К. Кнорр Цетина · 2012-09-02 · Журнал социологии и...

Т Е О Р Е Т И Ч Е С К И Е П Р О Б Л Е М Ы С О Ц И О Л О Г И И

К. Кнорр Цетина

ОБЪЕКТНАЯ СОЦИАЛЬНОСТЬ: ОБЩЕСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ В ПОСТСОЦИАЛЬНЫХ ОБЩЕСТВАХ ЗНАНИЯ*

В статье проводится анализ объектно-центрированной социальности (object-centered sociality) как социальной формы, которая представляет собой оборотную сторону современного опыта индивидуализации. Объектно-цент-рированная среда определяет индивидуальную идентичность так же, как ра-нее ее определяли сообщество и семья. Сильная версия «объектуализации» предполагает, что объекты замещают людей как партнеров по взаимодей-ствию и все в большей мере опосредуют человеческие отношения, делая по-следние зависимыми от них. Это постсоциальное развитие сопровождается распространением процессов и структур знания в социальной жизни. Поскольку познавательные процессы сосредоточены на объектах знания, рост современ-ной науки обеспечил и укрепил особую форму объектных отношений, проти-воположную двум другим формам объектных отношений — товарным и инст-рументальным отношениям. В конце статьи делается первая попытка оха-рактеризовать подобную форму объектных отношений и связанное с ней понятие объекта.

Данная статья разрабатывает подход к анализу объектно-центриро-ванной социальности (ob jec t -cen te red social i ty) как социальной формы, которая представляет собой оборотную сторону современного опыта индивидуализации. Понятие индивидуализации обычно фокусируется на человеческих отношениях и предполагает, что люди извлекают дивиден-ды из современных свобод ценой потери тех преимуществ, которые они

* Сокр. перевод приводится по: Karin Knorr Cetina. Sociality with Objects. Social Relations in Postsocial Knowledge Societies// Theory, Culture and Society. 1997. Vol. 14. No 4. November. P. 1-30.

Журнал социологии и социальной антропологии. 2002. Том V. № 1

имели, будучи включенными в сообщества. Мы постараемся доказать, что понимание исключенности современных индивидов как результата только межличностных отношений не учитывает того факта, что ны-нешняя свобода идентификации сопровождается экспансией объектно-центрированной среды, которая определяет индивидуальную идентич-ность так же, как ранее ее определяли сообщество и семья, и обусловли-вает существование особых форм социальности, отличных от тех, которыми традиционно занимались социологи. Для описания этой ситу-ации мы предлагаем использовать термин «объектуализация» [1]. В дан-ном контексте объекты могут рассматриваться и как средства преодоле-ния рисков, содержащихся, по мнению многих авторов, в человеческих отношениях. Сильная версия «объектуализации» предполагает, что объек-ты замещают людей как партнеров по взаимодействию и все в большей мере опосредуют человеческие отношения, делая последние зависимы-ми от них.

Таким образом, понятие индивидуализации связано со «свертыва-нием» социальных принципов, которое мы переживаем в настоящее время. Это постсоциальное развитие, как доказывается в данной ста-тье, сопровождается распространением процессов и структур знания в социальной жизни. Поскольку познавательные процессы сосредоточе-ны на объектах знания, рост современной науки обеспечил и укрепил особую форму объектных отношений, противоположную двум другим формам объектных отношений — товарным и инструментальным от-ношениям. В конце статьи делается попытка охарактеризовать подоб-ную форму объектных отношений и связанное с ней понятие объекта. Следует добавить, что объектуализация не ограничивается отношения-ми в экспертных культурах, которые описываются в данной статье. Понятие объектуализации может быть распространено, например, на отношение к объектам природы членов экологических движений. Тем не менее, для начала лучше рассмотреть ситуации, в которых взаимо-действие с объектами является долговременным и, в определенном смысле, эквивалентным, как в экспертных культурах. Безусловно, по-нятие объектной социальности требует расширения социологического воображения и словаря. Если аргумент о текущей постсоциальной транс-формации верен, подобное расширение необходимо и произвести его, вероятно, составляет важную задачу, стоящую сейчас перед социаль-ной теорией.

Смысл индивидуализации Утверждение, что мы живем в мире индивидуализации, не является

новым. Более 150 лет назад Алексис де Токвиль, посетив США, осудил индивидуализм (который он охарактеризовал как «продукт американс-кой демократии») за склонность «каждого гражданина к обособлению от себе подобных», имеющую следствием опасность «оказаться в зато-чении собственного одиночества» [2, p. 506, 508]. Этот тезис получил новый смысл, когда более поздние авторы установили связь между иде-

102

К. Кнорр Цетина. Объектная социальность: общественные отношения...

алами индивидуализма и ростом капиталистической экономики. В на-следство от классической социальной мысли нам досталась идея, что современное общественное развитие предполагает превращение тра-диционных сообществ, основанных на групповой солидарности и род-ственных отношениях, в системы, характеризующиеся растущим влия-нием частной собственности, стремлением к получению прибыли, про-мышленным производством, мобильностью, урбанизацией и бюрократическим профессионализмом, что подрывает включенность индивидов в традиционные сообщества [3]. В последние годы эта тема была развита в ряде исследований личностных трансформаций в кон-тексте технологии, семьи, правосудия и т.д., где подробно рассматри-вается возрастающее историческое значение и последствия идивидуа-лизации.

Идеи о роли технологии и науки сыграли значительную роль в этих дискуссиях; участники дискуссий склоняются к негативной оценке вли-яния, оказываемого знанием на социальные отношения. Понятие «бес-приютный разум» (homeless mind) [4] подытожило многие из обсуждав-шихся идей, связав индивидуализацию с «абстрактностью» технологи-ческого производства, которая переносится в повседневную жизнь: «Почти все сферы повседневной жизни находятся под постоянным воз-действием не только материальных объектов и процессов технологичес-кого производства, но и типов сознания, порождаемых им» [4, р. 24, 39]. Этот когнитивный стиль, по мысли авторов, покоится на понимании ре-альности как совокупности отдельных и контролируемых составляющих, что предполагает возможность использования этих составляющих для разнообразных целей (разделение средств и целей), и на «абстракции», неявно содержащейся в процессе труда, (понятие, созвучное тому, что Д. Белл [5, р. 14] называет «централизмом теоретического знания») как источнике инновации в технологическом производстве. Будучи перене-сенными в социальную жизнь, эти особенности ведут к возникновению «фрагментированной», «расколотой» идентичности и анонимных соци-альных связей; в данном случае отчуждение выступает как плата за ин-дивидуализацию [4, р. 196]. Добавьте к этому плюралистическую струк-туру и социальную мобильность современных обществ, в которых инди-виды сталкиваются с разнообразием систем верований и убеждений, и вы получите ситуацию, когда правдоподобие и значимость этих систем разрушаются и они больше не могут обеспечить чувство надежности и уверенности как одно из условий человеческого существования. В ре-зультате мы «бесприютны» не только в обществе, но и во вселенной [4, р. 184-185].

Эти рассуждения претендуют на объяснение того, каким образом экономическая и технологическая цивилизация разрушает человечес-кие отношения и порождает свободное от обязательств и связей само-исключение личности из локальных контекстов взаимодействия, кото-рые раньше обеспечивали стабильную структуру процесса самоопре-деления [6; 7; 8]. Некоторые более поздние работы больше внимания

103


уделяют типам мышления и личности, соответствующим индивидуали-зации, отказываясь от метафор «бесприютности» в пользу более стро-гого социологического языка. Анализ «культуры нарциссизма» [9] про-ливает свет на психологические синдромы, которые поддерживают индивидуализацию в личных отношениях. Бергер и его соавторы еще изображали частную жизнь как убежище, в котором мы можем ук-рыться от жестокой реальности внешнего мира — хотя в то же время они отмечали и «структурные недостатки» этого убежища, которые делают частную жизнь открытой «холодным ветрам бесприютности» [4, р. 187]. Лэш говорит о коллапсе частной сферы, разрушенной и опустошенной, которая, будучи призванной защищать человека от внеш-него мира, тем не менее, сама отражает анархию социального устрой-ства. Лэш анализирует семейный и личный опыт «военного положе-ния» («warlike conditions»), которое он усматривает не только в обще-стве, но и в семье. В основе подобного положения находится нарциссическая личность нашего времени — Лэш возвращает этому понятию психологическое и клиническое измерение, отказываясь ис-пользовать его просто как антитезис гуманизму или социализму. Лэш подчеркивает растущее значение диффузных расстройств характера, существенным элементом которых является нарциссизм. Такие свой-ства синдрома нарциссизма, как детская неспособность выносить нео-пределенность и тревогу, ярость как реакция на отвергнутую любовь и т.п. компенсируются чрезмерно претенциозной концепцией «Я» и по-стоянно создаваемыми образами себя как «абсолютно хорошего» или «абсолютно плохого». Такие свойства и личностные черты, как боязнь эмоциональной привязанности, потребительский подход к межличнос-тным отношениям и в то же время потребность в эмоциях, чтобы за-полнить внутреннюю пустоту — имеют следствием ухудшение отно-шений между супругами, между детьми и родителями, избегание глу-боких чувств в отношениях между полами и недавнее усиление борьбы полов, страх перед старостью, деградацию и коммерциализацию обра-зования и т.д.

