юя 5 < 8 3 0 - zapadrus.su · СОДЕРЖАНИЕ НАТАЛЬЯ КАМЛЮК Я...

ÍÅÌÈÃÀë è ò å ð à ò ó ð í à ÿ

ÍÎÂÀß

литературно-художественный

журнал

Редакционная коллегия:

Анатолий АНДРЕЕВГлеб АРТХАНОВАлексей ВАРАКСИНСветлана ЕВСЕЕВААндрей КАРЕЛИННиколай КОЗЛОВНиколай КОНЯЕВ (Санкт-Петербург)Валентина ПОЛИКАНИНАЕлена ПОПОВАИван САБИЛО (Москва)Александр СОКОЛОВ Сергей ТРАХИМЕНОКЮрий ФАТНЕВ

МИНСК

№4(2008) Издается с 2007 года

СОДЕРЖАНИЕНАТАЛЬЯ КАМЛЮКЯ окропила свет тишиною... Стихи ......................................3

ВЛАДИМИР САЛАСЮКОт июня до июля. Повесть (окончание). ..............................6

ЛЕВ КОТЮКОВЛунным июлем. Стихи ........................................................71

АНАТОЛИЙ ДЕЛЕНДИКБумеранг. Повесть ..............................................................75

МИЛАНА ЛЕВИЦКАЯМоя весна рыжеволосая. Стихи .......................................117

АЛЕКСЕЙ НЕСТЕРОВНачнём с молитвы. Стихи .................................................119

МАРГАРИТА ПРОХАРОсень в Вильнюсе. Повесть .............................................121

ВЛАДИМИР САВЧИКСонеты. ..............................................................................151

ВЛАДИМИР МАКАРОВФилософия современной войны ......................................153

АЛЛА БОЛЬШАКОВАМежлизень, или мир чиновника в интерьере .................161

ВАЛЕРИЙ ЕРМОЛЕНКОПовесть о великом волшебнике(жизнь и деятельность Владислава Старевича –создателя «мультиков»). ...................................................166

ИОСИФ РОГОВИНКвартириада ......................................................................186

НИНА ОРЛОВА-МАРКГРАФСамолёт. Мушка ................................................................190ЛЕВ ШАКУТИННа что похожи буквы .........................................................191

ПОЭЗИЯ

ПРОЗА

ПОЭЗИЯ

ПРОЗА

ПОЭЗИЯ

ПРОЗА

ПОЭЗИЯ

АРМИЯ

Издание безгонорарноеАдрес редакции: 220030, г. Минск, пл. Независимости,

подземный переход №9, павильон №4,тел. 220-20-40.

ДЛЯ ПИСЕМ: 220600, г. Минск, пр-т Победителей, 11, Союз писателей Беларуси

тел. 306-40-19.Стильредактор Г.В. Ширкина.

Журнал зарегистрирован в Министерстве информации РБ.Свидетельство о регистрации №2492 от 19.07.06 г.

Подписано в печать 20.08.2008. Формат 70х100/16. Бумага офсетная.Усл.-печ.л. 16,11. Уч.-изд. л. 12,52.

Тираж 1000 экз. (1-й з-д 581) Зак. № 4. Цена договорная.Отпечатано на ризографе ООО «ВИТпостер».Свидетельство № 190482614 от 25.09.2003 г.

© «Новая Немига литературная», № 4, 2008 г.

КРИТИКА

ИСКУССТВО

ИРОНИЧЕСКАЯПРОЗА

НЕМИЖКА

БЕЛАРУСЬОбойдём родимые деревни,Где бедой, победою мело,И найдём, где папоротник древнийМолодит преданий помело,

Где сердита изгородь седая,Где бубнит усердие села,Спят грачи, на ветках восседая,И гречиха в поле весела,

Где сулит лечение лучистыйНа столе малиновый чаёк,Где былинкой балуется чистый,Увлечённый речкой ручеёк,

Где росою просо обуяноИ покой в покоях моросит,Где бранит биение баянаБелый трон нетронутой Руси!

ЗАКЛИНАНИЕЧто ж ты целуешь, – дую в дуду я, –

Губы ей, очи?!Чувствую: верно – песней колдуя

– Счастье пророчу.

Знай же: не долго быть тебе с тою! –Рву рукава я.

Скоро, – вещает чувство шестое,– Ночь роковая!

Хоть и бежал в тот час от судьбы тыК нечистям рая,

Чую, что будет, мой незабытый, Встреча вторая!

Близится встреча (на искру дуну –Пламя лучится!),

После которой даже в аду нам Не разлучиться!

Я окропила свет тишиною...

Наталья КАМЛЮК

ПоэзиЯ

4 Наталья Камлюк

ХОЧУ НЕ ХОТЕТЬКак я хочу не хотеть ничегоИ, пустяков под ногами не чуя,Просто идти и не слушать его,Петь, что уже ничего не хочу я!

Я бы всё шла, не уснув и не ев(Так как не ест не хотящее тело),В край, где цветут все, цвести не хотев,Спятила б где я – и снов не хотела!

Я бы дошла – и тогда бы хоть я Вдруг поняла: как не хочется счастья!Что я цвету, как и все, – не хотя, Ведь, как сорняк, пустяковая часть я!

Над сумасшедшими я хохочу. Тут же дурдом надо мною хохочет.Как я хочу! Боже, как я хочу Быть рядом с тем, кто со мной быть не хочет!

***Там, под подушкой, руки остылиСпящего тела на одеяле...Рядом со мною – это не ты ли?Тут, над кроватью, – это не я ли?

Неощутимой сделалась простынь...Я оттолкнулась – и полетела!Кто б мог подумать, что это просто:Не умирая, выйти из тела?!

Спали, утратив надобность, уши...Плоскость пространства стала иною.Собственный чтобы сон не нарушить,Я окропила свет тишиною.

Но постепенно дымка редела...Встала, покинув светлую грань, я.Господи, сладко знать, что пределаНет у земного существованья!

ПОГИБНУТЬИЛИ СПАСТИСЬ

Как вытерпишь тут ты, когда предстоитНе думать, в стадах пастись?!А тело все сводит, и выбор стоит:Погибнуть или спастись?!

Да, выбор поставлен, но все-таки яНе в силах принять его.Хоть кто-нибудь должен спасти меняОт выбора моего?!

Сама выбирала, кому нагрубить.Отстань! Я боюсь. Пусти!Меня ведь никто не сумел убить!Никто не сумел спасти!

А тело все сводит с ума: и мечты,И будни иных планет,Где кто-то твердит: или смерть, или ты –Другого выбора нет!

УЛЫБКАУлыбки нет. Лицо похолодело.И, полная раздумий, запертаУгрюмость неуживчивого рта,На празднике сидящего без дела.

Где радостны ухоженные лица,Улыбке не положено не быть!Но нет ее! И где ее добыть?!И хочется сквозь землю провалиться!

Но рот, увы, похож на подлеца!Зачем сюда я только заявилась?!Окончен бал. И вот она явилась! –Улыбка отрешенного лица.

5Я окропила свет тишиною...

В ПОЕЗДЕШутил ты, играя на публику, пел,А я выпивала, исследуя карты.Как вывод: билет и шестое купеСо статью СВ и комфортом плацкарты.

Потливость, жара и пивной аромат, Гул пьяной гульбы и всенощного смеха,Братание, храп, нисходящий на мат... Да хоть бы и так! Все равно! Лишь бы ехать!

Подальше чтоб мне от тебя, от Москвы, От барной Тверской и Арбатского стыка,Где я не решилась бы даже на «вы», А ты ж в меня пальцем бессовестно тыкал!

Окно. Ветерком подкосило столбы.Но весь кавардак и сумятица си́я –Все было бы сносным, родным, если быНи эта подушка с пометкой: «Россия».

Любовь Пранягина и Дины стала главной темой разговоров в отряде. А они и не скрывали своих чувств, и стоило на них только посмотреть, становилось ясней белого дня – молодые, ужас какие влюбленные, и у них медовый месяц. Их как магнитом тянуло друг к другу. Они просто не могли друг от друга оторваться. И если были не вместе, то думали только друг о друге. Где бы ни был Павел Васи-льевич, что бы ни делал касательно боевых или хозяйственных вопросов отряда, он от всех дел неизменно приходил к тому месту, где должна быть Дина. Его про-сто словно под гипнозом поворачивало в ее сторону, а ее, конечно же, точно так же тянуло к нему. И если бы кто-нибудь решился провести такой эксперимент – за-вязать крепко Павлу и Дине повязкой глаза и развести их в разные концы бескрай-него, темного белорусского леса, а потом отпустить, а повязок не снимать – пусть ищут до скончания века друг друга, то они бы за час или три, а все равно нашли бы один одного и с завязанными глазами. Их сердца были настроены друг на дру-га – на любовь, на счастье, на взаимность, на полное доверие.

Командир широко известного в округе партизанского отряда Павел Пранягин ясно отдавал себе отчет, что жизнь сотен людей зависит от него. От того, как он обдумает и спланирует очередную операцию, как побеспокоится об обеспечении людей продовольствием, насколько серьезные примет меры по пресечению про-никновения в отряд шпионов и предателей. И Пранягин делал, выполнял, при-казывал и контролировал все в жизни отряда, как и в предыдущие месяцы: ясно, четко, энергично и добросовестно. Он оставался прежним Пранягиным – грозным командиром, умным, вдумчивым, распорядительным и заботливым руководите-

ПОВЕСТЬ

ОТ ИЮНЯ ДО ИЮЛЯ

Владимир САЛАСЮК

ПрозА

Окончание. Начало в № 3, 2008.

7От июня до июля

лем. С той лишь разницей, что теперь он был счастливым, как небожитель, как поэт на пике творческого успеха. Его открытое, ясное лицо словно бы стало еще светлее, решительнее – оно стало вдохновенным. Энергия, с которой комотряда Пранягин и до этого руководил всем в партизанской жизни, словно удвоилась и благодатно сказалась на успехах отряда.

Вскоре после разгрома вражеского гарнизона, освобождения узников гетто в Коссово, отряд провел блестящую операцию по разгрому школы пулеметчиков в Гавиновичах.

– Тут палка о двух концах, – говорил Пранягин на совещании с командирами рот. – Или ты захватишь пулемет, или сам получишь из пулемета. Риск большой. Но само звание партизана – это уже риск для жизни. Значит, рисковать будем, но обдуманно.

– По сведениям наших разведчиков, в школе обучаются 50 полицаев плюс немцы-инструкторы, – докладывал начальник штаба, – всего не более шестиде-сяти человек. Но на вооружении у них не меньше двадцати пулеметов. Вокруг гарнизона вырыты траншеи, сооружены доты.

– Как видите, – подытожил Пранягин, – орешек крепкий. Я думаю, что полиц-маны чувствуют себя там в безопасности. Значит, не воспринимают всерьез воз-можность нападения на них. А мы ударим! Быстро, решительно, чтоб ни один их пулемет не успел заработать. И в успехе я уверен.

Уверенность командира базировалась на тщательной подготовке к операции. Сказывались его математическое образование и соответствующий склад ума: он просчитывал предстоящую операцию, как математическую задачу во всех вари-антах. Планируя любую операцию, он требовал от разведки максимально точной и разнообразной информации о противнике, намечая удары, ставил себя на ме-сто врага и старался предусмотреть все варианты возможного развития событий, вплоть до самых парадоксальных и на первый взгляд просто невозможных. И до сих пор все действия отряда оказывались успешными.

То, что Дина спит и видит, как она примет участие в операции по разгрому пулеметной школы, для Пранягина не было секретом, – они смотрели одни и те же сны. Но вначале он собирался как-нибудь так устроить, чтоб не пустить ее в Гавиновичи. Сначала думал просто запретить властью командира, но не решался, откладывал, а потом и вовсе отказался от таких действий. Решил, что схитрит как-нибудь и ушлет перед операцией в семейный отряд. Но и подходящую хитрость не мог придумать. И она молчала – ни слова об участии в операции. Только смо-трела на него ласковым светлым взглядом – и молчок. И он решил – пусть идет, если хочет, рядом, под присмотром будет, а в бой не пущу. И когда колонна пар-тизан вышла на марш, он увидел в 51-й роте Дину. Она подошла сама, чувствуя свою вину за самовольство. Любящим сердцем понимала – ее половина сердца, именуемая Павлик, не хочет, чтоб вторая половина сердца, именуемая Дина, под-вергалась смертельному риску.

– Я буду осторожной, – сказала, глядя прямо ему в глаза.– Я это знаю, – ответил Пранягин. А знал он, что Дина говорит искренне, чест-

но и в данную минуту сама верит в то, что будет осторожной в предстоящем сра-жении. И дальше, до самых Гавиновичей, шли вместе.

8 Владимир Саласюк

Здесь, как и в Коссово, штурм начался орудийным выстрелом. Сашка Шаманов, артиллерийский снайпер, первым же снарядом разбил часть казармы полицей-ских. Они бросились спросонья в разные стороны. Большинство сразу побежали к лесу, где в засаде стояли пулеметы партизан, и угодили под их уничтожающий огонь. Другие бросились в траншеи и доты, но туда уже ворвались партизаны.

Конечно же, Дина вместе со всеми была в тех траншеях, отчаянно увлекаясь, стреляла по врагу из автомата, не умея экономить патроны. Пранягин наблюдал в бинокль, как быстро передвигались партизаны, как выходили из дотов с подняты-ми руками полицейские. После этого сам поспешил в деревню. Бой был окончен меньше чем за час.

– Товарищ командир! – доложили Пранягину, как только он вошел в деревню. – Гарнизон в Гавиновичах разгромлен! Но местного коменданта полиции Ровенко нет ни среди пленных, ни среди убитых полицейских.

Пранягин глянул по сторонам – Дины не было видно. Сердце заныло.– Да здесь она, – понял его беспокойство ротный, – помогает перевязку ране-

ным делать.– Прочесать все чердаки и подвалы, – приказал Пранягин. – Живым или мерт-

вым, а Ровенко чтоб был найден.Старательного немецкого служаку нашли на чердаке одного из домов. Он

яростно отстреливался, тяжело ранил партизана Василия Синькова. Но тут его и самого пристрелили.

Трофеи партизан составили 30 пулеметов, более 20 винтовок, несколько авто-матов и огромное количество патронов. Тридцать полицейских взяли в плен. Наи-более рьяных фашистских служак расстреляли. Остальных, серьезно предупре-див, распустили по домам.

Уже в первые дни прихода в отряд, буквально сразу после штурма Коссово, к Пранягину подошли Натан Ликер, Зорах Кремень, Неня Циринский.

– Просим включить нас в группу диверсантов-подрывников, – сказали они. – А вместе с нами и Эриха Штейна. Он отлично знает не только оружие, но и взрыв-ное дело, пусть передает свои знания другим. Сам-то он стесняется обратиться. Мы готовы к самой опасной и сложной работе.

Командир отдал соответствующее распоряжение, и в тот же день ребят вклю-чили в состав диверсионной группы. Уже через два-три дня они под руководством Штейна выплавляли тол из снарядов, готовились к первому выходу на железную дорогу. В дальнейшем и вплоть до самого прихода Красной Армии основным их делом стала диверсионная работа. Натан Ликер участвовал в подрыве 28 вражеских эшелонов, Кремень подрывал 32 немецких состава, Циринский – 11. При подрыве эшелона у деревни Буча на дороге Барановичи – Лунинец погиб Эрих Штейн.

При этом как бойцы отряда они участвовали во многих боях.После успешного разгрома оккупационных гарнизонов в Коссово и Гавинови-

чах в отряд пришло много молодых людей из окрестных сел, бежавших из лагерей военнопленных. Его численность достигала семисот человек, и командир принял решение увести людей из Волчьеноровских лесов, где базировался отряд, в более крупный лесной массив. В конце августа двинулись в путь. На первую временную стоянку расположились на берегу реки Щары, дальше начинались необъятные Те-


леханские леса и болота. Неподалеку у деревни Чемелы пролегала автомобильная дорога Брест – Москва. Здесь стоял немецкий гарнизон, охранявший большой, длиной в сто метров, автомобильный мост через Щару. Партизаны решили гарни-зон уничтожить, мост сжечь.

Штурм моста и гарнизона начали одновременно, разделив силы. Часть парти-зан организовала засады в обоих направлениях дороги.

Дина шла со своей ротой вдоль левого берега реки на штурм деревни Чемелы. Врасплох застать врагов не удалось. Уже на подходе к деревне завязалась пере-стрелка, но партизаны кинулись в атаку, охватывая деревню со всех сторон. Более чем шестикратное численное превосходство наступающих, высокая плотность огня партизан сыграли свою роль. Гарнизон из пятидесяти человек был полно-стью уничтожен. К этому времени и охрана на мосту была перебита, бойцы об-лили мост заранее припасенным скипидаром и подожгли. И засада на дороге ока-залась не напрасной. Здесь партизаны расстреляли легковую и грузовую машины с солдатами, спешившими к мосту.

Активные действия отряда заставили немецкое командование принять реши-тельные меры против партизан. Для этого они задержали несколько регулярных воинских частей, следовавших на фронт, блокировали Волчьеноровские и Теле-хановские леса. Началась блокада.

Уже через неделю после уничтожения моста немцы обстреляли отряд Праняги-на из орудий и минометов. Сдерживая врага плотным пулеметным огнем, парти-заны отходили. Но у деревни Вяды отряд оказался в окружении. Пранягин отдал приказ занять круговую оборону. И тут же начался бой по всей линии обороны. Часа через два после его начала появились бомбардировщики, и все вокруг пре-вратилось в ад. Закончился бой перед самым закатом сентябрьского солнца. Но немцы не ушли. Попытки разведчиков прощупать болото в направлении против-ника встречались плотным огнем. И тогда Пранягин решил выводить отряд через лесисто-болотистую местность в восточном направлении – с этой стороны врага не было. Оставили обоз, пушку, погибших товарищей похоронили, тяжелоране-ных взяли на носилки. Шли в осенних туманах по высоким камышам и болоту, местами проваливаясь по пояс. Шли ночь, день и еще ночь. Направление держали по компасу. Рано утром вышли на берег Щары в полукилометре от 10-го шлюза канала Огинского. Выход из болота был возможен только через шлюз. От устало-сти и голода люди валились с ног. Но разведка доложила: на шлюзе немцы.

Немцы за спиной, немцы впереди. Что делать? И командир решил – только вперед.

Пранягин, сидя на мокрой траве, говорил с комиссаром о предстоящей атаке. Дина находилась рядом, молча все терла тряпицей свой автомат.

– Людей поведу в атаку я, – тихо говорил Григорий Андреевич Дудко. – Лич-ный пример – это все, что мы сейчас можем сделать для людей, поверивших нам. И именно для того, чтоб сохранить в людях веру в правду нашей партизанской борьбы, я должен первым встать в этой атаке. И ты, Паша, не можешь мне запре-тить. Не имеешь права. Потому что я – коммунист и кадровый офицер. Пойми – это мой долг. Честно говоря, Паша, вот для такой минуты комиссар и нужен. Ты командир – ты не имеешь права погибать, людей выводи, понял? А если я буду


людей из тыла идейно вдохновлять, прячась за их спины, – совесть меня загрызет, я глаз не смогу поднять.

– До немцев пятьсот метров. Какой тут тыл? – буркнул Пранягин.– Ты все понял? Твой долг вывести отряд. И ты, Динка, не лезь на рожон. А то

отшлёпаю и в угол поставлю, – сказал повеселевший вдруг Дудко.Дина даже не улыбнулась. Сверкнула глазами. Пранягин хмуро глянул на нее.

Любимая и единственная, дорогая сердцу, как жизнь, больше жизни. Свою жизнь готов отдать за нее. А она свою собственную – в грош не ставит. Что ей сказать, чтоб послушалась, не шла в бой. Без нее управятся. Что ни скажи, о чем ни по-проси – все исполнит с любовью, старанием и обожанием к своему Павлику. Но скажи: сиди возле меня, когда начинается бой, – и слушать не станет, словно и нет тебя. И теперь уж навострилась. Автомат-то трет-чистит, как туфли перед танца-ми. Глазенки вон уже сверкают.

А была бы другая характером, может быть, и не любил бы так, – подумал Пра-нягин.

Комиссар встал, пригибаясь прошел вперед, где приготовились к рывку пар-тизаны.

Дина, вся мокрая, холодная, в болотной тине, легко обняла за шею, поцеловала в щеку.

– Прости, Павлик. Я пойду. Все будет хорошо. – И ящеркой шмыгнула меж кустов в свою роту.

Надо давать команду на штурм. С тяжелым сердцем оттягивал эту минуту ко-мандир, понимая при этом, что промедление смерти подобно, что начинать надо немедленно. Но за год с лишним, с тех пор как в июне сорок первого он со своими бойцами объявили остатки их взвода партизанами, отряд ни разу не был в столь тяжелом, гибельном положении, как теперь. Ведь только стоит сейчас начать бой, обнаружить себя, немцы оперативно бросят на них основные силы. И если не успеть стремительно прорваться сквозь заслон, стоящий в полукилометре, – всем крышка. А этот заслон перед ними на шлюзе – эсэсовцы, примерно рота. Праня-гин сам уже рассматривал их в бинокль. Это не какие-нибудь полицейские бо-бики. Этих числом не запугаешь, на «ура» не возьмешь, с разгона не собьешь, не побегут. Будут зло биться. Значит, опять потери. Времени и людей. В Вядах оставили многих товарищей. Раненые, пока несли их по болотам, один за одним умирали. И тела их тихо, без слов опускали в болотную жижу. Кто-то останется и здесь, у десятого шлюза.

В студеном сентябрьском тумане первым поднялся комиссар с автоматом в руке и молча пошел, переходя на бег, вперед, откуда вот-вот хлестанут свинцом. И сразу вместе с ним встали сотни человек и в едином порыве бросились на вра-га. Немцы встретили автоматным и пулемётным огнём. Но несколько партизан успели добежать до самой сторожки, забросали гранатами засевших там эсэсов-цев. Теперь бой перенесся на каналы. Рывком преодолели первый. Добрались до второго – уже эсэсовцы забрасывали наших гранатами. Но многие из немецких гранат как прилетели, так тотчас и улетели к хозяевам: отчаянные партизаны от-швыривали их назад.

В это время один взвод форсировал Щару вброд и ударил немцев с фланга, что ускорило разгром. Все. Бой закончился. Девяносто девять трупов в черных


мундирах лежали на берегу канала. Тяжелые потери были и у партизан. Погиб командир 51-й роты Ефим Федорович. Погибли Байрамкулов, Пеструха, Жижель, Голдман, Френкель, Штокман, юная Женя Эйхенбаум, Герц Шепетинский...

Быстро выкопали братскую могилу, опустили погибших товарищей и после минутного молчания – закопали. Требовалось немедленно уходить.

Но тяжело ранен – прострелены ноги – комиссар отряда Дудко и боец 51-й роты Голда Герцовская. Решили так: оставить их здесь до ночи, а за это время в стороне, километрах в десяти, может, чуть поближе, подобрать среди болот место для временного полевого госпиталя. И уже туда их перенести. Пока их обоих спря-тали в укрытие: нашли в стороне ложбинку и сверху ветками закидали. И отряд ушел. А буквально через несколько часов раненые, лежа в яме, словно в могиле, услышали неподалёку немецкую речь. Комиссар взвел курок револьвера, Голда держала в руке лимонку. Удачей оказалось, что немцы не привели с собой собак. Прошел день, и еще день. Нестерпимая боль в ранах, голод и жажда. Наконец, в одну из ночей Голда выбралась из сховища, у загашенного кострища нашла остат-ки еды, из ручья набрала воды. Промывала и перевязывала загнивающие раны на ногах комиссара. Группа партизан пришла через неделю с заданием похоронить обоих с воинскими почестями.

Через два дня их принесли в госпиталь, и доктор Абрам Блюмович с удивлени-ем констатировал, осмотрев раны, что они чистые, без гноя.

– Да, – сказал комиссар, – будь Голда не Голдой, полагалась бы ей медаль за героизм.

– А какая разница, – возразил Пранягин, – Голда – не Голда?– И в самом деле, – ответил Дудко. – Представим?На том и порешили.А через несколько дней к Пранягину подошла группа ротных и взводных ко-

мандиров. По их лицам Павел Васильевич определил – настроены решительно и чем-то недовольны. Уж больно хмуры, не смотрят в глаза.

– Это правда, товарищ командир, что Герцовскую вы представили к правитель-ственной награде? – спросил, наконец, один из них, заранее, видимо, делегиро-ванный. И все сразу же взглянули в лицо Пранягину. Знали, их командир честный и прямой человек, лукавить не станет.

– Еще нет, но собираюсь это сделать. Материал подготовлен, да нет пока связи с Центром.

– Это как же понимать, товарищ командир? – вдруг покраснев, сказал один партизан, человек храбрый в бою, строгий командир. – Никто из нас не имеет еще никакой награды, а некоторые воюют с первого дня, в окружении побывали, лаге-ря прошли, побеги. И здесь, вы знаете, не труса праздновали! Правда, товарищи?

Товарищи промолчали.– Сергей Сергеевич, – не по-строевому, чтоб смягчить обстановку, обратился к

нему Пранягин. – Мы с комиссаром уже говорили об этом. И решили – составить списки наиболее отличившихся товарищей и оформить на них наградные доку-менты. Командиры подразделений, конечно, будут в числе первых. Я вот тоже с самого начала воюю и наград не имею. Но не за медали же мы воюем гибнем. А за Родину, за победу. Разве нет?


– Да мы все понимаем, Павел Васильевич, – вступил в разговор другой коман-дир. – Мы и сами так думаем и душой так чуем. Но нельзя Герцовскую медалью награждать.

– Это почему же? Вы знаете ее историю, она комиссара спасла.– Еврейка она, вот почему, – сказал партизан, не глядя в лицо командиру.– Садитесь ребята, – предложил, наконец, Пранягин. – Выпить хотите?Удивились командиры, заулыбались. Сели по лавкам. Редко когда строгий ко-

мандир Пранягин предлагает чарку.– Можно, товарищ командир.– Спасибо, не откажемся.– Вы поймите, Павел Васильевич, мы не против дисциплины и порядка.– Я понимаю, – сказал, улыбаясь, Пранягин. – Вы – против евреев.– Да нет. Мы не против евреев. Только награждать их нельзя. Сейчас нельзя.

Пока.Павел Васильевич разлил по кружкам самогон, хозяйка поставила на стол ва-

реную в мундирах бульбу, сало, лук. Отряд стоял в лесной деревне.Пранягин взял кружку.– Давайте, друзья, по маленькой выпьем. За победу и за товарища Сталина.Громко стукнули кружками, выпили. Утерли усы, улыбаясь.– А разве евреи, вот эти слонимские, что в нашем отряде, плохо воюют? –

спросил Пранягин, очищая картофелину. – Разве они прячутся за чужие спины? Сколько их уже погибло, начиная с Коссовской операции? Десятки. Та же Голда Герцовская – ранена на десятом шлюзе канала Огинского. В бою. Вы же его пом-ните – тот штурмовой бой. А ей девятнадцать лет. Девчонка. А Кремень Зорах, а Натан Ликер – диверсанты-взрывники. Вы их знаете. Вот мы сейчас сидим с вами здесь, водку пьем, а они на железку пошли. Эшелон подрывать. И подорвут. И это уже не первый их эшелон. Так чем они, евреи, хуже нас – русских, белорусов, украинцев и всех прочих людей других национальностей нашего отряда?

Молчат командиры, не знают что ответить, опустили глаза.– Я скажу вам ребята, – продолжал Пранягин, разливая по второй, – что у себя,

на Волге, я вообще евреев почти не видел. Слышал слово такое и что есть такой народ, в университете слышал – среди ученых их немало, башковитые люди.

– Да вы что, Павел Васильевич, – сказал один из командиров. – Их тут, в Бело-руссии и Польше, еще от царя велось видимо-невидимо. И все им только потор-говать, гешефт найти. Выгоду, значит. И вообще – евреи есть евреи. И говорить больше нечего.

– Ну, вы, ребята, конечно, больше меня в этом вопросе понимаете. Так как на самом деле: евреи – плохие или не очень? И давайте выпьем за нас, партизанских командиров.

Выпили.– Понимаете, – заедая картошкой, разъяснял Пранягину один из ротных. – Они

и ни хорошие, и ни плохие. Нельзя сказать однозначно ничего. Но – евреи.– Вот именно, – согласился Пранягин. – Евреи – это евреи. Русские – это тоже

не татары, а татары – уже не поляки. Каждый народ является самим собой и по-своему интересен. А как же по-другому? Но в каждом народе люди разные есть. Воры, вот, я знаю, среди русских и украинцев, например, и среди поляков – не-мало их есть. А цыган вообще мимо коня не пройдет, чтоб не украсть его. Это


плохо. Да? А евреи крадут по ночам? Так, чтоб у соседа стащить или дом новый куму поджечь? По принципу: мне хорошо, потому что тебе плохо.

– Нет, Павел Васильевич. Такого у евреев не водится, – сказал тот, что начинал беседу. – Они дружный народ. Помогают друг другу.

– Ну вот! – обрадовался Пранягин, наливая по третьей. – Евреи – дружный на-род. Так и мы, славяне, помогаем друг другу, когда прижмет. Помогаем, а?

– Конечно, Павел Васильевич. Только не очень. Иногда затоптать поможем своего.

– Значит, мы, славяне, разные? Есть хорошие, есть плохие – такие и сякие? Всякие? И среди каждого народа, ребята, есть разные люди. Есть злодеи, а есть золото-люди. Вот так, по отдельности, на каждого человека и надо смотреть. Не нацией интересоваться, а в душу глядеть. Что, мол, ты за человек такой? Есть ли у тебя совесть? Надежный ли товарищ? Уважаешь ли ты старших? Да не обижаешь ли слабого? Разве не так, ребята?

– Правильно, Павел Васильевич. Совершенно правильно. У нас тут до трид-цать девятого года пан был, из поляков, конечно, а вот был добрый пан! У кого корова падет, придет человек тогда к пану, руку поцелует: «Корова пала, панок, допоможи». И он дает на корову сорок или двадцать злотых. И еще скажет: име-ешь совесть – отработаешь. Вот как, люди-то какие разные все.

– А поэтому, дорогие товарищи, – сказал Пранягин, поднимая кружку, – вы-пьем по третьей за то, чтоб не валить всех и все в одну кучу. Я, например, не хочу, чтоб кто-то о русских говорил из-за какого-то одного негодяя, что русские – пло-хие. И никогда сам ни о каком народе не скажу, что народ, целый народ, пусть он и небольшой, – плох. Нет плохих народов, есть плохие люди. И хорошие люди. Вот эти ребята еврейской национальности, что у нас в отряде, – настоящие люди. Надежные партизаны. Поэтому будем ко всем подходить одинаково. Кто заслужи-вает награду – обсудим и представим. Согласны? А кто провинится – накажем и на рожу смотреть не станем. Правильно?

– Правильно, товарищ командир, – ответили Пранягину гости.– Ну, а раз так, то давайте следующую выпьем за наш героический партизан-

ский отряд.Командиры выпили и, вытирая усы и благодаря за угощение, вышли из хаты,

отошли, закурили. И один из них сказал:– Это он защищает евреев потому, что с еврейкой живет.А другой – ему ответил:– С такой бабой, как его еврейка, любой рад был бы пожить.Мужики засмялись и разошлись.А в доме, откуда они только что вышли, отодвинулась ширмочка на русской

печке и свесилась голова Дины, гревшейся все время разговора и еще до его на-чала на печке. Из-под кожушка вынырнула ее белая рука с изящной крепенькой ладошкой и поманила Пранягина к себе. Счастливо улыбаясь, он подошел к печи, и Дина, обхватив его за шею, что-то прошептала на ухо. Изумленно отстранив голову, он громко сказал:

– Повтори еще раз ясно и внятно!– У нас будет ребенок, – сказала Дина.


Отряд, вырвавшись из блокады, обосновался в обширном лесном массиве, почти со всех сторон окруженном топкими болотами. И сначала расположился в лесной деревне Святица. Ее жители обеспечили партизан на первых порах про-дуктами, чистым бельем, перевязочными материалами.

Тем временем немецкие регулярные войска, проводившие карательные экспе-диции, ушли на фронт. А окрестные гарнизоны были партизанам не страшны.

Подсчитывая потери, восстанавливая силы, партизаны узнали, что преследо-вавшие их каратели-фронтовики оставили после себя варварский кровавый след. Жителей деревень Завершье и Залесье, через которые проходил отряд, согнали в один громадный сарай и сожгли заживо. Крестьян деревень Вяда и Бобровичи расстреляли полностью – от мала до велика, а дома и постройки сожгли.

Стало известно Пранягину и то, что оставленная им для прикрытия семейно-го еврейского отряда рота, как и сам семейный отряд, сильно побиты, погиб его фронтовой друг и товарищ Михаил Александрович Пащенков, командир взвода. И еще узнал Павел Васильевич, что выжившим в блокаде из семейного отряда старикам, женщинам, детям «геройские» партизаны приказали уйти из тех мест: их присутствие якобы провоцирует фашистские рейды. Напрочь уйти, сдав имею-щееся оружие. Даже заходить в окрестные деревни запретили. На партизанском языке это называлось – «шалман». А потом некоторых из обреченных те же пар-тизаны находили в лесу и сами пристреливали – не хуже карателей.

