148

ПСЕВДОПЕРЕКЛАДИ

Олександр Кальниченко

ПСЕВДОПЕРЕКЛАД ЯК ПЕРЕКЛАДОЗНАВЧА ПРОБЛЕМА

У дослідженні перекладу, як і у дослідженні всякого наукового предмету, першим завданням має бути його виокремлення з числа схожих явищ та видів діяльності; адже опрацьовування історії перекладу свідчить про те, що обриси поняття «переклад» поки що чітко неокреслені, й залишається належно не дослідженим те, як співвідноситься переклад із спорідненими явищами – переспівом, твором за мотивами, наслідуванням, адаптацією тощо. Справа в тому, що в різні епохи на переклад дивилися по-різному: й кожна літературна епоха кожного народу має свої норми та конвенції, й, зокрема, уявлення про адекватність перекладу, які час від часу переглядає.

З цією метою буде небезкорисним розрізнювати твори первинні та твори вторинні або як їх називав Андре Лефевр – refractions – «віддзеркалені» твори [8]. У першому випадку автор може творити вільно. Безперечно, його уява підсвідомо формується іншими текстами, проте у своєму відборі слів та конструкцій, тем та образів, сюжетів та дійових осіб він має у своєму розпорядженні увесь свій вербальний всесвіт. У другому ж випадку творча особа свідомо та умисне покладається щодо творчого напряму на твір первинного автора. (Щоправда, останнім часом деконструктивісти взагалі розвінчують поняття «тексту-першоджерела» [6], стверджуючи, що оскільки кожен текст ґрунтується на інших текстах, то не існує такого поняття як сталий та стабільний «оригінальний» текст, якому перекладачі мають бути вірні).

Поза всяким сумнівом, переклад – різновид вторинного твору, хоча первинні твори іноді маскуються під переклади. Такі твори називаються псевдоперекладами або удаваними перекладами і останнім часом стали привертати зацікавленість перекладознавців. Так, Ґ. Турі стверджує, що вони – законний об’єкт дослідження перекладознавства, оскільки подаються і сприймаються як переклади, хай навіть їхні джерельні тексти встановити не можливо [14]. Тут важливим аспектом, з числа інших, є те, як такі тексти «рядяться» під переклади або «імітують» їх, тобто як їм удається відповідати читацьким очікуванням стосовно перекладу.

Проблему псевдоперекладу вперше теоретично поставив чільний словацький дослідник Антон Поповіч, назвавши його «фіктивним перекладом»: «Автор може опублікувати свій твір як фіктивний [або псевдо-] переклад з тим, аби здобути широку читацьку аудиторію, послуговуючись, таким чином, читацькими очікуваннями. Цей автор прагне використати «перекладацький» ажіотаж з метою здійснення власної літературної програми» [9: 20]. Під псевдоперекладом часто розуміють не лише оригінал, який видається за переклад, але й переклад, що приймається за оригінал. Загалом кажучи, псевдопереклад можна визначити як твір, чий статус «оригінального» чи «похідного» твору, незалежно від коренів, чи то текстового чи то суспільного

149

характеру, є непевним. Відомі приклади псевдоперекладів: поеми Оссіана Дж. Макферсона, «Гайявата» Г. В. Лонгфелло. Поняття псевдоперекладу цікаве головним чином тим, що ставить під сумнів деякі з наших сталих уявлень та сприйнять, передусім віру в цілковиту відмінність між перекладом та оригінальним твором [10: 185].

Серед вторинних творів розрізняються: передане іншими словами, те що А. Лефевр називав rephrasings, та коментарі. Передача одного і того ж іншими словами (перефразування) – це новий цільовий текст, який, проте, подібний до свого джерельного тексту за розміром, будовою та значенням, як буває, коли якусь історію переповідають іншій аудиторії слухачів. А коментар (критика, екзегеза) – це похідний текст, призначений розтлумачувати джерельний текст. У той час як перефразування, зазвичай, відтворюється замість джерельного тексту, до якого реципієнт не має доступу, то коментар, як правило, читають/слухають поряд із джерельним тестом, який реципієнт, можливо, без допомоги тлумачення коментатора зрозуміє не сповна або «невірно». Співвідношення між джерельним текстом та його передачею іншими словами логічно можна представити як А = Б; в той час як співвідношення між джерельним текстом та його коментарем – як А + Б. Саме тому про передачу джерельного тексту іншими словами природно говорити в поняттях відповідності, або еквівалентності, між ними та їхніми джерельними текстами. А критерієм якості коментаря є не еквівалентність, а його корисність, тобто наскільки він слушний і наскільки добре допомагає реципієнту зрозуміти джерельний текст.

Переклад – це передача джерельного тексту іншими словами, але передавати текст можна іншими словами тієї самої мови або ж якоїсь іншої. Коли вам розповіли якусь історію, а ви переповіли її своїми словами, проте тією ж мовою, комусь іншому, то це буде ілюстрація першого виду, який Роман Якобсон назвав внутрішньомовним перекладом. (Певна річ, класифікація видів перекладу Р. Якобсона (внутрішньомовний, міжмовний та трансмутація, або, інакше, міжсеміотичний) [7], яка привертає нашу увагу до міжсеміотичного та внутрішньомовного перекладів, загальновідома, проте доводиться зауважувати, що по-справжньому в перекладознавчих розвідках вона використана не була.) Якщо ви білінгв і переповісте цю історію іншою мовою, то це буде прикладом другого типу, який можна назвати міжмовною передачею, тип, що включає і власне переклад. Слід зауважити, що всі гуманітарні науки, філософія і загалом вся культура істотно залежать від перефразування. Так, у певному сенсі, всі філософські твори Аристотеля – це критичне та скориговане перефразування роботи попередніх поколінь грецьких філософів. Геродот створив історію, переповідаючи оповідки, які чув під час своїх численних мандрів, та перевіряючи їх відносно інших розповідей. Перекази Гомера виявилися формувальними для грецької, а пізніше й для всієї, так званої, «західної» літератури.

Непевний статус створює чималі питання із визначенням, і не лише тому, що не завжди ясно, чим таки є так званий справжній переклад, але й тому, що певні тексти репрезентуються авторами одним чином, а читачами

150

сприймаються зовсім іншим. Наприклад, так звана Жива Біблія (The Living Bible) відверто представлялася як переказ Біблії сучасною повсякденною англійською мовою, і жодним чином не переклад: у передньому слові самі автори тексту пояснювали, що не зверталися до першоджерельних текстів гебрайською, арамейською чи грецькою мовами, а переробляли існуючі англійські переклади, аби передати Біблію простою і буденною мовою. Однак, зазвичай, цей текст сприймається як переклад; і використання терміна «переказ» не заважає такому сприйняттю. А згідно з термінологією Р. Якобсона можна віднести Живу Біблію до внутрішньомовного перекладу. Отже, то чи є цей текст псевдоперекладом? [10: 183].

Незважаючи на велике культурне значення, яке удавані переклади відіграють протягом останнього тисячоліття, як і не зважаючи на «їхній тісний зв’язок із справжніми перекладами з точки зору місця в культурі» [14: 45], царина псевдо- (або фіктивного, фальшивого, підробленого, сфальсифікова-ного) перекладу залишається незвіданою рубрикою в історії перекладу [11: 20].

У 1721 році Шарль-Луї де Секунда, барон Монтеск’є (1689–1755), видав свій перший літературний твір: сто п’ятдесят листів під назвою Lettres persanes («Перські листи»), два невеличкі томики, опубліковані, напевне, в Амстердамі. Притьмом у передньому слові «анонімний» перекладач писав: «Я виконую, таким чином, лише обов’язки перекладача…». І вслід, буцімто, це справді переклад, і в щонайкращій манері домінуючого тоді підходу до перекладів у стилі belle infidele («красивих, але невірних»), «перекладач» тут же додає: «усі мої зусилля були спрямовані на те, аби пристосувати цей твір до наших звичаїв. Я щомога спрощував для читачів азійську манеру висловлюватися та увільнив їх від безлічі пишномовних виразів, які украй знудили б їх.…Однак це ще не все, що я для них зробив. Я скоротив довжелезні вітання, на які східні люди щедрі не менше нашого, та випустив незчисленну кількість дрібниць…».

З точки зору форми в цих «Листах» нічого нового не було: як збірці перекладених листів їм передували, серед інших, Lettres portugaises traduites en francais («Португальські листи у перекладі французькою»), які традиційно приписують Габріелу Жозефу де Лаверню (1669), і, перш за все, L’esploratore turco Джованні Паоло Марани (1684), що вже були на той час перекладені французькою під назвою L’Espion turc. Цей останній твір, наприклад, являв собою добірку з 531 листа, здогадно написаних арабською мовою турком Махмутом і, також здогадно, перекладених італійською Мараною.

І з виходом у світ першого видання на долю Lettres persanes відразу випав шалений успіх. Після першого амстердамського видання 1721 року твір за життя автора перевидавався понад тридцять разів (йдеться про видання французькою) в Амстердамі, Кельні, Лейпцигу, Лондоні та Парижі. Поза сумнівом, це було одне з найтріумфальніших французьких видань того сторіччя. Зрозумілим і природнім наслідком такої видавничої гарячки стала довга низка переробок, що протягом століття виходили у Франції як продовження та наслідування Lettres persanes чи другі частини, написані чужоземцями із найрізноманітніших країв та культур, усе псевдопереклади: Lettres d’une turque a Paris, Lettres d’une peruvienne, Lettres de Nedim Coggia,

151

Lettres juives, Lettres cabalistiques, Lettres chinoises, Lettres siamoises, Lettres iroquoises, Lettres d’Osman, Lettres d’Amabed (пера Вольтера) і подібне. Водночас набула розмаху ще одна хвиля переробок, цього разу у вигляді перекладів: англійською мовою Persian Letters (переклад Джона Озелла 1722), німецькою мовою (Persianische Briefe, 1759), російською «Персидские письма», 1789) і так далі.

Як і у Франції, два англійські переклади Дж. Озелла (1722) та Т. Флойда (1755) також стали безпосередньою причиною (я б сказав, єдиною) народження нового жанру в цій літературі: «жанру листів «чужоземців». Усі вони були удаваними перекладами з тієї чи іншої мови, і всі так чи інакше були переробками «Перських» листів Монтеск’є. Перелік назв такий же довгий як і у Франції, якщо не довший: Letters from a Moor at London, Athenian Letters, Sequel of the Letters Written by a Peruvian Princess, Letters from an Armenian in Ireland, A Letter from Xo-ho Горейса Волпола, Chinese Letters Олівера Голдсміта, Letters of Clement XIV, Spanish Memoirs, Letters of a Hindoo Rajah Елізабет Гамільтон та інші. Повний каталог творів вісімнадцятого сторіччя у даному жанрі складатиме кілька десятків творів різної художньої вартості.

А втім «Перські листи» Монтеск’є лише один із зразків з багатьох сотень псевдо-перекладів, на які щедра історія літератури та культури Європи. До удаваних перекладів відносяться такі віхи на шляху розвитку літературного процесу, як «Історія королів Британії» (Historia regum Britanniae) (Гальфрида Монмутського (Geoffrey of Monmouth) (перша половина ХІІ ст.); «Закоханий Роланд» (Orlando innamorato) Матео Марії Боярдо (1494) (XV ст.); «Хитромудрий гідальго Дон Кіхот з Ламанчі» Сервантеса (1605); «Задіг або Доля» Вольтера; «Замок Отранто» (The Castle of Otranto) Горейса Волпола (XVІІІ ст.); «Рукопис знайдений в Сарагосі» Яна Потоцького, «Книга Мормона» (The Book of Mormon) Джозефа Сміта та «Дочка Раппачині» (Rappaccini’s Daughter) Натаніеля Готорна в ХІХ ст., «Безсмертний» (Undr) та «Сповідь Броуді» (El informe de Brodie) Хорхе Луїса Борхеса, «Єгипетська рада» (Il consiglio d’Egitto) (1963) Леонардо Шаши, «Пані Колдвелл говорить із своїм сином» (Mrs. Caldwell habla con su hijo) (1953) Нобелівського лауреата Каміло Хосе Сели та «Щоденник герцогині» (The Duchess’s Diary) (1985) Робіна Чепмена у ХХ ст. тощо.

Псевдопереклади, що подекуди читацькою аудиторією свого часу приймалися не за оригінали, а за справжні переклади (як це трапилося, скажімо, із «Замком Отранто» Горейса Волпола в Англії та «Папа Гамлетом» Арно Гольца та Йоганнеса Шлафа в Німеччині), посідають в історії літератури винятково своєрідне місце. Проте не варто забувати, що в багатьох відношеннях вони також причетні й до історії перекладу. Очевидно, тут треба навести слова Ґ. Турі [14: 41], сказані ним з цього приводу: «Удавання з оригінального твору перекладу не завжди було настільки вже крайнім випадком, як це, ймовірно, здається сьогодні… До того ж псевдопереклади далеко не такі вже й виняткові та курйозні явища, якими їх надмірно часто виводять в літературі. Де факто, нерідко вони виявляються надзвичайно

152

промовистими у дослідженні культури, особливо в історичному аспекті, включаючи й орієнтовані на культуру студії перекладу».

Між іншим, досить-таки дивно, та й парадоксально теж, що, з одного боку, протягом багатьох століть до перекладачів порою ставляться з немалою погордою, а їхню працю нещадно розпікають, їм не довіряють, і навіть називають відступниками і перевертнями, у той час як, з іншого боку, їхній труд, їхні переклади породили прийоми розповіді, якими скористалися, серед інших, такі визначні письменники, як Вольтер, Сервантес, Монтеск’є, Волпол, Гольдсміт, Борхес, Села, Готорн [11: 22].

Хрестоматійним прикладом псевдоперекладу є, либонь, прозовий «переклад» англійською мовою Оссіанових поем Джеймсом Макферсоном (1736–1796), який у 1760 році опублікував анонімно «Уривки стародавньої поезії, зібрані в Нагорній Шотландії і перекладені з ґельської мови» (Fragments of Ancient Poetry Collected in the Highlands of Scotland), за якими вийшли слідом збірки «Оссіанових» поем «Фінґал» (1762) та «Темора» (1763), пізніше об’єднані в підсумкову збірку «Твори Оссіана, сина Фінґала» (The Works of Ossian, the Son of Fingal. London, 1765. 2 vols). Оссіан – то було англізоване ім’я (популяризоване Макферсоном) Ошина, легендарного ірландського (кельтського) воїна та барда III ст. н. е., сина вождя Фінгала, діяння, подвиги та кохання якого, а також його дружинників, він оспівував, і сказання, які традиція приписувала цьому барду, побутували в усній традиції в Ірландії та Шотландії. Ще до того у 1758 р. юний Макферсон опублікував збірку власної поезії «Горець» (The Highlander), яка, однак, не пригорнула до себе аніякої уваги. Невдовзі потому Макферсон захопився вивченням ґельського фольклору гірської Шотландії і, скориставшись деякими його мотивами та власними іменами, написав ритмічною прозою «епічні поеми» з життя стародавніх ґельських племен. Автором цих поем Макферсон оголосив барда Оссіана, сина Фінґала, який буцімто жив у третьому столітті, а собі ж приписав лише роль перекладача. «Поеми Оссіана» викликали жорстку полеміку; однак, як не спростовували їхню справжність ще у XVIII ст., скажімо, Самуель Джонсон, голоси скептиків не змогли стати на заваді успіху. У той час не було відомо, як не було відомо і потім протягом цілого наступного століття, що ґельських рукописів, які сягали б часів раніше Х ст. не існувало, і лише на кінець ХІХ ст. було встановлено, що ґельські «першоджерела», з яких, як гадали, Макферсон перекладав і які були опубліковані по його смерті, є, в дійсності, власними перекладами Макферсона поганою ґельською мовою його оригінальних англійських поем.

Однак, слід визнати і те, що існувала в Шотландії рукописна збірка «Книжка декана з Лісмора» (The book of the Dean of Lismore), яку уклав Джеймс Макґреґор, священик з невеликого острова Лісмор, і яка відносилася до початку XVI ст. і серед іншого містила і тридцять сказань осіанівського циклу, хоча й була ця збірка опублікована вперше у збірці фольклору «Книжці феніїв» (Leabhar na Feinne) у 1872 році відомим кельтологом Дж. Ф. Кембеллом.

І все ж поеми Оссіана мали неабиякий вплив на поетів та мислителів Англії, та й не лише Англії, а й інших країн Європи та Америки, які розглядали

153

їх як автентичний прояв первозданної народної фантазії. Їхню автентичність засвідчив чільний шотландський вчений Г’ю Блер – і хоча було немало скептиків – ці поеми стали свого роду художнім дороговказом для романтизму, що мав ще лише постати, беззаперечним свідченням, що художній геній не вимагає всіх цих уборів передової цивілізації, освіти, витонченості, ретельного дотримання класичної форми, а може (і мусить) породжуватися колективною фантазією кожного окремого народу, простолюддям, селянством. Зрозуміло, що романтики були кревно зацікавлені в автентичності джерел цих «перекладів» і були ладні вірити в неї, і якщо сьогодні ми схильні до того, аби назвати збірки Макферсона фальшивкою, містифікацією, обманом, підробкою, шахрайством, і в ліпшому випадку псевдоперекладом, то так само зрозумілим є і те, що свого часу вони надихали багатьох митців по всій Європі та Америці на пошуки нових автентичних зразків народної поетичної творчості і, отже, таким чином сприяли появі нової наукової дисципліни, фольклористики – вивченню усної народної творчості.

Шотландські, англійські та ірландські національні пристрасті, суперечності та конфлікти, що підігрівали оссіанівську полеміку, поза Британських островів мало кого хвилювали. Зате в Європі знаходили жвавий відгук ті прикмети макферсонівської оссіанічної поезії, які відповідали новим передромантичним тенденціям в літературі – звернення до національної минувшини, до простого нецивілізованого життя, неприкрашеної природи, народних сказань та переказів, винесення на передній план природного почуття, здебільшого тужливого, меланхолійного і тому подібного. З іншого боку, у своєму «Оссіані» Макферсон зумів прилаштувати до певної міри ці нові тенденції до класичних канонів, і це полегшило засвоєння його прозаїчних поем не лише у Великій Британії, але й за її межами [3: 376]. Відразу Оссіана Макферсона перекладають в багатьох країнах Європи: французькою мовою «Уривки» з’являються в 1760–1761 рр., а німецькі – у 1762 р., після чого в Німеччині починають перекладати і поеми, причому повний німецький переклад «Фінґала», виконаний Альбрехтом Віттенбергом, був опублікований 1764 року. Роком раніше італійський вчений і видатний перекладач Мельхіор Чезаротті випустив віршований переклад «Поем Оссіана», подавши до книжки численні примітки, де, зокрема, ставив шотландського барда вище Гомера, і саме томик з цим перекладом постійно возив із собою в походах Наполеон, який від «Пісень Оссіана» був у захваті. У захопленні від цих творів було і немало письменників, зокрема молоді Вальтер Скотт та Й.-В. Ґете, чий власний переклад німецькою фраґмента з твору Макферсона відіграє важливу роль у кульмінаційній сцені «Страждань юного Вертера».

Варто зазначити, що поняття «поетичного перекладу», принаймні, яким воно бачиться сьогодні, розробили романтики, появі яких істотно сприяла якраз творча діяльність Макферсона, а у XVIII ст. радше переказували або переспівували, аніж перекладали в сучасному розумінні цього слова. Тому навряд чи варто вважати «Поеми Оссіана» підробкою, це швидше обробка, тобто, перед нами і «не творіння великого барда ІІІ ст.», і не «містифікація, фальшивка тощо».

154

Взагалі англійський передромантизм XVIII ст. виявився надзвичайно гарним живильним середовищем для псевдоперекладів. Так, сучасник Макферсона, хоча, можливо, й не настільки знаний, Томас Чаттертон (1752–1770), став в історії англійської літератури чи не найзнаменитішим з усіх літературних містифікаторів. Ще підлітком, працюючи писарчуком, своє дозвілля він витрачав на вивчення стародавніх рукописів і спробував, відтворюючи їхній лад та написання, створити великий цикл творів від імені вигаданого середньовічного автора – брістольського священика XV ст. Томаса Роулі. Серед цих підробок, скажімо, були уривки поеми «Битва при Гастінгсі», буцімто перекладеної Роулі із стародавнього англо-саксонського джерела. Чаттертон, гордий талановитий юнак, не зміг вибратися із злигоднів і покінчив життя самогубством у вісімнадцятирічному віці, і ця смерть створила романтичне протиставлення поета та натовпу, пізніше одну з улюблених тем літератури. Згодом історики літератури визнають за Чаттертоном справжній талант, який міг би насправді писати власні твори без жодної потреби удавати, що то переклад, у той час як Макферсон розглядається ними як вправний імітатор. Зневірившись у сучасності, перед-романтики першими відправляться на пошуки інших епох та країв, де люди ще не розучилися любити й ненавидіти; вони захоплені несхожістю епох, місцевим забарвленням (фр. couleur locale). І саме вимога передачі національного та хронологічного забарвлення у перекладі (очуження) і стане пізніше основним внеском романтиків до теорії перекладу.

Одним із найпопулярніших жанрів передромантичної літератури був ґотичний роман, або інакше «роман жахів», у якому наочно позначилася переоцінка цінностей Просвітництва, і життя тут зображається уже не таким, яке можна осягнути розумом, а таємничим, повним рокових загадок, а в людську долю втручаються невідомі, часом і надприродні сили; оповіддю рухають непевні передчуття, лиховісні прикмети, жахливі пригоди. Автор першого ґотичного роману «Замок Отранто» (1764) Горейс Волпол (1717–1797) намагався спершу видати його за переклад середньовічної італійської хроніки, а потім визнав своє авторство. Перше видання його роману від 1764 року на обкладинці мало таку назву «The Castle of Otranto, a Story, translated by William Marshal Gent, from the Original Italian of Onuphrio Muralto, Canon of the Church of St. Nicholas at Otranto», а вже у друге видання, від 1765 року, після шаленого успіху твору, в назву були внесені зміни і вказано справжнє авторство: «The Castle of Otranto, a Gothic Story, by Horace Walpole». У першій передмові він заявляв: «Твір, який пропонується читачеві, було знайдено в бібліотеці католицької сім’ї стародавнього походження, на півночі Англії. Надруковано його було ґотичним шрифтом в Неаполі, у 1529 році. Наскільки раніше цієї дати його було створено – незрозуміло. … Повість написано найчистішою італійською мовою…». Далі Волпол вказував на незвичні риси цього роману: «… дива, примари, чаклунські чари, пророчі сни та інші надприродні явища тепер не мають свого минулого значення і зникли навіть в романах. Проте не так було у ті часи, коли писав наш автор, а тим більше в епоху, до якої відносяться буцімто справжні події, про які йдеться у цьому творі. Віра у

155

всілякого роду незвичні речі була настільки стійкою у ті похмурі часи, що всякий письменник, що уникав би про них згадки, відхилився б від правди у зображенні звичаїв епохи. Він не зобов’язаний вірити в них сам, однак має показати своїх персонажів, пройнятих такою вірою... Жах – основне знаряддя автора – ані на хвилину не дає оповіді стати в’ялою; до того ж йому так часто протиставляється співчуття з жалю, що душу читача заполонює по черзі то одне, то інше з цих жагучих почуттів.» Завершуючи переднє слово, автор обіцяє, що: «...якщо на твір випаде успіх, на який я вельми сподіваюсь, то, заохочений ним, я можливо опублікую італійське першоджерело, хоча це й позбавить значущості моєї власної праці…». У передмові до другого переднього слова автор, після того як публіка прихильно прийняла його роман, пояснює причини, які наштовхнули його на думку створити його, та вибачається перед читачем за те, що «…У першому виданні, презентуючи їм свій твір, він видав себе за його перекладача» і вказує на мотиви цього вчинку: «Так як невір’я у власні сили та новизна взятої на себе праці були єдиними спонуками цього маскараду, то він втішає себе сподіванкою, що його вчинок визнають простимим. Він покірно довірився безпристрасному суду публіки, прийнявши тверде рішення дати своєму творові загубитися у невідомості, якщо його не буде схвалено, і не гадаючи заявляти себе творцем такої дрібнички інакше, як у тому випадку, якщо судді кращі, ніж він сам, висловляться на користь його дітища, і він зможе, не червоніючи, поставити на титульному аркуші своє ім’я».

Проспер Меріме починав свою літературну творчість з перекладів «Пісень Оссіана» Макферсона. Можливо, це мало неабиякий вплив на нього, бо наступні два твори Проспера Меріме, збірка п’єс під ім’ям вигаданої іспанської акторки Клари Ґазуль та збірка балад у прозі, яка приписана сербському оповідачу на ймення Іакінф Магланович «Гузла» («Гуслі»), були пов’язані з літературною містифікацією. Перше видання «Гузли» (1827) складалося з двадцяти дев’яти прозових балад, які були складені самим Меріме і в яких оспівувалася велич народу та його героїзм у рішучій борні із чужоземними загарбниками. Додавши до них поему, що була перекладом сербської народної пісні, Меріме оголосив свою книжку збіркою творів сербського фольклору. Містифікація Меріме увінчалася блискучим успіхом. Пушкін та Міцкевич прийняли вірші «Гузли» за витвір слов’янської народної поезії і взялися передати деякі з них своєю рідною мовою (Міцкевич переклав баладу «Морлак у Венеції», а Пушкін включив до своїх «Песен западных славян» переробку одинадцяти віршів «Гузли») [1].