На языке социологической теории «бесприютность» Бергера и «нар-циссизм» Лэша означают изменение места традиции в современной жизни и переход власти «извне вовнутрь»: индивиды обращаются к собственным ресурсам, чтобы самим выстраивать свою биографию, идентичность и формы совместного существования [10; 11; 12; 13, р. 2]. Хэйдж и Пауэрс [14], используя ролевую теорию доказывают, что мы находимся в процессе усложнения профессиональных и семейных ро-лей, поскольку производство и потребление требуют все большей ком-петентности, вследствие чего эти роли все больше становятся подвер-жены эффектам человеческой деятельности. Менее формальные, бо-лее сложные наборы ролей требуют навыков взаимодействия, умения выносить эмоциональные перегрузки и неопределенность, а также со-циальной креативности. Хэйдж и Пауэрс отмечают, что подобные тре-бования оказываются чрезмерными для переходного поколения, не адап-

104


тированного к ним [14, р. 133, 197], результатом чего является широко распространенная ролевая несостоятельность, выражающаяся в неспо-собности индивидов воспроизводить определенные модели поведения. Отречение от сообщества и традиций также оставляет индивида без психологических средств, которые помогли бы ему справиться с боль-шой свободой выбора и непредвиденностью современной жизни, по-рождаемой этой свободой [15, р. 50]. Вот где знание предстает с другой стороны — в обличье экспертов, которые предоставляют информацию о возможностях выбора, устраняют неполадки и производят то, что Гидденс назвал «умными людьми» («clever people») [16, р. 92]. «Умные люди», опирающиеся на экспертное знание, не обязательно экзистен-циально богаче, чем нарциссические личности, описанные Лэшем. Тем не менее, акцент на возможностях выбора жизненного пути и сообще-ства [1; 8; 17] добавляет конструктивную ноту в перспективы мораль-ной и экзистенциальной надежности межличностных отношений в наше время.

Постсоциальная трансформация Переход от рассмотрения индивидуализации в терминах отчужде-

ния к пониманию ее как необходимого условия деятельности свиде-тельствует о постепенной трансформации индустриального общества (все еще превалировавшего в воображении Бергера и др.) в постинду-стриальное, которое имеют в виду более поздние авторы. Заостряя их оценки, мы сейчас сталкиваемся не только с новым, специфическим значением индивидуализации, но с «постсоциальным развитием» в бо-лее широком смысле. Термин «постсоциальное развитие» означает, что нынешняя трансформация, помимо лежащего в основе индивидуализа-ции разрушения сообщества и традиции, включает «свертывание» со-циальных принципов. Чтобы понять это, необходимо вспомнить, что сфера социального структурирования на протяжении XIX и в начале XX века не уменьшалась, а расширялась. По крайней мере, в трех вза-имосвязанных областях были сделаны определенные успехи: в экспан-сии социальной политики и государства всеобщего благосостояния; в сдвиге ментальности, в процессе которого социальная мысль заменила традиционные, либеральные идеи; в сфере корпоративных форм. Именно в этих областях сейчас и происходит «свертывание», помимо «эрозии примордиальных социальных отношений» [11], которая ведет к инди-видуализации.

По мнению многих исследователей, экспансия социальной полити-ки представляла собой попытку наций-государств справиться с соци-альными последствиями капиталистической индустриализации. Соци-альная политика, какой мы знаем ее сейчас, возникает из того, что Уиттрок и Вагнер называют национализацией социальной ответствен-ности [18, р. 98]. Эти авторы имеют в виду не что иное, как формули-рование социальных прав вместе с индивидуальными правами и по-

105


стулирование государства в качестве «естественного резервуара» и поставщика регулирования в сфере труда, пенсий, социальных посо-бий, пособий по безработице, государственного образования и т.п. Естественным следствием экспансии социальной политики стало но-вое понимание сил, управляющих судьбой человека: они стали вос-приниматься как безличные социальные силы. Рабинбах показал, что рассмотрение индивидуальных рисков, бедности и неравенства как социально-порождаемых феноменов влечет за собой решительный разрыв с предшествующими индивидуалистическими либеральными идеями [19]. Вместо предположения о том, что индивиды автомати-чески адаптируются к изменяющимся условиям, внимание привлека-ется к нарушениям равновесия и их социальным причинам, напри-мер, к социальным причинам несчастных случаев на производстве. Следующая область экспансии — социальная организация. Рост на-ций-государств вызвал рост бюрократических институтов и прави-тельств как мультиструктурных многоуровневых администраций. Рост промышленного производства привел к появлению фабрики и совре-менной корпорации; забота о здоровье переместилась в клинику, а современная наука — в университеты и исследовательские лаборато-рии. Индустриальные нации-государства немыслимы без сложных со-временных организаций. Комплексные организации представляют со-бой локальные социальные порядки, упорядочивающие коллективную работу с помощью социальных структурных средств. В итоге, индуст-риализация не только стимулировала индивидуализацию, но способ-ствовала возникновению различных форм социальной защиты, соци-альной включенности и социальной мысли посредством государства, рабочих движений и т.п.

В настоящее время экспансия социальных принципов и структур приостановилась. Во многих европейских странах и в США основные принципы государства всеобщего благосостояния с его социальной политикой и коллективным страхованием от индивидуальных бедствий находятся в процессе пересмотра или даже демонтажа. По мнению Баумана, новая констелляция представляет собой совокупность на-ций, каждая из которых разделена на тех, кто все оплачивает сам, и тех, кто получает пособия; при этом различного рода социальные ус-луги для тех, кто не платит, вызывают возмущение тех, кто платит [15, р. 56]. Социальное мышление, кроме всего прочего, наталкивается на растущую популярность биологических объяснений человеческого по-ведения, по отношению к которым оно снова должно доказывать свою значимость. Если Фрейд полагал, что неврозы и нервные болезни яв-ляются результатом того, что индивид не пришел к соглашению со строгим внутренним цензором, который представляет общество [9, р. 37], то современные психологи более склонны искать причину психи-ческих расстройств в генах. Мобилизация социального воображения представляла собой попытку найти коллективные основания индиви-дуальных проблем и способы их решения. Сейчас эти коллективные

106


основания зачастую ищутся в сходстве генетической структуры от-дельных, не связанных социально, членов популяции. Но еще более интересен тот факт, что социальные структуры также, по всей види-мости, частично теряют свое влияние. Когда сложные организации превращаются в сети более мелких независимых ориентированных на прибыль центров, исчезает существовавшая ранее структурная глу-бина иерархически организованных социальных систем. Когда услу-ги, традиционно оказываемые людьми, замещаются автоматизирован-ными электронными службами, вообще не нужна никакая социальная структура — только структуры электронной информации [20]. Глав-ная арена некоторых глобальных трансакций, таких, например, как международный биржевой и валютный рынок, превращается в опос-редованные электроникой компьютерные или телефонные перегово-ры. В этих случаях огромные социальные ресурсы мультинациональ-ных корпораций замещаются микроструктурами переговоров и взаи-модействий, которые теперь несут на себе всю тяжесть трансакций. Экспансия глобального общества не означает дальнейшего увеличе-ния социальной сложности. Установление «мирового общества» мо-жет стать возможным только через участие отдельных индивидов и микроструктур, и, возможно, о его реальности и можно говорить только имея в виду подобные структуры [21].