Пранягин, простой волжский парень, был воспитан верующими родителями в уважении уже к самому слову «человек». А к каждому человеку, живущему ря-дом, в уважении бесспорном, как к равному, ничем не лучшему, чем ты сам, и уж тем более не худшему. Именно это чувство самодостаточности, самоуважения и уважения к окружающим удерживало его от таких уродливых проявлений, как неприязнь по национальному признаку и антисемитизм. Таких как он среди пар-тизан было много, причем все эти люди были разных национальностей – хохол Сердюк, армянин Аветисян, русский Крылов, белорусы Иванов и Филипович и другие. Для таких людей важным было, какой ты товарищ по оружию – можно ли положиться на тебя в бою. И какой ты человек в жизни – поделишься ли кор-кой хлеба, последней самокруткой. Вот что важно на самом деле. А не какой ты национальности. Чаще всего отношения между партизанами складывались брат-ские – сейчас вместе живем, завтра вместе умрем. Но были в отряде и другие – способные унизить человека по национальному признаку. И таких, увы, оказалось тоже немало.

Но еще предстояло Пранягину столкнуться и с тем, что политику националь-ной розни, травли партизан-евреев станут проводить руководители партизанских соединений, секретари обкомов партии.

О судьбе оставшегося в Волчьеноровских лесах семейного партизанского от-ряда он говорить Дине не стал.

Наступивший октябрь серьезно предупреждал ночными заморозками о надви-гающейся суровой зиме. Пранягин и командиры рот решили двинуться на зимов-ку в обширные леса за железную дорогу Барановичи – Лунинец. Там, посчитали они, имеется возможность маневра на случай блокады, создания продовольствен-ных баз и сменных лагерей. Отряд готовился к маршу, но в это время пожаловали гости, которым Пранягин был рад чрезвычайно. Ими оказались десантники из


Центра. Сначала – диверсионно-разведывательная группа «Соколы» под командо-ванием полковника Кирилла Орловского, затем – спецотряд капитана Черного.

В дом, где расположился Пранягин, Орловский зашел не один, а всей груп-пой – вместе с ним девять человек. В десантных куртках, ватных штанах, крепких кирзовых сапогах. У всех новенькие автоматы ППШ, запасные диски на ремнях, ножи, кобуры с пистолетами. Зашли, увидели Дину, молодые парни приветливо заулыбались. И один только Орловский оставался невозмутим и холоден как мра-мор. У него и черты лица были такие жесткие и резкие, словно на самом деле вы-сечены из камня. Мощный подбородок, поджатые узкие губы, сверлящий беском-промиссный взгляд. Он словно бы являл собой сгусток воли и жесткости характера. Но ко всем – и к хозяйке дома, к Дине, Пранягину и своим бойцам – обращался мягко, спокойно, уважительно. Потом Пранягин узнал, что так Орловский мог говорить на нейтральные темы, не связанные с диверсионно-разведывательными и боевыми действиями. Но как только начинался разговор о боевых операциях, он становился жестким, бесцеремонным, сверх меры категоричным и требователь-ным ко всем и во всем – ради выполнения боевой задачи.

Партизаны любили встречать десантников, этих посланцев Большой земли, как они говорили. В их глазах эти крепкие, спокойные, хорошо вооруженные ре-бята являлись не просто бойцами-диверсантами, а как бы представителями той страны, в которой они жили до сорок первого. Партизаны так и говорили о десант-никах – они из Советского Союза. Страны воюющей, переживающей неудачи, но страны крепкой, могучей, страны единой, наращивающей силы и – главное – не забывающей о своих сынах-партизанах, оказавшихся в темных заболоченных ле-сах Белоруссии. Всем, чем могли, партизаны помогали десантникам. А те в свою очередь делились с ними толом, взрывателями, минами, глушителями для стрель-бы из винтовок.

Отряд Пранягина уходил, но в Святице оставался госпиталь с больными и ра-неными, в котором хозяйничал партизанский доктор Виктор Алексеевич Леком-цев, взвод охраны и группа подрывников. Среди них Зорах Кремень, Натан Ликер, Неня Циринский.

Хорошо организованный марш, поскольку Пранягиным все было продумано и предусмотрено, прошел без проблем и недоразумений. Остановились на берегу неширокой, но полноводной реки Лань. Расположились лагерем в высоких густых лесах, где дубовые рощи чередовались с березовыми и еловыми. Так отряд ока-зался на территории только что созданного партизанского соединения, командовал которым старый партизан Комаровский. Комиссаром соединения стал уполномо-ченный Центрального Комитета Компартии Белоруссии, секретарь обкома Кло-пов. Отряд включили в состав соединения и всучили Пранягину нового комиссара вместо выбывшего по ранению Дудко – бывшего армейского политработника по фамилии Ворогов. Очень скоро почувствовал Пранягин плоды его политработы.

Штаб соединения готовил операцию, в которой предстояло принять участие пранягинцам. План ее проведения держался в секрете даже от Пранягина, коман-дира самого крупного в соединении отряда. Однако сообщили, что предстоит взять штурмом райцентр Старобин.

Операция оказалась подготовлена бездарно. Гарнизон легко отбил партизан-скую атаку, а затем немцы и полицаи сами перешли в наступление и преследовали уходящих партизан несколько километров. Погибло огромное количество людей.


Бойцы отряда были потрясены происшедшим – такие потери отряд нес только во время блокады. Невольно партизаны стали сравнивать эту операцию с теми, кото-рые прежде проводил сам Пранягин. И сравнение это складывалось отнюдь не в пользу новоявленного для пранягинцев начальства.

Вот тут-то, как келейно решило командование соединения, потребовалось пе-реключить внимание бойцов на нечто иное, отвлекающее от неумелости этого ко-мандования организовывать боевые операции. Начался поиск внутреннего врага.

Семен Филькштейн дремал в медленно двигавшихся по лесной дороге санях. Неожиданно лошадь рванула, и лежавшая рядом на сене винтовка соскользнула в сугроб. Семен заметил пропажу оружия минут через десять-пятнадцать.

– Эй, ребята, останови! Слышь! Винтовка пропала. Соскользнула, наверное, черт. Найди ее теперь в этом снегу! – И он соскочил с саней, побежал обратно вдоль санного следа, выглядывая пропажу.

– Ты чего? Куда это бежишь? А ну назад, в сани!– Да винтовка, понимаешь, пропала... – неуверенно-растерянным голосом ска-

зал Филькштейн. В лесу за утерю оружия – смерть.– Что? Пропала винтовка?! Ты понимаешь, что говоришь, а? А ну в сани! –

приказал командир отделения, ехавший в санях следом. – Приказываю! В штабе разберемся, как это винтовки пропадают.

Семен ехал к начальнику штаба, надеясь, что тот действительно станет раз-бираться. Он был уверен – стоит пробежать обратно по следу версты полторы, и в снегу на обочине найдется винтовка. Зачем ему бросать оружие – не дезертир же он. Ведь эту же винтовку он лично принес в отряд, уходя из Слонимского гетто. И не знал он, что винтовку подобрали те, кто ехал на следующих за ним санях. Подобрали – и спрятали.

Начальник штаба сухо выслушал его объяснения, приказал выйти. Семен вы-шел. Маялся в тоске, на душе сделалось противно, но в худшее не верилось. По-шел по нужде.

– Стой, – сказал один из трех стоявших у штабной землянки вооруженных бой-цов. – Приказано тебе стоять.

Тут вышел командир отделения. Прошел мимо не глядя. На ходу бросил: «За мной!» Он пошел, за ним те трое. Семен оглянулся на них ошалело.

– Не оглядывайся, – глядели со злостью. Оружие, как и положено при конвои-ровании, взяли в руки. Отвели метров на триста, поставили под раскидистым ду-бом. Семен все еще не верил в происходящее.

– Как же так, ведь я не враг, ребята. Ведь это случайность. Я ее найду – она там, на дороге. Я в бою добуду... я же не хотел, я не нарочно... какая мне выгода, я же сам пришел в отряд, мы же вместе... – лепетал он.

– Молчи, морда жидовская. Выгоду все ищешь. Ты ее получишь. За утерю ору-жия в боевой обстановке приговариваешься к смертной казни, – сказал командир отделения. – Пли! – И грохнул негустой залп.

Пранягину, извратив факты, доложили о случившемся только назавтра.Следующей убили Гуту Зальцман. Поступил приказ по соединению – сдать зо-

лото.


Первыми драть со слонимских евреев золото начали, естественно, немцы. По их приказу полиция хватала среди бела дня человек триста пятьдесят-четыреста, кто под руку попадется – от детей до стариков. Евреев, конечно же. И гебиткомис-сариат объявлял, что на слонимское еврейство налагается контрибуция, – указы-валось чего и сколько должны несчастные слонимцы-евреи великому рейху, черт бы его побрал. И евреи собирали. Если к указанному сроку не успевали, залож-ников без промедления расстреливали и набирали новых. А размер контрибуции увеличивали.

В партизанских отрядах по приказу из Центра собирали золото, валюту – все, что имеет ценность, – для победы. Собирали с обывателей по селам и местечкам, где только можно было.

Гута не сдала мамино обручальное кольцо. Маму убили в гетто, и колечко было последним из того, что у девчонки осталось от некогда большой семьи, от роди-телей.

Адъютант начштаба отряда тотчас застрелил Гуту по приказу своего шефа.Пранягин глядел на лежавшее у него на ладони колечко, из-за которого так

легко и быстро убили двадцатилетнюю девчонку, а Дина смотрела на него. Его душу страдальчески мучили два противоречивых чувства – одно отказывалось воспринимать эту реальность, другое толкало броситься и убить этих гадов, урода начштаба и его адъютанта.

Дина взяла колечко, внимательно осмотрела его.– Это не золото, – сказала она. – Позолота. Тяжелое, может быть, серебряное.Проверили, так и оказалось.– Что теперь делать? – спросил сам себя Павел Васильевич. И, помолчав, себе

же ответил: – уже не сделаешь ничего.То, что произошло потом, переполнило чашу терпения 51-й роты.Трое разведчиков, узнав от местного крестьянина, что их лесник работает на

немцев, расстреляли его по приказу командира разведгруппы. Надо было бы про-верить, что да как на самом деле, ведь на новой территории находились, людей местных совсем еще не знали. Поспешили, конечно. А потом выяснилось, что лесник – друг командира соединения Комаровского, а тот крестьянин, что на него навел, провокатор. И когда дошло до разбирательства, двое дружно переложили вину на третьего – это якобы он втянул их в грязное дело. Этим третьим был Бо-рис Шухмер, подпольщик из Слонимского гетто.

Приехал сам командир соединения. И парня без всякого суда пристрелил лично начштаба отряда в присутствии командира соединения. Чем выше судья, тем по-четнее при нем роль палача. Двоих других наказали тремя днями тяжелых работ. Пронягина даже не уведомили.

– Что происходит? – не понимали бывшие подпольщики, партизаны из 51-й роты. – Очень похоже, что осуществляется антиеврейский террор, геноцид чистой воды. В чем евреи будут виноваты завтра, а может быть, их расстрелять всех сразу, как это практикуют немцы? – спрашивали партизаны друг друга.

Они построились у штаба отряда и потребовали объяснений. Простояли на мо-розе несколько часов, но к ним никто не вышел. Наутро роту построили приказом, оружие приказали положить на землю. Вокруг – остальные роты отряда с оружи-ем наготове, лица решительные. Боевые товарищи по оружию. Что им говорили


комиссар, начальник штаба, командир соединения, коль так серьезно они готовы были видеть врагов в тех, с кем вместе громили вражеские гарнизоны, прорыва-лись из блокады, голодали? Командир соединения зол и суров – по лицу видно. Усы воинственно торчат в разные стороны. Каленым железом готов выжигать не-повиновение. Тут же Пранягин с опущенной головой. Молчит. Не молчит комис-сар соединения, коммунист, представитель от всех инстанций – ЦК и обкома. Он сейчас скажет партийную правду.

– То, что вы здесь вчера совершили, – контрреволюционный бунт! Все это бу-дет пресечено. Зачинщики – разоблачены. Многие из вас – сыновья богачей, бело-ручки, нарушающие порядок...

Песах Альперт вытянул руки ладонями вверх.– Посмотрите, генерал. Это пролетарские мозоли. У кого из нас белые, барские

руки?Рота протянула руки командиру соединения. Дина и здесь вылезла вперед.– Вы называете себя коммунистом, – сказала она, обращаясь к командиру сое-

динения Комаровскому. – Но коммунист – это интернационалист в высшей степе-ни. Ленин был таким. А вы – разжигаете в отряде национальную рознь и вражду. Прежде у нас такого не было. Вы Торквемада и черносотенец. То, что вы сделали с нашими товарищами, – это суд Линча.

– Ты – зачинщица мятежа! – дрожа от злобы толстыми щеками и холеными усами, еле сдерживая себя, чтоб не сорваться на крик, ответил командир соедине-ния. – И дорого за это заплатишь. И за свои слова тоже.

Он мог ее застрелить здесь, прямо сейчас, имел такие права, но не рискнул. Во-первых, тут был Пранягин и преданные ему бойцы, да и потом, беременная она, все уже видели. Но 51-ю роту приказал расформировать, распределив ее людей между другими ротами. Пранягин, зная, что командир соединения слов на ветер не бросает, особенно когда речь идет о мести, отправил этой же ночью Дину в Святицу, дав ей надежных провожатых.

– Павлик, родной, будь осторожен, – обнимая и целуя его на прощание, гово-рила Дина. – Это опасные люди, страшные. От них всего можно ждать. Послушай меня – для них ты чужой. Ведь им не люди важны, а должности. Раньше я думала, что коммунистическая партия – отряд единомышленников. Теперь вижу, что всем руководит кучка злобных карьеристов, людей бесчеловечных. Жестокость они вы-дают за принципиальность. Берегись их. Я боюсь за тебя, Павлик.

– Ты все преувеличиваешь. Ты расстроена, у тебя нервное потрясение, поэто-му не можешь объективно оценивать ситуацию, – успокаивал любимого человека Пранягин. – То, что произошло, в большей степени трагическая ошибка, заблуж-дение, которое можно объяснить нашей военной ситуацией.

– Ничем, кроме человеконенавистничества, ее нельзя объяснить.– И про коммунистов ты не права. Ты забыла про Дудко, Аветисяна и других

наших партийных товарищей.– Ничего я не забыла. Просто они и вы – это разные люди. Вы – честные и

светлые люди, они вас используют, пока нужно воевать. А потом растопчут. Верь мне, Павлик, я людей чувствую и все понимаю.


– Хорошо, но главное – ты берегись. – Он нежно и ласково погладил ее кру-гленький живот. Дина улыбнулась:

– О нём не волнуйся, я себя отлично чувствую. Главное – помни мои слова. Эти люди способны на все. А нам ты нужен.

Пранягин тоже улыбнулся:– Ну и как же мы друг без друга?– Никак, – опять обнимая его за шею, говорила Дина. – Поэтому долго здесь не

задерживайся, возвращайтесь с отрядом в наши места. А мы тебя с нетерпением будем ждать.

Она садилась в сани, улыбалась, в свете костра сверкали ее глаза. Поправляя широкий овчинный тулуп, случайно нащупала в кармане «лимонку» – оборони-тельного действия осколочная граната Ф-1. Поняла: Павлик позаботился, чтоб имелся последний аргумент на всякий случай. Усевшись в сено бочком, она цепко ухватила свой автомат.

– Все будет хорошо, Павлик. До встречи!И сани в сопровождении нескольких верховых автоматчиков скрылись в тем-

ноте. Пранягин смотрел им вслед и вдруг поймал себя на том, что подсознательно мозг вырабатывает оправдательное объяснение отправки Дины перед «ними» – командиром соединения, его комиссаром, особистом, своим комиссаром, началь-ником штаба. Возникло внутренне ощущение чего-то неприятного, противного, отталкивающего. За полтора года партизанской войны такого с ним ни разу не было. За все предыдущие тяжелые месяцы партизанской жизни в лесу, прошед-шие в боях, на морозе, без еды, в изношенной, грязной, обовшивевшей одежде, при постоянной угрозе со стороны оккупантов и полиции, в заботах об отряде, о людях, о добывании оружия, патронов и лекарств, получении разведданных, рас-ширении сети связных и всего прочего, что свалилось на него как на командира партизанского отряда, такого ощущения Пранягин ни разу не испытывал. Он всег-да жил в ладу с собой, ибо всегда и во всех случаях поступал честно, по совести, не хитрил перед товарищами, не вел с кем-нибудь одним тайных разговоров о другом, не рассчитывал сегодня сделать так, чтобы завтра, в будущем, ему самому была от этого выгода. Он, как и все его товарищи, жил одним – войной с фашиста-ми. Остальные инсинуации считались мелочью и ерундой. В его сознании вплоть до последнего времени мир делился так: вот есть немцы, фашистские оккупанты и все, что с ними связано, и есть мы, партизаны, собравшиеся здесь, в лесу, чтоб их уничтожать. И все. Теперь, понимал Пранягин, есть еще «они». Те, кто следит за его поведением. И за поведением его товарищей. «Они» вправе, оказывается, давать их поведению оценку, вершить суд – точнее самосуд – и расправу. «Они» могут кого-то посчитать недостойным воевать с врагом-фашистом. И наказать тем, что сами убьют. Они хотят быть сильны убийствами. Быть сильны умом, лич-ным примером, умением организовать людей они не могут. В сорок первом они, в своем подавляющем большинстве, бежали впереди немецких танков, побросав обкомы, квартиры, армии, города, республики, народы, которыми «мудро» руко-водили. Сейчас, в сорок третьем, «они» появились.

В Святице, на последнем месте базирования отряда, события, между тем, раз-вивались иначе.


Вечером шестнадцатого февраля командир группы «Соколы» полковник Ор-ловский получил агентурные данные: гауляйтер Белоруссии Вильгельм фон Кубе в сопровождении гебиткомиссара Барановичского округа Фридриха Фенса и других высокопоставленных немецких чинов завтра, 17 февраля, приедет в Ма-шуковский лес на кабанью охоту. Покушение на Кубе Орловским обдумывалось давно. Разрабатывая всевозможные версии, он склонялся даже к такому варианту, чтоб самому проникнуть в Минск и застрелить гауляйтера. При этом Орловский прекрасно понимал, что такой вариант – самоубийствен, но он, в принципе, готов был пойти на него как на крайнюю меру, если никак по-другому до гауляйтера не получится добраться. А тут – на тебе, Кубе сам готов пожаловать в Пущу. Такой удачный случай – пустить кровь гитлеровскому ставленнику – Орловский не мог пропустить. И он тотчас приказал группе готовиться. Но людей все же мало, де-вять человек вместе с ним. Впрочем, из группы диверсантов-подрывников можно подобрать кое-кого. Орловский перебрал в уме кандидатуры каждого из них. Не густо, но выбор есть. И он остановился на Ликере и Кремене. Спокойствие, вы-держка, исполнительность, дисциплинированность и немногословность этих мо-лодых людей обращали на себя внимание. Знал уже опытный партизан-диверсант и результативность их выходов на железные и автомобильные дороги – несколь-ко пущенных под откос эшелонов и подорванных машин характеризовали ребят в глазах Орловского лучше всего. Велел их позвать. Пришли, встали по стойке «смирно», смотрят прямо в глаза.

– Предстоит дело, из которого можем не вернуться. Если сомневаетесь в себе – можете быть свободными.

– Никак нет, товарищ полковник. Готовы на все, – отчеканил Кремень.– Отвечай за себя, – почти не разжимая губ, зло сказал Орловский.– Готов к любому заданию, – тотчас доложил Ликер.– Тогда до конца операции поступаете в мое полное распоряжение, – сказал

Орловский. – Предстоит охота на крупную дичь. Маскхалаты, боеприпасы полу-чите здесь же, в нашей группе. Никуда не отлучаться. Выходим через два часа.

К месту засады, неподалеку от деревни Медведичи, прибыли за полночь. Выш-ли к санной дороге, по которой, согласно информации, могут проехать немцы. До-рога узкая, укатанная, по обоим сторонам огромные, разлапистые ели, высокие, по пояс, сугробы чистого пушистого снега.

На расстоянии броска гранаты остановились. Орловский объяснил важность предстоящей операции, поставил боевую задачу, распределил обязанности. Еще раз подчеркнул: любое действие – только по его команде. Бойцы распределились цепочкой вдоль дороги, каждый вытоптал себе в глубоком снегу ямку, присел в ней, чтоб быть ниже уровня снежной кромки, и замер.

В шестом часу утра послышался скрип саней. «Едут!» – промелькнула мысль. Показалась первая упряжка, вторая, третья... седьмая... одиннадцатая. Высокопо-ставленные охотники ехали молча, настороженно, в сопровождении подразделе-ния эсэсовского охранного батальона, державшего оружие наготове. «Более со-рока автоматов», – сразу определил Орловский и понял, что в этой ситуации цель операции может быть и не достигнута. Поскрипывая, охотничий поезд скрылся в вековой Пуще. Еще через некоторое время Орловский встал и негромко приказал всем отойти в глубь леса. Собрались на опушке.


– Сейчас они нас ждали, – пояснил командир. – На обратном пути ждать не будут. И мы нападем.

Перекусили всухомятку, погрелись, не разводя огня, и опять заняли боевые по-зиции. В течение дня еще несколько раз отходили погреться, хлопая руками и топая ногами. Вдали слышались ружейные выстрелы – охота шла удачно, с раз-махом. Каждый боец в засаде желал немецким генералам побольше охотничьих трофеев, покрупнее добычу, чтоб увлеклись немцы, впали в состояние беспеч-ности, чтоб потом весело, шумно, с водкой, у костра праздновали свой успех и пьяными, беззаботными уже возвращались домой. Так и произошло. Издалека в сумерках угасающего дня были слышны веселые голоса немцев, их смех. Потом какая-то фраза – и опять врыв арийского хохота в тишине Машуковского леса под Барановичами. Показались упряжки.

Орловский зорко всматривался в едущих. Гауляйтера Кубе нет, но вот сани, в которых блаженно развалился, укрывшись медвежьей дохой, генерал Фридрих Фенс, барановичский гебиткомиссар. В следующих санях еще один генерал. Ор-ловский, встав на колено, метнул в сани толовую шашку. Взрыв! И сразу беше-но ударили все автоматы и ручные пулеметы партизан. Смятение, паника, крики, ржание лошадей, ответный огонь – завязался бой, уже множество убитых врагов попадало в снег.

Но генерал Фенс жив. Он не растерялся – откинув медвежью доху, лежа на жи-воте, прямо с саней открыл огонь из автомата в нападающих. Орловский припод-нялся, чтоб бросить вторую толовую шашку, взмахнул рукой, и в этот момент пуля попала в детонатор! Взрыв! Орловского отбросило в сугроб, снег моментально окрасился кровью из обеих покалеченных рук партизана-полковника.

Но накал боя не снизился. Наоборот, темп стрельбы и плотность огня достигли осатанелых пределов, бешенство боя нарастало посекундно, каждый и с той и с другой стороны знал, что исход схватки – это полное уничтожение противника. В это время пулеметчик Блинов и комиссар группы «Соколы» Ивашкевич, тоже работавший в этой операции пулеметчиком, перебежали с правого фланга через санную дорогу в тыл немцам и стали расстреливать их со спины. Уже убиты оба генерала-охотника, отстреливающихся с немецкой стороны все меньше с каждой минутой. Натан Ликер длинной очередью по черным шинелям опорожнил диск автомата и кинулся к раненому командиру. С другой стороны к Орловскому спе-шил Хусто Лопес, сослуживец полковника по Испании. На ходу Натан сбросил по-лушубок, раскинул на снегу как подстилку. Хусто, обхватив Орловского за грудь, приподнял его и втащил на полушубок. Орловский смотрел на них с непередавае-мой яростью, он был в полном сознании, но, оглушенный, ничего не слышал, и ему казалось, что бой прекратился, что из-за его ранения партизаны отступают.

– Стреляйте! – кричал он. – Стреляйте!Схватившись за края полушубка, партизаны поволокли на нём командира в

глубь леса – там стояла запряжённая в сани лошадь. Осторожно уложили ранено-го на сено, и один взялся за вожжи и погнал лошадь, а другой, вытащив брючный ремень, на ходу перетягивал покалеченные руки командира, останавливая кровь. Они гнали лошадь в Святицу, к партизанскому доктору Виктору Лекомцеву.

Скоро бой не стал слышен – то ли уже закончился, то ли далеко от места уеха-ли. Потом выяснилось: два генерала, несколько старших офицеров и почти вся


охрана были уничтожены на той санной дороге. Несколько охранников сумели спастись, но немцы сами их расстреляли: спасаться надо вместе с охраняемым. А Кубе был на той охоте, но, доехав до деревни Синявка, углубляться в Пущу не рискнул...

В Святицу добрались густой ночью. Лекомцев быстро осмотрев раны, тотчас бросил в кипяток слесарную ножовку и остро заточенный нож. Затем помыл свои руки самогоном, а Орловскому прямо в глотку влил стакан спирта – вместо нарко-за. И несколько человек навалились командиру на руки-ноги.

Орловский все время был в сознании. И когда ножом ему срезали мягкие ткани на руках, и когда начали отпиливать кость на правой, он все слышал, видел, по-нимал. И во время всей операции сознание не оставляло его.

Операцию не удалось закончить. Прискакал верховой от выставленного на до-роге дозора и доложил – немцы. Узнав о расстреле партизанской засадой высо-копоставленных охотников, фашисты оперативно организовали преследование крупными силами. Окровавленного, полуголого, беспомощного Орловского на одеяле вынесли на мороз, опять положили в сани, накрыли тулупом, и Ликер по-гнал лошадь в лесную глушь, хорошо им уже изученную. На других санях ехала группа автоматчиков прикрытия. Остановились на опушке, быстро разложили ко-стер, и здесь, прямо на снегу, Лекомцев успешно закончил операцию. Орловский выжил. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Уже в мирное время Кирилл Прокофьевич Орловский был удостоен звания Героя Социалистического труда – за возрождение сельского хозяйства на разоренной родной Могилевщине и создание одного из лучших в Белоруссии колхоза, впоследствии получившего его имя.

В начале марта отряд Пранягина вернулся в район Налибокской пущи. Выбра-ли место для стоянки, обустраивались. Дина и Пранягин наконец-то встретились, наговорили друг другу миллион нежностей. При малейшей возможности Павел брал жену – он теперь ее иначе как женой и не называл – за руку и уводил куда-нибудь на солнечное место погулять, уединиться.

– Дыши побольше кислородом – это важно для беременных, – серьезным то-ном говорил он ей. – Пей побольше березового сока, очень полезно в твоем по-ложении.

– У меня теперь основное занятие – дышать кислородом, – отвечала она. – А березовый сок вообще напиток аристократов. Я его обожаю.

Не то что в отряде совсем уж голодали – открыли продовольственные запасы, сделанные заранее, – но все ж не лето.

Дина еще больше округлилась животом и еще больше похудела лицом. Даже какая-то синь появилась под глазами. Павел Васильевич подкармливал ее, как мог, а она что-то и есть особенно не хотела. Сама ничего не просила, поскольку знала: попросит, а нету. И он пошлет кого-нибудь раздобыть для нее. И это, вполне воз-можно, обернется разговорами за ее спиной. Плохими разговорами.

Комиссар отряда Ворогов, навязанный Пранягину тем усатым командиром соединения, активно проводил политзанятия, занятия с коммунистами отряда, с командирами взводов и рот. Пранягин, занимаясь хозяйственными и боевыми во-просами, не вникал в то, о чем людям толкует новый комиссар.


Пришлось обратить внимание, когда группа командиров подразделений потре-бовала шалмана для Захара Зимака, вступившего в отряд после Коссово, и еще не-скольких бойцов-евреев. Это вызвало недоумение у командира, поскольку Зимак был, в общем-то, самым обычным партизаном. Не герой, но в меру исполнитель-ный, участвовал вместе со своим взводом во всех боевых операциях. Норовил, правда, увильнуть от хозяйственных дел, предпочитая вместо них лишний раз по-торчать в карауле. Но от хозработ изнывали многие хлопцы, считая их чуть ли не наказанием. Выделялся он только тем, что при всяком удобном случае начинал рассказывать какие-либо историйки, байки, почерпнутые им из прочитанного, а порой и из своих жизненных наблюдений. Хлопцы с удовольствием слушали эти россказни, особенным успехом пользовались разнообразные любовные истории и, прежде всего, о его собственных амурных похождениях, которые, по словам Зимака, начались в четырнадцать лет, когда он еще был учеником Коссовского хедера. Затем продолжились в Слониме, где он часто гостил у родственников, но особо впечатляющий размах амурные дела приобрели во время службы Захара в Белостокской милиции. Героями веселых баек становились и многие его знако-мые, приятели как по мирной, так и военной жизни. Рассказывал он ярко, красоч-но, эмоционально и так увлекательно, что трудно было отличить в его рассказах правду от вымысла. Тем более, что правдивости никто и не требовал от веселого рассказчика. Громкий, здоровый мужской хохот следовал чуть ли не после каж-дого произнесенного им предложения. Правда, между безобидными россказня-ми проскальзывали порой ехидные историйки, замечания, реплики и об отцах-командирах. У кого в какой деревне какая краля и насколько неравнодушна она к ухаживаниям еще кое-кого. Кто из последней операции привез сколько барахла и куда, по адресам каких красавиц оно потом ушло. Собственно, подобные отрядные делишки мало для кого являлись секретом, да и грехом большим не считались – военная любовь все равно есть любовь. Но, оказалось, не всем это по душе.

Дымил сырыми дровишками костер, пиликала гармошка, и под лучами мартов-ского солнышка уже и жилось веселее лесным людям, изморившимся за долгую студеную зиму от холода, голода и тяжелых переходов. Над костром висел казан, в котором варилась исходящая бурной пеной конина. Пену беспрестанно снимали, сбрасывая в снег, а она снова нарастала.

– Эх, без соли что за еда, – высказал общую думку всех сидевших кружком у огня донбасовский шахтер Валерка Сердюк. – Хоть бы ты, Зимак, что-нибудь со-врал. Веселее было бы и конину жевать.

– Да, расскажи-ка Захарка, как ты хотел на польской графине жениться.Все засмеялись. – Да врет он все с этой польской графиней, – сердито бросил Янек Грабовский,

изрядный выпивоха и бабник в обычной жизни, а в партизанской войне – хладно-кровный разведчик и крупный специалист по владению и применению холодного оружия. Не застрелить врага, а ударить кинжалом или рассечь саблей случая он не упускал.

Рассказ Зимака, скорее всего, сплошь состоявший из врак о том, как во вре-мя службы в Белостокской милиции он стал любовником сорокалетней польской графини-беженки, выдавая себя при этом за армянина, а уже после того, как по-бывал в постели у аристократки, продемонстрировал ей свое обрезанное достоин-


ство и сообщил, что он местечковый советский еврей, а это вызвало бурю гнева со стороны графини, ненавидевшей евреев и Советы – не известно кого именно боль-ше, уже все слышали сто раз, но каждое повторение все равно сопровождалось гомерическим хохотом мужиков, поскольку нравилась им сама история – каждый бы хотел стать участником такого замечательного приключения – и еще потому, что всякий раз Зимак дополнял рассказ новыми деталями, подробностями, очень живо изображая финальную сцену в лицах. А все это вызывало чувство ревности со стороны Грабовского, и самого любившего порассказать о своих амурных по-хождениях, но не обладавшего способностями рассказчика.

– А про то, как в Белостокской милиции служил, расскажи, – опять обратились хлопцы к Зимаку.

– Да, пожалуй, лучше про милицию – про графиню самому уже надоело, – ото-звался Зимак. – Да и где она, бедная, сейчас. Жива ли? Так. Значит, про милицию. Ну, слушайте. Значит, перебраться в Белосток мне посоветовал КаПэЗэБовец Коля Середа из села Зололтеево, что под Зельвой. Мы в Слониме с ним встретились, в 39-м. Как Красная армия пришла, я сразу – в Слоним. Там же молодежи пруд пру-ди. Танцы-обниманцы, вечеринки, девочки-целочки. Весело, не то что в Коссово. А Коля говорит как-то: уезжаю в Белосток, в областной центр. Я подумал и следом за ним. Нашел там Кольку, его как бывшего политического заключенного режима Пилсудского выдвинули в обком комсомола. Шишка. Он мне и советует – иди в милицию. Там зарплата, паек, форма. Револьвер дадут. Сам позвонил туда. А мне 17 лет, могут не взять. Я накинул себе годок, наврал, сам-то высокий, хоть и худой, и вот уже служу. Задачу поставили: всем «трясти» спекулянтов. А как «трясти» – спекулянтов больше, чем милиции. Весь город спекулирует с утра до вечера. На улице на кого ни посмотри, то обязательно – то ли продает, то ли покупает. А по-чему не спекулировать, я вас спрашиваю? Ситец по госцене – четыре семьдесят, вынеси на улицу – уже сорок рублей. И так со всем, что ни возьми. Главное, в магазинах ничего нет, все с рук. Литр керосина – 9 рублей, при Польше он стоил 37 грошей за литр. Катушка ниток на рынке – двадцать рублей, кило мяса – пят-надцать. При Польше мясо стоило не дороже 80 грошей. Сливочное масло, кото-рого при Польше было как грязи, в магазине стало не купить, а на рынке по 70-80 рублей. Моя зарплата оперативника – 220 рублей. Ну что, я один, мне хватало. А вот опер Сашка Груздев взялся спекулировать, собака: заказывал в артели сапоги по 180 за пару, а продавал по 500. И то, можно сказать, недорого. Их цена до 800 доходила. Были и такие идиоты-контрабандисты, что к немцам ходили через гра-ницу, закупали там часы и уже в Белостоке перепродавали советским военнослу-жащим. Вот идиоты. Сейчас понимаешь: немцы уже на этих евреев ножи точили, а они все свой еврейский гешефт делали. Придурки. Но самое интересное, что у нас в Белостокской милиции взялся служить один американец.