До «удаваних перекладів» звертався і Александр Пушкін – з цензурних міркувань багато з його «вільнодумних» віршів супроводжувалися приписками: «с латинского», «из Андрея Шенье», «с французского»… Так само чинили й інші російські автори, такі як Лермонтов, Некрасов, Михайлов та інші.

Аналогічним, хоча і заплутаним, зразком псевдоперекладу могла б послужити «Пісня про Гайавату» (Hiawatha) (1855) Генрі Водсверта Лонгфелло (1807–82) [9: 183]. У Фінляндії, надиханий до певної міри поемами Оссіана, Еліас Льоннрот (1802–84), який, між іншим, приятелював з Пантелеймоном

156

Кулішем, збирав карело-фінські народні епічні пісні (руни). Обробивши руни, записані зі слів карельських та фінських селян самим Льоннротом та попередніми збирачами, він зв’язав окремі руни між собою, відібравши виразні варіанти, згладив декотрі нерівності, і 1835 року видав ці народні перекази під назвою «Калевала» (друге доповнене видання цієї епічної поеми вийшло у 1844 р.). Льоннрот, звичайно, не відкрив поему, приховану в рунах, бо такої поеми як єдиного цілого у народу не існувало, і руни так само мало представляли із себе цілісну епопею, як, скажімо, і російські билини, сербські юнацькі пісні чи українські думи. Паралельно цим подіям в Північній Америці в штаті Мічиган Генрі Роув Скулкрафт (1793–1864) зібрав та разом із дружиною Джейн Джонсон Скулкрафт, дочкою індіанки з племені чіппева та білого трапера, переклав англійською мовою легенди та сказання індіанців чіппева (оджибве), що вийшли кількома книжками у 1840–50 роки. Лонгфелло був поліглотом (перекладав з восьми мов і викладав іноземні мови в Гарвардському університеті) і на той час, коли 1835 року вирішив вивчати фінську мову, вже опанував скандинавськими мовами в достатній мірі, аби читати стародавні скандинавські епічні твори в оригіналі. Так от, 1835 року, того самого року, коли Льоннрот опублікував перше видання «Калевали», Лонгфелло знаходився в Стокгольмі, де, за збігом обставин, брав уроки фінської мови у близького родича Льоннрота і, безперечно, мав чути про «Калевалу» від нього. Проте, оскільки фінську мову Лонгфелло так ніколи до ладу не вивчив, аби читати цей епічний твір в оригіналі, то сівши на початку 1850-х років за написання «Пісні про Гайавату» він працював з кількох перекладів – англійського перекладу сказань індіанців чіппева Скулкрафтів та німецького і шведського перекладачів «Калевали», і хоча результат цієї переробки – Гайавата – ніколи не подавався як переклад чи то з індіанського, чи то з фінського джерел, у цій поемі й справді містяться численні фраґменти перекладу, як із Скулкрафта, так і з Льоннрота. У власноручному описі створення «Гайавати» у листопаді 1855 року, відразу після публікації поеми, Лонгфелло писав: «У «Гайаваті» я прагнув опрацювати наші стародавні індіанські легенди таким же чином, як невідомі фінські поети опрацювали свої, і при цьому я використав той самий розмір, що й вони, хоча, звичайно, не скористався жодною з їхніх легенд». Отже, написана неримованим чотирьохстопним хореєм вершина творчості Лонгфелло «Гайавата» (The Song of Hiawatha), яку поет з гордістю називав «індіанською Еддою», зобов’язана своєю появою Г. Р. Скулкрафту, який опублікував легенди індіанців оджибве, та розміру фінського епосу «Калевала», і «Гайавату» неправомірно називали істинним індіанським епосом: вона, по суті, була новим явищем романтизму, сугубо авторським твором. Деякі цікаві паралелі між цими двома творами продовжили існувати і в інших культурах, де існує однозначний вплив перекладів «Калевали» (повний віршований російський переклад Л. П. Бєльського, 1888) на переклади «Гайавати», принаймні, це стає очевидним у випадку з російськими перекладами обох (повний віршований російський переклад Л. П. Бєльського 1888 року «Калевали» на знаменитий переклад «Песни о Гайавате» Івана Буніна від 1896 року).

157

А іще існує тип літературних творів, у першу чергу, романів, у яких псевдо-переклад вживається як умисно прозоре й відверте поширення прийому «знайденого рукопису», прийому, до якого так полюбляють звертатися письменники-романісти [10: 184]. Оскільки роман народився з напівжурна-лістського реалізму «зрізу життя», оскільки саме в ньому вперше для художньої літератури завойовано повсякденну дійсність, і романіст домагається ролі історика приватного життя, то навіть найфантастичніше, яке часто насмішкувато-серйозно претендує на те, що воно ґрунтується на реальних подіях, має виглядати як фактичний зріз життя, і з цією метою було розроблено низку художніх прийомів, що надають вимислу видимість справжності, як-то розповідь від першої особи, роман в листах, репортаж тощо, включаючи і на крок відсторонення від реальних подій – «знайдений» рукопис, претензії якого на справжність можуть ставитися під сумнів його редактором (який насправді є автором). Згідно з цією художньою традицією псевдопереклад – це просто знайдений рукопис, який, як стверджується, написано іноземною мовою. Так, Мігель Сервантес приписує авторство свого славнозвісного роману про мандрівного лицаря мавру на ім’я Сід Ахмет Бен-Енхелі, рукопис якого він буцімто придбав на торжищі в Толедо і дав перекласти якомусь моріску, якого півтора місяця тримав у себе вдома під замком, доки той не передасть рукопис іспанською мовою. Про це повідомляється на початку дев’ятого розділу першої частини: «… я попрохав мориска прочитати заголовок, і він не гаючись перетовмачив мені з арабської на кастільську до слова так: «Історія Дон Кіхота з Ламанчі, написана Сідом Ахметом Бен-Енхелі, дієписцем арабським». … Тоді ми з мориском відійшли до собору, стали під опасання, і тут я попросив його переложити на кастільську мову, нічого не проминаючи й не додаючи, все, що в тих паперах стосувалось Дон Кіхота,– а ціну сам нехай покладе, яку хоче. Він задовольнився двома мірками родзинок та двома корцями пшениці, пообіцявши за те перекласти рукопис докладно й доладно, і то в найкоротшім часі. Щоб же ту справу прискорити і такої цінної знахідки з рук не пускати, взяв я мориска до себе додому, і за яких півтора місяця він переклав мені всю ту історію, яку я вам зараз і розкажу.» (Пер. М. Лукаша )[5].

Цей мавр як автор «Дон Кіхота» («Сід Ахмет, автор великої сієї історії, вважає за доречне саме зараз оповісти й пояснити читальникам, що схилило дуцтво розіграти згадану дотепну виставу») постійно присутній у книжці для того, аби у самому кінці другої частини прокоментувати поведінку дука та дукині, які, заради того, щоб позбиткуватися над Дон Кіхотом та Санчо Пансою, створили ділянки реальності, що відповідають фантазіям Дон Кіхота: «І ще Сід Ахмет мовить ось що: сміюни, на його думку, були такі самі шаленці, як і обсміювані, адже завзяття, з яким дуцтво строїло над двома простаками смішки, свідчило, що й воно несповна».

На цей прийом удаваного перекладу вказує аргентинський письменник Хорхе Луїс Борхес (1899–1986) у «Прихованій магії в «Дон Кіхоті»«: «Вражаюче також повідомлення на початку дев’ятого розділу, що весь роман перекладено з арабської та що Сервантес придбав рукопис на торжищі в Толедо й дав його перекласти якомусь моріску, якого півтора місяця тримав у

158

себе, доки той не закінчив роботу. Нам згадується Карлейль з його вигадкою, буцімто «Сартр Резартус» – це неповний переклад твору, який був опублікований в Німеччині доктором Діогеном Тейфельсдреком: згадується кастильський рабин Мойсей Ліонський, що написав «Зогара, або Книгу сіяння» і випустив її у світ як твір одного палестинського рабина, який жив у ІІ ст.» Вдало використав цей прийом і Ян Потоцький в «Рукописі, знайденому в Сарагосі»: «… на підлозі я побачив кілька списаних зошитів. Полистав їх. Рукопис був іспанський; хоча я ледве-ледве знаюся на цій мові, проте все-таки збагнув, що натрапив на щось цікаве…Іспанець взяв мене до себе на квартиру, добре зі мною обходився, і я досить-таки довго прожив у нього. На моє наполегливе прохання він переклав рукопис французькою мовою, а я записав його переклад.» В автопередмові до оповідання «Дочка Раппачіні» Н. Готорн так само використовує елемент романтичної містифікації, удаючи із себе перекладача твору французького письменника мсьє л’Обепіне (ім’я якого означає французькою мовою «глід», як і ім’я самого Готорна англійською), що дозволяє йому створити справжню авторецензію, охарактеризувати власну манеру письма й співвіднести свою творчість з творчістю сучасників. «Не пам’ятаємо, щоб бачили щось з творів мсьє л’Обепіне в перекладі англійською – факт, якому нема чого особливо дивуватися, оскільки саме його ім’я невідоме як багатьом його співвітчизникам, так і фахівцям із зарубіжної літератури…Подальша історія це – переклад його оповідання «Beatrice; ou la Belle Empoisonneuse», яке нещодавно було надруковане в «Anti-Aristocratique». Вольтер в «Задігу або долі. Філософських повістях» створює «Присвятне послання Сааді султанші Шерпа», в якому зокрема сказано: «Підношу вам переклад книжки одного мудреця, якому пощастило бути привільною людиною і він міг забавлятися написанням історії Заділа – твору, в якому сказано більше, аніж це здається на перший погляд…. Вона була написана спершу старохалдейською мовою, якої ані ви, ані я не розуміємо Її переклали арабською задля забави знаменитого султана Улугбека. Це було за тих часів, коли араби та перси починали писати казки на кшталт «Тисяча та однієї ночі», «Тисяча та одного дня» та інші». Надзвичайно полюбляє цей прийом Х. Л. Борхес, який ось яким чином розпочинає оповідання «Безсмертний»: «У Лондоні, в червні місяці 1929 року, антиквар Жозеф Картафіл з Смирни запропонував княгині Люсанж шість томів «Іліади» Попа (1715–1720) форматом у малу чверть… В останньому томі «Іліади» знаходився цей рукопис. Першоджерело написане англійською і рясніє латинізмами. Ми пропонуємо його дослівний переклад…». Ще один приклад з Х. Л. Борхеса – початок іншого оповідання «Повідомлення Броуді»: «У першому томі «Тисяча та однієї ночі» Лейна (Лондон, 1840), якого для мене роздобув мій любий друг Пауліно Кейнс, ми виявили рукопис, якого нижче я перекладу іспанською. Вишукана каліграфія – мистецтво, від якого нас відлучили друкарські машинки, – свідчить, що манускрипт можна датувати тим же роком. … Про Девіда Броуді, чий підпис кучерявим розчерком стоїть на останній сторінці, я нічого не зміг дізнатися, окрім того, що був він шотландським місіонером з Абердину, що насаджував християнську віру спершу в Центральній Америці, а потім у

159

тропічних нетрях Бразилії, куди його завело знання португальської мови. Мені не відомі ані дата, ані місце його кончини. Рукопис, гадаю, ще не публікувався. Я точно перекладу цей документ, невиразно складений англійською, і дозволю собі пропустити лише деякі цитати з Біблії та один цікавий пасаж про сексуальні звички Ієху, що його цнотливий пресвитеріанець соромливо довірив латині. Перша сторінка тексту відсутня…» Звертається до удаваного перекладу Х. Л. Борхес і в оповіданні «Секта тридцяти» з «Книжки піску» («El Libro de Arena»): «Рукописне першоджерело цього тексту зберігається в бібліотеці Лейденського університету; деякі елліністичні звороти його латини заставляють припустити переклад з греки. Згідно з Лейзегангом, датується четвертим сторіччям нової ери. Гіббон мимохідь згадує про нього в одній із зносок п’ятнадцятого розділу свого «Decline and Fall». Безіменний автор розповідає…».

У ще складнішому прояві псевдоперекладу Борхес пише історію про вигаданого французького письменника на ім’я П’єр Менар, який поставив перед собою велетенське завдання «написати» роман Сервантеса («П’єр Менар – автор «Дон Кіхота»«) – написати не французький його переклад чи переказ, а переписати його іспанською, для чого він вивчився цій мові, став жити подібно до того, як жив Сервантес, і врешті-решт спромігся на дослівне відтворити цілих уривків першоджерельного іспанського роману, не копіюючи його. В оповіданні Борхеса Менару дійсно удається відтворити кілька коротких фрагментів, і Борхес у подальшому порівняльному огляді для нас наголошує на вражаючій відмінності між тотожними експозе, написаними іспанською мовою іспанцем початку XVII ст. та французом кінця XIX ст. – іронічному коментарі на залежану та заяложену сентенцію, що, начебто, великі джерельні витвори ніколи не застарівають на відміну від їхніх перекладів. У певному сенсі те, що намірився зробити П’єр Менар, це звершити внутрішньомовний переклад «Дон Кіхота» чужою для нього мовою, що прирівнювалося до перекладання його досвіду з його рідної французької мови на іспанську. Цікаво, що Борхес був настільки заглибленим все своє життя в англійську та американську літературу, що про його іспанську часто стверджували, що в ній скрізь проступають ознаки інтерференції англійської мови, немовбито оригінальні твори Борхеса іспанською мовою були перекладами з англійської [10].

1900 року Ернест Брама Сміт опублікував англійською мовою збірку оповідань від імені вигаданого китайського розповідача на ім’я Кай Лунь під назвою «Гаманець Кай Луня» (The Wallet of Kai Lung). (Книжка мала успіх і протягом наступних тридцяти років Е. Б. Сміт надрукував принаймні ще чотири збірки, більша частина яких потому перевидавалася, і не один раз.) І хоча прямо це ніде не стверджувалося, оповідання мали бути прийняті за «непідробні» китайські. Такі твори виникають на межі двох привхідних традицій європейської літератури, традиції орієнтального наративу та традиції удаваних перекладів. Чому ж Сміт, який не володів китайською мовою, був переконаний, що зможе відтворити у своїх творах англійською мовою «китайськість»? У чому полягають мовні ознаки «китайськості» в англомовній літературній традиції і як вони виробилися? Якщо Сміт створює пародію або

160

стилізацію, то що він пародіює, під що він стилізує? Ці питання вимагають розгляду з позицій історії перекладу, адже відповідь на них лежить у площині практики китайсько-англійських перекладів попередніх часів. Починаючи з Джорджа Стонтона (Sir George Staunton), англійськими перекладачами з китайської мови було вироблено стиль письма, який читацькою публікою сприймався за китайський. Саме на стилі цих перекладів Сміт і ґрунтує створення своїх вражень. Отже, переклади китайських творів англійською мовою і спричинили створення уявлення про «китайськість» в Англії рубежу ХХ ст., яке, у свою чергу, використав Сміт [12].

На особливу проміжну ділянку між тим, що, на нашу теперішню думку, є перекладом, і тим, що є первотвором, вказують дослідники середньовічного перекладу. До цієї непевної царини включаються Ovid moralisé, різні французькі та англійські переклади з доповненнями Consolatio philosophiae Боеція, Roman de la Rose, Legend of Good Women Джеффрі Чосера та Confessio amantis Джона Ґавера. Вони, безперечно, містять переклади з інших мов, а то й переважно складаються з них, проте часто з кількох творів одночасно; до того ж ці перекладені уривки переплітаються з ґлосами, з різного роду зауваженнями та примітками, які мають тлумачити цей текст, проте ані візуально, ані жодним іншим чином не відмежовуються від перекладу; а подаються читачеві ці розпливчасті за статусом твори чи-то як коментарі, чи-то як оригінали (особливо твори Чосера та Ґавера), чи-то як, найцікавіше, просто подаються, не визначені ані як коментарі, ані як переклади, ані як першотвори. Скажімо, The Legends of Good Women («Сказання про славетних жінок») Джеффрі Чосера це – низка оповідей, що ґрунтувалися на творах Овідія та Вергілія; а його ж Clerk’s Tale («Розповідь клірика») – версія з переказу Петраркою останньої новели «Декамерона» Боккаччо, доповнена також з французького тексту-посередника. Історії створення творів такого роду та їхнього авторства підкреслюють ступінь, в якій наш закон про авторське право, що настільки чітко проводить межу між перекладами та оригінальними творами, між перекладачами та авторами первотворів, є всього лише соціальною фікцією відносно недавньої чинності, як нею є також, за кореляцією, і паразитична концепція псевдоперекладу [10].

«У найбільш крайніх випадках планування може бути навіть нав’язане суспільству згори особами та органами, що наділені для цього владою, у першу чергу, політичними інститутами в тоталітарних суспільствах. Саме таким чином псевдопереклад використовувався, вірніше ним зловживали, у сталінському Радянському Союзі, і знаменитим випадком такого зловживання може служити приклад з патріотичною поезією Джамбула Джамбаєва. У перші десятиліття після встановлення влади більшовиків старий казахський акин (співець) на ім’я Джамбул Джамбаєв (1846–1845) прославився на всій території СРСР. Проте ніхто ніколи не зустрічав поем цього співця – панегіриків режиму – якоюсь іншою мовою, окрім російської, якою той не володів. Окремі з цих поем були перекладені також й іншими мовами, головним чином у Східній Німеччині, причому завжди з російської.

161

Тепер, принаймні, після публікації мемуарів композитора Дмитрія Шостаковича «переказаних та відредагованих Соломоном Волковим» стало загальновідомим, що російські «переклади» поем Джамбула були насправді написані «цілою бригадою російських віршувальників», котрі у свою чергу не знали казахської мови. Деякі із справжніх авторів були в дійсності досить відомими фігурами в СРСР, а вони вже кон’юнктуру знали, і тому саме на них і було покладено здійснення цього завдання» [13]. Це явище, коли спершу пишеться буцімто переклад твору, а потому під цей переклад створюється «першоджерело», а то не раз і підставний автор неіснуючого оригіналу, Є. В. Вітковський назвав «джамбулізацією» [2]. Яскравим прикладом талановитого юнака-тубільця, зіпсованого цією системою, може служити «поет», що відомий під псевдонімом Улуро Адо, який, за повідомленням Фрідберґа, не написав жодного поетичного твору своєю рідною юкагірською мовою, а тільки створював підрядники російською мовою для своїх «перекладачів».

Таджикський поет Мірзо Турсун-заде переклав рідною мовою «Індійські балади» російської поетеси Аделіни Адаліс (Аделіни Єфімовни Ефрон), учениці Валерія Брюсова, яка перекладала поетів Середньої Азії та Закавказзя (Насира Хосрова, Абдуррахмана Джамі, Наапера Кучака, Фізулі), а далі радянська преса все поміняла місцями: переклади Мірзо Турсун-заде було видано за першоджерело, а першоджерельний текст Адаліс – за переклад. Такі переклади, із «зміненим вектором», за словами Є.В.Вітковського в його розповіді про випадок з псевдоперекладом Адаліс у «Строфах века – 2», С. І. Ліпкін називав «перекладами нового типу» [2].

Через вимогу наявності джерельного тексту, яка навряд чи є достатньо обґрунтованою, з предмета дослідження у перекладознавстві було вилучено цілу низку текстів: тексти, що ніколи не мали відповідних джерельних текстів; тексти, чиї джерельні тексти, ніколи не існували як незалежні, а лише послужили основою для перекладів; тексти, для яких виявилося складно встановити лінійні відношення між джерельним та цільовим текстами. Так от до псевдоперекладів віднесемо такі тексти, що ніколи не мали джерельних текстів. Псевдопереклади у певні моменти історії літератури розквітають і на це існують різні причини. Видавання оригінального твору за переклад може послужити зручним способом запровадження до культури елементів нового, не викликаючи при цьому надмірного опору з боку рутинерів. Звернення до псевдоперекладів може бути також мотивоване бажанням надати тексту певної респектабельності та величі, що в даному суспільстві вважається за притаманну «джерельній» культурі. Ще одним поштовхом до звернення до псевдоперекладу можуть бути побоювання з боку автора цензури [14: 41–42].

З не таких вже давніх українських прикладів псевдоперекладу можуть бути названі «переклади з арабської» Миколи Рябчука та «переклади поезії давніх кельтів» Юрія Винничука, що вийшли друком на початку 1980-х. Причому останні не лише приколисали пильність цензорів, але й спромоглися потрапити до згадки у ґрунтовній передмові визначного історика перекладу Михайла

162

Москаленка до укладеної ним антології українського перекладу «Тисячоліття. Поетичний переклад України-Руси» [4].

Література

1. Виппер Ю. Б. Творческие судьбы и история. (О западноевропейских литературах

XVI – первой половины XIX века). – М., 1990. – С. 262–284. 2. Витковский Е.В. Русское зазеркалье // Строфы века – 2. Антология мировой поэзии

в русских переводах XX века. – М.: Полифакт, 1998. – С. 8–22. 3. Левин Ю. Д. «Поэмы Оссиана» Джеймса Макферсона // Джеймс Макферсон. Поэмы

Оссиана. – Л.: Наука. – 1983. 4. Москаленко М. Н. Тисячоліття: Переклад у державі слова // Тисячоліття: Поетичний

переклад України-Русі. / Москаленко М. Н. – К.: Дніпро, 1995. – С. 5–38.. 5. Сервантес де Сааведра М. Дон Кіхот. – К.: Дніпро. – 1995. – 618 с. 6. Derrida, J. Des Tours de Babel // Graham, J. (ed.) Difference in Translation. – Ithaca:

Cornell University Press. – 1985. – P. 165 – 204. 7. Jakobson, R. On Linguistic Aspects of Translation // Venuti L. (ed.) The Translation

Studies Reader – L.; N.Y.: Routledge, 2000. – P. 113–118. В рос. перекладі: Якобсон Р. О лингвистических аспектах перевода // Роман Якобсон. Избранные работы. – М. : Прогресс. – 1985. – С. 361–368.

8. Lefevere, A. Literature, Comparative and Translated // Babel, #2. – 1983. – P. 70–75. 9. Popovič, A. Dictionary for the Analysis of Literary Translation. – Edmonton: University

of Alberta, 1976. 10. Robinson, D. Pseudotranslation // Routledge Encyclopedia of Translation Studies/ Baker

М. (ed.). – London and New York: Routledge, 1998. – P. 183–185. 11. Santoyo, J.-C. Blank Spaces in the History of Translation // Charting the future of

translation history: current discourses and methodology / G. L. Bastin and P. F. Bandia (eds.). – Ottawa: University of Ottawa Press, 2006. – P. 11– 43.

12. St. Andre, J. «Long Time No See, Coolie»: Passing as Chinese through Translation // Charting the future of translation history : current discourses and methodology / G. L. Bastin and P. F. Bandia (eds..). – Ottawa: University of Ottawa Press, 2006. – P. 242–261.

13. Toury, G. Enhancing Cultural Changes By Means of Fictitious Translations Enhancing Cultural Changes by Means of Fictitious Translations / E. Hung (ed.) // Translation and Cultural Change: Studies in History, Norms and Image-projection. – Amsterdam and Philadelphia: John Benlamins, 2005. – P. 3–17.

14. Toury, G. Descriptive Translation Studies and Beyond. – Amsterdam and Philadelphia: John Benjamins. – 1995. – 311 p.

Від редколегії

У продовження цих нотаток про псевдопереклад редакційна колегія,

вважаючи, що псевдопереклади є зовсім не маргінальним об’єктом теорії перекладу, вирішила запропонувати читальнику підборку творів, що саме підпадають під визначення псевдоперекладу. Цим першоджерельним творам, жанрову належність яких важко визначити, притаманна низка атрибутів перекладу, тобто твору вторинного, скажімо, таких, як вступне словом від «перекладача», яке демонстративно деталізоване для створення враження документальності, численні екзотизми, пов’язані з півднем Африки, справжні оригінальні приказки та уривки з пісень, транскрибування реалій тощо.

163

ЛЕГЕНДЫ ИКО (из тетрадей, найденных в Торреш Ведраш)

ПОЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Весной 2000 года, находясь по делам службы в Португалии, я принял

любезное приглашение синьоры Моники Грин посетить небольшой городишко на севере страны, где она подвизалась на ниве просвещения. Сие старинное местечко с видом на живописные развалины средневековой крепости находилось в стороне от «натоптанных туристских троп» в горной долине всего в полутора часах езды от Лиссабона. Не желая огорчать радушную сеньору Грин отказом, я, тем не менее, настоял на том, что оплачивать проживание буду сам, с той, однако, оговоркой, что ввиду ограниченных средств желательно подыскать мне приют подешевле, где можно было бы рассчитывать на чашку кофе по утрам, прохладный душ и ненавязчивость хозяев. Сеньоре Грин моя просьба не показалась чрезмерной, и вскоре у меня на руках было переданное по факсу сообщение, что в указанные мною сроки я буду принят неким синьором Артуро де Ассунсао Перейра (Arturo de Assunçao Pereira) в пансионе «Quartos de Aluguer» по адресу: avenida Tenente Valadim. «Look up o senhor Arturo!», – несколько необычно отступая от формального стиля подобных посланий, гласил текст. Номер дома не был указан.

