людей к подобному буквализму.

Джон. И эта любовь к простоте может привести к нетерпимости к различиям во взглядах. Потому что, если ты страстно желаешь, чтобы все непременно смотрели в одном направлении, то нежелание некоторых делать так вызывает явное раздражение.

Робин. А если ты боишься отличаться от других и тем самым вызвать у них неприязнь, то будешь испытывать враждебность к любому человеку, ведущему себя иначе, потому что его поведение будет пробуждать все твои страхи.

Джон. Это должно быть правдой.Робин. Итак, подведем итоги... Ты считаешь наиболее характерными

чертами американцев исключительную энергичность, высвобождающуюся благодаря слабому подавлению со стороны общества, которая легко может переходить в излишнюю агрессивность; моральное оправдание накоплению богатства; склонность весьма высоко ценить успех, особенно внешнюю его сторону, что приводит к неразумным подходам в оценке важности победы, а также к отказу видеть подоплеку вещей даже тогда, когда это необходимо; наконец, стремление к простоте, привлекательное и воодушевляющее, но способное вырождаться в буквальность восприятия и нетерпимость. И конечно, все эти характеристики в большей или меньшей степени присутствуют в обществах, которые мы называем индивидуалистическими. Но что по-твоему привило американцам наиболее крайнее проявление индивидуалистской культуры?

Джон. Ну, пуритане с Мэйфлауэр, очевидно, были наиболее убежденными инакомыслящими — я вот что имею в виду: для того чтобы избавиться от душащих ограничений Старого Света, они действительно пересекли Атлантику! Протестантское отношение к труду расцвело столь пышно просто потому, что первые колонисты могли быть протестантами ровно настолько, насколько им нравилось, и трудиться настолько тяжело, насколько они этого хотели. Если новая власть пыталась ими управлять, то они могли переезжать все дальше и дальше, пока наконец не добрались до Тихого океана. Земли были настолько плодородны и свободны, что идея о связи бедности с нерадением была отчасти правдивой. И конечно, идеалы Французской революции и Тома Пэйна быстрее могли прижиться просто потому, что за плечами имелась гораздо менее длинная история, от которой пришлось бы отказываться!

Робин. Ну, хватит об индивидуализме. Рассмотрим общество с совершенно иными традициями — Японию.

Джон. Тоже весьма преуспевающее, но построенное на абсолютно других

132

ценностях, не так ли?Робин. Тебе лучше держаться за что-нибудь покрепче; различия огромны,

больше, чем можно себе представить. Это одна из причин, благодаря которой Америка и Япония представляются удачным выбором для нашего сравнительного анализа. На их примере так хорошо видно, что для наций, как и для семей, не существует «единой нити», универсальной формулы здорового функционирования, но есть множество разных рецептов, основанных на смешивании неких общих ингредиентов с некоторыми уникальными для каждого случая добавками. Однако давай начнем с символического противопоставления. Ты говорил, что в Америке горожанин, имеющий доход ниже определенного уровня, не ощущает себя частью общества. Так вот, в Японии даже уличные метельщики считают, что вносят свою лепту в устройство японского общества. И все же, несмотря на ярко выраженный общинный дух, японцам удалось догнать это великое, пропитанное соревновательным настроем американское общество во многих областях. В семидесятых они захватили львиную долю рынка в производстве мотоциклов,

кино- и фотокамер и бытовой электроники. В начале восьмидесятых они превзошли США в производстве стали и автомобилестроении, и к этому времени производили половину судов в мире. Несколькими годами позже они оккупировали тридцать процентов американского автомобильного рынка, обогнали США в производстве полупроводников и делали микросхемы, которые были в девять раз надежнее лучших американских образцов. Сейчас они являются крупнейшими в мире банкирами...

Джон. Хорошо, хорошо. Даже если допустить, что японцы находятся на пике своего роста, а Запад давно этот пик миновал, то все равно это феноменально. Так что же знают они, чего не знаем мы?

Робин. Ну, они обладают обостренным чувством сплоченности, ощущением большой семьи, в которой все должны держаться сообща и помогать друг другу, ставя интересы национальной «семьи» во главу угла. Они даже отзываются о себе как о «слипшихся рисинках».

Джон. Откуда выросло подобное ощущение?

Робин. Японцы имеют долгую историю изоляции от остального мира, которая оказала влияние в нескольких аспектах. Начнем с того, что они в значительной мере являются единым племенем. Девяносто семь процентов из них связаны друг с другом по крови, культуре, языку и расе. Не было никаких заметных смешений с другими расами на протяжении двенадцати веков!

Джон. Нет ни одной другой развитой нации, обладающей сравнимой «расовой чистотой»...

Робин. Ничего похожего. В этом плане они не могли бы больше отличаться

133

от США. И то же самое относится к культуре. После 1603 года сегуны4 отрезали Японию от контактов с окружающим миром, и это продолжалось до появления в 1853 г. американского коммодора Перри с его «черными кораблями», вынудившего их открыть торговлю.

Джон. То есть однородность их культуры почти превосходит наше постижение.

Робин. Это действительно так. "У них очень сильно развито ощущение собственного отличия от любого, кто не является японцем.

Джон. Я думаю, они чувствуют неудобство, если слышат беглую японскую речь из уст иностранца?

Робин. Так мне говорили. Опять же, в дополнение к этой изоляции, японцы всегда ощущали присутствие какой-нибудь угрозы. Во-первых, их многочисленное население тесно размещается на нескольких небольших островах, большей частью покрытых горами, так что они всегда ощущали нехватку продовольственных ресурсов; во-вторых, их запасы полезных ископаемых весьма бедны, и они вынуждены обходиться этими скудными источниками; в-третьих, они подвержены частым землетрясениям, наводнениям, тайфунам и другим стихийным бедствиям; и, наконец, я полагаю, что, живя по соседству с двумя гигантами — Китаем и Россией — вряд ли можно чувствовать себя в безопасности.

Джон. А любая группа людей, находящаяся под угрозой, предпочитает утопить свои различия и выплывать вместе...

Робин. Поэтому вся их система ценностей подчеркивает превосходство интересов группы над интересами индивидуума. А это ведет к чему-то такому, от чего западные люди приходят в замешательство: японцам активно не нравится слишком прямая и ясная манера общения.

Джон. Вот как! Почему?Робин. Потому что это может привести к столкновению, спорам и другим

затруднениям на пути к достижению общего согласия.Джон. Да, действительно. Довольно странно, но в этом есть некий смысл. Я

полагаю, что если каждый член группы четко выражает свои мысли, то это подчеркивает различия.

Робин. Поэтому, как и члены семьи, японцы общаются с помощью бессловесных знаков — того, что они называют «животным языком». При таком общении они могут почувствовать чужое настроение до того, как оно будет открыто проявлено.

Джон. Хм. Мне только что пришло в голову, что именно так мы обращаемся с очень чувствительными людьми...

Робин. Но японцы считают такое поведение признаком силы и чувствительности к другим людям. Признаком любви к другим, находящейся под угрозой со стороны западной рассудочности и логики, которые они считают холодными, сухими и нетерпимыми.

Джон. Подожди минутку. Не хочешь ли ты сказать... что японцы не являются приверженцами логики?

Робин. Именно так. Они от нее не в восторге.Джон. Должно быть с ними довольно трудно вести обсуждение.Робин. Если ты пытаешься выстраивать логическое рассуждение, то да.

Можно привести знаменитый пример: они не хотели импортировать американские

4 Сёгун — титул военно-феодальных правителей Японии в 1192—1877 гг., при которых императорская династия была лишена реальной власти.

134

лыжи, поэтому заявили, что в Японии снег не такой, как в Америке!Джон. То есть довольно мудрено доказать, что их действия нуждаются в

изменении. Мудрено до уровня «И не думай об этом».Робин. Точно. Конечно, они впитали многие западные образцы в спорте,

одежде, музыке и т. п., но эти изменения чисто внешние. Японцы считают себя особой нацией — существенно отличной от других, для которой неприменимы общие принципы поведения, выходящие за пределы их взглядов. Они намеренно избегают любых исследований их культуры. Это их культура, и все.

Джон. В том смысле, что она стоит выше и не нуждается в каком-либо улучшении?

Робин. Да. Поэтому происходит очень сильное сопротивление любым иностранным веяниям, посягающим на существующую систему. Несколько лет назад в ходе правительственного обследования выяснилось, что две трети населения не хотят смешиваться с иностранцами и предпочитают по возможности избегать их. А из тех, кто признал, что хотел бы встречаться с иностранцами, только 4% действительно делали это!

Джон. Правда ли, что они весьма суровы по отношению к японским детям, получившим частичное образование за границей, а затем вернувшимся в Японию?

Робин. Это действительно так. В японских школах такие дети испытывают отторжение и неприязнь как со стороны учеников, так и со стороны учителей. Их заставляют ощущать себя нечистыми. Для этих детей приходится организовывать специальные школы, в которых их перевоспитывают в «приемлемых для общества» японцев. Так же и в промышленности, где иностранное образование в целом считается недостатком, а получившие его претенденты рассматриваются как потенциально ненадежные работники, способные послужить источником проблем, и таким людям часто отказывают в работе.

Джон. Но с точки зрения психиатрии такое поведение является весьма нездоровым, разве не так?

Робин. Не забывай, что мы обсуждаем не отдельные личности, так что ты никогда не найдешь общество столь же здоровое, как исключительные семьи, о которых мы говорили. В целом они будут находиться в середине шкалы. Но это правда, что японцы, как группа, демонстрируют отличительные особенности, которые на Западе мы находим у «запутавшихся» семей, расположенных ближе к нижней части спектра. Такео Дои, известный японский психиатр, описывал состояние души своих соотечественников как «осознание беспомощности». Но, в отличие от наших «запутавшихся» семей, японцы, по-видимому, обладают сильно выраженным ощущением собственной индивидуальности, несмотря на их осознание группы. Этот более негативный аспект их общественного устройства уравновешивается различными качествами, которые позволяют им выглядеть более здоровыми в некоторых других отношениях.

Джон. Но, грубо говоря, разве не похоже на параноидальную реакцию это ощущение внешней угрозы, которое компенсируется чувством превосходства над другими нациями, что означает невозможность сравнивать с ними и обучаться у них чему-либо?

Робин. Это ближе к «невозможности научиться у иностранцев чему-либо, что может улучшить основы японского общественного устройства». Вспомни, сколь многому они научились от Запада в технологической сфере. Видишь ли, японцам более, чем представителям других восточных культур, удалось сохранить свои принципы в неприкосновенности, потому что они никогда не позволяли Западу господствовать над собой и эксплуатировать себя. К 1870 г. они распознали

135

опасность и быстро направили всю свою энергию на то, чтобы не отставать от материального прогресса. Сейчас они все встревожены тем, чтобы японские работники не подцепили «британскую заразу» — разрушение отношения к труду, хотя нам, может быть, следовало бы называть ее «американской заразой», или, в свете совсем недавних событий, «германской заразой». И они жалуются на то, что былые доверие и принципы чести, в прошлом регулировавшие деловую этику, исчезают под влиянием американских деловых подходов! Но, насколько это возможно, вся поступающая в Японию информация проходит отбор, дабы оградить существующие общественные ценности.

Джон. Но разве они не лезут вон из кожи, проверяя кандидатов в супруги, чтобы убедиться, что они не корейцы или кто-нибудь еще? Объясни, почему это нельзя считать старой доброй паранойей.

Робин. Что ж, это действительно параноидально, по крайней мере в том широком смысле, в котором мы употребляем этот термин. Но это отклик на принятый в обществе обычай, наподобие параноидных отношений, которые получают развитие в любой стране — во время войны, например. От людей ожидают, что они проверяют кандидатов в супруги, точно так же, как мы ожидаем от людей, вступающих в брак, что они любят друг друга. Я думаю, что при изменении общественных ожиданий и люди будут вести себя по-другому. Интересно вот что: если в чужой стране проживает малочисленная японская колония, то они поддерживают вполне нормальные отношения с туземцами. Но когда численность колонии доходит до определенного предела, японцы возвращаются к своему исключительному поведению и становятся гораздо более изолированными от местного общества, чем американские или европейские колонии за рубежом.

Джон. То есть в их психологическом складе нет ничего непреодолимого, что мешало бы им поддерживать нормальные социальные отношения с не японцами?

Робин. Абсолютно ничего.Джон. Паранойя на уровне культуры, а не отдельной личности...Робин. Это как раз то, что я пытаюсь сказать. Но давай не будем

концентрировать внимание на этих негативных аспектах.Джон. Трудно удержаться, раз уж мы все им завидуем. Ладно, не обращай

внимания. Что ж, я начинаю понимать, как история существования японцев сделала их столь обособленными и сплоченными. Так как же работает эта их пропитанная общинным духом культура?

Робин. Я тебя предупреждал, что нам, западным индивидуалистам, все это может казаться странным. Но здесь присутствуют две основные темы: первая — это главенство группы над отдельным человеком, о котором я уже говорил; второй темой является всеобъемлющее ощущение иерархии.

Джон. Рассмотрим вначале подчиненную роль индивидуума. Приведи какой-нибудь пример.

Робин. Возьмем экономику. Тогда как на Западе мы почти автоматически думаем об интересах потребителя, в Японии занимают противоположную позицию. Вопрос ставится так: «Что будет выгодно для японского производителя?» Вследствие этого многие отрасли их рынка закрыты для иностранной конкуренции, а в результате японский потребитель, имеющий такой же уровень доходов, что и американский, еще совсем недавно вынужден был работать в пять раз дольше, чтобы купить столько же риса, в девять раз дольше для мяса и в три раза дольше для бензина.

Джон. То есть мощь их экономики не обеспечивает японцам очень уж

136

высокий уровень жизни?Робин. Хуже того. Многие японцы чувствуют себя довольно бедными, и

легко понять почему. Большинство живет в крошечных жилищах, треть из которых до сих пор не подключена к канализации. Они ездят в переполненных поездах; дорожная сеть безнадежно неэффективна. В Токио отведено под парковку машин в пятнадцать раз меньше площади, чем в Лондоне. Обеспечение бытовыми услугами находится на низком уровне. Ни в одной отрасли искусств нельзя отметить какого-либо процветания. Японцы работают так много, что им едва удается бывать дома достаточно долго для того, чтобы выспаться. Им отводится только две недели на отпуск, из которых обычно они используют в конечном итоге только одну!

Джон. Это объясняет то, что я читал об одной японской телекомпании, которая делала документальный фильм на основе сравнения повседневной жизни японской и итальянской семей, имеющих одинаковый уровень дохода. Они забросили этот проект на полдороги, когда телевизионная сеть решила, что японские зрители никогда не поверят тому, насколько лучше живут итальянцы.

Робин. Они вряд ли смогли бы сделать более неудачный выбор для сравнения, чем Италия. Нет другой такой страны, где люди умели бы больше радоваться жизни. В этом отношении они производят впечатление людей, обладающих весьма высоким уровнем душевного здоровья, хотя во многих аспектах их общество представляется довольно хаотичным.

Джон. Так почему же японцы мирятся с этим? Не потому ли, что они защищены пожизненным трудоустройством в своей корпорации?

Робин. Не совсем, так как только 30 процентов из них пользуются этим благом. Подавляющее большинство японцев работают на маленькие фирмы, не способные обеспечить такой уровень защищенности.

Джон. Тогда почему они не выберут кого-нибудь, кто мог бы перевести их экономические достижения на более высокий жизненный уровень?

Робин. Потому что они так не думают*. Как в любой системе, все аспекты японской культуры взаимно усиливают друг друга. А система работает так потому, что все так мыслят. Поэтому, хотя они и подвержены неизбежным изменениям вследствие иностранного влияния, эти перемены протекают очень медленно, так как им сопротивляются все аспекты системы.

Джон. То есть они думают: «Это то, что делает Японию великой, так что давайте не будем ничего менять»?

Робин. Я уверен, что частично так и есть. Но вспомни, что на протяжении многих веков японцы жили в атмосфере абсолютного повиновения, когда даже намек на уклонение от него мог означать немедленную смерть, так что было весьма небезопасно вообще думать. Западные демократические ценности были представлены им менее пятидесяти лет назад, поэтому может понадобиться еще поколение, чтобы простые люди свыклись с теми правами и свободами, которые им отныне принадлежат.

Джон. Тогда расскажи мне, как они «производят» людей, которые обеспечивают бесперебойную работу этой феноменальной экономики.

Робин. Что ж, приготовься к потрясению своих либеральных предрассудков. Начнем с японской системы образования. Томас Ролен утверждает, что ее целью является «формирование поколений дисциплинированных работников, способных надежно функционировать в условиях жесткой, иерархической, точно настроенной организации».

Джон. У муравьев ревность не взыграет? Извини, но это действительно звучит несколько пугающе.

137

Робин. По-видимому, нет, если ты думаешь об общем благе для Японии. Видишь ли, после Второй мировой войны они пошли по пути, отличному от многих западных стран. Японцы недвусмысленно положили в основу своей системы образования способности человека. Они разработали систему, похожую на наши средние школы, но с очень высокими стандартами. Эти школы сражаются друг с другом за лучших учеников, отбираемых по результатам вступительных экзаменов. Никого не интересуют идеалы равенства; все направлено на установление и поддержание иерархии способностей. Между учениками идет напряженное соревнование за первенство, на них оказывается огромное давление как со стороны родителей, так и со стороны учителей. Бедные студенты в период экзаменационных сессий являются, наверное, самой озабоченной частью населения Японии! Не очень-то полезно для здоровья; уровень самоубийств среди подростков, даже детей, уже является причиной для беспокойства в национальном масштабе.

Джон. Но лестница к успеху доступна всем?Робин. Теоретически, да. На практике... система настолько жестко

организована, что для будущих успехов жизненно необходимо попасть в лучшие школы и университеты, а малообеспеченные семьи не могут себе позволить обучение в дорогих частных школах, обеспечивающих своим выпускникам возможности для максимального роста.

Джон. Богатые все-таки имеют преимущество?Робин. Да, но независимо от того, о какой школе идет речь, всех детей

свирепо принуждают к учебе — даже в детском саду — хотя в семье они могут пользоваться свободой с самого раннего возраста. Школьные уроки и семестры длятся намного дольше, чем в других странах; в итоге, к моменту окончания школы японские дети проучились на один год больше по сравнению с западными сверстниками.

Джон. Таким образом, японцы гораздо больше тратят на образование.Робин. Как ни удивительно, вовсе нет! Они тратят почти такую же часть

своего ВНП, что и мы в Великобритании. А средняя численность учеников в классе составляет пятьдесят пять человек, даже в лучших школах!

Джон. Пятьдесят пять! Это немыслимо! Как, ради всего святого, это может работать?

Робин. Начнем с того, что учителя пользуются в обществе большим уважением. Но, что еще важнее, в японских школах совершено исключительная дисциплина. Вся система направлена на подавление стихийного поведения в любом виде. Как результат, дети становятся очень послушными и дисциплинированными.

Джон. Они смиряются с этим.Робин. Им приходится. К тому же, это прекрасно согласуется с остальной

частью общественной жизни.Джон. А дома дети могут видеть очень почтительное отношение своих

матерей к своим отцам, не так ли?Робин. Да, это традиционный порядок, когда от жены ожидается служение

своему мужу. Но он традиционен и в отношении четкого разделения их ролей. Поэтому, несмотря на оказываемое женой внешнее почтение, именно она в действительности главенствует в вопросах, связанных с домом и детьми, и от нее исходит основное давление в плане школьных достижений. Так что, как видишь, цели японского стиля обучения очень далеки от первоначального значения английского слова «образование» — от пробуждения и развития умственных способностей. Японская образовательная традиция всегда включала в себя механическое заучивание и подражание. Учеников вообще не учат мыслить

138

самостоятельно — непринужденность рассуждений подавляется. Они заучивают факты. И все.

Джон. Но их учат думать.Робин. Ну, их не учат логически мыслить в том смысле, как мы могли бы

ожидать; их не учат также задавать правильные вопросы. Их учат не задавать вопросов вообще. Оригинальность не поощряется.

Джон. Потрясающе!Робин. Один из первых в Японии учителей-иностранцев американский

миссионер Уильям Гриффис писал, что научить ребенка самостоятельно мыслить значит сделать как раз то, что учитель обязан предотвратить. Исследование, проведенное Японской федерацией ассоциаций юристов, показало, что в большинстве обследованных школ действовали правила, определяющие то, как ученики должны ходить, стоять и сидеть. Были даже правила, регламентирующие, на какую высоту и под каким углом они должны поднимать руку. То есть уровень дисциплины был действительно впечатляющим. И все же Министерство образования видит корень многих проблем в том, что ее слишком мало.

Джон. Что можно сказать? Мне просто приходится все время напоминать себе о том, что это совершенно иная система ценностей, отличающаяся от нашей на самом глубоком уровне. И... что она работает.

Робин. Отчасти в связи с тем, какое огромное значение придается образованию. Так что, в том, что касается усвоения информации, японцы удивительно хорошо образованы. Уровень неграмотности у них ниже 1 процента, в сравнении с 7-9 процентами в США. Почти все продолжают обучение после достижения шестнадцатилетнего возраста — вдвое больше, чем в Великобритании. Как говорит Роберт Кристофер, система производит «рабочую силу, сочетающую в себе интеллект и дисциплинированность на таком уровне, который невозможно воспроизвести где-либо еще». Это проявляет себя и другими способами: ошеломляющая тяга к дополнительному образованию у взрослых; газеты, выходящие громадными тиражами, отличаются высоким качеством, напоминая наши западные «солидные» издания; почти все, как кажется, занимаются самообучением и самообразованием по мере собственных сил, независимо от возраста. Кристофер пишет: «Японская система образования воспитывает людей, способных выжимать максимум возможного из минимума способностей».

Джон. Я считаю потрясающим, что система, запрещающая любознательность, может обучать людей настолько эффективно.

Робин. Я думаю, тебе необходимо понять японское отношение к дисциплине, к которому мы перейдем чуть позже.

Джон. Но как они могут быть настолько умными, если их не учат мыслить?Робин. Во-первых, им не хватает только некоторых разновидностей

мышления, относящихся к отдельным интеллектуальным способностям. Я имею в виду исследовательское, оригинальное, творческое, «объемное» мышление. А во-вторых, в промышленности они привлекают к участию в процессе всех и каждого и используют интеллект системы в целом.

Джон. Так что там с недостатком у них творческих способностей?Робин. Они славятся своей неспособностью к творчеству. Возьмем

Нобелевские премии. У них только пять лауреатов, по сравнению с шестьюдесятью пятью англичанами и сто пятьюдесятью тремя американцами. И чистая правда, что Япония до сих пор не породила какой-нибудь «эпохальной» технологии — из тех, которые вызывают к жизни новые отрасли промышленности. Но вспомни, что мы говорили о бизнесе — многие успехи проистекают из эффективного применения

139

незначительных технологических усовершенствований.Джон. Дисциплина эффективнее таланта. Как уныло. А как сами японцы

реагируют на всю эту дисциплину? Они пускаются во все тяжкие после окончания школы?

Робин. Совсем нет. Япония являет пример удивительно законопослушного общества. Там вполне безопасно: в США совершается в сто с лишним раз больше вооруженных ограблений и в тридцать раз больше — в Великобритании.Джон. Но разве там не распространена организованная преступность?Робин. У них есть хорошо развитая мафия — Якудза, как они ее называют. Но создается

впечатление, что правительство примиряется с этим фактом, как если бы это было платой за ограничение и контроль над неорганизованной преступностью. Это отражение практики, принятой еще сегунами, которые отдавали ответственность за поддержание порядка на дороге между Киото и Токио структурам, занимавшимся здесь организацией азартных игр и проституции. В наши дни неписаные правила системы позволяют сотням тысяч гангстеров Якудзы заниматься организацией криминальной защиты, проституции и прочим незаконным бизнесом при условии, что они не носят оружие и не распространяют наркотики. Они даже не заботятся о том, чтобы скрывать свое истинное лицо; они открыто содержат офисы и издают фирменные брошюры!

Джон. То есть японцы включают преступность в состав системы. Они обобществляют ее.

Робин. Именно. Но я хочу подчеркнуть, насколько общинная природа японского общества уменьшает побуждение к совершению преступления. Например, в аэропортах никто не сторожит свои вещи у стойки выдачи багажа. Помню, как я стоял, вцепившись в свою ручную кладь и нащупывая ногой свой чемодан, тогда как пожитки моих попутчиков были разбросаны в тележках по всему залу и никто за ними не приглядывал.

Джон. На что же похожа их полиция?Робин. Традиционным является «благожелательный авторитаризм». Никто

не подвергает сомнению их большую власть, но они применяют ее мягко и демонстрируют дружелюбное отношение, исполненное желания помочь.

Джон. Наподобие старого британского Бобби?Робин. Да. Очень похоже, но каждый из них в еще большей степени является

частью местного окружения в своем маленьком кабане, или полицейском участке. Они прекрасно осведомлены обо всем происходящем вокруг, но проявляют милостивый подход. Упор делается на предупреждение преступлений, а не на охоту за преступниками. В общем случае, если человек признается в своем проступке и раскаивается, то его не задерживают.

Джон. Значит, они действительно предпочитают перевоспитание наказанию?

Робин. Это основной принцип всей системы охраны правопорядка. Они

140

стараются не сажать никого в тюрьму, если можно этого избежать. Но признание необходимо — как первый шаг к примирению с обществом и возврату в него. Если человек не признается, то к нему могут применяться довольно жесткие методы давления, вплоть до насилия, чтобы вынудить его это сделать.

Джон. А если он признается?..Робин. Если он убедительно доказывает, что не посягает на основы системы

и раскаивается в том, что нарушил правила, то считается, что полиция сделала свою работу. Большинство обвиняемых не доходят до суда, а из тех, кто попадает в суд и признается виновным, только 4 процента садятся в тюрьму.

Джон. Силы небесные! А что же они делают с 96 процентами?Робин. Они используют штрафы, отсрочку приговора или разновидности

испытательного срока, которые, похоже, успешно работают в их обществе.Джон. Совершенно восхитительно! Но так оно и проще при столь

однородной культуре.Робин. И они борются за ее сохранение. Поэтому согласию и

умиротворению всегда отдается предпочтение. Это значит, что к судебным тяжбам относятся с неодобрением, а в результате численность юристов и судей весьма невелика. В США в двадцать пять раз больше юристов, чем в Японии, а в Великобритании — в десять раз, в пересчете на численность населения.

Джон. Хорошо. Итак, мы рассмотрели, как японская система общественного устройства сильно накренена в сторону «подчинения отдельной личности группе». А как насчет другой основной идеи — «иерархии», которая, как ты говорил, лежит в основе японской системы?

Робин. Японцы имеют свое ощущение иерархии, которое нам здесь, на Западе, трудно понять.

Джон. Что же так отличается в их отношении?Робин. В Европе при феодализме обязательства вождей и подданных были

двусторонними и взаимными — так?Джон. Верно...Робин. Так вот, в Японии обязательства были односторонними: они целиком

лежали на подданных, чьим долгом по отношению к повелителю было полное подчинение. В основе лояльности всегда лежала покорность.

Джон. Повелителю не приходилось делать ничего, чтобы добиться ее?Робин. Нет. Японцы, похоже, чувствуют обязательства и далее

благодарность к вышестоящим независимо от того, что они от них получают.Джон. Странно. И помимо всего прочего, это означает, что нет причин

изменять систему, если люди наверху не обеспечивают каких-то благ, — этого все равно никто не ждет.

Робин. Но есть и еще более весомая причина не менять систему. Она заключается в том, что чувство иерархии так сильно, что пропитывает все таким образом, который западному человеку трудно понять. Это связано с тем, что японцы действительно не видят другого способа устройства вещей.

Джон. Из-за того, что они были так долго отрезаны от других культур, других моделей?

Робин. Именно. Один из способов объяснить отношение японцев к иерархии заключается в уподоблении этого отношения ситуации в весьма замкнутой семье родителя-одиночки, где дети никогда не видели других взрослых. Даже если бы этот родитель решил быть демократичным и воспитывать детей в либеральном духе, детям было бы исключительно трудно это усвоить, потому что у них не было бы какого-то другого образца для сравнения и критики родительских ценностей и

141

методов. Видишь ли, большинство из нас становятся независимыми, наблюдая независимость других, а в подростковом возрасте иногда и стравливая родителей друг с другом. Мы вступаем в союз с мамой против папы. Затем мы чувствуем себя ближе к папе и заключаем с ним союз против мамы. Но с самого начала мы видим, что это два разных человека, что они не соглашаются друг с другом по некоторым вопросам, и понимаем, что ни один из них не является Богом, всегда и во всем правым. Так вот, японцы не знали других стран и форм правления на протяжении столетий. Поэтому они не могли критически относиться к своим правителям, потому что их не с кем было сравнивать. Они никогда не знали ничего другого.

Джон. Но здесь присутствует не только ощущение иерархии, но и безоговорочное признание главенства, не так ли?

Робин. Да. Я не могу сказать, с чего началось такое отношение. Я просто пытаюсь объяснить, почему им было так трудно избежать этого.

Джон. Поэтому в Японии нет настоящей оппозиции? Я хочу сказать, что она является однопартийным государством со времен войны, разве нет?

Робин. В большей или меньшей степени на протяжении всех этих лет. Либерально-демократическая партия представляет собой коалицию политических группировок, которые по очереди формируют кабинет. Но остальной мир полагает, что Япония живет в соответствии с демократическими принципами, хотя на самом деле, по западным меркам, это весьма коррумпированная система, использующая предвыборные махинации и подкуп. Но японцы не опровергают наше предположение о существовании у них демократии западного толка; они поощряют такое представление.

Джон. А оппозиция не возражает, потому что не в состоянии даже представить себе альтернативы!

Робин. Все это объясняет еще одну очень важную особенность японцев — почему они так плохо уживаются с другими нациями.

Джон. Я не понимаю, как ты пришел к такому заключению.Робин. Как я говорил, в связи со своей изоляцией Япония не имеет

представления о себе как об одной из многих систем. Поэтому они автоматически переносят эту идею иерархии на весь остальной мир в целом...

Джон. С Японией во главе, ты хочешь сказать?Робин. Естественно. Это было основополагающим элементом в войне

Японии против США. В день нападения на Пирл-Харбор японские эмиссары передали государственному секретарю США послание, в котором говорилось: «Неизменной политикой правительства Японии является... предоставление каждой нации возможности занять подобающее место в мире», что на самом деле значило только одно — все нации, толпящиеся на крошечной лестнице, и Япония в роли Большого Брата. А в день поражения в войне они вполне осознанно приняли решение победить Америку экономически! Правительство призвало работодателей и профсоюзы и они вместе начали воплощать планы в жизнь.

Джон. Да. Они часто ведут себя так, словно не хотят по-настоящему вступать в содружество наций, не так ли?

Робин. Возможно, они понимают, что такой поступок неминуемо изменит их самих, а этого они в настоящее время хотят меньше всего. А другая причина трудностей, с которыми сталкиваются другие нации, когда имеют дело с японцами, заключается в том, что они не могут понять принципы работы их системы, поэтому не понимают, с кем вступать в контакт.

Джон. Почему бы не вступить в контакт с премьер-министром?Робин. У него существенно меньше власти, чем у главы любого западного

142

правительства. Собрания кабинета коротки по времени и носят по большей части церемониальный характер, дабы проштамповать решения высших чиновников.

Джон. Чиновников?!Робин. Да, они обладают огромным весом. Общепризнанно, что именно

чиновники являются центром власти в Японии.Джон. Тогда почему нельзя узнать, кто из чиновников нужен для решения

вопроса?Робин. Потому что в их среде нет ясной структуры или процесса принятия

решений. Существует только равновесие сил, поддерживаемое разными группировками этих чиновников, которые не стесняются в выборе средств для достижения цели и власти.

Джон. То есть невозможно проследить, кто реально управляет всем?Робин. В книге «Загадка японской власти», дающей прекрасный шанс

заглянуть под внешние покровы Японии, Карел ван Волферен пишет: «Система неуловима... Японцы, участвующие в ней, не могут умозрительно понять ее суть, не говоря уже о том, чтобы ее изменить».

Джон. Как ни странно, я нахожу в этом некий смысл.Робин. Что ты имеешь в виду?Джон. Ну, между этими твоими двумя принципами существует

противоречие. Если смешать «иерархию» с «подчинением личности группе», то что происходит с людьми по мере их подъема к вершине системы? Чем более важный пост они занимают, тем менее они производят впечатление подчинения какой-либо группе.

Робин. Верно. Я читал одну очень умную книгу по менеджменту, написанную Джоном Моулом, с названием «Не забывайте о своих манерах», в которой он пишет, что чем выше японский менеджер поднимается по служебной лестнице в своей фирме, тем больше усилий он прилагает, чтобы скрыть свои амбиции и не казаться властным лидером. Поэтому они развили свою систему, чтобы снять это противоречие между ценностями, эту двойную привязанность. Если взглянуть на японскую историю, то можно увидеть, что человек, стоящий у власти, никогда не обладает всей полнотой власти, потому что всегда имеется кто-то, возвышающийся за его плечами, за которым возвышается еще кто-то. Всегда одно и то же: «вожди» не обладают властью, и никто не может сказать, кто на самом деле стоит у руля.

Джон. Из каких людей состоят эти группы, которые каким-то образом, промеж собой, управляют государством?

Робин. Правящий класс складывается из чиновников, наиболее крупных бизнесменов и части Либерально-демократической партии. Но не воспринимай их как отдельные составляющие! Например, большинство членов ЛДП, обладающих наибольшей властью, являются бывшими чиновниками; а многие чиновники в конце карьеры вливаются в мир бизнеса, становясь старшими администраторами в коммерческих структурах. И почти все эти чиновники прошли через юридический факультет Токийского университета!

Джон. Господи, да это семейственность однокашников!Робин. Точно. Теоретически эта система открыта для любого, но на практике

необходимо стартовать из правильного детского садика! Поэтому они, как правило, происходят из одного семейного круга. И вступают в брак внутри своего круга.

Джон. Так, так, так. Прямо посреди этой самой изумительной общественной системы мы находим старый добрый высший свет.

Робин. Но высокообразованный. И он великолепно работает — наподобие

143

нервной системы. Важная информация распространяется по всей системе буквально за считанные часы. И конечно, наличие общих ценностей помогает сгладить трения между отдельными частями системы.

Джон. Да, я начинаю понимать, за счет чего достигается такой уровень согласия в том, что необходимо для процветания нации в целом.

Робин. Ван Волферен пишет: «...Нет явно выраженного сильного руководства, но у стороннего наблюдателя создается впечатление целеустремленного исполина, напрягающего все силы для экономического покорения мира». Итак, как по-твоему, ты начинаешь постигать то, как это работает?

Джон. Нет. Но в этом вся соль, не так ли?Робин. Похоже на то!Джон. Что для меня труднее всего осмыслить, это то... как они обходятся без

четкой картины — как можно так низко ставить логику?Робин. Что ж, попробуй свыкнуться с такой идеей. Для японцев реальность

является предметом договоренности.Джон. ...Извини, мне нужно прилечь на минутку.Робин. Я вновь и вновь повторяю мысль о том, что на Западе люди всегда

осознавали возможность разных форм правления и устройства вещей. Таким образом, они могли сравнивать разные методы; а начав сравнивать, человек усваивает идею извлекать основные принципы, по которым можно судить о различных системах. Благодаря этому получает развитие идея объективных стандартов, а в результате — и логика, как способ применять эти стандарты.

Джон. Продолжай.Робин. Так вот, у японцев не было ничего, с чем они могли бы сравнивать

свои способы устройства вещей. В любом случае из-за того, что японцы превыше всего ценят сплоченность, они не заинтересованы в установлении точной картины мира; им нужна формула, с которой все могли бы согласиться. Слово татемае как раз и используется для обозначения такой общепринятой версии истины — вымысла, однако такого, который все согласны принять.

Джон. То есть они приспосабливают свое восприятие реальности к тому, которое желательно для общества. А логика мешает этому, так как ведет к различиям во мнениях.

Робин. Да.Джон. Неудивительно, что переговоры с ними способны довести западных

людей до сумасшествия.Робин. Они просто пытаются сделать иностранцам приятное, говоря им то,

что, по их мнению, те хотели бы слышать! Я не удивился бы, если бы они транслировали разные прогнозы погоды в зависимости от предполагаемой аудитории — дождь для фермеров, ясное небо для направляющихся на пляж.

Джон. Но что происходит, когда имеется заметное противоречие между татемае, общепринятой версией, и реальной... как бы лучше сказать... реальностью?

Робин. С ним примиряются, как бы велико оно ни было! Такие противоречия не просто встроены в систему, они составляют неотъемлемую сущность ее функционирования.

Джон. Теперь я могу понять: если «истина» настолько относительна, люди вряд ли будут цепляться за принципы!

Робин. Это другое проявление свойств системы, обеспечивающих столь малую долю несогласия. Все направлено на то, чтобы затруднить для людей формирование самостоятельного, отличающегося мнения. Поэтому отсутствуют

144

настоящая оппозиция, полемика, эффективные группы влияния, движения за права потребителей, профсоюзы и даже женское движение в том виде, в каком оно имеется на Западе.

Джон. Но даже так должно быть хоть какое-то несогласие...Робин. Оно есть, и система относится к нему весьма серьезно и прилагает

большие усилия, чтобы его поглотить или рассеять.Джон. Что ж, понятно, почему общество настолько сплочено. Мятеж просто

невозможен!Робин. Большой знаток Японии Эдуард Зайденштикер говорил: «Ключевым

пунктом в понимании японского общества является то, что японцев не научили говорить "нет"».

Джон. Но если тебе вдруг удалось сказать «нет», то все равно все убеждают тебя, что на самом деле ты не был не согласен. Я понимаю, что они имеют в виду, говоря о «слипшемся рисе». Даже разговор об этом заставляет меня чувствовать скованность... как будто я не могу отделиться... мне не хватает пространства, свободы... Но я полагаю, что именно так чувствует себя западный индивидуалист в обществе с ярко выраженным общинным уклоном.

Робин. Да, на Западе мы воспеваем свободу в том смысле, что наш идеал должен быть свободен от любых ограничений, внешних или внутренних. У японцев прямо противоположное отношение. Для них жизнь есть исполнение долга.

Джон. Ты имеешь в виду, что они не могут представить себе жизнь, отделенную от обязательств?

Робин. Да, японцы всю свою жизнь тратят на должное исполнение своих обязательств — как в обыденном смысле (расходуют количество времени и энергии на то, чтобы отплатить за каждую любезность), так и в высшем понимании, так как они не находят покоя, пока не выполнят все свои главные обязанности.

Джон. Возьмем для примера крайний случай — любовь! На Западе мы считаем, что настоящая любовь «не знает границ»; мы хотим, чтобы нас любили такими, какие мы есть, а не за то, что мы делаем. Как японцы восприняли бы это?

Робин. Они сочли бы это невообразимым, потому что по их ощущению любовь является системой обязательств. Вот почему место из американской Декларации независимости о «праве... на стремление к счастью» для них непостижимо.

Джон. Но значит ли это, что они не воспринимают обязательства как бремя?

Робин. Я понимаю, что для нас очень трудно этому сопереживать, потому что на Западе мы изначально воспринимаем дисциплину как последовательность ограничений, налагаемых на детей обществом через посредство их родителей. Поэтому мы думаем о дисциплине как о раздражающей необходимости ограничения детских стремлений, с неизбежностью вызывающей недовольство, которое в результате нужно обуздывать применением более строгих общественных санкций.

Джон. Тогда как японцы...Робин. Они смотрят на вещи более позитивно! Они считают, что по природе

своей человек — или японец, по крайней мере, — изначально стремится к добру и

145

имеет благие намерения. Поэтому они предполагают, что люди, предоставленные сами себе, будут вести себя прилично и социально ответственно, если только что-нибудь не сломается.

Джон. То есть они не считают, что добродетель есть борьба с искушением?Робин. Вовсе нет. У них восточное понимание человеческой психологии.

Они рассматривают разум, чувства и телесные проявления как одинаково важные, одинаково способные нести ответственность составляющие человека, каждая из которых обладает своей особой формой интеллекта.

Джон. Значит, разум не обязан выступать в роли диктатора, чтобы обеспечить добропорядочное поведение.

Робин. Верно. Поэтому для японцев важно скоординировать эти разные составляющие личности, чтобы одна из них не навязывала жесткий контроль над остальными.

Джон. Таким образом, это значит, что они считают самодисциплину чем-то, что обогащает, а не ограничивает их бытие.

Робин. Именно. Они рассматривают дисциплину как нечто, расширяющее их способность жить более полной жизнью.

Джон. Непросто...Робин. Опять же, вспомни о принятых у японцев отношениях между

индивидуумом и его группой. Все внимание уделяется гармонии. Они говорят, и искренне верят в это: «Гвоздь с торчащей шляпкой следует забить».

Джон. То есть в японском обществе просто нет места для обособленной личности со своим собственным мнением?

Робин. Похоже, что нет.Джон. Тогда могут ли они понять то, что мы вкладываем в понятие

«сознания»?Робин. Нет, потому что японцы не склонны прислушиваться к внутреннему

голосу, поскольку он предполагает наличие иных нравственных принципов, не разделяемых группой, к которой они принадлежат. Поэтому неудивительно, что главной темой японских фильмов является чье-нибудь желание быть принесенным в жертву во имя служения чему-то высшему.

Джон. Счастливый конец был бы концом цивилизации, в их понимании. Но с другой стороны, японцам легче исполнять свой долг.

Робин. Легче, чем нам, потому что их культура всячески поощряет это. И особенно потому, что их культура ближе к тому, что я считаю настоящей, действующей духовной традицией.

Джон. В каком смысле?Робин. В том, который коренится в идеях буддизма и конфуцианства, до сих

пор пропитывающих японское общество и оказывающих глубокое влияние на огромное количество людей, утверждающих, что они не имеют никаких сознательных религиозных убеждений.

Джон. Ты имеешь в виду, что религиозные ценности они усваивают с материнским молоком? Что они воспринимают их в той или иной степени бессознательно.

Робин. Да. В каком-то смысле, они живут на духовный капитал. Они пожинают плоды религиозного осмысления и наблюдения предыдущих поколений, не до конца понимая огромную ценность доставшегося им наследства.

Джон. Как и на Западе, где некоторые пуританские ценности еще долго являлись частью культуры после того, как сами верования потеряли былую силу.

Робин. Правильно. Протестантские ценности, придававшие особое значение

146

честности, тяжелому труду, упорству и настойчивости, играли важную роль на ранних этапах английского и американского экономического успеха. Но однородность, сплоченность культуры Японии позволяли их духовной традиции оказывать еще более глубокое влияние. Японцы принимают как должное тот факт, что человек не может стать добродетельным просто по желанию или в результате решения воспринять некий набор убеждений — так же, как невозможно научиться водить машину или играть на пианино, просто пожелав этого или искренне уверовав в свою способность это сделать.

Джон. В противоположность весьма широко распространенному американскому подходу, согласно которому можно довольно быстро овладеть сложными навыками при условии наличия достаточного энтузиазма.

Робин. Ну, японцы понимают, что подобные вещи требуют упорной и непрерывной работы над собой.

Джон. Не потому ли корпорации отсылают своих администраторов в монастыри на длительный срок? Здесь это вызвало бы изумление.

Робин. Правильно. Но японцы понимают, что при должном обучении и тренировке можно познать себя и овладеть непростым искусством объединять тело, разум и эмоции так, чтобы все существо человека как единое целое могло эффективно решать избранную задачу. Все это они и вкладывают в понятие «искренность» — весьма отличное от нашего понимания этого термина.

Джон. Таким образом, их совершенное умение работать как единая команда является результатом того, что они всю жизнь тренируют себя для этой цели, направляемые всей культурой общества.

Робин. А в результате они оказываются способными дать сто очков вперед любителям вроде нас, полагающим, что всего можно добиться, читая книги по менеджменту, указывая людям, что им должно делать, а затем делая вид, что все этому подчиняются.

Джон. Тс-с-с!Робин. Мы, по крайней мере, пытаемся объяснить, почему одних только

книг или умозрительных выводов недостаточно. И все же есть кое-какие новости, способные поднять настроение у нас, на Западе. Перемены в Японии потихоньку происходят. Люди тратят больше денег, импорт растет, а японская промышленность озабочена тем, что молодое поколение администраторов желает проводить больше времени дома со своими детьми — ужасная болезнь, которую они называют «мойдомоизм»! Опять-таки, две трети молодых людей теперь считают, что целью жизни является «получение от нее удовольствия». Южнокорейцы уже начали называть японцев «ленивыми»!

Джон. Мы почти все время говорили о японцах как об обществе. Но какие они по отдельности? Приводят ли все эти ограничения личности к обеднению качества жизни, с западной точки зрения?

Робин. Думаю, что да. Необходимый уровень контроля просто несколько приглушает жизнерадостность.

Джон. Показались ли они тебе менее счастливыми, чем мы?Робин. Нет, у меня вовсе не сложилось такого впечатления. Они по праву

гордятся своей системой, которая с очевидностью работает лучше нашей по многим параметрам, а их ощущение полезности своей роли в столь преуспевающем обществе дает им удовлетворение такого рода, которое нам недоступно. Поэтому они выглядят довольными и искренне преданными выполняемому делу, получающими от этого настоящее удовольствие, но ... несколько скованными и сдержанными, будто все это дается им с трудом.

147

Джон. Они показались тебе дружелюбными?Робин. Очень дружелюбными и доброжелательными, и они много

улыбаются. Мне они очень нравятся. Но с ними не слишком весело. Это как-то связано с тем, что они не могут расслабиться, немного побеситься, походить на головах. Если только не напиваются до умопомрачения. Это единственный дозволенный обществом способ выплеснуть свое расстройство, хотя правило гласит: «Ни слова об этом, когда мы протрезвеем».

Джон. Может быть, они боятся «расслабиться» потому, что тем самым высунутся и с ними поступят как с гвоздем, торчащим из половицы.

Робин. Частично и поэтому. Другой важной причиной является то, что японцев очень сильно волнует, как они выглядят в глазах других. Вся культура построена на этой озабоченности, поэтому они все время тщательно охраняют это свое самоуважение...

Джон. «Не потерять лицо»?Робин. Да. По достижении определенного возраста ребенок, если он

совершает неприемлемые с точки зрения общества поступки, становится предметом насмешек не только для посторонних, но и для собственных родителей. Так что они очень боятся неудачи. Вот почему соревнование между отдельными людьми так резко снижает их производительность.

Джон. Но, с другой стороны, они обожают командные соревнования.Робин. Да, но американцы, игравшие за японские бейсбольные команды,

отмечают то, как японцы беспокоятся об одобрении со стороны товарищей по команде и как тяжело переживают командные неудачи. Но это не просто страх поражения. Японцев очень огорчает и подавляет, если их считают неправыми, да хотя бы просто допустившими ошибку.

Джон. Несмотря на всю поддержку от остальных членов группы?Робин. При таких обстоятельствах они не получают поддержки. Поэтому

они справляются с этим страхом, делая вид, будто умеют абсолютно все. Например, они могут делать вид, будто владеют английским в совершенстве, хотя в действительности и двух английских слов связать не умеют. Это прекрасно видно из любой инструкции к любой аппаратуре японского производства.

Джон. Юморист Билл Брайсон рассказывал о найденном им японском ластике, который украшала надпись: «Мистер Дружелюбный Качество Ластик. Мистер Дружелюбный пришел!! Он всегда оставаться подле вас и прокрадывается в ваши мысли, чтобы вести вас хорошая ситуация». Брайсон также говорил, что на банках кока-колы размещен лозунг: «Я чувствую Коку и Звучу по-особому» и что он видел сумку с изображением яхт в синем море и надписью: «Швейцарский прибрежный город».

Робин. То есть стремление «сохранить лицо» проистекает из постоянного страха выглядеть глупо — возможно, в связи с тем, что насмешка играет такую важную роль в их методах воспитания детей.

Джон. И все эти опасения совершить ошибку или выглядеть нелепо ведут к тому, что им очень трудно вести себя непринужденно или игриво.

Робин. Да, они даже к игре относятся ревностно — они учатся играть в гольф так, будто конструируют новую «тойоту».

Джон. Удивительно осознавать, что этот невероятный общинный дух все же скрывает в себе так много индивидуальной беззащитности.

Робин. Возможно, именно это и приглушает веселье и жизнерадостность. Вскоре по возвращении из Японии я обедал с одним шотландским психологом, дамой, которая провела в Токио несколько лет. Мы сидели в очень оживленном

148

итальянском ресторанчике, где официанты многословны, отпускают шуточки и исполняют обрывки песен, а расположившиеся вокруг громадные итальянские семьи наслаждаются жизнью. В ходе нашей беседы о Японии посреди всего этого разгула я обнаружил, что тоже веду себя очень шумно, говорю громко, размахиваю руками и чувствую себя очень весело и раскованно, полным жизни — неожиданно свободным после всеобщей скованности, испытанной в Японии. Это было чудесное ощущение того, что никто не ждет от меня сдержанности, что я физически и эмоционально свободен выплеснуть переполняющие чувства. Я хотел дышать полной грудью. Моя спутница призналась, что испытывала весьма похожие ощущения.

Джон. Не правда ли, какой удивительный контраст по сравнению с Америкой? Пожалуй, единственной общей чертой у этих двух стран, помимо экономического преуспевания, является их сравнительная изолированность: она позволила им обоим развиваться в потрясающе разных манерах, из-за чего они и находятся на разных полюсах индивидуалистско-общинного спектра. Во всем остальном они являются полными противоположностями. Япония иерархична; Америка вполне сознательно отрицает иерархию. Америка представляет собой культуру иммигрантов; Япония буквально не может представить себе саму идею иммиграции кого-либо куда-либо. Япония упорядочена, ограничена и скована; Америка слегка беспорядочна, вся выплеснута наружу и отрицает условности. Америка весьма склонна к творчеству и доведению всего до крайности; Япония очень ортодоксальна и избегает любых излишеств. Япония безопасна и скучновата; Америка брызжет весельем и довольно небезопасна. Америка поклоняется молодости; Япония почитает старость. Японские женщины скромны и почтительны; американки считаются самыми самоуверенными в мире. Америка верит в правду и в то, что общество защищено от коррупции и тирании тогда, когда возможно больше людей пытаются докопаться до истины; японцы считают это угрозой для гармонии. Японцы исключительно вежливы и официальны; американцы не особо беспокоятся о чувствительности и славятся своей склонностью к неформальному общению. Американцы обожают соревноваться, тогда как японцев пугает соревнование между отдельными людьми. Японцы стремятся к всеобщему согласию; американцы делают героя из человека, следующего своим убеждениям наперекор толпе.

Робин. Когда суммируешь все подобным образом, различия кажутся еще более потрясающими; эти культуры вряд ли могли бы быть более противоположными друг другу.

Джон. Частично это может быть из-за того, что крайняя индивидуалистичность, составляющая сердцевину американского общества, нередко затеняется тем, что многие американцы становятся приверженцами условностей — в качестве способа борьбы с беспокойством, пробуждаемым всей этой обособленностью. Поэтому по утрам в воскресенье можно видеть тысячи помятых, слегка располневших индивидуалистов в джинсах, бейсболках и красных клетчатых рубахах, грузящих свои одинаково одетые семьи в свои похожие микроавтобусы. Как сказал Марк Твен: «В нашей стране есть три безоговорочно ценные вещи: свобода слова, свобода совести и благоразумие не пользоваться ни той, ни другой».

Робин. У японцев можно наблюдать то же противоречие, но вывернутое наизнанку. Многие из них отмечают, что их безопасное и упорядоченное общество дает им возможность ощущать индивидуальность и свободу в тех рамках, которые оно обеспечивает.

149

Джон. Точно так же, как чванливая, респектабельная, застегнутая на все пуговицы старая викторианская Англия славилась своими чудаками.

Робин. Природа заботится о поддержании равновесия тем или иным образом. Но ты прав, эти уравновешивающие ощущения и манеры затуманивают основную истину: одно общество ярко индивидуалистично, другое пропитано крайне выраженным общинным духом.

Джон. Конечно, мы почти полностью игнорировали категорию пространства, не так ли?

Робин. Верно. Нетрудно заметить, что многие характерные черты американцев развились благодаря тому простору для экспансии, которым обладали эти люди; тогда как особенности японцев — и англичан — зачастую явно проистекают из людской скученности.

Джон. Ну, с этим вряд ли можно что-то поделать, если мы пытаемся мечтать о нашем идеальном обществе...

Робин. Это правда.Джон. Нет сомнений, что местами обе культуры очень привлекательны, не

так ли? Я хотел бы взять некоторые черты у Японии и некоторые — у Америки. Но я не знаю, возможно ли достичь точки равновесия между ними, в которой присутствовало бы лучшее из обеих культур.

Робин. И все же это должно быть возможным! Вспомни, «самые здоровые» сочетают в себе способность к обособленности с очень сильной тягой к общинности. Кроме того, нам необходимо искать эту точку равновесия, потому что чем более крайние проявления принимает любая из этих тенденций, тем более неприглядные ее стороны вылезают наружу. Я имею в виду, что крайним проявлением индивидуализма является поведение людей племени Ик; крайним проявлением общинности должна быть неспособность, как в средние века, хоть в чем-то улучшить Аристотеля.

Джон. И, как мы оба подозреваем, Америка была бы сильнее, если бы смогла выработать манеры, более располагающие к взаимопомощи и менее подталкивающие к обязательной конкуренции; а Япония выиграла бы от большей индивидуальности в творчестве и открытости для «чуждых» ценностей.

Робин. Согласен. Поэтому давай поговорим о такой смеси, которая могла бы работать наилучшим образом. Очевидно, что она неодинакова для разных стран и является приемлемым компромиссом для каждой конкретной культуры — больше общинности для шведов, больше индивидуализма для итальянцев. Но что нам, британцам, нравится в общинности?

Джон. Меня привлекает очень позитивное чувство связи между людьми в таком обществе. Это привносит участие — возможность предложить свою поддержку и помощь другим членам общества и получить то же в ответ. И оно симпатично, это ощущение взаимовыручки и взаимопомощи. Кроме того, я думаю, что мы лучше относились бы к своему обществу, если бы в нем существовало меньше групп аутсайдеров — людей, отлученных от какого-либо участия в его функционировании. Но я осознаю, что в результате нам пришлось бы соответствовать гораздо более высоким требованиям, что могло бы оказаться не очень-то приятным.

Робин. Да, но не забывай, что в таком обществе эти требования могли бы казаться гораздо более легкими. В отношениях не присутствовало бы столько соперничества и риска, так что не было бы такой нужды держаться на дистанции от других. Кроме того, благодаря более глубокому участию к другим каждый мог бы чаще испытывать то жизнеутверждающее удовлетворение, которое мы получаем,

150

работая рука об руку с другими для достижения общей цели. Так что стремление соответствовать этим требованиям могло бы показаться делом, приносящим пользу и удовольствие. По крайней мере, так было со мной, когда я участвовал в дельных совместных проектах, как бы я ни сопротивлялся поначалу самой мысли об отказе от свободы следовать собственным склонностям.

