1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Полуденное солнце нагрело улицы так, что чувствовалось даже через толстые

подошвы башмаков, которые дон Лопе надел перед выходом. Да еще черная

шерстяная сутана! И хотя шерсть была самой тонкой, которую только можно было

купить в этом городе, все равно, жарко было неимоверно – поэт вспотел и

постоянно утирал лицо белым платком, несмотря даже на то, что оно оставалось

в тени широкополой шляпы.

- Долго еще? – проворчал он в спину Мауриньо, - мы уже идем целый час!

- Здесь рядом уже.

Лодочник и сам изнывал от жары – рубашка на его спине была совсем мокрой.

- Надеюсь, оно того стоит, - пробормотал дон Лопе, придерживая края сутаны.

- О! Это действительно тот человек, что вам нужно! – оглянулся лодочник,

сбившись с шага, - Прямо оттуда.

- Ну-ну!

Мауриньо свернул направо и начал подниматься по узкой каменной лестнице,

зажатой среди двух домов. Дон Лопе закатил глаза. Лестницы! Он ненавидел

лестницы! Хотя его и не назовешь толстым – о, нет! – фигурой он еще мог бы

похвастаться с любым офицером его возраста, все же эти ступени и подъемы

хороши, когда ты молод. Но когда жизнь уже выпила из твоего сосуда больше

половины, то лестницы становятся намного круче!

Поднявшись на несколько ступеней, Мауриньо начал громко звать:

- Лусия! Лусия! Это я, Мауриньо! Лусия!

Снова повернувшись к дону Лопе он указал рукой вверх:

- Почти пришли. Здесь живет одна вдова, которая его приютила. Он совсем

старик.

- Говорит ли он на нашем языке? – спросил дон Лопе, останавливаясь и переводя

дух.

- Не беспокойтесь, дон Лопе! Он уже десять лет живет тут. Сначала у меня –

помогал мне на переправе. А потом, когда совсем состарился, его увела к себе

Лусия. Она повариха при монастыре. Очень добрая женщина! Очень! Кормит его,

делает припарки. Заботится. Мануэль совсем старый, жить ему осталось недолго.

Лусии зачтется ее доброта, я уверен. Вот уж настоящая христианка!

И снова повернувшись лицом к лестнице, Мауриньо крикнул:

- Лусия! Черт тебя побери! Ну гдеты?

2

- Иду! – послышался голос сверху.

- Пойдемте, сеньор, пойдемте! – Мауриньо подхватил дона Лопе под локоть и

потащил его вверх. Но потом понял, что увлекся и допустил фамильярность,

убрал руку.

Дон Лопе продолжил подъем, сопя и чувствуя, как пот стекает по спине ручейком

– прямо по позвоночнику.

Наверху лестницы появилась дородная женщина в старом, залатанном платье и

переднике поверх. Загородив глаза от солнца мощной рукой, измазанной рыбьей

требухой, она вгляделась в гостей.

- Кто это с тобой?

- О! Это великий человек. Это сам дон Лопе де Вега, секретарь герцога! Пришел

поговорить с Мануэлем.

- Ах ты дурень! Что же ты не предупредил!

- Недосуг было!

- Недосуг!

Они наконец взобрались на чертову лестницу и оказались на небольшой

площадке перед дверью. Толстуха посторонилась.

- Простите, сеньор, - сказала она дону Лопе, пряча руки под фартук, - я женщина

простая, неграмотная. Книжек никогда не читала. Как вас звать?

- Де Вега, - выдохнул поэт, опираясь ладонями на колени.

- Ты что, не знаешь дона Лопе? – закричал Мауриньо, который привык

разговаривать громко – чтобы было слышно на том берегу реки, - Это же

знаменитый дон Лопе! Писатель и поэт!

- Ну что же, - сказала Лусия, - поэты к нам заходят нечасто. По правде, вы, сеньор,

первый. Так что не судите меня строго, если что не так.

- Дон Лопе собирает материал для новой пьесы, - сказал Мауриньо, пока де Вега

растирал свои бедра, - ему надо поговорить со стариком Мануэлем.

- Так не стойте на жаре! – сказала Лусия, - прошу вас, сеньор, идемте внутрь, там

прохладней. Я налью вам стаканчик вина с водой. В такую жару – самое

распрекрасное средство. Да и сама выпью, если вы не против.

- Спасибо, - выдавил из себя дон Лопе и шагнул вслед за Лусией.

Внутри было темно – окно от жары было занавешено толстой тканью. Дон Лопе

постоял некоторое время на пороге, привыкая к полумраку. Но за спиной маячил

Мауриньо, который также был не прочь спрятаться от солнца.

Пахло жареной рыбой и вареным горохом – едой бедняков.

3

- Прошу вас, сеньор, проходите, я дверь закрою, а то на улице печет.

Дон Лопе сделал пару шагов и зацепил носком туфли жестяное ведро. Оно

громыхнуло, но не упало.

- Сюда! Правее! – сказала Лусия.

Наконец глаза дона Лопе начали привыкать к сумраку и он увидел большой стол,

развешанные по стенам пучки трав, полку с стопками то ли белья, то ли одежды.

И лежанку в углу, на которой кто-то спал, повернувшись спиной.

- Это тот человек? – спросил дон Лопе Мауриньо, снимая шляпу.

- Он! – ответил лодочник, - Лусия, разбуди старика. Дон Лопе хочет с ним

поговорить.

Лусия вернулась из кухни с тремя кружками, держа их обеими ладонями, словно

щенков. Поставив их на стол, она присела на скрипнувшую лежанку и похлопала

спящего по плечу.

- Мануэль, просыпайся. К тебе пришли.

Медленно спящий человек перевалился на спину и повернул голову. Дон Лопе сел

на табурет и глотнул разбавленного вина. Оно действительно было очень к месту.

Поэт в три глотка допил всю кружку и попросил еще.

Старик на лежанке с трудом сел.

Да, он был действительно очень-очень стар. И очень слаб. Даже в полутьме было

видно, что кожа у него бледная. И на лице так много морщин, что дону Лопе

подумалось – вряд ли теперь поймешь – как он вообще выглядит – сетка морщин

была слишком густой. Красные слезящиеся глаза выглядывали из-под седых

растрепанных волос без какого-либо выражения.

- Я не спал, - сказал старик сиплым голосом.

- Выпьешь вина? – спросила Лусия, - немного вина. А?

Старик кивнул головой. Лусия снова сходила на кухню, пока мужчины молчали,

принесла кружку для дона Лопе и еще одну – для старика. Тот взял ее

искривленными старостью пальцами.

- Смотри, не расплескай! – сказала Лусия, - я налила тебе немного.

Старик выпил, двигая языком и уронил чашку на лежанку.

- Привет, старик! – сказал Мауриньо как всегда громко, - Помнишь меня?

Старик посмотрел на лодочника и кивнул.

- Вы думаете, он способен рассказывать? – спросил дон Лопе лодочника.

4

- Конечно! - с жаром откликнулся Мауриньо, и снова повернулся к старику, -

Мануэль, я к тебе привел дона Лопе. Это секретарь самого герцога. Он хочет с

тобой поговорить.

- О чем? – спросил старик.

- Прошу вас, сеньор, - Мауриньо указал рукой на старика, - спрашивайте у него.

Лусия встала в углу, не мешая, но и не уходя.

- Меня зовут Лопе де Вега, - сказал поэт строго, как привык разговаривать с

простонародьем, - Недавно я написал пьесу «Великий герцог Московский». Ее

приняли… ее приняли очень неплохо. Я подумываю написать что-нибудь еще из

жизни московитов. Ты ведь московит?

Старик кивнул.

- История, которую я описал в пьесе – это история великого герцога Дмитрия.

Сына царя, который избежал смерти от рук вельможи. Вельможу звали Борис

Годунов. Он позднее стал царем Московии. Слыхал?

Старик снова кивнул.

- Дмитрий вернул себе царство, но подлые московиты убили своего герцога. Это

если коротко. Так вот. Я писал по рассказу папского легата, который все эти

события наблюдал своими глазами. Очень поучительная история. Но мне

хотелось бы узнать и другую историю. Про то как Борис Годунов стал царем. Из

этого может получиться неплохой сюжет, как я думаю. Он ведь не из великого

рода? Ты что-нибудь знаешь о том, как он начинал свою карьеру?

Старик молчал.

- Увы, - сказал дон Лопе лодочнику, - я подозревал, что этот человек, хоть и из

Московии, но у себя на родине был совсем простым человеком, далеким от всего

того, что меня интересует. Я зря пошел с тобой.

- Что вы, сеньор! Он просто ослаб, - засуетился Мауриньо, - я вам точно говорю,

он был знаком со всеми этими людьми.

Дон Лопе посмотрел на старика. Тот сидел, низко склонив голову, так что волосы

закрыли его морщинистое лицо. Развалина. Увы, этот невод пуст. Пора

возвращаться домой и заниматься другими сюжетами. Дон Лопе оперся о стол,

чтобы встать. И тут старик сказал:

- Он был совсем мальчик. А мне было уже тогда почти за тридцать.

- Мальчик? Кто? – спросил дон Лопе.

- Годунов, - ответил старик Мануэль, - который стал потом царем.

- Так ты знал его? – оживился дон Лопе.

5

- Еще бы, - сказал старик, - еще бы! Еще бы мне его не знать…

Похоже, лед брали уже с самого дна ледника, - подумал Мануйла Хитрой, - серая

с желтым солома так густо вмерзла в него, что казалось - тело обложили кусками

грязной земли. Халат задрался, открывая полосатые шаровары. Рот молодой

татарки был широко открыт, глаза выкачены, платок на голове почернел от крови.

Как не хотелось в такой вот последний ясный денек бабьего лета сидеть в сырой

темной мертвецкой и смотреть на мертвячку!

- Ну, показывай, - попросил Хитрой.

Мертвецкий старшой Нил Сорока принес факел и воткнул его между бревен - там,

где выкрошился мох.

- Гляди, Хитрой! Мне ее сегодня утром принесли из Кадашей. Местные оболдуи в

кустах нашли. Вот, видишь, - старшой присел, двумя руками бережно поднял

голову мертвой, - кто-то ей башку проломил.

- Господи, помилуй, - ответил Мануйла, перекладывая трость из правой руки в

левую и крестясь, - Обычное, между нами говоря, теперь дело на Москве.

Снасильничали, небось, да и по голове прихватили. Им все равно - басурманка,

православная - как кабак на Балчуге открыли, так народ совсем оскотинился.

- Не, - возразил старшой, - не снасильничали. Тут такое дело - почему я тебя

позвал… Глянь сюда.

Старшой жестом подозвал помощника. Тот еще выше задрал татарке халат, а

Нил стянул с нее шаровары, обнажив пах и белые ноги.

- Ого! - удивился сыщик, - да ведь эта баба - мужик!

- Не просто мужик, - удовлетворенно ответил старшой, - басурман. Обрезанный.

- Ну да, - покивал Мануйла Хитрой, - агарянин, как есть.

- Татарва, - гнул свое Нил.

- Да прикрой ты его! - сказал сыщик, кривясь, - я уж насмотрелся. Лицо ему умой и

оставь - пусть дня два-три полежит. Может, родственников отыщем. Где,

говоришь, его нашли?

- В Кадашах, на окраине. Смотри дальше.

Нил откинул платок, затвердевший от крови. Вместо черных кос открылась бритая

голова со страшным проломом, в котором желтели осколки черепа.

- Голову ему пробили. Но тут вот… видишь? - Нил снова приподнял голову

мертвеца и Мануйла нагнулся к нему. На плохо выбритом черепе застыла кровь, -

6

Смотри. Сначала кровь текла сюда, к затылку. А потом - обратно, ко лбу. Что это

значит?

- Что?

Мануйла заинтересовался по-настоящему. Он ждал, что скажет старшой. Нил

Сорока в свое время гремел по всей Москве и по уделам - пока не провинился так,

что из Разбойного его поперли и дальше мертвецкой не пускали.

- Лет восемь тому назад, прямо на чистый четверг, нашли мы одного мертвяка.

Худой такой мужичонка, помню, в одной рубашке на снегу валялся… Лежал он

аккурат у ворот одного двора по Рождественскому переулку. Ну, понятно, начали с

соседей - кто чего видел. Водили их к мертвецу - кто узнает… Узнали. Говорят -

калачник с Кулишек. Видели, как он ссорился с хозяином того дома, где его

нашли. А хозяин тоже - калачник. Сначала я подумал, может они чего не

поделили? Может место торговое, может еще чего. И один другого завалил. Ну,

конечно хозяина двора - в пыточную. Нынешний пыточник Лобан тогда еще только

из подмастерьев вышел, но уже считалось - далеко пойдет. Взялся за дело

споро, а калачник - в отказ. Так бы и запытал до смерти. Но тут Великий Пост

начался, и от греха просто упекли до времени на губу. А на вторую неделю поста

нашли другого свидетеля. Пьянчуга он был, и вместе с покойным в масленицу

надирался у того дома. И пьянчуга этот указал на своего соседа, который при нем

убил, а потом тело перетащил - чтобы на него не подумали.

- И что ты мне это рассказываешь? - спросил Мануйла.

- Вот там тоже - кровь сначала текла в одну сторону, а потом - в другую. Так что

твоего татарина сначала убили, но лежал он недолго - крови натекло чуть-чуть.

Вот тут видишь? А потом его перевернули. Или переложили.

Нил сполоснул руки в бадье и тщательно вытер их свежим полотенцем.

- Кстати, калачник тот из тюрьмы вышел, да дома застал свою жену с немцем.

Взял топор и зарубил обоих. Так что снова к нам попал.

- И что?

- Да сгинул где-то. Давно было. Не помню.

Мануйла и Сорока вышли из мертвецкой. Береза, стоявшая во дворе, трепетала

желтыми осенними листочками, сквозь которые ясно голубело небо, стая грачей

беседовала на крыше, воздух густо пах прелой листвой и дымом - москвичи жгли

кучи опавших листьев.

- Последние деньки тепло, - сказал Мануйла Нилу.

7

- Это хорошо, что последние, - отозвался Сорока, - А то у нас лед почти весь

истаял. Скоро мертвяки завоняют. Прямо хоть со своего ледника тащи.

Мануйла вздохнул, подал Нилу руку на прощанье и пошел к своему коню,

помахивая тростью, взбивая кованым кончиком сухую осеннюю пыль.

Дон Лопе выпил еще немного вина с водой и вытер небольшие, щегольские усики

– увы, уже совсем седые. Пить хотелось, но поэт знал, что каждый стакан,

опрокинутый с жадностью в глотку, тут же испарится через кожу. Он уже вспотел –

сидел в этой комнате в полутьме, а сутана липла к телу. Старик говорил не спеша,

иногда подолгу подбирая слова – было понятно, что его учителями в испанском

были люди простые, для которых слова служили только чтобы выражать

простейшие желания и рассказывать о событиях, которые либо уже давно все

знали наизусть, либо повторялись изо дня в день – все эти пересуды о погоде, о

ценах и о склоках. Когда старик Мануэль особенно надолго замолкал, Мауриньо с

жаром бросался подсказывать ему – но всегда невпопад. Сеньор Вега рукой

показывал лодочнику не вмешиваться и помогал сам.

- Вы родились в Москве, Мануэль? Можете мне немного рассказать о городе?

Насколько он велик? Есть ли там церкви? Много ли там красивых женщин?

Старик слабо усмехнулся и кивнул:

- Да, сеньор. Москва-то уж побольше будет, чем этот городишко…

Он еще помнил ее. Помнил и любил - Москву. Уж, казалось бы – не ему любить

этот город, не человеку его рода, его воспитания, его крови. Но что тут поделаешь

– хорошо он чувствовал себя на Москве, легко и привычно. Давно бы уж съехал он

с Лубянки, где десятилетиями тлела гордость псковская и новгородская,

пересаженная на московскую землю, но жаль было бросать отцовский дом. Да и

на Лубянке гордость псковская раздувалась втихую только стариками – скоро они

все перемрут, а дети их и внуки даже и не будут вспоминать злости на Москву,

ставшую их новым домом.

Отец рассказывал, что много лет назад Великое княжество Литовское было

вторым по величине и силе центром русской земли и успешно спорило с Москвой.

С Новгородом и Псковом у литваков были особые отношения - новгородцы

хорошо помнили, как литовский князь Довмонт защитил Новгород. Потому,

говорил отец, Москва всегда смотрела на Новгород и Псков как потенциальных

перебежчиков. На Москве литовским князьям часто припоминали глупость их

8

князя Остея, который открыл Тохтамышу ворота Москвы, хотя и взялся защитить

город в отсутствии Дмитрия Донского.

Три великих московских князя - дед Иван, отец Василий, да и сам Иван

Васильевич держали Новгород со Псковом в ежовых рукавицах. Время от

времени переселяли тамошних людей в Москву, а на их землях сажали своих

бывших холопов - так они надеялись вырастить на северо-западных вольных

землях своих твердых сторонников.

Отца Мануйлы со всей семьей перегнали в Москву из Пскова еще по приказу

Василия Ивановича. Тот, как и отец его - Иван Васильевич Пскова и Новгорода не

любил. Северо-западные богатые города хоть и были русскими по вере и законам

- все больше тяготились московской властью. Как и остальных псковитян, отца

поселили к северу от московского кремля - на Лубянке. Здесь почти поколение

назад уже селились новгородцы, которые и дали название улицы - по имени

своей, новгородской Лубяницы. Переселенные новгородцы на своих братчинах

кляли деда - Ивана Васильевича. Псковские переселенцы втихую проклинали его

сына - Василия Ивановича, брюзжали и держались вместе - обиженные на

Москву. Им все здесь не нравилось, все вызывало нарекания. Да и сами москвичи

платили им спесью и обманом. Торговые места «пскопским» либо вовсе не

уступали, либо заламывали за откуп такую цену, что торговать было себе в

убыток. По ночам в переулках часто вспыхивали драки - это московские молодцы

ходили бить своих псковских сверстников, а те им отвечали «взаимностью». На

Масленицу «пскопская» стенка выдерживала самые злые атаки московских

кулачных артелей - поломанных, а то и убитых среди лубянских всегда было

вдвое больше. Только лет через десять вражда эта потихоньку сошла на нет, и

Москва начала неспешно переваривать большой псковский кусок, который

затолкал в ее горло Василий Иванович.

Ондрей Нежданов, водивший в битвах псковский засадный полк, после

переселения не дрался, ни бражничал. Он вообще почти не выходил со своего

маленького московского двора. Рано похоронив жену, умершую во время мора, он

растил Мануйлу сам - с раннего возраста учил науке благородных - стрелять из

лука, управляться с саблей и рогатиной. Учил также палить из пищали, хотя

огнестрельное оружие у настоящих воинов по-прежнему было не в чести.

Учил он также читать и писать по-русски и по-гречески. Для этого нанял попа

Иосафа. Божий старичок вразумлял Мануйлу по святым книгам, но часто кашлял

и скоро помер от этого. Однако лаской, сочетаемой с подзатыльниками, сумел

9

провести ребенка от «аза» хотя бы до «покоя». Дальше - от «покоя» и до самой

«ижицы» Мануйлу учил друг отца, дворецкий князей Курбских Инша Рудаков –

тоже из «пскопских», но только оборотистый и хитрый человек. Учил не за деньги,

а по дружбе. В то время, как лубянские подростки все еще дрались со всем

миром, Мануйла махал тяжелой отцовской саблей, да читал Священное писание и

макарьевские Четьи-Минеи. Зато из всего второго поколения жителей Лубянки,

только один Мануйла взлетел так высоко. По отцу его звали Мануйла Ондреев. На

службе дали прозвище Хитрой - то есть, умный.

Отец незадолго до смерти, как это было принято, постригся в монахи в

Рождественский монастырь, но иночествовал месяц, не выходя уже из кельи.

Скоро Бог прибрал его печальную сиротскую душу. Он преставился, оставив все

хозяйство на Мануйлу.

После смерти отца Хитрой хотел было жениться, но не получилось - невеста,

выбранная еще отцом - из такой же знатной псковской семьи, переселенной в

Москву, сбежала с муромским купцом. А потом Хитрой все откладывал и

откладывал это важное дело. Так до тридцати и привык жить холостым, и менять

что-то серьезно в жизни больше не хотел. Время от времени случались в его

жизни увлечения - мужчина он был видный, обеспеченный, а значит

привлекательный. Влюблялись в него пару раз и настоящие красавицы, но как

представит Хитрой, что в его дворе поселится такая вот хозяйка, как начнет под

себя причесывать неспешный мужской уют, как начнет перековывать характер

мужа под свои запросы – так тоскливо ему становилось, что шел он к девкам

(если не пост, конечно), удовлетворял свои мужские желания, и на этом временно

успокаивался.

После смерти отца сосед сосватал его в Разбойный приказ - через знакомого

подьячего. Там требовались люди умелые, сильные, да умные. Сыщики-обыщики

в Разбойном приказе были главными оперативными работниками. Как правило, из

московских дворян или дьяков - тех, кто поголовастей. Обычно сыщиков посылали

в другие города или села, если в них случались преступления, выходящие за

компетенцию местных губных властей. Или когда местные власти не могли

раскрыть сути дела. Обычной практикой сыщиков был повальный обыск. Всех

жителей села одновременно сгоняли в одно место и те ждали, пока приезжий

сыщик с местными старостами и целовальниками, то есть, помощниками,

целовавшими крест на честную службу, обыщут каждый дом в поисках краденого.

Если этот метод не давал результатов, начинали допросы. Потом - перекрестные

10

допросы. Делали подозреваемым очную ставку - то есть, выставляли очи к очам

со свидетелями.

Высокий, полный, с вьющимися темными волосами, небольшой бородкой и

серыми глазами, Мануйла Хитрой был добрым человеком, несмотря на свою

профессию. Может быть, поэтому ему удавалось делать то, что остальные не

могли. Там где «коллеги» брали горлом и нахрапом, Мануйла действовал тихо,

просто разговаривая с людьми. Бывает, нагрянет наряд из Разбойного в какую-

нибудь слободу – местные тут же пугаются, начинают городить Бог знает что,

путаться в показаниях. Тогда Мануйла подсядет к страдальцам и заведет с ними

беседу про житье-бытье. Слово за слово – мужики отойдут, распрямят спины,

расслабятся, и все выложат как на ладони. Другие сыщики из Разбойного эту

манеру Хитрого знали и специально начинали сразу орать, грозиться, нагонять

страху на мужиков, чтобы они потом Мануйле под спокойный разговор все как на

исповеди выложили. Многие, даже из Разбойного, думали, что он так себя на

обысках ведет специально – мол, играет так, как кошка с мышами. А сам-то

Хитрой – думали некоторые – уж на что ласков, но сам-то внутри как хорек

хищный – зацепит и сожрет. Но они ошибались. Хитрой с самого начала своей

работы в Разбойном вел себя точно также.

По молодости Мануйла брался за любое дело и пропадал на облавах, да сысках.

Но прославился он на всю Москву после дела с разбойником Копырсаем, который

шалил вокруг Сущева села. Кстати, за это-то дело и получил он прозвище

«Хитрой», то есть - умный, догадливый. Местные губные власти гонялись за

Копырсаем, устраивали на него облавы, трясли всех нищих и случайных,

неожиданно приходили с обысками в дворы, где его вроде как видели, и даже

посулили в награду рубль серебром. Но неуловимый Копырсай как сквозь землю

проваливался. Набежит на прохожего на лесной тропинке, обдерет как липку, да

еще и побьет пудовыми кулаками. Или остановит бабу с узлом. И тоже -

припечатает так, что баба потом неделю в платок кутается, чтобы никто синяков и

шишек не видел. Пару раз даже телеги с товаром брал - если от обоза отставали.

Наконец жителям надоела вся эта чехарда, и они поверх голов своих губных,

принесли жалобу в Разбойный приказ. А там, чтобы не ссориться с другими

земскими властями, решили послать молодого Мануйлу со строгим наказом -

слушаться губных, самому в дело особо не встревать. Ну, как бы опыта

набираться у местного губного старосты Никиты Прядунова, который хоть особо и

не отличился на своем месте, но был человеком услужливым и понятливым.

11

Прядунов Мануйлу встретил неласково - было понятно, что внимание Разбойного

ему не понравилось. Сначала он попытался приезжего сыщика услать по-

доброму, потом споить, а там и вовсе вышел из себя, накричал и приказал

возвращаться, откуда приехал. Но Мануйла не испугался грозного крика

Сущевского головы, а стал ходить по дворам и болтать со всеми подряд. Не

только с теми, на кого нападал когда-то Копырсай, а просто со всеми, собирая

даже самые глупые подробности, слухи и байки. В результате выяснилось, что

молва почему-то приписывает разбойнику длинную рыжую бороду. Потерпевшие

как раз со страху не могли вспомнить, какого цвета, длины или формы была эта

треклятая борода, но вот люди досужие твердили, что борода рыжая, длинная и

топорщливая. «А что, - подумал Мануйла, - дыма без огня не бывает. Может, кто

ненароком увидел разбойника, когда тот возвращался с добычей? А может и свои

проговорились - те, кто его укрывал, кто кормил и давал ему кров».

Мануйла начал проверять всех рыжих, но поскольку в Сущеве рыжих было - раз,

два и обчелся, то и тут ничего у него не получилось. Мало того, Прядунов ходил

часто за Мануйлой по пятам и высмеивал. Кончилось тем, что местные стали

запирать перед ним калитки, не желая все-таки ссориться с Прядуновым. А

кончилось дело неожиданно быстро. Мануйла собрался уже было возвращаться

не солоно хлебавши в Москву, но тут его кобыла захромала. И он нанял местного

с телегой. Было жарко, и мухи облепили круп мерина. Мануйла долго не мог

понять, почему бедная животина терпит, почему не гонит мух, и вдруг понял - а

гнать-то нечем! Не было хвоста у лошади. Кто-то отрезал его чуть не по самую

репицу! И мерин был, кстати, рыжий. Ну, молодой сыщик и спросил у своего

извозчика - зачем тот отхватил хвост лошади. А извозчик объяснил, что это не он.

Что он мерина уже таким купил. Совсем немного отдал - коник хороший, даром,

что бесхвостый, зато еще сильный и вполне способен и телегу, и сани таскать.

Мануйла же поинтересовался - у кого купил? И выяснил, что месяца два назад

был этот мерин куплен со двора никого иного, как самого губного старосты Никиты

Прядунова.

Подумал Мануйла, да и устроил слежку за самим Никитой. Странная это была

слежка - друг за другом. Но только однажды ночью Мануйла подстерег-таки

губного старосту, когда тот задней калиткой выскочил с сумой через плечо.

Последовал за ним, скинув сапоги - чтобы не топать. А ночь была холодная, чуть

ноги не отморозил в одних вязаных чулках. Зато увидел, как у дороги под старой

сосной Прядунов вынул из сумки рыжую бороду из конского хвоста с веревочками,

12

чтобы удобнее было подвязывать, да шляпу с широкими полями - атрибуты татя

Копырсая.

На следующее утро Мануйла был уже в приказе - все рассказал своему старшому

- Акулину Бусинову. Взяв стрельцов, сыщики нагрянули к Прядунову и

перевернули его дом вверх дном. Самого же связали и в амбаре немного побили.

Скоро отыскалась и сума с бородой, и многие пропавшие вещи. Вот так губной

староста сам грабил прохожих, а потом скидывал бороду со шляпой и сам же

начинал поиски «неуловимого» вора!

Прядунова свели в московскую губную избу, а вещи раздали ограбленным.

За раскрытие «рыжего» Мануйлу наградили кафтаном с золотыми пуговками, и

целую неделю на его двор ходили слуги из боярских дворов с кушаньями, которые

посылали ему со своего стола бояре, да боярыни. С того звездного часа Мануйла

провел уже много дел, но больше никогда не было такого, после которого вся

Москва обсуждала ловкость сыщика Хитрова.

Став постарше, Мануйла и сам поуспокоился, старался ночевать дома, в своей

постели, а поездки в другие города принимал как кару небесную.

Но рассказывать это сеньору в черной расе латинянского попа он не стал. Что

толку во всем этом теперь, когда жизнь сама собой подходит к концу здесь,

далеко от родины – эта долгая и такая суетная жизнь. Здесь и церкви

православной не найти, чтобы со спокойной душой напоследок постричься в

монахи, чтобы чистым уйти. Надо бы хозяйке крест нарисовать – какой на могилу

поставить. А то ведь воткнут свой, латинянский… Воспользовавшись тем, что

черный сеньор что-то писал, старик прикрыл глаза и задремал. В темном мареве

закрытых век вдруг проступил большой зал со сводами. И люди в золотых

одеждах, сидевшие вдоль стен. Один из них – старый, седой, прямой как палка.

Старик помнил его хорошо. А как не помнить человека, который сыграл в его

жизни такую роль. Мстиславский. Уже давно его кости сожрали земляные червяки,

а вот явился боярин к нему в дремотный сон. Старик даже как будто расслышал

его голос – высокий, раздраженный. Голос не воина, каким был когда-то старший

Мстиславский, а навозной мухи. Это не голос – вдруг понял старик, это мысли

его…

«Ах ты, сучий сын! Сидишь тут, чуть не развалясь! Ирод Царя небесного,

Навуходоносор! Кровопийца. Сколько кровушки-то выжал из новгородцев, вон, как

13

будто упырь сытый, довольный. Так и кажется – дай ему подзатыльник, изо рта

кровищей так и харкнет! Дракул».

И капля пота сползла по бледному бритому виску, впиталась в седые прямые

волосы плотной бороды на щеке. Хриплый голос турецкого посла гулко отдавался

под сводами. Потом он умолкал, и начиналось бормотание толмача. Иван

Федорович не вникал в слова. Он сосредоточено смотрел прямо перед собой.

Вот уж видно - опричнина совсем взяла верх над земщиной. На Новгород царь

повел не земское войско, а своих кромешников. А потом вдруг казнил земского

печатника князя Висковатого. Как будто мало ему крови было в Новгороде. До сих

пор снится иногда, как Малюта острым тонким ножом отрезает, повешенному за

ноги Висковатому ухо, а потом чернорясые опричники как мясники срезают с него,

визжащего как свинья на закланье, по кусочку – до костей, пока на веревке не

закачался окрававленный скелет.

Мстиславский покосился вправо. Там на небольшом золотом троне сидел Иван

Васильевич всея Руси. Лицо отрешенно лоб наморщен. Не слушает. Тоже думает.

О чем?

Вот, тебе, Иван Михайлович, блестящая карьера – из дьяков в бояре. Хранитель

царской печати, глава Посольского приказа! А его – за ноги и – как барана на

рынке – мясо с костей скоблить! А ведь каким усердным был ревнителем законов

и старины! Все воевал против фряжских художеств – мол, не так Христа пишут,

не так Богоматерь – не по-византийски…

Он, Мстиславский, достаточно насмотрелся казней. И сам не один десяток людей

послал на муку. А то и сотни. А все же на этот раз земскому боярину, знаменитому

воеводе, врага не боявшемуся – ни татар, ни немцев - было страшно - показалось,

что вот так скоро и его, Гедеминовича, царского родственника, повесят за ноги на

площади, а то и растянут грудью на толстом мокром бревне, прижмут руки

коленями. Палач волосатыми пальцами залезет в рот и крепко ухватит за

дрожащий язык.

Мстиславский покосился влево. Там сидел высокий плотный человек с коротко

подстриженной русой бородой. Одет был дорого, но неброско – кафтан фряжской

тонкой ткани, жемчужного цвета, да зеленые шелковые штаны, заправленные в

низкие красные сапоги. Взгляд его серых глаз, опущенных вниз, был тяжел -

удивительно, как только пол не гнулся. Человек почувствовал внимание

Мстиславского, поднял глаза и улыбнулся. Очаровательная улыбка царедворца

совершенно преобразила его тяжелое лицо. Мстиславский улыбнулся в ответ так

14

же приветливо. Царь покосился на них, заметил это нарушение благолепия, но не

стал хмуриться, а ласково погрозил пальцем князю Мстиславскому и своему

опричнику Малюте…

Внешне выглядело все так, будто отец добродушно пожурил двух любящих

братьев, которые на всенощной случайно задремали.

Это были времена расцвета опричнины, явления нового для России, когда былая

безраздельная власть древних аристократических родов оказалась поколеблена

самим царем – человеком, который издревле бал гарантом и хранителем этой

системы власти.

Казалось бы – уж насколько дед его, тоже Иван Васильевич, ограничил прежние

вольности, под угрозой казни запретив отъезд от своего двора! Раньше любой мог

покинуть службу при своем князе и уехать к другому в поисках лучшей награды и

доли, причем, сохраняя свои вотчины за собой. А внуку и того мало – сначала

составил список из тысячи наиболее преданных своих слуг и раздал им земли

вокруг Москвы – чтобы при необходимости могли быстро собраться на Москве. А

потом и вовсе создал опричнину – по образу латинянских рыцарских орденов,

члены которой служили только ему, не слушаясь ни князей, ни бояр, ни

митрополита. И всю страну свою разделил на опричнину и земщину.

Казалось, поначалу, пошутил царь – опричниной тогда называли вдовью часть

наследства. И слова-то сначала смущались – думали, Иван Васильевич сказал, но

он-то кто! А мы – кто! Назовешь его слуг опричниками, так и, вроде оскорбишь. Но

потом прижилось.

Умные люди говорили, что раньше была у царя мысль улучшить порядки по всей

земле русской, дать всем более справедливые законы. Но только потом понял,

что на всю землю, всю земщину при ее косности милости царской не хватит.

Потому и решил собрать некоторые земли опричь, раздать своим верным людям,

чтобы хоть там… А что в результате?

Вот, говорили люди, не зря отказался царь в Кремле жить – приказал выстроить

за Неглинной себе опричный дворец на Ваганькове, где раньше псари царские

дворы держали. Псарей выселил на Пресню, дворы их снес и выстроил свои

палаты, окружив их стеной. Так и со всей Россией – ломал старое, строил новое.

Ну, с псарями – ладно, съехали они на телегах со всем скарбом, новую слободу

себе поставили, ту тоже Ваганьковым назвали. А как быть другим переселенцам с

опричных теперь земель? Их-то сгоняли в разные концы земли, от дедовых могил,

от обжитых и намоленных мест, от привычных святынь, от своих приходов, от

15

братьев своих и родственников – дальних и близких. От этой обиды, от того¸ что

бросил отец часть своих детей и приблизил другую часть, возникла эта нелюбовь

земщины к опричнине. И презрение опричнины к земщине – как к людям,

недостойным царской особой любви. Да и по клятве опричной, новым царским

слугам не дозволялось с земскими ни водиться, ни даже разговаривать. Зачем –

понятно, чтобы земские не подкупили, не разжалобили, не сбили с пути. Хотя,

конечно, разговаривали, если с глазу на глаз – ведь по одной земле ходили. И

разговаривали, и дела имели – если только не касалось это все царской службы.

Потому, хоть и улыбался фактический глава земщины Мстиславский опричному

боярину Скуратову, но не было в этом ни радости, ни примирения – будто не

улыбались, а скалились они.

Три часа спустя после приема послов, Скуратов-Бельский сидел в кресле, на

берегу пруда в своем саду и кормил лебедей, отщипывая от булки крохотные

кусочки. По песку дорожки зашелестели шаги.

- Здравствуй, Григорий Лукьянович, - с ласковой улыбкой сказал подошедший. На

вид ему было лет двадцать. Одет он был в малиновый шелковый кафтан с

красивыми переливами. Длинные рукава подобраны, на руках - светло-

коричневые перчатки тонкой лосиной кожи.

Скуратов повернулся к пришедшему, и протянул руку. Молодой человек поспешно

стянул перчатку и пожал руку боярина.

- Садись, зятек, - сказал Скуратов-Бельский и указал на низенькую скамейку,

покрытую мягкой плоской подушечкой. Пришедший сел. Малюта осмотрел своего

собеседника – да уж, зять ему попался с виду неказистый – роста небольшого,

лицо круглое, татарское – темные немного раскосые глаза, нос немного отвислый,

некрасивый. Все лицо – и высоко поднятые брови и опущенный уголки губ,

складывались в удивленно-надутую гримаску, как будто молодой человек с

рождения был обижен на Божий свет. Пухлые щеки, обрамленные редкой черной

бородкой, дополняли этот образ вечного ребенка. Но Григорий Лукьянович знал,

что не стоило уж больно доверять этой припухлости – гость его был молоденек,

но с хорошими задатками – предан, неглуп, а главное – действительно обойден

судьбой.

Звали его Борис Годунов и был он племянником боярина Дмитрия Ивановича.

Год назад посватался и взял замуж дочку грозного Малюты. Скуратов быстро

оценил рвение выйти в люди молодого рынды, носившего за Федором

16

Ивановичем всего лишь рогатину, то есть, бывшего в последних рядах

телохранителей царевича, который и царем-то никогда не станет. Да и зачем

Федору Ивановичу рогатина? Царевич были тихий, спокойный, воспитывался в

стороне от Двора, не то, что его старший брат Иван Иванович - будущий государь

всея Руси.

Но, несмотря на отсутствие перспектив при Дворе, Годунов Скуратову нравился -

среди приближенных царя и царевичей было много искусных льстецов, но мало

людей практичных, деловых. Большинство умело работать языком, но вот головой

пользовались только для того, чтобы шапку носить.

- Ты, Боря, я думаю, занят не сильно при царевиче?

- Да. Сижу без дела, маюсь, - ответил Годунов, осторожно примостясь на

скамеечку. Он нервничал каждый раз, когда тесть вызывал его к себе. Но сегодня

- особенно. Боялся, что Григорий Лукьянович спросит - когда же дочка понесет от

мужа? Год уже замужем, а все бесплодна. Кто виноват?

Но разговор повернулся в другую сторону.

- Хочу дать тебе одно дело, - равнодушно сказал Скуратов, бросив корочку

покрупнее своему любимцу - лебедю Мафусаилу, прозванного так за

старшинство, - Дело не сложное.

Годунов кивнул.

- Видел сегодня Ваньку Мстиславского. Сидел весь потный, губы тряслись.

Нервничает после казни Висковатого. Ждет своей очереди. Хоть он и приходится

царю племянником, да только если Иван Васильевич своего брата не пожалел, то

и племянника может не пожалеть. Так?

- Так, - ответил Годунов. Он сначала не понял, о ком идет речь - что за Ванька? И

только потом догадался - Ванькой Скуратов назвал земского боярина, старика

Ивана Федоровича Мстиславского.

- Говорят, что Ванька - человек простой, военный, заговоры плести не умеет.

Служит царю и точка. Ты веришь? - спросил Скуратов, взглядывая в глаза

Годунову.

Годунов тут же опустил глаза.

- Верить людям - не моя служба, - мягко ответил он, - Верю только Господу,

который сказал - по плодам их узнаете их.

Скуратов перекрестился кусочком булки и кинул ее лебедям, которые теснились

почти у его сапог, шипели и били крыльями, брызгая грязной водой во все

стороны.