Едва успев на последний, совсем уж пустой проходящий автобус, что, как благополучно выяснилось за час до отправления, отходил отнюдь не от центрального автовокзала Лиссабона, а из предместья у конечной станции метро, я оказался в Торреш Ведраш в буквальном смысле слова на ночь глядя. Автостанция или, правильнее бы сказать, павильон на десяток автобусов с крытой пристройкой на два окошечка для касс и насквозь прокуренным туалетом, располагалась на одиноком холме. С трех сторон холм обступали куда более серьезные горы, а с третьей – брезжили огоньки, что желтой змейкой, извиваясь, сползали в долину. Внизу огоньки рассыпались, как бисер по темнозеленому бархату; оттуда доносился собачий лай и, вроде бы, тянуло теплом и дымом. Дальше – покуда мог окинуть взгляд – снова тянулись холмы и горы. По всей видимости, где-то в межгорье и находился искомый приют.

Спустившись вдоль безлюдного серпантина, освещенного жидким светом уличных фонарей, что утопали средь неухоженной колючей зелени маслин и мандаринов, к подножию холма, я приступил к поискам ночлега, полагая, что с помощью прохожих, а если повезет, то и всеведущих блюстителей порядка (как это принято в приличных европейских городах), сумею для начала добраться до нужной улицы. Проиграв по ходу необходимые вопросы и перебрав возможные ответы, преисполненный решимости поскорее принять душ и растянуться на чистых простынях, я приготовился завести разговор с первым же встречным. Но такового не было. Как не было ни одного случайного прохожего, как не было блюстителей порядка, бродячих псов и загулявших по весне котов. Город как будто вымер. Вдали заорал ишак. В ответ ему лениво отозвалась (судя по

164

лаю) сытая, видно, хозяйская, собака. И снова наступила тишина. Под сердце стал подкатывать неприятный холодок.

Проблукав не менее получаса, я совсем уж было пал духом и в порыве отчаяния толкнул первую попавшуюся, выходившую на улицу дверь некоего публичного заведения под вывеской «Tres Gordos», что показалось мне то ли поздней кофейней, то ли ночным баром, в любом случае – местом достаточно злачным, чтобы обойти его стороной. Внутри было не слишком людно: в углу гудел старый, чуть ли не трансформаторный телевизор, показывая футбольный матч, в котором игроки двоились, как после попойки, каким-то чудом ухитряясь играть двумя похожими, как две капли воды, мячами; у телевизора, едва ли не вплотную, сидели трое сухопарых старичков и пара степенных ширококостных матрон; за стойкой, облокотившись на руку, застыла мечтательная девушка помоложе. На мой приход никто внимания не обратил. Не смея отвлекать местных жителей от важного спортивного события, я обратился к безработной девушке за стойкой, попутно заказав чашку кофе, дабы не прослыть неблагодарным проходимцем в местах, где я рассчитывал пробыть еще неделю.

Девушка грациозно повела плечом, куда-то вышла, однако тут же воротилась в сопровождении мрачного – как цветом, так и выражением лица – пожилого джентльмена при бабочке, в кухонном фартуке и с ножом в руках. Несмотря на скромное телосложение, не соответствующее названию заведения (возможно, сухость в теле, суровость в облике и преждевременная седина и полагались в здешних местах главными признаками того, что называлось «gordo», то бишь «толстяк»), в данном обществе он, несомненно, имел определенный вес, поскольку рискнул прервать трансляцию матча вопросом, касательства к оному не имеющим: «Quem sabe onde esta aquelaavenida …eh… Tenente Valadim?» На мгновение мне показалось, что я приехал не туда: все дружно пожали плечами, не отрываясь от экрана, а самый старший, не оборачиваясь, поднял вверх ладонь, что должно было означать: «Один Бог ведает!»

На мое счастье, в футбольном матче образовался перерыв, старички кивнули человеку с ножом и с бабочкой и вышли подышать вечерней прохладой на лавочку подле «Трех толстяков». «Mostra a nota!» – сказали они. «Еsta buscando o sehnor Arturo!» – воскликнули они хором минуту спустя, воздев обе длани горе, что на сей раз должно было означать: «Кто же не знает синьора Артуро!». Еще через минуту самый молодой из них, даром что с палочкой, бодро вел меня пустынной улицей к приюту сеньора Артуро. А еще две минуты спустя за массивной деревянной дверью звякнул колокольчик, и на пороге в неровном свете «летучей мыши» появился сам хозяин «Quartos de Aluguer» синьор Артуро. Скрипучей винтовой лестницей он провел меня на второй этаж и отпер ближайшую к лестнице дверь с номером «три», где меня поджидала огромная – во всю комнату – дубовая кровать с тумбочкой, а также кувшин с водой и тазик для умывания, сокрытые за шифоньером слева от выхода на маленький балкончик, способный выдержать не более троих, и то, скорее всего, знакомых «gordos» самого сеньора. С балкона и впрямь

165

открывался вид на развалины крепости, но это обнаружилась уже с утра. А с вечера, пожелав мне доброй ночи, синьор Артуро удалился, оставив меня в раздумьях над последней депешей от синьоры Грин, из которой явствовало, что по делам неотложного свойства она вынуждена спешно отбыть в город Лондон, что по ту сторону Ла-Манша, но, тем не менее, желает мне приятного времяпрепровождения в глуши португальской провинции, где я, безусловно, найду, чем заняться в ее отсутствие, «изучая патриархальный уклад одного из тех самобытных городков, коих все меньше и меньше остается на карте старушки Европы», – посетовала на прощанье синьора Грин.

Последующие два дня я провел, не замечая синьора Артуро, поскольку провел их опять же в Лиссабоне, в очередной раз, поражаясь сходству древнего города с прозорливым описанием феодосийского литератора Александра Грина, где он выведен под названием «Лисс». На третий день наше общение с синьором Артуро оказалось неминуемым: я просто вынужден был обратиться к нему за чашкой кофе на ночь, не имея иной возможности согреться после проливного дождя, настигшего автобус уже в горах при подъезде к Торреш Ведраш. Охотно признавая, что случайному читателю этих заметок и без напоминания известно, что такое гроза в горах, я, тем не менее, рискну поделиться своим переживанием. Первобытная стихия в местах нетронутой природной красоты, воздетых, как ладони к небу, вселяет едва ли не животный ужас, толкающий тебя забиться в расселину среди камней, прикрыть руками голову, зажмуриться и ничего не видеть и не слышать... Сеньор Артуро моей скромной просьбе не удивился, зачем-то поинтересовался, действительно ли я, как он выразился, «um professor das linguas estangeiras», и пригласил на кофе вниз, к стойке администратора, что ютилась почти впритык к скрипучей лестнице.

Снаружи приглушенно рокотало и громыхало, сквозь невидимые трещины во входной двери время от времени пробивался свет, но в коморке под лестницей было укромно и тепло, и не хотелось ни электричества, ни громких звуков, ни обзорного вида на грозу с двуспального подиума этажом выше. Мои ощущения, возможно, передались и сеньору Артуро, который водрузил на стойку неизменную «летучую мышь», что, по всей вероятности, досталась ему по наследству вместе с пансионом, потом вернулся с подносом, на котором между кофейником и чашками колебалось пламя свечи. «Сom licença» – пробормотал он и вновь исчез за дверью справа от лестницы, где, как я мог предположить, находилась его собственная комнатушка. На сей раз он вернулся быстрее, чем в первый, в одной руке все так же неся свечу, а в другой – перетянутую лентой кипу старых тетрадок и разрозненных листов. Смахнув возможную пыль с верхней, он развел руками, как человек, сделавший все, что от него зависело, и вздохнул: «Que pensa o senhor neste ... eh», – он замялся, и я поспешил ему на помощь: «Nesta caneta?» «Não, em que e escrito na caneta», – качнул головой сеньор Артуро. Я уставился на стопку. На обложке верхней тетрадки виднелся типографский оттиск «Kenneth Kaunda Foundation», а также «UNICEF United Nations Children’s Fund». Я вопросительно поглядел на сеньора Артуро, тот молча кивнул и принялся разливать кофе.

166

Я потянул за ленточку. Внутри все было исписано мелким почерком с многочисленными исправлениями, помарками и зачеркиваниями.

Некоторые записи выглядели так: ≠ hinaba // gâwa / ûi geis Другие выглядели следующим образом: Pokati kunyamakuti nuudhila muunyani wonale opwali uukume wakula Третьи, хвала небесам, начинались со слов: «algum dia», что выказывали,

наконец-то, европейский язык, а не какую-то тайнопись. Тем не менее я пребывал в сильном замешательстве, не зная, что и думать, и уже готов был сознаться перед сеньором Артуро в своем бессилии, когда взгляд мой упал на фразу: «Храни Вас Господь». Фраза была написана крупно и по-русски. Я расценил ее как добрый знак, о чем и сообщил сеньору: «Parece, que todo e escrito por um Slavico...» «Toma!» – кивнул головой сеньор Артуро.

…Оставшиеся до отъезда дни Торреш Ведраш был погружен в густой туман, густой настолько, что было сокращено автобусное сообщение со столицей. Все эти дни я провел в добровольном затворничестве, листая потрепанные тетрадки, препорученные мне сеньором Артуро, отвлекаясь лишь затем, чтобы выпить кофе в тех же «Трех толстяках», где отношение ко мне изменилось в добрую сторону, с тех пор как выяснилось, что я не проходимец без роду без племени, а, несмотря на мой несвязный португальский, являюсь гостем почтенного согражданина. Поскольку всякий раз я возникал на пороге «Трех толстяков» не отрываясь от какой-либо из тетрадок, наверное, я производил впечатление слегка умалишенного (а таких во все времена полагалось щадить и лелеять), то на моем столике в углу всегда обнаруживалась лишняя чашка кофе, которую «забывали» включить в счет, а однажды даже появилась отбивная с картофелем и бутылкой красного вина «Vinho Tinto» за счет заведения. Предварительные мои разыскания, тем временем, состояли в следующем.

Значительная, если не подавляющая, часть рукописей была написана по-английски – то ли оттого, что автору легче было изъясняться на этом языке, то ли по каким-то иным, ускользающим от моего понимания, причинам. Более того, многие (хотя и не все) наброски на одном из языков банту тоже были снабжены английским комментарием, а то и дословным переводом (что в дальнейшем весьма облегчило работу над текстом). Встречались вкрапления на португальском, в основном, в диалогах. Тем не менее, так же, как и сеньор Артуро, на чьем попечении долгое время находились тетрадки, я окончательно пришел к выводу, что записи были сделаны кем-то, для кого родным алфавитом была все-таки кириллица. Об этом свидетельствовали, во-первых, написанные тем же почерком, но не отправленные, письма, адресованные некоему или некоей И. В. или, может быть, Ю. В. (почерк неразборчив), которые, ввиду их частного характера, воспроизвести здесь не представляется возможным. Во-вторых, косвенные намеки в самих текстах, на которые обратил внимание еще сеньор Артуро, справедливо полагая, например, что отмеченные cantos dos rouxinois («песни соловьев») скорее задевают бесшабашную славянскую душу, нежели услаждают «сумрачный немецкий гений». Кроме того, в записках наблюдалась известная стилистическая и синтаксическая небрежность, каковую

167

вряд ли мог себе позволить носитель языка с более строгой и упорядоченной грамматикой, нежели русская.

Обо всем об этом я доложил хранителю рукописи в последний вечер перед отъездом. В свою очередь тот сообщил мне дополнительно, что заподозрил в постояльце, что проживал в номере у лестницы (как показалось ему, долгие годы назад) uma pessoa slavica уже на том основании, что «тот сеньор сильно пил, причем не для удовольствия, а чтобы напиться». С точки зрения сеньора Артуро, уже один этот факт свидетельствовал о том, что тот сеньор скорее имел целью забыться («olvidarse») нежели провести приятный вечер в тиши и покое. «Он выпил, – сеньор Артуро для убедительности показал на пальцах, – семь бутылок виски в одиночку! – он постучал пальцем себя по лбу, – всего-то за одну неделю.…Ни одной иной национальности не свойственно предаваться auto-da-fe путем внутреннего самосожжения», – проницательно подметил владелец «Quartos de Aluguer».

Ничего более поведать об авторе странных записок сеньор Артуро не мог, ибо видел его всего лишь дважды, да и то при свете уже известной нам керосиновой лампы, коей пользовался еще по довоенной привычке, испытывая к электричеству двоякое чувство: пиетета в тихую погоду и безотчетной боязни в грозу. Так вот, обе встречи почтенного сеньора, страдающего ревматизмом и плювиофобией, с постояльцем произошли в очень неблагоприятных погодных условиях chuva de torrents, то есть проливного дождя. Не решившись обратиться в полицию, поскольку, с одной стороны, нельзя было определенно утверждать, что постоялец пропал, если он оплатил проживание наперед, а перед уходом не забыл повесить на доску ключи, а с другой – опасаясь ненужных расспросов (по слабости зрения добрый сеньор не вел даже книгу учета проживающих), хозяин quartos на момент нашего с ним знакомства пребывал в известном смятении. Если поначалу ему казалось, что, может быть, сами тетрадки прольют какой-то свет пусть не на нынешнее местонахождение aquele senhor louco («того сумасшедшего сеньора»), то, хотя бы, на его identificação, то со временем эти надежды развеялись. Ни адреса, ни каких-либо иных пометок, могущих способствовать его поиску, мимолетный странник не оставил. Более того, забыл ли он свои тетрадки по рассеянности, усугубленной алкоголем, или же нарочно расстался с ними, подобно тому, как многие из нас бросают долгоношенные вещи, не зная куда их деть, прямо в гостиничных номерах на усмотрение chambermaids, тоже осталось загадкой. Природная бережливость, а также возникшее чувство чего-то недосказанного или недоделанного, а, может быть, и привитое еще в досалазаровские времена уважение к письменному, в отличие от печатного, слову, не позволили сеньору Артуро поступить с тетрадками так, как он поступил с бутылками из-под виски... На прощание сеньор хранитель вздохнул, как показалось мне, с облегчением, и взял с меня слово как-нибудь уведомить его о результатах моих разысканий. Давая ему обещание, я не подозревал, что обречен на самый долгий и многотрудный «опыт перевода» в моей жизни.

… По прибытии на родину, довольно скоро, хотя и не без усилий, я выяснил, что «таинственным» языком банту, на котором были сделаны

168

черновые наброски contos, оказался язык племени кваньяма, одного из племен группы овамбо, что проживает на обширной территории пограничья Анголы и Намибии, на юго-западной оконечности африканского континента. Для дальнейшей работы над рукописями пришлось вооружиться раритетными для наших мест словарями: Kwanyama – English Dictionary, составленным бывшим сотрудником англиканской миссии в Овамболенде B. H. C. Turvey и опубликованным в Йоганнесбурге под редакцией W. Zimmermann и G. B. Taapopi в 1974 году, English – Kwanyama Dictionary, составленным G. W. R. Tobias и B. H. C. Turvey, о выходных данных которого ничего сообщить не могу ввиду отсутствия титульных страниц, а также Tweetalige Woordeboek Afrikaans – Engels доктора D. B. Bosman и проф. W.v.d. Merwe, изданного в Каапстаде / Порт-Элизабет (год неизвестен). Поскольку словарей оказалось недостаточно для толкования многих местных реалий, каковые, возможно, казались автору не требующими разъяснений, в поисках дополнительных материалов мне пришлось обратиться за помощью к моим зарубежным корреспондентам. Особую признательность за участие и затраченные усилия хочется выразить фрау Блюменкранц из Мюнхена и мистеру Грегу Котляру из Нью-Йорка, которые, несмотря на свою занятость, изыскали возможность в кратчайшее время переслать мне необходимые сведения и справочники. Большим подспорьем в моей работе, таким образом, были: Edwin M. Loeb. In Feudal Africa, Bloomington, 1962; Herman Tönjes. Ovamboland, Berlin, 1911; Robert J. Rodin. The Ethnobotany of the Kwanyama Ovambos, from the Missoury Botanical Garden, vol. 9, 1985; Alice Werner. Myths and Legends of the Bantu, Natal, 1933; Im Zeichen der Ahnen: Chronik des Аngolanischen Dorfes, Leipzig/Weimar, 1979. В русскоязычных источниках данный регион, если и рассматривался, то, прежде всего, в политическом аспекте. В частности, нельзя не отметить перевод кропотливого труда доктора Хорста Дрекслера «Юго-Западная Африка под германским колониальным господством 1884–1915» (изд-во «Наука», Главная редакция восточной литературы, Москва, 1987). Вместе с тем обычаи, верования, описание быта тамошних племен то ли оказались вне поля зрения, то ли попросту не представляли интереса для тогдашнего истеблишмента Страны Советов, а, следовательно, и для печатных органов. С тем большим удовольствием хотелось бы сослаться, кроме всем известных «Мифов народов мира» под редакцией С. Ф. Токарева, на две монографии В. Б. Иорданского «Хаос и гармония» (Москва: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1982) и «Звери, люди, боги» (Москва: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1981) и на небольшую статью некоего И. Коробова в журнале «Азия и Африка сегодня» № 9 за 1983 год. Впрочем, в государстве настолько обширном, каким в то время был Советский Союз, едва ли кто-то обратил на них внимание, кроме «узких» специалистов.

Поскольку в конце некоторых неотправленных писем, написанных тем же почерком, что и записки, стояла небрежная подпись «Iko» (что вполне могла быть и чем-то вроде combat name), я посчитал справедливым ее сохранить и вынести в название.

Игорь Ильин

169

ОНГВЕДИВА

Omusamane ihafunju aanona. Отцы не лгут сыновьям.

Avantu ovakulupe ova mwena ndele

oshe shi nee kavanasha shokutonga ndele vo ovena shihupu shokutonga.

Старики молчат не тогда, когда им нечего сказать, а тогда, когда им надо сказать очень многое. –

Пословицы племени кваньяма.

Омукулуну уже знал, что не увидит рассвета. Он решил так еще днем. Он решил так, когда солнце стояло еще высоко и тень была в четыре раза

короче человека. Он решил так, когда среди дневной жары ему в спину дохнул ветер и

быки разом подняли головы. Омукулуну обернулся. И увидел, как вдали над бушами поднимается маленькое облачко.

И тогда он подумал о том, что ЭТО все равно случится. И будет лучше, если день для этого выберет он сам.

Это должен быть день, когда у него будут силы и когда он будет спокоен за тех, кого оставляет.

Сегодня у него есть силы. И сегодня он спокоен. И значит, это будет сегодня.

Омукулуну еще раз посмотрел на облако и махнул сыну рукой, показывая, что пора собирать стадо. Облако приближалось…

Их ошигуда была недалеко, на другом конце долины, и еще вчера они бы подождали, пока облако доберется до ближайших холмов. Но сейчас старику хотелось управиться поскорее. Нужно было спешить, чтобы вечером спокойно посидеть у огня и не торопясь вспомнить, все ли он сделал, не забыл ли о чем-нибудь.

Про себя он заметил, что сын ни о чем его не спросил и не удивился тому, что они возвращаются так рано. Это был хороший признак. Мальчик вел себя как мужчина. Омукулуну правильно выбрал день.

И неожиданно старик почувствовал, что улыбается. Он поднес к лицу ладонь, будто вытирая пот, но было поздно – сын

заметил его улыбку, но опять ничего не спросил, а повернулся и пошел в хижину – взрослые не задают вопросов тем, кто старше их.

…А старик улыбался и не мог отогнать улыбку, улыбался – и ничего не мог с собой поделать.

Он улыбался тому, что все решил сам.

170

* * *

Его давно уже называли «омулуну», «старик», хотя это было неверно: его нельзя было считать старым по возрасту, он еще не был главой рода, и у него могли бы быть еще жены и дети.

Но уже давно у него было больше морщин, чем у многих старейшин, и волосы у него были белые, как перья птицы. И у него была только одна жена и только один сын. И вовсе не оттого, что он не смог бы прокормить других, нет, – у него было большое стадо. Но даже и для этой, одной, жены он давно уже был стариком. И повинен в этом был тот, с кем он решил встретиться сегодня еще до рассвета. Старик пошевелил губами и нечаянно произнес имя. И тут же огляделся. Но никого и ничего не увидел…

* * *

Он стоял у ограды, пока день совсем не ушел за тучу. Туча набухла,

налилась и нависла над самой хижиной; вздохнула и замерла трава, и между травой и тучей заметалась маленькая птичка кандингилили. Старик ясно слышал, как бьются ее крылья – и не мог вдохнуть полной грудью. Он поспешил в хижину, и тотчас на тропу упали тяжелые первые капли. Будто пальцы ударили по коже там-тама, и дождь будто бы с неохотой, как хороший танцор, начал свой танец. Быстрее. Быстрее.

Омукулуну чувствовал и любил танец воды. Он и сам был очень хорошим танцором когда-то. Он был очень хорошим танцором и воином, и многие женщины смотрели на него. И смотрела на него самая красивая из них – Нангула. Родившаяся-на-Рассвете.

…Мальчик переворачивал на огне мясо. Пламя трепетало под его руками, и его лицо то появлялось, то исчезало в темноте – у мальчика были Ее глаза… Старик вздохнул и отвернулся к дождю. Плотный поток уже завесил буши, загон, выбитую копытами дорогу и, наконец, обожженные ветки, уложенные, чтобы не подпустить змей. Еще на мгновение все осветилось – и совсем пропало во мгле. Недалеко за хижиной зарокотал большой онгома, и тоненькие струйки побежали сквозь крышу.

Пошарив за травяной подстилкой, старик нащупал колебасы с просяным пивом, немного выпил сам, и протянул мальчику: ему хотелось, чтобы сын поскорее уснул и не заметил, как он уйдет. Внутри омукулуну понимал, что сыну хочется посидеть у дождя вместе с ним, но молчать было трудно, говорить – тоже, а главное – нельзя было, чтобы за ним пришли сюда. Поэтому он показал мальчику, чтобы тот ложился, и остался слушать дождь один.

* * *

После нескольких глотков омалоду в жилах бежало тепло, словно молодые

силы ненадолго вернулись в дряхлое тело, чтобы помочь старику, и ему подумалось даже, что у него хватило бы сил прийти этой ночью в деревню к

171

Нангуле. Но идти нужно было в другую сторону. И силы были нужны для другого…

Сколько сил было когда-то у омукулуну! Нангула не напрасно выбрала именно его! Дальше всех летела стрела, пущенная его рукой! Любого быка в своем стаде он мог свалить на землю, ухватив за рога! И на целый день пути не было вокруг ни одного бойца, которого не одолел бы он в поединке! Но силы омукулуну ушли, ушли на того, кого он даже не видел.

Ошитоку и нельзя было увидеть. Ошитока не был ни человеком, ни деревом, ни камнем, ни быком, ни даже облаком. Но он мог быть и человеком, и деревом, и даже камнем, и быком, и даже облаком – у него не было своего тела. Ему не нужно было есть, спать, ходить на охоту, собирать мед, растить детей – ему был нужен только омукулуну. Он и жил лишь постольку, поскольку был жив старик. Они были связаны: старик и ошитока и должны были исчезнуть вместе. Омукулуну и бездомный дух убитого Онгве.

Вот уже много лет омукулуну жил – и ждал встречи, которая будет последней. Вот уже много лет ошитока ходил за ним, подстерегал его и тоже ждал, ждал своего дня. Вот уже три по четыре года ошитока ходил за ним, пока молодой и сильный мужчина не превратился в дряхлого и бессильного «омукулуну», который своими костями чувствует дождь.

…Старик заметил, что разволновался. И заметил это, потому что дождь начал уставать, и теперь только редкие капли по одной падали вокруг огня, и только изредка сердито шипели угли. Мальчик уже спал, завернувшись в козью шкуру, и старик невольно залюбовался им. Он наклонился укрыть сына потеплее, но спиной вдруг почувтвовал холод, и между лопатками пробежала дрожь. Будто кто-то ладонь приложил. Медленно-медленно омукулуну обернулся. В хижине ни кого не было, а снаружи была темень и все еще шумела вода, и ничего нельзя было разобрать. Но омукулуну догадался, что, наверное, это ошитока следит за ним, а может быть, – уже и зовет его… Он вышел, не взяв с собой ни лука, ни экатаны. Он шел не сражаться, а возвращать долг.

* * *

…Привыкнув к холоду и темноте, за ошигудой старик набрел на

журчащий овраг, за которым нашел забытую тропку – он рассудил, что скорее всего, ошитока хочет встретиться с ним не здесь, а у большого раскидистого дерева – там, где когда-то они столкнулись с живой и голодной плотью ошитоки, Онгве, Леопардом. Старик плохо помнил эти места – с тех пор он никогда здесь не бывал, но он был уверен, что не заблудится и что ошитока выведет его все равно.

Идти пришлось долго. Иногда старик сбивался с тропы, и тогда он останавливался и поджидал вспышку молнии, и снова выходил на тропу. Но он шел правильно и даже узнавал большие кусты и муравьиные хижины, которые в темноте казались ему еще больше.