Креолизация социального: дискуссия об обществе знания «Постсоциальная» трансформация предполагает, что социальные фор-

мы, какими мы их знали прежде, стали более ограниченными и редки-ми; происходит «сокращение» социальности во всех вышеописанных смыслах. Можно интерпретировать этот процесс как усиление значи-мости индивидуализации: вероятно, именно индивиды, а не государ-ство, будут все в большей мере рассматриваться как отвечающие за благосостояние и социальную защиту личности, а средства производ-ства и коммуникации в обществе услуг будут все больше принадлежать личностям, а не крупномасштабным организациям. Такая интерпрета-ция представляется правильной, поскольку заостряет внимание не на коллективных, а на субъектно-центрированных структурах, активизи-рующихся в современном обществе. Тем не менее, взгляд на текущую трансформацию лишь с точки зрения утраты прежних форм социаль-ности является односторонним. Неверно говорить о простой «десоциа-лизации». Сокращение социальных принципов сопровождается и, воз-можно, до определенной степени стимулируется экспансией «других» культурных элементов и практик современной жизни. Как представля-ется, сокращение социальных принципов не оставляет пустых мест в ткани культурных моделей. Структура общества не исчезла, но ее со-ставляющие, вероятно, должны быть переосмыслены. Если такая точка зрения верна, то идея постсоциальной трансформации больше не мо-жет трактоваться как описание ситуации, в которой социальное лиша-ется истории. Скорее, она описывает ситуацию, когда социальные прин-

107


ципы и структуры (в старом смысле) подвергаются креолизации со сто-роны других культурных принципов и структур, к которым термин «со-циальное» в прошлом не применялся. В соответствии с этим сценари-ем, постсоциальные отношения не являются а-социальными или не-социальными отношениями. Скорее, они представляют собой отношения, специфичные для обществ позднего модерна, которые ха-рактеризуются переплетением социального в его привычном значении с «другими» культурами.

Такой «другой» культурой, которая подразумевается здесь и во всех предыдущих рассуждениях об индивидуализации, является знание и эк-спертиза. Не существует расхождений во мнениях относительно того, что современные западные общества, в том или ином смысле, управля-ются знанием и экспертизой. Это подтверждается распространением таких понятий, как «технологическое общество» [4], «информационное общество» [22; 23], «общество знания» [5; 24; 25], «общество риска» или «экспериментальное общество» [26]. Истоки современного понимания этой проблемы можно найти в работах Дэниела Белла [5]. С его точки зрения, непосредственное влияние знание оказывает на экономику, что выражается в широкомасштабных изменениях в разделении труда, в развитии новых специализаций, в появлении и устойчивом росте новых предприятий. <...> Более поздние исследователи указали на новые сфе-ры, подверженные влиянию знания. Например, «технизация» жизнен-ного мира посредством универсальных принципов когнитивной и тех-нической рациональности, о которой говорит Хабермас, представляет собой попытку объяснить распространение абстрактных систем в по-вседневной жизни [27]. Дрюкер связывает знание с изменениями в орга-низационной структуре и управленческих практиках [24]. Бек, говоря об альянсе науки и капитала, описывает трансформации в политической сфере через корпоративные организации ученых [26]. И, наконец, Гид-денс, доказывая, что мы живем в мире возрастающей рефлексивности, опосредованной экспертными системами, распространяет анализ на сферу личности, показывая, что современные люди взаимодействуют друг с другом на основе интерпретации информации, производимой специали-стами [28; 16].

Преимущество позиции Гидденса состоит в том, что он, используя понятие «экспертной системы», обращает внимание не только на вли-яние изолированных продуктов знания или научно-технических элит, но на целостные контексты экспертной работы. Зачастую эти контек-сты все еще трактуются как чужеродные для социальных систем эле-менты. Такая позиция предполагает, что экспертные системы основы-ваются на принципах, которые относятся лишь к техническому содер-жанию экспертной работы и отличны от принципов, господствующих в других сферах социальной жизни. <... > Ограниченность подобной по-зиции состоит в том, что знание (или технология) рассматривается как независимая переменная и интерпретируется таким образом, чтобы соответствовать традиционным представлениям о науке (например, Белл

108


отождествляет знание и теорию [5]). Вероятно, контексты знания пред-ставляются чем-то совершенно особенным просто потому, что до не-давнего времени они не изучались эмпирически. <...> Усиление роли экспертных систем выражается не только в широком присутствии тех-нологических и информационных продуктов знания. Оно предполагает существование связанных со знанием структур и форм включенности. Общество знания — не просто общество с большим количеством экс-пертов, технологических и информационных инфраструктур и интер-претаций специалистов, а не участников, скорее, это общество, где культуры знания органически вплетены в ткань общества, как и целый ряд процессов, практик и отношений, обслуживающих знание. Именно это распространение отношений знания в обществе нужно рассматри-вать как проблему, которая должна быть решена посредством социоло-гического (в большей мере, чем экономического) исследования обществ знания (см. также [29; 30].

Традиционное определение «общества знания» ставит акцент на вто-ром слове — на знании, рассматриваемом как специфический продукт. Определение, которое отстаиваем мы, акцентирует слово «общество» — общество, которое сейчас находится, скорее, внутри процессов зна-ния, чем снаружи. В постсоциальном обществе знания взаимоисключа-ющие определения процессов познания и социальных процессов боль-ше не могут рассматриваться как теоретически адекватные; необходи-мо учитывать те способы, которыми знание конституирует социальные отношения. Ограничение социальности лишь межличностными отно-шениями игнорирует взаимосвязь культур знания и социальных струк-тур. Новейшие исследования науки и технологии сходятся в том, что культуры знания вращаются вокруг объектных миров, на которые ори-ентируются ученые и эксперты (в новой социологии науки это особен-но подчеркивают Каллон [31] и Латур [32]). С нашей точки зрения, эти объектные миры должны быть включены в расширенную концепцию социальности и социальных отношений. В таком случае основные пун-кты дискуссии об индивидуализации, возможно, потребуют пересмот-ра: индивидуализация тогда переплетается с объектуализацией — с воз-растающей ориентацией на объекты как источники самоидентифика-ции, реляционной интимности, разделяемой субъективности и социальной интеграции.

Что такое «объект»? Тема данной статьи находится в рамках дебатов об индивидуализа-

ции, которые мы попытались расширить, освободив от ограниченной сфокусированности на сообществе и традиции и обратившись к более широким отношениям постсоциальных трансформаций. Мы связали эти трансформации с прогрессом отношений знания в современной соци-альной жизни, утверждая, что в обществе знания объектные отношения заменяют и конституируют социальные отношения. Необходимо корот-ко остановиться на том, что представляет собой расширенная концеп-

109


ция социальности — концепция объектно-центрированной социально-сти, которая включает материальные объекты (но не ограничивается ими). Концепция объектно-центрированной социальности представляет собой попытку раскрыть такие понятия, как «эксперт», «техническая компе-тентность», «экспертная система» и «научно-техническая работа». Эти понятия часто предполагают наличие объектных отношений, от которых зависит экспертиза, но не раскрывают и не проблематизируют их. По-нятие объектно-центрированной социальности, напротив, базируется на этих отношениях. Концепция объектно-центрированной социальности также позволяет объяснить существование целого класса социальных форм, которые управляются или опосредуются объектами. Например, объекты служат такими центрирующими и интегрирующими средства-ми для режимов экспертизы, которые превышают продолжительность жизни отдельного эксперта и создают коллективные конвенции и мо-ральный порядок, в которых заинтересованы члены сообщества. Объек-тные миры также составляют включающую среду, в которой осуществ-ляется экспертная работа, тем самым, конструируя нечто подобное эмо-циональному дому для личности эксперта. Чтобы понять связующую роль объектов, необходимо рассмотреть личностно-объектные связи, объект-но-центрированные традиции и коллективы, объектно-созданные миры эмоций. <... >

Первый вопрос, который возникает при рассмотрении отношений, существующих между экспертами и объектами экспертизы — что пред-ставляют собой эти объекты? Мы начнем рассмотрение этого вопро-са с предположения Рейнбергера [33], который описывает научные объекты таким способом, который можно применить ко всем объек-там экспертизы. <... > Рейнбергер относит к эпистемическим «вещам» любые объекты, которые находятся в центре процесса научного ис-следования, в процессе определения [33, р. 310]. Он отличает эти объек-ты от технологических объектов, которые имеют фиксированный ха-рактер и представляют собой стабильные фрагменты эксперименталь-ной среды. Рейнбергер в данном случае отталкивается от классического различия между «подручным», непроблематичным и часто промыш-ленно произведенным техническим инструментом и проблематичным объектом исследования, которому только предстоит стать технологи-ческим объектом. Однако приравнивание инструментов к технологи-ческим объектам представляется спорным в свете современных тех-нологий, которые представляют собой одновременно и «вещи для ис-пользования», и «объекты в процессе трансформации»: они находятся в постоянном процессе развития и исследования. Типичный пример — компьютеры и компьютерные программы, которые подвергаются по-стоянной модернизации, одновременно присутствуют (готовы к использованию) и отсутствуют (являются объектом дальнейших ис-следований). Технологии такого рода должны быть включены в кате-горию эпистемических объектов.