Джон. Это нечестно, разве нет? Я имею в виду, что паранойя работает!Робин. Как так?Джон. Возьмем Японию. Пожалуйста. У них довольно параноидальное

отношение к остальному миру; они явные расисты; они не понимают значения слова «иммиграция», так что в конце концов они приходят к обществу, придающему огромное значение групповым ценностям и стремящемуся к минимуму конфликтов. Примерно то же можно наблюдать в случае Швейцарии или некоторых маленьких островов, вроде Джерси. Очень суровое отношение к иммиграции, очень высокий уровень общественного порядка. Прелестные места для туризма, но поселиться там не так-то просто. Тогда как старые добрые США благодаря своему фантастическому отношению к иммиграции превратились в многонациональную плавильную печь и теперь платят за это ужасную цену, если смотреть на это с точки зрения раздробленности их общества.

Робин. Но ты забываешь, что мы говорим о равновесии. Согласен, что у США имеются огромные проблемы, но взгляни на их творческий потенциал и энергию — их способность к решению проблем. Тогда как... а каковы недостатки общинного устройства?

Джон. Мне трудно об этом судить. Думаю, что выросший в подобном обществе человек чувствовал бы себя по-другому. Но могу предположить, что я ощущал бы угнетенность из-за необходимости подчиняться, из-за «муравьиной возни» — и из-за того, что большинство людей живут не слишком хорошо просто по причине острого желания превратить Японию в самый большой муравейник. Как звучит эта их волнующая поговорка о гвозде?

Робин. «Гвоздь с торчащей шляпкой следует забить».Джон. Ужасно. Хотя могу предположить, что весьма немногие западные

военные нашли бы это изречение настолько плохим. Но это производит впечатление весьма негативного отношения к любому проявлению индивидуальности — вроде особенно злобной формы зависти.

Робин. Это не кажется мне верным; у меня совершенно не возникало подобного ощущения в их присутствии. Конечно же, подобная общественная структура идеально подходит для того, чтобы избежать зависти, потому что каждый занимает свое место в общественной схеме, а различия в статусе либо минимизированы, либо отрицаются, или же являются традиционными и потому не подлежащими обсуждению. В любом случае отсутствуют достаточные причины для того, чтобы зависть имела какой-либо смысл.

Джон. При общинном устройстве жизнь кажется таким нескончаемым процессом исполнения общественных обязанностей. Конечно, я восхищаюсь вниманием и уважением к другим людям, но формальность их выражения заставляет меня чувствовать их пустыми и бессмысленными — как будто стремление избежать столкновения является главной целью существования!

Робин. А там, где эта общественная покорность принимает крайние формы, может недоставать энергичности, богатства и радости жизни, хотя бы общество в целом и добивалось больших успехов.

Джон. Да, именно отсутствие уважения к отличному от других индивидуальному вкладу в жизнь общества меня и беспокоит, это отражается в

151

общеизвестной неспособности к творчеству у японцев. Я вспоминаю, что Елена Норберг-Ходж писала об отсутствии у людей Ладакх выраженного эстетического ощущения — они, кажется, не способны испытывать удовольствие от прекрасного, как мы.

Робин. Я недавно спросил художницу, прожившую несколько лет в Японии, об их эстетическом ощущении. Я всегда считал, что оно у них сильно развито. Но она сказала, что, несмотря на существующие у них празднования в честь красот природы, наподобие ежегодного любования цветением сакуры, для большинства они являются в значительной мере ритуалами — «тем, что следует делать». Она поведала мне историю о том, как нашла очень красивую маленькую вишневую рощу. Когда она сообщила об этом своему хозяину-японцу, он заглянул в путеводитель и ответил, что ее рощица в нем не упоминается. Он даже не захотел пойти и посмотреть на нее!

Джон. Подожди минутку. Не кажется ли тебе, что мы несколько мелочны, даже завистливы в своих придирках к этой замечательно преуспевающей системе просто из-за того, что эти ребята немного менее снисходительны к себе, чем мы?

Робин. Нет, так как я полагаю, что предметом нашего обсуждения являются симптомы гораздо более глубокого недомогания. В конце концов, японская политическая система чудовищно коррумпирована, и все описываемые нами проявления их культуры показывают, что им почти невозможно что-то с этим сделать... Осенью 1992 г. разразился четвертый крупный политический скандал за последние два года, когда обнаружилось, что почти все высшие политики замешаны не только в грандиозном взяточничестве, но и в оказании платных услуг для Якудза — синдиката организованной преступности! Всеобщее негодование! На время. Затем отставка, другая... Потом на волне возмущения коррупцией приходит новое правительство, исполненное решимости реформировать систему. Но оно совершенно не способно добиться чего-либо значительного. Затем новый премьер-министр подает в отставку в связи с обвинениями в коррупции и появляется следующий, тоже рассуждающий о реформах, но при этом контролирующий только треть голосов в законодательном собрании — абсолютный тупик. Кажется, что вся общественная и политическая система тщательно сконструирована так, чтобы предотвратить любые изменения.

Джон. Но в этом вопросе основная проблема для меня заключается вот в чем: я не могу описать, что мне не нравится в общинных культурах, не упоминая того, что мне нравится в индивидуалистических. Поэтому мне приходится перечислять то, чего недостает: инициативы, любознательности, способности к творчеству и т. д.

Робин. Хорошо, давай тогда перейдем к тому, что нам нравится в индивидуалистических культурах.

Джон. Некая разновидность личной независимости, не так ли? Это включает в себя способность мыслить самостоятельно, а также некоторую жесткость, здоровое неприятие любого принуждения со стороны общества, которое нам необходимо, если мы хотим действовать в соответствии с избранными принципами. Не говоря уже о чистой радости творить что-то новое, а не тащиться по избитой колее чужих рассуждений.

Робин. Что в совокупности дает каждому великую свободу расти и развиваться в соответствии со своими индивидуальными способностями.

Джон. И конечно, в таком обществе можно наслаждаться окружающей красотой и богатством. Это возбуждает, увлекает и постоянно подстегивает — всегда можно узнать больше, чем живя в более размеренном обществе.

152

Робин. Так же, как и в здоровой семье или браке, где каждый обладает относительной обособленностью и независимостью и благодаря этому привносит больше богатства и разнообразия в общие отношения. И к тому же люди испытывают удовольствие от приведения этих различий к гармонии.

Джон. И веселье от игр и желания победить, осознавая при этом, что проигрыш на самом деле ничего не значит. И великую радость от ощущения прекрасного в природе, искусстве и личностях. И, конечно же, юмор, основанный на способности отстраненно взглянуть на общество и с этой отрешенной позиции увидеть, как много нелепого в его устройстве.

Робин. Благодаря чему и появляется возможность его совершенствовать! ...Я думаю, это честное перечисление преимуществ более индивидуалистичного общества. А теперь... как насчет недостатков?

Джон. Что касается этого, то я хотел бы вернуться к уже упоминавшейся книге Эриха Фромма «Бегство от свободы» и прочитать мои выписки из нее. Сначала он перечисляет все положительные аспекты исходного движения Запада в направлении индивидуалистского образа жизни. Но затем он сосредоточивается на анализе отрицательных эффектов. Фромм показывает, что исторически, по мере того, как люди начинали чувствовать себя все более и более изолированными и колеблющимися, они испытывали все более сильно выраженные ощущения беспокойства и беззащитности. Это подготовило почву для укоренения некоторых черт характера, сопровождавших развитие капитализма: боязнь «потерять время зря» и связанное с ней лихорадочное заполнение свободного времени какими-то занятиями; возведение эффективности в ранг добродетели; постоянное стремление к приумножению богатства (при этом без единой остановки для вкушения его плодов) и все пронизывающее стремление к соперничеству. Все эти черты, пишет Фромм, внесли свою лепту в развитие пресловутой протестантской трудовой этики. И все они, как он утверждает, изначально произросли из чувства обеспокоенности и вследствие этого являются невротическими по своей сути, несмотря на все достижения, принесенные ими обществу.

Робин. Здесь кроется нечто очень важное, что, я полагаю, нам необходимо будет исследовать подробнее в дальнейшем, когда мы станем рассматривать ценности и их роль в жизни общества. Сейчас я только хочу заметить, что Фромм говорит о коренной психологической перемене, произошедшей при переходе нашего общества к более индивидуалистскому мышлению: мы во многом утратили глубинное ощущение самих себя, которое, когда мы его испытываем, дает нам чувство связи или общности с другими людьми и миром в целом. Когда мы теряем его, наше сознание обращается вовне, фокусируясь на более поверхностных составляющих личности. И тогда наше ощущение собственной индивидуальности уже не исходит из того, чем мы являемся, нашего осознания своего бытия, своей внутренней жизни, самого факта своего существования! Вместо этого оно идет извне. Мы начинаем чувствовать, что существуем настолько, насколько отражаемся в других людях: когда нас замечают, когда нами восхищаются, когда мы добиваемся успеха. Другими словами, мы начинаем жить в соответствии с тем своим отражением, которое видим в других. Из-за этого мы становимся излишне зависимыми от мнения окружающих.

Джон. Да, Фромм пишет, что в обществе с высоким уровнем конкуренции мы все ощущаем «постоянное томительное беспокойство» и, так как оно для нас неприятно, мы все время желаем избавиться от всего, что его вызывает. Поэтому мы постоянно чувствуем враждебность почти ко всем окружающим, но стараемся ее подавлять и, конечно, зачастую переосмысливаем ее в чувство морального

153

неодобрения.Робин. Это правда: угроза нашему отраженному образу пробуждает в нас

страх, враждебность и стремление защититься, о которых ты и говоришь, и все эти чувства мы вынуждены скрывать! Мы уже описывали это в главе 1 как типичное для средней части шкалы поведение — как все мы храним подобные эмоции под маской хороших манер, скрываем от окружающих, а иногда и от самих себя. Так мы обучаемся симулировать заботу о людях, на самом деле не испытывая ничего подобного, и быть с ними «милыми» в лицо, а за их спиной давать волю своей критике.

Джон. То есть вся эта враждебность произрастает непосредственно из нашего чувства незащищенности, так?

Робин. Да. При переходе от внутреннего к внешнему самосознанию утрачивается глубинное ощущение безопасности. В данном случае наблюдения Фромма подтверждаются тем, как Колин Тернбулл описывает недостаток духа истинного сотрудничества в западном обществе, которое, по его словам, «утверждает разделение, а не единство, раздробление, а не целостность, соперничество, а не взаимодействие. Упор делается на множество отдельных, обособленных личностей, а не на единую, сплоченную группу».

Джон. Мне нетрудно признать его правоту. В моей английской средней школе в пятидесятые годы велись нескончаемые разговоры о «командном духе», но нам не показывали по-настоящему, ни как работать единой командой, ни как при этом общаться, помимо негибкой, исключительно проблемно-ориентированной манеры разговора. Обсуждение своих чувств сочли бы серьезным отклонением от нормы, так что наше взаимодействие по большей части основывалось на экстрасенсорике.

Робин. Это типично для индивидуалистских сообществ. Нет или почти нет стремления помочь детям и молодежи в понимании того, как шаг за шагом по мере развития конструктивно и безболезненно встраивать себя в общественные структуры или осуществлять переход от одного жизненного этапа к другому. Их просто бросают на глубину, не научив плавать.

Джон. Да. До тех пор, пока я не увидел своими глазами ту борьбу, которую приходилось вести детям моего поколения при переходе из школы во взрослый мир, я не осознавал, насколько плохо мы с ними обращаемся.

Робин. Это потрясающий недостаток нашей общественной структуры — а мы даже не замечаем, что нам чего-то недостает!

Джон. Итак, подведу итог: оборотной стороной индивидуализма является то, что на глубинном уровне люди часто ощущают себя преследуемыми и, как следствие, испытывают враждебность. И стремление к соперничеству. Или, говоря другими словами, средний человек не испытывает слишком большого доверия. Учитывая тот факт, что почти все придерживаются того же подхода, это вполне соответствует окружающей действительности!

Робин. То есть большинство из нас на каком-то уровне ощущают постоянную настороженность, чтобы не дать обвести себя вокруг пальца; и большую часть времени мы используем других как средства для того, чтобы добиться желаемого, а не воспринимаем их как цельные личности. При таких обстоятельствах, конечно, намного труднее поддерживать истинно дружеские или любовные отношения. А так как человеку для хорошего самочувствия необходимы поддерживающие эмоциональные контакты, то описанное мной поведение просто усугубляет чувство незащищенности, которое его изначально и вызвало.

Джон. А рассматривая это на уровне общества... просто не хватает духа

154

взаимодействия, чтобы иметь возможность действительно эффективно справляться с огромными проблемами, стоящими перед обществом.

Робин. Верно.Джон. Что ж, мы довольно подробно обсудили недостатки чрезмерно

индивидуалистского общества.Робин. Только потому, что эти недостатки имеют отношение к нам.Джон. Это правда. Тем не менее... хотя, возможно, и легче быть счастливым

в рамках общинной культуры, где человек чувствует себя частицей целого и ощущает его поддержку... и, возможно, труднее быть счастливым в более индивидуалистском обществе... я не могу удержаться от ощущения, что это немалое достижение — добиться настоящей удовлетворенности в обществе наподобие нашего. Подозреваю, что более серьезные испытания в результате ведут к большей зрелости.

Робин. Да, мы «вкусили от древа познания» и были изгнаны из Эдема. Но положительным аспектом является то, что мы уже больше не дети, так что можем начинать взрослеть. Это так, даже если для полного развития нам придется пойти наперекор тому более открытому и доверчивому отношению к жизни, которое мы утратили на пороге детства.

Джон. Ну, мы галопом пронеслись по некоторым обществам, чтобы понять, можем ли мы уловить точку равновесия, необходимого в нашей идеальной либеральной демократии, — и равновесия между индивидуалистским и общинным подходами. Теперь у меня нет никаких сомнений в том, что мы зашли слишком далеко по пути индивидуализма, утратили слишком многие ценные аспекты общинного образа жизни...

Робин. Я согласен. Так что мы достигли своей цели!Джон. Верно. Конечно, мы не можем сказать, насколько далеко нам следует

двигаться. Это очень сложно. Но по крайней мере, мы уверились в излишней склонности к индивидуализму. Но здесь есть проблема. На Западе существует общая тенденция к еще большему индивидуализму. Везде разрушаются традиционные группировки, а традиционные общинные культуры отбрасываются за ненадобностью. Уровень напряженности и беспокойства растет, а это всегда увеличивает у людей склонность к проявлению подхода, который мы описывали как: «Со мной все в порядке, Джек, поднимай трап». Как повернуть вспять эту склонность к большему индивидуализму и вернуться к более здоровому равновесию?

Робин. Я хотел бы подробно разобраться с этим в нашей заключительной главе, которая будет полностью посвящена переменам. Поэтому сейчас я скажу только вот что. Говорим ли мы об отдельной личности, о семье, организации или сообществе... мы не можем изменить себя никаким радикальным образом.

Джон. Вот как? Почему же, ради всего святого?Робин. На текущий момент согласимся на том, что любая попытка сделать

это похожа на попытку поднять себя за шнурки от ботинок. Или, пользуясь другим сравнением, скажем: пытаться изменить себя и для человека, и для общества означает просто перетасовывать ту же колоду идей и подходов, которые изначально и породили все имеющиеся проблемы. Видишь ли, в конечном итоге необходима перемена ценностей, потому что только при изменении ценностей поведение людей изменяется наиболее естественно и последовательно.

Джон. И ты утверждаешь, что радикальные изменения в ценностях происходят... как?

Робин. Только при контакте с другими, отличающимися системами, когда

155

происходит вброс новой информации и ее взаимопроникновение с тем, что уже имеется.

Джон. Что ж, нам необходимы новые ценности, которые могли бы поощрить чувства и поведение, направленные к сотрудничеству. Верно?

Робин. А это значит, что нам нужно найти ценности двух различных типов. Во-первых, совместные, объединяющие ценности, как ты и предложил. Во-вторых, ценности, которые вели бы нас, западников, к более глубокому ощущению личной безопасности, что, в свою очередь, облегчало бы развитие отношений, направленных к сотрудничеству.

Джон. ...Меня только что осенило! Дальше давай побеседуем о ценностях.Робин. Временами твой ум остер как бритва, не так ли?Джон. Это все закалка юмориста.

Послесловие: Деньги правят миромДжон. Я размышлял о том, что страны, по-видимому, проходят в своем

развитии экономические циклы, очень тесно связанные с циклами психологическими.

Робин. Что ты имеешь в виду?Джон. Я хочу сказать, что если дела идут хорошо, то они становятся

надутыми и высокомерными, а, как все мы знаем, гордыня предшествует падению. Затем, после падения, они становятся скромными и реалистичными, снова затягивают пояса и опять начинают путь к улучшению. Совсем как люди. Только в случае с нациями нельзя сказать, что это — начало или конец процесса, потому что он все время повторяется, как белка в колесе.

Робин. Опиши подробнее.Джон. Возьмем в качестве отправного пункта нижнюю точку цикла.

Наиболее очевидным примером является крушение, пережитое Германией и Японией после поражения в войне. Ощущается ужасная подавленность во всех смыслах этого слова. Затем приходит признание ситуации. Затем понимание того, что нужно вернуться к кульману и начать строительство заново, потому что другой альтернативы для выживания просто нет. Поэтому приходится упорно трудиться и прикладывать максимум усилий, чтобы исправить положение. Все идет в дело, поэтому люди очень восприимчивы к новым идеям. Везде формируется новое мышление, новые способы организации и решения задач и множество новых изобретений.

Робин. Может быть, как раз поэтому большинство изобретений, успешно внедренных в промышленности, было сделано при прохождении нижней фазы этих циклов, в периоды экономических кризисов. То же самое происходит в военное время, когда похожее ощущение отчаяния оказывает разительное воздействие на технический прогресс — как в случае с реактивными двигателями, ракетами, системами наведения и ядерной энергетикой во время последней мировой войны, которые затем стали использоваться в мирных целях.

Джон. Рискну предположить, что нация, перенесшая подобное крушение, не склонна тешить себя иллюзиями. Скорее для нее характерны скромность, осознание необходимости упорного труда и напряжения всех своих способностей, а также ощущение долга перед обществом и стремление сплотиться для общего блага. Такая ситуация очень благоприятна для достижений в экономике, не правда ли?

Робин. Да. При этом возникает творческая атмосфера, когда люди

156

отказываются от старых шаблонов и охотно пробуют новые подходы, плюс появляется подлинная решимость и готовность к жертвам, если они необходимы для лучшего будущего. Поэтому стоимость труда не слишком велика при высокой производительности — такая ситуация была в Японии и Германии после Второй мировой войны.

Джон. Таким образом, в этой точке цикла успех практически неизбежен! Экономика потихоньку набирает обороты. Жизнь тяжела, но люди начинают видеть, что их усилия приносят успех. Растет уверенность в себе.

Робин. То есть нет ничего, что могло бы остановить стремление вверх.Джон. Ничего. Так все и идет. Лет через десять-двадцать они достигают

половины пути к вершине цикла. Экономика растет, как на дрожжах, все процветают и везде слышны слова «экономическое чудо». Я думаю, что это самое лучшее время.

Робин. Может быть, так и есть. В этой срединной точке люди начинают пожинать плоды своих трудов, но все еще помнят о тяжелых временах, так что они благодарны за уже обретенное и способны воздать ему должное, потому что могут сравнивать с нищетой, из которой начали свой путь. И они все еще настроены реалистично; они осознают, что наступившее благоденствие зависит от их объединенных усилий, от продолжающегося движения к новому, упорного труда, стремления быть впереди всех. То есть ситуация продолжает быть здоровой, как в Южной Корее наших дней.

Джон. И они начинают упрекать японцев в лени и самодовольстве.Робин. У таких наций еще не выработалось сытое отношение, поэтому их

достижения продолжаются...Джон. И продолжаются. В середине девятнадцатого века Британия казалась

неудержимой. Ральф Уолдо Эмерсон в «Британских особенностях» писал: «Что такое знают эти люди, чего не знаем мы?» — совсем так же, как мы сейчас говорим о японцах.

Робин. И конечно, на этом этапе вряд ли кто-то может представить себе, что все эти успехи когда-нибудь закончатся. Что же происходит потом?

Джон. Я полагаю, дела начинают складываться не лучшим образом по мере того, как все становятся более и более обеспеченными. Находится все меньше и меньше побудительных мотивов для жертв и тяжкого труда, бережливости, сотрудничества в общем деле. А тяжелые времена остались в прошлом, так как большинство населения их не знало. Только старики могут сравнить достаток настоящего времени с предыдущей болезненной экономической ситуацией — и вспомнить, сколько усилий потребовалось для достижения этого достатка.

Робин. А они уже не имеют большого влияния в политике или экономике.Джон. Таким образом, в верхней точке цикла большинство населения

полагает, что достаток всегда был или, по крайней мере, всегда будет. Они считают своим правом, своим естественным положением в мире привилегию иметь более высокий уровень жизни, чем все остальные. Грубо говоря, у нации «кружится голова». Люди приобретают убежденность в том, что они «знают, как надо», а остальные не знают, что нынешние достижения являются следствием их изначального превосходства над другими народами и расами... И они верят, что все будет по-прежнему идти так же хорошо без приложения особых стараний по сравнению с другими.

Робин. Если преобладающим настроением в нижней части цикла была депрессия, то это состояние ей противоположно...

Джон. Мания?

157

Робин. Да. Что означает проявление у человека склонности к экспансивности, самонадеянности, высокомерию, пренебрежению к другим. Разбухшее Эго, сосредоточенное на собственных интересах и кратковременных успехах, неспособное смиряться с разочарованиями, считающее себя центром мироздания, не умеющее принимать во внимание чужие нужды или действовать совместно с группой, пытающееся добиться желаемого способами, грозящими разрушить экономику и общество, даже самого себя. Короче говоря, утратившее связь с реальностью.

Джон. И поэтому потерявшее ощущение происходящих в мире перемен и неспособное осознать необходимость реагировать на эти перемены. То есть наступает период, когда развитие экономики приобретает болезненный характер, но никто этого не замечает, потому что все считают, будто знают всё, и не могут представить себе, что их идеи устаревают или что они могут совершать какие-либо ошибки.

Робин. И частью проблемы являются их прошлые успехи! Их сильное теперешнее экономическое положение заслоняет зарождение упадка и позволяет людям на протяжении многих лет, даже десятилетий, избегать необходимости смотреть правде в лицо. Даже при наличии убедительных доказательств экономического упадка люди, указывающие на это, столкнутся с враждебностью и пренебрежением, а к лидерам, продолжающим рисовать лживую, приукрашенную картину, скорее прислушаются и изберут на руководящие посты.

Джон. Как тори, проведшие избирательную кампанию 1992 года под лозунгом: «Возрождение ждет за поворотом. Не дайте лейбористам и либеральным демократам все испортить». И избранные под этим лозунгом.

Робин. Я не думаю, что какая-либо партия строила избирательную кампанию на основе ясного признания того, что мы находимся в условиях серьезного кризиса, который будет усугубляться вне зависимости от избранной политики. В результате страна в целом еще не осознала этого и не начала психологически приспосабливаться. И, в сущности, это вполне естественно — люди не любят признаваться в том, что дела идут не так, как надо, — это вызывает тревогу.

Джон. Итак, возвращаясь к нашим циклам: по мере того, как наша выдуманная, страдающая головокружением от успехов нация клонится к закату, она начинает терять свое достоинство в отношениях с нациями, более успешными в плане экономики, обвиняя их в том или ином «жульничестве», жалуясь на «нечестные» приемы, тогда как они просто производят лучшую продукцию, или причитая о японских торговых барьерах еще долго после того, как их убрали.

Робин. И все еще цепляясь за нереалистичные ожидания высокого уровня жизни! Но последствия такого неразумного поведения влекут за собой все более неприятные переживания. Разрыв между ожиданиями и происходящим в действительности постоянно расширяется. И по мере этого усугубляется бессознательное ощущение беспокойства и подавленности. В течение долгого времени оно скрывалось под маниакальным поведением, но постепенно растет осознание потребности в переменах — и в смирении.

Джон. Другими словами, как и среднему человеку, нации необходимо серьезное потрясение, дабы принудить ее к изменению. То есть очень близко к нижней точке цикла нация сталкивается с реальностью лицом к лицу и осознает, что нужно начинать все с начала.

Робин. Точно. Потому что каждая нация тяготеет к средней части спектра.Джон. Интересно, достигли ли мы этой точки у себя в Великобритании к

158

концу 1992 года.Робин. Мы приближаемся к этой точке, но не думаю, что уже достигли ее,

потому что люди продолжают «надеяться на лучшее», тогда как им следовало бы готовиться к худшему. Хотя, конечно, именно это и предсказывает твоя теория. Но я все же считаю непостижимым то, что так мало людей на руководящих постах понимают наше действительное положение, потому что на самом-то деле существует хорошо известная долгосрочная модель экономических колебаний, которая согласуется с описанным тобой образцом. Она называется «циклом Кондратьева»; ее длительность составляет от пятидесяти до шестидесяти лет; а последним прохождением низшей точки был кризис 1930-х. Поэтому сегодняшний наступил точно по расписанию, и мы, по крайней мере наши лидеры, должны были бы к нему подготовиться. Дэвидсон и Рис-Могг в своей книге «Судный день» дали весьма четкое описание того, что следует ожидать.

Джон. Ну, я надеюсь, что все, сказанное мной о циклах, соответствует действительности. Потому что если это так, то Великобритания, возможно, находится в подходящем психологическом состоянии, чтобы начать долгое восхождение.

Робин. Хорошо бы, если так. Причина, по которой мы не можем уловить этот экономический цикл, заключается в том, что он так продолжителен по сравнению со сроком человеческой жизни, что к моменту приближения новой депрессии люди, которые могут ясно вспомнить предыдущую, уже находятся на пенсии или вдали от власти и влияния, и в любом случае составляют меньшинство.

Джон. Что ж, может быть, на этот раз нам удастся подольше держаться этих основных добродетелей, которые мы вынуждены усваивать снова и снова в периоды кризиса при прохождении нижней части цикла, когда мы учимся довольствоваться малым, ценить уже приобретенное, быть менее эгоистичными и алчными, больше думать о других и впрягаться в свою лямку.

Робин. Будем надеяться на это, но для того, чтобы подобное стало возможным, неплохо бы найти способ передачи этого знания молодежи, которая не может помнить и не желает ничего об этом слышать!

Джон. Весь этот круговорот напоминает мне похожий цикл, который, по-видимому, проходят люди на протяжении своей жизни. Склонность видеть все разложенным по полочкам в конце третьего и начале четвертого десятка; следующие за этим крушения 35-6-7... лет, делающие человека намного более приятным. Затем тенденция к окостенению в среднем возрасте, потому что человек опять склонен полагать, что знает все. Он перестает воспринимать новые идеи и предпочитает оглядываться назад, а не смотреть вперед. Потом, если повезет, следует парочка кризисов среднего возраста, сотрясающих устои и развеивающих несомненные истины. И тогда можно начинать изменяться.

Робин. И в результате снова сбрасывать кожу.Джон. Итак... самым опасным является момент, когда мы находимся на

вершине, когда все идет прекрасно! В этот момент мы наиболее склонны считать, что «знаем все».

Робин. То есть вопрос заключается вот в чем: находясь в этом маниакальном настроении на вершине цикла, можем ли мы каким-то образом напомнить себе о грядущей опасности, чтобы вернуться с небес на землю и быть наготове для необходимых действий? Основываясь на моих знаниях о маниакальных состояниях, могу сказать, что это вряд ли возможно. В подобном состоянии мы не хотим ничего слышать. Поэтому я полагаю, что следует искать способы, позволяющие избежать перехода в такое состояние — витания в облаках, несмотря на все успехи. И мы

159

обсудим их в следующей главе.Джон. Этот цикл кажется таким очевидным, настолько основанным на

здравомыслящем понимании природы людей, что я изумляюсь, когда наблюдаю ситуации, в которых он не работает. То есть те, в которых экономические отношения кажутся замороженными, как произошло между первым и третьим миром.

Робин. Отношения заморожены потому, что в настоящее время третий мир экономически зависит от нас и вследствие этого оказывается вовлеченным в наш цикл — как луна вовлечена в земную орбиту. Одним из результатов этого является то, что менее развитые страны становятся все беднее. Например, к 1990 году среднедушевой доход в сорока странах был ниже аналогичного показателя 1980 года. Средний доход латиноамериканцев упал на 9%, у африканцев — на 25%. А продолжительность жизни снизилась в девяти африканских странах. За этот период преуспевающие страны одолжили третьему миру огромные суммы под высокие проценты, которые те просто не могут себе позволить. В конце концов, денежные потоки с Севера на Юг повернули вспять, двигаясь вверх по склону, с Юга на Север, от бедных к богатым! Теперь третий мир должен больше триллиона долларов. Банковская система в кризисе, потому что страны-должники не могут рассчитаться; ожидать возвращения долгов так же безумно, как ожидать от безнадежного пациента больницы, что он отдаст свою кровь для переливания врачу! И эти долги стран третьего мира не дают им начать строительство нормальной жизни для своего населения и, таким образом, подливают масла в огонь весьма нездоровых и пагубных настроений, опасных для первого мира. То есть под угрозой оказываются все.

Джон. Таким образом, все совершают поступки, идущие вразрез с их же собственными долгосрочными интересами. В самом деле, почему люди начинают буксовать, когда пытаются найти решение этой проблемы?

Робин. Ну, мы-то с тобой чуть не свихнулись, когда впервые затронули эту тему. Если помнишь, пытаясь лучше уяснить себе проблему, мы попробовали разыграть роли: ты выступал защитником интересов слаборазвитых стран, а я принял сторону высокоразвитых. И то, что происходит у них, начало происходить между нами. Я сохранил запись нашего разговора, так что давай послушаем кусочек.

(Начало записи)Голос Джона. Если ты богатая страна, а я — бедная, то до тех пор, пока я

выплачиваю проценты по своим долгам, я могу претендовать на то, что мы являемся равноправными деловыми партнерами. А если я — недавно получившая независимость страна третьего мира, то больше всего я хочу чувствовать, что развитые страны обращаются со мной как с равным — иначе я смиряюсь с подчиненной, колониальной ролью в схеме отношений родитель - ребенок. Поэтому, так как я хочу добиться твоего уважения и отношения к себе как к равному, я вынужден

160

отрицать свою слабость и продолжать выплату процентов по долгу. Мне это не по карману, но не выплачивать их — значит признать свою подчиненную роль.

Голос Робина. Ну, как один из наиболее просвещенных представителей страны первого мира, я должен признать, что вы подвергались самой изощренной эксплуатации — как со стороны моих сограждан, так и со стороны других «развитых» стран. И все еще подвергаетесь эксплуатации; мы продолжаем наживаться на вас. Мы грабили вас в вашем колониальном прошлом, а теперь мы даем вам в долг деньги, нажитые нами за счет обработки вашего дешевого сырья и использования вашей дешевой рабочей силы, а также за счет торговли, которую вы были вынуждены с нами вести. Сейчас мы разрешаем вам пользоваться этими деньгами, но под ростовщические проценты; и таким образом — я вынужден это признать — мы грабим вас во второй раз.

Голос Джона. Это вряд ли лучше, чем рабство...Голос Робина. На самом деле ситуация очень похожа на ту, когда мы вас

поработили, только сейчас она во многих смыслах благоприятней для нас. Теперь мы можем чувствовать себя гораздо свободнее в том, что касается экономического неравенства, потому что можем отрицать, что мы вас недобросовестно эксплуатируем. Мы можем льстить себе, утверждая, что обращаемся с вами как с такими же людьми, во всем равными нам, так как ограбление рядится в тогу деловых отношений. Вас не заковывают в кандалы и не хлещут кнутом, заставляя работать до изнеможения, но мы все равно обладаем над вами той же властью. Только теперь мы ведем себя гораздо умней. В прошлом мы властвовали над вашими телами, но ваш разум оставался свободным. Вы знали, что делаете все по принуждению, и могли сказать: «Я свободный человек, которого поработили». Вы были свободны осознавать несправедливость, презирать и ненавидеть нас, втайне ожидая дня, когда вы сумеете бежать или свергнуть нас. Но теперь мы каким-то образом уговорили вас разделить нашу манеру мышления и поверить в то, что для достижения равного положения вы должны поработить себя нашими ценностями. Поэтому вы порабощены вдвойне: во-первых, по-прежнему находясь в нашей власти материально и финансово; и, во-вторых, — еще сильнее — из-за согласия принять наше обоснование грабежа, даже до такой степени, чтобы поверить, будто позволение грабить вас дает вам право на членство в каком-то закрытом клубе, приближает вас к эмпиреям, в которых, по вашему представлению, мы и обитаем. Вы теперь присоединились к двойному мышлению, тогда как мы имеем возможность эксплуатировать вас, не признавая это ни перед кем, даже перед собой. Поэтому мы можем чувствовать себя оправданными в своем грабеже, полагая, что помогаем вам познавать экономические законы жизни. А вы будете продолжать отдавать нам деньги, дабы сохранить вашу иллюзию равенства.

Голос Джона. Когда вы были метрополиями, а мы колониями, мы были склонны воспринимать вас как родителей, а себя — как детей, так что мы приняли вашу систему ценностей в качестве родительской, взрослой системы.

(Пауза)Голос Робина. Расскажи, Джон, каково чувствовать себя на твоей стороне

стола, в третьем мире.Голос Джона. Это так странно... Я чувствую себя потерянным... Что-то

произошло со мной психологически... Я достиг точки, когда просто не могу думать... У меня такое странное ощущение, что это твоя проблема... Я чувствую себя абсолютно беспомощным. И самое таинственное во всем этом то, что я не могу припомнить, чтобы я испытывал подобное ощущение раньше во все время, пока мы пишем вместе.

161

(Конец записи)Джон. Я помню это чувство. Это было совершенно необычно. Я просто

чувствовал, что ничего не могу сделать и что вся ответственность за поиск решения лежит на тебе. И все же проблема была связана со мной...

Робин. А у меня были противоположные ощущения. Ты отключился, а я не мог остановиться и продолжал поучать тебя, не давая тебе возможности ответить. И так оно и продолжалось более часа, причем мы оба вели себя в абсолютно не свойственной нам манере.

Джон. Так что же происходило на самом деле? Почему мы так завязли в этих ролях?

Робин. Я думаю, что объяснение непосредственно следует из того, что мы говорили. Метрополии оправдывали свои завоевания и свое право властвовать над колониями, убеждая себя в полном превосходстве своих знаний, ценностей и добродетелей — более «цивилизованных» — и, таким образом, в своей обязанности управлять и обучать колониальные народы. Другими словами, они воспринимали себя в родительской роли, а туземное население — в роли детей. Поэтому на них ложилось все бремя ответственности: принять бразды правления, указывать «туземцам», что делать, образовывать их в духе западных идей, учить их упорному ТРУДУ и определять, сколько денег им можно выдать на карманные расходы. Столкнувшись с превосходящими вооружениями и чужой технологией, колонизируемые народы проглотили эти идеи. Поэтому, даже добившись в конечном итоге свободы и независимости, они продолжали воспринимать многие западные идеи как высшие ценности и, вследствие этого, пытались слепо подражать нам, вместо того чтобы вернуться к тому, что было хорошего — зачастую гораздо лучше нашего — в их собственных традиционных культурах.

Джон. Ты хочешь сказать, что это тот же старый раскол между «родительской» и «детской» частями личности?

Робин. Да. Будучи колонизаторами, мы переносили свои ребяческие черты на них, а затем называли их «ленивыми», «безответственными», «беспомощными», «невежественными», «ненадежными» и «пекущимися только о собственных удовольствиях»... Тогда как мы, жители развитых стран, принимали на себя соответствующую роль всезнающих взрослых, поучающих и увещевающих, с честью несущих то, что зовется «бременем белого человека». И достаточно скоро они усвоили большую часть такого стиля мышления.

Джон. Я только что понял одну довольно очевидную истину. Это расщепление личности, должно быть, происходит и в отношениях между богатыми и бедными в пределах одной страны. Богатые думают, что имеют право на свое богатство — как люди, придерживающиеся более взрослых подходов, а бедняки, по их мнению, сами виноваты в своей бедности, потому что они ребячливы, безответственны и не желают работать. А бедные смиряются с этой ролью — хотя бы отчасти, — ожидая, подобно детям, что кто-то другой решит их проблемы и даст им все необходимое.

Робин. Да, если они не понимают происходящего, то остаются запертыми внутри этих противоположных ролей. Поэтому, как видишь, если такое расщепление личности происходит (как между богатыми и бедными странами, так и между богатыми и бедными людьми внутри одной страны), то оно отражает в психологии людей ту самую проблему, которую они пытаются решить.

Джон. Это особенно характерно для Великобритании, не правда ли? Здесь есть сложившаяся классовая система, отражающая этот раскол, когда средний класс мнит себя весьма взрослым, тогда как многие работяги ощущают, что они

162

бессильны улучшить свое положение.Робин. Что усугубляется и увековечивается наличием двух отдельных

систем образования — государственной и частной.Джон. Таким образом, не хочешь ли ты сказать, что именно этот

психологический разлом по типу родитель/ребенок мешает прогрессу в борьбе с бедностью — как на национальном, так и на международном уровне?

Робин. Именно так. Не слишком приятная для обеих сторон мысль, так как она подразумевает — полагаю, корректно, — что ответственность за проблему разделена между богатыми и бедными, и те и другие должны перемениться, дабы найти ее решение. Следовательно, каждая из сторон должна отказаться от параноидального стремления переложить вину на другого. К сожалению, обвинять намного легче, нежели принимать на себя ответственность, несмотря на огромные издержки!

Джон. Но послушай, разве здесь не кроется и глобальная экономическая проблема? В любой рыночной системе, если только активно не противиться этому, богатые всегда богатеют, а бедные становятся беднее. Чем богаче становятся богатые, тем больше власти они забирают и обретают способность еще больше влиять на происходящее. Они накапливают все больше и больше, и чем больше они приобретают, тем меньше у них возможностей воспользоваться приобретенным, потому что нельзя купить дополнительные часы в сутках или съесть больше, чем в тебя влезает. Но даже при этом они, кажется, не могут остановиться. Поэтому не возникает ли необходимость в каком-то принципе перераспределения? Забудем о каких-то моральных оправданиях этому. Я говорю о двух причинах, которые имеют отношение к реальной политике. Во-первых, если бедные становятся беднее, то в конце концов они станут настолько обездоленными и отчаявшимися, что будут вынуждены прибегнуть к насилию. А в условиях современной демократии это нельзя «подавить» методами, возможными в прошлом столетии. И во-вторых, даже избежав бунта, мы как минимум создадим класс изгоев, настолько отчужденный от остального общества, что его реальное воссоединение с обществом становится невозможным. А это обойдется обществу намного дороже, чем пришлось бы заплатить при перераспределении... Кроме того, богатым придется тратить большую часть сэкономленных на налогах денег на системы обеспечения безопасности. И все сказанное до мелочей применимо к расколу Север-Юг. Поэтому... что мы можем сделать? Или, по крайней мере, с чего мы можем начать?

Робин. Я согласен, что перераспределение в какой-то форме необходимо. Все комфортные для проживания сообщества уже приняли меры, обеспечивающие это хотя бы до какой-то степени; а там, где правительства пытаются действовать в противоположном направлении, как в Великобритании и США в недавнем прошлом, в обществе наблюдается усиление поляризации и отчужденности. Но если отсутствует понимание психологического аспекта проблемы, хотя бы у правителей и их советников, то перераспределение может привести к негативным, нежелательным последствиям и не прижиться. Например, в США в настоящее время даже демократы озабочены тем, что существующая система социального обеспечения, направленная на борьбу с бедностью, создала культуру зависимости, увековечивающей бедность и оторванность от основной части общества; а это, в свою очередь, пробудило понятные возмущение и сопротивление у тех, кому приходится оплачивать счета. Поэтому более конструктивный и легче переносимый подход к перераспределению требует гораздо большего внимания к осознанию и изменению психологических аспектов этих отношений. Это больше не является вопросом только увеличения или уменьшения выплат.

163

Джон. Ты имеешь в виду, что перераспределение необходимо, но одинаково неверно как добиваться его насилием, так и устраивать бесплатные раздачи, закрепляющие зависимость по схеме родитель/ребенок. И требуется как раз наше старое доброе равенство возможностей, не так ли?

Робин. Именно, и не только в качестве лозунга. Только в действительно равном обществе, где каждый имеет равный доступ к образованию и другим преимуществам, благие формы неравенства — такие, как признание заслуг богачей, которые, в свою очередь, создают рабочие места, — и имеют шанс возникнуть.

164

4. Цена Всего и Ценность НичегоДжон. Все, о чем мы до сих пор говорили, подводило нас к теме ценностей

— представлений о том, как устроена жизнь, что имеет большее значение, что для нас хорошо, а что — плохо. Рискну предположить, что мы собираемся найти связи между различными системами ценностей и разными уровнями душевного здоровья.

Робин. Да. Но позволь для начала задать тебе вопрос. Осмысливая еще раз все сказанное нами до этого, что бы ты назвал в числе важнейших показателей настоящего душевного здоровья?

Джон. Во главу угла я бы поставил два. Самым непререкаемым мерилом здоровья, по-видимому, является способность человека осознавать действительность — то есть уровень, на котором он ее ощущает и воспринимает. Затем, параллельно с этим, присутствует уровень его способности содержательно принимать других людей, новые идеи, собственные ощущения и эмоции, а не отрицать их. Но я подозреваю, что это просто один из аспектов восприятия реальности, которая, в конце концов, имеет содержание.

Робин. Хорошо, давай исследуем подробнее понятие «реальности». Человеческие достижения стали возможными благодаря удивительной, способности человека к абстракции. Без нее не могли бы существовать ни наша наука, ни искусство, ни литература, ни философия. Все наши наиболее значительные достижения возникли из этого дара — способности упрощенно подходить к природе вещей, выделяя те аспекты действительности, на которых нам необходимо сосредоточиться, и отвлекаясь от всех остальных так, как будто их не существует.

Джон. И конечно, наши ценности также являются абстракциями.Робин. Да. Они берут начало из наших представлений о реальности, но мы

можем выбирать, какой набор ценностей предпочесть. Тем не менее... загвоздка в том, что наши наиболее отрицательные качества также происходят от этого дара.

Джон. Объясни, что ты подразумеваешь под «отрицательными».Робин. Я имею в виду безумие, преступления, зло — все нездоровое. Все это

возникает, когда мы принимаем неверные идеи — другими словами, когда наши абстракции становятся неверными, когда в процессе упрощения мы начинаем игнорировать аспекты, имеющие существенное значение.

Джон. То есть ты утверждаешь, что наша способность к абстрагированию является палкой о двух концах.

Робин. В полной мере.Джон. В таком случае, что определяет ее положительное и отрицательное

использование?Робин. Проще всего ответить

на это, рассмотрев научный метод. Ученый наблюдает доступные ему факты, а потом «придумывает» абстрактную теорию, которая им удовлетворяет. Затем он продолжает эксперименты для проверки этой теории. Если она их выдерживает, то он считает ее «истинной», но только в том смысле, что она «больше всего подходит» для объяснения и предсказания того, что происходит. Поэтому при появлении нового факта, не

165

укладывающегося в ее рамки, ученому приходиться возвращаться к письменному столу и пытаться придумать другую теорию, которая учитывала бы и старые факты, и неудобный новый. Другими словами, наука живет, когда теория постоянно поверяется реальностью и корректируется в соответствии с ней.

Джон. Согласен. И что?Робин. Таким образом, основным свойством научного подхода является то,

что первыми идут факты, и только за ними теория. Теория подстраивается под факты, а не наоборот. Так же, как с картами. Если ты смотришь на карту, а затем на местность, которая на этой карте должна быть изображена, и видишь на местности реку, которой нет на карте... чему ты поверишь?

Джон. Я бы разорвал местность в клочья. Извини! Вспылил...Робин. Ты проигнорируешь карту — если не хочешь свалиться в настоящую

реку и утонуть! Потому правилом должно быть следующее: никогда не путай местность с ее картой. Карта — это только абстракция, приблизительное изображение. На ней показано только то, что представляет интерес для человека, пользующегося этой картой. И даже это отображено очень грубо, с пропусками большинства подробностей.

Джон. Особенно тупиков.Робин. Особенно их. Но на карте и не может быть все. Если бы на карте

присутствовали все детали, то она и была бы самой местностью.Джон. Как сказал однажды Майкл Фрейн, действительно полным описанием

Столетней войны могла бы быть только Столетняя войнаРобин. Которая длилась бы еще сто лет! Поэтому... нам приходится идти на

упрощения, абстрагироваться.Джон. В этом трудно найти прореху.Робин. Но проблема возникает, когда от обычных топографических карт мы

переходим к нашим знаменитым «мысленным планам». Мы вынуждены их иметь, потому что без них не могли бы ориентироваться в мире. Мы не знали бы, что делать, потому что «мысленные планы» описывают, как устроен мир, каково наше место в нем и наши отношения с миром. И конечно же, они являются такими же абстракциями. Они никогда не бывают всеобъемлющими, а иногда местами просто неверны. Они не являются действительностью.

Джон. Я предвкушаю, что ты сейчас скажешь что-то интересное.Робин. Вот оно. Отвечаю на твой вопрос: используем ли мы нашу

способность к абстракции в положительном или отрицательном смысле... Это зависит от того, считаем ли мы первичной реальность или карту.

Джон. ...А-а.Робин. Все завязано на

этом. Кстати, я не хочу сказать, что связь между реальностью и нашими абстрактными представлениями о ней не является двусторонней. Они взаимодействуют — наше ощущение действительности зависит от наших представлений о ней. Но мы можем улучшить и то и

другое, внося последовательные исправления. Если человек постоянно открыт для реальности, постоянно сверяет свой мысленный план, то его восприятие действительности постепенно проясняется. Но все это зависит от изначальной

166

ориентации на первичность реальности, первичность ощущений.Джон. То есть, если контакт с реальностью является мерилом душевного

здоровья, то это значит, что на нижних уровнях люди будут отдавать предпочтение своим мысленным планам перед реальным миром. Другими словами, людьми будет управлять их система убеждений, они не будут заинтересованы в сверке этих убеждений с реальностью. Они будут отвергать любые проявления реальности, случайно вторгшиеся в их картину мира.

Робин. Да, такие люди полностью утрачивают связь с действительностью. Они уходят в вымышленный мир, некую разновидность безумия, которую можно наблюдать в психиатрических лечебницах. Или в нацистской Германии, где особенно безумная идея привела к убийству шести миллионов человек.

Джон. Верно. Тогда как на верхних уровнях... Можно ли сказать, что наиболее здоровые люди постоянно пользуются научным подходом в своей жизни?

Робин. Звучит немного странно, не правда ли? Но это так. Очень здоровые люди постоянно следят за соответствием своих планов реальности, проверяют свои идеи. Что является «научным» подходом. И благодаря этому они теснее связаны с жизнью.

Джон. Как ты выразился раньше, их масштаб соответствует масштабу карты. Поэтому они не склонны ни недооценивать своего значения, ни переоценивать его.

Робин. Верно. В этом смысле они не «эгоистичны». Это связано с тем, что истинно научный подход заставляет человека осознавать себя частью целого, чего-то большего. А это самое важное понимание, потому что оно уменьшает наше самомнение.

Джон. Ладно. Хватит о них. Как насчет всех остальных? Где находимся мы, обычные, средние люди? Где-нибудь между физикой и вымыслом?

Робин. Именно. Мы распределены вдоль всего спектра «степеней контакта с реальностью» — некоторые сильнее, некоторые слабее. Во многих аспектах мы можем быть очень практичными и высокоэффективными. Но в глубине души прячется сугубо эгоцентрическое желание господства и принуждения по отношению к другим людям, стремление заставить мир соответствовать нашим желаниям.

Джон. Мы более эгоистичны, чем по-настоящему здоровые люди.Робин. Более самовлюбленные — да.Джон. Но, наверное, нам необходима толика самовлюбленности, разве нет?

Мы должны ценить самих себя, вырабатывать самоуважение и чувство собственного достоинства, если хотим быть нормально функционирующими личностями и, таким образом, полезными членами общества.

Робин. Конечно. Эго необходимо. Поэтому могу предположить, что «самомнение» может означать осознание себя и придание обоснованности этому осознанию. Но обычно «самомнение» означает, что человек не придает такого же значения более широкой перспективе — той, что появляется в поле зрения, если отвлечься от сосредоточенности на себе и взглянуть на себя в более широком смысле — как на частицу сообщества.

Джон. То есть в такой широкой перспективе Эго человека остается при нем, но занимает подобающее, ограниченное место среди всех остальных.

Робин. А как только человек начинает рассматривать реальность с такой уравновешенной точки зрения, ему становится труднее быть самовлюбленным по-старому. Это не имеет никакого смысла! Это нелепо!

Джон. Значит ли все это, что проблема средних людей заключается во вмешательстве нашего самомнения в то, как мы ощущаем действительность?

167

Робин. Именно так. По неведению или умышленно ограничивая наше осознание других людей, мы закрываем глаза на информацию, которая противоречит нашему плану мира. Вот что делает нас самовлюбленными — в большей или меньшей степени. По сравнению с весьма здоровыми людьми, я хотел сказать...

Джон. Но, конечно же, это кажется нам нормальным, потому что большинство людей такие же, как мы.

Робин. Совершенно верно. Вот почему считается нормальным такое вредное эгоистическое поведение; начиная от алчности, властолюбия и участия в мышиной возне, через сомнительные деловые операции и уничтожение окружающей среды, и кончая настоящими преступлениями и насилием.

Джон. Итак, подведем итоги: чем более первична для нас реальность, тем точнее наши мысленные планы и тем мы здоровее.

Робин. Правильно.Джон. А какое место во всем этом занимают «ценности»? Они тоже

содержатся в наших мысленных планах?Робин. Конечно. Поэтому давай поговорим о том, как мы выстраиваем

системы ценностей, ведущие нас по жизни другими словами, как мы строим свои мысленные планы. Как по-твоему, из чего мы обычно их создаем?

Джон. Ну, изначально из собственного опыта. Это то, что сильнее всего влияет на нас. Я имею в виду, что мы не можем иметь достаточно собственного опыта, поэтому для заполнения белых пятен нам приходится полагаться на советы, основанные на опыте других людей. Но это не то же самое, правда? Мы всегда выше ценим собственный опыт.

Робин. Да, это наша самая непосредственная связь с реальностью, поэтому в собственном опыте мы более уверены, чем в чем-либо, что нам говорили. Кроме того, он оказывает более сильное влияние, так как всегда пропитан эмоциями. Мы не просто поняли что-то головой — мы осознали это всем своим существом, так что это для нас наиболее убедительно.

Джон. Значит ли это, что собственный опыт является лучшим средством при составлении мысленного плана?

Робин. Ну, пока мы не набрались достаточно опыта, другим может быть виднее, но мы никогда не можем быть в этом абсолютно уверены. Поэтому, в конце концов, единственно верный способ — проверять все важное самому.

Джон. Что ж, рассмотрим супружескую верность. Я знаю, это то, во что ты искренне веришь, но ты также считаешь, что для молодых людей может быть полезным добрачный опыт сексуальных отношений, верно?

Робин. Конечно, я не пропагандирую его; это должно быть собственным решением и ответственностью человека. Но мой опыт работы в области брачных отношений действительно позволяет предположить, что люди бывают по-настоящему преданы и с большей вероятностью смогут выстроить доставляющие удовольствие сексуальные отношения после вступления в брак, если прежде у них

168

была возможность вступать в другие сексуальные отношения. Если только это не противоречит их религиозным убеждениям, конечно.

Джон. Почему это так?Робин. Если люди хранят верность друг другу просто потому, что кто-то им

приказал — даже духовный лидер, — то им приходится постоянно бороться с искушением.

Джон. Потому что всегда какая-то часть их натуры будет фантазировать о том, на что это могло бы быть похоже? Сомневаясь, может ли это быть не столь ужасно, хотя и грешно, конечно же.

Робин. Да, такие мечтания почти неизбежны.Джон. Поэтому весьма значительная энергия тратится на попытки подавить

эти фантазии.Робин. Точно. Поэтому верность не будет по-настоящему искренней. Она

будет надтреснутой. Я всегда убеждался, что такой человек боится сексуально раскрепоститься даже со своим преданным партнером, потому что опасается, что если он отпустит поводья, то не сможет себя контролировать при встрече с кем-то другим, кто также покажется привлекательным. Поэтому, от греха подальше, он все время держит поводья натянутыми; что, естественно, ограничивает его способность сохранять удовлетворительные отношения со своим супругом.

Джон. А это значит, что некая его часть остается неудовлетворенной, что, в свою очередь, подливает масла в огонь фантазий.

Робин. С другой стороны, если человеку доводилось узнать на опыте, что попытка поддерживать две связи быстро вырождается во французскую комедию...

Джон. И, по прошествии некоторого времени, довольно несмешную, лишенную настоящей непосредственности из-за всех тех врак, которые приходится держать в голове...

Робин. ...А это не только сложный и довольно тяжелый труд — это со временем влечет массу неприятных (если вообще предсказуемых) последствий и уничтожает возможность построения действительно качественных отношений с кем-либо из участвующих партнеров... Так вот, если человек знает все это, он не будет проводить много времени в мечтах об интрижках на стороне, потому что понимает, из-за чего они не складываются...

Джон. Другими словами, человек будет хранить верность партнеру, потому что действительно хочет этого.

Робин. Он не будет тратить время на мечтания об интрижках, потому что навсегда излечился от представления о том, что это «весело». И теперь он проявляет настоящую преданность супругу, потому что она более не является результатом победы в борьбе с искушением, а основывается на действительном понимании. Поэтому он может сексуально раскрепоститься со своим партнером, не беспокоясь о том, что нечаянно откроет ящик Пандоры.

Джон. Таким образом, ты утверждаешь, что партнеры, хранящие верность в силу «повиновения приказу», будут преданы друг другу только в более нравственной, «хорошей» части своей личности, а не в более «яркой», более «животной» части. Что затруднит для них жизнь с теми ценностями, которые они приняли для себя, когда давали брачные клятвы.

Робин. Тогда как опыт привносит более высокий уровень единения. Можно полнее отдавать себя этим отношениям, потому что существенно большая часть человека убеждена в том, что это правильно!

Джон. Я согласен, что подобный опыт дает более глубокое понимание. Но можно также получить опыт, который оказывает сильное воздействие на систему

169

ценностей, но при этом ограничивает понимание. Если тебя оскорбил бельгийский пограничник, то это может повлиять на твое отношение к его согражданам. Или, что гораздо серьезнее, сексуальные домогательства в детстве могут отвратить человека от секса на всю жизнь.

Робин. Верно. Но ты приводишь примеры, когда человек получил отрицательный опыт и избегает любого другого, который мог бы уравновесить и исправить уже перенесенное. Тогда как я просто говорю, что у человека, обладающего опытом нескольких сексуальных связей, больше возможностей убедиться в том, что новизна вскорости пресыщает, что интрижки поверхностны и не приносят удовлетворения в сравнении с сексуальными отношениями в сознательном долгосрочном союзе.