17

- Тихо вы! - прикрикнул Малюта на лебедей. А потом, снова обернувшись к

Борису, кивнул, - Хорошо сказано. Вот только от худого дерева плодов нам не

надо. Худое дерево в костер кидают. Слухи о своей простоте он сам и

распространяет. А что там зреет в голове Мстиславского, я не знаю, но чую, что

ничего хорошего. Не дай бог сорвется, что-то устроит против меня. От себя беду

начнет отводить - и на меня наведет. Так уж было, ты не знаешь… Поэтому

приходится мне теперь за каждой мелочью внимательно следить. Что необычного

происходит на Москве – сразу мне докладывают. Обычно – так – чепуха. Но

бывают и позаковыристее истории происходят. А мне недосуг все самому

проверять. Да?

- Уж конечно, - горячо кивнул Борис.

- Вот донесли мне, что в мертвецкую при Разбойном приказе привезли мертвую

татарку. Кто-то ей голову пробил. А когда обмыть хотели, оказалось – не баба, а

мужик. С чего это татарину бабой переодеваться?

- Может Девлет-Гирей своего разведчика подослал? – спросил Годунов, - Говорят,

он войной на Москву собирается.

- Может, - кивнул Малюта, - а может и что другое. Это дело поручат одному

малому из Разбойного. Зовут его Мануйла Хитрой. Хороший сыщик, степенный.

Поговори с ним, познакомься. Припугни, если надо. И проследи – что он там

вынюхивать будет. Если что найдет – мне доложишь. Понятно?

- Хорошо, Григорий Лукьяныч, - ответил Годунов, вставая.

- Справишься?

- Расстараюсь.

- Ты чего вскочил? - спросил Скуратов, - Уже побежал думать?

Годунов улыбнулся и снова сел.

- Как дочка моя, еще не в тяжести? Плохо стараешься - гляди, отниму, - погрозил

пальцем Скуратов и кинул последнюю корочку лебедям.

- Это уж как Бог даст, - ответил Годунов. Его улыбка стала чуть напряженней. Все-

таки спросил, змей, - да и не успели бы мы. Венчались всего как три месяца.

- Ну, - засмеялся Скуратов, обнажая кривые передние зубы, - Это уж как

стараться. Может тебе снадобий дать? Мы тут ворожею на дыбу вздернули – так

она все предлагала нам заговоры сделать – чтоб стоял всю жизнь! Во как! Всю

жизнь! Это что ж – меня и соборовать с торчащим хером будут? А, кстати, - вдруг

перестал смеяться Малюта, - если уж мы про это… правда, что царевич Федор к

твоей сестре подкатывается?

18

- Федор Иванович? Оказал мне честь, обратил внимание на сестру мою. Они ведь

вместе росли.

- Это хорошо, Боря, - веско сказал Скуратов, - Подумай как следует. Пусть Федор

и не станет царем, однако, он царевич.

Годунов молча склонил голову. Ирку было жалко - отдавать ее хлипкому и

малость сумасшедшему Федору не хотелось. Лучше уж она стала бы женой

думского дьяка или придворного Ивана Ивановича - глядишь, судьба бы ее

устроилась куда как лучше, чем если бы она осталась с Федором и сидела в

тереме где-нибудь в Угличе.

Он не мог даже подозревать, что пройдет десять лет и Ирина станет женой

Федора, сам Федор после смерти наследника Ивана окажется наследным

царевичем, а он - Борис, будет именоваться правителем России, по влиянию

своему далеко превосходя будущего царя, последнего из рода Рюрика.

- По-моему он уснул.

- Сейчас, синьор, я толкну его.

Старик открыл глаза и снова увидел человека в черном за столом.

- Так что же, Москва большой город? Больше этого?

- Этого? – спросил старик, - Конечно больше.

- И даже больше Толедо?

- Намного.

- Как Мадрид?

- Больше.

- Быть такого не может, - воскликнул Мауриньо и стукнул кулаком по столу.

- А сам-то ты был в Мадриде? – насмешливо спросила Лусия лодочника.

- Я не был, - важно ответил Мауриньо, - но падре рассказывал, что Мадрид –

самый большой город в мире. Так ведь, дон Лопе?

Поэт пожал плечами. Он не знал ответа на этот вопрос, поскольку за пределы

Испании никогда не уезжал, если не считать сражения, в котором погибла

Непобедимая армада.

- Больше, - ответил старик упрямо, - больше Лондона и Парижа.

- Ты был в этих городах? – спросил удивленно дон Лопе.

- Бывал.

А может ему просто казалось, что Москва больше? Он помнил ее уже смутно – ту

Москву, в которой жил когда-то. Как-то раз он поспорил на этот счет с одним

19

ливонцем, сбежавшем из Москвы в Прагу. Ливонец говорил, что Москва только

кажется больше, потому что люди живут в ней не домами, как в европейских

городах, а дворами. И в каждом дворе несколько построек - амбар, погреб,

конюшня да кухня.

Так-то так, но чем ближе к Кремлю, тем теснее строились дворы. А в самом

Кремле иногда было даже не протиснуться между высокими частоколами и

резными воротами.

Город рос сначала на восток - Китай-городом. Потом пополз в Занеглименье - за

речку Неглинную. И только потом перелез через три Садовые слободы и врос в

заречные поселенья - Овчинники, Кадаши, Татарку с Ордынкой - до самого

южного всполья. Но до сих пор слободы за Москвой-рекой, в Заречье были не

похожи на городские. Разделенные рощами, а то и остатками того огромного

дремучего леса, в котором когда-то заблудились две, шедшие на соединение

рати, дворцовые слободы жили старой, тихой и размеренной жизнью.

Однако, чтобы добраться до этой тишины, надо было сначала пересечь реку по

одному из мостов. А там всегда была толкучка, народ конный и пеший, телеги,

подводы - все это мерно двигалось - в основном в сторону Кремля. В Заречье же,

людской поток быстро рассеивался, разбегался ручейками.

Купив на мосту у торговки пирожков с кашей и грибами, Мануйла направился в

Кадаши. Жуя теплые пирожки, он ехал через Среднюю Садовую слободу,

напоенную кисловатым духом палых яблок. Расстегнув верхние петли зипуна, он

наслаждался свежим ветерком, качавшим золотые ветви берез. Состсояние у

него было тихое и благостное. Так он и въехал в Кадаши, разморенный, чуть не

зевая. А здесь только старики на завалинках и дети с собаками оживляли ряды

потемневших от дождей и времени заборов по обе стороны улицы.

Сыщик ехал молча, молчали и старики на завалинках, провожая его взглядами.

Наконец Мануйла нашел наименее дряхлого из них. Наверное, он выбрал его

потому, что дед походил на Филофея - старого Мануйлову слугу, жившего на

дворе Хитрова. Дед кормил голубей овсом, который черпал из помятого

закопченного котелка. Толстые сизари толкались под его ногами, громко

переругивались, а один неуверенно топтался прямо на шапке старика.

Мануйла спешился, неторопливо подошел, взбивая тростью пыль дороги и

поклонился, спугнув голубя с головы старика.

20

- А что, отец, тут у вас кого-то ночью прибили? - спросил он громко.

- А тебе что за дело, милый ты мой? - строго ответил старик, - Ты кто?

- Из Разбойного приказа сыщик, - ответил Мануйла.

- Понятно, - пробурчал старик, - тогда поезжай по этой улице до конца. Там в

кустах и нашли эту татарочку. Ирка - девчонка Босого пошла до ветру и

наткнулась. Мы ее вытащили - татарку эту, смотрим, а у ней голова проломлена.

Тогда ребята за караулом сбегали. Вот и все. А больше ничего и не было. И мы не

виноваты. С нас денег не берите.

- Спасибо, отец, - поклонился Мануйла, сел на лошадь и поехал вперед, к

роковым кустам, сопровождаемый истошным голубиным воркованием.

В конце улицы, где дорога делала плавный поворот направо, густо росла малина.

Кусты были истоптаны. Из всей слободы один только малец-дурачок в длинной

серой рубахе без пояса стоял и сосал большой палец. Да поодаль девчушка лет

пяти играла на скамейке с куклой.

Мануйла снова слез с лошади и, не отпуская узды, подошел к кустам. Он

посмотрел по сторонам, пожал плечами, а потом обратился к мальчонке:

- Ну-ка, малой, подержи коня.

Тот перевел на Хитрого правый глаз. В то время, как левый так и остался

смотреть вперед. Не выпуская палец изо рта, парень что-то прочамкал и снова

вернулся к созерцанию.

- Он глупый, дядя, - услышал сыщик сзади себя детский голосок. Это подошла

девочка, - Это же Митка Дурак. Ты что, не видишь?

- А! - сказал Мануйла, - прости, поначалу не приметил. А ты кто?

- Я Ирка, ты чего не знаешь? Ты не местный? Не наш?

- Ирка! - сказал Мануйла, - ну как же. Это ведь ты тут тетку давеча нашла.

- Ага, мертвую, - с радостью подтвердила девчушка, теребя руками куклу, -

Басурманку. Которую богатырь убил.

- Какой богатырь? - заинтересовался Мануйла.

- Алеша Попович. Он по полю ехал, а она навстречу ехала на коне. Он говорит -

ах ты поганая басурманка! А она как вытянет стрелу каленую, а он как даст ей по

башке топором. Она и упала. И умерла, - торжественно закончила девочка.

- Ага, - кивнул Мануйла, - ну хорошо, что так. А ты сама этого богатыря видела?

- Глупый ты, дядя, - с сожалением произнесла девчонка, - я спала. Это же ночью

все было.

21

- А-а-а! - разочарованно протянул Хитрой, - значит, ты ничего не видела!

- Нет, - честно сказала девочка.

Мануйла поскреб щеку и рассеяно оглянулся на парня в серой рубахе. Тот отошел

на шаг и продолжал сосать палец. Правда, теперь другой руки.

- Зато я слышала! - сказала девочка. Мануйла живо повернулся снова к ней.

- Ночью проснулась водички попить. Две лошади топтали в кустах. И дядя какой-

то сказал чего-то. А потом они ускакали. Я попила, и спать легла. Вот.

- А ну-ка, - Мануйла залез в карман и вытащил оттуда полушку, - вот, отнеси

мамке - это ты честно заработала.

- Чей-то? - спросила девочка, разглядывая монетку.

- Полушка.

Девчонка кивнула, засунула монетку в рот и со всех ног бросилась к калитке, так

что только замелькали грязные ее пяточки.

Мануйла подмигнул мальцу, смотревшему одним глазом в небо, а другим в

землю. Тот вдруг вынул палец изо рта и сказал:

- Убояся и умолча!

- Что? - удивился Мануйла, но пацан снова засунул палец в рот, развернулся и

тоже быстро убежал куда-то за заборы странно вихляя бедрами.

Хитрой озадаченно пожал плечами. Ведя коня в поводу, он пошел через кусты.

Ход оказался протоптан с обеих сторон. Когда кусты кончились, Мануйла увидел

на земле вокруг тропы лошадиные следы. А вернее, следы двух лошадей.

Годунов доехал до двора своего дяди, Дмитрия Ивановича через полчаса после

разговора со Скуратовым. Над бесчисленными башенками домов внутри Кремля

кружились с громким криком стаи птиц, собравшиеся в теплые края. За воротами

Годунова-старшего деревянная мостовая превращалась в обстоятельную

дорожку, выложенную каменными плитами. Она была тщательно выметена, вся

травка, проросшая между плитами - выщипана. Два больших цветника шли вдоль

этой дорожки - правда, сейчас цветы уже поникли, облетели, только стебли

продолжали торчать из черной жирной земли.

Бориса долго держали за воротами, пока присланный из дома холоп не

подтвердил, что Дмитрий Иванович готов принять племянника. Из-за родства,

молодого рынду не обыскивали - так, осмотрели в несколько цепких глаз, и

пропустили в светлые, недавно срубленные сени, где еще пахло сосновыми

досками и смолой.

22

Посреди сеней стоял большой квадратный стол, устланный тяжелой бордовой

скатертью, свисавшей до самого пола, застеленного вытертым ковром. Старший

Годунов сидел в одном зипуне синего шелка с мелкими серебряными цветочками,

искусно вышитыми его дворовыми девками. Домашнюю тафью из темно-

сиреневого бархата с алой опушкой, он сдвинул на одно ухо, отчего вид его

казался залихватским. Но как только Борис вошел в сени, Дмитрий Иванович

поправил тафью и указал племяннику на стул напротив себя. Борис

перекрестился и сел.

Отец Годунова-младшего умер давно и Дмитрий на себя взял как имение, так и

опеку над Борисом и его сестрой Ириной. Укрепившись при Дворе, Дмитрий

вызвал Бориса в Москву и пристроил к царевичу Федору. В этом было не

понятное молодому Бориске придворное тонкое издевательство - Федор считался

бесперспективным, всегда жил в тени своего старшего брата Ивана - наследника

Московского государства. Впрочем, Борис в дяде ничего теплого и родного не

почувствовал. На людях - улыбки. А когда оставались они наедине, у старшего

Годунова вся теплота слетала как листья осенью с березы - он становился

деловит, сух, иногда покрикивал на Бориса. Но, правду сказать, никогда не бил.

Только останавливал на племяннике внимательный вопросительный взгляд,

каким обычно вгонял в пот иную царскую прислугу. Будучи постельничим царя,

Дмитрий Степанович отвечал за внутреннюю дворцовую охрану, личных

телохранителей, отобранных из полка стременных стрельцов - лучших из лучших

служивых людей России, гвардии Ивана IV.

Закончив завтракать, Дмитрий Иванович отослал слуг и сам закрыл за ними

внутреннюю дверь. Настоящий разговор начал он издалека - спросил как

здоровье царевича, поинтересовался Ириной - правдивы ли слухи о том, что

Федор Иванович увлекся племянницей. Узнал все новости о службе Бориса у

царевича. Потом спросил о самочувствии Скуратова. Борис отвечал подробно,

понимая, что утаивать мелочи - значит давать почву для подозрений дяде,

который и так все знал - все, что происходило и в Кремле, и в Опричном дворе,

стоявшем на другом берегу Неглинки.

- Ну что же, - вздохнул Дмитрий Иванович, - теперь выкладывай, что тебе надо?

Он сложил руки на коленях и опустил голову, показывая, что готов слушать

внимательно, не упуская ни одной мелочи, ни одной интонации. Так он обычно

садился в пыточной, когда распятый на дыбе узник представлял особый интерес.

23

- Я по делу Скуратова, - начал Борис. Вообще-то Малюта мог бы и рассердиться

за то, что молодой рында вот так, с ходу раскрывает суть их беседы. Но юлить

опять-таки не имело смысла - Годунов хотел просить помощи у дяди.

- Хорошо, - кивнул старший Годунов, давая понять, что готов серьезно отнестись к

просьбе племянника, как если бы это была просьба самого Бельского.

- Григорий Лукьянович задал одну задачку.

Младший Годунов посмотрел на старшего. Дядя про себя сделал пометку -

племянник вырос, смотрит цепко, надо приглядеть за парнем - может еще сам

скоро начнет командовать дядей.

- Хочет, чтобы я нашел в Разбойном приказе одного сыщика – Мануйлу Хитрого. И

спросил с него по делу об одной убитой татарке.

- А, - неопределенно произнес Годунов-старший, - Которая мужик. Понимаю… И

что там такого, что Бельский заинтересовался? Мало ли чего бывает средь

бусурман? Далась эта татарка Григорию Лукьяновичу.

- Откуда мне знать? Он мне задание дал – с этим сыщиком познакомиться и

присмотреть, как он дело расследует.

- Ну-ну, - сказал Дмитрий Иванович, - Неспроста это, конечно. Где этот покойник

переодетый, а где Скуратов! Что-нибудь он тебе еще говорил?

- Да вроде ничего, - ответил Борис, - Так, про Мстиславского поболтали…

Годунов-старший поднял палец и замолчал.

Ввязываться в подковерную борьбу двух влиятельных вельмож он вовсе не хотел.

Но игнорировать интерес Малюты в этом деле так же не мог.

- Вот, что я тебе скажу, - наконец обратился он к племяннику, - неправильно тебе

самому к этому сыщику идти и выспрашивать. Скажут – с чего бы это зятю

Скуратова с Разбойными якшаться? Чей тут интерес?

- Вот как, не подумал я… - расстроился от очевидной мысли Борис, - Что же

делать? Задание у меня ясное, а выполнить его…

- Ничего, - сказал Дмитрий Иванович, - Приглядим за твоим сыщиком. Будет чего

Григорию Лукьяновичу докладывать. Приходи дня через два – расскажу тебе, что

к чему по этому делу.

Борис встал и поклонился. Обидно было – пошел к дяде за помощью, а тот не то,

чтобы помог, а просто подставил своего племянника – если Малюта узнает, что

задание выполнял не он, а дядины доверенные люди, то еще чего доброго

посчитает Бориса никчемным и больше никакого дела ему не доверит. Так что про

себя Борис решил – на дядю не полагаться, а все делать самому. Но для этого

24

надо так познакомиться с сыщиком, чтобы у того не возникло подозрения, что это

знакомство неспроста.

Вернувшись в Москву, Мануйла вздремнул часок-другой в кровати, потом снова

оделся, накинул на плечи легкий кафтан темно-зеленого цвета, шапочку с тонким

белым верхом, выбрал трость, рукоять которой была вырезана в виде лебединого

крыла, и поехал в приказ.

Город просыпался после обеденного сна. Со стуком отпирались снова широкие

ставни лавок. Дремавшие тут же торговцы и их прислуга, зевая и потягиваясь,

расправляли ткани или перекладывали глиняную и медную посуду. Рядом баба

снимала тонкое белое полотно с куриных тушек - чтобы мухи не загадили. По

краям широких дубовых мостовых, по притоптанным сотнями ног обочинам

деловито шагали приказные, подьячие, писцы - все спешили прийти раньше

начальников, показать усердие. Сами начальники ехали посередке улицы - кто в

седле, но больше в закрытых повозках-колымагах, да еще и со свитой. На

церковной паперти нищие переругивались с арестантами, которых тюремщик

вывел "в мир" за милостыней. И нищие, и арестанты были одинаково оборваны,

грязны и завшивлены. Проходящие мимо воротили носы от густого запаха

немытых тел, крестились - кто степенно, а кто и торопливо, небрежно - в Москве

церквей столько, что на каждую креститься - лоб треснет.

Сразу за площадью отдельные разрозненные лавки начинали тесниться - сначала

слышался гул голосов, говор толпы. Потом показывались острые верхушки

разноцветных высоких шатров, палаток, голоса становились звонче - медленный

круговорот толпы разбивался на отдельных людей. Торг.

Мануйла придержал коня, крикнул «А ну! Посторонись!» и двинул вперед по

Никольской. Над толпой виднелись другие всадники и экипажи, слышался

нервный стук небольших сигнальных барабанов, подвязанных к передней луке

седла - уступи дорогу.

Хитрому нравился Торг - огромное, ежедневное скопление тысяч разных людей.

Здесь можно было встретить и своего брата служивого дворянина в щегольской

шапочке с белым или алым пером и яркой золотой застежкой, и хмурого пьяного

немца в кургузой одежонке, и турка в тюрбане, и бесстыдника фрязина в

обтягивающих лосинах, и немецкого вояку на царской службе, и ошалевшего от

25

красок и незнакомого говора шотландца в бабьей юбке, и татар всех краев -

ногайцев, сибирцев, казанцев, крымчан.

В детстве он убегал из дома и часами бродил по рядам - суконному, льняному,

седельному, посудному - в каждом были свои особые запахи, свои особые звуки и

свои обычаи. Торговцы в седельном были люди степенные, основательные,

торговались неторопливо, понимая, что хорошее седло - вещь дорогая. А дорогую

вещь продаешь долго, с чувством и расстановкой. Покупатели ходили тихо,

смотрели, спрашивали о ленчике, щупали кожу, осторожно гнули - проверяя на

крепость, прикидывали на стоящих рядом лошадей. Тут густо пахло новой кожей,

нагревшейся на солнце и свежим лошадиным навозом.

Не такая была торговля в гончарном ряду - там толпились хозяйки - бойкие на

язык и скорые на шутку. Только что обожженные горшки красным ковром устилали

и лавки и места перед ними, стояли друг на друге пирамидами - ходи осторожно!

Оттого и лавочники в посудном были как петушки - легкие на ногу, увертливые,

бойкие, чтобы бабы замужние, сидящие по своим домам и света белого не

видящие, млели.

Бойко шла торговля на посудном. Немало женушек бесстыжих ходило торговаться

на зады лавок, пока приставленные к ним ребята выбирали себе сладости на

иудин пятачок.

Мануйла поехал не прямо, а сделал крюк - мимо лавки Агафьи, вдовы

стрелецкого десятника Романа Микитина. Три года назад муж Агафьи погиб при

взрыве пушки. Она осталась одна с тремя детьми. Старший сын уже подрастал и

скоро должен был занять место отца - только под этого новика и оставили Агафье

двор, принадлежавший покойному мужу, не стали отбирать в Стрелецкий приказ.

Тяжело было Агафье без мужа - детей кормить и лавку держать. Хорошо хоть

старший Проха не гулял, не шатался по Москве как его сверстники с утра до ночи,

а помогал матери.

Отец с раннего детства обучил его ремеслу резчика по дереву. С утра Проха

сидел уже на завалинке избы с острым ножиком в мозолистой руке, обсыпанной

жесткими опилками, и скоблил, резал, ковырял ларчики, коробейки и подголовные

сундучки. Два раза в неделю - по понедельникам и четвергам мать шла в

крохотную лавку, отпирала ее, вытаскивала наружу тяжелую скамью, крыла ее

алым полавочником и расставляла сыновью работу.

26

Мануйла познакомился с ней еще на Пасху - подвыпив с друзьями гулял по торгу

и вдруг увидел красивую женщину в простом платке и темном летнике. Огромные

глаза глядели спокойно, прямо на Мануйлу. Он остановился и стал рассматривать

невозмутимую красавицу. Высокая, с прядкой каштановых волос, выбившихся из-

под платка.

Хмель играл в крови Мануйлы, иначе бы он не сделал того, о чем потом столько

вспоминал. Постукивая тростью, подошел к красавице и сказал сорвавшимся

голосом: "Христос воскресе!". "Воистине, воскресе", - ответила красавица. Они

трижды коснулись щеками, и от запаха ее кожи Мануйла просто обомлел.

- Как тебя звать? - спросил Мануйла.

- Агафья.

- Чья ты жена?

- Вдова.

- Торгуешь здесь?

Агафья спокойно кивнула. Она видела, что произвела впечатление на этого

шляхтича - не первой молодости, пожалуй, что ее ровесника.

- Чего продаешь?

Она повела рукой - сам, мол, смотри.

Мануйла почти не глядя, схватил подголовный ларчик и спросил цену. Заплатил

не торгуясь. Поклонился и сказал, чтобы ждала - придет еще покупать. Агафья

поклонилась в ответ. Так состоялась их первая встреча. Потом были еще -

Мануйла приезжал, покупал что-то или просто так стоял, болтал с вдовой.

Постепенно узнал, где она живет, узнал про ее покойного мужа и детей.

Прихвастывая, рассказал о себе, о своем знаменитом Копырсае из Сущева.

Однажды они даже прогулялись по Торгу - правда, недалеко. Проха простудился,

и Агафья вынесла на торг все немногое, что он успел сделать. Торговля шла

плохо, так что она заперла лавку и сходила с Мануйлой посмотреть на игры

скоморохов. Она смеялась, глядя на ужимки переодетых латинянами лицедеев, а

Мануйла не отрываясь смотрел на Агафью - в ней вдруг проснулась девчонка,

жадная до радости. Ее лицо совсем преобразилось - глаза сияли, кожа щек

порозовела.

Мануйла не удержался, привлек Агафью к себе и поцеловал в щеку. Она не

оттолкнула. На миг прижалась, а потом позволила проводить до дома. Но на

полдороге вдруг распрощалась - то ли не хотела, чтобы в слободе ее увидели с

незнакомым мужчиной, то ли опасалась, что Мануйла попросится на ночь.

27

Хитрой расценил это как признак неожиданной, неоправданной холодности и

долгое время объезжал лавку Агафьи стороной. Но вот сегодня не выдержал и

завернул. Однако лавка была закрыта. Сначала Мануйла испугался - не

случилось ли чего, а потом вспомнил, что сегодня вторник и Агафья осталась

дома. Он в сердцах плюнул на землю и поехал дальше.

У Спаса Нерукотворного Мануйла повернул на Богоявленский переулок в сторону

Рыбного. Поскольку ветер был с Москвы-реки, вонь от рыбных рядов ударила

сыщику в нос задолго до того, как он услышал зазывные крики продавцов,

предлагающих и белорыбицу, и омуля, и карасей, и чего только пожелаешь,

главное, чтобы это «чего» было с плавниками и хвостом. Хитрой зло пнул лошадь

в бока, и постарался проехать мимо лотков с рыбой как можно скорее - насколько

позволяла толпа. Его любимыми рядами на Торге были сабельный и лучный. Два

раза в год, когда Мануйла получал свое жалование, он шел в эти ряды и выбирал.

Он любил подолгу рассматривать, пробовать мечи и сабли из далеких краев,

чувствовать в своей руке их тяжесть и балансировку. Любовался на луки,

привезенные с востока - натягивал тетиву и слушал, как она гудит. Покупал

наконечники или точило для сабли – если старое было совсем стерто. Но до

жалования было еще далеко, и сегодня Мануйла мог только с завистью

посмотреть на счастливчиков у оружейных лавок…

Наконец, попав на Варварку, неподалеку от Знаменского монастыря сыщик

увидел высокие кремлевские стены, за которыми среди других приказов стоял и

его Разбойный приказ – сразу налево от Фроловских ворот.

Моментально забыв об Агафье и своих сердечных делах, Мануйла нашел среди

сутолоки и тесноты свободного подьячего Яшку Вола, и надиктовал ему всё

сегодняшнее происшествие. Яшка записал все в свиток, аккуратно подклеивая

листы и расписываясь на склейках - чтобы никто не смог подделать, вклеить

лишние страницы. Всего вышло три листа. Потом умело свернул доклад и сунул

его в беленую холщовую сумку.

Дальше дело было уже не Мануйлы, а местных губных властей. По рангу Мануйле

Хитрову полагалось расследовать только те дела, которые прикажет сам голова

Разбойного.

- Ну что, баба с возу – кобыле легче? – спросил Яшка, бросая свиток ящик, откуда

их возьмут целовальники для развоза по губным избам.

28

- Жаль отдавать, - вздохнул Мануйла, - проще выбросить. Сам же знаешь, губные

посмотрят вполглаза, да и сунут дело куда-нибудь подальше.

- А то и в печку, - поддакнул Яшка, - Я знаю. Сам был губным целовальником в

Коломне слободе.

- И что делал?

- Ну что – тюрьму сторожил. Паршивое занятие. Спать все время хочется.

- Почему? – спросил Мануйла.

- Да страшно. Если кто сбежит из сидельцев – меня же вместо него и посадят. Но

я свой гот оттарабанил, и подался на Москву. Уж как меня уговаривали остаться –

всем миром. И денег поболее сулили, и батюшку приводили – нашего, местного,

чтобы он меня вразумил. Только я ни в какую! Ночью убег, так пешком до Москвы

и дошел.

Хитрому жалко было отдавать это дело о переодетом татарине заречному

губному сотнику - ведь понятно, что тот ничего не разберет. Кого волнует смерть

неизвестного татарина? Скоро об этом деле забудут, мертвеца отдадут для

похорон единоверцам-басурманам, а сам Мануйла будет в это время охотиться

на татей где-нибудь под Тверью или Можайском.

Поболтав с Яшкой, перекинувшись парой слов с друзьями и знакомцами и поняв,

что не нужен больше никому, Мануйла отправился домой, где и провел вечер за

обычными домашними заданиями - чаркой наливки и игрой в зернь с конюхом на

семечки. Он старался не думать об Агафье, но она постоянно возвращалась в

мысли сыщика. Игра не шла, и скоро Мануйла пошел спать.

Ближе к ночи в ворота постучал нарочный от головы Разбойного со строгим

приказанием срочно прибыть к нему на двор в Китай-городе. Мануйла переоделся

из домашнего платья в обычный кафтан, накинул серую однорядку, приказал

оседлать кобылу и поехал за нарочным. На темных улицах уже стояли рогатки, и у

костров грелась ночная стража. Ближе к Кремлю улицы перегораживали

решетками и сторожа ругались, когда приходилось отмыкать большие висячие

замки, пропускать проезжих по специальной грамоте и снова запирать за ними.

Мануйлу встретил Лука - доверенный челядин Шапкина. Был Лука высоким, с

красивым лицом. Лука славился тем, что все время улыбался - и улыбками

своими мог как расположить человека, так и нагнать на него страху. Говорили,

что Шапкин дает ему самые опасные и темные поручения. Что в молодости Лука

29

для него зарезал нескольких человек и тем завоевал безграничное доверие

хозяина.

Лука улыбнулся Мануйле в полрта и кивнул, приглашая за собой. Боярин Григорий

Шапкин, начальник Разбойного, принял сыщика в особой большой комнате, куда

ему каждый вечер привозили все отчеты. Дубовый стол без скатерти был завален

сегодняшними свитками. Два грубо кованых подсвечника с толстыми восковыми

свечами по краям освещали стол, икону на стене в дорогом парамшинском окладе

и самого приказного голову. Шапкин был небольшого роста, очень толстый, с

редкой черной бородой. Подчиненные за глаза для краткости звали его Шапкой,

но при этом уважали и боялись. Боярин сердито сопел и шмыгал заложенным

носом.

- Садись, - указал он Мануйле на лавку, покрытую подушкой и синим

полавочником, высморкался в большой алый платок и отпил из серебряного

кубка. Судя по запаху, это был горячий настой мяты с душицей.

- Ну, - продолжил он, когда Мануйла сел, - и кто тебя подучил сунуть свой нос в

мертвецкую?

Лука ухмыльнулся и сел на лавку в углу.

- Никто, - ответил оторопевший Мануйла, - Нил Сорока позвал на татарку мертвую

посмотреть.

- Сорока! Добра не помнит! Не сидится ему при мертвецах! - сердито выкрикнул

Шапкин, скомкав платок и бросив его на стол, - А ты за ним как мальчик бегаешь?

Мануйла страдальчески закатил глаза. Пламя свечей заметалось от крика головы

Разбойного приказа.

- Значит так, - сказал, Шапкин, сипло, - я сегодня Мстиславскому докладывал про

наши дела. И он распорядился, чтобы мы сыск по мертвой татарке губным не

отдавали. А чтобы я своего лучшего сыщика взял и на это дело поставил. А кто у

меня лучший сыщик? Если не считать, конечно, Сороку? А лучший сыщик у меня -

это Мануйла Хитрой.

Лука в своем темном углу покивал головой.

Шапкин схватил кубок, но закашлялся и отдернул руку. Успокоившись, снова

взялся за кубок и отпил.

- Ну и хорошо, - искренне ответил Мануйла, - губные только все бы испортили и

никого не нашли.

- Хорошо? - просипел Шапка, - а знаешь, что Мстиславский впервые сунулся в

дела нашего приказа! Впер-вы-е! И дело это опасное. Очень опасное.

30

- Кому опасное? - удивился снова Мануйла.

- Тебе, дурья ты башка!

Шапкин еще раз, хлюпая носом и прикладываясь к кубку, перечитал донесение,

составленное со слов Хитрова. Потом отложил его и прихлопнул своей толстой

ладонью с обгрызенными ногтями.

- Значит так, - сказал он, - каждый вечер мне лично будешь докладывать вот в

этой комнате. А я уже буду сам голову ломать, что нам делать и чего не делать.

Ничего без моего приказу не предпринимай. Никого без моего ведома не хватай.

Никому об этом деле без моего разрешения не рассказывай.

- Ну, можно мне хоть двух человек взять-то, - сказал Мануйла.

- Возьми своих, обычных - Семку и Злобу, - приказал Шапкин и махнул рукой,

показывая, что отпускает сыщика. Мануйла поклонился, перекрестился на икону и

вышел в сопровождении молчаливого Луки.

Шапкин глотнул из кубка, скривился и мощно высморкал нос в платок. Он далеко

не все сказал Мануйле – например, промолчал о том, что делом переодетого

басурманина интересовался не только Мстиславский.

На следующее утро Хитрой вызвал своих двух помощников. Первого звали

Злобой Истоминым - это был парень огромный как медведь. Вырос он среди

псарей еще в Ваганькове. Высокий, басовитый, с первого взгляда он казался

совершенным кровопийцей - могучим как бык и тупым как пень. Он мог долго и без

всякого выражения смотреть человеку в глаза то сжимая в кулаки, то разжимая

свои толстые пальцы. Но это была просто манера общения - если человек Злобе

нравился, то уже через минуту на его лице появлялась широкая улыбка, и за

мрачной физиономией громилы проглядывал милый и бесхитростный человек.

Мануйла иногда брал его с собой в далекие поездки, когда надо было проезжать

через опасные места. У Злобы почти и не было никакого оружия - только

собственные кулаки, да кистень, торчащий за поясом. Зато вот уж гирька этого

кистеня была с небольшую дыньку.

Впрочем, менял он иногда кистень и на рогатину – особенно если старые дружки-

псари звали его на медвежьи бои или на Поле. Жалование, выбитое Мануйлой

Злобе в приказе, было небольшим. И когда Истомин не был нужен Хитрому, он

подрабатывал профессиональным бойцом.

- Кем? – спросил дон Лопе, - Браво?

31

Старик задумался. Насколько он помнил, браво были наемными убийцами. Но как

объяснить этому попу, что такое боец на Москве? Он же никогда не видел, как

летом москвичи гуляли за кольцом монастырей, накрывали скатертями полянки,

разжигали костры, угощались компаниями, переманивали у соседей скоморохов,

которые, несмотря на запреты и осуждения церкви, зарабатывали себе на хлеб

насущный непристойными плясками и похабными песенками. Да и сами москвичи

пускались в пляску, топали кто сапогами, кто лаптями по траве. А зимой на льду

Москвы-реки ходили стенка на стенку бойцы из разных московских приходов и

улиц. Строили снежные крепости и штурмовали, не щадя ни своих, ни чужих. Это

все были забавы молодецкие, с кровью, выбитыми зубами и сломанными руками.

А то, бывало, и отпевали после таких забав наиболее рьяных или неосторожных

участников.

И в любые праздники - весной, летом или осенью устраивались так любимые

москвичами медвежьи травли. Уж больно похожи они были на римские поганые

гладиаторские забавы. Пожалуй, и на местные корриды – хотя, не с таким

размахом.

Он еще помнил, что к травле начинали готовиться дня за два. Сначала рыли

круговой ров, оставляя только площадку саженей пять в поперечнике. Потом по

внешней стороне рва устанавливали частокол с наклоном внутрь - чтобы

медведь, перемахни он ров, наткнулся бы на острые колья…

Профессиональных бойцов на Москве было немного. Жили они, как правило,

вокруг Ваганькова, нанимали их псарями в Кремль. Царские псари на охоте,

конечно, занимались своим прямым делом - пускали по следу гончих, кутали в

шубы борзых, пока не наступал миг выпускать их из саней. А между охотами

псари несли службу в Кремле - водили на поводках волкодавов, охраняя покой

царя и царицы. Именно псарям отдал Иван Васильевич старшего Шуйского в

юности, когда решил, что настало время брать власть в свои молодые руки. Когда

надоело слушать намеки на то, что отцом его был не Василий Иванович всея Руси

царь, а Овчина Телепнев - любовник матери, Елены Глинской, литваковской

красавицы, наделавшей дел на Москве.

Да, долго царские псари чувствовали себя хозяевами в городе. Хотя стенкой им

ходить запрещалось, равно, как и участвовать в остальных городских кулачных

забавах, но каждый праздник вспыхивала вдруг где-нибудь в Занеглименье драка

с участием этих ваганьковских плечистых мужиков с пудовыми кулаками. Но

32

настал тот несчастливый для Ваганьково день, когда царю его верные псари

больше стали не надобны. Однажды зачитали им указ перебираться со всей

псарней в сторону Дорогомилова, а слободские их дома сломали, огородили все

пространство временным забором и начали строить тот самый Опричный дворец -

, аккурат через реку от Кремля, напротив Боровицкой башни. А псари теперь

оказались слишком далеко от Кремля. И хотя их новая слобода тоже называлась

теперь Ваганьково, но больше не гремела она на всю Москву.

- Ага, - удовлетворенно сказал дон Лопе, - это отличная деталь. Значит в России

тоже есть коррида, только с медведями! Как интересно!

Он сделал пометки в своей тетради, подумав, что это была бы неплохая сцена в

новой драме. Конечно, можно попробовать вывести на сцену настоящего

медведя! Это вызовет настоящий фурор в зале – такого не делал еще никто!

Правда, тут же осадил себя – медведь – животное непредсказуемое. Еще не

понятно, можно ли его будет приучить необходимым трюкам – падать, когда надо,

рычать? Увы! Скорее всего придется обойтись переодетым в медвежий костюм

актером.

- Как скажешь, - мирно заметил старик, - Только эти ребята не одних медведей

ломали. Убийцами они не были. Хотя и убивали – случалось. Но при всем честном

народе.

- Это как? – спросил поэт.

- Есть у нас обычай Поля. Поле – понимаешь?

- Поле? Понимаю, - ответил де Вега, - поле, пшеница, охота.

Старик вздохнул.

- Нет. Поле – это суд. Суд Божий.

В своих скитаниях он читал их книги. Книги про старые времена, про рыцарей, про

королей и королев, про крепости и священные обеты. Это были странные книги, в

которых все было враньем. Его учили по книгам Божьим, где каждое слово –

правда, по житиям святых, которые существовали на самом деле. А это были

книги про людей, которые просто не могли существовать на свете – уж он-то

повидал самых разных людей в самых дальних уголках мира. Не было таких

людей. Человек, если он не святой, он слаб. А уж если он воин – то слаб вдвойне

– это он знал точно. Не силой слаб, конечно, а духом. Святые не убивали. Как

правило. Ну, филистимляне или драконы, понятно, не в счет. А эти люди и

33

убивали, и любились с женами, причем, иногда чужими. Но при этом описывали их

как героев – вот чего он не мог понять никак. Зачем тратить драгоценную бумагу,

чернила, а главное – труд печатника на описание всех этих врак?

Но бывали в этих книгах и вещи неожиданно знакомые – как, например, Божий

суд, когда сходились на поле два поединщика, каждый отстаивая свою правду.

- Божий суд, - повторил старик, - они бились на поединках.

- О! – удился дон Лопе, - Они были рыцарями? Защищали честь дамы?

Старик помотал головой. Какими рыцарями! Какие дамы!

Дон Лопе никак не мог понять – старик говорил о своем помощнике так, будто тот

был самым простым человеком. Но при этом его помощник участвовал в бое с

животными и сражался на Божьем суде. А это значило, что он – человек

благородного происхождения, потому что только рыцари выезжали во время

корриды на поле, чтобы сразиться с быками. И только люди благородного

происхождения могли стать проводниками Божьей воли во время судебных

поединков – во всяком случае, так было раньше, еще до появления всех этих

адвокатов с их длинными любопытными носами.

Впрочем, подумал поэт, это мог быть обедневший идальго, которого нужда

заставила пойти простым алькальдом. Но еще романтичнее представить себе, что

это знатный человек, который скрывается за внешностью простачка. Если бы

тогда, много лет назад, сочинив памфлет на дома Франсиско де Гранвеля, он

скрылся под личиной, возможно теперь бы и не вспоминал с содроганием о

нескольких неделях в мадридской тюрьме.

