ТОМ 11 НОМЕР 4 2019hjournal.ru/files/jis_11_4/jis_11.4.pdf20 мая 2009 г....

ТОМ 11 НОМЕР 4 2019

Журнал издается при поддержке Международной ассоциации институциональных исследований

ISSN 2412-6039 (Online) ISSN 2076-6297 (Print)

Журнал зарегистрирован Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций

20 мая 2009 г. Свидетельство о регистрации средств массовой информации ПИ № ФС77-36310

Журнал издается с 2009 г., выходит 4 раза в год.

Журнал включен в Emerging Sources Citation Index Core Collection Web of Science.

Журнал включен в Перечень ВАК Министерства образования и науки РФ рецензируемых научных изданий, в которых должны быть опубликованы основные научные результаты диссертаций на соискание

ученой степени кандидата наук, на соискание ученой степени доктора наук.

Журнал включен в Российский индекс научного цитирования (РИНЦ).

Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» 82295.

Учредитель: ООО «Гуманитарные перспективы»

Редакционная коллегия: Главный редактор

Нуреев Р. М. (Финансовый университет при Правительстве РФ; НИУ ВШЭ)

Заместители: Дементьев В. В. (ДонНТУ), Вольчик В. В. (ЮФУ)

Члены редакционной коллегии: Аузан А. А. (МГУ), Белокрылова О. С. (ЮФУ),

Барсукова С. Ю. (НИУ ВШЭ), Кирдина-Чэндлер С. Г. (ИЭ РАН),Клейнер Г. Б. (ЦЭМИ РАН, ГУУ), Латов Ю. В. (Академия управления МВД РФ),

Левин С. Н. (КемГУ), Литвинцева Г. П. (НГТУ), Малкина М. Ю. (Нижегородский ГУ), Лемещенко П. С. (БГУ)

Мау В. А. (Академия народного хозяйства при Правительстве РФ), Полищук Л. И. (НИУ ВШЭ), Сидорина Т. Ю. (НИУ ВШЭ),

Розмаинский И. В. (СПб. филиал НИУ ВШЭ), Шаститко А. Е. (МГУ).

Международный редакционный совет: Андрефф В. (University of Paris 1, France),

Гриценко А. А. (Институт экономики и прогнозирования НАН, Украина), Кохен С. (Erasmus School of Economics, Holland), Леонард К. (University of Oxford, UK),

Маевский В. И. (ИЭ РАН), Мизобата С. (Kyoto University, Japan), Цвайнерт Й. (Hamburg Institute of International Economics (HWWI), Germany),

Элснер В. (University of Bremen, Germany).

Рукописи статей в обязательном порядке оформляются в соответствии с требованиями для авторов, установленными редакцией. Статьи, оформленные не по правилам, редакцией не рассматриваются. Редакция не вступает в переписку с авторами статей, получивших мотивированный отказ в опубликовании. Рукописи аспирантов публикуются бесплатно.

Адрес редакции: 344082, г. Ростов-на-Дону,

ул. Пушкинская, д. 43, оф. 10. Наш сайт: www.hjournal.ru

Тел. +7 (863) 269-88-13 e-mail: [email protected];

[email protected]

Registered by the Federal Service for Supervision in the Sphere of Telecom, Information Technologies and Mass Communications (ROSKOMNADZOR). Date of registration: 20th May, 2009.

Registration certificate PI № FS 77-36310.

Founded: 2009. Quarterly Journal.

Covered in Emerging Sources Citation Index Core Collection Web of Science.

Included in the List of the leading reviewed scientific journals and editions (approved by the Higher Attestation Commission by the Russian Ministry of Education and Science)

Included in the Russian Science Citation Index (RSCI).

Subscription Index in «Russian Press» catalogue: 82295.

Founder: Ltd. «Humanities Perspectives»

Editor in Chief Nureev R. M. (Financial University under the Government of the Russian Federation, HSE)

Deputy Editors: Dementyev V. V. (Donetsk National Technical University), Volchik V. V. (Southern Federal University)

Editorial Staff: Auzan A. A. (Moscow State University), Belokrylova O. S. (Southern Federal University), Barsukova S.Yu. (HSE), Kirdina-Chandler S. G. (IE of Russian Academy of Sciences),

Kleiner G. B. (Central Economic Mathematical Institute of Russian Academy of Sciences), Latov Yu. V. (Academy of Management of the Interior Ministry of Russia),

Levin S. N. (Kemerovo State University), Litvintseva G. P. (Novosibirsk State Technical University), Malkina M. Yu. (Lobachevsky State University of Nizhni Novgorod – National Research University),

Lemeschenko P. S. (Belarusian State University), Mau V. A. (Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration), Polischuk L. I.

(HSE), Sidorina T. Yu. (HSE), Rozmainsky I. V. (HSE in Saint Petersburg), Shastitko A. E. (Moscow State University).

International Editorial Board: Andreff V. (University of Paris 1, France),

Gritsenko A. A. (Institute for Economics and Forecasting of the National Academy of Sciences of Ukraine), Cohen S. (Erasmus School of Economics, Holland), Leonard C. (University of Oxford, UK), Maevsky V. I. (IE of Russian Academy of Sciences), Mizobata S. (Kyoto University, Japan),

Zweynert J. (Hamburg Institute of International Economics (HWWI), Germany),Elsner W. (University of Bremen, Germany).

The papers assigned for publication are to be prepared in accordance with the requirements which are available at http://hjournal.ru. Papers which do not follow the rules are rejected by the Editorial Staff. The editors do not enter into correspondence with the authors of papers fairly rejected. Post-graduates’ papers to be published are free of charge.

Editorial office: Pushkinskaya St., 43, office 10, Rostov-on-Don, Russia, 344082.

http://hjournal.ru Phone: +7 (863) 269-88-13

e-mail: [email protected]; [email protected]

CONTENTS 5 4 СОДЕРЖАНИЕ

СОВРЕМЕННАЯ ИНСТИТУЦИОНАЛЬНАЯ ТЕОРИЯПоляков К. Л., Полякова М. В., Алтунина Н. С. Моделирование

влияния трудового права на оценку человеческих ресурсов в спорте .................................................................................................................. 6

Капогузов Е. А., Чупин Р. И., Харламова М. С. Институциональныеарены брачных игр ............................................................................................ 26

Латов Ю. В. Коррупция в зеркале общественного мнения россиян: проблемы, противоречия, парадоксы ............................................................. 40

ИНСТИТУЦИОНАЛЬНАЯ РЕГИОНАЛИСТИКАЛевин С. Н., Кислицын Д. В., Сурцева А. А. Институциональная

организация регионов ресурсного типа в России: общая характеристика и структурные сдвиги в экономике .................................... 61

ИНСТИТУЦИОНАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ ГОСУДАРСТВАВольчик В. В., Посухова О. Ю. Институт профессиональных

династий в контексте кланового капитализма ............................................. 77

ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙКадочников Д. В., Пушкина Д. Б. Экономический конфликт США

и Китая через призму ключевых парадигм теории международных отношений .......................................................................................................... 90

ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ОБРАЗОВАНИЯМакеев П. А. Репетиторство в России: описание явления на основе

онлайн-платформ ............................................................................................ 106Данилова Д. И., Розмаинский И. В. Эмпирический анализ

оппортунизма на основе опроса студентов университетов ........................ 121Маслюкова Е. В., Маскаев А. И. Институциональные изменения

в высшем образовании и прекариат ............................................................. 141

CONTENTS 5

CONTEMPORARY INSTITUTIONAL ECONOMICSPolyakov K., Polyakova M., Altunina N. Modeling the Impact

of Labor Law on the Assessment of Human Resources .................................. 6Kapoguzov E., Chupin R., Kharlamova M. Institutionalized Arenas

of Marriage Games ......................................................................................... 26Latov Yu. Corruption in the Mirror of Russian Public Opinion:

Problems, Contradictions, Paradoxes ............................................................ 40

INSTITUTIONAL REGIONALISTICSLevin S., Kislitsyn D., Surtseva A. Institutional Organization

of Resource-Type Regions in Russia: General Description and Structural Shift in the Economy .................................................................... 61

INSTITUTIONAL STATE THEORYVolchik V., Posukhova O. Institute of professional dynasties

in the context of crony capitalism .................................................................. 77

INSTITUTIONAL ANALYSIS INTERNATIONAL RELATIONSKadochnikov D., Pushkina D. US-China Economic Conflict

Assessment in the Major Paradigms of the Theory of International Relations .......................................................................................................... 90

INSTITUTIONAL ANALYSIS OF EDUCATIONMakeev P. Private tutoring in Russia: Description of the phenomenon

based on online platforms ............................................................................ 106Danilova D., Rozmainsky I. Empirical Analysis of Opportunism

Based on a Survey of University Students .................................................. 121Maslyukova E., Maskaev A. Institutional Сhange in Higher

Education and Precariat ............................................................................... 141

www.hjournal.ru

© Поляков К. Л., Полякова М. В., Алтунина Н. С., 2019

K. L. Polyakov et al. / Journal of Institutional Studies, 11(4), 006-025 СОВРЕМЕННАЯ ИНСТИТУЦИОНАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ

Journal of Institutional Studies, 2019, 11(4), 006-025DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.006-025

МОДЕЛИРОВАНИЕ ВЛИЯНИЯ ТРУДОВОГО ПРАВА НА ОЦЕНКУ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ РЕСУРСОВ В СПОРТЕ

ПОЛЯКОВ КОНСТАНТИН ЛЬВОВИЧ,кандидат технических наук, доцент,

доцент Департамента прикладной экономики,Национальный исследовательский университет

«Высшая школа экономики»,e-mail: [email protected];

ПОЛЯКОВА МАРИНА ВАСИЛЬЕВНА,кандидат технических наук, доцент,

доцент Школы финансов,Национальный исследовательский университет

«Высшая школа экономики»,e-mail: [email protected];

АЛТУНИНА НАТАЛЬЯ СЕРГЕЕВНА,независимый эксперт,

e-mail: [email protected]

Цитирование: Поляков, К. Л., Полякова, М. В., Алтунина, Н. С. (2019). Моделирование влияния трудового права на оценку человеческих ресурсов в спорте // Journal of Institutional Studies, 11(4), 006-025. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.006-025

Настоящее исследование посвящено анализу наличия и характера взаимосвязи между трудовым правом и организацией рынка труда. Изучение взаимосвязи системы права и хозяйственной жизни общества привлекает внимание специалистов уже более ста лет. К 50-м гг. XX в. в рамках неоинституционализма сформировалась дисциплина «Экономический анализ права» (Law and Economics, Economic Analysis of Law), основной задачей которой является изучение взаимодействия системы права и хозяйственной жизни общества. Одним из ее направлений является позитивный экономический анализ права (positive law and economics), ориентированный на оценку или прогнозирование влияния правовых норм на поведение индивидов. К нему относится настоящее исследование в контексте регулирования трудовых отношений. Его результаты могут быть использованы при проведении анализа затрат, связанных с формированием ресурсов, и выгод в рамках планирования хозяйственной деятельности. Рациональная инвестиционная политика в отношении ресурсов во многом обеспечивает долгосрочный (стратегический) успех организации. В частности, в ходе реализации ресурсной стратегии большую роль играет взаимодействие с институциональной средой. Учет характера влияния этой среды на хозяйственную деятельность позволяет оптимизировать транзакционные и трансформационные

K. L. Polyakov et al. / Journal of Institutional Studies, 11(4), 006-025 7

издержки. Отчасти институциональную среду определяет система права, в частности трудовое право, регулирующее деятельность организаций, связанную с формированием и управлением человеческими ресурсами. Объектом данного исследования является рынок труда профессиональных игроков в футбол. Он обладает рядом уникальных черт. В частности, неэффективное распределение человеческих ресурсов обеспечивает высокую прибыльность хозяйственной деятельности его участников. Результаты моделирования ценообразования трансферов в данном исследовании свидетельствуют в пользу наличия значимой статистической связи между стоимостью трансфера и некоторыми показателями правового поля рынка труда.

Ключевые слова: трудовое право; институт трансфера; ресурсная стратегия, человеческий капитал; физический капитал; цена трансфера; модель Хекмана; модель Тобина.

MODELING THE IMPACT OF LABOR LAW ON THE ASSESSMENT OF HUMAN RESOURCES

KONSTANTIN L. POLYAKOV,Department of Applied Economics,

National Research University Higher School of Economics,e-mail: [email protected];

MARINA V. POLYAKOVA,School of Finance,

National Research University Higher School of Economics,e-mail: [email protected];

NATALI S. ALTUNINA,The independent expert,


Citation: Polyakov, K. L., Polyakova, M. V., Altunina, N. S. (2019). Modeling the impact of labor law on the assessment of human resources. Journal of Institutional Studies, 11(4), 006-025. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.006-025

This study is devoted to the analysis of the existence and nature of the relationship between labor law and the organization of the labor market. The study of the relationship between the system of law and the economic life of society has attracted the attention of specialists for more than a hundred years. To the 50-th years of XX century in the framework of neoinstitutionalism formed a discipline “Economic analysis of law” (Law and Economics, Economic Analysis of Law), whose main task is to study the interaction of law and economic society. One of its directions is the positive economic analysis of the right (positive law and economics) focused on an assessment or forecasting of influence of legal norms on behavior of individuals. This study is related to it in the context of regulation of labor relations. Its results can be used in the analysis of costs associated with the formation of resources and benefits in the planning of economic activities. Rational investment policy in relation to resources largely ensures the long-term (strategic) success of the organization. In particular, interaction with the institutional environment plays an important role in the implementation of the resource strategy. Taking into

8 К. Л. Поляков и др. / Journal of Institutional Studies, 11(4), 006-025 K. L. Polyakov et al. / Journal of Institutional Studies, 11(4), 006-025

account the nature of the impact of this environment on economic activity allows you to optimize transaction and transformation costs. Part of the institutional environment is determined by the system of law and, in particular, labor law, regulating the activities of organizations related to the formation and management of human resources. The object of this study is the labor market of professional football players. It possesses a number of unique traits. In particular, inefficient allocation of human resources ensures high profitability of economic activities of its participants. The results of modeling the pricing of transfers in this study show in favor of a significant statistical relationship between the cost of transfer and some indicators of the legal field of the labor market.

Keywords: labor law; the institution of transfer; resource strategy; human capital; physical capital; cost of transfer; Heckman model; tobit–model.

JEL: A14, B52, C21, C51, Z22

Постановка проблемыНастоящее исследование посвящено анализу наличия и характера взаимосвязи

между трудовым правом как отрасли системы права и организацией рынка труда. Авторы тестируют гипотезу об отсутствии статистически значимой взаимосвязи специфики нормативных и квазинормативных источников трудового права и оценки трудовых ресурсов участниками рынка. Опровержение этой гипотезы будет свидетельствовать о необходимости учета особенностей национального трудового законодательства для оценки издержек на приобретение и поддержание трудовых ресурсов при организации хозяйственной деятельности в локальном и транснациональном масштабе. Одновременно авторы анализируют направление взаимосвязи различных характеристик трудового права с вероятностью продажи права аренды труда спортсменов и ее стоимостью.

Изучение взаимосвязи системы права и хозяйственной жизни общества привлекает внимание специалистов уже более ста лет. Необходимость интеграции исследований в областях права и экономики была отмечена еще в работе (Holmes, 1897). Уже к 50-м гг. XX в. сформировалось направление неоинституционализма «Экономический анализ права» (Law and Economics, Economic Analysis of Law) (Бурганов, 2009; Бальсерович, 2008; Алпатов, 2011; Колесников, 2017), основной задачей которого является изучение влияния системы права на хозяйственную жизнь общества. Первыми фундаментальными работами в этом направлении можно считать статьи (Coase, 1960; Calabresi, 1961). Ричард Познер в своей книге (Познер, 1998) продемонстрировал, что этот вид анализа может дать весомые практически и теоретически значимые результаты во всех отраслях права. В настоящее время (Карпетов, 2016) «Экономический анализ права» подразделяется на два направления:

• позитивный экономический анализ права (positive law and economics) – оценка или прогнозирование влияния правовых норм на поведение индивидов;

• нормативный экономический анализ права (normative law and economics) – формирование рекомендаций по развитию/введению правовых норм для достижения экономических целей.

Настоящее исследование относится к первому направлению в контексте регулирования трудовых отношений. Его результаты, помимо научных исследований в области экономического анализа, права могут быть учтены или использованы непосредственно в анализе затрат и выгод при планировании хозяйственной жизни общества. Подобный подход постоянно привлекает пристальное внимание аналитиков, о чем свидетельствует большое количество связанных с ним публикаций, в частности, в области управления человеческими ресурсами (Janove, 2011; Aceves, 2018; Chen, 2018).

На сегодняшний день институты права, т.е. устойчивые группы правовых норм в рамках отраслей права, рассматриваются как ограничения деятельности


экономических агентов и определение механизмов защиты указанных ограничений (Норт, 1993). Соответствие права объективным экономическим законам ускоряет прогресс, а рассогласование с ними тормозит его. Таким образом, совершенствование национального законодательства, регулирующего экономическую деятельность, – одна из важнейших задач общества.

Рациональная инвестиционная политика в отношении ресурсов во многом обеспечивает стратегический успех организации. В ходе реализации ресурсной стратегии большую роль играет взаимодействие с институциональной средой (Peng, 2003; Орехова, Леготин, 2015; 2016; Орехова, 2016; Поляков и др., 2017). Во многом ее определяет система права, в частности трудовое право. К его источникам относят как нормативные правовые акты, например, национальное трудовое законодательство, так и квазинормативные документы, которые объединяют установления социально значимых организаций, к примеру, религиозных или спортивных. Полноценное решение поставленной задачи требует анализа обеих компонент.

Объект данного исследования – рынок труда профессиональных игроков в футбол. Интерес к этому рынку определяется, с одной стороны, значимостью профессионального спорта для мировой экономики. Экстерналии, порождаемые деятельностью спортивных организаций, обеспечивают работой экономических агентов из самых разных сегментов бизнеса (Поляков, Жукова, 2013; Поляков и др., 2017). Экономика спорта постоянно привлекает внимание серьезных аналитиков (Нуреев, Маркин, 2015) С другой стороны, рынок трансферов в профессиональном футболе обладает рядом уникальных черт, которые делают его чрезвычайно интересным объектом исследования. В частности, неэффективное распределение человеческих ресурсов обеспечивает высокую прибыльность хозяйственной деятельности объединений спортивных клубов – спортивных лиг.

Отметим также, что поскольку во многих случаях транзакции на рынке труда профессиональных атлетов есть проявление хозяйственной деятельности клубов, связанной с подготовкой и повышением квалификации спортсменов (Поляков, Жукова, 2013; Carmichael и др., 1999; Carmichael, Thomast, 2000; Ignacio и др., 2006), то учет специфики трудового права позволит также оптимизировать трансформационные издержки спортивных организаций (Котляров, 2017).

Литературный обзорОбсуждение проблем рынка труда профессиональных спортсменов в командном

спорте сосредоточено вокруг нескольких тем. О прибыли и полезностиОдной из наиболее обсуждаемых тем является цель деятельности спортивных

клубов. Некоторые авторы, например (Fort, Quirk, 1995; Vrooman, 1995), рассматривают их как рациональных экономических агентов, целью которых является максимизация прибыли. Вместе с тем некоторые сторонники этой идеи соглашаются, что эта цель не единственная и у владельцев спортивных клубов могут быть также иные интересы.

Представители альтернативной точки зрения (Sloane, 1971; Thomas, 1997) утверждают, что целью спортивных клубов является максимизация игрового успеха, а не прибыли. Отдельные клубы и даже лиги в целом в течение долгого времени демонстрируют убытки по итогам финансового года (Van den Berg, 2011).

Ряд авторов (Szymanski, Smith, 1997; Szymanski, Kuypers, 1999; Downward, Dowson, 2002) считают, что данная дискуссия не имеет смысла, поскольку предсказательная сила модели, основанной на той или иной гипотезе, позволяет получить качественно близкие выводы.

Ответ на поставленный выше вопрос тесно связан со спецификацией модели ценообразования на рынке трансферов. Если важнее всего прибыль, то в модели должны


быть представлены факторы, характеризующие возможность атлетов генерировать ее, – характеристики его популярности, социального капитала. Если же на первом месте стоят спортивные результаты, то эти факторы не существенны. Следует отметить, что, судя по известным исследованиям (Поляков, Жукова, 2013; Орлов, 2015), характеристики социального капитала атлетов статистически значимо связаны со стоимостью трансфера, что говорит в поддержку первой точки зрения.

Причины возникновения трансферовАктивно обсуждаются причины существования института трансферов (Поляков и др.,

2017). Наиболее очевидными являются необходимость ротации кадров по инициативе клуба и решение проблемы карьерного роста по инициативе атлета (Charmichael, Thomast, 1993). Первая задача может быть связана не только со стремлением усилить команду в спортивном отношении, но и с желанием повысить зрелищность матчей путем привлечения атлетов с большим социальным капиталом.

До дела Босмана в 1995 г. большинство перемещений спортсменов во многих видах профессионального командного спорта сопровождалось выплатами компенсаций, поскольку они не могли осуществляться без согласия выпускающего клуба даже по завершении срочного контракта. После 1995 г. возник статус «свободного агента», который позволял атлету самостоятельно определять свою судьбу после выполнения всех своих обязательств перед работодателем. Появилась возможность прервать заключенный контракт в одностороннем порядке по окончании так называемого «защищенного периода» без необходимости выплаты компенсации (FIFA, 2018).

Еще одним мотивом организации трансферов является наличие кадрового бизнеса в хозяйственной деятельности клуба. Как отмечается в ряде работ (Поляков и др. 2017; Compaire и др. 2009), нередко спортивные академии занимаются подготовкой и повышением квалификации спортсменов с целью предложения в дальнейшем аренды их труда другим участникам рынка.

О стоимости трансферовПубликации, связанные с моделированием стоимости трансфертов, весьма

многочисленны. Подробный обзор исследований до 2011 г. можно найти в работе (Van den Berg, 2011). Практика оценки профессионального атлета на рынке труда позволяет утверждать, что в ее основе лежат две компоненты – оценка физического и человеческого капитала выпускающим и принимающим клубами, а также их переговорная сила. Менеджеры клубов ориентируются на аналитические отчеты (scouting reports) о потенциале спортсменов, которые готовят различные аналитические агентства, например, InStat (https://instatsport.com/football/instat_scout), а также агрегируемые различными службами данные о тех или иных показателях спортсменов в предыдущие сезоны. Значительная часть этих данных, в частности «scouting reports», как правило, недоступны для исследователя-эконометриста. Встречаются случаи (Van den Berg, 2011) и чисто бухгалтерского подхода к определению суммы компенсации за переход спортсмена. «Приобретенный» спортсмен рассматривается как актив, остаточная стоимость которого на момент перехода в другой клуб рассчитывается с учетом его амортизации.

Тем не менее модели, которые удается построить на основе доступных данных, обладают в ряде случаев хорошими описательными возможностями и позволяют ответить на интересующие вопросы. Как следует из указанной выше работы, основная масса исследователей использует для моделирования простые линейные регрессии и метод наименьших квадратов. В отдельных случаях используются более сложные модели – Тобина и/или Хекмана. Показатели, как правило, входят в модели линейно, за исключением возраста, для которого иногда используется квадратичная зависимость, отражающая смену направления влияния. Что касается набора показателей, то его состав меняется от исследования к исследованию, отражая точку зрения авторов на


оценку человеческого капитала и значимые внешние характеристики трансферов, в частности характеристики клубов. Вместе с тем можно говорить о формировании некоторого «ядра» характеристик, которые встречаются в большинстве публикаций. К ним относятся голевая статистика, количество матчей, в которых участвовал спортсмен, его амплуа и т.д. В данном исследовании при выборе регрессоров мы ориентировались именно на это множество.

В более поздний период можно отметить работу (Ruijg, van Ophen, 2015), где механизм формирования цен на аренду труда спортсменов моделируется на основе оценки будущих дисконтированных денежных потоков, которые мог бы генерировать перемещаемый спортсмен. В работе (Поляков, Жукова, 2013) в число факторов, влияющих на стоимость трансфера, включается оценка социального капитала атлета, а в работе (Орлов, 2015) делается попытка учесть количество клубов, принимающих участие в переговорах о «приобретении» спортсмена. В работе (Поляков и др., 2017) авторы используют модель с переменной структурой для описания механизма формирования стоимости трансфера, где структура модели привязана к структуре рынка труда атлетов.

Отметим также работы (Hiller, 2015; Auer, Hiller, 2015), в которых авторы делают попытку построить агрегированный индекс, характеризующий человеческий и физический капитал атлета, а также его вклад в достижения команды. Его можно рекомендовать в качестве объясняющей переменной для снижения размерности задачи.

Описание данных, использованных в исследованииИсточником данных для настоящего исследования послужили сайты transfermarkt.

com.uk и footballdatabase.eu, а также работы (KEA – CDES, 2013; Botero et al., 2004). Были собраны данные о 849 профессиональных игроках в футбол, которые играли за клубы высшей лиги в сезоне 2016/2017 гг. 578 спортсменов не меняли в этот период место работы, 132 перешли в другой клуб как свободные агенты и для 139 переход в другой клуб сопровождался компенсацией. Амплуа атлетов – нападающие и различные виды защитников (табл. 1). Современная концепция игры в футбол сближает методологии их оценки (Поляков и др., 2017). Защитники более активно, чем в прошлом, подключаются к атакам своей команды, часто подходят к чужим воротам, интенсивно взаимодействуют с нападающими. В итоге в оценке этих атлетов играет большую роль голевая статистика. С другой стороны – вратари. Их роль практически не меняется и основной характеристикой физического капитала остается количество пропущенных голов.

Таблица 1Структура выборки в разрезе амплуа спортсменов

Амплуа Кол-во Доля, % Накопленная доля, %Полузащитник 315 37,1 37,1Защитник 337 39,69 76,8Нападающий 197 23,20 100

Источник: исследования авторов.

При выборе спецификации эконометрических моделей, в частности определении состава независимых переменных, мы придерживались рекомендаций, приведенных в статьях (Carmichael et al., 1999; Поляков и др., 2017).

Показатели, характеризующие профессиональных игроков в футболПри наличии компенсации за переход в другой клуб атлета ее величина, помимо

условий осуществления конкретного трансфера, во многом определяется оценкой его человеческого и физического видов капитала (Радаев, 2002). Физический капитал определяется способностью к данному виду труда за счет природных данных, а


человеческий – накопленными в ходе профессиональной деятельности навыками, обучением. Иногда эта компонента трансферной стоимости объединяется понятием рыночная стоимость, оценка которой формируется на форуме сайта transfermarked.com (Орлов, 2015). Показатели, выступающие косвенными метриками указанных видов капитала, а также их текущего состояния, следует учесть в модели (Приложение 1). Текущее состояние указанных видов капитала характеризуется возрастом спортсмена (Поляков, Жукова, 2013).

Количественные факторы, характеризующие трансферыЕдинственным количественным фактором в этой группе является стоимость

трансфера. Для атлетов, которые не совершали трансфера, этот показатель не определен, для свободных агентов он равен нулю. В дальнейшем стоимость трансфера выступает как зависимая переменная.

Качественные организационные факторы, характеризующие трансферыФакторы этой группы представлены в Приложении 1. Приведем несколько

комментариев.Фактор наличия трансфера в течение сезона 2016/2017 гг. в дальнейшем будет

играть роль зависимой переменной.Можно предположить, что различия в правовых аспектах регулирования

спортивной деятельности у выпускающей и принимающей сторон могут способствовать или препятствовать совершениям трансферов и влиять на их стоимость при наличии компенсаций. В связи с этим необходимо учитывать удаленность трансфера (внутри страны или в другую национальную лигу).

Необходимо различать трансферы с компенсацией и переходы свободных агентов. Их наличие существенно затрудняет моделирование стоимости трансфера. Если в случае коммерческого трансфера величина компенсации отражает оценку спортсмена сторонами договора в текущей момент, то для свободных агентов мы можем лишь косвенно судить об экономической стороне вопроса у принимающей и выпускающей сторон. В этом случае, очевидно, следует исключить коммерческий интерес выпускающего клуба, как «фабрики талантов», продающей свою продукцию. В то же время причиной перехода может служить не только стремление атлета развить свою карьеру, но и банальное нежелание клуба продлевать контракт. Эти обстоятельства, как правило, скрыты от исследователя и делают оценку результатов моделирования более расплывчатой.

Удаленность и тип трансфера образуют четыре группы, составляющие трансферную классификацию. Их размеры в выборке приведены в табл. 2. Группы совершавших трансфер спортсменов имеют сопоставимый объем.

Таблица 2Структура выборки в разрезе трансферов

Количество Доля, % Накопленная доля, %Трансфер не осуществлялся 578 69,69 69,69Домашний свободный трансфер 83 9,18 78,88Домашний коммерческий трансфер 62 7,14 86,02

Международный свободный трансфер 49 5,41 91,43

Международный коммерческий трансфер 77 8,57 100,00


Факт смены главного тренера клуба может повлечь за собой перемещение спортсменов по многим причинам. Приход нового главного тренера может привести


к изменению концепции игры команды, для которой потребуются спортсмены, обладающие навыками, которых нет у ее текущего состава. Перебираясь в новый клуб, тренер может «тянуть» за собой спортсменов, с которыми ему легче работать. Наконец, смена тренера может означать ухудшение экономического или спортивного положения команды. Именно эту ситуацию, как правило, может распознать хороший спортсмен задолго до ухода тренера и уйти в другой клуб заранее. Поэтому мы не связываем жестко дату перехода спортсмена с датой ухода тренера.

Наличие случаев предоставления спортсмена в аренду другим клубам предположительно позволяет судить о готовности клуба расстаться с игроком.

Факторы, характеризующие правовые аспекты трансферовВ настоящем исследовании было использовано две группы факторов, прямо

или косвенно связанных с правовыми аспектами домашних и международных трансферов, – характеристики законодательства, регулирующего рынок труда в ряде видов профессионального командного спорта, и характеристики общегражданского законодательства, связанного с национальными рынками труда. Описания факторов находятся в Приложении 1.

К первой группе относятся качественные показатели, сформированные авторами работы (KEA – CDES, 2013) на основании результатов опроса в 27 странах Европы.

Ко второй группе относятся показатели, предложенные в работе (Botero, 2004):• индекс индивидуальной защищенности, отражает нарастающую стоимость

для работодателя отклонения от гипотетического жесткого контракта о найме с четким указанием условий труда и отсутствием возможности увольнения сотрудника, т.е. этот показатель характеризует степень защиты от нарушений контракта;

• индекс коллективной защищенности, отражает степень защищенности работника за счет деятельности профсоюзов и законодательного урегулирования коллективных споров (между работниками и объединениями работодателей);

• индекс социальной защищенности, отражает совершенство системы пенсионного обеспечения, медицинского страхования и борьбы с безработицей.

Моделирование стоимости трансфераВ рамках данного исследования мы остановились на использовании сочетания

модели Хекмана и модели Тобина, поскольку собранные нами данные содержат сведения как о спортсменах, не менявших место работы, так и о тех, кто перешел в новый клуб. При этом имеются как свободные, так и коммерческие трансферы, т.е. для мигрировавших атлетов величина компенсации наблюдается не во всех случаях. Напомним, что этот подход использовался в работе (Carmichael, Forrest, Simmons, 1999). Обзор моделей подобного типа имеется в работах (Greene, 2002; Агиррегабирия, 2009). Дадим их краткое теоретическое описание.

О явлении самоотбора в выборкеКак отмечено в указанных выше работах, одной из проблем, возникающих при

оценивании моделей статистической взаимосвязи регрессионного типа, является возникновение смещения оценок при наличии так называемого самоотбора наблюдений. Суть этого явления состоит в том, что мы в силу не зависящих от нас причин наблюдаем значения зависимой переменной только при выполнении некоторого дополнительного условия, которое определяется законом распределения ненаблюдаемой величины. Вместе с тем мы можем рассчитать условное математическое ожидание данной величины относительно известного набора измеряемых факторов (Агиррегабирия, 2009). Например, мы получаем данные о цене трансфера только в том случае, если он имеет коммерческий характер. Предположим, что статистическая связь между стоимостью трансфера, его характеристиками и характеристиками


атлета может быть описана регрессионным соотношением P* = Xβ + ε, где X – матрица факторов, определяющих размер компенсации. Используя результаты указанной выше работы, можно показать, что в данном случае существует статистическая связь между факторами, определяющими стоимость трансфера, и случайной составляющей регрессионного уравнения – ε. Следовательно, факторы эндогенны, и МНК-оценка параметров регрессии будет смещена. В работах (Heckman, 1976; 1979) была предложена двухшаговая процедура, дающая состоятельные оценки. Технически она сводится к внесению в модель дополнительной переменной (лямбды Хекмана), которая учитывает эффект самоотбора. Мы использовали именно эту процедуру.

Часть трансферов осуществляется свободными агентами. В этом случае компенсация не выплачивается, и мы можем считать ее равной нулю. В результате выборка компенсаций является цензурированной слева (тобит-модель) (Greene, 2002). Как отмечено в (Агиррегабирия, 2009), подобная ситуация является частным случаем выборки с самоотбором. Таким образом, в контексте данного исследования использовать только модель Хекмана недостаточно. Смещение оценок останется за счет цензурирования выборки. На втором шаге необходимо использовать тобит-модель.

И, наконец, третьей компонентой модели, использованной в данном исследовании, являются обобщенные полиномы. Необходимость обращения к этой технике объясняется ожиданием нелинейного характера вхождения выбранных показателей в модель. Примером является возраст, увеличение которого в некоторый момент меняет направление влияния на вероятность трансфера и, возможно, на его стоимость.

В работах (Royston, Altman, 1994; Royston, Sauerbrei, 2008) предложен подход, который позволяет, учитывая точку зрения исследователя, автоматизировать выбор функциональной формы вхождения внешних факторов в модель регрессии – алгоритм MFP. Для достижения этой цели авторы метода предложили класс преобразований регрессоров, который позволяет учесть смену направления влияния регрессора, наличие горизонтальных и вертикальных асимптот – обобщенные полиномы (fractional polynomials). В рамках этой технологии для каждого потенциального регрессора проверяется гипотеза о том, что он не входит в модель, и в случае ее отвержения подбирается оптимальный в смысле некоторого критерия обобщенный полином. Например, регрессионная модель на основе обобщенных полиномов второго порядка имеет вид

( ) ( )( ) tk

kkkktkkt vppaaxHy +=∑ ,2,1,2,1, ,,,; ,

где ( ) ( )( )( ) ( )

( ) ( ) ( )

==+≠+

=pppxxaxa

ppxaxappaaxH pp

pp

2121

21212121 ,ln

,,,,;

21

– обобщенный полином

и ( )

( )

=≠

=0,ln

0,px

pxx

pp – обобщенная степень регрессора. Оценки коэффициентов и

степеней получаются методом максимума правдоподобия с использованием имеющейся выборки. Значения обобщенного полинома для конкретного регрессора мы будем называть функцией вклада регрессора в модель. Модели такого типа используются, в частности, в рамках эконометрических исследований результатов хозяйственной деятельности организаций (Поляков, Полякова, 2017; Поляков, Полякова, Еремеева, 2018).

Спецификация и результаты оценивания моделиВ рамках спецификации модели необходимо определить структуру двух

соотношений: модели самоотбора, т.е. принятия решения о совершении трансфера, и модели формирования цены трансфера.

In

In


В качестве модели самоотбора в соответствии с предложениями Хекмана мы рассмотрим probit-регрессию. А для моделирования размера компенсации за трансфер – tobit-регрессию. При этом множества регрессоров в обеих моделях не должны совпадать, что даст возможность оценить эффект самоотбора при его наличии, а в число регрессоров tobit-модели должна быть включена лямбда Хекмана. Вместе с тем отметим, что последующее использование алгоритма MFP в значительной степени уменьшает актуальность требования несовпадения множеств регрессоров для обеих частей модели Хекмана, поскольку функциональные формы вхождения регрессоров в указанные модели могут различаться (Агиррегабирия, 2009).

В число независимых переменных (регрессоров) были включены только те, для которых на этапе предварительного анализа была отвергнута гипотеза об отсутствии связи с наличием трансфера (transfer) и/или со стоимостью трансфера (fee). Результаты анализа могут быть предоставлены авторами по запросу. Приведем результаты оценивания нескольких спецификаций (табл. 3, 4).

Таблица 3Результаты оценивания probit-модели в модели Хекмана без MFP

Model 1p Model 2page .5538462*** .5476587*** .1467871 .1475718agesq -.0108678*** -.0107725*** .0028537 .0028696assists -.0080859 -.0073255 .0150789 .0150372goals1516 -.0088705 -.0099221 .0154884 .0155835deltagoals .0160707 .0166971 .0152421 .0152709apps -.0029074 -.0026746 .0031027 .0030958employmentto .3216039 .2725003 changeman .3295224*** .3226659*** .0952684 .0944709_cons -7.610761*** -.5480729*** 1.844373 .0855148N 849 849AIC 1049.811 1035.653

Model 1p включает в себя правовой фактор employmentto. Model 2p не содержит правовых факторов. Под оценками указаны стандартные ошибки. *p-level < 0,1; **p-level < 0,05; ***p-level < 0,01.


Мы специально включили в модель возраст и его квадрат, следуя практически всем предыдущим исследованиям. В данном случае на решение о совершении трансфера влияет (нелинейно) возраст и смена главного тренера. В последнем случае это событие повышает вероятность трансфера. Что касается возраста, то, как и предполагалось, до определенного значения вероятность трансфера повышается, а далее снижается.


Таблица 4Результаты оценивания probit-модели в модели Хекмана с применением MFP

Model 3p Model 4page1 .3335679*** .3276064*** .1020161 .1027343age2 -.2599873*** -.2558809*** .0778487 .0784062assists -.0114408 -.010373 .0140411 .0139772goals1516 -.0122344 -.013105 .0154394 .0155262deltagoals .0179198 .0183635 .0151247 .0151567apps1 -.1106228** -.1122191** .045296 .0451647apps2 -.0498868** -.0505423*** .019582 .0195257employmentto .3228626 .2750595 changeman .3295224*** .3173214*** .0952684 .0949058_cons -.5525741*** -.5480729*** .0862164 .0855148N 849 849AIC 1036.343 1035.653

Model 3p включает в себя правовой фактор employmentto. Model 4p не содержит правовых факторов. Под оценками указаны стандартные ошибки. *p-level < 0,1; **p-level < 0,05, ***p-level < 0,01.


Результатом работы алгоритма MFP стал выбор нелинейной формы вхождения возраста (age) и числа матчей, сыгранных в высших лигах за предыдущие два сезона (app), в выражение для функции индекса в probit-модели.

Функции вклада данных регрессоров в модель представлены на рис. 1 и 2.Также отметим, что влияние единственного правового показателя (employmentto),

включенного в модель, не значимо и его исключение практически не влияет на качество модели, судя по величине критерия Акаике (AIC) (рис. 2).

𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎1 = �𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎10 �

3− 15.09445988,𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎2 = �

𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎10 �

3∗ 𝑙𝑙𝑙𝑙𝑙𝑙𝑙𝑙 �

𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎10 � − 13.65710393

𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎1 = �𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎 + 1

10 �−2

− .0802440635,

𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎2 = �𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎 + 1

10 �−2

∗ 𝑙𝑙𝑙𝑙𝑙𝑙𝑙𝑙 �𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎𝑎 + 1

10 � − .0802440635

1


Рис. 1. Влияние возраста спортсмена на вероятность трансфера. Перелом наступает в 25–26 летИсточник: исследования авторов.

Рис. 2. Влияние числа сыгранных матчей на вероятность трансфера. Начиная с 40 матчей, влияние затухает


Из графиков следует, что, во-первых, как и предполагалось, направление влияния возраста на вероятность трансфера меняется. Критическим является возраст 25–26 лет. Во-вторых, при достаточно большом числе сыгранных матчей за прошедшие два года (более 40) влияние данного показателя на вероятность трансфера становится несущественным.

Прейдем к рассмотрению результатов построения второй части модели Хекмана (табл. 5). Поскольку значительная часть значений зависимой переменной равна нулю, что соответствует свободным трансферам, использовать алгоритм MFP не представляется возможным. Мы использовали линейный вариант вхождения регрессоров в модель за исключением возраста, для которого включили в модель также его квадрат.

-2,40

-1,90

-1,40

-0,90

-0,40

0,10

15,00 20,00 25,00 30,00 35,00 40,00

Фун

кция

вкл

ада

Возраст

Функция вклада возраста

2

-1,00

-0,80

-0,60

-0,40

-0,20

0,00

0,20

0,40

0,60

0,00 10,00 20,00 30,00 40,00 50,00 60,00 70,00 80,00 90,00

Фун

кция

вкл

ада

Число матчей

Функция вклада числа сыгранных матчей

3


Таблица 5Моделирование стоимости трансфера (tobit-модель)

1t 2t 3t 4tage -2.937925 -2.492394 -3.485137 -2.703599 1.883057 1.829671 2.216762 1.981367agesq .0496848 .0409692 .0599214 .0445914 .036584 .0354644 .0422172 .037939assists .4997427*** .4873184*** .4831032*** .4628674** .1768428 .1766385 .1825601 .1819853goals1516 -.0083606 -.0212771 .0928704 .0649243 .1900211 .1902142 .1948544 .1934635deltagoals .071758 .0981827 .072198 .1155386 .1611348 .1548022 .1628613 .1582787apps .0872563* .0863601* .0793208* .0779618* .0478969 .0475943 .0470861 .0465354Q .1971845** .1950977** .2068191** .20541** .0851011 .0854128 .0917428 .091938securityfrom -6.229482 -5.776603 6.213916 6.168556 securityto -14.88607* -14.96837* 8.303392 8.327543 home 1.363914 1.441081 1.649617 1.727095* 1.024834 1.018788 1.008991 1.018463contractfrom 1.961354** 1.912024** .9149866 .9135412 contractto -1.598805 -1.574229 1.080653 1.08775 invmills1 -3.749661 -2.422306 -4.429942 -2.253942 3.203679 2.70361 3.693781 2.977102_cons 52.24531* 44.90924* 44.35122 32.23192 28.1686 27.04751 30.23126 26.21922sigma 6.714334*** 6.713728*** 6.877439*** 6.885767*** 1.53413 1.530207 1.59378 1.596N 271 271 271 271AIC 1077.475 1077.708 1077.327 1077.799

Invmills1 – лямбда Милза. Спецификация 1t – модель Хекмана без MFP, 2t – с использованием MFP в части probit, 3t – модель Хекмана без MFP и правовых факторов, 4t – с использованием MFP и без правовых факторов. Под оценками указаны стандартные ошибки. *p-level < 0,1; **p-level < 0,05; ***p-level < 0,01.


Судя по критерию Акаике, качество моделей приблизительно одинаковое. Эффект самоотбора в данной выборке не наблюдается – оценка коэффициента при лямбде Хекмана незначима во всех спецификациях.


Наиболее существенным для данного исследования является значимость оценок коэффициентов при некоторых правовых переменных. Наличие законодательной базы регулирования заключения контрактов между спортсменами и спортивными клубами (contractfrom) у выпускающей стороны приводит к повышению стоимости трансфера при фиксированном значении остальных переменных. Также значимой оказалась оценка коэффициента при величине индекса социальной защищенности у принимающей стороны (securityto). При фиксированном значении прочих регрессоров рост значения этого коэффициента сопряжен со снижением стоимости трансфера.

Направление влияния прочих факторов вполне ожидаемо. Возраст не оказывает влияния на величину стоимости трансфера. Возможно, само решение о совершении трансфера принимается не только с учетом возраста, но и при условии, что стоимость компенсации будет соответствовать состоянию физического и человеческого видов капитала спортсмена. При возможно неявной фиксации приемлемого диапазона цен далее величина компенсации уточняется на основе характеристик спортсмена.

ЗаключениеПосле введения правила Босмана в 1995 г. и правила Вебстера (Статья 17 регламента

ФИФА по статусу и переходам футболистов (FIFA, 2018)) в 2004 г. понятие «трансфер» в профессиональном футболе стало достаточно расплывчатым и на сегодняшний день охватывает достаточно разные жизненные ситуации.

В данном исследовании было учтено четыре варианта трансферов:• переходы свободных агентов без компенсации, как внутри национальной лиги,

так и за ее пределы;• коммерческие переходы внутри и за пределы национальной лиги. Если в первом случае трансфер является простым фактом смены места работы, то

во втором случае характеристики трансфера, в частности размер компенсации, могут существенно зависеть от сложившихся обстоятельств, например, от того, кто и по какой причине инициировал переход атлета в другой клуб. Этих данных у нас не было. Возможно, их наличие позволило бы уточнить полученные нами выводы.

В рамках данного исследования была построена модель статистической взаимосвязи размера компенсации за трансфер с определенным набором характеристик атлетов и самих трансферов. Она включает в себя модель вероятности совершения трансфера вне зависимости от его характера и модель ценообразования.

Основной целью моделирования был анализ наличия статистически значимой связи стоимости и вероятности трансфера с рядом правовых показателей. Построенная модель не претендует на высокие прогностические возможности. Отметим два наиболее значимых результата.

Во-первых, на основании имеющейся у нас выборки мы не смогли отвергнуть гипотезу об отсутствии эффекта самоотбора. Фактически это означает независимость или очень слабую зависимость процессов принятия решения о трансфере и принятия решения о размере компенсации. Операции на трансферном рынке нельзя считать основным видом деятельности спортивных клубов, и размер компенсации не является основным фактором, определяющим решение о переходе спортсмена в другой клуб. Трансфер объединяет очень разные жизненные ситуации и, соответственно, мотивы поведения. Лишь небольшая их часть связана с необходимостью определения величины компенсации.

Во-вторых, результаты оценивания модели позволяют отвергнуть гипотезу об отсутствии значимой статистической связи между величиной компенсации за трансфер и показателями правового поля рынка труда. Речь идет о наличии законодательной базы регулирования заключения контрактов между спортсменами и спортивными клубами на стороне выпускающего клуба и индексе социальной защищенности на


стороне принимающего клуба. При фиксированных значениях прочих показателей, участвующих в модели, первый из указанных правовых факторов положительно связан с размером компенсации, а второй – отрицательно. Следует помнить, что в данном случае идет речь именно о статистической взаимозависимости, а не о причинной связи. В статьях документа (FIFA, 2018) указано, что регламент трансферов должен быть согласован с законодательствами принимающих и выпускающих стран. Как отмечено в (KEA – CDES, 2013), некоторые страны обладают специализированными законами. В большинстве случаев идет речь о необходимости выплаты компенсации определенного размера при досрочном прерывании контракта без уважительных причин.

Существенным является подтверждение статистически значимой нелинейной связи некоторых показателей с вероятностью совершения трансфера. В частности, идея о существовании «пика карьеры» прослеживается во многих публикациях (Carmichael, 1999; Орлов, 2015). В большинстве случаев авторы ограничиваются включением в модель квадрата возраста. Алгоритм MFP выбирает иную функциональную форму, обладающую схожими свойствами. Также весьма интересной является форма вхождения количества сыгранных матчей. Можно предположить наличие некоторого «насыщения» при оценке спортсмена.

ЛИТЕРАТУРА

Агиррегабирия В. (2009). Заметки о моделях с самоотбором выборки // Квантиль, 7, 21–36.

Алпатов А. А. (2011). Право и экономика: теоретико-правовой аспект. ВолГУ, 242 с.Бальсевич А. (2008). Экономика права: проблемы возникновения и история развития //

Вопросы экономики, 12, 60–71.Бурганов Р. А. (2009). Экономика и право: вместе или раздельно? // Актуальные

проблемы экономики и права, 2, 7–11.Карапетов А. Г. (2016). Экономический анализ права. М.: Статут.Колесников В. В. (2017). Экономическая теория права: экономический анализ

правовых феноменов: Учеб. пособие. Санкт-Петербургский юридический институт (филиал) Академии Генеральной прокуратуры Российской Федерации, 80 с.

Котляров И. Д. (2017). Трансакционные издержки и функционирование хозяйствующих субъектов // Journal of Institutional Studies (Журнал институциональных исследований), 9 (1), 69–87.

Норт Д. (1993). Институты и экономический рост: историческое введение // THESIS, 1 (2), 69–91.

Нуреев Р. М., Маркин Е В. (2015). Экономика Олимпийских игр. М.: Норма. 144 с.Орехова С. В. (2016). Институциональные факторы выбора стратегии предприятия //

Journal of Institutional Studies, 8 (4), 106–122.Орехова С. В., Леготин Ф. Я. (2015). Формирование ресурсной стратегии фирмы в

контексте RBV-анализа // Известия УрГЭУ, 4, 15–26.Орехова С. В., Леготин Ф. Я. (2016). Механизмы инвестирования в ресурсы

предприятия: обоснование выбора и российская специфика // Известия УрГЭУ, 63 (1), 80–89.

Орлов Д. Ю. (2015). Влияние переговорной силы клубов на формирование трансферной стоимости игрока // Прикладная эконометрика, 39 (3), 45–64.

Познер Р. А. (2004). Экономический анализ права. СПб.: Экономическая школа.Поляков К. Л., Жукова Л. В. (2013). Оценка человеческого капитала в

профессиональном футболе // Прикладная эконометрика, 29 (1), 29–44.Поляков К. Л., Касабов Г. В., Полякова М. В. (2017). Оценивание человеческих

ресурсов в ходе реализации ресурсной стратегии спортивного клуба // Journal of Institutional Studies (Журнал институциональных исследований), 9 (2), 80–96.


Поляков К. Л., Полякова М. В. (2017). Моделирование устойчивости российских банков в период реформирования банковской системы // Вопросы статистики, 24 (12), 25–39.

Поляков К. Л., Полякова М. В., Еремеева И. С. (2018). Моделирование вероятности банкротства предприятий реального сектора экономики // Вопросы статистики, 25 (12), с. 12–27.

Радаев В. В. (2002). Понятие капитала, формы капиталов и их конвертация // Экономическая социология. Электронный журнал, 3 (4). (https://ecsoc.hse.ru/data/2011/12/08/1208205038/ecsoc_t3_n4.pdf#page=20 – Дата обращения: 18.03.2019).

Aceves, W. J. (2018). Cost-Benefit Analysis and Human Rights // 95 St. John’s Law Review 431.

Auer, B. R., Hiller, T. (2015). On the evaluation of soccer players: a comparison of a new game-theoretical approach to classic performance measures // Applied Economics Letters, 22 (14), 1100–1107.

Botero, J. C. et al. (2004). The regulation of labor // The Quarterly Journal of Economics, 119 (4), 1339–1382.

Calabresi, G. (1961). Some Thoughts on Risk Distribution and the Law of Torts // Yale Law Journal, 70 (4), 499–553. DOI: 10.2307/794261.

Carmichael, F., Forrest, D., Simmons, R. (1999). The labor market in association football: who gets transferred and for how much? // Bulletin of Economic Research, 51 (2), 125–150.

Carmichael, F., Thomast, D. (2000). Institutional Responses to Uncertainty: Evidence from the Transfer Market //Economic Issues, 5 (1), 1–20.

Chen, B. M. (2018). What’s in a number: arguing about cost-benefit analysis in administrative law // Lewis & Clark Law Review, 22 (3), 923–964.

Coase, R. H. (1960). The problem of social cost // Journal of Law and Economics, 3, 1–44.Compaire, D. F. R., Planás, G., Wildemann, S.-E. (2009). Contractual Stability in

Professional Football: Recommendations for Clubs in a Context of International Mobility. (https://www.lawinsport.com/topics/articles/contract-law/item/contractual-stability-in-professional-football-recommendations-for-club-in-a-context-of-international-mobility – Дата обращения: 17.03.2019).

Downward, P., Dawson, A. (2002). The Economics of Professional Team Sports. Taylor & Francis e-Library.

FIFA (2018). Regulations on the Status and Transfer of Players.Fort, R., Quirk, J. (1995). Cross-subsidization, incentives, and outcomes in professional

team sports leagues // Journal of Economic literature, 33 (3), 1265–1299.Friedman, M. (1953). The Methodology of Positive Economics. Essays in Positive

Economics. Chicago: University of Chicago Press.Greene, W. H. (2002). Econometric analysis- 5-th edition. USA: Prentice Hall.Heckman, J. (1976). The common structure of statistical models of truncation, sample

selection and limited dependent variables and a simple estimator for such model // Annals of Economic and Social Measurement, 15, 475–492.

Heckman, J. (1979). Sample selection bias as a specification error // Econometrica, 47, 153–161.

Hiller, T. (2015). The importance of players in teams of the German Bundesliga in the season 2012/2013–a cooperative game theory approach // Applied Economics Letters, 22 (4), 324–329.

Holmes, О. W. (1897). The Path of the Law // Harvard Law Review, 10 (8), 457–478.Ignacio, U., Barajas, A., Kase, K., Castillo, P. (2006). Transfer market: analysis of

variables, which determine the players: Market value // European Association for Sport Management (EASM). Conference Abstracts.


Janove, J. (2011). Economic Analysis of the Law: Use cost-benefit analysis to resolve employment law problems // HR Magazine, 56 (10), 107–110.

KEA – CDES (2013). The economic and legal aspects of transfers of players. (http://ec.europa.eu/sport/library/documents/cons-study-transfers-final-rpt.pdf – Дата обращения: 17.03.2019).

Peng, M. (2003). Institutional transitions and strategic choices // Academy of Management Review, 1 (28), 275–296.

Royston, P., Altman, D. G. (1994). Regression Using Fractional Polynomials of Continuous Covariates: Parsimonious Parametric Modelling // Journal of the Royal Statistical Society. Series C (Applied Statistics), 43 (3), 429–467.

Royston, P., Sauerbrei, W. (2008). Multivariable Model-Building: a Pragmatic Approach to Regression Analysis Based on Fractional Polynomials for Continuous Variables. Chichester, UK: John Wiley & Sons Ltd.

Ruijg, J., van Ophem, H. (2015). Determinants of football transfers // Applied Economics Letters, 22 (1), 12–19.

Sloane, P. J. (1971). The economics of professional football: the football club as a utility maximiser // Scottish Journal of Political Economy, 18 (2), 121–146.

Szymański, S., Kuypers, T. (1999). Winners and losers. Viking Adult.Szymanski, S., Smith, R. (1997). The English football industry: profit, performance and

industrial structure // International Review of Applied Economics, 11 (1), 135–153.Thomas, D. (1997). The rugby revolution: new horizons or false dawn? // Economic

Affairs, 17 (3), 19–24.Van den Berg, E. (2011). The Valuation of Human Capital in the Football Player

Transfer Market. Master thesis Financial Economics Erasmus School of Economics. (https://www.academia.edu/836938/The_Valuation_of_Human_Capital_in_the_Football_Player_Transfer_Market – Дата обращения: 17.03.2019).

Van den Berg, E. (2011). The Valuation of Human Capital in the Football Player Transfer Market. Master thesis Financial Economics Erasmus School of Economics. (https://www.academia.edu/836938/The_Valuation_of_Human_Capital_in_the_Football_Player_Transfer_Market – Access Date: 17.03.2019).

Vrooman, J. (1995). A general theory of professional sports leagues // Southern Economic Journal, 61, 971–990.

REFERENCES

Aguirregabiria, V. (2009). Notes on models with self-sampling. Quantile, 7, 21–36. (In Russian).

Alpatov, A. A. (2011). Law and Economics: theoretical and legal aspect. VolGU, 242 p.Auer, B. R., Hiller, T. (2015). On the evaluation of soccer players: a comparison of a

new game-theoretical approach to classic performance measures. Applied Economics Letters, 22 (14), 1100–1107.

Balsevich, A. (2008). Economics of law: problems of origin and history of development. Economic Issues, 12, 60–71.

Botero, J. C. et al. (2004). The regulation of labor. The Quarterly Journal of Economics, 119 (4), 1339–1382.

Burganov, R. A. (2009). Economics and law: together or separately? Actual problems of Economics and law, 2, 5–11.

Carmichael, F., Forrest, D., Simmons, R. (1999). The labor market in association football: who gets transferred and for how much? Bulletin of Economic Research, 51 (2), 125–150.

Carmichael, F., Thomast, D. (2000). Institutional Responses to Uncertainty: Evidence from the Transfer Market. Economic Issues, 5 (1), 1–20.


Compaire, D. F. R., Planás, G., Wildemann, S.-E. (2009). Contractual Stability in Professional Football: Recommendations for Clubs in a Context of International Mobility. (https://www.lawinsport.com/topics/articles/contract-law/item/contractual-stability-in-professional-football-recommendations-for-club-in-a-context-of-international-mobility – Access Date: 17.03.2019).

Downward, P, Dawson, A. (2002). The Economics of Professional Team Sports. Taylor & Francis e-Library.

FIFA (2018) Regulations on the Status and Transfer of Players.Fort, R., Quirk, J. (1995). Cross-subsidization, incentives, and outcomes in professional

team sports leagues. Journal of Economic literature, 33 (3), 1265–1299.Friedman, M. (1953). The Methodology of Positive Economics. Essays in Positive

Economics. Chicago: University of Chicago Press.Greene, W. H. (2002). Econometric analysis- 5-th edition. USA: Prentice Hall.Heckman, J. (1976). The common structure of statistical models of truncation, sample

selection and limited dependent variables and a simple estimator for such model. Annals of Economic and Social Measurement, (15), 475–492.