– Не может быть, – удивились у костра. – Врешь ты все. Где Америка, а где Белосток. Да и кто б его взял, американца? Он же ни по-русски, ни по-польски ни бум-бум.

– Этот американец вполне был бум-бум. Родом-то он из Августово, по фами-лии Хмелевский. Давно жил в Америке. И чего-то, холера его знает, перед войной приехал на родину. Но только он приехал, наши пришли, милицию организовы-вают. Он взял и записался. Послужил – не понравилось, а как выехать? И пишет


тогда письмо американскому консулу в Москву: помоги, мол, мне выехать в Аме-рику. Консул добрый такой, заботливый, 300 долларов ему прислал. Получил он их, дурачок, как положено, и тут его, гада-шпиона, в ЧК загребли.

– Расстреляли?– Навряд ли. Отправили куда-нибудь в Сибирь, поближе к Америке.– Ну и дурак же ваш американец оказался. Съехал бы тихо в Литву, оттуда в

Швецию – и поминай, как звали.– Ну, не все ж такие умные. – Про баб что-нибудь лучше скажи.– А куда ж без баб денешься? Вот был в областной прокуратуре следователь

Ленька Михельсон – проходимец не только Белостока, но и всех окрестностей. Он вообще редкую юбку пропускал. Заделал регистраторше паспортного стола Главицкой, нашего же первого Белостокского горотдела, живот. А во время коман-дировки в Гродно – двоим сразу: Евгении Монедо, красивая оказалась баба, черт побери, и еще какой-то бабенке. У этой Монедо еще и золотой перстень взял на память. И они все три написали жалобы прокурору области. А тут выяснилось, что он в долг набрал несколько тысяч – один только кладовщик гродненского ре-сторана «Беларусь» Моисей Соломонович Пуд отвалил ему, если не ошибаюсь, тысяч пять рублей. Да и придурки из Гродненской прокуратуры и местные ми-лиционеры ссужали ему в долг – этакий был расторопный Хлестаков. Он когда пребывал в Гродненской командировке, перед кучерами и официантами выдавал себя за начальника областного НКВД – и не платил им. Во смеху было. Что такому стоило охмурить дурочку регистраторшу из паспортного стола Главицкую? Но у этой Главицкой, я вам скажу, груди были могучие, как танковая дивизия. – Здоро-вый хохот прервал рассказчика. – А в ту пору начальниками по районам работали присланные восточники. Они сначала сами приехали, а жены их потом притащи-лись. Но пока те жены собрались – вызов, разрешения, наши командиры уже на жен польских офицеров переключились. Политрук нашего отдела Яценко отхва-тил себе такую кралю, что на нее только глянешь – и по стойке «смирно» сразу становится. Клотильда Эггерт ее звали, офицерская жена. Ох и баба, я вам скажу! Застрелиться можно. Яценке пришили, конечно, разложенчество и – с должности. А председателю райисполкома одного из районов за то же самое – ничего. Сошло с рук. А он этих самых жен польских офицеров в свой кабинет по ночам водил прямо в очередь.

– Не может быть! – не поверил народ у костра.– А чего мне врать? Я как было рассказываю. Я тогда даже книжку об этом

написал – «Рассказы оперативника» назвал. Популярно изложил в доступной форме, немного приукрасил, правда. Принес в местный Дом писателя, чтоб почи-тали, дали рекомендацию в издательство. Прихожу в этот Дом, а там писателей – больше, чем у нас в райотделе милиционеров. Человек шестьдесят, не меньше. Вообще-то их сбежалось в Белосток со всей Польши человек за двести. Может под триста. И варшавских воров в ту пору был полон Белосток. Намучились мы с ними, я вам скажу.

– С кем намучились-то? С ворами или с писателями?– Мы, милиция, с ворами. Так вот, прихожу я в Дом писателей, а там дым до

потолка, накурено, как у нас в райотделе, и все спорят, как спекулянты на рынке.


Только уже не о вещах и ценах, а о своих сочинениях. И что интересно, почти все, оказалось, пишут на еврейском. А я-то на русском написал. Кто на еврейском будет читать, я вас спрашиваю? А у них только один русский писатель был и два белорусских. На весь их писательский союз. Ну, я собрал этих троих, проставил им выпить, закусить и даю рукопись – почитайте, ребята.

– И что? Напечатали твою книгу?– Не успели. Даже, наверное, прочитать не успели, – вздохнул Зимак. – Война

началась. – И вы думаете, Зимак, что ваши сочинения могли бы напечатать в коммуни-

стическом издательстве? – строгим голосом спросил комиссар Ворогов. Когда он подошел к кружку у костра, Зимак и не заметил.

– Надеялся, товарищ комиссар, – вскочив с места, ответил Захар. – В областной Белостокской газете мои корреспонденции печатали.

– Корреспонденции о начальниках-разложенцах и о высоких спекулятивных ценах?

– О борьбе со спекуляцией, о проводимых операциях по задержании вооружен-ных польских националистов-подпольщиков.

– Но партизанам вы рассказываете о другом. Вы ехидничаете, ерничаете, рас-сказывая о советской власти, издеваетесь над ней. И мы в вашей позиции еще будем разбираться. – Ворогов повернулся и ушел.

Наступила угрюмая тишина. – Ладно, давай конины хоть поедим. Кажется, готова. – Сказал кашевар, и все

оживились. Только Зимак оставался мрачен.

На недоуменный вопрос Пранягина к командирам, требовавшим шалмана для Зимака, – из-за чего? – те мялись, говорили о бездельниках, нахлебниках, сио-нистах, еврейском засилье, о том, что они – «бесполезные». Говорили зло, отго-раживались якобы имеющимся таким мнением-требованием бойцов. Ничего не добившись, Пранягин решил поговорить с комиссаром, пусть он разберется и по-влияет.

– Ах вот о чем речь! – воскликнул Ворогов, выслушав вопрос командира. – Так у нас как раз сегодня собрание актива отряда, будут все коммунисты отряда. При-ходи, Павел Васильевич, там все обсудим, обговорим, узнаешь мнение рядовых людей.

Все мнения людей – рядовых и не очень – командир Пранягин знал давно и наизусть. Но на актив пришел.

Заседание это проходило в атмосфере частичной секретности (списки, допуск, «вам нельзя», «закройте дверь»), что должно было, по мнению его организаторов, придать «активу» ощущение значимости, нужности, избранности. Здесь собра-лось немало дельных людей, боевых партизан, но, заметил Пранягин, ни одного из слонимских и коссовских партизан не было. Пранягин не помнил, являлся ли кто-нибудь среди них коммунистом, но комсомольцы точно имелись, он знал. И уж тем более хватало боевых, героических людей.

Неизвестно, для чего комиссар собирал актив, какая предварительная тема зна-чилась для беседы, но заговорил он о следующем.


– Великий Сталин и партия учат нас, коммунистов и беспартийных, не терять революционной бдительности, уметь видеть в своих рядах и врага, и временного попутчика, чтоб вовремя принять соответствующие меры по защите нашего со-циалистического общества. Честные труженики, наши советские граждане имеют право быть защищенными от ядовитой, буржуазной, разлагающей пропаганды этих элементов. С открытым врагом разговор короткий – к стенке. Но «временный попутчик» потому и называется «попутчиком», что он пристал к нам, внедрился в наше общество временно, пока ему это выгодно. А как только выгода кончится – сразу уйдет в сторону. А мы с вами, товарищи, не из-за выгоды воюем с немецко-фашистскими оккупантами, а за нашу социалистическую Родину. До полного и окончательного разгрома врага. Я это к чему говорю? – спросил у аудитории ко-миссар, цепко, неотрывно глядя на лица собравшихся. Некоторые с любопытством глядели на комиссара, но были и такие, кто сидел, опустив лица вниз. Разговоры «о врагах» для партизан не являлись новыми – они постоянно жили в окружении врагов, как явных так и скрытых. Враги – это немцы, полицманы да засылаемые провокаторы-шпионы. Есть и другие вооруженные формирования, блуждающие по лесу, и дружественными не всегда их назовешь. Но сейчас, видимо, комиссар говорит о чем-то ином. И он разъяснил:

– Дело в том, что часть командиров взводов и рот нашего героического и са-мого крупного в области отряда обратилась с предложением к командиру отряда товарищу Пранягину избавить отряд от некоторых, так сказать, попутчиков. Речь идет о некоторых гражданах еврейской национальности и буржуазного, по сути дела, происхождения. Взять, к примеру, одного из них – Захара Зимака. Да, сей-час он с нами, в наших рядах. Но он из семьи мелкобуржуазных собственников. Ему чуждо рабоче-крестьянское понимание сложившейся ситуации. Мало того, он проводит вредную, смело можно сказать – враждебную пропаганду против Со-ветской власти, утрируя сложности ее становления в Западной Белоруссии после освобождения от режима пилсудчиков. Его разговоры отвлекают бойцов отряда от нацеленности на борьбу с немецко-фашистскими захватчиками, могут поко-лебать их веру в заботу Советской власти о трудовом человеке. Или Шимон Быч-ковский – сын раввина. При буржуазной Польше его мать имела крупную мясную торговлю – закупала мясо здесь, в белорусских землях, а продавала в Варшаве. И на этих спекуляциях семья Бычковских наживалась.

– Так при поляках этого мяса деть некуда было. Каждый рад был продать, каб гроши иметь,– вдруг пробасил один партизан-пулеметчик, командир отделения. – Это уже как колхозы организовали, мясо пропало.

Кто-то хохотнул.– С вами лично мы эту тему отдельно обсудим, – жестко сказал подавшему ре-

плику комиссар. И пулеметчик беспокойно забегал глазами, опустил голову.– Торговали также его родители кожами, а сам Шимон Бычковский состоял в ев-

рейской молодежной националистической организации «Бейтар». Цель деятельно-сти этой националистической организации – устроить в Палестине еврейское госу-дарство и эксплуатировать арабский пролетариат. Понимаете, о чем идет речь?

Все молчали. Об арабском пролетариате, как и о самих арабах, никто из бело-русских мужиков не имел даже смутного понятия. Ворогов покосился на Пра-нягина.


– И таких, как Зимак и Бычковский, немало. Среди них дочери бывших торгов-цев Рахиль Левина и Эстера Цинес. ( В отряде мало кто знал, что Рахиль Левина уже два раза делала аборты от комиссара Ворогова.) И хоть сегодня они выпол-няют много тяжелой работы в отряде, положиться на них со всей уверенностью нельзя: мне стало известно, что при Польше они входили в беспартийный блок пилсудчиков. Такие господа часто чем-то недовольны, высказывают какие-то за-мечания, позволяют себе критиковать действия или высказывания командиров, ведут себя вызывающе. Одним словом – не как советские люди. А вообще, как свидетельствует история большевистской партии – самой мудрой партии в мире, евреи часто занимали позиции попутчиков или оппозиционеров, но не активных борцов, так что удивляться и в нашей ситуации нечему. В двадцатых-тридцатых годах кто были главные оппозиционеры линии партии и нашего великого вождя товарища Сталина? Евреи. Кто составлял основную массу троцкистов? Евреи. Они ненадежный, надо сказать, народ – без пролетарской выдержки люди. В октя-бре сорок первого, когда немцы подходили к Москве, а наш героический отряд уже боролся с врагом здесь, в лесах Белоруссии, евреи-паникеры устроили пере-полох и панику в Москве. Они готовы были сдать Москву немцам. Они – трусы. Не верили в то, что великий вождь советского народа товарищ Сталин и могучая Красная Армия остановят и разобьют врага. Спрашивается теперь, хотим ли мы иметь в своих рядах таких попутчиков, людей ненадежных, с буржуазным душ-ком или все-таки необходимо по требованию командиров избавить отряд от таких личностей, повысив тем самым боеспособность наших рядов? Вот ты, Карпуть, как ты считаешь? Встань!

– Как линия партии прикажет, так и надо делать, – испуганно произнес мелко-ватый, с крупными, как саперные лопатки ладонями, мужичок.

– Значит правильно, будет избавиться от попутчиков и потенциальных измен-ников, так?

– Так, – выдохнул Карпуть.И тут неожиданно Ворогов произнес:– Кто за это предложение, высказанное партизаном коммунистом Карпутем,

прошу голосовать поднятием руки. – И, строго посмотрев на собравшихся, пер-вым поднял руку.

Пранягин оторопел от всего услышанного и происходящего. Больше всего его поразило, что его-то мнением никто, а комиссар в первую очередь, не интересу-ется.

Актив стопроцентно проголосовал «за».– Занести в протокол! – приказал комиссар. И чисто умытый, причесанный

парнишка, сидевший неподалеку, кивнул послушно, малюя что-то на бумаге.– А кто это? – спросил Пранягин о писаре, когда актив разошелся.– Мой помощник по комсомолу. Вот хотел с тобой согласовать кандидатуру, да

все некогда.– Я не против, – сказал Пранягин. – Но что-то я его в отряде раньше не видел.

В каких операциях он участвовал?– Я его недавно себе подобрал, – не обращая внимания на вопрос командира,

сообщил комиссар. – Так что, Павел Васильевич, от нежелательных элементов из-бавляться необходимо срочно. Ты знаешь теперь мнение коммунистов и актива от-


ряда. Они поддерживают командиров подразделений. Не обостряй ситуацию, Па-вел Васильевич, – глядя прямо в глаза командиру, холодно проговорил Ворогов.

Пранягин недоуменно смотрел на своего комиссара. – Что-то не так, товарищ командир? – жестко, почти враждебно глядя на Пра-

нягина, спросил Ворогов.Многое хотел сказать Павел Васильевич этому человеку, но, не проронив ни

слова, вышел вон.А назавтра подозвал к себе Захара Зимака, неплохого партизана, обязательно-

го, исполнительного, но ироничного, острого на язык парня, и, передавая ему сло-женный вчетверо листок, сказал:

– Я ничего не могу изменить. Придется вам уйти. Тебе и еще четверым, о ком говорили во взводах и ротах. Будь старшим. Идите на хутор Завышье – знаешь, в пятнадцати километрах. Там мой человек, я ему написал. Подкормит. А сейчас сдайте оружие и никому ни слова, молча уходите. Прилетят десантники из Цен-тра, постараюсь вернуть вас.

Избегал смотреть ему в лицо, пока говорил. Но все же поднял глаза. Губы дро-жали от обиды у парня, он, силясь сдержать слезу, сжал зубы. Кажется, что-то хотел сказать, но после минутного колебания молча ушел.

Не слышал и не видел потом Павел Васильевич, как шли пятеро изгнанных по лесу, а впереди, в распахнутой шинели, долговязый худой Зимак – шел и плакал, ревел в голос, хватая себя ладонями за голову и лицо, приговаривая, как на своих похоронах:

– Я, проклятый пархатый жид, морда еврейско-жидовская, в чем я перед всеми виноват?! Зачем я родился на свет, зачем меня не убили в гетто немцы, почему я не умер в болоте во время блокады, не подох ночуя в зимнем лесу, почему я не убит в бою, других убивали – почему не меня? Я бы не знал сейчас такого горя и обиды, а считался бы героем, павшим в борьбе с фашизмом! И спокойно лежал бы сейчас в братской могиле. Надо мной стрельнули бы салют на похоронах. А теперь из-гнали, как шелудивого пса. Я стал не нужен. Я плох. Я еврей! Так убейте меня за это – зачем надо было вытаскивать из Коссовского гетто, чтобы выгнать потом на голодную смерть в лесу? За что эти унижения и издевательства – сколько можно!

Он упал на мокрую мартовскую землю лицом вниз, плакал, еще что-то кричал ртом, набитым песком, дергал ногами, а потом затих и лежал молча. А четверо сидели рядом. Тоже молчали. Много прошло времени. Зимак поднялся, вытряс из кармана шинели немного махры, свернул самокрутку, закурил. Потом вынул из кармана револьвер, выданный еще в Белостокской милиции, крутанув барабан, проверил наличие патронов и спрятал опять – он его так и не сдал, несмотря на категоричный, строгий приказ.

– Ладно, – сказал Зимак. – Переживем и это. Все-таки еще остается с нами Пранягин.

Докурив цигарку дотла, молча пошел вперед. И остальные – за ним.

В апреле в зону отряда Пранягина прибыл секретарь обкома партии Сидор-ский, назначенный ЦК компартии Белоруссии и Белорусским ШПД командиром соединения. Все партизанские отряды области, таким образом, оказались в его подчинении. С ним явилась целая свита партфункционеров.


Все они стали его заместителями. Пранягина, как командира самого крупного в области отряда, популярного и любимого партизанами человека, Сидорский на-значил своим начальником штаба. А быстро втершийся в доверие, услужливый перед начальством Ворогов стал комиссаром соединения.

Став начштаба соединения, формально Пранягин превратился в крупную шиш-ку. На практике же его отстранили от живого реального дела, взвалив на его шею всю черновую работу по организации соединения, созданию отдельных отрядов и партизанских бригад. Более крупные отряды Сидорский приказал разделить на два-три. Начал с отряда Пранягина, превратив каждую роту в отдельный отряд. Таким образом, количество партизанских отрядов в области формально увели-чилось почти вдвое. А в штаб партизанского движения в Москву к Пономаренко полетело донесение об активизации всенародной борьбы с оккупантами при по-явлении здесь лично товарища Сидорского, верного ленинца-сталинца, неутоми-мого борца за наше правое дело, пламенного коммуниста-большевика. Сидорский умело эксплуатировал авторитет Пранягина, заслуженный им тяжелой работой по созданию, а главное – умелому руководству отрядом. Пранягин оказался от-дален от реальных партизанских дел. Вчера он был в гуще боевой жизни лесных бойцов, сегодня она, эта жизнь, проходила не то что в стороне от него, в его делах она присутствовала, но без людей. Не сразу Пранягин понял, что в одночасье из грозного для врагов и любимого для огромного количества бойцов командира он превратился в работника при партийном барине.

В начале мая Дина родила славного мальчика. Его так и нарекли – Славик. И определили на воспитание в крестьянскую семью в той же деревне, где располо-жился штаб соединения. Сама Дина не могла кормить ребенка.

Что говорить о счастье любящих молодых родителей?По просьбе Дины принимала роды Орлинская. Она приехала из семейного ев-

рейского отряда Зорина, недавно образованного из людей, бежавших из гетто и не способных, в силу разных причин, к боевой службе. Вместе с нею увязалась и Софа, которая давно из боевого отряда ушла в семейный, а с появлением большо-го семейного еврейского отряда – перебралась туда. Они проговорили и пропла-кали вместе целую ночь. Погостила Софа несколько дней и опять уехала вместе с Орлинской, которая за время своего пребывания в штабе сделала нескольким походно-партизанским женам местных начальников аборты.

Наступили жаркие июньские дни. Дина каждый день гуляла с малышом. Она брала у хозяйки большой плетеный кош, выкладывала сеном, застилала пеленкой и носила в этой корзине Славика. Унесет куда-нибудь за деревню, в кустики, рас-пеленает его на солнышке – малыш резвится, пускает пузыри, шевелит ручками-ножками, а молодая мамаша млеет от счастья. Однажды в момент такого сладко-го времяпрепровождения к Дине подошла – она и не услышала как – разведчица одного из отрядов, стоявших рядом со штабом. Дина часто ее видела. То эта дев-чонка промчится верхом на лошади с автоматом за спиной. А то в телеге едет, вся в рванье, босая.

– Выбачайте, дазвольте я пагляжу на вашего хлопчыка, – сказала она негромко и просительно.


Дина удивлённо глянула на девчонку. А та, затаив дыхание, с таким обожанием, искренним восхищением и радостью смотрела на ребенка, что Дина улыбнулась, чувство благодарности и симпатии колыхнулось в материнской душе.

– А як кличуть хлопчыка? – тихо спросила девушка.– Славик.– А яки ж ты цудоуны, Славичак, – сложив руки, словно перед иконой, гово-

рила девушка, с обожанием глядя на младенца. Дина внимательней рассмотрела девушку. Это была чудесная белорусская сельская красавица. Ничего необыкно-венного ни в ее лице, ни фигуре не было, но все в ней являло такую гармонию пре-лести и девичества, что хотелось смотреть на нее не отрываясь. Ее удивительно синие глаза восхитительно контрастировали с черными, очень тонкими, вьющи-мися волосами, заплетенными в тугую косу. Сквозь загар человека, много бываю-щего на солнце, проступал густой здоровый румянец щек, а под расстегнутой на груди гимнастеркой виднелась жемчужной белизны кожа.

– Хочешь такого? – спросила Дина.Девушка счастливо взглянула на Дину и энергично-радостно кивнула.– Как зовут-то?– Лена. Лена Станкевич.– От кавалеров, наверное, отбоя нет.– А ну их! – нахмурясь, улыбнулась Лена. – Немашака часу з гэтыми кавале-

рами займацца.– А чем же ты так сильно занята?– Як чым? – подняв брови, удивилась Лена. Она уже стояла на коленях перед

ребенком, наклонившись и прижав руки к груди, и глазами неотрывно гладила и ласкала дитя.

– Дазвольце я поцелую Славичыка? – попросила, умоляюще глядя на Дину.– Поцелуй, – улыбнулась Дина.Лена чрезвычайно осторожно нагнулась к малышу, дотронулась ладонью до

его крошечной ножки и осторожно-осторожно, нежно-нежно поцеловала её. По-том выпрямилась и, как показалось Дине, смахнула слезу.

– Ну, дзякуй вам, – растроганно сказала Лена, – я ведаю, вы – Дина, жонка Пав-ла Васильевича.

Дина кивнула, чуть улыбаясь и с удовольствием глядя на девушку. Она каза-лась ей чистой и светлой, как лесная криница.

– Хлопцы дужа паважаюць Павла Васильевича, – говорила Лена. – И сумуюць, что ен пайшоу з атрада.

– На повышение, так приказали, – ответила Дина.Лена промолчала, чуть нахмурясь, но потом улыбнулась ясно.– До пабачення, Дина. – И быстро пошла к деревне.А еще минут через тридцать по дороге проскакали четыре всадника. Среди

них, с автоматом за спиной, была Лена Станкевич.

Начштаба соединения Пранягин мотался по отрядам, занимаясь созданием бригад, делением отрядов, обучал новоназначенных командиров и начальников штабов отрядов и бригад. А бывало, днями сидел в штабе, занимаясь обобщением поступающих сведений, проработкой боевых операций. Руководство соединения


периодически проводило совещания командиров отрядов, на которых обычно об-суждались вопросы боевой подготовки, дисциплины, обеспечения боеприпасами, совместных действий и, в целом, ситуация в области. На одном из таких сове-щаний Сидорский вдруг заговорил о самом Пранягине. Он похвалил организа-торские способности, отметил его роль в организации партизанского движения и личные боевые качества. А потом неожиданно назвал имя Дины. Напомнил о том, что она из буржуазной еврейской семьи. Да, в боевых действиях она проявила себя смелым, решительным бойцом. Но при этом она своенравная, неуправляе-мая, склонная к анархизму и безответственным высказываниям. Но самое глав-ное – являясь сожительницей, даже женой начальника штаба соединения, она как бы протекционирует мелкобуржуазным настроениям и анархическому поведению многих бойцов еврейской национальности.

Пранягин был ошарашен. Он молчал, не знал, что ответить. Ведь как бы само собой ясно: они – семья. Что еще кому надо? Но тут стали подниматься некоторые командиры и завели ту же волынку, но в более корявом, примитивном изложении. После выступления Сидорского не сочла возможным промолчать и его челядь – комиссар, редактор газеты, чины помельче. Говорили о партии, о тяжелой войне, об интернационализме, о невозможности «быть коммунистом и жить с женщиной из буржуазной семьи».

– Да ладно. Пусть бы только из буржуазной – могла бы отречься и порвать с семьей, – снова заговорил Сидорский. – Но скажите мне, – обратился он к коман-дирам отрядов и соединений, – может ли начальник штаба видного, известного в Москве партизанского соединения жить с еврейской женщиной?

На какое-то время наступила тишина. Каждый из присутствовавших парти-занских мужиков-командиров при всяком удобном случае очень активно жил с какой-нибудь женщиной – будь то законная или походно-полевая жена, а то и про-сто случайная коханка на день-другой. И грехом такое положение дел никто не считал. Война диктовала свои законы, вырабатывала свою логику поведения: если ты сегодня упустил возможность переспать с согласной на это красавицей, то зав-тра такого случая может и не представиться, ибо всегда есть угроза, что жизнь закончится внезапно, одним выстрелом. На национальности женщины внимание никогда не акцентировалось. Вот есть женщина, милая, влекущая, и какие еще во-просы? На семейную жизнь уважаемого всеми Пранягина смотрели как на жизнь счастливца – такую молодую красотку отхватил. А главное – она так преданно его любит. Женская верность, преданность среди мужчин в особой, очень высокой цене. На Павла и Дину партизаны смотрели как на мужа с женой – они таковы-ми и являлись. И в голову никогда и никому не приходило, как из Москвы могут смотреть на жену Пранягина и смотрят ли вообще? Им что там – больше делать нечего?

– Да что ты, Павел Васильевич, за нее уцепился? – вдруг заговорил один из-вестный своей грубостью и прямотой, которой маскируется подхалимство перед начальством, командир. – Тебе что – баб мало? Так ты скажи, какую тебе надо, мы любую доставим. Хоть целый взвод.

Сидорский, довольный таким выражением «народного» мнения, весело за-смеялся.


– Слышишь, что люди говорят? Откладывать некогда, решай сейчас – раз и навсегда. Мы ее отправим в семейный отряд, твоя привязанность к ней пройдет. Появится другая женщина, а ребенок, сын, останется с тобой. Надо поступить ре-шительно, по-мужски. Перед тобой карьера, рост. Прямо сейчас, не заходя домой, поезжай в отряды, а мы тут все решим.

И вдруг заговорили другие командиры. Да все о том же: еврейка да еврейка.Пранягин молчал, молчал, молчал. Мало того, что он совершенно не ожидал

подобного разговора, он не предполагал, что против него вдруг может быть орга-низован такой грубый, настойчивый коллективный натиск со стороны тех, прежде всего, кого это вовсе не касалось, – партизанских командиров. Многих из них он принимал в отряд в сорок первом – сорок втором, когда они были почти потеряв-шими от скотского отношения к ним в плену человеческий облик. Пранягин брал их в отряд практически на одном человеческом доверии в искренность их рас-сказов. Они потом не один раз – и он об этом не просил – клялись ему в верности, дружбе, преданности и благодарности «по гроб жизни» за человеческое участие в их судьбе.

И вот сегодня они повели себя как псы – какое они имели моральное право касаться его личной жизни? Но они жестоко и грубо позволили себе вторгнуться в неё своими, скорее всего кем-то подсказанными, советами, поучениями, с кем ему жить, кого любить. И вообще, каким ему быть на этом свете. Кто-то из них даже упрекнул его, назвав «гуманистом» и поставив это в укор. Скорей всего – да, он гуманист. По отношению, прежде всего, к своим товарищам по оружию, к со-гражданам своей страны. И вообще, к людям, которые в гуманизме нуждаются. Он, наивный, полагал, что и к нему так отнесутся – гуманно. Но ему высказали слова-гнет, слова-угрозы. Говорили злобно – «еврейка». Из зависти? Из непри-язни к Дине? К евреям? Попробуй найди ответ. Попробуй пойми, попробуй поди-скутируй. И острой болью в сердце, тяжестью на душу его человеческую навали-лась вдруг тоска-маята, какой не испытывал никогда вообще: предательство. Да, это предательство. В самые тяжкие времена сорок первого – сорок второго годов, когда замерзали, гибли, голодали, ничего подобного не случалось. Провокаторы-шпионы встречались, а чтобы промеж себя вдруг разделиться, вдруг обвинить из-за национальности – и в голову не приходило. Значит, внутренние враги – евреи. Это сегодня, а завтра кто?

Он понял, что этот разговор – не пустое перемалывание слов, не примитивная попытка «перевоспитания», а приговор. Или ты делаешь, как мы говорим, или тебя не станет – такого. Его просто уничтожат. А затем Дину. Подчиниться, по-слушаться, выполнить их требование – единственная возможность в данных усло-виях остаться в живых.

Знал бы он в сорок первом, к чему его подведут «товарищи по оружию» в со-рок третьем...

За ужином после совещания Пранягин сильно выпил, чего с ним прежде не бывало. Покачиваясь, выбрался из полной табачного дыма хаты на свежий воз-дух. Неподалёку ярко горел костер, с сердечными замираниями и переливами там играла гармошка. Он шагнул в темноту, плохо соображая, куда собирается идти. Но сделал еще несколько неверных шагов и нащупал колодезный сруб. Да, вот что надо – холодной воды, голова раскалывается. Опустил скрипучего журавля,


деревянное ведро отяжелело, невидимая в черноте ночи вода выплёскивалась из ведра, и вспомнилось что-то родное. Что? А, Волга, Волга-речка. Плеск ее воды – первый звук, запомнившийся в жизни навсегда. Поднял ведро и, широко расста-вив ноги, опрокинул воду себе на голову. Сразу стало легче, свежее.

– Правильно делаешь, Павел Васильевич, – раздался рядом знакомый голос командира партизанского отряда Кондрата Купареко. – Студеная водица поможет оживиться.

Купареко чиркнул зажигалкой, прикурил.– А ты сядь иди тут на лавочку да воздухом свежим подыши, а то надымили в

хате, черти. Всегда так – надымят, словно на воздух нельзя выйти покурить.– А, да мне все равно – вяло ответил Пранягин.– Ну и правильно, плюй на все это дело. Война все спишет. Может, и нас с то-

бой тоже – гарантии ни в чем нет. Воевать еще, знаешь, сколько? А живы будем, так тем более – забудь. Ты молодой еще, знаешь, сколько после войны баб будет – за жизнь не справишься, – сказал Купареко и засмеялся. Пранягин молчал, даже не пытаясь осознанно воспринимать сказанное – голова все же болела.

– Ты знаешь, сколько жидов развелось до войны? – продолжал Купареко. – Словно со всего света сюда сбежались. Понасели в кабинетах, как куры на насе-сте, и гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр. А что, они все грамотные, образованные, а наш мужик только и знал работу. Спину гнул. Сначала на панов, а потом на жидов. В кооперации – жиды, в исполкоме – жиды, в райкоме – жиды, в милиции – жиды. И все – начальники. Ну, теперь их поубавится – немец их здорово придушил. Без жидов и дыхать легче. А ты знаешь, как евреем пахнет? Хотя ты с Поволжья, от-куда тебе знать, у вас их там не было совсем. А мы тут не знали, куда от них деть-ся. Я точно тебе говорю, у жидов есть свой запах. Специфический, жидовский. А туда же, в партизаны лезут, вояки. Создают свой отдельный партизанский отряд. Хотят доказать, что они с немцем воюют. Они – с немцем! понимаешь?! Марамои. Ну фрицы и наделали из них фаршу. А я тоже проредил их ряды. Мы с хлопцами в болоте за Рыбницей, где кладка над чистой водой, в засаде как-то были. Гля-жу в бинокль – идут. Полицманы, сначала думал. А потом вижу, жиды из отряда Гергеля. Десятка, наверное, два. С винтовочками. И как они вышли на кладку, командую: огонь! Хлопцы как дали – два ручника, автоматы. В минуту – всех! Попадали в воду. Рыб кормить. А мы сами на пяту и – бегом.

Пранягин глядел сбоку на освещавшееся во время затяжек самокрутки лицо Купареки и вдруг кинулся на него, схватил за грудки.

– Так это ты! Ты убил людей! Сволочь! Я с Гергелем был в зиму сорок первого! А ты – гад! Фашист! – Он одной рукой продолжал удерживать Купареку за гимна-стерку, а кулаком другой бил по его лицу.

– Гад! Сволочь! Фашист! – кричал он пьяно и все старался попасть противнику по лицу. А вдвое старший Кондрат Купареко пытался вырваться из крепко схва-тившей его руки и увернуться от ударов пудового кулака волжанина. Подбежали часовой и несколько партизан, стоявших при лошадях, разняли командиров, раз-вели в разные стороны.

– С ума сошел. Перепил, дурак! – отплевываясь кровью из разбитых губ, бор-мотал Купареко. Его повели к колодцу.