А старик думал – много ли Божьего было в том Божьем суде, в Поле? И знал ли

вообще Господь, как часто его именем побеждали не те, кто был прав, а у кого

хватало денег на лучшего бойца? Если в суде обе стороны настаивали на своей

невинности и целовали на этом крест, то дело решали Полем. На бой выходили

либо сами ответчики, либо нанятые ими бойцы. Так что жители нового Ваганькова

скоро снова оказались востребованы, благо надзор за ними был уже не такой

строгий, как при Василии Ивановиче.

Ходили нововаганьковские бойцы и на медвежью травлю - чтобы поддержать

свою личную славу и показать себя возможным нанимателям. Ходили с одной

рогатиной и бились до смерти с косматыми мишками.

Медведей было еще много и в подмосковных лесах. Но особо ценились космачи

из-под Ярославля, из дремучих северных чащоб.

34

Но поломал однажды мишка Злобу Истомина. Долго тот лежал у одной знакомой

вдовы из Крапивной слободы. Была такая у него женщина – пышная, тихая,

ласковая. Он бы к ней посватался, но пока еще добра своего не нажил, а идти

нахлебником к хозяйке не хотел. Хотя та и давала понять, что не против – тем

более, что можно будет мужа к делу пристроить – таскать тяжелые ящики с

землей, в которой и растили тамошние обитатели молодую крапиву круглый год –

на свежие щи, да еще и голову помыть от выпадения волос. В общем, выходила

вдова Злобу, но слово с него взяла – на медвежью травлю больше не ходить, а

найти себе место поприличнее. Злоба пообещал, однако иногда, втайне,

подряжался и на Поле, и на медвежью забаву – не только потому, что сила в нем

гуляла молодая, да дружки звали наперебой, а еще и потому, что к простой

обыденной работе душа у него не лежала. А деньги были нужны. Не с голоду же

подыхать в Москве! Вот, однажды, на судебном поединке и познакомился он с

Мануйлой, который присматривал себе помощника – с большими кулаками и

страшноватого на вид, поскольку сам был слишком мягок, чтобы пугать

подследственных. Да и приемы у него, как я говорил, были совсем другие. Вдова,

узнав, что Злоба пристроился в приказ, была счастлива.

Второй помощник Мануйла был личностью не менее яркой. Только в другой

области. Это был известный на всю Москву бабник и плут Сёмка Литвин. Его дед

приехал на Москву еще с Глинскими, в свите знаменитого Михайлы Глинского,

дяди царицы Елены. Сёмка уродился красавчиком – соболиные брови вразлет,

щечки румяные. Он одевался как лях, а волос не стриг, как полагается всякому

русскому человеку, отчего они выбивались из-под щегольской алой шапочки

русыми кудрями. Усы Семка подвивал, а подбородок брил. Несколько лет назад

Хитрой спас Литвина от смерти, когда того загнал на сосну какой-то яузский

мельник, заставший Сёмку со своей женой в бане. Мельник уже собирался лезть

на дерево с топором, рубить голого Литвина, но тут на счастье последнего мимо

проезжал Хитрой с людьми из Разбойного. Они повалили беснующегося мельника

на землю и держали его так от греха подальше, пока Сёмка не слез и не убежал,

прикрывая срам одними только дрожащими ладонями. На следующий день

Литвин разыскал Мануйлу и отблагодарил кувшином рейнского, который они

вдвоем распили на дворе Мануйлы под тонко нарезанную ветчину с ядреным

хренком, да добавили еще немного крепкого меда, да потом немного приняли

водочки, а затем для веселья выпили самую малость пива. А на следующее утро

35

Мануйла неожиданно для себя обнаружил имя Сёмки, вписанное коряво в списки

Разбойного приказа в качестве его помощника. Когда они успели там побывать, с

кем говорили и как этого кого-то убедили – никто не помнил. И для самого Литвина

это тоже стало неожиданностью. Однако скоро оказалось, что Литвин очень

полезен в деле, поскольку он умел быстро разговорить любую бабу.

Утром Мануйла послал за ними сынишку своего конюха. Не прошло и получаса,

как оба примчались к Хитрому.

- Никак, Мануйла Ондреевич, дельце намечается, - спросил Сёмка, - а то мы уж

засиделись. Всех баб перещупали, все пиво выпили, начали баб по второму разу

щупать, так скучно по второму-то!

Злоба только поклонился и ткнул товарища локтем в бок, чтобы перестал болтать

за двоих.

Мануйла усадил их за стол во дворе и крикнул яблочного квасу.

- Завтра поедете в Татарку. Обойдете дворы – не пропала ли у кого молодая

девка. Или мужик молодой.

- Девка или мужик? – уточнил Злоба.

Мануйла поморщился и рассказал им про переодетого татаркой татарина. Литвин

покрутил свой ус, почесал мизинцем затылок через шапочку и крякнул.

- Не мое, конечно, дело, Мануйла Ондреевич, - сказал он как бы смущенно, - Но

может тебе все же жениться? А то уж больно у тебя странные дела пошли. Мужик

бабой переодетый – это скорее немцы на такое способны. А татары…

- Говорят, Девлетка с Крыма на Москву войной собирается, - сказал Злоба

серьезно, - может лазутчика прислал? А его тут по-тихому Годуновские и

ухайдакали?

Мануйла отпил из кружки и вытер усы.

- Нет, - сказал он, поставив кружку на доски стола, - Не похоже. Меня ночью

Шапка вызывал и сказал, что от Мстиславского пришло указание – это дело

расследовать нашим приказом. Если бы лазутчик – его бы Годуновские во дворец

забрали. Так что начнем с малого – вдруг это какой блаженный татарин сбежал и

его сейчас по всем Татаркам ищут.

- Блаженный татарин? – удивился Злоба, - А разве татары блаженными бывают?

- То другая блажь, не божественная, - сказал Литвин, - Вот когда баба под тобой

стонать и вертеться начинает – так прямо как блаженная. Но тут до святости,

друг ты мой, далеко!

- Ну, приблизительно, - сказал Мануйла и вдруг снова подумал об Агафье.

36

Днем Мануйла опять заехал в мертвецкую, поболтать с Сорокой. Он нашел

отставного сыщика во дворе - Нил сидел на табурете и строгал деревяшку -

мастерил внуку полкана.

- Говорят, наши все Колывань взять не могут, - говорил Нил Сорока, - Сколько же

они там стоять будут. Наш царь Магнуса с его ливонцами послал в помощь, а все

равно дело не идет.

Магнус был датский принц, приставший ко двору и получивший от Ивана

Васильевича отвоеванные ливонские земли в обмен на то, что признал себя

вассалом-голдовником русского царя. По указу Грозного Магнус в тот год помогал

нашему воеводе Умнову-Колычеву осаждать Колывань, известную нам теперь под

названием Таллин.

- Знаю я этого Умнова-Колычева, - продолжал Сорока, - умного в нем немного.

Бестолковый он боярин. Да и Магнус, как мне кажется, тоже не шибко умен. Один

стратилат стоит другого. Да ты, я смотрю, меня не слушаешь. Что случилось-то?

Рассказывай.

Мануйла рассказал все, что произошло. Посидели молча, обдумывая. Потом

Мануйла сказал:

- Я вот чего не понимаю. Рядом Татарка. А мертвеца подкинули в Кадаши. Если

бы они его на Татарке бросили - вообще никто бы трепыхаться не стал - там бы

свои разобрались - тот же Илейка, местный целовальник. Зачем его везти в

Кадаши?

- Ну да, - ответил Нил, выковыривая кончиком ножа грубый узор на игрушке, -

конечно. Вся жизнь состоит из глупостей. Мы в них ищем смысл, а смысла нет

никакого. Не больно много в нашей жизни смысла. Божье провидение есть, а вот

смысла нет. Зачем он нужен, ты мне скажи? Я твое дело в Сущеве помню. Ты,

конечно, умом блеснул. Но я как старый обыщик тебе скажу - в большинстве

преступлений смысла нет. Они случаются либо от жадности, либо от страха. Вот и

все. Если видишь что непонятно - значит ищи жадность или страх. И тогда

непонятное быстро проясняется. Твои разбойники, небось, струхнули. Или

спешили. Вот и бросили где ни попадя.

- Значит, либо спешили, либо боялись. Либо и то и другое, - задумчиво сказал

Хитрой, - А за что тебя, Нил, от сыщиков отставили? Никто ничего не говорит -

никто ничего не знает. Был человек и вот уже - среди мертвяков.

37

- Много будешь знать, скоро состаришься, - буркнул помрачневший Сорока, - Ты

лучше заканчивай с этим делом, а то твой покойник скоро у меня завоняет. Осень

теплая какая стоит! Не к добру это.

Годунов трясся в небольшой колымаге, взятой из конюшни гостя Сорокина,

державшего извоз по Москве. Окна в колымаге плотно закрывались тяжелыми

бархатными занавесями - разглядеть или расслышать что-либо снаружи

посторонний человек не мог. Езда по бревенчатой мостовой московского центра

комфортной назвать было никак нельзя - даже ременные рессоры не спасали. За

стенками слышен был грохот колес, по ободу подкованных металлом, понукания

возницы, стук маленького барабанчика, привязанного к козлам - он предупреждал

прохожих об экипаже - и возмущенные вопли всадников и прохожих, спешивших

убраться с пути.

Наконец колымага остановилась - значит, прибыли на место, доехали до Ильинки,

неподалеку от Торга.

Борис откинул тяжелый полог и вышел наружу. Быстро прошел переулком и

остановился у старых ворот. Толкнул калитку – не заперто. Ее никогда и не

запирали, потому что в этом доме всегда были рады гостям – особенно если гость

из богатых да знатных. В доме этом уже давно жили гулящие девки под

присмотром тетки Матрены. Вроде недалеко от Кремля, что нехорошо – со всех

окрестных храмов священники не раз уже жаловались Патриарху. Мол, рядом с

кремлевскими соборами – вертеп разврата. Патриарх самому царю выговаривал,

но тот пропускал мимо ушей, не давал указания девок выселить. Приезжие купцы

и гости, а также челядь посольская частенько гостили в непотребном доме. А

девки были обучены тетке Матрене передавать все, что они говорили в минуты

расслабления. Матрена же деньги получала от старшего Годунова и все ему

пересказывала. Поэтому ни один служилый человек, ни одна ярыжка на тот двор

не захаживал, взяткой не тревожил гулящий дом, не проверял – запечатаны ли в

погребах запасы пива или вина, как того требовали законы, если не было

праздника или свадьбы. Но какие в этом доме свадьбы? Разве что кошачьи.

Заезжали в этот дом и знатные москвичи. Они, правда, особых разговоров тут не

вели – знали, что лишнее слово им боком выйдет. Вообще бы не ездили из-за

опаски, но больно девки славные были тут. Матрена сама их подбирала. То ей

девчонку в кабалу приведут совсем обедневшие родители, продадут в кабалу

ради того, чтобы не голодала. То, возвратясь из похода, вкатят на двор целый

38

возок ливонок или татарок – смотря по тому, куда войско ходило и где полон

набирало. Матрена их придирчиво осматривала, ощупывала, чуть на зуб не

пробовала. За невинных давала хорошие деньги. За порченных – смотря по

красоте и характеру. Потом девок мыли в бане, одевали, наряжали и учили, как к

гостям выходить, как прислуживать и как ласкать. Конечно, и бить приходилось –

как без этого? Но и бить Матрена умела так, чтобы товар не портить. Если девка

провинилась, взбрыкнула, если плакала от тоски по дому и папке с мамкой, звала

Матрена четверых своих охранников. Те валили девку на пол, а Матрена, взяв

тонкую палку, стегала несчастную больно по ступням, пока та не взмолится и не

пообещает, шмыгая красным сопливым носом, больше не перечить своей

начальнице, вести себя тихо и пристойно – как это понимали в большой гулящей

семье.

А ведь действительно – в какой-то момент девки понимали, что они – семья.

Странная, неродная по крови, но своя по судьбе. Ведь если помнить все уроки

Матрены, то тетка отставала, начинала даже заботиться, работой по дому

нагружала меньше, кормила получше – чтобы девки раздобрели. По тогдашним

стандартам женщина должна быть объемной, пышнотелой, с большой мягкой

грудью и объемным задом. Хотя для любителей держала она и худеньких, совсем

молоденьких девчонок.

Случалось, гости увозили девок с собой, в свои земли и города, делали их

полюбовницами, а то и женами. Но редко, если уж любовь большая приключится.

А так доживали девки до определенного возраста и Матрена устраивала их в

слободы – к знакомым мастеровым – портнихами и швеями.

Борис прошел двор, толкнул дверь и вошел в дом. Матрена как всегда сидела на

своем месте – в кресле у окошка, забранного крашеной слюдой в частой

свинцовой тонкой оправе. Окон было два – настоящая роскошь для иных

москвичей, кто победнее. А для крестьян – так просто невиданная.

- Борис Федорович! – пропела Матрена, - Вот уж год невиданный! Всего-то и

разочек заглянул к нам, а потом и пропал. Мы тут кручинимся, плачем, даже

гадали на воске, на меду, на просе – куда наш гость дорогой запропастился. А уж

как Меланьюшка горевала – только ночку и служила такому боярину-красавчику.

Так, небось плохо ласкала, не угодила. Вся исплакалась, изгоревалась.

Годунов скрпивился – было дело, затащили его рынды к Матрене пьяного, плохо

соображающего. Согрешил он с какой-то девкой. А может и не согрешил – утром

проснулся в одной из светлиц на широкой кровати, устланной перинами – язык

39

распух, в горле как будто вонючие кошки сначала гадили, а потом дрались, голова

гудит как набат новгородский. Он и на девку-то не глядя, вскочил в штаны, рубаху

напялил, дрожащими ногами попал в сапоги и, схватив остальную одежду в

охапку, выскочил во двор.

- Федька Романов тут? – спросил он строго, - У меня к нему дело.

- Тут он, тут, - закивала Матрена, - Другому бы не сказала – мало ли кто

спрашивает. У нас с этим строго. Но от тебя, Борис Федорович, никаких секретов

нет.

- Как и от дяди моего? – спросил Годунов.

- Все-то ты знаешь, все ведаешь, все у тебя на ладошке, - Матрена положила руки

на грудь, - Так и положено. Наверху твой Федор Никитич, молодой сокол,

красавчик наш ненаглядный, с Машкой да Анькой. Он парень горячий, просто ах,

какой! Мало ему одной девки. Хоть и молоденек, да резв, что царский аргамак! Ты

как наверх пойдешь, там вторая дверка направо – на ней полкан с русалкой

нарисованы.

Борис начал подниматься по лестнице с резными балясинами, но на полпути

остановился и сказал Матрене грозно:

- Узнаю, что подслушивала – прибью. Найду на тебя управу. Веришь?

- Как Бог свят! – перекрестилась Матрена.

Убедившись, что посетитель поднялся наверх, он встала с кресла и,

переваливаясь на больных ногах, пошла к потайной двери за занавесом. Открыв

ее, Матрена оказалась в каморке, где стоял один только табурет. Рядом с

табуретом свешивался с потолка длинный кожаный рукав. Сев на табурет,

Матрена взяла рукав и приложила к уху – чтобы лучше слышать, о чем пойдет

речь наверху, в светлице, куда она помещала самых своих «перспективных»

гостей. Рукав этот крепился к медному раструбу, который выходил прямо за

изголовье кровати, так что можно было услышать все, о чем говорилось в

светлице. Матрена уже готовилась запоминать разговор двух молодых оболтусов,

как вдруг два женских голоса затянули песню.

- Тьфу! – сказала Матрена, - Из молодых, да ранних. Додумались, как меня

обмануть! Интересно, который – Федька или этот?

Когда молодой Годунов толкнул дверь в особую светлицу, там было тихо. Машка

и Анька спали по бокам первого красавца на Москве Федора Никитича Романова.

Федору шел всего семнадцатый год, но он уже завоевал славу самого удалого

40

щеголя в столице. А с ней и сердца почитай всех москвичек. Глядя на этого

рослого, с красивым лицом юношу, не мог и подумать, что через сорок с лишним

лет он будет править всей Россией от лица своего сына. И одеваться станет не в

мирское, а духовное.

Но все это будет еще очень нескоро, а пока будущий митрополит Филипп звался

просто Федором Никитичем, чернил себе усы, чтобы они изящнее окаймляли

пухлые губы, подпоясывался не как принято - под животом, а выше, чтобы

подчеркнуть тонкую талию при широких плечах. Да и волосы он не стриг –

отпустил до плеч русые кудри, что по тем временам считалось неприличным –

волосы отпускали только во время траура и при царской опале. А так

«волосатыми» ходили только лица духовные, в знак отречения от мирского.

Прочие же стриглись очень коротко, а то и просто сбривали волосы. А чтобы

голова не мерзла – носили тафью – небольшую войлочную шапочку.

Тафья была как бы нижней шапкой – домашней. При выходе из дома на нее

сверху надевали другую шапку – верхнюю.

Тафья Федора Романова валялась у самого порога – видать вчера первый

московский гуляка как вошел в светлицу, так сорвал с себя шапочку и бросил на

пол. Годунов поднял тафью Романова, расправил, полюбовался на искусное

шитье с небольшими граненными бляшками из серебра, и бережно положил на

сундук, стоявший у двери и покрытый старым вытертым ковром.

Ковровая же дорожка вела к большой немецкой кровати, стоявшей посреди

светлицы. В воздухе стоял тяжелый запах, в котором четко ощущались и перегар

и любовные утехи, трех молодых и, прямо скажем, не мытых тел.

Годунов подошел ближе. Глазам его предстала картина, за которую иные боярыни

отдали бы многое – одеяло ночью скинули в пылу разврата. И Федор Романов

лежал на спине, являя себя как и всякий спящий человек, безо всякого стыда.

Здоровый, прекрасно сложенный, с копной кудрей, светлой бородкой и более

темными усиками над губой.

Годунов скользнул глазами по телу Романова, поднял брови, потом взглянул на

баб. Молодые, совсем девчонки, лет по тринадцать. Ничего особенного.

Годунов обошел кровать, концом трости подцепил тяжелое бархатное покрывало,

валявшееся с другой стороны, и набросил на всю живописную группу.

Одна из девчонок проснулась, испуганно оглянулась на Годунова и принялась

тормошить Романова. Федька долго не просыпался, но потом открыл глаза и

потребовал пить.

41

Девчонка выскользнула из кровати нагишом – привычная – и принесла кувшин с

квасом. Федька сел на кровати и долго пил, двигая кадыком и проливая квас себе

на грудь, где его подтирала узкой ладошкой то ли Машка, то ли Анька, о которых

говорила Матрена.

- Здорово, Борька, - сказал, напившись, Федор Романов, - Бабу хочешь? С утра

они мягкие, теплые.

- Поговорить с тобой хочу, - ответил Годунов, садясь на табурет.

- Щас, - сказал Романов, перелез через вторую девку, которая так и не

проснулась, отошел в угол и, сняв крышку с ведра, помочился туда – долго и

мощно. Потом вернулся, стянул покрывало с девок, и обернулся в него. Годунов с

легкой досадой заметил, что и в покрывале молодой Романов выглядит как

полубог.

- Поговорить, значит, - сказал Романов и зевнул во весь рот, открывая крупные

белые зубы, - Давай поговорим.

Он голой ногой несколько раз толкнул в зад спящую девку. Та ойкнула и

проснулась.

- Пойте девки! – приказал Федька, - Громко пойте. Душа музыки просит.

Девки, приученные выполнять все приказы своих клиентов, запели. Федька

поманил пальцем Годунова к себе. Тот с табуретом пересел поближе.

- Это чтобы Матрена не подслушала, - сказал Романов, - у ней тут труба

специальная под кроватью. Она думает, что никто не знает, а на самом деле кому

надо – все уже в курсе.

Годунов кивнул.

- Ну, говори, - сказал Романов и пнул ногой девку, которая начала петь тише и

прислушиваться к разговору. Та, застигнутая врасплох, заголосила.

- Ты же Федька, легко с людьми сходишься? – спросил Годунов, - Так вот. Надо

мне с одним дворянином познакомится, но так, чтобы он подвоха не почувствовал

– чтобы все как бы само собой произошло.

- А я тебе бабу предлагал! – захохотал Романов, - А тебе мужика надо!

- Дурак ты, Федька, - обиделся Годунов, - Я для дела.

- Ну, уж конечно, не для разговоров, - пуще прежнего развеселился Романов, - Ты

ничего, не тушуйся, это хоть и грех содомский, но Господь он добрый, в церкву

сходишь, исповедуешься…

- Для другого дела, для государственного! – возмутился младший Годунов.

42

- Да ладно, не сердись, это я спросонья, - Романов положил ему на плечо свою

тяжелую лапищу, - Говори в чем дело.

Годунов рассказал свою заботу, и через н6есколько минут план, ради которого он

пришел, составился.

Семка Литвин со Злобой мерно прочесывали все дворы, не отказываясь от

угощений, которыми зажиточные татары привечали служилых людей от греха

подальше. Так что скоро оба едва держались в седлах, хотя при этом ничего

особенного не узнали. И только ближе к вечеру одна баба присоветовала им

«пойти поспрашивать у нашего разбойника».

- Это что же за ваш разбойник? - спросил Литвин.

- Да… - баба махнула рукой в сторону дороги, - Живет тут… год назад

приблудился один тверской. Из скоморохов. Говорит – разогнали их ватагу, ходить

не с кем, вот решил осесть и поразбойничать. Да только он этого не умеет. Он

пьет больше. А наши старухи его жалеют, приносят поесть. Вот такой у нас

разбойник.

- Ну что, - сказал Злоба густым басом, - разбойники - это по нашему приказу.

- Да вы что родненькие! - сказала баба испуганно - видимо уже пожалев, что

выдала приказным местное развлечение, - Он тихий человек, никого не обижает.

Вы уж не забирайте его на Москву. Он хороший, блаженный.

- Значит, говоришь, не шалит? - уточнил Злоба.

- Нет, сердешные, не шалит.

- Ну ладно. Просто поговорим, а брать не будем. Тем более блаженного. Мы

блаженных и ищем.

Разбойника они отыскали неподалеку у перекрестка за кустами малины. Он спал у

шалаша прямо на земле, положив кудлатую грязную голову на снятые и

свернутые сапоги с драными носами и стоптанными каблуками. Рядом на ветвях

старой ели сушились вонючие портянки.

Злоба слез со своей великанской кобылы Машки, присел на корточки перед

спящим, и осторожно потряс его за худое костлявое плечо. Разбойник только

замычал и перевернулся.

- Ну, просыпайся, - попоросил Злоба, и легонько ткнул разбойника кулачищем в

ребра. Тот проснулся, сел и заморгал красными мутными глазами, зевая во весь

беззубый рот.

43

- Ну шта? - крикнул он высоким голосом, - Ты на кого лезешь, хад! Забыл кто я?

- Кто, дядя? - спросил Злоба. Литвин, наблюдая за этой сценой, только тихонько

посмеивался в свои усы, молодецки закрученные кверху.

- Хозян энтай дороги. Поял?

- Хозяин! - воскликнул Злоба, все еще не вставая с корточек, - Ты, дядя?

Тут вступил Литвин:

- А что же хозяйство у тебя такое бедное? - спросил он насмешливо, - Ни огорода,

ни сарая. И женки тоже нет. Как ты без женки-то? Сосну етишь? Или ольху?

- Мне все бабы жёнки! - проворчал разбойник, вставая, - Щас, погодьте у мене.

Он нырнул в шалаш, а потом вылез оттуда на четвереньках с дубиной, утыканной

по концам ржавыми гвоздями со скусаными шляпками.

- Вот она, моя женка, - сказал он, тряся дубиной, - ох, и злющая баба!

Ненасытная! И все-то ей подай. Все-то ей хотса! Ну-ка, - он наклонился к дубине,

будто прислушиваясь, - Что ты говоришь, родная?

- Да, что она говорит? - весело переспросил Литвин, любивший всякие

скоморошьи развлечения, особенно бесплатные.

- А говорит она, - продолжил разбойник зловещим голосом, - Чтобы вы скинули с

себя всю одёжу, привязали своих коней, и шли бы отседа не оборачиваясь, пока

она да я добрые.

- Вот как? - улыбнулся Литвин, вынимая кривой турский кинжал, - Ну, раз твоя

женка такая разговорчивая, дай-ка и я задам ей пару вопросов.

При виде кинжала разбойник обмяк, послушно отбросил дубину и поднял руки.

- Ладно уж, - сказал он уныло, - Пошутил я.

- Ну, так вот, - продолжил Литвин, - Вопрос у меня простой. Не замечал ли ты в

последние дни чего-то странного?

- В общем, татарку одну молодую ты тут не видел? Странную такую, - спросил

Злоба, у которого хитрость не была в чести.

- А! Ну да, - ответил разбойник оживляясь, - видел татарок сто не меньше. Вы

чего, парни, тут же и Татарская слобода, и Ордынская. И Толмачи. Здесь почти

любая баба - татарка.

- Это ты про местных, - сказал Злоба, - а чужих не замечал?

Разбойник задумался.

- Молодая, - неуверенно начал он, - Тоща слишком. Молодая такая татарочка.

Блядская такая. Глазки такие - черные, блестящие… Я к ней с предложением. Без

44

насилия - нет… А она ножик мне… чуть яйца не отрезала, поганая. Но не из

местных. Местных я знаю, а эта со стороны Москвы приходила.

- Так, хорошо, - покивал Семка, - А куда она шла, татарка эта?

- А туда, - махнул рукой разбойник в сторону недалекого леска.

- И что там? - спросил Семка.

- Не знаю, - сказал разбойник, - Я тутова живу. Я ж без бабы. Смотрю - татарка

молодая. Проходит мимо чуть не каждый день. Глазами стреляет, сучка. Ну,

думаю, может, я ей приглянулся, а она стесняется. В общем, прихватил я ее, а

она ножик вытащила и говорит - сейчас яйца тебе отрежу. Я, конечно, выпустил. Я

же не зверь какой - одно дело по любви, а другое – когда яйца режут.

- Ну что, брат, - спроси Литвин Злобу, - что там по этой тропинке, ты знаешь?

- Ну, вроде как починок там был лет десять назад, - ответил Злоба, морща лоб, -

ну а теперь может и целая усадьба. Там между Толмачами, Пыжевской слободой

и Вешняками место было свободное. Но вроде как чье-то. То ли Посольского

приказа, то ли Дворца. А может там до сих пор никто и не живет.

- Нет, - ответил вдруг разбойник, - Наоборот. Там кто-то живет, в той стороне-то.

- Это почему? - спросил Литвин.

- Раз в неделю туда телега ездит с Москвы с товаром разным. Телега-то крытая

рогожей. Но тяжелая. Я прячусь, потому что с ей завсегда три али четыре конных

с саадаками и саблями. А иногда ночью едут какие-то люди. Много. Быстро скачут

- как ветер. Проскачут и - тишина. А потом обратно - на заре.

Литвин со Злобой переглянулись.

- Ну, и носатый… - опять неуверенно сказал разбойник-скоморох.

- Носатый? - переспросил Литвин.

- Молодой, вот навроде тебя. Шляхтич. С саблей. Борода короткая.

- Какого цвета? - спросил Литвин.

- Не знаю.

Злоба сжал пудовый кулак и поднес к самому носу разбойника. Тот передернулся

и отодвинулся от кулака.

- Да не знаю я, - пропищал он обиженно, - Ночью-то не видно. С саблей и

бородой. Носатый. Ага! Как девка татарская пройдет, так и он скоро за ней. Раза

два вроде уже.

- Ага, - задумчиво сказал Литвин, - значит по ночам шастают?

Разбойник закивал головой.

45

- Ну ладно, - протянул Литвин, - спасибо тебе за помощь. Говорят, ты раньше

скоморохом был? А чего делал? На бубне играл или медведя водил?

- Ну, - разбойник помрачнел, - вообще-то мы с братом сказки показывали. Про

Илью Муромца и Соловья-разбойника. Про Алешу Поповича и богатырь-девицу.

Про Добрыню и Змея Тугариновича.

- Ты, значит, был Соловьем-разбойником?

- Точно. Свистел.

- А брат твой где?

- Убили его.

- За что?

- Люди Шуйского его убили, - сказал бывший скоморох.

- За что убили-то? - спросил Злоба.

- В ихнем селе мы были. Напились браги и показали местным, как царь Иван

Васильевич боярина Андрея Шуйского псарям отдал на смерть. Ну, люди добрые

посмеялись, а потом, как водится, донесли. Брата моего Ромку холопы Шуйского

зарезали, а я еле сбежал. В девку переоделся. Голос у меня звонкий. Чуть не

снасильничали - еле отбился.

Злоба вздохнул сочувственно, а Литвин только усмехнулся в рыжие свои усы.

- Поделом вам! Думать надо было - в деревне Шуйских про псарей рассказывать!

Он весело захохотал, закинув голову к небу.

Глаза разбойника засверкали. Он поднял свою «жёнку» с гвоздями и сказал:

- Греха на душу не брал - бог миловал. Но тебе сейчас башку к земле прибью.

Литвин сердито замолчал и поднял кинжал, но Злоба загородил, оттеснил друга

от бывшего скомороха.

- Остынь, Сёмка, - сказал он, - нет в тебе к людям сострадания.

Литвин поджал губы, но словам приятеля внял. Засунул кинжал в поясные ножны

и поехал по тропе - куда, по словам разбойника, приезжала телега с охраной, куда

мчались по ночам всадники, куда ходила татарка, оказавшаяся татарином и куда

за ней крался «носатый».

Отец Мануйлы ставил дом на большую семью - на высоком подклете, с горницами

и повалушей, с погребами, мыльней, летней кухней, ледником и конюшней. За

домом он разбил огород, посадил несколько яблонь, в углу - малиновые кусты. Но

жизнь обернулась иначе. После смерти его жены, матери Мануйлы, в доме

больше никогда не было ни хозяйки, ни какой другой постоянной женщины. В

46

большинстве пустых комнат никто не жил, там скапливалась пыль. В спальне, где

умерла мать, зеркало на стене все так же было завешено черной шалью. После

смерти отца Мануйла не стал нарушать печального покоя большого дома, оставив

себе сени и одну горницу, где спал, придя с работы. В горнице была большая печь

с красными изразцами, которую топили зимой. За домом следил конюх Митка с

сыном, да старик Филофей.

Мануйла в маленьком яблоневом саду за домом упражнялся в стрельбе из

любимого лука, купленного три месяца назад в турецкой лавке. Лук был красиво

изогнут и такой тугой, что Хитрой с большим усилием натягивал тетиву. Сыщик

стрелял неспешно, мысли его скользили, почти не связанные друг с другом.

Поездка в Казанский дворец ничего не дала. Хотя там должен был записываться

всякий вновь прибывший из татарских земель, беспорядок творился такой, что

последние записи оказались сделаны еще при прошлом начальнике - а новые то

ли сгорели, то ли утопли. В общем, ничего Хитрой не добился. Да и так было

понятно, что учет купцов и гостей вели, а шушера всякая мелкая в свитки не

попадала. Но сыщику из Разбойного этого говорить не стали - отделались

отговорками. Теперь он медленно вытягивал стрелу из колчана, прислоненного к

колоде, накладывал ее на тетиву, ровным и сильным движением оттягивал тетиву

к уху, коротко прицеливался и отпускал. Тетива басовито хлопала по кожаной

рукавице с раструбом, и стрела вонзалась в круг, нарисованный на заборе

Мануйлой еще в прошлом году.

«А что если она и вправду обиделась? - думал Хитрой об Агафье, - и завтра

сделает вид, что вообще меня не знает?».

Стрела вонзилась в круг, и Олежка, семилетний конюхов сын сорвался с места,

чтобы принести ее обратно.

- Плавнее, не торопись, не ерзай руками, - ворчал дед Филофей, который еще во

Пскове в былые времена учил членов семьи и ее боевых холопов ратному делу.

«Может сейчас съездить в Наливки? Поговорить».

Еще одна стрела вонзилась в круг, и так уже испещренный щербинами от ударов

наконечников.

- Вот - хорошо. Сейчас малька передерживаешь стрелу. Наконечник дрожит.

Дед Филофей несмотря на теплую осень, сидел на своей скамеечке в косматой

шубе из черной овчины и в шапке. Теперь он стал старым и слабым. Крови в нем

47

было мало - почти всю он пролил в былые дни под хоругвью своего господина,

отца Мануйлы.

- Ровней, ровней держи стрелу. Ты куда целишь? В дятла, что ли?

Мануйла не обращал внимания на деда, давно привыкнув к тому, что тот живет

своей жизнью - когда хочет, вылезает из своей пристройки и начинает по-

прежнему учить молодого хозяина. И хозяин давно не молод, и учеба ему больше

не нужна, но пусть старик тешится, пусть чувствует себя нужным.

- Дядя Мануйла, вы задом наперед стрелу ставите, - сказал конюхов сын.

Точно - Мануйла понял, что сейчас порежет тетиву наконечником.

- Спасибо, Олежка, - сказал он, - скажи-ка отцу, пусть седлает гнедого, и

посмотрит кобылу - чего-то она вялая. Может колики у нее? Пусть пошагает ее

подольше.

- А можно я пошагаю? - спросил Олежка.

Мануйла, отвлекшись снова на свои мысли, только рассеянно кивнул.

Но в Наливки, где жили стрельцы, Хитрой так и не поехал. Его срочно вызвали в

приказ, где потребовались сведения по старому делу об убийстве шотландского

пикинера из иноземного полка - пока рылись в свитках, выискивая показания

участников этой драки годичной давности, стемнело и на улицах стали ставить

рогатки. Мануйла вышел из приказа в темноту, отвязал свою лошадь и поехал

домой. На него накатила усталая печаль, он почти не смотрел на дорогу.

Почуяв близкий дом и родное стойло кобыла взбодрилась, пошла рысью. Вдруг

кто-то метнулся из тени перед лошадью, та прянула, Мануйла почувствовал удар,

послышался слабый крик и перед кобылой упала девушка с простоволосой

головой – теплый платок слетел прямо на землю. Мануйла натянул повод,

заставил кобылу отступить от упавшей и спрыгнул, держа повод в руках. Не

выпуская повода он нагнулся над девушкой и потряс ее за плечо. Потом

перевернул лицом вверх. Все лицо молоденькой девчонки было залито кровью.

Мануйла никак не мог понять, как случилось такое несчастье – видно девчонка

перебегала дорогу не глядя, торопилась, ударилась о лошадь и то ли разбилась

лицом о землю, то ли Мануйла случайно ткнул ее стременем.

Хитрой, уж на что считался умным и опытным сыщиком, а тут растерялся. Он

беспомощно вертел головой, придерживая девушку за плечо и даже обрадовался,

услышав стук копыт и скрип колес. Из-за поворота выехала небольшая колымага.

Мануйла бросил повод и замахал свободной рукой:

48

- Стой! Стой!

Кучер натянул вожжи и лошадь, везшая колымагу, встала. Оттуда на землю

соскочил совсем молодой человек, в малиновом кафтане дорогого шелка. .

- Чего случилось? – крикнул он.

- Да вот, - ответил Мануйла взволнованно, - вылетела, и прямо на меня.

- Задавил? – спросил парень подойдя. Он не бросился помогать Мануйле или

девушке – просто стоял рядом и смотрел.

- Нет, говорю – ударилась просто, - ответил Мануйла.

Парень повернулся к своему кучеру и приказал слезть с козел. Потом они вместе

по приказу парня, аккуратно подхватили девчонку за руки и ноги и положили на

дно колымаги.

- Поезжай ко мне, - распорядился молодой дворянин, - Пусть лекаря позовут. Я

пешком сам дойду.

Колымага тронулась и скоро скрылась в темноте.

- Спасибо, тебе, добрый человек, - выдохнул Мануйла. Его немного трясло от

напряжения.

- Спасибо еще рано говорить, - ответил дворянин, - если выживет – хорошо. А

если калекой останется, то намного хуже. Ну, а если помрет, сам понимаешь. Я

человек государев – придется куда надо доложить.

- Да, - тоскливо сказал Мануйла.

- Тебя как звать?

- Мануйла Хитрой. Вон там живу, - покорно ответил сыщик.

- Земский или опричный?

- Земский. Из Разбойного приказа.

- О! – кивнул дворянин, - Ну будем знакомы. А я Борис Федорович Годунов.

Царевича Федора рында.

Хитрой низко поклонился. Хоть и сам был из дворян, но не из коренных

московских. А Годунов был известной семьи, в родстве даже с Сабуровыми.

Кроме того, вся Москва знала молодого Годунова, который так удачно женился на

дочке самого Скуратова-Бельского. Ходили даже слухи, что сам царь был ласков с

Борисом Федоровичем и не раз приглашал его послужить ночью – постель

постелить. Мануйла еле сдержался, чтобы не поморщиться.

- Зайди ко мне, Борис Федорович, - пригласил Мануйла, поклонившись, чтобы

Годунов не увидел выражения его лица, - Поблагодарить хочу за помощь.

Но молодой Годунов отказался:

49

- В другой раз отблагодаришь, - сказал он веско, посмотрев в глаза сыщику.

Он подтянул раструбы красивых замшевых перчаток и поудобнее перехватил

трость.

- До свидания, - кивнул он Мануйле, - Как узнаю что про ту девку, пришлю тебе

весточку. Или сам приеду. Так что жди.

- Милости просим, - снова поклонился Мануйла. Когда он распрямился, Годунов

уже шагал в сторону Кремля. Только тут Хитрой вдруг подумал – отчего это такой

знатный по сравнению с ним молодой вельможа, принял в нем такое участие. И

нехорошее предчувствие вдруг охватило его.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

На следующий день дон Лопе постарался закончить побыстрее письмо герцога -

пожалуй единственная работа, которой герцог Сасса занимал поэта, заключалась

в весьма интимной переписке покровителя де Веги с женщинами. И правда, нет

лучшего секретаря в таких вопросах, чем прославленный на всю страну поэт.

Сложив перья, чернильницу и новую тетрадь в сумку, дон Лопе уже без

проводника отправился к своему московиту, чтобы продолжить запись его

рассказа. Сегодня на небе были облака и потому он даже не вспотел, добравшись

до двери Лусии.

- Ну, как наш Мануэль? - спросил он, снимая шляпу и кладя сумку на стол.

Повариха печально покачала головой.

- Хуже чем вчера, сеньор, - ответила она, - и с каждым днем все хуже. А что тут

удивляться - в таком возрасте уже не поправляются, а потихоньку готовятся

предстать перед Иисусом.

Она быстро перекрестилась, как крестятся люди, не вкладывающие в знамение

особого смысла - скорее привычным жестом, как бы отгоняя то ли дьявола, то ли

муху.

- Но говорить-то он может?

- Если проснется.

Старик проснулся и судорожно попытался сесть, но не смог. Лусия подтянула его,

дрожащего, так, чтобы он упирался спиной в подушку и долго поила теплым

бульоном. Наконец взгляд его стал осмысленным и он повернул седую

нечесанную бороду в сторону дона Лопе.