172

… То дерево выросло перед ним неожиданно, хотя он и думал о нем уже много шагов. Черной шевелящейся тучей оно нависло над тропинкой – будто ползло навстречу старику. Омукулуну остановился и подождал молнию. Вспышка ослепила его, но он успел увидеть то, что хотел. Несколько мгновений он продержал в памяти то, что увидел, и, наконец, понял, почему промахнулся Онгве.

У самого ствола тропинка сбегала вниз, а внизу мокрой спиной блестел зарывшийся в землю камень. На этом камне и поскользнулся тогда еще молодой омукунулу, и камень спас его от главного оружия Онгве – внезапности.

… Новая вспышка осветила дерево и наклоненную ветку, с которой Онгве прыгнул в ту ночь. Сейчас на ветке никого не было, и старик решился подойти поближе. Он понимал, что на дереве никого и не могло быть – Онгве был мертв, и все же… И все же он опасался подходить к дереву слишком близко: годы научили его осторожности – ошитока никогда не появлялся в своей настоящей, пятнистой, шкуре.

Когда-то он вселился в собаку, и та вдруг бросилась на омукулуну, брызгая слюной. В другой раз он превратился в белую змею, которая заползла в забытый калебас из-под пива. А однажды за омукулуну погнался разъяренный бык, самый тихий в стаде, и омукулуну, отсиживаясь на дереве, запомнил вблизи багровые, как закат, глаза быка и надувшиеся жилы, в которых как будто бы колотилось имя: о-ши-то-ка. Омукулуну уже давно бы не было в живых, если бы он хоть когда-нибудь забыл об ошитока. Но он помнил, помнил всегда, с той самой ночи, когда ошитока появился впервые. Старик ясно помнил ту ночь, две полных луны от смерти Онгве. Он был с Нангулой и так же, как сегодня, почувствовал вдруг, что на него кто-то смотрит, кто-то близко, рядом. Он выбежал из хижины и успел заметить, как в темноте сверкнули два зеленых глаза и над ним пронесся шорох. Больше ничего не случилось. Но он все понял – и вернуться к Нангуле уже не смог.

– …Онгве, я знаю, что виноват перед тобой. Но ведь не я, – а ты напал на меня! И не я – а ты хотел отнять чужую добычу! Онгве! Мне она досталась нелегко и была нужнее, чем тебе!..

* * *

Злая, злая засуха была в тот год; долго, очень долго не было воды. Черная

худая свинья, которую держал старый нганга, даже не захотела выходить из тени у его хижины, чтобы искать воду. Так у хижины колдуна она и околела. И потом не помогли уже ни заклинания, ни убитая черная корова, у которой еще было молоко. И посыльные, с которыми ходили старейшины, вернулись от священных источников ни с чем. Везде было сухо. И все-таки старый нганга вспомнил, как его отец говорил, что в старину убивали чалую антилопу – и тогда туча приносила дождь.

Три по четыре года назад омукулуну был хорошим охотником – Нангула не напрасно выбрала его: он первый увидел, что старый нганга не ошибся. Это

173

произошло перед закатом в тот день охоты, когда много дней уже стали одним долгим днем. Омукулуну сидел на дне сухого оврага, не в силах пошевелить словно чужой ногой, рядом с ним лежала убитая антилопа, а вверху собиралась тяжелая темная туча. С первыми каплями, цепляясь за кусты, он выполз из оврага и поднялся.

Прячась в траве, за оврагом уходила к восходу тоненькая, видно заброшенная, тропинка. И омукулуну пошел по ней, уговаривая ногу не болеть и не споткнуться, потому что вставать было бы тяжело.

Он шел всю ночь, и всю ночь по его спине стекали струйки крови вперемешку с дождем. И только перед рассветом дождь затих.

… Перед рассветом дождь утих. Омкулуну уже в тишине проходил мимо большого раскидистого дерева, как вдруг разбитой ногой услышал громкую боль. И тут же, зацепив когтями убитую антилопу, рядом с ним упал Онгве.

* * *

– Ты, наверное, думал, что легко одолеешь меня? Что добыча

принадлежит тебе как сильнейшему? Или ты думал, что я так ослаб, что все равно не дойду, и меня съедят гиены, если ты опоздаешь? – Но ведь ты не гиена, Онгве! Я понимаю, что тогда, после засухи, ты был голоден, и твоя жена, и твои дети, и надо было кормить их. Но ты должен был оставаться мужчиной, а ты – ты поступил, как трус! Видишь – против тебя был даже камень! Камень у твоего собственного дерева! И не я, а ты – не увидел утра!

* * *

…Его подобрали днем далеко от этого дерева и вечером, когда спала жара,

перенесли в селение. То самое, где жила Нангула. Впереди оставалось еще три дня, чтобы смыть кровь убитого Онгве и избежать мести.

Но на Четвертый, последний, день, точнее, на Четвертую ночь, когда был пойман жертвенный петух, Родившаяся-на-Рассвете сама пришла к нему. В эту ночь она стала его женой. В эту ночь мертвый Онгве стал ошитокой. А связанный петух первым прокукарекал восход.

Две полных луны он был с Нангулой и две полных луны Нангула была с ним и две полных луны ошитока искал его следы. А когда через две полных луны он пришел к Нангуле, то впервые почувствовал на себе чей-то взгляд. А утром нашел в лесу петушиные перья и клюв.

* * *

Прошли годы. Он все еще был жив и сегодня был готов предстать перед

духами предков. Его сын вырос и вел себя, как мужчина, – и омукулуну не могло быть стыдно перед своим отцом за того, кто продолжит их род. И не было стыдно ему перед сыном: уходя, он оставил большое стадо, одно из самых

174

больших в племени… И перед племенем не было стыдно омукуклуну: в самую злую засуху он принес людям дождь.

… Старик ходил вокруг дерева: то ли для того, чтобы согреться, то ли оттого, что ему надоело ждать. Дождь уже вылился, и в небе появились серые пятна, и стало тихо, будто вымерли птицы, сверчки и даже муравьи. Омукулуну ходил вокруг дерева.

Из-за того, что так тихо, ему казалось, что он ходит не один, а словно за ним идет его Нангула, и он слышит эхо земли под ее ногами. И как тогда, в Четвертую ночь, он не может сказать ей, чтобы она ушла, что на нем кровь, которая может коснуться и ее, если он назовет ее женой и ничто не спасет от мести – только перед одним человеком в племени было стыдно омукулуну. И только одно он мог сделать для этого человека.

И в то долгое мгновение, когда холодея внутри он узнавал перья пропавшего петуха, он молча сказал себе, что Ее хижина и даже имя – для него табу. И все эти годы было так.

Старик ходил вокруг дерева и слышал эхо земли под ногами… Почему же Она не ушла от него? Когда он превратился в омукулуну, а у нее все еще был один сын, когда многие мужчины смотрели на нее, потому что она – Нангула, самая красивая из всех женщин, и у нее должно было быть много детей и никто из старейшин не осудил бы ее, и он тоже не подумал бы плохо? – Почему? – И вдруг омукулуну понял, почему.

Он приучил себя не думать о ней, чтобы даже случайно не выдать ее имени, и только сейчас, в последнюю ночь, подумал – и понял. Он вспомнил вдруг два зеленых глаза над хижиной Нангулы и подумал, что собака с языком до земли могла броситься и на нее. И калебас, в котором затаилась белая змея, могла поднять она. И не успеть бросить… Могло случиться или даже случалось слишком многое, о чем он даже и не подозревал. И понял омукулуну, что это не она не догадывалась, почему он не улыбается, а он – не догадывался ни о чем, потому что она улыбалась. А когда понял, то ясным стало и другое: напрасно он считал, что столько лет обманывал ошитоку – ошитока обманул его! Дух трусливого Онгве УЖЕ отомстил ему: это он превратил мужчину в старика и привязал его к себе. Омукулуну даже и не заметил, как быстро прошли эти три по четыре года – почти вся его жизнь! – и прошли они так, как хотелось ошитока. Дух не спешил убивать его – нет, он оказался куда более умным и жестоким – он просто напоминал о себе, а старик верил и думал, что каждый раз выходит победителем. И вот теперь получилось, что он прожил не свою жизнь, а какую-то другую, чужую и ненужную.

… Омукулуну никогда и ничего не боялся. Он был осторожен как охотник и как воин, но никогда и ничего не боялся. И вот сейчас он понял, что такое страх.

Он стоял на тропинке. Перед ним стояло дерево. С дерева на тропу отбрасывала тень тяжелая ветка. Он посмотрел на ветку. И на ветку посмотрела луна. На ветке было пусто…

175

… Он успел сделать лишь несколько шагов. Он хотел вернуться туда, откуда начал уходить трижды по четыре года назад. Туда, где он должен был быть, вместо того, чтобы стоять здесь.

Он успел сделать лишь несколько шагов и не понял, как случилось, что земля уползла из-под его ног, и камень будто подпрыгнул, чтобы ударить его…

* * *

Цепляясь за мокрую траву, старик приподнялся. Уже все небо было серым.

Прямо над головой вовсю щебетало, тарахтело и свистело дерево. Старик закрыл глаза. И снова открыл – и увидел в сером небе еще

холодный, но уже пылающий отсвет солнца. Ему захотелось увидеть все солнце, но для этого надо было повернуться на бок, а сил не хватало.

Старик закрыл глаза. И снова открыл. И замер – уже давно было светло, и прямо перед его деревом висел красный, апельсиновый, желтый, зеленый и синий лук дождя. Старик перекатил голову повыше, прислонив ее к липкому, как мед, камню. И тут он даже не услышал, а скорее почувствовал по земле, по птицам и даже по камню, что сюда кто-то бежит. Odiva-diva( быстро-быстро). Старик напрягся, и его дух подождал уходить из него, чтобы он успел узнать, кто это. Только нужно было еще раз собрать силы.

Когда омукулуну снова приподнял веки, над ним была тень – чье-то лицо. Глаза омукулуну уже не могли различить черты, но омукулуну понял, что это важно, и не только для него, но и для того, кто стоит над ним.

Лицо приблизилось, и чья-то рука коснулась руки омукулуну. И вдруг старик почувствовал себя очень легко: он узнал эту маленькую руку, детскую руку сына. И теперь ничто больше не удерживало его дух в старом и дряхлом теле. Его губы зашевелились, грудь напряглась, и с последним дыханием вырвалось: nda pandula, «спасибо». Рот омукулуну открылся, и дух покинул тело.

В то же мгновение мальчик услышал рык и, обернувшись, увидел в стороне среди камней леопарда. Они едва встретились взглядом, и онгве, блеснув красными глазами, тут же пропал. Дива-дива.

* * *

… Мальчик смотрел на необычное, посеревшее вдруг лицо омукулуну и

одновременно видел как бы двоих: старика и онгве. Онгве тоже был необычным. Только он не сразу понял это. Онгве не был ни желтым и ни коричневым в темных пятнах. Онгве был белым, в темно-белых пятнах. – Тате… – прошептал мальчик. Отец молчал…

* * *

Кто знает сколько лет прошло с тех пор. На месте этих камней, тропинок и

деревьев выросло большое селение. Называется оно Онгведива.

176

OHAMBA NONEMBUDU Долгими осенними ночами мне чудилось случайно подслушанное слово

«ошитока». Оно шуршало среди вороха опавших листьев, шелестело в сухих стеблях маиса, скрипело под ветром вместе со старой, доживающей свой век пальмой. Стояло межсезонье меж засухой и грозовыми ливнями, когда над остывающим от летней жары лиловым латеритом днем проносятся марганцевые тучи, а с утра лениво колышется непроглядный кисельный туман, медленно переливающийся вишневым, черешневым, шиповным и еще – бог весть какими иными – оттенками папайного, кофейного, маракуйного и прочими – известными одному лишь Калунге – потусторонними колдовскими цветами. Но уже к девяти все колдовство рассеивается, и небо, как и вчера, давит несбывшимися надеждами, тоской ожидания и болью в висках.

К вечеру, когда тучи замедляют свой бег и незаметно сползают с небес в земные долины, внезапно, как в пропасти, сгинут все звезды и луна и все вокруг, и ты окажешься один в мутной черной дыре, где нет ни времени, ни пространства, и не видать даже вытянутой ладони: и сколь долго ты подносишь ее к лицу может измеряться уже не долями секунды и не секундами и даже не минутами, а нечаянными мыслями, движениями чувств и течением незримых соотносящихся событий. Кажется, в этом мире живут лишь отзвуки звуков и следы запахов, но человеку толком и не угадать ни где они, ни что за ними, да и есть ли они вообще. Этот мир, мир затаившегося покоя, пронизан паутиною тревоги, неосязаемой, но уже осознанной, и оттого еще более настораживающей и пугающей. В этом мире и существуют oitoka, дословно: «нечто белое или прозрачное или невидимое», – эвфемизм, данный местными племенами различным духам, чьи имена могут произносить лишь колдуны. Да и то с оглядкой, чтобы не навлечь беды. Ибо с самого что ни на есть желторотого птенчества и до конца своих забот и дел земных здесь каждый знает, что «не одолеть нас нашим недругам, пока мы вместе, поскольку мы – мы все равно сильнее; а если что погубит нас – то лишь одно. Одно лишь сможет погубить нас – наши оитока».

* * *

Вместо предисловия. Когда-то давно племенем ндонга правил король, чье

имя было Нембунгу. Однажды он велел построить вдали от людских глаз хижину для хранения святынь племени. Когда хижина была построена, Нембунгу приказал умертвить строителей. Их убили у входа в хижину. С тех пор уже никто не осмеливался приблизиться к священному месту, даже сам король, ибо это место стали охранять «oitoka», неотмщеннные духи убитых, таинственная и неразгаданная сила, от которой нет ни оберега, ни заговора. Со временем ндонга забыли местонахождение священной хижины.

В племени кваньяма ходит устное предание о том, что в давние времена в священной хижине olupale хранились первые железные орудия, вынесенные предками с далекой родины в Центральной Африке.

177

Однажды травяная крыша олупале приподнялась, ветви, из которых была выложена стена, лопнули и разошлись, и пораженные люди увидели гладкий и серый ствол баобаба. Люди бросились к нему и увидали, что священное железо бесследно пропало. То ли строители не заметили плода, закатившегося в хижину, то ли по злому умыслу оказался он там, но святыня племени исчезла навсегда. Отсюда берет начало известная пословица кваньяма: «Дерево поглотило железо». Известно, что еще во времена правления Хаимбили йаХауфику (18??–1858) сохранялся обычай, по которому особо провинившихся заставляли ногтями царапать ствол баобаба, таким образом, морально приравнивая их к виновным в утрате святынь.

* * *

Nouduali elolo fie ohatuili osidila setu

«Да будет нам урожай на будущий год, если не преступим наших табу».

(Традиционное заклинание вождей, обращенное к духам востока и запада, на ошипепе, королевском празднестве урожая)…

Ohamba kayina okutaanguluka omulongo. «Вождь не переходит реки…»

(Древний обычай. Табу для вождей. Пословица.) ...То, о чем сегодня я расскажу вам, мне передал от деда мой отец, а деду

его отец, а уж кто передал ему – я не знаю. Скажу только, что зачем-то им было нужно, чтобы я узнал об этом, раз они передавали эту историю друг другу. И добавлю, что произошла она, по всему, очень и очень давно, поскольку уже мой дед не помнил ни где это было, ни когда, ни с кем.

…Osho ohamba yakala nokulila ovapiya vayo moshilongo – жил один вождь и правил своей страной. И земля его была богата, и много детей подарили ему жены. И было кому принять древний дух его предков, когда ослабел его голос и стали слезиться глаза. И подошла пора последних дождей и последних урожаев и последних празднеств. И совсем уж близко подступил тот день, когда люди перестанут произносить его имя, а станут говорить «он».

* * *

В тот год в маисовых полях засверкали тысячи тысяч початков – так, что

глазам было больно смотреть, словно семена солнца упали в эту почву и проросли в ней.

Тысячи тысяч оранжевых плодов облепили ветви манго – да так густо, что издали казалось, будто в манговой роще пожар.

До самых корней свесились синие гривы с чутких стеблей проса, а дохнет ветерок – и как стадо антилоп вспугнули: вот оно мчит за вожаком, не касаясь земли, словно парит в воздухе, и невольный восторг забирал сердца перед летящим диким стадом.

178

Пришла пора «койоо коильявала», «месяца сорго». Увядали дожди, редели ночные туманы, земля набухла новым урожаем и ждала, когда руки человека помогут ей разрешиться от бремени.

Но это будет потом. Когда праздничные барабаны возвестят, что с Большой королевской охоты вернулся охамба.

Согласно обычаю, вождь возвращался домой один. Охота была удачной, хотя и затянулась на несколько лишних дней из-за нежданного дождя. Охотники несли с собой и мясо и шкуры, и в бушах разносилась их победная песня:

Uhena oiti kupi mupupa;

Uhena iluifo kupi mulumenu. Ovapupuo ohavamonika ngenge tavalu;

Ovakongo ohavamonika ngenge tavakaumba. Votavatungu ehghondi mokauluka kuavo;

Ovakongo ngetaveja keumbo.

Без оружия ты – не охотник; Без оружия ты – не мужчина. Воина видно, каков он, в бою;

Охотника видно по полету стрелы. А дома охотники [незаметны] как нити; Охотники те, что вернулись домой.

И все, кто хоть немного понимал язык людей, знали, что идут мужчины.

Заслышав звуки этой песни, сворачивали с тропы слоны, прятались в камнях леопарды, разлетались птицы и замолкали сверчки. И все они – можно сказать и так – расступались, давая дорогу охамбе, потому что охамба шел первым. Он шел впереди остальныых. Остальные несли его добычу и должны были прийти позже на целый день.

Охамба шел по тропинке и тоже пел. Слова уже кончились, и он просто пел о том, что видел. Что у тропинки выросли две дикие тыквы и греются на солнце, что у дерева, расколотого светом во время дождя, выросла пчелиная борода, а у высокого черного кактуса появилось ярко-зеленое ухо, а на нем еще – желтый цветок. И не нужны были слова для этой песни. Вот так он шел и пел, и тропинка то подымалась, то опускалась, то опять подымалась. Но вот она нырнула в знакомую ложбинку и… оборвалась. По дну ложбины пролегла тропа прошедшего дождя. Переступить ее охамба никак не мог. А значит, приходилось ждать.

Невдалеке он увидел большое серое дерево и сел под ним. Было душно. Сквозь ветви дерева свободно проходило солнце и освещало плоды, похожие на диковинных хвостатых зверей. Охамба закрыл глаза.

179

* * * …Странное это было дерево, не похожее на другие деревья, и очень

древнее. Не один урожай и не одну засуху видело оно на своем веку… Но никого не вскормило оно своими плодами, потому что их нельзя было есть. И не укрыло в своей тени, потому что не давали тени его редкие листья. И никого не обогрел костер, собранный из его ветвей, потому что ветви не хотели гореть. И от этого казалось даже, что это старое дерево - только кожей дерево, а на самом деле – камень. И мысли под ним были тяжелые как камни. Вот и Охамбе подумалось, что недалек тот день, когда люди забудут его имя, сожгут крааль…

– Я знаю, о чем ты думаешь, охамба… Охамба открыл глаза. Перед ним сидел старый-престарый старик.

Настолько старый, что кожа казалась не его, а только висит на нем. И хотя старик сидел на солнце, его кожа не блестела от пота, а была – как будто бы в пыли. Глаза старика беспрестанно слезились. Словно в них тоже попала пыль. И, словно засохшие пыльные травинки на голом песке, были кустики его волос.

Охамба почувствовал, что горло вдруг стало шершавым, как стебель маиса, и в груди заворочались корни. Глаза заволокло, и старик словно исчез в пелене. Из-за этого охамба даже не понял, послышался ли ему слабый голос старика или это зашуршали падающие листья. Он понял, что с ним говорят, только когда среди шороха остальных слов, как плод, упало слово «охамба».

– Ты уже стар, охамба, – сказал старик, – совсем близко подошел день, когда люди перестанут произносить твое имя и сожгут твой крааль. Очень, очень скоро ты будешь не в силах подняться, а возле тебя будут сидеть не жены… Хочешь узнать его имя?

– Кто ты, старик? Зачем ты здесь? – спросил охамба. – Замолчи или я задушу тебя!

– Ты стар, – ответил старик, – ты уже так стар, что видно, не понимаешь, что я не буду сидеть возле тебя с окакафой*… А уже его-то ты задушить не сумеешь!.. Может быть, ты хочешь узнать, когда это случится?

– Замолчи, старик! Моя рука еще может держать одимбо! Старик помолчал. – Да, может. Но одимбо не согреет тебя сегодня ночью. – О чем ты? Почему? Сегодня ночью? Мой крааль через два холма! Старик поднял глаза на охамбу: – Ты уже настолько стар, что не видишь даже того, что увидел бы и самый

маленький мальчик! Охамба взглянул на небо. Вверху все также светило солнце. Внизу все

также журчал ручей. И внезапно тысяча сороконожек пробежала по его спине: он увидел, как редкие волосы старика зашевелились, и услышал, как зашелестело дерево. Холодея внутри, вождь поглядел в ту сторону, откуда

* «okakafa» – шкура молодого козленка. Преемник охамбы должен был накрыть его лицо окакафой, пока вождь не задохнется, а затем поднести ее к своему лицу и «вдохнуть» дух вождя.

180

подул ветер и откуда мчалась вода. Там не было неба и не было леса. Там была ночь.

Старик засмеялся. Зашумело дерево. Будто слово «охамба», с дерева сорвался плод.

– Ты хотел взять у меня жизнь, охамба? – Я подарю ее тебе! Вдали зарокотало. – Да, охамба. Кроме своей жизни, ты сможешь прожить еще и мою. Если

ты мудрее своих соплеменников. Охамба вздрогнул. – Зачем смеешься надо мной, омутикили! Если мой срок – это взгляд

Оленя, то тебе и вовсе не пережить эту ночь! С дерева упал плод. – ...Твой крааль через два холма. Там горит огонь. Много ли тепла надо

старику? Прощай же. В потемневшем небе треснула белая ветка. – Стой дряхлый колдун! Омутикили, не уходи… Что ты хочешь взамен?

Мои стада? Моих жен? Дерево захохотало. – Твоя благодарность ничего не будет стоить тебе, охамба! Ты даже не

заметишь, как отблагодаришь меня. Вверху загрохотал гром. – Колдун, онгомы грозы уже грохочут! – Да, охамба. Ступай. Ты перейдешь реку вместо меня. Спеши. – Погоди, ведь я… С дерева посыпались плоды. – Спеши, охамба! Скорее! И вождь сделал шаг к воде. Из темноты уже падали и катились по траве

острые холодные катышки. Прикрывая голову руками, вождь перешел поток. И тут все вспыхнуло, послышался страшный треск, и что-то дернуло

охамбу вниз. Свет остановился, дрогнул, а затем стал меркнуть, как затухающий день.

* * * Приглушенный свет и треск доносились с другого берега. Охамба долго

смотрел туда, пока не понял, что там все стало иначе. Темного холма дерева уже не было – он рассыпался, а по лежащим веткам с шипением ползли огоньки. Над останками поднимался густой белый дым. Красные отблески прыгали по воде…

…Ты даже не заметишь, как отблагодаришь меня… …Онгомы дождя уже рокочут… …Потому что ты... это и буду я…

* * *

Охамба дошел до своего крааля и до самого рассвета дрожал и не мог согреться. Ни тепло костра, ни тело жены не могли согреть его. Все так же

181

дрожа от холода, он вышел на свет. Его волосы были белы, как туман, но в тумане этого было не видно. В тумане глухо гудели праздничные онгомы, а из бушей доносилась песня: воины несли добычу своего охамбы.

…Всю ночь после праздника он просидел у костра, глядя в огонь. И думал.

* * * О, какой урожай был в том году! Еще никогда не бывало такого урожая!

Но вдруг налетели песчаные вихри, занося еще не убранные тыквы, засыпая ручьи, сбивая манго и оманью и тут же проглатывая их. В глиняных омбиа, где был чистый мед, стал мед с песком, а потом – только песок. На лугах, где росла трава, стали расти песчаные холмы – и не стало лугов. И стал падать скот. И наступил голод.

Голод – это когда дети уже не могут плакать – чтобы плакать нужны силы – и дети только смотрят в материнские глаза и молчат. А женщины, которые не могут накормить голодных детей, заглядывают в глаза мужчин и молчат. А мужчины отводят глаза и молчат, потому что не знают, что делать.

Лишь один старик во всем племени не отводил глаз, когда встречался взглядом со своими женами – это они отводили глаза, не в силах вынести его слезящегося замедленного взгляда. В его краале на крепких столбах стоял огромный скиир, а в скиире было зерно. Целый урожай зерна.

Этот скиир строили другие мужчины, и этот урожай собирали чужие жены. И они успели спасти урожай охамбы и не успели спасти свой.

Страшен был этот скиир. И страшен был охамба, понимавший, что другие мужчины еще придут к нему.

И они пришли. Не как охотники и не как воины, а как ослабевшие мужчины, на которых смотрят в молчании их жены. Они пришли и ждали его слова. А он глядел на них и тоже молчал. Но вот столкнулся его взгляд с одним встречным, затем другим, третьим… Охамба испугался и – усмехнулся.

– Я подарю вам зерно, лучшие из моих воинов. Столько, сколько каждый из вас может унести в своей корзине. Приходите, когда прокричат петухи. И помните: за подарками приходят только раз.