Джон. Да. Ну ладно, в этом есть смысл. Таким образом, из этого следует, что если ты пытаешься выяснить, откуда взялось то или иное требование морали... Я не думаю, что можно по-настоящему понять, почему оно появилось, пока не обзаведешься собственным опытом. Невозможно предвидеть все неприятные последствия, на избегание которых и направлено это требование, если оно было представлено тебе только в качестве лозунга.

Робин. Поэтому полезным правилом является следующее: пока не обзавелся достаточным опытом, уделяй внимание запретам!

Джон. Ага! Ты хочешь сказать: нарушай их только после серьезных раздумий?

Робин. Да. Не думай, что за нравственными правилами нет серьезных оснований. Но по мере взросления так же важно убедиться, что слепое повиновение запретам может породить проблемы. В конечном счете это полезный совет, стоящий того, чтобы над ним поразмыслить.

Джон. Наподобие строительных лесов, временного образования, на котором можно построить что-то более основательное и полезное. Ладно. Итак, наш опыт является основной силой, формирующей наше поведение, тогда как запреты и советы не столь убедительны.

Робин. Тем не менее нам никогда не хватает собственного опыта для построения мысленного плана. В нем всегда остаются большие пробелы. Чем же еще мы можем воспользоваться?

Джон. Помимо советов и наблюдений за другими людьми и последствиями избранного ими поведения, существуют еще книги, пьесы, фильмы и романы, газеты, телевидение, лекции, семинары, классы... Как раз из этих источников к нам поступает информация. Содержание этого... бесконечно. Я не могу придумать такого слова, которое охватывало бы все это.

Робин. Беда в том, что такого слова и не существует. Или, по

крайней мере, не существовало. Вот почему мне нравится мысль греческой исследовательницы в области психологии Харис Катакис. Она взяла знакомое нам всем слово — «миф» — и придала ему более широкое значение. Грубо говоря, она использует его для обозначения любых идей и текстов, помогающих человеческим существам сосуществовать и сотрудничать как обществу.

170

Джон. Абсолютно все, что имеет значение для помощи людям жить более гармонично?

Робин. Да, это может включать в себя любую разновидность абстракции, выполняющую эту функцию, — от десяти заповедей до колыбельной. Это замечательно широкое понятие.

Джон. Оно включает и обычные мифы, наподобие мифа о Прометее, похищающем огонь?

Робин. Абсолютно все. В понимании Катакис «миф» включает в себя все идеи, составляющие нравственные системы, — как религиозные, так и нерелигиозные, — любую организующую нас информацию, наподобие законов и правил, политику, социальную психологию, исследования по теории управления и даже руководства по этикету. А также менее масштабные идеи, объединяющие нас на нижних уровнях, такие, как пословицы, фольклор и сказки. По Катакис к мифу относится абсолютно все, что управляет нашим социальным поведением, давая ориентиры относительно того, как совместно существовать, как приспосабливать свои потребности к нуждам нашего общества. Возможно, я упрощаю ее идеи и толкую их несколько шире, для наших теперешних целей.

Джон. Таким образом, пытаясь создавать свой мысленный план, мы в первую очередь опираемся на собственный опыт, а затем дополняем его информацией из того, что Катакис называет мифами. В результате мы имеем относительно полную карту, которая помогает нам наилучшим образом сосуществовать с остальными.

Робин. А также прожить счастливую и наполненную жизнь.

Джон. Подожди-ка, разве это не две вещи? Одна касается общества, другая относится к личности.

Робин. Да, но они очень тесно связаны. Мы согласились с тем, что здоровым является общество, дающее возможность для развития здоровой личности. Другой стороной медали является вот что: чем больше люди развиваются как личности, тем больше они способны вносить свой вклад в жизнь общества. Поэтому, рассматривая мифы по Катакис, мы ожидаем найти в них два аспекта: первый должен обеспечивать основную структуру для общества, позволяя людям сосуществовать в максимально возможном большем сотрудничестве и гармонии; второй связан с ростом и взрослением личности, позволяя каждому понять и организовать свою жизнь, обретая больше гармонии внутри самого себя.

Джон. Достаточно справедливо. Но эти мифы Катакис... я хочу сказать, что они простираются всюду — от научных истин до сказок и легенд. Можно ли действительно назвать научное утверждение «мифом»?

Робин. Оно полностью удовлетворяет этому определению — абстракция, помогающая группам людей сотрудничать в общем деле. Кроме того, хотя научное утверждение формулируется по возможности недвусмысленно, так, чтобы максимальное число людей могло согласиться с его содержанием, исследователи в области философии науки весьма ясно показали, что подобное «согласие» возможно только благодаря общим для отдельной культуры особенностям восприятия; именно эти общие особенности восприятия позволяют некоторым

171

допущениям казаться «очевидными» или «основанными на здравом смысле»; но в действительности они описывают особенности культуры, которые иногда внедрены глубоко в сознание и связаны с сильными чувствами.

Джон. Да, я забыл об этом. Подобные допущения защищают с такой же страстью, какую люди чувствуют к родному языку.

Робин. И, конечно же, поэтому любые радикальные новшества в науке встречают сопротивление, выражаемое в той же иррациональной, основанной на эмоциях форме, в какой религиозный раскол отвергается ортодоксальным верующим.

Джон. Согласен. Но все же существует огромная разница между информацией, которую мы получаем из научного утверждения и из притчи.

Робин. Да, но не забывай, что мы проживаем свои жизни на разных уровнях. Большую часть жизни мы проводим на сравнительно земном уровне, на котором лопата — это лопата, и на нем нам нужны только фактические, научные аспекты мифов Катакис. Но некоторые из них имеют отношение к развитию личности. И чем ближе мы подходим к психологическим, а на самом деле духовным идеям, тем в более символической манере их приходится передавать — используя мифические — в общепринятом смысле — понятия, потому что только они способны передать запутанную, парадоксальную, двуликую природу реальности, которая интересует нас на этом уровне.

Джон. Да, хорошо. Я вижу, что нам нужен весь диапазон. Но вот в чем большой вопрос. Имея дело со всем этим разнообразием мифов вокруг нас, как мы можем определить, являются они хорошими и полезными или нет? По какому критерию судить об их ценности?

Робин. По тому, насколько эффективно миф помогает объединению в человеческом поведении.

Джон. И помогая отдельной личности стать более цельной, а группам — повышать уровень сотрудничества?

Робин. Да, его эффективность на обоих этих уровнях. Такая эффективность имеет два аспекта. Первый: насколько универсален, всеобъемлющ этот миф? Или он просто помогает некоторым людям эффективнее объединяться и сотрудничать, но исключает при этом других? С точки зрения Катакис, чем более универсален миф, тем он лучше. В точности то же качество, которое ты называл признаком здоровья личности.

Джон. А второй?Робин. Второй аспект таков:

насколько убедителен миф. Насколько сильно он влияет на поведение людей? Очевидно, что чем сильнее влияние, тем выше его ценность.

Джон. То есть Катакис утверждает, что предпочтительнее тот способ организации людей, который относится к каждому, чем тот, который касается только

тесной кучки властолюбцев, так?Робин. Да. Видишь ли, «Майн Кампф», с точки зрения Катакис, является

мифом, но, конечно же, он получил бы крайне низкую оценку. Это миф, потому что он содержит некоторые организационные принципы, что, как мы упоминали в

172

главе 3, лучше, чем полный хаос, отсутствие мифа вообще. Но его ценность очень, очень низка, потому что он относился только к последователям нацистской идеи, но отвергал и наносил огромный вред остальным членам общества, не говоря уже о вреде для других сообществ. Нацисты были единственными «объединяемыми».

Джон. Столь же низкая оценка безусловно применима к любой другой системе, основанной на какой-либо разновидности превосходства — расового, племенного, классового — даже к мужскому и женскому шовинизму. То есть, чем более всеобъемлющ миф, тем он считается лучше...

Робин. Вспомни Христову притчу о добром самаритянине, где Он намеренно выбрал представителя группы, к которой Его слушатели были настроены с предубеждением, чтобы подчеркнуть, насколько широко Он определял группы, по отношению к которым уместны добрососедские чувства. Катакис дала бы высшую оценку подобному мифу.

Джон. Хорошо. Теперь рассмотрим другой аспект — насколько эффективен данный миф с точки зрения его влияния на поведение людей.

Робин. Очевидно, что все эти мифы сильно различаются по своей убедительности. Некоторые могут действительно изменять наше поведение. Большинство из них мы просто пропускаем мимо ушей или забываем, потому что они не оказывают на нас никакого воздействия.

Джон. В чем их различие?Робин. Вспомни, что наибольшее влияние на нас оказывает наш

собственный опыт благодаря тому, что он так расцвечен чувствами. Так вот, хотя мифы никогда не бывают так убедительны, как опыт, чем сильнее они затрагивают наши чувства, тем большее влияние они на нас оказывают. Именно поэтому многие из этих мифов, особенно религиозные, затрагивают наши основные чувства, связанные с семьей. Большая часть содержания имеет отношение к отцам, матерям, братьям и сестрам, поэтому такие мифы будят глубинные и мощные эмоции, заложенные в нас еще тогда, когда мы были маленькими и зависимыми.

Джон. То есть, говоря об «Отце Нашем», мы автоматически высвобождаем чувства, связанные с образом родителя.

Робин. Да, что Он любит нас, а также наших братьев и сестер. А если мы верим, что Господь заботится о людях, которых мы обычно не слишком любим, то это может помочь нам в попытках проявлять больше дружелюбия к ним.

Джон. Да, я понимаю. Но, наверное, только малая часть мифов играет на наших семейных чувствах?

Робин. Если задуматься, то многие из них. Представь себе мощный эмоциональный заряд, высвобождаемый идеей «Матери Родины» или «Отечества». Социалисты называют друг друга «брат» или «сестра»...

Джон. Верно. А группы часто называют себя «семьями»...Робин. Но помимо и превыше обращения к нашим семейным чувствам,

мифы, затрагивающие наши эмоции, наиболее эффективны, когда облечены в форму повествования.

Джон. А! Так же как нечто, почерпнутое из романов, фильмов или стихов воздействует на нас сильнее, чем узнанное из учебника по философии или психологии? Потому что это не так «сухо», больше бередит наши чувства?

Робин. Да. В конце концов, почерпнутое из рассказа ближе всего к настоящему переживанию из того, что можно передать словами. Мы переживаем за героев. Мы поглощены ситуацией. Нас тревожит, чем все закончится. Мы можем отождествлять себя с героями, мы чувствуем себя на их месте, вместе с ними пытаемся чего-то добиться, не зная как, выбираем трудный путь, терпим неудачи,

173

но в конце, быть может, добиваемся успеха. В итоге повествование одаряет нас некоторыми чувствами, которые мы могли бы испытать, если бы сами прошли через описанные переживания, и это может вдохновить нас на то, чтобы самим принять аналогичный вызов.

Джон. Я только сейчас кое-что понял. Двадцать лет обучающие фильмы «Video Arts» основывались на этом. Мы всегда придерживались мнения, что фильм является никудышным способом передачи обычной информации, но очень хорошим средством для изменения людского поведения — если использовать комедию или драму для увлечения аудитории, потому что тогда можно воздействовать на людей на том уровне, где зарождается поведение. Наш главный администратор Питер Робинсон всегда цитировал старую китайскую поговорку: «Скажи мне, и я забуду. Покажи мне, и я могу запомнить. Увлеки меня, и я пойму».

Робин. Прелестно! Есть некий парадокс в том, как лучше всего донести «сообщение», не правда ли? При наиболее ясной форме, наподобие простой инструкции, у слушателя не возникает ни малейшего ощущения «сопереживания», поэтому такой способ оказывает меньшее воздействие. Но когда сообщение «обернуто» в повествование и имеет менее очевидную форму, оно может произвести гораздо более сильное впечатление.

Джон. Это потому, что при восприятии повествования поведение замкнуто на варианты развития сюжета, так что слушатель может решать для себя, насколько желательно то или иное поведение?

Робин. Да. Право выбора остается за слушателем, после того как он оценит все возможные последствия. Христос заканчивал многие из своих притч словами вроде «Что было лучше?»!

Джон. Таким образом, повествование, оставляющее нам свободу поразмыслить над вариантами сюжета, оказывает более сильное действие, чем запрет.

Робин. Верно. Свобода размышлять, возможность личного выбора, выбора для себя придает этому выбору эффект гораздо больший, нежели когда этот выбор нам навязан. Мы сделали выбор на гораздо более глубоком и прочном основании. Это наш собственный выбор.

Джон. Он имеет больше качеств нашего собственного опыта.Робин. Да. Он затрагивает наши

чувства таким же образом.Джон. И, соответственно, кто-то,

указывающий нам, что делать, или просто высказывающий однозначные утверждения, может насторожить нас и вызвать сопротивление.

Робин. Точно. Но все любят вымысел, и передаваемая таким образом информация может преодолеть нашу защиту и наши подозрения.

Джон. Как говорится, чем меньше, тем больше. Нельзя сказать, что эта техника широко используется политиками.

Робин. К счастью, иначе они имели бы над нами больше власти!Джон. Знаешь, все, что ты говоришь, напоминает мне о моих опытах в

терапии. Психиатры не говорят тебе, что делать. Они могут задавать вопросы, которые помогают тебе больше понять свои чувства по отношению к чему-то или,

174

может быть, последствия какого-то образа действий, но сами они никогда не выражают свое предпочтение. Они всегда оставляют выбор за тобой.

Робин. Конечно, ведь это то, чему их должны были научить. Потому что решения исходят от пациента, а не от врача.

Джон. И даже если их неожиданно озаряет и он начинает понимать какой-то аспект твоего поведения — если они приходят к заключению, которое до тебя еще не дошло, — они его тебе не объясняют. Они ждут, пока ты сам сможешь прийти к этому заключению. Очевидно, что в этом случае воздействие сильнее.

Робин. И кроме того, если информация поступает слишком рано, до того, как человек приготовится к ней, она может только пробудить его защитные механизмы, так что ему будет труднее самостоятельно увидеть в ней правду.

Джон. Да... таким образом, хотя мы говорили о том, благодаря чему некоторые мифы имеют столь сильный эффект, мы также обсудили более общие принципы, каким образом информацию необходимо доносить до людей, если они действительно собираются ее усвоить.

Робин. Да, и особенно случаи, когда эта информация сталкивается с укоренившимися подходами и эмоциональным сопротивлением. Конечно, чем больше эта информация нацелена на голый интеллект, тем меньше чувств необходимо затрагивать при ее передаче.

Джон. Хорошо. Итак, подведем итоги: мы говорили о том, что делает миф — в понимании Катакис — убедительным. Потому что это второй из двух аспектов, определяющих ценность любого заданного мифа; первым является его универсальность.

Робин. Точно.Джон. Так вот, Робин, маленький вопрос, который только что у меня возник.

Почему все это работает так плохо?Робин. Что ты имеешь в виду?Джон. Позволь изложить мои аргументы. Я полагаю, что большинство

людей основывают свое поведение на ценностях и убеждениях, которых они придерживаются. Я не хочу сказать, что большую часть времени это делается осознанно, но тем не менее люди не испытывают желания делать то, что они сами считают «неправильным». Им нравится, когда они могут оценить свое поведение и почувствовать, что все сделанное ими «правильно».

Робин. Согласен.Джон. Очевидно, что мы черпаем свои ценности из того, что Катакис

называет мифами. Так вот, мне известны несколько мерзких мифов, которые оправдывают исключение из сферы человеческих отношений людей другой расы, культуры, класса или чего-нибудь еще и явно худшее обращение с ними по сравнению с людьми, которые в соответствии с этими мифами принадлежат к числу избранных. Но я хочу сказать, что большинство встречающихся нам мифов имеют более или менее всеобъемлющий характер. Другими словами, величайшие в мире мыслители, творцы и духовные лидеры не имели склонности к фанатизму. Можно утверждать, что большинство западных ценностей произросли из христианства, а вряд ли можно найти что-нибудь более всеобъемлющее, чем учение Христа. И все же, несмотря на все эти мифы, Робин, мир не являет собой картины гармонии и содружества; мне скорее кажется, что он характеризуется постоянными ссорами, даже если дело не доходит до настоящего насилия.

Робин. Ага. Это подводит нас к одному весьма важному моменту, возможно, самому важному из того, о чем я собирался говорить в этой главе. Он заключается в следующем: люди истолковывают каждый миф в соответствии со своим уровнем

175

душевного здоровья.Джон. Ты хочешь сказать, что один и тот же миф может быть понят разными

людьми по-разному?Робин. Я полагаю, что именно так это и работает.Джон. А не потому, что люди сознательно и цинично извращают здравую

идею для оправдания своего нездорового поведения?Робин. Нет, потому что они искренне верят, что миф оправдывает их

поведение. Видишь ли, даже если бы они могли признать возможность существования других толкований, то только такое, которое «ощущается правильным», могло бы соответствовать их прочим ценностям и подходам.

Джон. В главе 1 ты говорил, что на каждом уровне душевного здоровья люди считают этот уровень наилучшим из всех возможных.

Робин. Да, это так. Это та же самая идея, просто по-другому сформулированная.

Джон. Тогда позволь мне уточнить: менее здоровые люди воспринимают здравую идею и превращают ее в нечто менее здоровое?

Робин. Точно. И наоборот. Более здоровая личность, выросшая, например, в сталинистском обществе, будет отличаться более здоровым поведением по сравнению с нормой.

Джон. Могу предположить, что это и в самом деле очевидно... Но я никогда не слышал именно такого объяснения. Конечно, много лет назад я понял, что ни одна идея не защищена от порчи — мы все знаем, что творилось во имя христианства...

Робин. А вспомни политику. Одной из наиболее важных книг всех времен является «Республика» Платона, в которой исследуется природа правосудия и утверждается, что обеспечивать его отправление обязано государство. Однако сэр Карл Поппер показал, что Платон может считаться основателем традиции, приведшей к фашизму. Как сказал кто-то: «Идея не несет ответственности за своих приверженцев»!

Джон. То есть причина, по которой ценности наподобие свободы и демократии вызывали столько споров и воплощались в столь разных формах, заключается в том, что каждая точка зрения отражает различные уровни здоровья.

Робин. Таким образом, мы начинаем понимать, почему в мире существует такое расхождение во мнениях.

Джон. Я заинтригован. Давай возьмем какой-нибудь миф и посмотрим, как его можно истолковать на разных уровнях душевного здоровья.

Робин. Чем рассматривать отдельный миф, лучше исследуем основную ценность, вокруг которой создан целый рой мифов.

Джон. Ладно. Давай начнем с ценности, занимающей центральное место в структуре значимости мифа по Катакис, — верности группе.

Робин. Хорошо. Каждый человек привносит свои собственные семейные подходы и ощущения в свое толкование мифа о преданности чему-то или кому-то. Поэтому, если он вырос в очень нездоровой семье, то будет считать, что все члены группы обязаны придерживаться практически одинаковых взглядов и что любой, подвергающий сомнению эти взгляды, является «смутьяном», проявляющим «нелояльность». Он будет ощущать враждебность по отношению к внешним группам и пренебрежение к правам таких «чужаков». И будет чувствовать сильную и требовательную зависимость от всех остальных членов группы.

Джон. Ты утверждаешь, что из-за этого он неизбежно будет истолковывать любую идею, имеющую отношение к верности, в соответствии со своей основной

176

позицией.Робин. Да.Джон. Другими словами, для нездоровых людей преданность — та же

паранойя, только переодетая и носящая другое имя.Робин. Примерно такая же картина получится, если придерживаться точки

зрения, соответствующей более высокому уровню здоровья. Вспомни, что мафия называет требование хранить молчание о ее преступлениях словом «омерта» — честь! Конечно, это отражает более высокий уровень здоровья, чем неверность, когда все члены общества предают друг друга. Такой подход просто не очень всеобъемлющ, он означает неудачу для всех, кто находится вне этой маленькой группы людей, которые, по крайней мере, сохраняют верность друг другу.

Джон. Тогда я не понимаю. Выходцы из более здоровых семей понимают «верность» как большую свободу для членов группы быть обособленными и иметь отличия. Они в основном настроены на положительное и доверчивое отношение к людям, не входящим в группу. Значит ли это, что для них понятие «верности» не так важно?

Робин. Ну, это зависит от того, что ты подразумеваешь под «верностью»! Конечно, они чувствуют более сильную эмоциональную привязанность к людям внутри группы и поэтому готовы тратить на них больше времени и энергии. Но они не ощущают строгого различия между людьми, входящими в состав группы, и людьми, находящимися вне нее. Их верность более всеобъемлюща, поэтому различие между их верностью семье и верностью людям вне нее имеет скорее количественный характер. И, кроме того, они более терпимо настроены к критике внутри группы и с большей готовностью воспринимают идеи ее переустройства.

Джон. Я никогда раньше не осознавал, насколько «нелояльными» они должны казаться параноикам!

Робин. Конечно...Джон. Я размышлял и о том, что существует особая разновидность

преданности, называемая патриотизмом.Робин. Его можно истолковывать точно таким же манером. За исключением

того, что в группе столь большого размера, как нация, один из аспектов нездорового поведения становится еще более очевидным. Нездоровый «патриотизм» не только включает в себя антагонизм по отношению к иностранцам, но и требует почти такой же враждебности к тем своим согражданам, которые не придерживаются схожих по ксенофобичности взглядов. В противном случае может возникнуть широкий спектр взглядов, что ощущается как весьма нездоровое проявление.

Джон. Это заставляет меня вспомнить лозунг, появившийся несколько лет назад: «Америка — люби ее или покинь ее». В некотором смысле, достойный образчик манипуляции словами: не сразу можно разглядеть, что авторы понимают под «Америкой» только самих себя. А у тори на съездах всегда присутствует огромный национальный флаг для тех же целей.

Робин. То есть когда весьма склонные к паранойе люди говорят о патриотизме, они используют это слово для описания процесса, в ходе которого они отрицают те части самих себя, которые считают неприемлемыми, и проецируют их либо на «иностранцев», либо на своих «непатриотичных» сограждан.

Джон. Странно, но здесь кроется проблема. Дело в том, что здоровая преданность выражается не так страстно. Но я думаю, ты понимаешь, что здоровые преданные люди будут творить добро, тогда как более страстные «лоялисты» будут

177

только испытывать добрые чувства.Робин. Говоря «менее страстные», я думаю, ты имеешь в виду внешние

проявления. Человек, чьи чувства обнажены и выплеснуты наружу, может показаться сильно и глубоко переживающим. Но такие эмоции грубы и неистовы, и «вырабатывающий» их человек может оказаться неспособен на нечто более нежное и разнообразное. Более здоровые люди чувствуют больше, а не меньше — они более восприимчивы к более широкому диапазону более глубоких эмоций. Как будто им нет нужды врубать эмоции до оглушающего уровня, чтобы хоть что-нибудь уловить.

Джон. Что ж, давай рассмотрим другую ценность, воспринимаемую как благо почти всеми, — честность.

Робин. Существует великое множество различных форм этого!Джон. Верно. Ну, возьмем, пожалуй, выражения «говорить правду» и

«выполнять обещание». Как их можно толковать по-разному?Робин. Ну, для того чтобы сказать правду, нужно знать, что есть правда.

Поэтому «здоровяки» изначально имеют преимущество, так как обладают более реалистичным представлением о происходящем вокруг и о себе самих. Кроме того, они по-настоящему верят в честность; они верят в эффективность открытости, в то, что она не опасна, а наоборот, определенно выгодна. Поэтому здоровые люди воспринимают миф «Честность есть лучшая политика» как простую констатацию факта, по их опыту вполне очевидного, и делают это таким образом, чтобы поощрить широкую и открытую правдивость по более полному набору тем.

Джон. Похоже на то. А что у менее здоровых людей?Робин. Ну, им труднее говорить правду в любом объективном смысле,

потому что они склонны проецировать все свои недостатки на других и винить всех, кроме себя, в любых неприятностях. Поэтому, в отличие от более здоровых, они даже не знают, что есть правда. Но кроме того, воспринимая окружающий мир как изначально враждебный, они считают нравственно оправданным «препарировать» правду, дабы защитить собственные интересы от всех этих недружелюбных сил. Даже в отношениях с близкими людьми, осознавая собственную неправоту, они склонны ее отрицать, так как считают, что они должны казаться безупречными, чтобы их не отвергли. Наконец, им трудно высказывать близким честную и полезную критику, потому что она кажется им «недоброй» и «нелояльной».

Джон. Таким образом, в очень многих обстоятельствах нездоровые люди не считают безопасным или «правильным» говорить правду.

Робин. Совершенно верно. Поэтому, хотя в принципе эти люди согласны со многими мифами, восхваляющими правдивость, если нажать на них посильнее, то они приведут длинный список условий для соблюдения этого принципа, которые выхолащивают из него весь смысл.

Джон. В таком случае, где же располагаются средние люди? До какой степени мы считаем «правильным» говорить правду?

Робин. Ну, это зависит от того, сколько и чего мы держим за «ширмой» — уж это мы точно будем защищать. В остальном мы можем быть довольно откровенными с людьми, которым доверяем — с учетом нашего изначального, средневзвешенного, самовлюбленного, манипулятивного подхода к нашим отношениям с окружающим миром. Это зачастую приводит нас к склонности «экономить на правде», в то же время тщательно избегая прямой лжи, которая вызывает у нас неподдельный дискомфорт.

Джон. Большинство из нас большую часть времени придерживаются уровня

178

правдивости, характерного для секретаря кабинета министров.Робин. И даже чуточку ниже, когда мы требуем возмещения по страховке.

Потому что это нормально, что успокаивает...Джон. Ладно. Как насчет выполнения обещаний, или «святости договора»,

как выражаются законники и уличные торговцы.Робин. Отношение к этому показывает, почему мы называем людей, на

которых можем положиться, «цельными».Джон. Что ты имеешь в виду?Робин. Здоровые люди обладают большей психологической «цельностью»,

потому что они объединили больше «частей» самих себя; они не отказались и не отбросили их.

Джон. Поэтому менее здоровые люди хуже выполняют обещания?Робин. Рассмотрим пример. Почему ты не хочешь выполнять некоторые

обещания?Джон. Потому что... Я не чувствую, что сделал это всерьез... или

обстоятельства изменились... или обещания не были частью уговора, я просто согласился с чем-то, о чем сейчас сожалею, так как это причиняет настоящее неудобство...

Робин. Правильно. Беда обычно заключается в том, что обещание дает одна часть человека, а выполнять обещанное приходится другой его части.

Джон. Разъясни.Робин. Представь себе, что мы чего-то хотим. Это может быть чем угодно —

от денег взаймы до кратковременной прихоти почувствовать себя человеком выдающейся святости. Поэтому мы даем обещание — вскорости вернуть деньги или оказать кому-то особое благодеяние. Но несколько дней спустя, когда настает пора выполнять обещанное, мы пребываем в другом настроении. Мы больше не волнуемся о деньгах — ведь мы их уже получили! И нам сегодня уже не нужно чувствовать себя хорошими, потому что мы уже имели такую возможность, когда давали обещание. И все же вот оно здесь, это проклятое обязательство, которое мы на себя взвалили — только не очень-то верится в то, что мы это сделали! Не буквально, по крайней мере, все было несколько более туманно, не совсем так — гораздо более туманно и совсем не так, если вдуматься!

Джон. То есть перемена в настроении полностью меняет наше отношение к обещанию.

Робин. Да. Тогда как более цельный человек лучше осознает то, что он собирается на себя принять, давая обещание. Можно сказать, что та его часть, которая дает обещание, теснее объединена с остальной его психикой, включая те части, которые находят обещание трудновыполнимым. Поэтому он изначально учитывает будущее сопротивление и желание улизнуть, и когда приходит время выполнять обещанное, он чувствует гораздо большую решимость.

Джон. Это верно. Я сам наблюдал подобное у себя и у других — когда несколько лет назад у меня завелись свободные деньги и я одолжил значительную сумму всего нескольким людям. Просто поразительно, как мало я получил назад! И можно было проследить перемену настроения. Поначалу мои знакомые были почти в отчаянии, потому что нуждались в деньгах; затем, получив деньги, в течение нескольких дней испытывали огромную благодарность; затем благодарность слегка остыла, но все еще оставалось много тепла; а затем наступила заметная перемена — люди привыкали считать деньги своими, и я ощущал их стремление отдалиться от меня, отчасти из-за обоюдной неловкости, связанной с их изначальным положением, а более по причине предчувствия неудобств, которые возникнут из-за

179

необходимости отдавать долг; и наконец наступила стадия, на которой это были их деньги, а я стал раздражающим напоминанием о некоем туманном обязательстве, которое только отравляло им жизнь! Будучи истинным англичанином, я сам ощущал себя слишком неловко, чтобы даже затрагивать эту тему; это сослужило мне дурную службу — я получил назад меньше одной десятой той суммы, которую дал в долг. Но наблюдение этого поведения, повторяющегося у разных людей, было наукой.

Робин. Что ж, это хороший пример другой стороны уравнения. Ты был весьма щедр, но не предвидел и не допускал того факта, что они могут не принять во внимание свое возможное сопротивление и, как следствие, повести себя подобным образом. Опять же, если ты чувствуешь, что они не выполняют свою часть обязательств по договору, но не говоришь им об этом открыто и честно, то может возникнуть недоразумение, которое никогда не удастся разрешить. Ты мог бы помочь им еще раз и, может быть, сохранить отношения, если бы потребовал от них признать свою вину!

Джон. Но значит ли все это, что менее здоровая, менее цельная личность будет толковать простой миф «ты должен всегда стараться выполнять свои обещания» гораздо уже, обставляя это гораздо большим количеством условий, как мы видели в случае с требованием «говорить правду»? Или «толкование» по-настоящему проявляется только в действии — или, скорее, в бездействии?

Робин. Если только должник с самого начала не собирался выполнять обязательства — то есть был мошенником. Во всех других случаях это скорее проблема недостаточного самосознания и неспособности быть честным с собой: «намереваться» вернуть долг, но понемногу «переигрывать условия», убеждая себя, что изначальное соглашение не предполагало возврата долга, или по крайней мере не сейчас, или только когда ты об этом попросишь — чего ты не делал; или если бы ты с тех пор сам не заработал так много денег, что, возможно, на самом деле не нуждался в возврате этого долга. Но у более здоровой натуры заявляемые ценности и ее действия теснее объединены. Поэтому ее поведение остается ближе к реалиям любого заключенного соглашения.

Джон. Хорошо. До сих пор мы говорили о сравнительно туманных, если не сказать эпических, ценностях наподобие «верности» и «честности». А как насчет тех приземленных организационных принципов, которые Катакис могла бы включить в категорию «мифов» — вроде правил дорожного движения? Как можно по-разному толковать знак «Левый поворот запрещен»?

Робин. Ну, очевидно, чем больше миф несет в себе подробных практических указаний по выполнению действий, тем меньше различий в том, как люди будут на него реагировать. Но что касается правил

движения, то менее здоровые люди склонны толковать их в соответствии с буквой закона: они будут считать, что ограничение скорости 30 милями в час дает им разрешение поддерживать такую скорость даже в густонаселенном районе, где скорость 20 миль в час представляется более разумной. Они склонны срываться с места в момент, когда загорается зеленый свет, даже если это опасно, потому что «имеют право» так поступать.

180

Джон. Более здоровый водитель более восприимчив к духу закона?Робин. Да, понимая, что смысл правил в том, чтобы уменьшить опасность

аварий или устранить помехи движению.Джон. Но более здоровый водитель может позволить себе иногда нарушить

правила, если это безопасно и не причиняет неудобств другим водителям?Робин. Возможно, и точно так же более здоровый полицейский будет по

собственному разумению проявлять строгость к тем водителям, которые пренебрегают безопасностью других, и в то же время закрывать глаза на незначительные нарушения. С другой стороны, менее здоровый полицейский может считать малейшее нарушение крахом нравственного порядка или просто быть «маленьким Гитлером», использующим закон для укрепления собственной значимости, дабы подняться в своих глазах.

Джон. Или, может быть, они хотели бы пойти домой, но еще не наказали достаточно нарушителей для выполнения плана, установленного нездоровым начальством.

Робин. Да. Уровень здоровья любого человека, «облеченного властью», влияет на поведение его подчиненных.

Джон. То есть здоровое поведение заключается в том, чтобы видеть смысл, стоящий за запретом; менее здоровое поведение означает склонность к буквальному и негибкому пониманию буквы закона. Для меня это звучит как общий принцип душевного здоровья.

Робин. Это помещает принцип в скорлупу.Джон. Насколько все это применимо к миру спорта, где основной ценностью

является «спортивность» — стремление победить соперника «в рамках правил»? Эта формулировка допускает несколько толкований...

Робин. Я бы сказал, что здоровое отношение к игре, помимо чистого удовольствия от физической активности и применения своих навыков, состоит в состязании со стоящим оппонентом, который требует напряжения всех сил, потому что он «достойный соперник». При нездоровом, параноидальном подходе соперника считают врагом, который должен быть сокрушен и, по возможности, унижен и раздавлен.

Джон. В основном чем более узко сфокусирован человек на победе, тем менее он здоров?

Робин. В основном да. Победа любой ценой имеет весьма сомнительную ценность!

Джон. То есть чем менее здоровы игроки, тем более цинично они будут манипулировать правилами и даже смотреть сквозь пальцы на обман.

Робин. Видишь ли, для человека этого уровня поражение ощущается так, будто он раздавлен, уничтожен. Он не понимает, что от игры получаешь больше удовольствия, если играть в нее с другим настроем, — и испытывать при этом гораздо меньше тревоги и страха!

Джон. Мы вновь говорим о цельности.Робин. Да. Более здоровый человек понимает, что результат является только

частью игры. Поэтому он заботится еще и о том, чтобы его поведение отражало его личные ценности, поддерживало его дружеские отношения с соперником и увеличивало всеобщее удовольствие от игры.

Джон. Это имеет отношение и к «объединительному подходу», так? Некоторые наиболее трогательные переживания в моей жизни связаны с мгновениями высокого спортивного духа. Ты знаешь, как электризует атмосферу игры, когда один из игроков неожиданно демонстрирует, что он понимает

181

превосходство «честной игры» над победой. Потому что подобное уважение к правилам подчеркивает факт принадлежности игроков к общей культуре. Это напоминает всем: то, что разделяет игроков менее важно, чем то, что их объединяет. И когда игрок это демонстрирует, то в настроении толпы происходит чудесная перемена. Атмосфера на стадионе вдруг совершенно меняется. Все мелкие, ограниченные страсти уходят, и воодушевленная толпа ревом выражает свою поддержку. Все так же желая победы, но в то же время осознавая, что соперники тоже «неплохие ребята» и что в конце концов значение имеет только сама игра.

Робин. А в отсутствии паранойи возникает еще больше веселья. К сожалению, в последние годы во всех видах спорта получило распространение одержимое отношение к победе. Рискну предположить, что в авангарде этого были теннисисты конца семидесятых — начала восьмидесятых.

Джон. Меня всегда поражало, что некоторых ведущих игроков считают достойными обожания в основном из-за того, что они поляризуют зрителей — их либо любят, либо ненавидят. Что может быть и хорошо с коммерческой точки зрения, но плохо для всех молодых людей, ищущих образец для подражания, потому что эта параноидальная поляризация зрителей кажется мне отражением такого же раскола в психике игроков, принимающих в этом участие.

Робин. И конечно же, это порочный круг. Если раскол в психике игроков достаточно глубок для того, чтобы подобным образом поляризовать толпу, то толпа, в свою очередь, будет поощрять этот раскол и чувствовать разочарование, если игроки не ведут себя неподобающим образом и не оскорбляют рефери. Поэтому становится все труднее и труднее отойти от этого параноидального поведенческого шаблона и, как ты подметил, молодые люди в конце концов начинают считать это «нормальным» и перенимают такое поведение. Я думаю, что спортивные соревнования и игры были гораздо здоровее, когда победа рассматривалась лишь как часть чего-то большего. Старые британские идеалы «честной игры» и «достойного поражения» были достойны всяческого восхищения и произрастали из гораздо более взрослого и цельного мировоззрения.

Джои. Я вдруг подумал о том, что мы обсуждали все это, не упоминая об огромных деньгах, которые в наши дни приносит победа. Может быть, деньги как раз и являются той ценностью, о которой я должен был спросить тебя прежде всего. Они имеют громадное значение в общественном взаимодействии, однако, в отличие от других ценностей и мифов, представляются мне изначально нейтральными в нравственном смысле. Я имею в виду, что деньги просто способствуют товарообмену, сами по себе не являясь однозначно хорошими или плохими. И все же о них существуют миллионы мифов, и огромное количество человеческих ценностей и черт поведения определяются деньгами. Как ты представляешь себе отношение к старым добрым аморальным деньгам на разных уровнях душевного здоровья?

Робин. Это огромная тема. Но давай посмотрим на нее в свете трех показателей здоровья, которые мы уже обсуждали. Во-первых, исключительно здоровые люди воспринимают мир очень четко и реалистично. Поэтому у них больше шансов ясно понять, что деньги — средство для получения вещей, необходимых для создания условий жизни, которые человек считает наиболее удовлетворительными для себя. И здоровые люди яснее представляют себе, что на самом деле является удовлетворительным, так что они достаточно точно понимают, сколько денег им для этого нужно. И вряд ли будут тратить много времени на то, чтобы заработать больше!

182

Джон. То есть если люди тратят много времени на то, чтобы добыть больше денег, чем им действительно нужно, они демонстрируют нездоровое поведение.

Робин. Да.Джон. А если они так поступают, то это должно быть связано с

символической ценностью, которую для них имеют деньги.Робин. Правильно. Для некоторых людей деньги изначально являются

символом их власти или статуса — их положения в иерархии; для некоторых, особенно для отдельных пуритан, обладание деньгами выражает нравственные добродетели; а для некоторых, страдавших от настоящей бедности в молодые годы, они символизируют защиту от возврата в это нищенское состояние.

Для многих людей, страдавших от недостатка любви и эмоциональной защищенности в детстве, деньги становятся их заменителем, источником ощущения безопасности и вознаграждением, над которым они обладают полной властью. Это одна из причин, почему многие люди не испытывают ощущения довольства; они никогда не могут удовлетворить свою потребность в деньгах, которая в основе своей является эмоциональной.

Джон. Есть ли какие-нибудь чисто психиатрические аспекты в непреодолимой тяге к накоплению, которые со своей точки зрения представляют особый интерес?

Робин. Я никогда не встречал среди таких людей ни одного счастливого человека!

Джон. То есть можно сказать, что чем более непреодолимой является тяга человека к деньгам и чем больше она основывается на некоей неосознаваемой символической ценности, тем более низкий уровень душевного здоровья человек проявляет?

Робин. Да, я бы с этим согласился.Джон. Итак, один аспект душевного здоровья при рассмотрении денег —

реалистичное восприятие. Каков второй аспект, проливающий свет на презренный металл?

Робин. Наш старый приятель — цельность. Это просто означает, что здоровые люди применяют тот же подход и к деньгам — считая их частью своей жизни (как поступают со своим внутренним миром), а не обращаясь с ними как с чем-то отдельным, изолированным от всего.

Джон. То есть циничное отношение «бизнес есть бизнес» не для них?Робин. Нет, даже если рабочая обстановка и становится временами очень

жесткой и беспощадной, более здоровые люди все равно стараются придерживаться собственных ценностей.

Джон. Но в деловом мире всегда найдется несколько по-настоящему гадких людей, не так ли? Я сам встречал парочку...

Робин. Их хватает. Но не забывай, что «здоровяки» реалисты. Они предпримут все необходимые меры предосторожности, имея дело с кем-то, кого считают неразборчивым в средствах. Но это же справедливо и в остальной их жизни.

Джон. Приятно осознавать, что лучшие из средневековых подходов до сих пор живы. А каково третье мерило здоровья, освещающее отношение к деньгам?

Робин. Наиболее очевидное — «объединительный подход». Более здоровые люди щедрее делятся деньгами — примерно так же, как они делятся своим теплом, дружелюбием и доброжелательностью.

Джон. Не правда ли, интересно, какую неприязнь вызывает человек, не ставящий выпивку, когда до него дойдет черед! Но могу предположить, что люди

183

интуитивно чувствуют, что это служит проявлением более глубокого отношения этого человека к своим друзьям.

Робин. Подобное поведение обычно отражает общую тенденцию, не так ли? Если оно имеет постоянный характер, то скорее всего проявляется и в других аспектах поведения человека. Ты, наверное, не решишься вступить в деловые отношения с человеком, который не стесняется использовать для своей выгоды арифметическую ошибку продавца в магазине.

Джон. Есть еще последний аспект денег-как-ценности, который я хотел бы затронуть, — материалистический. Я никак не могу составить окончательное мнение об этом, несмотря на все свои материалистические наклонности! Позволь рассказать тебе историю. Давид Путнэм однажды сказал мне, что три первых человека, с которыми он отобедал после того, как возглавил «Коламбиа Пикчерс», различными способами попытались довести до его сведения, что они стоят больше ста миллионов долларов. Он много размышлял об этом и пришел к выводу, что они не просто старались произвести на него впечатление своей мощью; он почувствовал, что они пытались донести до него понимание их ценности, и деньги являлись практически единственным средством, при помощи которого они могли бы это сделать. Естественным следствием этого является то, что они могли на каком-то уровне чувствовать, что находились бы на довольно низком уровне иерархии, если бы их ценность измерялась при помощи любого другого критерия. Как по-твоему, что заставляет людей пытаться основывать собственную самооценку на величине своих материальных накоплений?

Робин. Как ты сказал, они, должно быть, ощущают, что обделены другими качествами, если вынуждены выставлять напоказ состояние своего банковского счета. Хотя здесь ты, как и Путнэм, говоришь о США, в частности о Лос-Анджелесе, и в особенности о киноиндустрии. А как мы знаем, у людей, обретающихся в этих кругах, деньги являются общепринятым мерилом статуса по причинам, о которых говорил в главе 3.

Джон. Людей влечет накопление богатства, потому что они не способны разглядеть значение других ценностей?

Робин. Не обязательно. Некоторые могут копить богатство, чтобы обрести свободу и ресурсы для других вещей — как для собственных свершений, так и для чужих. Но если человека заботит только делание денег, я могу предположить, что он серьезно обделен в других отношениях. И не осознает своей глобальной обделенности.

Джон. То есть, перефразируя Оскара Уайльда, материалист — это человек, который всему знает цену и ничего не ценит?

Робин. И не осознает того, как много не знает!Джон. Тогда можешь ли ты сказать, что материализм является образчиком

узкого, буквалистского мышления, характеризующего менее здоровый подход к толкованию ценностей?

Робин. Да, могу. Ограниченность взглядов, когда человек не видит леса, только деревья.

Джон. Что ж, я попытаюсь приблизительно подвести предварительный итог. Мы рассмотрели, что каждый человек интерпретирует мир в соответствии со своим уровнем душевного здоровья. И мне кажется, что чем менее мы здоровы, тем более ограничены и буквальны мы в своих толкованиях буквы закона; а чем мы здоровее, тем большее влияние на нас оказывает более широкая идея, скрывающаяся за частной формулировкой мифа, который мы пытаемся толковать.

Робин. Ты действительно ухватил самую суть.

184

Джон. Мне вот что пришло в голову. Люди все время говорят о том, что ценности изменяются, не так ли? Ну, знаешь: «Люди верили в X — теперь больше не верят». Или: «Люди не беспокоились об этом — теперь их это тревожит». Но, в сущности, дело не в том, что изменилась сама ценность. Никто никогда не утверждал, что верность «плоха» или что притеснение есть «благо». То есть на самом-то деле все время изменяется толкование ценности, правда?

Робин. Я думаю, что здесь есть два аспекта. Во-первых, все те ценности, об утрате которых постоянно скорбят, в основе своей не изменились, они оставались теми же на протяжении всей истории. И я не сомневаюсь, что жалобы об их утрате также раздавались на протяжении всей истории. Но вторым моментом является то, что присутствуют некоторые колебания в степени нашего уважения к ним и в том, насколько узким и буквальным или широким и всеобъемлющим является наше понимание этих ценностей в любой заданный исторический отрезок. Это соответствует колебаниям в обществе между настроением, ориентированным на более узкий, эгоистичный и краткосрочный подход к жизни и на более объединяющие, «традиционные» ценности, рассматривающие общество как единое целое и проявляющие заботу о благополучии всех классов, а также будущих поколений.

Джон. Осталась еще одна вещь, о которой я хотел спросить у тебя в связи с ценностями. И она неимоверно велика! Или, может быть, нет...

Робин. О чем ты говоришь?Джон. Слово на букву «Р».Робин. Религия?Джон. Да.Робин. Почему ты так стесняешься этого?Джон. Ну, если бы мы сейчас затеяли действительно серьезную дискуссию о

религии, то большинство наших читателей просто выкинули бы эту книжку в ведро, не так ли? Я имею в виду, что в наши дни это просто не разрешено рассматривать как серьезную тему. Даже незначительный интерес бросает на тебя тень подозрения, если только ты не пытаешься подняться в иерархии консервативной партии.

Робин. Я думаю, что здесь произошли большие перемены. В пятидесятых, когда я стажировался в психиатрии, я помню, как болтал со своей группой в больничной столовой и у нас состоялось весьма откровенное и подробное обсуждение сексуальных извращений — что в те дни в разнополой компании за больничными стенами вызвало бы реакцию шока пополам с ужасом. И я поймал себя на мысли, что аналогичная реакция шока вперемешку с ужасом возникла бы у моих коллег, если бы кто-то столь же открыто начал обсуждать духовные переживания. Но с тех пор эта тема наверняка стала более открытой для обсуждения. Ни у кого не возникает задних мыслей, если человек говорит о медитации или отшельничестве. Я думаю, ты несколько отстал от жизни.

Джон. Возможно... Надеюсь, что ты прав, потому что я хочу расспросить тебя о религиозных ценностях. Думаю, большинство согласится, что наши мирские ценности либо непосредственно происходят от них, либо по меньшей мере находятся под их мощным влиянием. Хотя на самом деле это просто оправдание моей попытки выяснить возможность «различных толкований на разных уровнях душевного здоровья» применительно к религии.

Робин. Почему ты хочешь исследовать именно это?Джон. Ну, я обнаружил у себя растущий интерес к религии и слегка этим

обеспокоен. Я хочу сказать, что большинство людей готовы простить мне мое

185

участие в групповой психотерапии; но если сейчас я начну признаваться в серьезном отношении к религии, то они подумают, что я по-настоящему свихнулся.

Робин. Ты преувеличиваешь для большего комического эффекта?Джон. Нет. Или не очень. Ты понимаешь, о чем я говорю, Робин. Упомяни

на званом обеде о чем-нибудь вроде «силы» в космосе, и если люди догадаются, что ты не гравитацию имеешь в виду, то их улыбки сразу застынут, а глаза начнут бегать.

Робин. Ты считаешь, что люди настолько неудобно себя чувствуют по отношению к религии?

Джон. Я не думаю, я знаю это. Большинство в Великобритании считают, что та версия религии, которую им предлагают, вряд ли может вызвать особый интерес у смышленых людей. А если это ранит чувства какой-либо Церкви, то я хотел бы указать на два момента. Во-первых, правота моих слов отражается в малочисленности людей, посещающих церковь, в те дни, когда так много людей озираются вокруг в поисках чего-нибудь, несущего смысл; и во-вторых, я вообще не имею в виду отдельных представителей Церкви — как правило, я считаю их открытыми и готовыми к участию и восхищаюсь их борьбой. Нет, я говорю о самих учреждениях и проводимой ими политике, этой смеси банальности и мистики, которой они размахивают перед нами.

Робин. Ты как будто сильно раздражен этим.Джон. Полагаю, что да. Потому что сейчас, когда я знаю о существовании в

мире некоторых действительно интересных идей, я в самом деле разгневан тем, что так много из того, что мы слышим из ортодоксальных религиозных источников, не может показаться большинству людей чем-то, представляющим особый интерес. Вот почему мне и моим друзьям привили отвращение к этому в школе. То, чему нас тогда учили, просто не имело для нас никакого смысла. А то, что было постижимо, не было разумным. Слова Евангелий будили странный отклик, да, но никто не говорил об этом так, чтобы это могли воспринять или по-настоящему применить в нашей жизни.

Робин. Ты прошел конфирмацию?Джон. Да, тем же манером, как вступал в кадетский корпус. Когда меня

готовили к конфирмации, мне говорили об идее Христа как Сына Божьего, и прощении грехов, и жизни вечной; предполагалось, что затем, после приличествующего периода духовного исследования — порядка двух дней, я приду к согласию с ними, несмотря на то, что они были для меня абсолютно лишены смысла. И все это время мы, несчастные подростки, каждое воскресенье выслушивали проповеди, настолько захватывающе глупые, что единственной достойной реакцией на них мог бы быть поджог кафедры. Поэтому после окончания школы мне и в голову не приходило приближаться к Церкви. За исключением венчаний, конечно. Моим образом религии в течение многих лет была сценка, которую я наблюдал на церемонии венчания моего приятеля в конце шестидесятых. Я стоял за церковной скамьей, окруженный крупными, самоуверенными женщинами в странных шляпках, которые затягивали каждую строфу раньше всех, дабы показать, что посещают церковь каждое воскресенье, а последнюю ноту они также тянули гораздо дольше всей остальной паствы, чтобы утвердить свое превосходство. И пока они выводили рулады о силах мизийских, крадущихся в темноте, я стоял, не в состоянии утереть слезы, настолько ослабевший от смеха, что мог в любой момент свалиться на пол. «Восстаньте, христиане, и сокрушите их, — пели они с большой свирепостью. — Сокрушите их силой Великого Поста». А привело меня в такое состояние не совершенная

186

нелепость всего этого, а прежде всего мысль о том, что все эти славные люди могли верить, будто все, что они делали, могло быть приятно Господу. Тогда как я имел сильнейшее ощущение того, что Бог, способный всерьез одобрять этот бедлам, должен быть подвинувшимся в Своем бесконечном рассудке.

Робин. И ты считал это единственным доступным выбором?Джон. По своему невежеству, да. Ирония заключается в том, что только

когда я занялся самостоятельным изучением некоторых книг перед написанием «Жизни Брайана», я начал открывать для себя идеи, которые действительно имели для меня смысл. С тех пор мне удавалось встречать все больше и больше людей и

больше и больше книг, поддерживающих мой интерес. Поэтому надеюсь: то, что ты мне расскажешь, сможет убедить некоторых моих высокоинтеллектуальных друзей в том, что существуют аспекты религии, стоящие немного больше, чем вышеперечисленное.

Робин. Начнем с того, что религиозные идеи с очевидностью являются предметом такого же толкования на различных

уровнях душевного здоровья, что и другие ценности или «мифы», которые мы обсуждали. Создается впечатление, что все великие мировые религии созданы столь замечательно искусным образом, будто они предназначены для того, чтобы приносить пользу людям любого уровня душевного здоровья, в соответствии с их способностью понимать.

Джон. То есть религиозная идея будет истолкована человеком так, чтобы наилучшим образом подходить к его психологии?

Робин. Да, и благодаря этому она может поддерживать его оптимальное функционирование на доступном ему уровне, с учетом его ограничений.

Джон. Хорошо. Начнем разбираться с различными уровнями душевного здоровья и посмотрим на соответствующие им основные религиозные подходы.

Робин. Сначала возьмем людей, находящихся на наименее здоровом уровне. Они понимают религию как собрание правил, наград и кар, угроз и обещаний, насаждаемых могучим и вселяющим страх Богом.

Джон. Нечто похожее на экстремистское, черно-белое мышление, наблюдаемое у маленьких детей?

Робин. Оно самое. Мышление таких людей застряло на этом уровне, и хотя оно нормально для очень маленьких детей, у взрослых оно с очевидностью свидетельствует о нездоровье.

Джон. Довольно параноидальное, на самом деле.Робин. О, да. Весьма экстремистское, склонное к насилию и карательным

мерам.Джон. А каким представляется Бог?Робин. Он представляется устрашающим, деспотическим,

неуравновешенным диктатором, требующим, чтобы все проводили свое время, восхищаясь Им и вознося Ему хвалу.

187

Джон. Этакий неземной Саддам Хусейн.Робин. Недалеко от этого, в каком-то смысле. Поэтому естественно, что

придерживающиеся таких взглядов люди ощущают, что многое должны сделать, чтобы Его умилостивить, чтобы у Него не испортилось настроение и Он не обрушил на их головы молнии, кипяток или реки крови.

Джон. Немного похоже на церковных прихожан в «Смысле жизни», которые, будучи приглашенными восславить Господа, все затянули «Оооо, Ты так велик», и «Ты так силен и крепок, что можешь сокрушить любого, особенно Дьявола», и «Мы все потрясены» — перед тем, как запеть псалом 42, «О Господь, не сжигай нас». Помню, когда мне было девять лет, я подумал, что Бог не может быть настолько глуп, чтобы не раскусить столь грубую лесть.

Робин. Конечно, смысл молитвы состоит не в том, что в ней нуждается Бог или что она несет ему благо — это нелепо, тут я согласен, но в том, что она нужна нам и что мы делаем благо себе, вознося ее. Видишь ли, если мы хотим находиться в гармонии со вселенной, то должны понимать, насколько мы зависим от нее, как сравнительно малы и беспомощны. Тогда мы чувствуем к ней должное уважение, которое ведет нас к заботе о мире и всем в нем живущем вместо хищнического использования и уничтожения окружающей среды, как мы делаем в наши дни. Другими словами, мы должны испытывать чувство благоговения, изумления, любви к сущему... тогда мы можем восхвалять это, как влюбленный восхваляет предмет своей любви.

Джон. Допустим. Но разве на этом нижнем уровне молитва не рассматривается как лесть, будто заставляя Бога почувствовать свою значимость, можно привести Его в хорошее настроение?

Робин. Что-то вроде этого. И даже когда Бог видится с положительной точки зрения, это похоже на некоего директора космической школы на выпускном вечере, раздающего нимбы и входные билеты на небеса тем, кто сделал домашнее задание и не был пойман курящим на заднем дворе.

Джон. Хорошо. Тогда поднимемся к среднему уровню, нашей доле. Как мы относимся ко всему этому?

Робин. Конечно, мы не придерживаемся столь крайних взглядов; у нас более уравновешенное понимание и видение Бога. Для нас он более милосердный и сострадательный. Но все же мы склонны рассматривать религию как набор правил. Для людей среднего уровня религия скорее представляется вместилищем, позволяющим прожить жизнь с минимумом беспорядка и тревог.

Джон. Ты хочешь сказать, что это слегка напоминает средне-уровневый брак: установленный порядок, при котором все надежно размещены; он скорее закрепляет наши воззрения, нежели подталкивает к их пересмотру?

Робин. Точно. В нашем кругу приверженность догме считается весьма существенной.

Джон. И Бог все так же является общепринятым воплощением авторитета.Робин. Да, некто, устанавливающий правила и судящий людей по тому,

насколько хорошо они их выполняют.Джон. Другими словами, весьма похоже на то, как вел бы себя человек,

188

повышенный до поста Бога!Робин. Да. Как строгий, отстраненный, но любящий родитель. Затем, по

мере того, как мы поднимаемся выше и выше по средней части шкалы, которая, как ты помнишь, является весьма протяженной, Бог все больше и больше представляется как любящая сущность, друг и наставник, доступный нам, когда мы ищем контакта с Ним, но приемлющий нашу преданность, только если она основывается на полной свободе выбора. Эта преданность в таком случае исходит от всего нашего существа, а не от его части, страшащейся кары или жаждущей вознаграждения.