50

- Ты можешь говорить? - спросил поэт. Сегодня, когда Лусия не стала закрывать

дверь, опасаясь жары, он получше рассмотрел своего собеседника. У него было

странно округлое лицо, а борода росла не густо. Нос выдавал в нем уроженца

иных земель - он был похож на сморщенную крупную маслину. Когда старик начал

говорить, дон Лопе увидел, что большинство зубов у него на месте - большая

редкость для местных стариков!

- Итак, - сказал дон Лопе, открывая тетрадь, - ты помнишь, на чем остановился

вчера?

Старик помолчал, собираясь с мыслями.

- А! - сказал он наконец, - эти охламоны приехали не одни.

Вернувшись в свой двор в совершенно расстроенных чувствах, Мануйла увидел,

что помощники приехали не одни - привезли с собой пленника. Коротко

пересказав историю со скоморохом-разбойником, они добавили, что сев в засаду

у подозрительной усадьбы, схватили подозрительного человека.

- В кустах прятался, - довольно сказал Злоба, тыча связанного пленника в плечо

кулаком, - Следил за воротами. Ну, мы задерживаться не стали, взяли его

тихонько, на коня положили и к тебе, господарь Мануйла.

Молодой дворянин в темно-синем кафтане и вишневых сапогах сидел спокойно,

прикрыв глаза. На длинноносом лице его застыла презрительная гримаса.

Вишневая шапка с сильно потертым серебряным шитьем, принесенная

заботливым Злобой, лежала тут же, на лавке.

- А кто это? – угрюмо спросил Хитрой.

- Как ты смел, сучий потрох, - высокомерно процедил носатый, - меня

задерживать? Ты вообще знаешь кто я?

Мануйла посмотрел на пленника и решил, что тот дерзит от испуга. Слабость во

всем теле, вызванная только что случившимся происшествием, вдруг уступила –

как это иногда бывает, - злости.

- Уж прости, - тихо сказал он, глядя пленнику в глаза, - сами мы из Разбойного

приказа, и расследуем дело особой важности. Так что сам понимаешь. Ты сразу

ответь - сам будешь все рассказывать или в пыточную тебя отправить?

- В пыточную? - обмяк длинноносый, - за что сразу в пыточную?

- Ну, - ответил зло Мануйла, - для откровенности. Дыба память освежает.

51

- Перестань, Христом Богом прошу, - нервно сказал пленник, - я не смерд. Меня

на дыбу нельзя. Пошли к князю Мстиславскому - он распорядится.

«Ага! - подумал Мануйла, - Что-то тут точно есть!».

- Развяжите его и оставьте нас одних, - Хитрой обернулся к помощникам. Те

молча развязали пленника и вернулись в сени к недоеденной курице и

недопитому вину, доставленными недавно Филофеем.

- Ни к кому я посылать не буду, - тихо отрезал Мануйла, убедившись, что

помощники заняты едой и не подслушивают, - Имею такое полное право. О том,

что ты здесь - не знает никто. Искать тебя тут никто не будет. Так что у тебя есть

только одна возможность помочь и мне и себе - все рассказать как на духу.

- Ну сам напросился… - сказал пленник, обмякнув.

- Ну, герой! Ну, молодец, твою мать! - ругался Иван Федорович Мстиславский,

наблюдая из-за стола Петьку Бурцева, доставленного прямиком из холодной

клети городской избы, служившей чем-то вроде приемника-распределителя для

мелких хулиганов и пьяниц, застигнутых ночным караулом на улице, - Вид у тебя

знатный. Как будто тебя овцы всю ночь драли. Ну, молодец! Значит, по пьяни

напал на караул? За чертей, что ли принял?

Петр только виновато морщился и мялся, мучаясь жутким похмельем.

Мстиславский завтракал - хрустел малосольными огурцами, клал в тонкогубый

жесткий рот сочные ломтики жареной свинины, обмакивая их в брусничный взвар.

Иван Федорович любил плотно поесть, особенно утром. Это была приятная

сторона мирной жизни, когда не надо было месяцы гоняться за татарами по всему

полю, натыкаясь только на сгоревшие деревни и разграбленные городки.

Бурцев согласно кивнул и промычал что-то.

- Тяжело тебе? - спросил Мстиславский.

Бурцев снова кивнул.

Боярин кивнул своему кравчему. Тот, не спеша, налил серебряную чарку алой

клюквенной водки и поднес Петру. Бурцев похмелился.

На лбу тотчас выступил пот, в животе заурчало, и похмелье немного отступило.

Во всяком случае, он теперь мог улавливать смысл слов князя.

Мстиславский раньше никогда не вызывал его к себе. Да и как бы это могло

произойти? Петька жил при коломенском дворе князя и был одним из его

многочисленных боевых людей – охранял дом, выполнял разные поручения

своего десятника. Многочисленная боевая челядь Мстиславского, собери ее в

52

одном месте, вполне могла бы потянуть и на полк. Потому и рассовали всех

людей по разным местам – чтобы никто из-за врагов не знал численности этой

маленькой армии. Впрочем, когда из Разрядного приказа, тогдашнего

министерства обороны, приходил приказ выступать на войну, Мстиславский

собирал часть своих бойцов – как правило для ертаульного полка – для

авангарда, выполнявшего еще и роль разведки. На них он тчно мог положиться.

Пару раз и Бурцев ходил на войну в составе ертаула.

Иногда, напиваясь в кабаке, он жаловался своей кружке на то, что судьба

подбросила ему свинью - вместо того, чтобы родиться в шелковых боярских

пеленках, его угораздило появиться на свет в избе княжеской вышивальщицы -

сироты Анфисы. А кто был отцом – мать даже и не намекала. Хотя добрые люди

не раз говорили, что князь в молодости специально поселил ее в своем

коломенском доме, чтобы было кому согреть его постель в дни, когда он бывал в

Коломне проездом. Говорили еще, что князь лично устроил будущее матери

Петра, выдав ее после родов за коломенского дворянина Ивана Бурцева.

Отчима Ивана убили на следующий год при взятии Полоцка. Он и не помнил

отчима, хотя мать говорила, что был он человек добрыцй. Но бес гордыни,

сидевший в Бурцеве с отрочества, нашептывал - ты не из простых. Ты - из

Мстиславских. А Мстиславские – Гедеминовичи, и родственники царя.

Бог пока миловал Бурцева. Его даже ни разу не ранили в походах. А ведь в те

годы набеги татар случались ежегодно. Орда шла с Крыма проторенными

шляхами, иногда просто загребая как неводом, уводя на невольничьи рынки полон

– в основном крепких мужиков и детей обоего полу. А иногда докатывалась чуть

не до Москвы. И с пятнадцати лет русские дворяне охраняли по Линии,

проходящей берегом Оки, московские земли от набегов басурман.

Ничего не боялся Бурцев, а вот теперь робел - князь Мстиславский смотрел на

него скептически, будто размышляя над сучьим пометом - утопить или оставить

на псарне. Всего три дня, как Бурцев приехал из Коломны. На Москве он бывал и

раньше, потому уже и не поражался ни обилию церквей, ни величине города, ни

угрожающей мощи Кремля московского. Два дня держался, а потом черт его

дернул с местными воротниками князя сходить в кабак на Балчуг.

- Хочу тебя, Петька, прочь услать, - сказал князь, наконец, вытирая руки о

полотенце, поданное стольником, - Поедешь в Смоленск. Всем говори, мол, князь

дал опалу за пьянство твое и буйство. И отослал от себя. В Смоленске найдешь

53

купца Микитку Слепова. Дашь ему вот это, - князь выбросил на стол кожаный

мешочек, - Слепов сведет тебя с человеком. Этого человека ты переправишь в

Москву. Понял?

- Понял, - хрипло выдохнул Петр.

- Фу! - помахал перед своим носом Мстиславский, - Даю тебе день, чтобы

выспаться, в себя прийти и собраться. Вечером поедешь. Много вещей не бери и

с бабами своими, если уже завел, не прощайся. Так быстрее выйдет. Иди!

Петр поклонился и вышел.

Мстиславский позвонил в колокольчик. Дверь открылась и в нее вошел, низко

нагнувшись, Фрол Головня – человек, которого князь специально держал возле

себя для самых доверенных поручений.

- Ну что, - сказал Мстиславский, - вроде подходящий человек. Ты говоришь,

родных у него нет?

- Отца давно убили, - ответил Головня, - а мать три года как померла.

- То есть, никто по нему плакать не будет?

- Нет, князь.

- А дело-то он сделает?

- А как же. Ты ведь сам его перед свои очи поставил и сам задание дал. Он теперь

разобьется, а все выполнит.

- Откуда он, ты говоришь?

- С твоего двора коломенского.

Мстиславский хмыкнул. Кого-то этот парень ему смутно напоминал. Он просил

Фрола подобрать ему сироту из преданных людей, чтобы в случае чего – некому

было искать концы. Операция, которую он задумал, была одной из самых

хитроумных – таких и стратилаты древности не придумывали. Одно его

нервировало – приходилось оперировать не большими массами людей, а

отдельными человеками. Как ведет себя полк, при тех или иных обстоятельствах,

он знал. Но как поведут себя люди?

Впрочем, подумал Иван Федорович, что за люди? Им и думать-то ничего не надо.

За них все уже придумали. Они только должны четко выполнить свои простые

роли и умереть.

54

Петька выехал из Москвы по Смоленской дороге на следующее утро. От земли

парило, но солнце уже пригревало, хотя и не так как месяц назад, когда из-за

жары и засухи народ изнывал.

Похмелье прошло, он дремал в седле, вспоминая вчерашний вызов к

Мстиславскому. Лет пять назад он бы почувствовал большую обиду – еще бы, из

Коломны гнал как бешеный, все ему казалось, что сейчас князь обнимет и

признает в нем родную кровь. А вышло так по-дурацки, что и вспомнить-то

стыдно. У князя был всего ничего, тот ни бровью не повел, ни руки не подал –

сразу понятно – то ли все эти россказни про его отцовство – бред, то ли и не было

никакого отцовства. Надежды, которые он лелеял еще мальчишкой, вчера были

окончательно похоронены.

Ну и пусть, – думал Петька, - зато, наконец кончилась эта морока – ходить вдоль

забора с бердышом и пищалью. Наконец ему дали важное задание и он едет на

запад, а не на юг, под татарские сабли!

По дороге до Смоленска у Петьки Бурцева никаких приключений не было. Да и

какие тут приключения - в селах и деревнях после летней засухи было голодно,

только что прошел мор, так что во дворах, где останавливался на ночлег Бурцев,

опальному дворянскому сыну были так же рады как татарину или ляху. Но где

доброе слово было бессильно, там начинала говорить серебряная деньга.

Московки и новгородки, которые казначей Мстиславского накануне выезда

насыпал «опальному» под строгую клятву не пропить нынче же, с легкостью

открывали перед Петром двери убогих хижин крытых соломой или зажиточных

дворов с собственными мастерскими и колодцами. Оставив в стороне

богомольный Звенигород, он миновал Можайск, где чуть не подрался с местными

воротниками, которые не хотели его пускать в город затемно, переночевал в

месином монастыре у братии, и снова отправился в путь на Запад.

И вот впереди показались стены и башни Смоленска. Двор купца Микиты

Аверьянова Слепого в Большом посаде Бурцев нашел быстро. У ворот спал сидя

на скамье молодой паренек при сабле. Копье было прислонено рядом.

- Купец Микита Слепов здесь живет? - спросил у него Петька.

Молодой стражник приоткрыл один глаз и лениво посмотрел на проезжего.

Грязная небогатая одежда Бурцева, теплая, но неказистая шапка и чуть отросшие

волосы, вкупе с простыми ножнами, не произвели на стражника никакого

впечатления, он вяло махнул рукой - проезжай, мол.

55

Петька поворотил коня, отъехал ненамного. Убедившись, что парень снова

заснул, Бурцев вытащил из саадака лук, натянул потуже тетиву, наложил стрелу,

прицелился и…

С громким воплем стражник вскочил и, выпучив глаза, уставился на свою шапку,

прибитую стрелой Бурцева прямо к стене.

- Вот так, - сказал Бурцев насмешливо, подъезжая ближе, - вот так надо шапку

снимать, когда с тобой московский дворянин разговаривает.

Парень схватился за копье, но тут острие сабли кольнуло ему кадык.

- Не спеши, - улыбнулся Бурцев, - все равно опоздал.

-Так-так-так, - раздался голос от калитки. Там стоял дородный мужик с пищалью в

руках. Фитиль пищали дымился, - Вот как нынче на Москве в гости ходят. А мы тут

одичали совсем. Ну, раз гости сабельками машут, значит и хозяевам не зазорно

будет пальнуть.

- Ну что ты, - миролюбиво сказал Бурцев, убирая саблю в ножны, - это я так

шутил. Мне купца Микиту Слепова надо.

Молодой стражник тут же схватил копье и наставил его в грудь коню Бурцева.

- Не подходи! - сипя от страха, заголосил он, - не подходи, завалю!

- Олька, сукин сын! - крикнул мужик с пищалью, - опять заснул на воротах? Ну, иди

отсюда - будешь три дня свинарник чистить!

Парень шмыгнул носом, глянул зло на Бурцева и ушел в калитку.

- Ты фитилек-то притуши, - сказал Петька мужику, - а то вдруг дернешься. Пищаль

и выстрелит. Лошадь испугаешь.

- Ничего, - ответил мужик, не отходя от калитки, - вроде как дождик собирается.

Так что он сам погаснет, когда надо. Кто ты таков и что тебе надо?

- Я из Москвы. Зовут меня Петром Бурцевым. А к купцу у меня дело есть. Только

тебя оно не касается.

- Ну что, же, - сказал спокойно мужик, - не касается, так не касается.

Он отвернулся и позвал кого-то со двора. Пришли два парня, приняли у Петра

коня, а сам «опальный» посланец под конвоем пищальника пошел к купцу.

Двор купца был весь заполнен складами. Хотя Слепов торговал заморскими

редкостями, не гнушался он и обычных товаров - только в одном Смоленске

держал несколько больших лавок - суконную, оружейную и седельную. А еще

несколько лавок у него было в соседних городах. Говорят, что он собирался

перебраться на Москву, чтобы там расширять торговлю. Конечно, от западной

границы Москва была подальше, зато лежала на водном пути, по которому шла

56

хорошая связь с Востоком - через Нижний Новгород. Да и все деньги в России

текли в Москву. А где деньги - там и купец.

По узким улочкам среди складов по мощеным кирпичом и гравием дорожкам

сновали шустрые приказчики Слепова. Двух персидских гостей вели в баню.

Другой гость - по одежде немец, руководил разгрузкой каких-то больших

продолговатых ящиков.

- Это чего? - спросил Бурцев, указывая на ящики у своих провожатых.

- Статуи, - нехотя пробурчал один из них.

- Чего?

- Бабы глиняные. Голые.

Бурцев поднял бровь и хмыкнул.

- Посмотреть бы.

- Ага, - сказал пищальник и подтолкнул его дулом в спину.

Его провели на высокое крыльцо каменного дома, и скоро он увидел самого купца.

Микита Слепов сидел в удобном кресле в просторной горнице со стенами,

расписанными голубыми ромбами с золотыми цветочками, и принимал доклады

от своих людей. Дворовые говорили тихо, наклоняясь к столу, крытому парчовой

скатертью, а купец вполголоса давал им указания. Незрячие глаза купца Микиты

были прикрыты узорчатой шелковой повязкой голубого цвета. Ослеп Микита семь

лет назад, когда на его обоз напали разбойники. Случилось это очень далеко от

Смоленска - в Персии. Еле живого, с рассеченной головой, его отбили обозные

охранники и довезли до ближайшего города. Там местный лекарь выходил

Микиту, но глаза спасти не смог - от удара саблей Микита ослеп и часто мучился

головной болью. С тех пор он уже не ездил сам, не гостевал, а сидел в своем

доме, посылая других за редкими товарами, которыми и прославился не только в

Смоленске, но и на Москве.

Князь Мстиславский, пять лет назад, будучи на своем подворье в Смоленске,

навестил Микиту, купил у него несколько безделушек за такие деньги, что можно

было не одного сильного холопа взять на рынке. А потом князь долго

разговаривал с купцом. Уехал очень довольный и прислал в тот вечер много блюд

со своего стола.

Слепой купец, теперь сидел перед Петром Бурцевым и слушал нашептывания

своих дворовых. На стук шагов он повернулся к Бурцеву.

57

- Здравствуй, купец. Подарок для тебя есть из Москвы, - сказал Бурцев, вытащил

из пояса княжеский мешочек и положил на стол, чувствуя, как дуло пищали снова

уткнулось ему в спину.

Купец шевельнул пальцами. Тут же к столу подскочил человек в сером

неприметном кафтане, развязал тесемку и вытащил из мешочка бронзового

идола. Это был маленький толстяк с лысой головой, узкими глазками, полуголый и

с какой-то блудливой улыбкой.

- Будда индийский, рекомый Сидхартием, - сказал серый кафтан, - тот самый, что

мы купили десять лет назад у Аббаса Триполийского.

- А, - сказал купец, протянув руку в драгоценных перстнях, - Будда из Сины. Что

же. Тогда понятно. Проводите-ка нас с гостем в трапезную, а ты Луша, посторожи

у дверей, чтобы никто не подслушивал.

Купца подхватили под руки, осторожно подняли и отвели в большую трапезную,

светлую, с большими окнами почти прозрачной слюды – самой дорогой, которую

можно было достать в стране. Там они остались один на один. Бурцев сел на

мягкую бархатную лавку и внимательно оглядел купца.

- Как поживает князь? - спросил Микита Слепов после минуты молчания.

- Спасибо, хорошо.

- Ну и ладно. Долго болтать не будем. Перейдем к делу. Человек, которого ты

должен переправить в Москву, здесь у меня. Это баба. Татарка. Княжна. Жила в

Литве, и вот теперь зачем-то понадобилось ей в Москву. Ты ее, значит, туда и

повезешь. Скрытно. Заставы объезжайте далеко. В Можайск не суйтесь. Если что

- говори, будто везешь татарскую княжну в Москву по запросу из Казанского

дворца. Зачем - не знаешь - мало ли какие государевы дела. Сам ты при ней

приставом. Я дам тебе грамоту. Она поддельная, так что старайся ей особо не

размахивать. В разговоры и споры с бабой не вступай. Со всем соглашайся. Что

бы она ни говорил - кивай. Скажет, что она - царица небесная, прости Господи, -

не перечь. Корм тебе и коню получишь у особого приказчика - тебя Луша сведет. У

татарки корм свой. Все хорошо запомнил?

Бурцев кивнул. А потом спохватился, что купец этого кивка не увидит, и громко

подтвердил:

- Все запомнил.

Микита Слепов вынул из кармана серебряный колокольчик и позвонил.

- Отведите нашего гостя в баню - пусть попарится с дороги. Да не в главную – там

Махмудка с Измиркой сейчас. В мою мыльню отведите – маленькую. Потом

58

накормите и спать уложите. Завтра поутру ему в путь. И насыпьте ему денег -

небось, поиздержался. Рубля три дайте.

- Четыре, - подсказал Петька.

- Четыре много, - ответил купец, - Тебя потом князь наградит. Особо.

Тихонько трещала лучина, вдалеке то и дело начинала лаять какая-то брехливая

собака.

- Три рубля! – сказал Мануйла, - щедрый какой. Ну-ка, расскажи поподробнее про

эту татарку, - и подлил в чарку Бурцева вино.

Молодой дворянин сидел, устремив задумчивый взгляд в темный угол. Потом

тряхнул давно не стриженной головой и ответил:

- Татарка как татарка. Я думал, покрасивше будет. Раз княжна, думал, значит,

красавица. Думал - дорога длинная, мало ли чего… А она покрывало на башку

навесила, и так и ехала. Коник у ней маленький, злой был - все время норовил

меня цапнуть, когда я этого коня на привалах расседлывал.

Мы как из Смоленска выехали, тут же в лес свернули и пошли вдоль дороги,

чтобы не заблудиться. Она за мной пристроилась. Я с ней хотел поговорить, а она

- ни в какую. Молчит, как будто немая. Я так и подумал – может, ей родичи язык

отрезали за что-нибудь. Может она языком что-нибудь не то сделала…

В деревни я не заезжал - потому, как мне велели ее скрытно везти. Ну, на первом

привале она из своего мешка хлеба взяла, огурцов - поела, помолилась по-

басурмански и спать легла. А покрывало на голову накинула. Но ночью-то

вертелась на земле. Смотрю - покрывало слезло. Я поближе подполз - осторожно

так, чтобы не разбудить. Прямо скажу - девка не по мне. При луне, конечно, не

разобрать особо было, но лицо грубое, хищное, как у беркута. Ну ее, думаю, к

лешему. Такое лицо мужику бы пошло лучше, чем бабе.

Утром оправилась она в кустах, и мы дальше поехали - молча, не разговаривая. И

так меня это все злило, что перед самой Москвой решил я заехать на какой-

нибудь хутор - в баньке попариться. Тем более что если мы без помывки и без

чистки к воротам явимся, нас в город и не пустят. Кабы знал, чем это обернется…

К вечеру Бурцеву повезло - они наткнулись на небольшой хутор на опушке леса.

Петр долго стучал кнутом в ворота, пока калитка не скрипнула.

- Кто там? - спросила, высунувшись, маленькая горбатая старушка.

59

- Здравствуй, мамаша, - ответил ей Петр, поклонившись, - мы странники. Едем

издалека. Пусти переночевать.

Горбунья пожевала морщинистым беззубым ртом, подозрительно глядя на

татарку, маячившую за спиной Бурцева.

- Ступайте. Покормить вас нечем, - сказала она, - сами голодаем.

- Ну, - спрыгнул с коня Бурцев, - нам только переночевать.

Он сунул руку в кошель и вынул две деньги. На лице старухи нарисовался

интерес. Она цапнула сухими пальцами монетки и ушла открывать ворота.

Гости сели за стол. Бурцев достал из мешка хлеб, сало. Татарка выложила кусок

козьего сыра, тронутый уже плесенью и сухую горбушку. Старуха принесла

кувшин простой воды из колодца, налила две глиняные площшки с отбитыми

краями и села за дальний конец стола, внимательно, по-птичьи глядя, как едят

Петька с его спутницей.

В старой избе было холодно, сыро и щипало глаза – печь топили едва, дверь не

открывали, чтобы тепло не уходило – только крохотное волоконное оконце едва

тянуло наружу дым. Как тут старуха не угорела еще – Петьке было непонятно. У

него скоро начали собираться слезы, а в груди сипело, грозило сухим кашлем. Он

выпил воды и сам налил себе из кувшина.

- А чой-то, девка твоя, - сказала старуха, указывая на татарку, - бусурманка, что

ли?

- Ага, - кивнул Бурцев.

Старуха перекрестилась, с трудом встала и накинула на почерневший от копоти

образ в красном углу старенький рушничок застиранный до серого.

- По-нашему понимает, нет? – спросила она, снова усаживаясь.

- Вроде нет, - ответил Петька.

- Ох, согрешила я в темноте, - пробормотала старуха, качая головой. Татарка ела

зло, быстро, не обращая на старуху и своего провожатого никакого внимания.

Доев, сунула остатки в мешок и откинулась к стене, набросив на лицо одеяло.

- Полонянка твоя? – спросила снова старуха.

- Не. По делу везу в Москву, - сказал Петька.

- По де-е-елу! – протянула старуха.

Петька отрезал и протянул ей кусочек сала. Горбунья, поблагодарила, взяла еду,

но сама есть не стала.

- Ты бы лучше дочку мою на Москву увез, - сказала она в ответ, - а то помрет тут

со мной от голодухи.

60

- А у тебя и дочка есть? – спросил Бурцев. Он насытился, в животе его

потяжелело и стало теплее, несмотря на сквозняк.

- Ты думаешь я старая? Конечно, горбатая и морщинистая. Так это от работы.

Твои девки на Москве, небось, все молодые да гладкие. А их бы сюда, в нашу

долю, - сказала старуха, - Мне и тридцати пяти нет.

Бурцев недоверчиво посмотрел на старуху. По виду он дал бы все пятьдесят.

- Машка! Подь сюда! - каркнула старуха. Вошла девочка лет пятнадцати. Глаза ее

были опущены. Сама она была худенькая, но под выцветшим летником выпирала

крупная грудь. Уголки губ на миловидном худеньком личике как будто все время

улыбались. Бурцев осмотрел ее и задумчиво подкрутил ус.

Старуха хотела было разделить сало с дочерью, но Петька остановил ее, отрезал

большой кусок от своего хлеба, располовинил сало и передал девушке. Та

шепотом поблагодарила и села рядом со старухой.

Петька вынул из мешка баклагу с водкой и предложил хозяйке. Та вздохнула и

подставила берестяную чарочку. Молча выпили.

- Это Машка моя, - сказала горбунья, кивнув на девочку, которая так и сидела, не

поднимая глаз, - дочка. Помогает мне по хозяйству, после того, как наших мужиков

чума унесла. И мужа моего и жениха Машкиного. Вот после этого мы и бедствуем,

все трудимся и трудимся, спины не расправляя от трудов. И в огороде, и в поле. И

косим и снопы ставим. Да только теперь сена насушили, а коровенка наша пала.

Но ничё – скоро сами сено жрать будем с голодухи. Пригодится.

Бурцев доел, потом хозяйка отправила дочку стелить татарке в сенях. Бурцев со

старухой остались одни.

Петька проводил взглядом дочку старухи и почувствовал, как теплая кровь начала

играть в нем. В голову полезли всякие скоромные мысли.

- Что, мать, - спросил Бурцев, прищурившись глядя на старуху и снова подливая

ей водки из баклаги, - Может еще и помыться у тебя можно? А то я несколько дней

в дороге. Везу, вот, татарку на Москву. Ей в мыльню ходить басурманский бог не

велел. А моя христианская душа скорбит без баньки.

- Есть банька, конечно, - со вздохом сказала старуха, перекрестилась и выпила

еще водки. После этого она поднялась на ноги и покачнулась.

- Пора и на боковую, - сказала она, - погуляли и хватит.

Но Петр поймал ее за рукав.

- Я вижу, живете вы трудно, - начал он.

- Я чё тут смотреть, - ответила старуха, - смотри не смотри, все видать.

61

- Каждая полушка в таком хозяйстве пригодится. Не так?

- Так, господин хороший.

- Дочка твоя, смотрю, красавица. А вот, приданного у нее, я думаю, немного.

Нового жениха как найдете?

- Да какие тут женихи? - ответила, усаживаясь обратно, горбунья, - Все либо

померли от холеры, либо в Ливонию воевать подались. Жалко мне ее. Я заболею

- она за мной ухаживать будет. Приберет за мной, старость мою упокоит. Поможет

мне по хозяйству. А там и похоронит. А сама что? Как я горбатиться будет? Вот

если бы ее кто на Москву увез. Пусть даже и в гулящие – все равно сыто.

- А что так сразу – в гулящие? - спросил Петька, - может и дело найдет себе. На

Москве дел много – там царь, Кремль – всякие люди нужны. И стирать можно, и

прислуживать. А там и молодца себе найдет. На Москве много молодцев.

- Так может ты ее и заберешь? – спросила старуха, - Она тебе в дороге

прислужит. И постирает тебе, и приготовит. Ты ее только до Москвы довези, а там

уж она, несчастная, пусть сама… Жаль мне ее, сил нет. Дочка ведь. Отдаю в

чужие руки к чужим людям. Но мы тут и не живем уже, а так – помираем

потихоньку. В соседней деревне, говорят, людишки совсем озверели. Друг друга

грызть начали. Людским мясом питаются, презрев Господень гнев. Я уж тебе так

скажу. Девка она женихом порченная, чести не уберегла. Может оно и к лучшему.

Ты боярин молодой, горячий. Кровь в тебе играет – вон как глазки-то блестят. Я и

на это согласна. Главное – увези ты ее с этого гиблого места. Ты иди в мыльню. Я

тебе ее туда пришлю. А там – сам решай, а я буду Богу молиться, чтобы он тебя

вразумил. А уж как Машка моя тебя вразумит – так это ее дело.

Лучина на столе Мануйлы совсем догорела. Он взял с полки свечу, зажег ее от

лучины и поставил в блюдце – чтобы не закапать скатертью стол. Стало светлее.

Пленник прокашлялся и попросил попить. Мануйла налил ему квасу и, глядя как

ходит кадык на шее Бурцева, спросил:

- Что же за баба такая, что первому встречному дочку свою предлагает? А вдруг

ты разбойник? Вдруг маниак какой?

- Это не баба такая, - ответил Бурцев, отрываясь от кваса, - это жизнь такая. Мы

тут в Москве, да окрест ее сидим, и никуда особо не ездим. А по лесам, да по

полям люди по-другому живут, не так как здесь. Я пока к Смоленску ехал, столько

всего навидался! Мор, голод, запустение. В деревнях и селах осталось почитай

четверть мужиков. Кто сам сбежал, кого на войну увели, а кто помер от болезней,

62

да с голодухи. Бабы ходят тощие, страшные, ребятишки если остались, вот с

такими пузами – раздуло. Траву жрут, кору. Летом от жары весь рожай сгорел – да

и тот убирать некому. Как поп в село приедет – все собираются – так смотришь,

будто Страшный суд уже настал.

- И что, везде так? – спросил Мануйла.

- Нет, - ответил Петька, - возле больших городов еще ничего, получше живут. Вот

только там заставы стрелецкие. А у каждой заставы яма вырыта. Из краев, где

мор – никого не пускают. А если дуриком попрешь – тут же стреляют, колют, да и в

эту яму. А сверху известь сыпят – чтобы зараза не разлетелась. Так что за

хлебушком в город не всем попасть возможно. Вот и вымирают сами по себе

деревни. Особенно дальние – как тот хутор.

В мыльне он сначала зажег лучину, осмотрелся, потом развел в очаге огонь и

протопил. Когда камни раскалились, он подхватил их тряпкой и бросил в колоду с

водой. Зашипев, камни упали на дно. Петька закрыл колоду крышкой и быстро

скинул с себя одежду. Сердце ныло сладко - в предчувствии греха.

Горячий воздух привычно ударил по телу, кожа тут же покрылась капельками

пота.

- Ну-ка, - пробормотал Петр, оглядываясь в поисках ковша, - а, вот он!

Сдвинув крышку колоды, Бурцев зачерпнул немного воды, настоянной на травах,

и плеснул на печку, от которой тут же повалил ароматный густой пар. Найдя

обмылок и мочалку, Петька не спеша помылся, потом поддал еще пару и сел на

полок - париться. Пар заволок все вокруг.

Когда из пара медленно выступила девичья фигура, сердце Петра совершило

скачок, а потом ухнуло вниз. Маша, нагая, смотрела прямо ему в глаза.

- Что, - спросила она вызывающе, - никогда с девками в бане не мылся что ли?

И машинально прикрыла грудь рукой…

Распущенные волосы ее намокли и липли к лицу, плечам, груди. Она подошла и

села рядом, снова опустив глаза.

Петька хотел пошутить, сказать ей что-то ободряющее, но не нашелся, а просто

погладил по плечику. Девушка вздрогнула от его прикосновения, а потом,

облокотилась на стенку и опустила руки, ухватившись за полку так, что пальцы

побелели. Вздохнув, она развела худенькие коленки.

- Чего ж ты так сразу, - смутился Петька.

63

- А чего ждать-то? – спросила Маша тихо, сдавленно, - Мать сказала, мол, нечего

тут меня объедать. Поди в мыльню, да сделай так, чтобы добрый господин тебя в

Москву взял прислужницей.

- А ты сама хочешь этого? – спросил Петька, обтирая взмокший лоб и счищая с

плеча прилипший лист.

- Чего хочу? В Москву или с тобой тут? – спросила девушка. Петька посмотрел на

ее розовые груди, которые пока не обвисли от голода и жадных детских ртов.

- В Москву, - ответил он, покривя душой.

- Хочу, - тускло сказала Маша, - Куда угодно хочу. Все равно тут не жизнь. С тобой

или с другим – все равно.

Петька вдруг обиделся – так его задели слова девушки о том, что ей все равно, с

кем, лишь бы увез с хутора. Он отодвинулся и даже отвернулся.

Но тут Маша прижалась к его спине и обвила шею руками.

- Но лучше с тобой. Ты такой ладный, белый. А вдруг приедет какой-нибудь

старикашка? Страшный, да паршивый. Лучше с тобой.

Он чувствовал жар ее тонкого тела и тяжелой груди. Руки девушки гладили его

шею, потом спустились ниже.

- Я тебе пригожусь, - говорила она уверено, - я все умею, - не только шить, да

стирать. Я и в лесу могу силки ставить. И готовить. И еще много. Очень много. Не

пожалеешь!

Петька не выдержал, повернулся к ней, обнял и притянул к себе.

Конечно, многого она не умела. И целоваться не умела, и все остальное. Жених

хоть и побаловался с ней, да, видать, один только разочек. Целовалась она

горячо, распаляясь все больше, но неумело. Петька взял инициативу на себя,

прижал к полоку и, с трудом, с криком, войдя в нее, понял, что хотя невинности

Маша и лишилась, но все равно оставалась как девственница.

Но этого он Хитрому не рассказал. Ограничился тем, что девушка все же пришла

в баню. Хитрой и не расспрашивал. Не про то он хотел услышать.

Бурцев так и уснул прямо на полоке. Старухина дочка накрыла Петра его же

кафтаном, оделась, задула лучину и вышла. Проснулся Бурцев, когда местный

петух, водись он на хуторе, уже давно откукарекал бы третью зарю. Петька

наскоро умылся, оделся и вышел наружу. Помочившись на серую бревенчатую

64

стену бани, он пошел в избу, перепоясываясь потуже. Дверь была отворена. Петр

улыбнулся, вспомнив ночь, и соколом взлетел на крыльцо.

- Мамаша, - позвал он в темноту избы, - Мы уезжаем. Зови дочку, пусть

собирается.

«Возьму с собой, - думал он, - поживу с девкой, а там, может и женюсь. Больно

хороша. Таких на Москве с огнем не сыщешь. Послушная, да горячая».

Тишина.

Петр шагнул в сени и, когда глаза привыкли к полутьме, наконец, увидел и

старуху, и ее дочь. Горбунья лежала у дальней стены с перерезанным горлом.

Рядом - Маша.

Бурцев оцепенел. Он все никак не мог осознать увиденного, все стоял над телом

Маши.

Вдруг, со стороны лавки послышался шорох - из-под низко, до самого пола

свисающего линялого налавочника, высунулась темная от крови дрожащая рука.

И тут еще одна страшная мысль ударила ему в голову - мысль о татарке, которую

он обязан был доставить живой и здоровой на Москву, не заставила его

вздрогнуть от новой волны ужаса - неужели и она мертва?

Все тело его стало слабым, голова закружилась, а сердце застучало так, будто он

долго и быстро бежал.

- Вы… вытащи.

Петр бросил саблю в ножны, схватил руку и осторожно вытащил татарку.

- Жива? - спросил Бурцев девушку. Она кивнула и отвернулась.

- Так-так, - наклонился к Бурцеву Мануйла, - и что дальше?

- Ну, как я ее вытащил, она русский язык тут же и забыла, - продолжил Петька, - Я

ее допрашиваю - в чем дело, а она что-то лопочет - показывает на пальцах - мол,

трое. Трое пришли, всех зарезали и ушли. А она под лавку спряталась.

- Так, - сказал Бурцев, - значит, убили и ограбили?

- Да я не заметил! - горячо ответил Бурцев, - я как увидел, что татарка моя жива,

вытащил ее на двор, коня оседлал, засунул ее в седло и помчал в Москву.

- А! - сказал Хитрой, - значит, и коней ваших они не увели.

- Значит, не увели, - согласился оторопевший Петька.

- Ну, не странные ли разбойники? - спросил Мануйла - зачем же они старуху с

дочкой убили?

65

- Так я об этом и не думал, - признался Петька, - поначалу мы галопом шли, а

потом лошади притомились, и мы шагом поехали. Я, значит, к татарке этой стал

приставать - что там случилось. А она молчит. Так всю дорогу и молчала. Привез

я ее на условленное место, где нас уже ждали князевы люди.

- То есть, ты не к Мстиславскому ее привез? - переспросил Мануйла.

- Нет. В Лучники - к тамошней приходской церкви святого Егория. С рук на руки

сдал, а сам поехал в кабак и напился. Ну, познакомился с одной… у нее и

переночевал. Думал, немного оклемаюсь и к князю на двор схожу – доложусь. Дня

два отмокал… Потом пошел к княжескому двору, да по пути встретил знакомого

воротника – с которым тогда пили – перед встречей с князем. Он мне и говорит –

тебя мол, Головня ищет. Только говорит, как-то нехорошо ищет, как будто ты

виноват в чем. Ты, говорит, посиди маленько где-нибудь схоронясь, а потом и

явишься – так и так – болел, лежал в лихорадке. Ну, я к своей девке вернулся и у

нее залег.

- Неплохо, - усмехнулся Хитрой, - любишь ты баб. И они тебя…

- Я что, виноват? – взорвался Бурцев, - Девчонкой мертвой меня попрекаешь?

Может это из соседней деревни людоеды нагрянули. А я их спугнул. Может они

сожрать их хотели.

Он не стал рассказывать Хитрому о том, как потрясла его смерть Маши. Это было

его, Петьки Бурцева личное дело. Нечего было сыщику совать свой нос в

подробности. Заливая пережитое кислым вином, Бурцев позвал свою знакомую

молодку на гулянку в Садовые слободы за Москвой-рекой. Только гулянка его

обернулась не так, как думал Бурцев.

- Ну что? Что с тобою? Что ты как рыба холодный? Другую завел? Разлюбил меня

уже так скоро?- Любка с досадой отвалилась от Петьки. Они лежали в сторожке в

дальнем углу Средней Садовой, куда редко захаживали люди. Здесь местные

смотрители складывали лопаты, вилы и грабли. Но замок был старый и не

закрывался. Его для виду вешали, однако защитить нехитрый инвентарь он не

мог.

Любашка начала обиженно кутать обнаженные груди в платок. Была она невысока

ростом, мясиста, но при этом с круглым детским личиком. Петька притянул ее к

себе, начал целовать, тискать, но из головы у него не шла Маша. Он снова

откинулся на спину. Лежали они прямо на дощатом полу, постелив плащ Бурцева.

66

Теперь уже Любка решила разгорячить своего милого, тяжело навалилась на

него, начала ласкать, но Петька решительно оттолкнул ее и встал, накинув чагу.

От тяжелых мыслей опьянение прошло, осталось только злое похмелье. Он с

огорчением подумал, что зря затеял эту гулянку с чужой и неинтересной ему

бабой.

- Не хочу, - зло бросил он, - Не хочу сегодня. Устал.

Любка начала было по-бабски выть, но Бурцев, не слушая, схватил ее за рукав и

выволок из сторожки к тропе, под свет луны. Любка снова завелась реветь, и

тогда Петька просто отвязал коня, вскочил в седло и ускакал, оставив ее.

На душе было тяжко. Он вдруг подумал, что девчонка умерла без покаяния. И он,

Петька Бурцев, виноват в том, что душа ее будет гореть в вечном огне. Из-за него.

Бурцев, трясясь в седле, вдруг неумело заплакал - скорее о себе, горемычном,

чем об убитой Маше. Жалко ему было, что вот так обернулась его никчемная

судьба и ничего уже более не переделать. Но мужские слезы кончились быстро.