И утро наступило. И когда пришли мужчины, охамба ждал их у скиира. Был он в поту и руки его мелко дрожали. А по всему краалю бежали тоненькие струйки зерна и уходили в песок. Только не видели этого мужчины. В их глазах стояли глаза их жен и детей, и еще этот скиир. Они так спешили, что не заметили не только эти струйки, впадающие в песок. Они ощупывали голодными руками корзины в скиире и не замечали, что зерна в них отчего-то не так уж много. И не сразу заметили, как потянуло жаром. А жар шел не сверху, от солнца, а снизу, от земли. Скиир сразу вспыхнул, и огонь взметнулся к небу, точно крик.

* * *

…Угли догорали. И догорал закат. И красный дым превращался в облачко.

Облачко тускнело и таяло вместе с закатом. А потом – погасло. А когда оно

182

погасло, то в небе уже были звезды. Очень много звезд. Только луны не было, а звезды не отражались в очах обессиленных женщин, что молча брели домой от затихшего крааля. Вместе с ними уходили жены и дети охамбы. И стало темно и пусто.

И было темно и пусто. И если бы где-то затрещал случайный сверчок эмбулунганга, то далеко-далеко разнесся бы в пустой темноте его голос. Но было тихо. И в этой бездонной и душной тишине пепел пошевелился вдруг. Из пепелища выкатились два черных уголька. Но с того края, куда ушло облако, послышался слабый вздох – и угольки засветились. И скрыта в них была какая-то маленькая сжатая сила.

Но то уже и не угли были. То уже были глаза. И эти глаза только глянули на пепелище – как по всему пепелищу пошли искорки. И оно ожило в тишине. Искорки сами выкатывались из пепла, а за ними тянулись хвосты – и это были живые плоды баобаба.

Они уже раскатились по краалю и даже по холму, когда подул вдруг сильный ветер и стали быстро исчезать звезды.

Они уже были в бушах, когда над холмом блеснул дождь, зарокотало, сухие хижины завыли, и со стоном начали оседать столбы. Никто, даже самый смелый человек, не отважился бы прийти к королевскому краалю в эту ночь. И никто не пришел.

Рассказывают, что только наутро какая-то смелая женщина, а верно, что и одна из жен охамбы, побывала там, но что она увидела – про то никому не сказала. А с той поры появились на этой земле невиданные дотоле животные - серые, с длинными хвостами, похожие на плоды баобаба. Тех животных называют onembudu, «крысы», но ходит поверье, что, на самом деле, это «ойтока», так и не сумевшие найти своего вождя и отомстить за себя.

А охамба в ту ночь исчез. Может быть – okue li fila muena? – «он умер»? Но не говорят так о вождях. Говорят: «Он ушел», – и сжигают его крааль, чтобы дух его был спокоен. Но отец не говорил, что он ушел – быть может, он жив и сейчас? Кто знает, сколько лет жизни подарил ему колдун?

* * *

…Вот и все, что передал мне мой отец от моего деда,

и что я должен был передать вам. Пусть же взойдет маис на ваших и на наших полях – так,

что глазам будет больно смотреть! Пусть зазеленеют ваши и наши луга!

И да будет нам урожай на будущий год! Если не нарушим наших табу…

...Если наши вожди не перейдут реки…

183

ЛЕГЕНДА О ПЛАЧУЩЕМ ДЕРЕВЕ

Crying and crying is Onkwo, the Tree*

Когда перестали идти дожди, И когда солнце выпило последнюю росу,

Когда листья деревьев, обессилев от жажды, больше не могли держаться за ветви – и земля стала покрываться шорохом листьев, Когда из глиняной чаши под козьей шкурой ушла вода, и я заметил

трещинку на дне чаши, Когда я поднял последний калебас, а внутри лишь затарахтело –

видно, какой-то жук заполз ночью, да так и остался там, Когда на рассвете уже было нечем дышать, а днём от моей экатаны

повеяло таким жаром, что казалось: лёгкое дуновение – и она тут же вспыхнет, как голодная головешка, затаившаяся под пеплом костра,

Когда я молча сидел, привалившись к столбу у входа, и безразлично ждал вечера, а вечера всё не было и не было,

У самых моих ног Вдруг незаметно Дрогнула тень, И очнувшись Я поднял глаза И будто впервые

Увидел: Какое зелёное Дерево Онкво.

* * *

Омудалифи** нашла росток ранним петушиным утром в тот день, когда

взяла меня на руки впервые в жизни и передала отцу, и отец назвал меня человеком и своим сыном. Я плакал – все плачут, когда их отрывают от матери – я плакал, а отец вынес меня из тёплой темноты хижины на красный холод рассвета и в гулкой, внезапно оглохшей тишине, когда вдруг разом смолк дрожащий нетерпеливый зов барабанов, я кожей затылка ощутил дыхание и услышал голос: отец открыл мне моё имя.

Отец назвал меня Онкво, потому что «Онкво» звали росток, и он был первым живым существом, что встретилось мне на моём пути. Возле самой хижины поднялся этот росток и теперь он стал деревом, зелёным и сильным Деревом Онкво.

Цепляясь за сухой частокол стены, я осторожно подтянул экатану и встал на ноги. Нас разделяло несколько шагов.

* (англ.) – «Плачет и плачет дерево Онкво». Из ненаписанной песни Хилундвы Шафеванге. ** omudalifi – повивальная бабка, старшая, самая опытная и уважаемая женщина в роду.

184

Лишь несколько шагов разделяло нас... Но как мне было их пройти, когда с каждым шагом моя экатана становилась всё тяжелее и тяжелее, и мне почему-то вспомнилось, что вот так – тяжелее и тяжелее – с каждым годом становился для матери камень ошини, в котором она толкла зерно, пока однажды, не сумев поднять его, мать не замерла рядом, собираясь тоже превратиться в камень. И уже не она, а другие женщины спугнули с каменной ступки большую серую ящерицу, что выползла погреться после холодной ночи. А ещё ночь спустя женщины перенесли камень на могилу, и ошини стала запретом.

Я долго шел эти несколько шагов. Но я боялся положить экатану на плечо или заткнуть за пояс – я не смог бы вынести ее жара. И я держал ее на весу дальше от бедра.

Я очень долго шёл – как будто всю свою жизнь прожил ещё раз. Я очень

долго шёл, а дерево онкво глядело и глядело на меня и, казалось, понимало, зачем я иду.

Тогда, давно, моя мать согласилась с отцом и еще сказала, что теперь я не

умру от жажды, потому что мы одного корня с деревом онкво, а его корень всегда найдёт воду, даже там, где, казалось бы, воды нет и быть не может.

Никто и никогда не видел его корней, так глубоко они уходили в землю.

В самую страшную бурю, когда рушилась моя хижина и я ставил её заново из веток и стволов упавших деревьев, дерево онкво одно стояло и смотрело, как я обрубаю ветви этих деревьев и укладываю их под крышу, как я снимаю кору этих деревьев и связываю ею стволы, как отложив экатану, жадно пью из калебаса воду.

Вода... Тате, если мы одного корня, тогда почему я умираю от жажды?

Почему всё сгорело вокруг, и лишь одно дерево онкво всё так же зеленеет и зеленеет, даже в дни засухи! Ведь ты же обещал мне, Тате!

* * * Лишь несколько шагов разделяло нас.

Я поднял голову. И я повернулся, чтобы уйти.

И я опустил руки. Я опустил руки –

экатана обожгла меня! Страшен был этот ожог –

будто ночь упала – и я ослеп.

Тате, я забыл уже лицо моей матери, и я забыл уже лицо моей жены, и я не

помню уже лиц моих сыновей и внуков и сыновей моих внуков. Я даже не помню, когда это было – так давно это было.

185

Но и сейчас я помню этот ожог. И белый порез на черной коре.

И я помню, как заплакало дерево, И как потекли из пореза его прозрачные холодные слёзы,

И как потемнела вокруг земля. И как, припав к его коре, я сделал первый глоток.

* * *

Тате! Взгляни, какая высокая здесь трава, какие красивые белые птицы

ходят по траве, какие прямые и высокие деревья растут вокруг. Под ними много камней. Там лежат мои внуки и правнуки, которые стали землёй и собой вскормили семена этих деревьев.

Но я не могу умереть и стать землёй и вскормить семя любого из них.

У моей хижины плачет и плачет одно из этих деревьев. Онкво зовут его. Как и меня.

Отпусти меня, Дерево Онкво...

Я не могу больше.

МАСКА

A I.C., quem onda kohala, e sola qui vai comprender todo – Он говорит – дорого! Дорого? Э-па! Да я, можно сказать, задаром отдаю!

Слыхали? – Он говорит, за пару часов одним топором можно сработать такую же и даже лучше! Э-па! Вот тебе кусок дерева и вырезай сколько хочешь! Давай-давай, я погляжу! – мастер упер руку в бок и оглянулся на домочадцев, приглашая их поглядеть, как я, засучив рукава, возьмусь за дело.

Цена действительно высока, значительно выше той, на которую я рассчитывал. Но правда и то, что во всей округе, он единственный, кто ещё режет эти странные грубые маски, напоминающие человеческие лица разве что взаимным расположением дыр: больших для глаз, поменьше – для ноздрей, самой большой – для рта. Да и режет он, скорее всего, уже по привычке – покупателей давно нет, да и слишком уж далеки они, эти маски, от того, чтобы называться произведениями искусства. Столичный агент, скупщик предметов народных промыслов, залетавший сюда пару месяцев назад, только хмыкнул: не товар.

Агент останавливался в центральной гостинице городка, и за те дни, пока он там жил, мы несколько раз сталкивались в обеденной зале, где и познакомились. Оставив визитную карточку и адрес столичного магазина, где ещё можно купить что-то стоящее, он посетовал на неудачу в нашей провинции и между прочим сообщил, что километрах в семидесяти-восьмидесяти от города на бывшей португальской фазенде живет мебельный мастер, зовут его

186

Карлуш, и что в свободное от комодов и табуреток время он вырезает всякие поделки, в том числе и маски. Не ахти какие, но так зато ведь и поторговаться можно, а если умеючи, то кроме как на бензин, и вовсе не потратишься. «Настоящие маски делают ближе к северу, – пояснил агент, – у чокве, киока, кикунгу, в бассейнах Конго и Кванзы, а здесь, вообще-то, другие традиции. Но сейчас не то, что амулета или божка, а и детской куклы не сыщешь. А что поделаешь – кругом стреляют. Тут не до этнографии – неизвестно что завтра будет…»

На том агент и уехал. Визитка его затерялась среди неспешных бумаг, имя – слишком длинное и вычурное – забылось уже к концу недели, а вот совет вдруг вспомнился час назад, когда мы проезжали по трансангольскому шоссе и свернули на ядовито-пыльный проселок, петляющий меж грушевых деревьев к развалинам фазенды, белому пятнышку у подножия темной эвкалиптовой рощи.

– …Queres fumar? – Вспомнив, что деловой разговор лучше всего начинать с деликатного подношения, вылавливаю из полевой сумки ярко-красную пачку «Мальборо». И не успеваю опомниться, как мастер Карлуш тонким тактическим ходом отрезает ей обратный путь: – Эй, молодёжь! Кто хочет закурить! Тут хорошие сигареты!

На патриарший клич Карлуша как из-под земли вырастает молодая поросль «мужеского» пола, включая, кажется, и тех, кто только-только начал самостоятельно ходить. И хотя под бдительным оком патриарха закуривают лишь двое старших парней, пачка возвращается с характерной немотой внутреннего сиротства. И тогда я чувствую, как заранее заготовленная фраза «сделайте одолжение, оставьте себе» вместо великодушно-покровительственного приобретает в моих устах непреднамеренный, но совершенно искренний оттенок мстительной обиды. В сущности-то, «Мальборо» так или иначе предназначалось ему, но предназначалось, как бы это определить, в роли подарка, который предполагает ответный, столь же приятный, жест. Но теперь эта ноблес-оближная функция экзотических сигарет (кстати, по совету специалиста в народных промыслах) сводилась к внерасчетной.

Впрочем, уловив некоторое дрожание в моем голосе, мастер Карлуш тянет свое «э-па-а» и, наконец, приглашает сесть. Раскрытую пачку он кладет на бревно рядом с собой, и детские руки незаметно передают сигареты обратно.

– Эй, кто там, вынеси пива! – говорит он, и я догадываюсь, что это означает. Это означает, что против меня как homo curiosus, человека любопытствующего, он ничего, похоже, не имеет, однако угощение за угощение, но вот разговор о маске – разговор отдельный

* * *

Preto – Branco – Vermelho, Branco – Vermelho – Preto

187

– Да что они понимают в масках! – кипел Карлуш после того, как, лицемерно воздав хвалу теплому пиву, уже на свой страх и риск я передал ему привет с наилучшими пожеланиями от агента-скупщика (похоже, их разочарование было взаимным). – «Черный – цвет живой плоти, белый – цвет духов, красный – единения между ними». Начитались ученых книг! Тьфу!

С недюжинным талантом имитатора Карлуш спародировал искусство-ведческий пассаж агента, взращенного, как я теперь понимаю, на классических трудах Леви-Стросса, Дюркгейма и Виктора Тернера. Ох, не зря ж они общались, ох не зря!

Тут надо заметить, что во внутреннем дворике португальской гостиницы, где по вечерам заняться было положительно нечем, кроме довоенного кофе «Империал», доморощенного vinho verde (так называемого «зеленого вина») и созерцания неправильных звезд в луже на дне бассейна, знакомства и непритязательные интеллектуальные беседы завязывались с известной натугой. Так что мне даже повезло, что моим собеседником оказался названный агент, а не, к примеру, игроки футбольной команды из портового местечка, нарушавшие спортивный режим вместе с тренером и экипажем транспортного самолета, на котором, собственно, и попали к нам заодно с грузом мороженой рыбы, каковую они стали напоминать уже на третий вечер вынужденного безделья. К тому времени в городе на неопределенный срок был введен полный «блэк-аут», что на языке рядового обывателя означало просто-напросто отключение электроэнергии во всех домах окрест, кроме затаившихся во тьме военных объектов. И в этом был определенный парадокс, ибо шумная ночная жизнь разительно отличалась от полудремотной дневной (как, наверное, и повсюду, где властвуют законы сиесты), и лучшим свидетельством тому были неумолчный треск сверчков, лай бабуинов и заливистые трели лягушек в городском парке. За каменные стены гостиницы, однако, сквозь тяжелые бархатные портьеры и гардеробы с комодами из красной акации и африканского тика все это буйство ночи, если и просачивалось, то лишь надсадным комариным писком и выливалось в уже упомянутое времяпрепровождение. Побочными эффектами оного были сложные чувства: щемящей отчужденности от того, что мы называем цивилизацией; затерянности, если не потерянности, в мироздании и подспудного стремления упорядочить вторгающийся в душу хаос, чтобы хотя бы умозрительно подчинить его своей воле. Поэтому стоит ли говорить, что за те благодатные минуты, пока я был погружен в могучий поток предикативных возможностей португальского языка с неслыханным для здешней глухомани спрягаемым инфинитивом, а равно таинственно-притягательной вескостью латинизмов, я успокоено размышлял о том, сколь велика магия науки, сумевшей не только объяснить, но и классифицировать цветовой аскетизм ритуальных артефактов в той части континента, что именно в эту пору была расцвечена самыми невообразимыми оттенками спектра, и где весь живой мир, за исключением разве что незаслуженно ославленного великой литературой хамелеона, казалось, начисто забыл такое защитное приспособление, как мимезия, зато всеми красками радуги заявляет о себе.

188

…– Porco de madeira! – я невольно отвлекся, вспоминая вечерние беседы у бассейна, и вздрогнул от грозного окрика Карлуша, обращенного к одному из недорослей, что несообразно возрасту не только положил глаз, но и незаметно протянул темную руку к бело-красной пачке. Тут я и обратил внимание, что, согласно символике трансцендентального, «Мальборо» явственно указует на связь курящего с миром духов.

– Que disparate! – рассмеялся Карлуш. – Вот был у меня работник из гереро, так тот, действительно, верил во всех своих племенных духов. Перед тем как срубить дерево, мог по часу с ним разговаривать: вначале долго извинялся, потом рассказывал, что и как собирается сделать из этого самого дерева, и для чего это нужно, потом обещал, что ничего плохого не замыслил и еще будет просить дождя для всех родственников этого дерева и, разве что, не молитвы читал. И рубил, кстати говоря, с закрытыми глазами – то ли оттого, что боялся, как бы дух дерева его не нашел, то ли еще почему... Но мастер был отменный: он и резать мог с закрытыми глазами, наощупь. А сбежал, опять же, из-за своих племенных причуд. Свалили как-то gajos хороший ствол, завезли на ферму, начинаем ошкуривать, а тут и он возвращается – как увидел, так его и затрясло как в лихорадке. «Mukuru, – шепчет (это, значит, у них дерево предков). – «Maluco», «беда». Надо отсюда уходить. Всем надо уходить». В тот же вечер острозубый и ушел. Где-то с полгода тому, в конце сезона дождей. Вроде подался на фабрику в город. А мы, как видишь, остались. И ничего – живем, tudo bem («все хорошо»). Идти-то все равно некуда.

Мастер Карлуш совсем по-европейски постучал по дереву и взял новую сигарету. На его руках резко проступили вены, грубые и узловатые, как лианы.

…Хотя, кто его знает: может, кто во что верит, то и сбывается? E verdade? …»Verdade» в португальском созвучно зеленому цвету – «verde». Оно

утратило связь с латинским «veritas» (зрительным образом), и нет в нем надежности английского «truth», опирающегося на опыт («try»), и уж совсем никакого сходства с русской правой («правильной») стороной. «А и в самом деле, – подумалось мне тогда, – что белым людям черное Вуду?» Так или иначе, но я согласился с ним.

– А маски? – по внезапному наитию спросил я. – Это он научил их делать? – Да нет, – удивился Карлуш, – тут их всегда делали. Эти, ovakuamuhonga. Так я впервые услышал о «резчиках».

* * * Preto – vermelho – branco – vermelho … Черный – красный – белый –

красный. Красный скрепляет день и ночь, ночь и день, мужчину и женщину,

женщину и мужчину, жизнь и смерть, смерть и жизнь, и порой лишь этот красный позволяет увидеть неуловимую грань между тем и другим. И, может быть, поэтому лучшие маски вырезали именно из красного дерева.

Где-то в этих краях, дальше вглубь Черного леса жили люди рода ovakuamuhonga. Во всяком случае, южноафриканский этнограф Лоэб (Lоеb),

189

посетивший эти места в относительно спокойные пятидесятые годы, еще упоминает о них, называя родом «woodcarvers» (то есть, «резчиков»), но справедливо указывает, что резьба по дереву была «широко распространена и в других родах», так что «почему именно этот род получил свое прозвище, не совсем ясно». Правдоподобное, но чисто лингвистическое толкование тому, как кажется, можно найти в записках Рейнской миссии Германа Тоньеса (Hermann Tonjes), составившего первый словарь племен овамбо еще в 1910 году. Тоньес подмечает, что если префикс «omu» обозначает множественность, величину и величественность, (а «ova», как известно, «людей», «народность»), то глагол «honga», от которого берет название этот род, кроме значения «резать», «точить» «заострять», «подравнивать», еще имеет значение «обучать», «убеждать», «наставлять». Не берусь судить, какое значение первично, бесспорно другое: в языке «кваньяма» эти понятия неразрывны – резчиков называли учителями.

И даже непонятно и обидно: чему же научили учителя своих учеников, если «настоящие маски режут на севере», а здесь лишь наконечники, да knobkerrie да детские куклы, «которых все равно не сыщешь»?

Увы, податливое ножу и топору, уязвимое огню и сырости сезона туманов, точимое термитами и червем, дерево, в отличие от слова – слишком ранимая материя, чтобы пережить вождей, героев и события.

* * *

Задолго до того, как среди темной зелени здешних долин появились

полосы желтого маиса и зарделись багровые бусины кофе, до того, как сюда пришли похожие на туман белые люди с их черными ружьями и красными лошадьми, и длинными серыми хижинами на колесах, когда не родился еще даже прадед великого короля Мвешипандеки – жили на этой земле мастера, достигшие в своем мастерстве удивительного умения. Может, знали они какие-то нарочные заклинания и заговоры, а может – лесные духи по своей воле помогали им, но вырезанные ими маски настолько походили на живые лица, что вечерней порой даже самый глазастый уже не смог бы сказать, что мелькнуло перед ним у костра – живое лицо или маска.

Да что там говорить: однажды охотники славного рода зебры, из коего несколько поколений тому вышли и сами мастера, привели, вернее, принесли, с собой древнего старейшину. Старейшина устал быть среди живых и попросился поглядеть на маску вождя, с которым еще юношей ходил в поход. Весь день и всю ночь просидел он над маской, о чем-то беседуя с ней и, обращаясь к ней словом «Калунга», словно перед ним был сам вождь. А наутро поднялся и не захотел больше умирать – видно, маска сказала ему что-то такое, от чего он прожил еще долго-долго и еще правнукам рассказывал о своем походе.

Вот почему слава об овакуамухонга, «тех-кто-режет-дерево», разносилась далеко вокруг, и люди из самых дальних и далеких мест приходили, чтобы поглядеть и подивиться их мастерству – потому, что и впрямь было чему

190

дивиться! Но вряд ли кто-нибудь пришел бы даже из соседней деревни, если бы не странное, но ясное ощущение: глядя на маску, можно было не только сказать, какого вождя, воина или знахаря она изображает, но и что чувствовал резчик, когда держал в руках нож-омбеле.

Поэтому даже маски, сделанные с одного лица, всегда выходили разными, и всегда можно было угадать, о чем думал мастер, когда касался дерева: эту маску – когда ему просто хотелось пить, а ту – когда его мучила жажда дождя. Эту – он сделал для совета с предками, когда задумал жениться, но не знал, как его встретят, а ту – за сам совет, чтоб не робел, и ему, наконец, кивнули «да». А вот забавная: ее мастер делал после того, как его позвала птица-медоуказчик, и он воротился домой порядком изжаленный, но очень довольный собой, поскольку, разделив добычу с птицей, принес в родной крааль полный кувшин дикого меда. А на той видна досада: кувшин оказался с трещиной, и пчелы нашли мастера даже дома, когда его уже не защищал дым от едко тлеющих веток omupombo.

А где-то была еще маска, что вырезал он для знахаря, когда за долгие годы жизни жена так и не смогла выносить для него дитя, и он понял, что еще недолго – и уже не сможет он взять на руки сына или дочь и дать им имена. И тогда окинул он взглядом все, что нажил и сберег за свою жизнь, и подумал, что бы он отдал за то, чтобы долгую тишину его крааля разбудил детский крик. Стадо у него было маленькое, и выбирал он недолго. И выбрал быка. Бык у него был единственный, да к тому же хромой, но уж очень хотелось сына, чтобы передать ему свое, пусть и небольшое, стадо, заговор деревьев и нож-омбеле.

* * *

Знахарь жил далеко в лесу и давно не заходил в деревню, так что даже

тропы к его краалю легко путались со звериными, но зато знал он всех мастеров, их жен и детей, и кто чем занят, и что из этого будет. Ондуду давно жил один – дети знахаря редко становятся знахарями, и часто облик его исчезает во вчерашней ночи вместе с памятью, оттого что некому ее передать – ондуду давно жил один.

Ондуду долго не решался принять дар: он то всматривался в отражение луны в стоячей воде, то уходил в лес говорить со своими звериными родичами, то, накормив костер кореньями, слушал голос огня, а то и вовсе, напившись масамбалы, всю ночь следил за стрелами в ночном небе. Он долго не решался принять дар. Он то кивал на хромоту быка и знаки предков, то намекал на порчу у жены мастера, что видно навели его соперники или враги, то плакал о том, что мастер погубит свое ремесло – и все это время мастер молча сидел у ограды колдовского крааля. Но потом колдун развернул омакафу, увидел кусок дерева, лучшего дерева mopane, из которого мастер обещал сделать лучшую маску на свете, и ... склонил голову.

Ондуду был хорошим знахарем. Он знал, в какую пору и как собрать сок дерева oudijo, и как смешать его, смешно сказать, но со слюной хамелеона,

191

чтобы вышел хитрый яд для стрел, что обессилит антилопу, зато добытчику он нипочем. Знал он и тайну молодых побегов акации, что превращались в рвотную отраву, если срубить и растереть их сразу после того, как горечь листьев ощутит и прочь уйдет жираф. Он знал, как из корней omilu сделать зелье, что в полную луну пьют женщины, когда хотят детей. И ведал он, как облегчают боль при родах сладким дымом от листьев ofinde. И ведал как, когда и где должен погибнуть бык, чтоб жертва не была напрасной.

На закате перед родами ондуду сам пришел в деревню и гремел в барабан, и катался по земле, заклиная криками неведомых духов, пока не услышал крик младенца, и забылся у входа в крааль. И хотя жена мастера не выдержала родов, – наверно, и в самом деле была на ней порча, – и хотя ребенок вышел хромым, ондуду заслужил подарок – родился мальчик, и спустя четыре дня отец смог дать ему имя и назвал его Хаимбили.