Джон. То есть здесь Бог выступает как средоточие всего, что мы ценим, но все еще как некое существо.

Робин. Да, как некто, заботящийся о нас наподобие родителя, но с кем мы можем поддерживать отношения.

Джон. А сейчас наступает момент, которого мы все ждали. Расскажи мне о третьем уровне — людях, занимающих верхнюю часть шкалы здоровья.

Робин. Так как мы оба принадлежим к средней части, попытка ответить на этот вопрос слегка напоминает попытку представить себе вид с вершины горы, будучи на полпути к ней... Но поскольку у меня бывали моменты мимолетного ощущения того, что значит быть более здоровым, и, может быть, я стал чуточку здоровее благодаря

осмыслению тех идей, о которых мы говорили, я думаю, что имею некоторое представление... Рискну предположить, что по-настоящему здоровые люди воспринимают религиозные мифы не как правила или приказы, а как разновидность самоучителя, помогающего людям в их духовном самоосознании и развитии.

Джон. Ты хочешь сказать... при таком подходе религиозные учения дают людям понимание того, где они находятся в духовном смысле и что им нужно делать, чтобы добиться прогресса?

Робин. Да, с основным упором на то, чтобы помочь им ощутить более тесную связь со всем, что их окружает.

Джон. Связь с другими людьми или связь вообще со всем, что «вовне»?Робин. И ту и другую. Связь с вселенной, частью которой мы являемся.Джон. То есть для «самых здоровых» мифы являются информацией — не

приказами. Почти что предложениями, с которыми они вольны поступать как хотят?

Робин. Скажем так — экспериментировать. Проверять, могут ли они чему-то научиться при использовании этих идей.

Джон. Как в университете, где тебе предоставляют гораздо больше свободы исследовать и принимать собственные решения, а не починяться школьным правилам?

Робин. Думаю, да. Более зрелые отношения, при которых религия обращается с человеком как с молодым взрослым, а не как с ребенком.

Джон. Таким образом, ценность присваивается исследованию и осмыслению, а не беспрекословному подчинению.

Робин. Да.

189

Джон. А как выглядит Бог на этом уровне?Робин. Позволь мне сформулировать это следующим образом. Я

подозреваю, что Бог ощущается не как личность, но скорее как чувство, непосредственное осознание того, что вселенная упорядочена и осмыслена. Мы упоминали в главе 1, что у «самых здоровых» большей частью присутствует чувство соединенности с вселенной; и я подозреваю, что в моменты наивысших переживаний они ощущают себя действительно частью этой упорядоченности. Люди, испытавшие это чувство единения, находят его абсолютно совершенным. Человеку не нужно ничего другого.

Джон. Что ж, это уже привносит для меня смысл в некоторые вещи. И позволяет мне гораздо лучше объяснить, что предполагалось вложить в «Жизнь Брайана». Как ты помнишь, фильм подвергся нападкам со стороны различных религиозных группировок под предлогом того, что он высмеивает религию и самого Христа.

Робин. Сильнее всего протестовали в Америке, не так ли?Джон. Да. В Нью-Йорке мы были прокляты группами ортодоксальных

иудеев, иудейских либералов, католиков, лютеран и кальвинистов. Как сказал Эрик Айдл, мы добились некоего блага — мы дали им что-то, о чем они смогли договориться впервые за 2000 лет. Но, говоря серьезно, мы высмеивали то, как некоторые люди исповедуют религию, а не саму религию. Однако наши критики,

казалось, были совершенно не в состоянии отделить идею высшей ценности Христова учения от мысли о том, что некоторые люди могут неправильно толковать это учение.

Робин. Если они принадлежали к низшему уровню душевного здоровья, то не могли допустить, что возможны другие толкования.

Джон. Поэтому теперь я могу объяснить нашу позицию следующим образом: существуют разные способы следовать учению Христа — соответствующие различным уровням душевного здоровья — и, следовательно, вполне допустимо высмеивать менее здоровые способы, ни в коем случае не потому, что они в действительности противоречат Его учению. Инквизиция не была примером следования заповеди «Блаженны кроткие».

Робин. Возможно, но, рассматривая фильм с твоей точки зрения, твои критики были бы вынуждены признать свое нездоровье.

190

А как я уже говорил, нездоровый поход к подобным ранящим истинам заключается в защите себя и бурном протесте. Поэтому они реагировали соответственно и нападали на тебя, доказывая тем самым, что ты прав. Ты доказал свою правоту; или, скорее, они доказали твою правоту за тебя. Ты не мог ожидать, что они ее еще и признают.

Джон. Вполне справедливо. Но могли ли мы сделать это по-другому, представив свою мысль в более приемлемой форме?

Робин. Ты не можешь ждать, что она будет признана теми людьми, которые на нее нападали. Ты сформулировал ее не для них, а для более здоровых людей. А сам факт нападок сослужил полезную службу, проиллюстрировав, что твоя критика толпы, похожей на стадо, в фильме как раз и показывала то, как такие люди себя ведут в действительности. Я не понимаю, на что ты жалуешься. Чтобы заставить всех вести себя так, будто они с тобой согласны, тебе пришлось бы стать Гитлером.

Джон. Ага! Я понял, что ты имеешь в виду. Я демонстрирую свой собственный низкий уровень душевного здоровья, ожидая, что они согласятся со мной! Туше. Вернемся к реальной религии. А для большинства людей она означает не просто учение или догму, но то, что в действительности делают при отправлении религиозных обрядов: собираются в священных местах, молятся, поют псалмы, совершают ритуалы и т. д. Как же различные уровни относятся к религиозной практике?

Робин. С одной стороны, можно считать, что ритуалы не отличаются от многих других форм группового поведения и отражают потребность в подтверждении принадлежности к группе, наподобие ношения значка или одинаковой одежды, повиновения групповым правилам, пения хором и тому подобного. Все это наряду с повторяемостью и узнаваемостью этих действий оказывает эффект наподобие «защитного покрывала». Но что касается собственно религиозного аспекта, то я хотел бы опять начать с нижних уровней. Как мы только что говорили, для наименее здоровых людей религия основывается на способе мышления, типичном для маленьких детей. А маленькие дети с трудом различают вымысел и реальность, желания и свершения. Так что на этом уровне религия расценивается как магия — как способ превратить желаемое в действительное, не признавая законы науки и причинно-следственные связи.

Джон. Ты хочешь сказать, что на этом уровне мы верим, что достаточно прочесть молитву или заклинание или совершить какое-то другое предписанное действие, чтобы заставить мир измениться по нашему желанию.

Робин. Да, и при таком подходе сбывается или нет твое желание, зависит только от того, насколько сильно ты веришь в действенность этой процедуры.

Джон. Опять же желания обычно глубоко личностны, не так ли? Как правило, они слабо учитывают эффект, который произведет на других людей их воплощение в реальность по Божьему соизволению.

Робин. Это правда. При подобном восприятии религии желания всегда мелки — чтобы Он послал завтра дождь для нашего огорода, даже если это испортит всем остальным выходной на пляже. Или чтобы Бог обеспечил нашим выигрыш Кубка Мира или победу в войне.

191

Джон. Отец рассказывал мне, что во время Второй мировой войны организовали Национальный день молитвы, и он совпал с крупной военной неудачей. Так что другого не было.

Робин. Что, по крайней мере, иллюстрирует замечательную, хотя и запоздалую связь с реальностью. Другим распространенным способом является молитва об отпущении грехов за все те гадости, которые мы совершили сегодня, чтобы завтра мы могли начать делать гадости с чистого листа.

Джон. В таком виде это действительно напоминает более примитивные религии, поклоняющиеся животным-божествам, не так ли?

Робин. Да, но все основы религиозных знаний подобным образом используются людьми, обладающими таким уровнем душевного здоровья. Может быть, дело в том, что более примитивные религии специально приспособлены для такого рода мышления и пригодны только для такого использования. Но и все великие мировые религии используются подобным образом, потому что только таким способом некоторые люди способны их воспринять; если хочешь, в таком ключе этим людям и нужно их воспринимать.

Джон. То есть такой магический подход к религии означает, что, помимо повторения заклинаний, не требуется каких-то других усилий для достижения желаемого результата.

Робин. За исключением того, что в это нужно горячо верить. Вот почему такая «магия» иногда действительно помогает в ситуациях, когда «внушение» может оказывать сильное воздействие, например при психосоматических заболеваниях.

Джон. Хорошо. Тогда чем этот магический подход отличается от ценности, присваиваемой религиозным отправлениям средними людьми?

Робин. Ну, хотя мы и проявляем чуточку такого магического отношения, средние люди гораздо лучше осознают, что желаемое достигается за счет собственных усилий.

Джон. Как в старом боевом кличе у пуритан: «Верь в Господа и держи порох сухим»?

Робин. Именно. В обычных обстоятельствах «середняки» верят в упорный труд и разумное планирование. Но в моменты кризиса...

Джон. О да! Моменты, когда твои собственные усилия не могут ничего изменить, как, например, при ожидании результатов анализа на рак. Тогда мы — я имею в виду себя — становимся гораздо более похожими на детей. Тогда я хочу воздействовать магией на физический мир и заключаю сделки с Господом.

Робин. И если это помогает нам пережить трудные времена, когда наше

здоровье временно пошатнулось, то почему бы и нет? Это может быть как раз тем, что нам нужно в таком состоянии.

Джон. Спасибо тебе за эти слова.Робин. Иногда нужно быть добрым к самому себе!Джон. Тогда... как насчет избранных, исполинов душевного здоровья,

золотых медалистов психики? Каково отношение к религиозной практике на

192

верхушке?Робин. Я бы предположил, что оно почти исключительно направлено на

достижение большего понимания. В конце концов, высший уровень здоровья, который подразумевает действительно научный подход, всегда стремится к пониманию подразумеваемого. А вспомни, что на самом деле значит это слово — «подразуметь», в смысле видения себя частью чего-то гораздо большего, бесконечно более важного.

Джон. В противоположность...Робин. Ну, в остальное время мы в основном эгоцентричны — пытаемся

доминировать, чтобы добиваться своего и удовлетворять собственные желания, дабы произвести на себя впечатление.

Джон. По существу, «середняцкое» поведение?Робин. Да. Назовем это «надразумением». При таком отношении человека

интересует только то, что он может получить в ближайшем будущем, он преследует свою собственную немедленную выгоду, потому что не признает права на существование чужих интересов. Кроме того, он игнорирует большую часть последствий своих действий, как будто может их как-то контролировать! Поэтому, например, ты жаждешь денег, экономического роста и не замечаешь всех осложнений, которые собираешься вызвать, скажем, строя атомную станцию или вырубая леса. А потом результаты, в конце концов проделав круг, бумерангом возвращаются и бьют тебя — или твоих детей — по затылку.

Джон. То есть величайшая ценность религии для очень здоровых людей заключается в том, что она усиливает понимание. Как?

Робин. Ключ вот в чем: они изучают религиозные доктрины, рассматривая их не как приказания, а как психологическую информацию.

Джон. Прекрасно, мне нужен пример. Как насчет самой основополагающей из всех религиозных ценностей — добра?

Робин. Прекрасно. Начнем с «нормального» подхода. Как наш круг, «середняки», понимают идею добра?

Джон. Ну, «середняцкое» отношение религиозных людей заключается в высокой оценке убежденности, что Бог судит людей по тому, насколько хорошо они выполняют Его правила. Поэтому такие люди с неизбежностью следят за собой и другими и судят о каждой мысли или чувстве по этим правилам, чтобы узнать, не содержат ли они зла.

Робин. То есть в этом нет особой непосредственности, радости и веселья. Так вот, если люди подходят к религии в такой законопослушной манере, то их основной целью неизбежно становится следующее: избавляйся от зла — приумножай добро. Поэтому такие люди будут постоянно стараться отречься от негативных эмоций, присущих всем нам, — гнева, зависти, ревности и так далее. Многие из них будут действительно чувствовать, что освободились от этих отрицательных эмоций — всех сразу. Конечно, на самом деле они притворяются, что этих эмоций нет, — они просто прячут их от всех, даже от себя. Как мы называли это в нашей первой книге, они скрывают их «за ширмой»; а ты знаешь, что происходит потом.

Джон. Да, отрицаемые чувства проецируются на других людей, которые воспринимаются как их носители. Тогда отрицающие могут нападать на эти «плохие» чувства, осуждая людей, которые их носят.

Робин. Вот в чем заключается основа «середняцкого» подхода к попытке ощутить себя хорошим.

Джон. Я точно знаю, как это бывает у меня в большинстве случаев. Я имею

193

в виду склонность судить — как себя, так и других. Я стараюсь потихоньку с ней бороться, но она глубоко укоренилась.

Но хочешь ли ты сказать, что подобную манеру в той или иной форме можно найти во всей средней части спектра душевного здоровья?

Робин. Да, хотя она и становится менее выраженной при подъеме по шкале. Таким образом, обобщая, можно сказать: на нижнем уровне мы видим людей, которые желают не только судить других, но также преследовать их и карать, и могут даже получать от этого некоторое удовольствие. Поднимаясь немного вверх по шкале, становясь здоровее, чувства людей к тем, кто отличается от них, меняются от ненависти, через подозрительность и возмущение, к нравственному неприятию и желанию «спасти» заблудших. И, наконец, на верхнем уровне середины шкалы люди исполнены доброты и сочувствия, стараются осознавать собственные недостатки и борются с ними, чтобы быть способными искренне прощать их другим.

Джон. Так они избегают того, чтобы судить других?Робин. По крайней мере, изо всех сил стараются не делать этого. В конце

концов, если заглянуть в Священное Писание, можно найти вдоволь предостережений. Вспомни: «Не судите, да не судимы будете». Более ясной подсказки быть не может, что осуждаемое тобой у других скорее всего присутствует и у тебя.

Джон. И вспомни еще слова Иисуса: «Не указывай на соринку в чужом глазу, когда в своем не замечаешь и бревна».

Робин. Как видишь, идея отрицания и проекции существовала задолго до современной психологии. И та же идея присутствует в Новом Завете во всех повествованиях о фарисеях. Эти люди отрицают свои мерзости, дабы иметь возможность чувствовать себя «лучше» других. Но становится ясно, что «войти в Царствие Небесное» могут лишь те, кто желает признать свои недостатки и ясно видеть себя. Как в Христовой притче о мытаре, обиравшем собственный народ, и благочестивом фарисее, которые вместе пришли в храм для молитвы. Фарисей публично похвалялся своим праведным поведением, а мытарь бил себя в грудь и говорил: «Боже, будь милостив ко мне, грешнику». Христос объявляет «плохого» мытаря хорошим, а «хорошего» фарисея плохим.

Джон. Как следствие, это учит здоровому поведению в семье, не так ли? Это поощряет нас признавать свои ошибки и мириться с противоречивостью своих чувств — вытащить все из-за ширмы и перестать проецировать на других. Все это направленно против склонности делить вещи на «хорошие» и «плохие». Робин. Вот что с тобой делает понимание.

Джон. Да... я раньше считал, что очень хорошие люди должны тратить массу времени на то, чтобы следить за своим «хорошим» поведением. Но теперь, встретив некоторых из них, я ясно понял, что они не думают об этом. Они ведут себя прямо противоположным образом — они наиболее непринужденные и терпимые из людей...

Робин. Правильно. Они не испытывают особой потребности в исполнении функций следствия и суда. Взгляни на счастливые, довольные, добродушные сообщества. Они гораздо меньше озабочены строгими нравственными устоями, чем пуританские общины. Сравни людей Ладакх с кальвинистской Женевой.

Джон. Тогда давай рассмотрим чуточку подробней то, как люди ведут себя по отношению друг к другу. Возьмем ценность, которую большинство из нас склонны числить высшей по этому разряду— «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Какое «понимание» вкладывают в это наиболее здоровые?

194

Робин. Для начала, каково менее здоровое толкование?Джон. Как приказание, я полагаю. «Возлюби ближнего своего, как самого

себя, не то пожалеешь». Хотя вряд ли такое толкование может навести порядок на Балканах за одну ночь.

Робин. Не может. Но если оно может хотя бы восприниматься как приказание уделять другим не меньше внимания, чем уделяешь себе, то это способно помочь привнести больше гармонии в жизнь общества.

Джон. Но поможет ли? Начнем с того, что любить ближнего своего, как самого себя, довольно трудно — я бы сказал, практически невозможно. С тем же успехом можно приказать «Ты должен летать» или «Ты должен двигаться вспять во времени».

Робин. Верно. Но даже попытки сделать что-то подобное и осознание того, насколько это трудно, могут удивить и потрясти нас, вызвать желание приложить больше усилий — бороться за какую-то перемену в себе и более глубокое самопознание, которые сделают это возможным..

Джон. Да, но чтобы так думать, нам нужно подняться на ступеньку по лестнице душевного здоровья, так ведь? В то же время, если я пытаюсь возлюбить своего ближнего, как самого себя... и у меня это безнадежно не получается, я могу расстроиться из-за этого и начать винить ближнего в том, что он не такой подходящий для любви объект и заставляет меня расстраиваться. Таким образом, воспринятое как приказ, это может принести больше вреда, чем пользы, разве не так?

Робин. Конечно, его можно понимать неправильно, как в анекдоте про бойскаута, опоздавшего на общий сбор. В свое оправдание он сказал, что, как ему говорили, бойскауты должны помогать людям, так что он помогал старушке перейти дорогу. «Но ты намного опоздал», — заметил командир, на что мальчик ответил: «Я знаю, сэр, но она упиралась!»

Джон. Тогда скажи мне, как это толкуют «очень здоровые». Каким образом они воспринимают призыв «Возлюби ближнего...» в качестве информации!

Робин. Рассматривая это как закон человеческой психологии.Джон. Какой закон?Робин. Приблизительно такой: до

какой степени ты признаешь и принимаешь свою собственную психику, включая все свои слабости и недостатки... до такой степени ты сможешь принимать и любить других. И наоборот: до какой степени ты любишь других, до такой ты сможешь любить себя самого.

Джон. Да, это похоже на правду. Даже если оригинал язвительнее. Здоровые семьи так благожелательно относятся к другим не потому, что прилагают невероятные усилия, чтобы быть нравственно хорошими, а из-за своей непринужденной открытости, идущей от их приятия всех аспектов самих себя. Верно.

Робин. То есть если ты понимаешь «Возлюби ближнего своего» в таком психологическом смысле, то получаешь некую информацию о том, как это делать, которую в противном случае ты бы не уловил. Тебе говорят, что любить себя

195

означает принимать свои «плохие» черты; если ты приемлешь их у себя, то сможешь мириться с ними и у других; и тогда у тебя будет шанс по-настоящему их любить.

Джон. Конечно, если воспринимать это просто как приказ, то, по крайней мере, появляется возможность оправдания. «Да, я не люблю своего ближнего, но, к счастью, я в той же мере не люблю и себя. Я не нарушил нравственный закон и, следовательно, безгрешен». Извини. Я отвлекся.

Робин. Видишь ли, если ты «середняк» и, таким образом, не признаешь собственные

недостатки, то ты склонен отрицать их и проецировать на людей, которых должен бы возлюбить, что создает у тебя ощущение отличия от них. А это делает для тебя невозможной искреннюю любовь к ним. Ты, может быть, будешь способен на какое-то чувство по отношению к ним — терпимость или жалость, но это не будет любовью. Тогда как, если ты принимаешь призыв «Возлюби ближнего своего» как психологическую информацию, ты можешь попытаться применить это на практике. А по мере убеждения в его истинности ты будешь меняться в лучшую сторону, что действительно позволит твоей любви к ближнему постепенно возрастать.

Джон. Какие-нибудь еще психологические советы содержатся в этих пяти маленьких словах?

Робин. Да. Ясно сказано, что основным является стремление возлюбить ближнего так же сильно, как любишь себя — необязательно сильнее!Джон. Хорошо подмечено. Странно, не правда ли, но мы все почему-то считаем, что требуется больше, чем равно...

Робин. Это важно, потому что, усвоив эту идею и признав собственную ограниченность, ты действительно можешь признать, что она допустима и у других. Ты действительно ощущаешь, что они так же важны, как и ты. Тогда ты можешь «возлюбить ближнего своего, как самого себя» — и это все, что предлагается.

Джон. Да... а без этой информации и сопровождающих ее изменений «Возлюби ближнего своего» может быть только стремлением, имеющим отношение скорее к хорошим манерам и самоконтролю

Робин. Что, конечно же, лучше, чем дурные манеры и отсутствие самоконтроля! Но независимо от того, насколько хорошо человек соблюдает приличия или насколько сильно он старается, он не будет способен любить в том смысле, который предполагается. И не будет знать, что ему мешает.

Джон. Как ни странно, я считаю это убедительным. Но возьмем заповедь «Не убий». Итак, можешь ли ты истолковать подобную ценность как «психологическую информацию»?

Робин. Ну, во-первых, на уровне буквального, фактического смысла она означает то, что в ней говорится. Хотя даже так люди понимают ее по-разному. Буддист строгих правил использует маленькую метелку для обмахивания стула, на который собирается сесть, чтобы не раздавить какую-нибудь букашку; и прикрывает рот, чтобы не причинить букашке вреда, нечаянно ее вдохнув. С другой

196

стороны, в некоторых религиях считается вполне допустимым убивать неверных во время крестовых походов или «священных войн». Посередине между этими крайностями находится большинство из нас: мы согласились бы с тем, что эта заповедь относится к убийству, но не включает лишение другого жизни при защите своей страны, семьи или даже самого себя от нападения. А на психологическом уровне ее значение проще и яснее. Оно относится к психологическому правилу, что если мы ненавидим и вредим кому-то в мыслях и чувствах по отношению к нему, то это с неизбежностью отравит наше душевное состояние в целом.

Джон. В целом? Не только наши чувства по отношению к нему?Робин. Нет, все целиком.Джон. Ты хочешь сказать, что нельзя поддерживать какую-то негативную

мысль без того, чтобы при этом не появились ей подобные?Робин. Совершенно верно. Внимательно изучив свой внутренний мир, ты

увидишь, что, даже допустив единичное сильное чувство ненависти или бурной жалости к себе — не говоря уже о взращивании этого чувства, — можно отравить свой внутренний настрой на весь остаток дня.

Джон. Я знаю, о чем ты говоришь. Если ты чувствуешь, что кто-то ведет себя неразумно по отношению к тебе или даже если кто-то грубо подрезал твою машину на дороге, ты можешь допустить, чтобы этот эпизод — не имеет значения, насколько мелкий, — овладел твоими мыслями и захватил тебя; так что несколько следующих минут или часов все твое восприятие мира будет окрашено этим переживанием...

Робин. Один водитель разозлил тебя, и ты начинаешь мстить всем остальным.

Джон. Но нельзя же запретить агрессивным или исполненным жалости к себе мыслям всплывать в голове, разве нет?

Робин. Нет. Но ты можешь решить для себя, собираешься ли ты не придавать им особого значения или намерен их холить, лелеять и позволять им расти, пока они не достигнут действительно крупных размеров.

Джон. Мы так отзываемся о «пестовании» чувств, не правда ли — заботе о них, как будто это выставочные кабачки? Полюбуйтесь на мой, вот это громадина!

Робин. Вот так мы можем «убивать» в мыслях. И если мы привычно потакаем подобным разрушительным эмоциям, то они начинают все сильнее главенствовать над нами. Более того, мы будем оказывать отравляющее действие на окружающих, даже если эти негативные эмоции никогда сознательно не выражаются и не влияют на наши действия.

Джон. Ты имеешь в виду, что если мы питаем их, но стараемся скрывать, то мы все равно их так или иначе выразим, даже не осознавая этого.

Робин. А другие люди на каком-то уровне воспримут их и окажутся под их влиянием и, возможно, не смогут избежать той или иной ответной реакции, продолжая, таким образом, порочный круг негативных эмоций.

Джон. Да, я понимаю. Но если мы воспринимаем заповедь «Не убий» в качестве психологической информации, то можем прервать этот импульс, даже не дав ему зародиться.

Робин. Именно. И момент его зарождения больше всего подходит для того, чтобы сделать это. Поэтому даже крошечную пагубную мысль следует отвергать с порога, иначе ее власть может возрасти.

Джон. Итак, возвращаемся к нашей основной теме: люди с наивысшим уровнем душевного здоровья воспринимают мифы как психологическую информацию, потому что это постепенно доставляет им то, что они весьма высоко

197

ценят — более глубокое понимание их собственного психического устройства, что позволяет им уверенней применять ценность, заложенную в мифе. Тогда как мы, располагающиеся в середине шкалы, склонны рассматривать мифы как правила, акцентирующие идеи Добра и Зла: это может привести нас к попыткам избавиться от «плохих» чувств путем их отрицания и проецирования на других людей или группы людей.

Робин. В общих чертах верно.Джон. Это выставляет фундаментализм в не очень-то хорошем свете, не так

ли?Робин. Что ты имеешь в виду?Джон. Ну, из всего, что ты до сих пор говорил, следует, что это есть

проявление довольно низкого уровня душевного здоровья, разве нет? Начнем с того, что фундаменталисты призывают к буквальному толкованию Священного Писания, а, как мы видели при обсуждении мирских ценностей, сосредоточенность на букве закона является особенностью менее здорового подхода. Кроме того, благоразумные люди не отличаются буквализмом мышления, так что совершенно невозможно предположить, что с таким настроением могут высказываться великие духовные наставники. Опять же, говорим ли мы о христианстве, исламе, иудаизме или индуизме, ценности фундаменталистов кажутся направленными на то, чтобы чувствовать себя лучше, приписывая все негативные, разрушительные эмоции людям других убеждений, греясь в золотом сиянии самооправдания.

Робин. Возможно. Но необходимо противопоставлять это не только религиозным проявлениям более высокого уровня душевного здоровья, но и ценностям более низкого уровня. И как тоталитарная политическая система по крайней мере обеспечивает какой-то порядок и стабильность в обществе, разложившемся до состояния полного хаоса, так даже фундаменталистская система ценностей может быть громадным шагом вперед для общества, до этого полностью развращенного, в котором были утеряны все представления о человеческих приличиях, честности и уважении. Я полагаю, что религиозный фундаментализм появляется именно в таких ситуациях крайнего нравственного разложения, когда только крайние и жесткие меры исправления способны восстановить какое-то подобие порядка.

Джон. Я могу понять это применительно к отдельным частям Ближнего Востока, с их уровнем нищеты и отчаяния. Но справедливо ли это для «библейского пояса» в США?

Робин. Фундаменталистские настроения всегда присутствуют у какой-то части любого общества, потому что в любом обществе имеется часть, функционирующая на этом уровне душевного здоровья. И в США это производит большее впечатление просто потому, что в других частях страны встречаются крайние проявления прямо противоположных настроений — граничащие с полной вседозволенностью и самооправданием — «бери от жизни все».

В один из моих приездов в Техас тамошний житель объяснил мне высокую посещаемость церковных служб тем, что «мы тут не собираемся позволять себя калифорнизировать». И мне там понравилось. Калифорния показалась мне возбуждающей, но и пугающей, потому что так много людей там кажутся совершенно невменяемыми; нет никакого ощущения стабильности, а ценности чисто поверхностные. Но в Техасе я видел простых людей, которые все еще находятся под сильным влиянием традиционных ценностей — добрососедских, теплых, прямых и открытых отношений.

Джон. Хорошо, я согласен, что это лучше чем ничего. Но это вряд ли

198

наилучшее толкование Христова учения, не правда ли? Тебе известно это сравнение: «Такой же редкий, как фундаменталист, любящий своего врага»?

Робин. Я не считаю, что можно говорить о каком-то одном толковании как о «наилучшем». Это не имеет никакого смысла с точки зрения психологии.

Джон. Не имеет ли? Послушай... Инквизиция была в серьезных неладах с принципом «Возлюби ближнего своего», разве нет? Разве сжигать еретиков не «хуже», чем проявлять к ним терпимость? Или ты хочешь сказать, что это действительно было допустимое, альтернативное толкование Христова учения?

Робин. Ты опять делаешь ту же ошибку. То, как люди понимают «лучше» и «хуже», зависит от уровня здоровья. А говоря о данном уровне, я уверен, что многие инквизиторы убедили себя в том, что мучают людей ради спасения их душ. Точно так же директор моей школы, во многих отношениях прекрасный человек, возможно, считал необходимым пороть мальчиков за проступки, как и все прочие директора школ. Не думаю, что ему это нравилось.

Джон. Не уверен, что их жертвам это показалось бы столь же убедительным. Наверняка с их точки зрения последствия были «хуже»...

Робин. Я не говорю, что оправдываю их каким-либо образом. Это было совершенно неверное понимание Христова слова и человеческой психологии. Но мне кажется, ты все еще забываешь, что эти разные способы понимания ценностных систем являются «естественным», неизбежным следствием уровней душевного здоровья у соответствующих людей.

Джон. Ты действительно считаешь, что нельзя говорить о «лучшем» толковании мифа? Разве «лучше» не то же самое, что «здоровее»?

Робин. Нет. Так же можно сказать, что лучше всего было бы, если бы все победили на Олимпийских играх. Такая точка зрения имела бы смысл, если бы все были абсолютно одинаковы, а мир все же устроен не так. Суть в том, что каждый человек истолковывает господствующий миф или религию таким образом, который больше ему подходит, то есть понимает настолько хорошо, насколько он может себе позволить, насколько ему это доступно.

Джон. И ты все еще утверждаешь, что неважно, на каком уровне это происходит, это все равно будет ему полезно?

Робин. Я действительно считаю, что это так.Джон. Ты только что заставил меня задуматься над тем, насколько хуже

могла бы быть инквизиция, не будь они все христианами.Робин. Обдумай вот что. В условиях по-настоящему хаотичного общества

местные правители могут привязывать людей за руки и за ноги к согнутым деревьям, чтобы их разорвало на куски, просто для развлечения. И в наши дни сообщают о южноамериканских наркобаронах, регулярно высылающих своих прихвостней для захвата молодых девушек, которых они могли бы изнасиловать на сон грядущий. Но то важное, что я хочу сказать, заключается вот в чем: на высших уровнях душевного здоровья люди обладают достаточной зрелостью, чтобы переносить неопределенность, думать за себя и принимать больше ответственности за свои жизни; поэтому они рассматривают религиозные идеи соответствующим образом. Но если для других людей некомфортен такой груз неопределенности, то они понимают информацию как приказы, которым следует повиноваться, потому что таким образом им лучше живется и они чувствуют себя счастливее, когда есть кто-то, говорящий им, что делать. Как дети, нуждающиеся в ясных ориентирах, твердых ограничениях, внутри которых они могут чувствовать свои эмоции надежно сохраненными. Таким людям просто удобнее воспринимать мифы как нечто, позволяющее держать свои чувства в узде. И конечно, если впоследствии

199

они изменяются в сторону более высокого уровня здоровья, то их понимание также соответственно изменяется.

Джон. Ну, конечно, я только сейчас понял, что я делал.Робин. Я гадал, когда же упадет эта капля.Джон. Ты старый мерзавец. Ты ждал, пока я сам все пойму?Робин. Я считал это хорошей иллюстрацией суждений, которые я

высказывал.Джон. И я еще осуждал фундаменталистов. Совершая по отношению к ним

ту же ошибку, в которой я обвинял их по отношению к другим...Робин. Совершенно верно. Для полной ясности: не имеет смысла судить и

порицать тех членов общества, которые используют религиозные идеи для того, чтобы судить и порицать других, — поступая так, ты просто присоединяешься к ним и недопонимаешь религиозные идеи таким же образом. Осуждение, критика или даже высмеивание таких людей может позволить нам на время почувствовать себя немного лучше их, но это просто крепче запирает их в параноидальном, черно-белом восприятии. В долгосрочной перспективе они могут только измениться, а мы можем помогать им — и себе — меняться благодаря пониманию. Что означает понимание самих себя и осознание того, что в чем-то мы такие же, как они.

Джон. И в этом заключалась другая моя ошибка. Притворяясь, что вся нетерпимость исходит от них и избегая видеть ее в себе самом. Полностью забыв твою мысль о заповеди «Возлюби ближнего своего». О Боже, теперь небеса мне точно не светят. Лучше уж подведу итог. Все эти весьма здоровые люди принимают религиозное учение в качестве психологической информации — наподобие самоучителя, пользуясь твоим сравнением. Таким способом они добиваются лучшего понимания самих себя и в результате могут лучше вести себя по отношению к остальным.

Робин. Что в конечном счете поднимает уровень здоровья у окружающих.Джон. Но это не единственное назначение подобного подхода, не так ли?

Можно предположить, что имеется еще и назначение, относящееся к «духовному» — более высокое, высшая ценность для тех, кто верит в подобную силу.

Робин. Уместный вопрос. Что ж, здесь я должен несколько отвлечься и вернуться к тому, что мы говорили о наиболее здоровых людях: у них присутствует сильное ощущение связи с космосом.

Джон. Ты называл это чувством «включенности».Робин. Да. Так вот, нам, конечно, трудно спорить с тем, что мы являемся

частью вселенной; мы ее часть, хотим мы этого или нет.Джон. Согласен. Это не предмет для выбора.Робин. Да, но элемент выбора присутствует в том, признаем ли мы этот

факт. И, следовательно, чувствуем ли мы себя такой частью и, таким образом, имеется ли у нас ощущение связи, принадлежности.

Джон. А большинство людей чаще всего не испытывают подобных ощущений, не так ли? Я не испытываю и признаюсь в этом как уполномоченный от «середняков».

Робин. Нет, большинство из нас не имеют такого чувства связи, которое наиболее здоровые люди испытывают в полной мере — глубокое эмоциональное ощущение своего участия во всем космическом устройстве, гармоничной связанности с ним.

Джон. Ты называл это «ощущением вселенной как гигантской поддерживающей системы». И ты говоришь, что подобное ощущение наиболее здоровые люди испытывают большую часть времени.

200

Робин. Да. И конечно, это влияет на то, как они мыслят.Джон. Ты намекаешь, что такое ощущение есть некая форма духовного

переживания?Робин. Я полагаю, что это его основная форма.Джон. ...Приходилось ли тебе самому испытывать подобные переживания?Робин. Да. Подобное осознание медленно развивалось в течение многих лет,

и были отдельные случаи, когда такое понимание казалось более глубоким.Джон. Ты можешь описать, на что это похоже?Робин. Беда в том, что это исключительно трудно описать для кого-то, кто

сам не испытывал чего-нибудь похожего.Джон. Непередаваемое на самом деле невыразимо? И все же попытайся

выразить это хоть как-нибудь.Робин. Я попробую. И приготовься к разочарованию. Это глубокое

ощущение того, как все взаимосвязано, невозможно по-настоящему передать словами, потому что на самом деле ты не видишь ничего нового; ты просто обнаруживаешь больше смысла в том, что ты и так все время видел. Но конечно, это ничего не значит для кого-то, кто видит то же самое, но не структуру, не значение целого.

Джон. Я не понимаю.Робин. Помнишь притчу о слепцах, которые на ощупь исследовали

различные части тела слона? Они не могли видеть его целиком и каждый из них полагал, что держит в руках какое-то свое животное. И они высказывали свои предположения о том, на что эти животные похожи. Так вот, если бы один из них вдруг прозрел, то увидел бы слона и понял, что его ограниченное восприятие мешало ему.

Джон. Ну да! А если бы он рассказал остальным о своем открытии, то они бы ему не поверили. Они сказали бы: «Мы не видим никакого слона. Ты все выдумываешь. Ты проявляешь ненаучный подход и выходишь за рамки фактов».

Робин. Да. Как раз в этом и заключается сложность при разговоре об этом предмете. Или, пользуясь другой аналогией, это похоже на то, как если бы на нас были шоры, как на лошади, мешающие видеть всю картину целиком. Вообрази себе, что мы все время глядим через узкие трубки так, что ты и я видим маленькие участки этой комнаты, а не всю ее целиком, или ее форму, или обстановку в ней, или взаимное расположение предметов. Духовное переживание похоже на то, как если бы эти шоры вдруг сняли. Ты получаешь совершенно другое впечатление о мире, но если ты попытаешься объяснить его тому, у кого шоры на глазах, то не сможешь указать ни одной детали, которой они не могли бы увидеть, так что они просто не поймут, о чем ты говоришь. В конце концов, ты будешь вынужден, повторяясь, говорить о четкости и яркости получаемых впечатлений, будучи не в силах передать новизну, ощущение «полной картины». По правде говоря, впервые открываясь для подобного переживания, я попросил записать мое описание потрясающей глубины мироздания, с которой ощущал контакт. На следующий день я обнаружил, что сказал вот что: «Все точно такое, какое и есть, только еще более того!». Это весьма неплохое описание того высшего состояния сознания, вполне, впрочем, бесполезное для любого, кто не пережил его.

Джон. Значит ли это, что ты «не видел» ничего необычного, вроде ангелов или розовых слонов? И только твое восприятие того, что ты видел, было исключительным по своей яркости?

Робин. И своей объединенности. Восприятие «полной картины» вносило законченный смысл во все составляющие ее части, бывшие достаточно

201

бессмысленными при рассмотрении по отдельности. Под «частями» я подразумеваю отрывочную манеру, в которой мы воспринимаем мир в обычном состоянии нашего сознания; а под «полной картиной» — то, каким взаимосвязанным он видится в этом удивительном состоянии сознания, которое люди называют «духовным переживанием».

Джон. Как много из этого тебе удалось сохранить впоследствии?Робин. Я не мог, конечно, продолжать воспринимать мир подобным

образом, хотя припоминаю, что с тех пор повторял это и получал похожие переживания. И я никогда не терял уверенности, что мир действительно именно таков, что он создан быть таким. Я знаю, что он «в порядке», даже когда я не чувствую в порядке себя самого.

Джон. Многие люди настроены весьма скептически к подобным - вещам и считают подобные переживания или плодом воображения, или настоящей галлюцинацией, а описываемое тобой ощущение соединенности — иллюзорным. Что ты можешь им ответить?

Робин. В общем-то ничего. Если ты начинаешь ощущать это более глубокое осознание, то знаешь, что оно реально, как теперь это знаю я. Оно имеет силу переживания, которое, как мы говорили, является наиболее убедительным для человека. Фрейд называл его «океаническим» и полагал, что это эмоциональный отклик памяти на младенческие переживания того периода, когда он еще не начал психологически отделяться от матери... А до тех пор, пока не пережил этого, я обычно спорил с теми, кто уже пережил, стараясь доказать себе, что я ничего не пропускаю. Таким образом, остается только отчитаться об этом своем переживании и оставить все как есть, позволяя людям самим прийти к нему в свое время и желая им удачи.

Джон. Хорошо. А теперь не разжуешь ли для меня кое-что? Какова действительная ценность подобного переживания?

Робин. Это несомненно полезно для человека в том смысле, что он получает огромное чувство уверенности и значения.

Джон. Ага. Подробнее о «значении», пожалуйста.Робин. Ну, видеть «значение» — это просто понимать то, как вещи

взаимосвязаны, как они соотносятся. Это значит видеть, где ты находишься, каково твое место в общем порядке и то, как все подходит друг другу. И получаемое при этом подавляющее чувство соединенности отражает более полное понимание мира, в котором мы живем: его упорядоченности, его структуры как целого, его осмысленности.

Джон. Даже несмотря на то, что ты не можешь по-настоящему выразить словами, что же такое это «значение»?

Робин. Так ведь все великие духовные учения выражают это. Это в точности то, что они пытаются передать. Но, как я говорил, можно быть уверенным в истинности столь масштабных идей, только разглядев их для себя, находясь в более «разбуженном» состоянии сознания.

Джон. В том, как ты рассказываешь об этом переживании, трудно понять, чем оно отличается от научного знания.

Робин. На самом деле ничем. За исключением того, что ученые рассматривают «части» — физику, химию, биологию и тому подобное — и не видят всей картины, всего слона. В остальном, да, это все относится к открытию и испытанию на собственном опыте.

Джон. Кажется, ты воспринимаешь как должное тот факт, что вселенная упорядочена, осмыслена и структурирована. Ты считаешь это результатом

202

подобных переживаний?Робин. Теперь — да. Я просто увидел, что это так и есть. Но пока я не

увидел это для себя, оно ничего для меня не значило. Сейчас я вижу, что все это высечено из одного куска, как эти леденцы на палочке, у которых надпись с названием города-изготовителя проходит насквозь. В каком-то смысле правильная структура общества, то, как оно должно быть устроено для обеспечения наибольшего блага для всех, кроется во вселенском порядке. Поэтому, если бы мы могли воспринимать этот порядок более непосредственно и поддерживать связь с этой структурой через прямое ее ощущение, мы смогли бы увидеть то, что нам как членам общества необходимо делать, чтобы оно функционировало наилучшим образом. И конечно, у нас была бы достаточная мотивация следовать этому великолепному образцу, без обычной потребности в правилах, поощрениях и наказаниях.

Джон. Остынь. Теперь я вижу, что ты имел в виду, говоря «несколько отвлечься»! Ты действительно хочешь сказать, что структура мира, смысл жизни, то, как мы можем жить более гармонично... все это находится у нас под носом... но... мы не можем это увидеть, потому что на нас шоры, кроме тех случаев, когда мы испытываем эти «переживания»?

Робин. Да, это в точности то, что я хочу сказать. Или, говоря другими словами, используя компьютерную лексику...

Джон. И теряя половину наших читателей, включая меня...Робин. Могу я напомнить тебе, что ты говоришь о том, чтобы «разобраться с

компьютерами», уже много лет, а великий день таинственным образом снова и снова переносится?

Джон. Я пришел к выводу, что они противны природе. Тем не менее я разберусь с ними в моем следующем воплощении. Продолжай, пожалуйста. Моя дочка может мне все объяснить, когда приедет на каникулы.

Робин. Так вот, используя эту аналогию скажу: я считаю, что мы на самом деле обладаем «железом» для восприятия этой глубинной структуры и упорядоченности вселенной. Тем не менее я также полагаю, что именно эта часть нашего психического оборудования почти всегда «выключена»; она «включается» только в периоды сильных чувств и потрясений, таких, как рождение, тяжелая утрата или при других глубоко важных событиях.

Джон. Я, кажется, понимаю, что ты имеешь в виду. В такие моменты я могу чувствовать, что мое понимание того, что важнее, сдвигается и я гораздо яснее осознаю то, что действительно имеет для меня значение. А вскоре после этого я возвращаюсь к моим обыденным ценностям и испытываю серьезные трудности, если пытаюсь вновь пережить это уникальное понимание действительных приоритетов в моей жизни.

Робин. Это именно то, что я пытаюсь описать.Джон. Но подожди минуточку. Ты только что употребил слово

«включается». Это предполагает, что переживание либо есть, либо его нет. Но ты ведь не говорил этого, правда? Переживание может быть сильнее или слабее. Эти надоедливые «суперздоровяки», похоже, испытывают его ослабленный вариант большую часть времени, Мы, «середняки», можем лишь изредка уловить мимолетный привкус, если повезет. Но все мы улавливаем только намек на что-то действительно огромное, не так ли?

Робин. Верно. И я уверен, что все испытанное мной — только бледная тень того, что возможно. Но даже это может перевернуть жизнь.

Джон. Открой тайну.

203

Робин. Мое первое переживание было результатом участия в научно-исследовательском эксперименте в годы учебы на психиатра.

Джон. О чем были исследования?Робин. О ЛСД.Джон. Ты хочешь сказать, Робин, что твое первое переживание было

вызвано наркотиком?Робин. Да. ЛСД использовался в США в качестве экспериментальной формы

терапии, и один из старших научных сотрудников хотел проверить его действие на обычных людях, перед тем как применять его на больных. Я вместе с еще несколькими студентами согласился быть «подопытным кроликом» для этой цели и описать действие этого препарата. В то время на мне были такие массивные шоры, что я сомневаюсь, смог ли бы даже позволить себе испытать духовное переживание, предварительно не взорвав эти шоры небольшим количеством «психического динамита». Таким образом, наркотик на время сорвал некоторые из этих шор и под толкнул к тому, чтобы серьезнее воспринимать эту сторону жизни.

Джон. У тебя не возникло желания принять его еще раз?Робин. Нет. Для меня это было наподобие видения прекрасной далекой

местности с вершины горы. Было понятно, что как бы много раз я ни поднимался на гору, чтобы взглянуть на нее еще и еще, это никак не сможет приблизить меня к тому, что я вижу. Чтобы попасть туда, необходимо было спуститься с горы и проделать весь путь по земле, что я и пытаюсь с тех пор делать. Поэтому я безмерно благодарен за это мимолетное впечатление того, что возможно, которое мне дал наркотик.

Джон. То есть твои последующие переживания не были связаны с наркотиками?

Робин. Нет. Джон. Они сильно отличались?

Робин. Это первое переживание отличалось от того, что было дальше, потому что присутствовало, во-первых, действие наркотика — бриллиантовый блеск красок и впечатление, что все качается, — и, во вторых, менее зашоренное восприятие мира, открытое мне наркотиком. С тех пор я неоднократно испытывал переживания второго типа, но не первого, так как никогда больше не принимал подобных наркотиков.

Джон. Расскажи мне о втором.Робин. Жаль, что мне пришлось начать с этого навеянного наркотиком

открытия более глубокого восприятия мира, потому что боюсь, это может подтолкнуть тебя к ожиданию более странных визитов. Как если бы ты спросил меня: «Не приходилось в последнее время видеть каких-нибудь приличных летающих тарелок?» Однако правда гораздо проще и «обыденней». На самом деле, мельком уловив, что твое видение мира в обычных условиях зашорено и что можно видеть его яснее, ты, естественно, разворачиваешь свой интерес в этом направлении и начинаешь подмечать вещи, которые раньше игнорировал. Так же, как посещая курсы живописи, ты начинаешь обращать больше внимания на краски и формы и их взаимосвязь; они всегда были на виду, но ты их не видел, потому что

204

не обращал внимания. Так же и с этим «духовным» интересом: однажды поняв, что пропускал нечто важное, ты начинаешь с растущим интересом чаще и чаще заглядывать внутрь себя самого. И шаг за шагом ты наконец понимаешь, насколько точно великие религиозные учения описывают то, что ты теперь наблюдаешь. Например, ты для себя осознаешь тот факт, что, ненавидя других, ты отравляешь себя, а признавая собственные недостатки, ты можешь сочувственно относиться к ним у других. И по мере того, как ты обнаруживаешь для себя все больше этих истин, мир наполняется для тебя все большим смыслом.

Джон. Все звучит вполне обыденно.Робин. Это и так и не так. Вспомни мое проникновение в «тайну вселенной»:

«Все точно такое, какое и есть, только еще более того!» Переживание обыденно в том смысле, что «все точно такое, какое и есть...» — то есть все окружающие детали ничуть не изменились. Но упоминание «...только еще более того!» все переворачивает. В более узком физическом смысле это выражается через более интенсивное осознание всего окружающего — красоты деревьев, цветов, неба, других людей, а кроме того, себя самого — яркое и непосредственное ощущение полноты своего бытия: ты ощущаешь себя одновременно с ощущением окружающего мира. И одновременно ты чувствуешь соединенность, целостность всего вместе. Переживание всего этого в совокупности доставляет огромное удовольствие.

Джон. Ты чувствуешь это постоянно или с перерывами?Робин. И так и так! Постараюсь объяснить. С годами это глубинное

осознание и чувство соединенности нарастало, так что до некоторой степени оно стало ощущаться чаще — стало более «нормальным» и «обыденным». Но оно пульсирует. Временами оно кажется ближе, более доступным для контакта, богаче и насыщеннее. А в промежутках оно может казаться более отдаленным, труднодостижимым, хотя все равно ближе, чем было в прошлом. Так вот, если ты регулярно медитируешь и твоя заинтересованность больше выстраивает твои помыслы в этом направлении, то мгновения ясного сознания становятся более мощными и ты, в общем, чувствуешь себя ближе к этому состоянию в промежутках.

Джон. Какая помощь требуется, чтобы добиться такой перемены?Робин. Об этом можно прочесть в книгах, однако легко забыть и не

продолжать поиски — так же, как трудно последовательно придерживаться диеты или заниматься необходимыми физическими упражнениями. И к тому же ты воспринимаешь это неправильно: довольно скоро ты что-нибудь неверно истолковываешь и в конце концов начинаешь прилагать усилия в направлении, противоположном необходимому. Поэтому требуется проводник, некий духовный наставник, вроде тренера — кто-то, уже добившийся того, к чему ты стремишься, и способный видеть то, что тебе нужно делать на следующем этапе, и то, что ты делаешь неправильно. Как правило, в поисках подобной поддержки стоит присоединиться к какой-нибудь группе, так как совместный труд не только позволяет легче помнить о цели и работать для ее достижения, но и, по-видимому, генерирует больше необходимой энергии. Мои наиболее сильные переживания того, на что похоже это полное осознание, ощущение «полноты бытия», связаны с медитацией или совместной с другими работой в течение какого-то времени; особенно, когда человек, находясь в обществе других, получает поддержку в приложении каких-нибудь необычных усилий в течение продолжительного времени. Например, выполняя физическую работу, вроде строительства, не только весь день, но и всю ночь. В такие моменты тебя может окутать удивительное

205

спокойствие и умиротворенность, когда тебе дается время на глубинное осознание полноты бытия в живой вселенной. Конечно, на ту же гору ведут множество тропок, и другие люди могут обнаружить, что им больше помогает молитва или какое-то другое занятие.

Джон. Происходят ли при этом какие-нибудь перемены в твоем понимании, как при психотерапии?

Робин. Ну, да. Это более непосредственное восприятие природы космоса почти всегда влечет за собой гораздо более ясное восприятие себя, своей собственной природы.

Джон. А, я понял. Нельзя видеть мир таким более глубоким образом, не воспринимая при этом более объективно и самого себя.

Робин. Именно. Во время первого переживания, связанного с ЛСД, в комнату вошел наш коллега, не принимавший участия в эксперименте, и это было так, словно я видел его насквозь в психологическом смысле. Я видел все его недостатки и ограниченность — и мог запомнить увиденное, — но совершенно не чувствовал осуждения. На самом деле я испытывал к нему огромную симпатию, именно к такому, какой он есть. В то же время, я, казалось, утратил все свои защитные барьеры и потребность в самообмане, так что мог ясно видеть собственные недостатки и, несмотря на это, принимать себя. Похоже, что это распространенное переживание — о многих подобных случаях сообщает великий психолог Уильям Джеймс в своей книге «Разновидности религиозных переживаний».

Джон. Но если ты вдруг понимаешь о себе то, что обычно «спрятано за ширмой», то не причиняет ли это боли?

Робин. Бывает и так. Случается, что с твоим пониманием происходит что-то вроде «переключения передачи». Какое-то время ты чувствуешь себя в тупике, а затем неожиданно все наблюдения «сходятся вместе» и может показаться, что ты увидел вещи по-новому. Но поразмыслив, часто можно обнаружить, что новое видение формировалось в течение долгого времени, однако не получало завершения, пока не наступало последнее озарение, не находился последний недостающий фрагмент головоломки. И этим озарением, как правило, является какая-то подробность о собственном характере, противоречащая общему впечатлению о себе, которую, как следствие, неприятно признавать. Иногда подобное озарение может произойти только в ситуации, связанной с сильными эмоциями, или стрессом, или с помощью кого-то, кто понимает тебя гораздо лучше, чем ты сам.

Джон. Можешь описать такой случай?Робин. Для меня такое потрясение произошло во время «уединения», когда

управлявший процессом человек каким-то образом заставил меня осознать, что я не учитываю влияние, которое последствия моих действий могут оказывать на других людей, явно отметив это, но не создавая у меня ощущения, что он меня судит или порицает. Вместо этого я ощущал огромную поддержку. Такая шоковая терапия неприятного самопознания была очень болезненной. Но это было и чудесно: я ощущал такую любовь и заботу о себе, каких прежде не чувствовал никогда.

Джон. Думаю, что я имею некоторое представление о том, что ты описываешь. Но одно меня озадачивает. До какой степени это переживание было «духовным»!

Робин. Это было возвышенное осознание и прежде всего ощущение соединенности. Я видел с неотвратимой ясностью, как все, что мы делаем, влияет на других людей, и как слабо я осознавал последствия, и как много вреда может

206

причинить другим людям эта неосознанность. Глубокая детальность озарения и причинно-следственных цепочек, простирающихся во всех направлениях от необдуманных действий человека, в сочетании с сочувственной, но в то же время непреклонной манерой, в которой меня подвели к пониманию всего этого, были очень яркой демонстрацией того, о чем я читал в великих религиозных писаниях. Меня привели к переживанию, о котором все они и говорили.

Джон. То есть это было глубокое осознание того, как все воздействует на все. Немного похоже на буддистские идеи о том, что все во вселенной соединено в причинно-следственной связи «кармы».

Робин. Совершенно точно. Оно оказало на меня глубочайшее воздействие. Я никогда не забывал о нем, и это, казалось, придавало мне больше сил смотреть в лицо реальности.

Джон. Итак, суммируя, скажем: все эти прямые и очень ясные восприятия того, как устроен космос, имеют следующую ценность. Во-первых, они чрезвычайно убедительны: любой, испытавший их, «знает», что они истинны. Во-вторых, они дают ощущение осмысленности и, как следствие, защищенности. В-третьих, религиозным людям они приносят ощущение непосредственного контакта с высшим духовным началом космоса, что должно, конечно же, быть для них наивысшей ценностью. И в-четвертых, они дают глубокое чувство соединенности через посредство бесчисленных причинно-следственных связей: это помогает развиться более глубокому пониманию того, как нам следует лучше вести себя по отношению к другим... Каково общее воздействие, оказываемое на людей подобным переживанием? Оно их заметно изменяет?

Робин. Необязательно происходит значительная и немедленная перемена, но пережитые озарения никогда не забываются, так что это переживание подталкивает людей к началу пути по изменению своей жизни в направлении большего здоровья. Но это и непросто, конечно. Часто требуется напряжение усилий, чтобы применять полученные знания и жить в соответствии с ними.

Джон. Считаешь ли ты, что это то, что называют «обращением» в общепринятом религиозном смысле?

Робин. Может быть, и так. Решение принять новое мировоззрение — то есть появление непреодолимого желания сделать это — обычно связано с неожиданным осознанием его истинности. Часто мы в течение долгого времени сопротивляемся этим идеям, однако поступающая к нам новая информация по кусочку общипывает нашу приверженность старым взглядам на мир, и, наконец, однажды мы оказываемся не в состоянии и дальше придерживаться своих старых идеалов перед лицом постепенно накопившихся доказательств. В этот момент происходит неожиданное крушение старых идеалов, открывающее новые, которые все это время вызревали под спудом. Да, это то, что религиозные люди часто называют обращением, пробуждением, возрождением.

Джон. Читая книгу Уильяма Джеймса, я был потрясен той борьбой, которая обычно предшествует моменту откровения. Люди описывали ощущение нарастающего напряжения, которое становилось почти непереносимым, они просто не могли справляться с ним в своей обыденной, привычной манере действий. А затем неожиданно возникало ощущение «отказа от сопротивления»! Это и было моментом, когда они испытывали свое необычайное переживание.