Бурцев шмыгнул несколько раз носом и затих. Луна светила ярко, сверчки вели

свой звонкий распев, крупные звезды сияли в вышине.

Вдруг впереди что-то мелькнуло. Бурцев насторожился. Женская фигура перешла

дорогу и быстро пошла по обочине. Луна на мгновение осветила женщина и в этот

миг Бурцев узнал ее. Татарка! Петька соскользнул с коня, привязал его к веткам

дерева и пошел вслед удалявшейся женщине.

Шел, как учили в ератуле - старался ставить ногу мягко, особо не шуметь.

В свете луны он, наконец, рассмотрел пестрый татарский халат, да и фигура

вроде была та же - мальчишеская, невысокая, но вот лица Бурцев не видел и

потому все еще сомневался в своей догадке. Так они вышли к воротам какой-то

усадьбы - впереди женщина, а он позади нее. Татарка шмыгнула в кусты и

затаилась. Петьке не оставалось ничего иного, кроме как сделать то же самое.

Долгое время было тихо. Потом послышался топот копыт. К воротам подлетели

всадники в темных плащах с капюшонами. Ворота отворились, и всадники

въехали внутрь. Петька посмотрел на кусты, в которых спряталась татарка.

Ничего. Никакого шевеления. «Ну, хорошо, - подумал Петька, - посторожу и я».

Время тянулось долго, Бурцев осоловел, начал клевать носом, устраиваться в

своих кустах поудобнее, но тут ворота снова отворились и всадники выскочили

наружу. Копыта прогремели мимо Петьки, и снова наступила тишина.

Минут через десять качнулись кусты, в которых спряталась женщина.

67

Татарка выскользнула из своего укрытия и прошла мимо Петькиной засады. Это

точно была она – та самая татарка! Ошарашенный, Петька пропустил момент,

когда она исчезла в темноте. Тогда он вернулся по дороге к своему коню, но

никуда не поехал, дожидаясь рассвета, чтобы понять, куда его занесло. На

рассвете он увидел пастуха со стадом. Пастух объяснил, что от Садовых слобод

Петька далеко не уехал, а находится неподалеку от Толмачей.

- Я еще два раза там был, - продолжил Бурцев, - две ночи подряд. И каждый раз

моя татарка пряталась в кустах. Но вот только больше никто не приезжал.

- Убили твою татарку, - сказал Мануйла.

- Как убили? - опешил Бурцев.

- Неподалеку от этой самой усадьбы.

- Да ну! Кто?

- Ну, если не ты, значит кто-то другой.

Петька перекрестился.

- Я не убивал. Вот тебе крест! Да и зачем?

- Ну, как зачем, - ответил Хитрой, пристально глядя в глаза Петки, - ведь это она

порешила ту девчонку, с которой ты в мыльне развлекся. Вот ты и отомстил ей.

- Да что ты такое говоришь! Как же могла она зарезать?

- Да потому что татарка твоя - парень, переодетый в девку. Я так думаю, что

горбатая это заметила. А он ее зарезал вместе с дочкой. Старуха заметила, а ты -

нет?

- Вот тебе крест! Да ты брешешь! У ней же халат да шаровары - там разве что

заметишь? И до ветру она в кусты уходила. И молчала все время. И в покрывало

куталась, - твердил пораженный Бурцев.

- Я проверю, - строго сказал Мануйла, - а пока посиди-ка ты в Разбойном в

отдельной камере. Чтобы тебе никто не мешал, и ты никому не мешался.

Хитрой открыл дверь в сени, и крикнул своих помощников.

Литвин проснулся быстро, вскочил с лавки, надевая шапку и застегивая кафтан.

Злоба же проворчал что-то и просто перевернулся на другой бок.

- Отведите нашего гостя в Разбойный к сторожам. Пусть посадят его отдельно ото

всех. Если чего попросит - пусть принесут - я заплачу за него. И чтобы вежливо с

ним обходились. И скажи особо, чтобы влазного с него не требовали. Узнаю -

головы поотрываю.

Дав наставление своим помощникам, Манула вновь повернулся к Бурцеву.

68

- Не бойся, поезжай. Если ты невиновен, скоро отпустим. Но если виноват -

сознайся сразу.

После того, как Злоба с Семкой увели Бурцева, Хитрой решил прилечь поспать.

Но уснуть сразу не мог – вспоминал то Машу из рассказа Петьки, то девушку,

которую задавил на улице. Потом они как-то смешались, превратились в одну и ту

же девчонку – Хитрой начал задремывать, уплывать… Однако, поспать ему

удалось недолго. Проснулся Хитрой оттого что, во дворе кто-то громко ругался.

Хитрой накинул теплый халат, всунул босые ноги в растоптанные чуни и вышел на

высокое крыльцо. Внизу в сером рассветном воздухе плясали два огня. Фонарь в

руке конюха и факел, который держал Лука, помощник Шапкина.

- Митька! - крикнул Мануйла конюху, - впусти его! Это ко мне.

Конюх махнул рукой и ушел в свою пристройку.

- Заходи, - сказал Мануйла Луке, - не май месяц. Выпей горячего.

- Собирайся, - ответил тот, - тебя Григорий Семенович зовет срочно. Матерится.

Давай, одевайся и дуй к нему.

Хитрой одевался быстро, с тревогой, и скоро уже скакал вслед за челядином

Шапкина.

Глава Разбойного приказа сидел в домашнем халате с пуховым платком,

обвязанным вокруг шеи. Было заметно, что простуда его только усилилась -

дышал Шапка тяжело, глаза у него постоянно закрывались, из носу текло так, что

он не успевал осушать усы огромным платком, скомканным и уже заскорузлым.

Так что приветствий не было - как только Мануйла перекрестился на икону, сразу

перешли к делу.

- Значит так, - сказал боярин, хлопнув рукой по столу, - я тебе запрещал хватать

людей без моего указа?

- Запрещал, но…

- Почему мне сторожа докладывают, что ты какого-то дворянина в отдельную

посадил?

- Но как же мне дело вести? Григорий Алексеич, пока до тебя доберешься, все

злодеи разбегутся.

- Дурак ты, Хитрой, - сказал Шапкин, морщась, - Ты что думаешь, я просто так тут

самодурствую? Я тебя, дурака, спасти стараюсь. Ты же с этим делом уже завяз. И

чем больше дергаешься, тем только хуже. Так вот слушай. Твоего дворянина я

69

велел отпустить. Он ублюдок самого Мстиславского. Его люди приехали и записку

от Ивана Федоровича привезли. Им и отдал твоего… как бишь звали? Бурцева.

- Да как же теперь… - растерянно начал Мануйла.

- Так же! - заорал Шапка, но закашлялся и продолжил сипло, - Так же как и надо!

Хитрой обиженно замолк. Шапкин поднял вверх толстый палец с большим

золотым перстнем.

- Сам приказал. Кто-то из наших донес его людям, что мы ублюдка его взяли.

Теперь вот. Что там за такая таинственная усадьба? А? Как так получилось, что я

не знаю, а Мстиславский знает? Ты ему сам доносишь? Или кто из твоих людей?

- Христом клянусь, не я, - ответил пораженный Мануйла.

- Смотри у меня! Значит так, Мстиславский, черт бы его побрал со всеми его

предателями, дал строгое указание быстро, но тайно разведать, что это за дом

такой. Тайно.

- Хорошо, - кивнул Хитрой.

- Не хорошо. А плохо, - сказал Шапка, - Это дело пойдет докладом на Верх. Сроку

тебе не дают. Срок вышел позавчера. И учти Хитрой, справишься - ждет тебя

награда. Не справишься - поедешь губным целовальником в Сольвычегодск. Если

голову охранишь на плечах. Что не понял? Что повторить?

- Все понял.

Шапкин с сомнением посмотрел на Мануйлу и махнул рукой, в которой сжимал

платок.

- Иди. И обязательно выясни, кто из твоих на сторону работает. Тебе верю. А вот

твоим людям - ни на грош. Сам не справишься - Луку попрошу. Он церемониться

не будет.

Мануйла вылетел из дома Шапкина как ошпаренный. Мысли путались у него в

голове. Значит, пока он говорил с Бурцевым, кто-то из его помощников

подслушивал. Кто - Злоба или Семка? Хитрому страшно не хотелось верить в это.

К тому же - доклад на Верх! По обычаю все дела о смертоубийствах

докладывались царю. Хотя на самом деле, конечно, обычно они не шли выше

Шапкина. И только иногда особенно запутанное, громкое или просто интересное

дело попадало на стол Мстиславского. Но дела, касающиеся знатных особ

докладывались на Верх всегда. Но каким боком мог заинтересовать

Мстиславского мертвый татарин?

70

Если бы после допроса Бурцева Мануйла не заснул, а проследил за своими

помощниками, то увидел бы, что Сёмка, сдав вместе со Злобой Бурцева на губу,

поехал не домой, а прямиком к усадьбе Мстиславского. Все решетки и рогатки он

миновал быстро, говоря стрельцам тайное слово. У ворот усадьбы Литвина

продержали недолго, и скоро он уже стоял перед доверенным приказчиком

земского главы – Фролом Головней. Ему и рассказал все, что подслушал, стоя у

двери, за которой Хитрой допрашивал пленника. А Злобу, чтобы не мешал,

подпоил маковым отваром – накапав его незаметно в чашку с квасом.

Фрол внимательно выслушал, сделал пометы в лист, лежавший перед ним, и

кинул Литвину мешочек с платой. Потом, спровадив своего языка, как тогда

назывались шпионы, со двора, пошел докладывать Мстиславскому – потому что

дело было очевидно срочным.

Мстиславский уже лежал в своей большой кровати с высокими резными

столбиками – летом на них накидывался тончайшего сукна полог – от мух и

комаров. Но Головню он принял сразу, понимая, что тот просто так не станет

тревожить своего хозяина.

Когда же Фрол пересказал донесение Литвина, у Мстиславского сон как рукой

сняло.

- Курвин сын! – крикнул он, - Черт его за язык, что ли тянул! Что же он, подлюка,

все первому встречному выкладывает! Как они вообще его нашли! Ты же сам мне

говорил, Фролка, что этот придурок из Москвы уехал! Как же он уехал? Наврал ты

мне, сукин кот? Под виселицу меня захотел подвести?

Головня упал на колени и ударил лбом о ковер.

- Мы искали его, искали, Иван Федорович, по всей Москве искали. Не могли найти.

Никак.

- Я тебе что говорил, козлина ты? Найти и сюда приволочь. И чтобы он мне тут

сидел тихо – пока не удавим! А ты? Предал меня? Малюте служишь, скот?

- Искали мы, по всей Москве искали… Как сквозь землю провалился, - бубнил

Головня. Поди, объясни хозяину, что найти человека на Москве – это как иголку в

стоге сена. Тут не двадцать человек надо, а сто или более – двести. И то – не

факт, что найдешь. Надо было бы сразу Бурцева убить, как только он передал

людям Мстиславского татарку. Но хозяин запретил. Скорее всего, просто забыл,

или поленился подумать. А потом спохватился, но уже поздно – Бурцева и след

простыл. Пришлось докладывать, что тот, скорее всего, из Москвы уехал. Не

признаваться же в собственной несостоятельности. А этот гаденыш, оказывается,

71

все время сидел тихо, но неподалеку. А потом, вот – проявился, да в самом

неподходящем месте. И начал петь как соловей – едва на него только

прикрикнули и тюрьмой пригрозили.

- Иди отсюда! – Мстиславский пнул босой ногой Фрола так, что тот повалился на

бок, - Будешь нужен – позову. Хотя, на кой ты мне такой вот нужен, дубина!

Фрол чуть не на четвереньках выскользнул за дверь и осторожно ее притворил.

Мстиславский слез с кровати, сунул ноги в расшитые золотой нитью турецкие

туфли и начал ходить по комнате, грызя ногти. Дело принимало нехороший

оборот. Поначалу он все рассчитал так, чтобы нигде не засветиться. Но Бурцев

спутал ему все карты. Вместо того, чтобы сидеть в сторонке и наблюдать, как

разворачивается хитрая интрига, как взводится в ожидании крупной добычи

капкан, теперь он должен снова действовать – с риском открыть свои карты. А

значит, почти наверняка подставлять и свою шею.

Было необходимо быстро действовать. Раз уж Бурцев нашелся, надо его срочно

из Разбойного вытаскивать и везти сюда, в усадьбу. Все равно Мстиславский же

выбрал именно Петьку для этого дела, чтобы потом было бы не жалко ублюдка

зарезать и тем самым оборвать эту единственную ниточку, ведущую к главе

земщины. А сыщик… С сыщиком теперь все становилось сложнее. Его роль была

маленькой – собрать всего несколько фактов и составить доклад, который, попав

на Верх, вызвал бы настоящий взрыв – как в башне, начиненной порохом. Но

теперь он слишком много знал. Конечно, сыщика можно просто убить – мало ли

представится хороших случаев. И люди такие есть, что обделают без лишнего

шума – как будто само собой получилось…

Однако, тогда вся задумка пошла бы к черту – весь план, так красиво задуманный

и выстроенный превратился бы в пшик. Нет, убивать сыщика еще рано. Он,

конечно, много знает, однако, человек он маленький – рассказать некому. Да и

побоится рассказывать. С сыщиком можно поступить так – пусть он дело до конца

доведет, отчет свой напишет и передаст начальнику, Шапкину. А уж Шапкина-то

прижать завсегда можно. Шапкин Мстиславскому столько денег должен, что вовек

не расплатится. Очень уж Григорий хорошие и дорогие вещи любит. А доходу у

него – кот наплакал. Он и отчет отдаст – на переписку, и сам молчать будет.

Потому что Шапкин понимает – Иван Федорович ведает, куда в Разбойном часть

вещичек золотых после обысков девается. Не в казну, нет… А в загребущие ручки

начальника приказа. И оклад парамшинский, что в приемном покое Шапкина висит

– не на базаре куплен.

72

Так что живи, сыщик. Пока живи. Дотяни уж свою роль до конца. А там упокоят

твою душу верные люди, чтобы одна тайна, которую ты случайно узнал,

упокоилась вместе с тобой.

Мстиславский открыл дверь и кликнул Фрола Головню. Тот споро вошел и

остановился, раскаянно повесив голову.

- Сейчас отправишься в Разбойный. Найдешь там Бурцева. Я дам тебе записку

Шапкину – чтобы отпустил этого сукина сына с тобой. Но ко мне его не вези. До

речки только – там ему камень за пазуху потяжелее и – в воду. Но сначала для

верности прибей. Только наверняка. Хватит уже, наделал делов этот придурок. Да

и ты хорош! Я на тебя понадеялся, а ты…

- Лично все сделаю, Иван Федорович!

- Твое дело. И вот еще с этим сыщиком… Там, ты говоришь, наш человек вокруг

него трется? Пусть потрется еще. Пусть все тебе сразу докладывает. Как дело

закончим, надо будет подчистить – и сыщика этого, и твоего человека – слишком

много они знают. И так уже по веревочке ходим – как бы эта веревочка нас самих

не удавила…

Добираться Хитрому было далеко - вдоль Неглинной, до деревянного моста почти

на самом всполье, а потом - в Петровский монастырь, стоявший за Крапивенской

слободой. Сразу после того, как знаменитый князь Курбский, герой взятия Казани,

сбежал в Литву, его дворецкий Инша Рудаков принял постриг и укрылся в

Петровском монастыре, предварительно внеся в монастырскую казну крупную

сумму. Настоятель с радостью укрыл Иншу - не только потому, что сумма была

крупной и не только потому, что сам был старым знакомцем Курбского, а еще и

потому, что ценил Рудакова как головастого и умелого управляющего. Так что

через год бывший дворецкий Курбского снова оказался на хозяйстве, только

теперь не в дорогом кафтане, а в рясе. Впрочем, поговаривали, что под рясой он,

как и некоторые иноки, носит шелковый зипун. Тогда многие бежали от суетного

мира в монастырь – и аристократы, и их дворовые. Не дожидаясь опалы или

опричного грабежа, уходили под защиту Господа и высоких монастырских стен.

Или того, что их сошлют в те же самые монастыри, но только предварительно

лишив всего имущества, а значит, обрекая на скудную иноческую долю.

Мануйла рассудил, что лучшего советчика ему не найти. Рудаков тоже был из

псковских, и дружил с отцом Хитрова, доучивал Мануйлу грамоте. Хитрой хотел

напомнить Инше дружбу с отцом. Кроме всего прочего, Рудаков будет молчать о

73

расспросах Хитрого - имя Курбского до сих пор было под запретом. Поговаривали,

что в своей гордыне этот предатель начал писать пакостные и лживые письма

самому государю, в которых он, якобы, хаял Ивана Васильевича Всея Руси

самодержца и всю веру православную.

Мануйла ждал долго. Наконец, Инша закончил все свои дела в погребе и

поднялся наверх.

- Мне сказали, ты из Разбойного сыщик, - надменно сказал он, отряхивая руки от

пыли. От бывшего дворецкого сильно пахло вином. Сам он был все так же высок,

дороден, но вот только лицо его теперь вытянулось и покрылось глубокими

морщинами.

- Точно из Разбойного. Доброго тебе здоровья.

- А я-то думал, за мной опричников пришлют. Из Разбойного не ждал, - со

смешком, обнажив ровные белые зубы, сказал Рудаков.

- Нет! - ответил Мануйла, - я просто поговорить. Посоветоваться приехал.

- Ну, - пошли ко мне в келью, - пригласил Инша, однако, было видно, что визит

сыщика ему не нравится.

Они пошли по дорожке из вбитых в землю березовых плах. Инша - впереди, за

ним - сыщик, помахивая тростью. Встречные монахи сходили с дорожки и

кланялись бывшему дворецкому.

Келья была, как показалось Хитрому, слишком просторной и слишком уютной для

умерщвления плоти. На стене висел турский ковер, кровать была застелена

кармазинным покрывалом, на скамьях лежали подушечки в бордовых шелковых

наволочках, а в дальнюю стену была вмазана небольшая печка, выходящая

глиняной трубой в окошко, забранное цветной слюдой.

Мануйла перекрестился на образ в красном углу и сел на лавку. Инша достал с

полки кувшин квасу, разлил по чаркам.

- Чем бог послал.

Мануйла вежливо пригубил - квас был свежим, малиновым.

- Ну, - Инша Рудаков отер губы белым платком, - значит пришел посоветоваться.

Смелый. Я ведь у Курбского князя служил. И отец мой Курбским служил и дед.

Были мы Курбского бояре. А теперь вот - выйду за монастырские ворота - тут же

на дыбу попаду.

Мануйла кивнул.

- Понимаю.

74

- Так чего тебе надо?

- Посоветоваться.

Инша вскинул густые седые брови:

- Посоветоваться? А с чего ты думаешь, что я тебе советы давать буду?

- Я Ондрея Нежданова сын. С Лубянки. Мануйла меня зовут. Не припоминаешь?

- Нежданова? - Инша задумчиво погладил бороду, разглядывая Хитрого, -

Ондрюши Нежданова сынок? Ты же вот такой малец был! Помню тебя. Грамоте

тебя учил. А ты теперь в Разбойном служишь… Да… годы летят. Как тятя твой?

Жив еще?

- Давно помер.

Инша вздохнул и перекрестился. Потом как-то обмяк и махнул рукой.

- Ну, рассказывай.

И Мануйла на свой страх и риск рассказал бывшему дворецкому обо всем. Почти

обо всем.

Инша долго молчал. Потом потер нос и сказал:

- Честно говоря, не вижу, чем тебе помочь. Это тебе не буквы объяснять. Я же не

сыщик как ты, а дворецкий. Туда-сюда, поди-купи - это я. А то, что ты

рассказываешь… Дело это точно нехорошее. По всему видно, что князь Иван

Федорович чего-то затевает. А против кого? А против кого угодно. Там - Бельский,

Малюта, Шуйские, Захарьины, Глинские, Сабуровы, а еще дворы царевичей -

всякие там Шереметевы с Годуновыми. Народу у власти много. Всяк пожирает

всякого. Не двор, а геенна, одно мучительство. Сверху позолота, а снизу -

блевота.

- Ну, ясно, что ничего не ясно, - вздохнул Хитрой, - А враги у Мстиславского есть?

- Ну! У большого человека большие враги. Местничать с Мстиславским могли бы

Шуйские, но то - раньше. А теперь куда им - царь-то Мстиславского поставил во

главе земщины. Высоко взлетел Иван Федорович. А Шуйские где? Может кто из

опричнины? Скуратов-Бельский? Малюта?

- А что Малюта? - встрепенулся Мануйла, услышав прозвище грозного опричника.

- Говорят, что ныне Иван Федорович ревнует Григория Лукьяновича к царю. Ведь

раньше - захоти Скуратов местничать с Мстиславским - тут же выдадут головой,

кто бы что ни говорил. Но Малюта сейчас к царю ближе. Князь Андрей часто

говорил - еще до отъезда своего в Литву - опричнина - это не Удел! Опричники -

не удельные князья да дворяне. Нет. Это что-то новое. Удельные были вольными.

Служили у кого хотели, кланялись тем, кого любили. А опричники как псы служат.

75

Князь Андрей говорил - либо земщина останется, либо опричнина ее сожрет. Вся

Россия станет опричной, роды боярские станут холопами, а холопы будут в Думе

заседать.

Инша сердито стукнул чаркой по столу. Потом посмотрел на нее и сморщился.

- Ну, - сказал Мануйла, - мне-то все равно. Я-то не боярин.

- Ну да, - согласился Инша и достал другой кувшин - с вином, - мы с тобой не

бояре. Я так и подавно теперь. Но и не холопы. Господь в своей мудрости устроил

так, чтобы бояре были наверху, а холопы внизу. Потому как за боярином и сила и

храбрость. Придет татарин - кто полки выведет? Бояре. А холопы что - они по

домам попрячутся. Кто войско на Казань водил? Бояре. Князь Андрей с братом-

покойником, Царствие ему небесное! А если бы не они - думаешь, холопы

собрались бы и сами пошли Казань брать? Вот уж шиш тебе! Сидели бы в своих

огородах кверху задом и пололи грядки. А казанская татарва каждый год бы на

нас войну пущала.

Инша отхлебнул вина, пожевал губами, оценивая. Потом налив себе и Мануйле,

продолжил:

- Никогда не поймешь. Серьезно там или нет - в Кремле. Ты пойми - они, конечно,

хотели бы друг друга порвать, но царь не дает. Он-то справа головушку срубит, то

слева. И никогда не понятно, чем это кончится и чья голова следующая. Поэтому

они вообще ничего не делают друг против друга. Так - по мелочи покусывают, но,

как бы, и не они сами, а посторонние люди. И ждут. Ведь при царе долго не живут.

Какой бы ты хороший и пригожий не был. Уж на что хорош был Михайло Глинский

- двоюродный дед Ивана Васильевича нашего. И с императорами знаком и в

князьях ходил. И Смоленск взял походя - а в тюрьме сгнил. Да и мой князь - уж на

что был хорош! И где он сейчас? Строчит из Литвы письма. Не читал?

- Нет.

- Ну и молодец. Держись подальше.

- Ну, - сказал Мануйла уверенно, - я, если что, всегда сумею отвертеться. Я

человек маленький.

- Индюк тоже думал, - проворчал Инша, - Только вот что я тебе скажу. Я был

просто дворецкий. Хозяйство знал хорошо, работал, не покладая рук, и никуда не

лез. Никаких заговоров не устраивал. А теперь боюсь из монастыря нос высунуть.

В чем же я виноват?

Он откинулся спиной к стене, прикрыл глаза и тихонько запел:

- Шумна дубрава не шелохнется

76

А речка холодна не расплещется

А девица милого не дождется

Молодого князя Ярославича…

Потом открыл глаза, вздохнул тяжело и закончил:

- Молод ты еще. Лучше на войну сбеги. Там поспокойней, чем на Москве. Есть

сейчас война или нет?

- Вроде есть, - ответил Хитрой, - наши вроде Колывань осадили. С принцем

Магнусом.

- Очень хорошо, что с Магнусом, - сказал Инша, грохнул чаркой по столу и громко

запел:

- На коней садимся братцы

Скачем Поле воевати!

Скачем Поле воевати

Наши головы слагати!

Потом мутными глазами посмотрел на Мануйлу и спросил:

- Ты кто?

- Мануйла. Ондрея Нежданова сын.

- А где сам Ондрюха?

- Помер.

- Помер?

Рудаков всхлипнул и растер слезы по глазам:

- А я его бросил. Такие друзья были! Как братья. Польстился я на хорошую жизнь

и забыл своего друга Ондрюху! А он помер. И ты помрешь, помяни мое слово. Все

к тому идет. Все разрушается, всему уже конец близок. Ты думаешь опричнина

навсегда?

Рудаков шумно втянул носом и сплюнул в платок.

- Я тебе так скажу, милый ты мой. Мы тут сидим, носа не показываем… Много тут

людей разных у Господа за пазухой от Сатаны спасается. Сатана знаешь где? Вон

там, - он указал пальцем в стену, но было понятно, что палец указывал на Кремль,

- Вот! Сатана и его приспешники. Кромешники его, опричники! Только и у нас

разные люди, особенно из новых, говорят – мол, недолго опричнине быть. Мол,

царь сильно недоволен – слишком опричники много себе забирать стали. Если

раньше они слуги царевы были, то теперь только себе и служат – что хотят, то и

творят.

77

Инша выпил еще, потом встал, перешел к лавке и прилег на нее. Поманил слабо

Мануйлу. Хитрой подошел к старику и наклонился так близко, что в нос ударил

мощный запах перегара.

- Эх, Ондрюша, - сказал старик, закрыв глаза, явно обращаясь не к Мануйле, а к

его отцу, - отольются кошке мышкины слезки. Помнишь детство наше? Город

наш? Дома наши и родителей? Скоро отмстится всем этим опричным – сами

смерть примут страшную, страшнее, чем наши родичи приняли. Как откажется

царь от опричнины – вот уж кровушка польется в Козье болото, вот уж начнут на

кол сажать, да под лед пускать… Да только нам с тобой это… Уже вроде как и не к

чему.

Инша отвернулся к стене и тихонько захрапел. Мануйла осторожно на цыпочках

вышел из кельи.

Борис вернулся к себе, на свой двор неподалеку от Опричного дворца. Но не

успел он поцеловать и приласкать жену, как та сказала, что приходил посыльный

от Дмитрия Ивановича с приказом срочно явиться. Борис вздохнул, перекрестился

на икону, взял шапку, трость, и пошел к дяде – благо его двор находился

неподалеку.

Воротник старшего Скуратова был предупрежден и тут же отправил Бориса в

подвал, где у дяди была своя личная пыточная тюрьма – для особых, тайных дел.

Борис спустился по каменным ступеням глубоко и оказался под низкими

закопченными сводами поросшего мхом красного кирпича.

Слева горел большой очаг, над которым топорщился жестяной короб

воздухоотвода. От очага шла мощная волна тепла, прогревая, вышибая по всему

телу пот. Борис тут же расстегнул кафтан и ослабил ворот зипуна. Справа стояло

черное вытертое на сиденье и подлокотниках кресло с высокой резной спинкой. А

посредине стояла дыба, привинченная к полу и потолку. Дыба была такой же

старой, как подвал, возможно, что и старше самого Дмитрия Ивановича,

сидевшего сейчас в кресле.

- Поди-ка сюда, - поманил он пальцем оробевшего Бориса. Борис подошел ближе

и встал, наклонив голову. Он хорошо понимал, что дыба не для него, что дядя,

хоть и суров, но свою родную кровь растягивать не будет – во всяком случае -

пока. Но тогда зачем вызов в этот подвал, где младший Годунов был всего

единожды, да и то мельком?

78

Потрескивали сосновые дрова в очаге, изредка стреляя угольками. Это было бы

уютным привычным звуком, если бы не эхо, которое гуляло под темными сводами.

- Борис Федорович, - обратился старший Годунов к племяннику непривычно – по

имени-отчеству, - Мы с тобой как договаривались? Ты в это дело с мертвым

татарином не лезешь. А я тебе помогаю – все узнаю для передачи Григорию

Лукьяновичу. Было такое?

- Было, - ответил Борис тихо.

- А раз было, то на кой ляд ты все равно путаешься?

- Да не путаюсь я! – Борис врал как мальчишка и чувствовал себя совершенно по-

глупому. Но он просто не мог придумать, откуда дядя узнал о его попытках

сблизиться с сыщиком, и как теперь себя вести.

- Значит, не путаешься? – сказал дядя задумчиво, - То есть, меня обманывают?

«Сказать правду? – лихорадочно думал Борис, комкая шапку руками, - или нет? А

вдруг все знает? У него шпионов – каждый второй. Особенно во дворце. Кто

сказал? Романов? Больше некому! А ведь дядя видит, что я вру!» От этого

становилось еще поганее на душе у молодого рынды.

- Ну ладно, - сказал дядя, - Сейчас проверим, кто тут кому врет.

Он хлопнул в ладоши. В дальнем конце подвала открылась со скрипом низенькая,

но очень толстая дверка из дубовых досок. Эта дверь вела в следующее

помещение – сырое, холодное и совершенно темное. Там, в ржавых железных

клетках, сидели личные пленники Дмитрия Ивановича – особые узники, которые

никогда уже не увидят солнечного света. Иные давно уже сошли с ума. Их через

некоторое время переставали кормить, отчего они умирали в страшных мучениях

– но их крики и стоны ломали волю тем, кто попал в каземат сравнительно

недавно и еще надеялся на спасение, на справедливость.

Из двери, пригнувшись, вышел детина в черной грязной рубашке – пытошник

Годунова-старшего. Он тащил за волосы девушку в изодранной длинной рубахе,

перепачканной землей и чем-то еще желто-коричневым.

- Обделалась от страху, - пояснил Дмитрий Иванович, - Илюха, привяжи ее вон

там.

Пытошник отпустил волосы девушки, схватил ее за связанные руки и поднял к

цепи, спускавшейся с потолка. На конце цепи висел крюк, за который Илюха и

зацепил веревку, которой была связана девушка. Она повисла, подогнув

исцарапанные колени, потом вдруг засучила дрожащими ногами, пытаясь встать,

но, видимо, сил у нее совсем не осталось, поэтому она снова повисла. Пытошник

79

подошел к девушке и откинул ей волосы с лица. Несмотря на грязь и синяки,

Борис с ужасом увидел Анюту – ту самую девушку из дома Матрены, которую

нанял, чтобы познакомиться с Мануйлой. Сыграв свою роль, она получила алтын

и побежала к хозяйке. Но, видно, не добежала. «Кто-то из своих доносит дяде, – с

ужасом понял Годунов-младший, - Кто-то из домашних». Его сердце сначала

замерло, а потом начало биться как птица в руках мальчишки.

- Узнаешь? – спросил Дмитрий Иванович.

Борис, уже поняв, что отпираться бесполезно, кивнул.

- Так кто мне врал? Ты или она?

- Я, - ответил тихо Годунов-младший.

- Ну и что ты мне теперь прикажешь делать? – спросил Годунов-старший, жестко

глядя снизу-вверх в опущенное лицо племянника, - Еще один грех на душу брать?

Девку-то зачем подставил? Девка не виновата. А ты ее в наши дела вовлек. И что

мне теперь с ней делать? Снова в подвал бросить? Голодом уморить? Задушить?

Анюта всхлипнула и задрожала всем телом.

Борис упал на колени.

- Не надо, дядя, я виноват. Что мне делать? Меня Григорий Лукьянович к делу

приставил, а ты отодвинул. Вдруг узнает, что я не сам справился, а через тебя все

получил? Это же первое мое задание! Он же мне больше ничего доверять не

будет – мол, если в первый раз сам не справился, то и в другой к дяде побегу.

Дмитрий Иванович повернулся к пытошнику и сделал знак рукой. Тот снял

девушку с крюка и увел за дверь.

- Я тебе обещал помочь, так вот, слово свое держу, - сказал Годунов-страший, - В

отличие от тебя, Бориска. Около сыщика твоего крутится человек Мстиславского.

Зовут его Сёмка Литвин. Литвин этот у сыщика в помощниках. Но все

рассказывает людям Мстиславского. Живет он на Таганке – в доме Потапа

Чистяка. Если ты его переймешь, да допросишь, то он тебе многое напоет. Только

чур – ловить его будешь с моими людьми, а допрашивать тут – в моем же

присутствии. И я тебе помогу, покажу, как из человека правду клещами

вытягивать. А что касается Скуратова, то не беспокойся – из этого дома ни одно

слово до него без моего ведома не долетит. Все останется между нами. А если

дельце выгорит, если он тебя похвалит, то ты и намекни ему – мол без дяди,

Дмитрия Ивановича, не обошлось. Мол – помогал всемерно. Договорились?

- Спасибо, дядя, - краснея ответил Борис.

Годунов-страший вздохнул и почесал бровь узким пальцем.

80

- Ты уж выбирай, Бориска, на кого работаешь, - сказал Годунов-старший тихо, -

Сам думай. Малюта тоже не вечен – сегодня он наверху, а завтра… Государь уже

и так опричниной наигрался. Не ровен час, снова все перевернет. И что тогда?

Удавят твоего тестя шелковым шнурочком. Может и в этом самом подвале.

Пламя в очаге вдруг дернулось от порыва сквозняка – кто-то вошел в подвал с

улицы.

- Кто там? – громко спросил Дмитрий Иванович, - Ну-ка, закрой дверь!

На лестнице послышались тяжелые шаги. Глаза Дмитрия Ивановича полезли из

орбит. Помяни черта! - подумал он - в подвал спускался сам Малюта.

- Здорово, Дмитрий Иванович! – весело сказал он, - А! И зятек мой здесь! Это

хорошо! А то я к тебе, Борис Федорович, заехал, дочку проверить, пощупать, не

тяжела ли еще, а она говорит, что ты к дяде ушел. Это правильно –

родственников надо навещать. А то живем вроде рядом, а все недосуг, все

служба Государева.

- Так что же ты сюда, - вскочил Дмитрий Иванович, - пойдем наверх, в гостиную,

перекусим, чем Бог послал, посидим на мягких подушках.

- Да погоди, - ответил, улыбаясь Малюта, - Хочу осмотреться. Много я слышал об

этом подвале, а самому, слава Богу, здесь быть не доводилось.

- Ну, смотри, - ответил любезно Дмитрий Иванович, - только уж прости, дальше

пустить не могу – у меня там больные лежат. Заразные. Из холопов моих. Боюсь,

как бы ты не подцепил заразу.

Малюта кивнул, обошел подвал, подёргал цепи, осмотрел «инструменты»,

развешанные на вбитых в стену крюках и вернулся, вытирая руки о большой

коричневый платок с широкой золотой каемкой.

- Неплохо, - сказал он, - неплохо. Хорошо ты устроился, Дмитрий Иванович. Ну да

ладно, давай-ка, мы зятя моего отпустим домой, если у тебя к нему больше дел

нет. Или я не вовремя?

- Пускай идет, - махнул рукой Годунов-страший, - Мы с ним уже обо всем

поговорили.

Малюта повернулся к Борису.

- Иди зятек домой, скажи супруге, что я сейчас буду. Пусть пирогов с рыбой

подогреет. Да долго не рассиживайся, помнишь, я тебе дело поручил? Приду –

спрошу, что сделал. А сейчас надо нам с твоим дядей парой слов перемолвиться.

Борис поклонился обоим и заспешил наверх. Малюта дождался, пока Борис

скроется за дверью, а потом повернулся к Годунову-старшему.

81

- Ну что, Дмитрий Иванович, - сказал он совсем другим голосом, - Хоронишь меня

уже? Вот в этом подвале думаешь меня шелковым шнурком удавить?

Пришла пора Годунову-старшему покрываться холодным потом: «Подслушивал! –

подумал он со страхом, - Стоял у двери и слушал!»

- Не рановато ли? – продолжал Скуратов-Бельский, - Опричнина, может и

кончится. Но захочет ли государь лишаться самых своих верных слуг? Назовет

опричнину как-нибудь по-другому и все. Ты же сам знаешь, добрыми людьми не

разбрасываются. А пока, - Малюта нехорошо улыбнулся, - Пока же все по-старому

еще. А?

Годунов-страший вжался в кресло и смотрел мимо грозного опричного воеводы,

не отвечая. Живот у него вдруг стало резать изнутри как бритвой. Сейчас бы в

отхожее место, но вот он – стоит гад, властвует над ним, сказавшим

неосторожные слова.

Малюта посмотрел, повернулся и пошел наверх. Но на последней ступеньке

остановился – почти невидимый, поскольку свет от очага туда не доходил.

- И еще две вещи скажу тебе, Дмитрий Иванович. Племянник твой работает на

меня. Будешь чинить ему препоны или оттирать от дела, я тебе это запомню.

Пусть парень сам действует. У меня на него большие виды. Он смышленый. И

еще. Не бери новый грех на душу. Девку ту отпусти обратно. Пусть она тебе как и

Матрена доносит. Матрена, небось, помрет скоро – стара уже стала. А девка

пусть поработает, на замену ей. Ну, вроде все. Ты, главное, сделай. Я прослежу.

С этими словами Малюта открыл дверь и ушел.

«Откуда же он про девку-то узнал? – со стоном, сгибаясь от боли в животе,

подумал Годунов-старший, - Так долго подслушивать не мог… Или у меня тоже

язык чужой завелся? Ах, скоты, всех людишек переберу, обязательно дознаюсь,

кто на сторону доносит!»

- И что? Отпустил он эту девушку? - спросил дон Лопе.

- Какую? - поднял на него глаза старик.

- Ту несчастную, которую заточили в темницу?

Старик пожал плечами.

- Может и отпустил. А может и нет. Кому она нужна, девка-то? Может оставил в

темнице своей, до смерти замучил. Никто же спрашивать не будет. Она кто?

Гулящая. Таких гулящих на Москве много было.

82

Дон Лопе покачал головой. Поэт был большим женским угодником и через это

многое испытал и много страдал. Он любил женщин и жалел их - доля женская в

любом сословии была тяжела - не зависимо от того, носила она изумруды или же

простую холстинную юбку.

Старик тоже помолчал. Ему на память тоже пришла женщина - но совсем другая.

Та, которую он знал так недолго. Которую больше никогда не увидит в своей

жизни - и то сказать, что жизни этой осталось на воробьиный чих.

Мануйле снилось, что он обнимает Агафью, а та вдруг отталкивает его. Он тянет

руку, а Агафья, почему-то в татарском пестром платье и шароварах, швыряет ему

под ноги шесть серебряных монеток. Они падают в лужу крови и медленно в них

тонут.

Проснулся Хитрой от стука в дверь. Сунул ноги в чуни и пошел открывать.

Стучался конюхов сын Олежка. Сразу после заутрени какая-то девчонка

постучала в калитку и передала «для господаря Мануйлы» посылку. Хитрой, еще

не отошедший от виденного сна, развернул холстину и на колени ему упала

маленькая шкатулка. Сердце бухнуло в грудь, потом замерло, а потом снова

пошло. Хитрой откинул крохотный крючок и открыл крышечку. Внутри шкатулки

лежал свернутый тонкий платочек. Развернув платочек, Мануйла увидел вышивку

- селезень целует уточку.