110


Инструменты, напротив, не следует относить к эпистемическим объек-там. Различия между объектами знания (включая технологии) и инстру-ментами можно хорошо показать, опираясь на хайдеггеровский анализ вещи и оборудования и различия между инструментальным бытием-в-мире и ориентацией на познание [34; 35]. Хайдеггер полагал, что обору-дование (Zeug), как он называет инструменты, обладает свойством не только готовности к использованию, но и прозрачности: когда мы ис-пользуем инструмент, он как бы исчезает, превращаясь в чистое сред-ство. Оборудование становится проблемой только в том случае, если его нет в наличии или если оно неисправно. Только тогда мы переходим от «слепого копирования» к анализу и «обдуманному копированию», к те-оретической рефлексии свойств объектов. Таким образом, Хайдеггер рассматривает объекты знания по контрасту с инструментами, в терми-нах «теоретической установки», заключающейся в «отказе» от практи-ческого разума.

С нашей точки зрения, эти идеи не дают исчерпывающей характе-ристики науки как целого, но наводят на мысль, что объекты знания следует понимать как не готовые-к-использованию, недоступные и проблематичные, но в то же время, и как этап в становлении любой вещи. С другой стороны, инструменты — это орудия, доступные сред-ства для достижения целей в рамках логики инструментального дей-ствия. В том, что касается науки, более поздние авторы, например, Хабермас, который подходит к проблеме с точки зрения типа дей-ствия, приходят к иным выводам, чем Хайдеггер. В то время, как Хай-деггер рассматривает инструментальность как, по сути, антитезу зна-нию и науке, Хабермас характеризует науку через тип действия, ко-торый он называет инструментальным. В соответствии с этим сценарием, целерациональное инструментальное действие следует отличать от коммуникативного и символического действия. Однако подобная точка зрения создает разрыв между миром людей (пред-ставленным коммуникативным действием и взаимоотношениями) и миром работы или вещей (представленным инструментальным тру-дом), чего не было у Хайдеггера. В рамках хабермасовского универсу-ма, отношения в мире вещей покоятся на логике технического конт-роля и эксплуатации, тогда как отношения в мире людей следует ос-новывать на просвещенной логике согласованного диалога и формирования соглашений [36].

Объектные отношения, будь то с людьми или с вещами, не обходятся без элементов власти и доминирования — факт, обнаруженный еще Фрейдом. Но они требуют более богатого толкования, чем сведение тех-нического интереса к вещам только к контролю и эксплуатации. Идеи Хабермаса важны здесь потому, что они содержат господствующее сей-час понятие инструментальности. Хайдеггер включил в идею инстру-ментального действия в мире понятие заботы и участия. Понятие струк-туры заботы (care-structure) полезно, но оно утеряно современной кон-цепцией инструментального действия.

111


Рассматривая проблему далее, мы хотели бы остановиться на другой важной категории объекта в социальной жизни, хорошо знакомой соци-ологам — на понятии товара. Соответствующий процесс обозначается термином «овеществление» — термином, под знаком которого проходи-ло обсуждение перехода к поздней стадии развития капитализма [37]. Чтобы осознать сущность понятия «товар», следует обратиться к пред-ложенному Зиммелем определению товаров как вещей, которые «со-противляются нашему желанию обладать» ими и которые можно приоб-рести, только «принеся в жертву какую-либо другую вещь, являющуюся объектом желания для другого» [38]. Товары получают свою определен-ность через обмен, в соответствии с его логикой; по Марксу, стоимость товаров определяется трудом, затраченным на их производство. В ряде недавних работ товары рассматриваются также как символические сред-ства выражения статусной принадлежности. Как значащие объекты, то-вары играют все возрастающую роль в обществе изобилия, которое боль-ше не испытывает в них недостатка. Тем не менее, ни демонстративное потребление и обмен товаров как символов, имеющие место в обще-ствах изобилия [39; 40], ни марксистское определение товара через по-нятие труда не включают ту форму объектных отношений, которая име-ет место в экспертных культурах. В соответствии с преобладающим по-ниманием товара, последний ценится не за его собственные, внутренние свойства, а за то, что с его помощью можно приобрести — статус, связи, другие объекты и т.д.

Понятие овеществления также соответствует такому пониманию и характеризует ситуацию, в которой социальные явления наделяются вещными свойствами и подвергаются экономической калькуляции [41]. Например, студент, который спрашивает, какую квалификацию лучше получить, чтобы быть более успешным на рынке труда (и который за-тем получает коммерчески успешную, но неинтересную ему профес-сию), рассматривает себя как товар. С точки зрения перспектив разви-тия человеческих отношений, овеществление способствует индивидуа-лизации и характеризует такую ситуацию в человеческих отношениях, когда стремление сопереживать другому заменяется подсчетом соб-ственных выгод и безличной нейтральностью экономических отноше-ний [42]. Значение этого термина заключается в том, что он объясняет опыт отчуждения, которое Маркс отождествлял с определенными ста-диями индустриализации. Тем не менее, современная культура «само-реализации» вряд ли может быть сведена к феномену отчуждения. В центре марксистского понимания товара лежит понятие отчуждения от продуктов своего труда. В то же время, для объектуальных отноше-ний в экспертной работе характерны совершенно противоположные свойства — неотчужденность и отождествление. Таким образом, поня-тие отчуждения вряд ли может быть применено к описанию отноше-ний эксперта и объектов экспертизы.

112


Объектные отношения: первая попытка характеристики объектно-центрированной социальности Теперь я хочу обратиться непосредственно к этим отношениям,

обобщая в то же время предыдущее обсуждение. Исходным пунктом для концептуализации объектных ориентаций как подлинных связей, вероятно, является внутренняя сущность этих ориентаций. При обсуж-дении товаров и инструментов имплицитно предполагалось существо-вание определенной шкалы, на одном конце которой — внешняя по-лезность, на другом — внутренняя оценка. Товары и инструменты ле-жат ближе к одному концу шкалы, т.к. представляются внешними по отношению к нашим реальным интересам; объекты знания, в свою оче-редь, находятся ближе к противоположному концу шкалы, поскольку представляют собой цель экспертной работы, вызывают интерес, вни-мание, привязанность экспертов и ученых. <...> Следует быть внима-тельными, чтобы не истолковать объектные отношения просто как по-зитивные эмоциональные связи или как связи симметричные, неприс-ваивающие и т.д. Характеристика, которую нам требуется найти, должна быть более динамичной, учитывать амбивалентность и объяснять ус-тойчивость человеческого интереса к объектам. Вероятно, рассуждать об отношении экспертов к объектам лучше в терминах отсутствия и соответствующей структуры желания, чем в терминах позитивных связей и осуществления. Идея отсутствия позаимствована у Лакана; чтобы сделать ее более понятной, нам необходимо еще раз обратиться к характеристике эпистемических объектов, данной Рейнбергером, и развить ее.