Heckman, J. (1979). Sample selection bias as a specification error. Econometrica, (47), 153–161.

Hiller, T. (2015). The importance of players in teams of the German Bundesliga in the season 2012/2013–a cooperative game theory approach. Applied Economics Letters, 22, (4), 324–329.

Holmes, О. W. (1897). The Path of the Law. Harvard Law Review, 10 (8), 457–478.Ignacio, U., Barajas, A., Kase, K., Castillo, P. (2006). Transfer market: analysis of

variables, which determine the players: Market value // European Association for Sport Management (EASM). Conference Abstracts.

Janove, J. (2011). Economic Analysis of the Law: Use cost-benefit analysis to resolve employment law problems. HR Magazine, 56, 10, 107–110.

KEA – CDES (2013). The economic and legal aspects of transfers of players. (http://ec.europa.eu/sport/library/documents/cons-study-transfers-final-rpt.pdf – Access Date: 17.03.2019).

Kolesnikov, V. V. (2017). Economic theory of law: economic analysis of legal phenomena. Textbook. St. Petersburg law Institute (branch) of the Academy of the Prosecutor General of the Russian Federation, 80 p.

Kotlyarov, I. D. (2017). Transaction costs and functioning of economic entities. Journal of Institutional Studies, 9 (1), 69–87. (In Russian).

North, D. (1993). Institutions and economic growth: a historical introduction. THESIS, 1 (2), 69–91. (In Russian).

Nureev, R. M., Markin, E. V. (2015). Economics of the Olympic Games. Moscow: Norm. 144 p.Orekhova, S. V. (2016). Institutional factors of a choice of strategy of the enterprise.

Journal of Institutional Studies, 8 (4), 106–122.Orekhova, S. V., Legotin, F. Ya. (2015). Formation of the company’s resource strategy in

the context of RBV-analysis. Izvestiya USUE, 4, 15–26. (In Russian).Orekhova, S. V., Legotin, F. Ya. (2016). Mechanisms of investments in enterprise

resources: justification of the choice and specifics of Russian market. Izvestiya of USUE, 63 (1), 80–89. (In Russian).

Orlov, D. Yu. (2015). The Influence of negotiation power of clubs on the formation of the transfer value of the player. Applied econometrics, 39 (3), 45–64. (In Russian).

Peng, M. (2003). Institutional transitions and strategic choices. Academy of Management Review, 1(28), 275–296.

Polyakov, K. L., Kasabov, G. V., Polyakova, M. V. (2017). Evaluation of human resources in the implementation of the resource strategy of the sports club. Journal of Institutional Studies, 9 (2), 80–96. (In Russian).


Polyakov, K. L., Polyakova, M. V. (2017). Modeling of stability of Russian banks in the period of reforming the banking system. Voprosy statistiki, 24 (12), 25–39. (In Russian).

Polyakov, K. L., Polyakova, M. V., Eremeeva, I. S. (2018). Modeling of the probability of bankruptcy of enterprises of the real sector of the economy. Voprosy statistiki, 25 (12), 12–27. (In Russian).

Polyakov, K. L., Zhukova, L. V. (2013). Evaluation of human capital in professional football. Applied econometrics, 29 (1), 29–44. (In Russian).

Radaev, V. V. (2002). The concept of capital, forms of capitals and their conversion. Economic sociology. Electronic journal, 3 (4). (https://ecsoc.hse.ru/data/2011/12/08/1208205038/ecsoc_t3_n4.pdf#page=20 – Access Date: 18.03.2019). (In Russian).

Royston, P., Altman, D. G. (1994). Regression Using Fractional Polynomials of Continuous Covariates: Parsimonious Parametric Modelling. Journal of the Royal Statistical Society. Series C (Applied Statistics), 43 (3), 429–467.

Royston, P., Sauerbrei, W. (2008). Multivariable Model-Building: a Pragmatic Approach to Regression Analysis Based on Fractional Polynomials for Continuous Variables. Chichester, UK: John Wiley & Sons Ltd.

Ruijg, J., van Ophem, H. (2015). Determinants of football transfers. Applied Economics Letters, 22 (1), 12–19.

Sloane, P. J. (1971). The economics of professional football: the football club as a utility maximizer. Scottish Journal of Political Economy, 18 (2), 121–146.

Szymański, S., Kuypers, T. (1999). Winners and losers. Viking Adult.Szymanski, S., Smith, R. (1997). The English football industry: profit, performance and

industrial structure. International Review of Applied Economics, 11 (1), 135–153.Thomas, D. (1997). The rugby revolution: new horizons or false dawn? Economic Affairs,

17 (3), 19–24.Van den Berg, E. (2011). The Valuation of Human Capital in the Football Player

Transfer Market. Master thesis Financial Economics Erasmus School of Economics. (https://www.academia.edu/836938/The_Valuation_of_Human_ Capital_in_the_Football_Player_Transfer_Market – Access Date: 17.03.2019).

Van den Berg, E. (2011). The Valuation of Human Capital in the Football Player Transfer Market. Master thesis Financial Economics Erasmus School of Economics. (https://www.academia.edu/836938/The_Valuation_of_Human_Capital_in_the_Football_Player_Transfer_Market – Access Date: 17.03.2019).

Vrooman, J. (1995). A general theory of professional sports leagues. Southern Economic Journal, 61, 971–990.


Приложение 1Характеристики спортсменов, трансферов и правового поля рынка труда,

использованные в анализеНомер Описание Обозначение

Показатели, характеризующие профессиональных игроков в футболПоказатели, характеризующие физический и человеческий виды капиталов

1 число голевых передач за два предыдущих сезона assists2 число голов, забитых футболистом в предыдущем сезоне goals1516

3 изменение числа забитых голов по сравнению с позапрошлым сезоном deltagoals

Показатели, характеризующие человеческий капитал

4 амплуаtype (1 – вратарь, 2 –

полузащитник, 3 – защитник, 4 – нападающий)

5 число матчей, сыгранных в высших лигах за два предыдущих сезона app

6 число сыгранных международных матчей Q

7 число клубов, за которые играл данный футболист за всю свою карьеру prevclubs

8 возраст ageКоличественные факторы, характеризующие трансферы

9 стоимость трансфера feeКачественные организационные факторы, характеризующие трансферы

10 наличие трансфера

transfer (0 – в рассматриваемый период трансфер не совершался, 1 – был осуществлен трансфер

любого типа)

11 удаленность трансфера

home (1 – трансфер в рамках национальной лиги, 0 –

международный трансфер или его нет)

12 наличие компенсации за трансфер

trf_type (0 – трансфер не осуществлялся, 1 – переход

свободного агента, 2 – коммерческий трансфер)

13смена главного тренера клуба на начало

рассматриваемого периода, в течение данного периода или 12 предыдущих месяцев

changeman (0 – тренер не менялся, 1 – тренер сменился)

14 наличие случаев сдачи спортсмена в аренду текущим клубом

floans (0 – аренды не было, 1 – аренда была)

Факторы, характеризующие правовые аспекты трансферов для выпускающей (from) и принимающей (to) сторон

15 уровень правового регулирования рынка трансферов levelfrom, levelto (0 – государство, 1 – спортивная федерация)

16 законодательная база регулирования организации трансферов

actfrom, actto (0 – юридические нормы

отсутствуют, 1 – наличие специальных актов)

17законодательная база регулирования заключения контрактов между спортсменами и спортивными

клубами

contractfrom, contractto (0 – юридические нормы отсутствуют, 1 – наличие

специальных актов)

18 индекс индивидуальной защищенности employmentfrom, employmentto

19 индекс коллективной защищенности collectivefrom, collectiveto20 индекс социальной защищенности securityfrom, securityto

www.hjournal.ru

© Капогузов Е. А., Чупин Р. И., Харламова М. С., 2019

E. A. Kapoguzov et al. / Journal of Institutional Studies, 11(4), 026-039


ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЕ АРЕНЫ БРАЧНЫХ ИГР

КАПОГУЗОВ ЕВГЕНИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ,доктор экономических наук, доцент,

Омский государственный университет им. Ф.М. Достоевского,г. Омск, Россия,

e-mail: [email protected];

ЧУПИН РОМАН ИГОРЕВИЧ,кандидат социологических наук, научный сотрудник,

ИЭОПП СО РАН,г. Новосибирск, Россия,


ХАРЛАМОВА МАРИЯ СЕРГЕЕВНА,ведущий инженер,

ОНЦ СО РАН,г. Омск, Россия,


Цитирование: Капогузов, Е. А., Чупин, Р. И., Харламова, М. С. (2019). Институциональные арены брачных игр // Journal of Institutional Studies, 11(4), 026-039. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.026-039

Статья посвящена актуализации исследований функций семьи и форм семейных отношений в контексте анализа стратегического взаимодействия на брачном рынке в условиях трансформации института семьи. Последние исследования в этой области показывают, что трансформации подвергается внутренняя организация и структура семьи, происходит распространение бракоподобных союзов и пр. В связи с этим возникает необходимость актуализации базовых функций семьи как домохозяйства в отношении: разнонаправленного влияния на экономическое поведение специфического семейного капитала; выполнения временными партнерскими соглашениями функции сокращения неопределенности о будущей структуре и организации семьи; рассмотрения рационального выбора супругов в рамках идентификационного пространства семейных отношений, в которое они включаются. Распространенной формализованной моделью создания и построения семьи является задача о марьяже, однако в контексте отмеченной трансформации института семьи, а также последних разработок в сфере институциональной грамматики и дизайна механизмов она нуждается в переосмыслении. Данная задача имеет строгие допущения и описывает взаимодействие в едином идентификационном поле и действующем на нем алгоритме. Вероятно, существует также возможность поиска партнера на различных «полях» взаимодействия, которые строятся на основе различных институциональных механизмов, что становится все более актуальным в современных условиях снижающихся трансакционных издержек по «включению» и мониторингу альтернатив. Принимая данное допущение, отдельно

E. A. Kapoguzov et al. / Journal of Institutional Studies, 11(4), 026-039 27

взятый агент на брачном рынке может оказаться включенным в несколько стабильных мэтчингов, которые соответствуют различным «полям» взаимодействия, и, таким образом, у индивида появляется выбор – в каком из доступных мэтчингов участвовать (на каком поле играть). Иными словами, агент при выборе брачного партнера выбирает также и поле для взаимодействий.

Ключевые слова: трансформация института семьи; семейные отношения; задача о марьяже; разделяемые стратегии; поле брака; институциональные механизмы; изоморфизм.

Благодарность. Статья подготовлена по результатам исследований, выполненных за счет бюджетных средств по государственному заданию Финансового университета при правительстве Российской Федерации по теме «Семейные домохозяйства как экономический субъект».

INSTITUTIONALIZED ARENAS OF MARRIAGE GAMES

EVGENY A. KAPOGUZOV,Doct. Sci. (Econ.), Associate Professor,

Dostoevsky Omsk State University,Omsk, Russia,


ROMAN I. CHUPIN,Cand. Sci. (Sociology), Researcher,

Institute of Economics and Industrial Engineering,Siberian Branch of the Russian Academy of Sciences,

Novosibirsk, Russia,e-mail: [email protected];

MARIA S. KHARLAMOVA,Leading Engineer,

Omsk Scientific Centre,Siberian Branch of the Russian Academy of Sciences,

Omsk, Russia,e-mail: [email protected]

Citation: Kapoguzov, E. A., Chupin, R. I., Kharlamova, M. S. (2019). Institutionalized arenas of marriage games. Journal of Institutional Studies, 11(4), 026-039. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.026-039

The article is devoted to the actualization of research on the family functions and forms in the context of the strategic interaction analysis in the marriage market under the conditions of the family institution transformation. Recent studies in this area show the transformation of the family internal organization and structure, the spread of marriage-like unions and so on. In this regard, it is necessary to actualize the basic family functions as a household in relation to: the multidirectional influence on the economic behavior of marital-specific capital; fulfilling the function of reducing uncertainty regarding the future family structure and organization through temporary partnership agreements; consideration of the spouses rational choice

28 Е. А. Капогузов и др. / Journal of Institutional Studies, 11(4), 026-039 E. A. Kapoguzov et al. / Journal of Institutional Studies, 11(4), 026-039

within the identification space framework of family relations they are included. A common formalized model of building a family is the stable marriage problem, but in the context of the noted family institution transformation, as well as the latest developments in the field of institutional grammar and design of mechanisms, it also should be rethought. This task has strict assumptions and describes the interaction in a single identification field and the algorithm acting on it. There is a possibility of to find a partner on various interaction «fields» were built on the basis of various institutional mechanisms, which is becoming more relevant nowadays because of decreasing transaction cost for «inclusion» and monitoring of alternatives. Accepting this assumption, a single agent in the marriage market may be included in several stable matches that correspond to different interaction «fields». Thus, the individual has a choice – which of the available matches to participate in (which field to play). In other words, the agent chooses a marriage partner while chooses an interaction field.

Keywords: transformation of a family institution; family relations; stable marriage problem; shared strategies; marriage field; institutional mechanisms; isomorphism.

JEL: D10; B52; C71

Acknowledgments. The article was prepared on the results of studies carried out at the expense of budget funds on the state assignment of the Financial University under the Government of the Russian Federation on the topic «Family households as an economic entity».

Браки, совершаемые на небесах,несколько вышли из моды...

С. Паркинсон. Законы миссис Паркинсон

Несколько взглядов на «проблему мистера и миссис Джекилл»Семейные отношения являются объектом исследования экономической теории

начиная со второй половины XX в. Изначально внимание экономистов к семейным отношениям привлек П. Самуэльсон. Он поставил «проблему доктора Джекилла»1 – проблему последовательного семейного консенсуса, который связывает предпочтения различных членов семьи через функцию благосостояния (Samuelson, 1956. P. 9–10). Согласно Самуэльсону, наличие общей функции благосостояния позволяет расценивать семью как домохозяйство, следовательно, трактовать ее как устойчивый набор предпочтений. Индивидуальные предпочтения супругов при этом уже включены в этот набор, что позволяет ввести допущение о рациональном внутрисемейном распределении обязанностей между супругами и о принятии оптимальных решений относительно расходования бюджетов на семейные нужды. Данный постулат послужил основой для формирования новой экономической теории семьи, в рамках которой были поставлены задачи по доказательству семейного консенсуса через описание процессов внутри семьи.

В рамках новой экономической теории семьи можно выделить традиционный и трансакционный подходы.

Традиционный подход основан на формализованных Г. Беккером моделях производительного домашнего хозяйства и брачного рынка (Becker, 1981). Суть моделей заключается в описании максимизирующего благосостояние поведения членов семьи по использованию совместных бюджетов времени и финансов с учетом доступных альтернатив: домашний труд (domestic activities) и/или рыночная занятость (market work). Предложенные Г. Беккером модели описывают ключевые сферы семейных отношений, включая деторождение и воспитание детей, сексуальную активность и 1 П. Самуэльсон ссылается на сюжет романа Роберта Стивенсона «Strange Case of Dr Jekyll and Mr Hyde», в котором альтернативная зловещая личность доктора Джекилла получает верх над его действиями. Р. Поллак перефразировал данную проблему как «проблему мистера и миссис Джекилл» (Pollak, 2016).


совместный быт. Учитывая использование в моделях Г. Беккера принципов анализа, применяемых в неоклассической теории, при описании семейных отношений игнорируется внутренняя организация и структура семьи, принимаются во внимание лишь стремление супругов максимизировать суммарный доход и их специализация при разделении обязанностей в процессе производства благ в домашнем хозяйстве.

В отличие от традиционного, трансакционный подход позволил расширить эвристический потенциал новой экономической теории семьи посредством «признания» внутренней структуры и организации (Pollak, 1985). С точки зрения трансакционного подхода брак является институционализированной формой контракта. При этом для описания семейных отношений более применима модель «отношенческого» контракта, так как имеет место регулярное взаимодействие супругов и наличие идиосинкратических активов – специфического семейного капитала (marital-specific capital), в частности, обеспечивающего снижение рисков развода. С этой точки зрения логика семейных отношений, таким образом, допускает оппортунистическое поведение супругов и требует наличия структуры для управления специфическим семейным капиталом. В данном контексте ключевое место в анализе семейных отношений, в том числе внутрисемейного распределения обязанностей, занимает институциональная среда, а также процесс институциональных изменений.

Так, М. Кан, О. Салливан и Дж. Гершуни доказали гипотезу о сглаживании гендерной сегрегации в распределении домашнего труда между супругами вследствие институциональных изменений (Kan, Sullivan, Gershuny, 2011). В исследованиях трансформации института семьи в США, проведенных С. Лунбергом и Р. Поллаком, демонстрируются тенденции сокращения ценности брака по сравнению с другими альтернативами и желания индивидов брать на себя дополнительную ответственность в статусе супруга (Lundberg, Pollak, 2007). Кроме того, как отмечает Р. Поллак, в результате трансформации подверглась изменениям сама внутренняя организация и структура семьи, а также усилилась роль посредников (Ginther, Pollak, 2004). Согласно исследованиям А.Р. Михеевой, в современных российских семейных отношениях также отмечается разделение брачного и репродуктивного поведения (Михеева, 2014, с. 99–124): происходит распространение незарегистрированных бракоподобных союзов, внебрачного материнства и послеразводного родительства. Многие из данных форм находят свою институционализацию в виде формальных и/или неформальных правил, и, таким образом, трансформация института семьи в новейшей истории неразрывно связана с появлением новых форм семейных отношений, следовательно, изменением функций семьи как домохозяйства.

«Проблема доктора Джекилла» не находит консенсуса при сознательном отказе матери от алиментов на ребенка в ситуации развода или внебрачного материнства. Согласно П. Самуэльсону, общая функция благосостояния связывает предпочтения членов семьи, учитывая их заслуги и «этическую ценность» (Samuelson, 1956, p. 10). Однако в случае отказа матери от алиментов она будет «делать погоду», следовательно, спрос семьи будет отражаться только ее последовательной кривой безразличия, но уже измененной под влиянием нужд ребенка. При этом важно заметить, что предъявляемый такой семьей спрос на товары, необходимые для содержания специфического семейного капитала, будет также исходить из предпочтений самой матери, а не семейного консенсуса. Однако последствия разводов представляют обширную проблему и подробно рассматриваются в качестве отдельной темы исследования (Amato, 2000).

При рассмотрении бракоподобных союзов наличие устойчивостей семейного консенсуса также не представляется возможным по причине отсутствия долгосрочных соглашений в форме зарегистрированного брака. Практики распределения внутрисемейных обязанностей в таких союзах и традиционных семьях могут существенно отличаться: в незарегистрированных браках набор альтернатив внутрисемейного распределения может быть существенно выше. Например, в России и ряде других стран Восточной Европы в бракоподобных отношениях по типу конкубината не возникает


установленных законодательством брачных прав и обязанностей. Однако во Франции и Германии подобные союзы получили свой правовой статус, но не приравниваются к традиционной семье. В частности, в Германии с 2005 г. действует норма Социального кодекса (Zweite Buch Sozialgesetzbuch), согласно которой члены бракоподобных союзов, образующие «сообщества потребления» (Bedarfsgemeinschaft), имеют некоторые права, распространяющиеся на лиц, состоящих в браке. Кроме того, сожители могут заключать партнерские соглашения об использовании имущества, которое фактически может быть приравнено к совместному. Исходя из вышесказанного, распределение внутрисемейных обязанностей в бракоподобных союзах имеет срочный характер, оформляется временными партнерскими соглашениями в отсутствии идиосинкратического актива.

Избегая прямого пересказа результатов работ С.Ю. Барсуковой и В.В. Радаева (Барсукова, Радаев, 2000; Барсукова, 2000), следует актуализировать перечень экономических функций современной семьи с учетом последних разработок в этой области. Во-первых, существование специфического семейного капитала накладывает определенные ограничения на потребительский план супругов, следовательно, влияет на их экономическое поведение. При этом в современных семьях данное влияние может быть разнонаправленным: наличие детей и совместной жилплощади в некоторых случаях выступает основанием для развода по решению одного из супругов (Brüderl, Kalter, 2001). Во-вторых, внутренняя структура и организация семьи при прочих равных условиях способствует преодолению ограниченной «плотности рынка» в ситуациях неопределенности. При распределении внутрисемейных обязанностей посредством заключения временных партнерских соглашений участники бракоподобных союзов обмениваются обязывающими предложениями (Niederle, Roth, 2009), что позволяет им с определенными трансакционными издержками собрать информацию друг о друге и даже с определенной долей вероятности снять ситуационную неопределенность относительно планируемой семьи как долгосрочного контракта. В-третьих, рациональный выбор супругов при внутрисемейном распределении обязанностей обеспечивается наличием институциональных утверждений (institutional statements)2, формирующих идентификационное пространство семейных отношений и внутреннюю иерархию (Барбашин, 2014). Так, при моделировании ситуации «битвы полов» оптимальный исход игры достигается в случае наличия посредничества, при котором супруги принимают иерархию при принятии решений и даже готовы снизить свой платеж, исходя из требований своей роли в семье (Banks, Calvert, 1992).

Таким образом, современные формы семейных отношений не всегда могут быть описаны с помощью подходов новой экономической теории семьи, применимых к исследованию семейных отношений в традиционных формах. Исходя из современных исследований, при анализе семейных отношений важно учитывать не только множество альтернатив, имеющих место при взаимодействии супругов, но и альтернативы при выборе форм семейных отношений. Далее мы предлагаем переосмыслить задачу создания и построения семьи с учетом описанных функций, а также рассмотреть роль институтов в сохранении ценностей западных семей.

Брачные игры и игры вне бракаНаиболее распространенной постановкой задачи о создании семьи является

сформулированная Д. Гэйлом и Л. Шепли задача о марьяже (Gale, Shapley, 1962). Суть задачи сводится к поиску равновесия – стабильного мэтчинга на брачном рынке, посредством применения специально разработанного алгоритма отложенного предложения (DAA-algorithm)3.2 Вслед за С. Крауфордом и Э. Остром, под институциональным утверждением мы будем понимать совокупность правил, норм и разделяемых стратегий (shared strategies), репрезентирующих устойчивые состояния при взаимодействии акторов.3 Согласно задаче о марьяже, есть две группы агентов (мужчины и женщины); каждая из групп агентов имеет предпочтения в другой группе, а также допускает «самопредпочтение» (остаться одному); предпочтения обладают свойствами полноты и


Сама постановка задачи о марьяже имеет самостоятельную научную ценность и может быть применена в качестве инструмента моделирования брачного поведения ceteris paribus. Однако существуют неоднократные попытки наложения изначальной формулировки задачи о марьяже на реальный демографический процесс. Так, в 2010 г. в журнале American Economic Review было опубликовано исследование, в котором приведены результаты сравнения стабильных мэтчингов, полученных посредством использования алгоритма Гэйла – Шепли, и распределения брачных союзов по материалам сайтов знакомств (Hitsch, Hortaçsu, Ariely, 2010). Данное исследование представляет попытку демонстрации прикладного потенциала DAA-algorithm при прогнозировании брачного поведения и процесса брачности в целом. Примечательно, что на основе полученных результатов авторами заявлен тезис о формализации сложившихся в обществе обычаев.

Принятие данного тезиса возможно лишь в том случае, когда вся архитектура брачного рынка строится по принципам сайтов знакомств: каждый из агентов указывает свои характеристики и предпочтения в анкете, входит в стандартизированное и регулируемое модераторами «комьюнити» и, следуя правилам сервиса, находит себе пару. При этом зарегистрированный на сайте знакомств пользователь ставит себе четко определенную цель и даже иногда вносит плату за предоставленные сервисом услуги, позволяющие получить желаемое с максимальными удобствами и минимальными рисками. В действительности все гораздо сложнее, так как структура взаимодействия обычно не задана архитектурой, аналогичной сайту знакомств, его правилам и ограничениям, а агенты выбирают не только способы взаимодействия на брачном рынке, но и альтернативы семейных отношений.

Таким образом, исследования, посвященные поиску стабильных мэтчингов в рамках отдельного сообщества, не предлагают формализации сложившихся в обществе обычаев, а направлены на оценку отдельно взятых институциональных механизмов по аналогии с исследованиями Э. Рота (Roth, Peranson, 1990; Roth, 1991). Однако данные исследования все же открывают возможность для построения прогностической модели брачного рынка, так как они косвенно доказывают факт существования стабильных мэтчингов в одних сообществах, что позволяет предположить их существование в других, в рамках действующего в них институционального механизма.

Примечательно, что даже в рамках одной совокупности агентов с устойчивыми предпочтениями могут быть несколько стабильных мэтчингов, найденных как с применением M-propose DAA или W-propose DAA (Roth, Sotomayor, 1994), а также посредством использования иных результативных алгоритмов (Gusfiel, Irving, 1989). Однако, вероятно, существует также возможность поиска партнера на различных «полях» взаимодействия, которые строятся на основе различных институциональных механизмов и, соответственно, действующих в них алгоритмов. Принимая данное допущение, отдельно взятый агент на брачном рынке может оказаться включенным в несколько стабильных мэтчингов. Во всех случаях получаются стабильные мэтчинги, и у индивида есть выбор – в каком из доступных мэтчингов участвовать (на каком поле играть). Иными словами, агент при выборе брачного партнера выбирает также и поле для взаимодействий4.транзитивности. DAA-algorithm, или алгоритм Гэйла – Шепли подразумевает последовательность в действиях агентов по выбору партнеров: каждый мужчина (M-propose DAA) или женщина (W-propose DAA) единократно делают предложение наиболее предпочтительному партнеру; если партнер является свободным и вариант «остаться одиноким» в иерархии предпочтений является «не лучше» полученного предложения (условие индивидуальной рациональности), то сделавший предложение агент удерживается партнером; в случае, когда партнеру поступило предложение от более предпочтительного агента, ранее сделанное предложение отвергается (условие групповой рациональности); когда агент получает отказ, он более не может сделать предложение тому же партнеру, от которого получен отказ, повторно. Алгоритм действует до тех пор, пока каждый мужчина или женщина не найдут себе предпочтительного партнера, или, в случае когда мужчина или женщина были отвергнуты всеми партнерами на брачном рынке, остаются одинокими. Стабильный мэтчинг образуется в случае выполнения условий индивидуальной и групповой рациональности.4 Множество полей брачного рынка может стать объектом отдельного исследования, так как сам факт существования спроса на платные сервисы сайтов знакомств указывает на наличие ограниченной плотности брачного рынка при реализации


Под полем понимается институциональная «арена действий» (Fligstein, 1997), где агенты принимают в расчет действия друг друга (DiMaggio, Powell, 1983). Каждое поле характеризуется определенным идентификационным пространством, следовательно, репрезентируется комбинацией институциональных утверждений – разделяемыми стратегиями, нормами и правилами. Например, наличие разделяемых стратегий позволяет объяснить, почему в отдельных культурах люди вступают в половую связь на ранних стадиях отношений, тогда как в других – только после заключения брака (Scanzoni, Scanzoni, 1976). Количество связей до брака также имеет значение, так как социальные нормы исторически закладывали различные требования к целомудренности супругов в момент заключения брака (Berger, Wenger, 1973). Более того, при заключении «детских браков» может существовать правило, при котором на индивида будет наложена санкция за несоблюдение вышеупомянутой нормы (Bhat, Sen, Pradhan, 2005). Данные обстоятельства позволяют судить о том, что для осуществления трансакции на брачном рынке индивид должен инициироваться как агент (игрок), принять правила игры, характерные для определенного поля, и действовать согласно разделяемым стратегиям. Стабильный мэтчинг, таким образом, подразумевает солидарность агентов с институциональными утверждениями, что объясняет наличие идентичности образованных в рамках одного поля семейных отношений.

Н. Флигстин указывал, что «единожды возникнув, взаимодействия в полях становятся играми, в ходе которых группы в данном поле, обладающие большей властью, используют принятые культурные правила для воспроизводства своей власти» (Fligstein, 2002, p. 16). Идентификационное пространство семейных отношений, в свою очередь, выражается через определенную внутреннюю структуру и организацию семьи, которая понятна агентам и принимается ими при прочих равных условиях. В зависимости от сложности внутренней структуры и организации семьи выстраивается иерархия в принятии решений, а также определяется численный состав семьи. Например, внутренняя структура семьи оказывает непосредственное влияние на решение супругов о рождении первого и последующего ребенка (Gordon, 2002). В условиях давления со стороны членов семьи женщина может согласиться на беременность по принципу эффекта «обратного отсчета», так как при увеличении времени на принятие решения ее статус в семье может ухудшаться. Схожей по механике представляется проблема абортов в китайских провинциях, когда последующий ребенок дискриминируется в силу пола или очередности (Secondi, 2002).

Приведенные обстоятельства способны существенно усложнить процессы образования стабильных мэтчингов на брачных рынках. Неудивительно, что по мере детрадиционализации распространяются современные формы семейных отношений, предлагающие более простые и быстрые способы создания и построения семьи contra traditionem. В данном случае важным условием для выбора стратегий индивидом являются его ожидания относительно «домохозяйственных стратегий» в будущем (Gershuny, Pahl, 1979). Согласно Дж. Бьюкенену, индивид, который сознательно взаимодействует с небольшим количеством контрагентов, будет в большей степени следовать «моральному закону», тогда как при взаимодействии со значительно большим количеством контрагентов он будет склонен отстаивать «частные принципы» (Buchanan, 1965). Таким образом, при наличии в круге зрения индивида альтернативного поля, дающего возможность улучшить свой платеж, он при прочих равных условиях изменит свой выбор. Когда альтернативы отсутствуют или являются более затратными для индивида, он воспроизводит традиции и обычаи своего поля. Используя разработанную классических стратегий поиска партнера. Отдельное место в данном вопросе занимает существенная разница в ритуалах, сопровождающих предложение агента. В частности, ритуал о выкупе невесты, который может быть настолько сложным (например, в кхмерской культуре), что жениху приходится годами собирать деньги. Также в некоторых культурах до сих пор практикуется похищение невесты во избежание махра.


Дж. Бьюкененом шкалу, можно сгруппировать «домохозяйственные стратегии»5 (табл. 1) и определить вероятность выбора того или иного профиля агентами в разных ситуациях (табл. 2).

Таблица 1Профили «домохозяйственных стратегий» в брачных играх

Малая часть следует традициям

Половина следует традициям

Большая часть следует традициям

Следовать традициям

Модель домашней эксплуатации

Модель соучастия супругов

Модель неизжитой патриархальности

Следовать частной выгоде

Модель максимизации дохода

Модель эффективной специализации

Модель растущего благосостояния

Источник: таблица составлена авторами на основе (Buchanan, 1965).

Таблица 2Вероятности выбора «домохозяйственных стратегий» в брачных играх6

Стратегия агентаSa = {a|a∈[0;1]}

Ожидаемые стратегии других

Вероятность брака в большой группе

Вероятность брака в малой группе

a → 0

Малая часть следует традициям 0,6 0,6

Половина следует традициям 0,3 0,3

Большая часть следует традициям 0,1 0,1

a → 1

Малая часть следует традициям 0,6 0,0

Половина следует традициям 0,3 0,4

Большая часть следует традициям 0,1 0,6

Источник: таблица составлена авторами на основе (Osborne, 1995).

Предположим, что наибольшим предпочтением для агента обладают профили стратегий при несоблюдении традиций, так как в этих условиях он может существенно сэкономить на браке. В случае больших групп индивид будет в большей мере склонен преследовать стратегию несоблюдения традиций, так как его вероятный платеж, рассчитанный как математическое ожидание от каждого профиля при реализации определенной стратегии, будет выше, чем в случае соблюдения традиций. Это обусловлено в первую очередь тем, что в больших группах индивиды в большей степени склонны к оппортунизму, что делает обязывающие предложения малоэффективной мерой. Кроме того, в больших группах сложнее проследить за соблюдением правил. Ситуация меняется в малой группе, где обеспечивается взаимный социальный контроль над действиями агентов. В такой ситуации платеж агента при соблюдении традиций за счет высокой вероятности вступления в брак будет выше, чем при преследовании частных выгод.5 Для обозначения «домохозяйственных стратегий» применена устоявшаяся в российском научном дискурсе классификация моделей семейных отношений, предложенная С.Ю. Барсуковой и В.В. Радаевым (Барсукова, Радаев, 2000).6 При определении стратегий (Sa) первый игрок руководствуется множеством альтернатив: следовать традициям или следовать частному интересу. Данные стратегии образуют линейное пространство на множестве {a1, a2, … , an}, удовлетворяющем условию {a|a∈[0;1]}, где 0 – абсолютное следование частному интересу, 1 – следование традициям. Множество ожидаемых стратегий других агентов при этом может быть сфокусировано на заданном участке отрезка в рамках поля, подразумевая склонность к соблюдению или несоблюдению традиций. Также может иметь место медиана, когда примерно половина агентов стремится соблюдать правила.


С помощью применения данного подхода к рассмотрению задачи о марьяже объясняется распространение моделей максимизации дохода в сообществах с большим количеством участников, где высока вероятность оппортунистического поведения. Лучшим примером служат крупные мегаполисы по образу «Секс в большом городе» (Arthurs, 2003). Даже в случае реализации стратегии на следование традициям в поле большого города агент с высокой долей вероятности может остаться одиноким.

Также находит свое экономическое обоснование факт устойчивости модели неизжитой патриархальности в малых сообществах. Значительное распространение подобная модель получила в локальных сообществах, основанных по национальному или религиозному принципу (Marks, 2005).

При этом не следует сводить детерминанты выбора из множества семейных отношений к одному классу полей: агент также участвует в стратегическом взаимодействии на множестве смежных с семейным полей. Ограничения, накладываемые специфическим семейным капиталом, существенным образом могут повлиять на стратегические решения, принимаемые агентами в различных сферах. Например, при подборе персонала работодатель может учитывать вероятность декретного отпуска в качестве риска (Baker, Milligan, 2008). Исследования показывают, что затраты на содержание детей могут существенно повлиять на трудовое поведение (Kimmel, 1998). Учитывая возникающие ограничения, воспроизводство традиций и обычаев в некоторых сообществах попросту невозможно. Поэтому в некоторых сообществах при воспроизводстве традиций и обычаев агент включается в целый ряд смежных полей, в том числе может существенно улучшить свое материальное положение путем получения повышения по службе и доступа к клубным благам7.

Учитывая вышесказанное, преобладание в обществе современных форм семейных отношений по мере трансформации института семьи является логичным следствием расширения возможностей выбора. Детрадиционализация семьи является, в частности, следствием процессов, связанных с усилением территориальной мобильности индивидов, развитием цифровых технологий коммуникации, а также более гибкой системой законодательства в сфере семьи и брака. Последнее – это адекватный ответ некоторых государств на распространение бракоподобных союзов и иных нетрадиционных форм семейных отношений, так как распространение подобных форм в больших группах может повлечь непоправимые последствия для ценностей семьи и брака вплоть до их полного изменения.

Гипотеза об институциональных изоморфных изменениях полей семейных отношений (вместо заключения)

В заключение следует упомянуть о роли институтов в сохранении семейных ценностей. В условиях трансформации института семьи подвергается изменениям не только система правил: легализуются бракоподобные союзы, упрощаются процедуры развода, вводятся и ужесточаются санкции за преступления против «детства» (в том числе вводятся запреты на ранние браки). Изменениям подверглись также нормы и разделяемые стратегии. С одной стороны, трансформация делает брачный рынок более емким, упрощая трансакции вплоть до заключения и расторжения брака online. Но в то же время рост брачного рынка сопровождается усилением неопределенности и возникновением ситуаций риска. Данной тенденцией объясняется нежелание многих индивидов вступать в брачные отношения и заводить детей, возлагая на себя долгосрочную ответственность. Семья, лишаясь основания в виде идиосинкратического актива, перестает быть отношенческим контрактом и становится все более похожей на конкубинат.7 Фактически в ряде стран только через брак агент может получить сословный титул. Существует множество других примеров, когда индивид не может улучшить свой статус без вступления брак.


Представляется, что дальнейшая трансформация приведет к постепенному упрощению внутренней структуры и организации семьи, делая подобные союзы неустойчивыми к кризисам без участия внешних посредников. В условиях низкой устойчивости этих союзов возможной мерой может стать, например, обязательное страхование детей на случай разрыва подобных семей. При воспроизводстве традиционных форм семейных отношений проблема сиротства решается путем опеки над детьми членами сообщества, которые также могут состоять с ними в родственных связях. Однако в иных случаях сиротство становится серьезной проблемой государства и гражданского общества, что не гарантирует эффективных решений. При государственной опеке над детьми возможны «провалы», которые наиболее наглядно видны в российских регионах при реализации права сирот на жилье. Гражданское общество также сталкивается со сложностями, начиная от сомнительного подталкивания (nudge) к благотворительности в сетях McDonalds и Walmart, заканчивая «продажей» детей в приемные семьи для работы на фермах или латентного домашнего насилия. Последнее даже стало основанием для законодательного запрета усыновления российский сирот гражданами США.

Изложенный материал призван в первую очередь актуализировать дискуссию в русле новой экономической теории семьи о выборе альтернатив семейных отношений с учетом новой реальности институтов семьи и брака, а также возможных приложений к данным проблемам методов дизайна механизмов. Эвристический потенциал теории мэтчингов позволяет рассматривать брак как подыгру в рамках стабильных мэтчингов, что позволяет поставить гипотезу о выборе альтернатив семейных отношений. Это предположение крайне важно, так как агент выбирает между традиционными и нетрадиционными формами, и от его выбора также зависит скорость трансформации института семьи. Потенциал теории дизайна механизмов в данной области позволяет предположить перспективность разработок предложений, направленных на принятие стратегических решений в пользу более устойчивых форм семейных отношений без ущерба для личных выгод.

В данном случае наиболее бесперспективным направлением видится борьба с оппортунизмом на брачном рынке посредством ужесточения правил развода и навязывания норм традиционной семьи. В больших гетерогенных сообществах такие меры способствуют преимущественно росту доходов юристов, посредников и прочих трансакционных издержек, что способствует усилению нетрадиционных форм семейных отношений и демонстрируется фактами сожительства граждан ЕС с выходцами из стран постсоветского блока, где навязывание норм семейных отношений, как показывает практика, оказывает больший эффект на последних. В результате агент ожидает официального брака достаточно длительное время, оставаясь в итоге без семьи и гражданства.

Опыт наблюдения за малыми гомогенными группами позволяет предположить, что формирование устойчивой семьи при стабильном мэтчинге возможно, когда традиционная форма семейных отношений является разделяемой стратегией и образует поле данных отношений – идентификационное пространство брачных игр. Однако, как указывали П. Димаджио и У. Пауэлл, «структура организационного поля не может быть определена a priori, но должна обнаруживаться на основе эмпирического исследования» (DiMaggio, Powell, 1983, p. 148), следовательно, разделяемые стратегии должны быть институционально определены (DiMaggio, 1982). Ключевое место в определении, закреплении и распространении полей семейных отношений занимают механики институциональных изоморфных изменений, которые, согласно концепции П. Димаджио и У. Пауэлля, могут протекать тремя путями: подражанием, принуждением и нормативным давлением.

В связи с этим существенным прикладным потенциалом обладает концепция институционального изоморфизма при определении разделяемых стратегий агентов


и последующей структурации полей традиционных семейных отношений. Предполагая, что подражательный изоморфизм формирует разделяемые стратегии, нормативный – нормы, принудительный задает правила, появляется возможность определить пространственную локализацию полей семейных отношений и охарактеризовать свойственную им идентичность браков через наборы институциональных утверждений. Данные направления являются областью дальнейших исследований.

ЛИТЕРАТУРАБарбашин М. Ю. (2014). Оптимальные институциональные стратегии и идентичность

в условиях неопределенности социальных дилемм (на примере бинарных игр) // Journal of Institutional Studies, 6 (4), 116–136.

Барсукова С. и Радаев В. (2000). Легенда о гендере. Принципы распределения труда между супругами в современной городской семье // Мир России, 4, 65–102.

Барсукова С. (2000). Неформальная экономика и сетевая организация пространства в России // Мир России, 1, 52–68.

Михеева А. Р. (2012). Человек в сфере частной жизни: векторы трансформации семейных отношений. Новосибирск: ИЭОПП СО РАН. 155 с.

Amato, P. R. (2000). The consequences of divorce for adults and children // Journal of Marriage and Family, 62 (4), 1269–1287.

Arthurs, J. (2003). Sex and the City and consumer culture: Remediating postfeminist drama // Feminist Media Studies, 3 (1), 83–98.

Baker, M., Milligan, K. (2008). How does job-protected maternity leave affect mothers’ employment? // Journal of Labor Economics, 26 (4), 655–691.

Banks, J. S., Calvert, R. L. (1992). A battle-of-the-sexes game with incomplete information // Games and Economic Behavior, 4 (3), 347–372.

Becker, G. S. (1981). A Treatise on the Family. Cambridge. Harvard: University Press. 424 p.Berger, D. G., Wenger, M. G. (1973). The ideology of virginity // Journal of Marriage and

the Family, 35 (4), 666–676.Bhat, A., Sen, A., Pradhan, U. (2005). Child marriages and the law in India. New Delhi:

Socio Legal Information Cent. 264 p.Brüderl, J., Kalter, F. (2001). The dissolution of marriages: The role of information and

marital‐specific capital // Journal of Mathematical Sociology, 25 (4), 403–421.Buchanan, J. M. (1965). Ethical rules, expected values, and large numbers // Ethics, 76

(1), 1–13.DiMaggio, P. (1982). The structure of organizational fields: an analytical approach and

policy implications // In SUNY-Albany Conference on Organizational Theory and Public Policy.

DiMaggio, P. J., Powell, W. W. (1983). The iron cage revisited: Institutional isomorphism and collective rationality in organizational fields // American sociological review, 48 (2), 147–160.

Fligstein, N. (1997). Social skill and institutional theory // American behavioral scientist, 40 (4), 397–405.

Fligstein, N. (2002). The architecture of markets: An economic sociology of twenty-first-century capitalist societies. New Jersey: Princeton University Press. 288 p.

Gale, D., Shapley, L. S. (1962). College admission and the stability of marriage // American Mathematical Monthly, 69 (1), 9–14.

Gershuny, J. I., Pahl, R. E. (1979). Work outside employment: Some preliminary speculations // Higher Education Quarterly, 34 (1), 120–135.

Ginther, D. K., Pollak, R. A. (2004). Family structure and children’s educational outcomes: Blended families, stylized facts, and descriptive regressions // Demography, 41 (4), 671–696.


Gordon, L. (2002). The moral property of women: A history of birth control politics in America. Urbana: University of Illinois Press. 464 p.

Gusfield, D., Irving, R. W. (1989). Parametric stable marriage and minimum cuts // Information Processing Letters, 30 (5), 255–259.

Hitsch, G. J., Hortaçsu, A., Ariely, D. (2010). Matching and sorting in online dating // American Economic Review, 100 (1), 130–63.

Kan, M. Y., Sullivan, O., Gershuny, J. (2011). Gender convergence in domestic work: Discerning the effects of interactional and institutional barriers from large-scale data // Sociology, 45 (2), 234–251.

Kimmel, J. (1998). Child care costs as a barrier to employment for single and married mothers // Review of Economics and Statistics, 80 (2), 287–299.

Lundberg, S., Pollak, R. A. (2007). The American family and family economics // Journal of Economic Perspectives, 21 (2), 3–26.

Marks, L. (2005). How does religion influence marriage? Christian, Jewish, Mormon, and Muslim perspectives // Marriage & Family Review, 38 (1), 85–111.

Niederle, M., Roth, A. E. (2009). Market culture: How norms governing exploding offers affect market performance // American Economic Journal: Microeconomics, 1-2, 199–219.

Osborne, M. J. (1995). Spatial Models of Political Competition Under Plurality Rule: A Survey of Some Explanations of the Number of Candidates and the Positions They Take // Canadian Journal of Economics, 28 (2), 261–301.

Pollak, R. A. (1985). A Transactional Cost Approach to Families and Households // Journal of Economic Literature, 23 (2), 581–605.

Pollak, R. A. (2006). Samuelson’s “Dr. Jekyll and Mrs. Jekyll” Problem: A Difficulty in the Concept of the Consumer // Samuelsonian economics and the twenty-first century / ed. by Arrow K.J. Oxford University Press. P. 116.

Roth, A. E. (1991). A Natural Experiment in the Organization of Entry Level Labor Markets: Regional Markets for New Physicians and Surgeons in the UK // American Economic Review, 81 (3), 415–440.

Roth, A. E., Peranson, E. (1990). The Redesign of the Matching Market for American Physicians: Some Engineering Aspects of Economic Design // American Economic Review, 89 (4), 748–780.

Roth, A. E., Sotomayor, M. (1992). Two-sided matching // Handbook of game theory with economic applications / ed. by Aumann R.J. and Hart S. Amsterdam: North-Holland, 485–541.

Samuelson, P. A. (1956). Social Indifference Curves // Quarterly Journal of Economics, 70 (1), 1–22.

Scanzoni, L., Scanzoni, J. (1976). Men, women and change: A sociology of marriage and family. New York: McGraw-Hill. 691 p.

Secondi, G. S. (2002). Biased childhood sex ratios and the economic status of the family in rural China // Journal of Comparative Family Studies, 33 (2), 215–234.

REFERENCES

Amato, P. R. (2000). The consequences of divorce for adults and children. Journal of Marriage and Family, 62 (4), 1269–1287.

Arthurs, J. (2003). Sex and the City and consumer culture: Remediating postfeminist drama. Feminist Media Studies, 3 (1), 83–98.

Baker, M., Milligan, K. (2008). How does job-protected maternity leave affect mothers’ employment? Journal of Labor Economics, 26 (4), 655–691.

Banks, J. S., Calvert, R. L. (1992). A battle-of-the-sexes game with incomplete information. Games and Economic Behavior, 4 (3), 347–372.

Barbashin, M. Yu. (2014). Optimal institutional strategies and identity in the face of uncertainty of social dilemmas (on the example of binary games). Journal of institutional studies, 4, 116–136. (In Russian).


Barsukova, S. (2000). The informal economy and network organization of space in Russia. Universe of Russia, 1, 52–68. (In Russian).

Barsukova, S., Radaev, V. (2000). The legend of gender. The principles of the distribution of labor between spouses in a modern urban family. Universe of Russia, 4, 65–102. (In Russian).

Becker, G. S. (1981). A Treatise on the Family. Cambridge. Harvard: University Press. 424 p.

Berger, D. G., Wenger, M. G. (1973). The ideology of virginity. Journal of Marriage and the Family, 35 (4), 666–676.

Bhat, A., Sen, A., Pradhan, U. (2005). Child marriages and the law in India. New Delhi: Socio Legal Information Cent. 264 p.

Brüderl, J., Kalter, F. (2001). The dissolution of marriages: The role of information and marital‐specific capital. Journal of Mathematical Sociology, 25 (4), 403–421.

Buchanan, J. M. (1965). Ethical rules, expected values, and large numbers. Ethics, 76 (1), 1–13.DiMaggio, P. (1982). The structure of organizational fields: an analytical approach and

policy implications. In SUNY-Albany Conference on Organizational Theory and Public Policy.DiMaggio, P. J., Powell, W. W. (1983). The iron cage revisited: Institutional isomorphism

and collective rationality in organizational fields. American sociological review, 48 (2), 147–160.

Fligstein, N. (1997). Social skill and institutional theory. American behavioral scientist, 40 (4), 397–405.

Fligstein, N. (2002). The architecture of markets: An economic sociology of twenty-first-century capitalist societies. New Jersey: Princeton University Press. 288 p.

Gale, D., Shapley, L. S. (1962). College admission and the stability of marriage. American Mathematical Monthly, 69 (1), 9–14.

Gershuny, J. I., Pahl, R. E. (1979). Work outside employment: Some preliminary speculations. Higher Education Quarterly, 34 (1), 120–135.

Ginther, D. K., Pollak, R. A. (2004). Family structure and children’s educational outcomes: Blended families, stylized facts, and descriptive regressions. Demography, 41 (4), 671–696.

Gordon, L. (2002). The moral property of women: A history of birth control politics in America. Urbana: University of Illinois Press. 464 p.

Gusfield, D., Irving, R. W. (1989). Parametric stable marriage and minimum cuts. Information Processing Letters, 30 (5), 255–259.

Hitsch, G. J., Hortaçsu, A., Ariely, D. (2010). Matching and sorting in online dating. American Economic Review, 100 (1), 130–63.

Kan, M. Y., Sullivan, O., Gershuny, J. (2011). Gender convergence in domestic work: Discerning the effects of interactional and institutional barriers from large-scale data. Sociology, 45 (2), 234–251.

Kimmel, J. (1998). Child care costs as a barrier to employment for single and married mothers. Review of Economics and Statistics, 80 (2), 287–299.

Lundberg, S., Pollak, R. A. (2007). The American family and family economics. Journal of Economic Perspectives, 21 (2), 3–26.

Marks, L. (2005). How does religion influence marriage? Christian, Jewish, Mormon, and Muslim perspectives. Marriage & Family Review, 38 (1), 85–111.

Mikheeva, A. R. (2012). A person in the field of private life: vectors of transformation of family relationships. Novosibirsk: IEIE SB RAS. (In Russian).

Niederle, M., Roth, A. E. (2009). Market culture: How norms governing exploding offers affect market performance. American Economic Journal: Microeconomics, 1-2, 199–219.

Osborne, M. J. (1995). Spatial Models of Political Competition Under Plurality Rule: A Survey of Some Explanations of the Number of Candidates and the Positions They Take. Canadian Journal of Economics, 28 (2), 261–301.


Pollak, R. A. (1985). A Transactional Cost Approach to Families and Households. Journal of Economic Literature, 23 (2), 581–605.

Pollak, R. A. (2006). Samuelson’s “Dr. Jekyll and Mrs. Jekyll” Problem: A Difficulty in the Concept of the Consumer. Samuelsonian economics and the twenty-first century / ed. by Arrow K.J. Oxford University Press. P. 116.

Roth, A. E. (1991). A Natural Experiment in the Organization of Entry Level Labor Markets: Regional Markets for New Physicians and Surgeons in the UK. American Economic Review, 81 (3), 415–440.

Roth, A. E., Peranson, E. (1990). The Redesign of the Matching Market for American Physicians: Some Engineering Aspects of Economic Design. American Economic Review, 89 (4), 748–780.

Roth, A. E., Sotomayor, M. (1992). Two-sided matching // Handbook of game theory with economic applications / ed. by Aumann R.J. and Hart S. Amsterdam: North-Holland. Pp. 485–541.

Samuelson, P. A. (1956). Social Indifference Curves. Quarterly Journal of Economics, 70 (1), 1–22.

Scanzoni, L., Scanzoni, J. (1976). Men, women and change: A sociology of marriage and family. New York: McGraw-Hill. 691 p.

Secondi, G. S. (2002). Biased childhood sex ratios and the economic status of the family in rural China. Journal of Comparative Family Studies, 33 (2), 215–234.

www.hjournal.ru

© Латов Ю. В., 2019

Y. V. Latov / Journal of Institutional Studies, 11(4), 040-060


КОРРУПЦИЯ В ЗЕРКАЛЕ ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ РОССИЯН: ПРОБЛЕМЫ,

ПРОТИВОРЕЧИЯ, ПАРАДОКСЫ

ЛАТОВ ЮРИЙ ВАЛЕРЬЕВИЧ,доктор социологических наук, кандидат экономических наук,

ведущий научный сотрудник Института социологии ФНИСЦ РАН,

Москва, Россия, e-mail: [email protected]

Цитирование: Латов, Ю. В. (2019). Моделирование влияния трудового права на оценку человеческих ресурсов в спорте // Journal of Institutional Studies, 11(4), 040-060. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.040-060

При обобщении результатов социологических опросов о коррупции, проводившихся в 2000–2010-е гг. Институтом социологии, ВЦИОМ и ФОМ, основное внимание было уде-лено внутренним противоречиям «антикоррупционной ментальности» россиян. Первое их них – это противоречие между признанием россиянами коррупции проблемой, тре-бующей первоочередного решения, и одновременно относительно низким рейтингом кор-рупции среди социально-экономических проблем, тревожащих граждан (лишь примерно 5-я по значимости проблема). Далее указано на противоречия между данными разных баз социологических опросов о динамике коррупции в России, одни из которых можно интерпретировать как свидетельства стабильности или роста коррупции (опросы Института социологии и ФОМ), в то время как другие свидетельствуют скорее о снижении коррупции (опросы ВЦИОМ). Обнаружено противоречие между ожидаемым ростом личного коррупционного опыта россиян с переходом в более старшие возрастные группы и фактическим частичным аннулированием этого опыта. Обращено также внимание на противоречие между дискурсом политической оппозиции о «коррумпированном режиме» и фактическими представлениями россиян, что более коррумпированными являются не верхние «этажи» государственной власти, а нижние. При объяснении обнаруженных противоречий основное внимание обращено на когнитивные искажения, связанные с ограниченной рациональностью общественного сознания, – в частности, на эффекты ореола, фрейминга и приукрашивания прошлого. Изучение «антикапиталистической ментальности» позволяет увидеть «подводные камни», которые препятствуют слишком банальной трактовке массовых антикоррупционных настроений как позитивного фактора ожидаемых перемен.

Ключевые слова: коррупция; общественное сознание; антикоррупционная мен-тальность; опросы общественного мнения; когнитивные искажения; ограниченная ра-циональность; запрос на перемены.

Y. V. Latov / Journal of Institutional Studies, 11(4), 040-060 41

CORRUPTION IN THE MIRROR OF RUSSIAN PUBLIC OPINION: PROBLEMS, CONTRADICTIONS, PARADOXES

YURY V. LATOV,Dr. Sci. (Sociology), Leading Researcher,

Institute of Sociology of the Federal Center of Theoretical and Applied Sociology RAS, Russia,


Citation: Latov, Y. V. (2019). Corruption in the mirror of Russian public opinion: problems, contradictions, paradoxes. Journal of Institutional Studies, 11(4), 040-060. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.040-060

When summarizing the results of sociological surveys on corruption, conducted in the 2000–2010s of the Institute of Sociology, VCIOM and FOM, focuses on the internal contradictions of the «anti-corruption mentality» of Russia. Their first one is the contradiction between the recognition by Russians of corruption as a problem requiring a priority solution, and at the same time a relatively low rating of corruption among socio-economic problems that disturb citizens (only about the 5th most important problem). Further, it points out the contradictions between the data from different databases of sociological polls on the dynamics of corruption in Russia, some of which can be interpreted as evidence of stability or growth of corruption (polls by the Institute of Sociology and FOM), while others show more likely a decrease in corruption (polls VCIOM). The contradiction between the expected growth of personal corruption experience of the Russians with the transition to older age groups and the actual partial annulment of this experience has been found. Attention is also drawn to the contradiction between the discourse of the political opposition on the «corrupt regime» and the actual perceptions of the Russians that the upper «floors» of state power are more corrupt, but the lower ones. In explaining the detected contradictions, the main attention is paid to cognitive distortions associated with the limited rationality of social consciousness, in particular, to the effects of halo, framing and embellishment of the past. The study of the «anti-capitalist mentality» allows you to see the «pitfalls» that prevent the too banal interpretation of mass anti-corruption sentiments as a positive factor in the expected changes.

Keywords: corruption; public consciousness; anti-corruption mentality; public opinion polls; cognitive distortions; limited rationality; a request for change.

JEL: D73, D91

Коррупция воспринимается как российскими гражданами, так и обществоведами как одно из самых главных препятствий развитию постсоветской России. В то же время при обсуждении проблем коррупции часто явные или неявные соображения политической пристрастности превалируют над научной объективностью, из-за чего одни аспекты этих проблем гиперболизируются, а другие остаются в тени.

В 2010-е гг. антикоррупционный дискурс, как это уже не раз было в российской истории (например, в последние годы существования императорской России и Советского Союза), оказался очень удобной формой критики существующего политического режима, который-де служит главным образом обогащению неэффективной бюрократии и сращенной с нею бизнес-олигархии. Эта критика давно уже богато представлена как в академической литературе (Suharа, 2004; Римский, 2007; Российская коррупция, 2013; Левин, Сатаров, 2014; Клейнер, 2014; Schulze, Bambang, Zakharov, 2016; Sidorkin,

42 Ю. В. Латов / Journal of Institutional Studies, 11(4), 040-060 Y. V. Latov / Journal of Institutional Studies, 11(4), 040-060

Vorobyev, 2017), так и в популярной публицистике. Такой подход типичен не только для российской либеральной оппозиции, но и для зарубежной экономической русистики-транзитологии, бичующей «путинскую клептократию» (Dawisha, 2015; Buckley, 2018). Для данного дискурса есть объективные основания, поскольку коррупция – неизбежный спутник модернизации «сверху»; данная закономерность постоянно проявляется с эпохи нового времени (Anderson, 2012; Korchmina, Fedyukin, 2019), причем отнюдь не только в России (Ledeneva, 2008; Osipian, 2010; Treisman, 2013). В результате антикоррупционная риторика давно стала в странах догоняющего развития обязательным элементом как «нормальных» политических оппозиций, так и различных «цветных революций» (Spirova, 2008).