Агафья не знала грамоте. Нот этого ей было и не нужно. Своим платочком она

рассказала так много, что Мануйла даже некоторое время не мог понять. Он

только глупо улыбался, глядя на платочек, а потом захохотал так, что Олежка

испуганно отскочил.

- Видишь! - показал Хитрой пареньку платочек, - знаешь, что это такое?

- Нет, - замотал русой головой Олежка.

- Ну и правильно! - засмеялся Хитрой, - мал еще!

Он встал и начал взволнованно ходить по комнате. Надо было бы привести себя в

порядок и съездить на Торг. А может сначала в баню? Вдруг что случится, а он -

не мытый.

Мануйла залез в сундук, стал перебирать вещи, одел все чистое, взял любимую

трость и пошел пешком - вдруг что произойдет - куда лошадь девать?

Шел он быстро, даже вспотел. Поэтому замедлил шаг - чтобы обсохнуть. Мануйла

протолкался, почитай сквозь весь Торг - все хотел побыстрей дойти до нужной

лавки, но как назло народу в тот день было невпроворот. Однако к его огромному

83

удивлению и досаде, лавка Агафьи была закрыта. Он прошелся несколько раз

мимо нее, подергал за дверь, огляделся, думая, что хозяйка просто отошла.

Подождал. Нет. Агафьи не было.

Мануйла уже собирался уходить, как вдруг тетка из соседней лавки, продававшая

ложки всех видов, размеров и расцветок, сказала:

- Ты не Агафью ли часом разыскиваешь?

- Ее, - ответил Хитрой.

Тетка загадочно подвигала подведенными бровями, придвинулась ближе и

прошептала:

- Платочек при тебе?

Мануйла сначала оторопел и хотел спросить, какой платочек, но потом

спохватился и вынул из кармана платочек Агафьи.

- Красивый, - протянула тетка, - значит так. Она сегодня прийти не смогла. Но

попросила меня - мы соседками живем - если я увижу тут молодца такого -

приятного навроде тебя, сначала спросить о платке.

- Вот платок!

- А потом сказать, чтобы ты приходил сегодня вечером к мосту у Стрелецкой

слободы. Как часы на Фроловской пробьют семь раз.

- Спасибо, - сказал Мануйла.

- Ох, смотри парень, девка-то золото! Ничего, что вдова. Уж ты с ней поласковей.

Он пошел по Торгу - теперь спокойно, с легким сердцем и предчувствием счастья,

выбирая подарок для Агафьи. Купил ей серебряное колечко с красивым

камушком. Выбрал маленькое - чтобы в глаза не бросалось. Все же вдова.

День тянулся медленно, как назло посыпалось много дел - Приказ собирался

переезжать на новое место - двор, соседний со двором Мстиславского. Поэтому

писцы и подьячие приводили в порядок все дела, которые оставались еще не

оформленными как положено. И все равно, Хитрой стоял у моста еще за час до

назначенного срока - явился, когда кремлевские соборы уже отзвонили к

всенощной. Кобылу он привязал к перилам, а сам прохаживался взад-вперед,

постукивая тростью. Телег и повозок становилось меньше - люди спешили домой,

разгрузить товар, распрячь лошадей, да поужинать. Солнце садилось далеко за

Дорогомиловым, темнело, воздух становился холоднее. Мануйла сначала смело

подставлял ветерку грудь, но потом все же застегнул кафтан.

Над Заречьем поднимались дымы - жители топили на ночь, раскрыв настежь

дверь.

84

Агафья показалась на том конце моста, остановилась, выглядывая Мануйлу.

Хитрой поднял руку и помахал. Молодая вдова побежала к нему. Он смотрел, как

летник обвивает ее тело, смотрел на лицо, обтянутое пестрым платком, слышал

стук ее сапожек на высоких, по московской тогдашней моде, каблуках и не

чувствовал, как сердце гулко бьется в его груди и как воздух становится горячим

от его дыхания.

Агафья не тратила слов. Шаг замедлила только вблизи Хитрого. Не стала

кланяться, а просто внимательно заглянула в глаза, схватила за руку и сильно

потащила за собой.

Они спустились по тропинке под мост. В ином состоянии Мануйла, конечно,

скривился бы от запахов тут гулявших, но в тот момент он плохо соображал, что

творится вокруг. Под мостом сгрудилось несколько полусгнивших бревен, которые

каждую весну сплавляли с верховьев Москвы-реки - городу на дрова. Агафья

усадила Мануйлу на одно бревно, села рядом, обхватила руками его шею и

впилась в его губы жарким поцелуем.

Они целовались, шептали друг другу какие-то слова, ласкали друг друга и Хитрой

уж совсем был готов прямо тут взять Агафью, но она буквально оторвала его руки

от своих грудей и крепко сжала колени.

- Не сейчас, не сейчас, - сказала она ласково, - сейчас не могу. Я вырвалась на

минуточку. Проха мой с коня упал, сильно разбился. Девчонки с ним сидят, а я

сказала, что к лекарю схожу в приказ - посоветоваться.

- Ну, еще немножко, - попросил Мануйла и снова попытался приласкать грудь

Агафьи, но та уже ласково отвела вновь его руки, взяла их в свои и поцеловала.

- Думаешь, мне легко с тобой вот так - под мостом? - сказала она серьезно, - Я бы

лучше тебя на перине приласкала. Если бы ты знал, как уж я по мужику

соскучилась, голубчик ты мой, красавец!

Она вдруг как-то судорожно всхлипнула и снова бросилась в объятья Мануйлы. И

снова вырвалась в тот момент, когда, казалось, совсем сдастся на милость рук

Хитрого.

- Сердце мое чует, беда какая-то будет, - сказала она отвернувшись, - Тебе и мне

беда. Может, и не свидимся более. Вся я истомилась, истерзалась. Я же тебя и не

знаю почти, только имя. А вот – чую, как будто родной ты мой!

- Все будет хорошо, - сказал ей Мануйла просто для того, чтобы успокоить, - все

будет хорошо. Хочешь, пойдем сейчас ко мне. Я один живу, только дед старый и

слуга с сыном. Но мы тихонько – никто и не заметит.

85

- Ах, не могу я, нет у меня времени! – прошептала Агафья и вдруг снова

бросилась ему на шею.

- Давай хоть разочек – прошептала она ему на ухо горячими губами, - хоть

разочек. Первый и последний!

Ее руки уже развязывали его пояс, распахивали полы кафтана. Они целовались

страстно, торопясь. Она вдруг отстранилась и задрала подол своего летника,

открыв голые ноги и низ живота. Мануйла, путаясь, развязал поясок штанов и

налег на Агафью, вошел в нее. Она зажала себе рот рукой – чтобы не кричать. И

только всхлипывала и кусала себе ладошку.

И скоро уже Мануйла зарычал, его сотрясло мощно, как будто внутри разорвалась

буря, завертела всю его душу и плеснула вперед – под самое сердце Агафьи. И

сама женщина забилась, как рыба в руках рыбака, крикнула, снова зажала зубами

ладонь, но не вытерпела, еще раз крикнула и осела на бревна.

- Как хорошо, - наконец сказала Агафья Мануйле, который все еще лежал на ней

своим немаленьким весом и сопел, - Как хорошо теперь. Теперь я ничего не

боюсь.

Она еще несколько раз поцеловала Хитрого, погладила по голове, по плечам, пол

спине и начала выползать из-под него, оправляя платье. Мануйла натянул штаны.

- А ничего, что грязная, - засмеялась тихо Агафья, - сейчас ночь, не видно. Да мне

и идти недалеко. А ты, барин, как по улице-то пойдешь?

Мануйла махнул рукой, мол, ерунда.

Она присела перед ним на корточки, поправила сбившийся платок, из-под

которого выбились русые кудри и, снова несколько раз поцеловала в глаза, щеки

и губы.

- Приду к тебе. Позовешь – приду. На всю ночь. Только не сейчас. Прошка у меня

болеет. Не могу надолго. Как Прошка выздоровеет – так сразу и приду – весточку

тебе пришлю – мол, могу. А ты мне ее верни – мол, приходи. А сейчас посиди тут

немного – нельзя нам сразу вдвоем из-под моста-то. Увидит кто – поймет. Я хоть

и вдова, свободная, но соседи же все косточки перемоют.

- Посижу, - сказал Мануйла. От случившегося, у него куда-то пропали все слова,

во рту пересохло и сильно хотелось пить.

- А позовешь?

- Позову.

- Позови меня, светик, позови! Я тебя так любить стану, что и другой не надо.

- Нет у меня другой.

86

- Ты позови только, не обмани меня.

Агафья уже хотела уходить, но Мануйла поймал ее за руку. Достал из кармана

колечко в платочке и вложил в ее искусанную ладонь.

- Что это? – спросила быстро Агафья.

- Подарок тебе днем купил. На память.

Агафья развернула платочек и взяла колечко.

- Жаль в темноте не видно.

- Дома посмотришь, - сказал Мануйла. Надо было отпустить ладонь, но не

хотелось. Агафья и сама не хотела отнимать, но потом выдернула и убежала.

Он до сих пор помнил все это. Помнил каждую минуту - каждую ушедшую минуту,

которая потом не повторилась. Никогда больше не случалось ему обнимать и

ласкать молодую вдову. Так и не позвал он ее к себе домой и даже не знал, что

случилось с ней и ее Прошкой - то ли выжила она после набега Девлет-Гирея,

случившегося через год, то ли нет. Сгорела ли в пожаре, заженном татарами,

погибла под их кривыми саблями или была уведена в полон и продана на жаркой

пыльной площади какого-нибудь турецкого прибрежного города?

Когда Петьку Бурцева привезли на губу Разбойничьего приказа и сдали

тюремщикам с наставлениями Хитрого, он поначалу думал, что проспит остаток

ночи на соломе, а утром его дело разрешится. Тюремные целовальники недолго

думая, посадили его в отдельную келью с крепкой решеткой. В келье воняло,

было темно и холодно, однако, никто не беспокоил. А беспокоить было кому – на

губе содержались отпетые разбойники. Сначала они, разбуженные приводом

Бурцева, ругались и кричали похабные слова, но потом губа успокоилась – все

легли спать.

Бурцев долго сидел на охапке соломы, потом сходил в угол и помочился на стену

своего узилища. Потом попытался пристроиться на соломе, чтобы уснуть. Но сон

не шел – какой тут сон, когда попадаешь в такую историю, а после нее – прямиком

в тюрьму?

Полежав несколько минут, скрючившись на соломе, и основательно продрогнув,

Петька вдруг начал думать – а не сглупил ли он вот так все сразу выложив

незнакомому человеку? А вдруг Мстиславский узнает? И что тогда он скажет?

«Хотя, - подумал Бурцев, - На кой черт он мне теперь сдался? Отец он мне что

ли? Что за дурь такая? Ну, может и отымел он мою матушку в молодости по

87

пьяни. Так разве он после этого мне отцом стал?». Потом мысли его стали

путаться, загибаться одна за другую, плавно сходиться и расходиться – так Петька

и уснул, умучившись после долгого напряженного дня…

Проснулся он от лязганья ключа в замке и трепета пламени факелов.

- Эй, ты, вставай, выходи, - раздался грубый голос губного целовальника.

Петька с трудом поднялся, отряхивая кафтан от соломы, и вышел в коридор.

Целовальник толкнул его в спину по направлению к выходу. Выйдя в ночь, Бурцев

увидел у крыльца четверых людей. Один из них выступил вперед и сказал:

- Здорово, Бурцев. За тобой пришли.

Это был Фрол Головня – ближний приказчик Мстиславского. Небольшого роста, но

жилистый и верткий, он был правою рукой Мстиславского во всех делах, где

требовался человек с железными нервами и совершенно без совести.

- Поехали, Бурцев.

- А чего ехать? – спросил Петька, - здесь до княжеского дома и дойти недалеко.

- А мы не к нему, - ответил Фрол, - Мы с тобой поедем сначала по-дружески

выпьем. К немцам поедем, за Яузу. У них сейчас, небось, веселье в самом

разгаре. Вот отметим твое освобождение из узилища, а поутру и к князю. У нас тут

телега за Фроловскими воротами стоит. Чего нам пешими по ночной Москве-то

ходить? Мы как бояре на колесах покатим. Точно?

- А это кто с тобой? – спросил Бурцев, указывая на троицу за спиной Головни.

- Это? Дружки мои, - ответил Фрол, - Ты их и не знаешь!

Фрол взял Петьку под руку. Тут же один из «дружков» подхватил его под вторую.

Еще один стал сзади – плотно, чуть не упираясь животом в поясницу Бурцева. А

последний встал впереди.

Сзади кольнуло.

- Что это? – Бурцев попытался оглянуться, но Фрол и второй, державший Петьку,

не дали – быстро потащили вперед.

- Это чтобы ты обратно на губу не побежал, - сказал Фрол, - Вдруг тебе там

понравилось?

- Что-то кажется мне, что там было лучше, чем здесь, с вами, - ответил Петька.

Так плотной группкой они дошли до Фроловских ворот, уже закрытых. Головня

сказал несколько слов стрельцам у калитки рядом с воротами и те открыли.

Протиснулись в калитку, не меняя строя. Неподалеку, привязанная к коновязи,

стояла лошадь, запряженная в телегу. А рядом маячил какой-то человек – по

виду, из ночных сторожей.

88

- Эй вы там! – крикнул человек, - Ваша телега?

- Наша, - ответил Фрол.

- А время сколько, вы знаете?

Фрол оглянулся на куранты башни.

- Ну, поздновато, - сказал он спокойно.

- Вот сейчас кликну караул, отвяжу вашу лошадь и сведу ее к земской избе.

Потому что не положено тут телеги оставлять на ночь. Не знаешь что ли?

Не отвечая, группка подошла к телеге. Фрол велел Петьке забираться. Дно телеги

было устлано старым пыльным половиком и парой овчин. Петька залез и лег.

Справа сел один из «дружков», второй сел с другой стороны. Еще один забрался

на передок и разобрал вожжи, а Фрол начал отвязывать повод и выводить

лошадку. Но ночной сторож не отставал:

- Значит, я тут стою уже битый час, присматриваю за вашей телегой, чтобы никто

не увел, а вы вот так просто – взяли и уехали?

- Тебе денег надо что ли? – спросил Фрол.

Петька подумал – а не закричать ли? Не позвать ли на помощь? Но потом

вспомнил, как легко его отдали губные целовальники людям Головни и как просто

выпустили их в калитку – значит есть у них либо записка от Мстиславского, либо

заветные слова, которые станут пропуском всюду. Нет, кричать рано. В то, что его

везут пьянствовать к немцам, Петьке не верилось. Небось до речки какой

добросят, а там горло перережут и утопят! Значит, слишком много Петька знал. И

значит, зря он все Хитрому выболтал. Видать, сам Хитрой Мстиславскому

прислуживает. И на губу упек, чтобы выиграть время, доложить Ивану Федоровичу

– мол, попался твой холоп, попался и доверился. А теперь Петьку убьют, потому

что все дело он сделал, а знать более ему было не положено. И если бы не

Маша, дочка горбуньи, сидел бы сейчас Бурцев в корчме и пил бы пиво с девками

и дружками. Но вот Машу-то… Машу-то жалко. Он, Петька, виноват в ее страшной

смерти, ему и отмстится. Так что и кричать не надо – прирежут - так пусть – он-то

знает, что рукой Головни свершится правый суд над ним, Бурцевым.

Головня порылся в поясе, достал полушку и кинул ее сторожу. Лошадь пошла

шагом. Фрол пропустил ее, и телегу, а потом на ходу запрыгнул сзади.

- Ты, Петя, лежи себе тихонько, - предупредил он Бурцева, - Если дернешься или

пикнешь – вмиг тебя порешим.

- А вы и так меня порешите, - сказалБурцев.

- Там видно будет, - ответил Головня.

89

Телега действительно повернула к Яузе, за которой селились иностранцы. Ехали

тихо, не привлекая внимания. Останавливались только у решеток,

перегораживавших улицы на ночь. Но тут к стрельцам подходил Фрол, шептал им

что-то, и те отпирали решетки.

Луна в темном небе светила ярко – как будто и не осень, а все еще лето. В зябком

воздухе пахло дровяным дымом – в домах топили печи. Во дворах, мимо которых

ехала телега, иногда взбрехивала собака, лаяла недолго, для порядка, а потом

спешила в свою конуру – досматривать сны.

В этой части города строили плотно – между заборами соседних дворов если и

бывали тропинки, то узкие – два человека едва разойдутся. Да и сама улочка

была неширокой – одна телега пройдет хорошо, а вот две – только с трудом.

Поэтому, когда на том конце, упиравшемся в Яузу, появилась наемная повозка с

шумной компанией, телега Фрола начала заворачивать правее – чтобы

разъехаться. На повозке тоже зашумели, стали что-то кричать кучеру.

- Не по-нашему балакают, - подал голос один из «дружков», - Немцы, что ли?

- Похоже, - ответил с ноткой зависти Фрол, - из-за Яузы чешут. Нажрались там,

нехристи. Им что праздник, что нет.

Зависть Фрола легко было понять. Русскому, чтобы напиться, надо было ждать

большого праздника или свадьбы. А вот иностранцы, приезжавшие на Москву и

поступавшие царю на службу, пользовались привилегией не только пить в каждый

день, как захочется, но также и варить пиво и содержать корчмы. Конечно, это

были корчмы для своих. Зато и «своих» было много – в описываемые времена в

Москве жило от трех до пяти тысяч иноземцев – от ливонцев, пригнанных из

завоеванных городов, до шотландцев и итальянцев. Была и большая английская

колония, поскольку Англия в те времена считалась союзницей России – между

Иваном Васильевичем и королевой Елизаветой шла оживленная переписка, а

между Портсмутом и Архангельском - не менее оживленная торговля.

Предприимчивые англичане создали даже Московскую торговую компанию –

России требовалось оружие, порох и пули для ведения войны. А в Британию шла

русская пенька, лен, воск и, конечно, меха.

Англичане жили, как правило, на Варварке, на Английском посольском дворе. Но

порядки там были довольно суровые – московские приставы день и ночь

присматривали за английскими купцами, соблюдая бесчисленные и совсем не

оправданные по строгости правила, установленные жителям подобных подворий.

На улицу в одиночку не выйти, все переговоры, встречи – под наблюдением.

90

Потому так часто обитатели Английского двора ездили к устью Яузы, где на ручье

Кукуй стоял настоящий европейский городок – со своими европейскими порядками

и развлечениями. Верховодили на Кукуе немцы, но было много и представителей

других народов – прослышав, что русский царь жалует иностранцев, в Москву

стекались предприимчивые люди со всей Европы – особенно те, кто не надеялся

разбогатеть на родине из-за строгих цеховых порядков, да и просто потому, что

там все мало-мальски доходные промыслы и торговые места уже были давно

разобраны и закреплены.

Вот оттуда, из Кукуя, после основательной пьянки и танцев с местными

девушками, ехали пятеро англичан из охраны Московской компании. А правил

лошадьми единственный из них трезвый человек – совсем молодой юноша лет

шестнадцати, впервые приехавший в эту суровую, но богатую страну – Джером

Горсей. В иное время лошадьми правил бы верзила Бобби Иггс. Но теперь он

валялся в открытом возке, время от времени прикладываясь к фляге с рейнским.

Он и так плохо знал дорогу, но еще хуже – как по ней ехать. Если бы Джером

подольше пожил в России, то уяснил бы в конце-концов, то тут ездят по дорогам

не так как он привык, а совершенно по-другому. То есть, Объезжают друг друга не

слева, а справа. Поэтому неудивительно, что увидев телегу, он тоже взял правее.

В результате обе повозки остановились друг напротив друга, окончательно

заблокировав путь.

- Куда ты прешь, немчура, проклятая! – заорал тот «дружок», который правил

телегой. Джером, услышав ругательства на совершенно непонятном для него

языке, только растерялся еще больше и начал выворачивать свой возок, но

сделал еще хуже – он просто перегородил улицу.

- Сейчас разберусь, - сказал Фрол и спрыгнул с телеги. Он подошел к возу

англичан, схватил их лошадь за постромки и потянул их назад, заставляя бедного

мерина сдать шага на два. Но тут Бобби Иггс, почувствовавший остановку, сел и

обвел мутным взглядом окружающую его действительность. А потом он заметил,

что какой-то туземец пытается увести у них лошадь. Взревев от ярости, он

вывалился на дорогу, встал, пошатываясь, и, выдернув из ножен палаш, пошел на

Головню. От рева Бобби проснулись и его собутыльники.

«Дружки», увидев, что дело завязывается нешуточное, выхватили то, чем сами

были вооружены – кто длинные засапожные ножи, кто кистени, припрятанные в

рукавах. Один остался сторожить Бурцева, а трое других кинулись на подмогу

Головне.

91

Фрол рывком ушел из-под удара палаша Иггса и отскочил назад. Но тот, рыча

нечто нечленораздельное, примерился ударить снова. К нему кинулись люди

Мстиславского – но нападать не торопились, поскольку палаш англичанина был

длиннее их оружия. Тут на землю соскочили и другие англичане. С

ругательствами и проклятиями – каждый на своем языке, бойцы начали

примериваться к противникам, угрожающе замахиваясь, но пока не вступая в

драку. Один только Иггс, пьяный настолько, что перестал ощущать опасность,

вдруг бросился на русских, размахивая своим палашом. Воодушевленные его

примером, англичане тоже пошли в атаку. Один из «дружков» упал с раскроенной

головой. Тут не выдержал последний охранник Бурцева. Матюгнувшись, он

вытащил из-за пояса пистоль, взвел курок и выстрелил в англичан. Пуля прошла

мимо, и это только раззадорило противников. Раздался еще один выстрел – это

молодой Горсей, держа пистолет двумя руками, пальнул по Головне – причем,

более удачно, сбив с последнего шапку.

Фрол чуть не бросился бежать, однако, он был в глупейшем положении – нельзя

было отпускать Бурцева, но встреченные по дороге пьяницы оказались опытными

бойцами – иных и не набирали в охрану караванов Московской компании. Если

они тут задержатся, то их перебьют. А если убегут, то прибьет Мстиславский за

то, что опять не выполнили его волю. И Головня понял, что единственный шанс –

зарезать Бурцева прямо сейчас, здесь. А потом сделать ноги и свалить все на

англичан. Но оглянувшись на телегу, он увидел, что там никто не сторожит

пленника – все его люди были здесь. С остановившимся сердцем Головня

метнулся к телеге, выхватывая турский кинжал. Так и есть. Он опоздал – телега

была пуста. Бурцев, воспользовавшись суматохой, сбежал!

Единственное, что оставалось Головне – это повернуться к англичанам и умереть

прямо здесь. Что он и сделал.

Схватка оказалась короткой. Спустя несколько минут возок с англичанами уже

быстро катился в сторону Варварки. На козлах сидел немного протрезвевший на

ветру, но счастливый Бобби Иггс. Рукав его был в крови. Еще один англичанин

стонал на дне возка с пробитой кистенем головой. Его перевязывал трясущимися

от страха руками молодой Джером. Зато телега разбойников так и осталась на

улице. А вокруг лежали их тела. Главное теперь было – добраться до Варварки,

до Английского двора и укрыться за его высокими стенами, куда не проникнет

правосудие русского царя. У Московской компании свои законы и судьи. И Иггс

92

уже не раз убеждался, что своих британцы местным судьям не выдают несмотря

на тяжесть преступления.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Хитрой чувствовал, что близок к развязке. Хотя и понимал, что все его построения

основаны только на предположениях. Зажегши свечу, он сел к столу и начал

писать на листе дорогой фряжской бумаги. Итак, Мстиславский посылает Бурцева

в Смоленск к гостю Миките Слепову, который передает ему татарина, переодетого

татаркой. По дороге татарин зачем-то убивает девушку, рискуя раскрыться. Но

Бурцев, не сделав никаких выводов, все-таки довозит переодетого татарина до

Москвы. Там татарин выслеживает кого-то в Заречье, где стоит таинственная

усадьба. Потом, вероятно, те, кого он выслеживает, его убивают, а тело волочат

до Кадашей и сбрасывают в кусты. Сам же Мстиславский требует, чтобы дело о

переодетом и убитом татарине не передавали губным властям, а расследовали в

Разбойном приказе. Да еще и требует, чтобы отчет через него пошел на Верх,

самому царю. А это явно указывает, что оно Мстиславскому чем-то выгодно.

Жаль нельзя допросить самого Мстиславского. Да и что тот скажет? Что Бурцев

спьяну его оговорил? Что Хитрой все это придумал? И поставить его очи к очам с

Бурцевым теперь невозможно – носатого дворянина увезли люди самого

Мстиславского. Так что земский глава всё учел, все концы обрубил. А сам

Мануйла оказался в дурацкой ситуации – как Петрушка на базаре. Князь вздел его

на руку и управляет каждым движением. А Петрушку сейчас как начнут лупить

палками…

Надо бы пойти к Шапкину, отказаться от дела, а то и уехать куда-нибудь,

скрыться, сбежать, пока тебя не перемололи жернова чужой большой интриги. Но

это значило бросить все – дом, дворовых, привычную жизнь, Агафью… Он

обещал Агафье, что как все кончится, позовет ее… А может и не просто позовет, а

перевезет со всеми детьми к себе. Конечно, не хотелось нарушать уже привычный

уклад холостяцкой жизни, но Мануйла понимал, что чем старше он будет, тем

тоскливей будет жизнь в этом большом доме…

93

Оставалось одно белое пятно – усадьба. Вся история развернулась вокруг нее,

значит надо выяснить, кто там живет. Что за всадники ездят туда по ночам и

почему гонят туда телеги с провизией и товарами.

Записав свои мысли на бумагу, Мануйла аккуратно ее сложил и запечатал воском

свечи. А сверху прижал стареньким печатным перстнем, доставшимся от отца,

оттиснув на воске герб давно уже забытого псковского рода – полкана с копьем в

воздетой руке. После чего Мануйла разделся до рубашки, лег в кровать, накрылся

теплым одеялом и скоро уснул.

Поздно утром, позвав Олежку, он передал ему письмо с наказом завтра утром

отнести его Нилу Сороке. А если к вечеру Хитрой не вернется домой, то пусть

Сорока снесет его боярину Григорию Шапкину.

А потом Хитрой начал собираться. Делал он это тщательно - одежду подобрал

крепкую и темного цвета. По погоде одел старую короткую телогрейку, на ноги -

мягкие стоптанные полусапожки. Лук брать не стал, чтобы за ветки не цеплять.

Вместо него подвесил к седлу кобуры с пистолетами. Сунул за пояс длинный

кабардинский кинжал. Набрал угля в мешочек и тщательно размял. Свернул туго

теплый плащ, подбитый медвежьим мехом - если надо будет отогреться или спать

на земле - приторочил его к седлу. Тщательно подогнал ремни, осмотрел коня -

чтобы нигде ничего не сверкало и не звенело. Пихнув коню кулаком в брюхо,

затянул потуже подпругу. На каждое копыто надел специальный толстый башмак

из воловьей кожи - чтобы копыта не стучали. Последний раз он так готовился к

засаде на разбойников под Коломной, когда три дня пришлось просидеть в старой

бане, покуда дорогие гости не изволили пожаловать на отдых от праведных

трудов.

Сёмку Литвина он решил с собой не брать - подмоги от него в засаде мало, к тому

же Мануйла подозревал, что именно он, а не Злоба предал его. Поэтому Мануйла

загодя послал за одним только Злобой. Когда Хитрой уже садился на коня, Злоба

как раз постучал в его ворота.

Дед Филофей стоял у ворот, опираясь на палку. Молча перекрестил уезжавших.

Мануйла поклонился в ответ.

- Давай к вашей усадьбе, - распорядился Мануйла. Злоба кивнул и поехал

впереди, указывая дорогу.

Еще не стемнело, когда они добрались до памятного перекрестка. Злоба повел

дальше и скоро они оказались у шалаша «разбойника». Бывший скоморох сидел,

94

опершись на ствол сосны. Рядом с ним валялся пустой кувшин, а от самого

пьяницы разило скисшей брагой. Мануйла поморщился и прикрыл нос рукавом.

Злоба соскочил с лошади, поднял несчастного за ворот и сильно потряс его.

- Гспдипрсти, - пробормотал разбойник и с трудом открыл глаза.

- Здорово, - пробасил Злоба.

- Ну здрвств, - ответил скоморох.

- Жив? - сказал Злоба, - ты чего на земле спишь? Иди-ка к себе в шалаш, а то

простудишься.

Скоморох закивал головой и снова заснул.

Злоба сплюнул, потом увел подальше в лес коней и привязал их там к дереву.

- Не сворует? - спросил Мануйла.

- Не-а.

- Ты что - такому забулдыге поверишь?

- Не-а, - снова отозвался Злоба, - не сможет. Я их подальше привязал - не

доползет.

Сначала они шли по дороге, потом, когда до цели осталось уже недалеко, Злоба

свернул в кусты. Пробирались, стараясь особо не хрустеть ветками.

- Вот, - прошептал, наконец, Злоба, останавливаясь, - ворота.

В сумерках впереди виднелись закрытые ворота и уходящий в обе стороны

высокий забор. Перед воротами никого не было.

Мануйла присмотрелся - по верху забора были вбиты острые железные шипы -

они торчали густо и во все стороны.

- Как думаешь, - спросил тихо Хитрой, - собаки внутри есть?

Злоба пожал плечами.

- Наверное, есть, - ответил сам себе сыщик, - ладно, пойдем вокруг, поищем

других путей.

Он вынул из кармана мешочек с толченым углем и намазал себе лицо. Потом

протянул уголь Злобе. Теперь даже при лунном свете их было бы трудно

заметить. Они медленно побрели вдоль длинного забора. Если на той стороне и

были собаки, то они молчали. А значит, были обучены не лаять, а сразу

вцепляться в глотку вору.

Наконец Мануйла нашел то, что искал - высокую сосну с толстыми сучьями,

которые начинались на уровне его груди.

- Подсади, - шепнул он Злобе.

95

Тот подставил руки и Мануйла полез на дерево. Ребенком Мануйла с

удовольствием лазал по деревьям, но не теперь. Мануйла, конечно, переоценил

свои силы. Надо было все-таки взять с собой Литвина - тот по деревьям лазал как

белка - привык, видимо, забираться к чужим женам в горницы. Мануйла вспомнил,

как он познакомился со своим помощником и горестно вздохнул. Наверняка

Литвин его и предал. Как же обидно – доверяешь своим людям, а они… Иголки

кололи руки, лицо, Хитрой весь вымазался в смоле, но цели своей достиг -

задыхаясь, весь мокрый от пота, с прилипшей к телу одеждой, он уселся на

крепкий сук, возвышающийся над забором - отсюда можно было увидеть часть

двора и ворота с внутренней стороны.

Сам дом был большой, добротный, со слюдяными окнами. Из крыши торчали

целых три трубы – значит, топили тут не по-черному. Богатый дом, если целых три

печи. Наличники, выкрашенные в три цвета, были украшены затейливой резьбой.

Она же покрывала и крыльцо. Заднего двора, там, где стояли хозяйственные

постройки, Мануйла не видел, но не сомневался, что тут все есть, чтобы жить

замкнуто и никуда не ходить. Разве что в церковь… Но может местные жители и в

церковь не ходят? Кто же тут обитает?

Мануйла уцепился за ветку и стал высматривать место, где можно перелезть

через забор незамеченным. Но уже через минуту понял, что это невозможно.

Собаки все же были. Мануйла насчитал трех псин. Одна лежала у самых ворот.

Другая сторожила крыльцо. А третья на мгновение появилась из-за дома и

исчезла в темноте. Хитрой был уверен, что она сейчас притаилась где-нибудь

напротив него.

За домом в темное небо поднимался столб белого дыма. Скорее всего, подумал

Хитрой, это из мыльни. Значит, либо хозяева моются, либо гостей ждут. «Это я

удачно попал, - подумал сыщик, - вот бы на этих гостей поглядеть».

Долгое время ничего не происходило. Ветер донимал мокрого от пота Мануйлу,

продирал насквозь. «Дай Бог кончится насморком, как у Шапки, - думал Мануйла

недовольно, - А то ведь и слягу совсем». Но он по-прежнему сидел, держась за

ствол сосны, глядя на двор усадьбы. Сидел так еще довольно долго, совсем

замерз, и уже, отчаявшись, собрался слезать, как вдруг со стороны дороги

послышался топот. Тут же с крыльца сбежали два человека с факелами и

бросились к воротам - видимо сидели в передней и ждали гостей. Ворота без

скрипа растворились и во двор въехали всадники. При свете факелов Мануйла

96

увидел, что бока их лошадей блестят от пота. Видать, шли галопом. Все всадники

были в черном, шапки низко надвинуты. Один из них соскочил с коня и пошел к

крыльцу. На высоком крыльце появилась женщина. Она сбежала вниз по

ступеням - простоволосая, не стесняясь людей во дворе, она бросилась на шею

приехавшему, и шапка слетела с его головы на землю. Свет факела вдруг осветил

их лица и Мануйла чуть не охнул во весь голос - он узнал мужчину. Обнявшаяся

пара тут же поднялась по крыльцу в дом - вся сцена длилась несколько секунд,

но Хитрой еще долго не смел пошевелиться, чувствуя, как холодный пот течет по

его лбу и бровям.

Попутчики мужчины отдали своих лошадей местным молодцам, а сами

устроились ждать у ворот на длинной лавке. Один из них достал саблю, сорвал

пук сухой травы и начал вытирать лезвие.

Сыщик осторожно, стараясь не шуметь, спустился с сосны, цепляясь застывшими

пальцами, и молча пошел прочь от усадьбы. Злоба ни о чем не спрашивал, хотя

чувствовал, что хозяин не в себе. Они добрались до перекрестка и свернули в

сторону шалаша разбойника-скомороха.

Не доходя нескольких шагов, Мануйла насторожился. Все было как обычно -

шумела осенняя сухая листва на ветру, трещали стволы, но что-то заставило

сыщика подобраться. Он вытащил свой длинный кинжал и опустил длинный

рукав кафтана - так что лезвие полностью скрылось в нем и не могло блеском

выдать себя. Хитрой дал знак Злобе и тот, вынув из-за пояса кистень, пошел в

обход. Наконец, выждав время, Мануйла выглянул на полянку, где стоял шалаш.

Старого скомороха он увидел сразу. Тело его лежало на животе, рубаха и тулуп

задрались, обнажая грязную спину. Голова забулдыги откатилась к дереву, под

которым они нашли его раньше.

Тут из-за шалаша выглянул Злоба, оценил обстановку и вышел во весь рост,

совершенно не таясь.

- Вот почему он саблю вытирал, - сказал Мануйла, присоединившись к своему

помощнику, который склонился над телом.

- Кто? - спросил Злоба

- Если они нашли наших лошадей, то знают, что мы поблизости. И сейчас сидят в

засаде и за нами наблюдают. А если не нашли, значит мы тут одни.

Злоба кивнул и исчез в темноте. Через пару минут он привел лошадей, тихонько

уговаривая их не ржать и не храпеть. Мануйла перевел дух и подумал, что

Господь хоть в чем-то не оставил их. А потом снова вспомнил лицо мужчины на

97

дворе усадьбы, вспомнил черные волосы и профиль женщины, которая его

обнимала… Наскоро умылись из колоды, стоявшей около шалаша - чтобы не

испугать караул, влезли на лошадей и поехали домой. По дороге Мануйла

развязал плащ и накинул его на себя, чтобы согреться. Однако, тело колотила

мелкая дрожь – как понимал Хитрой, не столько от холода, сколько от страха.

Только теперь он начал понимать, во что ввязался и каков смысл той интриги,

которую затеял Иван Федорович Мстиславский. Сбылись худшие его

предположения – Хитрой оказался пешкой в игре между Мстиславским и

Скуратовым-Бельским. Загадочный татарин стал первой жертвой этой игры. А

старый скоморох – второй… Нет, первой стала девушка с хутора. А вот кто станет

следующим? Не сам ли сыщик с глупым, как оказывается, прозвищем – Хитрой?

Не знал тогда Мануйла, что смерть старого скомороха на совести его помощника-

предателя Сёмки Литвина.

Молодой Годунов, вернувшись от дяди домой, недолго дожидался Малюты – тот

пришел скоро и в хорошем настроении.

- Ну что, зятек? – спросил он, тяжело опускаясь в резное кресло, - освободил я

тебя от дядиной опеки. Дядя твой – человек, конечно, полезный, но одно плохо –

смотрит только в свой карман. О других не думает. А у нас так нельзя. Мы все

одной веревочкой повязаны. Если меня удавят, то и остальные удавятся. А

почему?

- Почему? – спросил Годунов.

- Простые люди они что думают? – ответил Малюта, прибирая к себе блюдо с

пирогами, - Они думают, что царь - строгий, но справедливый. А вокруг него мы –

вор на воре. И все страдания от того, что мы царю не доносим о том, как тяжело

людям живется. Не знает, мол, царь. Мы же каждый в свой карман тянем, свою

мошну набиваем и грыземся друг с другом. Мол, только позволь – один другого

свалит и затопчет. Как же! Не знает царь! Все он знает – только если хочет этого.

Если ему что нужно – вмиг узнает. Да вот только хочет ли он знать?

- Не хочет? – удивился Борис.

- А ты хочешь? – жестко улыбнулся Малюта, - Вон, за Кремлевскими стенами

сколько народу живет. Поди, поговори с ними, вникни в судьбу каждого. О чем они

толкуют? Чем печалятся, какие у них проблемы… Сорок тысяч человек. И у

каждого проблемы. Ты скажи – можешь помочь каждому из них?

- Я и себе-то помочь не могу, - ответил Годунов.

98

- Вот! И царь не может. Думаешь, он не знает, что мор идет по земле? Что люди

тысячами дохнут? А что он сделает?

- Митрополит говорил, что мор – наказание Господне, - сказал Годунов, - за грехи

наши.

- Оно, конечно, так, за грехи, - перекрестился Малюта, а вслед за ним и Борис, -

Вот только что получается? Если врач больного вылечит, значит и наказание это

отвести можно?

- А разве можно вылечиться от этой холеры? – удивился Годунов.

- Можно, - кивнул Малюта, - можно. Доктора – они же не только яды готовят

всякие, но и лечат. Иногда.

- Так может назвать всяких лекарей из других стран – много-много, и разослать их

по всей земле, чтобы они людей лечили? – спросил Борис.

- А сколько это стоит, ты подумал? Да и не пустят к нам лекарей – сам знаешь, у

нас война. Поляки и литвины к нам все дороги перекрыли. Уже не в первый раз –

мы навербуем мастеров по разным странам, обоз целый составим, а их поляки

или немцы на границах своих перенимают и в тюрьму! Кто после этого рискнет на

Москву идти из иностранцев? Нет, с лекарями наша казна не потянет. Так что

остается на Господа уповать, да смотреть, как людишки мрут по городам и

деревням. Кто помрет, кого на войну угонят, кого татары в полон увезут… А на

поле кому работать? Так что сегодня мор, а завтра голод. И накормить всех тоже

нельзя – опять-таки, никаких запасов не хватит на всех страдальцев. Так что

народ и думает – мол, царь в Грановитой палате сидит и ни о чем не ведает, а его

ближние тем временем страну разоряют. И между собой грызутся – кто сильнее

карман набьет.