Робин. А это прекрасно иллюстрирует тот факт, что препятствием на пути к более глубокому пониманию является не недостаток знаний, а неспособность — или, скорее, нежелание — видеть то, что находится у нас перед глазами.

Джон. А то, что «сдается» или «отпускает», есть наше Эго, наше «я». Наше

207

обычное, каждодневное Эго — то, что ограничивает наше восприятие действительности, затушевывая детали, касающиеся нас самих, которые мы не желаем признавать. А мы не можем затенить эти детали, не отказавшись одновременно от значительной части информации, поступающей к нам из вселенной. Это наше Эго держит «железо» выключенным.

Робин. Верно. Поэтому подобные переживания становятся менее вероятными, если мы отрицаем большую часть своих собственных недостатков, засовывая связанные с ними чувства за ширму. Если мы носим шоры, избегая честного взгляда на самих себя, то эти же шоры заслоняют от нас более глубокие истины о мире, в котором мы живем. Поэтому мы открыты для большего осознания мира — при условии, что подготовлены к этому в других отношениях — в те мгновения, когда наши защитные барьеры сняты.

Джон. Хорошо. Но так как подобные переживания означают более ясное видение самого себя, то чем менее ты здоров — чем больше у тебя спрятано за ширмой, — тем болезненнее должно быть откровение.

Робин. Это правда. Если люди очень нездоровы, подобное откровение может довести их разум до такой «точки кипения», что они сойдут с ума и полностью утратят контакт с реальностью, потому что просто не готовы вынести столько правды о самих себе. Или, если они не разваливаются на части, то полученная информация может исказиться в их головах или превратиться во что-то иное, иногда вредное или опасное — как в случаях, когда человек начинает считать себя посланцем Господа, призванного уничтожать любого, кто с Ним не соглашается.

Джон. А как подобное духовное переживание влияет на нашу среднюю группу?

Робин. Я уверен, что большинство из тех, кто испытал переживание такого глубокого контакта, принадлежат к срединной группе, потому что нас намного больше. Но оно может быть болезненным, в зависимости от того, как много мы запихнули за наши ширмы.

Джон. У меня было одно такое переживание, когда в течение нескольких секунд я воспринимал то, что я делаю и почему я это делаю, с потрясающей четкостью. Это была быстрая смена удивительных впечатлений, тогда как время, казалось, текло очень медленно, так что я гораздо четче, чем обычно, осознавал, о чем я думаю. И тогда я обнаружил, что гораздо чаще, чем мне казалось, я пытался оказывать влияние на мнение других людей обо мне. Осознание этого факта с тех пор никогда меня не покидало.

Робин. Я думаю, именно подобная встряска и важна — та, что вытряхивает

нас из привычных отношений и подходов.Джон. И, наконец, люди, находящиеся на высшем уровне душевного

здоровья. Можно предположить, что подобные переживания случаются у них чаще и проходят менее болезненно?

Робин. Думаю, да. Хотя, как я уже говорил, такие глубокие переживания могут случаться с любым человеком, общее правило таково: незаурядное душевное

208

здоровье сопровождается способностью хотя бы в малой степени испытывать это глубокое чувство связанности. То есть при прочих равных условиях у них больше шансов видеть больше и чаще. А так как они яснее осознают свои недостатки и ограничения, то само переживание для них не так болезненно.

Джон. Представляю, сколько наших читателей сидят разинув рты при виде нас двоих, на полном серьезе болтающих о мистицизме.

Робин. Да, но об этих измененных состояниях сознания писали во всем мире, во все времена тысячи людей, испытавшие нечто подобное.

Джон. Даже такие уважаемые авторы, как Теннисон, и Вордсворт, и Коулридж, и Честертон, и Йетс. И Блейк, конечно.

Робин. И что удивительно — все описания замечательно похожи.Джон. И все же в моем христианском образовании отсутствуют упоминания

о чем-то подобном. Упор делался на теологию — на карту, как можно было бы сказать, а не на местность.

Робин. Ну, увлеченность теологическими убеждениями обычно служит заменой духовному переживанию и может даже мешать этому.

Джон. Мне очень помогло, когда несколько лет назад я обнаружил описание Олдосом Хаксли двух подходов к религии. Оно было напечатано в сборнике лекций, который он выпустил в пятидесятых годах. Позволь мне зачитать выдержки оттуда. Первый способ Хаксли называет «религией непосредственного опыта — религией, говоря словами Книги Бытия, когда «услышишь глас Господа, ходящего по саду во время прохлады дня», религией прямого соприкосновения с божественным провидением».

Робин. Великолепно!Джон. Вселяет трепет, не правда ли? Затем Хаксли противопоставляет ему

второй способ — обычный западный подход, который он называет «религией символов, религией придания порядка и осмысленности миру посредством словесных и несловесных систем и манипуляций ими; религией знания о божественном, а не прямого соприкосновения с ним».

Робин. Продолжай.Джон. Так вот, слова Хаксли придали

мне уверенности в том, чтобы следовать по линии рассуждений, которая противоречила моей культуре. Речь вот о чем: у меня есть кот по кличке Берни. У нас очень нежные отношения, но, по правде говоря, я гораздо разумнее него. Могу сказать, что мой кот не понимает меня по-настоящему. Его представления о моих жизненных целях были бы, если откровенно, недостоверными — возможно хуже, чем у среднего автора биографических очерков. Поэтому я не хотел бы, чтобы кто-нибудь доверялся мнению Берни насчет того, «что я на самом деле собой представляю».

Робин. Он не собирается писать твою биографию?Джон. Пока нет. Так вот моя мысль. Если я употребляю слово «Бог» для

обозначения «всего, что в действительности происходит»... могу поспорить, что разрыв в разумности между Богом и мной гораздо больше, чем разрыв между мной и Берни. Поэтому я действительно не вижу смысла в попытках описывать, каков Он

209

на самом деле или что Он хочет, потому что, честно, Он не из моей команды, Робин. Я не мог бы Его постичь. Или Ее. Я хочу сказать, что уверен: Берни считает, что я на самом деле охочусь на мышей. Но я могу представить себе, что мне доступны переживания, подобие очень легкого контакта, что-то вроде божественного шлепка, которые были бы очень важны для меня. И об этом, может быть, даже стоило бы поговорить. Но Святая Троица... как ты думаешь, Берни?

Робин. Похоже, что он не слушает.Джон. Но вернемся к более глубокому, целостному переживанию, о котором

ты говорил: похоже, что оно не играет большой роли в западных религиях. Похоже, что восточные религии придают ему приоритетное значение.

Робин. Это правда. Обсуждавшиеся нами переживания не показались бы странными людям из многих других частей света — может быть даже христианам Русской или Греческой православной церкви. Просто на Западе такое понимание религии — часто называемое «мистическим» или иногда «эзотерическим», то есть обращенным к «внутреннему» смыслу— было убрано с глаз долой. Но оно присутствует в писаниях, начиная с Евангелия от

Иоанна, затем в сочинениях Майстера Эркхарта и автора «Облака незнания», матери Юлии Норвичской и святого Иоанна и до Томаса Мертона и Беде Гриффитса в наши дни.

Джон. Если оно настолько благотворно, как ты говоришь, то почему больше людей не вовлекаются в это?

Робин. Потому что уже в самом начале имеется огромное препятствие. В соответствии с этим мистическим, эзотерическим пониманием религиозных учений наше обычное состояние бодрствования чаще всего представляется плодом воображения, наподобие сна наяву, в котором мы видим остальных в соответствии с нашими ожиданиями и предубеждениями, а не такими, какие они есть на самом деле. Но беда в том, что наша жизнь не является сном; мы полагаем, что уже находимся в полном сознании, поэтому не понимаем, что живем в основном в воображаемом мире, пока не переходим из этого состояния в более настороженное и внимательное, как происходит при переживаниях, подобных обсужденным нами. В этот момент мы действительно бодрствуем, видя вещи более объективно. Но очень скоро мы возвращаемся к грезам, воображая, что остаемся более внимательными и настороженными. Поэтому исключительно трудно избежать такого самообмана, если только кто-нибудь, уже бодрствующий, не выдергивает нас из этих грез наяву при помощи какого-то эмоционального потрясения или требуя от нас выполнения задач, которые мы выполнить не можем, что и доносит до нас эту истину.

Джон. По-твоему, это то, о чем говорит Платон в своем мифе о тех людях в пещере, чьи шеи были скованы так, что они не могли повернуть головы, — о людях, которые думали, что видят реальный мир, а на самом деле смотрели на пляску теней на стене пещеры от костра за их спинами?

Робин. Думаю, да. Хотя та же идея выражается разными способами в различных преданиях. Например, Христос прямо говорит о том факте, что обычно мы живем в состоянии, которое Он называет подобием смерти, когда мы лишь наполовину живы, и утверждает, что Он пришел пробудить нас к «жизни во всей ее полноте». А индуисты говорят о «майя», буддисты — о «чувствительном переживании» как препятствии ясному восприятию.

Джон. И частью этих «грез наяву», о которых ты говоришь, являются наши ложные представления о самих себе, наше нежелание видеть то, какие мы на самом деле?

210

Робин. Да, это фундамент, на котором выстраиваются грезы. И чем более мы нездоровы, тем усерднее мы все время полируем свой облик, замечая то, что нам нравится, и избегая того, от чего мы не в восторге. Чтобы «хорошо выглядеть», мы проводим уйму времени, «переписывая пьесу» после любых столкновений, в которых мы вели себя не в соответствии со своими фантазиями о самих себе. Очевидно, что весь этот самообман препятствует нашей способности правильно видеть окружающий мир и ясно ощущать свое место в нем. Пока какое-нибудь потрясение не вытряхнет нас из этого состояния, мы не можем даже начать.

Джон. Мне трудно не согласиться с тобой. На протяжении нескольких лет я чувствовал, что главной задачей религии должна быть помощь нам в избавлении от частиц нашего Эго — «Блаженны нищие духом». Это потому, что я просто не могу поверить, что мы можем переживать что-либо важное, в то же время притворяясь кем-то, кем мы не являемся. По христианской формулировке, мы должны быть «как дети малые».

Робин. В том смысле, что маленькие дети еще не умеют участвовать в самообмане, которому мы все обучаемся к зрелому возрасту. Как в сказке «Новое платье короля», когда маленький мальчик был единственным, кто увидел и прямо высказал правду.

Джон. И такое состояние, подобное состоянию ребенка, делает эти «переживания» возможными? И наоборот?

Робин. Я думаю, что это циклический процесс. Поэтому, хотя подобные чувства могут возникать у людей на любом уровне здоровья, я считаю, что порождаемое ими чувство тесной соединенности с миром заставляет людей со временем становиться душевно более здоровыми, внутренне более цельными, менее зашоренными. И наоборот: чем более душевно здоровыми и открытыми для правды мы становимся, тем более доступным для нас становится это переживание соединенности со всем окружающим, по крайней мере в основном... Жаль, что в исследованиях исключительно здоровых семей не содержится достаточно подробностей о природе «трансцендентной системы ценностей», которую они, как утверждается, используют, помимо того факта, что они находят для себя «смысл жизни» в чем-то превыше себя и своих семей. Мне кажется, сами исследователи слишком болезненно относятся к этому аспекту и не исследуют его очень уж скрупулезно. В конце концов, они не утверждают, что сами исключительно здоровы, поэтому их собственные ценности могут влиять на их суждения. Кроме того, во времена, когда проводилось много подобных исследований, слишком сильный упор на «религиозный» аспект мог привести к тому, что многие их коллеги отвергли бы результаты исследований в целом.

Джон. Кто-нибудь из исследователей связал себя с этими воззрениями?Робин. Вспомни встречу с Бобом Биверсом, одним из основных

тимберлоунских исследователей, который впоследствии стал президентом Американской ассоциации семейной и супружеской терапии. Он интересовался этим вопросом и недавно сказал (я цитирую): «За годы изучения семейных структур на меня произвело особое впечатление одно из качеств оптимальной семьи, о котором я до сих пор не высказывался публично. Оно заключается в способности очень четко осознавать границы каждого и действовать соответственно, и кроме того... в способности упразднять эти границы и становиться свободным — свободным от ограничений собственного тела, ограничений старения и смерти... Человек должен избавиться от своего Эго, собственной личности и раствориться в чем-то большем, дабы быть свободным от линейной биологической индивидуальности. Члены оптимальной семьи могут

211

переключаться, время от времени гибко отождествляясь с большим миром, а затем возвращаясь к четкому осознанию своей отдельной личности».

Джон. Хорошо. Посмотрим, уловил ли я самое главное. Ты утверждаешь, что очень здоровые люди имеют больше шансов испытывать влечение к так называемому «эзотерическому» пониманию великих религий. Эзотерические подходы позволяют человеку лучше сознавать свою истинную сущность, набираться знаний о самом себе, которые увеличивают вероятность ощущения тех самых переживаний, о которых мы говорили, часто называемых «мистическими», но, как ты утверждаешь, являющихся более четким восприятием мира.

Робин. Да, я думаю, что это может быть так. Но, как я уже говорил, эта моя точка зрения основывается не только на результатах исследований — все еще скудных, — но на сочетании того, что есть, вкупе с моими профессиональными наблюдениями того, что происходит, когда люди становятся здоровее, и моими собственными ощущениями связи между здоровьем и духовным осознанием. Но ты показываешь связь между душевным здоровьем и духовными переживаниями куда более тесную, чем мне хотелось бы. Я уже говорил, что ничуть не сомневаюсь: высокий уровень душевного здоровья и ощущение духовной соединенности, о котором мы говорили, взаимосвязаны. Одно способствует другому. Более здоровые люди, по всей видимости, действительно более эмоционально ощущают свою соединенность и принадлежности, и это чувство осмысленности и связи является важной частью здоровья. Но мне кажется, что требуется еще что-то, прежде чем человек захочет всецело посвятить свою жизнь поискам более глубокого духовного понимания. Возможно, требуется некое призвание, готовность многим пожертвовать для этой цели. Ведь чем больше получаешь — даже в плане здоровья и счастья, — тем больше приходится терять! Конечно, может быть, это высшая форма душевного здоровья. Но я не думаю, что мы можем осмыслить это на основе моих или твоих знаний. Я уже говорил, что для «срединных» людей, вроде нас, даже попытка понять природу оптимального здоровья сродни попытке представить себе вид с вершины горы, находясь на полпути к этой вершине. Поэтому я полагаю, что для нас говорить о высшем духовном развитии все равно что пытаться представить вид с Эвереста, находясь в базовом лагере у подножья.

Джон. Ну, ладно. О чем нельзя говорить, о том должно хранить молчание. Поэтому забудем теперь о духовности и поговорим о совершенно земных аспектах религии: как бы ты суммировал чисто психологические блага религиозных отправлений на наиболее здоровом уровне?

Робин. Мне кажется, что основной задачей всех великих духовных учений является помощь в том, чтобы мы были более цельными, как внутри себя, так и

внутри общества, в котором живем.Джон. Иными словами, целью является объединение?Робин. Да.Джон. Ну, вся эта глава была о том, как мы получаем свое ощущение

212

ценностей, и мы услышали, что чем более всеобъемлющ миф, тем выше его ценность. Таким образом, мы опять вернулись к объединению! К этому мы приходим в конце каждой главы! В конце главы 1 ты говорил, как важно для нас быть способными объединять нашу родительскую, взрослую и детскую составляющую — Ид, Эго и Супер-Эго — так, чтобы они были нам доступны. В конце главы 2 ты подчеркивал, как наиболее здоровые структуры передают как можно больше власти и прав принимать решения на нижние уровни, таким образом поощряя каждого работника развивать свою автономность, обращаясь с ним как с цельным человеком и максимизируя его возможности действительного объединения в личностном плане — и в то же время объединяя все части организации и насаждая везде, где только можно, более открытое общение. В конце главы 3 ты изложил в точности тот же принцип в отношении весьма здорового общества. Поэтому вряд ли удивительно, что мы вернулись к нему в конце главы о ценностях. Так объясни на пальцах, почему объединение является, по всей видимости, окончательной ценностью, величайшим выражением душевного здоровья?

Робин. Потому что оно противоположно разъединению, которое является выражением душевного нездоровья. В «Семье» я говорил, что душевное здоровье, как и физическое, является предметом равновесия всех составляющих нас частей, гармонично сочетающихся в совместной деятельности. Болезнь и расстройство здоровья означают, что равновесие нарушено и какие-то наши составляющие имеют слишком большое влияние, а другие — слишком малое. Например, если наши эмоции уходят из положения равновесия в одном направлении, то мы можем стать слишком возбужденными и самоуверенными— это мания; если в другом направлении, то унылыми и вялыми — это депрессия. Здоровье есть равновесие, срединное положение между подобными крайностями. Но если какая-то одна наша составляющая отщепляется, отвергается, теряется для нас... прощай, здоровье.

Джон. Мы неуравновешенны, мы разъединены.Робин. Вспомни, что одно из имен дьявола звучит как Диаболос, что

означает «разделяющий, раскалывающий на части». Объединение несет свет и понимание. Разъединенность приносит тьму и бессмысленность.

Джон. Значит ли это, что степень нашей раздробленности есть мерило нашей греховности?

Робин. Нет, это на один ход сложнее. Не раздробленность сама по себе порождает зло. Она создает проблемы, это верно, но не зло. А вот отрицание и нежелание признать наличие раздробленности, — что является умышленным и целенаправленным действием по ее усугублению, — действительно творит зло. Если ты видишь разъединенность в себе, ты же соединился с проблемой, осознаешь ее и за счет этого движешься к объединению.

Джон. Поэтому более здоровые люди четче осознают свою разъединенность, чем менее здоровые?

Робин. Именно. Иначе говоря, после того как ты осознал зло в себе как зло, становится трудно его переносить. Признание зла есть первый шаг к его излечению, потому что тогда оно привязывается к другим чувствам, которые ему противостоят и стремятся изменить.

Джон. То есть зло есть нежелание видеть то, что ты разъединен, расщеплен, болен?

Робин. Да. И поэтому, если человек желает оставаться со злом, ему приходится уничтожать все доброе, вообще все. Потому что его существование напоминает ему, по контрасту, о его собственной греховности — что было бы

213

шагом к объединению и здоровью. Так что истинное Зло стремится уничтожить любое Добро, потому что Добро, в конце концов, вберет в себя, уравновесит и объединит то качество, которое, будучи изолированным, творило Зло. Вспомни концлагеря, в которых нацисты-охранники не только мучили узников, но и пытались заставить их также совершать подлости, чтобы низвести их до собственного уровня.

Джон. То есть все, что нам нужно делать для улучшения своего здоровья, — это лучше осознавать себя.

Робин. И то же верно для здоровья любой группы, в которую мы входим, — нам всем нужно развивать осознание группы.

Джон. И именно поэтому Катакис утверждает, что главная ценность мифа состоит в том, что он всеобъемлющ.

Робин. Верно.Джон. Так что же каждый из нас может сделать, чтобы увеличить степень

своей объединенности?Робин. Посидеть спокойно.Джон. Что?Робин. Это то, что нужно сделать. Посидеть спокойно.Джон. И все?Робин. Ну, можно медитировать, или обдумывать религиозные «мифы», или

молиться, но сохранение спокойствия является наилучшим началом! Я больше объясню в главе 5, где мы подробно обсудим, что люди могут сделать, чтобы изменить уровень своего душевного здоровья. Но сейчас позволь мне сказать, что просто «пребывание в покое» помогает нам быть более «собранными», более цельными. Вспомни, как я не раз говорил, что большинство наших психологических проблем проистекают из отрицания, нежелания признать правду о самих себе...

Джон. Я, кажется, что-то такое припоминаю.Робин. Так вот, избегание правды — весьма активный процесс. Например,

мы стараемся занять себя и заполняем свои мысли другими вещами, чтобы отодвинуть на задний план любые неприятные чувства и воспоминания. А если мы сядем спокойно, расслабимся, дадим своим чувствам улечься и очистим свои мысли от проблем, то это избегание не сможет продолжаться. На время возникнет пространство и открытость, так что мы начнем осознавать те свои части, которые отвергали. Но так как мы расслаблены и спокойны, то можем взглянуть в лицо тому, чего прежде избегали, не испытывая возбуждения или огорчения. То есть мы можем стать более объединенными, более цельными.

Джон. Это связано с другой мерой здоровья, не так ли? Признанием действительности.

Робин. Как?Джон. Ну, местность ведь важнее карты, не правда ли? Ты говоришь, что

лучшее, что мы можем сделать для объединения самих себя, это «изучить

214

местность» — признать собственные переживания, не отвлекаясь ни на что.Робин. Да... И позволить информации излечить нас.

Послесловие: Конец?Джон. Заметил ли ты, что, говоря о религии, мы ухитрились даже не

упомянуть о смерти. А ведь для многих людей религия тесно связана с загробной жизнью и без нее не имеет никакого смысла...

Робин. Но, не сделав это главной темой, мы оказались в неплохом обществе. В лекциях, прочитанных Уильямом Джеймсом в 1901-1902 годах, которые позже легли в основу его книги «Разновидности религиозных переживаний» (она до сих пор является лучшим из всего написанного по этой теме), в конце он приносит извинения за то, что совершенно упустил этот предмет.

Джон. Но для христиан и иудеев идея воскрешения является основной, это точно. А индуисты и буддисты верят в перевоплощение...

Робин. Да, интерес к этой теме растет. В немалой степени из-за многочисленных недавних свидетельств от людей, признанных умершими по всем принятым критериям, но возвращенных к жизни. Это заставило меня еще раз задуматься о возможности некоего существования после смерти. Но сначала нам необходимо поговорить о смерти и той роли, которую она играет в наших жизнях, прежде чем мы доберемся до действительного умирания.

Джон. Ты имеешь в виду наше пожизненное осознавание того, что мы непременно помрем?

Робин. Да, в целом наше отношение к тому факту, что наше время в этом мире ограничено.

Джон. Расскажи об этом.Робин. Когда я начал работать с группами пациентов во время моей

стажировки, по прошествии года я заметил, что наиболее важное отличие тех пациентов, кому становилось лучше, от тех, кому не легчало, заключалось в переменах, которые у первых наступали в тех чувствах и отношениях, которые ты мог бы назвать «духовными».

Джон. В широком смысле...Робин. Да, ничего общего с религиозными убеждениями общепринятого,

ортодоксального толка. Развитие этого более «духовного» отношения часто приводило к разрыву с религиозной практикой, которой они до того придерживались...

Джон. Разрыву с той манерой, в которой, как ты говорил, менее здоровые люди используют религию?

Робин. Совершенно верно. Некоторые из выздоравливавших определенно отказывались от мнения, что одна лишь вера в некую идею или участие в каких-то религиозных обрядах могли бы волшебным образом улучшить их жизнь. Подобное «ребяческое» отношение заменялось действительным ощущением принадлежности к некоему великому замыслу.

Джон. «Ощущение соединенности», над которым мы до тошноты бились в предыдущей главе?

Робин. Да. В любом случае, я заметил, что по мере развития у людей этого ощущения с ними происходили и другие вещи. Они становились более удовлетворенными, счастливыми, способными принимать на себя обязательства по отношению к другим, к своей работе, к своей жизни в целом. Поэтому они полнее

215

ощущали себя, строили более глубокие и приносящие больше удовлетворения отношения и начинали жить более полной жизнью. И по мере того, как все это происходило, те симптомы, с которыми они пришли, — обычно связанные с ощущением неудовлетворенности, или с неспособностью завязывать и поддерживать отношения, или с чувством отсутствия осмысленности бытия и связи с жизнью, — все эти тяжелые чувства исчезали, как следы на песке, смываемые приливом.

Джон. И какова была связь между всем этим и их отношением к смерти?Робин. Создавалось впечатление, что они утрачивали также и страхи в связи

со своим уходом, которые приносили с собой. Видишь ли, здоровые люди, живущие полной жизнью, целиком посвятившие себя чему-то и целиком этому отдающиеся, не боятся смерти. Они слишком заняты получением от жизни максимума возможного, слишком поглощены, чтобы терять время на мысли об этом, за исключением случаев, связанных с конкретной практической задачей, наподобие составления завещания, страхования жизни или размышлений о том, как бы им хотелось наилучшим образом распорядиться тем ограниченным временем, на которое они могут рассчитывать.

Джон. Но разве жить с осознанием того, что умрешь, и даже временами предаваться раздумьям на эту тему — это не проявление хорошего здоровья?

Робин. Конечно. Буддистский учитель Падмасамбхава говорил: «Полагающие, что у них довольно времени, готовятся уйти, только когда приходит смертный час. Тогда их грызет сожаление. Не слишком ли поздно?»

Джон. То есть те из твоих пациентов, кто развили это ощущение соединения, были способны сосредоточиться на том, что они живут, а не на факте, что в сравнительно недалеком будущем им придется умереть. Для них стакан был наполовину наполнен, не наполовину пуст.

Робин. Да. И более того: если мы полны радости жизни и глубоко привязаны к другим, то мы не наполовину, а целиком полны добрыми переживаниями, будь нам хоть семьдесят, хоть семь лет от роду. Но если нас гнетет перспектива потерять все, что имеем, то мы избегаем увлеченности и радости жизни или ограничиваем их для себя, чтобы уменьшить боль, которую почувствуем, когда эта потеря произойдет. Тогда мы создаем для себя чувства пустоты и утраты, и наш стакан не кажется нам полным даже наполовину.

Джон. Это все равно что выбросить свой обед, чтобы избежать расстройства, когда съешь его весь и обнаружишь, что он кончился.

Робин. Точно. Безумие! Но как раз это мы все и делаем.Джон. И ты говоришь, что люди в твоих группах, не развившие у себя

подобие этого чувства «соединенности», не поправлялись так же, как другие?Робин. Не до такой степени. Я помню одного парня, который, казалось, в

утрированной форме олицетворял тех, кому не становилось лучше. У него был панический страх открытого пространства и смерти. Большую часть времени в группе он проводил в попытках убедить всех остальных в том, что религия — это вздор, но во всем этом чувствовалась отчаянная нотка. В любом случае, его враждебность к религии и потребность нападать на нее, как будто он боялся, что она схватит его и сожрет, если он подойдет слишком близко, поглощали почти все его внимание. Они казались ему более важными, чем симптомы его житейской несостоятельности.

Джон. Как ты это объяснишь?Робин. Все это было выражением страха потерять контроль: одним его

аспектом являлась боязнь привязанности к другим людям, чтобы не впасть в

216

зависимость от них, так что они смогут управлять им. Кроме того, он боялся так или иначе чувствовать духовную связь со вселенной, потому что это означало бы, что он зависит от нее — что она, таким образом, получила над ним контроль.

Джон. Но, отрезая себя от всего, он мог «чувствовать», будто все у него под контролем?

Робин. Именно. То есть пока этот парень вел себя таким образом, он мог сохранять иллюзию полной независимости от всего — посторонний наблюдатель, венец творения, повелитель всего, что охватывал его взор. И доводил эту идею до абсурда: он боялся привязывать себя к жизни, потому что это означало бы, что она может быть у него отнята и ему придется примириться с фактом смерти.

Джон. Не жить означало для него держать смерть под контролем?Робин. Точно. Это полная бессмыслица для любого другого человека —

человека извне. Но для того, кто запер себя в подобном мышлении, все это кажется достаточно логичным. Такие люди считают разумным избегать слишком насыщенной жизни, потому что в таком случае придется меньше страдать, когда в конце концов настанет пора с ней расстаться.

Джон. Как постоянно жать на тормоз в машине, чтобы уменьшить ущерб в случае столкновения.

Робин. На подобном мышлении это и основано.Джон. И конечно, такое отношение — «остановите мир — я хочу выйти» —

мешает человеку полностью выражать себя.Робин. Совершенно верно. Страшащиеся смерти боятся жить полной

жизнью; поэтому они уже наполовину мертвы, по своей собственной воле. И их ужас перед потерей жизни, парадоксальным образом, является страхом умереть еще до того, как они решили начать жить! Что они боятся сделать, конечно же, из-за страха в конечном итоге ее потерять.

Джон. То есть... это Ловушка-22.Робин. Это настолько нелепое мышление, что мне всегда приходится

несколько раз повторять себе, прежде чем я смогу уместить это в голове! Но, увидев, что это такое, можно просто вырваться из этого мышления и начать жить.

Джон. Но как «просто вырваться»?Робин. Так же, как ходить.Джон. Ходить...Робин. Расскажи мне, как ты ходишь. Какие движения ты для этого

делаешь?Джон. Ты выносишь вперед одну ногу, затем другую и идешь.Робин. Нет, не идешь. Это будет ходьба на месте. При этом ты совсем не

будешь двигаться вперед.Джон. О. А я-то думал, что овладел этим.Робин. Ты падаешь.Джон. Ах, да! Да! Я же знал это на самом деле...Робин. Если ты посмотришь на то, что делаешь при ходьбе, то увидишь, что

сначала ты наклоняешься вперед. Ты на самом деле позволяешь себе падать — вот чем в действительности является движение вперед. А затем ты ловишь себя, перенося одну ногу вперед под переместившийся центр тяжести. Ты повторяешь это снова и снова, но движение вперед всегда начинается с падения, пока ты не решишь остановиться и не откинешься назад, чтобы прекратить это падение. Попробуй. Фазу падения легче ощутить при ходьбе спиной вперед, что менее привычно, но при этом так проще замечать отдельные движения.

Джон. Конечно, ты падаешь. Все это знают. Но какое отношение это имеет к

217

смерти?Робин. Ну, полноценная жизнь подразумевает некое подобие движения, как

при ходьбе, только в психологическом смысле.Джон. Ты имеешь в виду, не бояться падать вперед в будущее? Ослабить

вожжи, вместо того чтобы пытаться контролировать события, натягивая их?Робин. Точно. Двигаясь с потоком. Приемля все происходящее, живя полной

жизнью и осознавая каждое мгновение. Не пытаясь цепляться за прошлое. Тогда нет страха, ты впитываешь жизнь и извлекаешь каждую частицу опыта и радостей, которые она содержит. Но конечно, поступать так значит примириться с тем, что ты падаешь вперед в направлении своей смерти.

Джон. Что мы и так делаем. Отказ признать это ничего не оттягивает.Робин. Нет. И однако же боязливое, нерешительное, «нога-все-гда-на-

тормозе» отношение — это попытка действительно в каком-то иллюзорном смысле остановить время. А сравнением с ходьбой я пытаюсь передать отношение, которое может привести нас к действительно волнующей, счастливой и плодотворной жизни. Потому что жизнь должна быть постоянным умиранием прошлого. Конечно, мы храним прошлое в памяти, внутри себя — даже наши близкие продолжают жить в нас, когда мы скорбим об утрате, — но только если мы перестанем цепляться и полностью освободимся от того, что кончено в этом мире.

Джон. Но большинство из нас противятся переменам, цепляясь за все что угодно — за людей, за свою общественную группу, за какое-то место или момент времени, за привычные занятия, за отношения, взгляды, даже за представления о самих себе...

Робин. За все что угодно. Это все равно что цепляться за плюшевого мишку.Джон. Ладно. Итак, ты в общих чертах объяснил, как на нас на протяжении

жизни влияет тот факт, что мы смертны. Двигаемся дальше... По мере старения мы все яснее осознаем приближение смерти, то, что наш краткий срок становится все короче...

Робин. Да. Обычно мы не очень задумываемся о смерти в двадцать с небольшим, но к концу четвертого и началу пятого десятка мы вдруг обнаруживаем, что половина жизни позади. Если мы хорошо устроились в профессиональном плане и добились некоторых успехов, то мы ощущаем, что все было славно, но уже кажется немного бессодержательным. Все те вещи, которые до этого момента имели для нас значение — успех, достижения, материальные блага, мнение других людей, больше не имеют такой ценности.

Джон. Я знаю врача, который говорит, что до сих пор еще не встречал никого, кто на смертном одре признавался бы: «Жаль, что я не проводил больше времени на работе».

Робин. Прекрасно. Таким образом, в этом возрасте мы начинаем ощущать, что должно быть нечто большее, но мы не можем понять что.

Джон. Так в этом суть «кризиса среднего возраста»? Первая половина не показалась такой уж долгой, ты чувствуешь, что зря потерял уйму времени, то, чем ты занят в настоящее время, тебя тоже не слишком удовлетворяет, а жизнь вдруг кажется очень короткой? И ты не знаешь, что с этим делать...

Робин. Вот почему мы ощущаем подавленность. Это здоровая реакция, признак того, что мы перерисовываем нашу карту мира, пересматриваем свои ценности. И если на этом этапе все идет хорошо, то наше разочарование в общепринятых, шаблонных ценностях, которыми мы до этих пор оперировали, ведет к тому, что мы оглядываемся на внутренний мир и получаем более глубокое, непреходящее удовлетворение от жизни: переосмысливая свои отношения с

218

людьми; уделяя больше внимания природе, прекрасному, искусству; и больше проявляя интерес к духовным учениям и тому, что они говорят нам о смысле и цели жизни. Конечно, мы не утрачиваем реальные составляющие нашего образования и жизненного опыта. Наши знания, навыки, общественное положение, способность с пользой трудиться и зарабатывать себе на жизнь остаются при нас, пригодными к использованию. Но мы все чаще погружаемся во внутреннюю жизнь, в которой нас начинает интересовать исследование тех частей и сторон своей личности, которыми мы до сих пор пренебрегали. Мы начинаем делать то, что нам лично кажется более ценным, а не то, что мы, как нам кажется, должны делать.

Джон. Это в точности то, что происходило со мной. Проекты, за которые я ухватился бы почти без раздумий несколько лет назад, сейчас кажутся мне лишенными привлекательности — бесцельными, как будто я уже «это проходил» и не научусь чему-либо от участия в них. И в то нее время удовольствие, которое я получаю от простых вещей, не связанных с «успехом», настолько огромно, что жизнь ощущается безмерно богаче.

Робин. Вот что происходит при условии, что отказ от прошлых амбиций в пользу внутренней жизни не встречает сопротивления. С возрастом жизнь действительно становится богаче и приносит больше удовольствия. То есть, говоря об ощущениях, это так, будто человек стареет до сорока лет, а затем начинает чувствовать себя так, словно молодеет вновь.

Джон. Я точно чувствую себя моложе психологически. Это как-то связано с идеей «второго детства»?

Робин. Абсолютно. Конечно, некоторые люди считают такую перемену отрицательной — меньше стремления соответствовать общепринятым правилам и усердия, больше нежелания брать на себя ответственность. Но другие считают этот период в жизни гораздо более интересным — более счастливым, более расслабленным, более наполненным радостью и весельем.

Джон. И более игривым.Робин. Совершенно верно. Ключом к понятию второго детства является то,

что после сорока мы начинаем заново открывать для себя то, чем обладали в детстве, но утратили после двадцати — способность играть! Видишь ли, родившись, мы начинаем жизнь целиком такие, какие мы есть, еще не затронутые влиянием других людей, их отношений и проблем. Мы настоящие, непосредственные, естественные и полные жизни. В течение первых нескольких лет жизнь для нас — это игра.

Джон. Мы развлекаем себя и делаем открытия ради них самих, потому что нам интересно. Все это происходит естественно.

Робин. Да. Мы правдивы сами с собой, потому что нам не известен никакой другой образ действий. Но с ранних пор мы усваиваем, что в нашей семье приемлемо, что неприемлемо, а чему отказано в праве на существование. К четырем годам мы начинаем копировать, имитировать и примерять на себя начала взрослой роли. Одной из прелестей этого возраста является смесь того и другого, то, как дети играют во взрослых, надевая мамочкины туфли на шпильках или папину фетровую шляпу.

Джон. И получая похвалы за то, что ведут себя «как взрослые» по мере того, как учатся приспосабливаться.

Робин. Таким образом, этот период является началом конца того раннего возраста, когда мы действительно были такими, какие мы есть, живя в соответствии с нашей сущностью. Затем давление семейных подходов, а затем школы, общества в целом, а позднее мира работы и внешнего успеха все глубже хоронят эту свежую,

219

изначальную составляющую нашей личности. Мы утрачиваем связь с ней по мере того, как подпадаем под другие влияния.

Джон. И мы начинаем жить, сравнивая себя с другими. Каждый человек теряет свою индивидуальность и оценивается другими, и учится оценивать себя по некоей общей мерке. Все, в конце концов, начинают носить джинсы или котелки и беспокоиться о том, кто «вырвался вперед», а кто «плетется позади».

Робин. Да. И это удаление от исходной существенной составляющей, это отчуждение от нашей непринужденной сущности достигает своего пика на третьем и четвертом десятке.

Джон. То есть этот мир работы, достижений, «утверждения себя»... ты считаешь его в чем-то вредным?

Робин. Ничуть. Иногда общение с людьми этого возраста или воспоминания о себе самом в таком возрасте могут показаться довольно скучными, потому что наши интересы изменились. Но это нормальная, необходимая часть процесса взросления. Мы должны через это пройти. Мы должны научиться жить в этом мире, зарабатывать себе на жизнь и приносить пользу в реальных делах. Но мы действительно теряем нечто безмерно важное, утрачивая связь с детской, непосредственной, существенной частью себя, способной играть.

Джон. И ты утверждаешь, что мы вновь воссоединяемся с ней в результате постепенного осознания того, что наше время в этом мире истекает?

Робин. Воссоединяемся и ценим ее тем больше из-за того, что на время ее утратили.

Джон. Хорошо. Но я неожиданно кое-что обнаружил. Мы весело разглагольствуем об «игре»... Я не уверен, что достаточно хорошо представляю себе значение, которое ты вкладываешь в это слово.

Робин. Существует прекрасная книга на эту тему— «Homo Ludens», написанная Йоханом Хёйзингой5, в которой исследованы, кажется, все нюансы. Но я отберу следующие аспекты: во-первых, игра должна быть добровольной: побуждение должно идти изнутри — это должен быть твой выбор — играть или не играть. Во-вторых, хотя в каком-то смысле это «несерьезно», это серьезно в том плане, что целиком поглощает нас, мы уделяем этому самое пристальное внимание. В-третьих, мы отдаемся игре без своих обычных оговорок и расчетов. Мы не преследуем каких-то интересов, свободны от амбиций и озабоченности «успехом», потому что отсутствует выгода или практическая польза. В-четвертых, это связано с открытием нового, упорядочением и пониманием. В-пятых, мы также ощущаем неуверенность и напряжение, принимая в ней участие. Сам факт непринужденности игры заставляет нас рисковать, в особенности рисковать полнее осознать самих себя. И, наконец, как и Платон, Хёйзинга считает игру средством связи и выражения того более глубинного уровня, на котором находится религиозное понимание.

Джон. Все это звучит правдиво, но слишком сложно. Нельзя ли попроще?Робин. Играя, мы вступаем в более глубокое соприкосновение и живем

самой существенной, самой настоящей и неповторимой частью самих себя. Поэтому выраженные расслабленность и игривость во второй половине жизни и более заметная заинтересованность в отношениях с людьми, в природе и вопросах духовного содержания, сопровождающая это, — все они являются проявлениями одного и того же.

5 Йохан Хёйзинга (1872—1945) — выдающийся мыслитель XX века, нидерландский историк культуры. Его классический труд «Homo Ludens» («Человек играющий») является исследованием сущности и значения игры как источника культуры.

220

Джон. И это продолжается до самого конца?Робин. Насколько я мог видеть, да, по крайней мере, у тех известных мне

пожилых людей, кто здоров и счастлив. Я могу говорить только за себя и утверждаю, что жизнь для меня неуклонно становится все более приятной. С возрастом я становился все более свободным, расслабленным и расположенным к игре, по сравнению со мной же, каким я себя помню до пятидесяти лет. Поэтому я полагаю, что движение к большей игривости и радости жизни должно продолжаться и ускоряться до самого момента смерти, поскольку осознание ограниченности времени «чудесно помогает сосредоточиться», как отозвался доктор Джонсон о перспективе быть повешенным, и помогает все лучше осознавать, что все остальное не имеет значения. Последний отрезок жизни человека может быть самым наполненным и счастливым из всех, даже компенсацией за все прошлые несчастья. В конце концов, когда в итоге понимаешь истинность чего-то, не играет роли, сколько времени до этого ты не мог это уловить.

Джон. Это действительно так?Робин. Конечно. Например, если по какому-то недоразумению ты пришел к

выводу, что кто-то, кому ты верил, предал тебя, а позже ты вдруг обнаружил, что это не так и твое утверждение было ошибкой, то этот момент истины перечеркивает все прошлые горькие мысли, когда ты боялся худшего. У тебя теперь есть друг, которому всегда можно было верить, а не друг, который был недостоин доверия и вдруг перестал быть таковым. Не только настоящее изменилось, но и в память о прошлом внесены соответствующие исправления, так что ты можешь испытывать радость по обоим поводам. Полагаю, что ты можешь отвесить себе пинка за то, что поначалу допустил ошибку, но это уже нечто иное.

Джон. То есть появление на горизонте Старухи с косой на самом деле является причиной для празднования, так как оно подталкивает нас к тому, чтобы подвергнуть свою жизнь переоценке, избавиться от тех своих отношений, которые тянут нас назад, чтобы мы могли вступить в гораздо более радостную, наполненную и живую фазу.

Робин. Осознание может иметь такое положительное действие.Джон. И все же... пока мы писали эту книгу, я помню, как снова и снова

смерть оказывалась в центре того, что мы обсуждали, — а затем мы на месяцы забывали о ней, пока не осознавали, что опять настроились на ту же волну.

Робин. Это потому, что ее окружает такое сильное беспокойство, а оно влияет на нас так же, как и на всех.

Джон. Понятно. Ну... что ж... а теперь мы, фактически, добрались до темы... так сказать, умирания. Мы не можем и далее откладывать ее рассмотрение.

Робин. Ну, мы еще не совсем добрались до нее.Джон. Вот так вот!Робин. Я знаю, ты подумаешь, что я меняю тему, но нам еще нужно

упомянуть отрезок, непосредственно предшествующий смерти, — ту часть жизни, когда мы знаем, что нам отпущено определенное малое время жизни.

Джон. Что же известно об этом?Робин. Вернемся к основным принципам того, что мы говорили о переменах:

знание о том, что мы наверняка умрем в течение ограниченного времени, означает наступление огромной перемены, разительной утраты надежд и ожиданий. То есть наша карта мира неожиданно становится бесполезной, и если только мы не осознавали факт смерти и не готовились к ней заранее, то нам приходится практически начинать с нуля, с наброска. Таким образом, это является громадным

221

стрессом, и после первоначального оцепенения от шока приходит великое уныние, соответствующее столь всепоглощающей утрате...

Джон. Которое, если его избегать, приводит к отказу от эмоций — то есть к депрессии?

Робин. Правильно. Как мы подробно разбирали в «Семье», депрессия является отказом от изменения, цеплянием за прошлые ожидания, за старую карту. А отказ от болезненных эмоций означает, что с ними не хотят иметь дело; хотя, конечно, они никуда не исчезают и могут проявить себя каким-нибудь эмоциональным или физическим

заболеванием. То есть идет ли речь о надвигающейся смерти близкого человека или о нашей собственной кончине, то, что происходит на этом этапе, зависит от того, до какой степени человек готов смотреть в лицо утрате. Этот процесс изучали многие люди, но Элизабет Кюблер-Росс, которая посвятила жизнь тому, чтобы помочь медикам понять процесс умирания, отметила последовательность различных реакций, которые, казалось, следовали одна за другой, хотя могли и перекрываться.

Джон. Что идет сначала?Робин. Перво-наперво, как мы уже сказали, наступает шок, оцепенение

чувств. Люди склонны отвергать тот факт, что смертный приговор им уже вынесен. Затем, по мере затухания, это чувство сменяется гневом...

Джон. «Почему это должно случиться со мной»?Робин. Да. И чем менее приземленной личностью является человек, тем

более он склонен сетовать на судьбу, обвинять врачей или любого, кто подвернется под руку, — или себя, — ощущая бесконечную вину, что на самом деле является вариацией на ту же тему...

Джон. Это связано с чувством, что он должен был бы управлять миром и предотвратить наступление любого нежелательного события?

Робин. Я думаю, в основном примерно так и происходит. Это приводит к фазе, которую Кюблер-Росс называет «торговлей», которая все еще остается проявлением надежды на контроль над ситуацией, но теперь уже посредством некоей сделки, а не гневного требования, чтобы все шло так, как хочется.

Джон. Не понимаю. Люди торгуются — с Судьбой?Робин. Или с Богом, да с кем угодно. Ведя себя подобным образом, люди

проявляют основную составляющую своей личности, названную нами Ребенком, которая, как легко понять, желает, чтобы какой-нибудь Родитель все уладил. Но мало-помалу, по мере того, как происходит принятие реальности и начинается перерисовывание карты, приходят уныние, печаль, которые, как ты отметил, могут быть заблокированы и привести к депрессии. Но если с болью примиряются, то карта понемногу перерисовывается и начинает соответствовать тем существенным переменам, к которым приходится приспосабливаться, и наступает завершающая фаза примирения. Теперь имеется пространство для положительных эмоций, таких,

222

как любовь, благодарность и возвращающаяся радость жизни.Джон. Эта фаза действительно наступает?Робин. Несомненно — при условии, что человек окончательно отказывается

от притязаний на контроль над этой самой неуправляемой из всех ситуацией. Если ты наведаешься в хоспис, у тебя не останется сомнений в том, каким позитивным это может быть.

Джон. ...И затем, наконец — Смерть.Робин. Ну, мне нет нужды говорить тебе, что ответ прост: никто по-

настоящему не знает! Или если знает — например, люди, утверждающие, что жили в предыдущих жизнях и перевоплотились, — то эти свидетельства кем-то принимаются, а кем-то оспариваются. Конечно, частью веры любой цивилизации является убежденность, что некое выживание имеет место. Но это просто значит, что такая убежденность является частью принятого у этих людей мифа. Но все мифы различны, так что они не могут быть истинными одновременно, как и не могут отражать всю правду каждый по отдельности. Так что это все еще открытый вопрос.

Джон. Превосходный треп. Что ты думаешь?Робин. Ну, я всегда предполагал, что со смертью все кончается, и это меня

не сильно волновало. Я никогда не видел каких-либо причин, по которым я заслуживал бы сохранения жизни, и ощущал довольство от радости жизни в текущий момент, от отношений с людьми, от развития своих способностей и взросления благодаря своим переживаниям. Но в последние годы я начал слегка беспокоиться о том, что может быть какое-то «по-смертие», жизнь после смерти...

Джон. Беспокоиться! Почему беспокоиться?Робин. Я думаю, потому, что это означает внесение существенных

изменений в мою карту — изменений такого же масштаба, как и при утрате веры в жизнь после смерти у человека, всегда в это верившего.

Джон. Что заставило тебя переменить свое мнение?Робин. Ну, во-первых, раз уж вся остальная вселенная устроена так

удивительно эффективно, то, полагаю, было бы странным, если бы наиболее существенная, духовная часть нашей личности, наличие которой я вполне осознаю, не подвергалась переработке с целью дальнейшего использования. Затем я обнаружил множество странных свидетельств о перевоплощении, которые трудно отвергнуть или найти им другое объяснение. Я имею в виду не то, что имеется набор зубодробительных фактов, а только масштаб исследований и убедительные подробности многих из них. Таким образом, это заставило меня серьезнее отнестись, по крайней мере, к такой возможности; особенно некоторые случаи, исследованные профессором Яном Стивенсоном из университета Вирджинии. Во всяком случае, для меня наиболее убедительным свидетельством того, что какое-то продолжение существует и после смерти, являются все издания, доступные в наши дни, о том, что называют «переживаниями на пороге смерти».

Джон. О людях, которых сочли умершими, потому что все медицинские показатели гласили, что процесс зашел слишком далеко в направлении смерти, чтобы было возможно оживление, но которые вернулись к жизни и могут свидетельствовать о том, что происходило с ними у последней черты.

Робин. Да. Некоторые из первых упоминаний об этом были доложены Швейцарскому альпийскому клубу профессором геологии Альбертом Хаймом. Будучи страстным альпинистом, он и сам бывал на грани смерти во время восхождений и был поражен своими реакциями. Он обнаружил, что многие люди, совершавшие восхождение, испытывали схожие переживания перед лицом смерти,

223

поэтому он заинтересовался этим и провел более тщательные исследования.Джон. Что он обнаружил?Робин. Первым было отсутствие боли или сильного волнения, или горя, или

отчаяния в ожидании надвигающейся смерти. Вместо этого они спокойно осознавали свое рискованное положение; восприятие было очень четким, а время растягивалось, как будто секунда становилась минутой или минута часом — для реакций имелось все время в мире, так что они происходили молниеносно.

Джон. Все это производит впечатление приспособлений, развившихся в процессе обычной эволюции. Оцепенение от сильного шока и ускорение реакций могут иметь значение с точки зрения выживания.

Робин. Согласен. Но другие факты из числа обнаруженных Хаймом так просто не объяснить. Например, часто происходило ускоренное воспроизведение в мыслях событий прошедшей жизни.

Джон. Вроде известного представления о последовательности кадров, наподобие «Избранных событий моей жизни»?

Робин. Да. А затем, по их описаниям, они слышали музыку и наблюдали виды необыкновенной красоты. Некоторые видели приближающуюся фигуру.

Джон. Да, дарвинистское объяснение всему этому прибегло бы к терминам бессознательного, предоставляющего альтернативные впечатления, чтобы отвлечь разум от перспектив в настоящем.

Робин. Чему из только что сказанного противоречит это объяснение? В любом случае, я упомянул Хайма только для начала. Многие другие исследователи изучали эти предсмертные переживания в сотнях и сотнях случаев. Все опрошенные ими люди описывали очень схожие переживания.

Джон. Такие, как?..Робин. Обычно они рассказывали, что мгновения, когда у них, с точки

зрения врачей, наступала смерть — настоящая смерть по медицинским критериям — были, в общем, весьма положительными. Появлялось чувство покоя и удовлетворенности, ощущение красоты, радости, любви. И с медицинскими признаками «смерти мозга» совпадал период, когда, по описаниям примерно половины из них, они покидали свое тело и видели его со стороны, как будто были наблюдателями собственной смерти.

Джон. Никакой боли или тревоги?Робин. Определенно никакой боли.

Будто их физические страдания теперь закончились. Часто они чувствовали удивление и гадали, что же будет дальше.

Джон. И что же?Робин. Появлялось ощущения

движения с большой скоростью через темное пространство, часто описываемое как путешествие по темному тоннелю. Но при этом в конце тоннеля появлялся свет, который становился ярче и ярче по мере приближения. Затем они чувствовали себя вступающими в мир, из которого исходил свет. На этом этапе их переживания, похоже, не поддаются описанию. Большинство рассказывали о несказанном великолепии и исключительной красоте. И они ощущали некое присутствие «существа из света», излучающего любовь и сочувствие и окутывающего их теплом. Некоторые даже описывали, что это

224

существо, обладающее чувством юмора!Джон. Мне это нравится. Теплая встреча у небесных врат. Но я не совсем

уловил: это «присутствие» было какой-то личностью?Робин. Люди ощущали его по-разному. Для некоторых, являвшихся

приверженцами какой-то основной религии, это направляющее присутствие осознавалось как Бог, Будда, Иисус. Для других оно, похоже, не имело определяемой формы.

Джон. То есть это была сущность, которую некоторые люди осознавали в свете своих религиозных представлений. Так... каковы были их чувства относительно этого переживания?

Робин. В целом все воспринималось настолько позитивно, что они хотели остаться и не возвращаться к своей жизни на земле.

Джон. С чего было им ожидать, что придется возвращаться?Робин. Они не ожидали. К этому моменту они были рады своему

пребыванию в этом новом мире. Но потом происходило вот что: им сообщалось, что время их смерти еще не пришло и что им придется вернуться на землю и закончить свой срок.

Джон. Им сообщалось — почему?Робин. В качестве причины приводилось либо то, что они еще нужны

другим — их детям, например — или что остались дела, которые они должны завершить в своей жизни, что-то, что они должны узнать, что еще не пришло к завершению.

Джон. И эти причины были для них слишком убедительными, чтобы оспаривать?

Робин. Да, как правило, они примирялись с необходимостью возвращения для завершения своего срока. Но дело в том, что их мотивация возвращения к жизни обычно была проявлением самоотверженности и была наполнена ощущением служения высшей цели.

Джон. А каков же был долгосрочный эффект этих предсмертных переживаний, когда люди возвращались к жизни и продолжали свой земной путь?

Робин. Похоже, он был весьма положительным. Они описывали, что чувствовали себя обновленными, будто заново начинающими жизнь. Они казались более открытыми, любящими и способными к сочувствию. Материальные ценности становились для них менее важны.

Джон. Что-нибудь еще?Робин. Обычно они ощущали ответственность за развитие своих

неиспользуемых способностей и талантов, особенно направленных на служение другим. И это переживание зароняло в них желание достичь более глубокого понимания жизни, искать ее цели и смысла. Их взгляды на религию обычно менялись; присутствовало ощущение непосредственного контакта с некой высшей силой. Но это сопровождалось не столь ревностным отношением к формальным религиозным обрядам, словно они были менее важны, чем непосредственное внутреннее переживание, от которого они вкусили.

Джон. То есть во многих случаях эти переживания приводили к значительной заинтересованности в духовных вопросах.

Робин. Точно. Психолог Дэвид Розен недавно исследовал людей, которые пытались покончить с собой, прыгая с моста Золотые Ворота в Сан-Франциско, и потерпели неудачу.

Джон. Они промахнулись мимо земли?Робин. Могу предположить, что большинство из них целились в море; как

225

бы то ни было, они приземлились сравнительно удачно.Джон. И выжили, дабы повествовать о чем?Робин. Каждый из них описывает, что во время и после своего прыжка

«испытывал чувство духовного возрождения и единения с другими, с вселенной и Богом. Как результат, многие из них пережили весьма драматическое перерождение.

Джон. Быть может, англиканской церкви следовало бы ввести какое-то подобие прыжков с тросом в состав заутренней службы. Итак... как же переживание подобной «генеральной репетиции» влияет на отношение человека к смерти?

Робин. Это один из наиболее потрясающих эффектов. Испытавшие подобное люди, по всей видимости, утрачивают страх смерти, и это переживание оставляет в них еще большую убежденность в существовании после смерти.

Джон. Все весьма положительно. Доктор Глянец-Повсюду вроде тебя может радоваться. Но разве ни у кого не было негативных переживаний в присмертном состоянии?

Робин. У некоторых. Они, похоже, составляют очень незначительное меньшинство, хотя можно спорить о том, что некоторые люди могли испытывать негативные переживания, а затем о них забыть. Тем не менее даже при отрицательных переживаниях они все же испытывали ощущение подобия продолжения существования. Но вместо чувства покоя и признания они испытывали панику и ощущение несчастья, а затем как будто попадали в адоподобное окружение.

Джон. Есть ли что-нибудь, позволяющее предположить, в чем люди, испытавшие отрицательные переживания, отличаются от тех, у кого они были положительными?