В то же время обширный опыт антикоррупционных протестов, легко переходящих в требования немедленной смены «коррумпированного режима», демонстрирует очень неоднозначные результаты. В одних случаях новый режим оказывается еще более коррумпированным, чем старый (Россия 1990-х). В других случаях политическая революция порождает такие острые проблемы, в сравнении с которыми «старая» коррупция выглядит едва ли не меньшим злом (Украина после 2014 г.). Даже если новая власть добивается существенных успехов в борьбе с коррупцией (как в Грузии после 2004 г.), эта власть также оказывается обвиненной в коррупционных злоупотреблениях. На этой почве становится популярным конспирологическое объяснение антикоррупционных движений в целом и «цветных революций» в частности как результатов целенаправленных манипуляций из-за рубежа, направленных на создание «управляемого хаоса». Более корректным, однако, представляется объяснение, акцентирующее внимание на первостепенной роли внутренних, а не внешних обстоятельств: антикоррупционные компании выступают элементом механизма политэкономического цикла, в рамках которого происходит скорее обновление политических элит, чем их качественное улучшение.

С социологической точки зрения для понимания значения коррупции и антикоррупционных протестов принципиально важно рассмотреть «антикоррупционную ментальность» широких масс россиян. Ведь в современном мире, где элементарно-демократические формы взаимовлияния политических элит и народа давно стали аксиоматической нормой, политические пертурбации всегда в конечном счете производны от характеристик общественного сознания: несложно обмануть лишь тех, кто «сам обманываться рад». Поэтому противоречивые характеристики антикоррупционной политики в современной России во многом отражают противоречия «антикоррупционной ментальности» россиян – позитивных и нормативных представлений россиян о злоупотреблениях служебным положением государственных чиновников и политиков. Именно эти характеристики и будут далее проанализированы на основе материалов общероссийских опросов.

Главным источником информации станет мониторинговая (с полугодовым интервалом) серия опросов по репрезентативной выборке, проводившихся в 2014–2018 гг. Институтом социологии в рамках многолетнего мониторингового проекта РНФ № 14-28-00218 «Динамика социальной трансформации современной России в социально-экономическом, политическом, социокультурном и этнорелигиозном контекстах» (Двадцать пять лет социальных трансформаций, 2018). Хотя мониторингом представлений россиян о коррупции систематически занимаются также ВЦИОМ и ФОМ, базы данных Института социологии включают многие важные вопросы, которые при других опросах не задавались респондентам.

Место коррупции среди угроз национальному развитиюВ последние годы, анализируя результаты мониторинговых опросов, социологи

обращают особое внимание на рост недовольства россиян существующими «правилами игры», которое фиксируется как рост стремления к переменам. Обсуждая рост «запроса на перемены», следует обратить внимание на то, какое место в нем занимают антикоррупционные мотивы.


В ходе реализации очередной волны мониторинга ИС РАН осенью 2017 г., когда респондентам задавали вопрос «В каких переменах, на Ваш взгляд, нуждается современная Россия?», то чаще всего (51% ответов) россияне выбирали вариант «усиление социальной справедливости, жесткая борьба с коррупцией в верхних эшелонах власти». В глазах респондентов борьба с коррупцией значительно превосходит по важности и «экономические реформы, нацеленные на преодоление нефтегазовой зависимости экономики России» (за них высказались 42%), и «развитие науки, образования, здравоохранения, культуры» (37%), и даже «укрепление обороноспособности страны» (28%), не говоря уже о, например, «защите русских, «русского мира» на постсоветском пространстве» (14%).

Такое представление об антикоррупционных действиях как первостепенном приоритете национального развития можно заметить и по проводившимся много лет назад «докризисным» опросам. Так, в 2010 г. во время общероссийского опроса по теме «Российское общество: сегодня и завтра» на вопрос «Какие меры могут обеспечить проведение в стране успешной модернизации?» чаще всего выбирали ответ «искоренение коррупции» (50%) – заметно чаще чем следующие по частоте ответы «изменение системы управления, повышение эффективности ее работы» (36%) и «активное внедрение новых современных технологий» (35%)1.

Налицо стабильно-обостренное восприятие россиянами проблемы коррупции как проблемы, требующей первоочередного решения. Но в какой степени эта обостренность является свидетельством объективной значимости для россиян данной проблемы? Нет ли здесь во многом пропагандистских успехов внешних и внутренних оппозиционных сил, которые в последнее десятилетие превратили выявление коррупционных злоупотреблений существующего режима в главный инструмент политической борьбы (достаточно вспомнить «Панамагейт» и деятельность А. Навального)?

Первый парадокс «антикоррупционной ментальности» россиян заключается в том, что представление о первоочередности борьбы с коррупцией вовсе не означает, что россияне считают именно коррупцию наиболее важной национальной проблемой. Если посмотреть на место коррупции в иерархии событий и процессов, вызывающих у граждан наибольшую тревогу, то обнаруживается, что в 2010-е гг. она никогда не поднималась выше 4-го места (табл. 1). Причем и этот самый высокий ранг тревожности коррупция наблюдался довольно давно, накануне «болотной революции» 2011–2013 гг. В последние же годы позиция «коррупция, засилье бюрократии» находилась на 5–6 местах, стабильно уступая таким основаниям для тревог, как бедность и сокращение доступа к общественным услугам, не говоря уже о росте цен.

Быть может, такой относительно низкий ранг антикоррупционных тревог россиян связан с общей депрессивной тенденцией развития российской экономики в 2010-е гг., так что более очевидные «невзгоды» вытесняли в сознании россиян менее очевидные? Однако, если посмотреть на ранжировку тревог россиян во второй половине 2000-х гг. (табл. 2), когда торможения экономического роста еще не было, то обнаруживается, что и в «тучные годы» коррупция тоже не вызывала у россиян сильной тревоги. Растущие цены, кризис ЖКХ, бедность, плохой доступ к образованию и здравоохранению – не только в последние годы, но и на протяжении последних полутора десятилетий, – все эти проблемы воспринимались российскими гражданами как гораздо более опасные, более тревожащие, чем коррупция.1 Если вспомнить самое начало путинского режима, то в 2001 г. во время исследования Института социологии РАН «10 лет реформ: новая Россия глазами россиян» в списке мер, которые «президент В. Путин должен предпринять в первоочередном порядке» на самом первом месте стояло «закончить войну в Чечне» (57%), на втором – «начать активно преодолевать бед-ность и нищету в стране» (54%), в то время как «положить конец коррупции в органах государственной власти» – только на третьем месте (42%). Следует признать, что первые два пункта этого «общественного наказа» путинский режим определен-но выполнил: война на Северном Кавказе завершена, а бедность начали преодолевать (хотя до завершения ее преодоления еще далеко) и в сравнении с 1990-ми гг. благосостояние существенно выросло. Вполне логично, что задачи борьбы с корруп-цией поднялись по значимости с третьего места на первое.


Таблица 1События и процессы, вызывавшие в 2010-е гг.

у россиян наибольшую тревогу (ТОП-5), %

События и процессы

2011, весна* 2015, весна 2016, весна 2017, осень% ре-спон-

дентовранг

% ре-спон-


% ре-спон-


% ре-спон-


Рост цен на товары и услуги 40 5 72 1 81 1 65 1Кризис системы ЖКХ, рост жилищно-коммунальных платежей

57 1 51 2 57 251 2

Бедность людей, низкая зарплата, пенсии** 50 2 41 3 48 3 44 3

Сокращение доступа к бесплатному образованию, медицинскому обеспечению

45 3 36 4 38 4 39 4

Коррупция, засилье бюрократии 44 4 30 5 26 6 37 5

Безработица 28 7 29 6 31 5 29 6

* Приведены данные, полученные ИС РАН в ходе исследования «20 лет реформ глазами россиян».

** Во время опроса осенью 2017 г. данная смысловая позиция формулировалась как «Снижение уровня жизни значительной части населения».

Таблица 2События и процессы, вызывавшие во второй половине 2000-х гг.

у россиян наибольшую тревогу, %

События и процессы

2005, весна* 2007, осень** 2008, осень***% ре-

спонден-тов

ранг% ре-


ранг% ре-


ранг

Рост цен на товары и услуги 35 2 70 1 63 1Кризис системы ЖКХ, рост жилищно-коммунальных платежей 30 4 48 2 46 3

Бедность людей, низкая зарплата, пенсии**** 31 3 46 4 42 4

Сокращение доступа к бесплатному образованию, медицинскому обеспечению

25 5–639 5

36 5

Коррупция, засилье бюрократии***** 25 5–6 29 6 24 7–8Рост алкоголизма, наркомании 41 1 46 3 47 2Рост преступности, в том числе среди детей и подростков – – 28 7 26 6

Рост числа детей-сирот, большое количество беспризорных и безнадзорных детей

– – 23 8 24 7–8

* Данные исследования по теме «Бюрократия и власть в новой России». ** Данные исследования «Политические умонастроения россиян в преддверии выборов».*** Данные исследования по теме «Чего опасаются россияне?».**** Во время опросов 2005–2008 гг. данная смысловая позиция формулировалась как

«Низкий уровень жизни значительной части населения».***** Во время опроса весной 2005 г. данная смысловая позиция формулировалась как

«Коррупция, сращивание власти с криминалом».


Противоречие между признанием россиянами коррупции проблемой, требующей решения в первую очередь, и одновременно не слишком высокой тревожностью россиян по поводу коррупции можно объяснить в первую очередь пониманием общественным сознанием россиян объективных ограничений ожидаемых ими перемен. Ведь растущие цены, низкие доходы и прочие наиболее тревожащие проблемы в значительной степени обезличены, в них «обвиняют» в первую очередь рыночно-капиталистическую систему в целом. Среди россиян есть, конечно, немалая доля тех, кто хотел бы вернуться к советско-социалистическим порядкам, но большинство все же приняло рыночную систему как данность. Что же касается коррупции, то эта проблема гораздо более персонализирована; коррупцией могут одинаково возмущаться люди и с социалистическими, и с либеральными, и с державническими взглядами. Возможность объяснять коррупцию скорее личной «развращенностью» власть имущих, чем объективными институциональными условиями, делает «коррупционный вопрос» мнимо-понятным самым широким слоям населения. В результате, хотя коррупционные «провалы» не так уж и сильно волнуют граждан, борьба с коррупцией выдвигается в требованиях «перемен» на первый план, легко становясь лозунгом любых политических оппозиций.

Отмеченное противоречие помогает лучше понять объективные трудности современной антикоррупционной политики в России. Предположим, что существующий режим проявил «политическую волю» в борьбе с коррупцией, или даже что к власти пришел новый режим, который сделал решительную борьбу с коррупцией реально-приоритетным направлением. Предположим, что эта качественно новая антикоррупционная политика действительно привела к относительно быстрому и наглядному снижению коррупции2. Что в результате получат «простые люди»? Они всего лишь избавятся от примерно 5-й по значимости из своих проблем. А как же более значимое – рост цен, кризис ЖКХ, бедность и доступ к общественным благам? Конечно, все эти проблемы в определенной степени производны от коррупции, которая создает «коррупционные наценки» к ценам (включая оплату услуг ЖКХ) и тормозит перераспределение доходов от богатых к бедным. Но только в определенной степени, поскольку у всех самых главных проблем, волнующих россиян, есть и совсем другие детерминанты, связанные не с организацией властных институтов, а, прежде всего, со структурой экономики (доминирование сырьедобывающих производств, низкий спрос на инновации), которую никакая реформа быстро изменить не сможет. Поэтому самый искренний реформатор, делающий ставку на антикоррупционную политику, быстро обнаружит, что она сама по себе дает лишь временный и не слишком сильный эффект. К тому же, если коррупция носит институциональный характер, то репрессии против коррупционеров поменяют их состав и отчасти формы коррупции, однако саму ее отнюдь не искоренят, и борец с коррупцией может в конце концов ее возглавить, сам того не желая. Это объясняет, почему в странах догоняющего развития (коррупция – универсальная проблема именно таких стран) политические режимы, пришедшие к власти под антикоррупционными лозунгами, оказываются не слишком устойчивыми.

Динамика коррупции: субъективные оценкиПроанализируем теперь, как наши сограждане видят средне- и долгосрочные

тенденции изменения уровня коррупции. Прежде всего, следует напомнить, что, согласно авторитетному международному

мониторингу «Трансперенси Интернешнл» (Transperency International), который с 2 В качестве яркого примера противоречивых результатов национальной политики, построенной на приоритете борьбы с коррупцией, следует назвать реформы М. Саакашвили в Грузии: в результате этих реформ, согласно оценкам «Трансперенси Интернешнл», оценки Грузии в международном индексе восприятия коррупции после 2004 г. резко взлетели (с уровня «хуже чем в России» до среднеевропейского уровня), но второй президентский срок президенту пришлось завершать в 2013 г. едва ли не бегством из родной страны, где его режим обвиняли как в нарушениях прав человека, так и в той же самой коррупции.


1997 г. обобщает мнения экспертов и «ставит оценки» разным странам мира по степени их чистоты от коррупции, в первые десятилетия XXI в. Россия устойчиво занимает в Индексе восприятия коррупции (Corruption Perceptions Index – CPI) одну и ту же нишу, волнообразно меняя оценки в интервале от 20 до 30 баллов по 100-балльной шкале (то есть, находясь по данному критерию на довольно низком уровне, примерно как Нигерия или Украина). Однако в адрес этого международного мониторинга в нашей стране часто звучат обвинения в недостаточной научной корректности и даже в политической ангажированности, заставляющей зарубежных экспертов изображать ситуацию в России хуже, чем она есть. В конце концов, отечественная криминологическая статистика фиксирует с конца 2000-х гг. спад количества зарегистрированных преступлений коррупционной направленности (впрочем, из-за высокой латентности коррупции динамика зарегистрированных ее проявлений может сильно отличаться от фактической ситуации) (Наумов, 2012, с. 89; Ситковский, Латов, 2016, с. 171–172). Мониторинговые проекты ИНДЕМ, в ходе которых при помощи опросов обычных граждан и предпринимателей измерялись характеристики коррупционного поведения россиян в 2000-е гг., дали противоречивый результат – средние размеры взяток росли, но их частота снижалась3. А что думают об этом сами россияне?

Судя по опросам Института социологии в 2000–2010-е гг. (табл. 3), общественное сознание россиян в постсоветский период воспринимает динамику коррупции, пожалуй, еще более критично, чем даже «Трансперенси Интернешнл». Во всех общероссийских опросах чаще всего звучит мнение (его высказывают 41–53% респондентов), что изменений в сфере коррупции просто не было. Однако при этом всегда процент тех, кто пессимистично заявлял об ухудшении ситуации, превышал процент тех респондентов, кто оптимистично указывал на ее улучшение. Если трактовать оценки участников опросов как своего рода свидетельские показания о лично наблюдаемых ими изменениях, то следовало бы сделать вывод, что в России 2000–2010-х гг. уровень коррупции не стабилен, как считают эксперты «Трансперенси Интернешнл», а то плавно, то скачками непрерывно увеличивается.

Таблица 3Оценка респондентами развития коррупции в России за последние годы,

предшествующие опросу, согласно опросам Института социологии, %

Периоды опросов Оценки изменения положения делУлучшалось

(1)Не изменялось

(2)Ухудшалось

(3)Разрыв(3) – (1)

Опросы до 2014 г. в рамках различных проектов Института социологии2003 г. (исследование «Богатство и бедность в современной России») 7 44 27 20

2005 г. (исследование «Бюрократия и власть в новой России») 14 41 29 15

2013 г. (исследование «Безопасность в нашей жизни») 26 46 28 2

Мониторинговые опросы 2014–2018 гг.Октябрь 2015 г. 11 53 36 25Октябрь 2016 г. 23 41 25 2Октябрь 2017 г. 24 50 27 3Апрель 2018 г. 23 50 27 4Октябрь 2018 г. 21 48 31 10

3 Согласно исследованию ИНДЕМ, в сфере бытовой коррупции за 2001–2010 гг. почти вдвое выросли размеры взяток, но одновременно примерно на треть сократилась их частота; в сфере деловой коррупции в 2001-2005 гг. средняя цена взятки увеличилась почти в 12,5 раза, но при этом интенсивность взяток снизилась на четверть (Российская коррупция, 2013 с. 284, 314;Satarov, 2006).


Такая мрачная оценка динамики коррупции в России, казалось бы, подтверждается ответами респондентов общероссийских опросов об изменениях не в последние годы, предшествующие опросу, а на протяжении долгих периодов времени (табл. 4). И здесь мы видим постоянное превышение негативных оценок динамики относительно позитивных; правда, по мере перехода от 1990-х к 2010-м гг. это превышение резко сокращается, что при буквальной трактовке означает замедление роста коррупции. Когда во время очередного мониторингового опроса в октябре 2017 г. респондентов просили выделить те характеристики, которые больше подходят разным периодам недавней нашей истории, то для времен Л. Брежнева коррупцию посчитали характерной лишь 5% респондентов, для времен Б. Ельцина – 44%, а для современной России – уже 50%. Снова напрашивается вывод, что в постсоветский период коррупция в стране непрерывно росла, хотя в 1990-е гораздо сильнее, чем в последующие два десятилетия.

Таблица 4Оценка респондентами развития коррупции в России

за долгосрочные периоды, согласно опросам Института социологии, %

Периоды опросов, оценивае-мый период

Оценки изменения положения делУлучшалось

(1)Не изменялось

(2)Ухудшалось

(3)Разрыв(3) – (1)

2011 г. (опрос по теме «20 лет реформ глазами россиян»), 1990-е гг.

6 26 68 62

2011 г. (опрос по теме «20 лет реформ глазами россиян»), 2000-е гг.

14 35 49 35

2013 г. (опрос по теме «Бедность и бедные в пореформенной России»), «время пребывания Путина у власти» (т.е. 2000–2013 гг.)

23 48 29 6

2014 г. (мониторинговый опрос), «последние 10 лет» (т.е. 2004–2014 гг.)

24 51 25 1

Темным цветом выделены ячейки с медианными значениями ответов респондентов.

Поскольку оценки респондентами успехов/неудач в борьбе с коррупцией регулярно отслеживаются в общероссийских опросах не только Института социологии, но и других отечественных социологических организаций, то возникает возможность сравнить несколько независимых источников.

В частности, общероссийские опросы ФОМ регулярно включали вопрос «В настоящее время уровень коррупции в России снижается или повышается?». Поскольку в опросах ФОМ использовалась такая же шкала ответов, как и у Института социологии, то и результаты получились похожие: процент тех респондентов, кто отмечал рост коррупции, всегда превышал процент тех респондентов, кто отмечал ее снижение. Только в опросах ФОМ это превышение, как правило, заметно сильнее, чем в опросах Института социологии. В базе данных ФОМ даже медиана ответов оказалась смещена: если в опросах Института социологии почти всегда преобладают ответы об отсутствии изменения уровня коррупции, то из 9-ти погодовых оценок ФОМ за 2009–2019 гг. лишь 4 года чаще всего встречались суждения об отсутствии изменений, а в течение 5-ти лет – суждения о повышении коррупции.


Таблица 5Оценка респондентами динамики коррупции в России, согласно опросам ФОМ, %

Периоды опросов

Оценки изменения коррупцииСнижается (1) Не меняется (2) Повышается (3) Разрыв (3) – (1)

2009 г. 11 42 37 262010 г. 8 40 36 282011 г. 7 35 45 382012 г. 7 39 41 342013 г. 6 40 48 422014 г. (декабрь) 12 50 22 102015 г. (ноябрь) 8 51 27 192018 г. (февраль) 15 35 38 232019 г. (март) 12 27 43 31

Составлено по: (Уровень коррупции в России, 2019). Темным цветом выделены ячейки с медианными значениями ответов респондентов.

С данными опросов Института социологии и ФОМ несколько расходятся данные ВЦИОМ (табл. 6), который использовал для измерения оценок респондентами коррупции более чуткую шкалу, включающую не 3 варианта содержательных ответов, а 4 (новый вариант – позиция «результаты есть, но они не слишком значительны»). При таком подходе хорошо заметен постепенный позитивный сдвиг в общественном мнении россиян: если в 2005–2008 гг. медианой ответов было «реальных результатов нет», то в 2012–2018 гг. медиана переместилась к варианту «результаты есть, но они не слишком значительны». Самое интересно, на протяжении всех лет опросы ВЦИОМ – в отличие от опросов Института социологии и ФОМ – фиксируют существенное превышение доли респондентов, отмечавших хотя бы незначительные позитивные изменения, над долей тех, кто заявлял об усилении коррупции.

Таблица 6Оценка респондентами борьбы с коррупцией в России

за последний год, согласно опросам ВЦИОМ, %

Оценки 2005 2006 2007 2008 2012 2013 2015 2016 2017 2018 Да, в стране делается много для борьбы с коррупцией (1) 3 7 4 7 7 7 11 7 11 12

Результаты есть, но они не слишком значительны (2) 27 33 32 32 38 38 38 33 44 43

Реальных результатов нет, все остается как было (3) 44 44 38 43 38 41 33 35 25 25

Ситуация становится даже хуже, коррупция только усиливается (4)

21 10 12 10 13 11 13 17 15 13

Разрыв (1) + (2) – (4) 9 30 24 29 32 34 36 23 40 42

Составлено по: (Коррупция в России, 2018). Темным цветом выделены ячейки с медианными значениями ответов респондентов.

Таким образом, опросы общественного мнения о динамике коррупции в стране демонстрируют сразу два парадокса. С одной стороны, когда респондентам предлагают три варианта ответов (коррупция либо падает, либо не меняется, либо растет), то при медиане «не меняется» они всегда чаще указывают на рост коррупции, чем на ее снижение; это противоречит мониторингам «Трансперенси Интернешнл» и ИНДЕМ,


которые фиксируют либо стабильность коррупции в России, либо снижение ее интенсивности. С другой стороны, когда респондентам предлагают еще один вариант ответа (коррупция незначительно снижается), то картина неожиданно резко улучшается – россияне всегда чаще указывают на снижение коррупции, чем на ее рост. Это выглядит странно, поскольку логически вариант «результаты (борьбы с коррупцией) есть, но они не слишком значительны» является подвариантом ответа «ситуация с коррупцией улучшается» (т.е. «коррупция снижается»).

Эти два парадокса «антикоррупционной ментальности» россиян можно объяснить, если отрешиться от неявной установки при объяснении результатов социологических опросов, будто общественное сознание, как и сознание отдельных людей, последовательно рационально и логично. На самом же деле, как доказывают исследования последних десятилетий, человеческому мышлению органично присуща ограниченная рациональность оценок: люди регулярно совершают определенные логические ошибки в своих оценках, принципиально отличаясь от «живого компьютера».

Анализом системной иррациональности суждений и поведения людей занимаются, прежде всего, экономисты и психологи; на стыке этих наук еще в 1970–1980-е гг., после пионерных работ А. Тверски и Д. Канемана (1974; 1979; 1986), сформировалось особое направление экономической теории, которое называют «поведенческой экономикой» (Behavioral Economics) (Kahneman, 2011; Канеман, 2013; Thaler, 2016, 2017; Талер 2017). В рамках этого направления объектом анализа выступают системные когнитивные искажения («ошибки») при принятии решений людьми, демонстрирующим ограниченную рациональность. Таких системно-проявляющихся «ошибок», обнаруженных психологами и экономистами, насчитывается несколько десятков, так что «фактически под зонтичным обозначением “ограниченная рациональность” скрывается обширное семейство разнородных моделей» (Капелюшников, 2018, с. 8). Хотя по поводу идей «поведенческой экономики» нередко высказываются критические суждения (Капелюшников, 2013, 2018), однако креативность и практическая полезность данного подхода уже неоспоримы, что подтверждается не только Нобелевскими премиями лидерам этого направления, но и многочисленными примерами практического использования рекомендаций экономистов-бихевиористов (Wright, Ginsburg, 2012; Diamond, Vartiainen, 2012).

Демонстрацией ограниченной рациональности людей экономисты-бихевиористы занимаются обычно на таких примерах, когда решение принимает (или дает оценку) отдельный человек. Однако общественное сознание, интегрирующее оценки отдельных людей, тоже демонстрирует ограниченную рациональность, что хорошо видно на примере двух вышеназванных парадоксов «антикоррупционной ментальности» россиян.

Отмеченные парадоксы оценок россиянами динамики коррупции можно хорошо объяснить взаимодействием эффекта ореола и эффекта фрейминга.

Эффект ореола – это искажающее воздействие общего впечатления о чем-либо на восприятие его частных особенностей, открытое в рамках социальной психологии (Nisbett, Wilson, 1977) независимо от школы поведенческой экономики. Применительно к проблеме коррупции, речь идет о том, что мнения людей об отдельных конкретных аспектах деятельности государства (в частности – успехов/провалов в борьбе с коррупцией) очень сильно зависят от их оценок деятельности российского государства в целом. Этот эффект хорошо известен с давних времен, поэтому неудачи во внутренней политике многократно пытались выправить «маленькой победоносной войной», а военные неудачи – долгожданными внутренними реформами. Действительно, по всем трем наборам данных заметно, что самые хорошие отзывы о борьбе с коррупцией были получены в 2014–2015 гг., когда наблюдалось патриотическое «сплочение вокруг флага». В сфере борьбы с коррупцией в это время тоже происходили некоторые изменения – в 2015 г. стартовали резонансные коррупционные скандалы с высокопоставленными лицами (дело «Оборонсервиса» и др.). Но если говорить о борьбе не с отдельными


высокопоставленными коррупционерами, а с коррупцией как институтом, то здесь качественные изменения вряд ли происходили. Тем не менее, «посткрымский синдром» сыграл свою роль, а по мере его ослабления в самые последние годы антикоррупционные настроения снова начинают расти.

Эффект фрейминга (от англ. frame – обрамление) – это зависимость выбора от формы представления исходной информации, когда изменение формулировки или обрамления вопроса может вызывать очень сильное изменение структуры ответов (Levin, Schneider, Gaeth, 1998). Данный эффект тоже знаком организаторам опросов, которые стремятся сохранять форму вопросов для корректности сопоставления результатов разных волн мониторингов. К сожалению, это удается далеко не всегда.

Рассмотрим для примера резкий выброс негативных оценок в мониторинговом опросе Института социологии РАН в октябре 2015 г.: здесь в анкете вопрос об оценке изменения коррупции шел сразу после вопроса об оценках изменения социальной справедливости, и структуры обоих ответов оказались почти идентичными, с высокой долей критических оценок. Зато в октябре 2014 г. и в октябре 2016 г. вопросу о коррупции предшествовали вопросы о международном положении страны и о развитии демократии. Поскольку в ситуации «сплочения вокруг флага» большинство россиян вполне одобряли данные аспекты деятельности правительства, то одобряющий настрой респондентов существенно сказался и на оценках ими динамики коррупции.

Сильные различия между результатами опросов ФОМ и ВЦИОМ тоже хорошо объясняются влиянием обрамления. Дело в том, что в опросе ФОМ, который демонстрирует самые критические оценки, вопросу о динамике коррупции предшествует вопрос «Как вы полагаете, сегодня уровень коррупции в России высокий или низкий?», на который 70–80% россиян отвечают, в полном соответствии с суждениями экспертов «Трансперенси Интернешнл», что этот уровень высокий, и при ответах на следующий вопрос сохраняют «сердитый» настрой. Когда же в опросе ВЦИОМ респонденты встречают «подсказку», что результаты борьбы с коррупцией, пусть и незначительные, все же наблюдаются, то в ответах существенно чаще звучат более оптимистические оценки динамики коррупции.

Отмеченные эффекты заставляют очень осторожно относиться к полученным во время социологических опросов оценкам изменения коррупции. Дело не только в том, что о «коррупции вообще» люди судят не столько по личному опыту, сколько по сообщениям СМИ, которые могут делать из мухи слона и из слона муху. Более существенно то, что и эти суждения, как видно из сравнения разных баз данных, не устойчивы и сильно зависят как от текущей общеполитической конъюнктуры, так и от формы/обрамления анкетных вопросов. Это лишний раз подтверждает, что коррупция не осознается россиянами как проблема по-настоящему первостепенной важности, поскольку чем важнее проблема, тем слабее на суждения о ней должны влиять эффекты когнитивных искажений.

За вычетом же влияния когнитивных эффектов о понимании россиянами динамики коррупции следует судить главным образом по медианам ответов, которые колеблются вокруг оценочного суждения, что коррупция в России не изменяется. Это вполне совпадает с оценками изменения российского индекса CPI экспертами «Трансперенси Интернешнл».

Динамика коррупции: объективные свидетельстваПерейдем от анализа восприятия россиянами коррупции в России в целом к анализу

свидетельств респондентов о личном опыте участия в конкретных коррупционных практиках. Эти свидетельства, как и любые суждения о личном опыте, должны содержать более достоверную характеристику российской коррупции, чем ответы на вопросы о коррупции «вообще»4. К сожалению, таких баз данных среди материалов 4 Правда, следует подчеркнуть, что на основе личных свидетельств граждан можно корректно оценивать лишь бытовую кор-рупцию. Что же касается деловой ее части (в сфере бизнеса и политики), которая считается более важной проблемой, то она


общероссийских опросов, проводившихся по вневедомственным проектам, довольно мало. К ним можно было бы добавить материалы общероссийских виктимологических опросов, которые в 2010-е гг. по заказу МВД России проводили ФОМ, ВЦИОМ и РГСУ, но эти материалы в настоящее время открыты лишь фрагментарно.

Сопоставляя ответы, полученных во время опросов Института социологии в 2005 г. (во время исследования «Бюрократия и власть в новой России») и в 2018 гг. (во время мониторингового опроса), следует отметить удивительную схожесть данных, разделенных 13-ю годами. Частота коррупционных отношений, согласно опросу осенью 2018 г., практически не отличается от показателей, зафиксированных в 2005 г. (табл. 7): если раньше с коррупцией лично сталкивались, по их собственному признанию, 66% россиян, из них не менее 19% «нередко», то сейчас – 64% и 16% соответственно5. Это можно интерпретировать как правоту оценок тех примерно 40–50% «медианных» россиян, которые считают, что за последние полтора-два десятилетия в сфере коррупции ничего качественно не изменяется.

Таблица 7Свидетельства респондентов о том, приходилось ли им

давать деньги / подарки для решения своих проблем, 2005 / 2018 гг., %

Частота участия в коррупции 2005 г. 2018 г.Нередко 19 16В единичных случаях 33 32Никогда 34 36Не хочу отвечать 14 16

Однако если перейти к анализу возрастной дифференциации свидетельств личного участия россиян в передаче денег / подарков для «решения проблем», то обнаруживается, что за стабильностью общей доли таковых скрываются разнонаправленные тренды среди более молодых и более пожилых россиян (табл. 8). Однозначно позитивные сдвиги (сокращение частоты личного коррупционного опыта) наблюдаются в среде молодых (до 30 лет включительно) россиян. В более старшей возрастной группе (31–40 лет) тенденции противоречивы: сокращение доли часто дающих взятки выражено в ней сильнее, но это частично компенсируется увеличением доли тех, кто давал «в единичных случаях». В следующей возрастной группе (41–50 лет) снова фиксируются однозначно позитивные тенденции. Зато в старших и пожилых возрастах (от 51 года) преобладают тенденции негативные.

При сопоставлении частоты участия в коррупции разных возрастных групп заметен еще один парадокс восприятия коррупции. Логически рассуждая, поскольку интервал между опросами (13 лет) почти равен интервалу возрастов в выделенных возрастных группах, то каждая возрастная группа должна при повторном опросе перейти в следующую возрастную группу, при этом либо сохранив коррупционный опыт, либо, скорее всего, преумножив его. На самом же деле парадоксально наблюдается частичное аннулирование коррупционного опыта: при переходе из молодой в более старшую возрастную группу люди на самом деле свидетельствуют об участии в коррупции не чаще, а реже6. в основном закрыта от оценки посредством массовых социологических опросов по репрезентативной выборке, поскольку в таких выборках социальные группы, предрасположенные к деловой коррупции, встречаются очень редко (предприниматели и самозанятые – 2–3%, различные руководители – еще примерно 3–4%). 5 Ответы «Не хотелось бы отвечать» логично интерпретировать как наличие личного опыта коррупционных отношений, о частоте которых (нередко или единично) респондент не хочет говорить.6 Возьмем, например, группу тех, кто в 2005 г. был в возрастной группе 31–40 лет и среди которых 26% нередко давали взят-ки. К опросу 2018 г. представители этой группы в основном переходят в группу 41–50 лет, среди них не менее 26% должны иметь коррупционный опыт. Следует учесть, что через 13 лет в возрастную группу 41–50 лет попадут и самые старшие пред-ставители той возрастной группы, которой в 2005 г. было 26–30 лет и среди которых имели коррупционный опыт 20%, так


Таблица 8Возрастная дифференциация свидетельств респондентов о том,

приходилось ли им давать деньги / подарки для решения своих проблем, 2005 / 2018 гг., %*

Возрастные группы

Годы опроса

Ответы на вопрос «Приходилось ли Вам давать деньги, подарки людям, от которых зависело решение Ваших проблем»

Нередко В единичных случаях Никогда Не хочу

отвечатьДо 25 лет 2005 20 40 31 926–30 лет 2005 20 36 28 1618–30 лет 2018 13 30 41 16

31–40 лет 2005 26 32 27 162018 13 37 35 15

41–50 лет 2005 24 34 26 162018 18 31 35 17

51–60 лет 2005 15 35 34 162018 21 31 32 15

Старше 60 лет

2005 9 33 48 102018 15 30 38 18

* Примечание: Более светлой заливкой выделены ячейки таблицы, содержащие данные,

явно свидетельствующие (сдвиг не менее 5 процентных пунктов) о позитивных тенденциях в рассматриваемой области (более редкий опыт «дарения» или более частое отсутствие такого опыта), а более темной заливкой – о негативных тенденциях в ней (более частый опыт «дарения» или менее частое отсутствие такого опыта).

Этот парадокс мог бы, казалось, объясняться тем, что респонденты анкетный вопрос «Приходилось ли Вам давать деньги, подарки людям, от которых зависело решение Ваших проблем?» трактуют почему-то как относящийся не ко всей их предшествующей жизни, а лишь ко времени, непосредственно предшествующему опросу. Но такая трактовка резко противоречит данным виктимологических опросов, согласно которым в течение года, предшествующего опросу, жертвой принуждения к даче взятки в 2010-е гг. становились 1–2% россиян7. Даже если предположить, что эти опросы, проводившиеся по заказу МВД России, по каким-либо причинам занижают виктимность, реальные масштабы участия россиян в коррупции не могут отличаться от этих цифр более чем на порядок.

Более вероятное объяснение заключается в том, что здесь наблюдается еще один тип когнитивного искажения, который можно назвать эффектом приукрашивания прошлого: люди склонны в настоящем оценивать прошлые события более позитивно, чем они воспринимались ими в прошлом (Mitchell, Thompson, 1994). Поскольку участие в коррупции является, как правило, неприятным воспоминанием, люди в настоящем склонны преуменьшать свое участие в коррупционных практиках в прошлом. Поэтому при интерпретации свидетельств современных россиян об их личном участии когда-либо в коррупции необходимо учитывать, что эти свидетельства будут заведомо неполными, заниженными.

что коррупционный опыт в группе людей 41–50 лет в 2018 г., даже если за последние 13 лет нового коррупционного опыта у этой возрастной страты совсем не было, должен быть лишь немного ниже 26%. А на самом деле он – 18%, т.е. ниже не только 26%, но и 20%. Аналогичное происходит со всеми возрастными группами, кроме группы 51–60 лет в опросе 2005 г. (при переходе в группу старше 60 лет в опросе 2018 г. эта группа сохраняет коррупционный опыт в 15%). Следует оговорить, что при опросе 2018 г. респондентами были вовсе не постаревшие участники опроса 2005 г., а совсем другие люди, но если репрезентативность опросов соблюдалась, то проводимое сопоставление возрастных групп правомерно. 7 В 2009 г. жертвами коррупции за предшествующие опросу 12 месяцев становились 14% всех жертв преступности, в то время как виктимность в репрезентативной выборке составляла 15%; к 2015 г. эти показатели снизились до 8% и 9% (Долго-рукова, Кириллов, Мазаев, 2018, с. 305, 306).


Рис. 1. Криволинейный характер зависимости коррупционного опыта (долей респондентов, которым приходилось «нередко» участвовать в коррупции, в %) от возраста респондентов

Для получения из опросов информации о реальных изменениях личного участия в коррупции следует обратить внимание на то, что коррупционный опыт зависит от возраста криволинейно (рис. 1): сначала он растет, потом снижается, причем возраст с максимальным опытом участия в коррупции за 13 лет сдвинулся на более старшие годы. В 2005 г. пиковый показатель (26% участвовали в коррупции «нередко») приходился на возрастную группу в 31–40 лет, а в 2018 г. пиковый показатель снизился (21%) и перешел уже в возрастную группу 51–60 лет.

Этот пик опыта коррупционных практик следует связывать в первую очередь с воспоминаниями о «великой криминальной революции» 1990-х гг., во время которой взрывообразно массовизировались все разновидности теневых экономических отношений, включая и коррупцию. Ведь для поколения современных 50-летних россиян период массовизации коррупционных отношений примерно совпал с начальным периодом трудовой биографии (20–30 лет), когда человек наиболее интенсивно участвует в социальных взаимодействиях (строит карьеру, создает семью…) и чаще попадает в ситуации, когда «для решения своих проблем» приходится давать деньги и подарки. Этот травматический опыт сохранялся даже под влиянием эффекта приукрашивания прошлого. Последующие же трудовые поколения современных россиян захватили «ультра-криминальный» период 1990-х гг. в меньшей степени или (начиная с поколения современных 35-летних) вообще не застали его во взрослом возрасте. Во время же опроса 2005 г. те, кто переживал «лихие 90-е» в возрасте 20–30 лет, находились главным образом в возрастной группе 31–40 лет (самые старшие – уже в группе 41–50 лет), и действительно именно у них в том опросе был самый высокий опыт коррупционных практик. Данная интерпретация суждений респондентов об их личном опыте участия в коррупции подтверждает мнение, что после «всплеска» 1990-х гг. в последующий период ситуация с коррупцией в стране существенно улучшилась (как обычно и происходит, когда после периода затяжного экономического спада страна переходит к росту). Таким образом, свидетельства респондентов о личном опыте участия в коррупции, полученные во время опросов в 2005 и в 2018 гг., опровергают полученные во время опроса в 2017 г. оценочные суждения, будто для современной России коррупция более типична, чем для времен Б. Ельцина.

Для характеристики фактического состояния коррупции в постсоветской России часто ссылаются также на суждения респондентов о том, какие органы власти сильнее поражены коррупцией. Однако надо четко осознавать, что с фактами коррупции представителей власти респонденты, в подавляющем большинстве своем,


не сталкиваются лично. В суждениях о деловой/элитной/политической коррупции отражается не столько личный опыт респондента, сколько его отношение к информации из СМИ, которая накладывается на вполне определенные культурные стереотипы (прежде всего, на общеизвестное «рыба гниет с головы»). Поэтому ответы респондентов на вопрос «Какие сферы и институты в современной России, по Вашему мнению, в наибольшей степени поражены коррупцией?» являются во многом характеристиками не самой коррупции в различных эшелонах власти, а мнений о ней, которые, однако, в соответствии с теоремой Томаса («все осознаваемое как реальность – действительно» (Merton, 1995)), равнозначны по своим социальным последствиям ее объективным свойствам. И здесь заметен еще один нетривиальный парадокс «антикоррупционной ментальности».

Прямое сопоставление процентов респондентов, оценивших состояние того или иного государственного института как «в наибольшей степени» пораженного коррупцией, неправомерно, поскольку в опросах Института социологии разных лет (табл. 9) респонденты могли выбирать разное количество вариантов ответов. Для понимания динамики происходящего аналитическое значение имеют, скорее, ранги ответов. В рангах же оценок пораженности коррупцией устойчивы три элемента – «власть на местах» (первые ранги в обоих опросах), «правоохранительные органы» (вторые ранги) и «судебная система» (3–4-е ранги). Иначе говоря, наиболее коррумпированными считаются те органы государственного аппарата, которые ближе всего к гражданам, и которых граждане склонны (не всегда обоснованно) винить во всех местных проблемах. В то же время более высокие, менее наблюдаемые «снизу», институты государственной власти (Правительство, политические партии, парламент) считаются гражданами гораздо менее коррумпированными8.

Таблица 9Оценки пораженности коррупцией различных государственных институтов,

согласно опросам Института социологии, 2005 / 2018 гг., % и ранги

Государственные институты 2005 2018% ранг % ранг

Власть на местах 41 1 50 1Правоохранительные органы 34 2 40 2Федеральная власть, Правительство 17 6 39 3Судебная система 22 3 37 4Сфера медицины 18* 4–5 27 6Сфера образования 18* 4–5 17 7Политические партии 3 7–8 12 8Парламент 3 7–8 9 9

* В опросе 2005 г. «сфера медицины и образования» фигурировала как единое целое. Парадокс заключается в том, что оппозиционная критика «коррумпированного

режима» направлена в первую очередь как раз против «верхних этажей» государственной власти, в то время как граждане возмущены в первую очередь коррупцией не в «верхах», а в «низах». Можно, конечно, указать, что в условиях высокой централизации «вертикали власти», как в России, коррупционные «провалы» на местном (муниципальном) уровне во многом производны от диктуемых «сверху» правил, которые не дают гражданам осуществлять демократический контроль на местах. Однако, судя по опросам, в

8 Эта закономерность была отмечена еще в 2013 г., когда Институт социологии работал по теме «Безопасность в нашей жизни»: среди различных правоохранительных органов наиболее коррумпированными респонденты считали органы МВД и суды, с которыми респонденты лично сталкивались гораздо чаще, чем с МВД и прокуратурой, считающихся респондентами более чистыми от коррупции.


общественном сознании россиян критические оценки «нижних этажей» государственного аппарата пока вовсе не трансформируются в критику «верхних этажей». Правда, бросается в глаза, что за период между двумя опросами (2005 и 2018 гг.) авторитет федеральной власти (Правительства) в глазах граждан резко упал: ранее она занимала 6-е (по частоте упоминаний) место, а в последнем опросе оказалась на 3-ем, сравнявшись практически с «правоохранительными органами». Можно предположить, что коррупционные обвинения оппозиционеров в последние годы в адрес высшей политической элиты сыграли свою роль.

В опросах Института социологии вопросы об оценках коррупционной пораженности разных государственных институтов, к сожалению, встречались слишком редко, чтобы можно было делать надежные выводы. Зато опросы ВЦИОМ с этим вопросом имели более мониторинговый характер (табл. 10), так что они позволяют проверить выводы, сформулированные на основе данных Института социологии.

Таблица 10Оценки пораженности коррупцией различных государственных институтов,

согласно опросам ВЦИОМ, 2006-2018 гг., % и ранги

Государственные институты 2006 2007 2008 2012 2013 2015 2016 2017 2018

Сфера медицины 11 (6) 16 (4) 16 (4) 17 (6) 19 (4-5) 21 (2-3) 21 (3) 28 (1) 23 (1)ГИБДД (ГАИ) 30 (2) 33 (1) 33 (1) 32 (2) 27 (2) 32 (1) 26 (1) 22 (2) 16 (2-3)Полиция (не включая ГИБДД)

22 (3) 24 (3) 26 (3) 26(3-4)

19 (4-5) 21 (2-3) 18 (5) 18 (3-4)

16 (2-3)

Судебная система, прокуратура

14 (5) 13 (6) 15 (5-7)

21 (5) 18 (6) 20 (4) 22 (2) 18(3-4)

14 (4-5)

Власть на местах 31 (1) 26 (2) 28 (2) 36 (1) 39 (1) 17 (5) 19 (4) 17 (5) 14 (4-5)Сфера образования 10 (7) 15 (5) 15

(5-7)13 (7) 13 (7) 14 (6) 12 (6) 14 (6) 11 (6)

Федеральная власть, Правительство

20 (4) 12 (7) 15(5-7)

26 (3-4)

26 (3) 9 (7) 11 (7) 6 (7) 6 (7)

Парламент 4 (8) 4 (8) 3 (8) 7 (8) 5 (8) 5 (8) 7 (8) 5 (8) 5 (8)Политические партии 3 (9) 2 (9) 3 (9) 3 (9) 3 (9) 6 (9) 6 (9) 2 (9) 2 (9)

Суммарный процент ответов 145 145 154 181 169 146 142 130 107

Составлено по: (Коррупция в России, 2018).

База данных ВЦИОМ полностью подтверждает вывод, что сильнее всего в коррупции обвиняют представителей не высших, а низших органов государственной власти. Правда, оценки «власти на местах» (т.е. муниципальных органов власти) выглядят здесь несколько иначе: если до 2013 г. эта власть считалась, наряду с дорожной полицией, самой коррумпированной, то с 2015 г. авторитет местных властей резко вырос, так что в этом анти-рейтинге коррумпированности они перешли с 1–2-го мест на 4–5-е.

Суждение о падении авторитета федеральной власти (Правительства) на этой базе данных, которая превосходит по количеству опросов базу Института социологии, совершенно не подтверждается, так что более корректным будет вывод, что критические оценки местных органов власти вовсе не распространяются на представителей высших государственных институтов. Не исключено, что здесь проявляется ренессанс традиционного стереотипа отечественной политической культуры о «хорошем царе и плохих боярах».

По динамике ответов респондентов хорошо видно, что пик недовольства остался в прошлом, во временах «болотной революции» 2011–2013 гг. Именно на 2012–2013 гг.


приходятся самые высокие показатели суммарного процента ответов (181% и 169%) о пораженности государства коррупцией, причем общий «подскок» был обеспечен в основном увеличением частоты обвинений респондентами в коррупции как власти на местах, так и федеральной власти. Однако в последующие годы этот интегральный показатель коррупции государственных органов сначала вернулся к «пред-революционному» уровню, а в самые последние годы вообще значительно снизился. Таким образом, современные россияне хотя и считают наиболее коррумпированными именно те низшие органы государственной власти, с которыми чаще общаются (т.е. самой «тухлой» частью госаппарата считают не «голову», а «хвост»), но в последние годы оценки коррумпированности и этих органов имеют тенденцию снижаться, что может являться отражением личного опыта респондентов.

ЗаключениеПодводя итоги, следует подчеркнуть, что в ближайшие годы тема коррупции

обречена находиться в центре общественной жизни России. Хотя граждане и не считают ее первостепенно важной среди многих иных негативных явлений, в рамках «запроса на перемены» именно на ней фокусируется главное внимание. Наиболее сильные претензии обращены при этом к властным структурам (местным властям, полиции), поэтому антикоррупционные обвинения и в дальнейшем будут активно использоваться в политической борьбе. В то же время есть факторы, препятствующие превращению коррупционных обвинений в механизм политического обновления общества. Граждан больше волнуют «провалы» властей на муниципальном уровне, чем коррупция на «верхних этажах» власти, а личный опыт не дает сигналов об ухудшении ситуации с коррупцией (хотя и явного улучшения тоже не наблюдается). Поэтому у существующего политического режима пока сохраняются возможности отражать протесты против коррупции, не прибегая к институциональным изменениям.

При корруптологических исследованиях социологического характера принципиально важно не становиться в чрезмерно политизированном дискурсе о коррупции на сторону какой-либо политико-идеологической позиции. Объективный обществовед должен стараться обращать внимание не только на безусловную озабоченность российских граждан проблемами коррупции, но и на противоречия в общественном сознании, связанные с осмыслением данной социальной проблемы9.

В частности, проведенный анализ результатов многочисленных социологических опросов о коррупции, проводившихся в 2000–2010-е гг. Институтом социологии, ВЦИОМ и ФОМ, позволил выделить следующие противоречия характеристик «антикоррупционной ментальности»:

1) противоречие между признанием россиянами коррупции проблемой, требующей первоочередного решения, и относительно низким рейтингом коррупции среди социально-экономических проблем, тревожащих граждан (лишь примерно 5-я по значимости проблема);

2) противоречия между данными разных баз социологических опросов о динамике коррупции в России, одни из которых можно интерпретировать как свидетельство стабильности или роста коррупции (опросы Института социологии и ФОМ), в то время как другие свидетельствуют скорее о снижении коррупции (опросы ВЦИОМ);

3) противоречие между ожидаемым ростом личного коррупционного опыта с переходом в более старшие возрастные группы и фактическим частичным аннулированием этого опыта;

9 Ранее автор на основе материалов общероссийского опроса 2007 г., организованного Институтом социологии, уже указы-вал на некоторые парадоксальные особенности «антикоррупционной ментальности» россиян (Латов, 2008); данная статья является развитием и углублением анализа парадоксов восприятия коррупции общественным сознанием.


4) противоречие между дискурсом политической оппозиции о «коррумпированном режиме» (модель «рыба гниет с головы») и фактическими представлениями россиян, что более коррумпированными являются нижние «этажи» государственной власти, а не верхние (модель «рыба гниет с хвоста»).

Одни из этих противоречий можно объяснить, как указывалось, типичными для всех людей когнитивными искажениями (ограниченной рациональностью общественного сознания), другие – особенностями российской политической культуры. Изучение «антикапиталистической ментальности» позволяет увидеть немало нетривиальных «подводных камней», которые препятствуют слишком банальной трактовке антикоррупционных протестов как залога успешности ожидаемых перемен.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Двадцать пять лет социальных трансформаций в оценках и суждениях россиян: опыт социологического анализа. (2018). Под ред. М.К. Горшкова. М.: Весь мир.

Долгорукова И. В., Кириллов А. В., Мазаев Ю. Н., Танатова Д. К., Юдина Т. Н. (2018) Динамика виктимизации населения России: социологическая оценка // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Социология, 18 (2), 303–317.

Капелюшников Р. И. (2013) Поведенческая экономика и «новый» патернализм: препринт WP3/2013/03; Нац. исслед. ун–т «Высшая школа экономики». М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2013.

Капелюшников Р. И. (2018) Вокруг поведенческой экономики: несколько комментариев о рациональности и иррациональности: препринт WP3/2018/04. Нац. исслед. ун-т «Высшая школа экономики». М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2018.

Канеман Д. (2013) Думай медленно… решай быстро. М.: АСТ. Клейнер В. Г. (2014) Коррупция в России, Россия в коррупции: есть ли выход? //

Вопросы экономики, 6, 81–96.Коррупция в России: мониторинг (2018). Борьба с коррупцией набирает обороты, и

это находит отражение в оценках россиян // ВЦИОМ. Пресс–выпуск № 3678. 1 июня. (https://wciom.ru/index.php?id=236&uid=9139).

Латов Ю. В. (2008) «Глас народа» о проблемах коррупции: закономерное и парадоксальное // Экономический вестник Ростовского государственного университета, 6 (2), 123–138.

Левин М. И., Сатаров Г. А. (2014) Рентоориентированная Россия // Вопросы экономики, 1, 60–77.

Наумов Ю. Г. (2012) Институциональная коррупция как угроза экономической безопасности: тенденции и перспективы противодействия. М.: Академия управления МВД России.

Римский В. Л. (2007) Бюрократия, клиентелизм и коррупция в России // Полития. Анализ. Хроника, 1, 65–84.

Российская коррупция: уровень, структура, динамика: опыт социологического анализа (2013). Под ред. Г.А. Сатарова. М.: Фонд «Либеральная Миссия».

Ситковский А. Л., Латов Ю. В. (2016) Новая криминальная реальность как результат новых социально–экономических условий развития России // Российский журнал правовых исследований, 3 (8), 168–174.

Талер Р. (2017) Новая поведенческая экономика. Почему люди нарушают правила традиционной экономики и как на этом заработать. М.: Эксмо.

Уровень коррупции в России: мониторинг. Оценки уровня коррупции с 2009 года и их динамика. (2019) // Фонд общественное мнение. Безопасность и право. 20 марта. (https://fom.ru/Bezopasnost-i-pravo/14185).


Anderson, L. (2012). Corruption in Russia: Past, present, and future in political corruption in comparative perspective // Sources, status and prospects. Ed. by C. Funderburk. Burlington, pp. 71–94.

Buckley, N. (2018) Corruption and Power in Russia // Russia Political Economy Project. April (https://www.fpri.org/wp–content/uploads/2018/04/Buckley.pdf).

Dawisha, K. (2015) Putin`s kleptocracy; Who owns Russia. N.Y.: Simon & Schuster.Diamond, P., Vartiainen, H. (2012). Behavioral Economics and Its Applications. Princeton

University Press.Kahneman, D. (2011) Thinking, Fast and Slow. New York: Farrar, Strauss and Giroux.Kahneman, D. and Tversky, A. (1974) Judgment under Uncertainty: Heuristics and

Biases // Science, 185 (4157), 1124–1131.Kahneman, D., Tversky, A. (1979) Prospect Theory: An Analysis of Decision under Risk

// Econometrica, 47 (2), 263–291.Korchmina, E., Fedyukin, I. (2019) Extralegal payments to state officials in Russia,

1750s–1830s: assessing the burden of corruption // The Economic History Review, 72, 156–181.

Ledeneva, A. (2008) Russian Blat and Chinese Guanxi: A Comparative Analysis of Informal Practices // Comparative Studies in Society and History, 50(1),118–144.

Levin, I. P., Schneider, S. L., Gaeth, G. J. (1998). All frames are not created equal: A typology and critical analysis of framing effects // Organizational Behavior and Human Decision Processes, 76, 149–188.

Merton, R. K. (1995) The Thomas Theorem and The Matthew Effect // Social Forces, 74 (2), 379–424.

Mitchell, T., Thompson, L. (1994). A theory of temporal adjustments of the evaluation of events: Rosy Prospection & Rosy Retrospection // Advances in managerial cognition and organizational information-processing. Ed. by Stubbart C., Porac J., Meindl J. Greenwich, CT: JAI press, pp. 85–114.

Nisbett, R., Wilson, T. D. (1977). The Halo Effect: Evidence for unconscious alteration of judgments // Journal of Personality and Social Psychology, 35, 250–256.

Osipian, A. (2010). Corrupt Organizational Hierarchies in the Former Soviet Bloc // Transition Studies Review, Springer, 17 (4), 822–836.

Satarov, G. (2006) Corruption process in Russia: level, structure, trends // Diagnostics of corruption in Russia: 2001–2005. Ed. by Satarov G. Moscow, INDEM Foundation (http://www.indem.ru/en/publicat/2005diag_engV.htm).

Schulze, G. G., Bambang, S. S., Zakharov, N. (2016) Corruption in Russia // The Journal of Law and Economics, 59 (1), 135–171.

Sidorkin, O., Vorobyev D. (2017). Political cycles and corruption in Russian regions // European Journal of Political Economy, 52 (C), 55–74.

Spirova, M. (2008). Corruption and democracy: The «Color Revolutions» in Georgia and Ukraine // Taiwan Journal of Democracy, 4 (2), 75–90.

Suhara, M. (2004) Corruption in Russia: A Historical Perspective (https://src–h.slav.hokudai.ac.jp/sympo/03september/pdf/M_Suhara.pdf).

Thaler, R. H. (2016) Behavioral economics: Past, present and future. Chicago, 2016.Thaler, R. H. (2018) Misbehaving: The Making of Behavioral Economics. W.W. Norton. Treisman, D. (2013) Corruption in the Post–Communist Transition // Routledge

Handbook on Transition. Ed. by Paul G. Hare and Gerard Turley.Tversky, A., Kahneman, D. (1986) Rational Choice and the Framing of Decisions // The

Journal of Business, 59 (4), pp. 251–278.Wright, D. J., Ginsburg, D. H. (2012) Behavioral Law and Economics: Its Origins, Its

Fatal Flaws, and Its Implications for Liberty // Northwestern University Law Review, 106 (3) pp. 1–106.


REFERENCES

Anderson, L. (2012). Corruption in Russia: Past, present, and future in political corruption in comparative perspective // Sources, status and prospects. Ed. by C. Funderburk. Burlington, pp. 7194.

Buckley, N. (2018) Corruption and Power in Russia // Russia Political Economy Project. April (https://www.fpri.org/wp–content/uploads/2018/04/Buckley.pdf).

Corruption in Russia: Monitoring. (2018). The fight against corruption is gaining momentum, and this is reflected in the assessments of Russians. VTSIOM. Press release No. 3678. June 1. (https://wciom.ru/index.php?id=236&uid=9139). (in Russian).

Dawisha, K. (2015) Putin`s kleptocracy; Who owns Russia. N.Y.: Simon & Schuster.Diamond, P., Vartiainen, H. (2012). Behavioral Economics and Its Applications. Princeton

University Press.Dolgorukova, I. V., Kirillov, A. V., Mazaev, Y. N., Tanatova, D. K., Yudina, T. N. (2018).

The dynamics of victimization of the Russian population: A sociological evaluation. RUDN Journal of Sociology, 18 (2), 303–317. (in Russian).