– Гад ты, сволочь! Фашист! – кричал Пранягин, вытягивая в его сторону шею и пытаясь вырваться из крепких рук державших его хлопцев. Он рвался биться, драться, чего раньше с ним никогда не случалось, кулаками, кулаками доказы-вать свою правоту, убежденность, что вот здесь, в их партизанской жизни, хлопцы если уж и не братья друг другу, то все равно не чужие люди и уж тем более не враги, а друзья, товарищи, единомышленники. А уж он-то своих партизан, своих ребят, с которыми по-братски, плечом к плечу, бьет немецко-фашистских окку-пантов, подлецов-полицманов, братьями считает безусловно. И сам счастлив от того, что и они, простые, искренние люди, отчаянные вояки, так же относятся к нему самому – как к брату. И он за них, и они за него готовы кровь пролить, жиз-нью рисковать. Как случалось уже не в одном бою. И такое их партизанское, чело-веческое братство зависит не от национальности, а лишь от одной только честной души человеческой. Добрый ты человек или нет, верный ли товарищ, надежный ли боец – вот что главное. А если подлый, лживый, трусливый, то ты гад, неза-висимо от национальности. А если есть в тебе душа добрая и дела твои такие же, как и душа, то и человек ты, и брат. Пранягина трясло от того лицемерного чело-веконенавистничества, которое он почувствовал в реальной жизни вокруг себя. Казалось, прежде – не было. Или, во всяком случае, не в такой степени. Но вот – есть. Значит, было и раньше? Или появилось со временем? Он этого не понимал, но всей своей душой честного русского человека был против предложенного ему свинства националистического человеконенавистничества. Он бил Купареку за пострелянных им бойцов из отряда Гергеля, за то, что они забирают у него Дину, за то, что они вот пришли, появились, стали делить людей, вместе с которыми он успешно воевал без них, без начальников, на чистых и не чистых – не по пре-данности делу борьбы с немецкими оккупантами и не по результативности этой борьбы, а по тому, какая национальность, по их мнению, более правильная и кто им, начальникам, лично больше выражает свою подхалимскую преданность. И с тех пор в душе Павла Васильевича пропало ощущение гармонии, в котором он жил всегда, сколько себя помнил. Это состояние гармонии и лада со всеми людь-ми независимо от национальности сопровождало его в школьные и студенческие годы, в армии и здесь, в партизанской жизни, вплоть до нынешнего времени. А теперь всего этого не стало. И за это тоже хотел бить кулаками Купареку, и не только его.

Павла Васильевича успокаивали подошедшие командиры, полагавшие, что скандал возник только из-за женщины, из-за его нежелания терять Дину.

– Успокойся, Павло, – говорил ему старый партизан Ивановский. – Все пере-мелется. Смирись. Смирись и стерпи, а там, глядишь, все обернется по-твоему. Может, и сойдетесь еще, молодые ведь, дите у вас, поживете. Неведомо что будет, а ты потерпи. Не отчаивайся. А Купареке ты правильно дал, подлюка он.

Пранягин молчал. Даже пьяной головой он понимал, что говорить сейчас о том, в чем ему признался Купареко, бесполезно – не поверят. Потому что сами на такое не способны. Да и как он будет пьяным языком им пересказывать историю гибели людей? Даже если и выслушают, за правду все равно не захотят призна-вать. Не правда важна или истина, а мнение начальства, нынешнего партийного руководства. В том числе и в первую очередь – из Москвы. Вот в чем горе-то…


Пранягину еще вынесли водки, он выпил. Сказал «хочу домой», все подумали, что хочет командир к жене своей, Дине, а он подумал о Волге, о маме и отце.

Ему помогли забраться в телегу. Плюхнувшись одуревшей тяжелой головой в сено, он застонал, заворочался, задергал ногами и заплакал, завернув голову фуфайкой. И под высоким ясным небом летней ночи увозила его партизанская лошадка сквозь дремучие леса по кривой, путаной дороге в будущее сиротство без любви.

А днем увезли, выслали его Дину. Что Павлик не пришел проститься, а прямо ночью из штаба уехал, поутру ее не удивило и не обидело: она отнюдь не ка-призная барышня, требующая постоянного сюсюканья в подтверждение того, что ее любят. Она великолепно понимала – не зашел поцеловать ее, малыша, значит, требовалось так спешно выезжать, что времени на сборы-то и было. Она вообще не претендовала на то, что в невыносимо тяжком партизанском существовании ей полагалась какая-то скидка. Но так случилось, посчастливилось ей, что именно здесь, в партизанской своей жизни, а не в беззаботной Варшаве или советском Белостоке, она встретила и узнала любовь, о которой прежде читала у поэтов. Любовь – это Павлик. И в этой любви родила ребенка. А любовь продолжалась вместе с жизнью, и она, окруженная его любовью, почувствовала себя беспечной. И жизнь, и даже война показались более легкими, чем воспринимались ею рань-ше, – как борьба и преодоление. И все три шалмана, организованные Вороговым, и последовавшие один за другим расстрелы бойцов, бывших узников слонимско-го гетто, уже воспринимались ею почти как череда случайных трагедий, которые в военное время приходится воспринимать и переживать как неотвратимость. Так повлияло на нее рождение ребенка. Так сказалось на ее восприятии реальности восхищение любимым Павликом. По сути, семейные заботы стали главенствовать в ее сознании, отодвинув на второй план даже происходящие вокруг события и саму войну. Сказал бы кто-то год назад, что с ней может такое случиться, не по-верила бы ни за что.

И вот утром ей сообщили, что начальник штаба Пранягин велел передать: их связь была ошибкой и заблуждением. Продолжения этому не будет. Видеть и слы-шать ее он больше не желает. И командиром соединения ей срочно приказано отбыть в еврейский семейный отряд товарища Зорина. Показываться впредь в расположении штаба соединения ей запрещается категорически. И еще – ребенок остается здесь, в крестьянской семье.

Она пыталась увидеть Сидорского, или Ворогова, или кого-нибудь еще, кто бы мог как-то разъяснить ей – что произошло этой ночью, что такое ужасное случи-лось? Никто с ней не стал разговаривать. Ее чуть ли не силой усадили в телегу и под конвоем повезли. Она не плакала, она окаменела.

СЕМЕЙНЫЙ ОТРЯД

Семейный партизанский отряд под командованием Зорина, бывшего партий-ного работника, был образован всего лишь пару месяцев тому назад из остатков других семейных отрядов.


Едва въехали на территорию лагеря, телегу, в которой истуканом сидела Дина, окружила шумная ватага чумазой детворы. Такого количества детей сразу и в одном месте Дина не видела давно. С восторженным криком «красные партиза-ны!» малыши бежали рядом с лошадьми верховых, сопровождавших Дину, и за телегой, норовя уцепиться, чтоб немного проехать.

Зорин немного знал историю прибывшей подчиненной и лишних вопросов за-давать не стал. Поинтересовался другим:

– Что умеешь делать, кроме как стрелять?– Ремонтировать оружие.– Хорошо. У нас собрано много испорченного оружия, и мастера-оружейники

есть. Но сегодня все на уборке хлеба. Приказано заготовить пять тысяч пудов. Так что бери серп в руки – и в поле. Рабочий день с семи утра до девяти вечера. В от-ряде 556 человек. Минус мелюзга, что по лагерю бегает, минус караул и повара. Остальные – там. Задача ясна?

– Ясна.– А может, пойдешь на скотный двор? Доить умеешь?– Нет.– Ладно, идем покажу, где располагаться. И до конца дня помогай на кухне.Жилье в семейном лагере состояло из еловых шалашей и нескольких земля-

нок – обычный набор лесной партизанской архитектуры.Штаб располагался в крестьянской избе, в следующей хате разместился ла-

зарет.Еще несколько строений хутора Подмышье, хозяева которого были выселены

немцами, занимали службы отряда. Пища – завтрак и ужин – готовилась здесь же.

Зорин подвел Дину к одному из шалашей.– Здесь поживешь. Тут, кстати, жила докторская дочь из Слонима, Софа.– Что значит «жила»? – испугалась Дина.– Значит, что живет в другом месте, с мужем.– Софа вышла замуж? – Сквозь состояние отупелости, безразличия и жгущего

сердце горя в душе шевельнулось удивление. Приезжала на роды, о предстоящем замужестве не говорила. А может, тогда и сама ничего не знала?

– Кто муж?– Хороший парень – Леня Оппенгемер. Стрелок, командир отделения боевой

роты. Я их брак официально зарегистрировал.До конца дня Дина помогала на кухне. Таскала воду из колодца, чистила мо-

лодую бульбу, мыла, убирала. Четверо молодых ребят, пилившие и коловшие во дворе дрова, выворачивали шеи ей вслед всякий раз, как она проходила мимо. По-вариха Фрида Матвеевна заметила это.

– Разбаловались эти подростки насчет женщин, – поясняла она Дине. – Муж-чин взрослых в отряде мало, да и многие с женами. А женщин три сотни, из них больше половины – молодые вдовы. Парни к ним и липнут. А семейный отряд живет до первой немецкой блокады, что потом – и думать страшно. Так что – как себя поставишь.


Дина даже не усмехнулась. Она не могла представить, подумать, что кроме любимого Павлика рядом может быть другой мужчина. Других – просто не су-ществует.

И потянулись дни работы в поле. Жали серпами, обмолачивали, ссыпали в мешки и свозили в отряд. Там мололи – у зоринцев, оказывается, была своя мель-ница, – и согласно разнарядке центра отпускали муку боевым отрядам. Мололи зерно, привозимое из других отрядов и бригад. Здесь же пекли хлеб для тех от-рядов, где не имелось своих хлебопеков или возможности самим испечь. Хлеб-ных полей оказалось много. Во-первых, у пустующих полусожженных деревень, засеянных еще крестьянами, и своих лесных, малоконтурных, но многочислен-ных. Убрать весь хлеб считалось делом жизненной необходимости. Потом копали картошку. Когда закончили уборку хлеба, Зорин вернул всех специалистов на их места. Мастера по ремонту оружия – слесари-оружейники, столяры по изготовле-нию прикладов и ружейных ложей – опять же трудились весь световой день.

Сапожники и мастера по ремонту седел просто оказались завалены работой – ремонтировали сапоги и ботинки, подшивали валенки и, как умели, валяли новые. Из доставляемых партизанами овчин шили тулупы и полушубки, а из обрезков – шапки, жилетки, рукавицы. Из штабов бригад и штаба соединения потоком шли заявки с просьбой прислать «гинекологов со всеми необходимыми инструмента-ми», так что оба гинеколога семейного отряда Орлинская и Лившиц нечасто по-являлись дома. А и здесь для них находилось занятие по профессии.

Осенью, когда начался забой скота, по первому морозцу к зоринцам повезли из отрядов свинину, говядину, жиры – нашлись умельцы и оборудование для изго-товления колбас. «На сегодняшний день нами изготовлено 290 кишок колбасы, – писал в отряд имени Суворова Зорин. – В наличии еще имеется мяса приблизи-тельно еще на 150-180 кишок, но не хватает жиров около 15 и свиного мяса около 20 килограммов. Прошу дать указание: делать колбасу без жиров или ждать, когда привезете необходимое».

Окунувшись полностью в рабочую жизнь отряда, Дина жила только работой, запрещая себе думать и чувствовать. «Никакого вчера и никакого завтра, – словно сказала она себе. – Есть только работа – и никого на свете».

Впрочем, была Софа. С момента последней их встречи Софа заметно похоро-шела. Безусловно, главной причиной ее оживления, повторного расцвета стала любовь. Леня Оппенгеймер был рослый, интересный молодой человек, в про-шлом рабочий Гродненского стеклозавода. Софа нашла в нем то, что потеряла год назад, – любимого и любящего, заботящегося и думающего о ней человека. Леня оказался ответственным парнем с твердым мужским характером. Планируемое человеком ненадежно и сомнительно, а в военное время – особенно зыбко. Но Леня Оппенгеймер, ни минуты не сомневаясь в скорой победе над фашизмом, строил планы на жизнь послевоенную. Рассказывал о них Софе. А она, боясь ве-рить, загадывать, тем не менее увлекалась и уже почти верила, что будет именно так, как им мечталось, хотелось.

В самом деле, уже нет сомнений в скорой победе. Под Курском фашистских га-дов разбили. Еще немного – и освободят Белоруссию. И должно же быть у них – а оба остались одни на белом свете – счастье на этой земле. Мирное человеческое


счастье. Маленький дом, работа, дети и любовь. Это и есть счастье. Впрочем, лю-бовь уже имелась. Дина видела – Софа отогрелась душой возле этого парня.

Однажды во второй половине дня в отряд приехала Лена Станкевич, та самая юная синеглазая брюнетка-разведчица, что любовалась ребенком Дины. Ее кор-мили обедом на кухне, когда Дина принесла туда мешок свежевыпеченного хлеба. Увидев Дину, разведчица радостно улыбнулась ей. Дина подошла, присела рядом.

– Смачна есци, – пожелала девушке приятного аппетита.– Дзякуй, – еще радостней улыбнулась разведчица. – Я заехала да вас коня под-

ковать, расковался у дарозе. А меня вот и борщом почастовали. Я знала, что вы здесь.

– Как твоя разведка?– Складана, – вздохнула Лена. – Меня же все ведают в акруге. Одни мне что-то

подскажут, другие подскажут полицманам на меня. Учора въехала в Мышковичи, спрашиваю Бронислава Селюту: полицманы в деревне есть? Нема, кажа, езжай, не хвалюйся. Хаты три проехала, а они выходят со двора – зенки на меня вы-ставили. Я первая из автомата секанула по ним и галопом да леса. – Помолчала, улыбнулась. И вдруг сказала:

– А я видела вашего хлопчика на прошлом тыдне.У Дины мурашки побежали по коже.– Три дня назад, как на задание выезжала, – говорила Лена. – Он ничего, весе-

лый, хозяйка сказала – ест хорошо. Я заходила к ним. И вашего Павла Васильеви-ча видела несколько раз. Он занятый такой. Только что-то бледный, хмурый, ни на кого не глядит и с лица зник.

И сердце Дины, которое, казалось, остановилось в тот самый день, как ее сюда привезли, застучало, заколотилось с неслыханной силой: ехать, ехать, ехать. «Ка-кая же я, в самом деле, Павлика не видела, слова не сказала, обиду держу на серд-це. А он не мог так сам. Нас разлучили. Наговорили. Ему – на меня. Мне – на него. А у нас Славик есть, солнышко маленькое, и что нам чужие наговоры, ведь он же меня любит, меня! А я только его и люблю!» – думала Дина.

– Ты куда сейчас едешь? – спросила Дина в надежде, что Лена едет в штаб и она попросится с ней – хоть на часик побывать возле своего Славичика, увидеть, расцеловать его, успокоить материнское сердце.

– В Кайшовку, – ответила Лена, – до связного. – Возьми меня с собой! – неожиданно даже для самой себя запальчиво сказала

Дина. – Не бойся, я не подведу. У меня и оружие есть – пистолет. – Понимая при этом, что пистолет в серьезном деле может пригодиться лишь для того, чтоб само-му застрелиться. – Коня добуду, винтовку. Возьми, никто не узнает в отряде.

– Навошта табе? – строго спросила Лена. – Ни разу я не была в разведке, а хотелось бы быть полезной. И потом с тобой

вместе вернуться к месту расположения штаба соединения, сына проведать, а мо-жет, и Павла Васильевича увидеть.

Лена сделалась очень серьезной, лицо ее стало сосредоточенно вдумчивым, словно она решала математическую задачу. Помолчав некоторое время, Лена ре-шительно кивнула головой.

– Добра. Збирайся. Но никому ни слова. Даю табе гадзину часу.


– Я мигом! – уже на ходу бросила Дина и, не раздумывая, побежала к Лене Оп-пенгеймеру за лошадью. Она еще не знала, есть ли у парня лошадь или какая-либо возможность эту лошадь добыть, выпросить у кого-нибудь и что такое убедитель-ное сказать, чтоб неведомый владелец коняки захотел ей отдать это бесценное в пар-тизанской жизни животное хоть на какое-то время. Леньку она нашла возле карауль-ной палатки, он строго отчитывал подчиненного за неопрятный внешний вид.

– Ты, Шовмер, лоботряс, каких мало на свете. Вид у тебя всегда, как говорил легендарный красный комдив Чапаев, затрапезный, – выговаривал Оппенгеймер стоявшему перед ним невысокому парнишке.

– Ничего про меня Чапаев не говорил, – пробубнил Шовмер.– Я тебе говорю! И нечего здесь пререкаться! – еще строже ответил Ленька. –

Несение караульной службы есть выполнение боевой задачи, и потому карауль-ный должен быть подтянут, собран, готов к действию, то есть к бою. А ты вечно сонный, растрепанный, неорганизованный. Разве ты готов в данный момент от-разить нападение фашистов на семейный лагерь? Да ты в своей бесконечной дре-моте и не увидишь врагов, даже если они вплотную сюда подойдут! Иди умойся, приведи себя в порядок, потом отправишься на пост. Шагом марш!

Шовмер опять что-то пробурчал, но послушно развернулся и, отойдя подальше к кустам, разделся до пояса и принялся умываться. Оппенгеймер еще во время воспитательной работы увидел Дину, теперь же удивленно уставился на нее – что, мол, случилось? Софа рассказывала ему о подруге, но с момента их личного знакомства после прибытия Дины в семейный отряд никаких отношений между ними не возникло – ни дружеских, ни каких-то иных. С Софой Дина иногда о чем-то своем разговаривала, а к нему никак не обращалась. Дине никто не был нужен, ко всем и всему она была безразлична и держала себя отчужденно, что очень хо-рошо чувствовалось. А тут вдруг – пожаловала. И по лицу видно, что спешит и ей что-то требуется.

– Добрый день, – первым поздоровался Ленька, потому что почувствовал, что ей как-то трудно сказать первое слово.

– Здравствуй, Леня, – ответила Дина и дотронулась до его руки. – Мне очень нужна твоя помощь. Очень. Помоги мне, пожалуйста.

Ленька слегка пожал плечами: – Что именно?– Мне срочно требуется верховая лошадь и винтовка с патронами. Суток на

двое. Я с Леной, что из разведки, съезжу сына проведать. Но никому об этом го-ворить не надо.

Такого Ленька, конечно, не ожидал и хотел даже съязвить по поводу запро-сов новой знакомой, о которой с момента ее здесь появления весь лагерь только и шушукался, пересказывая ее необычную историю, щедро приправляя своими домыслами.

– Ну, винтовка есть, а лошадь, да еще верховая, – это навряд ли, – ответил Лень-ка, внешне не проявляя своего удивления такой просьбой. – И где взять – даже и не соображу сразу. Все лошади в работах и под строгим учетом.

Гримаса отчаяния изобразилась на лице Дины.– Не может же быть, чтоб одной лошади нельзя было найти! – в сердцах про-

изнесла она, хотя отлично знала, что такое очень даже может быть. И что было


бы просто сказочным делом, если бы по ее хотению в отряде вдруг обнаружилась совершенно не востребованная прекрасная верховая лошадь – садись, Диночка, поезжай на все четыре стороны.

– Нет свободных лошадей, – сказал Ленька. – И никто не имеет права снять лошадь с работы – вплоть до суда. Зорин шутить не будет.

При этих словах он развернулся и зашел в караульную палатку, через минуту вышел с коротким кавалерийским карабином и небольшим подсумком с патрона-ми, протянул все это Дине.

– Вот, бери. Мой собственный. Нештатное, так сказать, оружие. Добыл пару недель назад. Хотел себе оставить, а винтовку сдать. Впрочем, так и сделаю, когда ты вернешься.

– А лошадь? – безнадежным голосом спросила Дина.Ленька отрицательно покачал головой.– Разве что Зорин отдаст тебе своего коня.– Ничего ему не говори. Софке тоже. И вообще никому. Карабин верну. Не

волнуйся. Спасибо. – И, резко развернувшись, побежала назад, к Лене. По дороге свернула в укромное место и умело спрятала карабин в кустах.

Лена ласково что-то приговаривая своей готовой к маршу лошади, прикармли-вала ее с руки, когда Дина к ней подошла.

– Ничога? – понимающе спросила Лена.– Карабин есть, лошади нет.– Так, можа, заставайся. Наступным разом як-небыдь?– Нет, Лена, я не смогу, у меня сердце горит, так хочется сына увидеть. И Пав-

лика.– А як же тады?– Возьми меня, я буду бежать рядом, держаться за стремя и бежать. Я выдержу,

увидишь. – Дина просила о невероятном и сама знала – выдержать нельзя. Ей, во всяком случае. Хоть и здоровая, и молодая, а бежать вровень с лошадью…

Лена слегка улыбнулась, нагнулась к ее уху и заговорщицки прошептала:– Ведаешь хутар Начу? – Глазами показала направление. – Я зараз поеду туды.

А ты следом хадзи, да так, каб тябе не бачыли. На палову дароги да хутору за ду-бами буду тябя чекать. Одним конем поедем.

И, проведя немного лошадь в поводу, вскочила в седло и поскакала рысью по чуть видной тропке. А Дина тотчас нырнула в кусты за карабином. Дина не хоте-ла, чтоб кто-то знал о ее отъезде. Да и нельзя без разрешения из лагеря отлучаться, а ей тем более. Но спросить – Зорин не отпустит. Только забежала из узелка своих вещичек взять пистолет в кобуре на тонком кожаном ремешке.

Брошенный хутор Нача они объехали, чтоб никто не видел – на полях вокруг него женщины из отряда Зорина убирали хлеба.

Низко пригнувшись, скакали две всадницы на одном коне по узкой лесной до-роге. Дина была уверена, что найдет Павлика, они встретятся, все выяснится, у них хватит сил и любви перешагнуть через наветы и наговоры, и снова они станут жить втроем – любя и счастливо. И эта вера в добрый исход дела, и ее отчаян-ное решение, и сумасшедшая скачка, давно уже Диной не испытываемая, пьянили ее, будоражили, делая счастливой и веселой. Остановились у лесного озера. Лена


предложила искупаться, пока солнечно и вода теплая. Маленький кусочек хозяй-ственного мыла, имевшийся у Лены, превратил это купание в полное блаженство. Они быстренько, по очереди, постирали свое нательное бельишко, потом сами по-мылись и, с удовольствием фыркая, поплавали. Пока белье подсыхало, прилегли на травке.

– Ты такая файная, Аленушка, неужели никто из парней за тобой не ухажи-вает? – говорила Дина, с удовольствием оглядывая изящную фигурку девушки. Лена вдруг нахмурилась, замолчала.

– Что-нибудь случилось? Скажи. Я, как опытная баба, может, что-нибудь и под-советую, – улыбалась Дина.

– Хлопцы хлопцами, а нешто такое робится, что и сказать соромна, – прогово-рила Алена. – А скажешь, люди и не поверят.

«Кто-то обманул доверчивую девочку», – подумала с сожалением и сочувстви-ем Дина.

– А ты все-таки скажи.И Лена, повернувшись и глядя прямо в лицо, в глаза собеседницы своими си-

ними глазищами, заговорила:– Как-то приехал к нам в отряд начальник особого отдела бригады Шурупов. –

При этих словах Лена сурово свела брови. – Я только из разведки вернулась, до-кладывала командиру что и как. Они вместе за столом сидели. Слушали. И тут этот начальник стал хвалить меня и сказал командиру отряда, чтоб меня к медали представили. И потом стал часто в отряд приезжать и все меня вызывает – рас-сказывай ему, что в округе происходит. Где полицаи, где не полицаи. Похвалит всегда. А потом раз и говорит: хочу, чтоб ты со мной жила. И стал меня хватать руками. Я испугалась, одурела так. А он полез ко мне под рубашку. Заехала ему в дыхалку и выскочила з хаты. Он потом еще раза два мне об этом говорил. Обещал к ордену представить, часы золотые подарить. А последний раз встретил и гово-рит: не согласишься спать со мной – пожалеешь. Со злостью такой, с угрозой.

– Испугалась?– Нет. Але ж как-то странно: каб полицай был або какой фашист – зразумела.

А то наш чекист, партизан. Офицер. Большевик. Как такое может быть? Сказать – совести немашака у человека? Не могу – он старейший за меня. Гадами мне як батька. А я на такое, аб чым ен гаворыць, не соглашусь николи.

Дина как могла успокоила девушку, а сама подумала, что надо бы об этой исто-рии рассказать Павлику. Вот только бы увидеть его, встретиться бы, заглянуть ему в глаза – все сразу объяснится, все встанет на свои места. И у них во взаимоотно-шениях – ведь он же любит ее, свою Дину, она уверена, любит, поскольку на са-мом деле он однолюб, сам об этом не раз говорил, да и она это увидела, поняв его высокую степень порядочности и нравственной чистоты. И за Лену он заступится, не допустит подлости и произвола. У них в отряде раньше ничего подобного ни-когда не было. Хлопцы с девчатами любились, но чтоб кто-то кого-то принуждал, да тем более так бессовестно, так грязно, – не случалось прежде никогда.

К хутору Галендерия они подъехали под вечер. Минут десять понаблюдали за ним из леса, все здесь было мирно и спокойно. Когда входили во двор, ведя коня в поводу, из хлева слышались цыркающие звуки струй молока о подойник – доили корову. Из хаты им навстречу вышел мужчина, местный крестьянин, и, радост-


но улыбаясь Лене, принялся энергичными жестами что-то ей рассказывать. Дина поняла – глухонемой. Лена ему живо что-то отвечала на языке жестов, при этом бойко помогала себе живой речью.

– Это наш связной Головчиц, – пояснила Лена. – Говорит, что молодой полицей-ский Савосько выдал полиции связных отряда Золотова – семью Захарчуков. Их увезли в местечко. Еще сказал, что есть предатель в Кайшовке. Кто-то выдал раз-ведчиков, ночевавших на хуторе Николая Кривицкого. Трое погибли. Мы об этом уже знали, но не знаем, кто предал. В самой Кайшовке, говорит, сейчас спокойно.

В это время из хлева вышла женщина средних лет с полным подойником мо-лока.

– Добрый вечар, – приветливо улыбаясь, сказала она, остановившись перед девчатами.

– Добрый вечар, тетка Антося, – откликнулась Лена, а за нею и Дина. – Добрый вечар.

– Твоя подруга, Лена? – Антося кивнула головой на Дину. – Откуль у вас в лесе таки файныя дзяучынки берутся? Разам з вами и хлопцам веселее быть. А я зараз вас свежим молочком почастую.

Она вошла с подойником в летнюю кухню и скоро вышла, неся два тяжелых глечика, сверху на каждом лежала крупная краюха пахучего домашнего черного хлеба. Глухонемой сердито стал жестикулировать в адрес тетки Антоси. Она за-смеялась.

– Злуется, что не позвала вас в хату, не усадила за стол, – сказала тетка и зама-хала в ответ руками. – Не сварыся, зараз сала засмажу, яечню зраблю. А свежего пускай попьют.

И уже шагнула в сторону хаты, но Лена, допив молоко и дожевывая хлеб, энер-гично запротестовала:

– Не треба, тетка Антося. Хопить нам и этого. Дзякуй. Да и немашака часу, пойдем в Кайшовку. Раницей вернемся – тады и поедим. А вы, дядька, коня до-гледите, кали ласка.

Немой закивал и, взяв коня под уздцы, повел к хлеву. Тем временем и Дина до-пила вкусное парное молоко, поправила сползший с плеча карабин и с чувством искренней благодарности протянула хозяйке пустой глечик.

– Дзякуй, тетка Антося. Большое вам спасибо. Очень вкусно.Тетка в ответ покивала головой: – Дай Бог вам, дзяучатки.– Пошли, – сказала Лена. – Пока дойдем до вески, как раз ночь и будет.И они зашагали – две стройные девичьи фигуры, каждая с оружием за спиной,

а если бы оглянулись, то увидели бы, как тетка Антося перекрестила их своей на-труженной рукой.

К деревне Кайшовке подошли в густой темноте. У крайнего дома Лена вдруг остановилась и минут пять чутко прислушивалась к звукам темной, казалось, спя-щей деревни. Тревожное ощущение сжало сердце Дины. Ей, как в детстве, когда она маленькой девочкой боялась темноты, показалось, что тут кто-то их поджида-ет. Этот кто-то, конечно, вооруженный враг – полицейская засада. Но не врагов она боялась – чувство готовности к схватке, к оказанию сопротивления, к готовности стрелять во врагов, к бою, овладев ею в начале войны, не покидало ее ни минуту,


уступая только периодически первенство лишь еще более сильным чувствам люб-ви к мужу и сыну. Опасалась Дина невидимой, неожиданной опасности, такой, например, как удар в спину, когда оказать сопротивление она не была готова. Она, закаленная, опытная партизанка, знала, что партизаны – хозяева ночи, но оказав-шись первый раз в разведке, в ситуации, когда рядом с тобой не бойцы отряда, не группа отважных, геройских, надежных хлопцев, а лишь такая же слабая, хрупкая девчонка, как и она сама, почувствовала себя неуверенно.

– Пошли, – тихо сказала Лена. Теперь они держали оружие наизготовку. В двух-трех местах взбрехнули собаки, но вот Лена уверенно свернула во двор одной хаты. Собаки здесь не было. Они обошли со двора, с этой стороны в окошке сла-бо светился огонек. Слышался спокойный разговор. Лена осторожно стукнула в стекло. Видно было, как в хате качнулись тени, и женская фигура на миг закрыла собой свет.

– Кто? – спросили из-за двери.– Ваша Алена.Дверь открылась. И еще не видно было лица говорившего, но по доброте че-

ловеческого голоса стало ясно, юной партизанке Алене здесь рады. Это был дом Василия Николаевича Солодухи и его жены Анны Антоновны. Их сын Николай Солодуха давно был партизанским связным.

– Алена, доченька, праходь, кали ласка. У нас все тихо.Зашли, обычная сельская хата – небольшая, крытая соломой, с земляным по-

лом и огромной русской печью.– Добрый вечер. Со мной наша Дина из отряда, – как только вошли в освещен-

ную комнату, сказала Лена. – Вот и добра, вот и добра, – ответили хозяева. – Проходьте, сядайте, будем

вячэрать.Девушки не успели расположиться и осмотреться – последнее касалось только

Дины, Лена, судя по всему, была здесь своим человеком, – а с печи их вниматель-но рассматривали их две пары любопытных детских глаз.

Дина и Лена сели на лавку, где им показали хозяева, – так, что из окна их не было видно, оружие продолжая держать в руках. Лена сразу стала расспрашивать, кто из деревенских мог выдать партизан отряда Золотова, часто ли бывает здесь молодой полицейский Савосько, кто еще из молодежи хотел бы податься в лес к партизанам и что известно о готовящейся полицейской акции против партизан – о том, что такая намечается, партизаны узнали буквально вчера. Дина вполуха слушала, что отвечают хозяева, но с большим интересом смотрела на детей. К ее удивлению это была явно еврейская детвора – черноволосые, в кудряшках, с пол-ными жгучего детского любопытства озорными карими глазенками. Когда на стол подали горячую бульбу в мундирах, кислое молоко, сало и сковороду со скворча-щей яичницей, все детское внимание с гостей переключилось на еду. Сначала они что-то зашептали друг другу, захихикали, а потом приумолкли, глядя, как взрос-лые едят. Но, несмотря на приглашение Дины слезть с печи и сесть за стол, не двинулись с места, пока хозяин дома не закомандовал:

– Машка и Мишка, а ну-ка, к столу!Взвизгнув от радости, детвора тотчас ссыпалась с печи и уселась на лавку.

Девочка – постарше, лет двенадцати, мальчонка – лет семи. Когда начали есть,


девочка, как старшая, время от времени шептала ему на ухо: «не бери помногу», «не набивай полный рот», «подумают, что ты голодный». И стреляла глазами на незнакомых тетей. Мальчишка на ответы времени не тратил. Дина смотрела на них, и неожиданно у нее по щекам потекли слезы. У нее, «железной» Дины, ни-когда почти не поддающейся размягчающим волю эмоциям сострадания, сопере-живания, вдруг остро, до рыданий, заболела душа за всех детей войны, которые мучились, страдали и гибли в страшной, затеянной взрослыми людьми войне. И, прежде всего, слезы, страдания и боль сердца были за своего крошечного, нена-глядного сыночка. Ей так вдруг захотелось, бросив все на свете, бежать к нему, найти его, схватить, прижать к сердцу и целовать, целовать родное личико, руч-ки, ножки – самого родного в мире человечка. И она, не выдержав нахлынувшей волны сильных материнских чувств сострадания к детям, неожиданно для себя вдруг схватила старательно работавшего ложкой мальчишку, прижала к себе и расцеловала его. А потом вскочила и выбежала из хаты, забыв про оружие, остав-шееся стоять у стенки. Маленький Мишка, ошарашенный столь неожиданным по-ступком незнакомой тети, недоуменно посмотрел ей вслед, потом по очереди на каждого из взрослых, сидящих в хате, словно ожидая то ли объяснения действиям тети, то ли распоряжений со стороны взрослых. Но все молчали. Помолчали и дети, тихонько доели ужин, залезли на печь и, спрятавшись за занавеской, при-нялись шептаться. Хозяйка прибрала со стола.

– Дина – жена Павла Васильевича Пранягина, нашего начальника штаба соеди-нения. У них сынок в этом году родился. Переживает она очень, – сказала Лена.

В доме партизанских связных имя Пранягина было известно.– Знаешь что, Лена, – сказал Николай Солодуха, – хоть и спокойно, но все-таки

лучше вам в нашей хате не спать. Я вас отведу к бабе Сарке на сеновал. Оттуда и наш двор видно, и до леса кустарником по балочке близенько. А я подежурю на улице, на рассвете загляну к вам.

Укрывшись домотканой дерюжкой, девчонки, свернувшись клубочками и при-жавшись друг к другу, утопали в душистом свежем сене. Дина не могла уснуть сразу, хоть и сильно устала за этот день. Лена же уснула, едва опустила голову на кулачок. Она и проснулась первая. Небо начинало светлеть. Лена тихонько взяла за плечо напарницу и слегка потрясла. Дина тотчас проснулась и села, сразу взяв-шись за карабин.