Рейнбергер рассматривает эпистемические объекты как объекты, которые характеризуются открытостью, проблематичностью и слож-ностью. Это скорее процессы и проекты, чем нечто законченное. На-блюдение и исследование увеличивают, а не уменьшают их сложность. По нашей терминологии, объекты знания обладают свойством беско-нечного раскрытия, в этом смысле они находятся на противополож-ном конце шкалы, по отношению к инструментам и товарам, которые готовы к использованию или к дальнейшей продаже. Инструменты и товары подобны закрытым ящикам. Объекты знания, напротив, более похожи на открытые полки с папками, количество которых постоянно увеличивается, заполняя до самой глубины пространство темной кла-довки. Поскольку объекты знания всегда находятся в процессе опре-деления, они постоянно меняют свои свойства или приобретают но-вые. Но это также означает, что объекты знания никогда нельзя по-стичь полностью, что они никогда не остаются теми же самыми. В процессе исследования мы сталкиваемся с представлениями о них или с их заместителями, которые компенсируют более фундаментальное отсутствие объекта. С точки зрения субъекта, это отсутствие соот-ветствует структуре желания, постоянно возобновляемому интересу к познанию, который никогда не удовлетворяется окончательным зна-нием. Как показало изучение науки, процессы исследования редко

113


приходят к естественному завершению, когда все, что должно быть познано об объекте, считается познанным. На извилистом пути поис-ков отсутствующего объекта интерес скорее обращается к чему-либо другому.

С нашей точки зрения, открытый характер объектов знания удач-но сочетается со «структурой желания», характеризующей личность. Как уже отмечалось, мы заимствуем эту идею у Лакана [43], однако параллели можно обнаружить у Болдуина [44] и Гегеля [17]. Лакан выводит желание не из инстинктивного импульса, конечная цель ко-торого — уменьшение телесного напряжения, как у Фрейда, а из «ста-дии зеркала» в развитии маленького ребенка. На этой стадии ребенок получает впечатление о своем целостном образе в зеркале, о четких границах и контроле, одновременно начиная осознавать, что он не имеет подобной целостности в фактическом опыте. Желание рожда-ется из чувства зависти к совершенству зеркального образа; отсут-ствие перманентно, поскольку всегда будет существовать дистанция между субъективным опытом отсутствия чего-либо в нашем суще-ствовании и образом в зеркале или кажущейся целостностью других [46; 47]. Можно попытаться интерпретировать отсутствие на языке представлений, что более соответствует нашему интересу [48, р. 22]. Желания всегда направлены на эмпирический объект, опосредован-ный представлениями, с помощью знаков, которые идентифицируют объект и делают его значимым. Но эти представления никогда не мо-гут полностью «ухватить» объект, они всегда, в определенном отно-шении, упускают его. Таким образом, они не уничтожают отсутствие, а воссоздают его. По отношению к объектам знания необходимо под-черкнуть, что представления, к которым приходят эксперты в процес-се своих поисков, с одной стороны, являются частичными и неполны-ми, но, с другой стороны, помогают понять, чего же все еще недоста-ет в картине объекта, и предлагают дальнейшие шаги для восполнения недостающего. В этом смысле можно сказать, что объекты знания структурируют желание и обеспечивают его непрерывность не толь-ко для отдельных ученых, но и для целых коллективов и поколений экспертов, объединяющихся вокруг специфических объектов, таких, например, как плодовая мушка дрозофила [49, 50].

К следствиям коллективности мы обратимся позднее. Прежде чем перейти на собственно социологический язык, необходимо сказать еще несколько слов о том, что именно дает понятие структуры желания. Используемые нами идеи Лакана служат определению объектных от-ношений, которые мы рассматриваем в качестве критерия объектно-центрированной социальности, как отношений, основанных на, своего рода, взаимности: объектов, обеспечивающих продолжение последова-тельности желаний посредством знаков (то, что Лакан называет signifiers), которые они подают о том, чего им еще не хватает; и субъектов (экспертов) обеспечивающих непрерывность объектов, существующих только как последовательность отсутствий или как развертывающаяся

114


структура. Далее нас не будет интересовать лакановское объяснение отсутствия субъективности как укорененного в детском нарциссичес-ком отношении к себе самому, а не к отсутствующему другому или объяснительная конструкция стадии зеркала. Нет необходимости апел-лировать к убедительности лакановского объяснения стадии зеркала, чтобы признать тот факт, что идея структуры желания является прав-доподобной. Данная идея способствует пониманию того, каким обра-зом желание обнаруживает новые объекты, и объясняет изменчивость и бесконечность желания. Что касается знания, то идея структуры или последовательности желаний вводит в поле зрения целый ряд шагов и их внутреннюю динамику, а не изолированные причины, как это пред-ставлено в традиционных понятиях мотивов и целей. Это понятие ука-зывает на существование либидозного измерения или основания по-знавательных действий, которое игнорируется, когда мы рассматрива-ем науку и экспертизу исключительно как когнитивные усилия. С нашей точки зрения, существование такого измерения порождено интенсив-ностью и увлекательностью тех объектных отношений, в которые вов-лечены эксперты. <... >

В заключение этого раздела обратимся еще раз к понятию объекта знания. Два основных класса объектов, преобладающих в социальном мире и хорошо знакомых социологам, были рассмотрены выше — это товары и инструменты. Исследования экспертизы и науки поставили в центр внимания третий класс объектов — объекты знания. Определяю-щими характеристиками объектов этого вида, с теоретической точки зрения, является их изменчивый, открытый характер или незавершен-ное существование и нетождественность самим себе. Незавершенность существования — решающий момент: объекты многих областей знания имеют материальное воплощение, но одновременно они должны пони-маться и как развертывающиеся структуры отсутствия, как объекты, которые постоянно «мутируют» во что-то иное и определяются, и как то, чем они не являются (но, возможно, станут), и как то, что они есть в данный момент. Они также должны представляться как текстуальные или значащие объекты; большинство объектов знания производят все-возможные знаки и переводятся в них. Их особое качество как текстов (и проблема читаемости этих текстов) порождает вопросы, в которые мы не можем здесь вдаваться, но которые следует упомянуть. Наконец, объекты знания существуют одновременно в разнообразных формах, что становится важным с точки зрения их связующей роли для коллек-тивов. Именно временная изменчивость и открытая онтология этих объек-тов хорошо согласуется со структурой желания и порождает привязан-ность экспертов к объектам знания. <... >

Если аргумент о возрастании роли знания и экспертизы в современ-ном обществе верен, то понятие объектов как постоянно развертываю-щихся структур, сочетающих присутствие и отсутствие, должно быть вклю-чено в словарь социологии. Это не только те объекты, которыми занима-ются эксперты, но и те, с которыми мы сталкиваемся в нашей повседневной

115


жизни, когда инструменты и товары принимают форму объектов знания. Что также необходимо включить в словарь социологии, так это идею субъекта, как связанного с такими объектами и идентифицирующегося с ними. Психоаналитик Фаербайн доказал, что «эго немыслимо иначе, как в своей связи с объектами. Оно развивается через отношения с объектами, как внешние, так и внутренние, как растение через контакт с почвой, водой и солнечным светом» [51, p. 165]. Фаербайн, как и в целом теория объектных отношений в психоанализе, обращается в основном к челове-ческим отношениям. Но нет причины ограничивать концепцию объект-ных отношений уровнем личности; фактически многие аналитики опре-деляют первое объектное отношение как отношение младенца к частям тела, например, к материнской груди. Наука, как нам кажется, уже давно обеспечила нишу для такого понимания объектов, которое мы обрисовали в общих чертах, с тем, чтобы развить его дальше. Можно предположить, что она также обеспечила среду для объектных отношений, которые под-держивают индивидов и обусловливают личности. Хотя само возникнове-ние объектных отношений вряд ли однозначно детерминировано ростом науки, нельзя отрицать тот факт, что структуры науки углубили и усилили эту форму включенности личности (объектные отношения), в то время, как другие контексты, например, структуры индустриального общества, которые изображают Бергер и его соавторы, напротив, могли вызвать отчуждение индивида от объектных отношений.

Объектно-центрированная социальность II: взаимозависимость и солидарность Социальность является базовой характеристикой человеческой жиз-

ни. Тем не менее, формы социальности меняются, что вызывает перио-дические изменения существующих концепций социального. Проблема, стоящая перед нами в данной работе, состоит в том, чтобы попытаться до некоторой степени освободить концепцию социальности от фикса-ции на социальных группах. <...>

Обычно понятие «социальность» используют тогда, когда говорят о группах, связях, взаимозависимости людей. Группы и социальность кол-лективов будут коротко рассмотрены в заключении; здесь же мы более подробно рассмотрим социальность личностно-объектных отношений и попытаемся понять эти отношения в терминах взаимозависимости, доба-вив измерение обязательности. В предыдущем разделе мы предположили, что существует форма взаимозависимости, которая основывается на по-нимании объектов знания как последовательности отсутствий — она и составляет суть объектно-центрированной социальности. Эта форма со-циальности подразумевает рефлексивность: она имеет место, когда лич-ность в качестве структуры желания замыкает свое желание, направляя его на объект и обратно на себя. В этом движении личность поддержива-ется и расширяется посредством объекта, который обеспечивает продол-жение структуры желания через нехватку бытия, завершенности и объек-тивности. В данном случае социальность представляет собой явление, когда

116


субъект принимает «желания» объекта — как собственную структуру желания, когда субъект определяется через объект. В свою очередь, объект артикулируется субъектом: как «структура отсутствий», объект получает свою определенность, благодаря субъекту.