Kahneman, D. (2011) Thinking, Fast and Slow. New York: Farrar, Strauss and Giroux.Kahneman, D. (2013) Thinking, Fast and Slow. M, AST. (in Russian).Kahneman, D., Tversky A. (1974) Judgment under Uncertainty: Heuristics and Biases //

Science, 185 (4157), 1124–1131.Kahneman, D., Tversky A. (1979) Prospect Theory: An Analysis of Decision under Risk //

Econometrica, 47 (2), 263–291.Kapeliushnikov, R. I. (2013) Behavioral economics and new paternalism WP3/2013/03;

Moscow : Publishing House of the Higher School of Economics. (in Russian).Kapeliushnikov, R. I. (2018) On behavioral economics: several commentaries on

rationality and irrationality WP3/2018/04. Moscow: Publishing House of the Higher School of Economics. (in Russian).

Kleiner V. (2014) Corruption in Russia, Russia Corrupted: Is There a Way out? Voprosy Ekonomiki, 6, 81–96. (in Russian).

Korchmina, E., Fedyukin, I. (2019) Extralegal payments to state officials in Russia, 1750s–1830s: assessing the burden of corruption // The Economic History Review, 72, 156–181.

Latov, Yu. V. (2008) «Vox populi» on corruption problems: regularities and paradoxicalities. Ekonomicheskiy vestnik Rostovskogo gosudarstvennogo universiteta, 6 (2), 123–138. (in Russian).

Ledeneva, A. (2008) Russian Blat and Chinese Guanxi: A Comparative Analysis of Informal Practices // Comparative Studies in Society and History, 50 (1), 118–144.

Levin, I. P., Schneider, S. L., Gaeth, G. J. (1998). All frames are not created equal: A typology and critical analysis of framing effects // Organizational Behavior and Human Decision Processes, 76, 149–188.

Levin, M., Satarov, G. (2014) Rent–Seeking Russia // Voprosy Ekonomiki, 1, 60–77. (in Russian).

Merton, R. K. (1995) The Thomas Theorem and The Matthew Effect // Social Forces, 74 (2), 379—424.

Mitchell, T., Thompson, L. (1994). A theory of temporal adjustments of the evaluation of events: Rosy Prospection & Rosy Retrospection // Advances in managerial cognition and organizational information-processing. Ed. by Stubbart C., Porac J., Meindl J. Greenwich, CT: JAI press, 85–114.

Naumov, Yu. G. (2012) Institutional corruption as a threat to economic security: trends and prospects of counteraction. M.: Academy of Management of the Ministry of Internal Affairs of Russia. (in Russian).


Nisbett, R., Wilson, T. D. (1977). The Halo Effect: Evidence for unconscious alteration of judgments // Journal of Personality and Social Psychology, 35, 250–256.

Osipian, A. (2010). Corrupt Organizational Hierarchies in the Former Soviet Bloc // Transition Studies Review, Springer, 17 (4), 822–836.

Rimskiy, V. (2007) Bureaucracy, Clientalism and Corruption in Russia. Politeia, 1, 65–84. (in Russian).

Russian corruption: level, structure, dynamics: the experience of sociological analysis. (2013). Ed. G.A. Satarova. M.: The Liberal Mission Foundation. (in Russian).

Satarov, G. (2006) Corruption process in Russia: level, structure, trends // Diagnostics of corruption in Russia: 2001–2005. Ed. by Satarov G. Moscow, INDEM Foundation (http://www.indem.ru/en/publicat/2005diag_engV.htm).

Schulze, G. G., Bambang, S. S., Zakharov, N. (2016) Corruption in Russia // The Journal of Law and Economics, 59 (1), 135–171.

Sidorkin, O., Vorobyev, D. (2017). Political cycles and corruption in Russian regions // European Journal of Political Economy, 52 (C), 55–74.

Sitkovsky, A. L., Latov, Yu. V. (2016) New crime reality as a result of the new socio–economic conditions of development of Russia. Russian Journal of Legal Studies, 3 (8), 168–174. (in Russian).

Spirova, M. (2008). Corruption and democracy: The «Color Revolutions» in Georgia and Ukraine // Taiwan Journal of Democracy, 4(2), 75–90.

Suhara, M. (2004) Corruption in Russia: A Historical Perspective (https://src-h.slav.hokudai.ac.jp/sympo/03september/pdf/M_Suhara.pdf).

Thaler, R. H. (2017) Misbehaving: The Making of Behavioral Economics. M.: Eksmo. (in Russian).

Thaler, R. H. (2016) Behavioral economics: Past, present and future. Chicago, 2016.Thaler, R. H. (2018) Misbehaving: The Making of Behavioral Economics. W.W. Norton. The level of corruption in Russia: monitoring. Estimates of the level of corruption since

2009 and their dynamics. (2019) // Public Opinion Foundation. Security and law. 20th of March. URL: https://fom.ru/Bezopasnost-i-pravo/14185. (in Russian).

Treisman, D. (2013) Corruption in the Post–Communist Transition // Routledge Handbook on Transition. Ed. by Paul G. Hare and Gerard Turley.

Tversky, A., Kahneman, D. (1986) Rational Choice and the Framing of Decisions // The Journal of Business, 59 (4), 251–278.

Twenty–Five Years of Russian Transformations: Experience of SociologicalAnalysi. (2018). Ed. M.K. Gorshkova. M.: Ves’ mir. (in Russian).

Wright, D. J., Ginsburg, D. H. (2012) Behavioral Law and Economics: Its Origins, Its Fatal Flaws, and Its Implications for Liberty // Northwestern University Law Review, 106 (3), 1–106.

www.hjournal.ru

© Левин С. Н., Кислицын Д. В., Сурцева А. А., 2019

ИНСТИТУЦИОНАЛЬНАЯ РЕГИОНАЛИСТИКА


ИНСТИТУЦИОНАЛЬНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ РЕГИОНОВ РЕСУРСНОГО ТИПА В РОССИИ:

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА И СТРУКТУРНЫЕ СДВИГИ В ЭКОНОМИКЕ1

ЛЕВИН СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ,доктор экономических наук,

профессор кафедры экономической теории и государственного управления, Кемеровский государственный университет,


КИСЛИЦЫН ДМИТРИЙ ВИКТОРОВИЧ,кандидат экономических наук,

доцент кафедры экономической теории и государственного управления, Кемеровский государственный университет,


СУРЦЕВА АННА АЛЕКСАНДРОВНА,кандидат экономических наук,

доцент кафедры экономической теории и государственного управления, Кемеровский государственный университет,


Цитирование: Левин, С. Н., Кислицын, Д. В., Сурцева, А. А. (2019). Институциональная организация регионов ресурсного типа в России: общая характеристика и структурные сдвиги в экономике // Journal of Institutional Studies, 11(4), 061-076. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.061-076

В данной статье дается характеристика институциональной организации регионов ресурсного типа. При этом обосновываются сравнительные преимущества политико-экономического подхода к этой проблеме, базирующегося на выделении дискретных структурных (институциональных) альтернатив их развития. Предложенный подход позволяет охарактеризовать взаимосвязь между ресурсно-отраслевой структурой экономики, институциональной организацией рынков и конституционным устройством экономики и социума. Выбор между этими альтернативами выступает как результат взаимодействия между доминирующими политико-экономическими акторами, мотивация и ограничения деятельности которых рассматриваются в контексте действия эффектов исторической обусловленности развития и блокировки. Эффект исторической обусловленности развития проявился в наличии особых форм взаимосвязи между специфической ресурсно-отраслевой структурой экономики и политико-экономической организацией общества, построенной на дополнении горизонтальных 1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 19-010-00244.

62 С. Н. Левин и др. / Journal of Institutional Studies, 11(4), 061-076 S. N. Levin et al. / Journal of Institutional Studies, 11(4), 061-076

цепочек создания стоимости вертикальными механизмами её перераспределения. В ходе реализации радикальных реформ в 1990–2000-е гг. также проявилось действие эффекта блокировки. Сложившаяся устойчивая система взаимодействий между ресурсно-технологической и политико-экономической структурой российского социума определила наличие жестких ограничений при реализации институциональных проектов ее модернизации. Институциональный проект либерального типа, который не учитывал данные объективные ограничения, столкнулся с активным противодействием доминирующих политико-экономических акторов, в результате чего институциональная система вернулась в модифицированном виде на исторически заданную траекторию развития. При этом был обоснован тезис о том, что различные конфигурации взаимодействия между данными акторами могут как усиливать, так и ослаблять ресурсную зависимость. Результаты развития регионов ресурсного типа в период 2005–2015 гг. были рассмотрены через эффект структурного сдвига. При этом было показано, что возникающие в результате структурного сдвига эффекты не могут быть объяснены без привлечения институциональных факторов, которые определяют степень целостности (инклюзивности) или анклавности их социально-экономического развития.

Ключевые слова: регион ресурсного типа; ресурсная зависимость; дискретные структурные альтернативы; эффект исторической обусловленности развития; эффект блокировки; доминирующие политико-экономические акторы; эффект структурного сдвига

INSTITUTIONAL ORGANIZATION OF RESOURCE-TYPE REGIONS IN RUSSIA: GENERAL DESCRIPTION

AND STRUCTURAL SHIFT IN THE ECONOMY2

SERGEY N. LEVIN,Doctor of Economics, Professor,

Department of Economics and Public Administration,Kemerovo State University,


DMITRY V. KISLITSYN,Candidate of Economics, Associate Professor,



ANNA A. SURTSEVA,Candidate of Economics, Associate Professor,



Citation: Levin, S. N., Kislitsyn, D. V., Surtseva, A. A. (2019). Institutional organization of resource-type regions in Russia: general description and structural shift in the economy. Journal of Institutional Studies, 11(4), 061-076. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.061-076

2 Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 19-010-00244.

S. N. Levin et al. / Journal of Institutional Studies, 11(4), 061-076 63

The paper describes the institutional organization of the resource type regions. The advantages of the political and economic approach based on structural alternatives of development identification are justified. The proposed approach allows us to characterize the relationship between the resource-sectoral structure of the economy, the institutional organization of markets and the constitutional structure of the economy and society. The choice between those alternatives is decided by dominant political and economic actors’ interactions, motivations and limitations of the actors are regarded in the context of path dependence and lock-in effects. The path dependency effect manifested itself in the presence of special forms of relationship between the specific resource-sectoral structure of the economy and the political and economic organization of society, based on the complimenting of horizontal value chains with vertical mechanisms for value redistribution. During the implementation of radical reforms in the 1990–2000s, the lock-in effect was also manifested. The existing stable system of interactions between the resource-technological and political-economic structure of the Russian society determined the existence of rigid restrictions on the implementation of institutional projects for its modernization. The liberal institutional project that did not take into account these objective constraints encountered active opposition from the dominant political and economic actors, as a result of which the institutional system returned in a modified form to a historically predetermined development path. Different configurations of those actors’ interactions can both strengthen and weaken resource dependence. The results of the resource type regions development in 2005–2015 are regarded bearing in mind the structural shift effects. The authors show that emerging due to structural shift effects cannot be explained without involving institutional factors that determine the degree to which the regional economy operated as an integral unit or as a set of enclaves in its social and economic development.

Keywords: resource-type region; resource dependence; discrete structural alternatives; path dependence; lock-in effect; dominant political and economic actors; structural change.

JEL: O43, O48

ВведениеВ рамках реализуемого научного проекта по исследованию регионов ресурсного типа

авторами было проведено выделение типологических особенностей данных территорий и предложена авторская модель их классификации (Курбатова, Левин, Каган, Кислицын, 2019). Принципиальное значение имеет тот факт, что развитие данных регионов характеризуется возникновением феномена ресурсной зависимости, которая ограничивает возможности их комплексного социально-экономического развития. При этом степень этой зависимости и тенденции развития данных регионов достаточно разнообразны. В статье будет дана характеристика институциональной организации экономики и социума в данных регионах, понимаемой как конфигурация правил игры в единстве с механизмами их принуждения (Норт, 1997), являющаяся результатами длительного взаимодействия доминирующих политико-экономических акторов. Сложившиеся в разных регионах ресурсного типа варианты институциональной организации оказывают заметное влияние на траектории структурных изменений.

В рамках данной статьи проблема институциональной организации регионов ресурсного типа будет рассматриваться в контексте более общих проблем эволюции институциональной среды, которая характеризуется сложным переплетением процессов централизации, реализуемой на уровне формальных институтов, и децентрализацией, ведущей к устойчивому воспроизводству «отраслевой» и территориальной сегментации институциональной среды. Эти процессы ведут к тому, что экономика страны выступает как совокупность частично взаимосвязанных друг с другом анклавов. При этом предметом анализа в статье будет не отраслевая, а территориальная сегментация институциональной среды отечественной экономики и социума.


Целью данной работы является описание качественных характеристик институциональной организации экономик регионов ресурсного типа в контексте действия эффектов исторической обусловленности развития (path dependence) и блокировки (lock-in effect) и характеристика взаимосвязи между этими характеристиками и структурными сдвигами региональной экономики.

Теоретические подходы к исследованию институциональной организации регионов ресурсного типа

В научной литературе можно выделить два основных подхода к характеристике институциональной организации регионов ресурсного типа.

Первый подход базируется на концепции «ресурсного режима» норвежского политолога О. Янга (Yong, 1982), идеи которого получили развитие в работах исследователей из Института экономики и организации промышленного производства СО РАН (Крюков, 2017; Крюков, Павлов, 2012).

Данный подход рассматривает проблемы формирования оптимального ресурсного режима как институциональной системы, позволяющей на данном этапе технологического развития эффективно использовать существующий ресурсный потенциал в интересах не только сырьевых субъектов, но и комплексного развития территории. В данном случае развитие региона ресурсного типа рассматривается в контексте такого развития базовых для него ресурсных отраслей, которое благоприятно не только для акторов ресурсного сектора, но и всей региональной экономики и социума. К числу характерных особенностей предлагаемого подхода относятся:

1. С точки зрения позитивного анализа для него характерна ориентация на уровень экономических институтов, если «рассматривать формальные правила в виде пирамиды из политических (и юридических), экономических правил и контрактов во главе с политическими правилами, важнейшей частью которых является «конституция»» (Норт, 1997, с. 68).

В центре внимания находятся проблемы формирования оптимальной структуры экономических рынков, выступающих как переплетение институциональных соглашений разного типа в ресурсном секторе: иерархий (вертикально интегрированные структуры), рыночных и гибридных (представители данного подхода в этой связи пишут о режимах собственности, структурах рынка и системах налогообложения (Крюков, Павлов, 2012)).

2. Нормативной задачей является разработка проекта формирования оптимального «ресурсного режима», учитывающего как общие закономерности технологического развития, так и специфические условия места и времени. Данный институциональный проект предлагается для реализации акторам, определяющим принятие политических решений, к числу которых относится представители федеральных и региональных органов власти, экстерриториальные бизнес субъекты, местные сообщества. В то же время вопрос о деятельности этих акторов и механизмах, способных обеспечить формирование и функционирование эффективного «ресурсного режима», не является предметом позитивного экономического анализа. В результате возникает вопрос о принципиальной реализуемости предлагаемых институциональных проектов. Они базируются на представлении о возможностях использования модифицированного, с учетом ресурсно-отраслевой специфики отечественных регионов ресурсного типа, опыта создания в богатых ресурсами странах и субнациональных территориях мира эффективных ресурсных режимов, ведущих к превращению ресурсного богатства в источник «ресурсного благословения» (van der Ploeg, 2011). Однако, при оценке возможностей импорта этих экономических институтов, нужно учитывать их принципиальную совместимость со сложившейся в России конфигурацией институтов конституционного уровня, определяющих правила политико-экономического взаимодействия.


В этой связи при исследовании институциональной организации регионов ресурсного типа необходимо использовать политико-экономический подход, позволяющий охарактеризовать взаимосвязь между ресурсно-отраслевой структурой экономики, институциональной организацией рынков и конституционным устройством экономики и социума. Политико-экономический подход ориентирован на решение принципиальной для современной экономической науки проблемы, связанной с необходимостью расширения её предметного поля. В этой связи М. Олсон считал необходимым, чтобы экономическая наука превратилась в «познавательную структуру, способную одновременно охватить проблемы и рынков, и политической организации обществ» (Олсон, 2012, с. 26).

В рамках развития политико-экономического подхода к исследованию институциональной организации регионов ресурсного типа была предложена и обоснована модель выделения «дискретных структурных (институциональных) альтернатив их развития в условиях глобализирующейся экономики: «анклавной двойственной экономики» и «целостной региональной экономики» (Левин, Каган, Сабин, 2015, с. 96). В рамках первого варианта высокопроизводительный экспортно-ориентированный сырьевой сектор региональной экономики не генерирует положительный эффектов для развития других отраслей и социальной сферы региона. В модели целостного развития сырьевой сектор и доходы, им генерируемые, способствуют созданию необходимой инфраструктуры, развитию смежных обрабатывающих производств и инвестициям в человеческий капитал. Проблема ресурсной зависимости регионов ресурсного типа и национальной экономики в целом приобретает форму преобладания траектории анклавной двойственной экономики и существования устойчивых барьеров препятствующих их переводу на путь целостного развития.

Сравнительные преимущества данного подхода перед концептом ресурсных режимов связаны с комплексным анализом политических и экономических институтов при приоритете политических (конституционных) институтов. Это делает предметом специального экономико-теоретического анализа взаимодействие политико-экономических акторов, формирующих конфигурацию институтов, задающих правила взаимодействия. Логика экономического взаимодействия рассматривается в контексте доступа акторов к политическому ресурсу, определяющему их способность влиять на формирование режимов прав собственности, распределению остаточных прав на контроль и доход между предпринимателями и представителями властных структур, причем как на формальном, так и неформальном уровнях. В этой связи значимыми оказываются как официальные системы налогообложения, так и складывающиеся квазифискальные практики, включающие квазиналоговые сборы и организованное спонсорство (Курбатова, Левин, 2010).

Принципиальное значение имеет то, что структура институтов конституционного уровня определяющих взаимодействие политики и экономики, политических и экономических акторов качественно отличается от той модели, которая сложилась в странах с развитой рыночной экономикой и политической демократией. При этом данные различия исторически обусловлены спецификой длительного развития отечественной экономики и социума. Речь идет об эффекте исторической обусловленности развития, базирующемся на особых формах взаимосвязи между специфической ресурсно-отраслевой структурой экономики и политико-экономической организацией общества, построенной на дополнении горизонтальных цепочек создания стоимости вертикальными механизмами её перераспределения. При этом тенденция отраслевой и территориальной сегментации институциональной организации экономики и социума и формирования относительно замкнутых анклавов проявилось не только в советский, но и дореволюционные периоды развития, причем интеграция экономики и социума страны базировалась на сложной конфигурации формальной централизации


и децентрализации правил игры на неформальном уровне. При этом как попытки подавления неформальной децентрализации, так и стремление формализовать институциональные различия между секторами нарушали баланс интересов и порождали дезинтеграционные процессы.

В ходе «имперской» модернизации (в период до 1917 г.) экономика и общество распались на капиталистический и традиционный сектора. Развитие первого шло при активной политической и финансовой поддержки государства, издержки же модернизационной политики перекладывались на традиционный сектор. При этом, если одни экономические субъекты капиталистического типа стремились максимизировать политический ресурс за счет сращивания с представителями государства, то другие развивались в рамках автономного от него институционального «анклава» (речь в данном случае идет о феномене «старообрядческого» предпринимательства (Расков, 2012).

Исходя из вышесказанного, предложенную после 1917 г. социалистическую модель развития можно рассматривать как попытку разрешения возникших противоречий на основе введения универсальных правил игры, закрепляющих механизмы централизованного управления. В то же время положительные эффекты носили только краткосрочных характер, а в долговременном периоде формальная централизация постепенно размывалась процессами децентрализации на неформальном уровне институциональной организации. При этом постепенно воспроизводилась ситуация «отраслевой» и территориальной сегментации институционального пространства страны, в рамках которого одно из центральных мест заняли развивающийся экспортно-ресурсный сектор и регионы ресурсного типа. Исходным пунктом развития выступила сформированная в рамках централизованного управления двойная агентская цепочка: партийно-политическая и хозяйственная (центральные экономические органы-ведомства-предприятия). В результате общество структурировалось в рамках двух типов переплетающихся между собой вертикально-организованных корпораций: «производственных» и территориальных. Центральными агентами этих корпораций выступили руководители партийно-политических структур с одной стороны, и хозяйственных организаций с другой. В исходном варианте централизованной системы они на всех иерархических уровнях контролировали деятельность друг друга, снижая тем самым возможности оппортунистического поведения в рамках агентских цепочек. Постепенно отношения между ними трансформировались в многоуровневые вертикальные и горизонтальные торги, образовавшие систему административных рынков (Кордонский, 2000; Кордонский, 2008; Найшуль, 1992). В рамках этих торгов руководители ведомств выступали носителями «отраслевых» интересов, а партийно-политические органы позиционировали себя как представители интересов территорий. В результате развития административных рынков постепенно развертывался процесс спонтанной приватизации. Возникла ситуация, когда при сохранении на формальном уровне прав собственности статуса принципала за государством, реальные остаточные права собственности (Grossman, 1986) перераспределялись в пользу различных групп партийно-политической и хозяйственной номенклатуры.

В рамках данной системы регионы ресурсного типа играли роль «национальных кладовых», обеспечивающих экономику страны поставками необходимых стране ресурсов. Для них была характерна особенно значимая роль хозяйственных ведомств ресурсных отраслей (например, для Кузбасса ключевую роль играло министерство угольной промышленности СССР). В свою очередь, партийно-политические органы выступали единственным влиятельным субъектом, в определенной степени заинтересованным в комплексном социально-экономическом развитии региона.

В ходе реализации радикальных реформ в 1990–2000-е гг. четко проявилось действие не только эффекта исторической обусловленности развития, но и эффекта блокировки.


Сложившаяся устойчивая система взаимодействий между ресурсно-технологической и политико-экономической структурой российского социума определила наличие жестких ограничений при реализации институциональных проектов ее модернизации. Институциональный проект либерального типа, который не учитывал данные объективные ограничения, столкнулся с активным противодействием доминирующих политико-экономических акторов, в результате чего институциональная система вернулась в модифицированном виде на исторически заданную траекторию развития.

Конфигурация доминирующих политико-экономических акторов и варианты развития регионов ресурсного типа

Продвигаемый федеральной властью проект либерального типа предполагал осуществление массовой приватизации и формирование институциональной системы построенной на разделении экономики и политики, автономных друг от друга конкурентных экономических и политических рынков. Е. Т. Гайдар утверждал, что в результате реализации программы массовой приватизации удалось реализовать институциональный проект «обмена власти на собственность» (Гайдар, 1997). Он считал, что реформаторам удалось добиться от политически влиятельных групп, выступающих наследниками советской партийно-политической хозяйственной номенклатуры новых правил игры. Предполагалось, что, получив в частную собственность крупные активы, они сконцентрируются на предпринимательской деятельности и согласятся на разграничение экономической и политической сфер. Государство при этом будет эволюционировать по пути превращения в малое государство с ограниченным числом функций, по существу речь шла о формировании модели «государства невидимой руки», в рыночном секторе выступающем гарантом прав собственности и ограничивающем свою экономическую активность производством общественных благ (Frye, Shleifer, 1997). Предполагалось, что возникший массовый слой собственников предъявит спрос на право, что обеспечит массовую политическую поддержку данному институциональному проекту. Предполагалось, что предприниматели при взаимодействии с государством будут ориентироваться на коллективное лоббирование своих интересов, связанное преимущественно с формированием благоприятных условий ведения предпринимательской деятельности и улучшением предпринимательского и инвестиционного климата. Однако, реальная мотивация, как «правящей группы», персонифицирующей российское государство, так и политико-экономических акторов, получивших привилегированный доступ к приватизации, оказались существенно отличающимися от данной идеальной модели. Это в ясной форме проявилось на этапе залоговых аукционов. Правящая группа наделила предпринимателей правами собственности на прибыльные активы, прежде всего в экспортного ресурсном секторе на условиях политической лояльности и взятия на себя обязательств по поддержанию социальной и политической стабильности. Это означало, что крупные предприниматели берут на себя дополнительные политические и управленческие функции. В свою очередь предприниматели оказались заинтересованы в накоплении индивидуального политического ресурса, воплощенного в связях с представителями властных структур, как важнейшим источником индивидуальных конкурентных преимуществ. В результате возник феномен «олигархов» без олигархии (Паппэ, 2000, c. 22). Это означает, что в России нет олигархии как системы коллективного управления олигархов, но есть олигархи как крупные предприниматели, обладающие индивидуальным политическим ресурсом и выполняющие возложенные на них правящая группой политические и управленческие функции. По существу, они выступают наследниками советской хозяйственной номенклатуры, по прежнему неразрывно связанные с властными структурами.

В свою очередь формальному федеральному институциональному проекту в 1990-е гг. был противопоставлен целый комплекс неформальных институциональных


проектов, реализуемых вначале преимущественно на региональном уровне, причем инициаторами их стали преимущественно властные структуры регионов ресурсного типа (Татарстан, Кузбасс и др.). В основе этих проектов лежали неформальные практики «дофинансирования территорий» за счет бизнеса. В центре торгов между региональной властью и предпринимателями, контролирующими экспортно-ресурсные отрасли, оказались условия квазифискальной сделки, в рамках которой определялся набор притязаний первых на остаточные права собственности на формально частные активы. Руководители властных структур ресурсных регионов обладали в этот период значительным собственным политическим ресурсом, выступая в роли субнациональных «правителей», при этом они позиционировали себя как акторы, представляющие интересы региона как территориальной корпорации. В результате столкновения и переплетения, как спонтанных процессов, так и институциональных проектов различного типа, произошла трансформация советских административных рынков в постсоветский политико-административный, построенный на переплетении политических, управленческих и экономических трансакций. Ведущими субъектами торгов на нем выступали, с одной стороны, политизированные бюрократы, выступающие «наследниками» советской партийно-политической номенклатуры и соединяющие административные, политические и хозяйственных функции, а с другой стороны – «олигархи», в деятельности которых предпринимательские функции дополнялись политико-административными. В рамках политико-административных рынков сложилась специфическая смешанная система прав собственности на активы, в первую очередь в экспортно-ресурсном секторе. В рамках этой единой системы мы имеем, с одной стороны, квазичастную собственность, поскольку значительная часть реальных остаточных прав принадлежит правящей группе и другим политизированным бюрократам, с другой стороны – квазигосударственную собственность, поскольку олигархи, благодаря наличию индивидуального политического ресурса, получают доступ к реальным остаточным правам на эти активы. Границы между этими двумя секторами единой смешанной системы прав собственности на активы является достаточно гибкими. Ярким примером этому может служить перераспределение прав собственности на строительные активы между «Газпромом» и группой А. Ротенберга (Петлевой, Топорков, 2019).

На рубеже 1990–2000-х гг. в регионах ресурсного типа сложился баланс интересов между доминирующими политико-экономическими акторами, в лице, с одной стороны, «олигархов», а с другой – региональными властными структурами. Этот баланс обеспечивал выживание территорий и социально-политическую стабильность. Однако в рамках данной системы сохранялись серьезные барьеры на пути целостного развития экономик этих территорий. Контролируемые олигархами экспортные компании выступали анклавами богатства, не создающими достаточных стимулов для развития других отраслей и сфер регионов. С другой стороны, региональные властные структуры использовали квазифискальные платежи преимущественно в интересах поддержания социально-политической стабильности и реализации своих интересов.

В 2000-е гг. процесс постсоветской реструктуризации отечественных рынков власти завершился формированием «вертикали власти», которая представляет собой институциональную систему, базирующуюся на централизованном варианте гибридного политико-административного рынка и смешанной системе прав собственности. Данная система обеспечила реинтеграцию российской экономики и общества, восполняя слабость горизонтальных экономических и политических связей централизованным политическим контролем и вертикальным перераспределением активов и доходов в экономике, однако при этом проблема формирования акторов развития, способных обеспечить переход к модели целостного развития регионов ресурсного типа и национальной экономики, в целом не была решена.


В этих условиях правящая группа, используя централизацию политико-экономической системы и концентрацию в своих руках властных полномочий и экономических ресурсов, инициировала проекты развития, которые с ее точки зрения должны были преодолеть зависимость экономики России от экспортно-ресурсного сектора и обеспечить ее диверсификацию и целостное развитие. Предполагалось, что «олигархи» и политизированная бюрократия высшего звена обеспечат, используя механизмы централизованного перераспределения ресурсов, развитие широкого круга отраслевых и региональных полюсов роста, конкурентоспособных не только в национальной, но и в глобальной экономике. Спецификой выбранной политики явилась ориентация на сменяющие друг друга «мегапроекты» и инициативы: от развития инновационной экономики (проект «Сколково») до проектов новой индустриализации, импортозамещения и развития несырьевого экспорта.

Однако, использование на практике механизмов, в том числе неформальных, перераспределения ресурсов, центральными акторами которых были «олигархи» и политизированные бюрократы высшего звена, привели, во-первых, к расширению возможностей извлечения политической ренты, в том числе и коррупционных доходов, вышеуказанными акторами, а во-вторых – централизация нарушила баланс интересов политико-экономических акторов федерального и регионального уровня. Усиление централизованного контроля над региональными органами власти и снижение автономии губернаторов (на смену местным руководителям пришли выдвиженцы центра, чей политический ресурс был связан не с региональным, а федеральным уровнем) заметно ослабило их способность представлять интересы регионального развития в торгах с федеральными органами власти и олигархами.

В тоже время формальная централизация не означает полного исчезновения неформальной децентрализации в различных регионах ресурстного типа, где складываются разные конфигурации взаимодействия между доминирующими политико-экономическим акторами (прежде всего олигархами и топ-менеджерами бизнес-групп и компаний ресурсного сектора и руководителями региональных властных структур). При этом эти акторы делают выбор в пользу различных вариантов политики развития, которые приводят к разным результатам, либо усиливая, либо ослабляя ресурсную зависимость. В рамках данной статьи результаты развития регионов ресурсного типа будут рассмотрены через эффект структурного сдвига.

Структурные сдвиги и экономический ростКлючевым источником экономического роста является рост производительности

труда внутри секторов, в то же время источником роста способны стать и изменения в отраслевой структуре экономики. Данный феномен широко изучается в рамках экономики развития, его анализ базируется на модели дуальной экономики, предложенной Артуром Льюисом (Lewis, 1954). В рамках данной модели присутствуют два сектора – традиционный (аграрный) и современный (промышленный), характеризующиеся значительным разрывом в уровне производительности труда. Наличие такого разрыва является признаком аллокационной неэффективности экономики, сокращающей совокупную производительность друга. В то же время эта аллокационная неэффективность является значительным источником экономического роста – в случае масштабного перетока занятости из низкопроизводительного сектора в высокопроизводительный, экономика страны растет высокими темпами даже в ситуации отсутствия роста производительности труда внутри секторов. Данный эффект получил название «бонуса структурного сдвига».

Эмпирические исследования показали, что структурный сдвиг и в самом деле способен стать дополнительным источником экономического роста (Syrquin, 1988; Lucas, 1993; Young, 1995; Nelson, Pack, 1999). В то же время существуют и исследования,


продемонстрировавшие обратный процесс – феномен негативного влияния структурного сдвига на экономический рост. М. МакМиллан и Д. Родрик продемонстрировали, что деиндустриализация в Латинской Америке и Африке южнее Сахары привела к тому, что труд двигался «в неправильном направлении» – из более производительных отраслей в менее производительные (McMillan, Rodrik, 2011). Это явление может быть названо «бременем структурного сдвига».

Российская экономика 1990-х и 2000-х гг. также характеризовалась процессом деиндустриализации (за период с 2000 по 2014 гг. доля обрабатывающей промышленности в занятости сократилась с 19,1% до 14,6%). И. Б. Воскобойников и В. Е. Гимпельсон показали, что в масштабах страны в целом в период с 1995 по 2012 г. реаллокация труда вела с росту совокупной производительности, однако расширение неформального сегмента вело к росту разрыва в уровне производительности между секторами и способствовало замедлению роста (Воскобойников, Гимпельсон, 2015).

Особый интерес представляет анализ структурных сдвигов в экономиках регионов ресурсного типа, поскольку позволяет проверить гипотезу существования специфической версии «ресурсного проклятья» на субнациональном уровне, а именно «эффекта вытеснения» – ресурсный «бум» приводит к росту цен на местном рынке, в результате происходит переток ресурсов из неконкурентоспособной местной обрабатывающей промышленности в сферу услуг (Allcott, Keniston, 2014; Michaels, 2011; Beine, Coulombe, Vermeulen, 2015; Papyrakis, Raveh, 2014; Zhang, Xing, Fan, Luo, 2008; Zuo, Schieffer, 2014). Для нашего анализа мы используем данные с 2005 по 2015 год. Выбор временного интервала основывается не только на доступности данных, но и на том факте, что мировые цены на основные сырьевые товары в 2005 и 2015 гг. находились на близких уровнях, что делает показали регионов (прежде всего доли добычи полезных ископаемых в ВРП) сопоставимыми.

Отнесем к регионам ресурсного типа регионы, средняя доля добычи полезных ископаемых в ВРП которых на протяжении 2005–2015 гг. была выше 11% – доли добычи полезных ископаемых в ВВП России в целом. Для выделенных 23 регионов средняя доля добычи в ВРП составляла 30,8% – от 71,81% Ненецкого автономного округа до 11,08% Астраханской области. На протяжении рассматриваемого десятилетия некоторые из региональных экономик пережили полноценный сырьевой бум. Так, доля добычи полезных ископаемых в ВРП Чукотского автономного округа выросла на 40,9%, Сахалинской области – 36,4%, Астраханской области – 22,3%, Красноярского края – 14,9%. К регионам, пережившим падение доли сырьевого сектора в ВРП, относится прежде всего республика Карелия (падение на 11,1%) и Белгород (падение на 11,4%) – см. Таблицу 1.

Таблица 1Динамика доли сырьевого сектора в экономиках регионов ресурсного типа

РегионСредняя доля добычи в ВРП

(2005–2015)

Изменение доли добычи в ВРП

(2005–2015)Чукотский автономный округ 30,8 40,9Сахалинская область 52,10909 36,4Астраханская область 11,08182 22,3Красноярский край 11,23636 14,9Республика Саха (Якутия) 40,13636 9,4Архангельская область 25,68182 6,8Самарская область 12,5 5,2


РегионСредняя доля добычи в ВРП

(2005–2015)

Изменение доли добычи в ВРП

(2005–2015)Мурманская область 14,13636 3,6Республика Коми 32,41818 1,7Магаданская область 20,78182 1,5Пермский край 15,09091 0,6Оренбургская область 37,13636 0Кемеровская область 26,20909 –1,3Республика Удмуртия 25,20909 –2,1Тюменская область 54,07273 –4,1Ненецкий автономный округ 71,80909 –4,4Ямало-ненецкий автономный округ 52,52727 –5,7Томская область 28,19091 –5,7Ханты-Мансийский автономный округ (Югра) 67,63636 –7,2Республика Татарстан 23,28182 –9,4Курская область 12,49091 –9,5Республика Карелия 12,30909 –11,1Белгородская область 16,2 –11,4

Для того чтобы выделить влияние структурных сдвигов, проведем декомпозицию экономического роста на 3 группы эффектов:

1. Статичный эффект сдвига (static shift effect).

(здесь и далее APi, t – средняя производительность сектора i в году t, измеренная как ВРП на количество занятых в секторе, LSi,t – доля занятых в секторе от общего количества занятых в региональной экономике)

Показатель статичного эффекта сдвига является положительным, если отрасли с более высокой производительностью в базовом году привлекают труд и, следовательно, увеличивают свою долю в общей занятости.

2. Динамичный эффект сдвига (dynamic-shift effect).

Показатель динамического эффекта сдвига является положительным, если отрасль одновременно увеличивает свою долю в занятости и среднюю производительность. Размер эффекта увеличивается, если занятность перетекает в отрасли с быстро растущей производительностью. Напротив, если показатель отрицательный, то это означает, что отрасли, испытывающие рост производительности, оказываются неспособны удерживать занятость (эффект Баумоля – занятость уходит из динамичных секторов в сектора с низким ростом производительности).

Окончание табл. 1

𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆 = �𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝑖𝑖𝑖𝑖 ,2005 (𝐿𝐿𝐿𝐿𝑆𝑆𝑆𝑆𝑖𝑖𝑖𝑖,2015 − 𝐿𝐿𝐿𝐿𝑆𝑆𝑆𝑆𝑖𝑖𝑖𝑖 ,2005

𝑛𝑛𝑛𝑛

𝑖𝑖𝑖𝑖=1

)

𝐷𝐷𝐷𝐷𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆𝑆 = �(𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝑖𝑖𝑖𝑖,2015 − 𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝑖𝑖𝑖𝑖,2005 )(𝐿𝐿𝐿𝐿𝑆𝑆𝑆𝑆𝑖𝑖𝑖𝑖,2015 − 𝐿𝐿𝐿𝐿𝑆𝑆𝑆𝑆𝑖𝑖𝑖𝑖,2005 )𝑛𝑛𝑛𝑛

𝑖𝑖𝑖𝑖=1


3. Эффект внутрисекторного роста производительности (within growth effect).

Третий показатель связан с ростом средней производительности при предпосылке, что каждый сектор удерживает тот же объем занятости, как в начале периода. Иными словами, экономика региона продемонстрировала бы такой совокупный рост, если бы эффект «бремени структурного сдвига» отсутствовал.

Для того, чтобы данные по совокупности регионов были сопоставимыми, примем экономический рост, достигнутый регионом за десятилетние 2005–2015 гг. за 100%, и выделим долю каждого из эффектов (табл. 2):

Таблица 2Декомпозиция экономического роста в регионах ресурсного типа

Регион Вклад SSE Вклад DSE Вклад WGE

Чукотский автономный округ 0,23 13,17 86,59

Сахалинская область 0,49 –29,27 128,78

Астраханская область 1,21 22,91 75,87

Красноярский край –2,43 –1,29 103,72

Республика Саха (Якутия) 1,71 4,40 93,90

Архангельская область 4,63 7,88 87,49

Самарская область 3,06 2,12 94,83

Мурманская область –2,37 –7,64 110,01

Республика Коми –0,90 –11,68 112,58

Магаданская область –0,67 –6,88 107,55

Пермский край 1,04 –4,86 103,82

Оренбургская область 3,28 4,99 91,73

Кемеровская область –1,15 –6,46 107,61

Республика Удмуртия –0,67 –8,14 108,81

Тюменская область –1,65 –6,08 107,73

Ненецкий автономный округ 6,62 7,94 85,44

Ямало-ненецкий автономный округ –3,93 –19,23 123,16

Томская область 4,91 1,91 93,18Ханты-Мансийский автономный округ (Югра) 4,16 –1,64 97,48

Республика Татарстан –1,26 –2,61 103,87

Курская область 0,60 –8,19 107,59

Республика Карелия –1,03 –3,66 104,68

Белгородская область 1,50 –5,26 103,76

Мы видим значительную гетерогенность среди регионов: средний эффект структурного сдвига (как суммы статичного и динамичного) отрицателен и равен –1,75%, в то же время для отдельных регионов эффект значителен и принимает как положительное значение (24,13% для Астраханской области), так и отрицательное (–28,78% для Сахалинской области).

𝑊𝑊𝑊𝑊𝑊𝑊𝑊𝑊𝑆𝑆𝑆𝑆 = �(𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝑖𝑖𝑖𝑖 ,2015 − 𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝐴𝑖𝑖𝑖𝑖 ,2005 )𝐿𝐿𝐿𝐿𝑆𝑆𝑆𝑆𝑖𝑖𝑖𝑖,2005

𝑛𝑛𝑛𝑛

𝑖𝑖𝑖𝑖=1


В этой связи показательным является сопоставление качественно различных эффектов структурного сдвига в Астраханской и Сахалинской области. В обоих регионах имело место бурное развитие добычи углеводородов (доля добывающего сектора в ВРП Астраханской области выросла на 22,3 процентных пункта и в Сахалинской области на 36,4 процентных пункта) при относительно низком удельном весе обрабатывающей промышленности. В обоих регионах ресурсный бум сопровождался высокими темпами экономического роста, одна при этом вклад ресурсного сдвига в экономику Астраханской области был положительным и составил 24,12% накопленного экономического роста, а для Сахалинской области – отрицательным (–28,78). Непосредственной причинной этих различий является то, что если в Астраханской области высокоэффективный добывающий сектор оказался способен удерживать и наращивать занятость (доля добычи в занятости выроста на 2,2 процентных пункта), то в Сахалинской области увеличение доли ресурсного сектора в ВРП сопровождалось падением его доли в занятости на 1,4 процентных пункта. В свою очередь, различная динамика занятости в ресурсном сектора отражает решения об инвестициях, принятые важнейшими добывающими компаниями регионов, Лукойла и Газпрома в случае Астраханской области, и Газпрома, Shell, Mitsui и Mitsubishi в случае Сахалинской области.

В целом, можно констатировать, что возникающие в результате структурного сдвига эффекты не могут быть объяснены без привлечения институциональных факторов. Различная конфигурация формальных и неформальных соглашений между доминирующими политико-экономическими акторами определяет модель развития региона, степень ее целостности (инклюзивности) или анклавности.


Воскобойников И. Б., Гимпельсон В. Е. (2015). Рост производительности труда, структурные сдвиги и неформальная занятость в российской экономике // Вопросы экономики, 11, 30–61.

Гайдар Е. Т. (1997). Государство и эволюция. Как отделить собственность от власти и повысить благосостояние россиян. СПб.: Норма, с. 151–169.

Кордонский С. Г. (2000). Рынки власти: административные рынки СССР и России. М.: ОГИ, 240 с.

Кордонский С. Г. (2008). Сословная структура постсоветской России. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 216 с.

Крюков В. А. (2017). Введение // Ресурсные регионы России в «новой реальности» / отв. ред. В.В. Кулешов; Новосибирск: ИЭОПП СО РАН, с. 8-15.

Крюков В. А., Павлов Е. О. (2012). Подход к социально-экономической оценке ресурсного режима в нефтегазовом секторе (на примере США) // Вопросы экономики, 10, 105–116. (https://doi.org/10.32609/0042-8736-2012-10-105-116).

Курбатова М. В., Левин С. Н. (2010). Деформализация правил в современной российской экономике (на примере взаимодействия власти и бизнеса) // Terra Economicus, 8 (1), 27–50.

Курбатова М. В., Левин С. Н., Каган Е. С., Кислицын Д. В. (2019). Регионы ресурсного типа в России: определение и классификация // Terra Economicus, 17(3), 89–106.

Левин С. Н., Каган Е. С., Саблин К. С. (2015). Регионы «ресурсного типа» в современной российской экономике // Journal of Institutional Studies, 7 (3), 92–101.

Найшуль В. (1992). Либерализм и экономические реформы // Мировая экономика и международные отношения, 8, 69–81.

Норд Д. (1997). Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Фонд экономической книги «Начала», 183 с.


Олсон М. (2012). Власть и процветание: Перерастая коммунистические и капиталистические диктатуры. - М.: Новое издательство, 212 с.

Паппэ Я. Ш. (2000). «Олигархи»: Экономическая хроника 1992–2000. М.: ГУ–ВШЭ, 232 с.

Петлевой В., Топорков А. (2019). Ротенберг продал крупнейшего подрядчика «Газпрома» // Ведомости, 7 ноября 2019 (https://www.vedomosti.ru/business/articles/2019/11/07/815728-krupneishii-podryadchik-gazproma).

Расков Д. Е. (2012). Экономические институты старообрядчества. СПб., Изд-во С.-Петерб. ун-та, с. 247–265.

Allcott, H., Keniston, D. (2014). Dutch Disease or Agglomeration? The Local Economic Effects of Natural Resource Booms in Modern America // The Review of Economic Studies, 85(2), 695–731. (https://doi.org/10.1093/restud/rdx042).

Beine, M., Coulombe, S., Vermeulen, W. N. (2015). Dutch Disease and the Mitigation Effect of Migration: Evidence from Canadian Provinces // The Economic Journal, 125(589), 1574–1615. (https://doi.org/10.1111/ecoj.12171).

Frye, T., Shleifer, A. (1997). The Invisible Hand and the Grabbing Hand // American Economic Review, May. (NBER. Working Paper 5856 // http://papers.nber.org/papers/W5856.pdf.).

Grossman, S. J., Hart, O. D. (1986). The Costs and Benefits of Ownership: A Theory of Vertical and Lateral Integration. // Journal of Political Economy, (94) 4.

Lewis, W. A. (1954). Economic Development with Unlimited Supplies of Labour. The Manchester School, 22(2), 139–191. (http://doi.org/10.1111/j.1467-9957.1954.tb00021.x)

Lucas, P. E. (1993). Making a miracle // Econometrica, 61, 251–272.McMillan, M., Rodrik, D. (2011). Globalization, structural change and productivity

growth. In M. Bacchetta, & M. Jense (Eds.), Making globalization socially sustainable (pp. 49–84). Geneva: International Labour Organization and World Trade Organization.

Michaels, G. (2011). The Long Term Consequences of Resource-Based Specialization // The Economic Journal, 121(551), 31–57.

Nelson, R.R., Pack, H. (1999). The Asian miracle and modern growth theory // The Economic Journal, 109 (457), 416–436.

Papyrakis, E., Raveh, O. (2014). An Empirical Analysis of a Regional Dutch Disease: The Case of Canada // Environmental and Resource Economics, 58(2), 179–198. (https://doi. org/10.1007/s10640-013-9698-z).

Syrquin, M. (1988). Patterns of structural change. In: Chenery, H.B., Srinivasan, T.N. (Eds.), Handbook of Development Economics. North-Holland, Amsterdam, pp. 203–273.

Van der Ploeg, F. (2011). Natural Resources: Curse or Blessing? // Journal of Economic Literature, 49(2), 366–420. (https://doi.org/10.1257/jel.49.2.366).

Young, A. (1995). The tyranny of numbers: confronting the statistical realities of the east Asian growth experience // Quarterly Journal of Economics, 110, 641–680.

Young, O. R. (1982). Resource Regimes: Natural Resources and Social Institutions. University of California Press.

Zhang, X., Xing, L., Fan, S., Luo, X. (2008). Resource abundance and regional development in China // Economics of Transition and Institutional Change, 16(1), 7–29. (https://doi. org/10.1111/j.1468-0351.2007.00318.x).

Zuo, N., Schieffer, S. (2014). Are Resources a Curse? An Investigation of Chinese Provinces. Southern Agricultural Economics Annual Meeting, February 1–4, Dallas, Texas.

REFERENCES

Allcott, H., Keniston, D. (2014). Dutch Disease or Agglomeration? The Local Economic Effects of Natural Resource Booms in Modern America. The Review of Economic Studies, 85(2), 695–731. (https://doi.org/10.1093/restud/rdx042).


Beine, M., Coulombe, S., Vermeulen, W. N. (2015). Dutch Disease and the Mitigation Effect of Migration: Evidence from Canadian Provinces. The Economic Journal, 125(589), 1574–1615. (https://doi.org/10.1111/ecoj.12171).

Frye, T., Shleifer, A. (1997). The Invisible Hand and the Grabbing Hand // American Economic Review, May. (NBER. Working Paper 5856 // http://papers.nber.org/papers/W5856.pdf.)

Gajdar, E. T. (1997). State and evolution. How to separate property from power and increase the well-being of Russians. SPb.: Norma, pp. 151–169. (In Russian).

Grossman, S. J., Hart, O. D. (1986). The Costs and Benefits of Ownership: A Theory of Vertical and Lateral Integration. // Journal of Political Economy, (94), 4.

Kordonskiy, S. G. (2000). Markets of power: administrative markets of the USSR and Russia. M.: OGI, 240 p. (In Russian).

Kordonskiy, S. G. (2008). Estates of post-Soviet Russia. M.: Institut Fonda «Obshchestvennoe mnenie», 216 p. (In Russian).

Kryukov, V., Pavlov, E. (2012). An Approach to Social and Economic Assessment of Resource Regime in an Oil and Gas Sector The Case of the USA). Voprosy Ekonomiki. 2012, (10), 105–116. (https://doi.org/10.32609/0042-8736-2012-10-105-116). (In Russian).

Kryukov, V. A. (2017). Vvedenie // Resursnye regiony Rossii v “novoj realnosti” / otv. red. V.V. Kuleshov; Novosibirsk: IEOPP SO RAN, pp. 8–15. (In Russian).

Kurbatova, M. V., Levin, S. N., Kagan, E. S., Kislitsyn, D. V. (2019). Resource-Type Regions in Russia: Definition and Classification. Terra Economicus, 17(3), pp. 89–106. (In Russian).

Kurbatova, M. V., Levin, S. N. (2010). Deformalization of rules in contemporary Russian economy (within authority – business interaction). Terra Economicus, 8(1), p. 27–50. (In Russian).

Levin, S. N., Kagan E. S., Sablin K. S. (2015). «Resource type» regions in the modern Russian economy. Journal of Institutional Studies, 7(3), pp. 92–101. (In Russian).

Lewis, W. A. (1954). Economic Development with Unlimited Supplies of Labour. The Manchester School, 22(2), 139–191. (http://doi.org/10.1111/j.1467-9957.1954.tb00021.x)

Lucas, P. E. (1993). Making a miracle. Econometrica, 61, 251–272.McMillan, M., Rodrik, D. (2011). Globalization, structural change and productivity

growth. In M. Bacchetta, & M. Jense (Eds.), Making globalization socially sustainable (pp. 49–84). Geneva: International Labour Organization and World Trade Organization.

Michaels, G. (2011). The Long Term Consequences of Resource-Based Specialization // The Economic Journal, 121(551), 31–57.

Najshul, V. (1992). Liberalism and Economic Reforms. Mirovaya ekonomika i mezhdunarodnye otnosheniya, 8, p. 69–81. (In Russian).

Nelson, R. R., Pack, H. (1999). The Asian miracle and modern growth theory. The Economic Journal, 109 (457), 416–436.

Nord, D. (1997). Institutions, institutional changes and the functioning of the economy. M.: Fond ekonomicheskoj knigi «Nachala», 183 p. (In Russian).

Olson, M. (2012). Power and Prosperity: Outgrowing Communist and Capitalist Dictatorships. M.: Novoe izdatelstvo, 212 p. (In Russian).

Pappe, Ya. Sh. (2000). «Oligarhi»: Ekonomicheskaya hronika 1992–2000. M.: GU–VSHE, 232 p. (In Russian).

Papyrakis, E., Raveh, O. (2014). An Empirical Analysis of a Regional Dutch Disease: The Case of Canada. Environmental and Resource Economics, 58(2), 179–198. (https://doi. org/10.1007/s10640-013-9698-z).

Petlevoy V., Toporkov A. (2019). Rotenberg sold Gazprom’s largest contractor. Vedomosti 7 noyabrya 2019 (https://www.vedomosti.ru/business/articles/2019/11/07/815728-krupneishii-podryadchik-gazproma) (In Russian).


Raskov, D. E. (2012). Ekonomicheskie instituty staroobryadchestva. SPb., Izd-vo S.-Peterb. un-ta, pp. 247–265. (In Russian).

Syrquin, M. (1988). Patterns of structural change. In: Chenery, H.B., Srinivasan, T.N. (Eds.), Handbook of Development Economics. North-Holland, Amsterdam, pp. 203–273.

Van der Ploeg, F. (2011). Natural Resources: Curse or Blessing? // Journal of Economic Lit erature, 49(2), 366–420. (https://doi.org/10.1257/jel.49.2.366).

Voskoboynikov, I., Gimpelson, V. (2015). Productivity Growth, Structural Change and Informality: The Case of Russia. Voprosy Ekonomiki.(11), pp. 30–61. (In Russian).

Young, A. (1995). The tyranny of numbers: confronting the statistical realities of the east Asian growth experience. Quarterly Journal of Economics, 110, pp. 641–680.

Young, O. R. (1982). Resource Regimes: Natural Resources and Social Institutions. University of California Press.

Zhang, X., Xing, L., Fan, S., Luo, X. (2008). Resource abundance and regional development in China // Economics of Transition and Institutional Change, 16(1), 7–29. (https://doi. org/10.1111/j.1468-0351.2007.00318.x).

Zuo, N., Schieffer, S. (2014). Are Resources a Curse? An Investigation of Chinese Provinces. Southern Agricultural Economics Annual Meeting, February 1–4, Dallas, Texas.

www.hjournal.ru

© Вольчик В. В., Посухова О. Ю., 2019

ИНСТИТУЦИОНАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ ГОСУДАРСТВА


ИНСТИТУТ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ ДИНАСТИЙ В КОНТЕКСТЕ КЛАНОВОГО КАПИТАЛИЗМА

ВОЛЬЧИК ВЯЧЕСЛАВ ВИТАЛЬЕВИЧ,доктор экономических наук, профессор,

Южный федеральный университет,г. Ростов-на-Дону, Россия,


ПОСУХОВА ОКСАНА ЮРЬЕВНА,кандидат социологических наук, доцент,


[email protected]

Цитирование: Вольчик, В. В., Посухова, О. Ю. (2019). Институт профессиональных династий в контексте кланового капитализма // Journal of Institutional Studies, 11(4), 077-089. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.077-089

Династии могут выступать фактором, влияющим на социальное и экономическое развитие в различных социальных порядках. В рамках данной статьи профессиональные династии рассматриваются как институт, структурирующий взаимодействия, связанные с профессиональной деятельностью, воспроизводством человеческого и социального капитала на основе родственных отношений и групповой идентичности. Конструктивное или деструктивное влияние династий на социально-экономическое развитие зависит от типа капитализма и его институциональной структуры. Социальные порядки в данной работе рассматриваются через призму концепции эволюции естественного государства. Среди форм капитализма, относящихся к зрелому естественному государству, рассматриваются: политический, государственный, клановый капитализм и хозяйственный порядок современного меркантилизма. Клановый капитализм как форма социального порядка развился из специфических особенностей институциональной среды – низкого уровня межгруппового доверия и доверия к социальным институтам. Клановый капитализм характеризуется государственным контролем за экономикой с деформированными рыночными институтами, созданием и поддержкой различного рода монополий для обеспечения стабильного получения институциональной ренты доминирующими группами. В условиях кланового капитализма как социального порядка институт династий связан с деятельностью групп специальных интересов, существующих за счет сильных родственных связей и получающих институциональную ренту. Группы, составляющие профессиональные династии. в явной или неявной форме стремятся к созданию и сохранению локальных профессиональных и административных монополий. Профессиональные династии могут рассматриваться также в конструктивном контексте как каналы передачи и сохранения человеческого капитала в специфических сферах, связанных с производством

78 В. В. Вольчик, О. Ю. Посухова / Journal of Institutional Studies, 11(4), 077-089 V. V. Volchik, O. Yu. Posukhova / Journal of Institutional Studies, 11(4), 077-089

нового знания и культурой и не предполагающих значительной институциональной ренты. В российских условиях проблема института династий приобретает значимость как отражение институциональной инерции в эволюции кланового капитализма, чем обеспечивается стабильность и преемственность элит.

Ключевые слова: институциональная экономика; профессиональные династии; естественное государство; клановый капитализм; группы специальных интересов; институциональная рента.

Благодарность. Статья подготовлена при финансовой поддержке РНФ проект № 19-18-00320 «Конструктивный и деструктивный потенциал профессиональных династий в российском обществе».

INSTITUTE OF PROFESSIONAL DYNASTIES IN THE CONTEXT OF CRONY CAPITALISM

VYACHESLAV V. VOLCHIK,Doct. Sci. (Econ.), Professor,

Southern Federal University,Rostov-on-Don, Russia,


OXANA Yu. POSUKHOVA,Cand. Sci. (Sociology), Associate Professor,



Citation: Volchik, V. V., Posukhova, O. Yu. (2019). Institute of professional dynasties in the context of crony capitalism. Journal of Institutional Studies, 11(4), 077-089. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.077-089

Dynasties matter as a factor affecting social and economic development in various social orders. In the framework of this article, professional dynasties are considered as an institution that structures interactions associated with professional activities, the reproduction of human and social capital based on kinship, and group identity. The constructive or destructive influence of dynasties on social-economic development depends on the type of capitalism and its institutional structure. Social orders in this paper are considered through the prism of the natural state evolution concept. Among the forms of capitalism related to a natural state are considered: political, public, crony capitalism, and the economic order of modern mercantilism. Crony capitalism as a form of social order has developed due to the specific features of the institutional environment – a low intergroup trust level and trust in social institutions. Crony capitalism describes an economic system in which the government controls the economy with deformed market institutions, through support to different types of monopoly to provide the dominant groups with the institutional rent. In those conditions, the professional dynasties as a social institution implies activities of special interest groups which exist due to strong family ties and benefit from the institutional rent. The groups that make up professional dynasties, explicitly or implicitly, seek to create and maintain local professional and administrative monopolies. Constructive approach, in turn, treats professional dynasties as the channels to transfer and preserve the human capital in specific areas, related to culture and generation of

V. V. Volchik, O. Yu. Posukhova / Journal of Institutional Studies, 11(4), 077-089 79

the new knowledge, which do not imply significant institutional rent. Under Russian conditions, the problem of the institution dynasties acquires significance as a reflection of institutional inertia in the crony capitalism evolution, which ensures the stability and continuity between the elites.

Keywords: institutional economics; professional dynasties; natural state; crony capitalism; special interest groups; institutional rent.

JEL: B52, B55, D73

Acknowledgments. The article is written with the assistance of Russian Science Foundation, Project № 19-18-00320 "Constructive and destructive potential of professional dynasties in Russian society".