– Что, пора?– Да. Пойдем. – К хозяевам заглянем?– Лучше не надо. Увидеть могут.– Слушай, Лена, откуда у них в семье еврейские дети?– Из городской гетты, сироты. Тут много в весках и хуторах таких детей живёт.– И никто не выдает?Лена пожала плечами:– Детей?Действительно, как это – выдавать детей? Какие они враги, кому они угроза?

По расчетам немцев, все живущие по хуторам и деревням еврейские дети давно должны быть уничтожены. Потому что еврейские. Но вопреки всем фашистским расчетам дети оставались живыми, новые семьи стали им родными, дети росли,


помогали по хозяйству, играли с местной детворой и сами стали местными, род-ными людьми.

– А эта тетка Сарка?– Белоруска. Крещеная так. Тут вся веска – белорусы. Ну, давай будем слазить

да пойдем. До отряда путь неблизкий. Но в этот момент на улице раздался крик:– Куда! Стоять!И в гулкой туманной тишине грохнул выстрел.– А-а-а! – вскрикнул после выстрела человек. Партизанки тревожно глядели в чердачное окошко.– Это Коля Солодуха. В него стреляли. Полиция... – сказала Лена. – Предупре-

дил… Коля…И в этот момент во двор Солодухи галопом влетели трое конников в полицей-

ской форме. Они спрыгнули с лошадей и бросились в избу. В доме закричали, раздались винтовочные выстрелы. Тем временем другие полицейские за руки вта-щили во двор человека, его светлая домотканая рубаха со спины была вся в крови. Лена сразу узнала Колю Солодуху. Из дома вышли трое, один из них держал за волосы детей.

– Куда этого? – спросил полицейский, указывая на тело убитого Николая.– В хату вбросьте эту большевистскую падаль. Пусть с батьками за компанию

изжарится, сволочь партизанская! – ответил старший полицейский и стал поджи-гать соломенную крышу. Та быстро занялась сильным, разгорающимся огнем.

– Что с жидынятами делать? – спросил полицейский, держащий детей за волосы.

– Почекай, зараз других приведут!В это время во двор ввели еще одного крестьянина. Лена узнала, это был Иван

Владимирович Кадан, житель деревни, при всяком возможном случае помогав-ший партизанам. Узнала и одного из полицейских, который держал за руку дядьку Ивана, это был шестнадцатилетний парнишка по фамилии Козляк. Лена порази-лась – еще недавно Козляк бегал с соплями под носом, а вот уже и полицейскую форму нацепил. Ивана подвели к горящему дому и втолкнули в открытую дверь. В этот момент Козляк выстрелил в голову дядьке Ивану, и голова его разлетелась, забрызгав лицо, руки и новенький полицейский мундир Козляка. Иван Кадан упал лицом вперед, и в открытую дверь были видны ступни его босых ног. А молодой полицейский, страшно ругаясь матом, принялся оттираться от человеческой кро-ви. Дина так и запомнила: пылающая хата, и на её фоне – оттирающий кровь с лица и мундира, злобно ругающийся юный полицейский.

– Трэба бегчы! Покуль яны не стали обшаривать хлев и сеновалы, бегчы трэ-ба! – проговорила Лена. С обратной стороны хлева, на чердаке которого в свежем сене они ночевали, имелась дверца для выбрасывания навоза. Выйти из нее – и сразу окажешься на огородах, из-за хлева тебя не видно, так до самого кустарника можно добежать. Дина, не отвечая, продолжала смотреть на продолжающуюся во дворе горящего дома экзекуцию. Сюда втолкнули еще около десяти еврейских детей. Приютивших их людей расстреливали возле их же хат. Это хорошо было слышно на всю веску. Детей согнали в кучу. Они не плакали, но жались друг к другу, стараясь друг за друга спрятаться. Старший полицейский взял пятерней за


волосы самого маленького, лет пяти, ребенка, приподнял над землей и, улыбнув-шись, сказал:

– Дывысь, хлопцы, такэ малэ, а вжэ жыдыня. – И хлопцы заржали.– Хочешь конфетку, жидыня? Открой рот, – сказал полицейский, и ребенок

послушно-испуганно открыл, а полицейский выстрелил из пистолета ребенку в рот. И тут грохнул винтовочный выстрел, старший полицейский ткнулся лицом в землю – прямо к ногам испуганных детей. И не успела Дина опустить свой кара-бин, Лена толкнула ее вниз – беги! – а сама ударила в толпу полицейских из авто-мата. Уцелевшие полицманы бросились со двора на улицу. Лена ударила прицель-но, точно и, спрыгнув с сеновала, вслед за Диной выскочила в маленькую дверь, и девчонки помчались к кустарнику. Сзади беспорядочно стреляли, не сразу разо-бравшись, кто и откуда вел по ним огонь, – в голову им не могло прийти, что это сделали всего лишь две девчонки. Когда же разобрались, откуда велся огонь, и поняли, что больше никто в них не целится из засады, рванулись за ними следом, но партизанки были далеко в кустарнике, почти возле леса.

Когда на хуторе Галендария узнали о происшедшем в Кайшовке, поторопили партизанок к отъезду, заставив их взять своего коня, объяснив, что если полицей-ские сообразят, в каком направлении отступили обстрелявшие их партизаны, то на одном конике от погони им не уйти. Так партизанки и прибыли в лагерь – верхом на двух лошадях. И не скоро узнали они о том, что через часа полтора после их отъезда полицейские расстреляли и сожгли жителей хутора Галендария.

Простились они, не доехав с километр до штаба соединения. Хозяйка, увидев Дину, обрадовалась.

– Что ж так долго не приходили? – с укором выговаривала ей. – Мало ли что с мужиком не уладилось! Мало ли что в другой отряд перевели! Вы – мамаша сыну, да и все тут. Этого вас никто лишить не может – видеть родное дитя. Он подрос – не узнаете. Павел Васильевич каждый день заходит. Почти.

Дина расцеловала милое крошечное личико, спавший малыш сморщился, чих-нул, заплакал, открыл глаза и с удивлением уставился ей в лицо. А она распеле-нала сына и всего целовала, и плакала, и смеялась жемчужным смехом радости и счастья.

В сумерках пошла к штабу – хозяйка говорила, что видела сегодня Павла Васи-льевича. И чуть лоб в лоб не столкнулась с командиром соединения Сидорским. От него пахнуло самогоном.

– Опять ты! – грозно возмутился полновластный командир человеческих су-деб. – По какому праву? Кто разрешил?! Для тебя что, мой приказ не закон?! – И, обернувшись к неотстававшим ни на шаг от главного коммуниста области авто-матчикам охраны, приказал. – Ликвидировать!

И пошел не оборачиваясь. Дина остолбенела – она все поняла, но не сразу осо-знала, что произошло. А как осознать – молодая, здоровая, среди своих партизан, братьев по оружию, с которыми провоевала, не жалея своей жизни, год, и вдруг эти же партизаны и ликвидируют, расстреляют ее – по приказу главного партизан-ского начальника. Ни за что. Так мы что – враги?

В спину толкнули стволом ППШ. Недоуменно оглянулась.– Иди! – кивнул незнакомый автоматчик в сторону ближнего леска.


Она шла – и никаких мыслей. Услышали сзади топот, оглянулись. Подбежал ординарец.

– Не надо. Командир отменяет приказ. Это он спьяну...Хохотнули и ушли, предупредив, что если немедленно не уберется из располо-

жения штаба – второй раз не помилуют. А Дина, прислонившись к березе, опусти-лась на землю – ноги что-то ослабели.

В семейный отряд вернулась к полудню.– Предупреждать надо, куда и зачем идешь, если уж отлучаешься из отряда.

А по большому счету – спрашивать разрешения! – с раздражением встретил ее Зорин. – Мне и без тебя с дисциплиной проблем хватает.

И в самом деле, хватало. Практически каждый индивидуум в отряде имел свое мнение на что угодно, считал необходимым его публично высказать, в диспуте с кем-нибудь обосновать и доказать его верность. Учитывая, что мнение каждого второго не совпадало, если вообще не оказывалось диаметрально противополож-ным, с мнением каждого первого, то несложно представить, какая в отряде стояла говорильня.

Ладно – несколько десятков детей. Что с них возьмешь. Они говорят хоть и все вместе, но про свое, детское. И то, как закончили уборку хлебов, всех усадили, образно говоря, за школьные парты – начали школьные занятия. И единственная учительница в отряде занималась с ними по всем предметам всех классов школь-ной программы.

Ладно – женщины. Эти «трещотки», конечно же, своими бесконечными разго-ворами любого могут свести с ума. Говорят о чем угодно. О том, как она постирала и высушила белье. О том, что вчера погода была не такая хорошая, как позавчера. О том, что у ее маленького Фимы сегодня почему-то зеленые сопли, а вчера были серые. О том, что Черчиль пьяница и верить ему нельзя. О том, что самое хорошее средство против вшей – постричься наголо и натереть голову толченым чесноком. Что Фаня Васькович сделала за сезон уже пять абортов. А Рива и Бася...

Что сотворили Рива и Бася, Дина не узнала, потому что с ее появлением «ку-мушки» замолчали и затрещали с новой силой, когда она отошла. О ней, конечно же. Но это все ерунда. Раздражали Дину разговоры мужской, то есть меньшей, части отряда. Впрочем, когда говорили взрослые люди, которым по тридцать, со-рок лет, – шут с ними. Они говорили по делу, и там еще можно было услышать немало интересного. Да и говорили они, как правило, во время работы. Чтобы веселей работалось. А молодые ребята – они готовы были трепаться часами. Да все на тему бушующей войны, международных событий, талмуда, забывая обо всем на свете и не выказывая зеленого понятия об исполнительской и воинской дисциплине. Ординарец Зорина Финерсон даже как-то в раздражении избил одну группу таких говорунов. Он несколько раз пробежал мимо их умилительной ком-пашки, направляясь по разным поручениям Зорина. А они все разговаривали. Вот тогда он и приложился, разбив несколько молодых еврейских носов в кровь, и получил выговор за произвол. Но после этого случая Зорин издал приказ: праздно шатающихся по лагерю подвергать трехдневному аресту без пайка.

Но что удивляло Дину, вызывая недоумение: дети, женщины, молодежь, муж-чины – все они пережили смертельные ужасы оккупации, геноцида. Их убивали,


они бежали из гетто, умирали от голода, выживали, существовали в убожестве неслыханном, как звери, в земляных норах, даже отдаленно не похожих на зем-лянки, но не потеряли жизнелюбия, оптимизма, чувства юмора, оставаясь сами собой – людьми и именно евреями. Они работали, обеспечивали необходимым боевые отряды, учили, лечили, любили.

Наверное, только боевая рота, насчитывающая до семидесяти человек, являла собой, как собственно от нее и требовалось, некое подобие боеспособного воин-ского подразделения. Здесь достаточно строго проводились построения, осмотр оружия, несение караульной службы, организовывалась проверка постов, осу-ществлялась разведка окрестности, наблюдение за дорогами. Командовали ротой люди, служившие до войны в армии, а среди рядовых бойцов много было парти-зан, воевавших в разных отрядах еще с сорок первого, сорок второго года.

Теплым и темным сентябрьским вечером отряд после трудового дня уже спал, а молодежь все еще посиживала у костра. Играла гармошка, высоко взлетали ис-кры костра, а Дина, сидевшая в стороне от всех, вспоминала, как вечерами, когда она жила в Слониме у Софы, ее отец наигрывал на гитаре. Они с Софой в чисто выстиранных платьях пили чай из хороших фарфоровых чашек, слушали романсы или музыкальные импровизации, а ложась спать в чистую постель, Дина думала о жизни партизанской. И мысленно торопила время, мечтая о возможности уйти в лес. Второй год пошел, как она уже здесь, в лесу, и год этот оказался наполненным событиями, жизненными ощущениями больше, чем вся ее предыдущая жизнь ра-зом. И вот теперь она – мать, отлученная от ребенка, жена, которую разлюбили и бросили, партизанка, которую изгнали из боевого отряда, отобрав оружие. Она в свои двадцать два года – вся в прошлом. А сегодня кто она, что она и что может быть у нее в будущем? Два года войны научили Дину не загадывать далеко вперед. Она этого и теперь не делала, но ощущение бессмысленности существования (не дают ведь возможности жить полной мерой, как того требует ее характер, неуем-ный и бурный темперамент) все чаще посещало ее сознание. И почему-то воз-никало предчувствие, что надвигающейся зимы она не переживет. Не перенесет неслыханных трудностей, наваливающихся на партизан каждую зиму. Да и зачем? Ради чего или кого? Она уже все в жизни сделала, и жизнь ее больше не нужна. Никому и не для чего.

И так предалась Дина невеселым размышлениям и самоощущениям, что не за-метила, как подошел и присел рядом Леня Оппенгеймер.

– Дина, – позвал он. – Там Софа плачет. Не знаю, как успокоить.– Что с ней?– Да забеременела. – Так сказал, словно девочке конфетку не дали или она рас-

шибла коленку.– Что?! А ты как это допустил?– Что значит «допустил»? – обиделся молодой супруг. – Я, наоборот, хочу, чтоб

у нас был ребенок. А она – против. Пошла делать аборт, а аборты запретили.– Как запретили? Кто?– Командование соединением. А они, якобы, получили указание из штаба пар-

тизанского движения.– Чушь какая-то. Какое дело штабу партизанского движения до Софкиного

аборта? Ничего не понимаю. – Дина решительно поднялась. – Где она?– В нашем шалаше. – Оппенгеймер тоже встал, собираясь идти с Диной.


– Оставайся здесь, – приказала она и быстро зашагала в темноту.Софу нашла в шалаше под одеялом.– Софа, ты тут? – позвала, остановившись у шалаша.– Да, Дина, заходи, – потерянным голосом наплакавшейся бабы ответила та.На четвереньках Дина залезла в шалаш, нащупала подругу, легла рядом, щел-

кнула зажигалкой. Почему-то хотелось увидеть лицо подруги. Блеснувшие в све-те огонька большие, немного раскосые темные глаза ее яснее слов говорили: вот перед вами несчастнейшая из женщин.

– И когда рожать? – как можно мягче спросила Дина.– В марте. Как и прошлый раз. – Дина услышала, что Софа тихо заплакала.– Ну, тихо, тихо, не плачь. Что за запрет? И Орлинская ничего не может ре-

шить?– Говорит, что не может…– Я с ней поговорю, – заверила Дина, а сама подумала, что если Орлинская от-

казывается помочь не кому-нибудь, а Софе, к которой она относится как к родной дочери, приказ, видимо, строго оговорен. – А ты успокойся пока. Сроки еще по-зволяют. И что ж раньше думала, чего ждала?

– Сама знаешь, как строго в уборку с выходами на работу. Неудобно было про-пускать, сама думала – время есть, успею. И сейчас – если б не приказ, можно было б… А теперь… – Софа замолчала, утирая слезы.

– Не плачь, Сонюшка. – Дина, обняв подругу, целовала ее мокрое от слез лицо, гладила как маленькую по голове, сильно прижимала к себе, прямо к сердцу, слов-но хотела, чтоб бабская ее жалость и участие проникли в душу, в сердце подруги и, может быть, как-то, хоть чуточку, облегчили ее страдания, близкие к отчаянью. И шептала ей что-то ласковое, утешающее, а потом запела колыбельную, которую сама в далеком, кажется, никогда и не существовавшем, счастливом варшавском детстве разучивала, сидя за фортепьяно, – колыбельную Моцарта. И Софа немно-го успокоилась, согрелась под крылом сильной, энергичной подруги, в которую она всегда верила, и – уснула. А вместе с ней и Дина. Ленька Оппенгеймер подо-шел среди ночи, посветил, заглянув в шалаш, – спят подруги в обнимку. Постоял рядом, покурил и ушел в караулку.

Дина проснулась раненько утром, осторожно, чтоб не разбудить подругу, вы-бралась из шалаша и отправилась прямиком к Орлинской.

На кухне уже суетились подсобные рабочие и повара. У штаба отряда стоял часовой с винтовкой. Орлинская, набрав ведро холодной колодезной воды, умы-валась за кустиками возле медпункта, умудряясь сама себе поливать. Тут же, во дворе, кипел самовар.

– Доброе утро, – поздоровалась Дина. – Давайте я вам полью. – Полей, милая. Я уж помоюсь получше, – с радостью согласилась Орлинская.

Быстро глянув по сторонам, – а вокруг никого и не было, – моментом сбросила кофточку, лифчик и осталась по пояс голая.

– Лей мне сюда и сюда, и вот на спинку тоже, – негромко командовала Орлин-ская. – Ах, как хорошо!

И, негромко посмеиваясь от удовольствия, она быстро намыливалась. Дина с изумлением глядела на Орлинскую. До сей минуты доктор Орлинская в ее мнении значилась ну если не как старуха, то как женщина весьма солидного, близкого к


преклонному, возраста. А тут Дина увидела пышную, еще крепкую грудь цвету-щей женщины и восхитилась ее женственностью.

– Поливай, поливай, – командовала Орлинская. – Вот сюда, сюда теперь, еще! Хватит!

И тотчас энергично растерлась полотенцем и оделась.– Теперь я тебе! Раздевайся!Поддаваясь ее утренней, заразительной бодрости, Дина тотчас обнажилась по

пояс и чуть не обомлела от ведра холодной воды, вылитой на нее Орлинской.– Ах, хорошо! – радовалась за нее Орлинская. – Намыливайся, быстренько! –

посмеиваясь, командовала она. – Ах, какая ты конфетка, аппетитная девочка! – нахваливала Орлинская Дину, поливая колодезной водой.

Окончив утренний туалет, они занесли в медпункт самовар, и Орлинская при-нялась потчевать Дину чаем. Чаем, собственно, назывался кипяток, настоянный на плодах шиповника и лесных травах.

– Ну, говори, слушаю, – приказала Орлинская, отхлебнув с полчашки аромат-ного напитка.

– Я про Софу. Она беременна…– Ничего не говори, все знаю, – тотчас перебила ее Орлинская. – Все знаю.

Аборты запрещены. Категорически. Разрешено только по медицинским показани-ям. Например, больным туберкулезом. А Софа, слава Богу, здорова. Пусть рожает.

– Кто может нарушить приказ?– Никто. Я, во всяком случае, на себя такое не возьму. Даже из уважения к ее

покойным родителям. Приказ Центра, а соглядатаев тут много. Сразу доложат. И в партком, и в особый отдел. Вот если Зорин прикажет. Посчитает необходимым. Иди к Зорину. Только я сомневаюсь.

Дина пошла в штаб.– Ты золото-валюту сдала? – спросил Зорин, едва увидев Дину. По отрядам

опять разошелся приказ о сборе средств в фонд обороны.– Еще зимой. Теперь я не богаче церковной мыши, – ответила Дина. Тогда она

сдала три своих девичьих перстенечка, которые держала в узелке с бельем, и ку-лончик на цепочке – его носила на груди.

– Что надо? – бесцеремонно спросил Зорин.– Прошу вас, разрешите Софе сделать аборт.– А за Софой еще двадцати пяти красавицам. Да? – с раздражением бросил

Зорин. – А потом мне идти под суд за невыполнение приказа Центра, а вам опять на печи с кавалерами забавляться, так что ли?

– А вы знаете, что она уже один раз потеряла ребенка? Вы знаете, что такое женщине жить в лесу, в шалаше, зимой, да еще беременной! А знаете, как ро-жать – по-волчьи, в норах, называемых землянками… На холоде. А потом видеть, как умирает твой ребенок от голода из-за того, что в материнской груди нет мо-лока! Потому что мать сама неделями не ест ничего, кроме супа из еловой хвои! Вы представляете, на что вы обрекаете будущего ребенка и его мать? А каково ей будет, если и второй ребенок погибнет, – она ж с ума сойдет! Вы это понимае-те?! – кричала Дина, в секунду вдруг потеряв выдержку и уважительный тон к начальству.


– Знаю, – хмуро ответил, садясь на лавку, Зорин. – Я две зимы живу в лесу и все знаю. Но разрешения на аборт не дам – и точка. Не для того издают по пар-тизанским отрядам приказы, чтоб их налево и направо нарушать. В отряде и так дисциплина – ни к черту. И если я еще пойду на самовольство, то все превратится в хаос, в неуправляемый бедлам.

В дом вошел ординарец Зорина Костя Финерсон.– Товарищ командир! – с порога принялся он докладывать. Говорил зло и раз-

драженно. – Соня Миндель, несмотря на ваш приказ, не сдала котелок. Когда я хотел у нее вырвать, устроила крик, обозвала меня экспроприатором и немцем. Разрешите, я ее убью.

Зорин с полминуты смотрел на ординарца. И вдруг дико заорал:– Я сам ее убью, суку этакую! – И, грохнув кулаком о стол, выбежал из дома.

Финерсон за ним. Дина – за Финерсоном.Дело заключалось в том, что из штаба пришла бумага собрать котелки, они

требуются для новых людей, зачисляемых в отряды соединения. Не указыва-лось – сколько. Просто – соберите, мол, что есть. Зная, что в ответ на просьбу мало найдется охотников отдать чужому дяде свой личный котелок, чтоб потом есть из шапки или искать миску по крестьянским дворам, Зорин издал приказ. Уже неделю собирали по отряду котелки, сдали все, кроме бывшей машинистки Совнаркома БССР Сони Миндель. Она в свое время бежала из Минского гетто и каким-то чудом добралась сюда, в Пущу. Неизвестно как и где раздобытый коте-лок был ее чуть ли не единственной личной собственностью. И она категорически отказывалась его сдавать.

Зорин бежал к кухне. Там, в ожидании завтрака, уже собирались люди. Сре-ди них стояла и Соня Миндель, женщина средних лет, державшаяся со всеми уважительно-интеллигентно, как и положено работнице Совнаркома. Отбив на-падки этого грубого, бесцеремонного ординарца Финерсона, Соня Миндель при-ободрилась духом. Думала, на этом все и кончится. А если нет, если сам Зорин станет посягать на ее котелок, то она знает, что ему сказать. Бывшая машинистка Совнаркома республики стояла с гордо поднятой головой, хотя глаза ее беспокой-но бегали.

Она увидела бегущего Зорина, но по его сумасшедшему виду решила, что в от-ряде случилось нечто ужасное, так обеспокоившее командира, чему виной могут быть немцы, полицаи, но никак уж не ее котелок. В следующую минуту произо-шло страшное.

Зорин с разгона схватил своей ручищей хрупкую машинистку и с такой силой стал ее дергать и трясти, что у бедной женщины чуть глаза не выпали из глазниц.

– Сука ты! Курва поганая! – неистово орал ополоумевший Зорин. – Я тебе по-кажу, как не выполнять приказы командира! Я тебя, сука машинописная, по стенке размажу! На сосне повешу! Убью, сгною, задавлю! Ты сдохнешь, как тварь лес-ная! Вон!! Вон пошла из лагеря! Кому говорю, сволочь! Кому?! – Он выхватил из кобуры револьвер и, одной рукой толкая впереди себя тщедушную Соню Мин-дель, стволом револьвера тыкал ей то в спину, то в голову, то в лицо, то в ухо. Сам при этом лицом больше походил на зверя, нежели на себя прежнего.

Котелок давно вылетел хоть и из цепких, но парализованных ужасом ручек ма-шинистки и покатился по пыльной дороге. Финерсон подхватил его и продолжал


следовать за командиром, который давно забыл про котелок, а кипел злобой и яро-стью к проявившему неповиновение субъекту. Безумный гнев бешенством окатил его сердце, сознание, он уже не видел в машинистке ни женщины, ни человека вообще, он вдруг оказался весь в пучине гнева, он захлебывался гневом, действуя уже почти бессознательно, как тонущий захлебывается смертной водой: весь в нее погружен, она вокруг, она уже в нем, и ему не до обдуманных хладнокровных дей-ствий, он в ней растворяется. Еще может случиться, что вырвется из бездонных лап стихии, а может, и не успеет, и тогда она его поглотит до конца и свершится непоправимое. В половине шага был Зорин от момента, когда и он был способен совершить это непоправимое. Вернее – гнев, овладевший им, совершил бы это не-поправимое его рукой: он готов был выстрелить в беззащитную женщину.

– Не выполнять мой приказ! Мой! – гремел на весь лагерь Зорин. – Пристрелю, как падаль! Ты – мразь жидовская!

В эту секунду их глаза встретились. Застывшие глаза слабой, беспомощной женщины в эту секунду, при последнем слове Зорина вдруг стали выражать не только страх и ужас, каким были наполнены прежде, а обиду, недоумение, чувство оскорбленности.

И Зорин это сразу понял. Последнего слова ему говорить не надо было. Сказал бы матом – ладно. А сказать «мразь жидовская», вот именно «жидовская» – нель-зя. Так говорят фашистские убийцы-националисты. И убивают не за какую-либо сотворенную провинность и не как врага в бою, а за то, что евреи. Жиды. Она бежала от смерти из ада Минского гетто, а попала в гетто зоринского отряда? Она не жидовка. Еврейка – да, такая же, как и он. Человек – да. Такой, как любой из живущих. Застрели, если плоха. Но не потому, что еврейка, жидовка, а за невы-полнение приказа. И в миллионную долю секунды Зорин это понял всем своим существом – каждой клеткой мозга и тела: словно легкое напряжения тока про-скочило сквозь него, и на этом взгляде Зорин остановился. Бешенство прошло. Он повернулся и, тяжело дыша, пошел в штаб, не глядя по сторонам.

Не зная почему, Дина опять пошла за ним. Опять зашли в дом. Зорин сел за стол, она перед ним. Хотела сказать свое, но Зорин опередил.

– Помнишь Лену Станкевич? – спросил он. – Разведчицу. Ты с ней тогда уехала на разведку, а потом в штаб соединения. Помнишь?

– Да, – недоуменно ответила Дина, не видя связи с только что здесь разыграв-шейся сценой.

– Расстреляли ее. Как агента гестапо, – сказал Зорин, неотрывно глядя Дине в лицо. Дина онемела.

– Этого не может быть!..– Чего? – спросил Зорин. – Что агент или что расстреляли?– Всего этого не может быть! Это бред какой-то, – оторопело говорила Дина. –

Она же честнейший человек, надежный товарищ, я знаю. Искренняя, светлая девуш-ка. Просто вся – как совесть, как правда. Она разведчица. Как же ее расстреляли?

– Из пистолета. И это факт, – холодно ответил Зорин. – И расстрелял ее лично начальник особого отдела бригады. Он же и обвинение предъявил. И никто не оспорил и не заступился. И не стал расследовать.

Дина не могла прийти в себя. Словно находясь в столбняке, она неотрывно глядела на Зорина.


– Это он в отместку… Зато, что она отказалась стать его любовницей! – вы-палила Дина.

– Конечно, – сказал Зорин. – Вот и ты об этом знаешь. А думаешь, в бригаде никто не знает? Но заступиться не посмели. А ты предлагаешь приказ нарушить. Вот и делай теперь выводы про нашу жизнь. Раньше я думал, что это нас, евреев, они не любят. Ну, думаю, и хрен с вами. Как говорят православные – детей с ними не крестить. А потом вижу – они и свой народ за людей не считают. Травят его, губят почем зря.

– Кто – «они»?– Не понимаешь? Те, кто нами правит. Руководит. Командиры жизни, челове-

коненавистники, для которых люди – мусор. Перед мусором не несут ответствен-ности, что ни вытворяй. Его сгребают в кучи и сжигают. Нас, евреев, – потому что видят среди евреев многих умнее, энергичнее, талантливее себя. А свой на-род – потому, что сами не способны ни к какой плодотворной работе, ни к какому полезному, творческому делу. Вот и душат народ. У придушенного народа легче на шее сидеть. Крепостники. Как были, так и остались. Они б и твоего Пранягина, не уйди он от тебя, запросто урыли бы на два метра в землю. Он – личность, а лич-ности им не нужны. Нужны винтики. Люди для них – навоз. А он парень честный, человечный, им поперек горла такие.

– Как же так?– А вот так. Надо выжить. Вытерпеть. Такая вокруг беспощадность, но – надо.

Придет Красная Армия, освободят от этой немчуры ненавистной. Следующим летом – точно. Не позже. А может, и раньше рванут. И надо продержаться. А там уже смотреть, где и как жить. Понимаешь? Впрочем, для тебя этот вопрос, я ду-маю, решаем.

Дина молчала.– Я, конечно, и сам стал как собака. Но – отряду надо выжить. Без дисциплины

не получится. А теперь все забудь. Приходила за разрешением на аборт? Аборты запрещены. Шагом марш! А Софа пусть зайдет, я с ней поговорю, успокою.

Дина встала и медленно направилась к выходу.– Но как же так, ведь совесть же должна быть у людей, почему никто не засту-

пился за Лену Станкевич? – сказала она, остановившись у самых дверей и почти не оборачиваясь. – Ведь люди, партизаны такие смелые, честные, смерти в бою не боятся. Что ж они молчали?

– То в бою. Когда враг перед тобой. А как человеку осознать, как согласиться с тем, что твой командир-начальник – худший из врагов? С такими мыслями че-ловеку и воевать, и жить неохота. Людям вера нужна, что наше дело правое. Что командир – батька наш. И вообще, про совесть ты поменьше рассуждай… Не для войны категория.

– А я думаю, что эта категория, как вы выразились, всегда должна быть в чело-веке. При любой погоде, а в войну тем более. Чтобы человеком оставаться.

– Ладно. Дискуссии устраивать не будем. Ступай.Дина молча постояла у двери, Зорин почти безучастно смотрел на нее.– А может быть, и так, как вы говорите, – есть «они» и «мы». Где «они» – хо-

зяева жизни, человеконенавистники, а «мы» – простой народ. Мусор и навоз. В том числе и евреи. Вместе с русскими, белорусами и всеми остальными. Вот вы


сейчас едва не застрелили эту женщину, Соню Миндель. Ни за что – за какой-то дрянной котелок. А если б застрелили, то и не было бы над вами суда – здесь суд вы, командир Зорин. И люди сказали бы: убил человека за какой-то котелок. И сказали бы: «они» – командиры жизни, Зорин, прежде всего. С револьверами. А «мы» – простой народ. С котелками или без. А с другой стороны, есть законы вой-ны, и ведь на самом деле вовсе не за котелок и не по командирскому хотению была бы расстреляна Миндель, а за невыполнение приказа.

– Конечно, за невыполнение. Ты вообще это к чему?– К тому, что, скорее всего, нет никаких «они» и «мы». А есть обстоятельства

войны. Очень страшные. Может, никто евреев – именно евреев – специально не расстреливал, а так требовалось в силу военных обстоятельств? Война, кругом враги. Дисциплина должна быть железной. Малейшая расхлябанность ведет к разложению. Значит, к всеобщей гибели. Можно было, конечно, не расстрели-вать – хотя бы бедную Гуту Зальцман из-за дрянного колечка. А можно и Соню Миндель расстрелять. Для укрепления дисциплины, для ее ужесточения. Вот в от-ряде «Дяди Кости» выменяли у немцев за шесть кило золота мешок соли, а через три дня немцы почти весь отряд истребили. А в отряде Белобородова расстреляли человека за то, что к матери отлучился без разрешения командира, и дисциплина в отряде сохранилась, и отряд не разбежался. А все равно – нигде нет правды и как ее на войне искать? Пранягин тоже крут, не миндальничал. А как по-другому? Иное дело, что Павел Васильевич умнее, не доводит до крайностей. Но это уже как с человеком повезет. А совесть все равно должна быть, без нее и человеком не стать. И если есть совесть, то и начальники, и подчинённые – одинаковые люди, единый народ. Но этого нет у нас. А с Леной чистой воды подлость вышла. Под-лость. Вот за что надо расстреливать.

И Дина вышла.Зорин продолжал сидеть за столом, мрачно глядя перед собой. Он знал исто-

рии, о которых говорила Дина. В отряде «Дяди Кости», настрадавшись без соли, командиры решили попробовать раздобыть ее у немцев, но весьма своеобразно – купить за золото. Из того, что было собрано для отправки в фонд победы, взяли шестикилограммовую золотую цепь, попавшую к партизанам, конечно же, от ев-реев, снарядили нескольких женщин сходить к мосту, где дежурил наряд немцев с полицией. Сделка прошла удачно. Унтер сразу позвонил начальству. Появился ме-шок соли, цепь забрали, за женщинами, разделившим соль по торбам, осторожно, с хитростью проследили, а потом нанесли удар. И мало кто из партизан остался в живых. А в отряде Белобородова молодой – ну только восемнадцать исполни-лось – парень из местных, который чуть ли не в числе первых, с самого начала партизанщины ушел в лес, затосковал по дому и, оседлав коня, без разрешения уехал к матери в деревню, километров за тридцать от места базирования. И уже весна наступила, самое тяжелое – зиму – пережили, дальше все легче с каждым днем, но – затосковал мальчишка. Один лишь человек знал, где тот парень, – его друг. Он и сказал, когда начался общий допрос. Следом бросили конную пого-ню. Партизаны, товарищи по оружию, вошли в хату, когда парень уже помыл-ся, съел мамин обед и уже залез на печь – отогреться от навечно пробравшихся в спину и все кости лесных холодов. Его схватили, привезли в отряд, зачитали приговор и перед строем расстреляли. По схеме – правильно, военное время. А


по-человечески? Зорин все это знал, он пережил все, что вытерпели, пережили на-чинавшие, организовывавшие «партизанку», как в Беларуси люди называли пар-тизанскую войну, с самого начала войны, с сорок первого.

Через некоторое время, очнувшись от тяжких раздумий, Зорин встал и отпра-вился на кухню. Завтрак заканчивался, поели уже почти все отрядные.