Формула взимозависимости личности и объекта через связь жела-ний и отсутствий составляет суть отношений в рамках объектно-цент-рированной социальности. Недостаток этой формулы состоит в том, что она акцентирует внимание на завершенном характере взаимности. Взаимность желаний и отсутствий не просто случается или происхо-дит, скорее, она тщательно и даже искусственно производится. Наи-больший интерес представляет именно то, что происходит в процессе этого производства, когда, например, исследователь пытается придать смысл знакам, которые подает объект, чтобы определить, что еще от-сутствует и что, следовательно, он хочет сделать дальше. Эта характе-ристика может быть распространена и на более глубокий уровень об-ращения с объектами. Чтобы понять этот уровень, рассмотрим, как конкретный исследователь сам характеризует свое отношение к объек-там. Обратимся к высказываниям биолога Барбары Мак-Клинток, ко-торые были зафиксированы ее выдающимся биографом Эвелин Фокс Келлер [52]. Пример Мак-Клинток особенно подходит для целей наше-го исследования, поскольку ее открытия начала 1950-х гг. не соответ-ствовали представлениям большинства биологов, что сделало ее аут-сайдером в биологическом сообществе того времени. Для нас этот факт примечателен тем, что более широкий контекст межличностных отно-шений (сообщество или исследовательская группа) здесь не влияет на общую картину в той степени, как в случае других ученых. Мак-Клин-ток, родившаяся в 1902 г.; работала одна, главным образом в отделе генетики Лаборатории Колд Спринг Харбор на северном берегу Лонг-Айленда. Исследование по цитогенетике кукурузы привело ее к откры-тию переноса генетических элементов и в конце концов принесло ей широкую известность и признание [52, p. Х]. Фокс Келлер описывает «роман с природой» Мак-Клинток и «чувство сопричастности живым организмам» как источник ее креативности [52, p. 205]. Это чувство выражается в том, как Мак-Клинток воспринимает организмы. Вот одно из ее высказываний: «Я обнаружила, что чем больше я работала с хро-мосомами, тем больше они становились, когда я работала с ними, я была не снаружи, а внутри. Я была частью системы. Я была там, с ними, и все было большим. Я даже могла видеть внутренние части хро-мосом — действительно, все было там. Это удивило меня, потому что я действительно чувствовала себя так, как будто я была с ними, а они были моими друзьями» [52, р. 117].

То, что Мак-Клинток видела «там», среди хромосом, она описыва-ет на языке генетики. Для нас же важна логика ее рассуждений: «Когда вы смотрите на эти объекты, они становятся частью вас. И вы забы-ваете себя. Главное здесь именно то, что вы забываете себя» [44, р. 117]. <...>

117


Мидовское понятие «принятия роли», введенное для характеристики межличностной социальности, может быть применено, по крайней мере отчасти, и для анализа подобной ситуации. Данное понятие предполагает наличие межличностной рефлексивности, возникающей, когда индивид принимает установку другого по отношению к себе. Эта установка опре-деляет и структурирует личность, которая, таким образом (через другого) социально конституируется. Этот процесс, в своей взаимности и непре-рывности, способствует повседневному пониманию и коммуникации с другими людьми. Применяя понятие Мида к первой цитате, можно ска-зать, что там описывается, каким образом ученый принимает установку (или роль, или позицию) своих объектов (хромосом), приписывая им оп-ределенные поведенческие диспозиции (аналог мидовских «жестов»). <... > Что отсутствует в данном сценарии, так это — взаимность рефлексивно-сти: Мак-Клинток говорит об «установках» объектов не по отношению к ней самой, а по отношению друг к другу и к окружающей среде. Рассмат-ривая вторую цитату, можно сказать, что хромосомы как бы «принима-ют» установки Мак-Клинток (ее теоретические построения) по отноше-нию к ним, то есть ее мышление, ориентированное на них. Однако подоб-ная трактовка расширяет концепцию «принятия роли» и самоописания Мак-Клинток. Отчасти следуя за Мидом, мы можем согласиться, что Мак-Клинток описывает то, как она в качестве субъекта и ученого участвует в мире объектов и как исследуемый мир объектов участвует в ней. Здесь существует определенного рода взаимность, но несколько смещенная, так как Мак-Клинток и ее объекты делают структурно различные вещи (на-пример, она наблюдает их и ставит себя на их место, а они «используют» ее исследовательские способности).

Взаимное «коммуникативное» участие такого типа или пересечение субъекта и объекта, описанное выше (часть субъекта становится объек-том, и наоборот), ведет нас дальше взаимности желаний и отсутствий, с которой мы начинали. Существует еще одна точка зрения на приведен-ные выше цитаты, идущая скорее от Дюркгейма, чем от Мида. Как спра-ведливо подчеркивает Фокс Келлер, замечание относительно исчезнове-ния самосознающего Я (во второй цитате Мак-Клинток) и ее требование «забыть себя» подразумевает состояние слияния субъекта и объекта по-знания. Выражаясь языком Дюркгейма, можно назвать это чувством един-ства, общности или солидарности. Солидарность, согласно Дюркгейму и другим авторам, не является однозначным понятием. Во-первых, дюрк-геймовское «силовое поле» [53; 54, p. 106, 122] социальной солидарности питается чувствами или эмоциями; Дюркгейм полагает, что «мы-ощуще-ние» появляется тогда, когда группа возбуждена. Во-вторых, солидарность имеет моральное измерение: например, правильные действия укрепляют солидарность. В-третьих, как уже говорилось выше, солидарность пред-полагает единство. Согласно Дюркгейму, это единство обусловлено мо-рально или семиотически, т.е. общностью значений.

В контексте нашего исследования проблема дюркгеймовского поня-тия солидарности (как оно используется, напр., в [55; 56; 54]) состоит в

118


том, что Дюркгейм придает слишком большое значение ритуалам и сим-волам как источникам солидарности. Отношение экспертов к объектам включает определенные ритуалы, и этот аспект экспертизы требует осо-бого внимания. Тем не менее, представляется, что тот вид солидарности, который подразумевается в приведенных цитатах, берет свою силу из общности жизненного мира (например, ученый разделяет мир объек-тов) или из знания объекта. Например, когда Мак-Клинток говорит о своем единстве с изучаемыми объектами, она не только старается лучше понять их, она их уже знает, и именно это делает возможным ощущение единства. Таким образом, чтобы применить понятие солидарности для рассмотрения объектно-центрированной социальности, необходимо его эпистемологически обосновать, а не просто выводить из ритуала. С дру-гой стороны, эмоциональный аспект и моральная сторона также должны присутствовать в понятии объектно-центрированной солидарности. Фак-тически можно предположить, что возбуждение от открытия, наряду с волнением, связанным с различными формами самопрезентации экс-пертов (например, ритуал конференций) играет важную роль в возник-новении связи между экспертами и объектами экспертизы. <... >

Понятие солидарности может стать более убедительным и более ши-роко применимым к объектным отношениям, если учитывать моральное измерение; тогда объектно-центрированная социальность означает аль-труистическое отношение к миру объектов. В этом смысле объектно-центрированная социальность легко распространяется на человеческое отношение к природе, на экологические ценности общественных дви-жений и т.д. Но что является основой подобного альтруизма?<...>

Если наша интерпретация верна, то мы снова возвращаемся к выше-упомянутому эпистемическому источнику объектно-центрированной солидарности. Отношения солидарности и знание в рассматриваемом случае взаимосвязаны, второе не может быть определено без первого. Это, конечно, не означает, что чувство моральной солидарности, напри-мер, с природой, невозможно в условиях недостатка знания. Однако эти явления не зависят друг от друга и даже могут противостоять друг другу.