Постановка проблемыИнститут профессиональных династий характерен для разных социальных

порядков. В советский период развития российского общества трудовые и профессиональные династии были довольно распространенным явлением. Однако в советской системе предпочитали говорить о трудовых династиях, которые рассматривались с положительными коннотациями, в отличие от широко распространенного неприятия династийности в советском обществе (Посухова, 2018, с. 89). Радикальные социальные трансформации при переходе к рынку привели к разрушению многих советских институтов, но институт профессиональных династий получил новое развитие уже в специфических условиях формирующегося российского капитализма.

Радикальные институциональные изменения в постсоветском обществе привели к формированию довольно стабильной разновидности капитализма – клановому капитализму. Концепт кланового капитализма начал широко использоваться в начале 2000-х гг. применительно к развивающимся странам (Haber, 2002), где группы со специальными интересами оказывали значительное влияние на политико-экономическое и социальное развитие своих стран. В рамках данной статьи мы делаем акцент на том, что институт профессиональных династий может рассматриваться как релевантный элемент институциональной структуры кланового капитализма.

Формирование профессиональных династий, например в бизнесе и политике, тесно связано с вопросом коррупции, который является частью проблематики кланового капитализма (Kaushik & Dutta, 2014). В рамках жестких бюрократических структур династии становятся логическим продолжением политики, связанной с насилием для защиты коррупционных схем, сопряженных с приватизацией и государственными контрактами (Zubaida, 2012, с. 574).

Разнообразие социального окружения и его динамичность также связаны с институтом династий. В условиях радикальных социальных и технологических изменений профессиональные династии разрушаются и адаптируются к новым условиям. В таких случаях они могут рассматриваться как фактор трансфера профессиональных знаний и специфических социальных ценностей. Так как в основе формирования династий лежат сильные родственные социальные связи, развитие института династий (особенно в бизнесе и политической сфере) оказывает скорее негативное влияние на процессы формирования порядков открытого доступа (North, Wallis, Weingast, 2009).

В разных институциональных условиях институт династий может нести как конструктивный, так и деструктивный потенциал для экономического и социального развития. Деструктивное влияние института династий связано, прежде всего, с формированием устойчивых групп интересов, участвующих в перераспределении и получении институциональной ренты. В системе кланового капитализм династии, связанные с реализацией различных форм политической, административной и


экономической власти, становятся одним из ключевых институтов, обеспечивающих стабильность социально-экономического порядка.

Профессиональные династии могут рассматриваться в положительном ключе в плане доступа к соответствующему образованию и в целом более глубокого включения в систему институтов и профессиональных ценностей в сферах, где требуется долгая и специфическая подготовка. Например, исследования британской промышленной революции показывают, что креативность и изобретательство, прежде всего, связаны с доступом к хорошему образованию (Khan, 2018, с. 23–24).

Институт профессиональных династий нельзя рассматривать в отрыве от институционального окружения и исторической специфики. Конструктивный потенциал профессиональных династий исследован гораздо лучше, так как во многом развивает традицию отечественной науки советского периода. Однако эволюция института профессиональных династий продолжается в условиях развития рыночного социального порядка, формирование которого в российских условиях имеет значимую специфику.

В рамках данного исследования профессиональных династий мы акцентируем внимание на выделении общих закономерностей, описывающих повторяющиеся социальные взаимодействия между лицами, включенными в «группу, характеризующуюся кровнородственными отношениями, в которой несколько поколений осуществляют свою профессиональную деятельность в одной сфере» (Посухова, 2013, с. 100).

Клановый капитализм как форма естественного государстваРазвитие профессиональных династий связано с формированием устойчивых

семейных ценностей, которые способствуют созданию среды, благоприятной для тех или иных видов деятельности. Такая среда формируется в рамках того или иного социально-экономического порядка. Большинство социальных порядков, в настоящее время присущих современной цивилизации, можно отнести к обобщенной капиталистической форме. Однако множество разновидностей капитализма, существующих в настоящее время, определяют важность исследования их институциональных особенностей, прежде всего, в контексте влияния на экономическое и социальное развитие.

Капитализм – это термин, который не очень часто используют современные экономисты и социологи. Тем не менее большинство современных экономических систем капиталистические, но это разный капитализм. Здесь есть несколько моментов, которые осложнены тем, что понимается под современным капитализмом или капитализмами.

Первый момент – это само понятие капитала. В современной экономической теории существует множество «капиталов»: человеческий, социальный, интеллектуальный (Coleman, 1988; Augier, 2005; Вольчик и Кривошеева-Медянцева, 2016). Применение концептов «капиталов» связано скорее с использованием метафоры, например, как в случае с концептом «эволюции» в экономической теории. Действительно, человеческий и социальный капиталы сильно отличаются от концепта капитала в понимании А. Смита и даже от более ранних трактовок капитала как денежных средств, инвестированных в бизнес (Hodgson, 2014).

Очень трудно (и, наверное, невозможно) привести «чистое» или «самое научное» определение капитализма. Капитализм, прежде всего, ассоциируется со следующими понятиями: частная собственность, накопление капитала, свободный рыночный обмен, конкурентные рынки, наемный труд.

Эволюция капитализма соотносится с изменениями во всех сферах, но прежде всего, в сфере занятости и связанных с ней технологий как физических, так и социальных. Изменения в сфере занятости связаны с развитием и трансформацией сферы образования. Образование и воспитание человека становятся сами по себе огромной индустрией, требующей квалифицированных кадров и значительных ресурсов.


Однако в современном мире множество разновидностей капитализма не позволяют использовать преимущества рыночной организации экономики для стабильного и сбалансированного развития социума. Поэтому, прежде всего, разные формы периферийных по отношению к развитым странам капитализмов характеризуются специфическими институтами. Такие институты создают условия, в которых клановые структуры практически приватизируют государство, подавляющее рыночные процессы, предпринимательскую инициативу и креативный потенциал конкурентного хозяйственного порядка. Клановый капитализм – это современная форма сохранения различных форм монополий во времени. Однако фундаментальные закономерности, присущие клановому капитализму, исследовались в рамках различных научных школ на протяжении XX в.

В конце XX в. начали появляться исследования, в которых отмечалось, что отставание латиноамериканских стран в экономическом развитии во многом определялось их специфическими капиталистическими институтами. Наличие частной собственности и рынков не создает автоматически предпосылок для развития. Известный перуанский экономист Э. де Сото предложил относить порядки, в которых формально существуют капиталистические институты, но преимущества рыночной координации не отражаются на экономическом развитии, к экономикам современного меркантилизма (Soto, 1989). Экономика современного меркантилизма представляет собой модификацию социального порядка, о котором много написано в трудах по экономической истории, и основным его признаком является убеждение, что экономические успехи могут быть достигнуты с помощью государственной регламентации любой хозяйственной деятельности, причем такая регламентация связана с монополизацией и личными интересами чиновников (Schmoller, 1896; Розенберг, Бирдцел, 1995; Хикс, 2003). Такое государственное вмешательство часто связано со слиянием экономических и политических элит и формированием клановых структур, играющих ведущие роли в экономике и политике. Клановые структуры в экономике современного меркантилизма позволяют элитам сохранять контроль за государственными структурами, что обеспечивает достаточную монополизацию и влияние на экономику для извлечения ренты. Фактически экономический порядок современного меркантилизма является разновидностью политического капитализма, известного в социологии уже более ста лет.

Впервые понятие «политический капитализм» использовал Макс Вебер. Согласно его определению: «Политический капитализм (politisch orientierter Kapitalismus) – капиталистическое предпринимательство, достигающее своих целей (получение прибыли) посредством государственных контрактов или путем сотрудничества с лицами, имеющими влияние на государственные решения». Извлечение выгоды от решений государственных органов в хозяйственной сфере возможно в том случае, если существуют группы с особыми интересами, в рамках которых действуют специфические институты с избирательными стимулами (Olson, 1965; 1982; 1995). Политический капитализм фактически представляет собой форму рыночного порядка, где различные группы, формирующие элиту, используют свое положение для перераспределения ресурсов в процессе реализации экономической политики (Holcombe, 2018, с. 69–71). Такая экономическая политика может сопровождаться демократической или националистической риторикой, но по своему содержанию она представляет вариант извлечения ренты в зависимости от принадлежности к тому или иному сегменту элит.

Ведущая роль клановой системы в организации и функционировании хозяйственного порядка стала ядром для теорий, объединенных концептом «кланового капитализма» или «капитализма для своих» (crony capitalism). Понятие клана как группы, имеющей кровнородственные связи, пришло из социальной антропологии и трансформировалось в настоящее время в сообщество, объединенное общими деловыми и политическими


интересами (Косалс, 2006). Формирование кланового капитализма как особого типа социального порядка связано с эволюцией соответствующей институциональной структуры, которая способствует снижению неопределенности будущего (Розмаинский, 2004, с. 60).

Формирование кланового капитализма тесно связано с развитием еще одной разновидности капитализма – государственного капитализма (state capitalism) (Aslund, 2019)1. Самыми яркими примерами государственного капитализма являются экономики Китая, Бразилии и России, где значительная часть предприятий в таких отраслях, как транспорт, энергетика, тяжелая промышленность, финансы и коммуникации, контролируется государственными структурами (Bardhan, 2016, с. 883–884). Клановый, политический, государственный капитализмы и экономика современного меркантилизма могут рассматриваться как разные названия для одного и того же явления в эволюционной перспективе – государственного контроля за экономикой с деформированными рыночными институтами, создание и поддержку различного рода монополий для обеспечения стабильного получения институциональной ренты.

Клановый капитализм как форма социального порядка развился именно из-за специфических особенностей институциональной среды, которая характеризуется социетальной устойчивостью. Важнейшими особенностями такой институциональной среды являются: низкий уровень межгруппового доверия и доверия к социальным институтам; доминирование партнерских организаций (adherent organizations) (North, Wallis, Weingast, 2009); неразвитость организаций с обезличенными идентичностями, необходимых для обезличенных социальных взаимодействий.

Взаимодействия на уровне безличных идентичностей в рамках кланового капитализма сильно ограничены. Природа таких ограничений определяется спецификой социального капитала. В клановой системе стабильно существуют институты (например, местничество, непотизм), которые дают значимые преимущества индивидам с определенными групповыми идентичностями (Akerlof, Kranton, 2010). Проблема идентичности тесно связана с устойчивыми институтами, которые определяют социальные статусы и роли и не могут быть изменены в краткосрочном периоде.

В клановой системе участники партнерских организаций решают проблему сохранения своих статусов, воспроизводства статусов и доступа к ренте. Сохранение и воспроизводство статусов лучше всего осуществляется при наличии родственных связей между членами той или иной группы. Поэтому в рамках кланового капитализма в политических и бизнес-сферах широко распространены семейственность, непотизм и династии, которые связаны с сохранением устойчивости доминирующих групп и олигархических структур (Varma, Hu, Bloomquist, 2016). Социальный порядок кланового капитализма как разновидности зрелого естественного государства может существовать в стабильном состоянии длительные периоды времени. В таких условиях институциональная структура политического капитализма адаптируется к внешним вызовам. Институт профессиональных династий может рассматриваться как характерный для кланового капитализма, обеспечивая стабильность элит и перераспределение институциональной ренты среди доминирующих групп со специальными интересами.

Институт профессиональных династийПрофессиональные династии можно рассматривать как институт, структурирующий

взаимодействия, связанные с профессиональной деятельностью, воспроизводством человеческого и социального капитала на основе родственных отношений и групповой идентичности. Группы, составляющие профессиональные династии, в явной или неявной форме стремятся к созданию и сохранению локальных профессиональных и административных монополий, которые позволяют извлекать институциональную 1 Aslund, A. (2019). Russia’s Crony Capitalism. Yale University Press. (https://doi.org/10.2307/j.ctvgc61tr).


ренту. Институт династий связан с функционированием формальных и неформальных ограничений, которые дают специфическую рыночную, административную и политическую власть группам, объединенным родственными отношениями, что на практике также связано с такими явлениями, как местничество, непотизм и фаворитизм (Mocetti, 2016).

Релевантным институциональным фактором профессиональных династий (особенно в бизнесе) является институт наследования прав на материальные и нематериальные ресурсы, необходимые для осуществления профессиональной деятельности. В системе кланового капитализма проблема передачи собственности (как материальных, так и нематериальных активов) по наследству осложняется размытостью прав и высокими трансакционными издержками их передачи и спецификации (Нуреев, Рунов, 2002).

Частная собственность в такой системе принимает форму власти-собственности, что требует постоянной включенности в политические и бюрократические структуры и процессы (Нуреев, Латов, 2015; Вольчик, 2006). Невозможность или ограниченная возможность использовать ресурсы как классическую частную собственность создает условия для формирования групп интересов, связанных сильными социальными связями (например, различным родством). Такие группы могут принимать форму бизнес-династий, политических династий или их гибридов, что в условиях политического капитализма считается обычной практикой.

В социальном порядке кланового капитализма одним из сильных мотивов формирования династий является сохранение на протяжении значительных временных периодов доступа к институциональной ренте. В случае с государственными структурами и организациями мотив династической передачи своего статуса вполне понятен. В условиях, когда невозможна приватизация ресурсов, остается квазиприватизация статусов, дающих право на получение привилегий, дохода и ренты.

Важным представляется вопрос о том, можно ли рассматривать «наследование» профессиональных социальных ценностей, поведенческих паттернов и установок в рамках группы, относимой к династиям. Действительно, существуют исследования, где профессиональные ценности связываются с эволюцией профессиональной преемственности в профессиональные династии (Шаманин, Лапшин, 2019, с. 20). Однако в условиях кланового капитализма наследование профессиональных ценностей и компетенций проигрывает в эволюционной перспективе передаче в рамках династий административных, управленческих и политических статусов, связанных с получением институциональной ренты.

Феномен трудовых династий стоит несколько обособленно. Действительно члены трудовых династий, не обладающие административным ресурсом, не включены в отношения по получению институциональной ренты. Производственные династии как институционализированный способ обучения мастерству или ремеслу восходит к средневековым институтам гильдий и позволяет сохранять традиции, приемы и технологии в тех или иных сферах деятельности. Современные трудовые династии также могут рассматриваться через неформальные институты и организационные ценности, которые позволяют осуществлять управление и мотивацию на частных предприятиях различных форм собственности (Плещенко, 2017, с. 88).

Неслучайно одной из основных причин формирования и существования семейных династий на государственной службе (хотя необходимо отметить: закон создает определенные ограничения, связанные с конфликтом интересов) является значимость и престиж профессии в обществе (Воронина, Зайцева, Костина, 2019, с. 128). В рамках политического капитализма институционализированные статусы государственных служащих конвертируются в потоки доходов. В таких случаях существование профессиональных династий связано с сохранением доходов, принимающих различные денежные и неденежные формы.


В российской практике существуют формальные институты, которые должны способствовать укреплению института трудовых и профессиональных династий. Профессиональные династии в контексте их возрождения также упоминаются в распоряжении правительства РФ, посвященном воспитанию молодежи2. Чаще всего меры по формированию и поддержке трудовых династий и института наставничества упоминаются в отраслевых соглашениях между профсоюзами и соответствующими министерствами и ведомствами. На данный момент таких действующих соглашений 16, причем практически во всех используется стандартная формулировка: «создание условий для психологической и социальной стабильности молодого работника, укрепления авторитета института семьи, формирования трудовых династий и института наставничества»3. В такой формулировке присутствует в явной форме проявление институциональной инерции, способствующей переносу советской профсоюзной риторики в настоящее время преимущественно рыночной российской экономики.

В российских условиях проблема института династий приобретает значимость как отражение двух процессов: институциональной инерции и эволюции кланового капитализма (Дементьев, 2005; Вольчик, Посухова, 2016; Розмаинский, 2009). Сохранение привилегий и статусов не только связано с получением институциональной ренты, их также можно рассматривать как специфический способ бюрократической координации в рамках экономического порядка, в котором рынки и рыночная координация существуют параллельно административным рынкам, что позволяет сохранять стабильность социально-экономического порядка (Кордонский, 2006; 2008).

В рамках профессиональных династий решается проблема солидарного поведения. В естественном государстве (North, Wallis, Weingast, 2009), разновидностью которого является клановый капитализм, институциональная структура и доминирующие партнерские организации не дают в достаточной мере проявляться солидарному поведению вне личных и персонифицированных связей. Солидарное поведение в таких условиях может рассматриваться как особая форма альтруизма, но только по отношению к группе. Поведенческие установки, базирующиеся на альтруизме, имеют значимые антропологические и эволюционные основания, так как приводят к выигрышу группы, а следовательно, и ее членов (Simon, 1993). Современные исследования социальных антропологов показывают, что предпосылка альтруизма не является иррациональной, если ее рассматривать в контексте группового поведения. Благодаря альтруистическому поведению решается проблема снижения издержек сотрудничества внутри группы, что повышает шансы самих групп в конкуренции за ресурсы и распространение своего влияния (Boyer, 2018).

В эволюционной перспективе важно рассматривать институт династий в динамике, что ставит перед нами несколько важных вопросов: какие функции в современном социуме выполняют профессиональные династии и какие изменения происходят с этим институтом? В разные исторические периоды династии выполняют различные функции. Если исходить из классификации естественного государства и государства открытого доступа, то наибольшее значение институт династий имеет в естественном государстве.

В рамках базисного и зрелого естественного государства институт династий связан, прежде всего, с сохранением монополии на групповые привилегии, власть и профессиональный статус, а уже потом с воспроизводством человеческого капитала и профессиональных ценностей. В социальных порядках, где обезличенные социальные взаимодействия затруднены, необходимо воспроизводство статусов и привилегий. 2 Распоряжение Правительства РФ от 29.05.2015 № 996-р «Об утверждении Стратегии развития воспитания в Российской Федерации на период до 2025 года». (http://www.consultant.ru/document/cons_doc_LAW_180402).3 «Отраслевое соглашение по федеральным государственным бюджетным и казенным учреждениям, находящимся в ведении Министерства труда и социальной защиты РФ, на 2017–2020 годы» (утв. Общероссийским профессиональным союзом работников государственных учреждений и общественного обслуживания Российской Федерации, Минтрудом России 11.09.2017). (http://www.consultant.ru/document/cons_doc_LAW_279977).


Профессиональные династии можно в этом контексте рассматривать как одну из форм институциональной адаптации в социальных порядках, где еще не сформировались институты, необходимые для широкого распространения контрактных организаций (contractual organizations) в «нортовском» понимании. Клановый капитализм в этом контексте можно рассматривать как одну из современных форм зрелого естественного государства. В таком социальном порядке большинство организаций имеют партнерскую природу и связаны с государством. В таких условиях формирование политических и бизнес-династий можно рассматривать как форму институциональной адаптации, направленную на сохранение стабильности социально-экономического порядка кланового капитализма. Фактически в институциональных условиях порядка ограниченного доступа, каким и является зрелое естественное государство, клановые структуры или устойчивые группы специальных интересов создают адекватные стимулы для ограничения насилия (Норт, Уоллис, Уэбб, Вайнгаст, 2012, с. 12) и организации социальных взаимодействий, предполагающих стабильное получение ренты.

В условиях порядка открытого доступа профессиональные династии перестают играть ключевую роль в предоставлении привилегированного положения в рамках той или иной организации. Институт профессиональных династий связан с несколькими типами социальных факторов, связанных с карьерными траекториями: административными, компетентностными и ценностными. Все эти факторы могут использоваться акторами создания локальных монополий в рамках профессиональных сообществ или организаций. И если в рамках кланового капитализма доминирует административный фактор, то в рамках порядка открытого доступа он утрачивает свое значение.

Безусловно, даже в порядках открытого доступа существуют некоторые основания, поддерживающие возникновение и длительное существование профессиональных династий. Однако институт профессиональных династий, функционирующий в рамках порядка открытого доступа, не связан с получением институциональной ренты. Родственные связи перестают играть значимую роль в организациях при построении управленческой или профессиональной карьеры, что характеризует более конкурентные повторяющиеся социальные взаимодействия, чем при клановом капитализме как частном случае зрелого естественного государства.

Несколько заключительных замечанийВ эволюционной перспективе институт профессиональных династий является

в определенном смысле социальным атавизмом. В динамичном, развивающемся порядке открытого доступа родственные связи не дают значительных преимуществ для передачи и накопления человеческого и социального капиталов. Однако сильные связи, характерные для родственных связей и первичных групп, сохраняют высокую адаптивную изменчивость и относительную эффективность института профессиональных династий в определенных социально-экономических порядках.

Институт профессиональных династий имеет особое значение в порядках, в которых обезличенные социальные и экономические обмены ограничены, значение родственных связей остается сильным. В системе кланового капитализма профессиональные династии становятся одним из каналов передачи и сохранения статусов, позволяющих участвовать в перераспределении ресурсов и извлечении институциональной ренты. В таком социальном порядке династии могут рассматриваться как фактор стабильности и преемственности. Влияние родственных связей на развитие организаций и социальных взаимодействий в системе кланового капитализма носит скорее деструктивный характер по отношению к экономическому развитию. Однако профессиональные династии могут рассматриваться и конструктивно в плане передачи и сохранения человеческого капитала в специфических сферах, связанных с производством знания и культурой и не предполагающих значительной институциональной ренты.


Понимание закономерностей эволюции института профессиональных династий связано с исследованиями коллективных действий в рамках групп интересов и организаций, где повторяющиеся социальные взаимодействия включены в родственные отношения. Значимым в этой связи является вопрос о влиянии династий на трансфер человеческого и социальных капиталов в контексте стабильности и эффективности социально-экономического развития. Важно также учитывать, что конструктивный и деструктивный потенциал профессиональных династий должен рассматриваться относительно эволюционно сложившейся институциональной и организационной структур конкретной формы социального порядка.


Вебер, М. (2016). Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии: В 4 т. Т. 1. Социология. М.: Издательский дом ВШЭ. С. 378.

Вольчик, В. В. (2006). Эволюция административного регулирования в российской экономике и институт власти-собственности // Terra Economicus, 4 (4).

Вольчик, В. В., Кривошеева-Медянцева, Д. Д. (2016). Реформы в сфере высшего образования: роль институтов и социального капитала // Journal of Institutional Studies (Журнал институциональных исследований), 8(2). DOI: 10.17835/2076-6297.2016.8.2.087-104.

Вольчик, В. В., Посухова, О. Ю. (2016). Прекариат и профессиональная идентичность в контексте институциональных изменений // Terra Economicus, 14(2).

Воронина, Л. И., Зайцева, Е. В., Костина, С. Н. (2019). Влияние факторов на возможности карьеры российских государственных гражданских и муниципальных служащих // Вопросы управления, 1 (37).

Дементьев, В. Е. (2005). Институциональная инерция и реформирование институтов // ГУУ, Вестник университета. Серия: Институциональная экономика, (1), 5.

Кордонский, С. (2006). Рынки власти: Административные рынки СССР и России. 2-е изд. М.

Кордонский, С. Г. (2008). Сословная структура постсоветской России. М.: Институт фонда «Общественное мнение», 219.

Косалс, Л. Я. (2006). Клановый капитализм в России // Неприкосновенный запас, (6), 50.Норт, Д., Уоллис, Д., Уэбб, С., Вайнгаст, Б. (2012). В тени насилия: уроки для

обществ с ограниченным доступом к политической и экономической деятельности // Вопросы экономики, 3 (4)-31. (https://doi.org/10.32609/0042-8736-2012-3-4-31).

Нуреев, Р. М., Латов, Ю. В. (2015). Постсоветское институциональное развитие: в поисках выхода из колеи власти-собственности // Мир России. Социология. Этнология, 24 (2).

Нуреев, Р., Рунов, А. (2002). Россия: неизбежна ли деприватизация // Вопросы экономики, (6), 10–31.

Плещенко, В. И. (2017). Феномен трудовой династии на производственном предприятии: история и современность // Черная металлургия, вып. 11.

Посухова, О. Ю. (2013). Профессиональная династия как результат семейных стратегий: инерция или преемственность? // Власть, (12).

Посухова, О. Ю. (2018). Роль профессиональных династий в академической среде российского общества // Власть, (7).

Розенберг, Н., Бирдцел-мл., Л. Е. (1995). Как Запад стал богатым. Экономические преобразования индустриального мира. Новосибирск. С. 140.

Розмаинский, И. (2009). Неопределенность и институциональная эволюция в сложных экономических системах: посткейнсианский подход // Вопросы экономики, (6), 48–59.


Розмаинский, И. В. (2004). Основные характеристики семейно-кланового капитализма в России на рубеже тысячелетий: институционально-посткейнсианский подход // Terra Economicus, 2 (1).

Хикс, Дж. (2003). Теория экономической истории. М. С. 205. Шаманин, Н. В., Лапшин, В. Е. (2019). Психологические особенности

профессионального самоопределения в трудовых династиях в федеральной службе исполнения наказаний // Прикладная юридическая психология, (2).

Akerlof, G., Kranton, R. (2010). Identity Economics: How Identities Shape Our Work, Wages, and Well-Being. Princeton, NJ: Princeton University Press. DOI:10.1515/9781400834181.

Aslund, A. (2019). Russia’s Crony Capitalism. Yale University Press. (https://doi.org/10.2307/j.ctvgc61tr).

Augier, M. (2005). An Economics Perspective on Intellectual Capital. In Perspectives on Intellectual Capital (pp. 3–27). Elsevier. (https://doi.org/10.1016/b978-0-7506-7799-8.50006-1).

Bardhan, P. (2016). State and Development: The Need for a Reappraisal of the Current Literature // Journal of Economic Literature, 54 (3), 862–892. (https://doi.org/10.1257/jel.20151239).

Boyer, P. (2018). Minds make societies: How cognition explains the world humans create. Yale University Press.

Coleman, J. S. (1988). Social capital in the creation of human capital // American journal of sociology, 94, 95–120.

Haber, S. H. (2002). Crony capitalism and economic growth in Latin America. Theory and evidence. Hoover Institution Press.

Hodgson, G. M. (2014). What is capital? Economists and sociologists have changed its meaning: should it be changed back? // Cambridge Journal of Economics, 38 (5), 1063–1086. (https://doi.org/10.1093/cje/beu013).

Holcombe, R. G. (2018). Political Capitalism. Cambridge University Press. (http://doi.org/10.1017/9781108637251).

Kaushik, K. V., Dutta, K. (2014). Indian economy: Sifting through the winds of change. Futures, 56, 98–102. (https://doi.org/10.1016/j.futures.2013.10.016).

Khan, B. Z. (2018). Human capital, knowledge and economic development: evidence from the British Industrial Revolution, 1750–1930 // Cliometrica, 12 (2), 313–341. (https://doi.org/10.1007/s11698-017-0163-z).

Mocetti, S. (2016). Dynasties in professions and the role of rents and regulation: Evidence from Italian pharmacies // Journal of Public Economics, 133, 1–10. DOI:10.1016/j.jpubeco.2015.11.001.

North, D. C., Wallis, J. J., Weingast, B. R. (2009). Violence and Social Orders. DOI:10.1017/cbo9780511575839.

Olson, M. (1965). The Logic of Collective Action, Cambridge, Mass. Harvard Univ. Pr.Olson, M. (1982). The rise and decline of nations. Economic growth, stagflation and social

rigidities. New Haven, CT: Yale. Olson, M. (1995). The Devolution of the Nordic and Teutonic Economies // The American

Economic Review, 85, 22–27. (https://doi.org/10.2307/2117885).Schmoller, G. von (1896). The mercantile System and Its Historical Significance.

N.Y.; L. Simon, H. (1993). Altruism and economics // American Economic Review, 83(2), 156–161.

(https://doi.org/10.2307/2117657).Soto De, H. (1989). The Other Path. Harper and Row Publishers Inc., New York.Varma, A., Hu, B., Bloomquist, L. (2016). Family Oligarchies and Crony Capitalism in

India. In Crony Capitalism in India (pp. 159–176). Palgrave Macmillan UK. (https://doi.org/10.1007/978-1-137-58287-4_8).


Zubaida, S. (2012). The “Arab Spring” in the historical perspectives of Middle East politics // Economy and Society, 41 (4), 568–579. (https://doi.org/10.1080/03085147.2012.719299).

REFERENCES

Akerlof, G., Kranton, R. (2010). Identity Economics: How Identities Shape Our Work, Wages, and Well-Being. Princeton, NJ: Princeton University Press. DOI:10.1515/9781400834181.

Aslund, A. (2019). Russia’s Crony Capitalism. Yale University Press. (https://doi.org/10.2307/j.ctvgc61tr).

Augier, M. (2005). An Economics Perspective on Intellectual Capital. In Perspectives on Intellectual Capital (pp. 3–27). Elsevier. (https://doi.org/10.1016/b978-0-7506-7799-8.50006-1).

Bardhan, P. (2016). State and Development: The Need for a Reappraisal of the Current Literature. Journal of Economic Literature, 54(3), 862–892. (https://doi.org/10.1257/jel.20151239).

Boyer, P. (2018). Minds make societies: How cognition explains the world humans create. Yale University Press.

Coleman, J. S. (1988). Social capital in the creation of human capital. American journal of sociology, 94, 95–120.

Dementiev, V. E. (2005). Institutional Inertia and Institutional Reform. GUU, University Herald, series Institutional Economics, (1), 5. (In Russian).

Haber, S. H. (2002). Crony capitalism and economic growth in Latin America. Theory and evidence. Hoover Institution Press.

Hicks, J. (2003). Theory of Economic History. М. P. 205. (In Russian).Hodgson, G. M. (2014). What is capital? Economists and sociologists have changed its

meaning: should it be changed back? Cambridge Journal of Economics, 38 (5), 1063–1086. (https://doi.org/10.1093/cje/beu013).

Holcombe, R. G. (2018). Political Capitalism. Cambridge University Press. (http://doi.org/10.1017/9781108637251).

Kaushik, K. V., Dutta, K. (2014). Indian economy: Sifting through the winds of change. Futures, 56, 98–102. (https://doi.org/10.1016/j.futures.2013.10.016).

Khan, B. Z. (2018). Human capital, knowledge and economic development: evidence from the British Industrial Revolution, 1750–1930. Cliometrica, 12 (2), 313–341. (https://doi.org/10.1007/s11698-017-0163-z).

Kordonsky, S. G. (2006). Markets of Power: Administrative Markets of the USSR and Russia. 2nd ed. M. (In Russian).

Kordonsky, S. G. (2008). The estate structure of post-Soviet Russia. M, Institute of the Public Opinion, 219. (In Russian).

Kosals, L. Ya. (2006). Clan Capitalism in Russia. Emergency Ration, (6), 50. (In Russian).Mocetti, S. (2016). Dynasties in professions and the role of rents and regulation:

Evidence from Italian pharmacies. Journal of Public Economics, 133, 1–10. DOI:10.1016/j.jpubeco.2015.11.001.

North, D. C., Wallis, J. J., Weingast, B. R. (2009). Violence and Social Orders. DOI:10.1017/cbo9780511575839.

North D., Wallis J., Webb S., Weingast, B. (2012). In the Shadow of Violence: Lessons for Limited Access Societies. Voprosy Ekonomiki, 3(4)-31. (https://doi.org/10.32609/0042-8736-2012-3-4-31). (In Russian).

Nureev, R., Runov, A. (2002). Russia: is Deprivatization Inevitable. Voprosy Ekonomiki, (6), 10–31. (In Russian).

Nureev, R., Latov, Yu. (2015). Institutional Development in Post-Soviet Russia: in Search for an Escape from the Path-dependence of ‘Power-Ownership’. Universe of Russia, 24 (2). (In Russian).


Olson, M. (1965). The Logic of Collective Action, Cambridge, Mass. Harvard Univ. Pr.Olson, M. (1982). The rise and decline of nations. Economic growth, stagflation and social

rigidities. New Haven, CT: Yale. Olson, M. (1995). The Devolution of the Nordic and Teutonic Economies. The American

Economic Review, 85, 22–27. (https://doi.org/10.2307/2117885).Pleshchenko, V. I. (2017). The Phenomenon of the Labour Dynasty at the Manufacturing

Enterprise: the History and Up-To-Dateness. Ferrous Metallurgy, 11. (In Russian).Posukhova, O. Y. (2013). Professional Dynasty as a Result of Family Strategies: Is It

Inertia or Succession? Vlast’ (The Authority), (12). (In Russian).Posukhova, O. Y. (2018). The Role of Professional Dynasties in the Russian Academic

Environment. Vlast’ (The Authority), (7). (In Russian).Rosenberg, N., Beardzel-Jr., L. E. (1995). How the West Became Rich. Economic

Transformations of the Industrial World. Novosibirsk. P. 140. (In Russian).Rozmainsky, I. V. (2004). Main Characteristics of Family-clan Capitalism in Russia on

the Boundary of Centures: Institutional and Postkeynesian Approach. Terra Economicus, 2 (1). (In Russian).

Rozmainsky, I. (2009). Uncertainty and Institutional Evolution in Complex Economic Systems: The Post Keynesian Approach. Voprosy Ekonomiki, (6), 48–59. (In Russian).

Schmoller, G. von (1896). The mercantile System and Its Historical Significance. N.Y.; L. Shamanin N. V., Lapshin V. Е. (2019). Psychological peculiarities of professional self-

determination in the labor dynasties in the Federal Penitentiary Service. Applied Legal Psychology, (2). (In Russian).

Simon, H. (1993). Altruism and economics. American Economic Review, 83 (2), 156–161. (https://doi.org/10.2307/2117657).

Soto De, H. (1989). The Other Path. Harper and Row Publishers Inc., New York.Varma, A., Hu, B., Bloomquist, L. (2016). Family Oligarchies and Crony Capitalism in

India. In Crony Capitalism in India (pp. 159–176). Palgrave Macmillan UK. (https://doi.org/10.1007/978-1-137-58287-4_8).

Volchik, V. V. (2006). Evolution of Administrative Regulation in Russian Economy and the Power-Property Institute. Terra Economicus, 4 (4). (In Russian).

Volchik, V. V., Krivosheeva-Medyantseva, D. D. (2016). Perceptions of Higher Education Reforms in Russia: the Role of Institutions and Social Capital. Journal of Institutional Studies, 8 (2). DOI: 10.17835/2076-6297.2016.8.2.087-104. (In Russian).

Volchik, V. V., Posukhova, O. (2016). Precarity and Professional Identity in the Context of Institutional Change. Terra Economicus, 14 (2). (In Russian).

Voronina, L. I., Zaitseva, E. V., Kostina, S. N. (2019). Influence of Factors on Opportunities of the Career of Russian State Civil and Municipal Employees. Management Issues, 1 (37). (In Russian).

Weber, M. (2016). Economy and Society. Vol. 1. Sociology. Moscow: HSE Publishing House, 378. (In Russian).

Zubaida, S. (2012). The “Arab Spring” in the historical perspectives of Middle East politics. Economy and Society, 41 (4), 568–579. (https://doi.org/10.1080/03085147.2012.719299).

www.hjournal.ru

© Кадочников Д. В., Пушкина Д. Б., 2019

D. V. Kadochnikov, D. B. Pushkina / Journal of Institutional Studies, 11(4), 090-105 ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ


ЭКОНОМИЧЕСКИЙ КОНФЛИКТ США И КИТАЯ ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ КЛЮЧЕВЫХ ПАРАДИГМ ТЕОРИИ

МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ

КАДОЧНИКОВ ДЕНИС ВАЛЕНТИНОВИЧ,кандидат экономических наук,

доцент, Факультет свободных искусств и наук, Санкт-Петербургский государственный университет;

старший научный сотрудник, Международный Центр социально-экономических исследований –Леонтьевский

центр, Санкт-Петербург, Россия,e-mail: [email protected];

ПУШКИНА ДАРЬЯ БУЛАТОВНА, Ph.D. (Правительство и политика, Мэрилендский университет, США),

доцент, Факультет свободных искусств и наук,

Санкт-Петербургский государственный университет, e-mail: [email protected]

Цитирование: Кадочников, Д. В., Пушкина, Д. Б. (2019). Экономический конфликт США и Китая через призму ключевых парадигм теории международных отношений // Journal of Institutional Studies, 11(4), 090-105. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.090-105

Изучение международных отношений в целом и международных экономических отношений в частности открывает широкие возможности для использования методологии неоинституциональной экономической теории (или схожих по сути подходов из других социальных наук) для анализа политических и экономических событий на мировой арене. Современные парадигмы международных отношений представляют собой различные примеры институционального анализа, применяемого к одному и тому же предмету, но основанного на различных предпосылках, различных этических / философских подходах, а также опирающегося на различные базовые факты или аксиомы. В данной статье дается обзор ключевых парадигм международных отношений (реализм / неореализм, либерализм / неолиберализм, марксизм / неомарксизм и конструктивизм) в институциональном ключе, а также рассматривается текущий экономический конфликт между США и Китайской Народной Республикой с точки зрения каждой из этих парадигм. С институциональной / неоинституциональной методологической точки зрения представляет интерес, как каждая парадигма теории международных отношений рассматривает международных акторов и институты, через которые они взаимодействуют. Знание современных парадигм международных отношений необходимо для правильной интерпретации академического дискурса по данному вопросу, а также рекомендаций, предлагаемых академическим и экспертным сообществом политикам.

D. V. Kadochnikov, D. B. Pushkina / Journal of Institutional Studies, 11(4), 090-105 91

Ключевые слова: международные отношения; институты; реализм; неореализм; либерализм; неолиберализм; конструктивизм; марксизм; США; Китай; торговая война; экономический конфликт.

US-CHINA ECONOMIC CONFLICT ASSESSMENT IN THE MAJOR PARADIGMS OF THE THEORY

OF INTERNATIONAL RELATIONS

DENIS V. KADOCHNIKOV,Candidate of economic sciences,

Associate professor, Faculty of Liberal Arts and Sciences,

St. Petersburg State University; Senior Research Fellow,

International Centre for Social and Economic Research – Leontief Centre, St. Petersburg, Russia,


DARIA B. PUSHKINA, Ph.D. (Government and Politics, University of Maryland, USA),

Associate professor, Faculty of Liberal Arts and Sciences,

St. Petersburg State University, e-mail: [email protected]

Citation: Kadochnikov D. V., Pushkina D. B. (2019). US-China economic conflict assessment in the major paradigms of the theory of international relations. Journal of Institutional Studies, 11(4), 090-105. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.090-105

The study of international relations in general and of international economic relations in particular, provides opportunities for using the methodology of new institutional economics (or its close analogs in other social sciences) to analyze political and economic developments on the global arena. Modern paradigms of international relations represent different cases of institutional analysis applied to the same subject but based on different assumptions, different ethical / philosophical approaches, and relying upon different basic facts or axioms. This paper gives an overview of the key paradigms of the international relations (Realism / Neorealism, Liberalism / Neoliberalism, Marxism / Neomarxism and Constructivism) from the institutional perspective, and examines the current economic conflict between the US and People’s Republic of China from the perspective of each paradigm. From the institutional / new institutional methodological perspective, it is interesting to examine how each paradigm of the theory of international relations views international actors and institutions through which they interact. The knowledge about modern paradigms of international relations is necessary for correct interpretation of the academic discourse on the matter, as well as of the policy advice offered by the academic and expert community to policymakers.

Keywords: international relations; institutions; realism; neorealism; liberalism; neoliberalism; constructivism; Marxism; US; China; trade war; economic conflict.

JEL: F02, F5

92 Д. В. Кадочников, Д. Б. Пушкина / Journal of Institutional Studies, 11(4), 090-105 D. V. Kadochnikov, D. B. Pushkina / Journal of Institutional Studies, 11(4), 090-105

IntroductionThe study of international relations in general and of international economic relations

in particular, provides a broad array of opportunities for using the methodology of new institutional economics to analyze all sorts of political and economic developments on the global arena. In essence, each contemporary school or paradigm of the theory of international relations represents a vision of who are major actors on the global arena; what their ultimate motives and goals are; and what factors shape how they interact with each other in pursuing those goals. While references to ‘institutions’ and their role are more popular in some of the paradigms and less so (or even formally absent) in others, all modern discussions of international relations rely upon certain assumptions and/or facts about the subject, that together represent a specific view of global actors’ interaction mechanisms. It should be noted that (quite predictably) the rhetoric of international relations theory is very different from the rhetoric of new institutional economics, and the very terms ‘institution’ and ‘institutionalism’ are treated rather differently. When international relations scholars speak about institutions, they usually refer to ‘international institutions’ – that is to international organizations, treaties, alliances etc. Although currently the terms ‘institution’ and ‘organization’ are used interchangeably less frequently than in the past, it still happens (Jönsson, Tallberg, 2001). This difference may lead to a misunderstanding between economists and international relations scholars. The latter may be aware of the new institutional economics, but only tend to see parallels with it in the neoliberal paradigm of international relations. However, from an economist’s point of view, the parallels with the new institutional economics can be found in all paradigms of international relations.

It is justified to say that different modern paradigms of international relations represent different cases of institutional analysis applied to the same subject but based on different assumptions, different ethical / philosophical approaches, and also relying upon different basic facts or axioms. The information (factual and/or assumed) on the actors, their agendas and their interaction strategies is really a description of an institution1 and no paradigm of international relations can do without it. Thus, from the perspective of new institutional economics, it is interesting to examine how each paradigm of the theory of international relations views international actors and institutions through which they interact.

The purpose of this paper is dual: first, to give an overview of the key paradigms of the international relations from the institutional perspective, and, second, to illustrate each paradigm by looking at its treatment of a concrete case in international relations – the current economic conflict between the US and People’s Republic of China. The key paradigms discussed further are the ones that are most prominently represented in modern literature on international relations - Realism / Neorealism, Liberalism / Neoliberalism, Marxism and Constructivism. Prior to proceeding to the discussion of each school, a brief overview of the US-China economic conflict is presented.

The case of US-China economic conflictThe case of US-China relations is especially interesting subject of analysis for several

reasons. These two countries undoubtedly represent major world powers – politically, economically and militarily. The sizes of their economies and their roles in the global trade and capital flows are such, that their domestic policies as well as their policies towards each other have extensive external effects / spillovers and significantly influence the rest of the world.2 The expansion of their bilateral economic ties in the 21st century has been very impressive, and the hopes and concerns related to the future of their ties have been growing accordingly. As these two countries have now found themselves at the crossroads, observers worldwide are wondering how to explain their current conflict and what to expect from 1 See, for instance, Hodgson (2006), Williamson (2000), and Williamson (2009). 2 See, for instance, Pushkina & Zincavage (2015).


the future. The current trade war / economic conflict is a challenge for social scientists and their theories and at the same time an opportunity to test basic premises of their theoretical paradigms.

Modern history of US-China economic ties began in the early 1970s, when, following Nixon’s visit to China, the two countries started opening up to each other. However, it took China about two decades of reforms to develop market infrastructure, legal and institutional framework necessary for a breakthrough in trade and investments with the US. Throughout 1970s and most of 1980s, the balance of trade between US and China was in favor of the former, but the situation began changing around 19853. Since the early 1990s, China’s surplus in bilateral trade began to grow, the process further intensifying in the new century. Back in 1991, according to the World Bank data4, the share of China in US imports was less than 4%, and in US exports – mere 1,5%. By 2017, the last year prior to the ‘trade war’, China accounted for 21,85% of US imports and for 8,40% of US exports. China has become number one importer to the US and the third destination for US exports. Meanwhile, since the early 1990s, the share of the US in China’s exports has almost doubled, rising from about 10% to 19% in 2017, the share of the US in China’s imports fell from 11% to 8,4%. The bilateral economic ties have not been limited to trade, as US and China has become major investors for each other. China has also become the major holder of the US sovereign debt (occasionally competing with Japan for the 1st place), essentially lending to US the money it earned due to the large trade surplus.

The rapidly expanding economic ties of US and China have never been trouble-free. On numerous occasions, and for decades already, American authorities and corporations accused China of violations of intellectual property rights, of presumably unfair commercial practices and of barriers to fair competition with US producers. Nevertheless, mutual benefits seemed far more significant for a long while. In the early 2000s, US economist and policy advisor C. Fred Bergsten came up with a concept of G-2 (the Group of Two), envisioning closer cooperation and coordination mechanisms between US and China, which would not only lead to mutual accord but also shape the entire world, presumably for the global good (Bergsten, 2005). Bergsten’s idea that G-2 was crucial for the future progress of the global economy found many supporters in the US academia and policy circles. Future deepening of the symbiotic relationship of US and China seemed highly probable, and while some experts warned against too much of optimism, public at large did not expect anything like the conflict that began in 2018.

After winning the US presidential election, Donald Trump has intensified his personal ‘crusade’ against what he believed to be ‘unfair business practices’ of China, which presumable lead to financial losses and job cuts in the US. In doing so, Trump continues long history of his own advocacy of higher trade barriers needed to reduce US trade deficit and debt and to create more jobs for Americans. This rhetoric finds supporters among certain US commercial and political circles and, obviously, among substantial share of the US voters. Starting in January 2018, US gradually began introducing higher tariffs for increasing number of Chinese products, demanding radical policy changes from the authorities of China in favor of the US. China, while agreeing to buy more US goods, retaliated. Several rounds of trade talks had very limited success. Two year into the conflict, the immediate results for the bilateral US-China relationships and for the global economy have been slower economic growth and increased uncertainty. More profound consequence is an erosion of the international economic order and dispute resolution mechanisms – the mechanisms that took so long to be developed5. The deterioration of the economic relations is likely to lead to further deterioration of the bilateral relations in other areas, and eventually to the intensified geopolitical rivalry, that will generate serious risks for the entire world.

3 See also Wang (2013).4 World Bank (https://wits.worldbank.org/) – Assessed on November 06, 2019.5 See also Mikheev & Lukonin (2019), Vinogradov et al (2019), Trush (2018).


In the further sections of the paper, the way different schools or paradigms of international relations (Realism/Neorealism, Liberalism/Neoliberalism, Marxism/Neomarxism and Constructivism) approach the economic conflict of USA and China is summarized.

Realism / Neorealism perspectiveRealism/Neorealism is one of the most prominent theories of international relations.

Realists usually refer to the ‘History of Peloponnesian Wars’ by Thucydides (1959), ‘The Prince’ by Machiavelli (1950) and ‘The Leviathan’ by Hobbes (1965) as historic texts that focus on their major assumptions. Carr (1946), Morgenthau (1948) and Kennan (1954) have formulated realism paradigm in its classical version after WWII.

According to the realist theory, nation-states are the main actors in international relations. States are rational and unitary actors. International system is anarchic and in the condition of anarchy, states’ main goal is survival through the acquisition of power6. Power is both means and end and is mostly, although not exclusively, acquired though military strength or through joining strong military alliances. Realism distinguishes domestic and international politics, stating that states on international arena behave in the same, self-help, self-preservation fashion, regardless of their domestic institutions. There is no higher authority in international system. International institutions, such as United Nations, are merely assemblies of states, where powerful nations dictate their will. International law is not a real law, unlike domestic law. In order to survive, states seek to maximize their power and strive for balance of power to maintain stability in international system. Realism emphasizes conflict and competition as norms of international relations. Cooperation, including cooperation through institutions, is possible only if/when it serves national interests.

Neorealism uses most of classical realism assumptions, and develops them further adding systemic factors. Its origin is often associated with Kenneth Waltz (1959; 1979; 1988; 2000). At present, the vast majority of realists belong to neo-realist school of structural realism. Neorealism adds to classical realism, claiming that international structures affect states’ behavior. Waltz (1979) in his ‘Theory of International Politics’, declares that the international system imposes structural constraints on the nation-states and thus a one has to understand distribution of power in this system. This claim became one of the basic assumptions of neorealism. According to Waltz (1990), international structure is created by interactions of states. In its own turn, it precludes states from making certain actions while directing towards other actions. Waltz claims that international system functions like a market, which is “interposed between the economic actors and the results they produce. It conditions their calculations, their behavior and their interactions” (Waltz, 1990, pp. 90–91).

In economic terms, international actors aim to maximize gains relative to other countries. This focus on relative rather than absolute gains is an important feature of realism / neorealism comparatively to liberalism / neoliberalism7. An important parallel with the new institutional economics is the focus on the inherent opportunism of states in the situation of information asymmetry8.

Neorealism would analyze the case of recent US-China trade war using its major assumptions. According to neorealists, states aim to maximize their relative power. A state wants to be a hegemon of the system because that is the best way to survive. The ultimate goal for the state is to be a hegemon, globally or at least regionally. The other goal is that no other state in the system is capable of domination. In addition, Gilpin (2003) argued that when international system has a hegemon, not only balance of power limits hegemonic expansion but also other barriers such as weakening of hegemon’s strength, economic and technological limits to hegemonic domination, and domestic institutions.

6 See, for instance, Grieco (1993), Axelrod & Keohane (1985), Jervis (2006). 7 See also Kadochnikov (2016).8 See, for instance, Volchik (2015).


One of the most influential contemporary realists/neo-realists is John J. Mearsheimer (2016; 2018; 2019a; 2019b). In his talk “Realism and the Rise of China”, John J. Mearsheimer claims that China cannot rise peacefully9. China, presumably, will act the way USA has always acted10. Thus, neo-realists declare that US is determined to make sure China does not dominate Asia, not to mention the world. As China continues to increase its strength, US will do what they can to contain China. The goal of the USA is to counterbalance China, and the actions towards this goal include maintaining good relations with powerful China’s neighbors, for example India. According to the worldview of structural neo-realism, the actions by the US and China’s neighbors that are aimed at containing China, are presented as defensive by the USA, but would appear offensive to China and vice versa. Moreover, economic and technological limits that China presents to the current world hegemon (United States) will continue to challenge US hegemonic expansion. Therefore, even though USA-China economic relationship seemed to have been gathering only a positive momentum in the recent past, as China continues to grow economically and militarily, the world will see growing rivalry and tensions between the two countries.

Liberalism / Neoliberalism perspectiveLiberalist tradition in the international relations theory can be traced to John Lock

although it is actual development mostly took place in the 20th century. The US President Woodrow Wilson with his idea of the League of Nations is often associated with beginning of the liberal paradigm (Wilson, 1918). International organizations, such as United Nations, are considered (by the adherents of liberalism at least) to be an application of liberalism in the real world. Liberalism disagrees with realism on some of the fundamental assumptions, while sharing some of the ideas at the same time. Liberalism considers international system an anarchy but argues that states can create international law and international organizations and thus counter the inherent security dangers in the system. The liberal theory of international relations states that domestic political system within the state affects state’s behavior on an international arena. Democracies do not fight other democracies due to checks and balances of the domestic democratic institutions as well as to their responsiveness to the general needs of the population (people, liberalism argues, want progress, peace and security and thus, not wars). Among classical proponents of this theory is Immanuel Kant (1948). Contemporary scholars include Bruce Russett and William Antholis (Russett, Antholis, 1992). Classical liberalism also believes in common interest. States make rational calculations and something like Adam Smith’s ‘invisible hand’ will make sure that national and international interests coincide. Free markets and the goodness of the human nature will lead to interdependence and show that ‘war does not pay’ (Angell, 1910). Even when conflicts arise, international law and international organizations will serve as legal, executive and judiciary checks and balances for all states equally. Collective security is a key concept for liberalism, offered instead of the realist concept of the security dilemma. International institutions such as the League of Nations and the United Nations embody the liberal idea of security as a collective responsibility of states rather than self-help obligation of an individual state.

After WWII, American foreign policy used the ideas of liberalism in order to justify its interventionism abroad and often came under criticism for this. For example, during the Cold War, US were criticized for supporting anti-communist regimes with bad human rights records. At the end of the Cold War, Francis Fukuyama has famously announced ‘the end of history’ (Fukuyama, 1992). While he himself declared that his theses were more 9 This is a referral to Barack Obama’s interview where US President claims that USA is happy to allow China’s rise if it rises peacefully.10 “Realism and the rise of China” (https://www.youtube.com/watch?v=D2e4OyNV8L8), posted in 2012, accessed October 28, 2019 and “Why china cannot rise peacefully” (https://www.youtube.com/watch?v=CXov7MkgPB4), posted in 2012, accessed on October 28, 2019.


complex, the most common interpretation is that throughout human history, including the 20th century, there have been ideological battles between, for example, liberalism and monarchism, liberalism and communism, liberalism and fascism. However, with the defeat of fascism and communism, at the end of the 20th century, liberal democracy becomes the only accepted norm of political organization, political institutions, norms and morals. The growing popularity of liberalism may also be linked with the globalization (Volchik, 2011).

Neoliberalism, sometimes called ‘neo-liberal institutionalism’, claims that the neorealists exaggerate the importance of anarchy in international system and downplay the importance of cooperation (Axelrod, Keohane 1985; Keohane, Nye 1987; Fukuyama 1992; 2016; Nye 2010). Neoliberals define security in a broader way compared to realists, emphasizing economic development, trade, welfare, environmental issues. They focus strongly on institution-building, creation of international regimes that bring absolute and not relative gains. In the neoliberal paradigm, nation-states are important but international organizations, transnational corporations, non-governmental organizations play important role. Contrary to realists / neorealists, liberals / neoliberals consider international organizations actors in themselves, not merely instruments of nation-states. This school of international relations has been strongly influenced by the new institutional economics, in particular borrowing the concepts of transactions costs and agency problem to explain the functioning of international institutions and their effects, like in the theory of international regimes (Keohane, 1984)11.

Keohane and Nye (1977; 1987) wrote extensively on complex interdependence arguing that dynamics of international relations come from various sources and involve multifaceted interactions. These authors criticize realism in particular for underscoring the role of institutions, processes, rules and norms.

One of the major contemporary representatives of neo-liberalism, Francis Fukuyama in his recent interview12 and in some of his written works13 has commented on China’s contemporary role. He argues that China has started to play a prominent role due to its economic growth. He also says that China’s political system is fundamentally different from totalitarianism of the 20th century, but it does not mean that China’s political system is not a challenge to the international system. Reflecting neo-liberalism attention to domestic institutions and their effects on foreign policy, Fukuyama notes that Chinese military sometimes is more aggressive than Chinese civilian leadership, for example, in South China Sea. China, according to Fukuyama, represents a high quality authoritarian system without institutional checks and balances. This kind of system can outperform democracy in the short run because good technocrats can make quick decisions about, for example, investments and push forward economic development. Currently, China may rely on constant supply of good leaders but the trend of good leaders can break down. In the long term, an accountable system with democratic institutional checks and balances would generate a more cooperative China, which would be a reliable partner for the US.

In his recent interview to a Chinese news outlet14, Joseph Nye claimed that USA and China are going through a difficult time, but the trade war is not the only issue. Nye does not think that China and USA are destined to war or even a Cold War. It is essential that USA and China manage to cooperate, because the US cannot solve environmental, financial, and other problems without China and neither can China do it by itself15. Overall, neo-liberalism would generally access that while USA and China are not currently on most friendly terms, 11 There are some close parallels to this line of research in the new institutional economics; see, for instance, Nureev & Busygin (2019). 12 “China will not dominate the world” (https://www.youtube.com/watch?v=TxaYgko3sZc), accessed on November 11, 201913 See, for instance, Fukuyama (2016).14 Interview with J. Nye on US-China relations and soft power (https://www.youtube.com/watch?v=CmXeXlisTU8&t=56s), filmed in January 2019, accessed on October 30, 2019.15 See also Nye (2010).


they will continue to cooperate in the future, especially on transnational issues, as it is in their direct interests to solve together problems of a global nature.

Neo-Marxism/World Systems Theory perspective

Marxism / Neo-Marxism and other schools of similar line of critical thought focus on why so many countries in Asia, Latin America, and Africa cannot develop economically. They postulate that the cause is in the patterns of global exploitation and systemic domination inherent in capitalism. The most famous contemporary scholar of inequality effects of global capitalism is Immanuel Wallerstein (1976; 1984; 2010). Wallerstein has developed a theory of world capitalist development in order to explain this phenomenon. There are several basic assumptions in this paradigm: individual states and other actors operate is the context of global system; using historic analysis, neo-marxism determines that modern global system is capitalism, a specific economic system that benefits some actors at the expense of others; there are special mechanisms of domination that preserve uneven economic development in the world; economic factors are key for explaining the evolution and working of the global capitalist system.

Marxists / neomarxists examine institutions, actors and processes within and between states although still placing the priority role on the context, the world capitalist system. The representatives of this school have been directly or indirectly influenced by Karl Marx and Friedrich Engels (Marx, Engels 1968) with their focus on class conflict. In the international relations, the predecessor of contemporary neomarxism is Hobson (although he was a non-Marxist), who claimed that imperialism was a major cause of war and capitalists profit from such conflicts (Hobson, 1965) and Lenin and his ‘Imperialism as the Highest Stage of Capitalism’ (Lenin, 1967).

Economic exploitation of the least developed countries by the developed countries is not an accident as the exploitation is a natural part of the capitalist economic system. This results in the so-called dependency, when poor countries find their economies dependent on the expansion of developed countries. Some of the dependency theorists claim that the relations between states create transnational class coalitions between elites in the developed (center) and less developed world (periphery). Transnational corporations and multilateral lending institutions (such as World Bank and IMF) are the agents of the international bourgeoisie; they are critical means by which the periphery is kept on the outskirts16.