– Ну что, кухня, чем сегодня кормите? – уже улыбаясь, обратился к поварам.– Картофельное пюре с хлебом, товарищ командир. Детям вдобавок – по круж-

ке молока, – сообщил повар, подавая блюдо.– Ну что ж, хорошо. По осени картошка – самая еда! – бодро говорил Зорин. –

Но овощей надо больше, где овощи?– В обед будет борщ, а на ужин капуста, товарищ командир. Причем борщ – на

мясном бульоне.– Ну, молодцы! Так держать! И побольше фантазии, находчивости, выдумки и

предприимчивости. Надо разнообразить пищу партизан!– В обед будет ягодный компот, – уже вслед Зорину говорил повар.Зорин достал из-за голенища сапога стальную ложку, сел за общий стол и при-

нялся есть. Не стал повара спрашивать, откуда мясо, потому что прекрасно знал – мясной бульон из костей коровы, мясо которой пошло в партизанский госпиталь. В повседневности он питался вместе со всеми, из общего котла. И только когда приезжало начальство из соединения, приказывал приготовить отдельно – угощал как положено. Ел несоленую картошку и думал, что зимой, если немцы сгонят от-ряды с мест нынешнего базирования и запрут где-нибудь в болотах – а такое про-исходило каждую зиму, – такая миска картофельной каши будет казаться манной небесной. Хорошо помнил, как прошлой зимой, в блокаду, голодая неделями, ели мох из-под снега, варили кору и еловую хвою.

– Эй! А ну, постой! – задумавшись, только со спины и чуть сбоку увидел, но сразу узнал проходившую Софу. – Ты куда это направилась, красавица?

– Дина сказала, что вы вызывали.– Вызывал. А ты поела? Тогда садись. Соломон! – Махнул рукой. – Принеси.И бывший шеф-повар одного из Белостокских ресторанов моментально подал

в деревянной миске добрую порцию бульбы с хорошим куском хлеба и кружкой молока.

– Кушай, кушай. И не переживай, детка. Продуктов запасли этим летом. Мука есть, бульбы много заложили в ямы, а еще и не всю выкопали. Сама же знаешь – голодать не будем. Ферму свою имеем – вот молочко, а? Выходим ребенка, не волнуйся, рожай спокойно. А если не будете вы, такие молодые и хорошие девуш-ки рожать, то и людей на свете хороших не будет. А ты роди доченьку, такую же красивую, как ты сама, – вот и будет на земле красота продолжаться.

У Софы потекли слезы в тарелку.– Поплачь немного, а потом успокойся, возьми себя в руки и улыбайся почаще,

чтоб доченьке твоей, которая уже в тебе начала жить, веселей было. Они ведь там чувствуют свою мамку. Как думаешь?

Утирая слезы, Софа улыбнулась и кивнула головой.– Тебе когда рожать?– В марте…


– Так это ж замечательно! – восхищенно воскликнул Зорин. – И как это вы с Ленькой подгадали так ловко – в марте! Зима уже будет за спиной, весна вовсю пойдет. А с весной и наши придут! Сама знаешь, как под Сталинградом им дали, да под Курском добавили, так и катится на запад немчура проклятая. Нет, конечно, войска у них еще есть, да разве может кто-нибудь победить Красную Армию? Да она сметет всю эту коричневую шваль к чертовой матери!

Софа смотрела на командира глазами, полными веры и надежды.– Мы еще в сорок первом году, когда организовывали партизанский отряд и не

имелось теплой одежды, не хватало оружия, а немцы уже были под Москвой, – мы и тогда верили, что Красная Армия разобьет их все равно! Так это когда было – два года назад! А тут – несколько месяцев и осталось продержаться. Ну, договори-лись? – Зорин смотрел на Софу, и его сердце, огрубевшее, превратившееся за эту войну в кусок черствой резины, заныло от жалости к этому ребенку-мученику. В это время к ним подошёл и стоял, стараясь изобразить солдатскую стойку «смир-но», Миша Зелинковский, художник.

– Тебе чего? – спросил Зорин.– Я сделал, что вы сказали, вот портрет, – ответил Зелинковский и протянул

Зорину завернутый в чистую тряпицу прямоугольник.Зорин тотчас развернул – это был портрет Сталина. Зорин с минуту всматри-

вался в портрет вождя, затем повернулся к Софе.– Смотри! Под руководством этого великого человека мир очистится от чумы

фашизма! Под руководством товарища Сталина, великого полководца и защитни-ка всех угнетенных, к нам придут освобождение и победа!

Широко раскрытыми глазами Софа смотрела на портрет обаятельного усатого человека с по-отцовски мудрым, устремленным вдаль взглядом.

– Молодец, товарищ Зелинковский! – Зорин крепко пожал ему через стол руку. – Очень точный портрет. Большое тебе спасибо.

На краю лагеря послышались крики, Зорин с беспокойством глянул в ту сторо-ну. Подбежал ординарец Финерсон, доложил:

– Товарищ командир. Там Рейсер палатку сжег.– Черт бы их побрал, лайдаков этих. – Зорин протянул Софе портрет. – Отнеси

в штаб.И быстро зашагал к месту происшествия. Ординарец и художник побежали за

ним.Софа бережно взяла портрет и еще минуты две всматривалась в лицо изобра-

женного на нем человека. А потом прижала портрет к груди и твердой походкой пошла по направлению к штабу. Но проследовала мимо него, вошла в лес и, мино-вав молодой ельник, вошла в березовую рощу, великолепную, как храм, – первое золото листьев, свежая зелень влажного мха и белая колоннада стволов. Оглянув-шись по сторонам, Софа поставила на высокий пень портрет и встала перед ним на колени. Сцепив на груди пальцы рук и опустив голову, заплакала.

– Мамочка и папочка мои родные, простите вы меня – я во всем виновата. В вашей гибели виновата, в гибели сыночка моего маленького… Лучше бы я умерла вместе с вами и не мучилась больше… А то опять по моей вине родится у меня дочка и будет мучиться этой войной. Разве для мучений рождаются дети, разве для несчастий живут люди, разве нельзя жить на свете без зла?.. Господи, я столь-ко натерпелась… Нет сил уже больше никаких. Не дай, Боженька, умереть нам в


эту зиму. Мы в чем виноваты? Прости нас, прости – мы столько терпим, столько мучаемся, а так хочется дожить до весны, до свободы, до победы, до мира. Чтоб детки жили, чтоб Красная Армия поскорее пришла и спасла нас!.. Дай, Боженька, силы солдатам Красной Армии, всем честным людям на войне – они за нас всех умирают. И мы готовы умереть, только чтоб дети наши остались и жили в мире, без войны… В счастье. Товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович, вы наш отец, мы вас так любим, мы вам так верим и только на вас надеемся – спасите нас! Ни на кого больше нет надежды – только на вас и на Красную Армию…

Прибежав к месту происшествия, Зорин увидел остатки сгоревшей палатки и находившегося в ней кое-какого личного имущества проживавших там бойцов. Вокруг собралась большая толпа, в первых рядах которой толклась разнокали-берная детвора. В центре внимания собравшихся, помимо останков пожара, ока-зались два бойца боевой роты – сонный увалень Рейсер в обгоревшей одежде и, с осмоленным рыжим чубом, верткий, подвижный Яшка Гельфанд.

– Как все случилось, рассказывайте! – сдерживая себя, приказал Зорин.– Товарищ командир, палатка загорелась из-за неосторожного обращения с ог-

нем, – тотчас стал докладывать Гельфанд. – Рейсер пришел с ночного дежурства, лег в постель и закурил. Ну и сразу уснул. Самокрутка выпала – вот и пожар. Я бросился тушить, тут подбежали люди, и вместе мы загасили огонь.

– А у Рейсера винтовка сгорела, – доложили пацаны из толпы.– Что?! – взвился Зорин. – Винтовка? А ну, покажи!Увалень, неловко согнувшись, поднял с земли винтовку, от которой остался

только металлический ствол с затвором – ложе винтовки обгорело, а приклад сго-рел почти полностью, превратившись в головню.

– Это твое оружие?.. – тихо, очень тихо, но с нарастающей угрозой в голосе произнес Зорин. – Это ваше, товарищ боец, оружие борьбы с фашистами? Коман-дование отряда доверило вам боевую винтовку, чтоб защищать от фашистских извергов мирное население, – и что мы теперь вместо винтовки видим?.. А если сейчас нагрянут фашистские каратели – ты чем будешь в них стрелять?!

И с размаху так жахнул Рейсера кулаком в морду, что тот отлетел метра на два и грохнулся, запрокинув ноги. Но тотчас вскочил и, выкатив испуганно глаза из орбит, вытянулся в струнку, как по команде «смирно!». Люди, секунду назад вплотную стоявшие вокруг Зорина, мигом отпрянули от него.

– Сволочь! Под трибунал! Расстрелять! По законам военного времени – к стен-ке! Каждый патрон на вес золота, каждый ствол добывается кровью людей, а он проспал, сжег винтовку! А может, это вредительство? – разобраться! Где началь-ник особого отдела?!

– Я здесь! – негромко, но четко произнес невысокий военный, стоявший за спиной командира.

– Товарищ Мельцер! – строго и официально обратился к нему Зорин. – Прошу вас тщательно разобраться с этим случаем и доложить мне лично. А этого безот-ветственного поджигателя взять под стражу. Пусть самолично выкопает яму в три метра глубиной – и там его держать. Под караулом.

– Будет сделано, товарищ командир! – так же негромко, но четко ответил на-чальник особого отдела Мельцер. Кивнул кому-то головой, и по бокам Рейсера встали двое парней с оружием.


Зорин повернулся и пошел к штабу. Пройдя несколько шагов, оглянулся на Рейсера:

– Это я тебе пока по совести отвесил. Хотя по требованиям дисциплины надо бы сразу пристрелить.

А еще через две недели Дина получила известие, что сын ее, их с Павликом сы-нок, ненаглядный Славик, умер. От дифтерита. Она бросилась к Зорину – пусти. Ни слова не сказав, Зорин выписал ей разрешение «посетить могилу сына», и она уехала с попутной телегой.

К свежей могилке на сельском кладбище бежала она, рыдая и завывая на ходу одновременно. Еще пока ехали, просто молчала как убитая, а тут как прорвало. Кричала от отчаянья, от горя, от беспомощности перед безжалостной судьбой, от нежелания смириться со всепоглощающей слепой смертью, от понимания своей собственной человеческой слабости перед ней, беззащитности. Пранягин стоял у могилы один, ребенка только что похоронили.

– Павлик! – увидев его, сказала Дина. – Что же это такое, почему так, почему?..Он молчал угрюмо, и ни слезинки на его суровом лице не было. Дина встала у

могилы на колени и тихо, бессловесно заскулила, запричитала, как простая дере-венская баба: «Ох ты мой сыночек ненаглядный, ягодка моя сладкая, деточка моя единственная!.. Зачем же ты меня оставил здесь одну-одинешеньку, зачем же ты без мамки так далеко ушел, а? Обиделся на меня, что я тебя оставила с чужими людьми, вот и ушел от нас, плохих? Ох, горе мое горькое, в чем же я здесь винова-та, сыночек мой родненький? Я и сама одна на свете, одна одинешенька, и только ты был моей надеждой и солнышком ясным, а теперь и тебя нет на белом свете… Умереть бы мне да лежать здесь с тобой, сынуля моя ненаглядная, прости ты меня несчастную, а кроме тебя меня прощать некому, а сама я себя не прощу никогда». И рухнула, обхватив маленький могильный холмик, затряслась вся в рыданиях. А над ней стоял, обхватив лицо руками, рыдающий Пранягин.

– Дина, Дина, не надо, не надо… – проговорил он, немного уняв слезы. – Нет здесь виноватых, болезнь виновата. Прости меня, Дина. Если можешь – прости. Я не могу ничего изменить. Не могу. Мне бы тоже лучше умереть – душа вся раз-рывается.

Помолчал, может быть, ждал, что она скажет. А потом нагнулся, поцеловал ее в затылок и, повернувшись, пошел не оглядываясь.

Вернулась в семейный отряд Дина через сутки. Заплаканная, похудевшая еще больше.

Тяжело переживая потерю ребенка, разрыв отношений с любимым человеком, Дина все больше заботы и внимания старалась уделить беременной Софе. А со временем и вовсе превратилась для нее в единственную опору в наполненной смертельными опасностями партизанской жизни. Но этому предшествовали тра-гические события.

В ночь на восемнадцатое ноября отделение Леньки Оппенгеймера вышло на хозяйственную операцию в деревни Дубники и Совковщизна. Согласно приказу Зорина, требовалось собрать у населения 20 пудов жита, 10 пудов муки, 10 пудов овса, 2 литра керосина и одно ватное одеяло. Такие хозяйственные операции кре-стьяне называли, естественно, грабежом.


Особенность дела состояла в том, что деревни с белорусским населением ста-рались помогать красным партизанам. А крестьяне-поляки активно помогали польским отрядам Армии Краевой, именуемой в народе «белой партизанкой». Между отрядами существовала договоренность о разграничении деревень для проведения хозяйственных операций. Несмотря на враждебное отношение между «красными» и «белыми» партизанами, договоренность старались соблюдать.

Партизаны ехали на подводах, обхватив винтовки и сонно клюя носами. Подъ-ехали к Дубникам.

– Стой, холера ясна! Кто такие? – У въезда в деревню, рядом со вкопанным у дороги высоким католическим крестом остановил их пост аковцев.

– Из отряда Зорина, – сказал Ленька. – На хозоперацию.Легионеры подошли. В конфедератках с белыми, в коронах, орлами, винтовки

за спиной.– А, то естэм жидовский отряд, – сказал старший. – Не, хлопаки. В Дубники

нельга, здесь стоят легионеры хорунжего «Ночь». Завертайте коней.– Но Дубники отведены для нашего отряда! – заявил Оппенгеймер.– Завертай, табе кажут! – уже зло приказал легионер. – И хоть до дъябла!– Поварачивай, – мрачно сказал Ленька. – Поедем в Совковщизну, а Зорину

доложим. Развернулись, до Совковщизны было всего полкилометра. Попрыгали с телег

на краю деревни, разошлись по хатам. Забрехали собаки. Понемногу стали сно-сить в телеги зерно. Операция проходила достаточно тихо, пока не дошли до хаты Константина Воропая. Он сразу, как только взялись за зерно, поднял крик.

– Сколько можно грабить! – орал Воропай. – Вы, жиды, все берете, берете, а мне что, с голоду подыхать? Гроши платите! У вас золота шмат есть! А расписки ваши засуньте себе...!

– Замолчи! – не выдержав, рявкнул Шолков. – Не сдохнешь! Две коровы у тебя, три кабана, овцы. И живешь в своей хате. Будешь орать – хату спалю!

Воропай словно захлебнулся на полуслове, но глаза его просто горели от злобы и ненависти. Продотряд двинулся дальше, а Воропай, скрипя от злости зубами, сжимая в бессильной ярости кулаки, бросился в Дубники.

Хорунжий Нуркевич по кличке «Ночь», мрачно выслушал его гневную тираду о том, что «жиды грабят», и мольбы «ради пана Езуса Христуса» заступиться за честных католиков. Не выступить в роли защитника «польщизны» от комиссар-ских жидов было бы оплошностью, посчитал Нуркевич. Ничем не рискуя, можно прослыть защитником простых людей, воинственным радетелем за возвращение сюда Польши, о чем, конечно, мечтают во всех католических деревнях. И легио-неры двинулись «освобождать» Совковщизну. Перекрыв выезды из деревни, ле-гионеры в ночи открыли ружейно-пулеметный огонь.

– Немцы! – крикнул Оппенгеймер. – Или полицаи!При первых выстрелах партизаны тотчас залегли возле телег, у плетней. Стрель-

ба наступающим противником усилилась с обеих сторон деревни.– Всем ко мне! – крикнул Оппенгеймер. – В подводы! Будем пробиваться! Ло-

шадей в галоп! Ружейный огонь по сторонам!


Партизаны стали подползать к телегам. В это время со стороны каплицы «пана Юзефа» низко ударил пулемет. Стало ясно – туда соваться лбом – гибель. И с про-тивоположной стороны подкатывала учащающаяся стрельба.

– Через дворы! – крикнул Оппенгеймер. – Уходим через дворы, в поле! За мной!

И первым вбежал в ближайший двор. Остальные – за ним. Отошли в поле ме-тров на триста, залегли. Слышали, как прекратилась стрельба. Некоторое время выжидали.

– Раскин, Черняк! Сходите разведайте, что там! – приказал Оппенгеймер.Двое встали, пошли в сторону деревни. Через полчаса вернулись, громко раз-

говаривая. Услышав громкую речь и понимая, что опасности нет, партизаны под-нялись с земли – не май.

– Что вы разорались, как на рынке? – недовольно окликнул их Оппенгеймер.– Пустая деревня, – ответили разведчики. – Ушли легионеры в Дубники и уве-

ли наших лошадей вместе с подводами и всем, что на них было.– Так это были легионеры? – зло спросил Оппенгеймер. – Ну, псы, а не люди!

Шагом марш за мной! Надо вернуть подводы.И, выйдя на дорогу, нестройной толпой отделение двинулось в сторону Дуб-

ников.На этот раз пост у края деревни не стоял, и только на улице партизаны встрети-

ли легионеров, толпившихся возле их телег.– Панове легионеры! – громко обратился к уже заметившим их полякам Оп-

пенгеймер. – Произошло недоразумение – это наши телеги, партизанского отряда Зорина. Мы здесь на хозяйственной операции – верните имущество отряда и на-ших лошадей.

– Это такая ваша операция, продажные комиссарские жиды, – честных католи-ков грабить?! – громко ответил ему высокий легионер и, расталкивая товарищей, подошел к Оппенгеймеру. – Вы думаете, что все – Польши нет, и вы тут, пся крэв, хозяева? На нашей земле, да? Но еще Польска не згинэла, поки мы жиемы. – И с размаху ударил Леньку в лицо громадным своим кулаком.

– Бей жидов! – закричали легионеры и скопом набросились на партизан.В темноте завязалась свирепая драка, но легионеров оказалось раза в три боль-

ше, чем партизан, потому они и одержали верх. Избитые зоринцы лежали на доро-ге, а легионеры, насев на каждого по двое-трое, связывали им руки и привязывали одного к другому. Потом легионеры долго ругались над лежащими, раскуривая самокрутки, после чего пинками заставили партизан встать и погнали их в дом крестьянина Шельвеля. Винтовки и гранаты разоруженных побросали в телегу.

– Легионеры, что вы делаете, одумайтесь… – отплевывая кровь, говорил Оп-пенгеймер. – Мы же партизаны. У нас с вами один враг – немцы и полицаи. А вы ведете себя как бандиты. Потом ведь стыдно будет, люди же вы.

Никто ему не отвечал. Подталкивая прикладами, загнали в дом. Зашли к Шель-велю и несколько легионеров.

– Пан Станислав, к тебе жидове на постой. Хорунжий приказал, – сказал, сме-ясь, высокий легионер, начавший избиение.

Шельвель молча качал головой.– Приказал, так что ж зробишь, пан Бартек.


– Мы с Панцешем за ними посторожим, а ты, пан Станислав, налил бы нам по чарке.

– Вы, панове легионеры, наши защитники, как же вас не угостить. Сядайте за стол. – И Шельвель поставил бутылку.

Хозяйка тотчас подала на стол чарки, нарезанные тонко хлеб и сало.Напротив стола, прислонясь к стене, стояли связанные партизаны.– Пан Станислав, выпьем за твою хату и за твою хозяйку.Женщина, стоявшая у печи, поклонилась легионерам в ответ на слова.Шельвель разлил по рюмкам, выпили.– А что, пан Станислав, вот лично у тебя много добра побрали жиды? – спро-

сил Панцеш.– Не так и мало, панове. В тот раз пуда полтора жита взяли, овчины. Как замо-

розки начались, поросенка забрали. Доброватый был поросенок, в кабанчика уже подрос. Хозяйка плакала. Куда, говорит, вам – вы свинину не едите. Все, говорят, едим и забрали. Расписки пооставляли.

– И на что, пан Станислав, вам тыя расписки? – поинтересовался Бартек. – На них ничего не купишь.

– В сундуке лежат, есть не просят.– Значит, пан Станислав не верит нам – в победу нашу не верит. Красных

ждет, – констатировал Панцеш.– Я жду Польшу, – ответил Шельвель. – А там один пан Езус знает, как будет…

Вон в костеле говорили, что Красная Армия уже Киев у немцев отбила.– Здесь была Польша и останется Польша! – грохнул Бартек по столу кула-

ком. – И Киев польский город! И Вильно – наш, польский, и Смоленск – польский город! Еще Польска не згинэла!

– Так-то оно так, пан Бартек. Да пока курочка в гнезде, а яичко, знаете, где? А вот как весной красные придут и начнут опять нас в Сибирь высылать? Тогда не скажешь, что Польска не згинэла. А у меня для них тогда и есть эти самые жидов-ские комиссарские расписки. Не кабанчика жалко – всю жизнь войной перекоре-жило. Плевать на кабанчика, а дети – куда с ними денешься?

– Да, пан Станислав, я вас понимаю, – кивал головой Панцеш.– К тому же, панове, эти жиды не совсем такие уж и вредные люди. Тут как-то

они ходили, ремонтировали кому что надо. Моей швагерке швейную машинку по-чинили. Сейчас со всей округи к ней люди идут, уж очень баба ловко шьет – и в доме достаток. А то два года тая машинка как мертвая стояла.

– Так значит, пан Станислав, тебе нравится жидовская комиссарская улада? – недовольно пробурчал Бартек.

– Почему – нравится? Я такого не говорил. Мне нравится, как было при Поль-ше. До войны. И чтоб всегда так было – милее сердцу и не трэба. Но и жидов этих понять можно: куда им от немцев деваться? Придет немец до жида – смерть жиду. Пойдет жид до немца – смерть жиду. Кругом одно – как с тем горшком. Вот и си-дят в Пуще. А есть людям что-то надо, жить-то все хотят.

– Они, пан Станислав, Польшу немцам продали.– Не знаю, пан Бартек. Может, и так. Да только если продали – куда они гроши

поховали? Вон стоят худые да оборванные… А Польша ведь немало стоит?– А это мы сейчас спросим у них, куда подевали деньги. – Бартек поднялся,

снял с пояса солдатский ремень с тяжелой пряжкой, подошел к партизанам.


– Ну что, панове-жидове, кто у вас старший?– Старший группы – я. И я хочу говорить с вашим командиром! Доложите

ему! – сказал Оппенгеймер.– Пан хорунжий уже знает, что панове желают говорить с ним, и уже сильно

поспешается, – хохотнув, ответил Панцеш.– Я спрашиваю, а вы отвечайте! – проревел Бартек. – Кто из вас «западник»,

а кто «восточник»? Ну, говорите, кто откуда! По порядку. – И стал по очереди в каждого тыкать пальцем.

– Я из Гродно, – сказал Оппенгеймер и получил удар пряжкой по лицу.– Из Гольшан, – сказал следующий – и тоже удар. И дальше он бил всех под-

ряд.– Из Слонима.– Я из Минска.– Я из Борисова.– Так. Вот вы, «западники», – продали Польшу. Вам что – плохо жилось в на-

шей матери Польше? – спросил пьяным голосом Бартек. – Плохо? Отвечайте!– Нормально, – сказали ему.– А если нормально – за что вы теперь воюете, а?– Мы воюем против немцев. Против фашистов, – ответил Оппенгеймер. – Как

и вы.– Нет, панове-жидове, – сказал Панцеш. – Мы воюем за Польшу. И против всех,

кто не хочет, чтоб Польша была. Вот красные комиссары против Польши – и мы воюем с ними. А вы ведь красные, комиссарские жиды, да? Отряд ваш советский, значит, вы против Польши!

Открылась дверь, вошел хорунжий Нуркевич – в польской военной форме. Ле-гионеры вытянулись в струнку. Не обращая на них внимания, Нуркевич внима-тельно осмотрел связанных партизан.

– Красавцы. Бартек, – ты?..– Не я один, пан хорунжий! И без меня хватало охотников кулаками порабо-

тать.Закурив папиросу, Нуркевич спросил:– Кто старший?– Я, Леонид Оппенгеймер. Командир взвода партизанского отряда Зорина. Мы

находились на хозяйственной операции по заданию командира. Ваши легионеры обстреляли нас. Мы протестуем – это предательство общих интересов борьбы с фашистскими оккупантами…

– Предательство, говоришь? – Хорунжий стряхнул пепел. – А ты, Оппенгей-мер, конечно, комсомолец?

– Да, комсомолец, – негромко сказал Ленька.– А воюешь – за...? – Не продолжая фразы, хорунжий ждал ответа.– Воюю за нашу советскую Родину, за Сталина, за власть Советов! – после не-

большой паузы негромко ответил Оппенгеймер.– Видишь, «за власть Советов», – с сожалением произнес хорунжий. – А мы как

раз воюем против этой самой власти Советов. Она нам поперек горла. И кто хочет нам ее тут, в Польше, насадить – для нас первый враг на свете! И мы убиваем их, как бешеных собак! И вас расстреляем как мародеров и комиссарских жидов!

Выпустив тонкую струйку дыма, вдруг улыбнулся.


– Но я оставлю живыми и возьму в свой отряд тех из вас, кто согласится рас-стреливать других, красных евреев, которые не захотят воевать за нашу общую родину – Польшу, – сказал хорунжий. – Кто хочет к нам переходить, говорите.

Партизаны переглянулись и молча повесили головы. Стоявший в стороне Шельвель встрепенулся, его жена с ужасом смотрела из-за занавески на проис-ходящее.

– Пан хорунжий, барзо прошу до стола, – с суетливой растерянностью и оттен-ками страха в голосе, но желая как-то примирить, сгладить ситуацию, проговорил Шельвель. – Ганна, подай еще на стол, хутка.

Хозяйка метнулась в кладовку, стала выносить припасы, но хорунжий, не дви-гаясь с места, жестом руки остановил ее. Он внимательно, с интересом смотрел на стоявших перед ним партизан. После жеста хорунжего, остановившего хозяйку, все в доме замерли, Бартек и Панцеш даже дышать перестали. Громко тикали на стене ходики. Хорунжий еще выждал минуту.

– Расстрелять! В болото их! – взмахнул рукой аковский командир и вышел, хлопнув дверью.

Бартек и Панцеш погнали партизан, подталкивая их винтовками, на улицу. Здесь уже ждало отделение легионеров с оружием. Так и не развязывая, повели легионеры партизан на край леса в низину. Зашли в болото. Приказали партиза-нам остановиться.

– Стреляем по моей команде! – сказал Бартек.Понуро опустив головы, стояли перед расстрелом зоринцы. Бартек все не ко-

мандовал.– Командуй, холера на тебя! – крикнул кто-то из легионеров. – Спать охота,

подняли тут с печи!– Огонь! – крикнул Бартек и выстрелил сам.Залп – и партизаны упали в болото. Легионеры подошли, сделали несколько

выстрелов на добивание и побежали вслед самым нетерпеливым, уже спешившим в тепло деревенских хат. Через некоторое время из грязной холодной воды болота приподнялся человек, он долго развязывал, обрывал на себе веревки, а затем вы-брался из болота и пошел, качаясь, падая и снова поднимаясь, вдоль леса, в сторо-ну дислокации отряда Зорина. Это был недострелянный аковцами, раненый Лев Черняк. Замерзший, истекающий кровью, он пришел все-таки в расположение от-ряда и рассказал, как все произошло.

Тела десяти погибших партизан привезли в лагерь через день после их гибе-ли. Их хоронили всем лагерем, как героев. Говорили речи о вечной памяти, о фа-шистских пособниках, о том, что от победы к победе «ведет нас великий товарищ Сталин», а Софа смотрела неотрывно на белое как снег лицо своего мужа Леони-да Оппенгеймера и ничего не слышала и сама не издавала ни звука. Глядя в это неживое лицо мужа, отца живущего в ней ребенка, она с ужасом подсознательно почувствовала, фатально определила, что смерть еще раз – и очень скоро – придет к ней. Только кого она возьмет в тот будущий свой приход – ее саму, ребенка или их обоих – не знала. И страх за ребенка парализовал в ней все.

А какое-то время спустя вдруг арестовали бойца боевой роты Мазуркевича. Разоружили, обыскали, ничего особого не нашли, но посадили в яму трехметро-вой глубины, которую вырыл еще Рейсер. Но Рейсер в ней просидел всего трое су-


ток – и выпустили олуха царя небесного. А Мазуркевича выпускать, – и это всем в отряде было известно, – не будут: он обвинялся в сотрудничестве с немецкими фашистами. И выяснилось это после прихода в отряд нескольких новеньких, яв-лявшихся в свое время узниками Ивенецкого и Новогрудского гетто.

Начальник особого отдела отряда товарищ Мельцер долго беседовал с каждым из них в отдельности, протоколируя содержание тех бесед, требуя тот протокол подписать, а потом уходил с докладом к Зорину.

И вот однажды на утреннем построении был оглашен приказ командования отряда:

«Мазуркевич в период немецкой оккупации, находясь в местечках Ивенец и Новогрудок, исполнял обязанности шефа биржи труда и заместителя коменданта еврейской полиции – гехильфсполицай – в 1942 и 1943 годах, оказался изменни-ком Родины, предателем дела Коммунистической партии и Советской власти. В руки СД им были переданы десятки и сотни советских людей, связанных с парти-занским движением. На основании установленных фактов Мазуркевич пригова-ривается командованием отряда к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно. Командир отряда Зорин, начальник штаба Вертгейм, комиссар Шуссер».

Мазуркевич стоял тут же, под конвоем отделения стрелков. Когда начальник штаба закончил чтение, он сразу закричал:

– Это неправда! Это ложь! Наговор! Пощадите – кровью искуплю! – И упал на колени.

– Мы знаем, чьей кровью ты покупал себе жизнь! – ответил Зорин. – Карауль-ный наряд, выполнять приговор!

– Ах, приговор! – вдруг уже другим голосом, с необыкновенной яростью, зло-стью закричал Мазуркевич. – Герои! Одного человека вы расстрелять можете! Чего вам бояться – вас целая туча! В лесу вы герои, а вы идите туда – в Ново-грудок, Ивенец! Идите и убивайте немцев! Спасайте своих советских людей, за которых вы теперь меня расстреливаете! Освобождайте их! А, что? Почему не идете? Страшно? Знаете, что побьют вас немцы, как котят, а жить хочется, да? Вот в чем правда! Каждому хочется жить! И нет никаких там советских людей – все это придумано, сказки, пропаганда, а есть куча навоза, в которой кишат черви, и каждый червяк хочет выжить! И вы такие же червяки – прячетесь здесь в норах… А чтоб казаться себе героями, решили убить Мазуркевича – он был в полиции!.. Да! Был, да, помогал немцам, – старался, изо всех сил старался! А ты, Зорин, не помогал бы? А ты, комсомольский секретарь Кацнельсон? Еще как помогали бы, трамбовали бы яму трупами, аж подпрыгивали бы! Знаю я вас, коммуняги проклятые! Ох ненавижу вас, ненавижу! Ты, Левин, коммунист вонючий, почему убежал из гетто? Почему со своим народом не остался умирать в яме? Слой жен-щин, слой детей, слой мужчин!.. Раздеть всех догола и пересыпать хлоркой… Это называется слоеный пирог для немецких господ! А ты, Давидсон, тихий еврейчик со скрипочкой? Ты бы играл в оркестре для немцев… Идите туда, идите к немцам, бейте их! Почему не идете, а? Страшно? И мне страшно. Очень страшно…

Он замолчал, когда его поставили перед вырытой заранее могильной ямой. Все время, пока он кричал, его тащили под руки двое бойцов, а он, выворачивая шею, кричал и кричал. Мазуркевича оттаскивали к могиле, а народ, сбившийся из подо-бия строя в угрюмую толпу, постепенно двигался за ним. И толпа замерла, когда


Мазуркевича поставили на ее краю. Он глядел в яму – ужас предстоящей смерти, ее осознание парализовали его речь, он обмочился.

– Отделение – цельсь! – прозвучала команда. – Огонь!Залп сшиб сгорбленную фигуру в открытый, всепоглощающий зев земли. На-

род еще некоторое время стоял, но постепенно стал расходиться, и к тому времени, когда могилу закидали мерзлыми комьями, вокруг оставались только мальчишки.

Софа все же выходила, как и положено, полных девять месяцев, родила малень-кую, худенькую, но жизнестойкую девочку, и сама при этом быстро оправилась от родов. И коль все так удачно складывалось, она поддалась настроению окружаю-щих – началась весна, с которой все связывали предстоящее новое наступление Красной Армии, неизбежный разгром фашистов и счастье освобождения, а по-тому становились жизнерадостнее и бодрее или, во всяком случае, старались та-ковыми быть. И Софа повеселела, в ней пробудился интерес к жизни. Партизаны действительно чрезвычайно радовались весне сорок четвертого. Они мысленно подгоняли, торопили каждый весенний день, им очень хотелось, чтоб в эту весну солнце грело особенно горячо, ярко – пусть быстрее просохнут пути-дороги, по которым славная Красная Армия примчится сюда на своих могучих победонос-ных танках, освободит всех от липкого страха фашистской угрозы, вернет их к нормальной человеческой жизни.