Спустя еще четыре дня, и еще, и еще, и еще четыре, когда отец увидел, что Хаимбили будет жить, и понял, что знахарь отпугнул не только неведомых духов, но и тех стариков, что говорили, будто слабому и кривому нехорошо жить среди сильных и здоровых, он, наконец, надумал взяться за маску, чтобы отблагодарить знахаря. Но после всех тревог и бед, поисков кормилицы и ссор со стариками его пальцы оказались не в силах удержать дерево, и нож стал сам собою выпадать из рук. И теперь мастер только с грустью удивлялся, что же заметил ондуду на срезе дерева mopane, если взялся за работу, которую он, мастер, уже не в силах оплатить. Так он понял, что уходит. И только с каждой новой луной просил колдуна обождать еще чуть-чуть, пока окрепнут жилы и пока зрачки проникнут в то, что скрыто в дереве. Но колдун, как видно, потерял надежду, потому что перестал приходить, и мастер просил его только в мыслях и снах. Как пальцев на одной руке – вот сколько урожаев собрали в окрестных деревнях, когда старая тыква в его доме треснула и вода ушла в землю. Хаимбили остался один. А на выдолбленном под маску, обожженном отрезе дерева mopane остались очерчены лишь глазницы да ноздри, да родовые насечки на щеках, по которым теперь стекали дожди и ползли трещины, и больше ничего.

А потом куда-то пропал и он: то ли сожгли впопыхах, когда не хватило дров, то ль подобрал кто-то из мастеров, а может, и сам знахарь, прослышав, что некому больше выполнить обещание, унес его к себе, в глухой и темный лес, где на одну людскую – по семь звериных троп.

192

* * * В небе по часовой стрелке Коршун пишет круги Скоро сумерки.

С. П. Verde…«Иногда мне кажется, что первой в мире маской должна была

стать маска птицы… Ведь если человеку и суждено было стремиться быть кем-то другим, кроме себя самого, то, скорее всего, он выбрал бы птицу, да-да, птицу, парящую меж ненадежной землей и зыбкими небесами в такой неизменной в своей изменчивости благодатной вышине, где все видится иначе, словно в прошлое смотришь из будущего, и чем выше, тем более ты обретаешь покой. Кто, как не птицы, ближе всех и к свету дня и к тайнам ночи? Кто, как не они, первыми зрели приход человека и пели ему первые песни? И кому, как не им, доверяют судьбу прорицатели? По птицам судят и о том, как скоро будет дождь, от них первыми узнают о чужаке в лесу, они же приносят нам вести, и, желаем мы того или нет, но как бы мы ни были цивилизованы, где-то внутри сидит в нас нечто первобытное, что заставляет считать птицу знаком, ниспосланным свыше…Честно говоря, когда становится совсем уж невмоготу, мне тоже хотелось бы превратиться в птицу, хотя бы для того, чтобы ко мне прислушались, хотя бы те, кому мне есть что сказать».

Так сказал Жоакин, Joakim-Junior, заведующий маленьким этнографическим музеем, а заодно и сувенирной лавкой в местечке Са да Бандейра, продолжающий дело отца (которого, естественно, тоже звали Жоакин или просто senhor Жоакин, лишь изредка во избежание кривотолков еще раз добавляя «senhor» в конце обращения). В пору сeньора Жоакина младшего, а было ему уже далеко за пятьдесят, Са да Бандейра стала называться Лубангу (словом, заимствованым из местных наречий), сувениры оказались никому не нужны, а музей этнографии и подавно, поскольку – да простят меня эстеты от фольклорных ремесел – вся эта продукция рассчитана на нездешние взгляды и кошельки. «Если что-то впитывалось с молоком матери и приходило с языком предков, то к этому относишься иначе, чем может показаться извне, в другой системе исчислений, где, скажем, безыскусная на первый взгляд, давно рассохшаяся sansa может оказаться бесценным сокровищем, а отшлифованная до блеска статуэтка – всего лишь украшением женской половины крааля, что в случае пожара и выносить не станут».

Достаточно простой пример разницы в системах исчислений – это время… Взять хотя бы то же время встречи… Европейская пунктуальность зиждется на часах, и в этом ее механистическая сила и почти что мистическая слабость. В силу чисто механистических же причин иногда ее не удается соблюсти, и тогда – возникают подозрения, сомнения, обиды, обвинения и даже трагедии – все те последствия, что, с африканской точки зрения, выглядят как раз «нелепым варварством». Африканская же пунктуальность есть слагаемое

193

многих факторов, и не в последнюю очередь этических (нельзя, например, заставлять ждать пожилого человека). Но никто не станет осуждать и того, кто опоздал на встречу, услышав зов «oshipo shepumhumhu» (ground hornbill), ибо он поспешил туда, куда позвал его голос; и того, кого разбудил клекот дикой голубки – даже степенный старик, отринув дела, придет в тот крааль, где она решила присесть. Если ничего не случится, что ж, хорошо – присутствие многих людей помешало ей вызвать того, за кем она прилетала, а если да – значит, не пришли все те, обычно лишние, люди, что смутили и спугнули серую вестницу предков… Поэтому и встречи, а точнее, походы в гости, назначаются не по часам, а по обстоятельствам. Приблизительно так: «Мы желаем свидеться, и постараемся, чтобы это произошло тогда-то и тогда-то, а там – уж как сложится». – Так сказал мне сеньор Жоакин в ту пору, когда уже можно было не добавлять окончание «младший» к его имени, Са-да-Бандейра величалась Лубангу, торговля его хирела, и сам он, по склонности лет, не прочь был поболтать за кружечкой пива.

Я, собственно, заходил к нему за другим. Пока в моем рассказе наметился лишь зачин, я ощутил потребность прервать повествование, с тем чтобы по мере возможности закрасить несколько «белых пятен». На действие сие меня сподвигли несколько соображений. К самой истории, впрочем, имеет отношение только одно.

По законам повествовательного жанра, звенья, непосредственно не входящие в причинно-следственную цепочку, обычно остаются извне: когда – по причине их общей культурной понятности; когда – по tacit consensus communis, вроде социальных табу; когда – по фигуре умолчания, дабы оставить простор воображению; а то и попросту – ввиду небрежности повествователя, полагающего, что перышку, оброненному маленькой птичкой, нечего делать в любовном романе и уж тем более никак не повлиять на пути людей в исторической хронике. Однако, когда видишь детей овамбо, что неугомонно скачут то на одной, то на другой ножке и хлопают в ладоши с присказкой: «Oshikukuvande, oshikukuvande, when will it rain?» – при том, что многие из них уже и не подозревают, что речь о птице, приносящей дождь, то начинает казаться: чем глубже в темь времен, тем вернее подспудно высказываемая Жоакином максима: «Ищи не женщину, но птицу» (хотя определенное сходство между ними, пожалуй, все-таки есть).

Поскольку однозначно определить звенья цепи в неизвестном чужом «давно» задача сложная, если вообще посильная, иногда приходится от нее отказываться в пользу доставшихся на рассмотрение вероятностей, в нашем же случае особенно оттого, что вероятности начинают казаться вымыслом, а вымысел, как ни крути, претит европейскому складу ума. Посему и довелось обратиться к человеку неоспоримо европейского образа мышления, волею обостоятельств прозябавшему на окраине данных событий, который по роду занятий и коллегиальным соображениям должен был оказать посильную, пусть и небескорыстную помощь. Таким человеком и представлялся сеньор Жоакин.

– Почему имя резчика было Хаимбили? – спросил я, надеясь на исчерпывающий ответ.

194

– Ninguem sabe (никто не знает), – ответил Жоакин. И уточнил: – И никогда уже не узнает… С одной стороны, имя, конечно, созвучно сакральному предмету, ножу «омбеле», а «ха», могло быть и вариантом произношения «йа», что показывает, что нож-то и был мифическим прародителем мастера: в таком случае – это очень и очень древняя история, возможно, еще со времен великого переселения банту. С другой – имя могло быть дано и в честь вождя Хаимбили, что правил в середине девятнадцатого века. Тогда выходит, что этому сюжету едва ли более полутораста лет. Ну, и уж совсем сомнительно, чтобы быль, как утвеждает Карлуш, была способна столь обрасти небылицами за столь короткое время, чтобы – бросая вызов здравому смыслу – превратиться то ль в аллегорию самооправдания, то ли в притчу о добродетельной незыблемости косных канонов ремесла... А ссылки на достоверность всех подобных историй есть ни что иное, как дань устной традиции. Впрочем, в здешних местах, где время в нашем понимании едва ли имеет приложение, – могло произойти и такое: предположим, для кого-то – в нашем примере, стало быть, для «резчиков» – некие давно уже забытые ими и неизвестные нам события, о коих теперь остается лишь строить догадки, имели особое значение. Психологически мастера должны были относить их все дальше и дальше к истокам своего ремесла, освящая их светом легенды, говоря, что так поступали еще их деды и прадеды, а что может быть лучшим доказательством их правоты, чем мы сами, следующие их заветам? Поэтому, как кажется, если что-то и было, то, несмотря на убедительную пыль веков, скорей всего, было оно уже после того, как по этим местам прокатились походы наиболее известных вождей: Камбунгу, Ситенью, Канене и прочих полумифических фигур славного прошлого. И не стоит вскидывать бровь – давно известно, что скульптура есть признак оседлости, а в Африке еще и чудным образом совпадает с ареалом мухи цеце. Среди истинно скотоводческих племен никаких тайных обществ с их зловещими фетишами, жуткими идолами и пугающими масками попросту не найти. И раз уж на то пошло, то я бы не исключал и того, что и сам вождь Хаимбили мог пожелать, чтобы масками занимались поменьше, коль скоро в советниках у него подвизались люди из Рейнской миссии – уж те – так точно! – не поощряли местные культы… Ну, и наконец… слушай, а ты не допускаешь той простой мысли, что все это мог придумать и сам Карлуш, – от большого безделья и tristeza de noite, «тоски по вечерам»? Книжки свои – сколько их у него было? – давно перечитал, электричества, небось, нет, вот и развлекается на африканский манер, а? Тем более, что…

– Тем более, что?» – не понял я… Но Жоакин вдруг рассмеялся: – Compra uma coisinha! – Qual? Porque? – опять не понял я. – Compra, faz favor… – Mais agora nao tenho o dinheiro... – Okay. A manha… – и Жоакин, слегка поклонившись заспешил в свой

магазинчик.

195

Тут впору признать, что «a manha», то бишь «завтра», в местном толковании этого слова означает не столько «на следующий день», сколько «как-нибудь потом». Однако в справедливости такого подхода я сумел убедиться самолично, когда по независимым от меня причинам следующая наша встреча произошла добрых два месяца спустя. На двери красовалсь привычная в послевоенное время табличка «Feiсhado por motivo das obras», жалюзи полуопущены, но сама дверь была приоткрыта, словно оставляя окончательный выбор за подошедшим. Над головой звякнул индийский колокольчик.

Как ни странно, он меня узнал. И махнул приветственно рукой, несмотря на то, что был занят. Занят он был тем, что сдувал отовсюду пыль и снимал со стен пустые полки.

– Abaijo da impreza? (Конец бизнесу?) – слегка опешив, констатировал я очевидное.

– Seguro, – подтвердил Жоакин. – E onde vais? – Mui largo. Na casa. Na Portugal. Mais nao ha olvido mea promesa… С этими

словами он нырнул в чуланчик за прилавком и, порывшись в каких-то корзинках и ящичках, достал нечто черное и, судя по стуку, деревянное, высотой в локоть. «Oitocento kwanzas – so ao senhor…»

На тот год восемьсот кванз были относительно большими деньгами. Относительно, поскольку на них можно было приобрести, например, четыре ящика настоящего фабричного пива, но лишь при том условии, что у тебя уже были пустые ящики; можно было «затариться» четырьмя мешками огромного – размером с капустную головку – лука, сладковатой терпкостью напоминающего грушу, но это лишь в том случае, если продавца по каким-то личным соображениям, скажем, внезапного завоза мануфактуры в государственную лавочку, вдруг заинтересовали наличные, а не те же четыре ящика пива. Точно так же можно было обзавестись дойной козой, зебровой шкурой, несколькими брусками зеленовато-заплесневелого мыла; корзиной особо откормленных длинноногих лягушек, что в былые времена разводились в окрестных прудах на потраву des admirateurs de la cuisine fransaise, а ныне оставленных на произвол судьбы и на радость обленившимся цаплям; самой цаплей для придания природности приусадебному водоему; вполне справной мосинской винтовкой образца 1893 года, кочующей по бушам и саваннам со времен англо-бурских войн, а равно и множеством других, относительно ценных вещей. Разумеется, при подобной относительности ценностей успех сделки зависел не только (и не столько) от умения подать свой товар, но и от подспудных, придерживаемых про себя обстоятельств, как то: знания, что в лавчонке как раз сейчас дают мануфактуру, или что обетованная пивоварня обесточена и заглохла еще месяца на полтора-два (самых жарких в году); насколько отсырели винтовочные патроны, если они вообще «родные», и откуда приблудилась продажная скотинка; и что при всем чудо-урожае чудо-лука хранится он не дольше тех же груш, и кроме того, привлекает упитанных, толщиной с два больших пальца, вездесущих летающих тараканов и другую

196

насекомую нечисть. Подспудные обстоятельства Жоакина, видимо, имели отношение к опустевшим полкам и торчащим из стены крючьям, с которых еще свисали цепи, напоминая в одночасье покинутый узниками в результате социального потрясения каземат.

К этому моменту глаза мои слегка пообвыклись в сумерках Жоакиновой пещеры, и взгляд оказался прикован к темнеющему на прилавке «нечту». Это нечто представляло собой грубо вытесанный антропоморфный бюст то ли собаки, то ли волка в головном убранстве, схожем на корону.

– E lobo. – подтвердил Жоакин. – Mui veijo. – Falta uma orelha (одного уха не хватает), – заметил я. – Сто кванз – за ухо, – согласился Жоакин. – Больше не могу. – Идет. Но ты расскажешь, почему смеялся в прошлый раз. – За твое пиво. – E botelha de aguardente, если объяснишь, что это. – Я уже доставал

деньги. – A manha? – спросил Жоакин. – Agora. Tenho a bebida conmigo. E tabaccо, – намекнул я уже умудренный

некоторым опытом. – Momentico, – Жоакин задумался, – o senhor e temptador, grande

temptador… В странных отблесках памяти – ибо пишу я эти строки долгие годы

спустя – я понимаю, что если бы он отказался, сославшись на извинительную неотложность пред-дорожных сборов, или если бы в ту минуту появился кто-то иной, в частности, его таинственно-молчаливая concubina mulata, которую, как мне показалось, он даже слегка побаивался, то эта история, возможно, приняла бы другой поворот или вовсе осталась недосказанной, но никто не вошел, и сеньор Жоакин кивнул, приглашая в подсобку. В глубине открылась другая дверь, и в магазинчик хлынул поток яркого предзакатного света, в котором плавали мириады больших и малых деревянных пылинок. Я взглянул на фигурку Lobo в своих руках – и на мгновенье почудилось, что он открыл глаза. Взгляды наши встретились. По какой-то прихоти мастера у Lobo был печальный человеческий взгляд.

* * *

Vermelho. Давным-давно тому назад – konima-konima ounjuni uonale, когда

не родился еще даже прадед великого короля Кавангеко йа Хаидонго, чье имя означает «зачерпнувший из источника», когда вождем зверей был еще не лев, а слон, вернее, слониха, самая старая и мудрая слониха во всем слоновьем стаде, и когда никто еще не ведал даже самого слова «oshilambu», что означает «нестерпимый голод», далекие-далекие предки кваньяма жили в дальней дали: по левую руку от восхода и по правую руку от заката – там, откуда не видать было ни земель Эвале, ни даже реки «Большой охоты», – «Omukongo». А видны были две горные вершины, куда, наверное, уходили духи – оттого, что где-то

197

там, среди тех гор, и жил Калунга, вверивший людям свои стада молчаливых круторогих коров.

Но однажды земля вдруг застонала и заговорила на зверином своем языке, и встревожились коровы, и взлетели белые птицы, что паслись среди них, охраняя их покой.

Белым облаком поднялись птицы над землей и, сделав круг над горами, словно запоминая их навсегда, подались за полуденным солнцем. И птицам вослед покинули эти места слоны, следуя трубному гласу своей прабабушки. Озираясь, ушли леопарды. А ближе к ночи вместо привычного лая люди услышали собачий вой. Но, даже вглядываясь в тишину и вслушиваясь в темноту внезапно затаившегося ночного мира, ни звука зверя, ни зова луны, ни даже тени летучей мыши, ни даже мерцания небесных светляков – ничего, на что взвыли бы собаки, – не слышали и не видели люди – лишь низкие душные тучи без капли дождя молча ползли над головой, – рукой дотронуться – будто все собрались в одной хижине на совет. И люди стали держать совет, и переглянулись, и увидели, что среди них две женщины, две сестры, что схожестью своей походили на вершины самих гор, и спросили у них, что делать. «Идти за птицами», – был ответ.

И люди пошли туда, куда улетели птицы. Они шли долго; долго-долго, но все глуше и глуше слышался им стон земли, и все звонче и звонче звучал птичий щебет.

И открывались перед ними невиданные места с невиданными животными! И необозримые бескрайние пастбища, где томные росистые травы вились в ногах, словно змеи; и огромные – до неба – деревья, в ветвях которых витали вечные клубы тумана и шумел бесконечный дождь, деревья, под которыми всегда темно, а пройти можно лишь слоновьими тропами; и быстротечные бурные потоки с холодной падающей водой, оставляющей за собой бездонные овраги, где не приведи Калунга оступиться на краю, коль не подхватят тебя чьи-то другие руки; и скрытые в глухом межлесье утоптанные поляны, где на грязевых валунах под палящим полуденным солнцем проступала соль и где сердито кружили разбуженные жуки, рассекающие воздух как пущенный из пращи камень; и ослепительно огромные озера, плещущие рыбой и солнцем; и тенистые ручьи, укрытые зелеными ладонями от палящего зноя, словно бредешь по сумрачным подземным пещерам в трескуче-неровном пламени факела.

Но они все шли и шли. И спрашивали у двух сестер: «Здесь – хорошо, зачем идти дальше?»

«Здесь – хорошо, но здесь чужие голоса, и не слышно голосов наших птиц».

И люди шли дальше и дальше, и деревья становились все реже и реже, и сквозь жалкую их листву проливалась уж не вода, а жгучее солнце, а вместо жирных трав стоял обдирающий кожу колючий кустарник, а по ночам становилось зябко до дрожи, так что нельзя было сомкнуть глаз, тем более, что нет-нет, а люди ловили на себе неосторожный настороженный взгляд вечно прищуренных глаз маленьких желтых человечков, быстрых, как испуганные

198

антилопы, и незаметных, как крадущиеся львицы. И шаг за шагом мужчины все больше замечали, что давно уж миновали места большой охоты и дальше идти уже незачем. «Женщины ведут нас ha-kumue – в никуда. Мы не видим дичи уже много дней. Мужчин нельзя накормить плодами и напоить молоком. И мальчики никогда не станут охотниками, запуская стрелы лишь ha-kumue – в небо».

Так говорили мужчины поздно ночью, поеживаясь от холода и чувствуя сквозь густой кустарник враждебную слежку чужих глаз.

«Быть может, и птицы улетели ha-kumue, – стали шептаться женщины. – Завтра мы проснемся и увидим, что нет ничего, кроме соленой, как слезы, воды. А на слезах нельзя вырастить девочек и будущих жен и матерей».

«Мы не хотим ha-kumue, – заплакали дети. – Мы пришли оттуда, где ничего нет, кроме сна, и мы не хотим возвращаться обратно».

... Той ночью у костров никто не спал. Мужчины держали тетиву направленных в никуда натянутых луков; женщины пытались убаюкать испугавшихся сна детей, а дети плакали оттого, что на губах у них было не молоко, а слезы. И коровы неспешно разбредались кто куда.

«И виноваты в том женщины, – заговорили самые смелые из мужчин. – Зачем мы послушались их? Мы бы все уже сейчас были ...» Но где они были бы, они пока не знали, и решили призвать колдунов, чтобы те решили за них. И колдуны решили: решили решать, когда рассеются ночные чары и подымется белая пелена, в которой уж растаяло стадо и слышен лишь детский плач – будто уже наступает ha-kumue, а если так – то и гадать больше незачем.

Но в предрассветных серых сумерках, когда, наконец, забылись беспокойным сном дети, и женщины притихли, согревая их своих дыханием, и последние коровы сгрудились близ остывающего под пеплом костра тепла углей, и мужчины, наконец, опустили луки, оттого что сами собой стали слипаться ресницы усталых век, сквозь туман послышался оглушительный щебет и хлопот крыльев, и оказалось, что впереди река, и восходит над ней еще зыбкое, но уже светлое и горячее солнце, посылая лучи вниз по теченью, а по берегу средь заблудших коров ходят белые-белые белые птицы hongolokonyanga. Это и был востоко-запад.

...Реку назвали Кунене. На другие языки ее имя, наверное, можно передать как «Большая» или «Великая» («нене»), но если учесть частицу «ку-», что имеет значение «цель» или «движение», то, вернее всего, называться реке «Путь, или устремление к великому». По некоторым рассказам, кстати, именно Кавангеко йаХаидонго и был тем мальчиком, которого мать первым поднесла напиться из реки. А две сестры в ту ночь исчезли, словно и не было их. Может, обиделись на мужчин и ушли обратно, а может быть, и сами превратились в птиц, но только птичка эта, hongolokonyanga, с давних пор не то чтобы священная, но табу. Может быть, от этого они такие смелые – даже крокодилы их не трогают. К слову, «птица» на кваньяма – «odila», а табу – «oshidila», как бы «язык птиц», понимаешь?

199

* * *

Красный свет неторопливо уползал за длинную скалистую гору, грозовым частоколом хранящую вечерний покой зеленой долины, где средь речушек, запруд и болотец приютился наш пальмовый городок, от захватывающих дух просторов открытого, как ладонь, плато Уила, над которым гуляют гудящие, как провода, сквозные ветры, и еще долго будет стоять на горизонте закатное солнце. По странному стечению неизвестных мне давних событий гора тоже носила название Лобо, то есть «Волчья», а на горе, раскинув руки, стоял открытый горным ветрам мраморный Salvador, словно пытаясь объять весь необъятный португалоязычный мир, от далекой Тежу в Лиссабоне до Сахарной Головы над Рио.

– Os monumentos sao similares… – вздохнул сеньор Жоакин. – Mais os aves cantam differentamente. Meas chamam mui largo de aqui…

– Quais sao os vossos passaros? – Gaivotas, como pelos todos Portugueses: E sabe… когда-нибудь вы тоже

отсюда уйдете – и не потому, что вас победит оружие, а потому – что все время, пока вы здесь, вас будут звать ваши rouxinois… Mira, nao tenho medo de poder novo – mea rapariga tem alguns lacos importantes arriba, mais chega… pobre diabo…

Как и следовало ожидать по всем народным приметам, за спиной отдаленно звякнул колокольчик и послышались шаги. По подворью тут же заметался всполошившийся куриный рой, где ни попадя оставляя следы своего волнения.

– В клетку бы посадить, – глядя на это безобразие, заметил я. – В клетку нельзя, – строго покачал головой Жоакин. – Очень, очень плохая примета... Здесь с языком птиц шутить не принято.

– Какой уж тут язык? – усмехнулся я, воспитанный в духе атеизма, скептицизма и стоического алкоголизма.

– Язык, – указуя перстом в небеса, – не только слова, – усмехнулся в ответ изрядно уж набравшийся Жоакин, еле-еле ворочая своим.

В черном дверном проеме, едва различимая при бархатном свечении заката, забрезжила неясная женская фигурка. Вернее, внезапно я вначале почувствовал, а затем увидел устремленный в нашу сторону из темноты взгляд, следом различил агатовый силуэт, а затем – по контуру черного предмета, что был в руках у женщины, даже догадался, что это Библия. Безмолвно осуждающая поза гласила, что существо она здесь неслучайное, и ей не нравится случайно обнаруженный пейзаж.

– Вот-вот, – тяжко вздохнул Жоакин, – как у нас тут все перемешалось: черные открыто ходят в «белую» церковь, белые втайне практикуют «черную» магию; oukadona olaula напяливают лифчики и платья от горла до пят, mulheres brancas загорают топлесс, а то и вовсе нагишом; черный – ни за что не перейдет дороги после черной кошки, белый – завидев след муравьеда, шарахается обратно и спешит к черному знахарю. Ты, кстати, тоже – попадется, к примеру, перышко орлана или kaimbi, ястреба, или onghwa, грифа – словом, хищной

200

птицы, не премини забежать к хорошему колдуну – все может обратиться гораздо серьезнее, чем ты думаешь...

– Поэтому нет и птичьих feitos? – догадался я. – За каждой птицей – человек, а в каждом человеке – птица, – отчего-то

озираясь на незаметную сожительницу, что, тихо курлыкая, крошила курам кукурузный початок, рассеянно пробормотал Жоакин. Тяжко опершись о столешницу, он уговорил свое тело оторваться от плетеного кресла, то ль уважительно, то ли с презрением, но именуемого в простонародье «плантаторским». – Надо собираться. Идем, провожу...