- А что, Григорий Лукьянович, - спросил Борис осторожно, - разве Мстиславский

тебя свалить не хочет?

- Хочет, - кивнул головой Скуратов, - И я его хочу. И каждый хочет поближе к царю

оказаться, да еще и так, чтобы другие ему сапоги лизали. Но представь вот,

свалю я Мстиславского. Сведут его на площадь, и голову отсекут. А кто на его

место сядет? Кто всеми его делами земскими заведовать будет? А потом, за

Мстиславского и другие роды боярские и дворянские держаться. Он их

контролирует – если даст Государь задание – то не один Мстиславский над ним

корячиться будет, а тысячи человек тут же бросятся исполнять. Убери его – куда

вся эта орава подастся? Что с ней будет? Ведь тут же каждого из них начнут

подсиживать, в пыточную таскать, дела их коверкать. Полстраны станет борьбой

99

да дележкой мест заниматься. За каждым из нас тысячи людей стоят, держатся и

слушаются. Государь по крутости своего характера давно бы уже всех под топор

пустил, да сам понимает, что нельзя. Иногда так и делает – но это уж если на

кого-нибудь надо такое свалить, что самому уже не понести. Вот Висковатого за

что порезали?

- За измену новгородскую, - ответил Годунов.

- Тю! Висковатый разве подбивал новгородцев от Москвы отложиться? Ты,

правда, в это веришь? Да зачем ему? Он же Иноземным приказом руководил –

хорошо сидел, высоко! Стал бы он рисковать головой, да еще в таком провальном

предприятии? Нет, конечно. Дед Государя Новгород присоединил, а сам он,

понимаешь, как бы удержать и не смог. Чья вина? Ну, ответь мне?

- Уволь меня, Григорий Лукьянович, - помотал головой Борис, - Не дам я тебе того

ответа, который ты хочешь.

- Правильно, сынок, - Малюта потрепал Годунова по плечу, - Крут был

Висковатый, зазнался. Тоже мне – Иноземный приказ подгреб! Начал думать, что

теперь его никто не тронет, поскольку все иноземные короли да принцы с ним в

знакомстве состоят! Всеми нами пренебрегать начал! Государь и понял – если на

Висковатого всю вину за Новгород свалить, никто за него не вступиться, никто не

попросит, а только все обрадуются. Вот и не стало Висковатого. Высоко взлетел,

да больно упал.

- Значит, Мстиславский тебе не страшен?

- Ванька? – ответил Скуратов и шумно хлебнул из кубка, - Ну… Вот, что я тебе

скажу, Бориска… Только промеж нами, родственниками. Недолго нам ходить в

опричниках. Уж больно опричнина всем надоела – на Москве-то еще все ничего, а

вот подалее, куда царский взгляд не долетает – там вообще распоясались наши

молодцы. Все что хотят у земщины забирают – и земли, и деньги, и товары, и жен.

Сам понимаешь – мор, война, голод – а тут еще и эти кромешники наши… Так что

Государь скоро всю эту опричнину прихлопнет.

У Годунова замерло сердце.

- А как же мы?

- Не бойся, - ухмыльнулся Малюта, - Мы не пропадем. Не будет опричнины,

придумаем что-нибудь еще. Придется, конечно, потесниться, земских снова

приласкать, вожжи отпустить. Лучше в стране, конечно, не станет, но зато все

успокоятся – мол, царь по справедливости поступает, слуг своих то наказывает, то

100

ласкает. Но на самом-то деле ничего не изменится, потому что измениться и не

может. Понимаешь?

Годунов кивнул.

- Скинем мы черные кафтаны, да оденем алые. Или белые. Да все равно какого

цвета.

Он допил свой кубок, от добавки отказался и сказал наконец:

- То дело, которое я тебе поручал… Можешь не рассказывать – я все пока знаю. А

знаю я потому, что при твоем дяде у меня свои уши имеются. Но теперь я дядю от

тебя отлепил, как пиявку толстую. Теперь ты сам. Когда все подробно узнаешь?

- Завтра утром приду к тебе с докладом.

- Так скоро? – удивился Малюта.

Годунов перекрестился.

Малюта встал, расцеловал зятя, едва касаясь его щек своей курчавой коротко

стриженной бородкой, потом позвал дочку, поцеловал ее, и вышел.

«Ох и дурень я, - подумал Борис, - черт меня дернул за язык насчет завтра

сказать».

Тут в дверь постучали. Борис открыл – в сенях стояли два детины-опричника из

личной охраны Скуратова.

- Здравствуй, пан, - сказал один из них, - Нам Григорий Лукьянович сказал, чтобы

мы при тебе были. Так что если надо – приказывай.

- Это хорошо, - с облегчением выдохнул Борис, - Ждите, сейчас оденусь и поедем.

- Пистоли зарядить? – спросил детина.

Годунов подумал, а потом ответил:

- Нет. Этого человека надо взять живым.

Опричники кивнули.

В то время, как Хитрой разыскивал Агафью на Торгу, Годунов с охранниками тестя

скакали на Таганку. Дом Потапа Чистяка они отыскали быстро – черные шапки и

кафтаны опричников быстро всем развязывали языки. Чистяка нашли в

небольшой дворовой кузне, где он правил кухонные ножи. Тот не таясь, сказал,

что его шебутной жилец куда-то в последний день запропал – прибежал, собрал

свои вещи в узел, заплатил за свое жилье и был таков. На вопрос, куда мог утечь

Литвин, Потап пожал плечами. Годунов уже отчаялся, но тут один из опричников

взял клещи и сунул их в разожженный горн. А другой вытянул из-за пазухи тонкий

101

кожаный ремешок и начал его разворачивать. Потап побелел как мел и

неожиданно вспомнил, что Литвин как-то спьяну грозился съехать от него на

Самотёку – там у него при банях есть подружка-поломойка.

Годунов с помощниками помчал на Самотеку, где стояли общие бани. Летом по

специальному указу, москвичам запрещалось топить печи и пользоваться своими

мыльнями – во избежание пожаров. Поэтому многие москвичи, как и положено, по

воскресным праздникам, ходили в общие бани, где вместе мылись раньше и бабы

и мужики, но после долгих и страстных проповедей и увещеваний святых отцов,

от греха плотского подальше, начали мыться раздельно. Правда, предбанники все

равно оставались общими – да и на бережок, в речку окунуться, выбегали скопом,

ничуть не стесняясь - разве только вениками или шайками прикроют срамные

места!

Хотя бани и находились за пределами Москвы, они пользовались большой

популярностью у жителей большой Троицкой слободы – подворья Троице-

Сергиевой лавры. Да и местный храм носил имя Троицы Живоначальной.

Прискакав к баням, Годунов вызвал местного целовальника и потребовал

привести всех поломоек. Через несколько минут к нему вывели трех баб – две

были старыми, а одна – еще молодая бабенека, небольшого роста. Зад у нее был

крепкий, груди чуть не рвали платье, а глаза смотрели так нагло, что Годунов

даже не задумывался – она или не она.

- Сёмка Литвин у тебя прячется? – спросил он бабенку.

- Какой Литвин? – храбро ответила поломойка, - Не знаю такого?

- Зачем ты мне врешь? – покачал головой Годунов, - Дыбы не боишься? Вот

возьму тебя в подвал и растяну!

- А че в подвал-то? – фыркнула поломойка, - Ты и тут растяни. Не пожалеешь,

боярин!

- Не боярин я! – брякнул Годунов.

- А мне все одно – боярин или нет, - улыбнулась щербато поломойка, - лишь бы

хер стоял.

«Господи, о чем я с ней говорю! – подумал Годунов, - Чего она меня сбивает!

Сейчас вообще опозорюсь!»

- Позволь-ка я спрошу, - подал голос один из опричников.

Годунов подал коня в сторону. Опричник подъехал к поломойке, нагнулся и

сорвал с нее платок. Жирные черные волосы упали на плечо клубком. Опричник

ухватил женщину за волосы и дал шенкелей. Конь снялся с места рысью – кругом

102

по двору. Баба завопила от боли и, путаясь в юбке побежала следом. На глазах

ее выступили слезы, а рот был перекошен. Сделав круг, человек Малюты

остановился и отпустил поломойку. Та рухнула к копытам его коня.

- Ну че, все поняла? – спросил опричник.

- Все… Все поняла, - простонала баба, - У меня он прячется, в подвале. В

Троицкой слободе.

Местный целовальник поднял платок своей поломойки и, осторожно обходя

Годунова, подошел к женщине.

- На, Лукерья, укройся, а то стыд какой, - сказал он, прикрывая ее голову смятым

платком.

- Я забираю ее с собой, - сказал Годунов, указывая тростью на бабу.

Потом он подъехал к еще всхлипывающей женщине, которая уже села на землю и

повязывала платок.

- Пойдешь с нами, покажешь, где твой дом и где этот подвал.

Речка Неглинка, ныне укрытая в трубу, тогда еще текла мутным неглубоким

потоком с севера на юг Москвы, соединяясь у Кремля с Москвой-рекой. В

верховьях, там где нынче Самотечная улица, местные жители называли ее

Самотёкой.

Хотя Москва была и совсем неподалеку – рядом уже возвышались стены

Рождественского монастыря, а недалече можно было увидеть купола монастыря

Петровского, где незадолго до того Мануйла встречался с Иншей Рудаковым,

здесь, в Троицкой слободе было самое настоящее село – тихое, с собачьим лаем

и гусиным гоготаньем, с огородами и садами. У одного из низеньких дощатых

заборов, густо заросшем травой и лопухами, Лукерья остановилась. Годунов с

опричниками спешились и накинули поводья на торчащие доски забора. Старший

опричник вытащил пистоль, взвел курок и мотнул головой – мол, открывай.

Толкнув старую покосившуюся калитку, Лукерья сделала шаг вперед и вдруг

закричала:

- Сёма! Беги!

И тут же, получив тяжелой рукояткой пистоля по голове, рухнула на тропинку.

Опричники бросились вперед, опережая замешкавшего от неожиданности

Годунова. Они скрылись за углом избушки, крытой старым почерневшим сеном.

Грохнул выстрел.

103

Когда Годунов наконец опасливо выглянул из-за угла, он увидел обоих своих

помощников около старого погреба, почти утопшего уже в земле. Они стояли по

бокам от люка, сколоченного из толстых досок.

- Кажись, у него там пищаль! – крикнул молодой опричник Годунову, - Ты близко-

то не подходи. Сейчас что-нибудь придумаем. Достанем его. Не впервой.

«Да уж, достанете, - раздраженно подумал Годунов, снова спрятавшись за угол, -

Вам-то что! Прибьете его в темноте, а мне потом отвечать перед Малютой»!

Он снова высунулся из-за угла и крикнул опричникам:

- Стойте! Не стреляйте. Я сам с ним поговорю.

- Дело твое, - ответил старший опричник, - Только нас же потом за это живота

лишат. Что тебя не уберегли.

Годунов махнул рукой и опасливо засеменил к погребу, стараясь держаться от

люка стороной. Подойдя, он вытер лоб платком, сдвинул шапку на затылок и

крикнул:

- Эй, Литвин, это ты?

Подождал, но ответа не услышал.

- Прокоп, - спросил младший старшего, – ты пистоль перезарядил?

- Ага, - ответил старший.

Младший опричник вытащил из-за пояса свой пистоль и повернулся к Борису.

- Давай мы сейчас дверь выбьем и стрельнем разом.

- Нет! – ответил Годунов.

Он снова вытер лоб платком. Баба на тропинке за избой застонала и

перевернулась на спину. Борис откашлялся, сплюнул на землю и снова обратился

к Сёмке, затаившемуся в сыром подвале:

- Слушай меня, Литвин! Я Борис Годунов, рында царевича Федора. Григорий

Лукьянович Скуратов-Бельский послал меня расспросить тебя кое о чем.

В подвале послышалось шуршание, потом люк чуть приоткрылся.

- Ты от Мстиславского? – услышал Годунов голос.

- Нет.

- Побожись.

- Вот те крест! - ответил Годунов и сильно перекрестился.

Сёмка помолчал немного.

- Подойди к двери, - наконец сказал он, - у меня пищаль. Фитилек-то тлеет. Если

ты меня обманул – пристрелю!

104

Опричники переглянулись и покачали головами. Но Годунов вздохнул и подошел

прямо к люку.

- Открой, - сказал Литвин снизу.

Опричники бесшумно придвинулись ближе. Но Борис махнул рукой, приказывая

им отодвинуться. Они с неохотой отошли на пару шагов. Годунов присел и с

натугой откинул дверь входа в подвал. Прямо ему в лицо глядело кованое дуло

пищали, а чуть позади алел огонек тлеющего фитиля, который Сёмка, не доверяя

замку, держал двумя пальцами прямо у полки с порохом.

Прошли томительные секунды. Наконец Литвин пальцами загасил фитиль и

опустил пищаль.

- Ага, - сказал он весело, - Теперь вижу, что ты не от Мстиславского.

- Почему? – спросил Годунов, переводя дух.

- А то я бы уже мертвый валялся, - ответил Литвин вылезая. Ему тут же в спину

уперлись дула пистолей опричников. Старший свободной рукой охлопал Литвина

в поисках оружия и ловко выудил нож из голенища сапога.

- За что они тебя убить грозились? – спросил Годунов.

- Не грозились еще, - ответил Литвин щурясь на белый свет, - Я и так понял, что

убьют. Слишком я многое узнал, кажется.

С тропинки послышался новый, более громкий стон.

- Это Лукерья, что ли вопит? – спросил Литвин.

- Она, - ответил старший опричник, - Шумела, ну я ее и того, успокоил маненько.

- Ну, раз вопит, значит жива, - спокойно сказал Литвин, а потом крикнул, - Лушка,

иди в избу. Все в порядке.

Показалась баба. Она стояла, опираясь обеими руками на угол своей избенки.

- Вот гад! – сказала она хрипло, не понятно – то ли опричнику, который ее ударил,

то ли Сёмке, который с виду был беззаботен, хотя минуты две назад она чуть

жизни не лишилась из-за этого наглого полюбовника.

- Ну что же, - перебил эту идиллию Годунов, - Мстиславский тебя убить хочет, а

Григорий Лукьянович может защитить. Они с Мстиславским не так уж и дружат.

Так что давай отойдем в сторонку. И расскажи мне все как на духу. А я уж решу –

что с тобой потом делать.

Минут через пятнадцать три лошади скакали в сторону Кремля. Последняя шла

тяжело – за спиной младшего опричника сидел Сёмка Литвин. На его наглой

усатой роже светилась хитрая ухмылка – он снова вывернулся, обманул судьбу.

105

А спустя еще час к избушке Лукерье подъехали четверо. Они вошли во двор,

нашли в избе хозяйку и о чем-то с ней поговорили. Потом вышли, отвязали коней

и умчались. Этим вечером Лукерья не затопила печку. Как, впрочем, и

следующим. Ее тело нашли только через три дня, когда посланный из бань

мальчишка, прибежал звать ее на работу. Лукерья лежала на полу, раскинув руки,

а из-под левой груди торчала рукоятка ножа.

Мстиславский и Пиня

Сыщик разбойного приказа Мануйла Хитрой стал свидетелем того, как знатный

опричник Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский обнимал девку, невесть каким

образом попавшую в Москву. То, с каким тщанием Скуратов прятал ее от мира, то,

что ради секретности его люди убили скомороха, говорило лишь об одном - если

Малюта узнает, что Мануйла за ним подглядывал, то жить Хитрому останется

ровно столько, сколько потребуется отряду опричников доехать от Неглинной до

Лубянки. А если сыщик утаит подробности своей засады от Шапкина, а тот про

это узнает, то жить Мануйле и самому не захочется.

Они молча рысили по дороге к Москва-реке по узкой дорожке среди высоких

глухих заборов. Луна слабо освещала путь. Сыщик кутался в плащ. Вдруг впереди

послышался топот и крики. Не успел Мануйла свернуть в сторону, как кто-то резко

осадил перед ним взмыленного коня - лязгнула сабля, вылетевшая из ножен, и

чей-то знакомый голос крикнул:

- Что? Окружили, гады? Всех зарублю!

Спас Хитрого Истомин. Он всадил шпоры в бока своего коня и врезался в

нападавшего. Он удара лошадь человека с саблей мотнуло в сторону и она,

ударившись о забор, присела на круп с жалобным ржанием. Нападавший не

удержался в седле и повалился на землю. В этот момент спереди из темноты

вынырнуло несколько всадников с саблями и рогатинами.

- Гляди, Пиня, еще двое, - сказал огромный детина, ростом не меньше Злобы, -

Чего с ними делать теперь?

Обращался он к одному из всадников, который держался позади, закутав нижнюю

половину лица в красный платок,

106

Тот помолчал, видимо обдумывая ситуацию. Мануйла тем временем незаметно

просунул руки в кобуры своих пистолетов и проверил, взведены ли у них замки.

Слава Богу, замки были взведены. Он тихонько большими пальцами откинул

крышки полок.

- Нам свидетели не нужны, - ответил Пиня, - Убейте всех.

Застучали копыта - всадники ринулись вперед, и тут Мануйла вскинул руки.

Зажужжали замки, посыпались искры и грохнули два выстрела. Один из

нападавших упал, лошадь другого испугалась, прижала уши и попыталась взять в

сторону. Всадник, ругаясь, тянул ее обратно.

Хитрой сообразил, что теплый плащ свалился с его плеч, и уже собирался слезть

с лошади, подобрать его, как из темноты вынырнуло еще двое разбойников. Они

нападали молча. Злоба снова ударил шпорами коня, и влетел между всадниками,

крутя своим кистенем. Он сшиб одного налетчика с совней, соскочил на землю,

поднял его грозное оружие и воткнул в брюхо коня другого всадника. Тот с

ругательствами хотел полоснуть Злобу саблей по голове, но падающий конь увлек

его на землю.

Теперь Мануйла досадовал, что оставил свою саблю дома. С кинжалом

ввязываться в драку было глупо, а заряжать пистолеты уже не было времени,

потому что прямо к нему спешили двое - один с рогатиной, а другой с шестопером.

Мануйла выхватил кинжал и пустил своего коня в сторону, пытаясь обойти

нападавших. Он видел, что опаздывает, что вот сейчас они зайдут с обеих сторон,

и кто-то обязательно его достанет.

Человек, которого Злоба сбил конем, наконец очухался, вскочил в седло и с

криком «Бей!» напал на преследователей Мануйлы. Одного он достал саблей по

шее, а второму полоснул по руке, отчего тот выронил шестопер и с криком

отскочил в сторону забора. Потом настала очередь сыщика. Но, очутившись

лицом к лицу, противники остановились.

- Ты?! - удивленно крикнул Мануйла, увидев перед собой вымазанное в грязи

лицо Бурцева.

- Твою мать! - сплюнул Петька, - Ты ведь с ними заодно! - он мотнул головой туда,

где несколько конных наседали на Злобу, вертевшего совней круги.

- Дурак ты! - выдохнул Мануйла, соскочил на землю, поднял рогатину и снова

залез в седло. Потом он пришпорил своего коня и кинулся на выручку Истомину.

107

Подумав, что Мануйла с помощником, похоже, не выдавали его Мстиславскому, и

не состоят в одной шайке с разбойниками, которые на него напали, Бурцев

поднял саблю и поспешил за сыщиком.

Нападавших оказалось много - они как черти выносились из темноты, стараясь

задеть саблей или ткнуть рогатиной, так что скоро бой стал напоминать какой-то

дурной сон, кошмар. Враги не могли окружить Мануйлу, Злобу и Бурцева - они,

встали спиной к забору, загородившись лошадьми.

- Ну, что, - спросил Бурцев, утирая лоб рукавом грязного кафтана, - Чего делать-

то будем?

- А что? - пожал плечам Злоба, - постоим до утра, а потом домой пойдем, спать.

Мануйла только сплюнул себе под ноги и покрепче перехватил толстое древко

рогатины.

- Что-то они затихли, - сказал Злоба, - Больше не лезут.

И вправду, нападавшие оставили свои попытки. Вдруг послышались шаги.

- Погодите, - раздался голос, - поговорить хочу.

Это был Пиня - вожак разбойной шайки. Он подошел ближе. Голос его звучал

глухо из-под платка, который он не снимал, чтобы его не узнали.

- Вы двое - валите отсюда. Мы вас отпускаем. Поняли? У нас разговор только вот

к этому петушку.

Он попятился и снова исчез в темноте.

- Ну что, - спросил Бурцев, - вы спать пойдете?

- Не знаю, как господарь Мануйла, а мне что-то сегодня спать не хочется, -

ответил Злоба ровным голосом, - Погода хорошая, ночка выдалась интересная.

Спать будем, когда состаримся.

- Если успеем, - пробурчал Мануйла.

- А ты что же? - спросил Петька у сыщика.

Хитрой с тоской подумал о своей мягкой перине, о пуховой подушке и теплом

одеяле. Вся предыдущая жизнь вдруг представилась ему такой уютной, такой

милой.

Потом он посмотрел на труп, валявшийся неподалеку.

- Я бы конечно ушел, - сказал он печально, - но думаю, они меня далеко не

отпустят.

Бурцев облегченно вздохнул.

- Слышь, Злоба, - вдруг сказал Мануйла заинтересованно, - а это случаем не Пиня

Новгородский? Который на Кулишках купца убил?

108

- Спорить не буду, - ответил Истомин, - но тот был немой. Ему язык выдрали в

Новгороде. Вот он сюда и подался.

- А, - расстроился Мануйла, - значит не тот. А может обратно язык пришили?

- Ну что? - послышался издалека голос предводителя налетчиков, - Долго ждать

вас?

- Ты им нужен, - сказал Мануйла Бурцеву, - Хоть знаешь почему?

Петька кивнул головой.

- Их Мстиславский нанял. Уже второй раз пытается меня уюить. Первый раз я по

случайности вырвался, а вот теперь, похоже, боярин меня достал.

Раздался топот копыт - разбойники пошли в новую атаку.

Бурцев быстро перекрестился, Хитрой тоже начал читать молитву, один Злоба

остался спокоен и сосредоточен. Он повернул совню лезвием вверх и опустил ее

к земле.

Вдруг гром копыт усилился - замелькали огни - как будто кто-то еще скакал по

улице к месту сражения. Раздались крики, звон сабель.

- Вперед, ребята! - закричал кто-то, - Не щади никого!

Из этого хаоса вывалилась лошадь, с мордой залитой кровью. Потом мимо

пробежало несколько человек, бросая топоры и сабли. Наконец все стихло,

только кто-то стонал неподалеку - жалобно тянул «А-а-а… помираю…»

Послышался стук копыт, звук удара и новый всадник подъехал к троице, стоявшей

в напряжении у забора. Он вытирал копье белым платком с кружевом.

- Семка! - удивился Злоба, - ты откуда взялся? Следил за нами что ли?

Литвин хмыкнул, кровавыми пальцами подкрутил ус и, дернув повод,

посторонился. К нему подъехал еще один человек. Он, похоже, никакого участия в

схватке не принимал. В темноте его лицо было трудно разобрать, но когда

подошли несколько человек с факелами, Хитрой его узнал.

- Давайте главаря, - приказал Годунов. Люди в черных опричных кафтанах

приволокли Пиню и бросили разбойника под копыта коня своего начальника. Без

платка Пиня оказался мужичонкой с редкой седой бородкой. Он был похож скорее

на подъячего - такого в толпе встретишь и даже не обратишь внимания.

- Спасибо, Борис Федорович, что спас, - сказал Хитрой и поклонился рынде

царевича Федора.

- Что, Мануйла Ондреев, - сказал он довольным голосом, - вовремя мы

подоспели?

109

- Вовремя, спасибо Господу, - еще раз поклонился Хитрой.

- Не Господа благодари, а вот этого, - усмехнулся Годунов, указывая плетью на

Семку Литвина. Тот избегал встречаться взглядом со своими товарищами.

- Спасибо и тебе, Литвин, - сказал Мануйла, не кланяясь.

- Рано благодаришь, - пробурчал Семка и, ударив коня ногами, уехал во тьму.

- Все за мной, - скомандовал Годунов. Мануйле, Злобе и Петьке подвели коней.

Неподалеку на лошадь взвалили как куль с зерном и молчавшего разбойника

Пиню.

Злоба ушел в сторону, а потом вернулся с плащом Мануйлы. Мануйла поглядел

на грязный, истоптанный копытами плащ и махнул рукой.

Их со Злобой заперли в подклете, а Бурцева Годунов увел с собой. Истомин

сразу сел на пустую кадку, достал из штанов горбушку с луковицей и предложил

Мануйле. Но тот махнул рукой - какая еда в такую ночь. И не крикнуть, не позвать

своих, не докричаться до караула.

Он ходил между кадками и коробами, время от времени подбегал к лестнице

наверх, на ступеньку которой их сторожа поставили горящую свечку,

прислушивался, но все - тщетно.

- Отдохни, господин Мануйла, - сказал наконец Злоба, - а то в глазах уже рябит от

тебя.

Мануйла коротко ругнулся на помощника, взял свечку и начал осматривать

подклет, надеясь наткнуться на какой-то выход. Но здесь не было даже волоковых

окошек. Огромное помещение, заставлено припасами свидетельствовало, что сам

дом был очень большой даже по московским меркам.

Сверху стукнула дверь, и кто-то приказал им подниматься.

Наверху их ждал одноглазый детина. Он повел их по дому, мимо сеней, вглубь.

Наконец они пришли в небольшую комнату со столом посредине. У стены в тени

возвышался поставец с серебряной посудой. За накрытом закусками столом

сидели Годунов и притихший Бурцев.

Мануйла со Злобой дружно перекрестились на икону.

- Ты, Мануйла, садись, а ты, человек добрый, подожди-ка за дверью, - сказал

Годунов, - Митяй, покорми его и дай выпить. А если он спать захочет, то положи в

сенях. И посматривай там.

110

Одноглазый кивнул, и дернул Злобу за грязный рукав. Злоба лениво окинул

взглядом собравшихся и вышел.

- Ты, Борис Федорович, - сказал Мануйла, - конечно понимаешь, что запер в своем

подклете государева человека. Я тебе не холоп. И не купчишка. Я разбойного

приказа сыщик.

- Да-да, - спокойно сказал Годунов, отошел к поставцу и снял с него три

серебряных кубка.

Он поставил их на стол, накрытый белой скатертью с богато вышитым краем, и

налил из серебряного кумгана сладкого венгерского вина.

- Со мной, Мануйла Ондреев, - сказал Годунов, поднимая свой кубок и не глядя на

сыщика, - можно говорить совершенно открыто.

Он вздохнул, потом произнес здравицу государю. Все выпили по глотку. Теплое

венгерское вино с пряностями приятно разлилось по телу Хитрого. Он ждал, когда

молодой Годунов снова заговорит. И хотя недавнее знакомство с рындой вроде

как располагало к более доверительным отношениям, но Мануйла решил

держаться официально – что было, то прошло. О судьбе сбитой девушки он

ничего не знал, но предполагал, что все обошлось – иначе Годунов нашел бы его

раньше.

- Вот, например, - продолжил, Борис, взглянув своими карими раскосыми глазами

на сыщика, - я знаю, что ты должен написать доклад, который пойдет на Верх. А

про что ты напишешь, а? Что ты такого увидел?

- Прости, но это не мое и не твое дело, - твердо ответил Мануйла, - это дело

государево теперь. Все как есть напишу.

- О! - поднял свой кубок Годунов, - ты смелый человек.

Он сел напротив Мануйла и пододвинул к нему блюдо с печеньем.

- Значит так и напишешь - мол, переодетого татарина убили люди Малюты. Чтобы

скрыть его свидания с жидовкой, которая живет в леске между Кадашами и

Татаркой. Ты сам, конечно, понимаешь, что на Верху этот твой доклад прочтут. Но

ведь это же не безымянный донос. Это же доклад из Разбойного по душегубскому

делу. По закону должен рассматривать сам царь.

Мануйла кивнул. Годунов разговаривал доброжелательно, но Хитрому все больше

и больше не нравилось происходящее.

Годунов отхлебнул из своего кубка и закусил тонко порезанным фряжским сыром.

- Послушай, что я скажу тебе Хитрой, - сказал молодой рында царевича Федора, -

главная твоя проблема, что ты один как перст и никто тебя сзади не прикрывает.

111

Ни Шапкин твой, ни Мстиславский. Они что? Это ведь ты сам доклад составлял.

Ты сам все распутал. Ты - государев человек. Тебе и почет. Но вот теперь скажи -

если я тебя отсюда выпущу, доживешь ли ты до обедни?

Хитрой поставил свой кубок и спрятал руки под стол, чтобы никто не заметил, как

они дрожат.

- В каком смысле? - спросил он.

- А в таком, что Малюта тоже знает про твой доклад. И знает, как ты за ним

подглядывал.

- Откуда? - просипел Хитрой.

Годунов промолчал, постукивая кончиками пальцев по краю кубка.

- Да у них повсюду свои соглядатаи, - ответил из темного угла Бурцев. И

помощник твой усатый тоже на них работает.

- Да, - довольно сказал Годунов, - все знаю. А уж Григорий Лукьянович - и того

больше. У меня свои люди есть. А уж у Григория Лукьяновича их тьма. Твой

человек, Литвин, следил за вами. За каждым шагом вашим.

Хитрой взял кубок, и влил в себя венгерское, даже не почувствовав вкуса. Годунов

тут же подлил ему из кумгана еще.

- Вы оба, - сказал он, - завязли, конечно, по уши. Не ваша в этом вина, но что

теперь поделаешь. Тебя, Бурцев, Мстиславский послал за наемным убийцей. А

сам нанял Пиню – душегубца когда свои оплошали и упустили тебя вместо того,

чтобы зарезать и в речке утопить.

Бурцев из своего угла хрустнул пальцами.

- Татарина этого натравили на Скуратова, - продолжил Годунов, - Люди

Мстиславского узнали, что Малюта по ночам ездит к жидовке и рассказали

татарину. Тот подстерег Скуратова, но убить его не смог. Его самого завалили.

- То есть, все напрасно придумал Мстиславский? - спросил Мануйла.

- Наоборот, - улыбнулся Годунов, - все именно так и было задумано.

- Среди людей Малюты был человек Мстиславского, которого предупредили о

татарине. И как только тот выскочил из засады, человек Мстиславского его и

прикончил, - сказал Годунов.

Мануйла уставился в свой кубок, напряженно думая.

- Погоди, - прервал он рынду, - дай-ка я сам додумаю. То есть, Мстиславский не

хотел убивать Малюту?

112

- Точно! - воскликнул Годунов, - все тайное становится явным. Слишком велик

риск.

- Но он хотел, чтобы тело татарина нашли, - продолжил Хитрой, - и потому его

холоп среди людей Скуратова отвез его в Кадаши, а не на Татарку. Я-то думал,

что он спешил или чего-то испугался и бросил мертвеца где попало! А он нарочно

это сделал.

Годунов энергично покивал головой.

- Мы находим тело и узнаем, что это не девка, а мужик, - сказал Хитрой, - я

рассказываю Шапкину. Тот докладывает Мстиславскому.

- А Мстиславский уже ждет, - кивнул Годунов, - И ему вовсе не надо, чтобы дело

отдали губным властям. Губные что? Проваландаются, а потом спишут на

неизвестных разбойников. Нет. Мстиславскому нужно, чтобы этим делом занялись

люди цепкие – как ты, например, государевы люди. Сыщики.

Хитрой с тоской вспомнил, как сам был против передачи дела губным. Знать бы в

тот момент, что лезешь в искусно расставленную западню!

- Татарин мертв, Бурцева должны были зарезать, так что никто и не подумает на

боярина Ивана Федоровича, - сказал он, - Вот почему он Шапкину поручил это

дело вернуть в приказ и составить по окончании доклад на Верх.

- Тут и появляется сыщик, который все разнюхивает и узнает, что Скуратов,

оказывается, любится с жидовкой, - подмигнул Годунов.

- И думаю я, - сказал Хитрой тоскливо, - что жидовка эта какая-нибудь колдунья.

Я не ошибся?

Годунов захлопал в ладоши.

- Вот молодец! - сказал он восхищенно, - тебе бы в Грановитой палате сидеть.

- Так что Мстиславский моими руками придушит Скуратова, - сказал Хитрой, -

если я, конечно, доживу до обедни. Либо люди Малюты придушат меня раньше,

чтобы история не дошла до царя?

Годунов серьезно кивнул.

- Как я понимаю, - продолжил Мануйла тихо, - меня никто не выбирал. Мог быть

любой из наших. Кому передали бы дело - так?

Годунов кивнул еще раз.

- Что мне делать-то? - спросил Хитрой у Годунова прямо, - Вы же все меня

обложили, щелки мне не оставили. Я же человек, христианин! За что вы меня так?

Бурцев выпил свой кубок и подлил себе сам.

113

- Не тебя одного, - сказал он, - мне тоже на улицу нос совать нельзя. Холопы

боярина вокруг рыщут. Башку мне оторвут.

- Да, - сказал очень серьезно рында, - дела ваши плохи. Вы, конечно, ни в чем не

виноваты. Вы - просто жертвы. И по большому счету, вам уже давно пора было

умереть. Но за что? Разве мы не православные? Разве Господь не велел

помогать друг другу?

Хитрой устало вздохнул. Вот оно.

- Сначала о тебе, - Годунов повернулся в сторону Бурцева, - я выдам тебе память

для проезда в Ливонию. Ты поедешь завтра ночью с большим отрядом. Поедете

скрытно…

Бурцев застонал.

- Да уж! - усмехнулся Годунов, - как ты умеешь. Но только теперь бабу я тебе дам

такую большую, что спрятать ее в юбку будет непросто. По дороге соединитесь с

обозом. Дойдете до самой Колывани. Слыхал, что Колывань наши осаждают.

Умной с Магнусом. Повоюй с годочек, а там посмотрим. Если можно будет

вернуться на Москву, я тебе весточку пришлю.

- Что за баба? - спросил Бурцев.

- Увидишь. Теперь о тебе, - рында повернулся к Мануйле, - поутру мои люди

отведут тебя в приказ. Они присмотрят, чтобы тебя никто не тронул. Там ты

позовешь подъячего Алексу Тверского. Он надежный человек. Пускай весь твой

доклад запишет. Ты, конечно, можешь и сам все написать, но я бы хотел, чтобы

ты все сделал правильно.

- Правильно? - спросил Хитрой, - это как?

- Расскажи всю правду. И как ты труп нашел. И как усадьбу нашел. И как на

дерево влез. И как Малюту увидал. И девушку. Вот только лица ты ее не

разглядел. Ведь темно было, не так ли?

Мануйла кивнул. От него требовалось не так уж и много.

- А вот оставаться на Москве тебе незачем. Как отдашь доклад, тут же в твой

приказ придет из Разрядного человек и заберет тебя, как заверстанного на войну.

Заедешь домой, возьмешь все необходимое. А потом ночью с товарищем своим

поедешь в Ливонию. Хочешь - забери и холопа своего здорового - от греха

подальше. Потому что Мстиславский может собственный сыск учинить - не ровён

час и его загребут в пыточную. Не благодарите. Господь вас сохрани!

Годунов встал, улыбнулся своим собеседникам и вышел в низкую дверь.

114

- Боюсь я, - тоскливо сказал Хитрой Бурцеву, после того, как дверь захлопнулась,

- Борис Федорович все, конечно, нам тут красиво изложил. Но только кто он

против Скуратова?

- Они с Малютой заодно, - ответил Бурцев, - Его, небось, сам Малюта и послал. С

нами Бельский разговаривать и не станет. А вот юного к делу приучает. Как он нас

с тобой окрутил, а? Как купец немчуру. А что, Хитрой, у тебя сабля есть? На войну

едем!

Мануйла махнул рукой. Ему ужасно хотелось спать.

Не заезжая домой, все еще чумазый от угля, в одежде, облепленной смолой и

сосновыми иглами, Мануйла прибыл в приказ и продиктовал доклад Алексе.

Приложив печать к бумаге, он собрался уже уходить, как вдруг дорогу ему

преградил Лука.

- Григорий Степаныч просит к себе, - сказал Лука, улыбаясь Мануйле.

- Пусти меня, Лука, - сказал устало Хитрой, - я более в Разбойном не служу.

- Как так? Не спросясь у начальства? Это не дело, сам понимаешь. Пожалуй к

Шапкину.

По бокам от Мануйлы встали братья Туровы - Ульян и Федос. Ульян с Федосом

были личные охранники Шапкина, его постельничие - и днем и ночью находились

они рядом с хозяином. Говорили даже, что он в баню с ними ходит. Правда,

добавляли, что не только мыться.

Мануйла нервно зевнул, взял у Алексы свиток своего доклада и пошел в светлицу

Шапкина.

Голова разбойного указа сидел у изразцовой печки и грел руки. Ему заметно

полегчало, и он больше не был похож на больную бородатую жабу.

Мануйла отдал Шапкину свиток и прислонился к стене. В голове у него начал

собираться туман - еще немного и Хитрой просто заснул бы в этой жарко

натопленной комнате.

Шапка развернул бумагу. Он прочитал раз, другой, выругался и повернулся к

Хитрому.

- Ответь мне правду, Хитрой, - сказал Шапкин, - ты чего-то утаил?

- Нет, Григорий Степаныч, - ответил сыщик, вздрогнув, - все честно.

- Ну, вот тут ты пишешь про женщину. Кто такая? Почему не узнал? Почему не

спросил?

115

- Не успел, - ответил Хитрой, сдерживая проклятую зевоту, - этой же ночью дело

было.

- Не успел! - раздраженно бросил Шапкин, - И что, ты думаешь, я это князю

Мстиславскому буду показывать? Ты чего тут устраиваешь, Хитрой? Перехитрить

меня вздумал? Велю тебя сейчас в пыточную свести, к Лобану. Ты этого

добиваешься?

Мануйла похолодел. Лобан был пыточный мастер приказа. Говорили, что Лобан

появился еще при прежнем голове - тот привез уродца из татарского плена. Что

пережил Лобан в плену было неизвестно - татары вырвали несчастному язык. И,

похоже, что с языком Лобан лишился души. Он пытал методично, не обращая на

страдания жертвы никакого внимания. Просто добиваясь того, что приказывал ему

следователь.

Встречаться с Лобаном у Хитрого не было никакого желания. Но и идти против

Годунова со Скуратовым Мануйле очень не хотелось.

- Не порть ты жизнь, Мануйлушка, ни мне, ни себе, - мягко посоветовал Шапка и

высморкался.

Мануйла промолчал.

- Значит, в пыточную, - сказал Шапкин и махнул платком. Мануйлу схватили за

руки. Пока бывшего сыщика вели сквозь приказ, обычный здесь шум стихал, и все

головы поворачивались вслед процессии. Мануйла увидел, как Алекса Тверской

побледнел и стрелой выбежал из приказа.

Пыточная изба стояла на заднем дворе. Оттуда неслись чьи-то крики.

- Придется немного обождать, пан Хитрой, - улыбаясь, сказал Лука.

- Ничего, я не тороплюсь, - прошептал Мануйла. Сон с него слетел мигом. Еще

недавно он грозил пыточной Бурцеву, а вот теперь его самого как мешок с

опилками волокут по березовым плахам.