The world system theory takes a lot from the dependency theory but expands it in several important ways. Its proponents want to understand not only the lack of economic development in poor countries but also the economic, political and social development of the world to explain the global nature of uneven development; they also aim at understanding the place of various parts of the world at various periods in history (Amin, 1977; 2010; 2013; Wallerstein, 1976; 1984; 2010). The proponents of this view argue that in order to understand global economic, political and social processes, one should examine the development of capitalism. It is important to assess capitalism as a historically expanding system. All international and domestic institutions of the modern world exist to promote capitalist world system. The world exists in the situation of an institutional ‘lock-in’17.

World systems theorists recognize the existence of political anarchy in the international political system. For them, the economic ramifications of political anarchy are paramount as it facilitates the expansion of world capitalist system as no single state can control world economy.

In his latest interviews, Wallerstein18 argues that we are facing a systemic crisis of global capitalist system. As it is falling apart, chaotic fluctuations in geo-politics and economics 16 See, for instance, Caporaso (1978), Cardoso (1973).17 See, for instance, Khalil (2013).18 “The global systemic crisis and the struggle for a post-capitalist world. Interview with Wallerstein” (https://www.youtube.com/watch?v=riK3dlgusrI&t=1252s), accessed on November 11, 2019.


occur. Wallerstein also argues that there is also a decline of the US hegemony in the world. Thus, according to neomarxism, on the one hand the opportunities for the rise of China and the rise of the BRICS are being created by the decline of the US. Yet, it would a mistake to assume that as a former hegemon (USA) declines, another hegemon (China) will necessarily rise and capture power. Historically it takes 100 or more years for a state to become a hegemon and at present the capitalist system itself is declining, hence China’s hegemony is far from certain. States (USA and China alike), however, still act within the restraints of the declining capitalist system, thus competing with each other, which the current trade war exemplifies.

Constructivism perspectiveConstructivism is another critical approach in international relations but at present it

is not a single theory. There are many versions of it, but what is common for them is the realization that international politics are socially constructed and the structures both shape and are shaped by actors’ identities and interests19.

Constructivists argue that structure is made of social relationships and that social structures have three elements: shared knowledge, material resources, and practice (Wendt, 1995). Alexander Wendt identifies several key constructivists’ assumptions: first, social structures are defined, in part, by shared understandings, expectations, or knowledge. A security dilemma, for example, is a social structure composed of intersubjective understandings in which states are so distrustful that they make worst-case assumptions about each others’ intentions, and as a result define their interests in self-help terms (Wendt, 1995, p. 73); second, material capabilities only matter in the context of shared knowledge, for example, military capabilities of your perceived friend would be defensive, while those of a perceived enemy would be offensive; third, social structures exist, not in actors’ heads nor in material capabilities, but in practices (Wendt, 1995, p. 74).

In one of the most influential recent theoretical works of contemporary constructivism, Adler (2019) examines what he calls a cognitive evolution: constructivist social and normative theory of change and stability in international politics (Adler uses term international social orders). This fundamental work examines practices and knowledge behind these practices and analyzes how social orders evolve and why there are transformations from one social order to another.

Another major scholar, Ted Hopf20 has contributed to constructivism in international relations in two major ways by extensively studying practices and background knowledge as well as analyzing competing identities. He has brought the state back in by outlining the importance of domestic factors for understanding international structures. He also advocates involving many various interpretation methods in his research. In his recent talk at the European University of St. Petersburg on “The Rise of China and its regional hegemonic prospects” 21 Ted Hopf refers to the previous work of himself together with Vucetic (Vucetic, Hopf, 2018), where they ‘argued that the rise of China was unlikely to be accompanied by Chinese hegemony because of the distribution of identities among the world’s great powers’ as China’s ‘authoritarian capitalism’ (Hopf’s term) does not resonate with the majority of great powers. Hopf has conducted a study of China’s neighbors and found out that most Chinese neighbors are willing to balance against China’s regional rise as China’s hegemonic project is incompatible with their national identities (Hopf, Bentley, 2016). Wohlforth (1999) has argued that as China rises, its regional neighbors will be balancing against its rise as a regional hegemon and it is great news for the West as all it has to do is to sell weapons and watch this rivalry. 19 See Ruggie (1998), Finnemore (1996), Finnemore & Jurkovich (2014), Finnermore & Barnett (2004); Wendt (1987; 1992; 1995).20 See Hopf (1998; 2005; 2009; 2010; 2013), Hopf & Bentley, Eds. (2016).21 “The rise of China and its regional hegemonic prospects” (https://www.youtube.com/watch?v=XHHJ12ZVYac), accessed on November 11, 2019.


Constructivists pay attention to the interplay of domestic and international norms, values and perceptions, and the way it influences states’ interaction (Finnermore, 1996). This acknowledgment of the role of values and perceptions in explaining behavior of an otherwise rational actor is very reminiscent of the rhetoric of the new institutional economics22.

According to Vucetic & Hopf (2018), the key to understand the relations between USA and China lies in the fact that two countries have different identities and treat each other accordingly. China identifies itself as developing country but also a rising great power and modernizing, etc. One of the tools it can use to rise is to play on other countries’ rejection of USA identity as a global hegemon. China can identify itself with countries that also call themselves developing and argue against USA and its allies’ economic dominance. In the UN General Assembly China votes as a block with developing countries, while USA in general votes against the developing countries. China also presents an anti-colonial identity as well as more socialist identity that can also be appealing to a number of countries. According to constructivism, elites are generally very good in stressing one identity category. Hopf presents a study to show that in the UN General Assembly in most of the cases over decades USA is voting in its own league, separately from others, whereas China votes with Belarus and North Korea, which demonstrates differences in their identities even further. China votes in UN General Assembly against Israel, whereas USA votes always for Israel. China votes for arms control, USA votes against arms control.23

According to constructivism, the differences in the US and China’s self-identification are the key to understanding their relations. From the constructivist point of view, America’s self-understanding as the liberal democratic leader of the world would not allow US to concede to China’s rise giving Chinese ‘authoritative capitalism’ self-identification. The current crisis between the two countries from the constructivist point of view is a demonstration of the importance of inter-subjective nature of the relations.

* * *The identification of specific paradigms of international relations within the body of

relevant academic literature and policy rhetoric is virtually always a generalization and thus, at least to some extent, a simplification. A policymaker’s actions may be based on a variety of conscious beliefs and convictions as well as on unconscious motives, unique to the specific individual and situation. When referring to a particular paradigm of international relations in describing somebody’s words and steps, one should realize that the most that can be said usually is whether these look rational or not from the perspective of a specific paradigm; inner motives and rationale of the individual involved is something that is beyond the scope of social science. Nevertheless, the knowledge about modern paradigms of international relations is useful and even necessary for correct interpretation of the academic discourse on the matter, as well as of the policy advice offered by the academic and expert community to policymakers.


Виноградов А., Салицкий А., Семенова Н. (2019). Американо-китайская экономическая конфронтация: идеология, хронология, значение // Вестник Российского университета дружбы народов, cерия: Международные отношения, 19 (1), 35-46.

Вольчик В. (2015). Институциональная экономика: учебное пособие. Ростов-на-Дону: Издательство Южного федерального университета.

Вольчик В. (2011). Эволюция мирохозяйственного механизма в контексте глобализации и институциональных изменений // Terra Economicus, 9 (3), 160-163.

Кадочников Д. (2016). Международная координация финансово-экономической политики: история и теория. СПб: Наука. 22 See, for instance, Raskov (2010).23 Ibidem.

D. V. Kadochnikov, D. B. Pushkina / Journal of Institutional Studies, 11(4), 090-105 100 Д. В. Кадочников, Д. Б. Пушкина / Journal of Institutional Studies, 11(4), 090-105

Михеев В., Луконин С. (2019). Китай–США: многовекторность “торговой войны” // Мировая экономика и международные отношения, 63 (5), 57–66.

Нуреев Р., Бусыгин Е. (2019). Глобальные институты и их влияние на капитализацию нефтяных компаний // Journal of Institutional Studies, 11 (2), 6–27.

Расков Д. (2010). Риторика новой институциональной экономической теории // Вопросы экономики, 5, 81–95.

Труш С. (2018). Эскалация торговой войны США – КНР: американские и китайские оценки // США & Канада: экономика, политика, культура, 12, 69–85.

Adler, E. (2019). A Social Theory of Cognitive Evolution: Change, Stability, and Social Orders. Cambridge: Cambridge University Press.

Amin, S. (1977). Imperialism and Unequal Development: Marxist Theory and Contemporary Capitalism. Harvester Press.

Amin, S. (2010). Eurocentrism. New York: Monthly Review Press.Amin, S. (2013). The Implosion of Contemporary Capitalism. New York: Monthly Review Press.Axelrod, R., Keohane, R. (1985). Achieving cooperation under anarchy: strategies and

institutions // World Politics, 38 (1), 226–254.Bergsten, C. (2005). The United States and the world economy: foreign economic policy

for the next decade. Peterson Institute for International Economics.Caporaso, J. (1978). Dependence, dependency and power in the global system: a structural

and behavioral analysis // International Organization, 32 (1), 13–44. Cardoso, F. (1973). Imperialism and dependency in Latin America. / Bonilla F. and Girling R.

(Eds.). Structures of Dependency. Stanford, CA: Stanford Institute of Political Studies.Carr E.H. (1946). The Twenty Years’ Crisis, 1919–1939. London: Macmillan.Finnemore, M. (1996). National interests in international society. New York: Cornell

University Press.Finnemore, M., Barnett, M. (2004). Rules for the world: international organizations in

global politics. Ithaca, NY: Cornell University Press. Finnemore, M., Jurkovich, M. (2014). Getting a seat at the table: the origins of

universal participation in modern multilateral conferences // Global Governance, 20 (3), 361–373.

Fukuyama, F. (2016). Reflections on Chinese governance // Journal of Chinese Governance, 1 (3), 379–391.

Fukuyama, F. (1992). The end of history and the last man. New York: Free Press.Furubotn, E., Richter, R. (2005). Institutions and Economic Theory: the Contribution of

the New Institutional Economics. Michigan: The University of Michigan Press.Khalil, E. (2013). Lock-in institutions and efficiency // Journal of Economic Behavior &

Organization, 88, issue C, 27–36.Gilpin, R. (2003). Global Political Economy: Understanding the International Economic

Order. Princeton, NJ: Princeton University Press. Grieco, J. (1993). Anarchy and the limits of cooperation: a realist critique of the newest

liberal institutionalism. / Baldwin D. (Ed.). Neorealism and Neoliberalism, the Contemporary Debate. New York, Columbia University Press.

Hobbes, T. (1965) Leviathan. London, Dent: Everyman Edition. Hobson, J. (1965). Imperialism: a study. Ann Arbor: University of Michigan Press.Hodgson, G. (2006). What Are Institutions? // Journal of Economic Issues, 40 (1),

1–25.Hopf, T., Bentley, A. (Eds.) (2016). Making identity count: building a national identity

database. Oxford: Oxford University Press.Hopf, T. (2005). Dissipating Hegemony: US unilateralism and European counter-

hegemony. / Evangelista M., Parsi V. (Eds.). Partners or Rivals? European-American Relations after Iraq. Milan: Vita i Pensiero.


Hopf, T. (2009). Identity relations and the Sino-Soviet split. / Abelal R., Herrera Y., Johnston I., McDermott R. (Eds.). Measuring Identity. Cambridge: Cambridge University Press.

Hopf, T. (2010). The logic of habit in IR theory // European Journal of International Relations, 16 (4), 539–561.

Hopf, T. (1998). The promise of constructivism in international relations theory // International Security, 23 (1), 171–200.

Hopf, T. (2013). Common-sense constructivism and hegemony in world politics // International Organization, 67 (2), 317–354.

Jervis, R. (2006). The Remaking of a Unipolar World// Washington Quarterly, 29 (3), 5–19.

Jönsson, C., Tallberg, J. (2001). Institutional Theory in International Relations. Lund University Working Paper.

Kant, I. (1948). On Eternal Peace. In: Friedrich Carl J. rd. Inevitable Peace. Cambridge MA: Harvard University Press.

Keenan, G.F. (1954). Realities of American Foreign Policy. Princeton: Princeton University Press.

Keohane, R., Nye, J. (1977). Power and interdependence: world politics in transition. Boston: Little, Brown & Co.

Keohane, R. (1984). After Hegemony: Cooperation and Discord in the World Political Economy. Princeton: Princeton University Press.

Keohane, R., Nye, J. (1987). Power and interdependence revisited // International Organization, 41 (4), 725–753.

Lenin, V. (1967). Imperialism: the highest stage of capitalism. New York: International Publishers.

Machiavelli, N. (1950). The Prince and the Discourse. New York: Random House, Modern Library edition.

Marx, K., Engels, F. (1968). Selected Works. London: Lawrence and Wishart.Mearsheimer, J. (2019). Bound to fail the rise and fall of the liberal international order //

International Security, 43 (4), 7–50.Mearsheimer, J. (2018). The great delusion: liberal dreams and international realities.

New Haven and London: Yale University Press.Mearsheimer, J. (2016). Benign hegemony // International Studies Review, 18 (1), 147–

149.Morgenthau, H.J. (1948). Politics among Nations: The Struggle for Power and Peace.

New York: Knopf. Nye, J. (2010). The future of American power: dominance and decline in perspective //

Foreign Affairs, 89 (6), 2–12.Pushkina, D., Zincavage, H. (2015). Existe-t-il un espace-lien continental entre l’Asie

et l’Europe? / Chabal P. (Dir.) Concurrences interregionales Europe-Asie au XXIe siècle. Bruxelles: P.I.E. Peter Lang.

Ruggie, J. (1998). What makes the world hang together? Neo-utilitarianism and the social constructivist challenge // International Organization, 52 (4), 855–885.

Russett, B., Antholis, W. (1992). Do democracies fight each other? Evidence from the Peloponnesian War // Journal of Peace Research, 29 (4), 415–434.

Thucydides (1959). The Peloponesian War (tr. R. Warner). Penguin, Harmondsworth. Vucetic, A., Hopf, T. (2018). The distribution of identity and the future of international

order: China’s hegemonic prospects // International Organization, 72 (4), 839–869. Wallerstein, I. (1976). A world-system perspective on the social sciences // The British

Journal of Sociology, 27 (3), 343–352.Wallerstein, I. (2010). Structural crises // New Left Review, 62, 133–142.


Wallerstein I. (1984). The politics of world economy. New York: Cambridge University Press.

Waltz K. (2000). Structural realism after Cold War // International Security, 25 (1), 5–41.

Waltz K. (1988). The origins of war in neo-realist theory // Journal of Interdisciplinary History, vol. XVIII, 4, 615–628.

Waltz K. (1979). Theory of international politics. Reading, MA: Addison-Wesley. Waltz K. (1959). Man, the state and war. New York: Columbia University Press. Wang D. (2013). US-China trade, 1971-2012: Insights into the U.S.-China relationship // The

Asia-Pacific Journal, 11, issue 24, no. 4, 1–15.Wendt A. (1992). Anarchy is what states make of it: the social construction of power

politics // International Organization, 46 (2), 391–425.Wendt A. (1987). The agent-structure problem in international relations theory //

International Organization, 41 (3), 335–370.Wendt A. (1995). Constructing international politics // International Security, 20 (1),

71–81.Williamson C. (2009). Informal Institutions Rule: Institutional Arrangements and

Economic Performance // Public Choice, 139, 371–387. Williamson O. (2000). The New Institutional Economics: Taking Stock, Looking Ahead //

Journal of Economic Literature, 38 (3), 595–613.Wilson W. (1918). President Woodrow Wilson 14 points, The Avalon Project. Yale

University. https://avalon.law.yale.edu/20th_century/wilson14.asp, accessed 08.11.2019. Wohlforth W. (1999). The stability of a unipolar world // International Security, 24 (1),

5–41.

REFERENCES

Adler, E. (2019). A Social Theory of Cognitive Evolution: Change, Stability, and Social Orders. Cambridge: Cambridge University Press.

Amin, S. (1977). Imperialism and Unequal Development: Marxist Theory and Contemporary Capitalism. Harvester Press.

Amin, S. (2010). Eurocentrism. New York: Monthly Review Press.Amin, S. (2013). The Implosion of Contemporary Capitalism. New York: Monthly Review

Press. Axelrod, R., Keohane, R. (1985). Achieving cooperation under anarchy: strategies and

institutions. World Politics, 38 (1), 226–254.Bergsten, C. (2005). The United States and the world economy: foreign economic policy

for the next decade. Peterson Institute for International Economics.Caporaso, J. (1978). Dependence, dependency and power in the global system: a structural

and behavioral analysis. International Organization, 32 (1), 13–44. Cardoso, F. (1973). Imperialism and dependency in Latin America. In: Bonilla F. and

Girling R. (Eds.). Structures of Dependency. Stanford, CA: Stanford Institute of Political Studies.

Carr, E.H. (1946). The Twenty Years’ Crisis, 1919-1939. London: Macmillan.Finnemore, M. (1996). National interests in international society. New York: Cornell

University Press.Finnemore, M., Barnett, M. (2004). Rules for the world: international organizations in

global politics. Ithaca, NY: Cornell University Press. Finnemore, M., Jurkovich, M. (2014). Getting a seat at the table: the origins of

universal participation in modern multilateral conferences. Global Governance, 20 (3), 361–373.


Fukuyama, F. (2016). Reflections on Chinese governance. Journal of Chinese Governance, 1 (3), 379–391.

Fukuyama, F. (1992). The end of history and the last man. New York: Free Press.Furubotn, E., Richter, R. (2005). Institutions and Economic Theory: the Contribution of

the New Institutional Economics. Michigan: The University of Michigan Press.Gilpin, R. (2003). Global Political Economy: Understanding the International Economic

Order. Princeton, NJ: Princeton University Press. Grieco, J. (1993). Anarchy and the limits of cooperation: a realist critique of the

newest liberal institutionalism. In: Baldwin D. (Ed.). Neorealism and Neoliberalism, the Contemporary Debate. New York, Columbia University Press.

Hobbes, T. (1965) Leviathan. London, Dent: Everyman Edition. Hobson, J. (1965). Imperialism: a study. Ann Arbor: University of Michigan Press.Hodgson, G. (2006). What Are Institutions? Journal of Economic Issues, 40 (1),

1–25.Hopf, T., Bentley, A. (Eds.) (2016). Making identity count: building a national identity

database. Oxford: Oxford University Press.Hopf, T. (2005). Dissipating Hegemony: US unilateralism and European counter-

hegemony. In: Evangelista M., Parsi V. (Eds.). Partners or Rivals? European-American Relations after Iraq. Milan: Vita i Pensiero.

Hopf, T. (2009). Identity relations and the Sino-Soviet split. In: Abelal R., Herrera Y., Johnston I., McDermott R. (Eds.). Measuring Identity. Cambridge: Cambridge University Press.

Hopf, T. (2010). The logic of habit in IR theory. European Journal of International Relations, 16 (4), 539–561.

Hopf, T. (1998). The promise of constructivism in international relations theory. International Security, 23 (1), 171–200.

Hopf, T. (2013). Common-sense constructivism and hegemony in world politics. International Organization, 67 (2), 317–354.

Jervis, R. (2006). The Remaking of a Unipolar World// Washington Quarterly, 29 (3), 5–19.

Kadochnikov, D. (2016). International coordination of financial and economic policy: history and theory. St. Petersburg: Nauka. (In Russian).

Khalil, E. (2013). Lock-in institutions and efficiency. Journal of Economic Behavior & Organization, 88, issue C, 27–36.

Kant, I. (1948). On Eternal Peace. In: Friedrich Carl J. rd. Inevitable Peace. Cambridge MA: Harvard University Press.

Keenan, G.F. (1954). Realities of American Foreign Policy. Princeton: Princeton University Press.

Keohane, R., Nye, J. (1977). Power and interdependence: world politics in transition. Boston: Little, Brown & Co.

Keohane, R. (1984). After Hegemony: Cooperation and Discord in the World Political Economy. Princeton: Princeton University Press.

Keohane, R., Nye, J. (1987). Power and interdependence revisited. International Organization, 41 (4), 725–753.

Lenin, V. (1967). Imperialism: the highest stage of capitalism. New York: International Publishers.

Jönsson, C., Tallberg, J. (2001). Institutional Theory in International Relations. Lund University Working Paper.

Marx, K., Engels, F. (1968). Selected Works. London: Lawrence and Wishart.Machiavelli, N. (1950) The Prince and the Discourse. New York: Random House, Modern

Library edition.


Mearsheimer, J. (2019). Bound to fail the rise and fall of the liberal international order. International Security, 43 (4), 7–50.

Mearsheimer, J. (2018). The great delusion: liberal dreams and international realities. New Haven and London: Yale University Press.

Mearsheimer, J. (2016). Benign hegemony. International Studies Review, 18 (1), 147–149.

Mikheev, V., Lukonin, S. (2019). China-USA: multiple vector of “trade war”. World Economy and International Relations, 63 (5), 57–66. (In Russian).

Morgenthau, H.J. (1948). Politics among Nations: The Struggle for Power and Peace. New York: Knopf.

Nureev, R., Busygin, E. (2019). Global institutions and their impact on the capitalization of oil companies. Journal of Institutional Studies, 11 (2), 6–27.

Nye, J. (2010). The future of American power: dominance and decline in perspective. Foreign Affairs, 89 (6), 2–12.

Pushkina, D., Zincavage, H. (2015). Existe-t-il un espace-lien continental entre l’Asie et l’Europe? / Chabal P. (Dir.) Concurrences interregionales Europe-Asie au XXIe siècle. Bruxelles: P.I.E. Peter Lang.

Raskov, D. (2010). The rhetoric of the new institutional economics // Voprosy Ekonomiki, 5, 81–95. (In Russian)

Ruggie, J. (1998). What makes the world hang together? Neo-utilitarianism and the social constructivist challenge. International Organization, 52 (4), 855–885.

Russett, B., Antholis, W. (1992). Do democracies fight each other? Evidence from the Peloponnesian War. Journal of Peace Research, 29 (4), 415–434.

Thucydides (1959). The Peloponesian War (tr. R. Warner). Penguin, Harmondsworth. Trush, S. (2018). Evolving U.S. – China trade war: American and Chinese perspectives.

USA & Canada Journal, 12, 69–85. (In Russian).Vinogradov, A., Salitsky, A., Semenova, N. (2019). US-China economic confrontation:

ideology, chronology, meaning. Vestnik RUDN - International Relations, 19 (1), 35–46. (In Russian).

Volchik, V. (2015). Institutional economics: a textbook. Rostov-on-Don: Publishing house of the Southern Federal University. (In Russian).

Volchik, V. (2011). The evolution of world economic mechanism in the context of globalization and institutional change. Terra Economicus, 9 (3), 160–163. (In Russian).

Vucetic, A., Hopf, T. (2018). The distribution of identity and the future of international order: China’s hegemonic prospects. International Organization, 72 (4), 839–869.

Wallerstein, I. (1976). A world-system perspective on the social sciences. The British Journal of Sociology, 27 (3), 343–352.

Wallerstein, I. (2010). Structural crises. New Left Review, 62, 133–142.Wallerstein, I. (1984). The politics of world economy. New York: Cambridge University

Press. Waltz, K. (2000). Structural realism after Cold War. International Security, 25 (1), 5–41.Waltz, K. (1988). The origins of war in neo-realist theory. Journal of Interdisciplinary

History, vol. XVIII, no. 4, 615–628.Waltz, K. (1979). Theory of international politics. Reading, MA: Addison-Wesley. Waltz, K. (1959). Man, the state and war. New York: Columbia University Press. Wang, D. (2013). US-China trade, 1971–2012: Insights into the U.S.-China

relationship. The Asia-Pacific Journal, 11, issue 24, no. 4, 1–15.Wendt, A. (1992). Anarchy is what states make of it: the social construction of power

politics. International Organization, 46 (2), 391–425.Wendt, A. (1987). The agent-structure problem in international relations theory.

International Organization, 41(3), 335–370.


Wendt, A. (1995). Constructing international politics. International Security, 20 (1), 71–81.

Williamson, C. (2009). Informal Institutions Rule: Institutional Arrangements and Economic Performance. Public Choice, 139, 371–387.

Williamson, O. (2000). The New Institutional Economics: Taking Stock, Looking Ahead. Journal of Economic Literature, 38 (3), 595–613.

Wilson, W. (1918). President Woodrow Wilson 14 points, The Avalon Project. Yale University. https://avalon.law.yale.edu/20th_century/wilson14.asp, accessed 08.11.2019.

Wohlforth, W. (1999). The stability of a unipolar world. International Security, 24 (1), 5–41.

www.hjournal.ru

© Макеев П. А., 2019

P. A. Makeev / Journal of Institutional Studies, 11(4), 106-120 ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ОБРАЗОВАНИЯ


РЕПЕТИТОРСТВО В РОССИИ: ОПИСАНИЕ ЯВЛЕНИЯ НА ОСНОВЕ ОНЛАЙН-ПЛАТФОРМ

МАКЕЕВ ПЕТР АЛЕКСАНДРОВИЧ,аспирант кафедры экономической социологии,

факультет социальных наук,Национальный Исследовательский Университет

Высшая школа экономики,e-mail: [email protected]

Цитирование: Макеев, П. А. (2019). Репетиторство в России: описание явления на основе онлайн-платформ // Journal of Institutional Studies, 11(4), 106-120. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.106-120

Репетиторство широко распространено в Российской Федерации. По различным оценкам, на текущий момент рынок репетиторских услуг составляет больше 30 млрд рублей. Являясь самозанятыми с точки зрения законодательства, репетиторы ведут свою деятельность в неформальном секторе экономики и являются «невидимыми» для официальной статистики, так как не платят налоги и не имеют какого-либо формального статуса. Несмотря на ряд законодательных инициатив, призванных вывести самозанятых «из тени», большая часть репетиторов по-прежнему действует без формального закрепления, а законодательные инициативы воспринимает как «очередной налог». Тем не менее, несмотря на неформальный характер деятельности, репетиторы имеют ряд формальных параметров, которые поддаются сбору и анализу, – многие из них работают. В статье представлены результаты эмпирического исследования репетиторов в Москве и Московской области. Проводился парсинг (автоматизированный сбор данных, представленных в интернете в открытом доступе) шести наиболее популярных сайтов, размещающих информацию о репетиторских услугах по Москве и Московской области – в общей сложности скачано порядка 180 тысяч анкет с различной информацией по репетиторам (пол, стаж, цена, отзывы, статус). Результаты представлены в виде описательной статистики по обозначенным выше параметрам и сопровождаются аналитическими комментариями, обозначающими ключевые тренды и позиции в репетиторстве. Также проводится сегментация репетиторства в Москве и Московской области на основе полученных данных, описание основных типов поведенческих стратегий и формируется, описывается портрет «типичного» репетитора, продвигающего свои услуги через онлайн-платформы.

Ключевые слова: неформальная занятость, репетиторство, неформальный рынок труда, теневое образование.

P. A. Makeev / Journal of Institutional Studies, 11(4), 106-120 107

PRIVATE TUTORING IN RUSSIA: DESCRIPTION OF THE PHENOMENON BASED ON ONLINE PLATFORMS

PETR A. MAKEEV,Postgraduate student, Department of Economic Sociology,

Faculty of Social Sciences,National Research University Higher School of Economics,


Citation: Makeev, P. A. (2019). Private tutoring in Russia: description of the phenomenon based on online platforms. Journal of Institutional Studies, 11(4), 106-120. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.106-120

Private tutoring is widely spread in Russian Federation. According to different estimations, the market of private tutoring is more than 30 billion rubles. Being self-employed (from the viewpoint of law-makers), private tutors perform their activity in the informal sector of the economy and are “invisible” to official statistics as they do not pay taxes and have no formal status. Despite a number of legislative initiatives, which were established to bring self-employed out of shadows, most of the private tutors still operate without formalization and are see all legislative initiatives as another enforcement to pay “more taxes”. However, even performing an activity of informal nature, private tutors have a number of formal parameters that can be collected and analysed. This paper presents the results of the empirical study of private tutors in Moscow and its district. Parsing (automated data collection of Internet data with free access) of 6 most popular websites that provide information about private tutors in Moscow and its region was held – about 180 000 profiles with different parameters (gender, experience, price, review, status) of private tutors were downloaded. Results are presented in the form of descriptive statistics and are accompanied by analytical comments that are to mark key trends and positions in private tutoring. Moreover, segmentation of private tutoring in Moscow and its district on the basis of data collected, description of main behavioral strategies are done and the portrait of “typical” private tutor, who promotes his or her services via online-platforms is presented.

Keywords: informal employment; private tutoring; informal labor market; shadow education.

JEL: J46

Институт репетиторства в России: описание явления на основе онлайн-платформ

Проблема несовершенства институтов всегда была одной из ключевых в России как с позиции их дисфункции и несовершенства (Полтерович, 1999; 2001), так и с позиции перспектив их влияния на социально-экономическое состояние страны (Олейник, 1998). Институт мы понимаем в классической трактовке Д. Норта: «Институты – это “правила игры” в обществе или, выражаясь более формально, созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимоотношения между людьми» (Норт, 1997, с. 18).

Система образования в России как формальный институт регулярно трансформируется в ходе очередных образовательных реформ. И каждый раз пророческими оказываются слова Дж. Скотта: «Допущение состоит в том, что если что-то выглядит правильно, то в силу этого факта оно и работать будет хорошо» (Скотт,

108 П. А. Макеев / Journal of Institutional Studies, 11(4), 106-120 P. A. Makeev / Journal of Institutional Studies, 11(4), 106-120

2005, с. 356). Однако вновь получается «нехорошо». На помощь приходят неформальные институты, стабилизирующие систему в силу присущей им гибкости.

К формальной организации школьного образования в России много претензий со стороны и учителей, и учеников, и родителей. Помимо недостатков, присущих самому дизайну образовательной сферы, а также неизбежных проблем, связанных с ресурсными ограничениями, образовательная система подвержена влиянию оппортунистических настроений. Даже при введении ЕГЭ – унифицированного экзамена, предполагающего повышение уровня «объективности» в механизме оценивания школьных знаний, результаты оказались противоречивыми, так как многие стали искать возможности извлечь выгоду из ситуации (Ослунд, 1996). Стали появляться недобросовестные схемы сдачи экзамена, продаваться ответы на экзаменационные задания и т.д. Подобные тенденции можно объяснить традиционно сложившимся отношением к формальной составляющей образования – ей не доверяют, пытаются обойти. Так, даже списывание в России считается приемлемым (Magnus, 2002), причем в большой степени в регионах, нежели в столице.

Неудивительно, что при подобном недоверии к формальной системе образования формируется неформальная структура, ее дополняющая. Репетиторство можно рассматривать как неформальный институт, выступающий дополнением к формальной системе образования. Неформальный институт репетиторства в России «гасит» проблемы школьного образования, нейтрализует его дисфункции и тем самым смягчает претензии к нему как со стороны педагогов, так и родителей.

Жесткое и стандартизированное школьное образование, не имеющее возможности учитывать разные способности и потребности детей, не вызывает массовых протестов в обществе в том числе потому, что есть репетиторство – индивидуализированное образование, диверсифицированное по формам занятий и скорости усвоения материала. Сфера образования в России имеет определенные «бреши» в своей структуре. Они дополняются и закрываются неформальными практиками, которые в большинстве случаев так или иначе сводятся к репетиторству – преимущественно индивидуальному обучению за деньги по конкретному предмету с конкретной целью, как правило – сдать ОГЭ или ЕГЭ. На примере репетиторства мы может видеть, как «формальные нормы паразитируют на неформальной практике» (Барсукова, 2017, с. 20).

В силу функциональной значимости имеет смысл рассмотреть репетиторство более пристально.

Репетиторство: понятие, история изученияПрежде чем перейти к рассмотрению непосредственно репетиторства как понятия

и дать ему определение, следует отметить масштаб этого явления в рамках России. По различным оценкам, на текущий момент рынок репетиторских услуг уже давно превысил 30 млрд рублей и продолжает расти1,2.

Как отмечает Андрей Захаров3, заведующий Международной лабораторией анализа образовательной политики НИУ ВШЭ: «К сожалению, у нас этот рынок (репетиторских услуг) пока мало изучен, поэтому эффективное его регулирование в таких условиях вряд ли возможно». При этом попытки регулирования присутствуют и даже имеют противоречивый успех. Речь идет по законодательных инициативах, направленных на вывод самозанятых граждан (к числу которых причисляют и репетиторов) из тени и легализацию их деятельности. С 2014 г. обозначались различные идеи от создания 1 См.: Остаться после уроков: рынок репетиторских услуг вырос в шесть раз с начала века // Вечерняя Москва (https://vm.ru/society/336266-ostatsya-posle-urokov-rynok-repetitorskih-uslug-vyros-v-shest-raz-s-nachala-veka – Дата обращения: 20.06.2019).2 См.: Эксперты объяснили рост рынка репетиторских услуг в России // Телеканал 360 (https://360tv.ru/news/obrazovanie/eksperty-objasnili-rost-rynka-repetitorskih-uslug-v-rossii-30082018/ – Дата обращения: 20.06.2019).3 См.: Сколько стоят услуги репетиторов и почему они пользуются таким спросом? // Международная лаборатория анализа образовательной политики НИУ ВШЭ (https://ioe.hse.ru/lepa/news/203086880.html – Дата обращения: 20.06.2019).


патента4 и реестра самозанятых5,6 до введения пилотного проекта о налоге на профессиональный доход7, который вызвал среди репетиторов больше беспокойства8,9, нежели желания формализовывать свою деятельность.

Репетиторство является достаточно распространенным явлением как в России, так и за рубежом. В зарубежной литературе оно часто отождествляется с таким термином, как «shadow education» (Byun, Baker, 2015) или в более расширенной формулировке «shadow education system of supplementary private tutoring» (Bray, 2013). Несмотря на обилие видов активностей (занятия один на один, группами, через интернет и т.д.), которые могут считаться репетиторством (private tutoring), в зарубежной литературе существуют три ключевые позиции, которые должны быть представлены, чтобы образовательная услуга считалась репетиторством.

Во-первых, эта услуга должна оказываться за материальное денежное вознаграждение (for a fee). Во-вторых, она идет в дополнение (supplementary) к текущему общему образованию. В-третьих, речь идет об образовательных услугах по академическим предметам.

Первый критерий позволяет убрать из поля зрения все виды обучения, связанные с нематериальной составляющей. Например, когда родители или родственники помогают своим детям по учебе или когда учитель-энтузиаст занимается с одаренным ребенком бесплатно (Wasik, Slavin, 1993). Второй же критерий позволяет нам говорить о вспомогательной функции репетиторства, так как преподается то же, что изучается в школе (возможно, в расширенном формате, углубленно). Благодаря третьему пункту отсекаются спортивные, околоспортивные и специфические (например, из сферы искусства) виды деятельности, такие как танцы, музыка, шахматы и т.д. Таким образом, частное репетиторство определяется как «обучение определенному академическому предмету за финансовое вознаграждение, дополняющее общую школьную программу» (Bray, Kwok, 2003). Наличие подобных критериев необходимо, иначе границы репетиторства становятся слишком эластичными, вмещая все виды помощи в развитии обучаемого человека, что затрудняет его изучение (Ireson, 2004).

Интерес к репетиторству провоцирует довольно разнообразную тематику исследований, посвященных этому явлению. Изучалось развитие, функционирование и особенности рынка частного репетиторства в Гонконге (Bray, Kwok, 2003), Северной Америке (Buchmann, Condron, Roscign, 2010), Европе (Bray, 2011), Австралии (Watson, 2008) и Южной Корее (Kim, Lee, 2010). Анализировалось также частное репетиторство в Турции по результатам опроса домохозяйств (Tansel, Bircan, 2006) путем детального рассмотрения трат на образование в общей структуре расходов. На основе данных опроса 2010 г. в Китае была выявлена взаимосвязь занятий с репетитором и показателей при сдаче национальных вступительных экзаменов (Zhang, 2013). В Греции изучалась взаимосвязь репетиторства с такими позициями, как социальный класс, внутрисемейная культура, экономический капитал и образовательные результаты (Tsiplakides, 2018).

Внимание ряда исследований фокусировалось на анализе эффективности репетиторства как образовательной методики. К примеру, анализировалась эффективность репетиторства как образовательной услуги на выборке из 904 учеников 4 См.: Медведев объявил о патенте для самозанятых граждан // Вести (http://www.vestifinance.ru/articles/55988 – Дата обращения: 20.06.2019).5 См.: Всего 40 человек зарегистрировались как самозанятые // ОТР (https://otr-online.ru/news/vsego-chelovek-zaregistrirovalis-83233.html – Дата обращения: 20.06.2019)6 См.: Орешкин предложил новый способ легализации доходов самозанятых // РБК (https://www.rbc.ru/economics/15/01/2018/5a5c77979a794729c6d7f0f6?utm_source=vk_rbc – Дата обращения: 20.06.2019).7 См.: 162 тыс. россиян легализовали свои доходы // Известия (https://iz.ru/909200/video/162-tysiachi-rossiian-legalizovali-svoi-dokhody – Дата обращения: 20.06.2019).8 См.: Занимаюсь репетиторством и боюсь, что ученик пожалуется в налоговую // Т-Ж (https://journal.tinkoff.ru/ask/repetitor-bez-nalogov/ – Дата обращения: 20.06.2019).9 См.: Легально ли быть репетитором? // Medium (https://medium.com/direktoria-online/alina-ulyanova-bf442d9e9e10 – Дата обращения: 20.06.2019).


в Люксембурге (Mischo, Haag, 2002). Группа испытуемых, которые занимались с репетиторами, демонстрировала лучшие результаты по сравнению с контрольной группой. Похожая оценка эффективности репетиторской деятельности проводилась и в России. Была выявлена положительная связь помощи репетиторов и достижений учащихся с хорошими оценками. Однако в случае «троечников» и отстающих по учебе четкой взаимосвязи выделено не было (Loyalka, Zakharov, 2016). Исследование частного репетиторства в одном из районов Индии показало, что услугами репетиторов пользуются для различных целей: «как подтянуть оценки», так и улучшить без того хорошие результаты (Das, Das, 2013).

Помимо статей, где описываются результаты собственных исследований эффективности репетиторства и его влияния на итоговые оценки, можно найти статьи, которые предлагают читателю обзор подобных исследований, систематизируют полученные выводы (Rosenshine, Barak, Furst, Norma, 1969; Cohen, Kulik, Kulik, 1982; Wasik, Slavin, 1993). Эти обзоры доказывают, что национальная специфика, разнообразие дизайнов образовательных стандартов и прочие факторы делают невозможным формирование единого, универсального суждения о роли репетиторства в современном мире. В частности, невозможно однозначно описать механизм влияния репетиторов на итоговые оценки. В одной ситуации репетиторство повышает качество усвоения материала посредством индивидуализированного подхода к ученику, в другом случае – за счет увеличения мотивации к учебе, отчего повышается усвоение материла в рамках обычной школы.

Как отмечают авторы, проанализировавшие около 3000 научных статей по тематике образования в развивающихся странах, большая часть этих статей не выдерживает критики с точки зрения оценки качества данных и достоверности научных выводов. Из этого корпуса статей было отобрано всего лишь 70, чьи выводы заслуживали доверия. При этом результаты исследований были столь противоречивы, что авторы завершают свой обзор шуткой: доподлинно известно лишь то, что на качество образования влияет материальная составляющая школы – качественный ремонт, парты, стулья и т.д. (Glewwe et al., 2011, pp. 41–42). Впрочем, отбросив шутки в сторону, в качестве наиболее важных параметров успешного обучения можно выделить квалификацию учителя, продолжительность школьного дня и наличие репетиторов.

Отдельной группой стоят исследования, посвященные теневым связям репетиторства с официальной системой образования. Частное репетиторство рассматривалось как форма вымогательства взятки на примере Республики Маврикий, поскольку часть обязательной программы предлагалась учителями за дополнительную плату (Foondun, 2002). Преподаватели намеренно не давали на занятиях весь материал, чтобы потом предложить его за дополнительную плату.

Были попытки построить эконометрическую модель для анализа частной системы образования, включая репетиторство. Например, на данных Великобритании, Японии, Голландии и Индии тестировалась модель частного сектора в сфере образования (James, 1987). В рамках другого исследования демонстрировалась модель с тремя ключевыми участниками – учениками, преподавателями и государством (Biswal, 1999). Модель иллюстрировала взаимодействие трех групп, каждая из которых имеет свои интересы. Ученики – получение качественного образования при минимуме трат. Государство – предоставление минимально приемлемого уровня образования всем при минимуме трат. Репетиторы – максимальный доход при предоставлении образовательных услуг.

По итогам модели авторы делают несколько выводов. В первую очередь развитие репетиторских услуг связывается с низкими ставками заработной платы в системе государственного образования. Во-вторых, развитие репетиторства обусловлено отсутствием четкого механизма мониторинга и контроля за действиями репетиторов. Если репетиторство осуществляется нелегально, т.е. без необходимой регистрации и


налогообложения, в случае обнаружения контролирующие органы ограничиваются небольшим штрафом или вообще закрывают глаза за взятку. Мониторинг и контроль этой сферы не налажен ввиду мизерных оборотов каждого отдельного репетитора.

В результате складывается своеобразная симбиотическая модель между государственной системой образования и сектором репетиционных услуг. Образование на минимальном уровне ученики получают бесплатно за счет средств государственного бюджета, так как при низкой официальной зарплате учителя не готовы предоставить больше образовательных услуг, а государство не готово увеличить свои расходы. Это провоцирует ситуацию, при которой учителя начинают компенсировать отставание в качестве образования дополнительными занятиями за дополнительную плату. Таким образом, выделяется роль частного репетиторства как необходимого элемента поддержания должного уровня образования в развитых странах при минимальной официальной оплате труда учителей государством.

Отдельно хотелось бы отметить несколько исследований, наиболее «родных» текущему, где активно использовалась интернет-среда для анализа репетиторских услуг. Данные методы особенно актуальны для анализа репетиторства как примера неформальной занятости, «спрятанной» от официальной статистики в России, где уже давно исследуется проблема ее (неформальной занятости) устройства и случаев, когда она предпочитается формальному трудоустройству (Барсукова, 2003). Так, был представлен анализ репетиторства в России через рекламные объявления в интернете (Kozar, 2013). Составлялся социально-демографический портрет репетитора на основе данных анкет около 30 наиболее востребованных репетиторов, которые рекламировали себя в интернете. Похожее исследование также проводилось в Чешской Республике, где анализировались данные примерно двух тысяч объявлений, размещенных в интернете, при помощи парсинга сайтов (Šťastný, 2017).

В данной работе также использовался парсинг для получения данных. В общей сложности было скачано около 180 тысяч анкет репетиторов по Москве и Московской области. Для России, в которой уже давно исследуется проблема устройства неформальной занятости и случаев, когда она предпочитается формальному трудоустройству (Барсукова, 2003), полученные данные позволяют выявить основные характеристики «типичного» российского репетитора и обозначить ключевые тенденции развития репетиторства в целом.

Дизайн исследованияПроводился парсинг (автоматизированный сбор данных) сайтов, на которых

представлена информация по репетиторам в рамках Москвы и Московской области10. Для написания алгоритма скачивания данных было использовано специализированное расширение Web Scraper11 для браузера Google Сhrome, находящееся в бесплатном доступе.

Было выбрано 6 наиболее популярных12 сайтов. Все они создавались в период с 1997 по 2009 г. Заметим, что наибольшим по количеству предоставляемых данных является сайт «Ваш репетитор» (73 171 уникальных репетиторов), а наименьшим – «Репетитор.ру» (1610) (табл. 1). При этом речь идет непосредственно о количестве репетиторов, а не о количестве анкет, так как один репетитор может быть представлен несколькими анкетами по нескольким предметам. Отметим также, что репетиторы не ограничиваются размещением своих анкет исключительно на одном ресурсе, а скорее, наоборот, активно рекламируются везде. Другими словами, определенная доля репетиторов может быть представлена на всех 6 сайтах, что ставит под сомнение целесообразность объединения

10 В общей сложности было скачано порядка 300 тыс. анкет.11 См.: (https://www.webscraper.io/)12 Идут первыми ссылками при составлении поискового запроса.


всех данных в одну общую базу. Конечно, данные сайтов формируют минимальную оценку количества репетиторов в Москве и Московской области. Точную их оценку не знает никто, так как далеко не все репетиторы используют онлайн-платформы для продвижения своих услуг. Тем не менее информация, содержащаяся на этих сайтах, важна в описании такого неформального феномена, как репетиторство.

13Таблица 1Наиболее популярные сайты, предлагающие услуги репетиторов

Сайт Ссылка Кол-во репетиторовАссоциация репетиторов(дата создания: 04.05.2007) https://repetit.ru/ 39 832

Ваш репетитор(дата создания: 23.02.2005) https://repetitors.info/ 73 171

Профи13

(дата создания: 14.10.1997) https://profi.ru/ 38 459

Виртуальная академия(дата создания: 12.09.2009) https://www.virtualacademy.ru/ 18 617

Репетит-центр(дата создания: 02.02.2009) https://repetit-center.ru/ 8589

Репетитор.ру(дата создания: 05.02.1998) https://repetitor.ru/repetitors 1610

Источник: составлено автором по результатам собственного исследования.

Каждый из сайтов обладает своим уникальным дизайном и предоставляет различную информацию о репетиторских услугах. В табл. 2 можно увидеть, что, например, в случае «Профи» была получена информация по ФИО, предметной области, цене, показателю рейтинга14 и количеству отзывов. В случае «Ваш репетитор», удалось скачать только ФИО, предмет и цену. То есть все без исключения сайты предоставляют следующую информацию: фамилия и имя репетитора, предмет, цена услуги.

Таблица 2Набор показателей, которые представлены на сайтах

Сайт ФИО ФИ Предмет Цена Стаж Статус Отзывы РейтингАссоциация репетиторов - + + + + + - -

Ваш репетитор + + + + - - - -Профи + + + + - - + +Виртуальная академия - + + + + - + -Репетит-центр - + + + - - + +Репетитор.ру + + + + + + - -


На основе информации, содержащейся на сайтах, опишем рынок репетиторских услуг. Напомним, что речь идет только о репетиторах Москвы и Московской области, а также о тех из них, кто зарегистрирован на этих сайтах.

13 По сайту Профи существует определенная сложность при скачивании данных, в связи с чем указанное число не является окончательным – по декларации самого сайта, репетиторов около 70 тысяч на октябрь 2018 года.14 Общая оценка деятельности репетитора, формула подсчета определяется каждым сайтом отдельно.


Гендер и средняя цена – сравнение по сайтамКто работает в качестве репетиторов чаще всего – мужчины или женщины? Сколько

они берут за свой труд?Для ответа на эти вопросы были выбраны три предмета – английский язык, русский

язык, математика. Подобное сужение вызвано рядом причин. В первую очередь все три предмета являются наиболее популярными и составляют наибольшие доли в общем пуле преподаваемых дисциплин на каждом из сайтов. Также репетиторство по русскому языку и математике имеет гарантированный спрос из-за наличия обязательных ЕГЭ по этим предметам. Спрос на английский язык связан с его популярностью в мире. Итак, были выделены три наиболее востребованных предмета, которые представлены без исключения на каждом из сайтов.

На всех сайтах, выбранных для анализа, наблюдается схожая ситуация. Так, в русском и английском языках преобладают репетиторы женщины (80–95%), тогда как по математике наблюдается примерное равенство полов (рис. 1).

Рис. 1. Гендерное распределение репетиторов по русскому языку, математике и английскому языкуИсточник: составлено автором по результатам собственного исследования.

Что касается средней цены, то анализ данных позволяет сделать несколько выводов.Во-первых, сайты диверсифицируются по стоимости предоставляемых услуг. Есть

сайты, на которых представлены «дорогие» репетиторы («Ваш репетитор» и «Профи»), а есть сайты для поиска «дешевых» репетиторов (например, «Ассоциация репетиторов»). Речь идет о разнице в цене в полтора раза (рис. 2).

Во-вторых, цены на репетиторство несущественно дифференцированы по предметам. На некоторых сайтах самым «дешевым» оказывался русский язык, на некоторых – математика. Где-то цена вообще не различалась. Другими словами, нет однозначного разделения на «дешевые» и «дорогие» предметы, тогда как есть разделение сайтов на более и менее дорогие.

Чем отличаются сайты, на которых предлагаются репетиционные услуги по дорогой цене? Прежде всего, это очень крупные сайты, на них зарегистрировано максимальное количество репетиторов. Для потребителя это, вероятно, является косвенным доказательством качества предоставляемых услуг. Кроме того, эти


сайты прямо заявляют о сложной системе проверки репетиторов, содержат отзывы бывших учеников и их родителей, выставляют рейтинги репетиторам. То есть «дорогие» сайты делают акцент на механизме контроля за качеством оказываемых репетиционных услуг. На титульных страницах таких сайтов можно найти: «Выбирайте только проверенных специалистов»15 или «Мы вам порекомендуем оптимальные варианты»16. Другими словами, они в большей степени ручаются за качество преподавания, в отличие от своих «конкурентов», и берут за это соответствующий процент.

Рис. 2. Средняя цена за 1 час изучения английского, русского языков и математикиИсточник: составлено автором по результатам собственного исследования.

Количество предлагаемых предметовРепетиторы имеют возможность указывать на сайтах целый перечень предметов,

которые они могли бы преподавать. Можно предположить, что для того, чтобы снизить риски быть невостребованными, репетиторы будут активно прибегать к этой тактике. Ведь нормально образованный человек явно способен помочь школьнику с целым рядом предметов. То есть на уровне гипотезы оправдано предположение, что среди репетиторов распространена модель «многостаночников». Однако наши данные свидетельствуют об обратном.

Анализ данных трех сайтов («Ваш репетитор», «Репетит-центр», «Виртуальная академия»)17 показывает, что наибольшее количество репетиторов преподают всего один предмет (рис. 3). Значительно меньше тех, кто берется вести два предмета. Еще меньше тех, кто преподает три предмета и т.д. Другими словами, в большинстве случаев репетиторы специализируются на одном конкретном предмете, а не делают ставку на «разнообразие» своих услуг.

Заслуживает интереса тот факт, что репетиторы широкого диапазона, которые преподают несколько предметов, более высоко ценят свой труд. Такие репетиторы предлагают свои услуги по более высокой цене (рис. 4). Возможно, это связано с тем, что репетиторы, которые способны преподавать несколько дисциплин, представляют собой своего рода элиту и могут позволить себе завысить цену. Впрочем, на сайте «Виртуальной академии» такой связи не просматривается.

15 См.: (https://profi.ru/)16 См.: (https://repetitors.info/)17 На других сайтах подобные расчеты неосуществимы.


Рис. 3. Количество репетиторов и количество преподаваемых ими дисциплинИсточник: составлено автором по результатам собственного исследования.

Рис. 4. Средняя цена в зависимости от количества предметовИсточник: составлено автором по результатам собственного исследования.

Отзывы клиентов и их связь со стоимостью репетиционных услугОтзывы можно расценивать как переменную, отражающую как репутацию

репетитора, так и его опыт. Отзывы являются косвенным свидетельством качества услуг и призваны привлечь новых клиентов. Новый потребитель в поисках репетитора просматривает предыдущие отзывы, учитывая при выборе их количество и содержание. Можно предположить, что отзывы повышают спрос на услуги того или иного репетитора и, соответственно, находят свое отражение в цене.

В рамках парсинга сайта «Профи» был проведен анализ ситуации с отзывами о репетиторах18. Как и предполагалось, чем больше у индивида отзывов, тем больше 18 Количество отзывов было выделено в 5 условных групп: нет отзывов, от 1 до 120, от 121 до 241, от 242 до 362, от 363 до 487.


средняя цена предлагаемых им услуг (рис. 5). Впрочем, когда количество отзывов зашкаливает (более 363 отзывов), то роста цены не наблюдается. Наименьшая средняя цена (848,05 руб.) наблюдается в группе, где нет отзывов, что объяснимо. Данную группу можно расценивать как новичков, только зашедших на рынок и пытающихся переманить клиентов за счет дешевой цены.

Из рис. 5 также видно, что наибольшая по численности группа репетиторов представлена теми, кто имеет не более 120 отзывов, а второй по численности является группа репетиторов c отсутствием отзывов. Если считать, что отзывы нарабатываются со временем и их количество связано со сроком оказания репетиторских услуг, то можно сделать вывод о том, что большая часть репетиторов начали вести подобную деятельность относительно недавно. Специалисты, успевшие заработать более 120 отзывов, находятся в абсолютном меньшинстве.

Рис. 5. Количество репетиторов и средняя цена их услуг по группам с различным количеством отзывов


Статус и стаж репетиторовКак долго репетиторы оказывают свою услуги? Другими словами, репетиторская

деятельность является долгосрочной или краткосрочной стратегией человека? Кто эти люди: студенты, преподаватели, школьные учителя? И есть ли связь стоимости услуг с опытом преподавания?

Для ответа на эти вопросы обратимся к нашим данным. Парсинг сайта «Ассоциация репетиторов» показывает, что цены на репетиционные услуги различаются в зависимости от статуса репетитора. Самыми «дешевыми» репетиторами являются студенты, средняя цена на услуги которых менее 700 рублей в час. У этой группы самый незначительный стаж репетиторства. Самые «дорогие» репетиторы – это преподаватели вузов и носители иностранного языка (более 1000 рублей за час). Между ними находятся аспиранты, школьные учителя и частные преподаватели (табл. 3).

Наибольшая средняя цена на услуги преподавателей вуза объясняется не только их статусом, но и опытностью. Именно у этой группы репетиторов наибольший стаж оказания репетиционных услуг – 18 лет (табл. 3).

Высокая цена на услуги носителей языка не объясняется их стажем, в этом отношении они уступают не только преподавателям вузов, но и школьным учителям и частным преподавателям. Однако их услуги высоко ценятся, поскольку качество произношения играет огромную роль при изучении иностранных языков.


Таблица 3Средняя цена на услуги преподавателей в зависимости от их статуса и стажа

Статус Средний стаж, лет Средняя цена, руб.

Студент 3 692,52

Аспирант 7 922,97Школьный преподаватель 16 916,52Носитель языка 9 1084,78Преподаватель вуза 18 1112,26Частный преподаватель 12 933,61В целом по всем категориям репетиторов 11 900,26

Кто преобладает на рынке репетиционных услуг? Невозможно точно ответить на этот вопрос, поскольку далеко не все репетиторы прибегают к поиску сайтов для поиска учеников. Многие обходятся системой личным рекомендаций, их передают «из рук в руки». Если же судить о той группе, которая представлена на сайтах, то по всем предметам доминируют частные преподаватели, которые не работают в школах или вузах, т.е. не связаны с формальной системой образования. Эта группа в зависимости от предмета составляет от 45 до 72% всех репетиторов, рекламирующих свои услуги на сайтах. Видимо, школьные учителя и преподаватели вузов менее нуждаются в помощи сайтов, поскольку находят учеников непосредственно на работе.

Репетиторство как подработка популярно среди студентов, которые составляют до 30% всех предложений этого рынка. Особенно активно студенты предлагают свои услуги в таких областях, как математика, информатика, биология и химия.

Школьные преподаватели доминируют (до 25%) в предметах, связанных с подготовкой к школе и обучением в начальной школе, а также велика их доля в обучении математике. В целом учителя школ составляют до 25% корпуса репетиторов, представленных на сайтах.

ВыводыВ рамках проведенного исследования была представлена информация по

репетиторам Москвы и Московской области, которые продвигают свои услуги через онлайн-платформы – специализированные сайты, демонстрирующие анкеты репетиторов. Репетиторство как неформальный институт дополняет сложившуюся систему образования и компенсирует провалы данного формального института, выступая вспомогательным элементом как при выполнении конкретных прикладных задач (сдача экзамена и поступление в вуз), так и более абстрактных (саморазвитие, обучение новым языкам/навыкам и т.д.). Имея неформальную природу, репетиторство не поддается четкому статистическому учету и невидимо для официальных органов статистики. Тем не менее проведенный анализ и представленная описательная статистика демонстрируют возможность количественной оценки репетиторства как неформальной экономической активности.

Статистика по гендеру демонстрирует четкое превалирование репетиторов женщин в гуманитарных направлениях, а в случае технических дисциплин наблюдается гендерное равенство. Анализ средней цены показывает, что в среднем в Москве и Московской области за одно занятие длительностью в 60 минут репетиторы берут от 900–1000 рублей. Дешевле стоят услуги репетиторов студентов, дороже – преподавателей вузов и носителей языка. При этом именно преподаватели вузов имеют наибольший стаж работы в качестве репетиторов.


Наши данные показывают, что на цену влияет не только статус репетитора и его стаж, но и наличие отзывов, а также его способность преподавать сразу несколько предметов. Услуги «многостаночников» стоят дороже. Также чем больше в анкете у репетитора отзывов, тем больше запрашиваемая им цена.

Обозначенные закономерности демонстрируют возможность изучения такой неформальной экономической деятельности, как репетиторство, через анализ большого объема данных, полученных из онлайн-источников. Большинство выводов носит описательный характер и провоцирует вопросы для дальнейших качественных исследований, которые позволят рассмотреть проблему на более глубоком личностном уровне.


Барсукова С. Ю. (2017). Эссе о неформальной экономике, или 16 оттенков серого. М.: Высшая школа экономики.