Робин. Из отчетов это для меня неясно. Но я бы ожидал, что это были люди, испытавшие сильные негативные эмоции. Есть одно очень интересное исследование, проведенное Гротом и Галифаксом, подтверждающее такую возможность. Оно посвящено переживаниям раковых больных, которым давали галлюциногенный наркотик ЛСД. Многие из этих пациентов испытывали положительные переживания, в некоторых отношениях весьма похожие на описания упоминавшихся нами людей, которые побывали у последней черты. У них было ощущение изумления и благоговения, присутствия глубинного смысла и цели, яркого осознания природы и, зачастую, религиозное чувство «океанического» типа, которое я описывал. Это могло включать в себя воспроизведение прожитой жизни, а в некоторых случаях — прошлых жизней. И так же, как и у побывавших при смерти, у них исчезала тревога, связанная со смертью, потому что смерть больше не воспринималась как конец существования, но скорее как некоторый переход сознания. Но некоторые из этих пациентов испытывали резко отрицательные, адоподобные переживания, наполненные болью и страданием. По всей видимости, это были люди, чьи жизни были наполнены несчастьями, наподобие отверженности и жестокого обращения в детстве, и кто в последующей жизни в ответ на это нес в себе много враждебности и горечи или других отрицательных чувств.

Джон. То есть ты подозреваешь, что содержание присмертных переживаний людей может определяться их глубинным эмоциональным настроем?

Робин. Окрашиваться им — да.Джон. Это перекликается с религиозными представлениями о рае и аде.Робин. Да. Но конечно, эти представления по-разному понимаются людьми с

разными уровнями душевного здоровья. На низшем уровне, где мышление весьма

226

примитивно и конкретно, а эмоциональный настрой в общем негативный, религиозные идеи о рае и аде люди склонны понимать буквально, как географические пункты где-то вовне, куда после смерти приписывают человека в соответствии с его поведением при жизни. Но те, кто более здоров, склонны рассматривать их скорее как внутренние состояния сознания. То есть если мы предпочитаем лелеять свои отрицательные эмоции, они будут постепенно набираться мощи, пока, наконец, мы не обнаружим себя в созданном нами же адоподобном внутреннем мире, отданными на милость нашим самым необузданным и разрушительным чувствам. Тогда как, если мы отказываемся от немедленного удовлетворения подобных чувств и вместо этого боремся за то, чтобы относиться к другим как к неотъемлемой части целостного мира, то положительные эмоции будут прирастать, отрицательные постепенно утратят свою силу и жизнь будет ощущаться более похожей на описания рая. В некоторых религиозных системах, например в буддизме, подобное толкование рая и ада дается вполне явно. И все это прекрасно согласуется с тем, что я вижу в душевном нездоровье. Потому что даже отрицательные переживания меньшинства раковых больных и вернувшихся из объятий смерти людей часто имели положительный эффект. Многие из них вернулись из своего наркотического «путешествия» с сознанием того, что многие ужасные события в жизни, которые мы своим ограниченным пониманием расцениваем как несправедливые, вкупе образовывали часть некой большей схемы, в которой все события были уравновешены и все казалось устроенным в конечном итоге правильно.

Джон. Ощущение того, что все так или иначе «правильно» и исполнено смысла, характерное для «мистических» переживаний...

Робин. Совершенно верно.Джон. Должен сказать, что мне нравятся все эти разговоры о присмертных

переживаниях. Это делает все более неопределенным и гораздо более интересным. Хотя я чувствую то же самое в отношении лох-несского чудовища...

Робин. Ну, самое прекрасное то...что нам нет нужды принимать об этом решения за кого-либо!

227

5. Всем изменяться, пожалуйста.Джон. До сих пор в этой книге мы обсуждали особенности,

характеризующие необычно здоровое поведение отдельных личностей и семей, организаций, сообществ и систем ценностей. Теперь я хотел бы задать вопрос другого рода. Если мы принимаем некоторые из этих идей, тогда что мы можем сделать, пытаясь улучшить уровень нашего душевного здоровья?

Робин. Ты имеешь в виду как отдельные личности?Джон. Да. Но меня интересует и то, как нам улучшить отношения в семье, в

организации, в которой мы вращаемся, в обществе, в котором мы живем. Везде.Робин. Ну, для начала нам нужно прояснить для себя одну вещь. Изменения

уровня душевного здоровья людей происходят повсеместно и постоянно. В обоих направлениях. При перемене обстоятельств уровень нашего душевного здоровья может подниматься и опускаться. Например, слишком сильный стресс может привести к ухудшению нашего здоровья. Но при улучшении обстоятельств, скажем, после трех недель отпуска, проведенного в мире и спокойствии в кругу семьи, мы опять вернемся на более высокий уровень.

Джон. Это так, как у футболистов падает командный дух после серии поражений? Затем, если они начинают выигрывать, возвращается уверенность в себе и отношения в команде становятся более положительными, едиными и здоровыми.

Робин. И точно так же работники фирмы будут вести себя менее здоровым образом, если боятся, что компания лопнет и они потеряют работу. То же происходит в обществе, где люди чувствуют угрозу из-за высокого уровня безработицы или потому, что закон и порядок не поддерживаются должным образом. То есть... ни одну из предыдущих глав не следует понимать в том смысле, что чей-либо уровень душевного здоровья остается постоянным.

Джон. Принято. Тогда скажи мне, какие шаги следует предпринять, чтобы стать чуточку здоровее?

Робин. Давай начнем с нескольких основных принципов, касающихся сути процесса изменения. Мы все постоянно меняемся — в биологическом смысле. Наше непосредственное окружение меняется, при этом мы регулярно сталкиваемся с новыми жизненными задачами, связанными с развитием, — отлучение от груди, окончание школы, вступление в брак, воспитание детей, увеличение груза ответственности на работе, привыкание к жизни на пенсии и так далее; а, помимо этого, весь мир вокруг нас меняется вместе с нами. Поэтому нам самим тоже приходится постоянно меняться, непрерывно пересматривая свои знания, отношения и чувства — то, что мы назвали «мысленным планом окружающего мира».

Джон. И как же мы это делаем?Робин. Вот мое основное утверждение. Готов?Джон. Готов.Робин. Если мы живем реальностью и общаемся четко и честно, то жизнь

изменит нас автоматически!Джон. И нам ничего не придется делать сверх этого?Робин. Да, потому что информация, необходимая нам для того, чтобы знать,

как устроить свою жизнь, поступает к нам все время. Поэтому, если мы открыты для нее и позволяем ей на нас воздействовать, то мы изменяемся внутри себя, чтобы соответствовать изменениям вовне, и постоянно приспосабливаемся к окружающей среде.

Джон. Ты хочешь сказать, что, не теряя контакта с реальностью, которая все

228

время меняется, мы будем поддерживать свой уровень душевного здоровья, а не будем плестись в хвосте, безнадежно устаревая?

Робин. Не только «поддерживать». Мы будем его улучшать.Джон. Почему «улучшать»?Робин. Помнишь, что я говорил во время наших бесед в «Семье» — что при

нормальном ходе вещей проблемы сами изживают себя, если только мы не прикидываемся, что их у нас нет?

Джон. Подожди-ка. Ты говорил, что на каждой ступени развития имеются уроки, которые ребенок должен усвоить: сначала как любить и верить, затем как себя вести, потом как делиться с другими и так далее. И что при нормальном положении вещей родители помогают ребенку усваивать эти уроки. И что если это не так, то ребенок все же может пройти этот материал позже, найдя для себя «заменяющие эмоциональные переживания» в лице кого-то другого — например, если родной отец умирает, найти недостающую

«отцовскую фигуру» в лице доброго, оказывающего поддержку крестного, дяди или учителя.

Робин. И что ребенок будет автоматически искать для себя эти заменяющие переживания, при условии что он не отрицает своей насущной потребности в этом.

Джон. Верно.Робин. Далее, помнишь ли ты один из результатов Гарвардского

исследования — что у наблюдавшихся выпускников к пятидесяти годам любые болезненные проявления, связанные с трудным детством, были трудно различимы?

Джон. То есть ты хочешь сказать, что участники Гарвардского исследования уладили многие проблемы, коренившиеся в детстве, найдя заменяющие переживания?

Робин. До степени, достойной удивления. К пятидесяти годам они, похоже, изыскали достаточно возможностей получить все, чего им могло не хватать, так что они «догнали поезд».

Джон. И нашли эти переживания потому, что были способны признать свою потребность в этом.

Робин. Да, вспомни, что большинство из них отличались недюжинным душевным здоровьем. Поэтому они, возможно, были способнее большинства из нас к признанию собственных ограничений. Вот в чем дело. То есть эти люди являют собой очень наглядный пример того, как жизнь изменяет нас в направлении большего здоровья, если мы открыты для всех переживаний. Поэтому становиться здоровее — это нормально.

Джон. Но это нормально, только если ты достаточно здоров для того, чтобы признать: у себя есть проблемы.

Робин. Давай сформулируем это так: чем мы здоровее, тем нам легче признаться себе, что у нас что-то не в порядке. А чем менее мы здоровы, тем труднее нам взглянуть в лицо правде о собственных недостатках, если только жизнь не давит на нас с такой силой, что нам не остается ничего другого.

229

Джон. Подведем итог: мы становимся здоровее, усваивая уроки, которые мы не выучили в детстве?

Робин. Опять же я думаю, что здесь следует видеть больше. Видишь ли, по мере взросления мы все время переходим во все более крупные системы. При этом у нас появляется все больше возможностей для восприятия свежей информации, новых взглядов на вещи, отличных от подходов, которыми мы были ограничены в своей семье. Таким образом, при условии, что мы были подготовлены к перемене своим опытом пребывания в меньшей системе и благодаря этому можем справляться с увеличением стресса, каждый переход в более широкие пределы мира несет с собой более широкий кругозор, более объемлющий взгляд на мир и, соответственно, большее здоровье.

Джон. Чем шире кругозор, тем больше здоровья. Это должно быть правильным, не так ли?

Робин. Конечно же, это не значит, что становиться здоровее просто! Ни один человек из здоровой группы в Гарвардском исследовании не смог дожить до пятидесяти, не пройдя через какие-то кризисы и трудные времена. Но — и это основная идея, которую я не устану повторять, — если мы можем оставаться в контакте с действительностью, то правда излечит нас.

Джон. Высказывание, оптимистичное до странности... Что ж, давай подойдем к вопросу с менее здорового конца спектра. Если я не становлюсь здоровее, значит, я каким-то образом должен был утратить контакт с реальностью.

Робин. Верно.Джон. Как же у меня это получилось?Робин. Ты увяз в каких-то косных подходах и шаблонах поведения. Именно

это мешает информации, поступающей извне — правде, — пробиваться к нам.Джон. Каким образом я

закрыл себя?Робин. Начнем с

парочки каждодневных примеров. В качестве отправной точки выберем изменение, которое нам обоим знакомо. Старение.

Джон. Не хочешь ли ты сказать, что в этой области я могу становиться «здоровее»?

Робин. Да. Потому что из всех усвоенных мной уроков этот наиболее ясен. С уверенностью могу сказать, что для меня жизнь постепенно становилась все лучше, начиная с полутора лет — самого раннего из доступных воспоминаний — и по сию пору, где-то после причитающихся мне по Библии семидесяти. Должен признаться, что я не ожидал подобного улучшения и всякий раз удивлялся, замечая его по прошествии очередного десятка лет, однако это так. Конечно, наше прохождение по жизни связано с некоторыми потерями, но мы должны делать приобретения, которые более чем компенсируют эти потери. Например, ты теряешь радость ежевечернего выдувания восьми пинт пива «Карлинг Блэк Лейбл» с последующим извержением его на автостоянке, но вместо этого ты можешь получать больше удовольствия от изысканных вин и более

230

интересного общества. Возможно, тебе уже не хочется секса так же часто, но он должен доставлять тебе гораздо больше наслаждения благодаря большей глубине чувств, которые ты испытываешь, взрослея. Жизнь в целом должна становиться богаче и радостнее, в немалой мере из-за того, что ты должен становиться намного мудрее и приобретать больше контроля над самим собой и своими обстоятельствами. Тебя все меньше и меньше заботит то, что думают о тебе другие. То есть все больше опираясь в жизни на собственные ценности, ты становишься более непосредственным и свободным в выражении своих чувств и завязывании отношений. Конечно, все это зависит от того, остаешься ли ты открытым — в идеале ты должен становиться более открытым — и продолжаешь ли учиться и взрослеть. Другими словами, это зависит от того, можешь ли ты «отцепиться» от прошлого и все время «падать вперед в будущее», как я сформулировал это в нашем разговоре о смерти.

Джон. Но я не уверен, что все с возрастом становятся мудрее и счастливее. Мне кажется, что существует развилка где-то ближе к пятидесяти, и люди либо идут по дороге к мудрости и счастью, либо сворачивают на тропу, ведущую, как кажется, в направлении разочарования, обиды и горечи.

Робин. Я думаю, что это так.Джон. Так в чем же разница?Робин. Ну, мы все в своей жизни совершаем достаточно ошибок. Но нам

предоставляется выбор, опять и опять, скрывать ли их и отказываться от них и, таким образом, перекладывать вину на других... или признать их. И если мы действительно способны признать эти ошибки своими и принять на себя личную ответственность за них, то тогда это будто отменяет их — сбрасывает их груз, — так что мы можем начать заново, освободившись от них. В целом ты становишься счастливее...

Джон. Да. Только иногда хруст в твоих суставах отвлекает тебя от старческих радостей.

Робин. Вот почему у всех нас случается кризис среднего возраста.Джон. Еженедельно.Робин. Видишь ли, кризис среднего возраста — это то, что происходит,

когда человек цепляется за мышление, свойственное более молодым годам, и жизни приходится слегка встряхнуть его, чтобы он от него отцепился. После этого он может начать вкушать другие радости.

Джон. Вроде регулярных встреч с друзьями на поминках. Ладно. Таким образом, это один из примеров того, как мы можем закрыть себя для поступающей из мира информации, цепляясь за отжившую манеру мышления.

Робин. Вот другой пример — с противоположного конца жизни! Как младенец дает понять, что хочет перемены в чем-то?

Джон. Издавая звуки недовольства с нарастающей громкостью.Робин. Таким образом младенец подает сигналы.Джон. Сигналы?Робин. Чтобы известить о своих нуждах. До того, как научится пользоваться

словами. Эти звуки являются сигналами: «Я хочу, чтобы что-то изменилось». Это может быть пища, перегрев, новый подгузник, ласка — мать должна это понять. На что может потребоваться время.

Джон. Как все могли видеть во время длительных перелетов. Ну и что?Робин. Суть в том, что такой способ извещать о своих потребностях

является нормальным и допустимым, пока мы не научимся говорить. Он «младенческий». Но младенцу не из чего выбирать.

231

Джон. Согласен. А когда он научится говорить?Робин. Тогда он может выражать свои потребности способом, гораздо более

понятным для матери. При помощи слов мы можем четко выразить, чего хотим. И если нельзя получить желаемое немедленно, то мы можем путем переговоров добиться для себя максимума возможного, не нуждаясь в дальнейшем распространении сигналов недовольства.

Джон. В этих недовольных звуках больше нет необходимости.Робин. Они должны бы просто исчезнуть. Но часто этого не происходит, не

правда ли?Джон. Что ты имеешь в виду?Робин. Хотя некоторые люди могут легко выразить свои потребности, они

увязают и продолжают пользоваться младенческими сигналами.Джон. Ты имеешь в виду взрослых людей, которые все время ноют и сеют

вокруг себя скулеж, жалобы, обвинения, пытаясь добиться того, чего хотят?Робин. Или тех, кто продолжает

долго ворчать после того, как не получил желаемого, — кто продолжает рассылать сигналы недовольства, хотя это уже бесполезно. То есть в этом случае демонстрирует преобладание младенческого поведения в слепой, автоматической, совершенно неразумной манере.

Джон. То есть когда мы ноем, то используем способ, которым выражали свои потребности в младенчестве.

Робин. Точно.Джон. Да, похоже на правду. Ладно. Ты привел два примера цепляния за

отжившее и неуместное поведение. Тогда следующий вопрос: почему мы увязаем в нем? Что помешало нам быть открытыми миру таким образом, который изменил бы нас?

Робин. Давай немного расширим этот вопрос. Я утверждаю, что все эмоциональные проблемы вызываются упорным следованием манере поведения, которая была уместна на каком-то этапе нашей жизни, но больше таковой не является. Так вот, ты помнишь, мы много раз говорили о том, как человек может прятать некоторые чувства «за ширму». Ты припоминаешь этот процесс?

Джон. Ну, большинство семей испытывают неудобство или неприятие той или другой эмоции. Поэтому, по мере того, как ребенок в такой семье подрастает, он учится скрывать эту эмоцию, потому что ее проявление вызывает неодобрение семьи. К несчастью, как правило, это в конечном итоге приводит к тому, что он прячет эту эмоцию от самого себя. Другими словами, ребенок учится не замечать проявление этой эмоции; он убрал эту эмоцию «за ширму». После этого он уже не осознает ни саму эмоцию, ни тот факт, что у него присутствует проблема с этой эмоцией.

232

Робин. Правильно. Так вот, пряча эмоцию от семьи, ребенок поступает совершенно правильно, потому что ни один ребенок не желает вызвать недовольство родителей. Проблема возникает, когда это стремление спрятать эмоцию распространяется на дальнейшую жизнь. Например, ребенок, в семье которого гнев считался недопустимым, убирает эту эмоцию «за ширму», и она оказывается для него недоступной, когда в школе ему понадобится постоять за себя.

Джон. Робин, вопрос «Что заставляет нас увязнуть?» действительно стал шире, в этом нет никаких сомнений. Есть шанс, что ты на него наконец ответишь?

Робин. Существуют две причины, по которым мы «увязаем». Назовем их Отречение и Собачья Подачка.

Джон. Отречение, пожалуйста.Робин. Ну, как я уже неоднократно говорил, эмоция становится настоящей

проблемой только тогда, когда ее прячут «за ширму». Потому что если мы находимся в ситуации, эту эмоцию необходимо проявить, или ее проявляют окружающие, или даже если они только заводят разговор о ней, то мы чувствуем себя весьма неуютно. И это все больше влияет на наше поведение. Мы выбираем друзей и в конечном счете супруга из тех, кто позволяет нам держать болезненную эмоцию запрятанной подальше — из людей, которые не бередят эту область нашей психики, — а это всегда связано с тем, что они и сами отвергли для себя эту эмоцию.

Джон. Ты хочешь сказать, что мы становимся похожими на людей, связанных необходимостью хранить какую-то тайну, к которой, как мы знаем, другие люди отнесутся с неодобрением. Наподобие алкоголиков или наркоманов.

Робин. Да, но только мы не признаемся даже самим себе в том, что эта тайна существует, потому что мы спрятали ее и от себя. Даже если отвергнутая эмоция и проявляется каким-либо образом, то ее называют как-то иначе. Слабость превращают в добродетель.

Джон. Ты теряешь меня.Робин. Позволь привести пример из собственной жизни. В моей семье часто

рассказывали о прапрадедах, которые могли выбросить воскресное жаркое в окно, если оно запаздывало или было не так приготовлено. Эта сказка всегда выслушивалась с всеобщим благоговением и восхищением, как будто они были чудесными, сильными людьми, которые повелевали другими и добивались того, чего желали. Я помню свое ощущение того, что был бы значительно мужественней, если бы тоже мог вести себя подобным образом, однако я не совсем тяну на это. Только много позже я понял, что мои предки вели себя как огромные младенцы.

Джон. Ты имеешь в виду, что семья отрицала инфантильность такого поведения, истолковывая его как признак настоящей мужественности. Так что же произошло бы, если бы кто-нибудь позволил себе уточнить, насколько мужественными в действительности были эти предки?

Робин. Началась бы нарастающая передача сигналов недовольства, пока эту тему не сменили бы на другую. Таким способом контролируется проявление запретной эмоции. Невербальными сигналами, которые члены семьи передают друг другу. Если под запретом находится гнев, то все будут демонстрировать дискомфорт и неудовольствие, как только кто-нибудь начнет проявлять раздражение, кроме случаев, когда оно проявляется в очень ослабленной и примирительной форме. Или если отвергнутой и запретной эмоцией является секс, то любому, кто будет достаточно нескромен, чтобы завести разговор на эту тему, будет передано предупреждение в форме, не требующей для выражения ни единого

233

слова. Мать покраснеет и сменит тему; или отец подожмет губы, его поза станет более напряженной и он начнет громче шуршать газетами; или, если все остальное не поможет, тетушка Агата опрокинет чайный поднос. Дети учатся распознавать эти сигналы так рано, что даже легчайшего признака такого сигнала при самом зарождении эмоции для них оказывается достаточно, чтобы свернуть на какую-нибудь менее неудобную тему. Все это происходит так быстро, так незаметно, что ни члены семьи, передающие эти сигналы, ни тот, кому они адресованы, совершенно не осознают их.

Джон. Все это происходит, как принято говорить, «ниже уровня сознания».Робин. Совершенно верно. Никто не замечает сигналов, хотя они и оказывают действие. Мы, психотерапевты, тоже их не замечали, пока не начали при встречах с семьями прибегать к помощи других специалистов, которые наблюдали за всеми нами из-за одностороннего зеркала. Наблюдатели всматривались так пристально, что могли уловить эти мелкие изменения в выражениях лиц и позах, а затем рассказать психотерапевтам, находящимся вместе с семьей, о том, что происходит. Но еще

больше нам помогли видеозаписи, потому что мы могли снова и снова просматривать по кусочку семейное поведение в замедленном воспроизведении, пока система сигналов не проявлялась все яснее.

Джон. То есть члены семьи препятствуют друг другу в проявлении запретной эмоции, совершенно этого не осознавая. Они не только избегают этой эмоции; они избегают даже видеть то, как они это делают.

Робин. Таким образом члены семьи оказываются в ловушке. Они посадили эмоцию под замок и выбросили ключ.

Джон. И выбирают супруга и друзей, которые вышвырнули тот же самый, ключ.

Робин. Так что они даже не могут помочь друг другу. Так вот, при такой полностью автоматической системе контроля, если кто-то делает маленький шажок к освобождению от привычного шаблона поведения, то все остальные автоматически усиливают свои невербальные сигналы, чтобы вернуть отступника в свое лоно. До тех пор, конечно, пока он или она вновь не присоединится к всеобщему сокрытию или отрицанию эмоции. Тогда предупреждающие сигналы могут прекратиться, и некомфортная «атмосфера» нормализуется, так что все могут опять чувствовать себя комфортнее. Таким способом система сигналов держит всех привязанными к общему правилу избегания отвергаемой отрицательной эмоции, совсем как термостат в системе центрального отопления поддерживает в доме постоянную температуру.

234

Джон. Вот так работает Отречение, заставляя нас цепляться за манеру поведения, которая уже не соответствует нам. А что такое Собачья Подачка?

Робин. Это относится к тому, как мы учим собаку просить. Всякий раз, как она делает это, мы даем ей кусочек лакомства. Она повторяет эти действия, потому что они приносят ей подачку. Подобным же образом мы можем цепляться за неподобающее, ребяческое поведение, потому что в прошлом были за него вознаграждены, и даже в настоящем оно все еще приносит какие-то дивиденды. Поэтому мы упорно за него держимся.

Джон. А если это ребяческое поведение не приносит нам никакой выгоды, то это принудит нас измениться?

Робин. Это не принудит нас измениться. Но если мы перестанем получать вознаграждение за эту конкретную реакцию, то по истечении некоторого времени сама реакция просто перестанет проявляться.

Джон. Так же, как и собака перестанет просить, если мы не будем больше давать ей лакомство.

Робин. Да. То есть если в детстве человек научился использовать в обращении с другими эмоциональную манипуляцию, то по мере взросления у него не будет побудительных мотивов для перемены поведения — при условии, что оно продолжает действовать.

Джон. Минуточку. Что ты имеешь в виду под словом «действовать»?Робин. Я имею в виду, что до тех пор, пока люди поддаются нашему

давлению, оказываемому для того, чтобы вынудить их к желательной для нас реакции, наша манипуляция ими оказывается вознагражденной, а мы — застрявшими.

Джон. А как мы «застреваем» в этом поведении в первый раз?Робин. Очевидно, что мы учимся этому в семье. Во-первых, существуют

причины, по которым ребенок начинает вести себя подобным образом; кроме того, у родителей существуют свои причины для того, чтобы продолжать «давать собаке подачку».

Джон. Начни с причин у детей.Робин. Ну, мы согласились, что передача сигналов неудовольствия — это

единственное, на что способен младенец. Но предположим, что, научившись говорить, он обнаруживает, что передача сигналов неудовольствия все еще оказывает действие.

Джон. Ты утверждаешь, что если ребенок обнаружит, что может «обвести вокруг пальца» своих родителей, хитростью вынудить их пойти у него на поводу — закатив истерику, просто заплакав или хотя бы позволив слезам показаться на глазах, то какого черта он должен отказываться от столь сильного козыря?

Робин. Действительно. Ребенку не понять причины, по которой стоило бы отказаться.

Джон. ...Которая заключается?..Робин. В том, что он научится, как стать несчастным взрослым.Джон. Еще разок...Робин. Ну, видишь ли, ребенок не вдруг решил притвориться несчастным,

чтобы манипулировать своими родителями. Это была его естественная реакция. Так вот, если и после того, как он научился использовать слова для выражения своих потребностей, родители продолжают оставаться полностью управляемыми его младенческими сигналами недовольства — вместо того чтобы помочь ребенку постепенно привыкать к мысли о том, что не всегда все делается по его желанию, — то ребенок окажется неспособен изыскать более зрелый способ справляться с

235

раздражением.Джон. Ты хочешь сказать, что, награждая ребенка эмоциональной подачкой

всякий раз, когда он проявляет недовольство, родители на самом деле приучают его продолжать использование негативной реакции такого типа?

Робин. Совершенно верно. Не понимая, конечно, что именно это они и делают. Таким образом, ребенок продолжает верить в то, что нужно быть несчастным, чтобы получить желаемое. И в конце концов это становится глубоко укоренившейся привычкой — основной чертой характера такого человека.

Джон. Ты имеешь в виду, что он становится человеком, у которого подавленность стала привычкой?

Робин. Да.Джон. Но что теперь получает человек из-за того, что он несчастен? Где

Собачья Подачка?Робин. Ну, по мере взросления такой человек продолжает излучать

депрессию. И многие люди — сначала члены семьи, а затем друзья, врачи, сослуживцы и прочие — будут выделять достаточно эмоциональных подачек: сочувствие, беспокойство, забота, чувство вины за недостаток внимания, чтобы поддержать продолжение этой привычки.

Джон. Понимаю.Робин. Кроме того, происходит еще кое-что. На каком-то глубинном уровне

этот поваленный субъект ощущает, что отказ от подобных ребяческих эмоций — например, от жалости к себе из-за дурного обращения или озлобленности на родителей за недостаток любви к нему — равносилен отказу от притязаний на то, что родители ему не предоставили (или, по крайней мере, что ему не предоставили по его ощущениям).

Джон. ...Интересно. Ты хочешь сказать, что это было бы похоже на то, как если бы он разорвал долговые расписки и признал, что родители ему ничего не должны?

Робин. Точно: аннулирование эмоционального долга. То есть перестать быть несчастным равносильно тому, чтобы заявить своим родителям: «Со мной теперь все в порядке, вы можете забыть обо мне; вы можете удалиться и наслаждаться жизнью».

Джон. Поэтому он остается несчастным, чтобы его родители — или кто-то еще — продолжали нести за него ответственность?

Робин. Что-то вроде этого. Конечно, преимущества при отказе от таких притязаний — путем отвержения эмоциональных проблем, оправдывающих эти притязания, — неисчислимо больше надуманных потерь, которые этот человек мог бы понести. Пока ребенок — или взрослый, ведущий себя как ребенок, — вынужден оставаться жалким и несчастным, чтобы принудить других заботиться о себе, он теряет все преимущества свободы и независимости и просто продолжает чувствовать себя отвратительно.

Джон. И та ошибка, которую родители совершили при воспитании ребенка, просто увековечивается?

Робин. Таким образом, если родители действительно были безнадежны, то ребенок проводит остаток своей жизни в тщетных попытках получить от них то, что они не смогли дать ему с самого начала и вряд ли смогут в будущем. И даже если они изменятся и окажутся в состоянии это сделать, взрослый ребенок, возможно, не распознает этот факт или окажется неспособным этим воспользоваться...

Джон. Потому что он оказывается запертым в этой роли человека,

236

страдающего от того, что у него безнадежные родители.Робин. Да. Они будут по-прежнему считаться безнадежными, даже если в

реальности и исправились.Джон. А если они изначально не были безнадежны?Робин. То же самое. Такой человек никогда не будет способен принять то,

что они могут предложить, потому что подобный поступок подразумевал бы полное изменение его взглядов на жизнь. Оставаясь жалким и несчастным, такой человек может, в сущности, продолжать своим поведением говорить: «Я увяз, и в этом виноваты вы».

Джон. То есть он не может измениться?Робин. Нет, если только кто-нибудь, не находящийся под влиянием

семейного табу (может быть, член семьи, избежавший этого, или кто-то посторонний), не разорвет эти оковы и не подтолкнет перемены.

Джон. Не давая ему Собачьей Подачки?Робин. Именно. Не бросаясь автоматически на помощь, или не уделяя ему

излишнего сочувственного внимания, или не испытывая чувства вины за якобы недостаточную заботу.

Джон. Ладно. Понял. Ну, это была Собачья Подачка с точки зрения ребенка. Ты говорил, что имеется еще и родительская сторона этой медали — почему они дают эту подачку.

Робин. Обычно это связано с какими-то недостатками в их собственном воспитании по отношению к некоторой эмоции, посредством которой ребенок и манипулирует ими.

Джон. А! Возможно, они чувствуют, что, к примеру, им недоставало родительской поддержки в их собственном детстве, так что они с особым сочувствием и беззащитностью относятся к подобному чувству у своего ребенка?

Робин. Обычно так и происходит, хотя родительская реакция скорее представляет собой некую смесь. Если им не досталось необходимой по количеству и качеству любви от их собственных родителей, то это, как правило, имеет несколько последствий. Во-первых, родительское несчастливое детство делает их особенно озабоченными и чувствительными к тому, насколько они сами хороши как родители. Они будут слишком тревожиться о своей родительской состоятельности, чтобы относиться к ребенку с теплотой и без напряженности, и будут уязвимыми для любой критики или сомнений в своих способностях, особенно со стороны ребенка. Во-вторых, для них может оказаться трудным давать своим собственным детям то, чего они никогда сами не испытывали; они могут старательно имитировать, но у них это будет получаться «по-книжному», без настоящего чувства; или они могут полагать, что дают, но отягощать это таким количеством условий, что на самом деле это будет скорее выражением их требования, чтобы дети любили их и компенсировали им их собственное несчастливое детство. В-третьих, они могут даже уродовать то, что дают, потому что будут завидовать тому, что их детям достается то, чего они были лишены, хотя сами же и отдают это. То есть хотя зачастую они отчаянно стараются быть своим детям лучшими родителями, чем их родители были для них самих, это получается у них не так, как им хотелось бы.

Джон. Таким образом, ребенок использует частицу младенческого поведения, от которой родителю следовало бы его отучать; однако родительская обостренная восприимчивость к этому ведет к тому, что он позволяет собой «манипулировать» подобным образом; то есть поведение ребенка вознаграждается, что закрепляет поведенческий шаблон; и все это происходит более или менее

237

автоматически.Робин. Да, если суммировать. Конечно, родители чувствуют, что ребенок

несчастлив, но не замечают того, что сами этому способствуют.Джон. Так как то, что родители делают для решения проблемы, на самом

деле ее продлевает?Робин. И это первое, что мы, семейные терапевты, заметили, когда вся семья

явилась на прием. Поэтому мы поняли, что ключевым моментом в лечении является не «С чего начались проблемы?», а «Что мешает им изжить эти проблемы естественным образом?» Поэтому мы прежде всего старались выяснить, что в теперешних действиях семьи заставляет их оставаться увязшими в этой проблеме.

Джон. И определив это, вы могли помочь им перестать «помогать» человеку подобным образом.

Робин. Что обычно означало необходимость убедить их «перестать давать собаке подачки».

Джон. Суммируем. Ты рассказал мне о двух причинах, по которым мы остаемся увязшими в детских шаблонах поведения. Одной из них является процесс отречения, когда наша семья приучает нас убирать определенные запретные эмоции «за ширму». А второй — процесс Собачьих Подачек, когда мы остаемся верны своему неподобающему поведению из-за того, что оно получает вознаграждение. Так?

Робин. Так.Джон. Так вот... что меня смущает, так это связь между двумя процессами.

Являются они двумя разными проявлениями одного и того же или частично накладываются друг на друга, или полностью различны, или как?

Робин. Ты можешь оценить, что я стараюсь обычным языком передать идеи, которые изначально просты, когда ты их уловил, но понимание которых затрудняется изощренным психологическим жаргоном, на котором их обычно излагают. Но то, что я называю отречением и Собачьей Подачкой, на самом деле является двумя совершенно разными процессами. Собачья подачка — это просто поощрение и наказание, которые оказывают влияние на все формы обучения и являются вполне нормальными. Как раз отречение ненормально и является причиной всех проблем — так как заставляет нас избегать смотреть в лицо реальности, а вместо этого жить в иллюзорном мире. Но оба этих процесса взаимодействуют при воспроизведении тех психологических проблем, о которых мы сейчас разговариваем. Вот как. Если семья отвергает что-то, то любой ее член, выражающий это, будет наказан; те, кто избегают этого, будут вознаграждены. То есть после того как этот шаблон принят, от него уже нет спасения — без помощи извне, — потому что даже понимание того, что люди отвергают реальность, будет отвергаться и наказываться. Похоже на свихнувшуюся школу — тебя поощряют за неверный ответ и наказывают, когда ты прав. Но позволь мне привести пример обоих этих процессов в действии, а также их взаимодействия — на основе личного опыта. Своего весьма личного опыта, надо сказать, поскольку ребенком был я!

Джон. Сначала с твоей точки зрения или с родительской?Робин. Сначала давай рассмотрим оба этих аспекта — отречение и Собачью

Подачку — с точки зрения моей матери. Она перенесла самую болезненную утрату, пережив смерть матери в возрасте четырех лет, и в то время не получила достаточного утешения в своем горе. Поэтому ей так и не удалось должным образом оплакать свою мать, но она научилась прятать и в конце концов отвергать свои горестные чувства. В результате она стала чрезмерно чувствительной к этим эмоциям у других и преувеличенно отзывалась на чужое несчастье. Она была

238

склонна видеть гораздо больше страданий, чем было на самом деле, реагировала слишком сильно и сострадание ее было чересчур интенсивным.

Джон. Давая другим то, в чем на самом деле нуждалась сама.Робин. Теперь посмотрим на ситуацию с моей точки зрения. Я был старшим

в семье и, таким образом, «единственным ребенком» до рождения моего брата, когда мне исполнилось четыре года (возраст, в котором осиротела моя мать). Я, естественно, был расстроен его появлением — ревновал, чувствовал себя несчастным и вел себя безобразно. Но вместо того, чтобы просто обеспечить меня достаточной поддержкой и эмоциональным комфортом, одновременно позволяя мне самостоятельно пережить боль, чтобы преодолеть ее, мать слишком сильно старалась облегчить мои страдания. Поэтому нормальная реакция недовольства, которую все дети в таком возрасте испытывают в ответ на рождение другого ребенка, в моем случае получила чрезмерное вознаграждение; а это значило, что я увяз в склонности дуться и жалеть самого себя.

Джон. Потому что она скормила тебе слишком много Собачьих Подачек.Робин. Слишком много и в течение слишком долгого времени...Джон. Тогда как появилось отречение, с твоей точки зрения?Робин. Ну, чрезмерная снисходительность матери ко мне была следствием ее

отрицания собственной скорби из-за смерти ее матери, когда она была ребенком. Она убрала это чувство «за ширму», и когда я проявлял похожее — пусть менее интенсивное — горе по поводу утраты своих исключительных прав на нее в связи с рождением моего брата, это угрожало пробудить ее собственную, глубоко спрятанную печаль — может быть, даже сильнее, так как я был в том же возрасте, что и она, когда потеряла мать. Поэтому она старалась не покладая рук противодействовать моему недовольству, давая мне огромные и особенно вкусные Собачьи Подачки всякий раз, когда я выглядел расстроенным, чтобы я перестал демонстрировать это чувство.

Джон. Вместо того чтобы позволить тебе чувствовать свое горе, являвшееся подобающей реакцией на утрату своей исключительности, и поддержать тебя в его переживании.

Робин. Да. Я был избавлен от переживания этого естественного чувства таким образом, который позволил бы мне справиться с этой потерей. Но обрати внимание, что у этого обстоятельства были два почти противоположных последствия. Я получал вознаграждение в виде повышенной материнской заботы всякий раз, когда чувствовал себя несчастным, что поощряло такое поведение. И в то же время мать подталкивала меня к тому, чтобы скрывать и отвергать подобные чувства, потому что они так сильно ее огорчали. Поэтому я приучился убирать эти горестные чувства «за ширму», как и она.

Джон. А! И по прошествии некоторого времени ты уже не вполне осознавал, чего хочешь?

Робин. Да. А утратив это осознание, я увяз в своем поведенческом шаблоне. Я действительно не мог сам увидеть это, поэтому если другие пытались мне указать, то я искренне отрицал, что сознательно делаю нечто подобное.

Джон. Все это вдруг кажется таким запутанным...Робин. Боюсь, что это так и есть — некая разновидность «двоемыслия». Вот

в чем беда. Научившись отделять себя от своих переживаний, а затем отвергать их подобным образом, мы создаем огромные трудности. Жизнь становится похожа на фарс, в котором, мне нет нужды рассказывать тебе об этом, обычно кто-то пытается что-то скрыть от всех остальных, чем еще больше все осложняет.

Джон. Здесь хуже. В фарсе тебе не нужно прятать это от самого себя. Итак...

239

какое же действие в долгосрочной перспективе оказали на тебя твои попытки манипулировать матерью с помощью жалости к самому себе, в то же время притворяясь — в конечном счете для себя, — что ты ничего подобного не делаешь?

Робин. В дальнейшей жизни это привело к проявлению у меня склонности впадать в депрессию, когда я мог настоять на своем; а это, естественно, создавало проблемы в отношениях по непонятным для меня причинам. Потребовалось много времени — годы после того, как я вырос и начал разбираться в собственных проблемах, — пока эта скрытая горечь не стала яснее для меня и я смог начать ее преодолевать.

Джон. Как произошло это прояснение?Робин. Это был очень долгий и медленный процесс. Но я помню момент,

когда это стало пугающе ясно и когда произошла самая значительная перемена. Моя покойная жена Прю выросла в семье, похожей на мою, где угрюмый вид был излюбленным средством управления остальными. И мы оба использовали это средство друг на друге. Так вот, пока это срабатывало, мы не могли по-настоящему понять происходящее, потому что подчинялись манипулированию друг друга еще до того, как сигналы недовольства, посылаемые нами, становились достаточно сильны, чтобы их можно было распознать как просто желание дуться. Но Прю ясно разглядела этот шаблон прежде меня, и однажды, когда я был недоволен чем-то, что она сделала, и выражал это отчужденностью и неразговорчивостью, она проигнорировала мое недовольство и продолжала вести себя дружелюбно и жизнерадостно. Дальше я заметил, что еще больше надулся и начал вести себя все более и более раздраженно — вполне скандально и нелепо!

Джон. Ты имеешь в виду, что когда обычные, еле слышные сигналы недовольства не сработали, ты увеличил громкость?

Робин. Громче и громче! Это было совершенно запредельно...Джон. Потому что они не срабатывали.Робин. Да. Именно это и происходит, когда другой человек не поддается

манипулированию, а просто продолжает вести себя как ни в чем не бывало. Это происходит автоматически. Интенсивность твоих попыток манипулирования постепенно нарастает, пока ты сам уже не можешь не замечать, что ты делаешь. В итоге ты чувствуешь себя как рыба на крючке. В данном случае я вполне ясно разглядел, что веду себя как до нелепости капризный ребенок. А как только я четко увидел, что делаю, я уже не мог смириться с продолжением такого поведениями оно начало быстро изменяться.

Джон. То есть мы не можем разглядеть свой манипулирующий поведенческий шаблон, пока другие находятся в его власти. Пока они дают нам Собачью Подачку, мы не видим, как мы ее выпрашиваем.

Робин. Потому что они подчиняются нашим невербальным сигналам на той стадии, когда они настолько слабы, что мы не замечаем, что посылаем их, — или, по крайней мере, не можем распознать их истинную сущность. И только когда другой человек на них не реагирует и наши сигналы

автоматически усиливаются, только тогда мы можем заметить, что в

240

действительности делаем.Джон. Хорошо, ты рассказал нам об отречении и Собачьей Подачке и о том,

как они взаимодействуют. Но ведь все небезупречны. Поэтому я склонен предполагать, что все мы слегка увязли в ребяческом и неподобающем поведении, даже если оно в основном проявляется в ситуациях сильного стресса. Так что же мы можем сделать, чтобы стать менее увязшими?

Робин. Ну, возвращаясь к моему утверждению, все, что нам нужно, — это просто полнее открыться влиянию внешнего мира и воспринимать исходящую от него обратную связь.

Джон. Потому что это неизбежно подтолкнет нас к необходимости взглянуть в лицо эмоциям, которых мы стремимся избежать?

Робин. Именно. Везде — в школе, на работе, в играх, в газетах и телепередачах — мы можем встречать других людей, которых не волнует та самая эмоция, которая была под запретом в нашей семье. Вместо этого они будут выражать ее и говорить о вещах, которые ее вызывают. Поэтому, если мы не отгораживаемся от контактов с людьми и от беспокоящих нас воздействий, то спрятанная «за ширму» эмоция будет постоянно выманиваться наружу. От нас требуются немалые усилия, чтобы прочно держать ее за пределами нашего осознания, избегая ситуаций, когда она могла бы пробиться на поверхность.

Джон. А так как большинство людей не очень-то восприимчивы к нашим сигналам и тем более не склонны относиться к ним с чрезмерным сочувствием, они не будут вознаграждать наши попытки манипулирования Собачьими Подачками.

Робин. Здесь вот какая ситуация. Пока мы находимся в кругу семьи, запретные чувства убираются «за ширму». Аналогично, когда мы выбираем себе друзей, политические взгляды и религиозные убеждения, также согласующиеся с семейным табу, они в свою очередь помогают держать запретные эмоции под спудом. Однако все это время мир, находящийся вне нашего круга общения, шлет нам информацию, которая может освободить нас.

Джон. То есть имеются две силы, тянущие нас в противоположных направлениях: внешний мир, вытаскивающий наши запретные эмоции из-за «ширмы», и наша семья и друзья, пытающиеся запихнуть их обратно.

Робин. Точно. И поэтому я продолжаю твердить, что даже общение с достаточно широким кругом людей в повседневной жизни обычно само по себе является достаточной помощью для любого человека, нуждающегося в ней.

Джон. Но очевидно, что многие люди не практикуют эту здоровую процедуру. Почему?

Робин. Проблема вот в чем: вытаскивание запретных с точки зрения семьи эмоций из-за «ширмы» может быть в лучшем случае связано с некоторым неудобством, а в худшем может причинить довольно сильную боль.

Джон. По «Семье» я помню, что этот процесс может протекать трудно, потому что, во-первых, может потребоваться вспомнить о вещах, которые сами по себе были причиной сильных страданий и расстройств; и, во-вторых, даже если осознаваемое не является неприятным по сути, то наша семья учила нас верить в то, что оно таково — «плохое» и «пагубное».

Робин. Верно. Поэтому, когда оно всплывает в сознании, мы заново переживаем ощущение неодобрения со стороны семьи — даже если находимся вдали от нее. Кроме того, когда все эти эмоции начинают выходить из-за ширмы, мы страдаем от осознания того, что всегда были склонны к злобе, или насилию, или зависти, или жалости к себе, или к чему-то еще... тогда как до этого мы всегда верили в свою безгрешность и редкую неподверженность подобным чувствам. И

241

это может заставить нас почувствовать себя довольно глупыми из-за того, что мы оказались менее взрослыми, чем склонны были считать; и, естественно, чем мы старше, тем более глупыми мы себя чувствуем. А затем мы обнаруживаем, что не можем немедленно изменить эти глубоко укоренившиеся стереотипы. Мы понимаем, что это весьма долгая схватка, и от этого нам становится еще больнее.

Джон. То есть, как ты часто указывал мне на занятиях в группе... когда, начиная процесс движения к большему здоровью, на время мы можем почувствовать себя хуже.

Робин. Да, отказавшись от безопасного состояния своей прежней настройки, но еще не перейдя к более совершенной, ты переживаешь трудное и полное сомнений время. В немалой степени потому, что в этот незнакомый переходный период ты яснее видишь то, что можешь потерять, нежели те выгоды, которые в конце концов приобретешь.

Джон. Стало быть, ответ на вопрос о том, достанет ли нам смелости открыться внешнему миру, зависит от того, насколько трудно нам будет это сделать: будет ли это просто неприятно, но терпимо, или это принесет нам страданий больше, чем мы можем перенести.

Робин. Другими словами, это зависит от того, насколько мы здоровы, что, в свою очередь, является отражением того, насколько здоровой была наша семья. Конечно, ни одна семья не является идеальной, и, возможно, все они избегают некоторых тем или, по крайней мере, не обсуждают их откровенно. Но, как я уже объяснял в начале этой книги, имеется неисчислимое многообразие способов, к которым прибегают семьи, избегая смотреть в лицо реальности.

Джон. Люди в верхней части шкалы душевного здоровья в любом случае не так уж много прячут «за ширмой», счастливчики.

Робин. Вот почему им не так сложно понемногу это приоткрывать, выходя в большой мир — как это делают остальные члены их семьи.

Джон. В то же время, чем ниже по шкале ты располагаешься, тем больше всего припрятано у тебя «за ширмой» и тем больнее вытаскивать все это. И если ты еще не выпихнул себя во внешний мир, то эта колоссальная неуменьшающаяся груда, сидящая за твоей «ширмой», пялится на тебя, делая все попытки приступить к ее разгребанию неимоверно пугающими. Это опять Ло-вушка-22, не так ли? Если ты здоров, ты становишься здоровее. Если нет, ты катишься по наклонной плоскости.

Робин. Ну, в твоих словах есть доля правды, хотя ты преувеличиваешь. Я бы скорее сказал, что чем ниже человек находится на шкале здоровья, тем сильнее его семья будет противостоять попыткам любого из своих членов освободиться от семейного табу.

Джон. То есть если ты начинаешь понемногу прозревать на этот счет благодаря общению с людьми вне семейного круга, то можешь встретить сопротивление внутри него.

Робин. Да. Если ты начинаешь говорить о том, что узнал, или даже проявлять запретную эмоцию, то невербальные сигналы от остальных членов семьи, которые обычно предотвращали подобное развитие событий, будут становиться все сильнее и сильнее. Ты столкнешься с резким неодобрением. Конечно, если несмотря на это ты сможешь продолжить процесс своего изменения в сторону большей открытости и честности, то остальная семья окажется перед выбором: или им самим придется яснее увидеть себя, или они должны будут отдалиться от тебя, чтобы избежать этого влияния и в конечном счете изменения вместе с тобой.

242

Джон. Факт твоего изменения вызовет кризис.Робин. Да, это действительно получится лис в курятнике. Все будут

чувствовать угрозу для себя, будут ссоры, эмоциональное давление, даже разрывы и так далее. И все это, естественно, затруднит жизнь человеку, решившемуся на изменение.

Джон. Сильно затруднит. Я хочу сказать, то, что он пытается сделать, само по себе достаточно болезненно, даже без неодобрения и сопротивления со стороны семьи.

Робин. Поэтому в результате ему зачастую приходится делать несколько попыток и терпеть несколько неудач, прежде чем он наберется смелости бросить вызов семейной «маскировке». И для достижения успеха ему может понадобиться помощь извне, от кого-то, кто сможет оказать поддержку в противостоянии интенсивному давлению семьи.

Джон. Не здесь ли на сцену выходит психотерапия? В конце концов, мы уже кучу времени треплемся о том, как стать здоровее, а слово «психотерапевт» еще ни разу не слетело с твоих губ.

Робин. Гораздо чаще поддержка такого рода исходит от друзей или учителя, наставника или духовного пастыря. Но когда семейное табу и давление семьи, препятствующее его обнажению, очень сильны, могут пригодиться специальные навыки психотерапевта.

Джон. Прекрасно. Предположим, что у кого-то имеется проблема и он не может решить ее при помощи рекомендуемого тобой общения с другими людьми в повседневной жизни. Поэтому он идет на прием к психотерапевту. Как ты опишешь то основное, что терапевт пытается сделать?

Робин. Изначально подготовка терапевта направлена на то, чтобы помочь пациенту воссоединиться с теми частями своего эмоционального существа, которые он избегает и отвергает — другими словами, с теми, которые он убрал «за ширму».

Джон. Как же терапевт подталкивает пациента к тому, чтобы тот вытащил все эти пугающие запретные эмоции для осознания?

Робин. Если ты задашь этот вопрос разным терапевтам, то, возможно, получишь разные и довольно путаные ответы об их технике, соответственно полученной ими подготовке. Но, может быть, самым важным является то, что у них общее: обеспечение для пациента особенно безопасной и поддерживающей обстановки. Это само по себе поощряет человека открыться и начать исследовать проблему глубже, чем в повседневной суете или в обществе равнодушных людей. Затем, так как терапевты слышали все это от других пациентов, а в идеальном случае сами вытаскивали собственные запретные эмоции из-за «ширмы» во время терапевтических сеансов в ходе своего обучения, они не склонны тревожиться или огорчаться из-за чего бы то ни было, что пациент может сказать или сделать. Таким образом, пациент понемногу привыкает к мысли, что терапевт вполне спокойно относится к эмоциям вообще — и, в частности, совершенно не переживает по поводу эмоции, запретной в семье пациента. То есть спокойное отношение терапевта к запретным чувствам действует как сильный аргумент в пользу того, что для пациента вполне безопасно и самому взглянуть в лицо этим эмоциям. Так постепенно он начинает их открыто исследовать и благодаря этому в конце концов воссоединяет их с остальными частями своей индивидуальности.

Джон. То есть при первых признаках того, что запретная эмоция начинает проявляться, терапевт остается полностью расслабленным и не посылает пациенту сигналов наподобие «задави эту гадкую эмоцию», принятых в его семье.

243

Робин. Совершенно верно. Представим себе, что запретными эмоциями являются гнев и тяга к насилию и разрушению. Однажды пациент рассказывает свой сон, в котором, например, он переехал на автомобиле директора своей школы. Вместо обычной реакции ужаса и шока от самой мысли о подобном насилии, которую пациент всегда получал в семье, терапевт рассеянно кивает и может даже с ухмылкой сказать: «Похоже, что вы были не прочь и еще кого-нибудь задавить — может быть, меня?» Тот факт, что терапевт совершенно не беспокоится по поводу проявления запретной эмоции, ведет к тому, что пациент понемногу привыкает к мысли о допустимости подобных чувств и о том, что потолок не обрушится ему на голову, если он решится их продемонстрировать.

Джон. В твоем примере терапевт указывает на запретную эмоцию. Это не может встревожить пациента?

Робин. Ну, затрагивание запретной эмоции всегда тревожит пациента, но если ему помогают держаться и заглянуть своему страху в глаза, вместо того чтобы избегать его и опять упрятывать «за ширму», то страх тает, а пациент набирается смелости и уверенности в себе. Но умение уловить, насколько готов пациент встретить свои страхи открыто и как помочь ему перенести этот болезненный процесс, является наиболее важным навыком, которым обязан овладеть терапевт.

Джон. То есть ты утверждаешь, что основным фактором, помогающим пациенту осознать свои запретные эмоции и воссоединить их с остальной частью своего эмоционального существа, является атмосфера расслабленности и понимания, которую обеспечивает терапевт.

Робин. Я считаю, это главное, что помогает людям изменяться. С моей точки зрения, все изощренные «приемы» вторичны по отношению к этому.

Джон. Как насчет медитации? Многие люди, и я в их числе, считают, что она не только успокаивает эмоции, но и позволяет нам чувствовать себя более «цельными».

Робин. Я уверен, что это так. При медитации мы расслабляемся и открываемся для возникающих мыслей и эмоций, отказавшись от своей обычной склонности к самоцензуре, не подавляя отрицательные эмоции так, как мы это делаем в обычном состоянии. Чем глубже мы погружаемся в это спокойное и расслабленное состояние и осознаем свои мысли и чувства, позволяя им струиться неискаженными, тем более эти ощущения становятся похожими на то, что происходит при хорошей психотерапии.

Джон. Молитва может оказывать такое же воздействие?Робин. Уверен, что оказывает, если мы говорим о молитве, в которой

человек старается достичь внутреннего покоя и умиротворенности. Но поддержка другого человека может оказаться существенной, когда нас сильно тревожит перспектива впервые допустить в сознание эти неприятные и болезненные эмоции. Как я уже сказал, это не обязательно должен быть психотерапевт — просто кто-то, с кем у пациента установились хорошие отношения и кто свободен от семейного табу, не проявляя обычную семейную реакцию «потрясения и ужаса».

244

Джон. Тогда какая подготовка позволяет психотерапевтам успешно избегать проявления «реакции потрясения и ужаса»?

Робин. Им необходимо быть в ладу со своими собственными чувствами, чтобы не только свободно вести себя со всеми эмоциями, приносимыми пациентом, но также иметь твердую убежденность, основанную на реальном опыте, в том, что правда в конечном счете лечит. Поэтому они сами должны быть достаточно здоровы. Некоторые из них могут иметь счастье происходить из необычно здоровых семей, менее удачливым требуется терапия, чтобы для начала привести в порядок себя.

Джон. Какие другие навыки необходимы психотерапевту?Робин. Хороший терапевт обладает особым умением обнаруживать

запретные эмоции и может добиться успеха при их извлечении на свет там, где другие методы не сработали. Кроме того, он должен хорошо уметь не раздавать Собачьи Подачки!

Джон. Не поддаваясь манипулированию пациента, как поддается его семья?Робин. Да. Потому что, естественно, пациент будет пытаться управлять

терапевтом, передавая те же сигналы, которые использует для управления собственной семьей и которые использовала семья, для того чтобы управлять им. Поверь мне, многие из этих манипуляций настолько неуловимы и убедительны, что на них легко поддаться и начать вести себя желательным для пациента образом, что, конечно же, означает давать пациенту ту же самую Собачью Подачку, из-за которой он и продолжает увязать.

Джон. То есть терапевт должен избегать вовлечения в манипулирование.Робин. Совершенно верно. Умение заключается в том, чтобы распознать

манипулирующие сигналы, не поддаваясь им, но и не порицая. Просто изучать их.Джон. Стало быть, «не давать Собачью Подачку» означает, что

неподобающий стереотип поведения пациента не вознаграждается, что и помогает от него избавиться?

Робин. В конечном счете да. Это часть процесса. Но немедленным результатом является то, что пациент усиливает свое манипулирование.

Джон. А-а, как рыба мечется на конце лески, ты уже говорил. Робин. А это помогает обнажить отвергаемую эмоцию, для сокрытия которой и предназначено манипулирование.