Но пока Красная Армия готовилась к наступлению, наращивая резервы, немецко-фашистские оккупанты готовились к обороне. В связи с чем старались обезопасить себя от партизан, предпринимали против них одну карательную экс-педицию за другой, стремясь уничтожить их, распылить, рассеять, выдавить по-дальше от дорог и гарнизонов в непроходимую болотную глушь.

Отбиваясь, партизанские отряды объединения, тем не менее, все больше от-ступали на юг, на Полесье, к Пинским болотам. Семейные отряды оказывались за спиной отрядов боевых, были защищены и переносили блокаду легче. И все-таки с каждой неделей ситуация усугублялась. Кроме боевых частей, отправляющихся на фронт, немцы активно задействовали против партизан полицейские батальо-ны и карательные подразделения «СС», сформированные из прибалтов. Эти звер-ствовали с особым старанием, садистски истязая пленных, поголовно уничтожая мирное население.

В мае еще вода в реках высока от талых снегов. В мае еще вода в болотах хо-лодна – не успевает за день прогреться, а ночи свежи. Люди все дальше и дальше уходили в болотную глушь. Уже несколько суток шли по сплошной воде. Деревья в воде, кустарники в воде. Где вода талая, где болотная, где ручьи и озерца – все превратилось в сплошную водную гладь.

То шли, хлюпая в воде по щиколотки, то брели в воде по колено и чуть ли не пускаясь вплавь, поддерживая детей, шли в водах по пояс. Когда находился остро-вок относительно сухой территории, на нем сбивались все в кучу, как на Ноевом ковчеге. Семейные отряды соединялись по нескольку в один и опять расходились, и собирались снова, утекая от пулеметно-минометных обстрелов наседающих на пятки карателей.

Сырость, голод и холод изнуряли людей до невероятности. Но Дина верила – они выберутся, выживут. Теперь осталось недолго. Собранный за зиму запас су-


харей они расходовали очень экономно, скармливая их, в основном, малышке: разжевав сухарь, заворачивали пережеванную массу в тряпочку и совали крохе, как только она начинала кричать. К сожалению, сухари кончались быстрее, чем человеческое терпение.

Каратели, понимая, что партизаны буквально на грани гибели, решили нанести последний, но сильный удар на добивание: войска срочно отзывали на фронт.

Люди уходили от преследования, люди бежали, если движение по залитой водой земле, по болоту можно называть бегом. Все знали – еще немного и бежать станет некуда: там, впереди, непроходимые, засасывающие насмерть бездонные топи.

По узенькой гребле шли цепочкой, тащили детей за собой, несли их на руках, спешили, не оглядываясь, а там, сзади, за кустарником отстреливались наши. Все бежали и слушали. Вот заливаются «шмайсеры» карателей, а вот в ответ бьют наши винтовочки. Вот ударил немецкий ручной пулемет, а наши… не отвечают наши… Нет, стреляют. Раз, другой, еще. Вот опять фашистский пулемет… Взор-валась граната – и пулемет умолк! Так вам и надо!.. Опять ударили наши винто-вочки. Отгонят? Нет, снова немецкий пулемет… А наши… Почему не слышно?..

Кончилась гребля давно, и люди все дальше заходили в чавкающее, зыбкое болото. Спастись, спастись.

Трое выбежали на греблю, на самый ее конечный мысок – дальше провалистое болото. А за ними рвалась, летела темная сила в черных мундирах. Переглянулись ребята и с колена дали залп, и еще один. За кустами застонали, заматерились на латышском, на литовском. И ударил оттуда пулемет. Один только паренек шагнул в болото – двое остались лежать. Шагнул с винтовкой в руке – и сразу по пояс. Обернулся к гребле – выбежали в черных мундирах – и выстрелил в первого. Упа-ли все и застрочили из автоматов. И задела свинцовая строчка парнишку. Под-ломился он, шагнул еще, да неверно и по шею осел в болоте, и уже к лицу его и к самым губам подступает густая болотистая жижа. Судорожно выкинул он вверх левую руку, ища за что зацепиться, – жить охота. И не за что ухватиться – ни со-ломинки тебе, ни руки друга. А над ним наклонился с гребли преследователь в черной форме и смотрит со злостью, с садистским удовольствием прямо в лицо, в глаза погибающего. «Здесь тебе и конец, красная русская свинья», – на русско-литовском сказала черная фигура. И уже заливает густая болотистость бледное лицо партизана – сошлась над головой вонючая жижа – ни кругов, ни пузырей над погибшим бойцом. И уже собрался фашистский пособник плюнуть в то место, где над головой партизана сошлось болото, но вдруг именно оттуда, из болота, вытя-нулась правая рука – всего чуть больше кисти – с револьвером, и пальцы захлебы-вающегося болотной жижей партизана три раза нажали на спусковой крючок. И три свинцовых удара в лицо получила фигура в черном и, не проронив ни слова, плюхнулась в болото.

Закричали пораженные случившимся другие в черном, застрочили торопливо по болоту из автоматов, но остановились и не пошли дальше – в болото не суну-лись. Только вытащили своего и, покурив над телом, переговариваясь, потащи-лись прочь. А на мысе гребли поставили пулемет.

Появился на самом мысе немецкий офицер, долго и внимательно вглядывался через бинокль в болото. Кусты, пни, сверху водица в ряске и тухлая жижа. Тихо. Недвижно.


– Партизаны! Выходи! – закричали с гребли. – Мы знаем – вы там. Кто выйдет, тот спасется. Остальные передохнут. Мы вас минами закидаем! Даем последний шанс – выходите!

Прислушались на гребле. Тихо. Молчит болото, как будто никого и нет там на самом деле.

А люди стояли за кустами и пнями – кто по шею, кто по грудь в воде. Слышали что кричали с гребли, не веря ни слову, пригибались пониже, чтоб стать незамет-ней, меньше.

Прострочил пулемет, и заплакал коротко ребенок. Совсем коротко – только чуть успел вякнуть, а ему уже зажали рот. Но пулемет тотчас забил длинными очере-дями на детский голос, и тотчас захлюпали по болоту мины. Софа держала свою кроху на руках выше груди. Дина поддерживала Софу под руки. Они обе давно, еще до рождения девочки, прониклись единым чувством – спасти, уберечь, выхо-дить малютку во что бы то ни стало. Даже ценой собственных жизней. Стояли час, другой, пятый. Из воздуха выкристаллизовывались и быстро сгущались сумерки. На гребле иногда поигрывала губная гармошка, слышались голоса, потянуло запа-хами свежеприготовленной горячей пищи. Взвилась первая осветительная ракета, и опять ударил пулемет. Опять всплакнуло дитя, да быстро, моментально умолкло. Но в это место густо полетели мины, забил пулемет. Через полчаса опять наступи-ла тишина. И снова детский голосок – и сразу свинцовый шквал по болоту… Так минула ночь, стало светать. И вдруг, передаваемый шепотом от одного к другому, поступил приказ командира соединения: детей в возрасте до трех лет утопить как демаскирующих своим криком месторасположение… Немедленно.

В темноте холодная ладонь одного из рядом стоящих легла Софе на рот, а кто-то другой попытался разжать ей руки, но сделать это оказалось невозможно – ее пальцы словно окостенели. Тогда сверху надавили ей на плечи, и она почти без сопротивления погрузилась в воду с головой. Затем за волосы приподняли ее лицо над водой – Софа была без чувств – а ребенка, которого она сжимала в своих ру-ках, оставили там, в воде, да еще придержали, чтоб случайно не всплыл. Все это молча, без звуков.

Дина стояла одеревенев – ни звука, ни движения.Им обоим дальше было бы легче жить, если б они сошли с ума. Но этого не

случилось. Они выстояли в болоте еще двое суток и потом вместе со всеми – а это были сотни людей – выползли на сушу. Жили в какой-то деревушке, не понимая зачем, для чего. Работали, выполняя что от них требовали, и ни с кем ни о чем не говорили. Не смеялись, не улыбались. Так проходили недели. Когда в июле при-летела радостная, такая долгожданная весть, что наши пришли, наши – Красная Армия – гонят фашистов и уже освободили Минск, и территория, где они теперь обитают, освобождена, они двинулись в ближайший поселок, где уже находились советские войска. Шли огромной толпой, образовавшейся из семейных отрядов, беженцев из других деревень. Люди спешили увидеть солдат Красной Армии-освободительницы. Дина и Софа тоже шли, чтоб их увидеть, но не знали уже, зачем им это надо, как и не знали, зачем, для чего им теперь жизнь, в которой они не видели смысла.

В деревянном городке, местном Полесском райцентре, слезами радости и сча-стья вскипал митинг в честь проходивших через городок героических советских танкистов-освободителей. Танкисты – все в пыли, грязи, чумазые – весело свер-


кали зубами и, заправляя танки с колесных заправщиков, с удовольствием и сами заправлялись всем, что им подносили, – сметаной, яйцами, салом, молоком, моло-дой вареной бульбой, рыбой.

На броне танка стоял статный офицер в невиданной Диной форме – гимнастер-ке со стоячим воротничком, с погонами на плечах и золотыми орденами на груди. В коротких, энергичных выражениях он благодарил собравшихся у танков лю-дей за сердечную встречу и говорил, что недалек тот день, когда они, гвардейцы-танкисты, будут бить ненавистного врага в самом его логове – в Берлине.

– И тогда, когда гусеницы наших танков загремят по дорогам фашистской Германии, – взмахивая рукой, громко и зло говорил офицер-танкист, – немецкие сучки-матери кровавыми слезами зальются, глядя на то, как мы станем рвать и да-вить всех гитлеровских выродков-людоедов, которых они произвели на свет, – этих кровавых фашистских гадов! Мы станем разрывать их на куски, вдавливать в зем-лю! Уничтожать всех подряд – от мала до велика! И ни одного фашиста не оставим на земле! Ни одного! Мы так будем их бить, так бить, чтоб сгинуло навсегда это чертово гитлеровское племя! Смерть немецко-фашистским оккупантам!

Люди хлопали, утирали слезы на лицах, а офицер, тряхнув золотистым чубом, уже ловко спрыгнул с танка.

Дина смотрела на его энергичное, волевое лицо, золотистый вихрастый чуб и вдруг сказала:

– Здравствуй, Леша Пятаченков, потомственный казак.Капитан-танкист, резко повернув голову, глянул на нее, потом на Софу. И снова

на Дину. Шагнул к ней ближе, вплотную подошел, глянул в лицо – не узнавал.– Я вот не забыла тебя, а ты помнишь переправу через Неман? В том июне со-

рок первого? – говорила ему Дина.В жар бросило танкиста.– Яркая?! – закричал он. – Дина! Ты! – И потрясенно замолчал. Ибо совсем

уже не яркой была та самая красавица, которую он встретил впервые три года на-зад на левом берегу Немана под Мостами.

– Товарищ капитан! «Первый» приказал немедленно выдвигаться по направле-нию на северо-запад! – докладывали офицеру.

– По машинам! – крикнул комбат Пятаченков, ловко надевая свисавший на по-ясе полуснятый, перепоясанный в талии офицерским ремнем черный комбинезон. Команду немедленно продублировали по колонне.

– Напиши мне, Дина, напиши, вот мой адрес. – Он сунул ей в руку листок, вы-нутый из планшетки, чиркнув там карандашом. – Полевая почта. Напиши. И все поправится. Я буду ждать, слышишь! Я помню тебя, всю войну помнил! Главное, что мы живы!

Танк, на который он вскочил, мощно рыкнул, выбрасывая клубы дыма, и пом-чался по песчаной дороге, увлекая за собой всю танковую колонну. А с башни танка, сколько видела Дина, все махал ей рукой золотоволосый танкист. Война продолжались, продолжалась и жизнь, а значит, оставались и надежды.

Но встретиться им больше не пришлось – потомственный казак, золотоволосый герой-танкист Пятаченков погибнет в битве за Берлин. И Пранягина Дина боль-ше не видела до той самой поры, пока летом 1992-го года к ней в Нью-Йоркскую


квартиру не принес почтальон письмо-приглашение на торжественное открытие памятного знака в честь 50-летия со дня штурма Коссово и освобождения, избав-ления от гибели белорусскими партизанами узников Коссовского гетто. Она про-читает почти забытые, а некогда такие родные русские слова и зарыдает, вспомнив все, – зарыдает, как по самой дорогой утрате, по собственной молодости, жизни и жизни всех молодых, героических и не очень, но таких близких друг другу по духу человечности, боевого братства и одновременно ненависти к единому врагу бело-русских партизан. И она враз оставит и забудет все и всех – детей, внуков, дела и хлопоты, суету – и легко, по-молодому, сорвется и прилетит в далекую озерную, лесную Западную Беларусь, край ее молодости, ее любви, край Великой войны с фашизмом, в том числе и ее войны, в которой она была отважным бойцом. При-летит в Беларусь к своему Павлику – это его силами и на его средства скромного учителя будет установлен памятный знак в честь партизанского, человеческого подвига сотен людей, не пожалевших жизни ради спасения обреченных. Приле-тит на встречу с лучшим временем своей жизни. И они соберутся – в последний раз – те, кто еще остался жив из их героического отряда партизан Великой Отече-ственной. И выпьют по русскому обычаю поминальную чарку за всех своих това-рищей, кого уже нет вместе с ними, выпьют за Победу, а Дина с Павликом, то есть Павлом Васильевичем, и за любовь. Единственную, настоящую, случившуюся в их жизни именно в те далекие военные годы.

Лев КОТЮКОВ

ПоэзиЯ

ЛУННЫМ ИЮЛЕМ

МОРОК

Уходят земные страданья. Вселенские ветры свистят. И души, как туши бараньи, На огненных крючьях висят.

Очнёшься во тьме непонятной,Один на пустом этаже, И долго кровавые пятна Мерещиться будут душе.

Очнёшься с настроем недужным, Почти как живой человек, И всё, что казалось ненужным, Вдруг станет ненужным навек.

Очнёшься почти без надежды, Не помня, где север, где юг, Отыщешь в потемках одежду И душу повесишь на крюк...

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

Темны движения созвездий,Темно полночное окно.Вторая смерть грядёт из бездны, А третьей смерти не дано.

Но жизнь один Господь дарует!Один Господь во тьме со мной. И отдаю я жизнь вторуюОдной тебе, тебе одной!

Дрожит рассветная дорога, Дрожит холодное окно.Вторая жизнь грядёт от Бога, А третьей жизни не дано.

Твои глаза во сне целую,И прозреваю свет иной...Но отдаю я жизнь вторуюОдной тебе, тебе одной!..

72 Лев Котюков

СВЕТ НЕПРИСТУПНЫЙ

Свет неприступный. Свет незримый.Единый абсолютный свет. В неповторимом – повторимый,Где времени и смерти нет.

Где восстаёт над преисподней Душа в сиянье тысяч глазИ прозревает Лик ГосподнийВ последний раз, как в первый раз.

* * *Не все – во всём! Не все – в тебе!И ты не царь, не бог. Но слава Богу, что СудьбеТы отдал всё, что мог.

Ты столько отдаёшь всего,Душа – иглой в стогу.И день рожденья своего Готов отдать врагу.

Но всё до срока не успеть, И вечна Благодать...А кто-то... Кто-то даже смерть Сумел, как жизнь, отдать.

Не все – во всём! Не все – в тебе!В том не твоя вина. И смерть неведома СудьбеИ Богу не нужна...

ОБЛАКА НАД РЕКОЙ

Зеркала полусонные бьются, Но за тёмной стеною смеются. Взмах прощальный. Свинцом тяжелеет рука. Тяжелеет свинцом ледяная река. Легкокрылые птицы несутся. Не успеть, не успеть оглянуться... И мгновенья вот-вот обратятся в века. Никогда не вернутся мои облака! Никогда, никогда не вернутся...

ТРЕТИЙ

Один устал других жалеть И стал в сердцах рубить с плеча. Другой задумал умереть Негромкой смертью палача, Но всё не может догореть Его последняя свеча.

А третий стал самим собойИ позабыл себя навек...Но он – во мне, но он – со мной,А я давно нечеловек,Один с любовью неземнойВ земле уродов и калек...

* * *Творенье разума – мечта; Весьма неверное созданье... Но вновь Весна – и красота, Как светлый обморок сознанья. Как из огня рождённый свет Во тьме над бездною ревущей, Где никому спасенья нет В бессмертии любви грядущей.

Я позабыл свои мечты В потёмках золотого сада. Любовь – ничто без красоты! Но красоте любви не надо. И можно по реке уплыть С последнею тяжелой льдиной, И тьма в глаза... и надо жить В любви мечтой недостижимой.

Увы, любовь и красота,Быть может, не нужны друг другу.Но вновь неверная мечтаУводит жизнь мою по кругу.И я наперекор судьбеВ сады заречья возвращаюсь,Но возвращаясь сам к себе,С последней льдиной не прощаюсь.

73Лунным июлем

ГОРЕ ОТ УМА

Я слышу вновь из тьмы метельной, Я слышу вновь во тьме слепой: «Душа моя скорбит смертельно! Но с вами – я. Не вы – со мной...»

Я слышу голоса из ада, И холодны слова, как снег. Но слышать Господу не надоЧто слышит грешный человек.

И ни зазора, ни просвета! В сырых мозгах – тупая тьма: Булгаков, Кафка, «Лит. газета» –Ну, в общем, горе от ума.

Все говорят, но слов не слышно. И никого во тьме со мной. И я молчу, как третий лишний, В саду любви перед зимой.

Безумье обручилось с роком, И воскрешенье не для всех... И люди падают из окон На первый и последний снег.

ПОЛНОЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Уюта нет! Покоя нет... И на вопрос – полуответ... И осенит дурная мысль,

Что этот свет – не этот свет, Что эта жизнь – не эта жизнь.

И можно позабыть про смерть, И можно сопли утереть,

И в доме свет не зажигать... И смело в зеркало смотреть,

И мимо зеркала плевать...

ПЕРВОМАЙ. 1961 ГОДОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА

Красный день. Медный гул. Старый дом.Светит свежей побелкой фундамент,Как сугроб... и по пояс в побелкеВсе деревья в саду городском.

Мы сидим в холодке и молчим.Разошлись по домам демонстранты.Прошагал глухо школьный оркестр,Все устали, никто не смеётся.Но вся жизнь до конца впередиУ меня с самой первой любовью,И разлука навек – впереди.

О начале последних времёнНикому ничего неизвестно,И воронка от бомбы в садуЗарастает шершавой травой.И никто не поведает нам,Что однажды мы станем врагами,Что снесут старый дом... и сегодня Мы молчим, будто ведаем всё –Но боимся друг другу открыться.

Припекает. С нагретых стволовОсыпается наземь побелка.Но поёт радиола в дому,И ещё не окончился праздник,И разлуки не знает Господь...

ПАМЯТИ МАТЕРИ

Где-то свет за снегами глухими, И любовь где-то там – далеко... И припомнить во сне своё имя –Как до жизни земной – нелегко.

Имена мертвецов вспоминаю, Осыпается ночь, как зола... И с трудом, как мертвец, понимаю, Что давно моя мать умерла...

74 Лев Котюков

НЕЧАЯННОЕ

Тупо всмотрюсь в придорожную тёмную лужу, Тупо вгляжусь в отраженье чужого лица... Как возлюбить до конца свою вечную душу? Как возлюбить – и себя, и других – до конца?

Но без любви – одиночество, мрак и погибель, Но без любви и Всевышний душе не Судья... И остаётся угрюмо себя ненавидеть, И остаётся угрюмо любить не себя.

***Где это время, в котором был юным,С первой любовью, лунным июлем?

С первой любовью, словно в затменье, Сгинула юность – лунною тенью.

И за глухими снами-снегами Нет ни меня, ни Луны над садами.

Ночь за снегами напрочь ослепла. Тень стала горсткой лунного пепла.

Но поделюсь, словно лунною болью, С ночью последней – первой любовью.

Господи, где я, который был юным –Лунным июлем, лунным июлем?..

***Ветер бьёт по проводам. Кровь тоскует по железу. Жмутся люди к городам, А деревья жмутся к лесу.

Неужели жизнь прошла?! Не даёт никто ответа. И взлетает ввысь душа, Невесомей тьмы и света.

Но не молкнет зов любви, И душа, призыву внемля, Словно облако в крови, Опускается на Землю.

(Проклятые близнецы)

Повесть

Летним солнечным днем после обильных дождей на берегу быстрой и шумной реки играли два мальчика, близнецы. Им было по семь лет. Внешне они очень походили друг на друга. Из мокрого песка Ричард сооружал замок. Рядом лежал бумеранг, на нем белой краской в манере аборигенов были нарисованы крокодил, черепашка, рыба. Энтони бросал вверх бумажный самолетик и, бегая вокруг, стре-мился его поймать.

– Смотри, что я построил! – довольно произнес Ричард.Пробегая рядом, Энтони подпрыгнул и умышленно наступил на песчаный за-

мок, разрушил его. – Ты что сделал?! – воскликнул огорченный Ричард. – Я так старался…– Извини, – улыбнулся Энтони, – не заметил. Он продолжал бросать самолетик и гоняться за ним.– Лучше давай побросаем бумеранг, – предложил Ричард.– Давай!Ричард поднял с земли бумеранг, бросил в сторону Энтони. Тот ловко поймал

и, вместо того чтобы бросить обратно, повернулся и швырнул бумеранг в сторону реки. Бумеранг упал в воду, быстрое течение его унесло.

– Идиот! – возмутился Ричард. – Зачем ты это сделал?!– Я был уверен, что вернется, – улыбался Энтони. – Это же бумеранг!– Дядя Леонард привез его из Австралии.– Прости, так получилось.Энтони подошел к обрыву, стал бросать камешки в летавших чаек. Со слезами на глазах Ричард взял машинку, лежавшую на траве, катал ее по

тропинке.

БУ М Е РА Н Г

Анатолий ДЕЛЕНДИК

ПрозА

76 Анатолий Делендик

Чуть дальше от берега, на коврике, сидела Мэри, пожилая седоволосая жен-щина и увлеченно читала журнал. Близнецы были ее внуками. Переворачивая страницы, женщина периодически посматривала на мальчика у воды и предупре-ждала:

– Энтони, не упади в воду. – Сам знаю, – после очередного предупреждения грубовато ответил мальчик.– Скушай яблоко, – предложила женщина. – Очень вкусное.– Не хочу, – ответил он.– А шоколадку?– Не надо.– Принести мороженое?– Мэри, отстань.Покачав головой, женщина погрузилась в чтение. Катая машинку по тропе,

Ричард сказал:– Бабушка, если бы ты знала – как я его ненавижу!Она оторвалась от журнала:– Но почему, Ричард?! – Все делает назло!– Ричард, это же твой брат! Больше того – вы близнецы. Ближе не бывает. – Возитесь с ним, балуете… – Он же слабенький. А ты – крепыш. Потому и назвали тебя – Ричард, львиное

сердце… – улыбнулась она.– Всё – ему, ему!– Чтобы вырос таким же сильным, как ты. Поверь, он станет твоим лучшим

другом.– Не нужен мне такой друг! – Что ты говоришь?!– Он меня бесит!– Деточка, это пройдет! Многие в детстве хилые, болеют. А потом вырастают

силачами!Мальчик возмутился:– Почему он похож на меня?! Нас уже путают! А что будет дальше?Мэри улыбнулась.– Дальше будет лучше. На шеи повесим бирочки – «Ричард» и «Энтони»… Я

знаю других близнецов. Они так любят друг друга, что не могут расстаться ни на минуту.

– Сиамские, что ли?– Да нет, обычные! Тьфу-тьфу… Ричард, львиное сердце, – улыбнулась она, –

подружись с братом. Я тебя очень прошу.Мэри перевернула страницу журнала, продолжала читать.Ричард взял машинку, пошел на берег. Стоя над водой, Энтони бросал камешки

в воду.– Ты зачем разрушил замок? Я так долго его строил!– Захотел! – ответил Энтони, продолжая бросать камешки.– А такой бумеранг у нас не купишь, – с сожалением произнес Ричард. – Его

сделали аборигены.

Бумеранг 77

– Заткнись, надоел.– Можешь попасть рыбе в глаз, – сказал Ричард. – Вот и хорошо! – Энтони размахнулся и далеко бросил камешек. – Упадешь.– А тебе какое дело? – упрямо ответил Энтони.Помолчали.– Это ты в коробку с красками спрятал лягушку?– Испугался?– Зачем насыпал соль в тарелку?– Потому что ты лопух! И ябеда, вечно жалуешься! А я расскажу, что велоси-

педом ты сломал саженец груши.Ричард подошел ближе, стал за спиной брата.– Энтони, если еще раз… – Да пошел ты!..Ричард увидел шрам за ухом брата – недавно, балуясь, тот свалился с кровати.

Желая бросить камень подальше, Энтони сильно размахнулся, отклонился назад и уперся в руки Ричарда – чтобы предотвратить столкновение, тот инстинктивно поднял их. Зашатавшись и не сохранив равновесия, Энтони упал в воду, но успел схватиться за ветки куста над водой. Барахтаясь, кашляя и захлебываясь, испуган-но крикнул:

– Ричард, помоги! Ричард спокойно наблюдал, как слабели руки Энтони. – Позови бабушку! – умолял Энтони, захлебываясь. – Тону!Не спеша Ричард взял палку, лежавшую на траве, и попытался протянуть брату,

но опоздал. Ветки куста оборвались. Быстрая вода уносила Энтони. Ричард невоз-мутимо смотрел, как Энтони скрылся под водой, потом сел на песок, продолжал играть с машинкой.

На берегу появилась Глэдис, молодая женщина в фартуке, посмотрела по сто-ронам, подошла к седоволосой, сказала:

– Мама, а где Энтони?– Что? – с трудом оторвавшись от журнала, Мэри посмотрела вокруг, на ку-

сты. – Только что был здесь. Ричард, где Энтони?– Поплыл, – сказал мальчик, двигая машинку по песку.– Как – поплыл?! – испуганно воскликнула Глэдис.Обе женщины подбежали к воде, беспокойно смотрели на стремительно не-

сущийся поток. – Ричард! – крикнула Мэри.Мальчик недовольно сказал:– Он бросал и бросал камешки. Я говорю, не надо, упадешь. Но разве он по-

слушает?– Утонул?! – воскликнула Мэри, осознавая происшедшее.– О, Господи! – простонала Глэдис. С безумными глазами растерянные женщины бестолково бегали по берегу,

звали, плакали, но Энтони нигде не было. Глэдис побежала домой, позвонила в службу спасения.

Примчавшийся на машине спасатель посмотрел на воду и сказал:


– Мэм, искать бесполезно – сильное течение.Глэдис спросила:– А там, вдали? Может быть, выплыл?Спасатель сочувственно вздохнул. – Даже если бы умел плавать… – Мужчина отрицательно повертел головой.Глэдис пристально смотрела на Ричарда. Он отвел взгляд в сторону. В ее голове

мелькнула страшная догадка: «Неужели он?!» Мэри произнесла про себя никому не понятную фразу:– Значит, возмездие нашло и близнецов… Я позвоню Нику!Она торопливо шла от берега.

В пабе, пивном баре небольшого провинциального города, посетители пили пиво и шумно реагировали на скачки, которые показывали по телевизору.

– Ну, давай! Давай, Фаворит! – шептал один лошади, на которую поставил.– Вперед, Глория, жми! – подсказывал другой.– Папирус, выходи вперед!– Ну, что ты, дорогая, как мертвая! Ну! – Рой! – кто-то крикнул официанту. – Еще пива!– Моя обходит! Еще немножко!.. Ну?! Эх, ты! – с досадой произнес лысый. В стороне Ник, благодушный с виду мужчина средних лет, на скачки не реа-

гировал и рассказывал Сэму, курчавому чернокожему парню, что-то веселое. Тот покатывался от смеха.

– Ник, откуда ты знаешь столько еврейских анекдотов? Я, еврей, знаю гораздо меньше.

Ник пожал плечами.– Коллекционирую.– Молодец! – Хлопнув панибратски Ника по плечу, Сэм ушел.Отхлебывая пиво, толстяк недовольно поморщился.– Ник, зачем общаешься с черномазым евреем? Он тебе не пара!– А для меня все равны, – добродушно ответил Ник. – Негры, евреи, цыгане…

Нас всех Бог создал по своему образу и подобию. Когда-нибудь, Джо, все нации перемешаются, будет один народ.

– Не хотел бы я дожить до этого! Чернокожий африканский еврей Кацнельсон! Уму непостижимо! Значит, скоро конец света…

Ник рассмеялся.Зазвонил телефон. С подносом, уставленным пенящимися кружками, юркий

официант подошел, снял трубку, послушал и сказал:– Ник, тебя!– Спасибо, Рой, – он подошел к телефону, взял трубку. – Слушаю. – После пау-

зы спросил: – Когда это случилось? – Его лицо не выражало никаких эмоций. – Водолазы искали?.. Скоро буду, – сказал он, медленно положив трубку и надолго застыв в одной позе.

У телевизора посетители бурно реагировали на финал скачек:– Эх, не повезло!– Опять проиграл!– Не огорчайся, Макс, повезет в следующий раз.

Бумеранг 79

Кто-то крикнул:– Ник, ты опять выиграл! Твоя лошадь пришла первой! – Счастливчик Ник!– Поздравляем!Его хлопали по плечу, пытались пожать руку. Но Ник, не обращая внимания на

поздравления, шел к выходу.– Эй, Ник! – сказал кто-то шутливо, – а замочить успех? Ник положил деньги на стойку и вышел.– Ого! – воскликнул один из посетителей. – Тут хватит на всех! – Ник всегда был щедрым!На дворе наступили сумерки. Сэм садился в свою машину. Взглянув на Ника,

улыбнулся:– Проиграл забег?Ник ответил не сразу:– Утонул Энтони, мой внук.– Энтони?! О, Господи! Такой славный мальчик…– А год назад погиб его отец, мой сын…– Ну и дела! – вздохнул Сэм.Помолчали.– Я проиграл жизнь, – задумчиво произнес Ник.– Упокой, Господи, их души… Ник, тебя довезти?– Не нужно, я на своей.– Ник, я побыл бы с тобой, но меня ждут.– Спасибо, Сэм. До свидания.Сэм уехал. Ник сел в машину, долго не заводил двигатель. Глядя куда-то вдаль, сказал сам себе:– Проиграл самый длинный забег – жизнь... Но почему? Проходившая мимо машина осветила его. Ник завел двигатель, медленно пое-

хал. На повороте освещенная фарами кирпичная стена вдруг напомнила ему дру-гую дорогу – в концлагере….

1942 год. Польская территория. Бараки, огороженные колючей проволокой, узники в полосатых одеждах, охранники с автоматами, лающие овчарки. Вдали постоянно дымила труба крематория и слышался вызывающий тошноту запах го-релого мяса…

Ник вспомнил лицо бородатого старика в шляпе, в пенсне, с желтой звездой Давида на куртке. Откуда-то из-под одежды он достал и передал Нику, тогда мо-лодому охраннику концлагеря, три золотые монеты.

– Золото настоящее? – усмехнулся Ник и попробовал монету на зуб.– Не сомневайтесь. – Как вам удалось пронести? Уж так смотрят!Вместо ответа старик сказал:– Господин Сердюк, из всех охранников вы самый гуманный. Спасите моего

сына. Лео очень талантливый мальчик. В семь лет обыгрывал лучших шахмати-стов города.

– Господин Либерман, вы преувеличиваете мои возможности.


– У вас большая власть. Вам позволено многое.– Что я могу?– Переведите Лео в рабочую команду.– Мальчишку? Как я это оправдаю?– И когда все будут работать на расчистке завалов, пошлите его к реке, прине-

сти воды. Лео прекрасно плавает под водой…– Вы понимаете, что я рискую головой?– Господин Сердюк, как вы помните, я владел банком. Капиталы удалось спря-

тать. И я готов сообщить вам… – он помедлил, – координаты тайника.Ник вертел в руках монеты. – Вы наивный человек. Разве я могу куда-то уехать?– Господин Сердюк, рано или поздно война окончится. И тогда вы станете од-

ним из самых богатых людей.Ник помолчал. – Хотите выкупить жизнь сына? А чем он лучше других?– Каждый отец думает о своих детях.– Выходит, те, у кого денег нет, пусть погибают?– Если бы я мог, то спас бы всех.Ник спрятал монеты в карман, спросил:– Где гарантия, что вы меня не обманываете? Старик горько усмехнулся.– Это я должен спросить вас о гарантиях… Но я в ваших руках. Господин Сер-

дюк, Лео – поздний и единственный сын, мне он дороже любых сокровищ. – Что бы в тайнике ни находилось, теперь вам туда не дотянуться.– Понимаю. Меня не спасет никто, ни за какие деньги. К тому же я тяжело

болен…– Давайте говорить о вашем сыне. – Ник помолчал. – Я попытаюсь его спасти.Либерман пристально смотрел.– Вы говорите правду?– Да.– Не обманете?Сердюк недовольно хмыкнул.– Вы мне не верите? – Он повысил голос. – Так я вас обманываю?! – Хочу верить. Но о вас говорят разное…– Тогда уходите.Вздохнув, Либерман развел руки.– У меня нет выбора… Вот адрес. – Он достал из кармана мятую бумажку. –

Тайник за кирпичной стеной сарая. Запомнили?Ник кивнул. Старик разорвал бумажку на мелкие кусочки.– Но если обманете, господин Сердюк…– Проклянете? – усмехнулся Ник.– Бог накажет вас и ваших потомков.

Ник резко нажал на тормоза – в полутьме старушка беспечно переходила до-рогу в неположенном месте.

Старушка прошла, и Ник поехал дальше.