Барсукова С. Ю. (2003). Формальное и неформальное трудоустройство: парадоксальное сходство на фоне очевидного различия // Социологические исследования, 7, 3–16.

Норт Д. (1997). Институты, институциональные изменения и функционирование экономики / Пер. с англ. А.Н. Нестеренко; предисл. и науч. ред. Б.З. Мильнера. М.: Фонд экономической книги «Начала», с. 180.

Олейник А. (1997). Издержки и перспективы реформы в России: институциональный подхода // Мировая экономика и международные отношения, 12.

Ослунд А. (1996). «Рентоориентированное поведение» в российской переходной экономике // Вопросы экономики, 8.

Полтерович В. М. (1999). Институциональные ловушки и экономические реформы // Экономика и математические методы, 35.

Полтерович В. М. (2001). Трансплантация экономических институтов // Экономическая наука современной России, 3.

Скотт Дж. (2005). Благими намерениями государства. Почему и как проваливаются проекты улучшения условий человеческой жизни / Пер. с англ. Э.Н. Гусинского, Ю.И. Турчаниновой. М.: Университетская книга.

Biswal, B. P. (1999). Private tutoring and public corruption: a cost-effective education system for developing countries // The Developing Economies, 37 (2), 222–240.

Bray, M. (2011). The challenge of shadow education: private tutoring and its implications for policy makers in the European Union // Brussels: European Commission.

Bray, M. (2013). Shadow education: comparative perspectives on the expansion and implications of private supplementary tutoring // Procedia – Social and Behavioral Sciences, 77, 412–420.

Bray, M., Percy Kwok, P. (2003). Demand for private supplementary tutoring: conceptual considerations, and socio-economic patterns in Hong Kong // Economics of Education Review, 22 (6), 611–620.

Byun, Soo-Yong, Baker, D. P. (2015). Shadow education / Emerging Trends in the Social and Behavioral Sciences, edited by Robert A Scott and Stephan M Kosslyn, 1–9. Hoboken, NJ, USA: John Wiley & Sons, Inc.

Cohen P. A., Kulik, J. A., Kulik, Chen-Lin C. (1982). Educational outcomes of tutoring: A meta-analysis of findings // American Educational Research Journal, 19 (2), 237–248.

Das, G. C., Das, R. (2013). An empirical view on private tutoring in school mathematics of Kamrup District // International Journal of Scientific and Research Publications, 3 (5), 8.

Foondun, A. R. (2002). The issue of private tuition: an analysis of the practice in Mauritius and selected South-East Asian Countries, 48 (6), 485–515.


Glewwe, P. W., Hanushek E. A., Humpage S. D., Ravina R. (2011). School resources and educational outcomes in developing countries: A Review of the literature from 1990 to 2010. Chicago: University of Chicago Press, December, pp. 13–64.

Ireson, J. (2004). Private tutoring: how prevalent and effective is it? // London Review of Education, 2 (2), 109–122.

James, E. (1987). The public/private division of responsibility for education: An international comparison // Economics of Education Review, 6 (1), 1–14.

Kim, Sunwoong, Lee, Ju Ho (2010). Private Tutoring and Demand for Education in South Korea // Economic Development and Cultural Change, 58 (2), 259–296.

Kozar, O. (2013). The face of private tutoring in Russia: evidence from online marketing by private tutors // Research in Comparative and International Education, 8 (1), 74–86.

Loyalka, P., Zakharov, A. (2016). Does shadow education help students prepare for college? Evidence from Russia // International Journal of Educational Development, 49, July, 22–30.

Rosenshine, B., Furst, N. (1969). The Effects of Tutoring Upon Pupil Achevement: Research Review // Eric, pp. 43.

Šťastný, V. (2017). Private tutoring lessons supply: insights from online advertising in the Czech Republic // Compare: A Journal of Comparative and International Education, 47 (4), 561–579.

Tansel, A., Bircan, F. (2006). Demand for education in Turkey: A tobit analysis of private tutoring expenditures // Economics of Education Review, Special Issue: In Honor of W. Pierce Liles, 25 (3), 303–313.

Tsiplakides, I. (2018). Shadow education and social class inequalities in secondary education in Greece: The case of teaching English as a foreign language // International Journal of Sociology of Education, 7 (1), 71.

Wasik, B. A., Slavin, R. E. (1993). Preventing early reading failure with one-to-one tutoring: a review of five programs // Reading Research Quarterly, 28 (2), 178.

Watson, Dr. L. (2008). Private expectations and public schooling: the growth of private tutoring in Australia // (AARE) National Conference, November, p. 15.

Zhang, Yu. (2013). Does private tutoring improve students National College Entrance exam performance? – A case study from Jinan, China // Economics of Education Review, 32, 1–28.

REFERENCESBarsukova, S. (2003). Formal’noe i neformal’noe trudoustrojstvo: paradoksal’noe skhodstvo

na fone ochevidnogo razlichiya. Sociologicheskie issledovaniya, 7, 3–16 (In Russian).Barsukova, S. (2003). Esse o neformal’noj ekonomike, ili 16 ottenkov serogo. Moscow:

Vysshaya shkola ekonomiki, 2. (In Russian).Biswal, B. P. (1999). Private tutoring and public corruption: a cost-effective education

system for developing countries. The Developing Economies, 37 (2), 222–240.Bray, M. (2011). The challenge of shadow education: private tutoring and its implications

for policy makers in the European Union. Brussels: European Commission.Bray, M. (2013). Shadow education: comparative perspectives on the expansion and

implications of private supplementary tutoring. Procedia – Social and Behavioral Sciences, 77, 412–420.

Bray, M., Percy Kwok, P. (2003). Demand for private supplementary tutoring: conceptual considerations, and socio-economic patterns in Hong Kong. Economics of Education Review, 22 (6), 611–620.

Byun, Soo-Yong,, Baker, D. P. (2015). Shadow education. Emerging Trends in the Social and Behavioral Sciences, edited by Robert A Scott and Stephan M Kosslyn, 1–9. Hoboken, NJ, USA: John Wiley & Sons, Inc.

Cohen P. A., Kulik, J. A., Kulik, Chen-Lin C. (1982). Educational outcomes of tutoring: A meta-analysis of findings. American Educational Research Journal, 19 (2), 237–248.


Das, G. C., Das, R. (2013). An empirical view on private tutoring in school mathematics of Kamrup District. International Journal of Scientific and Research Publications, 3 (5), 8.

Foondun, A. R. (2002). The issue of private tuition: an analysis of the practice in Mauritius and selected South-East Asian Countries. International Review of Education, 48 (6), 485–515.

Glewwe, P. W., Hanushek, E. A., Humpage, S. D., Ravina, R. (2011). School resources and educational outcomes in developing countries: A Review of the literature from 1990 to 2010. Chicago: University of Chicago Press, December, 13–64.

Ireson, J. (2004). Private tutoring: how prevalent and effective is it? London Review of Education, 2 (2), 109–122.

James, E. (1987). The public/private division of responsibility for education: An international comparison. Economics of Education Review, 6 (1), 1–14.

Sunwoong, Kim, Lee, Ju-Ho (2010). Private Tutoring and Demand for Education in South Korea. Economic Development and Cultural Change, 58 (2), 259–296.

Kozar, O. (2013). The face of private tutoring in Russia: evidence from online marketing by private tutors. Research in Comparative and International Education, 8 (1), 74–86.

Loyalka, P., Zakharov, A. (2016). Does shadow education help students prepare for college? Evidence from Russia. International Journal of Educational Development, 49, July, 22–30.

Magnus, J. R., Polterovich, V., Danilov, D., Savvateev, A. (2002). Tolerance of Cheating: An Analysis Across Countries. Journal of Economic Education, 33 (2), 125–135.

North, D. (1997). Institutions, Institutional Change and Economic Performance. / Translated from English by A.N. Nesterenko; foreword and scientific. ed. B.Z. Milner. Moscow: Fund of the economic book «Beginnings», 180. (In Russian).

Oleinik, A. (1997). Costs and prospects of reform in Russia: an institutional approach. World Economy and International Relations, 12. (In Russian).

Osland, A. (1996). «Rent-Seeking Behavior» in the Russian Transition Economy. Voprosy Economiki, 8. (In Russian).

Polterovich, V. M. (2001). Transplantation of economic institutions. The economic science of modern Russia, 3. (In Russian).

Polterovich, V. M. (1999). Institutional traps and economic reforms. Economics and Mathematical Methods, 35. (In Russian).

Rosenshine, B., Furst, N. (1969). The Effects of Tutoring Upon Pupil Achevement: Research Review. Eric, 43.

Scott, J. (2005). Seeing Like a State: How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. Translated from English by E.N.Gusinskogo, YU.I.Turchaninovoj. Moscow: Universitetskaya kniga. (In Russian).

Šťastný, V. (2017). Private tutoring lessons supply: insights from online advertising in the Czech Republic. Compare: A Journal of Comparative and International Education, 47 (4), 561–579.

Tansel, A., Bircan, F. (2006). Demand for education in Turkey: A tobit analysis of private tutoring expenditures. Economics of Education Review, Special Issue: In Honor of W. Pierce Liles, 25 (3), 303–313.

Tsiplakides, I. (2018). Shadow education and social class inequalities in secondary education in Greece: The case of teaching English as a foreign language. International Journal of Sociology of Education, 7(1), 71.

Wasik, B. A., Slavin R. E. (1993). Preventing early reading failure with one-to-one tutoring: a review of five programs. Reading Research Quarterly, 28 (2), 178.

Watson, L. (2008). Private expectations and public schooling: the growth of private tutoring in Australia. (AARE) National Conference, November, 15.

Zhang, Yu. (2013). Does private tutoring improve students National College Entrance exam performance? – A case study from Jinan, China. Economics of Education Review, 32, 1–28.

www.hjournal.ru

© Данилова Д. И., Розмаинский И. В., 2019


ЭМПИРИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ОППОРТУНИЗМА НА ОСНОВЕ ОПРОСА СТУДЕНТОВ УНИВЕРСИТЕТОВ

ДАНИЛОВА ДАРЬЯ ИГОРЕВНА,консультант отдела аудита финансового сектора

АО ПрайсвотерхаусКуперс, e-mail: [email protected];

РОЗМАИНСКИЙ ИВАН ВАДИМОВИЧ,кандидат экономических наук, доцент,

Санкт-Петербургская школа экономики и менеджментаНационального исследовательского университета

«Высшая школа экономики»,e-mail: [email protected]

Цитирование: Данилова, Д. И., Розмаинский, И. В. (2019). Эмпирический анализ оппортунизма на основе опроса студентов университетов // Journal of Institutional Studies, 11(4), 121-140. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.121-140

Статья посвящена новому институциональному анализу факторов оппортунизма в студенческой среде, иными словами, читингу среди студентов. Исследование проводится на основе собранной авторами базы данных, состоящей из 231 студентов НИУ ВШЭ в Санкт-Петербург в период с декабря 2018 г. по март 2019 г. На основании уже опубликованных работ в области оппортунистического поведения авторы тестировали ряд гипотез. Эконометрическое моделирование позволило установить влияние на склонность студентов к оппортунизму таких факторов как мотивация, склонность к групповой работе и прокрастинации, ожидания относительно окружающих, финансовая независимость и определённый уровень дохода. Так, студенты, мотивированные в первую очередь на получение знаний, проявляют меньшую склонность к оппортунизму по сравнению со студентами, главным мотивом которых выступает получение степени. Вероятность вести себя оппортунистически выше у студентов, склонных к групповой работе и прокрастинации, нежели у тех, кто склонен работать в одиночку и решать разнообразные задачи последовательно по мере их поступления. В случае если студент считает, что более 70% его одногруппников нарушают устав вуза, вероятность того, что и сам студент окажется оппортунистом, окажется выше, по сравнению со студентами, считающими, что нечестных одногруппников менее трети. Кроме того, студенты, частично зависимые от родителей, менее склонны к оппортунизму по сравнению с теми студентами, кто от родителей не зависит вообще. Наконец, студенты, получающие доход в диапазоне от двадцати до тридцати тысяч рублей, менее склонны к оппортунизму при прочих равных условиях, чем студенты, в чьём распоряжении находятся менее 10 тысяч рублей в месяц. Таким образом, на основании проведённого анализа можно предполагать, при каких условиях студенческая среда будет характеризоваться более высокой склонностью к оппортунизму и, соответственно, меньшим темпом накопления человеческого капитала.

122 Д. И. Данилова, И. В. Розмаинский / Journal of Institutional Studies, 11(4), 121-140 D. I. Danilova, I. V. Rozmainsky / Journal of Institutional Studies, 11(4), 121-140

Ключевые слова: оппортунизм; оппортунистическое поведение; факторы оппортунизма; читинг среди студентов.

EMPIRICAL ANALYSIS OF OPPORTUNISM BASED ON A SURVEY OF UNIVERSITY STUDENTS

DARIA I. DANILOVA,Financial sector audit advisor

PricewatershouseCoopers, e-mail: [email protected];

IVAN V. ROZMAINSKY,Candidate of economic sciences, associate professor,

National Research University Higher School of Economics,Saint Petersburg,

e-mail:[email protected]

Citation: Danilova, D. I., Rozmainsky, I. V. (2019). Empirical analysis of opportunism based on a survey of university students. Journal of Institutional Studies, 11(4), 121-140. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.121-140

The paper is devoted to the New Institutional analysis of factors of opportunism in the student environment, in other words, cheating among students. The study is conducted on the basis of a database collected by the authors, consisting of 231 students of NRU HSE in St. Petersburg from December 2018 to March 2019. On the basis of already published works in the field of opportunistic behavior – in general and among students – the authors tested a number of hypotheses. Econometric modeling allowed establishing the influence on students' propensity for opportunism of such factors as motivation, propensity for group work and procrastination, expectations regarding others, financial independence and a certain level of income. Thus, students who are motivated primarily to obtain knowledge (mastery) show a lesser inclination towards opportunism compared with students whose main motive is the degree (performance). The probability of behaving opportunistically is higher among students who are prone to group work and procrastination, rather than those who are inclined to work alone and solve various tasks consistently as they arrive. If a student believes that more than 70% of his classmates violate the charter of the university, the probability that the student himself will be an opportunist will be higher compared to students who think that less than a third of classmates are dishonest. In addition, students who are partially dependent on their parents are less prone to opportunism than students who do not depend on their parents at all. Finally, students who earn income in the range of twenty to thirty thousand rubles are less prone to opportunism, other things being equal, than students who have less than 10 thousand rubles a month at their disposal. Thus, on the basis of the analysis performed, it can be assumed under what conditions the student environment will be characterized by a higher propensity for opportunism and, consequently, a lower rate of accumulation of human capital.

Keywords: opportunism; opportunistic behavior; factors of opportunism’ students’ cheating.

JEL: B40, B49. B50, B52, B59, C50

D. I. Danilova, I. V. Rozmainsky / Journal of Institutional Studies, 11(4), 121-140 123

ВведениеНеоклассическая экономическая теория предполагает, что все индивиды являются

в известной степени эгоистами, однако преследование ими личных интересов ограничено моральными и правовыми нормами. Однако практика показывает, что люди часто прибегают к обману, чтобы получить то, чего они хотят, то есть ведут себя оппортунистически.

Как известно, в противовес неоклассикам, лидер нового институционализма О. Уильямсон выделил три формы следования собственным интересам: сильную, полусильную и слабую. К сильной форме он относит оппортунизм, подразумевая под этим понятием «преследование личного интереса с использованием коварства» (Уильямсон, 1996, с. 97). По мнению автора, это явление включает в себя не только явные формы обмана, такие как ложь и воровство, но и другие, более тонкие формы (Williamson, 1975). Такие формы впервые стали рассматриваться в литературе по страховому делу и описывают ситуации, когда проблемы с честностью клиентов возникают на этапе составления (ex ante) и исполнения (ex post) договора соответственно (Уильямсон, 1993, с. 43).

Данная работа развивает традиции нового институционализма и посвящена исследованию оппортунизма среди университетских студентов. Актуальность темы обусловлена тем, что повышение склонности людей к оппортунизму, при прочих равных условиях, ведёт к росту их взаимного недоверия. Такое недоверие отрицательно влияет на заключение договоров, что, в свою очередь, сдерживает экономический рост в целом. Кроме того, существующие исследования фокусируются в основном на изучении оппортунизма в контексте фирмы, однако его влияние проявляется во многих сферах человеческой деятельности, поэтому важно расширить границы изучения этой концепции. Мы будем анализировать оппортунизм в студенческой среде, исходя из того, что больший оппортунизм среди студентов замедляет темпы накопления ими человеческого капитала и, тем самым, препятствует экономическому развитию страны, в которой учатся эти студенты.

Сначала мы рассмотрим основные теоретические работы по теме, а затем опишем основные гипотезы, которые будут проверяться в ходе опроса студентов (НИУ ВШЭ в СПб), и обсудим результаты проведённого исследования. В заключении обобщим полученные выводы.

Понятие оппортунизма и его анализ в контексте фирмыКонцепция оппортунизма стала частью современного институционализма и

оказалась неразрывно связанной с теорией трансакционных издержек, изучающей многосторонний договор как форму организации предприятия. Вероятность оппортунистического поведения участников такого договора ведёт к логичному выводу: «сделки, которые подвержены оппортунизму ex post, принесут выгоду, если удастся выработать соответствующие меры предосторожности ex ante» (Уильямсон, 1993).

Идеи О. Уильямсона развиваются в работах (Love, 2005; 2010); эти работы посвящены контрактной теории фирмы. Их автор отмечает, что другие исследователи – в отличие от О. Уильямсона – приняли видение оппортунизма, которое не зависит непосредственно от обмана, но которое может охватывать гораздо более широкий диапазон человеческого поведения, включающий любое преследование своих интересов за счет других людей. Эта более мягкая версия оппортунизма может по-прежнему вызывать трансакционные издержки, направленные на защиту от ex post проблем (Love, 2015; 2010).

Здесь возникает вопрос: как должна быть устроена организация, чтобы противостоять оппортунистическому поведению её членов? Детальный ответ на данный вопрос даётся в рамках анализа организационной формы «принципал-супервайзер-агент» в работе (Vafaï, 2010).


В подобной системе данные о деятельности агента проходят через наблюдателя-супервайзера, который, при обнаружении низкой производительности агента, может: а) отказаться от участия в оппортунистических действиях и передать принципалу правдивый отчет; б) вступить в сговор с агентом и получить взятку в обмен на утаивание информации от принципала; в) вступить в сговор с принципалом и получить от него взятку в обмен на предоставление правдивой информации (чтобы принципал имел право выплачивать агенту меньшую зарплату). Последние два типа поведения названы автором статьи «supervisor-agent collusion» и «abuse of power» соответственно.

Предотвращение вышеуказанных типов оппортунистического поведения заключается в установлении одинаковых вознаграждений как за правдивый, так и за менее информативный отчет для отбития стимулов использовать «abuse of power». Это, в свою очередь, подавляет стимулы к созданию коалиции с агентом (однако такая причинно-следственная связь не всегда работает в обратную сторону). Аналогичная ситуация выстраивается в случае, если производительность агента, наоборот, высока. Таким образом, главный вывод работы (Vafaï, 2010) заключается в том, что для третьей стороны выгоднее принять участие в индивидуальном оппортунизме, нежели в групповом, и принятие превентивных мер против индивидуального оппортунизма позволяет также предотвратить групповой оппортунизм, в то время как обратный порядок действий не всегда успешен.

Однако и в системе взаимоотношений принципала и агента без посредника возникают проблемы вследствие противоречивости их интересов. Е. Козлова (2012) рассматривает причины появления и способы выявления и ограничения оппортунистического поведения в корпорациях, уделяя особое внимание деятельности менеджеров и работников. Она описывает ряд путей ограничения оппортунистического поведения менеджеров. Среди таких путей – обеспечение информационной прозрачности деятельности корпорации, трудоустройство «по знакомству» исходя из личных рекомендаций, установление «эффективной заработной платы» и другие. Обращаясь же к деятельности работников, Е. Козлова особо выделяет проблему отлынивания (shirking), к методам борьбы с которым относятся введение сдельной оплаты труда, внедрение системы штрафов и поощрений, а также нематериальных видов стимулирования и др. (Козлова, 2012).

Тем не менее, автором статьи подчёркивается тот факт, что вышеперечисленные способы борьбы с оппортунизмом внутри организации не гарантируют его полное исчезновение. Более того, каждый из них сопряжён со значительными затратами и может порождать иные проблемы, требующие разрешения, к примеру, проблему «контроля над контролем», что возвращает нас к работе (Vafaï, 2010). Кроме того, исследование (Nagin, Rebitzer, Sanders, 2002) показало, что усиление контроля над работниками – на примере занятых в колл-центре – далеко не всегда приводит к сокращению «объёма отлынивания».

Студенческий читинг как вид оппортунизмаВышерассмотренные работы не принимают во внимание роль оппортунизма за

рамками сектора фирмы, однако сделки между людьми осуществляются не только внутри фирм: большую роль в экономике играют и многие другие человеческие взаимодействия. Рассмотреть всё многообразие таких взаимодействий в рамках одной работы представляется невозможным; для исследования был выбран оппортунизм студентов. Мы сделали этот выбор в значительной мере благодаря доступности информации о студентах на основе опросов.

Здесь мы рассмотрим некоторые работы, посвящённые студенческому читингу, то есть нечестному академическому поведению учащихся вузов. Например, в работе (Tas, Tekkaya, 2010) отстаивается идея о том, что обман может быть объяснен целеустремленностью студентов: студенты, ориентированные на «performance goals» (то


есть те студенты, которые учатся, чтобы получать высокие оценки), имеют тенденцию обманывать больше, чем те, кто ориентированы на «mastery goals» (студенты, которые учатся, чтобы получать знания) (Tas, Tekkaya, 2010; см. также: Pulfrey, Butera, 2013; Miller, Shoptaugh, Wooldridge, 2011; Finn, Frone, 2004, p. 120; Anderman, Cupp, Lane, 2010, p. 145). Ориентация на «performance goals» очень похожа на «желание идти вперёд» (“desire to go ahead”), отмеченное как основной фактор читинга среди студентов в работе (Simkin, Mcleod, 2010).

Другие исследования об обмане студентов предлагают методы обнаружения обмана, которые не основаны на самоотчёте1. К примеру, Е. Борисова и А. Пересецкий (2016) предлагают использовать эконометрическую модель для сравнения баллов, полученных студентами на экзаменах, не предполагающих использование конспектов, с баллами классических домашних заданий и экспериментальных домашних заданий, выполненных с соблюдением некоторых строгих правил. Кроме того, исследуются связи между читингом и тремя наиболее важными определяющими его факторами, такими как: «сила» студента или студентки (академическая успеваемость, определяемая положением в рейтинге), его или её ожидание относительно доли немошенников в группе (предполагается, что если студент считает, что в его группе много «читеров», то он и сам будет в большей степени склонен к обману) и моральные нормы (а именно, по аналогии с предыдущим фактором, ожидания относительно того, насколько высоки моральные принципы сверстников).

Нельзя не упомянуть исследование (Magnus, Polterovich, Danilov, 2002), в котором рассматриваются не сами акты читинга, а мнения студентов о подобных действиях. Особого внимания заслуживает тот аспект, что авторы этого исследования предприняли попытку сравнить отношение студентов к читингу в разных странах – США, Нидерланды, Израиль и Россия. Результаты между странами предсказуемо отличаются, и авторы приводят некоторые возможные объяснения, такие как культурные различия и дизайн системы образования. Кроме того, интересной находкой является следующий факт, выявленный в ходе исследования: чем выше уровень образования студента (средняя школа, бакалавриат, аспирантура), тем более негативное отношение к читингу он или она проявляет. Более молодые студенты склонны чаще обманывать (см. также: Smith, Ervin, Davy, 2003).

Среди прочего, наш исследовательский интерес заключается в выявлении того, влияют ли некоторые экономические детерминанты, такие как, например, уровень дохода или образование в области экономики, на студенческий читинг. Роль таких факторов в литературе рассматривается мало, однако мы можем опираться в своей работе на некоторые исследования. Так, по словам А. Белянина, одинаковые стимулы к обману могут оказывать более значительное влияние на индивидов с низким уровнем дохода, чем на индивидов со сравнительно более высоким доходом, что приводит к снижению уровня честности первых. Таким образом, выше вероятность того, что, скажем, студент, получающий стипендию и незначительные дотации от родителей, совершит обман ради пятисот рублей, чем получающий достаточно высокую заработную плату банкир (Белянин, 2017).

В свою очередь, в работе (López-Pérez, Spiegelman, 2012) сообщается о результатах исследования, в ходе которого было выявлено, что студенты, изучающие бизнес и экономику (B&E), более склонны ко лжи, чем студенты из других сфер. Более того, авторы устанавливают связь между уровнем честности и ожиданием честного поведения от сверстников, поэтому студенты-экономисты склонны ожидать, что их однокурсники будут также больше лгать (López-Pérez, Spiegelman, 2012). Последний вывод – о связи между уровнем честности (или нечестности) студента и ожиданием честного (или 1 Здесь под самоотчётом понимается ситуация, когда о количестве эпизодов, связанных с читингом, исследователям сообщают сами студенты


нечестного) поведения от других студентов – перекликается с вышеупомянутой статьёй Е. Борисовой и А. Пересецкого (2016) и другими работами (Teodorescu, Andrei, 2009; Taradi, Taradi, Kneževich, 2010; Murdock, Beauchamp, Beauchamp, 2008; Rettinger, Kramer, 2009). В последних трёх из них также говорится о важности размывания этических норм в виде «нейтрализации отношения» (neutralizing attitudes]) к плохим с моральной точки зрения поступкам.

Среди прочих факторов, влияющих на вероятность читинга среди студентов, выделяются такие, как потребление алкоголя (Burrus, McGoldrick, Schuhmann, 2007), участие в мужских и женских студенческих общественных организациях (Burrus et al., 2007; Hutton, 2006), индифферентное отношение к студентам профессуры (Taradi et al., 2010), импульсивность (Anderman et al., 2010), «неолиберальные ценности индивидуального самосовершенствования» (Pulfrey, Butera, 2013), низкий уровень «академической самооценки» (Finn, Frone, 2004), ожидаемая низкая вероятность обнаружения обмана (Hutton, 2006; Taradi et al., 2010).

Предварительные выводы и гипотезыМы предполагаем, что большинство студентов являются оппортунистами лишь

частично, поскольку один и тот же человек может не чувствовать за собой особой вины за нечестный поступок в одной ситуации (например, списывание на экзамене), в то время как нечестность в другой ситуации (например, ложь другу) кажется ему неуместной.

Студенческий же обман в частности может быть связан с тем, что окружающая среда влияет на поведение, поэтому, если в учебной группе существует высокий уровень конкуренции, или, как уже говорилось выше, сверстники часто нарушают правила вуза, то студент, находящийся в такой среде, с большей вероятностью может оказаться оппортунистом (Borisova, Peresetsky, 2016).

Помимо воздействия окружения можно выделить влияние таких личностных характеристик, как склонность к индивидуализму (или же, в противовес, к работе в команде) и прокрастинации (то есть откладыванию дел на потом), а также мотивация. С одной стороны, исходя из работы (Vafaï, 2010), можно предположить, что, поскольку участвовать в индивидуальном оппортунизме человеку выгоднее, чем в групповом, то студенты, более склонные к индивидуализму, окажутся более склонными к оппортунизму. С другой стороны, в рамках групповой деятельности, особенно в контексте учебного процесса, зачастую случается так, что одни студенты в конечном итоге перекладывает на других свои обязательства или делают всё в последний момент, что также не способствует честному выполнению работы. В отношении мотивации же очевидно, что у студента, обучающегося потому, что ему нравится сам процесс, гораздо меньше стимулов к читингу, чем у студента, желающего получить «корочку» (Miller et al., 2011; Finn, Frone, 2004; Anderman et al., 2010).

Основываясь на исследовании (Белянин, 2017), можно предположить, что чем больше объём средств, находящихся в личном распоряжении, и чем лучше материальное положение студента, тем менее он склонен обманывать, особенно если обман не подразумевает большого выигрыша; однако это может сработать и в обратную сторону: если студент, допустим, много работает, и у него нет времени на учёбу, он вполне может заказывать изготовление тех или иных видов отчётных работ за деньги.

Кроме того, можно ожидать, что такие факторы, как возраст (или же курс обучения применительно к данному исследованию), место жительства и рациональность, а также экономическое направление обучения и позиция в рейтинге значительно влияют на склонность студентов к оппортунизму следующим образом:

• чем моложе индивид, тем более он склонен к оппортунизму (применительно к нашему исследованию – чем выше студент поднимается по академической лестнице, тем менее он склонен к оппортунизму). В основе этой гипотезы –


выводы исследований (Magnus, Polterovich, Danilov, Savvateev, 2012; Smith et al., 2003), а также предположение о том, что студенты, продолжающие обучение после бакалавриата, более «академически» мотивированы;

• предположительно, люди из крупных городов склонны к оппортунизму в большей степени, поскольку жизнь в большом городе довольно сложна и динамична и иногда подталкивает к тому, чтобы для достижения своих целей нарушать моральные или правовые нормы. Помимо этого, по сравнению с теми, кто живёт в небольших населённых пунктах, где все друг друга знают, жители крупных городов с меньшей вероятностью могут столкнуться с социальным неодобрением;

• чем люди более рациональны, то есть, более расчётливы2, тем менее они склонны к оппортунистическому поведению. Эта гипотеза основана на предположении о том, что более расчётливые субъекты, привыкшие в большей степени учитывать разнообразные последствия своих решений при выборе модели поведения, прибегают к обману гораздо реже, опасаясь его раскрытия и следующих за ним негативных санкций3;

• студенты экономического направления обучения могут обманывать больше, если исходить из выводов работы (López-Pérez, Spiegelman, 2012);

• чем выше позиция студента в рейтинге, тем меньше вероятность, что он окажется оппортунистом, поскольку студентам, достаточно «сильным», чтобы занять первые строки рейтинга, нет нужды прибегать к нечестным способам получения хороших оценок. Однако в данном случае влияние может оказаться неоднозначным: если цель студента – быть лучше всех или «идти вперёд» (Simkin, Mcleod, 2010), то он вполне вероятно не постесняется воспользоваться не совсем легитимными методами для её достижения (Tas, Tekkaya, 2010).

База данныхС целью эмпирической проверки гипотез, сформулированных ранее, была создана

принципиально новая база данных – на основе опроса, целью которого являлся сбор актуальных данных об оппортунизме студентов. Опрос проводился в период с декабря 2018 г. по март 2019 г., в нём принял участие 231 респондент, это были студенты НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге4.

Опрос разделён на пять условных блоков: оппортунизм – непосредственно академический и «повседневный», общая рациональность, рациональность при распоряжении финансами, рациональность при вложениях в капитал здоровья, общие вопросы о личностных качествах и оценках респондента и так называемая «паспортичка».

В опросе приняли участие 183 женщины и 48 мужчин в возрасте от 17 до 45 лет. Понятно, что большинство из них составляют молодые люди от 18 до 23 лет.

Около трети опрошенных (76 человек) прожили большую часть жизни до поступления в университет в Санкт-Петербурге, чуть большее количество (41,1%) – в другом российском городе (не миллионнике). Остальные в порядке убывания: в российском городе-миллионнике (24 человека), в другом российском населённом пункте (18 человек), в другой стране (11 человек) и в Москве (6 человек). На момент прохождения опроса респондентов, обучающихся на первом курсе бакалавриата, было 63 человека; 2 Таким образом, вслед за Х. Лейбенстайном (1976) и В. С. Автономовым (2017) мы трактуем рациональность как переменную величину. «Степень рациональности» индивида показывает, насколько он расчётлив при принятии решений. Подробнее см.: (Розмаинский, Ивлиева, Ким, 2017). 3 Однако в статье (Розмаинский и др., 2017, с. 110) давалась совсем иная трактовка: оппортунистическое поведение трактовалось именно как рациональное, на том основании, что обман даёт возможность в данный момент времени увеличить получаемые человеком выгоды. 4 Мы решили собрать принципиально новый массив данных, поскольку знаменитая база данных по российским домохозяйствам RLMS не подходит нам по ряду причин: отсутствие ситуационных вопросов; невозможность определения мотивации индивида; малое количество вопросов, относящихся к теме финансов; невозможность трактовки результатов с точки зрения «рационален» / «не рационален».


на втором – 35; на третьем – 32; на четвёртом – 42; на первом курсе магистратуры – 35 и на втором – 24. На самой интересной с точки зрения исследования (экономической) программе обучаются 77 человек-бакалавров. Из всех респондентов примерно половина (113 студентов) входит в середину рейтинга (между 25 и 75 первыми процентами), в начало – 88 студентов, в конце – 30 студентов. На бюджетной основе обучаются 73,7% (170) студентов.

Отдельно рассмотрим вопрос о материальном положении. Абсолютное большинство (61%) студентов, принявших участие в опросе, обеспечивают ответственные за них взрослые, остальные же обеспечивают себя сами либо полностью (18,2%), либо частично (20,8%).

Мы также попросили студентов ответить на вопрос, каким объёмом средств в среднем они распоряжаются ежемесячно (включая зарплату, стипендию, поступления от родителей). Личный доход составляет менее 10 тысяч рублей у 17,3% респондентов; от 10 до 20 тысяч – у 37,2%; от 21 до 30 тысяч – у 18,2%; от 31 до 40 тысяч – у 10%; от 41 до 50 тысяч – у 7,4%; более 50 тысяч – у 10% ответивших.

Чуть более половины респондентов (50,2%) отметили, что их материальное положение позволяет им приобретать необходимые продукты питания и одежду, однако на более крупные покупки им приходится откладывать. Четверти опрошенных (24,2%) хватает денег на еду, но не хватает на другие покупки; у 19,5% покупка большинства товаров длительного пользования (телевизор, холодильник) не вызывает трудностей, однако на более крупные покупки им приходится копить, и 4,3% отмечают, что денег им могло бы хватить на новый автомобиль, но покупку квартиры себе они позволить не могут. Двое опрошенных выбрали вариант «не хватает денег даже на еду» и у такого же количества студентов материальных затруднений не возникает вовсе.

Результаты опросаВопросы, представляющие интерес непосредственно в рамках нашего исследования,

условно разделены на следующие группы.ОппортунизмРезультаты опроса показывают, что исключительно оппортунистическое поведение

скорее чуждо студентам, которые проявляют лишь частичную склонность к оппортунизму. Степень готовности индивида обмануть другого человека может зависеть от того, к кому обращён этот обман – знакомому или нет – и того, будет ли причинён материальный ущерб.

Так, списать полностью контрольную работу готовы 21,6% опрошенных, списать частично – 67,1%, всё сделать самостоятельно – 11,3%. В аналогичном вопросе про реферат доля тех, кто готов полностью списать, уже меньше – 9,5%; 75,3% респондентов готовы использовать работу частично и 15,2% писали бы реферат самостоятельно. Искать ответы на все вопросы домашнего задания в Интернете при условии того, что их прямо попросили так не делать, стали бы 27,3% опрошенных; ответы только на самые сложные вопросы искали бы 50,6% респондентов, и 22,1% студентов выполняли бы работу в соответствии с правилами.

Кроме того, мы попросили оценить по шкале от –2 до +2 трёх людей: того, кто дал списать; того, кто списал; того, кто рассказал о факте списывания. В контексте данной работы нам особенно интересно отношение ко второму человеку – положительная оценка его поведения может косвенно служить показателем высокой склонности индивида к оппортунизму. Респондентов, положительно оценивших списывающего, оказалось 16%.

На вопрос про маршрутку 38,1% респондентов ответили, что проехали бы «зайцем», остальные – заплатили бы даже в случае, если бы водитель их не заметил. В подобном вопросе про ресторан подвергнуть официантку вычету из заработной платы готовы 13,4%, что гораздо меньше, чем доля тех, кто проехал бы в маршрутке бесплатно.


По всей видимости, такой результат обусловлен именно упоминанием возможности наказания (либо указанием на крупную сумму заказа). Интересно, что обмануть в магазине – казалось бы, там, где обман не обращён к конкретному лицу – готовы 31,6% респондентов, что также меньше, чем доля «зайцев».

Знакомого же обмануть готовы только 2,6% опрошенных. 96,1% вернули бы долг полностью и без напоминаний и 1,3% – вернули бы меньше, чем занимали. Такое распределение наталкивает на мысль о том, что обмануть знакомого человека сложнее, однако утаить правду от родителей готова примерно половина (54,1%) анкетируемых5.

«Общая» рациональностьВ целом можно говорить о том, что все вопросы нашей анкеты позволяют определить,

насколько рационален, то есть расчётлив, тот или иной индивид, однако два вопроса объединены в блок, отражающий «общую» рациональность респондента. Исходя из ответов, можно сделать вывод о том, что респонденты в основном рациональны (или частично рациональны в случае вопроса про кафе): 84,1% опрошенных подошли бы к выбору покупок взвешенно и были бы готовы сравнить вещи в нескольких магазинах, рассмотрев возможные выгоды от приобретения, остальные 9,1% и 6,5% респондентов в любом случае купили бы товар по скидке либо пошли бы в свой любимый магазин соответственно; 88,3% опрошенных, оказавшись в кафе, меню которого им не по карману, взяли бы что-нибудь недорогое, тогда как 6,9% поели бы наравне со всеми и 4,8% не стали бы есть (что в данном случае является самым рациональным решением).

Рациональность при распоряжении финансамиНеоклассическая теория предполагает, что индивид планирует свой бюджет на

длительный срок вперёд, грамотно распоряжается сбережениями, инвестирует деньги с целью получения максимального дохода, однако в реальной жизни люди часто ощущают неуверенность в будущем и отличаются близорукостью, что отражается и на активности в финансовой сфере. Так, только 19% опрошенных планируют свой бюджет на месяц и более вперёд; 40,3% планируют бюджет на несколько недель и целых 40,7% вообще не планируют либо планируют лишь на несколько дней вперёд.

В отношении вложений в финансовые активы можно говорить о том, что, когда вопрос касается размещения денежных средств под проценты, люди куда охотнее готовы положить деньги в банк либо инвестировать на краткосрочные периоды сроком около полугода. Выбирая между возможностью получить 200 долларов через 3 месяца или 500 долларов через 6 месяцев, большинство (69,7%) готовы подождать полгода, однако есть и такие, кто согласен ждать только 3 месяца (18,6%) или вовсе не готов класть деньги в банк (11,7%).

Кроме того, по результатам проведённого опроса было выявлено, что студенты гипотетически готовы вести себя относительно рационально в вопросе распоряжения имеющихся у них финансов. Так, при ответе на вопрос о распоряжении двадцатью тысячами рублей при подъёме курса доллара, наиболее рациональный ответ выбрали 82,3% анкетируемых («Ничего, когда-нибудь курс станет прежним/все равно я уже упустил свою выгоду»). Тем не менее, такой результат может «говорить» также и о том, что многие просто не готовы что-либо менять в своей жизни.

Наконец, последний вопрос этого блока был посвящён тому, как опрашиваемые предпочли бы хранить свои сбережения. Ответы распределились следующим образом по степени убывания доли проголосовавших: 36,8% респондентов хранили бы свои средства в банке, в рублях; 26,4% – в банке, в валюте; 22,9% – на руках, в рублях и 13,9% – на руках, в долларах/евро. Очевидно, что хранить деньги на руках – наименее рациональное поведение, поскольку это не приносит никаких выгод, и, кроме того, существует риск их кражи или порчи в случае, к примеру, пожара или других 5 Высокая склонность к списыванию на важной контрольной работе и низкая склонность к обману знакомых людей также были выявлены в работе (Розмаинский и др., 2017, с. 109).


непредвиденных обстоятельств. Самый рациональный вариант ответа в данном случае – хранить деньги в банке, в рублях – его и выбрало большинство (однако, не абсолютное) анкетируемых.

Рациональность при вложениях в капитал здоровьяВ неоклассической теории часто считается, что рациональный индивид постоянно

заботится о своём здоровье: регулярно ходит к врачу, занимается спортом, у него нет вредных привычек. Тем не менее, на практике многих люди нельзя назвать поборниками здорового образа жизни: они курят, употребляют спиртные напитки, ведут малоподвижный образ жизни, забывают или ленятся сходить к врачу.

Первый наш вопрос, относящийся к тематике инвестиций в капитал здоровья, заключается в том, насколько часто респонденты посещают врача. Понятно, что каждый отдельный индивид обладает индивидуальными характеристиками здоровья, однако можно утверждать, что плановое прохождение медицинского осмотра и обращение к врачу в случае проявления симптомов заболевания (а также в случае наблюдения и лечения хронического заболевания) является рациональным поведением, которое демонстрируют 45,5% и 6,5% опрошенных соответственно. Остальные же ведут себя куда менее рационально: 39,4% респондентов посещают врача, только если сильно заболевают и 8,7% не посещают врача вовсе.

В отношении спорта респондентам было задано два вопроса: могут ли они назвать себя спортсменом(-кой), и как они оценивают свою физическую активность в течение дня. Более половины опрошенных (63,2%) не могут назвать себя спортсменом(-кой), 30,7% занимаются спортом на любительском уровне, и 6,1% – на профессиональном. При этом по шкале от 1 до 5, где 1 – почти неактивен и 5 – очень активен, 9,1% анкетируемых оценивают себя на «единицу», 23,8% – на «двойку», 38,5% – на «тройку», 22,5% – на «четвёрку» и 6,1% – на «пятёрку». Можно предположить, что рационально поступают студенты, чья активность оценена на 3 и выше, однако поведение, при котором, скажем, студент не считает себя спортсменом, но при этом излишне активен в течение дня, вряд ли можно считать рациональным, поскольку чрезмерные нагрузки также ведут к проблемам со здоровьем.

В том, что касается вредных привычек, можно сказать, что большинство наших респондентов проявляет рациональное поведение: 59,7% опрошенных никогда не курили; 10,8% – курили, но бросили; 16,5% курят, но изредка, и 13% курят часто; 22,9% не употребляют алкогольные напитки вовсе; 60,6% делают это изредка, и 16,5% пьют довольно часто.

Личностные качества и оценки респондентаПомимо блоков, призванных оценить рациональность респондентов, в анкету были

включены вопросы о личностных характеристиках и о том, как сам(а) студент(ка) оценивает некоторые аспекты окружающей действительности.

Первый вопрос блока касался мотивации для получения высшего образования. Среди мотивационных причин, обусловивших поступление в вуз, оказались следующие: возможность получать в будущем более высокий доход (95 человек), возможность получить престижную профессию (54), возможность переехать из своего города в более крупный (21), любовь к науке (21), отсутствие более привлекательных альтернатив потратить своё время (15), пример друзей или давление родителей (12), саморазвитие и самореализация (7), получить диплом (3) и обзавестись новыми знакомствами (3). Будем считать, что мотивацию, которую можно было бы отнести к «mastery goal», определяют такие причины, как любовь к науке, желание самореализации и получения новых знаний.

Следующие четыре вопроса предлагали опрашиваемому оценить свои личные качества и «академическую обстановку» в вузе. Так, склонность к работе в команде по шкале от 1 – «Совсем не склонен, предпочитаю работать исключительно в одиночку»


до 5 – «Предпочитаю участвовать исключительно в групповой работе» была оценена следующим образом: 9,1% студентов оценили себя на «единицу»; 13,4% – на «двойку»; 36,8% – на «тройку»; 32,9% – на «четвёрку» и 7,8% – на «пятёрку».

Свою склонность к прокрастинации (то есть склонность к постоянному откладыванию даже срочных и важных дел) по шкале от 1 – «Совсем не склонен, всегда делаю всё вовремя» до 5 – «Почти всегда откладываю все дела на потом» 5,2% студентов оценили на «единицу»; 14,3% – на «двойку»; 26,8% – на «тройку»; 27,3% – на «четвёрку» и 26,4% – на «пятёрку». Таким образом, большинство всё же склонно к работе в команде и откладывать дела на потом.

Справедливость администрации по шкале от 1 – «Совершенно несправедливы» до 5 – «Исключительно справедливы» 1,3% респондентов оценили на «единицу»; 5,6% – на «двойку»; 35,1% – на «тройку»; 51,5% – на «четвёрку» и 6,5% – на «пятёрку». А уровень конкуренции в группе по шкале от 1 – «Слабо выраженная конкуренция» до 5 – «Очень сильная конкуренция» 13% респондентов оценили на «единицу»; 27,3% – на «двойку»; 26% – на «тройку»; 19,5% – на «четвёрку» и 14,3% – на «пятёрку». Можно сделать вывод о том, что большинство студентов считает администрацию университета достаточно справедливой, а уровень конкуренции в своей группе – достаточно низким.

Наконец, последний вопрос данного блока был направлен на то, чтобы выяснить, какая, по мнению самих студентов, доля их одногруппников нарушает правила внутреннего распорядка вуза. Как было указано ранее (Borisova, Peresetsky, 2016), высокие ожидания относительно доли обманщиков могут быть индикатором того, что студент сам часто прибегает к нарушению норм. Около половины опрошенных (49,4%) считают, что нарушителями правил являются от 31% до 70% их одногруппников; 21,6% полагают, что таковых меньше 30%; 23,4% – что больше 70%, но меньше 90%; и только 5,6% думают, что доля неправомерно ведущих себя студентов в их группе больше 90%.

Методология эконометрического анализа: формирование переменныхНа основе ответов на вопросы каждого из блоков «Оппортунизм», «Общая

рациональность», «Распоряжение финансами» и «Вложения в капитал здоровья» были сформированы порядковые переменные, отражающие склонность к оппортунизму или рациональность индивида. Ответы были закодированы от 1 до 4 по убыванию склонности к оппортунизму (рациональности), если предполагалось более чем два варианта ответа, и, если же вопрос предполагал две опции, единицей и нулем, в зависимости от того, выбрал анкетируемый оппортунистический (рациональный) или неоппортунистический (нерациональный) вариант ответа соответственно. Перечислим некоторые особенности кодирования и формирования переменных на основе опроса.

Из блока «Оппортунизм» в конечном итоге был исключен вопрос о возврате долга знакомому, поскольку практически все выбрали вариант ответа «отдать полностью».

Вопрос из блока «Вложения в капитал здоровья» о том, считает ли опрашиваемый себя спортсменом или спортсменкой, нельзя трактовать в отдельности с позиции рациональности, поэтому была создана новая переменная, отражающая рациональность индивида в спортивной сфере, которая учитывала одновременно и активность в течение дня и то, является ли респондент спортсменом – профессиональным или любителем – или нет.

В блоке «Личностные качества и оценки респондента» на основе вопроса о мотивации была создана переменная, отражающая не рациональность, но ориентированность на «mastery goals» по принципу, описанному ранее. Ответы же на вопрос о доле студентов-одногруппников, нарушающих правила, были закодированы от 1 до 4 соответственно возрастанию доли.

В «паспортичке» на основе вопроса о программе обучения была сформирована отдельная бинарная переменная, показывающая, обучается ли респондент на экономической образовательной программе.


Описание эконометрической моделиМы полагаем, что существует различные группы людей в зависимости от

того, какую склонность к оппортунизму они проявляют. Поскольку склонность к оппортунизму – величина ненаблюдаемая, и провести границу между категориями «оппортунист» и «не оппортунист» довольно сложно, для того, чтобы определить, какие индивиды к какой группе принадлежат, был применён LCA (latent class analysis) как метод кластеризации.

Latent class analysis связывает набор наблюдаемых переменных с латентной зависимой категориальной переменной, представляющей некоторые группы (или классы), и может быть записан в следующем виде.

где – вектор ответов на вопросы, – определённый паттерн ответов, – вероятность принадлежности к латентному классу c, – условная вероятность

того, что i-тое наблюдение примет значение при условии принадлежности к классу c.При помощи аналогичного метода были определены классы рациональных и

нерациональных студентов. Далее, на основании работы (Розмаинский, Ивлиева, Ким, 2017), где были использованы биномиальная и мультиномиальная логистические модели, было решено для оценки склонности индивида к оппортунизму применить биномиальную логистическую модель, которая оценивает вероятность того или иного исхода (а именно принадлежности к определённому классу) в зависимости от того, какие значения принимают предикторы.

Биномиальная логистическая модель имеет следующий вид:

,

где – вероятность того, что индивид является оппортунистом, – вектор рациональности индивида в сферах «Общая рациональность»,

«Распоряжение финансами» и «Вложения в капитал здоровья», – вектор социально-демографических и иных характеристик индивида,

– соответствующие коэффициенты.Оценки всех вышеуказанных моделей произведены в статистическом пакете Stata.

Результаты эконометрического моделированияВ первую очередь нас интересуют предельные эффекты модели (табл. 1–3), поскольку

интерпретация коэффициентов логистической регрессии напрямую нескольку затруднена. Предельные эффекты же позволяют интерпретировать коэффициенты следующим образом: насколько увеличивается (уменьшается) средняя вероятность того, что индивид принадлежит к классу оппортунистов при изменении предиктора на единицу (или при переходе из базовой категории в случае с категориальными переменными).


Таблица 1 Предельные эффекты модели

Переменные Предельные эффекты«mastery goal» мотивация –0.260***

(0.0782)склонность к групповой работе, оценённая на «2»

0.247**(0.108)

склонность к групповой работе, оценённая на «3»

0.271***(0.0918)


0.272***(0.0941)


0.310**(0.148)

склонность к прокрастинации, оценённая на «2»

0.166(0.102)


0.370***(0.101)


0.418***(0.101)


0.433***(0.107)

доля нарушителей от 31% до 70%

0.117(0.0800)


0.175*(0.0896)


0.270*(0.147)

Таблица 2Предельные эффекты модели (продолжение)

Переменные Предельные эффекты2 курс бакалавриата –0.0185

(0.0978)3 курс бакалавриата 0.0220

(0.0988)4 курс бакалавриата 0.186**

(0.0940)1 курс магистратуры 0.0145

(0.122)2 курс магистратуры –0.123

(0.129)полная зависимость от

родителей–0.197*(0.106)

частичная зависимость от родителей

–0.335***(0.101)

доход от 10 000 рублей до 20 000 рублей

–0.101(0.0865)

доход от 21 000 рублей до 30 000 рублей

–0.178*(0.0952)

доход свыше 30 000 рублей –0.0748(0.117)

в магазине пойти покупать товар со скидкой

–0.00270(0.109)

пойти в любимый магазин 0.243**(0.111)

курение 0.0921(0.0651)

планировать бюджет на несколько недель вперёд

0.0742(0.0863)

не планировать бюджет 0.160*(0.0928)


Таблица 3 Предельные эффекты модели (окончание)

Переменные Предельные эффектыэкономическое образование 0.0514

(0.0734)первые 75% рейтинга 0.0692

(0.0677)последние 25% рейтинга 0.0261

(0.0954)Количество наблюдений 231

В скобках указаны стандартные ошибки*** p < 0.01, ** p < 0.05, * p < 0.1

Очевидно, что не все предельные эффекты являются статистически значимыми. Кроме того, некоторые переменные, влияние которых предположительно должно было оказаться высоким, не попали в окончательную модель. К таким переменным относятся уровень конкуренции в группе и место взросления, а также индикаторы рациональности (общей, в сфере распоряжения финансами и в сфере вложений в капитал здоровья), объединяющие ответы на вопросы по каждому из соответствующих блоков. Вместо последних при анализе были использованы переменные, отображающие рациональность при выборе магазина и планировании бюджета, а также бинарная переменная, отвечающая за то, курит индивид или нет. Выбор таких переменных был обусловлен тем, что они максимально просты для понимания индивидом и в целом отображают его рациональность во всех трёх сферах.

Тем не менее, можно выделить значимое влияние мотивации, склонности к групповой работе, склонности к прокрастинации, ожидания доли нарушителей, определённого курса обучения, определённого уровня дохода и независимости от родителей. Ниже представлен более подробный анализ каждого из перечисленных эффектов.

Мотивация показывает высокую значимость. Средняя вероятность того, что человек, получающий высшее образование из любви к науке или из желания саморазвития, принадлежит к классу оппортунистов, ниже на 0,26.

Далее можно заметить, что чем выше человек оценивает свою склонность к групповой работе, тем выше средняя вероятность того, что он окажется оппортунистом, по сравнению с теми, кто склонен работать в одиночку. Аналогичные выводы справедливы и по отношению к склонности к прокрастинации.

В том случае, если студент считает, что среди его одногруппников нарушителей от 70% до 90% или от 91% и выше, то средняя вероятность того, что и он сам окажется оппортунистом, возрастает на 0,175 и 0,27 соответственно по сравнению со студентами, считающими, что нечестных одногруппников менее трети.

Следующее интересное и довольно неожиданное наблюдение заключается в том, что лишь обучение на четвёртом курсе бакалавриата влияет на вероятность индивида быть оппортунистом, причём увеличивая эту вероятность, а не уменьшая, как предполагалось изначально. Зато стоит отметить, что знаки у соответствующих коэффициентов (хотя и незначимых) для первого и второго курсов магистратуры отрицательные, что соответствует вышеуказанной гипотезе.

Ещё одно интересное наблюдение заключается в том, что студенты, частично зависимые в финансовом плане от родителей или опекунов, с меньшей вероятностью принадлежат к категории оппортунистов по сравнению с теми, кто совершенно финансово независим. Аналогичное наблюдение справедливо и для студентов, полностью зависимых от родителей, однако это влияние проявляется гораздо слабее. Величина же денежных средств, находящихся в личном распоряжении индивида,


влияет на вероятность оказаться оппортунистом следующим образом: по сравнению со студентами, чей доход составляет менее десяти тысяч рублей, эта вероятность на 0,178 меньше у тех студентов, чей доход составляет от двадцати одной до тридцати тысяч рублей. Из вышесказанного следует, что склонность к оппортунизму в меньшей степени проявляется у студентов со средним доходом, находящихся в частичной зависимости от родителей.

В отношении рациональности индивида можно заметить, что, если индивид ведёт себя нерационально в определённых ситуациях (к примеру, идёт исключительно в свой любимый магазин, не учитывая, что в соседнем может найтись вещь и лучше за меньшую цену, или совсем не планирует свой бюджет), вероятность попадания его в категорию оппортунистов увеличивается. Однако такие выводы нельзя назвать справедливыми относительно рациональности в сфере здоровья.

К сожалению, нельзя говорить о том, оказывают ли какое-либо влияние на вероятность принадлежности к категории оппортунистов такие факторы, как обучение на бюджетной основе или на экономической программе, а также позиция в рейтинге.

Обсуждение результатов эконометрического моделированияИтак, в результате определения латентных классов по степени склонности к

оппортунизму оказалось, что студентов-оппортунистов в выборке около сорока процентов.Гипотеза о влиянии окружающей среды нашла своё частичное подтверждение:

действительно, если студент считает, что большинство его учебной группы нарушает правила вуза, то и сам студент с большей вероятностью окажется оппортунистом. Тем не менее, не найдено подтверждений, что высокая конкуренция в группе может влиять на то, станут ли студенты в ней прибегать к нечестным методам.

В то же время такие личностные характеристики, как мотивация, склонность к групповой работе и прокрастинации в действительности влияют на склонность студентов к оппортунизму, что подтверждает выдвинутую ранее гипотезу. Так, студенты, ориентированные на развитие профессиональных навыков, с меньшей вероятностью склонны к оппортунизму, тогда как студенты, которые склонны участвовать в групповой работе и откладывать дела на потом – с большей.

Далее обсудим гипотезы, которые не удалось подтвердить, а также неожиданные результаты.

В первую очередь стоит заметить, что в ходе работы не удалось выявить влияние возраста: на основании модели нельзя определить, снижается или повышается вероятность принадлежности к классу оппортунистов с увеличением возраста. Вероятно, это связано с тем, что подавляющее большинство опрошенных студентов составляют молодые люди примерно одной возрастной категории, а на основании ответов немногих студентов-магистрантов старше 30 невозможно делать какие-либо выводы. Зато обнаружилось интересное влияние обучения на четвёртом курсе бакалавриата – студенты, обучающиеся на этом курсе, являются оппортунистами с большей вероятностью. Можно предположить, что на последнем курсе обучения на бакалавриате многие студенты пытаются совмещать работу и учёбу, часто делая выбор не в пользу второй.

Кроме того, не удалось проследить взаимосвязь между оппортунизмом и местом, где человек прожил большую часть жизни. Частично это связано с тем, что по ответам иностранных студентов было не совсем ясно, из города какой величины приехали они; частично – с неочевидной градацией между численностью населения городов-немиллионников. Таким образом, вопрос требует доработки в плане вариантов ответа.

Не удалось также установить однозначную взаимосвязь между уровнем дохода и склонностью к оппортунизму: значимым оказалось влияние лишь одной категории


дохода (от двадцати одной до тридцати тысяч рублей в месяц), и распоряжение суммой средств из этого диапазона снижает среднюю вероятность быть оппортунистом. Кроме того, можно было идентифицировать странные сочетания ответов вроде «доход менее десяти тысяч рублей» и «материальных затруднений не возникает» (табл. 4), однако удаление подобных наблюдений изменило результаты абсолютно незначительно.