Я понял, что перемена в нем каким-то образом связана с этой женщиной, но об этом расспрашивать, разумеется, не станешь. «А смеялся ты почему?» – уже под клекот колокольчика поинтересовался я.

– А-а-а... а ты его жену видел? – Чью? – не понял я. – Карлуша, конечно. – Не-е-ет, не помню, а что? – Так вот, и жена его, и мать, и даже бабка – все из того же клана...

И знаешь какого? – Ovakwashidila. – Ты хочешь сказать, «людей-птиц»?! – Вот именно. Так что... все свои истории он впитывал с молоком матери

буквально. А уж от бабки мог услышать и не такое... Будет возможность – расспроси...

– А волк? – A manha, a manha, – заторопился Жоакин. – E muito tarde… Он оказался прав.

* * *

Kalitongua otomene omuti uomukua monufu. Ile omudi uomolo momatako.

/Молчи о том (что видел), а если скажешь,

прорастет из тебя баобаб или пустит корни дерево Terminalia./

Песня мальчиков во время обряда вхождения в круг мужчин.

Хаимбили остался один… Бегать со сверстниками и ходить за стадом он не

умел, и от звучных петухов поутру до глухого воркования сов в ночи сидел он, прислонившись к столбу отцовской хижины, словно впопыхах оставленный лук, и ждал, кто забредет в опустевший крааль поговорить с ним, приготовить еду и научить чему-нибудь. Качая головами, первыми обычно ухитрялись доковылять бесстрашные ворчливые старухи, что приносили калебасы с молоком и лепешками из маиса и оживляли огонек из притаившихся в кострище угольков. Иногда с ними забегали дети, и весело носились по двору,

201

выкрикивая считалочки и состязаясь, кто дальше прыгнет, дольше проскачет, ловчей метнет камень и лучше спрячет куклу, которую, обыкновенно, приносили с собой. Пока старухи колдовали над костром, кукла так или иначе находилась, и тогда все притворно охали, а потом смеялись и хохотали от радости открытия. И на безучастном лице Хаимбили тугой тетивой тоже натягивалась улыбка.

Эту улыбку заметили и мужчины, что приходили поправить ограду, занести вяленого мяса, а также сухостоя и тростника, и сжечь полосу козьей шерсти вокруг крааля, чтоб не заползла из лесу мамба в охоте за домашними мышами. Но запасов Хаимбили не делал, а то, что приносили, побыстрее съедал, поэтому мыши давно уже покинули это, гиблое для них, место, ведь от чего-чего, а от голода еще ни одна мышь не умирала. Так вот, однажды кто-то из мастеров, то ль понарошку, то ли по забывчивости, оставил Хаимбили настоящий отрез хонга, и Хаимбили долго крутил его в руках, словно пытаясь понять, что скрыто в дереве, которое не стали рубить на дрова, и долго вглядывался в него, и гладил его ладонью, и пытался говорить с ним. И поначалу это казалось даже смешно, поскольку Хаимбили больше мычал, чем выговаривал слова, будто пел колыбельную песенку, а уж нянчился с ним, словно это была девчоночья okanha, куколка, а он пытается ее убаюкать, чтобы она не кричала на ночь. Но потом, через луну или другую, когда улыбка его выгнулась, как туго натянутый звенящий лук, мужчинам стало немного не по себе: любой из ovakuamuhonga когда-то либо видел, либо испытал и сам такую же безудержную улыбку – ибо она появлялась у мастера, который сделал нечто, чего не смогли сделать до него, и что не под силу сделать другим. Мужчины осторожно расспросили старух, но те лишь отмахнулись: то и впрямь была детская кукла, из тех, что мальчики вырезают для девочек, ибо тем не положено касаться мужского ножа.

Вот они и просят своих ровесников – обычное дело. Если кукла ломается, девочки говорят: «она умерла» и просят сделать другую. Но уже другого мальчика. И ничего это, в общем-то, не значит, кроме того, что в будущем, когда закончатся детские игры, скорее всего, сломаются и эти отношения. Так что на всякий случай мальчишки стараются показать себя, – благо особой красоты пока и не нужно, – лишь бы нравилось да было чем похвастать. Поэтому еще луну-другую, а может, и дольше, мастера прожили вполне спокойно, пока не спохватились, что один из них больше ничего не режет – ничего, кроме наконечников для стрел, кружек для просяного пива да женских гребней, а то и вовсе, едва закончив одимбо, состругивает его в щепу, и долго сидит, опустив руки, как бы вглядываясь: то ли в прошлое, то ли в будущее, то ли в себя самого, поскольку перестал вдруг замечать, что происходит вокруг, и кто идет к нему в гости, и даже не сразу узнавал пришедшего. Это был очень и очень хороший мастер – маски, вышедшие из-под его руки, не раз выбирались старейшинами для наиважнейших празднеств, и были у него уже свои ученики, и были дети, что со временем должны были перенять тайны его мастерства. Поэтому неудивительно, что встревожились и его жены, и его соседи, а затем и родственники, и прочие мастера. Все они были добрые, независтливые и

202

заботливые люди, и все заходили узнать, чем они могут помочь мастеру и его женам, чтобы он снова узнавал пришедших, учил учеников своих, заботился о детях и резал маски, которыми не стыдно было бы украсить праздник. Но так ничего и не добившись, уходили восвояси и осторожно жаловались другим.

Так прошла еще одна луна, или две, или четыре, пока кто-то не догадался пожаловаться одному из старейшин клана, человеку столь мудрому, что хотя у него самого давно уж тряслись руки и во взоре таилась слеза, он с одного взгляда способен был дать совет, что делать с маской, чтобы выглядела она как живая. Недаром о таких говорят, что сам он сделал что мог, и теперь лишь ожидал, кто из его учеников и насколько сумеет превзойти его самого. Такой вот старейшина и зашел к мастеру. Мастер долго всматривался в его лицо и держал его руки в своих руках, стараясь унять их нынешнюю непрошенную дрожь, зачем-то переспросил, действительно ли тот больше ничего не режет, а потом позвал младшую девочку, что носилась со своей куклой, завернутой в узелок на спине. «Иди, играй», – отогнал он ее и протянул узелок старейшине. Старейшина развернул.

… Оба долго молчали, не решаясь произнести ни слова: один – по возрасту, другой – собираясь с мыслями.

– О том, что видим мы, мы думаем одно и то же, – наконец молвил этот мудрый старик.

Мастер молча показал ему ладони – пальцы его мелко дрожали. Старик кивнул понимающе, встал и словно ненароком уронил куклу в огонь.

– Oshikanha ietu onda fila muena («твоя кукла умерла»), – окликнул он дочку мастера. – Попроси сделать другую.

* * *

О том, что на самом деле случилось с куклой, никто из мастеров ни на

вторую, ни на третью, ни даже на четвертую луну так и не узнал, но то, что она была, со временем из разных слухов узнали все, и, глядя на несчастного мастера, что больше не касался ножа, незаметно даже для себя начали избегать появляться в краале Хаимбили и уж тем более приносить ему дерево.

Но получилось еще хуже: хромой и горбатый Хаимбили, который до того почти не двигался сам, повадился уходить в лес, оставляя в пыли два следа – словно одна, живая, нога уходила неизвестно куда, а другая, сухая, как палка, в то же время возвращалась в почти что заброшенный дом.

Но еще хуже было встретить его по дороге, ибо теперь он улыбался всегда, когда в его руках было дерево, – то есть всегда; и то один, то другой мастер жаловались, что, заканчивая работу, больше не могут рассмеяться, как раньше: от открытия таинства дерева и гордости, что его совершил.

Кто-то припоминал дряхлого колдуна, что много лет тому назад опутал невидимыми чарами опустелый ныне крааль, откуда сбежали даже мыши, и теперь вот еще неведомо, какие другие заклятия наложил на это место колдун... Кто-то подмечал, что у Хаимбили настоящее «королевское» имя, что без боязни за жизнь можно было дать лишь в одном случае: если на самом-то деле

203

родилась двойня, каковая почитается священным табу. Если же один из близнецов «уходил» (о них, как и о вождях, нельзя говорить «умер»), то все, чем при рождении одарил его Калунга, перейдет к другому. «А чем, – спрашивали они, – Калунга мог одарить будущего мужчину в семье резчика по дереву – уж не сухой ли ногой да горбом на спине?» Это было очень похоже на правду (которой на самом деле никто не знал), но «правда» («shili mondjila») на ошикуаньяма понимается как «путь, которым идти», а путь определял многое. Кто-то трудился как и раньше, ибо работы у резчиков было всегда хоть отбавляй; кто-то забегал к знакомому знахарю, сам не зная зачем, и тот, как и всегда в неясных случаях, яснее ясного, подыскивал снадобье для укрепления мужских сил: поможет не поможет, но и вреда не принесет, уж это – shili mondjila; кто-то просто перестал ходить даже теми тропами, где мог повстречать хромого и горбатого Хаимбили с его неизменной маской усмешки на лице; ну, а кто-то запретил ходить туда даже своим детям. Лишь безгранично добрые от старости oukadona, что белым светом своих волос были схожи больше с призраками, чем с теми, кто оставляет следы на земле, все так же в утреннем тумане возникали у ворот заколдованного крааля, неся на голове калебасы с просяным пивом или давешней похлебкой, а в руках – узелок с плодами сорго или козьим сыром. Все так же ворчливо они раздували из угольков костер, подбрасывая в него сколотую щепу и стружку. И все так же тишину заколдованного крааля будила человеческая речь.

Старухи любили поговорить. Говорить они могли всегда и обо всем: и о том, что было, и чего не было, и как должно было быть и что могло случиться, и о том, что казалось, и что произошло, и что поведали птицы, и что за этим крылось, и куда завели слова, и что сказали следы – все знали и могли рассказать старухи, лишь эха собственных слов не слышали они, и путь следов скрывался от их взора, в невидимом теряясь далеке.

* * *

– …Привиделся мне сон, – сказала однажды старуха, когда у побелевшего

от времени столба никого не было, а за оградой, сквозь белесую пелену на красном песке проступали два следа: один – упрямо ведущий в лес, другой – что с трудом волочился обратно… – Привиделось мне, будто потерялся сын моего сына, и все его ищут. Но ищут не там, и потому не находят. А нахожу его я, только сама не знаю как.

– Это странный, странный сон, – ответила другая старуха. – Только это не твой сон. Это я тебе рассказала, а ты забыла об этом, и теперь выдумываешь, будто он твой.

– Неправда, – возразила первая старуха, – сон мне был сегодня. Из-за него я и проснулась. И сразу побежала посмотреть, как он спит. Но было еще рано, и я не стала никого будить. Так что, рот я открыла только сейчас… И знаешь, где я его нашла?

– Здесь, – ответила другая.

204

…Старухи огляделись. Ничего необычного не задержало их взора: ни знаков, ни следов. Но на что подслеповатым старухам следы, если они и лица различали с трудом?

– А все-таки… Ты… своего… как нашла? – отчего-то шепотом спросила первая старуха.

– Не знаю – я тоже проснулась… Старухи постояли в нерешительности, постояли-постояли да и занялись

хозяйственными хлопотами, на то ведь они и старухи. Если кто-то был голоден, они кормили его, если плакал – успокаивали, приходил – делились новостями, уходил – собирали в дорогу, а иначе – какой в них толк, а иначе – зачем они, старухи? Так постепенно прибираясь по двору, вытряхивая шкуры и перестилая тростник, сгребая ветви и сметая стружку в костер, старухи, сами не ведая того, ненароком смахнули мутную изморось и красную пыль с двух черных масок, что лежали среди поленьев у белого столба, где обычно сидел Хаимбили. Маски открыли глаза. Но увидев перед собой женщин, тут же закрыли. Старухи этого не заметили и прошли дальше. А вдалеке отсюда, в двух разных деревнях, внезапно спохватившись ото сна, вскочили на ноги два мальчика, два подростка. Их лица покрывал холодный пот, и в груди, пытаясь вырваться, колотились сердца. Им привиделось, что пока их все ищут (потому что пора собираться в священную рощу omulu, чтобы «войти в круг мужчин» – «okue pita etanda»), они отчего-то оказались неизвестно где: было холодно, над головой возвышался покосившийся белый столб в серых космах тумана, пахло прелым полененьем и отсыревшей золой, и откуда-то издали доносились негромкие женские голоса. Хотелось закричать, оттолкнуть от себя этот столб и бежать, бежать от этого втайне знакомого места, но не слушались руки и не слушались ноги, и язык, что пытался предостеречь старух, чтобы те не трогали мужскую маску, словно одеревенел…

Когда мальчики очнулись (а будить их в этот важный для них день женщины уже не смели), их отцы давно уж позавтракали и собрались в дорогу и теперь с нетерпением прохаживались вдоль двора, ожидая, когда выйдут их сыновья. Мальчикам некому было рассказать о своих снах, ибо одним из испытаний «okue pita etanda» было испытание молчанием.

* * *

Не с кем было поговорить и Хаимбили. В поисках подходящего дерева он

еще с вечера забрался далеко в лес, а наутро, озирая очертания распахнутых перед ним неоглядных просторов с вершины дерева омарулу, где он провел ночь, сквозь веред дерев неподалеку он увидел череду медленно бредущих по тропе молчаливых людей. Он уже набрал воздуху окликнуть их, но оклик вдруг запершил в горле, и Хаимбили зажал рот ладонью, чтоб не закашляться – люди не были похожи на людей. Присмотревшись попристальней, он понял, что они были похожи на огромных хищных птиц, что когда-то давно парили и над его хижиной, пока их не отогнали старухи дымом костра. Тела их были покрыты черным опереньем с белой опушкой, а на голых шеях мерно покачивались

205

маски с красными клювами. Хаимбили не знал ни имен этих людей, ни имени птиц, в коих облачились люди, и, чтобы избавиться от страха, принялся их считать. Считать его никто не учил, и весь его счет состоял из одного, двух и «много». Птицелюдей было «много», и Хаимбили стал разгибать пальцы. Теперь, если бы у него вдруг спросили, он мог бы показать на обеих руках, что два пальца остались зажаты.

Когда птицелюди миновали, Хаимбили спустился с дерева омарулу. Страх отступил, и любопытство вывело его на тропу. Тропа была давно не хожена и, кроме отпечатков, напоминающих птичьи когти, других следов на ней не было. Хаимбили перевел дыхание – призраки следов не оставляют – и любопытство повело его дальше по следу.

Не доходя до полдня, птицелюди остановились у подножия высокого холма, над которым, перешептываясь листвой где-то под облаками, темнела роща, а внизу – числом как пальцы на руке без одного – были разбросаны длинные обветшалые хижины, невесть когда еще укрытые тростником, больше от солнца, чем от дождя. Люди назвали рощу по имени и попросили разрешения войти, а в ожиданьи ответа устроились на бревнах, как те же птицы на насесте, но почему-то все у разных хижин и отвернувшись друг от друга. «Для другого их лица всегда должны оставаться птичьими, даже для них самих», – догадался Хаимбили. Скрываясь среди кустарника, он обливался потом от жары и неподвижности, но остерегался переползти туда, где поудобней, ибо не знал, что сделают птицелюди, если заметят его. «В своих перьях им тоже жарко, а пошевелиться я смогу, когда ближайшая птица отведет от меня глаза». Но птица глаз не отвела, а задрала клюв, из-под которого проглянуло усталое старческое лицо, и поднесла к губам калебас.

Их взгляды встретились. Оба поднялись на ноги. Птица сделала несколько шагов к замершему от страха Хаимбили. Но где-то высоко, вздохнув, наконец вдруг заговорила роща, над которой – словно слова – взвилась стая настоящих птиц. То были маленькие птички kandinghilili, о которых говорят, будто они взлетают поклевать первые дождевые капли, но поскольку дождь пока не собирался, то видно, это роща разрешала гостям войти.

Все разом поднялись и двинулись вглубь. Вдогон им заспешила и последняя птица, уронив на прощанье перо. Хаимбили хотел было пойти следом и даже дошел до того места, где сидела птица, и подобрал перо, но в стороне услышал стук экатаны, что рубит ветки, и снова забился в укрытие. К роще приближалась еще череда людей, на сей раз уже без масок, и сразу было понятно, что здесь лишь мужчины и мальчики, и среди них он, кажется, даже узнавал двоих. Кажется, именно их лица он вырезал по памяти прошлых лет – оттого, что звали его Хаимбили, и был он единственным сыном резчика и последним в его роду, и потому не резать он попросту не мог. Юноши запели песню. И над рощей вновь поднялись птицы. На сей раз – уже к дождю.

Мужчины подтолкнули мальчиков к едва заметному своду над тропой, вьющейся к вершинам рощи, где уже скрылись птицелюди, и мгновение спустя раздался рокот барабанов и по траве забарабанили капли. Еще мгновение спустя из лесу выглянул птичий клюв и кивком подозвал кого-то из старших

206

мужчин. Мужчина подбежал, и не входя в рощу, остановился. «Клюв» что-то прошептал ему. Мужчина обернулся…

Хаимбили быстро пополз назад. Затем побежал, понимая, что убежать не успеет, и лишь на бегу упрашивал деревья спасти его. И деревья сжалились над ним.

Мужчины один за другим проходили под веткой красной акации, и некоторые даже цеплялись за острые колючки средь молодых побегов и листвы, не замечая приникшего к мокрой коре Хаимбили…

День дождя переливался в такой же дождливый вечер. То ли от пережитого страха, то ли от холода, но Хаимбили уже весь дрожал, даже той ногой, что обычно возвращалась обратно, а без луны никак не мог опознать ни тропинок, ни знакомых деревьев, что могли подсказать путь, и уже думал попроситься на ночлег к дикой смоковнице omukwiyu или обезьяньей гуаве omwandi, или широколистой серинге omutundungu. Но тут в дождливый окоём его зрения вползла большая приземистая тень, похожая на упавший ствол omukwa, баобаба, и он догадался, что это хижина. Огня в ней не было, как не было и звуков; Хаимбили позвал, перекрикивая дождь, но никто не ответил. И тогда он решил, что возможно, это покинутая ошигуда, временное пастушье жилье, хотя и в очень, в очень странном для нее месте.

Выдернув гладкую палку tambotie, что обозначает проход в живой изгороди из колючего кустарника ekifinanhanga, Хаимбили дважды обошел вокруг хижины, поводя палкой по ребрам стен, чтобы честно предупредить змей (ибо в отсутствие людей они быстро обживают заброшенные места), затем еще покричал – а вдруг змея захочет предупредить его самого, что хижина уже занята, – и лишь затем, согнувшись, шагнул в темноту. Где-то внутри шелестел дождь, просачиваясь сквозь крышу, но покрытая тростником лежка, разбуженная tambotie, шуршала сухостью. Хаимбили сгреб тростник и зарылся в него. Его бил озноб.

* * *

Holeka-holoka, holeka-holoka,

mbela, onda pya olala, onda pya olala,

/То ли скрывается, то ли кажет себя, то ли я все забыл(а), то ли я все забыл(а)./

Детская считалка при игре в прятки.

Старинный заговор. … И снилось ему, будто от холода он то просыпался, то засыпал опять, а

от жары – то обливался потом, разбрасывая тростник, то вытирая пот, – наоборот, – зарывался в траву; а то сидел, уставившись в черноту за входом, или зажмуривался от нестерпимого его сияния, а еще – нечаянно – нагребая на себя побольше тростника, наткнулся на старую окакафу, из которой выпал

207

выдолбленный по локоть отрез дерева mopane, величиной с маску, и он даже нащупал родовые насечки на щеках; а закутываясь в шкуру, вдруг порезался, ибо в ней оказался еще остро заточенный нож омбеле. И тогда, чтобы согреться, он принялся изо всех сил (ибо дерево mopane – очень твердое дерево) дорезать начатое неизвестным мастером. Свет ему был не нужен – он только мешал. Свет мешал ему чувствовать себя наедине, а вернее – единым с тем, что хочешь вырезать, и Хаимбили резал, закрыв глаза и доверяя пальцам, пока ему не стало казаться, будто пальцы ощупывают чье-то лицо.

Родовые насечки поведали пальцам, что это был мужчина из клана собаки, а глубокие борозды на лбу вместе с трещинками меж пустых глазниц рассказали, что он был стар; стар, как само дерево mopane, если не старше. Потом ему приснилось, будто маска велела ему выкопать корни колючего кустарника ekifinanhanga и жевать их, несмотря на горечь, и он жевал, пока хватало сил, жевал, как бы ни выворачивало внутренности, а потом жевал опять. А еще ему казалось, будто когда-то он уже то ли видел эту маску, но почему-то перевернутой, то ли слышал непонятные слова неизвестной речи, что почему-то до сих пор звучит в ушах, и что уже тогда эта маска была почти столь же стара, как и сейчас. Но потом он снова забывался, и ему грезилось, будто маска склонилась над ним, а он, слабый и беззащитный, даже не знает, что сказать, потому что и говорить не может, а может только кричать.

Хаимбили закричал. Маска склонилась над ним. Он был слаб и беспомощен... Но маска показала ему глазами, что он все равно должен встать и идти, потому что в эти места никогда не забредет человек, хоть краем уха слыхавшем имя ондуду, а значит – никто. А если кто и придет, то разве что гиены, но тогда уж не только тела, но и костей, чтобы захоронить, не найдет никто.

«А как же ты?» – спросил Хаимбили, потому что мастер всегда хочет знать, что случилось с его маской. «Дерево mopane – очень крепкое дерево, и значит, когда-нибудь, когда люди забудут не только имя ондуду, но и где он жил, маска еще отыщется», – послышалось ему в ответ. И хотел было Хаимбили спросить, что будет с маской дальше, но по глухому молчанию понял, что в жизни лучшей из его масок свою историю он уже досказал, а в других – о нем вряд ли кто вспомнит, поэтому он спросил только, что будет с ним, которого ищут и, наверное, найдут, потому что Тот-который-с-клювом видел его глаза в глаза, но маска лишь усмехнулась в ответ: «Кого бояться тому, кто может вырезать лицо не человека, но духа, затаившегося в нем? Кого бояться тому?.. Кого?..»

* * *

Половину ответа Хаимбили постиг случайно две полных луны спустя. Все так же болея от боязни, что нарушил неизвестное ему табу, он сделал

единственное, что ему оставалось сделать, чтобы преодолеть свой страх. Имени человека-птицы он не знал и потому не мог обратиться к знахарям, да и не было у него ничего, что можно было счесть достойной наградой за их старания, а

208

перо – могло вывести и на обратный след. Считать (поскольку счет давал таинственную власть и над животными, и над людьми) тоже было нечего, ибо, как ни считай, а выходило лишь одно – или, верней, одна – все та же безымянная человеко-птица. Поэтому он просто вырезал ее, и тогда страх – пусть и не получил имени – зато обрел лицо и перестал быть страшным. А перо он выбросил в огонь.

* * *

Перо птицы onghwa – что–пожирает–плоть оказалось, что, впрочем,

обычному взору и вовсе не видно, не только единственной зримой связью меж Хаимбили и человеком-птицей, но и воплощало какую-то важную часть owanga, то есть, скрытой колдовской силы человека-птицы, поскольку еще не закончились последние празднества «вхождения в круг мужчин», когда внезапно зачах и покинул свет один из старейших знахарей, из тех, что ходили в священную рощу. Перед смертью он много раз просыпался, озираясь вокруг, будто искал кого-то или что-то, о чем не мог сказать даже своим близким, потом глаза его внезапно раскрылись, будто он увидел то, что искал, и удивился этому, затем почему-то произнес имя Хаимбили и больше не сказал ничего.

Крааль его сожгли, домочадцы переселились поближе к другим родственникам, ну а праздник перенесли еще на одну луну, пока ведутся поиски нового знахаря, ибо число их с давних времен всегда было одним и тем же, и называлось это число «ovanu vatano navatatu», иными словами – «люди, что их пять и три». Это же число, но только на пальцах, мог бы показать и Хаимбили, если б у него вдруг стали расспрашивать, где он был и что он видел, пока его не было, а вернее, не было видно.

Но старухи вопросов не задают, они – рассказывают. Так что обо всем об этом Хаимбили узнал от тех же старух, на которых не действовали уже никакие заклятия, и потому их охотно приглашали оплакивать умерших.

Кроме того, что они умели поплакать, когда у остальных уже высыхали глаза, они еще и знали, чем занять опустивших руки женщин, и к тому же самим присутствием своим отгоняли бестолково-любопытных детей, что даже и в такой день норовили носиться друг за дружкой, однако же держались осторонь собрания непонятных старух. Была и еще одна причина, которую никогда не облекали в плоть звуков, но мыслили про себя всякий раз, когда эту землю покидал кто-либо, за кем стояло owanga. Такой человек никогда не уходил сам. И если его owanga не находилось в ближайшие дни, все ждали иных смертей.

Где, и когда, и с кем это произойдет – иной раз угадывалось заранее, что, отчасти, было и к лучшему, ибо давало возможность либо спокойно и неспешно распорядиться остатком срока, либо, опять же, посредством ворожбы и колдовства, попробовать проникнуть в последний тайный умысел ушедшего и попытаться отыскать ованга, чтоб навести его на ложный след. И то и другое

209

почиталось равно достойным, коль скоро не затрагивало другие скрытые силы или вполне понятные всем прочим интересы.