Лобан заканчивал. Он сидел в одной рубахе у очага и калил металлический прут.

На дыбе у дальней стены был растянут какой-то человек, покрытый копотью и

кровью.

- Ты часом по-немецки не говоришь? - спросил у Мануйла Лука, - а то вот поймали

немца. Он на нашу сторону перебежал. Говорит, что лекарь. А у нас подозрение,

что он врет. Потому как другие немецкие лекаря, которые в Москве живут,

обвинили его в колдовстве и отравительстве.

- Он что, отравил кого-то? - спросил Мануйла с жалостью всматриваясь в лицо

жертвы.

116

- Пока никого, слава Богу. Это так - по просьбе его товарищей. Они мне зуб

выдрали больной. Хорошо выдрали - почти не больно. И совершенно бесплатно.

Уважаемые люди. А этот - голь перекатная, без денег, без лошади. И по-русски ни

слова.

- Битте, - прохрипел пленник, - битте…

- Бите-дритте, - весело отозвался Лука.

Лобан вытащил из огня прут, тщательно осмотрел его и подошел к немцу,

прикидывая - куда бы прижечь несчастного. Немец забился, пытаясь отвернуться

от палача, но тот положил свою руку на белую безволосую грудь жертвы,

удерживая ее, и аккуратно прижал раскаленный докрасна конец прута к его

правому соску.

Кожа зашипела, немец заорал и Мануйла отвернулся, скривившись.

- А что, - улыбаясь спросил Лука, - может по-хорошему сладим? Что от тебя

Шапкину надо?

Немец тонко завыл.

- Как хочешь, - сказал Лука, - ну-ка, Лобан, принимай нового гостя. Этот пускай

полежит в углу, а пана сыщика мы сейчас тебе приготовим.

Лобан посмотрел на Мануйлу, и поклонился, узнав. Хитрой рванулся из рук

братьев Туровых, но они держали цепко. Быстро стащили с упирающегося сыщика

одежду, оставив в одних только портах. Лука оценивающе поглядел на

располневшее тело Хитрого, на его брюшко.

- Ставлю алтын, сразу расколешься!

Мануйлу подволокли к дыбе и привязали за руки и за ноги. Желудок скрутило,

затошнило, но Мануйла понимал, что это просто от страха. Он больше ничего не

мог поделать - все зашло слишком далеко. Расскажи Мануйла все сейчас же,

сразу - и ему не поверят, подумают, что он врет, чтобы избавиться от пытки. Надо

было немного потерпеть, чтобы его слова приняли на веру. Или, чтобы Алекса

успел добежать до своих хозяев. Игра шла слишком крупная - вряд ли Годунов

позволит, чтобы Мануйлу пытали.

Лобан на ремне поправил скорняжный нож и подошел к растянутому Мануйле. Он

еще раз поклонился и принялся осматривать тело своей новой жертвы, чтобы

понять, где больнее будет сделать первые надрезы. Угольком он пометил

несколько мест, а потом повернулся к Луке. Лука кивнул.

Лобан не торопясь поднял нож. Мануйла закрыл глаза и стиснул зубы, в ожидании

боли.

117

Когда Лобан медленно подрезал кожу на груди дико орущего Мануйлы,

послышались голоса, стукнула дверь, и в пыточную ввалилось несколько человек.

Впереди шел Литвин в черной опричной однорядке на овчине, за ним - Шапкин, а

дальше - еще несколько опричников.

- Эй! Эй! Лобаша! - закричал Литвин, - Погоди!

- Стой! - подтвердил Шапкин.

Лобан вынул окровавленное лезвие из-под кожи стонавшего Мануйлы и отошел.

- Развяжите его, - приказал Шапкин братьям Туровым. Те сняли Хитрого с дыбы и

по приказу Шапки перевязали его чистым полотенцем.

- На, - Шапкин сгреб одежду Мануйлы и впихнул в мелко дрожащие руки сыщика, -

На тебя, скотину, бумага пришла из Разрядного. Срочно ты им, понимаешь,

нужен. Без тебя, собаки, они войну не выиграют никак. Бумага с печатью самого

господаря Скуратова-Бельского. Иди уж, скот! Попадешься еще раз на глаза -

пеняй на себя!

Мануйла оделся, чувствуя, что штаны у него мокрые и все это видят, влез в

сапоги и сказал Луке.

- Алтын ты проиграл.

Лука весело улыбнулся, посмотрел на братьев Туровых и вынул деньги.

- На! - сказал он, - выпей за свое здоровье.

Литвин подкрутил свои пшеничные усы и показал плеткой на открытую дверь.

Мануйла прошел мимо него, даже не поблагодарив.

Филофей встречал хозяина у ворот - все так же опирался на палку, будто никуда и

не уходил с вечера. Рядом с ним стоял Нил Сорока. Пока домашние по указанию

Хитрого собирали его вещи в дорогу и готовили лошадей, Нил с Мануйлой сели за

стол в саду. За этим столом когда-то сидел отец Мануйлы с матерью и своими

лучшими людьми. Он же сделал навес, который защищал и от солнца, и от

дождика. Навес давно посерел от снега и ветра. А к столу Мануйла недавно сам

прибил новую дубовую столешницу. Думал, как будет проводить тут вечера за

чарочкой наливки с пирожками - под пенье птиц и шум листвы. Но вот теперь

приходилось прощаться - возможно, что и навсегда.

Пока ехал до дома, все бодрился. Но как только Мануйла ступил на свой двор,

снова навалилась усталость и боль.

- Письмо твое вот, - сказал Сорока, бережно достав бумагу из-за пазухи.

118

- Прочитал? - тихо спросил Мануйла.

Нил смущенно ковырял большим пальцем сучок в столешнице.

- Неграмотный я, - наконец ответил он, - не учен. Батька мой был все больше по

бабам и по войнам. Некогда ему было со мной… Так что я до всего своим умом

доходил. А вот грамоте так и не обучился. Подписаться могу. Но и всего. Ты мне

словами перескажи.

Хитрой вздохнул и коротко, как мог, пересказал все, что с ним случилось. Во

время рассказа Сорока только крякал и хватался за бороду. В конце он поманил

Мануйлу пальцем и когда тот наклонился, сказал ему шепотом:

- Ты про жидовку эту вообще забудь. Понял?

- Почему? - так же тихо ответил сыщик.

- Забудь и все.

Мануйла выпрямился и покачал головой.

- Чего ты темнишь? - спросил он у Сороки, - я все одно уезжаю. А вернусь или нет

- не знаю. Говори - не бойся.

Нил покачал головой, вздохнул и придвинулся к Мануйле.

- Был один мертвец. Немец. Я его смотрел - задушили лютеранина. Сначала дали

мне это дело. А потом, когда я ниточки стал перебирать - стукнули по рукам. Мол -

забудь все и молчи. Убояся и молчи. Ну, во мне тут же норов взыграл. Я Шапке

ничего не сказал и продолжил разбираться. Вышел на один двор за стрелецкой

слободой - такой же, как твой - подальше от людских глаз. Неделю наблюдал в

засаде. Видел эту твою жидовку. Вот только хахаль у нее был другой.

- Кто, - спросил Мануйла.

Нил Сорока в ответ только поднял к небу глаза.

- Жидовка эта, - продолжил он, - колдунья. Ничто, что молодая. Ее из Праги от

амператора прислали по цареву заказу.

- Да ну!

- Ну и Шапка откуда-то прознал про мое расследование тогдашнее. Может, кто из

наших проследил. А может, кто из моих домашних ему нашептал. Тут же из

приказа меня и выгнали. Так бы и жил я в нищете. Но поскольку все осталось в

тайне, дозволили мне в мертвецкой работать. Подальше от глаз. И на том

спасибо. Могли бы и вовсе зарезать, а тело под лед спустить.

Хитрой позвал конюхова сына Олежку, чтобы принес им из погреба водки -

попрощаться.

119

- Что же получается, - сказал он, - сначала хозяин к девке ходит, а теперь она со

слугой ласкается?

- Хорошо, если ласкается, - ответил Сорока угрюмо, - а что если он с ней ворожит.

- Против царя? - встрепенулся Хитрой.

- Мало тебе? - удивился Нил, - Побежишь сейчас царя спасать? Зачем Малюте

царя убивать? У него других приятелей много, которых он бы под лед спустил с

удовольствием. Тот же твой дружок Мстиславский.

Олежка принес запечатанный кувшинчик с водкой и друзья выпили за то, что

остались живы. Потом выпили друг за друга. Потом за государя, как положено.

Потом за дальнюю дорогу. Потом за тех, кто уезжал. Потом за тех, кто оставался.

Потом Мануйла повалился головой на стол и заснул. Сорока снял свою шапку и

подсунул ее под голову Хитрова. Сам налил себе еще чарку водки и задумался.

Скоро приехал Злоба. С собой он привез медвежий плащ хозяина - отмытый от

грязи, просушенный. Злоба аккуратно завернул спящего Мануйлу в плащ,

проследил, чтобы все вещи были уложены, чтобы ничего не было забыто, потом

сам уложил Хитрова на телегу и повел лошадь под уздцы в ворота. Филофей

провожал своего хозяина дрожащим крестным знамением. Потом Олежка закрыл

скрипучие ворота, и старик вытер корявым пальцем слезу.

Отъезда из Москвы Мануйла так и не запомнил. Вышли, когда стемнело, долго

шли при факелах, пока не остановились в небольшой деревеньке. Злоба дотащил

спящего Мануйлу до избы, где им определили ночлег, положил на лавку, а сам

устроился прямо на полу, постелив себе несколько старых вонючих овчин. Ночью

Мануйла несколько раз вставал, выбегал из избы и натужно блевал в темноту.

Утром пришел Бурцев, поднес похмельному сыщику чашку водки и похлебку из

горячей баранины с чесноком.

- Ну что, - спросил он весело Мануйлу, - жив, пан Мануйла?

- Едва, - прохрипел бывший сыщик, принимая водку и втягивая носом запах

похлебки.

- Давай, лечись! Через час выступаем. В хорошей компании поедем.

Мануйла вопросительно вскинул бровь.

- Почитай все знакомцы. Ты на двор-то выглянь.

120

Мануйла, выпил холодной водки, закусил жирной бараниной, посидел, чувствуя,

как тело и душа согреваются и приходят в порядок. Потом намотал портянки,

сунул ноги в сапоги и, кутаясь в плащ, вышел на улицу.

Серое небо было затянуто тучами, легкий холодный ветерок шевелил редкими

листьями - за ночь бабье лето кончилось, и настала обыкновенная для этих мест

серая промозглая осень.

Увидев своих будущих товарищей, Мануйла присвистнул. Неподалеку Семка

Литвин седлал своего рыжего коня. Злоба помахал Мануйле - он выводил из

конюшни лошадей.

Справа, где стояло несколько изб, слышались команды «Выходи! Седлай!»

- Это кто там? - спросил Мануйла Бурцева.

- Сотня стрельцов, - ответил Петька, - командиром у них Степан Михайлов-Совин.

Ничего мужик. Молодой, но не дурак.

- Ага, - кивнул Хитрой, - а это что? - он указал на огромную телегу, в которую

впрягли восемь лошадей. На телеге, укрытый рогожами, лежал круглый длинный

предмет.

- А это та самая баба, о которой говорил Годунов. Иди сюда.

Они подошли к телеге, и Бурцев откинул рогожу. Прямо на Мануйлу смотрело

жерло огромной пушки.

- Ну, чего там? - вдруг раздался голос из чрева осадного орудия, - закройте!

- Кто это? - испуганно спросил Мануйла, отшатываясь от пушки.

- Андрюшка Чохов, - рассмеялся Петька, - оружейник. А это вот, - он похлопал по

рогожам, - это его пушка Ехидна. И приказ наш - довезти ее до Колывани.

- Пан Мануйла, - сказал подъехавший к ним Семка Литвин, - ты уж не держи на

меня зла. Это ж судьба такая.

- Бог простит, - процедил Хитрой и прошел мимо своего бывшего товарища.

Злоба уже оседлал коней и навьючивал на запасных тюки с провизией и одеждой.

На двор въехал стрелец в зеленом кафтанце и накинутой поверх шубой и с

короной, приколотой к шапке. Мануйла понял, что это и есть стрелецкий голова.

- Готовы? - крикнул он, - Едем так. Впереди вы двое - он указал на Литвина и

Злобу. Потом, вы - он ткнул нагайкой в Мануйлу и Бурцева. Дальше обоз с

пушкой, а за ней мои. Таким порядком, пока не соединимся с главным отрядом. Не

отставать, под ногами не путаться, в сторону не уходить. Привал по моему

приказу. Что непонятное заметили - тут же один едет ко мне, остальной

121

поджидает и предупреждает товарищей. Кто ослушается - вот у меня приказ

судить в дороге самому. И спроса с меня не будет. Всем ясно? Ну, с Богом.

Он снял шапку, перекрестился, и тронул коня в сторону своих стрельцов, которые

уже сидели на лошадях.

- Строгий, - вздохнул Мануйла.

- Это хорошо, - ответил Злоба.

Первыми поехали Злоба с Семкой. Мануйла оглянулся. Возчики, сидя верхом на

передних лошадях, щелкнули бичами, гикнули. Заскрипели кожаные постромки,

затрещали толстые доски телеги, и она сдвинулась. Мануйла тоже перекрестился

и повернулся вперед.

В усадьбе готовились к приезду Малюты. Тетка Ирина приказала натопить баню,

сама следила, чтобы Акулька приготовила побольше острых блюд, которые так

распаляют мужской пыл. В это время Мирка искупалась в бадье и растерла тело

подушечками с ароматными травами.

Вот на дороге послышался конский топот, ворота распахнулись и Малюта,

соскочив с коня, обнял выбежавшую к нему Мирку.

- Здравствуй, красавица моя, - улыбнулся он и поцеловал ее черные кудри.

- Здравствуй, любимый мой государь, - сказала Мирка со своим смешным

акцентом, - пойдем кушать, пойдем отдыхать.

Она отвела Скуратова в дом, усадила за стол и смотрела как он ест, не говоря ни

слова, только кивая и улыбаясь, когда он ей начинал что-то рассказывать. Ничего

серьезного. Скуратов никогда не обсуждал свои дела ни с кем, кроме молодого

Годунова - и то, только после того, как породнился с ним.

Григорий Лукьянович закончил есть, вытер губы и руки влажным полотенцем и

оглянулся на красный угол, чтобы перекреститься на иконы. Но не нашел икон. Он

погрозил пальцем Мирке и рассмеялся. Она тоже тихо рассмеялась в ответ,

схватила его за руку и обхватила палец своими полными алыми губами.

Скуратов вздохнул. Глаза у него сделались совсем черными и блестящими, как

будто ветер разогнал тучи на ночном небе. Он притянул Мирку к себе и

поцеловал. Она ответила, крепко обняв Скуратова. Малюта встал и потащил ее за

собой - в спальню.

У кровати он отпустил свою любовницу и вынул из пояса небольшую плоскую

коробочку.

- Что это? - спросила Мирка.

122

- Подарок, - ответил Скуратов и открыл крышку. Мирка ахнула. Внутри лежали

серьги с рубинами. Мирка схватила серьги и метнулась к зеркалу, висевшему в

углу за занавеской. Чуть не споткнулась о большой таз с теплой водой. Малюта

проводил ее с улыбкой, которая вдруг растаяла под черными с проседью усами.

Он оглядел комнату, вздохнул глубоко.

Послышалось шуршание ткани. Мирка вышла из-за занавески. На ней не было

ничего кроме двух рубиновых серег. Они светились в свете свечей. Как будто две

капли крови текли по кудрям красивой еврейки.

Скуратов улыбнулся и снова его большое холеное лицо царедворца будто

озарилось изнутри. Он скинул кафтан, но Мирка остановила его. Медленно она

сама стала раздевать Скуратова.

Через два часа Скуратов вышел не улицу к своим людям. Он посмотрел на дом, в

котором спала Мирка, а потом кивнул Ваньке Стреле. Тот пошел и тихо зарезал

тетку Ирину и кухарку Акульку. А потом поднялся в спальню и зарезал Мирку.

Потом вместе со вторым человеком Малюты - Игнатом, они натаскали сена из

конюшни, накидали сверху разного тряпья, разломанные скамьи, и подожгли.

Выскочив из дома, они подождали, пока в волоковых оконцах не отразилось

пламя, бушевавшее внутри. Тогда Скуратов дал знак садиться на лошадей.

- Так чем закончилась эта история для князя Мстиславского? – дон Лопе с трудом

выговорил фамилию боярина, сверяясь с записью, - Его наказали? Казнили?

Старик не отвечал. Его глаза смотрели в стену не мигая.

- И что потом было с Годуновым? – спросил поэт.

- Сеньор, - тихо сказала Лусия, - он умер.

- Годунов? – не понимающе спросил дон Лопе.

- Мануэль умер.

- Как умер?

Он Лопе привстал, наклонился к старику и внимательно посмотрел ему в лицо. Он

никак не мог понять, что случилось – вот только что старик полулежал,

прислонившись к стене, рассказывал эту увлекательную историю, а потом вдруг

замолчал и умер?

- Неужели умер? – прошептал дон Лопе.

Лусия кивнула и сложила старику руки на груди. А потом толстыми нежными

пальцами опустила ему веки.

123

- Он был очень стар. И так уже угасал понемногу. Я все ждала, что он отойдет. А

тут пришли вы, начали его расспрашивать про прошлую жизнь. Старик говорил-

говорил, и всего себя рассказал. И умер.

Да уж, - подумал дон Лопе, - как странно и красиво она, эта простая женщина,

кухарка, выразилась. Как будто старик был непрочитанной повестью Но вот

нашелся ее слушатель, и старик рассказал себя до конца. А когда рассказ его

кончился, то кончилась и жизнь. И старик умер…

Дон Лопе покачал головой.

- Не думаю, что он рассказал все, - произнес поэт, - Он прожил долгую жизнь

вдали от родины и наверняка пережил немало разных приключений, повидал

разные страны, был знаком с разными людьми. Я думаю, он рассказал нам только

малу часть… малую часть того, что мог бы еще рассказать.

- Пойду за падре, - сказала Лусия, накрывая голову старым залатанным платком.

- А он? Оставишь его здесь? – спросил дон Лопе.

- Конечно, - просто ответила женщина, - Он теперь никуда не уйдет. Кончились его

странствия.

Дон Лопе вышел за кухаркой на улицу. Солнце клонилось к закату, тени стали

длинными и серыми.

Умер старик, и сколько историй теперь похоронят вместе с ним под этой серой

сухой землей, под простым деревянным крестом. Нет, - подумал дон Лопе, - Со

мной так не будет. Я не уйду вот так – бесследно, я напишу много историй, много

пьес, много поэм. И даже если мои потомки не найдут мета мого захоронения, мой

голос останется звучать в этой симфонии мира. Или не останется и будет

заглушен другими, более громкими голосами?

За стеной, в полутьме старик смотрел в стену. Он слышал, о чем думал этот

человек в черной сутане, хотя и не понимал, как это происходит. Старик не

шевелился – больше не было нужды ни шевелиться, ни дышать, ни пить. Но он

все еще думал. Он думал о тех людях, которые приняли участие в его истории,

оставшись совершенно неизвестными. Кто была та жидовка? Где она родилась и

как попала на глаза сначала императору, а потом царю? Или кто тот татарин, с

трупа которого все и началось? На кой ляд ему понадобилось тащиться через

половину России, чтобы в одну минуту сгинуть от руки Малютиного холопа? Что

это был за человек? Мануйла так никогда этого не узнал. Дух его, и так едва

державшийся в тле, наконец разорвал последнюю ниточку, удерживавшую его

124

здесь, внизу, на этой выжженной лучами солнца земли, и взлетел в светло-синее

небо, растворившись в нем без следа…

…Когда русский царь подошел к Казани, отец решил не отправлять семью в

родной Арск. Все были уверены, что царь в очередной раз, после неудачной

осады уйдет в свою далекую холодную Москву от неприступных казанских стен.

Но царь оказался упорным на этот раз. Упрямым. Арский мурза Явуш засел

вместе с царевичем Япанчей в лесу и оттуда все время осады сильно трепал

русское войско. Как только над одной из башен взмывало зеленое знамя Пророка,

полк Япанчи вылетал из леса в тыл к русским, а одновременно казанцы делали

вылазку из города.

Мне в ту пору было тринадцать лет, а значит уйти с отцом на войну я еще не мог.

Двух лет не хватило, чтобы получить настоящую саблю, лук и боевого коня.

Наконец, в злосчастной битве у Высокой горы, что в лежала в пятнадцати верстах

от Казани, отряд отца разбили. Однако сам Явуш сумел убежать.

Говорят, когда до отца дошла весть о взятии и разорении Казани, он целую ночь

бегал по лесу и кричал от бессилия. Утром собрал своих воинов и они поклялись

отомстить за улицы Казани, заваленные трупами родных. Целый год после

падения города отец скитался по деревням, собирая все новых воинов. Он

укрепил засеку на той самой злополучной Высокой горе, разбил два русских

отряда по тысяче человек каждый. Но долго это продолжаться не могло – Казань

пала, и все поняли, что власть переменилась. Русские пришли надолго. Пришли,

полные старой мести.

Отец так и не узнал, что я выжил - один из всей семьи.

В то время, как отец сражался, я оказался в далеком русском Звенигороде. Дядя

отца Али, бывший на русской службе, нашел меня в горящей Казани, молча

сидевшего над телами матери и сестер. Али подхватил меня на коня и отвез в

русский лагерь. А потом с обозом отправил в свое звенигородское имение.

Я ненавидел и этот маленький жалкий город с его церквями, нелепыми людьми,

злыми собаками. Когда на третий же день, русские мальчишки начали меня

дразнить, я кинулся на них с ножом. Меня избили чуть не до смерти - баба

Фатьма с дядиного двора, стиравшая белье на берегу реки, увидела драку,

отогнала мальчишек и принесла меня домой.

Али часто разговаривал со мной, учил воинской науке и жизни. Говорил, что люди

бывают разные. И что, если правильно жить, то жизнь будет длинная. Длиннее,

125

чем у твоих врагов. Я хотя и не перечил Али, никак не реагировал на его слова.

Но однажды, когда первый снег лег на двор и крыши домов, я услышал женский

плач и заунывное пение русского попа. Подбежал к поленнице, лежавшей у

забора, вскарабкался на нее, и увидел сверху, как несут гроб. Одного из тех

мальчишек, что напали на него у реки, покусала бешеная лисица. Я не смог

защитить себя, но это сделал Аллах!

Через некоторое время Али отвел меня на двор князя Якима - прислуживать на

посылках. Я не люблю вспоминать про это время. Это – чужое для меня время – я

как будто и не жил в нем.

Из разговоров русских я знал, что отец продолжал мстить.

Его отряд объединился с войсками Зейзейта и Сары. Вместе они разгромили

войско Салтыкова, убили с полсотни детей боярских и взяли воеводу в плен. В

Чалыме восставшие мурзы призвали на ханский трон царицу Сююн-Бике. Они

надеялись, что ханство возродится - пусть не в Казани, но хотя бы здесь. А потом

снова пришли русские. Царское войско огнем и мечом приводило людей под руку

царя. Пришел Адашев, пришел Иван Мстиславский, пришел Морозов – я

запоминал все имена, чтобы потом отомстить – потом, когда вырасту и стану

мурзой, как мой отец.

Двести тысяч воинов было у отца и его друзей. Но Чалым пал. Отец ускакал в

Арск - хотел поднять своих бывших вассалов. Но уставшие от безнадежной войны

собаки-черемисы из отцовой охраны выдали его русским.

Однажды, дядя послал меня вместе со своими нукерами в столицу - закупить

конской упряжи и военного снаряжения для будущих походов. Походов в войсках

царя, который вырезал всю нашу семью! В Москве, казалось, был какой-то

праздник - люди спешили, бежали по улицам - все в одну сторону. Я взял с собой

раба Ильдара и пошел туда же, куда и все, чтобы посмотреть - что случилось.

В Москву привезли пленных. Они ехали на телегах - связанные по шестеро,

грязные, обросшие. За каждой телегой ехали на конях по четыре стрельца.

Пленные щурили глаза, глядя на пестро одетую московскую толпу, на лающих

собак, на женщин. Если в толпе они видели своих, мусульман, которых тогда в

столице было множество, они или отворачивались или плевали сухими

окровавленными губами.

Я смотрел на эту процессию из-за спины Ильдара и едва сдерживал слезы. Вдруг

Ильдар схватил меня своими корявыми пальцами за плечо и потащил прочь,

126

бормоча о том, что не надо, мол, смотреть на такое ужасное зрелище, что это

грех. Я упирался, но Ильдар словно обезумел. Он умудрялся и кланяться, и,

одновременно, тащить меня прочь.

Старый, но все еще зоркий Ильдар раньше меня успел рассмотреть повозку с

полуживым отцом.

Я узнал об этом только через несколько лет, когда сидел у постели умирающего

дяди Али. Дядя рассказал мне, что отца привезли в Москву, что Скуратов лично

пытал его в застенке, чтобы узнать, кто еще из повстанцев гуляет на воле и

откуда еще ждать атак наших отрядов. Я не знаю, промолчал отец или рассказал

Скуратову что-то, но скоро он умер, и тело его вынесли на снег у пыточной. Там

Ильдар забрал тело и вместе с Али они похоронили его.

Потеряв и отца, и деда, я однажды утром взял небольшую сумму денег, которую

мне оставил Али, нашел могилу отца, посидел возле нее и со старым Ильдаром

уехал из проклятого Звенигорода на запад - в Литву.

Несколько лет я бездельничал в городке неподалеку от Полоцка, проживая

деньги, оставленные Али. Начал захаживать в корчму - сначала втайне от старика

Ильдара, который строго держался истинной веры, а потом, когда Ильдар из-за

болезни перестал выходить из избы - и не таясь. Горькое вино прогоняло мрачные

мысли о том, что вокруг чужая земля. И даже родина моя стала мне чужой –

захоти я вернуться, я не нашел бы дома, не увидел бы матери и отца, не

встретился бы с семьей, не сел бы за праздничный дастархан. Даже птицы могут

весной вернуться домой и свить свои новые гнезда. Для меня пути назад не было.

Если бы не вино, я бы сошел с ума. Впрочем, я все равно сошел с ума…

Жили мы на отшибе в развалюхе, купленной за гроши. При избе был маленький

огород и поле. Старик Ильдар поначалу копался на огороде и даже мечтал купить

корову и засеять поле, но Я денег не дал. Зачем корова? Зачем устраиваться в

этой чужой земле, если у нас нет прошлого, а значит и будущего? Не лучше ли

проводить дни, сидя в корчме, в самом углу, с кружкой мутного кислого вина и

глядя осоловелыми глазами на молчаливо жующих крестьян? Пусть мой род

прервется, чем превратится в череду таких вот забитых и нищих холопов, которые

во всем зависели от прихоти своего пана. А ведь все эти мелкие паны, вся эта

набежавшая из Польши голозадая шляхта раньше не смогла бы даже за один

стол сесть с родом Явуша!

127

Осенью кончились деньги. Ильдар уже не вставал с лавки - дрожал под грудой

вонючего тряпья и белесая струйка слюны сбегала по его бороде. Он больше не

узнавал меня, что-то невнятно бормотал и затихал только чтобы сходить под

себя.

Мы голодали. Если мне удавалось одолжить или украсть на рынке еды, я съедал

ее сам, не давая старику, который и так уже умирал. Мне было очень жалко

Ильдара - старого раба, который все последние годы заботился обо мне. Но еды

действительно было мало – только на одного хватало едва-едва. Честно говоря,

жестокость моя была рождена голодом. Голод находил любое оправдание и даже

ссылался на волю Аллаха – ведь Ильдар и так скоро воссядет в райском саду под

тенистым деревом, где вдоволь и еды и воды. К тому же, говорил мне голод, если

бы Али приставил ко мне кого помоложе, сейчас бы я не голодал, не был бы

вынужден терпеть вонючего, умирающего старика. Теперь мне стыдно, теперь я

мучаюсь от своей жестокости к Ильдару, но тогда голод…

Однажды ночью Ильдар хрипел пуще обычного. Я не ел два дня, только пил

дождевую воду из вонючей бочки и совсем сошел с ума от голода и злости.

Проснувшись от хрипов старика в полной темноте, я сначала долго ругал раба, но

он не прекращал хрипеть. Тогда я нащупал доску на стене, рванул и обломком

ударил его. Я хотел, чтобы он замолчал.Я не хотел бить его сильно – просто,

чтобы он проснулся и замолчал. Но Ильдар только дернулся и захрипел сильнее.

Я помню, что разозлился и еще несколько раз ударил старика в темноте. Только

после пятого или шестого удара Ильдар затих, и я смог наконец рухнуть на свой

соломенный матрас и уснуть.

Тем утром под мелким дождиком я выкопал неглубокую яму на огороде, раздел

старика догола, засунул в могилу и торопливо набросал сверху землю. Тряпки

Ильдара я наскоро простирнул в бадье с дождевой водой и, не дождавшись, пока

они просохнут, снес в корчму и обменял на две кружки самой дешевой браги.

А вечером плакал от жалости к себе и проклинал весь свет.

Ночью Ильдар пришел в мой сон. Он опять был одет в то дырявое тряпье,

которое корчмарь бросил перед входом, чтобы об него вытирали ноги. Слюна все

также текла по его жидкой бороде, а кровь запеклась на темени.

- Господин, - сказал он мне, - нравится тебе моя шапка? Смотри, какая красная,

какая красивая! Хочешь, дам поносить? - Ильдар восхищенно поцокал языком,

128

дотрагиваясь пальцами до своего окровавленного темени, - Спасибо тебе,

господин, за шапку. Мне в ней тепло.

Я закричал и проснулся. Выскочил из избы и кинулся к могиле - убедиться, что

Ильдар все так же лежит в земле. За ночь собаки разрыли тонкий слой глины,

которым я забросал тело старика. Черное объеденное лицо глядело из-под моих

ослабевших ног. Я побежал.

Мое безумие длилось несколько дней. Я прятался в лесу, но Ильдар приходил

каждую ночь. И каждую ночь благодарил за новую шапку. Теперь лицо его было

объедено собаками и от того сон был еще страшнее.

Чем дальше я уходил в лес, тем слабее становились мои кошмары. Наконец,

обессиленный, я дошел до Полоцка, привел свою одежду в порядок, искупался в

ледяной речке и отправился наниматься к местным татарам-купцам грузчиком. Те

с опаской отнеслись к оборванцу, но все же поддержали единоверца, поставив

меня на пристань в крюковые. Так я перезимовал, немного откормился,

успокоился, а весной поехал охранником при караване. Я был невысокого роста,

худенький с большими карими глазами, смотревшими с горечью и злобой на все

вокруг. Во мне не было особой силы – от голода и скитаний. Но во мне была

злость. Два раза на караван нападали разбойники, и оба раза я первым бросался

в бой и последним опускал свою окровавленную саблю.

Вернулся я в Полоцк со шрамами и славой отчаянного рубаки. Все лето и начало

осени татарские купцы наперебой приглашали меня в свою охрану. Это было

хорошее время. У меня появились деньги, но я, как и прежде, тратил их в

основном на вино.

Там, в корчме, однажды нашел меня литвин Василь Шептало. Он предложил

душегубное дело - надо было наказать одного должника - мелкого шляхтича,

который не отдавал денег, взятых в долг, и не соглашался отдать в кабалу свою

красивую двенадцатилетнюю дочку в счет возмещения денег.

Я взял плату вперед, ночью пошел к должнику, стукнул дверью и зарезал всех, кто

был в избе. Жестокость, с которой я сделал это, ужаснула всех вокруг, но Литвин

Шептало сказал, что доволен - другие должники тут же начали кто как мог

расплачиваться. Местные власти хотели было схватить меня, но Шептало

заплатил кому надо денег и я остался на свободе. Я по-прежнему не ждал

будущего и не строил планов.

129

И вот однажды следующим летом литвин привел с собой русского купца и оставил

меня с ним наедине.

- Говорят, ты человек удалой, - сказал русский, наливая мне крепкого немецкого

вина, - мне как раз такой нужен.

На нем была лихо заломленная шапочка с пером, приколотым брошью тонкой

работы.

- Кого убить? - спросил я.

- Так, одного человечка. Плохого человечка.

- Плохой, хороший - все равно. Деньги давай и говори, где живет.

Купец снова подлил вина мне в чарку.

- Живет далеко. В Москве.

Я рассмеялся.

- Совсем дурак, да? Где Москва не знаешь? Далеко Москва.

Кяфирский купец закивал, соглашаясь.

- Ну и что? Поедешь в Москву. Я хорошо заплачу. Или боишься?

Я вспыхнул:.

- Я не боюсь! Никого не боюсь - ни Бога, ни шайтана! Ни человека, ни духа!

Думаешь, я глупец? Хочешь, чтобы я в Москву поехал? Что, в Москве других нету,

кто бы убил? Вы мой город брали - целое войско убийц привели. А теперь меня

просишь в Москву ехать?

- Ну! - досадливо вскинулся купец, - ваши же татары тоже Казань грабили, кровь

пускали.

Я хотел зарезать эту собаку, но вспомнил трупы матери и сестер, обмяк, выпил

вина и бросил чашу в угол.

- Мне все равно, - сказал я, наконец, - Поеду в Москву. В Польшу поеду. К черту

на рога поеду.

Но когда купец растолковал мне, в чем дело, я снова отказался. Ехать в женском

платье! Да еще и отказавшись от вина до окончания дела.

Купец сулил мне златые горы, но я только мотал головой и хватался за кинжал..

Наконец, русский с досадой вскочил и собрался уйти, так и не открыв имени того,

кого предстояло убить. Тут я схватил его за рукав и силой толкнул обратно на

лавку. Вино выплеснуло в мой мозг старую ненависть.

- А что, Малюта Скуратов, эта собака все еще жив? – спросил я.

- Жив.

- В Москве живет урус хайлан?

130

- То в Москве, то с царем в Александровой слободе.

- Далеко от Москвы?

- Не очень. Знаешь его?

Да. Я знал его. Он был первым в списке моей мести. Были и другие – те урусы,

что водили полки по моей земле, вырезая прежнюю жизнь и насилием зачиная

новую – чужую. Но первым в списке был шайтан Малюта.

- Это хорошо, - сказал купец, - Потому что плохой человек, который нам всем

мешает, это он и есть.

- Поеду в Москву!, - крикнул я нетерпеливо, - Оденусь бабой. Согласен.

Русский, который уже не ожидал такого исхода, заказал мне новый кувшин вина,

но оно показалось мне пресным – впервые у меня появился план на будущее. Я

выбивал долги для других. Теперь пора выбить долг и для себя. Скуратов

задолжал мне жизнь моего рода, рода Явуша. Теперь он должен будет

расплатиться своей жизнью.

И я поехал с каким-то носатым русским – по тропам, избегая дорог и деревень…

Той ночью ко мне снова пришел мертвый Ильдар. Но на этот раз он только

молчал, смотрел на меня и плакал. Я проснулся, размазывая по лбу то ли

холодный пот, то ли слезы Ильдара, сел на лавке, свалив на пол старые

вытертые меха, которыми меня укрыла горбатая старуха, пытаясь

вспомнить, где оказался, что это за темная холодная комната с сухими

лиственными вениками на стенах. Потом вспомнил и свой путь в Москву, и своего

спутника, которого не раз хотелось прирезать - просто так, от злости. Вспомнил

старуху горбунью и ее красивую дочку. Я подслушал разговор русского с хозяйкой

- боялся, что носатый выдаст меня, что старуха окажется специально

подсаженной врагами. А оказалось, что русский всего лишь купил старухину дочку

на ночь.

Я снова лег и накрылся. Женщин у меня не было очень давно… Потом мои мысли

перетекли на старухину дочку - на ее белую кожу, на детское еще личико, на

худенькое тело и большую грудь, выпиравшую под рубашкой. Я подумал, как бы

взял ее на этой вот лавке. От желания меня даже затошнило и я решил

проветриться - встал и пошел на улицу.

Утренний холодный воздух чуть успокоил, но тут я заметил, что маленькое

волоковое окно бани тускло светится. Тихонько подкрался к бане, прижался ухом

к двери и замер, пытаясь уловит хоть звук. Но за дверью было тихо. Я зло

131

сплюнул у двери и вернулся к себе на лавку, где снова попытался заснуть, но сон

не шел. Перед глазами все время вставали картины - как голый Бурцев словно

похотливый пес влезает на хозяйскую дочку.

Как так получилось - думал я, - что какой-то сын собаки без роду и племени сейчас

наслаждается девкой, а я, потомок Явуша Арского, лежу на этой лавке посреди

дремучего леса и могу только зло завидовать? Если бы не та война, сейчас

десяток молодых рабынь ползали бы у меня в ногах. Мне тут же представилась

хозяйская дочка, ползающая по полу моей комнаты дома в Арске – наверное я все

же начал засыпать. Дочка плакала и все время старалась прикрыть голую грудь

тонкой ладошкой.

И в этот момент скрипнула дверь. По привычке я схватил кинжал, который прятал

под платьем.

- Это я, - раздался шепот, - Маша. Ты спи, спи.

Она прошла мимо.

- Маша, - позвал я, чувствуя, как сердце горячими толчками сотрясает грудь, -

помоги мне.

- Чего? - Маша неуверенно остановилась.

- Не могу найти колечко. Перед сном сняла, положила рядом, а теперь не найду.

- Может лучину зажечь?

- Не надо, просто поищи.

Маша вздохнула, подойдя, нагнулась. Тут я одной рукой обхватил ее талию, а

другой закрыл девушке рот. Я притянул ее к себе и повалил рядом. Сначала

Маша ничего не поняла и даже не попыталась отбиться, когда я полез ей под

подол. А потом…

Двумя руками Маша оторвала руку у себя на губах.

- Ты что! - крикнула она, - Руки убери!

Слишком громко! Я коротко ударил ее по щеке. Девчонка охнула - ее будто

парализовало. Тогда я вынул кинжал и показал Маше, чтобы заставить ее

замолчать.

- Только пикни! Зарежу!

Маша широко раскрытыми глазами посмотрела на кинжал.

- Грех это, - покорно сказала она, пока я срывал с нее рубашку, - грешно бабе с

бабой-то.

- Ничего! - усмехнулся я, - Киль мэндэ матур маржа.

132

Вдруг я почувствовал, что в комнате есть кто-то еще. Быстро оглянулся - из

внутренней двери на меня смотрела хмурая старуха с жировой лампой в руке. От

огня поднималась струйка копоти. В другой руке старуха сжимала топор.

- Уйди от нее, ирод, - сказала старуха, - зашибу.

- Кит эпий, - сказал я ей.

Отец мой, прости меня! В этот последний миг, когда силы утекают вместе с

кровью из пробитой головы, когда я лежу на чужой, вражеской земле, так и не

совершив свою месть, я ясно понимаю – ты сражался, а я убивал. Ты был воином,

а я – убийцей. Ты был мужчиной, а я так и остался мальчиком из сожженной

Казани. Ты, истерзанный палачами Скуратова, умер героем, а я…

Я умираю безымянным, в позорном женском платье.

Ильдар… Не плачь, старик… У меня теперь тоже есть новая красная шапочка.