Тем не менее, можно с определённой долей уверенности предполагать, что студенты, частично зависимые от родителей, менее склонны к оппортунизму при прочих равных условиях; остальные же «полярные» категории склонны к обману чуть больше. Это может быть связано с тем, что студенты, источниками дохода которых служат и поступления от родителей, и заработная плата, чувствуют себя более уверенно и не видят необходимости в обмане. В свою очередь студенты с низким уровнем дохода, наоборот, чувствуют себя неуверенно и ищут получения выгоды любым способом, а студенты, обеспечивающиеся себя полностью сами и получающие больший доход, либо слишком трепетно относятся к своему заработку, либо в силу занятности на работе не уделяют должного внимания учёбе и не против прибегнуть к не совсем честным методам для получения хороших оценок.

Таблица 4 Таблица сопряжённости для дохода и материального положения

менее 10 000

рублей

от 10 000 до 20 000 рублей

от 21 000 до 30 000 рублей

от 31 000 до 40 000 рублей

от 41 000 до 50 000 рублей

более 50 000

рублейВсего

не хватает денег на продукты питания 1 0 0 0 0 1 2

денег хватает на продукты питания, но не хватает на одежду

11 34 6 0 2 3 56

денег хватает на одежду, но не хватает на крупные бытовые

приборы19 41 28 17 6 5 116

денег хватает на крупные бытовые

приборы, но не хватает на личный автомобиль

6 8 7 6 7 11 45

денег хватило бы на автомобиль, но не на

квартиру2 3 1 0 2 2 10

материальных затруднений не

возникает1 0 0 0 0 1 2

Всего 40 86 42 23 17 23 231

Однозначно нельзя говорить и о влиянии рациональности при принятии тех или иных решений. Вероятно, стоит поработать над формулировками вопросов, нацеленными на определение рациональности, с целью того, чтобы ответы на них не были столь предсказуемыми.

Гипотеза о том, что студенты, получающие экономическое образование, в большей степени склонны к оппортунизму, не нашла подтверждения; однако можно утверждать, что доля оппортунистов среди экономистов больше, чем доля оппортунистов среди остальных студентов (табл. 5) – почти 50% против 38%.


Таблица 5 Таблица сопряжённости для программы обучения и оппортунизма

Неоппортунисты Оппортунисты Всегостуденты-неэкономисты 95 59 154

студенты-экономисты 39 38 77Всего 134 97 231

И, наконец, гипотеза о влиянии рейтинга также не подтвердилось. Возможно, использование конкретной позиции в рейтинге могло бы прояснить ситуацию, однако существует вероятность, что на такой вопрос студенты отвечать не захотят. Тем не менее, опять же, можно заметить, что доля оппортунистов постепенно растёт вместе со снижением позиции в рейтинге (табл. 6).

Таблица 6 Таблица сопряжённости рейтинга и оппортунизма

Неоппортунисты Оппортунисты Всегопервые 25% рейтинга 59 29 88первые 75% рейтинга 61 52 113

последние 25% рейтинга 14 16 30Всего 134 97 231

Таким образом, несмотря на то, что часть гипотез подтвердить не удалось, в ходе анализа было выявлено несколько интересных факторов, оказывающих влияние на склонность студентов к оппортунизму.

ЗаключениеНекоторые люди зачастую ведут себя нечестно по отношению к другим, в чём и

проявляется сущность оппортунизма – корыстного поведения с целью извлечения выгоды. Явление оппортунизма традиционно рассматривалось в ракурсе того влияния, которое оно оказывает на деятельность фирмы, но гораздо реже – за пределами фирм и с точки зрения причин, его вызывающих и факторов, влияющих на его проявление. В данной работе была предпринята попытка выявить эти факторы в студенческой среде. Для этого была составлена анкета и проведён опрос, а также построена и оценена эконометрическая модель для анализа данных, полученных в ходе этого опроса.

Несмотря на то, что часть гипотез относительно влияния экономического образования, рейтинга, а также места жительства и рациональности не нашла своего подтверждения, нельзя с уверенностью утверждать, что вышеперечисленные факторы не оказывают влияние на склонность к оппортунизму. Результаты могли бы быть несколько иными, если бы проведение исследования не было сопряжено со следующими проблемами. Во-первых, разделение индивидов на категории по уровню склонности к оппортунизму было проведено с использованием данных самоотчёта, что по очевидным причинам не даёт полной уверенности в достоверности сведений. Во-вторых, количества собранных наблюдений зачастую было недостаточно, чтобы сохранить достаточно большие группы для анализа, а данные о студентах-экономистах, получающих степень магистра, собрать и вовсе не удалось. И, наконец, в-третьих, некоторые формулировки вопросов и вариантов ответов были, возможно, не совсем точны.

Несмотря на недоработки в области сбора данных, в ходе работы удалось установить влияние на склонность студентов к читингу таких факторов, как мотивация, склонность к групповой работе и прокрастинации, ожидания относительно окружающих, курс обучения, финансовая независимость и определённый уровень дохода. В частности, можно считать, что общество, в котором студенты в основном учатся ради получения


оценок, а не знаний, более склонны к групповой работе и прокрастинации, живут бедно и отдельно от родителей и привыкли часто нарушать уставы своих учебных заведений, будет характеризоваться более высокой степенью оппортунизма среди учащихся таких заведений и в нём будет медленнее накапливаться человеческий капитал. Однако все эти связи нужно тщательно тестировать в дальнейшем.


Автономов В. С. (2017). Постоянная и переменная рациональность как предпосылка экономической теории // Журнал Новой экономической ассоциации, 1 (33), 142–146.

Белянин А. В. (2017). Экономика обмана: причины, факторы, экспериментальное измерение // Экономический журнал ВШЭ, 21 (2), 201–223.

Козлова Е. В. (2012). Экономические механизмы выявления и ограничения оппортунистического поведения в российских корпорациях // Вестник Челябинского государственного университета, 10, 117–121.

Розмаинский И. В., Ивлиева А. А., Ким П. С., Подгайская А. Э. (2017). Институциональный анализ ограниченной рациональности современных россиян // Journal of Institutional Studies, 9 (4), 101–117.

Уильямсон О. И. (1993). Поведенческие предпосылки современного экономического анализа // THESIS, 3, 39–49.

Уильямсон О. И. (1996). Экономические институты капитализма. Фирмы, рынки, «отношенческая» контрактация. СПб.: Лениздат. 702 с.

Anderman, E. M., Cupp, P. K., Lane D. (2010). Impulsivity and academic cheating // The Journal of Experimental Education, 78 (1), 135–150.

Borisova, E. I., Peresetsky, A. A. (2016). Do secrets come out? Statistical evaluation of student cheating // Applied Econometrics, 44, 119–130.

Burrus, R. T., McGoldrick, K., Schuhmann, P. W. (2007). Self-reports of student cheating: Does a definition of cheating matter? // The Journal of Economic Education, 38 (1), 3–16.

Finn, K. V., Frone, M. R. (2004). Academic performance and cheating: Moderating role of school identification and self-efficacy // The Journal of Educational Research, 97 (3), 115–122.

Hutton, P. A. (2006). Understanding student cheating and what educators can do about it? // College Teaching, 54 (1), 171–176.

Leibenstein, H. (1976). Beyond Economic Man. A New Foundation for Microeconomics. London, Harvard University Press, 225 p.

López-Pérez, R., Spiegelman, E. (2012). Do economists lie more? Universidad Autónoma de Madrid (Spain), Department of Economic Analysis (Economic Theory and Economic History). Working Papers in Economic Theory. Working Paper No 2012/04.

Love, J. H. (2005). On the opportunism-independent theory of the firm. // Cambridge Journal of Economics, 29 (3), 381–397.

Love, J. H. (2010). Opportunism, hold-up and the (contractual) theory of the firm. // Journal of Institutional and Theoretical Economics, 166 (3), 479–501.

Magnus, J. R., Polterovich, V. M., Danilov, D. L., Savvateev, A. V. (2002). Tolerance of cheating: An analysis across countries. // Journal of Economic Education, 33 (2), 125–135.

Miller, A., Shoptaugh, K., Wooldridge, J. (2011). Reasons not to cheat, academic-integrity responsibility, and frequency of cheating // The Journal of Experimental Education, 79 (2), 169–184.

Murdock, T. B., Beauchamp, A. S., Beauchamp, A. S., Hinton, A. M. (2008). Predictors of cheating and cheating attributions: Does classroom context influence cheating and blame for cheating // European Journal of Psychology of Education, 23 (4), 477–492.

Nagin, D. S., Rebitzer, J. R., Sanders, S., Taylor, L. J. (2002). Monitoring, motivation, and management: The determinants of opportunistic behavior in a field experiment // The American Economic Review, 92 (4), 850–873.


Pulfrey, C., Butera, F. (2013). Why neoliberal values of self-enhancement lead to cheating in higher education: A motivational account // Psychological Science, 24 (11), 2153–2162.

Rettinger, D. A., Kramer, Y. (2009). Situational and personal causes of student cheating // Research in Higher Education, 50 (3), 293–313.

Simkin, M. G., McLeod, A. (2010). Why do college student cheat? // Journal of Business Ethics, 94 (3), 441–453.

Smith, K. J., Ervin, D., Davy, J. A. (2003). An examination of the antecedents of cheating among finance students // Journal of Financial Education, 29, 13–33.

Tas, Y., Tekkaya. C. (2010). Personal and contextual factors associated with students’ cheating in science // The Journal of Experimental Education, 78 (4), 440–463.

Taradi, S. K., Taradi, M., Kneževich, T., Đogaš, Z. (2010). Students come to medical schools prepared to cheat: A multi-campus investigation // Journal of Medical Ethics, 36 (11), 666–670.

Teodorescu, D., Andrei, T. (2009). Faculty and peer influences on academic integrity: College cheating in Romania // Higher Education, 57 (3), 267–282.

Vafaï, K. (2010). Opportunism in organizations // Journal of Law, Economics, & Organization, 26 (1), 158–181.

Williamson, O. E. (1975). Markets and Hierarchies. Analysis and Antitrust Implications. New York: Free Press. 286 p.

REFERENCES

Anderman, E. M., Cupp, P. K., Lane D. (2010). Impulsivity and academic cheating. The Journal of Experimental Education, 78 (1), 135–150.

Avtonomov, V. S. (2017). Constant or variable rationality as an assumption of economic theory. Journal of The New Economic Association, 1 (33), 142–146 (In Russian).

Belyanin, A. V. (2017). Economics of lies: causes, determinants and experimental measurements. HSE Economic Journal, 21 (2), 201–223. (In Russian).

Borisova, E. I., Peresetsky, A. A. (2016). Do secrets come out? Statistical evaluation of student cheating. Applied Econometrics, 44, 119–130.

Burrus, R. T., McGoldrick, K., Schuhmann, P. W. (2007). Self-reports of student cheating: Does a definition of cheating matter? The Journal of Economic Education, 38 (1), 3–16.

Finn, K. V., Frone, M. R. (2004). Academic performance and cheating: Moderating role of school identification and self-efficacy. The Journal of Educational Research, 97 (3), 115–122.

Hutton, P. A. (2006). Understanding student cheating and what educators can do about it? College Teaching, 54 (1), 171–176.

Kozlova, E. V. (2012). Economic mechanisms of identifying and limiting opportunistic behavior in Russian corporations. Herald of Chelyabinsk State University, 10, 117–121. (In Russian).

Leibenstein, H. (1976). Beyond Economic Man. A New Foundation for Microeconomics. London, Harvard University Press, 225 p.

López-Pérez, R., Spiegelman, E. (2012). Do economists lie more? Universidad Autónoma de Madrid (Spain), Department of Economic Analysis (Economic Theory and Economic History). Working Papers in Economic Theory. Working Paper No 2012/04

Love, J. H. (2005). On the opportunism-independent theory of the firm. Cambridge Journal of Economics, 29 (3), 381–397.

Love, J. H. (2010). Opportunism, hold-up and the (contractual) theory of the firm. Journal of Institutional and Theoretical Economics, 166 (3), 479–501.

Magnus, J. R., Polterovich, V. M., Danilov, D. L., Savvateev, A. V. (2002). Tolerance of cheating: An analysis across countries. Journal of Economic Education, 33 (2), 125–135.


Miller, A., Shoptaugh, K., Wooldridge, J. (2011). Reasons not to cheat, academic-integrity responsibility, and frequency of cheating. The Journal of Experimental Education, 79 (2), 169–184.

Murdock, T. B., Beauchamp, A. S., Beauchamp, A. S., Hinton, A. M. (2008). Predictors of cheating and cheating attributions: Does classroom context influence cheating and blame for cheating. European Journal of Psychology of Education, 23 (4), 477–492.

Nagin, D. S., Rebitzer, J. R., Sanders, S., Taylor, L. J. (2002). Monitoring, motivation, and management: The determinants of opportunistic behavior in a field experiment. The American Economic Review, 92 (4), 850–873.

Pulfrey, C., Butera, F. (2013). Why neoliberal values of self-enhancement lead to cheating in higher education: A motivational account. Psychological Science, 24 (11), 2153–2162.

Rettinger, D. A., Kramer, Y. (2009). Situational and personal causes of student cheating. Research in Higher Education, 50 (3), 293–313.

Rozmainsky, I. V., Ivlieva, A. A., Kim, P. S., Podgayskaya, A. E. (2017). Institutional analysis of bounded rationality of the contemporary Russians. Journal of Institutional Studies, 9 (4), 101–117. (In Russian)

Simkin, M. G., McLeod, A. (2010). Why do college student cheat? Journal of Business Ethics, 94 (3), 441–453.

Smith, K. J., Ervin, D., Davy, J. A. (2003). An examination of the antecedents of cheating among finance students. Journal of Financial Education, 29, 13–33.

Taradi, S. K., Taradi, M., Kneževich, T., Đogaš, Z. (2010). Students come to medical schools prepared to cheat: A multi-campus investigation. Journal of Medical Ethics, 36 (11), 666–670.

Tas, Y., Tekkaya. C. (2010). Personal and contextual factors associated with students’ cheating in science. The Journal of Experimental Education, 78 (4), 440–463.

Teodorescu, D., Andrei, T. (2009). Faculty and peer influences on academic integrity: College cheating in Romania. Higher Education, 57 (3), 267–282.

Vafaï, K. (2010). Opportunism in organizations. Journal of Law, Economics, & Organization, 26 (1), 158–181.

Williamson O. E. (1975). Markets and Hierarchies. Analysis and Antitrust Implications. New York: Free Press. 286 p.

Williamson, O. E. (1993). Behavioral assumptions of contemporary economic analysis.THESIS, 3, 39–49. (In Russian).

Williamson, O. E. (1996). The Economic Institutions of Capitalism: Firms, Markets, Relational Contracting. Saint Petersburg: Lenizdat. 702 p. (In Russian).

www.hjournal.ru

© Маслюкова Е. В., Маскаев А. И., 2019


ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ В ВЫСШЕМ ОБРАЗОВАНИИ И ПРЕКАРИАТ

МАСЛЮКОВА ЕЛЕНА ВАСИЛЬЕВНА,кандидат экономических наук, доцент,



МАСКАЕВ АРТЕМ ИЛЬИЧ,преподаватель,



Цитирование: Маслюкова, Е. В., Маскаев, А. И. (2019). Институциональные изменения в высшем образовании и прекариат // Journal of Institutional Studies, 11(4), 141-155. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.141-155

Технологические изменения повышают роль наукоемких отраслей и человеческого капитала как факторов экономического роста, зависящих от институциональной среды. Институт высшего образования и науки имеет особое значение по трем причинам: во-первых, внутри него генерируются новые технологии и инновации; во-вторых, он обеспечивает создание и воспроизводство человеческого капитала, подготавливает высококвалифицированные кадры для национальной экономики; в-третьих, в системе высшего образования формируются элиты, которые будут осуществлять управление экономической и политической жизнью страны. В условиях системного кризиса отечественной экономики возник феномен «работающей бедности», а число граждан, живущих за чертой прожиточного минимума, увеличивается, несмотря на «цифровизацию» и рост «инновационности» экономики. Все большее распространение получают формы нестандартной занятости. Особенно остро стоит проблема занятости студентов и выпускников вузов – в настоящее время она не способствует осуществлению модернизации и экономическому развитию экономики России, а ведет к деградации творческого потенциала молодых специалистов. Попадание в прекариат прямо со студенческой скамьи обусловлено как индивидуальным выбором, так и глобальными тенденциями, проявляющимися в несоответствии структуры подготовки студентов и рынка труда. Существующее несоответствие спроса на рабочую силу на локальном рынке труда способствует усилению миграции выпускников определенных направлений в иные регионы страны в поисках работы или ведет к понижению квалификации выпускников с последующим включением в состав прекариата. Создание эффективной информационной системы взаимодействия регионального рынка труда и рынка образовательных услуг – один из способов преодоления возникших диспропорций.

142 Е. В. Маслюкова, А. И. Маскаев / Journal of Institutional Studies, 11(4), 141-155 E. V. Maslyukova, A. I. Maskaev / Journal of Institutional Studies, 11(4), 141-155

Ключевые слова: институциональные изменения; сфера высшего образования; прекариат; рынок труда; неформальная занятость.

Благодарность. Статья подготовлена при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, грант № 19-010-00651 «Выпускники университетов как новый прекариат».

INSTITUTIONAL CHANGE IN HIGHER EDUCATION AND PRECARIAT

ELENA V. MASLYUKOVA,Cand. Sci. (Econ.), Associate Professor,



ARTYOM I. MASKAEV,Lecturer,



Citation: Maslyukova, E. V., Maskaev, A. I. (2019). Institutional change in higher education and precariat. Journal of Institutional Studies, 11(4), 141-155. DOI: 10.17835/2076-6297.2019.11.4.141-155

Technological change is increasing the importance of knowledge-based industries and human capital as factors of economic growth, which also depend on the institutional environment. Higher education institution is essential for three reasons. Firstly, it generates new technologies and innovations. Secondly, it ensures the creation of human capital and prepares highly qualified personnel for the national economy. Thirdly, the higher education system forms elites that will govern the country's economic and political life. The phenomenon of “working poverty” appeared as a result of a systemic crisis in the domestic economy, when the number of citizens living below the subsistence level increases despite the “digitalization” and “innovativeness” of the economy. Various forms of precarious work are becoming more common. The problem of employment of students and graduates is a particular one; it impedes the modernization of the Russian economy, which leads to the degradation of the creative potential of young specialists. Individual choices and global trends determine the transformation of students into precarious, which manifests itself in a mismatch between the structure of student preparation and the labor market. Inconsistency of demand in the local labor market leads to the migration of graduates of certain specialties to other regions of the country in search of work, or this leads to a drop in qualifications and inclusion in the precariat. The creation of an effective information system for the interaction of the regional labor market and the educational services market is one way to overcome the imbalances that have arisen.

Keywords: institutional change; higher education; precariat; labor market; informal employment.

JEL: B52, I25, J24, Z13

E. V. Maslyukova, A. I. Maskaev / Journal of Institutional Studies, 11(4), 141-155 143

Acknowledgments. This publication has been prepared in the framework of the project funded by the Russian Foundation for Basic Research (project № 19-010-00651) “University graduates as a new precariat”.

Институциональные изменения в исторической перспективеВ 1921 г. Веблен называл «беспрецедентным» технологический прогресс за

последние 150 лет, а спустя почти 100 лет описать масштаб технологических изменений еще сложнее. Веблен приходит к выводу, что рост производительности промышленности начала XX в. регулируется так, чтобы бизнесмены, осуществляющие контроль над экономикой страны, получили максимально возможную прибыль. Возникает парадокс, по которому длительный экономический рост сдерживается снижением эффективности промышленных предприятий в пользу интересов крупного капитала. Недоиспользование производственных мощностей, безработица или гибкие формы занятости являются естественными для такой модели рыночной экономики: «производство держится на уровне ниже максимального, насколько ниже – определяется обстоятельствами. Это всегда вопрос большей или меньшей незадействованности человеческих и промышленных ресурсов, и способность разумно регулировать этот показатель составляет главную мудрость для любого нормального промышленного предприятия» (Веблен, 2018, с. 18).

Технический прогресс и технологические «переходы» обусловливают формирование соответствующей институциональной среды. Повышается роль наукоемких отраслей, которые сформировали институциональный базис перехода к экономике знаний (Leydesdorff, 2010). Отличительной особенностью такого рынка является то, что поток технологических инноваций не только интегрирует уже существующие источники труда и капитала, но и создает новые. Технологические изменения оказывают непредсказуемое влияние на ресурсы, находящиеся в коллективном пользовании, создают и разрушают трудовые иерархии, меняют условия труда, создают угрозу для ренты, обеспечиваемой существующими заводами, оборудованием, навыками (Посухова, Маскаев, 2016; Вольчик, Посухова, 2016).

Среди теорий экономического роста, являющихся развитием подхода Солоу и учитывающих влияние технического прогресса, значительным продвижением вперед является модель Мэнкью-Ромера-Вейла. Пол Ромер формализует роль человеческого капитала как фактора эндогенного экономического роста, напрямую зависящего от действующей институциональной структуры. Инвестиции в человеческий капитал, согласно Г. Беккеру, это деятельность, которая увеличивает будущий доход посредством роста ресурсов человека. Инвестиции в человеческий капитал принимают различные формы: это не только обучение навыкам, связанным с производством и повышением квалификации, но и инвестиции в образование, информацию, здоровье и даже в улучшение нравственности и морали (Becker, 1962, p. 31).

Ромер доказывает, что инвестиций только в физический капитал и инновации недостаточно, если инвестиции в человеческий капитал отсутствуют, то экономика не может функционировать (верно также и обратное – без инвестиций в физический капитал одного человеческого капитала недостаточно). Для достижения потенциально возможного уровня выпуска, а в дальнейшем экономического роста, необходимо поддерживать баланс между уровнем инвестиций в развитие человека и техники: если они недостаточны или баланс смещен в ту или иную сторону, то уровень выпуска и экономический рост будут значительно ниже потенциального.

Пионером в попытке соединить пределы и ограничения технологии с пределами и ограничениями человеческой организации является Карл Маркс. Его подход к объединению технологических и институциональных изменений предполагал осуществление «фундаментальных изменений в человеческом поведении» (Норт,


2010, с. 169). Торстейн Веблен указал на необходимость учета роли промышленных и социальных технологий. Промышленные технологии представляют собой общий объем знаний, накопленный обществом и используемый в экономической деятельности. Социальные технологии направлены на увеличение человеческого капитала, что приобретает повышенное значение в условиях перехода к экономике знаний. Социально-экономическая трансформация повышает значение отраслей экономики, основанных только на знаниях и навыках человека. Поэтому мы считаем необходимым отдельно рассмотреть сферу образования и науки.

Рис. 1. Структурная трансформация экономики и роль человеческого капитала

Институт высшего образования и науки имеет особое значение по трем причинам: во-первых, внутри него и генерируются новые технологии и инновации; во-вторых, он сам является разновидностью социальных технологий, который обеспечивает создание и воспроизводство человеческого капитала, подготавливает высококвалифицированные кадры для национальной экономики; в-третьих, в системе высшего образования, особенно в привилегированных учебных заведениях, готовятся элиты, которые на основе полученных знаний, навыков, умений, а также мировоззренческих предпосылок будут осуществлять управление экономической и политической жизнью страны.

Вместо станков, стали и пшена современная экономика приводится в движение инновациями и высококвалифицированными работниками. Принятие данного тезиса является необходимостью для построения экономики знаний, в этом случае повышение расходов на образование и науку становится единственной адекватной стратегией, направленной на экономическое развитие (Johnsen, 2016, p. 3). Для этого также необходимы соответствующие институциональные изменения, ведущие к новым формам взаимодействия, прежде всего, между наукой, образованием и бизнесом, а также властными структурами (см. рис. 1). Без наличия адекватной институциональной структуры невозможно осуществить эффективный трансферт техники и технологий из другого общества даже при наличии инфраструктуры, капитала и квалифицированной рабочей силы (для поддержания высокой квалификации должна существовать соответствующая материально-техническая база). Непрекращающиеся реформы системы образования (в особенности высшего образования) говорят о том, что место института образования и науки в отечественной системе общественно-экономических отношений еще не определено, а без этого вопросы, связанные с развитием человеческого капитала, также останутся без удовлетворительного ответа.


Использование знаний и технологий зависит от ценностей, возникающих под влиянием институтов – норм и правил, необходимых для интерпретации информации. На индивидуальном уровне влияние институтов проявляется еще заметнее, создавая рамку убеждений, через которую индивид воспринимает действительность. Получая знания о мире, в котором он осуществляет свою экономическую деятельность, актор овладевает способами и практиками, позволяющими наиболее эффективно использовать имеющиеся у него ресурсы в условиях институциональных ограничений. В результате коллективного действия вырабатываются неартикулируемые технологии взаимодействия с институтами. Мы можем дополнить схему институциональных изменений и экономического развития, определив место системы образования и науки. Образование оказывает влияние на формирование идей, убеждений, этики и доминирующей идеологии. Идеи, которые лежат в основе существования институтов, должны непрерывно передаваться и воспроизводиться в обществе, в дальнейшем происходит их осмысливание и опривычивание. Передача идей осуществляется в том числе и через нарративы, воспроизводящие существующий дискурс. Также институт образования напрямую воздействует на процессы создания, распространения и обучения использованию знаний и технологий.

Процесс реформирования высшего образования в России во многом схож с происходящими ранее изменениями в системах высшего образования западных стран (Loomis, Rodriguez, 2009; Tahar, Boutellier, 2013; Holmberg, Hallonsten, 2015). Основные общемировые тенденции, осуществляемые в России и мире: во-первых, встраивание в глобальный рынок образовательных услуг; во-вторых, переосмысление роли университета как бизнес-организации; в-третьих, увеличение востребованности и доступности образования за счет цифровых технологий. Одновременно это сопряжено с существованием определенного парадокса: «функционирование университета в рамках концепции нового менеджмента в сфере общественного сектора подразумевает работу в рыночных или квазирыночных условиях, что должно сопровождаться децентрализацией управленческих иерархий и увеличением автономии вузов, в то же время отмечается сокращение академических свобод и ужесточение контроля за деятельностью университета через систему целевых показателей» (Вольчик, Маскаев, Савко, 2017, с. 147).

Особенность системы высшего образования проявляется в типе производимых благ, они одновременно являются частными, смешанными и общественными. Без достаточного уровня образования в обществе невозможно функционирование развитых институтов и распространение социальных ценностей, направленных на экономическое развитие. Рассмотрение с точки зрения оригинального институционализма позволяет учесть влияние идей, идеологии, политики и ценностей (Elsner, 2012).

Одним из примеров таких ценностей являются академические свободы. Если единственной концепцией высшего образования становится предпринимательский университет (Clark, 1998), то происходит размывание или разрушение ценностей, присущих академии: на место тяги к познанию придет излишняя заинтересованность в получении дополнительных доходов (Valentinov, 2011). Возможность трансформации знаний и технологий в коммерческий продукт зависит от действующей институциональной структуры и индивидуальных стимулов, о чем уже говорилось ранее, а также от внутриорганизационных особенностей учреждений науки и образования: «…прежде чем рассуждать о капитализации знания, мы должны принять во внимание микроструктуру мотиваций, норм, потенциала и ресурсов конкретного ученого, участвующего в «производстве инноваций», рассмотреть, например, проблемы сложности и комплексного характера информации, которой владеет ученый, когнитивный горизонт и этические нормы, принятые в данном сообществе исследователей» (Головко, Дегтярева, Мадюкова, 2014).


Если ряд тенденций (таких как прекаризация профессии преподавателя и научного работника, отстранение профессионального сообщества от принятия решений, мнимая дебюрократизация и введение принципов тейлоризма в управлении образованием) совпадает с общемировыми, то сокращение численности исследователей в России противоречит значительному росту занятых в науке и образовании в развитых странах. Как указывает Евгений Онищенко: «По данным Организации экономического сотрудничества и развития, с 2005 по 2015 г. численность исследователей увеличилась на 98%, в Италии – на 53%, в Китае – на 44%, во Франции – на 37%, в США – на 25%, в Великобритании – на 15%» (Онищенко, 2018).

Для нашей страны в условиях системного экономического кризиса, когда потребительские доходы падают пятый год подряд, возник феномен «работающей бедности», а число граждан, живущих за чертой прожиточного минимума, увеличивается, несмотря на «цифровизацию» и рост «инновационности» экономики. Идеализация цифровой революции в науке и образовании как универсального средства по достижению экономического роста может привести к разочарованию в современных технологиях и институтах.

Прекариат и занятость молодежиВнедрение новых технологий, повышающих уровень автоматизации и цифровизации

экономики, способствует увеличению выработки, но также приводит к неоднозначным социальным последствиям: высвобождение занятых и сокращение платежеспособности населения, переход к нестандартным формам занятости (Han, 2018).

Отличительными особенностями нестандартных форм занятости является гибкость затрачиваемого на работу времени и гибкость получаемых доходов, а также неопределенность и отсутствие (или размытость) правового статуса (может быть компенсировано развитием традиции договора и договорного права). «По сути, эта гибкость означала, что наемных работников можно ставить во все более уязвимое положение – под предлогом того, что это необходимая жертва происходящей глобализации и модернизации ради сохранения существования организации (производства) и, соответственно, рабочих мест. И в этих условиях любые затруднения в развитии экономики, конкретного производства объясняли негибкостью и отсутствием структурных реформ рынка труда» (Тощенко, 2018a, с. 28).

Гай Стэндинг назвал процесс перехода от постоянной, стабильной занятости к менее оплачиваемой и менее защищенной работе прекаризацией, а возрастающую массу людей, действующих в подобных условиях, – прекариатом. Прекариат возникает из-за противоречий между технологическими изменениями, появлением институтов и проводимой экономической политикой. «Прекариат – не просто нестандартная занятость, а ее вынужденные, незащищенные и ненадежные разновидности, при которых положение ее носителей ухудшается и становится нестабильным, негарантированным во всех аспектах: экономическом, правовом, социальном, психологическом» (Маслова, 2017, с. 180).

Особую проблему представляет занятость студентов и выпускников вузов – в настоящее время она не способствует осуществлению модернизации и экономическому развитию экономики России, а также ведет к недоиспользованию творческого, созидательного потенциала труда молодых специалистов (Тощенко, 2018b, с. 195). Попадание в прекариат прямо со студенческой скамьи обусловлено как индивидуальным выбором, так и диспропорциями в структуре подготовки студентов и извращенностью рынка труда (Lazar, Sanchez, 2019; Bessant, 2018). На индивидуальном уровне оказывает влияние желание студентов начать работать на этапе обучения. «На эту работу соглашаются лица, особенно молодого возраста, стремящиеся найти себя, попробовать себя на разных видах деятельности, обрести производственный опыт, определиться с жизненными


перспективами и предпочтениями. Они не особенно заботятся о закреплении навыков ранее полученного образования – для них особое значение приобретает поиск самого себя в жизни, в труде, в возможности проявить себя и найти лучшее применение своих способностей, в стремлении достичь некоторых, часто неопределенных жизненных установок» (Тощенко, 2018b, с. 135). Таким образом, изначально студент вынужден искать формы нестандартной занятости для совмещения работы и учебы: либо не вкладывая в работу достаточно сил для карьерного роста, либо ограничиваясь «формальным» получением высшего образования. Из этого вытекает следующая проблема индивидуального выбора – дихотомия «опыт работы / образование». Существующая модель рынка труда осложняет выход на рынок труда молодому специалисту без опыта работа, но это априори означает пониженное качество образование и, как следствие, недостаток подготовки в долгосрочной перспективе.

Второй блок причин, толкающих студентов в прекариат, – структурный. Создание единого глобального рынка труда и капитала должно было привести к максимально эффективному использованию и выравниванию стоимости труда и капитала вне зависимости от территориальной дислокации. Это и есть главная особенность глобального рынка, но в силу своей специфики произошла глобализация финансово-промышленного капитала и лишь частичная глобализация труда (Paret, 2018). Так, особенности технологического развития позволяют выполнять лишь часть деятельности, связанной с использованием труда, удаленно. Специалисты, работающие в IT-секторе, по сути выходят за границы национального рынка труда и получают заработную плату на основании глобальной конкуренции. С другой стороны, трудовые ресурсы, которые оказались «заперты» на локальном рынке, вынуждены снижать притязания на заработную плату или переходить к новым нестандартным формам занятости. Низкий уровень зарплат по получаемой специальности или ограниченное количество рабочих мест вынуждают выпускника встать на путь прекариата. Со временем полученные навыки и знания устаревают или утрачиваются, и временная занятость становится «постоянной». Таким образом, зачастую не стремление к мобильности и гибкости объясняет выбор нестандартной занятости, а «низкий уровень жизни, невозможность найти работу по специальности, экстремальные или сложные жизненные ситуации» (Тощенко, 2018b, с. 134) и структурные провалы рынка труда (рис. 2).

Рис. 2. Студенты-выпускники и прекариат: причины

Исследования иностранного рынка труда во взаимосвязи с высшим образованием показывают несомненный положительный эффект. Так, незащищенность работника, обладающего низким уровнем образования, в развитых странах выше в 2–4 раза (Thelen, 2019).

Студенты-выпускники и прекариат: причины

Индивидуальные

Дихотомия «опыт работы / образование»

Индивидуальный выбор

Структурные

Несоответствие структуры рынка труда и получаемой

специальности

Глобализация финансово-промышленного капитала и

частичная глобализация рынка труда


Изменение структуры российского высшего образования по направлениям подготовки

Образовательная политика, включающая стратегии образования, должна базироваться на закономерностях формирования образовательных потребностей различных уровней, механизме формирования спроса на образовательные услуги и факторах, которые его определяют. Инвестиции в образование и профессиональную подготовку являются важнейшим фактором повышения конкурентоспособности и обеспечения постоянного роста экономики. При этом в России за последние годы государственные расходы на высшее образование характеризуются наиболее низким уровнем по сравнению со странами Европейского союза. Анализ госрасходов Российской Федерации на образование (в % к валовому внутреннему продукту) в сопоставлении с различными странами показывает, что расходы на образование в нашей стране значительно ниже, чем в развитых и большинстве развивающихся странах (Абанкина, Абанкина, Николаенко, Филатова, 2013, с. 55).

В последние годы существенно меняется структура направлений подготовки по программам высшего образования. С одной стороны, происходит сокращение общего числа образовательных организаций высшего образования, а с другой – их укрупнение. Так, по состоянию на начало 2010/11 учебного года общее число образовательных организаций высшего образования составляло 1115, в 2015/16 – 896, в 2016/17 – 818. Также более чем в два раза сократилось количество филиалов образовательных организаций высшего образования: (1663 по состоянию на начало 2010/11 учебного года и 840 по состоянию на начало 2016/17)1. При этом если на начало 2010/11 учебного года численность студентов, обучающихся по образовательным программам высшего образования (программам бакалавриата, программам специалитета, программам магистратуры), на 10 000 чел. населения составляла 493 чел., к началу 2016/17 учебного года она снизилась до 300 чел. Изменения в структуре системы образования отражаются на распределении бюджетных мест обучения по образовательным программам высшего образования.

Изучение аналитических материалов мониторинга эффективности деятельности образовательных организаций высшего образования Южного федерального округа за 2015–2018 гг. (данные мониторинга до 2015 г. несопоставимы, а результаты за 2019 г. еще не опубликованы) показало, что приведенный контингент обучающихся неуклонно сокращается. Наибольшее сокращение произошло по таким направлениям, как «Науки об обществе» (–28 тысяч), «Инженерное дело, технология и технические науки» (–6 тысяч), но это по-прежнему самые распространенные направления подготовки.

Таблица 1Структура приведенного контингента обучающихся по направлениям подготовки в ЮФО

Направления подготовки 2015 2016 2017 2018 Изменения с 2014 по 2018

Науки об обществе 109495 93791 88411 81479 –28016Образование и педагогические науки 19360 18558 20073 21066 +1706

Гуманитарные науки 14152 13888 14813 15039 +887Искусство и культура 5965 6792 6597 6666 +701Математические и естественные науки 12747 12044 12118 12259 –488

Инженерное дело, технологии и технические науки

79646 73802 74325 73633 –6013

1 См.: Индикаторы образования: 2018: Статистический сборник / Н. В. Бондаренко, Л. М. Гохберг, Н. В.Ковалева и др.; Нац. исслед. ун-т «Высшая школа экономики». М.: НИУ ВШЭ, 2018. С. 122–123.


Направления подготовки 2015 2016 2017 2018 Изменения с 2014 по 2018

Здравоохранение и медицинские науки 24132 25498 26891 28278 +4126

Сельское хозяйство и сельскохозяйственные науки 11865 10883 10899 10845 –1020

Всего 277362 255256 254127 249265 –28097

Источник: Составлено авторами на основе Информационно-аналитических материалов по результатам проведения мониторинга эффективности деятельности образовательных

организаций высшего образования. (http://indicators.miccedu.ru/monitoring/2018/index.php?m=vpo).

В настоящее время в общественном сознании доминирует представление об избыточном количестве обучающихся по специальностям социально-гуманитарной направленности. Даже значительное сокращение числа обучающихся по этим направлениям не приводит к изменению данного дискурса.

Трудоустройство и прекариатизация молодежиВ российской практике широко используется показатель трудоустройства.

Сравнительный анализ этого показателя может косвенно служить отражением тенденций прекариатизации. Нетрудоустроенная молодежь пополняет ряды теневого сектора.

Для российского рынка характерен количественный и качественный дисбаланс спроса и предложения рабочей силы на рынке труда вследствие недостаточного уровня эффективности взаимодействия работодателей с организациями высшего образования. Также можно выделить характерную для российского рынка труда проблему – несоответствие выбора абитуриентом образовательных программ реалиям рынка труда и потребностям рынка. Существующий дисбаланс проявляется во взаимосвязи между уровнем прекаризации рынка труда и количества студентов, которые трудоустроились после университета по полученной специальности. Прекаризация рынка труда означает увеличение уровня нестабильности в обществе, так как в состав прекариата входят те работники, которые работают в неподходящих для них условиях (чаще всего это занятость без заключения трудового договора, а значит, без наличия всех необходимых для работника гарантий). И большую долю в составе прекариата занимает именно молодежь, которая после неудачи с трудоустройством по специальности готова устроиться на временную работу, на работу с частичной занятостью (part-time empoyment) или же работать по другой специальности (что приводит к потере профессиональной квалификации работника, полученной им в университете).

Анализ взаимосвязей локального рынка образовательных услуг и рынка труда проведен на основе сопоставления структуры занятости населения в общем и отдельно по видам экономической деятельности, а также структуры подготовки специалистов вузами Южного федерального округа.

Численность студентов, обучающихся по программам бакалавриата, специалитета и магистратуры, во всех образовательных организациях высшего образования округа заметно сокращается начиная с 2011 г. (с 585,9 тыс. чел. в 2011/12 учебном году до 420,9 в 2017/18 учебном году). Для того чтобы иметь лучшее представление о спросе на локальном рынке труда, а также соответствует ли он предложению профессионально-квалификационного состава рабочей силы, был в первую очередь рассмотрен показатель

Окончание табл. 1


среднегодовой численности занятых в экономике по основным видам экономической деятельности (рис. 3).

Рис. 3. Среднегодовая численность занятых в экономике ЮФО по основным видам экономической деятельности в 2017 г.2

Численность занятых по таким видам экономической деятельности, как «Оптовая и розничная торговля; ремонт автотранспортных средств, мотоциклов, бытовых изделий и предметов личного пользования» и «Транспорт и связь», с каждым годом возрастает. Что касается таких видов экономической деятельности, как «Сельское хозяйство, охота и лесное хозяйство; рыболовство», «Обрабатывающие производства» и «Здравоохранение и предоставление социальных услуг», то здесь с 2012 г. наблюдается спад. Несмотря на сокращение численности занятого населения в названных видах экономической деятельности, предоставление образовательных услуг по соответствующим специальностям в вузах не сокращается. При этом уровень трудоустройства выпускников по группе направлений подготовки «Сельское, лесное и рыбное хозяйство» достаточно высокий и составляет 72%. Уменьшается количество трудоустроенных выпускников по специальностям «Клиническая медицина» и «Фундаментальная медицина», что совпадает с тенденцией по численности занятых в общем в «Здравоохранении и предоставлении социальных услуг». Однако численность обучающихся по соответствующим специальностям в вузах региона только растет.

Существующее несоответствие спроса на рабочую силу на локальном рынке труда по определенным видам деятельности и предложения на рынке образовательных услуг способствует усилению миграции выпускников определенных направлений в иные регионы страны в поисках работы.

Большинство выпускников, окончивших вузы в ЮФО, предпочитают искать трудоустройство в Москве, однако значительная часть выпускников московских 2 (https://www.gks.ru/)

0200400600800

1000120014001600

Сельское, лесное хозяйство, охота, рыболовство и

рыбоводствоДобыча полезных

ископаемых

Обрабатывающие производства

Обеспечение электрической энергией, газом и паром;

кондиционирование …

Водоснабжение; водоотведение,

организация сбора и …

Строительство

Торговля оптовая и розничная; ремонт

автотранспортных средств …Транспортировка и

хранение

Деятельность гостиниц и предприятий

общественного питания

Деятельность в области информации и связи

Деятельность по операциям с недвижимым имуществом

Образование

Деятельность в области здравоохранения и социальных услуг

Другие виды деятельности


вузов возвращается. Это может быть следствием того, что уроженцы округа, получив высшее образование в столице, возвращаются обратно. На втором месте по количеству приезжих в ЮФО находятся выпускники вузов Северо-Кавказского федерального округа. Это прилегающий к Южному федеральному округ, и, скорее всего, он имеет меньше предоставляемых рабочих мест, так что выпускники вынуждены мигрировать. Практически одинаковое количество приехавших и уехавших наблюдается с Дальневосточным федеральным округом, Северо-Западным федеральным округом и Уральским федеральным округом. Стоит также отметить, что из Центрального федерального округа мигрируют в ЮФО в целях трудоустройства на 48% больше выпускников, чем из ЮФО в Центральный (рис. 4).

Рис. 4. Миграционная ситуация выпускников вузов в ЮФО3

Основными проблемами слабого функционирования и взаимодействия регионального рынка образовательных услуг и рынка труда могут быть недостаточная информационная обеспеченность между субъектами двух рынков; несоответствующее финансирование развития рынка образовательных услуг в округе; недостаточное содействие выпускникам в их трудоустройстве; недостаточные или неэффективные профориентационные и довузовские подготовки.

Решением данных проблем может служить создание эффективной информационной системы взаимодействия регионального рынка труда и рынка образовательных услуг.

Заключительные замечанияИнституциональные изменения и новые знания находятся во всеобщей

диалектической взаимосвязи. С одной стороны, институциональная организация 3 Информационно-аналитические материалы по результатам проведения мониторинга эффективности деятельности образовательных организаций высшего образования. (http://indicators.miccedu.ru/monitoring/2018/index.php?m=vpo).

0

1000

2000

3000

4000

5000

6000

7000

8000

9000

10000

Число приехавших выпускников Число уехавших выпускников


оказывает непосредственное влияние на создание нового знания и технологий, а институциональная структура способствует или ограничивает использование и распространение знаний. С другой стороны, новые технологии выводят экономику из равновесного состояния; приводят к перераспределению прав собственности; социально-гуманитарные знания, воплощаясь в институтах через образование, трансформируют культуру и идеи, существующие в обществе, что приводит к институциональным изменениям как ответу на существующие в обществе запросы и вызовы.

Рынок труда не является исключением, повышение производительности труда оборачивается высвобождением «избыточной рабочей силы» и сокращением платежеспособного спроса, что вынуждает работника находить новые формы занятости. Вынужденная незащищенная временная занятость с отсутствием экономических, правовых и социальных гарантий приводит к формированию прекариата. Феномен прекариата заставляет исследователей в рамках общественных наук изменить подходы к анализу занятости, изменению условий труда, а также переосмыслить традиционные модели как в экономической теории, так и в социологии, связанные с трудовыми отношениями (Kiersztyn, 2017). Особой проблемой является занятость студентов и выпускников вузов: индивидуальный выбор или структурные факторы могут обеспечить переход в статус прекариата прямо со студенческой скамьи.

В последние годы существенно меняется структура направлений подготовки по программам высшего образования. С одной стороны, происходит сокращение общего числа образовательных организаций высшего образования, а с другой – их укрупнение. Изменения в структуре системы образования отражаются на распределении бюджетных мест обучения по образовательным программам высшего образования, что отражается на трудоустройстве выпускников. Анализ показателя трудоустройства выпускников показывает, что нетрудоустроенная молодежь пополняет ряды теневого сектора.


Абанкина, И. В., Абанкина, Т. В., Николаенко, Е. А., Филатова, Л. М. (2013). Сравнительная характеристика систем высшего образования зарубежных стран: конкурентные методы финансирования // Экономика образования, 1, 53–73.

Веблен, Т. Б. (2018). Инженеры и ценовая система. М.: Изд. дом Высшей школы экономики.

Вольчик, В. В., Маскаев, А. И., Савко, П. О. (2017). Институциональные и организационные изменения при слиянии вузов // Journal of Institutional Studies, 9 (3), 147–163.

Вольчик, В. В., Маслюкова, Е. В. (2019). Реформы, неявное знание и институциональные ловушки в сфере образования и науки // Terra Economicus, 17 (2), 146–162.

Вольчик, В. В., Посухова, О. Ю. (2016). Прекариат и профессиональная идентичность в контексте институциональных изменений // Terra Economicus, 14 (2), 159–173.

Головко, Н. В., Дегтярева, В. В., Мадюкова, С. А. (2014). Предпринимательский университет и теория тройной спирали // Высшее Образование в России, (8–9).

Маслова, Е. В. (2017). К вопросу о методике выявления слоя прекариев на основе анализа стандартной и нестандартной форм занятости // Вестник ВИВТ, (2), 175–182.

Норт, Д. (2010). Понимание процесса экономических изменений. М.: Высшая школа экономики (Государственный университет).

Онищенко, Е. (2018). Полтриллиона на науку: войдет ли Россия в первую пятёрку // Газета.ru. Наука.

Посухова, О. Ю., Маскаев, А. (2016). Прекариат мегаполиса и профессиональная идентичность в контексте неявного знания // Journal of Institutional Studies, 8 (4), 92–105.


Тощенко, Ж. (2018a). Новое явление в социальной структуре общества: прекариат // Общество и экономика, (11), 25–45.

Тощенко, Ж. Т. (2018b). Прекариат: от протокласса к новому классу: Монография / Институт социологии ФНИСЦ РАН, РГГУ. М.: Наука, 350 с.

Becker, G. S. (1962). Investment in human capital: A theoretical analysis // Journal of political economy, 70 (5, Part 2), p. 31.

Bessant, J. (2018). Young precariat and a new work order? A case for historical sociology // Journal of Youth Studies, 21 (6), 780–798.

Clark, B. R. (1998). Creating Entrepreneurial Universities: Organizational Pathways of Transformation. Issues in Higher Education. ERIC. Retrieved from. (http://eric.ed.gov/?id=ED421938).

Elsner, W. (2012). The Theory of Institutional Change Revisited: The Institutional Dichotomy, Its Dynamic, and Its Policy Implications in a More Formal Analysis // Journal of Economic Issues, 0 (1), 1–44. (https://doi.org/10.2753/JEI0021-3624460101).

Han, C. (2018). Precarity, precariousness, and vulnerability // Annual Review of Anthropology, 47, 331–343.

Holmberg, D., Hallonsten, O. (2015). Policy reform and academic drift: research mission and institutional legitimacy in the development of the Swedish higher education system 1977–2012 // European Journal of Higher Education, 5 (2), 181–196.

Johnsen, H. C. G. (2016). The new natural resource: Knowledge development, society and economics. Routledge, p. 3.

Kiersztyn, A. (2017). Non-standard employment and subjective insecurity: how can we capture job precarity using survey data? In Precarious Work (pp. 91–122). Emerald Publishing Limited.

Lazar, S., Sanchez, A. (2019). Understanding labour politics in an age of precarity // Dialectical Anthropology, 43 (1), 3–14.

Leydesdorff, L. (2010). The Knowledge-Based Economy and the Triple Helix Model // Annual Review of Information Science and Technology, 44 (1), 365–417.

Leydesdorff, L. (2012). The triple helix, quadruple helix… and an N-tuple of helices: explanatory models for analyzing the knowledge-based economy? // Journal of the Knowledge Economy, 3 (1), 25–35.

Loomis, S., Rodriguez, J. (2009). Institutional Change and Higher Education // Higher Education, 58 (4), 475–489.

Paret, M. (2018). Building Labor Solidarity in Precarious Times: The Danger of Union Paternalism // Labor Studies Journal. DOI: 10.1177/0160449X18814310.

Tahar, S., Boutellier, R. (2013). Resource Allocation in Higher Education in The Context of New Public Management // Public Management Review, 15 (5), 687–711.

Thelen, K. (2019). The American Precariat: US Capitalism in Comparative Perspective // Perspectives on Politics, 17 (1), 5–27.

Valentinov, V. (2011). The Meaning of Nonprofit Organization: Insights from Classical Institutionalism // Journal of Economic Issues, 0 (4), 901–916. (https://doi.org/10.2753/JEI0021-3624450408).

Volchik V., Maslyukova, E. (2019). Trust and Development in Education and Science // Entrepreneurship and Sustainability Issues, 6 (3), 1444–1455.

Zafirovski, M. (2019). The dark side of capitalism – in orthodox economics? // The European Journal of the History of Economic Thought, 1–52.

REFERENCES

Abankina, I., Abankina, T., Nikolayenko, E., Filatova, L. (2013). Comparative characteristics of higher education systems of foreign countries: competitive funding methods. Economics of Education, 1, 53–73. (In Russian).


Becker, G. S. (1962). Investment in human capital: A theoretical analysis. Journal of political economy, 70 (5, Part 2), 31.

Bessant, J. (2018). Young precariat and a new work order? A case for historical sociology. Journal of Youth Studies, 21 (6), 780–798.

Clark, B. R. (1998). Creating Entrepreneurial Universities: Organizational Pathways of Transformation. Issues in Higher Education. ERIC. Retrieved from. (http://eric.ed.gov/?id=ED421938).

Elsner, W. (2012). The Theory of Institutional Change Revisited: The Institutional Dichotomy, Its Dynamic, and Its Policy Implications in a More Formal Analysis. Journal of Economic Issues, 0 (1), 1–44. (https://doi.org/10.2753/JEI0021-3624460101).

Golovko, N. V., Degtyareva, V. V., Madyukova, S. A. (2014). Entrepreneurial University and the Triple Helix Theory. Vysshee Obrazovanie v Rossii (Higher Education in Russia), 8–9. (In Russian).

Han, C. (2018). Precarity, precariousness, and vulnerability. Annual Review of Anthropology, 47, 331–343.

Holmberg, D., Hallonsten, O. (2015). Policy reform and academic drift: research mission and institutional legitimacy in the development of the Swedish higher education system 1977–2012. European Journal of Higher Education, 5 (2), 181–196.

Johnsen, H. C. G. (2016). The new natural resource: Knowledge development, society and economics. Routledge, 3.

Kiersztyn, A. (2017). Non-standard employment and subjective insecurity: how can we capture job precarity using survey data? In Precarious Work (pp. 91–122). Emerald Publishing Limited.

Lazar, S., Sanchez, A. (2019). Understanding labour politics in an age of precarity. Dialectical Anthropology, 43 (1), 3–14.

Leydesdorff, L. (2010). The Knowledge-Based Economy and the Triple Helix Model. Annual Review of Information Science and Technology, 44 (1), 365–417.

Leydesdorff, L. (2012). The triple helix, quadruple helix… and an N-tuple of helices: explanatory models for analyzing the knowledge-based economy? Journal of the Knowledge Economy, 3 (1), 25–35.

Loomis, S., Rodriguez, J. (2009). Institutional Change and Higher Education. Higher Education, 58 (4), 475–489.

Maslova, E. V. (2017). To the Question about the Technique of Revealing Layer Precarias Based on the Analysis of Standard and Non-Standard Forms of Employment. Vestnik VIVT, 2, 175–182. (In Russian).

North, D. (2010). Understanding the Process of Economic Change. Moscow: Higher School of Economics (State University). (In Russian).

Onishchenko, E. (2018). Half a Trillion in Science: will Russia Enter the Top Five. Gazeta.ru. Nauka. (In Russian).

Paret, M. (2018). Building Labor Solidarity in Precarious Times: The Danger of Union Paternalism. Labor Studies Journal. DOI: 10.1177/0160449X18814310.

Posukhova, O. Yu., Maskaev, A. I. (2016). Precarity of Megapolis and Professional Identity in the Context of Tacit Knowledge. Journal of Institutional Studies, 8 (4), 92–105. (In Russian).

Tahar, S., Boutellier, R. (2013). Resource Allocation in Higher Education in The Context of New Public Management. Public Management Review, 15 (5), 687–711.

Thelen, K. (2019). The American Precariat: US Capitalism in Comparative Perspective. Perspectives on Politics, 17 (1), 5–27.

Toshenko, Zh. (2018a). On the Formation of a New Social Stratum, Termed “Precariat”, as a Totally New Phenomenon. Society and Economy, (11), 25–45. (In Russian).


Toshenko, Zh. (2018b). Precariat. From Protoclass to New Class. Moscow Nauka. (In Russian).

Valentinov, V. (2011). The Meaning of Nonprofit Organization: Insights from Classical Institutionalism. Journal of Economic Issues, 0 (4), 901–916. (https://doi.org/10.2753/JEI0021-3624450408).

Veblen, T. B. (2018). The Engineers and the Price System. Moscow: Ed. house of Higher school of Economics. (In Russian).

Volchik, V. V., Maskaev, A. I., Savko, P. O. (2017). The Merging of the Higher Educational Institutions: Institutional and Organizational Change. Journal of Institutional Studies, 9 (3), 147–163. (In Russian).

Volchik, V. V., Maslyukova, E. V. (2019). Reforms, Tacit Knowledge, and Institutional Traps in Education and Science. Terra Economicus, 17 (2), 146–162. (In Russian).

Volchik, V. V., Posukhova, O. Yu. (2016). Precarity and Professional Identity in the Context of Institutional Change. Terra Economicus, 14 (2), 159–173. (In Russian).

Volchik, V., Maslyukova, E. (2019). Trust and Development in Education and Science. Entrepreneurship and Sustainability Issues, 6 (3), 1444–1455.

Zafirovski, M. (2019). The dark side of capitalism–in orthodox economics? The European Journal of the History of Economic Thought, 1–52.

PB 156

172

JOUR

NAL

OF

INST

ITUT

ION

AL S

TUD

IES

(Жур

нал

инст

итуц

иона

льны

х ис

след

ован

ий)

Том

9, №

1. 2

017

ПОДПИСКА-2020 НА ЯНВАРЬ–ИЮНЬ

по Объединенному каталогу «Пресса России»

Journal of Economic Regulation («Вопросы регулирования экономики»)

по Объединенному каталогу «Пресса России. Подписка-2020»,

ПЕРВОЕ ПОЛУГОДИЕ

Подписной индекс 42503

Условия оформления подписки (аннотация, индекс(ы), стоимость) вы найдете в I томе каталога, на страницах, указанных

в Тематическом и Алфавитном указателях каталога.

ТРЕБУЙТЕ ОБЪЕДИНЕННЫЙ КАТАЛОГ НА ПОЧТЕ!

ПОДПИСКА-2020 НА ЯНВАРЬ–ИЮНЬ

по Объединенному каталогу «Пресса России»

Journal of Institutional Studies («Журнал институциональных исследований»)

по Объединенному каталогу «Пресса России. Подписка-2020»,

ПЕРВОЕ ПОЛУГОДИЕ

Подписной индекс 82295 Условия оформления подписки (аннотация, индекс(ы), стоимость)

вы найдете в I томе каталога, на страницах, указанных в Тематическом и Алфавитном указателях каталога.

ТРЕБУЙТЕ ОБЪЕДИНЕННЫЙ КАТАЛОГ НА ПОЧТЕ!

JOURNAL OF INSTITUTIONAL STUDIES (Журнал институциональных исследований)

Том 11, № 4. 2019

vol. 11, no. 4. 2019

НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ

Учредитель и издатель: ООО «Гуманитарные перспективы». Адрес редакции и издателя: 344082, г. Ростов-на-Дону, ул. Пушкинская, д. 43, оф. 10.

Тел./факс: +7 (863) 269-88-13. Е-mail: [email protected]; [email protected]. Сайт: http://www.hjournal.ru

Индекс журнала: в Объединенном каталоге «Пресса России» 82295. Свободная цена.

Сдано в набор: 13.12.2019. Подписано в печать: 22.12.2019.

Тираж: 500 экз. Заказ № 302. Выход в свет: 25.12.2019.

Формат 60х84 1/8. Гарнитура CenturySch. Печать цифровая. 18,25 п. л.

Отпечатано в Издательстве Фонда «Содействие—XXI век». Адрес типографии: 344082, г. Ростов-на-Дону, ул. Пушкинская, д. 43, оф. 9.

Тел./факс: +7 (863) 269-88-14. Сайт: http://www.fund21.ru

© Оформление: Изд-во Фонда «Содействие XXI век», 2019.

ТОМ 11 НОМЕР 4 2019hjournal.ru/files/jis_11_4/jis_11.4.pdf20 мая 2009 г....

Documents