Джон. Это помогает пациенту увидеть, что происходит. Робин. Да.Джон. Но когда пациент понимает, что запретная эмоция всплывает на

поверхность, он может испугаться. Вряд ли ему понравится этот момент...Робин. И здесь мы подходим к основной трудности в психотерапии. С одной

стороны, терапевт обеспечивает обстановку поддержки, дружелюбия и понимания. С другой — он подводит пациента к противостоянию с пугающей запретной эмоцией.

Джон. Милейший малый, который вдруг впускает в комнату ужас ... Так в чем же фокус?

Робин. Сохранение равновесия между поддержкой и противостоянием — таким образом, чтобы пациент подвергался страху ровно настолько, насколько может выдержать. Если ты слишком мягок и исполнен сочувствия, то пациент никогда не взглянет страху в глаза и не сможет его преодолеть. Но нельзя и переходить ту грань, за которой страх становится непереносимым и пациент вынужден разорвать контакт. При малейшем сомнении действовать всегда следует в направлении меньшего вреда.

Джон. Я помню, как ты однажды сказал, что психотерапевт должен

245

понимать две вещи. Первая — через что пациент должен пройти, и вторая, не менее важная, — скорость, с которой он должен это делать.

Робин. Верно. Первая часть — «что делать» — это самое легкое, чему обучаешься при начальной подготовке. Но вторая — «когда делать это, а когда подождать» — это то, чему учишься всю оставшуюся жизнь. И в семейной терапии происходит то же самое, что и в индивидуальной: психотерапевт должен найти способ войти в семейную систему и поддерживать контакт с семьей, но при этом избегать тайного сговора с ней. В общем, избежать того, чтобы быть измененным семьей, принять ее правила, включая самое главное — о том, что запретная эмоция не только не упоминается, но даже и существование ее не признается. Другими словами, трудно привлечь внимание семьи к тому, что их так пугает, — к избегаемым эмоциям, не будучи отвергнутым и изгнанным.

Джон. Наподобие трансплантата, который пересаживают в организм, чтобы спасти его, но который может быть отторгнут, если слишком сильно отличается и, следовательно, воспринимается как враг.

Робин. Да, и как и в случае с трансплантатом, основной причиной неудачи психотерапии является неспособность психотерапевта справиться с этой дилеммой. Ты должен как-то балансировать на этой ниточке, несмотря на то, что семья видит в тебе угрозу своей устойчивости и комфорту.

Джон. И что же помогает?Робин. На жаргоне это называется «терапевтическое союзничество». Семья

или отдельный человек должны чувствовать, что ты на их стороне, даже когда ты критикуешь какие-то стороны их поведения. Самым главным требованием является то, что они должны на самом деле тебе нравиться.

Джон. Звучит весьма обнадеживающе. Расскажи мне об этом требовании насчет «нравиться».

Робин. Я думаю, что ключевым здесь является способность разглядеть в человеке хорошее и стоящее. Если ты смог это увидеть, то люди чувствуют это и такое ощущение помогает им справляться со многими трудностями при осознании правды, причиняющей боль.

Джон. Это всегда возможно?Робин. Изредка мне приходилось отказываться от работы с людьми, потому

что я не мог разглядеть в них ничего, что мог бы уважать. Но когда это случалось, я обычно обнаруживал, что все проблемы, на которые они жалуются, связаны с тем, что они вполне умышленно предпочитают нечестное и разрушительное поведение и что у них отсутствует искреннее желание измениться. Если я чувствую нечто подобное, то высказываю им свое недоверие. Иногда они после этого отказываются от меня, а иногда дают понять, что не собираются вести со мной честную игру, и тогда я сообщаю, что не буду с ними работать. Конечно, они всегда могут обратиться ко мне позже, если их отношение изменится, потому что тогда мы вместе сможем добиться прогресса.

Джон. Как часто это случается?Робин. Что касается меня, то я довольно редко не нахожу возможности

почувствовать хотя бы толику симпатии и сочувствия даже к очень трудным людям, побыв часок в их обществе. К этому времени я обычно могу видеть, какие они глубоко внутри. Потому что в глубине души все мы очень похожи.

Джон. Ладно. Заключительный вопрос об этом терапевтическом подходе. Помогает ли он любому человеку, имеющему заметные эмоциональные проблемы, которые не могут быть решены просто при помощи обращения к внешнему миру с открытой душой?

246

Робин. Во-первых, нужно отметить, что чем человек здоровее, тем легче он принимает необходимую терапию и тем больше пользы она ему приносит. Это кажется несправедливым, но если признание наших слабостей требует смелости, честности и реализма, то это легче сделать людям, у которых этих качеств уже в достатке. С другой стороны, чем более человек нездоров, тем больше недостатков и слабостей он вынужден признавать, располагая, соответственно, меньшими силами для выполнения этой задачи. В этом случае перспективы представляются более обескураживающими: признание правды о себе может оказаться для него непосильным. Но я должен подчеркнуть, что некоторые люди, очень больные, несущие в себе много неправильного, тем не менее обладают твердой сердцевиной из мужества, честности и способности любить. И в то же время пустой, обманчивый человек, страдающий гораздо меньше, может оказаться безнадежным.

Джон. Ты говоришь об индивидуальной терапии?Робин. То, что я говорю, до определенной степени применимо ко всем видам

терапии. Но мне следует добавить, что значительно больше возможностей открывается при работе со всей семьей. Гораздо больше вариантов, и при этом ты опираешься на здоровые составляющие всех членов семьи. Там, где один из них застрял и сопротивляется, кто-то другой может испытывать больше желания или проявлять больше проницательности в данный момент. Очень редко бывает так, чтобы невозможно было оказать хоть какую-нибудь помощь, если имеешь дело со всей семьей, а часто происходит такое, что, кажется, лишь чуточку не дотягивает до чуда.

Джон. Но что можно сделать для людей, которым не помогает все то, что ты описал?

Робин. Великий французский врач так описал врачебный долг: «Излечивать иногда, облегчать часто, утешать всегда». Даже если семья противится попыткам помочь им понять то, как они создают или пестуют свою проблему, их страдания зачастую можно облегчить с помощью медикаментов; или на время снимая с них ношу благодаря отпуску или госпитализации; или обеспечивая какой-то альтернативный уход и поддержку детям, которые не может обеспечить семья, устроив их в специальные учебные заведения или интернаты. К счастью, некоторым врачам нравятся такие практические подходы, тогда как другие заинтересованы добиваться более глубоких изменений за счет психологического осознания. И я верю, что в итоге пациенты находят для себя такого специалиста, который им подходит. Например, раньше я переживал о том, что пациенты, направленные к специалисту, предпочитающему медикаментозное лечение, упускают шанс глубже разобраться в себе. Но однажды, при посещении очередной лечебницы, мне показали приемное отделение главного психиатра, известного своим предпочтением лекарственных средств и неприязнью к психотерапии. Я испытал большое облегчение, обнаружив, что все ожидающие приема производили впечатление людей с тяжелыми проблемами и весьма малой способностью к пониманию. Если бы они сначала обратились ко мне, вполне возможно, что я мало что смог бы сделать для их пользы и, может быть, пришел бы к выводу о необходимости направить их как раз сюда!

Джон. Итак, суммируем: чтобы стать здоровее, большинству людей необходимо только выйти во внешний мир и позволить своим переживаниям изменить их. Некоторые нуждаются в психотерапии для создания нужной атмосферы, чтобы умерить свое беспокойство, прежде чем они смогут взглянуть в лицо своим эмоциональным табу. Тем же, кто не способен добиться улучшения за счет подобного управляемого озарения, могут помочь лекарства и другие более

247

практические методы. А теперь я хочу вернуться к центральному парадоксу во всем этом: к тому, что именно наиболее здоровые люди больше всего заинтересованы в том, чтобы стать здоровее.

Робин. Ну, дело не в том, что желание стать здоровее является сознательным побуждением для большинства людей — они просто попадают в ситуации, которые провоцируют к этому. Но вспомни также, что 40 процентов участников Гарвардского исследования, отобранных по признаку исключительного здоровья, в какой-то момент своей жизни проходили психотерапию.

Джон. То есть люди, уже обладающие душевным здоровьем, хотят большего, тогда как менее здоровые чувствуют себя вполне удовлетворенными?

Робин. Давай сформулируем это следующим образом. Чем ниже по шкале здоровья мы спускаемся, тем более неприязненно относятся люди к любым изменениям, потому что им намного больнее признавать собственные недостатки. Легче жить, цепляясь за убежденность в том, что уже здоров — здоровее чем кто-либо другой, — и тогда можно верить, что не нуждаешься в изменениях. До тех пор, конечно, пока не столкнешься с реальностью, угодив в ситуацию, с которой никак не можешь справиться.

Джон. Таким образом, менее здоровые люди не стремятся к изменению; они делают это только вынужденно, попав в условия кризиса.

Робин. Да, если под «кризисом» понимать ситуацию, в которой они обнаруживают, что их привычный подход к вещам не работает; или, формулируя это по-другому, в ситуацию, когда измениться менее болезненно, чем оставаться неизменным.

Джон. Стало быть, это значит, что кризис может быть для них очень полезен в долгосрочной перспективе.

Робин. О, да. Китайский иероглиф, обозначающий понятие «кризис», представляет собой соединение опасности и шанса что очень четко передает идею.

Джон. И поэтому то, что называют «нервным срывом», в итоге оказывается неплохой штукой.

Робин. Да, часто это первый шаг на пути к большему здоровью. Такой срыв на самом деле является окончательным крушением стиля жизни, основанного на неверных принципах, которые все равно не работали. А когда такая жизненная манера признается безнадежной, человек, переживший срыв, может начать заново и, получив поддержку, построить свою жизнь на более твердом основании.

Джон. Меня всегда пленяло то, что идея нервного срыва, столь тревожащая обычных людей — и, конечно, человека, которому это предстоит, — рассматривается психотерапевтами почти со спокойным удовлетворением, как шаг на пути к чему-то лучшему.

Робин. Не могу сказать, что когда-либо испытывал от этого удовольствие. Для человека, с которым это происходит, наступают такие тревожные времена. Однако он, наконец, получает шанс найти решение своих проблем.

Джон. Итак, возвращаясь к тому, что казалось парадоксом, но начинает походить на него все меньше и меньше... Наиболее здоровые люди более открыты для изменения потому, что они больше способны рискнуть испытать новые переживания и экспериментировать с новыми способами справляться с ними.

Робин. Правильно. Открытость новым, вызывающим ситуациям они находят привлекательной, возбуждающей и приятной. Но если мы менее здоровы, то наша психологическая настройка на жизненную ситуацию кажется нам менее устойчивой, поэтому мы не решаемся открыть себя возможности изменения из страха утратить уверенность, которой мы сумели добиться.

248

Джон. Я думаю, иногда мы боимся исследовать новые ситуации, потому что наша интуиция подсказывает, что они вынудят нас иметь дело с незнакомыми, неудобными и действительно тревожащими чувствами. Я полагаю, что мы сторонимся «рискованных» переживаний, боясь утратить контроль; мы знаем, что не можем пройти через это, не испытав замешательства, не вторгшись в пределы неведомых эмоций.

Робин. Но позволять себе чувствовать замешательство иногда абсолютно необходимо; это часть процесса взросления.

Джон. Я помню, как ты однажды сказал, что когда люди стараются измениться, у них это получается далеко не так быстро, как когда они бросают старания измениться. Это связано с тем, что ты сейчас говоришь о замешательстве?

Робин. Да. Видишь ли, кто-то, старающийся измениться, почти всегда пытается делать это в соответствии со своими собственными представлениями о том, какие изменения ему необходимы. Другими словами, они пытаются использовать машину, которая работает неправильно, для того чтобы она себя починила.

Джон. Они пытаются изменить неверные представления в свете этих неверных представлений.

Робин. Например, при групповой терапии люди часто вполне искренне говорят о своих попытках измениться. Но позже становится ясно, что они пытаются изменить себя в соответствии с тем, как они видят проблему, а не с тем, как ее видит группа.

Джон. Ты хочешь сказать, что ничего не происходит? Они просто ходят кругами по старой колее?

Робин. Конечно. Тогда как нужно всего лишь передать всю информацию о своей проблеме в группу и позволить группе изменить тебя.

Джон. Нужно просто воспользоваться тем, что другие члены группы могут видеть тебя более объективно, потому что не отвергают некоторые аспекты правды о тебе, как это делаешь ты

Робин. Тогда ты можешь получить эту бесценную обратную связь о том, что не так или что мешает. Конечно, это может причинить боль. Но если ты открыт для нее, то эта обратная связь может действительно изменить тебя.

Джон. Я хорошо это помню. Ты вдруг обнаруживаешь, что вся группа смотрит на тебя и говорит тебе весьма благожелательно, но твердо, что нечто, что ты считал сутью, не есть суть. И это переживание, когда независимый суд говорит тебе, что ты понимаешь что-то неправильно, необычайно по своей мощи. После этого у меня всегда были периоды полного замешательства, когда я чувствовал, что не имею ни малейшего представления о происходящем и о том, какие из моих реакций достоверны. Это переживание, которое я до сих пор иногда испытываю, и теперь я называю его «перекоммутацией». Чувствую, что мне стоит завести табличку «Закрыто на переделку».

Робин. Очевидно, что необходимо снести старый дом, прежде чем возводить на его месте новый. При этом не избежать изрядной путаницы и беспорядка. То же самое происходит при изменении самого себя; старая структура должна рухнуть, прежде чем сформируется новая. Вот из-за чего происходит замешательство. Поэтому только тогда, когда люди отказываются от попыток управлять процессом собственного изменения, внешняя система может начать изменять их.

Джон. И хотя отказ от попыток управлять процессом с неизбежностью ведет к замешательству... в каком-то смысле ты поднимаешься на более высокий уровень, чтобы получать больше информации и иметь более широкий кругозор.

249

Робин. Да, хотя «подъем на уровень» звучит довольно пышно — как будто ты карабкаешься на вершину, где ты обретаешь большую власть надо всем. Но конечно же, когда с тобой такое происходит, это вовсе не ощущается как подъем! Это ощущается как спуск, как будто ты слезаешь с лошади на твердую землю.

Джон. В те первые несколько раз, когда это случилось со мной, ситуация казалась мне довольно унизительной. Ты чувствуешь себя неадекватным, ты больше ничем не управляешь, ты потерян, ты не знаешь, что делать, ты чувствуешь себя глупцом.

Робин. А затем, я думаю, ты медленно осознаешь, что это только твое Эго возят носом по грязи — уча, что оно не может управлять всем и все понимать так, как ему хотелось бы.

Джон. Это правда. И ты действительно больше осваиваешься с тем, чтобы позволять себе окунаться в это замешательство. Ты понемногу учишься отпускать вожжи и доверять чему-то внутри себя, впитывать новую информацию и, к изумлению, каким-то образом в итоге осмыслять и усваивать ее.

Робин. Да. Это разновидность высшего мышления, которое мы обычно не осознаем. Видишь ли, «правое полушарие» воспринимает новые образы и интуитивно наполняет смыслом то, что «левое полушарие» не способно рассортировать. Но мышление западного человека более ориентировано на левое полушарие — логически-аналитически-критические способности. Я помню случай, когда мы с Прю присутствовали на конференции, посвященной науке и религии; все уже пришли к согласию о том, что нам необходима способность перехода от доминирующего «леворукого» способа мышления к более могучему «праворукому» функционированию, если мы хотим, чтобы многие мировые проблемы были разрешены. И тогда кто-то с военной выправкой произнес: «Ладно. Нам необходимо перейти от левого к правому полушарию мозга. Какие нужно делать упражнения?» Конечно же, при таком отношении это невозможно, потому что это «леворукий» подход к проблеме.

Джон. Это и в самом деле очень смешно. Перед мысленным взором предстает картина армейского обучения солдат медитации. «Взвод! Сознание... очищай! Теперь по команде «Спонтанность» позволяем образам самопроизвольно всплывать из бессознательного... Нет еще, Хиггинс, ждать команды» Итак... что же является альтернативой использования левого полушария для получения доступа к правому?

Робин. В качестве альтернативы нужно просто понимать, что переход невозможно осуществить таким образом и что единственный способ добиться этого — позволить себе ощутить замешательство, смириться с тем, что мы не можем сделать это в рамках нашего обычного рассудочного мышления — «Все-под-контролем-разума». Мы должны уметь переносить чувство потерянности, чувство «затерянности в океане». И если нам удается просто существовать с этим ощущением неадекватности, еще не пытаясь добиться рассудочного понимания, мы обнаружим, что самопроизвольно склоняемся к правому полушарию, несмотря на — или, скорее, благодаря — нашим замешательству и изумлению. И тогда со временем зарождается новое понимание.

Джон. Нам нужно научиться «отпускать вожжи».Робин. Да.Джон. То есть недостаточно просто сталкивать себя с новыми людьми и

незнакомыми переживаниями; нужно быть также готовыми к тому, чтобы позволить себе прийти в замешательство в результате этого?

Робин. Конечно.

250

Джон. Интересно, не потому ли некоторые люди, обладающие великолепным интеллектом, зачастую кажутся эмоционально менее развитыми?

Робин. Продолжай.Джон. Ну, мне всегда казалось, что люди, овладевающие большим

количеством знаний, часто поступают так почти в качестве защитной меры, потому что чувствуют себя неуютно, если мысленно не контролируют ситуацию. Поэтому мне кажется, что эта потребность повелевать с помощью интеллекта, удерживать контроль — «над-разумевать», как ты назвал это раньше, — может быть, является тем самым, что мешает этим ребятам испытать замешательство, которое могло бы помочь им подрасти во всех направлениях, связанных с чувствами, где они не так развиты.

Робин. Это полностью совпадает с моими впечатлениями.Джон. Должен признать, что я еще яснее понимаю, почему весьма здоровые

люди меняются столь легко. Во-первых, они подходят к своей жизни почти по-научному — в том смысле, что все время пересматривают свои взгляды, свои мысленные планы; как следствие, это подразумевает повторяющиеся периоды «незнания». Другими словами, они гораздо непринужденнее чувствуют себя по отношению к такого рода замешательству, которое ты описывал. Во-вторых, поскольку они, по всей видимости, обладают способностью к неким трансцендентным переживаниям, некоему ощущению вселенной в качестве поддерживающей системы, то это помогает им справляться с беспокойством, которое всегда возникает в такие периоды замешательства.

Робин. Кроме того, основополагающая идея, содержащаяся во всех религиях, состоит в том, что мы являемся частью более грандиозного проекта, осуществляемого высшей силой, и что в действительности мы знаем очень мало и обладаем ничтожной властью над чем бы то ни было. Этот акцент на смирении, если мы позволяем ему на нас влиять, защищает нас от «гордыни», которую мы испытываем, пытаясь властвовать надо всем, и позволяет нам быть открытыми для непрерывного движения в сторону более глубокого понимания.

Джон. Поэтому я хотел бы, чтобы ты суммировал все это для любого читателя, испытывающего желание измениться.

Робин. Ну, проблема заключается в том, чтобы освободиться от затверженных привычек, отношений, предпочтений и неприязней, которые приковывают нас к теперешнему образу жизни — потому что они мешают изменению происходить естественным путем. Как я говорил, даже наши сегодняшние представления о том, как нам необходимо меняться, только водят нас кругами по той же старой колее. Поэтому нам необходимо открыть себя для более широкого спектра жизненных переживаний и позволить получаемой обратной связи изменить нас — сначала разлагая наши старые, неэффективные способы мыслить и чувствовать, ввергая нас в замешательство. После чего образуется свободное место, на котором может формироваться новое понимание. Это происходит легче, если мы делаем все без намерения чего-то «достичь» или «добиться», а просто ради познания, позволяя миру учить нас.

Джон. Хорошо. Два заключительных вопроса об индивидуальном изменении. Сначала субъективный. Робин, существует так много видов деятельности, которыми мы могли бы заняться. Есть ли что-то, указывающее на тот, который был бы особенно полезен именно для нас? Нужно ли заниматься тем, чего больше всего боишься? Стоит ли мне стать скалолазом или даже принять участие в костюмированных танцах?

Робин. Может быть, ты узнаешь кое-что весьма интересное, если просто

251

попытаешься попробовать чуточку альпинизма, раз уж это вызывает у тебя особое неудобство; это не значит, что тебе необходимо становиться кем-то вроде Криса Бонингтона. Движение наперекор глубоко укоренившемуся страху или чему-то, вызывающему сопротивление, часто может сломать привычный шаблон и оказаться весьма полезным для обретения большей свободы. Ты можешь обнаружить, что этот страх имеет значение, сильно отличающееся от твоих предположений. Например, я обнаружил, что глубокое беспокойство относительно участия в рискованных спортивных занятиях было больше связано с тревогой моей матери и на самом деле являлось страхом того, что могло бы произойти, если бы я был слишком самоуверенным. Благодаря этому я восстановил связь с этой самоуверенностью и начал получать удовольствие от занятий спортом.

Джон. В каком возрасте ты начал заниматься виндсерфингом?Робин. В 63 года. Видишь ли, целью является узнать больше о самом себе,

после чего необходимые изменения происходят автоматически.Джон. Тогда второй и последний, объективный вопрос. Что бы ты назвал в

качестве основных объективных критериев того, помогает ли нам что-то становиться здоровее душевно?

Робин. Основным критерием является то, усиливает ли это объединение различных частей нашей личности и связь между ними, что, в свою очередь, может привести к более тесному контакту и более глубокому пониманию внешней реальности. Когда это происходит, твоя жизнь становится лучше, твои отношения с людьми совершенствуются, ты начинаешь действовать эффективнее и успешнее, перестаешь так много беспокоиться и больше радуешься жизни. Но все это ты понимаешь позже, оглядываясь назад. А в пути ты временами можешь чувствовать, что тебе становится хуже. Поэтому нужно верить в то, что правда лечит, что, узнавая больше о себе самом, расширяя круг своего общения и учась ладить с людьми и воспринимать исходящую от них обратную связь, ты движешься по правильному пути. Конечно, могут помочь контакты с другими людьми, которые, насколько ты можешь судить, скорее более, а не менее, здоровы, чем ты — хотя, конечно, это может быть связано с некоторыми неудобствами, — а также с людьми, пытающимися взрослеть и изменяться посредством неформальных дружеских отношений или при участии в какой-то групповой терапии. Ведь мне не нужно рассказывать тебе, что именно это удается группам наилучшим образом, именно поэтому групповая терапия стала сферой моих главных интересов.

Джон. Что ж, давай теперь поднимемся на более высокий уровень и поговорим об улучшении душевного здоровья учреждений, наподобие исследованных нами в главе 2 — компаний, школ и больниц. Насколько велико здесь может быть влияние отдельной личности?

Робин. Это зависит от размера учреждения. Если структура очень мала или мы рассматриваем мелкое подразделение, тогда приход одного очень здорового человека, даже на подчиненную должность, может существенно изменить ситуацию.

Джон. Это верно. Дело не в том, что такие люди хорошо делают свою работу; они неизбежно «подают пример» своей жизнерадостностью, умением не унывать и сознательностью.

Робин. Конечно, поначалу некоторые менее здоровые люди в группе могут даже реагировать на это отрицательно! Но если здоровый человек достаточно долго воздействует на окружающих своим объединительным подходом, то это оказывает влияние на все большее число членов группы и будит в них склонность к подражанию.

252

Джон. Я заметил, что по прошествии некоторого времени, когда ситуация стабилизируется, это высвечивает наиболее слабых членов команды. По мере улучшения состояния других слабости проявляются все отчетливее, их становится все труднее игнорировать — как остальным членам группы, так и наиболее слабым звеньям цепи.

Робин. Да. Общая планка поднимается, так что они становятся заметнее. Тогда они либо также вступают на путь улучшения, либо в конце концов вся группа выказывает свое нежелание продолжать с ними отношения; или же такой человек начинает чувствовать себя настолько некомфортно, что находит причину для перехода в другую структуру, более совместимую с его уровнем душевного здоровья.

Джон. Но сейчас мы говорим только о мелких группах. А как в крупных структурах?

Робин. В них любое настоящее улучшение деятельности достижимо только через руководство.

Джон. Могу предположить, что подобное улучшение влечет за собой привнесение в структуру способов функционирования, которые мы в главе 2 описывали как здоровые?

Робин. Именно.Джон. И сделать это могут только руководители, так как они стоят у руля.Робин. Минуточку... что ты имеешь в виду под «стоят у руля»?Джон. Они управляют. Верно?Робин. Давай рассмотрим это подробнее. Видишь ли, я не думаю, что

разумно представлять себе, будто руководство действительно хорошо отлаженной структурой подразумевает тотальный контроль надо всем. Вся структура в целом на самом деле находится под управлением внешнего мира.

Джон. Как живой организм в природе, ты хочешь сказать?Робин. Продолжай.Джон. Если он хочет выжить, то его поведение должно соответствовать

окружению.Робин. Да, он должен быть «ответственным» в основном значении этого

слова: то есть должен адекватно реагировать на условия, в которых находится. Так вот, обязанностью руководства является обеспечение «ответственности» структуры именно в этом смысле. Прежде всего оно должно добиться, чтобы различные части организации действовали взаимосвязанно и скоординированно. Затем оно должно увязать созданную конструкцию с внешним миром. Руководство является связью между структурой и окружающим ее миром.

Джон. Потому что именно внешний мир — а не руководство — решает, продолжать ли пользоваться продукцией или услугами этой структуры.

Робин. Точно. Например, обязанностью управленческого аппарата является поддержка системы раннего оповещения, которая подает ему сигнал тревоги, если у компании намечаются финансовые затруднения, дабы выработать последовательность действий, необходимых для выживания предприятия. Но это не обязательно значит, что руководству нужно махать большой палкой, чтобы внедрить подобные новшества. Скорее руководству необходимо привлечь всеобщее внимание к большой палке, которой внешний мир грозит всей структуре, тем самым угрожая достатку каждого. Некоторые работники могут сопротивляться переменам, будучи озабоченными своей сиюминутной выгодой и не понимая, что они могут потерять работу, если не пойдут на компромисс. Но разъяснив эту опасность большинству, хороший руководитель может использовать кризисную

253

ситуацию для того, чтобы пропихнуть жизненно важные изменения, в которых в итоге заинтересованы все.

Джон. Мне нравится это представление — что большая палка находится «снаружи».

Робин. Короче говоря, работа руководителя состоит в том, чтобы помочь структуре соответственно реагировать на окружающую действительность, обеспечивая быстрое усвоение и широкое распространение относящейся к делу информации о внешнем мире; а затем, дав каждому возможность внести интеллектуальную лепту, руководитель должен скоординировать обратную связь от различных подразделений, чтобы адекватная реакция была выработана и претворена в жизнь наиболее эффективно.

Джон. Другими словами, руководство постоянно поддерживает контакт своей структуры с реальностью, чтобы эта структура обучалась и приспосабливалась к окружающему миру.

Робин. Вкратце, да. В сущности, это тот же принцип, который мы обсуждали, позволяющий отдельным личностям и семьям оставаться здоровыми или становиться здоровее.

Джон. Это совершенно иной стиль мышления по сравнению со старомодными взглядами на руководство, в соответствии с которыми «босс» сильно удивился бы, узнав, что он не у руля.

Робин. Назовем эту исключительно здоровую манеру управления как-нибудь вроде «Нового руководства». Для ясности противопоставим ему стиль руководства, принятый в прошлом веке. Очевидно, что таким образом мы получим два противоположных полюса всего спектра стилей руководства. Поэтому все реальные организации разместятся где-то между этими двумя крайностями.

Джон. Я прощу тебе любую карикатуру, если ты просветишь мое невежество.

Робин. Сначала рассмотрим старомодный стиль руководства. Основным допущением при нем является то, что «начальству» виднее. Поэтому, естественно, что все остальные люди в структуре не считаются полноценными человеческими существами. Их рассматривают в качестве низших разновидностей животных. Руководство желает использовать только весьма ограниченный набор их навыков, так что большинство их способностей не представляют для него интереса. Такой руководитель в основном использует своих подчиненных как инструменты для выполнения своих указаний. Есть прелестный пример такого стиля мышления, когда один из начальников в большой фирме, где поощрялось более широкое вовлечение работников в управление компанией, сказал об этом так: «Позволить обезьянам управлять зверинцем».

Джон. То есть весь контроль сконцентрируется на вершине.

254

Робин. Да, начальник принимает все решения и указывает всем остальным, что они должны делать, — а все, конечно же, не устают повторять: «Ну разве он не гений?» — ему в лицо, по крайней мере. Так вот, подобная структура может функционировать, хотя и не слишком эффективно, при условии функционирования начальника. Но как только он перестает это делать, структура рушится, потому что нет ничего, что могло бы ее поддержать. Вся конструкция неуравновешенна, потому что весь интеллект, управляющий ею, был сосредоточен в этом начальнике.

Джон. Я участвовал в работе над фильмом «По часовой стрелке» по сценарию Майкла Фрейна, который был основан на событиях из жизни реальной школы, где директор в точности соответствовал твоему описанию. Это был вечный двигатель! Все сходили с ума от того, как он был великолепен. Он делал все! Затем он ушел, и школа рухнула. Никто не имел ни малейшего представления о том, что делать, потому что он никогда не позволял никому вникать в то, как функционирует школа.

Робин. Многие западные фильмы похожи на это, потому что мы выпячиваем роль личности, в. отличие от японцев, которые больше ценят солидарные решения и общее согласие. Например, в течение двадцати лет, когда Гарольд Дженин возглавлял американскую компанию ИТТ, она стала одной из наиболее эффективных и процветающих корпораций в США. Но, как оказалось, он был неспособен вырастить из своих подчиненных достойную смену себе, и после его выхода на пенсию компания покатилась вниз в рейтинге прибыльности. Конечно, он был исключительной личностью, и пока он оставался в структуре, его методы позволяли добиваться успехов, по крайней мере экономических. Но его потребность все контролировать означала, что все успехи уйдут из компании

вместе с ним. Конечно, большинство руководителей, предпочитающих такой стиль, не имеют даже того оправдания, что их фирмы можно причислить к особо процветающим.Джон. Учитывая то, как много людей все еще восхищаются подобным стилем руководства, интересно было бы узнать, в чем же его преимущества'!Робин. Я бы сказал, что основным является то, что этот стиль позволяет начальнику чувствовать свою важность. Он несет огромную ответственность, не позволяя никому ее разделить; но это напряжение окупается тем, что он

чувствует себя всемогущим и ошеломляюще «решительным». Он может бросать людям приказания, заставляя их лихорадочно метаться вокруг, так что никто не смеет и слова вымолвить, даже если подчиненные уверены в том, что он совершает ужасные ошибки.

Джон. Или даже если он грабит церковную кассу. Ладно. Преимущества старомодного стиля руководства: начальник чувствует себя Весьма Впечатляющим. И если он и впрямь гений, то все это будет работать до поры. Как насчет недостатков?

Робин. Я изложу их вкратце, так как они в основном повторяют то, что мы уже сказали. Босс получает неточную информацию, так как отрицательная обратная связь отфильтровывается еще до поступления к нему, потому что все знают, что он

255

не желает этого слышать. Затем, поскольку босс полагается только на свой интеллект при выработке решений, он никогда не сможет уловить какую-либо лучшую идею, которая может носиться в воздухе. Его решения будут претворяться в жизнь людьми, у которых отсутствует настоящее понимание того, что в этих решениях содержится, поэтому существует большая вероятность того, что эти решения будут поняты неверно и выполнены неправильно. А так как все решения он принимает единолично, то любой вопрос должен передаваться вверх по всей иерархической лестнице, а принятое решение проделывает тот же путь вниз, прежде чем произойдет какое-либо действие, что означает замедление реакции структуры. В то же время работников не рассматривают в качестве полноценных человеческих существ, так что у них отсутствует сильная мотивация, за исключением страха, что заставляет их вести себя оборонительно. А так как их мнением никогда не интересуются, они могут втайне саботировать те решения, с которыми не согласны.

Джон. Продолжай.Робин. Хорошо. В его отсутствие все рушится. Он не способен воспитать

себе преемника, потому что подобная структура может управляться только в точности похожим на него человеком, а этот человек был уволен много лет назад, так как босс не пожелал терпеть конкуренцию. Поэтому он окружает себя поддакивающими людьми; поэтому, когда он делает ошибки — а он неизбежно их делает — не раздается ни одного голоса, указывающего на них, и он все больше и больше сбивается с курса. Он начинает принимать решения о том, что клиенты должны хотеть, вместо того чтобы выяснить, чего же они в действительности хотят; поэтому он будет полагаться на рекламу, убеждающую людей покупать то, что он производит, вместо того чтобы производить то, что продается... Может, хватит?

Джон. Да. То есть... Можно сказать, что структура платит довольно внушительную цену за то, что начальник себя хорошо чувствует.

Робин. В долгосрочной перспективе — громадную. Так вот, если мы повернемся к стилю Нового Руководства, то там ключевым является допущение, что «Другим виднее»!

Джон. Другим?Робин. Ну, по крайней мере в отношении тех сторон деятельности, которые

им ближе всего. Поэтому принимается как должное, что подавляющее большинство решений в компании должны принимать люди, не входящие в руководство, потому

что они гораздо лучше разбираются в соответствующих вопросах. В результате к людям относятся как к полноценным человеческим существам; организация использует все их знания и умения, в то же время учитывая их эмоциональные потребности. Поэтому у них имеется сильная мотивация и они способны обеспечивать максимальную отдачу и получать при этом гораздо больше.

Джон. Погоди минутку. Меня беспокоит это «другим виднее».

Робин. Это очень просто. Благодаря удобной для наблюдения

256

позиции во главе структуры руководство может иметь более широкий обзор, более полное представление о том, как идут дела компании. Поэтому некоторые наиболее общие стратегические решения лучше принимать ему. Но право принятия всех прочих решений руководство передает вниз по иерархической лестнице настолько далеко, насколько это целесообразно с точки зрения эффективности. Функции контроля распределяются по всей структуре.

Джон. Мне нравится, как все это звучит, но все же остается ощущение некоторой идеалистичности. Я знаю, что большая часть подготовки направлена именно на это, но насколько подобные принципы получили развитие в реальном мире?

Робин. Вряд ли можно представить более «реальный мир», чем армия США. Их доктрина делает упор на децентрализацию и передачу ответственности вниз по команде. Ты помнишь, как удивительно эффективно действовала эта армия во время войны в Заливе?

Джон. Кто-то сказал: «Ни одна армия не передвигалась так много, так далеко и так быстро».

Робин. Видишь ли, генерал Шварцкопф не указывал своим офицерам, как в точности нужно делать то или это. Он просто обозначал общее направление своей стратегии и основные цели для атаки: линии связи и снабжения в долине Евфрата, части республиканской гвардии и, конечно, Кувейт. А затем, по свидетельству присутствовавшего на совещаниях офицера, он просто говорил: «Ладно, ребята, вот что я хочу сделать, а теперь поразмыслите над этим и скажите, как мне это делать»! А британские и американские генералы подобным образом проводили свои операции со времен Второй мировой войны.

Джон. То есть говоря, что основным является принцип «другим виднее», ты имеешь в виду, что Новое Руководство определяет основы стратегии, а затем позволяет своим подчиненным использовать их разнообразные «приземленные» знания и опыт для претворения этой стратегии в жизнь.

Робин. Да, при условии, что вся система была изначально спланирована правильно, все права на принятие решений могут быть делегированы.

Джон. А новое руководство может расслабиться и сыграть в дартс.Робин. Совершенно верно. Если стратегия была обозначена действительно

ясно и четко, новому руководству не остается других забот, кроме как присматривать за тем, чтобы все шло в нужном направлении. И, конечно, быть наготове при возникновении непредвиденных осложнений.

Джон. Давай рассмотрим эти два аспекта.Робин. Что касается присмотра за ходом дел, то в главе 2, как ты помнишь, я

говорил, что в наиболее здоровых структурах контроль осуществляется путем отслеживания нескольких жестко заданных экономических «регуляторов».

Джон. Таким образом руководство узнает, если структура сбивается с курса.Робин. Потому что основной угрозой всегда является банкротство. Поэтому

все регуляторы так или иначе связаны с финансами и бюджетом, чтобы дать

257

возможность руководству распознать даже легкий намек на то, что где-то дела идут не так в самом начале — чтобы они увидели угрозу еще до того, как она начнет представлять опасность.

Джон. То есть они постоянно отслеживают эту жизненно важную информацию. И расследуют все случаи, когда начинает мигать красная лампочка.

Робин. Так вот, если рабочая группа, чьи показатели начали зашкаливать, может сама справиться с ситуацией, то с точки зрения руководства это просто прекрасно; если же нет, то руководители могут вмешаться, привести дела в порядок и удостовериться в том, что группа вернулась на правильный путь, прежде чем перепоручить ей управление.

Джон. Мне пришло в голову, что руководители могут вмешаться по двум причинам: во-первых, если группа действует неверно; во-вторых, если внешние обстоятельства меняются быстрее, чем предполагалось при выработке общей стратегии.

Робин. Что не, это ловко подводит нас ко второму аспекту — тому, что я назвал «непредвиденными осложнениями». Я имел в виду неожиданность. Кризис — в смысле чего-то, что не было запланировано.

Джон. Ни один из руководителей не предвидел этого, когда они создавали систему или вырабатывали общую стратегию.

Робин. Поэтому в случае непредвиденных обстоятельств руководство

опять-таки должно вмешаться, так сказать, укоротить поводья и принять командование до тех пор, пока с кризисом не удастся справиться. А к этому моменту организация уже научится методам решения подобных проблем в будущем.

Джон. Ага! В следующий раз вмешательство руководства может и не понадобиться, так как кризис уже не будет «незапланированным».

Робин. Совершенно верно. Чем лучше сконструирована организация и чем больше опыта она набирается, тем лучше ее системы будут предвидеть возможное развитие событий и реагировать на уже происшедшее. То есть чем больше обучается структура, тем меньше руководству приходится управлять. Каждый кризис учит организацию чему-то новому, что можно встроить в ее структуру, дабы лучше справляться с подобными непредвиденными обстоятельствами в будущем. Поэтому жизнь организации будет складываться из естественных приливов и отливов, более длительных периодов затишья, когда все идет своим чередом и нет необходимости в централизованном управлении, и моментов, когда неожиданно все идет наперекосяк, когда требуются решительные действия, чтобы вернуть равновесие.

Джон. Похоже на инструктора по вождению, правда? Предоставлять ученику максимальную свободу действий, потому что именно при этом он быстрее всего обучается, но вмешиваться в случае настоящей опасности. И надеяться на то, что не придется вмешиваться в следующий раз, когда возникнет именно такая опасность.

258

Робин. Точно.Джон. И ты утверждаешь, что эти кризисы, когда руководители должны на

время перехватывать управление, почти всегда имеют финансовую основу?Робин. Ну, очевидно, что это наиболее критичный момент для коммерческих

структур, хотя для правительственных учреждений угроза упразднения организации из-за того, что она не выполняет возложенных на нее задач, может быть не связана с чисто финансовыми соображениями. Но есть еще другой набор обстоятельств, при которых может потребоваться вмешательство руководства: когда кризис не обязательно связан с угрозой извне — хотя и может быть вызван этим. Это связано с кризисом доверия внутри организации.

Джон. А, ты имеешь в виду случаи, когда людей начинают беспокоить аспекты скорее психологического, а не финансового свойства?

Робин. Да. У меня была возможность наблюдать это в больнице Модели, где я проводил консультации по организационным проблемам. Когда все шло хорошо, лидер — психиатр-консультант — оставлял как можно больше решений на усмотрение персонала и делегировал им все возможные права. Он всегда маячил где-то на заднем плане, оказывая поддержку, если за ней обращались, но не вмешиваясь больше, чем было абсолютно необходимо. Обычно это хорошо работало, в больнице поддерживалась благоприятная атмосфера и чувство общей ответственности и все были счастливы. Но в случае кризиса люди ждали от него более жесткого, прямого вмешательства, чтобы он проявлял больше власти и указывал людям, что нужно делать, чтобы преодолеть кризис.

Джон. Что происходило, если он этого не делал?Робин. Если он колебался употребить власть, то возникали признаки

деморализации и он подвергался нарастающей критике со стороны персонала. Так вот, кризис мог иметь финансовую природу, или быть чем-то вроде большой кадровой перетряски, или чьего-то самоубийства, или поступления особо сложного и капризного пациента.

Джон. Персонал подвергался перегрузке...Робин. Поэтому, временно принимая на себя более непосредственное

управление, консультант перекладывал на себя ответственность, которая в этот момент была не по силам менее опытным членам команды. Ему хватало уверенности в своих силах благодаря опыту и знаниям, хотя он не обязательно делал что-то, чего они сделать не могли; зачастую он вообще не делал ничего сверх того, что делалось и так! Когда груз ответственности и связанного с ней беспокойства перекладывался на его плечи, ко всем возвращалась уверенность в себе и они начинали справляться с проблемой. И тогда он снова мог ослабить поводья. То есть постоянно происходило колебание между периодами, когда консультант мог делегировать право решения и позволить пирамиде власти стать более плоской, и периодами кризиса, когда эта пирамида автоматически восстанавливалась.

Джон. Люди не ощущали непоследовательности во всем этом?Робин. Когда я впервые появился там, думаю, что все, включая самого

консультанта, считали такую переменчивость в его поведении в чем-то непоследовательной, противоречивой и неправильной. Однако, чем дольше мы наблюдали, тем больше убеждались, что такая переменчивость была необходима и правильна. Это было всего лишь вопросом соответствия степени контроля потребностям ситуации.

Джон. То есть в рамках корпорации новое руководство может ужесточать контроль, просто исходя из психологических критериев, например при слишком

259

высоком уровне беспокойства.Робин. Да, потому что помимо финансовых затруднений организации могут

переживать кризисы, аналогичные тем, которые я только что описывал на примере больницы. Это может быть большая кадровая перетряска, глобальные изменения в организационной структуре или методах работы, конфликт между начальниками отделов и тому подобное. Временно начальнику может понадобиться более жесткая хватка поводьев, дабы обеспечить тот уровень порядка и спокойствия, который ощущается людьми как достаточно удобный и обеспечивающий безопасность.

Джон. Понятно. Пока что мы говорили о достаточно необычных обстоятельствах, при которых новое руководство временно берет власть в свои руки. Однако общим правилом является «распространение функций управления, насколько это возможно».

Робин. Да, новые руководители распространяют все настолько, насколько могут: информацию, представления, власть, ответственность, престиж, этические принципы, на которых строится работа организации — так что все это начинает существовать в качестве живой силы в каждой подгруппе и в каждом отдельном человеке. И одной из наибольших выгод такого подхода является потрясающая устойчивость структуры, потому что ни один человек не представляет особой важности.

Джон. Руководители сознательно не делают себя «незаменимыми». Прекрасно!

Робин. Таким образом, если новый руководитель выходит в отставку, то найти ему замену относительно просто, потому что организация непрерывно продвигает людей, передавая им право принимать решения и открыто делясь информацией. Поэтому повышение в меньшей степени является шагом в неведомое, нежели это было бы в структуре с более авторитарным стилем управления.

Джон. На самом деле новый руководитель трудится над тем, чтобы лишить себя работы!

Робин. Совершенно верно.Джон. Вся эта манера нового руководства кишит парадоксами, не так ли?

Например, в отсутствие кризиса наиболее последовательный новый руководитель будет казаться лишенным тех качеств, которые необходимы руководителю с точки зрения старого стиля, потому что он намеренно не будет ими пользоваться.

Робин. Он будет наиболее эффективно применять принципы нового руководства тогда, когда будет в наименьшей мере прибегать к приемам старого руководящего стиля. Потому что именно это побуждает других людей развивать в себе эти качества. Вот почему так трудно бывает выделить основные особенности руководства в очень здоровой структуре.

Джон. То, что традиционно понимается под руководством, можно будет увидеть только тогда, когда новый руководитель вмешается, чтобы употребить ту власть, которую он или она еще не успел передать подчиненным.

Робин. Правильно. В момент кризиса проявится то, что в нормальных условиях остается в резерве.

Джон. Очень хорошо. Мы подробно обсудили то, как характерные особенности здоровой структуры могут быть внедрены в организации путем использования того, что мы назвали новым руководством — а именно, путем распределения функций управления по всей организационной структуре. Так вот, если новый руководитель начнет это делать, то что произойдет? Как все остальные будут на это реагировать?

260

Робин. Труднее всего побудить людей принять эту идею при первом знакомстве с ней. Руководители, менеджеры, администраторы — все они привыкли «держаться за штурвал», и мысль об отказе от части этого контроля заставляет их напрягаться, даже если им самим при этом тоже передается больше власти.

Джон. Мне приходилось сталкиваться с этой проблемой при работе над учебным фильмом. Изначально мы пытались убедить менеджеров быть «тренерами» для своих подчиненных, что означает не отдавать им приказы, а очерчивать проблему, передаваемую подчиненному, и затем обсуждать с ним возможные пути ее решения. Ключевым при таком тренерском подходе является то, что менеджер держится наравне с подчиненным, позволяя себе не больше, чем задавать вопросы, привлекающие внимание подчиненного к возможным последствиям предлагаемых им вариантов решения. Это все, что делает менеджер. Конечно, это требует от менеджера готовности примириться с тем, что подчиненный может сделать ошибку. Или, что может быть еще неприятней, придумать что-нибудь лучше того, что придумало начальство. Поэтому, после долгих обсуждений, мы решили посвятить половину фильма уверению менеджеров в том, что потолок не обрушится им на голову, если они начнут вести себя подобным образом.

Робин. Это вполне естественная реакция, и ее необходимо принимать в расчет. Второй трудностью, конечно, является то, что такой стиль работы предъявляет повышенные требования — работа в подобной структуре, где предполагается больше ответственности и участия, требует более высокого уровня душевного здоровья.

Джон. Правильно. Может быть легче, даже если это не приносит такого удовлетворения, когда другие указывают тебе, что делать.

Робин. Привязанность к ощущению безопасности, если ты привык к этому в своей семье, и в школе, и на предыдущих местах работы. Поэтому переход в более свободную и открытую структуру поначалу неизбежно вызывает беспокойство. Похоже на то, как впервые садишься на велосипед после того, как тебя возили в коляске или в родительской машине. Но когда к езде на велосипеде привыкнешь, то, конечно, она начинает приносить гораздо больше удовольствия.

Джон. Кроме того, конечно, менеджеры гораздо доступнее для контакта. Это делает их жизнь в чем-то труднее, потому что при столь непосредственном контакте со всеми их авторитет должен основываться на настоящих знаниях, компетентности и достижениях. В некотором смысле они постоянно сдают публичный экзамен. В компаниях со старомодной структурой люди, не заслуживающие уважения по-настоящему, могли поддерживать свой формальный авторитет, держась на дистанции и полагаясь на вес своей должности, скрываясь за закрытыми дверями своих кабинетов, отдельных столовых и административных корпусов.

Робин. Точно. Эта наиболее здоровая манера работы затрудняет людям возможность скрывать области некомпетентности. Но так как атмосфера подталкивает к обучению, людям даются все шансы работать над искоренением своих недостатков, вместо того чтобы тратить такую же энергию на то, чтобы их скрыть. В конечном счете все эти «неудобства» связаны со стрессом, возникающим из-за необходимости переносить больше перемен, но в итоге это приводит к большей уверенности в себе и более высокой мотивации.

Джон. Ладно. Теперь позволь спросить тебя о том, что давно копошилось на задворках моих мыслей. Если ты используешь эти очень и очень здоровые методы управления, подразумевающие делегирование обязанностей и ответственности и

261

открытые консультации, то что происходит, когда возникает серьезное разногласие между отдельными людьми или группами внутри организации — ты понимаешь, когда они сцепились рогами и совершенно расходятся во мнениях по какому-то действительно важному вопросу? Что в таком случае делает хороший руководитель?

Робин. Тогда ему нужно объединить различные взгляды.Джон. Но всегда ли это возможно?Робин. По моему собственному опыту исследования деятельности

различных групп — от психотерапевтических и тренинговых групп до корпораций и даже собраний епископов, пытающихся внести улучшения в свою пастырскую деятельность, я сказал бы, что сочетание различных мнений членов группы и их синтез происходят автоматически, если созданы необходимые условия.

Джон. Вот как? Каковы же эти необходимые условия?Робин. Во-первых, руководитель должен доверять групповому процессу и

служить ему, а не пытаться принудить к согласию — или смиряться с несогласием слишком скоро. Во-вторых, он должен обеспечить достаточно времени для развития этого процесса. В-третьих, должен выявить причины, по которым каждая из сторон имеет отличный взгляд на вещи. По моему опыту, если все это сделано, то возникает движение к более обобщенному, объединенному пониманию вопроса. Появляющееся в результате новое понимание привносит смысл в несогласие — оно объясняет, почему различия неизбежны и в чем заключается ограниченная правота каждой из точек зрения. Другими словами, все разные мнения, полностью осознанные, начинают рассматриваться как жизненно важные составляющие элементы более исчерпывающего подхода, который в результате принимают все участники. А это, в свою очередь, предполагает наличие решения, которое или разрешает или объединяет различия во взглядах.

Джон. Давай зайдем с другого бока. Что мешает людям достигать разумного компромисса?

Робин. Обычно спор застревает на стадии, когда два человека или две группы не могут уловить точку зрения оппонента. Это почти всегда связано с ценой вопроса, с тем, что слишком многое теряется в случае поражения. На этой стадии возникает склонность к поляризации, к тому, чтобы занять круговую оборону и слепо отстаивать свои позиции, не желая прислушиваться ни к каким доводам на тот случай, если они произносятся для того, чтобы отвоевать или удержать какое-либо преимущество. То есть вместо того чтобы расширить и углубить свой обзор, каждая из сторон сужает свою перспективу и теряет представление о картине в целом. А это, конечно, усугубляет поляризацию и несогласие. Именно на этой стадии роль группового лидера состоит в том, чтобы пропихнуть спор через эту стадию.

Джон. Но как лидер может это сделать?Робин. Чтобы это стало возможным, лидер должен быть открыт для

восприятия противоположных мнений, не присоединяясь ни к одному из них. Участники должны чувствовать присутствие честного арбитра, лидера, заинтересованного только во благе для группы в целом.

Джон. Ну, это значит, что лидер действительно должен быть открытым. Ему нужно быть нейтральным.

Робин. Естественно. Только таким образом он может оградить пространство, на котором развернется дискуссия.

Джон. Но один крупный бизнесмен сказал мне однажды, что любой председательствующий, идя на собрание, должен представлять себе, какого

262

решения он хочет по каждому пункту повестки дня. Это вряд ли можно считать открытостью.

Робин. Я не говорю, что он не может иметь собственного мнения. На самом деле он не сможет оставаться нейтральным, не имея ясного представления о своей позиции, потому что тогда он склонится в какую-либо сторону, даже не подозревая об этом, он будет не в состоянии учесть это отклонение.

Джон. О, вот это умно!Робин. Поэтому я хочу сказать, что он должен ставить благо и сплоченность

группы на первое место, а собственное мнение — на второе. И я должен подчеркнуть это еще раз: лидер должен обладать основанной на опыте уверенностью в том, что если дискуссию удастся продвинуть за точку поляризации, то конфликт в конце концов прояснится и будет разрешен.

Джон. Можешь привести пример?Робин. Естественно, это будет связано с моей работой. Когда я впервые

начал проводить терапию с целыми семьями, в клиниках, где персонал раньше работал с членами семей по отдельности, возникла одна ситуация. Этому новому подходу оказывали сильное сопротивление те сотрудники, которые много вложили в индивидуальную работу с членами семей, потому что они были высококвалифицированными и пользовались уважением именно за такой подход. Они понимали, что придется начать все с нуля, если они решат продолжать работу с семьями в целом. Поэтому они заняли позицию, выражавшуюся в том, что семейный подход в психотерапии приносил только поверхностный, временный эффект, тогда как их работа была нацелена на глубокие, продолжительные изменения личности, которые семейная методика обеспечить не могла, что на самом деле было нелепостью. Но используя этот аргумент, они пытались отделить себя от новых методов, сопротивляясь переменам в собственной деятельности и оставляя новую и трудную часть работы по терапии семей в целом на нас. Такой же раскол произошел в клинике Тэвисток, только там это разделение существует и по сей день.

Джон. Почему это разделение не сохранилось в твоей клинике?Робин. Ну, мне до какой-то степени пришлось примириться с поляризацией

— в том смысле, что можешь привести лошадь к воде, но ты не можешь заставить ее пить. Но я отказывался мириться с поляризацией в том, что касалось общения. Таким образом, поначалу некоторые из нас работали с семьями, некоторые — нет, но я добился того, что мы все регулярно встречались и обсуждали эти два метода и результаты, полученные с помощью каждого из них. И я добился, чтобы оба метода — индивидуальная терапия и терапия в семейной группе, применялись в некоторых случаях.

Джон. Что произошло?Робин. Поначалу было много недовольства из-за того, что сотрудники были

вынуждены выслушивать мнения друг друга, и в течение довольно долгого времени я ощущал по отношению к себе большую враждебность. Но в конце концов терапевты, работавшие по индивидуальной методике, начали выполнять кое-какую работу с семьями.

Джон. Это сработало. Ты выиграл.Робин. Нет, я не выиграл. Потому что продолжающееся общение привело не

только к тому, что специалисты, использующие индивидуальную терапию, стали более открытыми для группового метода. Это также заставило меня признать тот факт, что в некоторых случаях групповой метод не был столь эффективен, а индивидуальные методы срабатывали лучше. Или в некоторых случаях для успеха

263

требовалось сочетание того и другого. Что, в свою очередь, привело меня к более уважительному отношению к умениям коллег, работавших с пациентами по одиночке. Поэтому ни одна из сторон не выиграла. Но работа клиники в целом выиграла несомненно. Мы сохранили все свои старые умения, но также начали сочетать различные навыки более эффективным образом, позволившим нам помогать пациентам и семьям, с которыми у нас раньше ничего не получалось.

Джон. То есть твоя заслуга заключалась в том, что ты сумел добиться продолжения открытой дискуссии, когда некоторые из участников хотели самоизолироваться, дабы избежать участия в ней. Это, наверное, было непросто, учитывая большое недовольство, особенно потому, что ты не знал, приведет ли такой подход к положительному результату.

Робин. Ну, как я говорил, у меня есть уверенность (основанная на большом опыте) в том, что при наличии свободного общения и уважения к мнению каждого можно всегда добиться лучших результатов, чем при навязывании решения, принадлежащего лидеру или одной из групп.

Джон. А в клинике Тэвисток этой уверенности не хватило?Робин. Возможно. Или, может быть, там не нашлось никого, кто смог бы

настоять на продолжении открытых обсуждений — это даже могло противоречить их взглядам на структуру власти. Но у меня достало власти заставить людей встречаться, и я считал правильным использовать ее для этой цели. Видишь, мы вернулись к концепции использования интеллекта системы в целом. Если руководители действительно верят в то, что этот интеллект по своим возможностям намного превосходит их собственный, то они считают своей основной обязанностью создание условий для деятельности такого комбинированного разума. Поэтому они поощряют людей свободно общаться и делиться мнениями, обеспечивая ощущение безопасности этого занятия и того, что их мнения ценятся и эффективно используются при выработке решения.