Понятие «солидарность» неоднозначно и скрывает несколько концеп-туальных измерений, которые оставляют неясными порождающие ее механизмы. Тем не менее, это понятие может быть использовано для лучшего понимания объектно-центрированной социальности как чув-ства связанности или единства с объектами (чувство идентичности); как морального чувства (обязательства обращаться с объектами определен-ным образом) и как состояний эмоционального возбуждения, укрепляю-щего эти обязательства. Все это так или иначе связано со знанием объекта. Именно в этом отношении мидовская формула становится важной. Она позволяет понять некоторые механизмы эпистемической вовлеченнос-ти, которую описывает Мак-Клинток: ее включенность в мир объектов (в лабораторной науке это получает физический смысл, когда исследо-ватель стоит у приборов и манипулирует объектами) и объекты, прини-мающие ее личность. <... >

119


Заключительные замечания: более широкий контекст объектно-центрированной социальности Вряд ли кто-нибудь станет спорить, что знание и технология составля-

ют сейчас основные факторы, определяющие общественное развитие. Но немногие социальные исследователи рассмотрели, что это означает на уровне базовых концепций социального, например, на уровне социальных форм связи Я и другого. Многие ученые, от Маркса до Дэниела Белла и других современных авторов, рассматривали влияние знания и техноло-гии в терминах индустриальных трансформаций, трансформаций рабочей силы, окружающей среды и даже самого знания. Также подробно обсуж-далась трансформация традиционного жизненного мира в рефлексивно конструируемые системы индивидуальной и коллективной жизни [10]. Вторая линия рассуждений ближе к нашему анализу, чем первая. Однако большинство известных теорий остаются внешними теориями знания и экспертизы, они рассматривают функционирование знания и технологии извне, трактуя свои объекты как когнитивные продукты. Само понятие знания редко эксплицируется в подобных рассуждениях; если же и эксп-лицируется, то свойства, приписываемые знанию (например, идеи Д. Бел-ла относительно постиндустриального общества), не выводятся эмпири-чески, а скорее основываются на традиционном отождествлении науки с теорией и абстрактными системами [12, р. 128], а технологии — с принци-пами механических или электронных машин. Если личность и присут-ствует в подобных сценариях, то внимание акцентируется на негативных воздействиях, которым она подвергается; технологическое производство и технологически измененная среда рассматриваются как факторы от-чуждения и возрастания рисков; личность рассматривается как обреме-ненная сложностью общества знания, отчужденная перед лицом проти-воречивого содержания и неопределенности науки.

В данной статье защищается другая позиция. Мы попытались допол-нить существующие подходы, оставляя открытыми понятия знания и экспертизы и выдвигая на первый план объектные отношения, кото-рые, по нашему мнению, являются определяющими в процессах позна-ния. Идея объекта, релевантная для понимания этих отношений, резко контрастирует с понятиями инструмента, товара или повседневной вещи. Мы утверждаем, что либидозные и реципрокные компоненты связи эк-сперта со своим объектом дают возможность рассматривать этот тип отношений как особую форму социальности, а не просто как «работу» или «инструментальное действие». Подобное изменение интерпретации позволяет утверждать, что тот тип объектных отношений, который при-сутствует в экспертных культурах, составляет скрытую и игнорируемую сторону современного опыта индивидуализации. Характер нынешних изменений связан с тем, что мы назвали «объектуализацией», т.е. возра-стающей ориентацией на объекты как источники самости, реляционной интимности, разделяемой субъективности и социальной интеграции. В данной статье мы рассмотрели распространение экспертных контекстов и культур знания в обществе как возможный фактор роста объектно-

120


центрированной социальности. Повсеместное присутствие таких куль-тур (личности эксперта, объектов, обладающих свойствами объектов знания, и т.д.) подразумевает перегруппировку социальных отношений вокруг объектов знания.

Возможно, существует еще один фактор, управляющий процессами объектуализации, а именно — возрастание рисков, которое многие ав-торы рассматривают как неотъемлемое свойство современных челове-ческих отношений. По этому сценарию, объекты могут рассматриваться как своего рода средства преодоления рисков и неудач, заключенных в человеческих отношениях и в более широком постсоциальном разви-тии, описанном в статье. Тем не менее, мы считаем, что эта и предыду-щая ситуации не являются независимыми друг от друга и во многом связаны. Например, поскольку многие объекты повседневной жизни превращаются в высокотехнологичные приспособления, некоторые из свойств, демонстрируемых объектами в экспертных контекстах, могут привноситься в повседневную жизнь, превращая инструмент или товар в повседневную эпистемическую вещь. Возможно, некоторые из тех требований, которые компьютеры и компьютерные программы предъяв-ляют к своим пользователям и некоторые из возможностей, которые они предоставляют [57; 58], могут быть интерпретированы именно та-ким образом. Если анализ Хайдеггера [34] и других верен, то типичные инструменты в старом смысле не предоставляли таких возможностей.

В данной статье мы рассмотрели объектно-центрированную социаль-ность с точки зрения отношений «личность-объект». В заключение хо-телось бы подчеркнуть необходимость более широкого анализа этого типа социальности. <... > Версия индивидуалистского тезиса о том, что личность модерна лишена корней, выдвигает на первый план сообще-ство и традицию как понятия, необходимые для понимания прежних контекстов включенности [59]. Основная идея данной статьи состоит в том, что объекты могут играть значительную роль в конституировании таких контекстов. <... >

Далее можно обратиться к понятию интеграции с точки зрения того, может ли идея объектуальной интеграции помочь понять общество зна-ния. Интеграция в социальных науках в основном понимается в терминах нормативного консенсуса и разделяемых ценностей — точка зрения, иду-щая от Дюркгейма и Парсонса. Учитывая современный рост и разнообра-зие этнического и культурного сознания в национальных государствах [60], такое понимание интеграции вызывает большие сомнения. Посколь-ку общие ценности больше не являются следствием разделяемых тради-ций и не могут быть навязаны какой-либо властью, интеграция посред-ством норм и ценностей представляется все менее и менее эффективной. Фактически интеграция подобного рода возможна сейчас только как со-циокультурно-спроектированный консенсус [8]. Петерс [61] доказывает, что интеграция может обеспечиваться и другими факторами, например, всеобщим процветанием, которое связывает большие сегменты населе-ния в общество. Последнее, в свою очередь, в значительной мере основа-

121


но на объектах, роль которых в осуществлении интеграции еще предсто-ит выяснить. В экспертных контекстах связующая роль объектов знания подтверждается многочисленными примерами: их способностью цирку-лировать в качестве испытательных материалов, карт, опытных образцов, веществ и т.д. Такая форма объектуальной интеграции может создавать «мысленные» сообщества [62], коллективные обязательства по отноше-нию к отсутствиям, которые выражают неполные объекты, и эмоцио-нальное единство посредством концентрации чувств, образов и метафор на базовых объектах. Вероятно, объектуальная интеграция играет веду-щую роль в формировании исследовательских групп [63] и эксперимен-тальных систем [33] через поколения участников.

Идея объектуализации предполагает, что мы переживаем переход форм социальной связи от социальной и нормативной интеграции к объектам как к партнерам по отношениям или компонентам включающей среды. Такое понимание вовсе не отрицает того факта, что определенные фор-мы связи с объектами и посредством их существовали всегда; мы утвер-ждаем только, что именно эти формы становятся преобладающими в постсоциальных обществах знания и что наши основные концепции со-циального должны включать и эти формы. Развитие, о котором мы гово-рим, требует дальнейшего исследования посредством эмпирического изучения близких объектуальных отношений в экспертных системах и в других областях. Интересной сферой исследования объектной социаль-ности мог бы стать досуг; на совершенно другом уровне такой сферой мог бы стать международный биржевой и валютный рынок, характери-зующийся полной захваченностью продавцов объектами [64, p. 238], ко-торые, как, например, цена, никогда не бывают постоянными, и кото-рые, как давно считается, тесно связаны со знанием [65]. Такие иссле-дования могли бы развить нашу идею конституирования социальности в направлении, необходимом для понимания текущего перехода к постсо-циальному обществу знания и растущего предпочтения индивидуальных жизненных стилей. Они также позволили бы нам выделить различные типы социальности с объектами и посредством их и связать их с меж-личностным разнообразием социальных форм.

Сокр. пер. с англ. В.И. Дудиной

Литература 1. Coleman J. The Rational Reconstruction of Society: 1992 Presidential Address

// American Sociological Review. 1993. Vol. 58. 2. Tocqueville A. de Of Individualism in Democracies // Democracy in America /

Ed. by J.P. Mayer. Vol. 2, trans. George Lawrence. New York: Doubleday, Anchor Books, 1969 (1840).