Случалось, что кто-то из близких, а еще вернее, из тех, кто мог ожидать, что ованга настигнет именно его, внезапно прозревал во сне и затем вдруг просил уничтожить какую-то странную вещь, что, если верить сну, могла иметь касательство к ушедшему, и ему никогда не отказывали, хотя порой и удивлялись, отчего, например, нужно сжечь женский гребень или корзину для рыбной ловли или срубить ни в чем не повинное дерево. Однако, с другой стороны, кто же станет чесать себя гребнем, или держать корзину, или стоять под деревом, чья тень отбрасывает ованга?

Бывало, что ованга и вовсе не находилось. И это пугало больше всего, ибо за этим могло крыться все что угодно, а наихудшее – когда кто-то, у кого уже есть своя такая сила, сумел укротить и присвоить чужую, и теперь способен напустить ее неизвестно на что: извести внезапной болезнью здорового мужчину или приворожить его женщину или даже наслать мор на весь его род, оттого что когда-то пересеклись их тропы или схлестнулись взгляды или взошли семена ненароком брошенных слов.

Единственным исходом, при котором все быстро успокаивалось, был, таким образом, таковой, когда одичавшее ованга наспех забирало и без того давно уже высохшую никчемную старуху, и тогда все пожимали плечами и говорили «okulya omunhu», дескать, «несчастную съело», и столь же наспех похоронив, шли заниматься дальше своими делами.

Стороннему же взору, буде окажется он застигнут врасплох в пустоте безликого молчания вокруг ованга, то, как бы ни пытался он вглядываться в происходящее, как бы ни озирался по сторонам, внезапным, если не бессмысленным, предстанет перед ним итог его наблюдений. Так непостижимо случайным среди бесчисленных голов пасущихся на равнине газелей и зебр, антилоп и куду может показаться выбор невидимых в жухлой траве желтоглазых львиц или голодного гепарда: как знать, на чью голову он падет, как знать? И не отведут ли старухи напасть от кого-то из близких, как знать?

* * *

Как знать, был ли в том тайный отсвет сожженного ованга, или день

выдался ясным настолько, однако же и старческим зрением своим заметили подслеповатые старухи, что у побелевшего от древности, покосившегося столба, что вот-вот уж сольется со своею тенью, среди щепы и стружки стоит маска. И если издали им показалось, будто маска походит на хищную птицу onghwa, что пожирает мертвых, то чем ближе они подходили, тем больше вспоминался им ушедший знахарь. Так ли это было, или померещилось из-за того, что день был слишком ярким, но «отчего б не отнести ее в деревню и не показать всем тем, кому, глядишь, и недосуг бродить самим, поди, забытыми уже тропами, к тому же, толком не зная, зачем?» – спросили они вслух. И не дождавшись ответа, ибо слова следов хромого Хаимбили, как уж повелось, все чаще обращались в ту сторону, в которой лес, со всею осторожностью тихонько

210

завернули маску в козью шкуру, чтоб не касалась ее женская рука, и отнесли в деревню будущему старейшине, пусть, мол, выбирает сам средь прочих «птичьих» масок, что сделают другие мастера, пока закончится okue pita etanda.

Там, забытая среди иных забот, и пролежала она до самого того вечера, когда, опять же, видимо, в силу ованга, новый старейшина и впрямь выбрал ее, чтобы выйти к людям. Но не вышел. Он остался лежать в своей хижине, уже одетый в оперенье, и лицо его было покрыто маской, что красным клювом походила на хищную птицу onghwa, а прорезями глаз, родовыми насечками и – как опознать в темноте, еще чем? – ушедшего знахаря. Руки его были подняты к лицу, но то ли он как раз надевал эту маску, то ли пытался снять, никто из тех, кто напоследок повидал его, сказать уже не смог.

А в предрассветных сумерках до хижины добрался, наконец, и спешно вызванный соседский нганга. Он заглянул внутрь, осветив ее пламенем факела, обвел понимающим взглядом замершие в ожидании лица и произнес всего лишь одно слово – то, о котором уже многие дни даже думать боялись его соплеменники.

К полудню нового дня от крааля остались одни головешки. А вдоль разобранного частокола, постукивая в барабан, вышагивал уставший от бессонной ночи нганга. Страх, что незримо блуждал землями резчиков, улетучивался вместе с дымом, высвобождая помыслы и чувства для обряда efudiko. А чем хорош обряд – хотя бы тем, что должен просто исполняться без лишних помыслов и жалких чувств.

Кто должен был поплакать, те уж вовсю рыдали и голосили, отпугивая непрошенных зверей и птиц, недобрых и враждебных духов.

Кому положено, тот заколол быка, убил хозяйскую собаку, зарезал петуха и передал ощипывать другим, кому положено готовить мясо. Кто-то проследил за тем, чтобы в достатке было просяное пиво.

А кто-то продолжал вершить свой ход по кругу, стуча в свой барабан и заклиная:

Inda nombila ndele

Inoujakufie diva, Omo ukala omo

…и припоминая, все ли сделано как надо. – … Не забудь передать петуха мастеру. Тому, что вырезал маску для okue

pita etanda, – подозвав старшую жену ушедшего, напомнил Тот–кто–совершал–свой–ход–по–кругу.

– Какому? – спросила она, выждав мгновение между ударами сердца, что колотилось вместе с барабаном.

На мгновенье помешкал с ответом и Тот–кто–завершал–свой–ход–по–кругу.

– Передашь мне, я сам отнесу, – сказал он мгновение спустя

211

* * *

Inda nombila ndele Inoujakufie diva, Omo ukala omo

Ступай (от нас) в покое

И не приходи к нам вскоре, Останься, где ты есть

(Погребальное заклинание) Нганга на мгновение задумался. Или так показалось, что на мгновение.

Потому что задумался он надолго. А задумался он вот почему. Среди пришедших заприметил он только двух мужчин, что были без

оружия (oludi). И тотчас догадался, что это резчики, те самые, что к ним, должно быть, и обращался загодя за маской «съеденный чужим ованга» еще тогда, когда готовился войти в тот круг, «которых пять и три». И если бы сейчас он все еще был жив, то постарался б угодить обоим. И лишь затем, улучив незаметный вечер, сумел бы передать награду тому из них, чью маску он избрал.

Нганга покачал головой: справа налево и слева направо, словно решая, кто их двух резчиков более достоин награды. И снова покачал головой: с востока на запад и с запада на восток, теперь уж обращаясь к духам помочь ему решить.

– Закрой глаза, – сказали ему духи. И он закрыл. Нганга закрыл глаза и взглядом обошел еще раз круг света во вчерашней

хижине. В неровном дыхании факела он снова высмотрел ту самую, как будто бы живую, маску, что скрывала лицо ушедшего... и не скрывала, как она похожа на лицо, но только скрытое под маской птицы.

– Лицо... но чье? – споткнулся взглядом нганга. – Ведь Тот–из–за–кого–я–здесь, он был куда моложе!

Он оглянулся на живых. Они молчали. Тогда он снова обратился к духам. И духи подсказали, где искать.

Так он узнал лицо. И так нашел owanga. А значит, то, что маску предали огню, было и хорошо, и верно. Но кто из резчиков не пожалел ни дерева, ни сил, ни долгих дней труда на

то, что превратится в пепел? И какова была другая маска, которую – теперь уж ясно, что из-за ованга! – отверг или не принял Тот–из-за–кого–он–здесь?

Он сплющил веки так, что стало больно. И самым краешком закрытых глаз – там, где вчерашний свет уже перемежался с тенью, – он разглядел ответ. Но вовсе не такой, какого ожидал. Поодаль тела он увидел обе маски. Обе-две маски, что могли бы сделать два резчика, чтобы успеть ко дню. Откуда же взялась еще одна? Та самая, что даже он не смел коснуться, та самая, что оставалась на лице…

Нганга раскрыл глаза.

212

Все, что могли сказать ему невидимые духи, они уже сказали. Но духам не хватало слов. А за словами – приходилось вновь идти к живым.

Нганга раскрыл глаза. Вдали играли дети. Мужчинам не терпелось тронуть в путь волов. У круга дальнего рыдали жены. По кругу ближнему – ходил он сам.

– Послушаю старух, – решил он про себя.

* * *

Ну, а хромой, горбатый, глупый Хаимбили, вернувшись, даже не заметил того, что у столба исчезла маска, которой он спасал себя от страха. Согнувшись, точно лук, и улыбаясь, он резал новую.

Он резал оттого, что был он сыном резчика. Он резал оттого, что был один в роду. Он резал оттого, что был хромым, горбатым, да и по глупости не понимал,

что делать, кроме того, что резать маски – он резал оттого, что ничего другого не умел. Ограда у крааля – на что не требует больших забот, и та – где прохудилась, где покосилась, а где и рухнула под тяжестью ненастья. Кустарник давно уже перешагнул тропу и объявился у самой ограды, а в прорехах – и вовсе принялся прорастать вместо нее. Лесные птицы без боязни залетали едва ль не в хижину, а те, что жили рядом с человеком, то ли сбежали в лес, то ли попали в когти птиц лесных.

Ни стада больше не было, ни стаи. Старухи вдруг пропали. И никто, никто его не слушал, и только пальцы слушались его. Согнувшись, точно лук, и улыбаясь, он резал маску. Но еще вчера…

…Вчера его вдруг разбудили голоса, причем не птичьи, а самые что ни на есть людские. Он спохватился в удивлении – так, будто бы проснулся давным-давно, еще тогда, когда в крааль к нему старухи приходили не одни, а с шумным непоседливым потомством, что тут же принималось скакать и прыгать, швыряться щепками, и после разбегалось кто куда на поиски пропавшей куклы, что так или иначе находилась. Все понарошку охали, вздыхали, потом смеялись, хлопали в ладоши, и тогда… со всеми вместе улыбался Хаимбили.

Спохватившись, он вышел из хижины. Но девочки куклу не искали. Посыпанные белым пеплом, раскрашенные красной охрой, со стрелами и луками в руках, они казались грозными, как воины перед рассветом. Но, нетерпеливые, как дети среди ночи, они хотели… есть.

* * *

Когда б старухи были рядом, они, наверное, поведали б о том, что в жизни

девочек однажды наступает день, когда их отпускают, а, может быть, и гонят из родного дома. Ранним утром старухи сами же и разотрут их охрой, посыплют пеплом, кожу смажут маслом; свяжут травою плетенье из серых, сухих и шершавых, словно обглоданные муравьями, косточки, обломков дерева и

213

наденут плетенье на шею. И назовут их oihanangolo, «девушками, что родились из пепла». Мужчины молча отдадут им свои odimbo, лук и стрелы и разрешат покинуть отчий дом – птенцов, что оперились, в гнезде не удержать. «Ищи теперь сама, что будешь есть и пить, – им скажут напоследок, – а не найдешь, то пусть тебя накормит и напоит тот, кому твой голод станет в горле комом, а жажда, обжигающая небо, запершит в глотке, пока глоток он не отдаст тебе».

…Покиньте отчий дом, oihanangolo. Огляньте отчий край, oihanangolo. Найдите тех, кому ваш голод горше, жажда – суше, а холод жальче, а дорога дольше и ноша тяжелее, чем своя. И пусть они придут за вами!» – так скажут им. И так они уйдут.

Когда б старухи были рядом, они, конечно, вспомнили б о том, как много лет назад их тоже называли oihanangolo, когда они вот так же покидали дом и выходили в путь. Кому-то путь мог показаться долгим, будто беспробудный сон, кому-то, словно утренняя дрема, мимолетным, кому-то, может быть, хотелось бы пройти его иначе, иными тропами или другой порой, но вот выглядывал «олений глаз», etalambabi, и дважды озирал пределы ночных земель, и озираясь вместе с ним, безмолвно и прощально, oihanangolo понимали: пора домой.

На рассвете солнце вставало уже по левую руку, а спать уходило по правую, за темные тучи холмов под красными перистыми облаками, а вскоре и взгляд начинал узнавать то пройденные тропы, то останки костров, то веточки, брошенные на распутье, чтоб не терялся след.

На том пути бывали дни, когда oihanangolo приходилось выискивать коренья и разорять чужие гнезда, и тратить стрелы на болотных птиц, а все из-за того, что в дальней и глухой деревне, где еще пахло дымом и жильем, не находилось никого, кого б заботили oihanangolo, а значит – попросту не находилось никого. Деревня тихо исчезала в тени деревьев, в корзинах унося зерно и кур, запутывая след и уводя коров, и, затаившись где-нибудь в овраге, пережидала приход непрошенных гостей. Зато в тех деревнях, где знали, что настанет день – и кто-нибудь из oihanangolo еще вернется к ним, их привечали по-другому. Там женщины в котлах варили мясо, там дети выбегали показать тропу к источнику, плодовые деревья, и место для стоянки, где нередко случались даже заготовлены дрова. Мужчины, а паче чаяния молодые, пусть и старались не попадаться на глаза, чтобы не довелось потом освобождаться из «полона» выплачивая «дань», но тоже далеко не уходили, поэтому oihanangolo, проснувшись, бывало, находили на стоянке подстреленную дичь. Там под вечер к костру могли присесть старухи и рассказать, как было или не было у них, когда они звались «oihanangolo». Послушать их – и впрямь: что б ни случилось с ними, случилось будто бы вчера.

* * *

Взрослые девочки в белом, похожие на грозных призрачных воинов, с

большими луками и острыми стрелами в руках, так и не найдя, чем поживиться, ушли. Ушли так же внезапно, как и появились. Хаимбили показалось, будто он

214

вспомнил одну из них. Он даже бросился было вдогонку – спросить, жива ли его кукла, но куда ему было угнаться за сильными, красивыми, к тому же и голодными oihanangolo. Белые тени исчезли за облаком красной пыли, и уже издали до него долетели слова: «Умерла твоя кукла, умерла. Не ходи за мною, Хаимбили, не ходи…» Пыль запершила в горле, припорошила ресницы и попала в глаза. Не видя больше ничего, кроме красной пыли, Хаимбили постоял-постоял да и побрел обратно, в свой привычно уже молчаливый крааль.

Вернувшись, Хаимбили не заметил, что у столба исчезла маска, которой он спасал себя от страха. Согнувшись, точно лук, и улыбаясь, он сполз на землю, прислонился к белому столбу, взял в руки нож и дерево, закрыл глаза и начал резать новую. Чтобы твердое дерево было податливей, он пообещал сделать из него самую красивую маску на свете. Забыв о голоде и жажде, он гладил дерево ладонью, мычал ему детские песенки, поскольку других и не знал, разговаривал с ним и плакал, когда не получалось сделать нужный скол. Не выпуская дерево из рук, он даже засыпал над ним, чтобы получше разглядеть во сне свою самую красивую маску на свете, а когда просыпался, не открывая глаз, то снова пел и резал. Как долго это было с ним, он посчитать не мог, поскольку день и ночь для мастера едины, но наступил рассвет, а, может быть, и полдень или вечер, когда ноздрями он учуял дым и вспомнил, что не ел с тех пор, когда его вдруг разбудили голодные oihanangolo, а сколько дней не ел он до того – то можно было и не вспоминать. Он медленно приподнял веки и что-то промычал, пытаясь отогнать голодный сон. Но сон остался с ним. Во сне перед костром сидел какой-то человек, а над жаром углей, роняя жир в огонь, шипела ощипанная птица.

– Я принес тебе петуха, – осторожно сказал человек, – поешь, пока ты не закончил маску, Хаимбили… Я не хотел тебя тревожить, – сказал он погодя, – пока ты спал…

– Но я не сплю! – ответил Хаимбили. – Пока я раздувал огонь, я это понял, мастер, – ответил человек. – Среди

горящих углей я заметил щепу, белую и дымную. Такую я не стал бы класть в огонь, пока тот не проснется … Красивая маска, – сказал он еще погодя, пока Хаимбили, обжигаясь, ел, – Ты и в самом деле великий мастер, Хаимбили. Еще чуть-чуть, и я сказал бы, что вижу перед собою лицо.Я не ошибся, когда принес петуха именно в твой крааль, мастер, – ты и впрямь его заслужил. А значит, пришел я к тебе не напрасно. Кто она, эта oshihanangolo? Кажется, вот-вот – маска сама расскажет о себе.

Хаимбили проглотил кусок… – Я и хочу, чтоб она рассказала…

215

Белые камни. Выцвела трава.

Ящерица замерла, как мысль. Ящерица замерла, как время.

С. П. * * *

После дальних-дальних странствий, после радостной встречи с родными,

после еды и после танцев на песке oihanangolo спали. Никто их не тревожил. А все расспросы были отложены назавтра. Они спали сытые впервые за долгие-долгие ночи. Они спали и видели сны. Говорят, в этих снах они могут увидеть не только то, что было с ними, но и то, что станется. А потому – не надо их будить.

* * *

Самыми кончиками пальцев Хаимбили провел по маске и ощутил, как у

маски затрепетали веки и дрогнули уголки губ. Он собрался заговорить с ней, но тут почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. Он нехотя раскрыл глаза. То был все тот же человек, что принес петуха, когда от голода он начал засыпать.

– Проснись, Хаимбили, – сказал он, – я шел к тебе не для того, чтоб видеть, как ты спишь. Ты спишь – а тонкая белая щепа сама собой спадает из-под ножа в огонь. Я не за тем пришел… остановись или ступай от нас в покое, Хаимбили, ступай от нас… и не приходи к нам более, останься, где ты есть, великий мастер Хаимбили, самый великий из живших на этой земле мастеров. Тот, кто вырезал в дереве не лицо человека, но облик духа, сокрытого в нем, а дух должен знать, куда воротиться ему после странствий…

* * *

– Что мне приснилось в ночь, когда я вернулась домой? – улыбаясь

уголками губ, переспросила после долгого-долгого сна одна из oihanangolо. – Бегущий человек. Он гонится за мною на рассвете. Он красный от пыли и солнца. Он гонится за мной что было сил, бежит-бежит, но вот догнать не может…

* * *

Когда Хаимбили вновь закрыл глаза, он испугался: ему показалось, что

маска вздохнула и сейчас заговорит с ним. А что ответить ей и что спросить, он даже не успел подумать. Он встал и положил маску в огонь.

– Спасибо, что накормил меня, – сказал он человеку. – Принеси мне еще петуха, ведь ты своими глазами увидел, что я заслужил его не напрасно.

216

– На это уйдет целый день, Хаимбили, – ответил ему человек, – за день никто не успеет сделать маску.

– Такую – нет, – кивнул на костер Хаимбили. – Я принесу петуха, – согласно кивнул человек.

* * * Нганга выполнил обещание. Через день он принес еще одного петуха.

Взамен Хаимбили передал ему завернутую в козью шкуру маску. – Ты видел лицо, и знаешь, кому ее отдать, – сказал он на прощание. Нганга кивнул. – Перенеси огонь в хижину, – сказал он, уходя, – сегодня к ночи пойдет

дождь.

* * * Ou novakwamhungu oto vele peni? Где тебе плохо, где тебе болит?

…Нганга всегда держал слово. Поэтому он и был нгангой. Он переждал

дождь в лесу, под деревом подле дороги, кутаясь в козью шкуру, и лишь наутро, скинув шкуру, взглянул на маску.

Oshilaula-oshitoka-oshitiliana…Черный–белый–красный. Родовые насечки на щеках. Прорези для глаз, сощуренных то ли от пота, то ли от дыма, то ли от пыли, то ли от яркого красного солнца. Да ноздри, вдыхающие дым. Да рот, отверстый непроизнесенной речью с чуть поднятыми уголками губ – вот и все, что сумел сделать за день великий мастер Хаимбили. При свете дождливого утра нганга даже не мог бы сказать, чье лицо перед ним: мужское или женское. Но это его не касалось: он обещал, что будет дождь – и дождь случился; он обещал, что дух ованга покинет здешние места – и сжег его следы; он передал петуха мастеру, что сделал маску для okue pita etanda; и даже принес ему еще одного – за то, что он сейчас держал в руках. Он обещал отнести это той, чье лицо он запомнил, и когда-нибудь он еще отнесет. Он отнесет и даже скажет, что это нежданный подарок. Подарок от самого великого из когда-либо живших на этой земле мастеров.

Он скажет это. И нисколько не соврет. Поскольку нгангу, уличенного во лжи, никто не станет больше величать «нгангой», – все отвернутся от него и никогда не позовут, даже если нужно пообещать дождь.

Нганга знал, как обещать дождь. Он никогда не говорил «сегодня», даже если кости ныли так, что хотелось от боли кричать. Но нганга умел переносить боль – и свою, и чужую.

* * *

217

Маска oshihanangolo вовсе не была последней, что сделал Хаимбили. Последнюю – он сделал между двух дождей, у черного кострища, глядя в белую лужу прямо перед собой. Когда маска уже была готова – была готова заговорить, Хаимбили улыбнулся. Он улыбнулся так, как улыбнулся бы любой мастер, что сделал то, что не смог бы сделать никто иной.

* * * – Я убежала, – сказала oshihanangolo, – но убежали мои ноги, а вот глаза –

убежать не смогли. Едва глаза закрою, как все еще бегу. Бегу-бегу, но убежать не в силах. Бегу-бегу, но возвращаюсь все туда же. Туда, где неизвестный мастер Хаимбили все вырезает в дереве мое лицо.

* * *

Hasta la vista, hasta la vista, Так голубо, чисто, высокое небо,

И сердце мое, точно голубь, стучится – Возьми его небо. Hasta la vista.

Verde. Фары выхватывали из сумерек одичавший придорожный кустарник

и нависшие над заброшенной дорогой внезапно ожившие деревья. Солнце скатывалось за холмы, и эвкалиптовая роща в керосиновых отсветах жилья быстро погружалась вглубь сырого колодца подступающей ночи. Уже на вершине холма, когда с дороги сгинули белесые зыбкие тени, что под вечер сгущались в камышовой пойме у реки, я оглянулся на мерцающие огоньки далеких окон – отсюда они уже не различались среди прочих, бесстрастно-молчаливых звезд и звездочек, разбросанных по краю небосклона вблизи созвездия Южного Креста.

Маску я так и не купил. У меня и в самом деле не хватало денег, и было стыдно сказать об этом. В какой-то момент – я это точно знал – мастер готов был уступить, и только гордость не позволила ему заговорить об этом первому, а я… я постеснялся. Но что обидно: он ведь действительно понимал настоящую цену своим маскам, маскам, хранившим осторожный след его руки, цену достаточно высокую, но справедливую, цену за то, чтобы маску всегда можно было снять, за то, чтобы дух не плутал по земле, не ведая, куда ему вернуться.

…Несколько месяцев спустя в разгар Carnaval de Vittoria на главной площади в городе Лубангу, когда из толпы я с изумлением взирал на толстуху лет сорока-пятидесяти, что, не уступая молодым, лихо отплясывала самбу, при том постукивая гулким протезом по булыжнику, я вдруг почувствовал, как меня потянули за рукав. В чужих местах и незнакомых обстоятельствах память работает быстрее, чем в обстоятельствах привычных, поэтому, обернувшись, я сразу узнал одного из сыновей Карлуша.

218

– As maletas feitos por Carlos («А костыль-то еще Карлуш делал») – сказал он, видимо проследив за моим взглядом. – Этой Марии еще повезло. Хорошо, что в тот день она была не одна, и что мина была заложена неподалеку от ирландской миссии. Вот сестры ее и спасли.

– Claro... E como esta Carlos? («Ясно … а Карлуш как?») – поинтересовался я в надежде, что еще побываю в тех местах.

– Ушел, – повел плечом подросток. – Как «ушел»? – переспросил я, забыв, что слово «умер» здесь не говорят. Как видно, он тоже меня сразу не понял. – Как ушел… как все уходят. Проснулся. Поглядел вокруг. Сходил – полил

деревья. Если помнишь, у нас груши растут вдоль дороги. Вернулся. «Chega» («довольно») – только и сказал. Те, кто были дома, подумали, что это он про воду. А он, выходит, про себя…

– É pena («жаль»), – сказал я, точно не зная, что принято говорить в тех случаях, когда «уходят».

– А насчет маски, ты не переживай, – снова дернул он меня за рукав. – Я тоже перебрался на фабрику. Будешь проезжать «Madeiras de Huila» – это по дороге в аэропорт – заскочи, и мы договоримся. Так что маску я тебе в любом случае сделаю, seguro…

… О судьбе остальных героев, прямо или косвенно затронутых в этом рассказе, мне известно либо совсем мало, либо попросту ничего. Как-то в городе у церкви я мельком видел молчаливую подругу сеньора Жоакина. Вроде бы, она была в положении. Бывшая фазенда, после того, как ее покинул Карлуш, со временем опустела, хотя грушевая аллея, по слухам, плодоносила еще долго. Мне говорили, что даже два года спустя на грушевых деревьях можно было собрать приличный урожай. Но сам я больше там не бывал. Без Карлуша это место для меня опустело и, как бы это сказать, потеряло смысл.

Осенью, а по местным меркам, весной 1979 года я совсем было собрался заехать на фабрику с тем, чтобы и впрямь договориться с мастером о маске, но в тот самый день рано утром после налета южноафриканской авиации «Madeiras da Huila» перестала существовать.

В бессилии я стоял у развалин, и пока продолжались спасательные работы, я только повторял и повторял про себя: «Храни вас Господь».

Не знаю, откуда вырвалось у меня это слово.