Джон. Достаточно справедливо. Что ж, это уменьшило мое главное беспокойство по поводу нового руководства: способны ли оно разрешить действительно серьезные разногласия внутри организации. И, как ни смешно, оно делает это, не навязывая решение силой своего авторитета, а используя авторитет, чтобы заставить противоборствующие стороны найти решение самостоятельно.

Робин. Точно.Джон. Я чувствую облегчение, потому что мне так много нравится в этих

идеях о новом руководстве. Но меня всегда тревожило то, как можно (а иногда и должно) использовать власть, не впадая в «авторитарную» манеру. И теперь я увидел проблеск света.

Робин. Теперь позволь мне спросить тебя кое о чем. У тебя есть некоторый опыт в сфере бизнеса. Что привлекает тебя в этих идеях?

Джон. То, как они нацелены на уменьшение самомнения до приемлемого уровня.

Робин. Продолжай.Джон. Суть в том, что во многих структурах самомнение практически

легализовано. Хотя все знают, что из-за него возникает большинство проблем. Понимаешь, люди стараются казаться более знающими, или имеющими больше опыта, или способными предвидеть будущее гораздо лучше, чем на самом деле. Так вот, похоже, что это новое руководство осознает реальную ограниченность своих знаний, возможностей и способности к прогнозированию, И конечно, именно это делает их и структуры, которыми они руководят, более рациональными и научными.

264

Робин. Да, это связано с существованием, более приближенным к реальности, подчиненным ее порядку, а не пребыванием в своем самовозвеличивающем мирке, который ты называешь «самомнением». И конечно, если они распространяют такой стиль руководства по всей организации, то это поощряет каждого также вести себя менее самовлюбленным, более научным образом.

Джон. Ты знаешь, чем больше я думаю об этом «несамовлюбленном» поведении, тем мне интереснее... в чем основная особенность, отличающая новых руководителей от их подчиненных?

Робин. Я думаю, что это способность к более всеохватывающему подходу.Джон. А, более широкий кругозор.Робин. Да, как будто они смотрят на мир с более высокой точки, видя

дальше, наблюдая больше связей между вещами и благодаря этому обладая более полным осознанием особенностей жизни структуры, и внешних условий, влияющих на ее деятельность. Другими словами, они правят кораблем, гораздо точнее представляя его возможности и ограничения, зная обо всех рифах и проливах, через которые его необходимо провести.

Джон. Что означает — повторю еще раз: они теснее связаны с реальностью.Робин. Верно. Они способны держать в голове всю картину. В то же время,

конечно, стараясь распространить это свое понимание системы в целом по всей организации, чтобы каждый мог ухватить столько, сколько сможет.

Джон. Ну, если они распространяют вдоль структуры это качество «быть-в-контакте-с-реальностью», то распространяют на самом деле не что иное, как свое душевное здоровье.

Робин. В этом и заключается новое руководство.Джон. На самом деле... такие руководители в каком-то наиболее

основополагающем смысле ведут себя как психотерапевты, не так ли?Робин. Продолжай.Джон. Ну, они все время стараются сделать свою организацию более

объединенной, правда? Они соединяют все ее составляющие, настаивая на открытом общении, так что конфликтующие части структуры не могут оставаться разделенными — их принуждают к общению и разрешению их противоречий. И они могут использовать кризисы — большую палку — для побуждения к переменам. Это как раз то, чем занимается психотерапия.

Робин. Давай просто признаем, что независимо от того, говорим ли мы об отдельной личности, о семье или об организации, многие их проблемы возникают тогда, когда части системы становятся несвязанными и действуют наперекор друг другу, вместо того чтобы гармонично сотрудничать для достижения общей цели. И когда это происходит, то может потребоваться помощь кого-то, кто способен восстановить разорванные связи и позволить различным частям работать сообща, не теряя при этом их разнообразия. В случае индивидуальных или семейных проблем таким человеком может выступить психотерапевт; а в случае организации это должно делать руководство или, если оно не способно, — приглашенный консультант. Но, как ты сказал, в любом случае цель у них одна — более высокая степень объединенности.

Джон. И тогда... они принимают твои советы о том, как стать здоровее.Робин. Что ты имеешь в виду?Джон. Они заставляют каждого, входящего в структуру, играть более

значительную роль в отношениях с внешним миром — и реагировать на него и изменяться в соответствии с его требованиями...

265

Робин. Да, так и происходит...Джон. Хорошо. Что ж, теперь нам нужно подняться на следующий уровень и

поговорить об изменениях в гораздо большем масштабе — в масштабе общества. И я особенно хочу послушать, что ты можешь сказать об этом, потому что однажды ты разбил мои взгляды на политику.

Робин. Когда?Джон. Когда я посещал твою терапевтическую группу.Робин. И что я сказал?Джон. Не то, чтобы ты что-то сказал. Но однажды я сидел в комнате,

разглядывая остальных членов группы, и мне в голову пришла вот какая мысль: «Это все одни из наиболее компетентных профессионалов, кого я знаю, — преуспевающие бизнесмены, блестящие адвокаты, главные врачи больниц — и все мы находимся здесь потому, что нам не очень нравится наша жизнь и мы хотим научиться тому, чтобы она нравилась нам больше. Другими словами, мы хотим измениться, ты и твоя жена Прю помогаете нам в этом, мы не глупы, и тем не менее наши успехи... Ну, в голове всплывает слово «неуловимы». И в то же время снаружи, в мире политики, все носятся как угорелые, пытаясь изменить страну. Так вот... Если мы не можем изменить себя, то каковы же шансы на успех у политиков, которые пытаются изменить других?» Так что вот милый простенький вопрос для затравки. До какой степени мы действительно можем улучшить общество?

Робин. Ну, глобальные перемены, постоянно внедряемые в жизнь общества, являются результатом взаимодействия многих сил, наподобие бурной реки, текущей по долине. Иногда мы воображаем, что можем управлять своим обществом, но правда в том, что мы похожи на пловцов, влекомых этим потоком, и наших сил хватает только на то, чтобы плыть по течению.

Джон. Другими словами, их не так уж много.Робин. Совершенно верно. Но если мы проявляем реализм, если

примиряемся с тем, что мы находимся во власти реки и мало способны влиять на то, куда она несет нас — что мы не можем остановить ее или плыть против течения, — тогда мы яснее представляем себе свои скудные возможности выбора, так что по крайней мере можем плыть так, чтобы иметь чуть больше шансов избежать рифов. Или можем поступить даже лучше...

Джон. Забраться в лодку?Робин. Да, тогда, если мы сможем организовать команду и все вместе

немного погрести, то у нас будет больше шансов миновать рифы.Джон. Да, но при этом возникает вопрос о капитане. До какой степени кто

бы то ни был действительно командует в условиях демократии?Робин. Я знаю, что ты имеешь в виду. Есть старая байка о том, что Трумэн,

когда собирался передавать бразды правления президента США Эйзенхауэру, посочувствовал ему, как сильно все будет отличаться для Айка от того времени, когда он был генералом. «Бедняга Айк, — сказал Трумэн, насколько точно я могу это вспомнить.— Он будет говорить «сделайте это» и «сделайте то» — и ничего не будет происходить!»

Джон. А в наши дни многие политические комментаторы считают, что причиной, по которой последние президенты США уделяли столько времени внешней политике, является то, что они полагали, будто могут на самом деле чего-то достичь. По контрасту, они зачастую выглядят бессильными изменить собственное общество.

Робин. Во внешней политике решение всегда принимается сообща. Всегда можно свалить вину на другое правительство, если события развиваются не по

266

плану. Тогда как дома неудачи больше относятся к сфере ответственности президента.

Джон. Так считаешь ли ты, что руководитель или группа руководителей может по-настоящему улучшить то, как функционирует общество. В противоположность тому, чтобы делать вид, будто причастен к событиям, которые все равно произошли бы — наподобие госпожи Тэтчер, утверждающей, что она вызвала развал СССР.

Робин. Ну, да. Конечно, определенное улучшение в ограниченных пределах возможно; но, наверное, всегда наступает расплата за него и непредвиденные побочные эффекты, так что улучшение для одних часто оборачивается обнищанием для других. И чем более ограниченное изменение ты пытаешься внести, тем больше у него шансов на успех, отчасти из-за того, что ты лучше представляешь себе препятствия и можешь рассчитывать на заинтересованность и сотрудничество со стороны большего числа людей, которых это затрагивает. Я не верю, что можно надеяться изменить мир в каком-либо общем плане, хотя он все равно будет меняться независимо от нас, и мы можем по крайней мере приспосабливаться к этому, например так, как я описывал, используя аналогию с пловцом, уносимым потоком. И конечно, все улучшения обратимы — нажитое можно легко потерять. Но ограниченные улучшения действительно возможны.

Джон. То есть мы действительно можем говорить о лидере, помогающем улучшить общий уровень душевного здоровья в обществе?

Робин. Конечно. Я уверен, все согласятся с тем, что некоторые лидеры — например, Гитлер — могли понизить общий уровень, действуя в соответствии с самыми нездоровыми принципами. А лидер, способный действовать в более здоровой манере, подающий пример своему правительству и, таким образом, всему населению, может поднять общий уровень по крайней мере на то время, пока он находится у власти. Конечно, средний уровень душевного здоровья будет заметно ниже высоких стандартов, достигнутых некоторыми семьями и отдельными организациями. Я прошел Вторую мировую войну, служил и в Канаде, и в США, и в Великобритании, и за границей. И я действительно испытывал мощное воздействие, которое Черчилль и Рузвельт оказывали на процесс объединения своих стран и союзников в целом, а также призывая каждого отдать все сила для победы. Это одна из причин, почему так много людей, живших в то время, опасное и очень тяжелое в физическом смысле, с ностальгией говорят о чувстве целеустремленности и солидарности, которое мы тогда испытывали.

Джон. Тогда если политический лидер хочет добиться этого, то какими подходами и качествами он должен обладать?

Робин. Мы описывали их, когда говорили о здоровых семьях и организациях. Умение ценить и уважать других; способность к общению в понятной для всех манере; готовность твердо держать в руках власть и употреблять ее, но всегда только для общего блага и при возможно более широких консультациях, возвращая ее людям, когда кризис минует; способность открыто смотреть в лицо реальности; гибкость и готовность изменяться, когда этого требуют обстоятельства; вера в ценности, превышающие личные или партийные соображения.

Джон. Когда мы говорили о новых руководителях, ты утверждал, что их основной работой является обеспечение того, чтобы их организация адекватно реагировала на окружающую действительность; то есть они объединяют организацию и связывают ее с внешним миром. Так вот, какие отличия ты усматриваешь между таким стилем руководства и действительно здоровым

267

руководством в политике?Робин. Я полагаю, что различия здесь в основном заключаются в степени.

Основным требованием является способность к здоровой деятельности в соответствии с характеристиками, которые я только что перечислил. Но политическому лидеру необходимо понимать и строить отношения с более широким спектром уровней душевного здоровья, имеющихся в обществе, — по сравнению с организацией, где можно поддерживать более высокий общий уровень. Кроме того, лидеру нужно чутко ощущать не только то, какие пути к переменам избрать, но и то, с какой скоростью эти перемены следует проводить. Я не говорю только о естественном консерватизме людей. Обычно существует острый конфликт интересов между теми гражданами, кто поддерживает и, быть может, выигрывает от наиболее разумных действий по решению насущных проблем, и теми, кто в основном озабочен удержанием преимуществ и привилегий, связанных с существующим порядком вещей. Требующийся компромисс между приспособлением к переменам и сопротивлением им найти гораздо труднее, чем в фирме, где те, кому не нравятся перемены, могут уволиться или быть уволенными. И, наконец, политику требуется еще одно умение, причем в большей степени, чем руководителю организации, — сила убеждения, так как это основное средство влияния политика на избирателей. И здесь хорошее понимание психологии (в практическом плане) позволяет политикам использовать течения общественного мнения для того, чтобы управлять здоровыми переменами. Они должны прежде всего обладать искусством использовать кризисы как средство убеждения людей принять необходимость перемен, потому что в таких условиях они готовы к этому и действительно объединяются для решения проблемы.

Джон. Очень хорошо. Тогда вот в чем большой вопрос. Почему у нас нет подобного лидера?

Робин. Что ж, я согласен с тобой. У нас его нет. Демократическое устройство должно бы быть наилучшим способом для обеспечения того, чтобы удовлетворялись интересы наибольшего числа людей, но, как правило, оно так не срабатывает.

Джон. Почему?Робин. Чтобы демократическая система работала наилучшим образом, ей

нужен достаточно здоровый электорат — люди, способные брать на себя ответственность, хорошо информированные, самостоятельно мыслящие, способные к долгосрочным прогнозам, видящие дальше немедленной личной выгоды и способные к независимым суждениям.

Джон. Что же мешает этому?Робин. Я думаю, что сильно поляризованная сущность нашей системы

политических партий.Джон. Согласен. Большинство моих знакомых рассматривают британскую

политику в основном как шутку.Робин. Почему?Джон. Потому что партии постоянно ведут себя в удручающе фанатичной,

племенной манере, которая обычно производит такое впечатление, будто совершенно не относится к решению проблем страны.

Робин. В основном, по моему мнению, эффектом того, что люди сбиваются в группы по интересам, а затем позволяют своим лидерам думать за себя, является производство менее здорового населения.

Джон. Но трудно представить себе лучше работающую демократическую модель, чем существующая партийная система, не так ли? Мы ведь не собираемся

268

поддерживать однопартийное государство или правление короля-философа...Робин. Нет. Какую бы более привлекательную альтернативу ни сулило нам

будущее, начинать придется с той системы, которую мы имеем на сегодняшний день. Мы не можем начать откуда-то еще. Поэтому любое изменение к лучшему должно быть усовершенствованием нынешней партийной системы, даже если она нам не слишком нравится.

Джон. И все же она отягощена таким количеством недостатков. Например, несколько дней назад я осознал, что если молодой человек думает: «Было бы чертовски интересно провести свою сознательную жизнь в стараниях улучшить манеру, в которой управляется моя страна», то ему придется вступить в партию. Это значит, что в возрасте, когда у человека почти нет никакого представления о том, как что-то на самом деле работает, он должен делать выбор между двумя-тремя заранее заданными политическими доктринами. Представь себе, сколько людей исключаются из политической жизни благодаря этому...

Робин. Джордж Бернард Шоу сказал: «Он не знает ничего; он считает, что знает все, — это явно указывает на способности к карьере политика»!

Джон. А к тому времени, когда человек обретает достаточный опыт для такого выбора, он оказывается за бортом, потому что ему следовало начать пятнадцать лет назад! И к тому же, что хуже всего... вступив в партию, человек оказывается принужденным следовать ее «линии». Сомневаться в чем-либо — значит проявлять нелояльность к родному племени — у всех, от ядерного сдерживания до проблем Уэльса, от южноафриканцев до прав животных. Я иногда думаю, что только вправду голодный до власти человек может в двадцать лет пойти на такое моральное унижение.

Робин. Наша система действительно не поощряет людей по-настоящему задумываться об этом. Выбор, который человек делает в молодости, в действительности основывается на некоем сгустке отношений и подходов, сформировавшихся в его семье — в основном либо приятие, либо неприятие чего-либо, — а не на разумном, независимом взгляде на вещи. Мы много говорили о том, как строим в голове мысленную модель устройства мира и как важно для настоящего душевного здоровья постоянно дорабатывать этот «мысленный план» в соответствии с поступающей к нам новой информацией. Так вот, партийная политика строится вокруг людей, которые испытывают весьма незначительное желание пересматривать свои мысленные планы мира.

Джон. Действительно, им, похоже, неимоверно трудно усваивать любые идеи, не укладывающиеся в привычную мыслительную схему. У них почти врожденная неспособность к сомнению, к признанию хотя бы малейшей возможности своей неправоты. Они совершенно не заинтересованы в ревизии своих мысленных планов — они заинтересованы в том, чтобы продавать их другим.

Робин. Ну, если твое ощущение собственной безопасности зависит от цепляния за набор определенных идей — наподобие младенца, который цепляется за плюшевого мишку или за одеяло, укрываясь им с головой, — то ты будешь чувствовать себя более нормальным в окружении людей, занятых тем же самым.

Джон. Один британский политический обозреватель говорил мне, что знакомые ему политики, за очень редкими исключениями, значительно больше склонны к показухе и помпезности, чем обычные люди. Ты полагаешь, что наша нынешняя система поощряет это — что люди участвуют в партийной политике, чтобы избежать того, что их мысленные планы будут поставлены под сомнение, надуваясь от ощущения собственного всеведения?

Робин. Да, я полагаю, что во многих случаях это так. Лучшие и наиболее

269

здоровые из них, может быть, испытывают желание служить обществу, так сказать, без протокола. Они в основном не стремятся заполучить что-то для себя и не воспринимают все это слишком уж серьезно. Но я думаю, что люди, действующие по «страстной убежденности», ревностные в желании переделывать других — будет ли это заключаться в том, чтобы не дать людям стрелять и охотиться или заставить их трудиться больше за меньшие деньги, — избрали для себя путь изменения мира таким образом, чтобы им не пришлось изменяться самим.

Джон. Вместо того чтобы признать свои проблемы и разобраться с собой, они хотят всех заставить соответствовать себе?

Робин. Так, чтобы им не приходилось ощущать, что с ними самими что-то не в порядке.

Джон. То есть их «страстная убежденность» позволяет им избегать признания своих собственных проблем?

Робин. Как правило. Видишь ли, широко распространено одно недоразумение. Часто считают, что жестких политических взглядов придерживаются «сильные» личности. Но я считаю, что как раз люди с довольно слабым самоощущением нуждаются в жестких взглядах.

Джон. Ты хочешь сказать, что они используют политические взгляды, чтобы дать себе более сильное ощущение своей личности?Робин. Да, как опору для себя. Тогда как по-настоящему уверенные люди не цепляются за свои взгляды столь неистово — они не испытывают неудобства от постоянного их пересмотра.

Джон. Я представляю себе, на что была бы похожа наука, если бы она была устроена наподобие политики. Люди еще в отрочестве решали бы для себя, каковы законы вселенной, а затем всю оставшуюся жизнь систематически бранили бы людей или факты, подтверждающие другие теории.

Робин. Конечно, даже в науке величайшим препятствием на пути прогресса является то, что многие исследователи по-настоящему отождествляются со своими идеями на эмоциональном уровне.

Джон. Ты имеешь в виду, что вместо того чтобы искать истину, они пытаются доказать свою «правоту»?

Робин. Да, и очень переживают, если какой-либо другой ученый ставит под сомнение идею, которую они всегда принимали как должное.

Джон. Да, я знаю, что это случается. Но наука, гордость и слава западной цивилизации, прогрессирует потому, что большинство ученых большую часть времени рассматривают свою деятельность как процесс. То есть они понимают, что если действительно уважают и твердо придерживаются научного метода, то будут подходить все ближе и ближе к истине. И невероятно в этом подходе то, что он требует смирения, потому что ты должен признавать возможность собственной ошибки; он требует, чтобы ты считал истину временной характеристикой, действующей только до тех пор, пока факты подтверждают это заключение; он требует способности исследовать факты беспристрастно. И как раз все эти подходы отсутствуют на политической арене, где впечатление производит тот стиль поведения, который мы описывали как типичный для старорежимного начальника. То есть если ученые знают, что движутся в приблизительном направлении, и если

270

будут придерживаться правильных подходов, то будут все приближаться и приближаться к истине, — то политики делают как раз наоборот; они объявляют свою цель, а затем пытаются достичь ее, извращая процесс, который мог бы продемонстрировать им, что к ней не стоило стремиться с самого начала. К концу правления госпожи Тэтчер было трудно припомнить, что она получила образование химика.

Робин. Боюсь, что ты прав.Джон. Могу предположить, что некоторые «страстные убеждения» вполне

неплохи, но даже в этом я не уверен. «Страстная вера» в Свободу или Справедливость достаточно безвредна, но на практике она обычно «привязывается» для поддержки весьма частной партийной политики. Я вполне допустил бы «страстную веру» в научный прогресс, но это вряд ли вызвало бы энтузиазм на партийных съездах. «Страстная убежденность» в важности самопознания? «Страстная убежденность» в полной бесполезности «страстных убеждений», быть может?

Робин. Это зависит от мотива, по которому ее придерживаются. Страстная вера в свободу слова, про которую Вольтер говорил: «Я не разделяю ваших убеждений, но готов умереть за ваше право высказывать их», сильно отличается от страстной убежденности в своем праве преследовать людей, с которыми не согласен. Первая поддерживает основной принцип здоровья, вторая является проявлением весьма нездорового поведения.

Джон. Так откуда берутся эти распространенные страстные убеждения?Робин. Ну, как мы уже говорили, при вступлении в политическую партию

люди, как правило, находятся под влиянием тех эмоциональных подходов, с которыми они выросли в семье, а не под влиянием какого-либо реального представления о том, как устроен мир.

Джон. О, да. Это как-то связано с тем, почему политические партии всегда, по-видимому, демонстрируют разделение на правых и левых?

Робин. В полной мере. Потому что, если вдуматься, партии «справа от центра» основываются на ценностях, ассоциирующихся с традиционной ролью отца... а левые — на традиционной роли матери. Поэтому-то, с какой из сторон отождествляет себя человек, зависит от его переживаний в семье, в которой он вырос.

Джон. Ага. Вот почему правые произносят отцовские речи: «Соберись, подтянись, перестань хныкать, тверже стой на ногах, засучи рукава, залезай на велосипед и запомни, что бесплатных угощений не бывает»?

Робин. Да. По сути своей, традиционный отец по-разному ценит людей и по-разному воздает им должное соответственно тому, насколько полезную роль они играют в группе.

Джон. А делание денег считается более полезным, нежели забота о людях.Робин. Оно рассматривается как более приоритетное занятие. И так как

основной акцент делается на поведении в группе и соблюдении правил, то основные симпатии будут тяготеть к власти. При противостоянии полиции, с одной стороны, и студентов, демонстрантов или забастовщиков — с другой, «правый» инстинктивно принимает сторону полиции. В конце концов, традиционный отец верит в то, что с людьми надо быть пожестче и говорить им «нет». Это «делает из них мужчин», как говорится.

Джон. И эта склонность следовать догмам означает, что «правые» чувствуют себя неудобно в отношении к излишнему разнообразию, часто они склонны ощущать, что родной культуре угрожают «чуждые веяния», и ценят способность к

271

творчеству меньше, чем практичность и деловитость, а искусство ниже правописания.

Робин. С другой стороны, партии «слева от центра», основываясь на традиционных материнских ценностях, подчеркивают то, насколько важно принимать и любить каждого в равной и безусловной манере, такими, какие они есть, независимо от способностей и даже, может быть, от того, какие усилия они прикладывают. Опять же в традиционном образе матери видится защитница детей от суровых отцовских требований, сочувствующая и жалеющая их, с их проблемами и трудностями.

Джон. И традиционные матери заботятся о том, чтобы всем доставалось всего поровну, чтобы не было ревности, и они поощряют всех быть милыми и добрыми друг к другу, и им нравится, когда дети занимаются любимым делом, даже если эти занятия имеют больше творческую, чем практическую направленность.

Робин. По самой природе этой традиционной роли они чувствуют себя удобнее при проявлении любви; поэтому они больше, чем отец, склонны говорить «да» и даже слегка их баловать.

Джон. То есть ты считаешь, что подобные подходы лежат в основании политических склонностей «левых»?

Робин. Да. Левый инстинктивно принимает сторону угнетенных, студентов или демонстрантов против полиции; поощряет разнообразие, поддерживая культуры этнических меньшинств, в то же время склоняясь к недооценке традиционной культуры большинства, и делает упор на «обучении детей», а не на «преподавании предметов».

Джон. В каком-то смысле традиционная мать слегка подрывает традиционного отца?

Робин. Да. Потому что представление о том, что мужчины и женщины имеют различные и противоречащие друг другу ценности, является частью этой традиции.

Джон. Хорошо. Тогда вот что меня удивляет. Конечно, прекрасно, когда есть возможность выражать все эти разные взгляды. Для выработки правильного решения необходимо учитывать жесткие, направленные на выживание сильнейшего, экономически реалистичные аспекты проблемы и также более мягкие, преследующие идеи всеобщего равенства, социально-ориентированные стороны.

Робин. Абсолютно верно. В здоровой семье, где родители играют равные роли и делятся властью, они автоматически будут привносить оба этих аспекта в процесс выработки решения. И при формировании национальной политики именно умение учесть позиции, основывающиеся как на «традиционно отцовских», так и на «традиционно материнских» ценностях, и способность верно выбрать точку равновесия между ними может обеспечить принятие правильного политического решения.

Джон. Тогда в чем проблема?Робин. Проблема не в расхождении взглядов — оно само по себе благо. Она

в том, что это расхождение выражается через негибкую партийную преданность и сводится к нескольким крайним, чрезмерно упрощенным подходам. Это все происходит на уровне ритуалов. Это не настоящее. Это не привлекает интеллектуальных ресурсов системы в целом.

272

Джон. То есть при принятии кабинетом министров важных политических решений их суждения о том, какую ценность присвоить тому или иному аспекту проблемы, будут зависеть от того, какой именно сгусток эмоциональных переживаний испытывал тот или иной министр в детстве?

Робин. Да. Поэтому способность уравновесить все точки зрения в интересах нации сильно уменьшается, так как какая бы сторона ни взяла верх, она будет представлять односторонний взгляд на состояние дел.

Джон. Ладно, с этим понятно. Но здесь имеется и другой странный аспект. Коммунисты слева, со «стороны матери», так сказать, так же склонны к авторитаризму, как и «отцесторонние» фашисты.

Робин. Да. Необходимо видеть, что по мере того, как политические воззрения и «левых» и «правых» стремятся к все большему экстремизму, они становятся одинаково авторитаристскими. Потому что экстремистов как справа, так и слева объединяет высокий уровень параноидальности.

Джон. Но им нужно скрывать от самих себя то, насколько они схожи, не так ли? Поэтому они навешивают разные ярлыки на одни и те же проявления и манеры поведения, чтобы скрыть тот факт, что они представляют собой один и тот же тип личности. Тем не менее это так, будто оба направления в политике, «левое» и «правое», расходятся и движутся в противоположных направлениях... Но каким-то

образом в конце концов опять сходятся. Словно политические позиции скорее следует изображать расположенными на чем-то вроде окружности, а не на оси, потому что две противоположности стремятся друг к другу.

Робин. Да, это что-то вроде круга. Это связано с тем, что,

рассматривая политические подходы, мы имеем дело с двумя измерениями, перпендикулярными друг другу. На оси вперед-назад, так сказать, мы передвигаемся от здоровья к нездоровью, а на оси вправо-влево — переходим от традиционно отцовских подходов к традиционно материнским. Видишь?

Мужчина должен располагаться справа, иначе он будет чувствовать себя ущемленным.

Джон. То есть люди расположены к нам лицом, причем самые здоровые стоят впереди.

Робин. Да. Теперь, если мы начнем откладывать позиции разных политиков по этим осям, ты увидишь, что получится круг. Назови мне нескольких известных политиков, отличающихся умеренностью, ближе к центру.

Джон. Ну, учитывая, что эти «умеренные» рвутся к власти... Справа —

273

Мейджер, Хёрд и Хит. Слева — Смит, Блейр и Хили. В центре, скажем, Пэдди Эшдаун и Рой Дженкинс.

Робин. Ну, это, конечно весьма и весьма приблизительно, но я бы расположил их в соответствии с вот какой диаграммой.

Джон. То есть ты ставишь наиболее умеренных людей на самые близкие к здоровью места? Это приятно слышать последователю либеральных демократов...

Робин. Я бы скорее сказал, их умеренные подходы. Я не знаю, каковы на самом деле эти люди. С точки зрения темперамента, как ты видишь, эти политики весьма схожи друг с другом. Они очень тесно связаны с реальностью. Их взгляды более выстраданы, в том смысле, что они оказались способны исправлять свои мысленные планы в свете нового опыта — потому что они могут искренне интересоваться фактами, не подтверждающими их стандартную позицию. Им нет нужды цепляться за свои взгляды из страха потерять ориентиры.

Джон. И им не нужно ненавидеть своих политических оппонентов.Робин. Верно, им не нужны враги, на которых они могли бы проецировать

все те разрушительные эмоции, которые отрицают у себя. Эти люди знают, когда они испытывают злость или зависть и способны признать свою ответственность за такие чувства и управляться с ними. Они могут признавать свои ошибки, не перекладывая вину на других.

Джон. Но несмотря на всю схожесть, у них имеются ясно выраженные различия во взглядах.

Робин. Да, но есть и значительные области, где они согласны в основных принципах. Они способны шире смотреть на вещи, нежели их менее здоровые коллеги, потому что могут выслушивать, уважать и понимать иные мнения. Они могут менять собственные позиции в результате усвоения нового. И могли бы договориться о разумных, действенных соглашениях, несмотря на различия в позициях, если бы экстремисты в их собственных партиях позволили им сделать это! Чего им не позволили...

Джон. Это очень похоже на родителей в здоровой семье, правда? Они мирятся со своими различиями и вполне счастливо сосуществуют, но у них есть большая область взаимопересечения, они легко прислушиваются друг к другу и способны всегда вырабатывать совместные решения, которые по душе каждому из них.

Робин. Они воспринимают свои различия как дополняющие друг друга, а не как нечто, служащее причиной для размежевания и антагонизма.

Джон. Хорошо. Теперь, если мы сдвинемся чуть в сторону от наиболее здоровой точки назад, в направлении некоторого ухудшения здоровья, то, судя по диаграмме, можно ожидать, что люди, расположенные в этой области, становятся либо более традиционно правыми — «отцами», либо более традиционно левыми — «матерями».

Робин. Да, по мере того, как их взгляды становятся менее здоровыми, они начинают больше походить на карикатурное изображение старомодных отцовских и материнских отношений, в преломлении политических подходов.

Джон. Наподобие более средних в смысле душевного здоровья семей, где мы

274

наблюдаем старомодные, ориентированные на разделение ролей отношения в браке, когда партнеры держатся на некоторой дистанции и поддерживают свою независимость, умышленно демонстрируя непохожесть друг на друга — «Мужчина есть мужчина, женщина есть женщина, и вместе им не сойтись».

Робин. Да. Поэтому при продвижении от наиболее здоровых политических взглядов к более средним мы находим больше «политического разделения ролей». «Среднездоровые» люди склонны относиться к трудностям и стрессу несколько параноидально — хотя и в относительно облегченной форме, — так что здесь мы имеем дело с политиками, которые делят людей на «своих» и «чужих» и которым непременно нужен кто-то, кого можно винить в том, что дела идут не так, как надо. Они гораздо меньше связаны с действительностью и их взгляды менее выстраданы, а больше являются выражением их сложившихся эмоциональных стереотипов. Так вот, большинство и среди лейбористов, и среди консерваторов являются, конечно, людьми срединного типа, так что в среднем подход будет характеризоваться большей поляризацией, большей предубежденностью к противоположной стороне и, как следствие, меньшей способностью представить себе картину в целом и выработать разумные компромиссы, чем у наиболее здоровых представителей обеих партий.

Джон. То есть они почти не могут представить себе дележ власти с противной стороной.

Робин. Точно. Обладание властью частично рассматривается как возможность наказания оппонентов.

Джон. Я припоминаю, что Тони Бенн говорил о госпоже Тэтчер примерно так: «Пока она была у власти, она заботилась о своих, а когда мы придем к власти, мы позаботимся о наших».

Робин. Это очень похоже на поляризацию в традиционном браке. Негибкие и антагонистические подходы у каждого политического крыла делают невозможным какое-либо взаимопонимание, диалог или переговоры и с неизбежностью ведут к тому, что каждая сторона делает заключения, основываясь только на половине фактов.

Джон. То есть я прав, предполагая, что ты поместишь госпожу Тэтчер и Теббита на полпути к заднику справа, а Бенна и Скиннера — на ту же позицию,

только слева?Робин. Да, я бы с

этим согласился.Джон. Эти люди на

полпути к задней части слева и справа. Насколько справедливо было бы назвать их отношение «параноидальным»?

Робин. Я не говорю здесь о «параноидальности» в

смысле душевного здоровья, но лишь о склонности к однобокости и стремлению винить других в недостатках, которые человек не может признать у себя. И конечно же, любые склонности, присутствующие у политика в этом направлении, значительно усиливаются партийно-политической системой.

Джон. Я согласен, что система все усугубляет, но такие люди, похоже, не очень стремятся бороться с этим, не так ли?

275

Робин. Скажем так, что им удобнее обвинять во всем своих оппонентов. И у них нарастает ощущение дискомфорта, если это не удается.

Джон. Хорошо. Теперь продвинемся еще дальше назад к действительно нездоровым позициям, занятым подходами Гитлера и Сталина. Так вот, они очень близки друг другу, потому что, как мы уже говорили, коммунисты-сталинисты и нацисты представляли весьма авторитарные и совершенно параноидальные режимы.

Робин. Но это также отражает то, насколько близки они на половой оси! Помнишь, что мы говорили в главе 1 о весьма нездоровых семьях?

Джон. Что?Робин. В парах присутствует полная сумятица в отношении половой

принадлежности! Потому что они не выработали четких и раздельных мужских и женских ролей, что означает наличие неясностей и взаимопересечений и, как следствие, интенсивного соперничества. Они все время сражаются за власть.

Джон. Как кошки с собаками... или фашисты с коммунистами.Робин. Совершенно верно. Члены этих экстремистских партий ненавидят

друг друга, потому что им это необходимо, если они хотят вообще хоть как-то функционировать. Если бы их оппоненты вдруг исчезли, им пришлось бы воспринять назад все те негативные эмоции, которые они на тех проецировали, а этого они просто не смогли бы перенести. Они бы просто свихнулись — еще больше, чем кажутся свихнувшимися без этого.

Джон. Это исключительное зрелище, не правда ли — две более или менее идентичные группы, каждая из которых использует другую как козла отпущения за свои грехи, как помойное ведро для всех гадких чувств, которые они не могут признать в себе.

Робин. Да, и как и в наиболее нездоровых семьях, каждая из сторон считает себя абсолютно правой и гордится тем, что ее помыслы настолько «чисты», что любое несогласие представляется осквернением и растлением. Поэтому любой человек, придерживающийся других взглядов, не просто «не прав» — он враг,

которого следует атаковать и по возможности уничтожить.

Джон. То есть двигаясь к задней части нашей диаграммы, мы видим больных, сильно параноидальных людей, склонных к воинствующему авторитаризму и обвинению своего отражения во всех грехах мира.

Робин. Да.Джон. Тогда, возвращаясь к передней части диаграммы... мы говорим, что

подходы располагающихся там людей можно считать наиболее здоровыми. Но это не значит, что центристская политика непременно является лучшей, не так ли? Я хочу сказать, что положение центра все время меняется, правда?

276

Робин. Вспомни, как откладываются взгляды на оси вперед-назад на диаграмме: более здоровые впереди, менее здоровые сзади. По оси вправо-влево откладывается степень тяготения взглядов к традиционно отцовским и материнским соответственно, причем одна из сторон не обязательно более или менее здорова, чем другая. Действительно, в здоровых семьях родители способны делиться властью и успешно сотрудничать в воспитании детей, но каждый из полов привносит в это различные точки зрения и ценности. Эти различия и несогласия полезны, пока они согласовываются друг с другом. Они являются источником богатства и разнообразия, которые были бы утрачены, если бы родители являлись парой бесполых существ, проявляющих одинаковое, среднее отношение ко всему. Таким же образом, по моему мнению, различия, несогласия и споры играют важную роль при принятии верного политического решения, потому что при этом исследуется весь спектр возможностей, и, сравнивая и выбирая из них, можно достичь тех изменений в общем мнении, о которых ты упоминал. Я не думаю, что позиция точно в центре является каким-то достоинством или признаком большего здоровья.

Джон. Тогда... вот что еще пришло мне в голову. Все эти люди впереди, у них много других интересов в жизни помимо политики, так ведь? У них есть то, что можно назвать «настоящей» жизнью — то, что Денис Хили называет «глубоким тылом». В то же время... чем дальше вглубь диаграммы располагаются люди, тем более одержимы они политикой.

Робин. Да, одержимы властью. Видишь ли, обладающие наиболее здоровыми взглядами ощущают гораздо меньшую потребность управлять другими людьми по причинам, которые я уже излагал. Поэтому их меньше интересует власть ради власти и они больше озабочены тем, как разделить ее, передать другим членам общества. Далее, если они считают перемены необходимыми, то стараются вызвать их путем убеждения, а не навязывая. Напротив, располагающиеся в задней части круга люди с менее здоровыми взглядами демонстрируют более значительную увлеченность властью, так как нуждаются в ней, чтобы заставить всех соответствовать своему искаженному восприятию действительности.

Джон. Что приводит нас к довольно милому парадоксу: люди, которым нам следовало бы передать власть, — это люди, наименее в ней нуждающиеся.

Робин. И при существующей политической системе, увы, те, кого мы с наименьшими шансами получаем. Хотя те, кто расположен ближе к передней части нашей диаграммы, движутся в правильном направлении.

Джон. Но их сдерживают остальные. Потому что так работает наша система. Человек обретает влияние в своей партии, отдавая ей все свое время и энергию, что он скорее будет делать, если одержим политикой и не имеет других настоящих увлечений. По-этому именно люди с наименьшими «тылами» и самыми узкими интересами — активисты — имеют непропорционально большое влияние, принуждая более здоровых и умеренных придерживаться более крайних взглядов, чем при других обстоятельствах.

277

Робин. Что, в свою очередь, еще больше поляризует всех и поощряет более экстремистские позиции, чем большинство людей избрали бы обычных условиях.

Джон. В немалой степени из-за того, что британская пресса считает своей обязанностью выступать в качестве разогревающей группы для политических партий. Особенно в преддверии выборов, когда большинство из них становятся агитками консерваторов: за это уклонение от своих прямых обязанностей их аморальные редакторы получают дворянство...

Робин. Да, пресса усиливает политическое размежевание — хотя на самом деле они только отражают то, что имеет место в действительности.

Джон. Что ж, я полагаю, что в результате всего этого размежевания Великобритания имеет не самое удачное правительство. По большей части из-за того, что правительства принимают решения, которые всегда строятся на партийных интересах: они являются результатом внутрипартийных консультаций, внутрипартийного обмена мнениями и, превыше всего, пристрастий той части населения, которая голосовала за это правительство.

Робин. Продолжай.Джон. В то же время, обсуждая те решения, которые действительно

работают, мы видели, что их достигают в ходе тщательно соблюдаемого процесса открытых обсуждений, когда приветствуется разнообразие мнений, что действительно ведет к всеобщему согласию; или, при самом плохом раскладе, — к принятию решения руководством, которое, по общему убеждению, действует для достижения всеобщего блага.

Робин. Согласен.Джон. Я знаю, что некоторые люди сочтут это абсурдно идеалистичным. Но

я утверждаю, что госпожа Тэтчер доказывает мою точку зрения. Она пришла к власти, имея больше убежденности в необходимости перемен в системе, чем любой другой из недавних премьер-министров. И все же, если взглянуть на те ее реформы, которые работают до сих пор — уменьшение влияния профсоюзов, поощрение предпринимательской активности, продажа муниципальной собственности, внедрение монетарных регуляторов, — по ним она добилась всеобщего согласия, созданного в том числе силой ее убеждения. Тогда как ее последующие реформы, по которым она не сочла нужным добиваться консенсуса — например, подушный налог, — либо уже повернули вспять, либо признаны неэффективными и ожидают пересмотра.

Робин. Полагаю, что это тоже правда.Джон. Поэтому, если мы можем сделать одно утверждение по поводу

принятия решений для всей этой книги, то вот оно: партийные решения не приживаются. Вместо разрешения проблемы они просто увековечивают разочаровывающий процесс нашего политического устройства, когда каждое решение не является тем, что по-настоящему нужно, но всегда есть преувеличенная реакция на предыдущее партийное решение. Чередование временщиков, постоянное переписывание набело.

Робин. Не могу сказать, что не согласен с чем-то, но куда ты клонишь?Джон. Меня беспокоит происходящее! Позволь мне просто процитировать

последнюю главу книги Энтони Сэмпсона «Сущностная анатомия Великобритании». Еще в 1992 г. он писал: «Разрыв между правительством и населением широк как никогда, и Великобритания находится под управлением одной из наиболее централизованных и наименее ответственных систем в индустриальном сообществе... За последнее десятилетие британцы наблюдают концентрацию власти, о которой в Викторианскую эпоху и не мечтали...

278

Парламент... позволяет принимать все больше решений через посредство партийной машинерии, исполнительных органов, Кабинета...» То есть ты понимаешь, почему я взволнован? По всем обсуждавшимся нами критериям здоровья Великобритания становится менее здоровой — более авторитарной, более расколотой и однобокой. Так что же мы можем с этим поделать?

Робин. Нам необходимы менее однобокие люди.Джон. Ты предлагаешь начинать с людей, а не с мер вроде

пропорционального представительства.Робин. Да, я знаю, что это твое больное место. Я в этом не уверен.Джон. Мне кажется, что это соответствовало обсуждавшимся нами

принципам принятия наилучшего решения, если бы Палата общин представляла взгляды британцев приблизительно пропорционально тому, что имеет место в действительности. Тогда как до сих пор наша система означала, что три из пяти избирателей голосовали против программы партии, находящейся у власти.

Робин. Очевидно, что нам следует стремиться к лучшему устройству, такому, которое обеспечивает наиболее здоровое функционирование. И пропорциональное представительство может быть наилучшим вариантом. Но я считаю, что эффективность любой системы ограничивается уровнем здоровья людей, которые в нее включены.

Джон. Что ж, это правда. У Советского Союза времен Брежнева была вполне либеральная конституция.

Робин. Это не значит, что я выступаю против попыток найти наилучшее политическое устройство. Но меня в первую очередь интересует то, как можно улучшить общий уровень здоровья тех, кто действует в рамках этого устройства.

Джон. И как этого можно добиться?Робин. Я считаю, что нам нужно много людей, которые могли бы

высказываться независимо, игнорируя «линию партии» и выражая свои суждения открыто и от себя. Конечно, если при этом они знают, какое направление ближе к здоровью, а какое дальше от него, то это только поможет!

Джон. Но ты действительно предполагаешь, что подобная открытость может сблизить людей, придерживающихся совершенно различных политических взглядов, и позволить им достичь конструктивного согласия?

Робин. Позволь рассказать тебе об одном довольно интересном исследовании, проведенном недавно группой семейных терапевтов в США. Они заметили то, о чем мы уже говорили: многие сходные черты между сильно поляризованными политическими противоположностями и общением членов нездоровых семей. Поэтому они попытались применить принципы семейной терапии, чтобы посмотреть, будут ли они работать для улучшения общения при обсуждении полярных точек зрения из области политики. И начали с действительно «горячей» темы: имеет ли женщина право на прерывание беременности по своему желанию.

Джон. Да, в Штатах мнения на этот счет настолько противоположны, насколько это вообще возможно. И что у них вышло?

Робин. Участников с обеих сторон свели вместе и, когда они познакомились, пригласили подробно изложить свои взгляды по этому вопросу, в то время как остальные только слушали. Им предложили не просто привести свою точку зрения, но рассказать о жизненных переживаниях, которые оказали влияние на формирование их мнения, и, более того, их попросили высказываться настолько лично, насколько они сочтут возможным. Другими словами, им помогли высказываться от себя лично, полагаясь на собственные эмоциональные

279

переживания и выражая любые сомнения и оговорки.Джон. То есть им не дали просто придерживаться «линии партии» —

говорить «за наших».Робин. Или просто повторять слова своих лидеров. Таким образом, этот упор

на уникальность мнения каждого и уважение к нему был основным принципом дискуссии. После того, как участники изложили таким образом свои взгляды, примерно к середине собрания, им предложили задавать друг другу вопросы — при соблюдении одного непременного условия: вопрос должен был вызываться искренним интересом, действительным желанием понять, а не стремлением переубедить или оспорить.

Джон. Каков же был результат?Робин. Состоялось несколько подобных дискуссий, и они сработали

настолько хорошо, что поразили организаторов. Участники показали, что в таких обстоятельствах способны общаться в уважительной и неполемической манере, совсем не так, как произошло бы на митинге или в ходе телевизионных дебатов. Сами участники были удивлены отсутствием озлобленности и агрессивности. Все они высоко оценили полученный опыт и почувствовали, что стали более открытыми для чужого мнения и вдумчивыми — даже если остались при своем мнении по обсуждавшемуся вопросу. Все они осознали, до какой степени находились в плену стереотипов, которые как раз и являются продуктом партийно-политической системы. И сами психотерапевты пришли к аналогичному ощущению относительно собственных подходов. Они поняли, что в ходе общенациональных споров по этой проблеме «риторика умалила насущную озабоченность, очернила благородные ценности и затмила богатство и неоднозначность истины».

Джон. Ну, это с очевидностью подтверждается моим собственным опытом: если я прибегаю к риторике, то люди переключаются в этот режим и отвечают мне тем же, так что мы ни к чему не приходим. Но если я выражаю собственные чувства, то немедленно получаю соответствующую ответную реакцию, что ведет к гораздо более плодотворному обсуждению.

Робин. Очевидно, что этот эксперимент нуждается в проверке на гораздо более широкой выборке людей. Но основное, что я вынес из него, заключается вот в чем: когда людям позволяют говорить за себя, высказываться лично, они делают это в гораздо более здоровой манере, чем когда формируют свои заключения на основе мнения лидера или группы. Сложность, как мы видели, состоит в том, что только наиболее здоровые семьи чувствуют достаточно уверенности, чтобы позволить себе поощрять независимость и свободу выражения у собственных детей. Поэтому, к сожалению, детские семейные переживания подавляющего большинства людей заставляют их чувствовать себя неудобно при публичном высказывании действительно независимых суждений. Это ощущается как нечто неправильное и скорее способно вызвать неприязнь, тогда как, с другой стороны, согласие с общим мнением представляется правильным и позволяет чувствовать собственную защищенность. Поэтому, может быть, и неудивительно, что большинство людей склонны раскалываться на группы и партии, где они чувствуют себя удобно и уверенно.

Джон. То есть с точки зрения психологии для повышения уровня душевного здоровья необходимо найти способ противодействовать этой полученной большинством из нас подготовке, которая поощряет нас к тому, чтобы не быть обособленными и независимыми.

Робин. Я считаю, что именно над этим стоит поработать.

280

Джон. Тогда что можно сделать, чтобы подтолкнуть людей к более открытому и независимому выражению своих взглядов перед большой аудиторией?

Робин. Прежде чем я отвечу на это в общем, позволь рассказать тебе об одном способе, при помощи которого мы с коллегами помогаем людям так поступать. Это курс под названием «Большое групповое переживание», и мы проводим его в Институте групп-анализа на протяжении уже двадцати пяти лет как часть нашей программы.

Джон. Какова его цель?Робин. Как раз то, о чем мы говорили. Дать людям возможность ощутить

уверенность в себе при выражении различных взглядов перед большой аудиторией.Джон. Насколько большой?Робин. В настоящее время порядка двухсот человек. Но оптимальным

количеством является сто двадцать, потому что тогда их можно разместить так, чтобы все слышали всех, разговаривая нормальным голосом.

Джон. И что происходит?Робин. Все просто приходят и садятся, где захотят. А персонал — порядка

десяти человек — рассредоточивается между ними.Джон. И?Робин. Ну, все это совершенно не формализовано.Джон. О чем же люди говорят?Робин. О чем угодно.Джон. О чем угодно?Робин. Это Зал Свободы. Они могут обсуждать политический курс, или

спорить о том, стоит ли затрагивать семейные аспекты в жизни людей или нужно ограничиться их профессиональными качествами, или о политике, или о спорте, о Шекспире, о сексе...

Джон. Но в чем смысл?Робин. Смысл в том, что поначалу собрание всегда раскалывается на

воинствующие группировки, противостоящие друг другу.Джон. О чем бы они ни говорили?Робин. О чем бы ни шел разговор. А мы как раз и хотим, чтобы люди этот

раскол увидели и изучили.Джон. То есть все начинают вести себя подобно политическим партиям?Робин. Точно.Джон. А что делает персонал?Робин. Мы вмешиваемся, когда находим это нужным, комментируя

происходящий процесс — как все оказываются запертыми в этих свихнувшихся, поляризованных группках. И постепенно нарастающее понимание начинает изменять процесс.

Джон. В каком направлении?Робин. Люди начинают говорить от себя лично, независимо от своей

группировки. Они часто признаются впоследствии, что испытывали страх как перед выступлением, так и в ходе него, но что бы они ни говорили, сам факт, что они нашли в себе мужество выступить, вызывает восхищение и приветствуется. И люди начинают осознавать, что их страх основывался на глубинном представлении, будто группа будет настроена к ним враждебно. А как только смельчаки в группе начинают высказывать свое мнение, они подают пример более нерешительным, которые тоже набираются смелости, чтобы выступить. Меня всегда потрясал масштаб перемен, происходящих с участниками.

Джон. Позволь изложить, как я это понял. Участники этого упражнения

281

учатся выражать свою личную точку зрения. И причина, по которой они преодолевают глубоко укоренившийся страх перед подобным поступком, имеет двоякую природу: они достигают понимания того, как происходит раскол по точкам зрения, наблюдая это на примере своей группы. Помимо этого, им помогает освободиться из плена этого раскола пример других людей, достаточно решительных для того, чтобы высказать свое личное мнение.

Робин. Именно. И, конечно, мы обсуждаем все это, так что они не только наблюдают и участвуют, но и могут вспомнить и осмыслить.

Джон. То есть возвращаясь к политике, ты утверждаешь, что наиболее важным является то, чтобы больше людей высказывали свою личную точку зрения, избегая поляризации и стараясь не скатиться на обычное партийно-политическое зарабатывание очков. И ты действительно веришь, что это может иметь важный эффект?

Робин. Я верю, что это может произойти легче, чем ты думаешь. Как и в случае с семьями и организациями, мелкие изменения могут оказывать большое воздействие, при том условии, что они происходят в правильном направлении. Так что может понадобиться не так уж много независимо и свободно высказывающих собственное мнение людей, чтобы воз сдвинулся с места.

Джон. Что ж, подводя итог... в самый последний раз в этой книге! Ты веришь, что если люди могут высказываться более личностно, то это поможет прогрессу в решении социальных и политических проблем. При условии, что все высказываемое человеком основывается на его личных чувствах и жизненном опыте и оставляет место для сомнения; и при условии, что эти сомнения будут направлены на углубление их понимания, а не на сведение счетов; в особенности, если они имеют представление о принципах здорового функционирования.

Робин. Да. Я уже говорил, что люди, которых привлекает политика, часто пытаются изменять других в качестве альтернативы тому, чтобы изменяться самим. И мы согласились с тем, что это очень нездоровый и неэффективный способ управления общественными делами. Но из своего опыта я знаю, что мы можем делать себя здоровее, а свою жизнь — счастливее. Если мы поступаем таким образом, то обычно это оказывает побочное действие на людей, с кем мы непосредственно общаемся, и такое воздействие простирается гораздо дальше того, что мы могли бы ожидать. Это действительно было так во всех группах, которые я наблюдал на протяжении всей моей профессиональной деятельности. И чем больше была группа, тем больше приумножались положительные изменения и ускорялось развитие отдельных личностей — но всегда при условии, что лидеры, как и все остальные, признавали свои недостатки и старались их изживать, а не пытались изменять других. То есть если все мы сосредоточимся на изменении себя в сторону большего здоровья, то, я верю, общество в целом от этого только выиграет.

Джон. Я знаю, что ты прав, но это мне всегда казалось таким... мелкомасштабным. Как будто нам следовало бы делать это как-то побыстрее.

Робин. Я ценю это чувство. Но в масштабах общества ни один человек и ни одна группа не обладают достаточными знаниями, чтобы, изменяя что-либо, не создать при этом больше проблем, чем они пытаются решить. Искусственные изменения, насильственные или выстроенные на умозрительной основе, либо ухудшают положение вещей, либо закрепляют их в неестественном и труднопереносимом положении. Но если каждый человек возьмет на себя ответственность за то, чтобы пытаться быть открытым для всей доступной информации, для чужих мнений, и позволит новому опыту влиять на себя и изменять себя, то это даст в результате перемены в обществе в целом, которые

282

будут органичными и гораздо более разумными, чем те, до которых мог бы додуматься любой гений.

Джон. Но наверное, люди могут «сгруппироваться», чтобы что-то сделать. Добровольные организации многое свершили, особенно в девятнадцатом веке, пока государство не подмяло под себя их деятельность.

Робин. Конечно. По мере того, как отдельные личности изменяются и развиваются, они будут вполне естественно объединяться на основе общих интересов, дабы применять уже усвоенное. Именно так развивается понимание в группах и семьях — и позволь подчеркнуть, — как это случилось с нами, когда мы объединили свои силы, чтобы написать эту книгу.

Джон. Что ж, могу предположить, что твои слова звучат ободряюще. О том, что мы можем улучшить наше общество — в чем-то. Последний вопрос: насколько лучше мы можем надеяться сделать его?

Робин. Ну, для меня вопрос о том, возможно ли непрерывное улучшение жизни человека, слегка напоминает вопрос о том, собираешься ли ты когда-нибудь перестать мыть посуду, или вытирать пыль, или надеяться на лучшее. Или победить в мотогонках, теннисе или шахматах окончательно и навсегда. И что делать после этого? Сидеть на вершине покоренного Эвереста до конца своих дней? Весь смысл заключается в том, чтобы всякий раз стирать все с доски, чтобы можно было писать заново. Потому что интересна сама игра. И я полагаю, что жизнь нужно воспринимать именно так — как игру, в которой надо участвовать с азартом и от всей души наслаждаться.

Джон. Довольно смешно, но мне кажется, что этот дух всегда был свойственен англичанам. По крайней мере, французы всегда утверждали, что мы относимся к жизни как к игре. Я думаю, что это глубинно здоровое отношение — значение имеет не прибытие, а само путешествие. И это дает мне возможность процитировать мои излюбленные «последние слова», произнесенные одной англичанкой в конце восемнадцатого века. Перед тем, как испустить дух, она произнесла: «Что ж, должна признать, что все это было весьма занимательно».

Робин СкиннерДжон КлиизЖИЗНЬ И КАК В НЕЙ ВЫЖИТЬПер. с англ. М. Ю. МасловаДиректор издательства М. Г. БурняшевХудожник А. П. КуцинРедактор И. В. ТепикинаКорректор М. В. ЗыковаВерстальщик Ю. Д. ЛопатинСдано в набор 22.09.2000. Подписано в печать 26.03.2001.Формат 60х90У16. Бумага офсетная. Печать офсетная.Печ. л. 23. Тираж 5000 экз. Заказ № 1222.Лицензия ЛР № 065485 от 31.10.1997 г.ЗАО «ИНСТИТУТ ПСИХОТЕРАПИИ»123336, Москва, ул. Таежная, 1.Отпечатано в полном соответствии с качествомпредоставленных диапозитивов в ФГУП Смоленской областнойордена «Знак Почета» типографии им. В. И. Смирнова.214000, г. Смоленск, пр-т им. Ю. Гагарина, 2.

283

Текст взят с психологического сайта http://www.myword.ru

284