3. MacFarlane A. The Origins of English Individualism: The Family, Property and Social Transition. New York: Cambridge University Press, 1979.

4. Berger P., Berger B., Kellner H. The Homeless Mind: Modernization and Consciousness. New York: Vintage Books, 1974.

5. Bell D. The Coming of Post-Industrial Society: A Venture in Social Forecasting. New York: Basic Books, 1973.

122


6. Sandel M.J. Liberalism and the Limits of Justice. Cambridge: Cambridge University Press, 1982.

7. Walzer M. The Communitarian Critique of Liberalism // Political Theory. 1990. Vol. 18. No 1.

8. Etzioni A. The Spirit of Community. New York: Crown, 1994. 9. Lasch C. The Culture of Narcissism. New York: W.W. Norton, 1978. 10. Beck U., Beck-Gernsheim E. The Normal Chaos of Love. Cambridge: Polity,

1994. 11. Beck U., Beck-Gernsheim E. Individualization and «Precarious Freedoms»:

Perspectives and Controversies of a Subject-Orientated Sociology // Detraditionalization: Critical Reflections on Authority and Identity / Eds. P. Heelas, S. Lash, P. Morris. Oxford: Blackwell. 1996.

12. Giddens A. Living in a Post-Traditional Society // Reflexive Modernization / Eds. U. Beck, A. Giddens, S. Lash. Stanford, CA: Stanford University Press, 1994.

13. Heelas P. Introduction: Detraditionalization and its Rivals // Detraditionalization: Critical Reflections on Authority and Identity / Eds. P. Heelas, S. Lash, P. Morris. Oxford: Blackwell, 1996.

14. Hage J., Powers C.H. Post-Industrial Lives: Roles and Relationships in the 21st Century. London and Newbury Park: Sage, 1992.

15. Bauman Z. Morality in the Age of Contingency // Detraditionalization: Critical Reflections on Authority and Identity / Eds. P. Heelas, S. Lash, P. Morris. Oxford: Blackwell, 1996.

16. Giddens A. Beyond Left and Right: The Future of Radical Politics. Stanford, CA: Stanford University Press, 1994.

17. Lash S. Reflexivity and its Doubles: Structure, Aesthetics, Community // Reflexive Modernization / Eds. U. Beck, A. Giddens, S. Lash. Stanford, CA: Stanford University Press, 1994.

18. Wittrock B., Wagner P. Social Science and the Building of the Early Welfare State // States, Social Knowledge, and the Origins of Modern Social Policies / Eds. D. Rueschemeyer, T. Skocpol. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1996.

19. Rabinbach A. Social Knowledge, Social Risk, and the Politics of Industrial Accidents in Germany and France // States, Social Knowledge, and the Origins of Modern Social Policies / Eds. D. Rueschemeyer, T. Skocpol. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1996.

20. Lash S., Urry J. Economies of Signs and Space. London: Sage, 1994. 21. Bruegger U., Knorr Cetina K. Global Microstructures. Paper presented at the

Annual Meeting of the Society for Social Studies of Science. Tucson. Arizona, 1997. October.

22. Lyotard J.E. The Postmodern Condition. Manchester: Manchester University Press, 1984.

23. Beniger J.R. The Control Revolution. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1986.

24. Drucker P.F. Post-Capitalist Society. New York: Harper Collins, 1993. 25. Stehr N. Arbeit, Eigentum und Wissen. Zur Theorie von Wissensgesellschaften.

Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1994. 26. Beck U. Risk Society: Towards a New Modernity. London: Sage, 1992. 27. Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Frankfurt/M.: Suhrkamp,

1981. 28. Giddens A. The Consequences of Modernity. Stanford, CA: Stanford University

Press, 1990. 29. Knorr Cetina K. Epistemics in Society // Rural Reconstruction in a Market Economy

/ Eds. W. Heijman, H. Hetsen, J. Frouws. Wageningen: Mansholt Institute, 1996. 30. Knorr Cetina K. Objectual Practice // Thinking Practices: The Practice Approach

in Social Thought / Eds. K. Knorr Cetina, E.v. Savigny, T. Schatzki. Cambridge, MA: MIT Press, 1997.

123


31. Callon M. Some Elements of a Sociology of Translation: Domestication of the Scallops and the Fishermen of St. Brieuc Bay // Power Action and Belief: A New Sociology of Knowledge? / Ed. by J. Law. London: Routledge and Kegan Paul, 1986.

32. Latour B. We Have Never Been Modern. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1993.

33. Rheinberger H.-J. Experiment, Difference, and Writing: I. Tracing Protein Synthesis // Studies in the History and Philosophy of Science. 1992.Vol. 23. No 2.

34. Heidegger M. Being and Time. New York: Harper & Row, 1962 (1927). 35. Heidegger M. Basic Problems of Phenomenology. Bloomington: Indiana University

Press, 1982 (1927). 36. Habermas J. Zur Logik der Sozialwissenschaften. Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1970. 37. Slater D. Consumer Culture and Modernity. Cambridge: Polity, 1997. 38. Simmel G. The Philosophy of Money. London: Routledge, 1978 (1907). 39. Baudrillard J. Les Systèmes des objets. Paris: Gallimard, 1968. 40. Baudrillard J. La Société de consommation. Paris: Éditions Denoël, 1970. 41. Marx K. Das Kapital. Kritik der politischen Ökonomie. Band 1. Hamburg:

Europäische Verlagsanstalt, 1968 (1887). 42. Levinas E. De l'existence à l'existant. Paris: Librairie philosophique J. Vrin,

1990. 43. Lacan J. The Language of the Self. New York: Dell, 1975. 44. Baldwin J.M. Social and Ethical Interpretations of Mental Development. New

York: Arno Press, 1973 (1899). 45. Hegel G.W.F. Phenomenology of Spirit. Oxford: Oxford University Press, 1979

(1807). 46. Lacan J., Wilden A. Speech and Language in Psychoanalysis. Baltimore, MD:

Johns Hopkins University Press, 1968. 47. Alford C.F. The Self in Social Theory. New Haven, CT: Yale University Press, 1991. 48. Baas B. Die phänomenologische Ausarbeitung des Objekts a: Lacan mit Kant

und Merleau-Ponty // Riss. 1996. No 1. 49. Geison G.L., Holmes F. (eds.) Research Schools: Historical Reappraisals // Osiris.

1993. No 8. 50. Kohler R. Lords of the Fly. Chicago: University of Chicago Press, 1994. 51. Greenberg J.R., Mitchell S.A. Object Relations in Psychoanalytic Theory.

Cambridge, MA: Harvard University Press, 1983. 52. Fox Keller E. A Feeling of the Organism: The Life and Work of Barbara

McClintock. San Francisco: Freeman, 1983. 53. Durkheim E. The Division of Labor in Society. New York: The Free Press, 1964

(1893). 54. Wiley N. The Semiotic Self. Chicago: University of Chicago Press, 1994. 55. Goffman E. Interaction Ritual. New York: Doubleday, 1967. 56. Collins R. Sociological Insight. New York: Oxford University Press, 1982. 57. Turkle S. The Second Self: Computers and the Human Spirit. New York: Simon

& Schuster, 1984. 58. Turkle S. Life on the Screen. New York: Simon & Schuster, 1995. 59. Heelas P., Lash S., Morris P. (eds) Detraditionalization: Critical Reflections on

Authority and Identity. Oxford: Blackwell, 1996. 60. Featherstone M. (ed.) Global Culture. London: Sage, 1990. 61. Peters B. Die Integration moderner Gesellschaften. Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1993. 62. Hutchins E. Cognition in the Wild. Cambridge, MA: MIT Press, 1995. 63. Geison G.L. Research Schools and New Directions in the Historiography of

Science // Research Schools: Historical Reappraisals / Eds. G.L. Geison, F. Holmes // Osiris. 1993. Vol. 8.

64. Abolafia M. Hyper-Rational Gaming // Journal of Contemporary Ethnography. 1996. Vol. 25. No 2.

65. Hayek F. The Use of Knowledge in Society // American Economic Review. 1945. Vol. 35. No 4.

124

К. Кнорр Цетина · 2012-09-02 · Журнал социологии и...

Documents