Бумеранг 81

Он вспомнил, что произошло потом, спустя несколько дней. На плацу шло распределение узников по группам. В стороне играл еврейский

оркестр. Хилого подростка Лео Сердюк поставил в рабочую команду, спрятав его за спинами крепких мужчин. Но наблюдавший за распределением немецкий офи-цер грубо указал Сердюку на ошибку:

– Швайн!Немец вытолкнул подростка в группу, которую отправляли в газовую камеру.

Офицер ушел, а Сердюк, задержав взгляд на Лео, не стал ничего менять, скоман-довал:

– Рабочая группа – шагом марш! Группа на санобработку – шагом марш! Бы-стрее!

Группы двинулись в разных направлениях. Находясь среди обреченных, следовавших в сторону крематория, Либерман ис-

пуганно смотрел то на сына, то на Сердюка. Наконец их взгляды встретились. – Господин Сердюк!– Молчать! Не разговаривать!В глазах старика читались то гнев, то мольба о спасении сына.– Папа, не унижайся, – сказал Лео. – Он холуй. Сердюк шел за узниками и со злостью палкой наносил удары по отстававшим,

подгоняя их. Либерман остановился. Взявшись за голову, раскачивался из сторо-ны в сторону. Сердюк подошел, ударил его палкой…

Это была обычная повседневная работа Сердюка, нервная, беспокойная… В машине Ник подумал, что если бы он отказался это делать, его ждала бы

судьба остальных узников – выход из концлагеря был только через трубу крема-тория…

На повороте встречная машина с громкой музыкой и пьяными голосами осле-пила его дальним светом. Когда они разминулись, Ник выругался и вспомнил почему-то другие события.

Украина, 1934 год. Раскулачивали его отца, Тараса. На хутор ворвалась группа милиционеров и активистов во главе с Корзуном, уполномоченным по проведе-нию кампании, стали открывать сараи, амбар. Невдалеке хозяин пахал на волах.

– Ну! Цоб цобе! – погонял он волов.Увидев, что дома происходит что-то неладное, Тарас прибежал во двор.– Спокойно, – остановил его суровый Корзун, положив руку на кобуру с на-

ганом. – Раскулачиваем.– Меня?! – опешил Тарас, прижав натруженные руки к широкой груди. – За

что?! Я воевал в гражданскую войну! Проливал кровь за советскую власть! – Воевал – спасибо. Разбогател, стал кулаком – отправим в Сибирь, со всей

семьей. Указание товарища Сталина.Из сарая активисты бесцеремонно выводили коров и лошадей, из амбара вы-

носили мешки с зерном, не оставляя хозяевам ни зернышка, нагружали телеги.Тарас бросился к амбару, чтобы защитить свое добро, но на него дружно на-

валились милиционеры, связали, повалили на землю.– Галя! – хрипел связанный Тарас, обращаясь к жене и глядя на своих семерых

детей. – Не отдавай семена! Помрем с голоду!


Подъехали новые подводы. Милиционеры сажали малолетних детей на голые телеги. Детишки плакали, сопротивлялись. Отчаянно лаяла собака, пытаясь со-рваться с цепи...

В этой суматохе Нику, тогда Никанору, подростку, удалось скрыться, сбежать в кустарник…

Потом в Украине начался тотальный голод. Ник вспомнил, как в овраге, среди мелкого хмызняка, валялись трупы умерших

от голода. Многие тела были распухшие. Человек в фуражке и форме сотрудника народного комиссариата внутренних дел ходил с пистолетом в руке и пристрели-вал каждого, кто остался жив. Он медленно подошел к лежавшему Никанору, но-ском сапога двинул в ребра. Острая боль пронзила его, но он не шевельнулся, при-творившись мертвым. Когда энкаведист ушел, Сердюк негромко позвал соседа:

– Павло, браток! Павло!Ответа не было.Превозмогая боль в сломанных ребрах, Никанор пополз в рощу…

Прошли годы

Ричард, спортивного вида холеный мужчина тридцати двух лет, успешный ар-хитектор, подъехал на «Роллс-ройсе» к солидному особняку в парке. Из машины достал сумку и коробки с подарками. Его встретила Пенелопа, Пен, молодая кра-сивая гречанка, хрупкая, в дымчатых очках, и детишки, Майкл и Лесли, восьми и семи лет.

– Привет! – он обнял ее, поцеловал.– Здравствуй, дорогой! Как прошла встреча?– Они выбрали мой проект! – радостно сообщил Ричард.Он взял малышей на руки, расцеловал.– Концертный зал? По твоему проекту?! Ричард, это колоссальный успех! Три-

умф! – И я так думаю!– Редкая удача для молодого архитектора!– Согласен.– Денег за проект тебе хватит до конца жизни!– Похоже. Но мы еще удивим мир! – Поздравляю!Он опустил малышей на землю. – Спасибо. Пен, как мама?– Глэдис уже здорова, была легкая простуда.– Вот и прекрасно!

В уютном ресторане города состоялась шумная вечеринка по случаю успеха Ричарда. Он пригласил родственников, друзей, знакомых, коллег. Пили вина и крепкие напитки, наслаждались деликатесами. Хозяин застолья был щедр. Гости веселились, поздравляли виновника торжества.

– Ричард, это выдающийся проект! Бездна выдумки!– Поражают контрасты. Сочетание несочетаемого.

Бумеранг 83

– Смело, рискованно. Молодец!– Новое в архитектуре. После этого ты точно войдешь в международную плея-

ду звезд!– Не сомневаюсь, старина, ты получишь Притцкеровскую премию!– Ну-ну! – отшучивался Ричард. Он ходил среди гостей, чокался то с одним, то

с другим.А между собой гости негромко иронизировали, называя его выскочкой.– Смотришь на проект и вспоминаешь Палладио.– Ничего нового, молодые австралийцы работают в этой манере.– Постмодернизм. Способный эпигон.– Функциональный эклектик. – А я сомневаюсь в качестве акустики – будет ли такой зал звучать? Просчет

архитектора.– Такое выдумал – корифеи перевернулись бы в гробу! Стройная красавица Диана, строптивая журналистка, проходя мимо, обронила:– Успокойтесь, господа! Уже давно никто не ворочается в гробах – сегодня в

архитектуре позволено всё! Только бы не рухнуло.Кто-то с иронией заметил:– Да, леди Ди, журналистам виднее, чем профессионалам.– Новое всегда принимается трудно, – ответила Диана. – Но остановить его

невозможно.Подойдя к Ричарду, она негромко произнесла: – Я тоже хочу тебя поздравить!– Поздравь! – Не здесь. Поднимемся наверх. Там есть укромное местечко… – Ты с ума сошла! – прошептал он.– Ты же король. А королю позволено всё!– Но не сейчас!– Если не будешь решительным, дерзающим, тебе никогда не стать ни Корбю-

зье, ни Нимейером, ни Фостером.– Диана, давай завтра, – он пытался отбиться.– Ричард, такой праздник ты должен запомнить на всю жизнь! – настаивала она

и постаралась незаметно подняться по винтовой лестнице.Выбрав момент, когда заиграла музыка, приглушили свет и одни захмелевшие

гости пошли танцевать, а другие увлеченно беседовали, Ричард последовал за ней.В полутьме, в нише за цветами, ждала Диана. Она страстно его обняла, цело-

вала.– Мы здорово рискуем! – прошептал он.– Риск доставляет мне дополнительный кайф! – ответила она, расстегивая пу-

говицы его рубашки. – Уж если я загорелась написать о тебе книгу, то должна знать всё…

Когда Ричард спускался по лестнице, Пенелопа разговаривала с пожилой жен-щиной. Она с некоторым удивлением посмотрела на мужа. Минутой позже она увидела, что по лестнице возвращалась и Диана. Собеседница что-то бойко тара-торила, но Пенелопа ее не слушала, пристально смотрела на Диану сквозь дым-чатые очки.


Ричард работал в мастерской. Горел камин. Рисунки и чертежи концертного зала находились не только на огромном столе, но и на полу. В кабинет вошла Пе-нелопа.

– Не помешаю?– Слушаю тебя, дорогая.– Я перебирала вещи на чердаке и обнаружила вот это. – Она показала портрет,

на котором был изображен мальчик лет семи. – Это ты?Ричард внимательно смотрел на портрет. Помолчав, сообщил:– Это мой брат, Энтони.– У тебя есть брат? – удивленно спросила Пенелопа.– Он утонул.– Какой ужас! Почему я об этом не слышала?– У нас не любят вспоминать эту историю.– Почему? Он показал на монитор компьютера.– Давай как-нибудь потом.– Извини, – Пенелопа направилась к выходу.– Оставь портрет здесь, – сказал Ричард.– Его нужно очистить от пыли.– Я сам.Пенелопа поставила портрет у стены, вышла. Ричард встал из-за стола, подошел, долго смотрел на портрет брата – пронзи-

тельный взгляд, насмешливая, прямо-таки дьявольская улыбка… Таким был его брат Энтони. Ричард не мог вспомнить ни одного его доброго поступка. От братца он бы еще натерпелся, тот был порядочной дрянью. И кто знает, в какое чудовище вырос бы… Правильно поступил Ричард, что избавил мир от этого наглеца. Хотя топить не собирался – он лишь, защищаясь, вытянул руки вперед, чтобы Энтони, откинувшись и размахнувшись для броска камнем, затылком не ударил его в лицо.

Ричард взял портрет, подошел к камину и бросил в огонь. Полотно стало куко-житься. Ему показалось, будто мальчик на портрете готов закричать. Неожиданно послышался стон. Ричард вздрогнул, оглянулся – в мастерской никого не было. Он беспокойно смотрел, как огонь пожирает изображение брата. Горящая рама с обрывком полотна вдруг вывалилась из камина. Ричард поспешно забросил ее об-ратно и запер прозрачную дверцу на защелку. Ладонью вытер вспотевший лоб.

Зазвонил телефон.– Слушаю.– Мистер Рассел, с вами говорит Гертруда Чандлер, БиБиСи. Все говорят о

вашем оригинальном проекте. Хочу взять интервью!– Сейчас я очень занят. Давайте дней через десять.– Договорились. Рабочее настроение пропало. Ричард подошел к широкому окну, посмотрел на

безмятежную идиллию – дети бегали на лужайке, за ними носилась маленькая собачонка. С ними играла подруга жены и его тайная любовь Диана. В стороне Пенелопа рисовала картину. Гречанка была художественной натурой, пыталась также писать рассказы. Пока – для себя.

Ричард вышел на лужайку, посмотрел на мольберт. Пенелопа рисовала древне-греческие храмы в постмодернистском стиле.

Бумеранг 85

– И что это будет? – спросил он.– Незаконченную работу не показывают, даже мужу. Ричард усмехнулся:– Боги на Олимпе не возмутятся?Пенелопа не ответила. Ричард подошел к детям, поиграл с ними в мяч. Флирто-

вал с Дианой, негромко обмениваясь понятными лишь для них репликами. Глядя на ее соблазнительную фигуру, он негромко сказал:

– Давненько не виделись…– Подняться в мастерскую? – с готовностью предложила она.В стороне, привычно занимаясь своими делами, ходили гувернантка, садов-

ник, повар.– Здесь шумно. Интим любит тишину… – Так поехали за город!Ричард усмехнулся ее готовности встречаться с ним где угодно и когда угодно.

Пылкая журналистка воспламенялась при одном прикосновении.– Не сегодня, – охладил он ее пыл.

Через несколько дней Пенелопа показала ему свою работу. Он искренне уди-вился:

– Не ожидал! Боги Олимпа скажут тебе спасибо! Пен, ты уверенно делаешь успехи! Если так и дальше…

Чтобы остановить поток комплиментов, Пенелопа спросила:– Где портрет брата? Я присмотрела ему место.– Я его спрятал. – Почему? Он хорошо написан.– Все будут думать… Пенелопа усмехнулась:– Опасное сходство? Ричард промолчал. Она спросила:– Остались фотографии Энтони? – Не помню.– По ним я могла бы написать картину «Братья».– Не нужно! – остановил он ее.– Почему?– Не будем говорить на эту тему.На молчаливое недоумение жены ответил:– Так будет лучше.

С этого дня с Ричардом стали происходить странные, пугающие его происше-ствия. Сначала показалось, будто это чьи-то шалости, будто кто-то с ним играет. Ричард не находил свои вещи на привычных местах – ноутбук, электробритву, кейс, любимый галстук. Потом дела приняли серьезный оборот.

– Пен, никак не нахожу один чертеж. Ты не брала?– Нет, дорогой. Я ничего не трогала.– Может, домработница?– Кэтрин прекрасно знает, что без твоего разрешения…


Ричард зашел в ванную комнату и увидел – чертеж оказался там, на полу.Он недоумевал:– Дети могли это сделать?– Да нет.– Чертовщина какая-то… Домовой?– А сам не мог машинально перенести и забыть? – На пол?– С гениями все бывает.– Шутишь? – Вовсе нет. Многие считают тебя необыкновенно талантливым. А такие люди

часто бывают рассеянными.– Ладно, забыли.

На «Ягуаре» он ехал по горной дороге. Светило солнце. Играла музыка. Ричард с удовольствием вел послушную машину, наслаждался

жизнью и открывшейся панорамой бурлящей на камнях реки. И вдруг на крутом вираже, будто кто-то невидимый резко крутанул баранку руля в сторону пропасти. С большим трудом Ричард удержал «Ягуар» на дороге. Остановил машину, про-верил руль, колеса. Как будто все в порядке.

Дальше ехал осторожно, на малой скорости, крепко держа руль в руках.На станции технического обслуживания автомобилей механики тщательно

проверили машину, но никаких неполадок не нашли.– С машиной, мистер Рассел, все в порядке. Возможно, не заметив, съехали с

асфальта. Или подвернулся камень…

Ричард все-таки заменил «Ягуар» на «Мерседес» и решил съездить на стройку концертного зала. На всякий случай проверил, нет ли кого-нибудь в багажнике или в салоне автомобиля…

Пенелопа сказала:– Нужно ли тебе ехать? Там только начинают.– Мне необходимо видеть, – пояснил Ричард.Приехав на стройку, он убедился, что Пен была права – все только начиналось.

Экскаваторы рыли землю под котлован. Самосвалы вывозили грунт. Бетонщики заливали бетон.

Ричард и еще несколько человек ходили вокруг котлована, рассматривали чер-тежи. Потом пожали друг другу руки, и Ричард уехал.

На обратном пути на горной дороге вдруг отказали тормоза. Его охватил ужас. Он чудом спасся – успел свернуть в равнинную лощину и долго петлял между деревьями, пока не погасил скорость. Вышел, долго стоял в стороне и смотрел на машину. Что происходит?

По мобильному телефону позвонил на станцию техобслуживания, чтобы за-брали машину.

С механиком добрался до города.Решил успокоить себя свиданием с Дианой. Позвонил.– Приезжай! – обрадовалась она. – Питера дома нет.– Опять на рыбалке?

Бумеранг 87

– Если кто глуп, так это надолго!Встрече с ним она сильно обрадовалась.– Смотри, какую книгу я тебе нашла! «Архитектура инков».– Потом, потом! – он быстро ее раздевал. После страстной любовной возни в постели она сказала:– Ты гений и в любви. Сильный, нежный, изобретательный… Но чем-то ты

озабочен.Пришлось рассказать о странных происшествиях.Выслушав, она посоветовала:– А зачем тебе самому быть за рулем? Пока не разберешься, найми водителя.

Или вызывай такси. Творческий человек за рулем – это риск! Задумался – потерял секунды…

– Но я люблю водить машину. Когда куплю самолет, полетишь со мной?– Только если привяжу три парашюта…Чтобы не привлекать внимание соседей, постарался незаметно уйти от Дианы.

Домой решил вернуться городским транспортом. Когда входил в автобус, дверь неожиданно быстро закрылась, больно прище-

мив Ричарда. Освободившись, направился к водителю:– Что вы себе позволяете?! Вы же видели, что я входил!Испуганный и побледневший водитель растерянно оправдывался:– Извините, сэр, не знаю, как получилось…Выйдя из автобуса, направился к станции метро.Ричард вышел на перрон метро. Когда поезд подходил к станции, вдруг сзади

кто-то сильно толкнул его в плечо. Ричард едва не полетел вниз на рельсы, но в последний момент сумел увернуться и удержаться на перроне – занятия спортом не прошли даром, у него была хорошая реакция. Обернулся, осмотрел пассажи-ров, стоявших за ним, – женщины, подростки, старик…

Не было никого, кого можно было заподозрить.– Кто меня толкнул? – спросил Ричард.Старик недоуменно посмотрел, приставил ладонь к уху.– Простите, вы мне? Дальше поездом не поехал. Поднялся наверх, побрел по бульвару, пытаясь по-

нять, что происходит.

Дома лежал в теплой ванне и размышлял над инцидентами.– Неужели схожу с ума?Вдруг чьи-то невидимые сильные руки надавили на голову, будто кто-то пы-

тался его утопить. Испуганный Ричард наглотался воды, но вывернулся, вскочил, оглянулся. Рядом никого не было.

Поднялся в мастерскую. Но не мог сосредоточиться на работе.Кто же это был? Или что это было? Призрак? Привидение?Вот тебе и мой дом – моя крепость…Вошел в зал. На стене висели старинные ружья, шпаги, сабли, пики. Взял шпа-

гу и стал наносить внезапные удары то в одно, то в другое место. Потом попро-бовал махать саблей в разных направлениях, будто хотел поразить кого-то невиди-мого. То же проделал и с пикой.


Он не заметил, как вошла радостная Пенелопа с конвертом, удивленно спро-сила:

– Что ты делаешь?– Готовлюсь к чемпионату мира… Ты только представь, сколько народу было

убито этими ружьями, сколько было крови на шпагах… – Жуть… Ричард! Нас пригласили на городской благотворительный бал!– Что ж, пойдем.– Я так рада! Этот праздник всегда проходит весело! Завтра съезжу в парикма-

херскую, в салон красоты…– Конечно!

Завязывая галстук перед зеркалом, Ричард почему-то подумал об Энтони – ка-ким бы он стал сегодня? Тогда был вредным, капризным, устраивал пакости. Но прошло двадцать пять лет...

И что было бы, если бы Энтони остался жить? Кем бы он стал? Скорее всего, подонком. «Скажите, это вы вчера устроили потасовку в ресторане?» – «Нет, это мой брат, близнец». Ричард усмехнулся. Иногда это было бы полезно, например, при ревнивой жене.

«Я видела тебя в машине с другой!» – «Это был не я, а Энтони». Может быть, таким талантливым и успешным Ричард стал и потому, что всё,

что предназначалось двоим, получил он один – способности, интеллект, даже уда-чу… Стал бы Наполеон императором, завоевал бы половину Европы, если бы у него был близнец? Или Эйнштейн? Или великий безумец Дали? Конечно, нет. Была бы постоянная оглядка на близнеца, сдерживание… А если бы, не дай Бог, родился в тройне, вообще бы ничего не добился, прозябал… После успешного проекта концертного зала теперь Ричарду посыплются международные заказы!

Неожиданно Ричард почувствовал, как чьи-то невидимые сильные руки взялись за концы галстука и стали сдавливать его шею. Увидел в зеркале, что лицо стало красным, вены на шее вздулись. Еще немного, и он потерял бы сознание. Но, схва-тив нож, лежавший в вазе с фруктами, Ричард разрезал галстук, освободился.

На бал решил не идти – не было желания.– Пен, останемся дома, – сказал он.– Почему?! – удивилась Пенелопа.– Жутко разболелась голова, – солгал он.– Да, выглядишь неважно. Прими таблетку.– Вряд ли она поможет.– Нельзя столько работать. Ты должен больше отдыхать.Пенелопа была искренне огорчена – она столько готовилась к этому балу.

Его пугали сумерки, темнота, потому что в это время особенно часто случа-лись неприятности – слышал шорохи, видел тень...

Ночью снились кошмары – будто кто-то его душит, убивает, расчленяет… Сто-нал, кричал, подхватывался, пугая Пенелопу. Потому перешел спать в отдельную комнату.

Как-то ночью, увидев за его дверью свет, она подошла, тихонько приоткрыла. Он испуганно вскочил.

– Прости, – сказала она. – Ты спишь со светом?

Бумеранг 89

Он не мог рассказать правду.– Поздно читал. Забыл выключить.Помолчали.– Ричард, нужно показаться врачу.

Обследуя его, пожилой врач сказал:– Ничего не нахожу. Крепкое здоровье, дай Бог каждому!– Профессор, я не могу спать. Жуткие кошмары!Ричард не стал вдаваться в подробности, иначе доктор посчитал бы это галлю-

цинациями или бредом со всеми вытекающими последствиями. Потом доказывай в лечебнице для душевнобольных, что ты не сумасшедший…

– Это нервы. Вы переутомились. Я дам хорошее снотворное. Но главное – ак-тивный отдых, плавание… В таких ситуациях лучше всего помогает вода.

– Воду я люблю. – Вот и прекрасно! Плавайте до усталости!Выйдя от врача, выбросил таблетки в урну.

Ричард плавал и плавал в море недалеко от маяка. Песчаный пляж был его лю-бимым местом. Если ночью отплывал далеко от берега, маяк всегда указывал на-правление к дому. Плавал один и в веселой компании знакомых. Ныряя, он любил рассматривать дно, усеянное различными предметами, обитателей моря. Однаж-ды, когда он плыл среди группы женщин, ему показалось, будто кто-то легонько коснулся ноги, один раз, другой. Подумал – рыба или медуза.

На берегу Диана что-то писала в ноутбуке. Негромко спросил:– Это ты пыталась схватить меня за ногу?Она посмотрела по сторонам и лукаво ответила:– Если бы хватала, то не за ногу… Питер в отъезде. Встретимся?– Сегодня не могу. Поплаваем?– Допишу страницу.Ричард бросился в море, поплыл. Воду он любил, мог плавать часами. И вдруг

под водой чья-то сильная рука схватила его за ногу и потащила вниз. Будучи хоро-шим спортсменом, игроком в водное поло, сильным ударом ноги оттолкнул кого-то и устремился к берегу. Вышел, сел на песок, тяжело дышал.

Подошла Пенелопа, спросила:– С тобой все в порядке?– Судорога свела ногу.– Будь осторожен.– Не волнуйся, я хорошо плаваю. – Помню чемпиона университета! Когда ты стремительно плыл, девушки лю-

бовались! Будто греческий бог!– Разве боги плавали? Она вздохнула. – Но у Шолом-Алейхема есть фраза: «На нем сбылась пословица, что все хо-

рошие пловцы тонут…»Ричард грустно улыбнулся:– Должно же быть исключение из правил!


– Неужели можешь пять минут находиться под водой?– Сомневаешься? Пари!Она отрицательно помотала головой:– Выиграв пари, рискую потерять мужа… Ты мне слишком дорог!

На блошином рынке в захудалой лавке Пенелопа случайно увидела и купила копию картины Сальвадора Дали «Предчувствие гражданской войны». Ричард посмотрел на картину, и ему почему-то стало не по себе. В нем зародилась непо-нятная тревога. Он страшно расстроился. Пенелопа удивилась:

– Это же Дали, классика!– Зачем нам копия?– Оригинал стоит десятки миллионов! Ричард с горечью спросил:– Ты понимаешь, что изображено?– Брат разрывает брата. – Ты уверена? Человек уничтожает сам себя.Пенелопа посмотрела на картину.– Нет, братья. Именно это потом и случилось в Испании – братоубийственная

война. Гениальное предвидение Дали! – Пен, тогда многие понимали, что дело идет к гражданской войне. Придя к

власти, республиканцы так плохо себя повели, наломали столько дров…– Что ты имеешь в виду?– Например, репрессии против священников… Люди ждали – кто их остано-

вит? – Но Дали…– Пен, я не люблю сюр. Сделай так, чтобы это я никогда не видел.– Но почему, Ричард? Это же прекрасно!Не ответив, он вышел из зала.Пенелопа недоуменно смотрела на картину.Ричард пришел на кухню, попытался налить кофе из кофейника в чашку, но

будто кто-то толкнул его под руку – горячий кофе пролил на ногу.– Ай! – вскрикнул Ричард.Вошла Пенелопа. Взглянув, поняла.– Почему не сказал? Я подала бы сама. Сейчас приготовлю.– Не надо, не хочу.В паршивом настроении вошел в кабинет, сел к компьютеру, начал работать,

надеясь, что это отвлечет от гнетущих мыслей.И вдруг его сильно ударило током. Подхватился, испуганно отошел в сторону,

посмотрел на клавиатуру.Что за чертовщина? Раньше такого не случалось!Он позвонил в фирму, обслуживающую компьютеры.Приглашенный мастер никакой неисправности не нашел.– Мистер Рассел, изоляция нормальная.

Ричард шел по дорожке парка и осмысливал ситуацию, в которой оказался, – какая-то зловещая таинственная сущность преследовала его. Из кустов выпорхну-ла стайка птиц. Ричард вздрогнул. Кто там прячется? Призрак? Нет, это невыноси-

Бумеранг 91

мо… Он посмотрел на пруд и вдруг вспомнил испуганное лицо Энтони, когда тот захлебывался в воде. Потом вспомнил его лицо на портрете в камине, искаженное огнем…

И Ричард понял – между прошлым и тем, что с ним сейчас происходит, есть какая-то связь.

С того дня, как сжег портрет, кто-то невидимый находится рядом, наблюдает за ним и подталкивает к гибели. И этот кто-то – Энтони.

Возможно, его душа, астральное тело или что-то такое, чему еще не нашли названия… Только он желает ему смерти! Но где он находился четверть века? В каком мире?

Перед глазами снова и снова всплывала картина Сальвадора Дали. Кто под-сунул ее Пенелопе? Случайно ли? На картине он видел свое лицо и лицо Энто-ни. Это они дрались в ужасной смертельной схватке… Между прочим, вспомнил Ричард, Сальвадор Дали был гениален, но был и, мягко говоря, не в своем уме… Не случайно последние годы провел в лечебнице для душевнобольных. Когда-то Ломброзо написал работу «Гениальность и помешательство». Неужели это удел всех великих? И он начинает сходить с ума?

Теперь ничто не радовало Ричарда.Как жить, если за тобой постоянно охотится кто-то невидимый? А ты не можешь не только помешать, но даже увидеть или хотя бы услы-

шать…Рассказать Пенелопе? Нет! Диане? Тоже нет. Кто может ему помочь – полиция?

Они точно подумают, что он тронулся. Ведь никакого параллельного мира не су-ществует, ученые это доказали!

Церковь? «Покайся, сын мой, и молись денно и нощно…» Нанять охрану?.. Но Энтони – невидимый мститель. Чем поможет охрана? Окружит его стальной сетью? Чушь…

Надеяться надо только на себя. В конце концов Ричард решил – с невидимкой нужно устроить поединок. Тогда

Энтони был хилым. Каким стал за эти годы? Вряд ли силачом. А Ричард – отличный пловец, успешно играл в водное поло,

был лучшим нападающим университетской команды. Он сразится с Энтони там, где чувствовал свое преимущество, – в воде.

В магазине Ричард долго выбирал подводный пистолет и нож. С таким можно идти на любого хищника.Оказавшийся там Питер, муж Дианы, рассматривая спиннинг, с улыбкой

спросил:– Собрался охотиться на акул? – Ты угадал.– Разве они у нас водятся? – Проверю.– Знаешь лучшее средство от акул?– Нет.– Нужно показать им фигу. Тогда они жутко обижаются и уплывают.– Спасибо. Учту.А этот Питер не так уж и глуп.


Ричард решил устроить охоту у маяка, в стороне от купающейся публики. Ме-сто это славилось тем, что когда-то его облюбовали пираты, потом контрабанди-сты, а в наши дни по ночам на берег иногда пытались проникнуть нелегалы. Он посмотрел на маяк, на мигающий фонарь, и в нем зародилась непонятная тревога. А что если оттуда кто-то за ним наблюдает? В спокойную погоду дно далеко про-сматривается. Нет, маяк работает в автоматическом режиме, он никогда не видел там людей.

В воде Ричард чувствовал себя уверенно, легко и свободно. Прошло мно-го времени. Наконец, почувствовал, что рядом кто-то есть. То рыбы бросились врассыпную, то водоросли шевельнулись… Проплывая мимо брошенных рыбо-ловных сетей, заметил, что один из их концов попытался обернуться вокруг его ноги. Быстро увернулся, поплыл дальше. Было или показалось? Увидев на дне затонувшую яхту, Ричард пробрался в салон. Там никого не было. Но подсвеч-ник и тарелки понеслись в сторону Ричарда. Успел уклониться. Валявшийся на полу канат стал медленно обматываться вокруг его талии. Ричард быстро разре-зал прогнивший канат. И тут дверь салона закрылась. Ричард тщетно пытался ее открыть, но не мог. Тогда, взявшись за перила, он сильным ударом ног выбил стекло иллюминатора и с большим трудом протиснулся в отверстие. Поднялся на поверхность, долго отдыхал. Решил сразиться в открытом пространстве. И вдруг понял – враг здесь, рядом! Ричард нырнул. Сначала невидимый Энтони играл с ним, щекотал то в одном, то в другом месте. Ричард достал из-за пояса нож, стре-мительно и неожиданно махал им в разные стороны, наносил острые колющие удары, но безуспешно. Невидимка продолжал касаться то его плеча, то бедра. Тог-да Ричард достал из кобуры пистолет, стрелял вокруг себя, но тоже безуспешно. В ответ Энтони стал наносить сильные, чувствительные удары. Завязалась жестокая борьба. И тут в стороне Ричард увидел кровь, она клубами расходилась в воде. В это место Ричард выпустил несколько пуль и стал ждать. И в этот момент Энтони выбил из его рук пистолет, затем нож и ребром ладони нанес сильнейший удар по шее. Ричард потерял сознание, обмяк, стал медленно опускаться. С его пальца Энтони снял обручальное кольцо, надел на свой палец и постепенно стал обретать видимые черты. Расстегнув ремень с ножнами и кобурой на поясе Ричарда, Энто-ни повязал его вокруг себя. А Ричарда ногой подтолкнул вниз, в глубины моря.

Появившись над водой, Энтони жадно вдыхал воздух. Осмотрелся. В оболочке Ричарда предстояло вернуться в чужой для него мир.

Не спеша подплыл к берегу, вышел из воды, сел на песок, тяжело дышал.Подошла Пенелопа.– Как ты меня напугал! Тебя так долго не было… Что случилось?После небольшого молчания он сказал:– Я чуть не утонул.– О, Господи!– Ногой запутался в рыболовных сетях. Если бы не нож…Она посмотрела на его бедро.– Кровь?! Ты ранен?– Порезался, спешил освободиться.– Надо обработать рану.– Пустяки, морская вода целебна.

Бумеранг 93

Она посмотрела на пустые ножны, кобуру.– А где нож, пистолет? – Уронил. – Подарил акулам? – Она попыталась поднять ему настроение. – Вытрись и

одевайся. Посмотрев вокруг, Энтони увидел много полотенец, но, не зная, какое принад-

лежало Ричарду, сказал:– Пен, подай, пожалуйста.Она удивилась:– Так плохи твои дела?– Наглотался воды.Пенелопа принесла полотенце. Энтони догадался, что рядом лежала и одежда

Ричарда. Подошел, не спеша стал одеваться. К счастью, размер оказался одина-ковый, шорты и тенниска подошли. Не спешил надеть сандалии. А вдруг не его размер?

Пенелопа наблюдала.– Пойдешь босиком? Острые камешки.Рискнул, надел. Размер был тот же. Взявшись за виски и растирая их, Энтони сказал:– Что-то у меня с головой…– Болит?– Туго соображаю, как после перепоя.– Стресс?Он ответил не сразу.– Пожалуй, после кислородного голодания.– Это пройдет.Распознать подмену смогла собака. Увидев подходившего Энтони, зарычала.– Альма! – укоризненно сказал Майкл, возясь с мокрым песком. – Ты что, не

узнала хозяина? Папа, посмотри, какой замок я построил!– Молодец! Быть и тебе архитектором.– Пап, ты что, забыл? Хочу быть гонщиком!– А разве одно помешает другому?Поняв, что свой, собака успокоилась, отошла в сторону. Хотя Энтони, будучи невидимым, раньше находился рядом с Ричардом, Пе-

нелопой и детьми, наблюдал за ними, многое для него было новым, пришлось осваивать.

Когда к нему подходили люди, хорошо знавшие Ричарда, а Энтони видел их впервые, то ему приходилось отыскивать уловки, что-то придумывать, чтобы они не заподозрили неладное.

Питер, веселый балагур, долго и нудно, с множеством ненужных подробно-стей, рассказывал ему о том, что случилось с ним на рыбалке.

– Как тебя зовут? – спросил Энтони, когда тот окончательно надоел ему пу-стым разговором.

Тот удивленно посмотрел.– Ричард, ты забыл мое имя? Утром виделись в магазине! – Я хочу услышать, как ты его произносишь.– Это важно?


– При этом выявится элемент самооценки. Ну?– Питер.– Ну, что ж, Питер, с этим у тебя все в порядке… Чем занимаешься?– Я?! – еще больше удивился Питер. – А ты не знаешь?– Мне интересно, как ты понимаешь свою роль в жизни…Невдалеке Диана лежала на песке, писала и посмеивалась.Питер помолчал, внимательно рассматривая Энтони.– Прости, друг, у нас какой-то дурацкий разговор. Ты прекрасно знаешь, что я –

менеджер рекламной компании. – Питер развел руки и, недовольный, направился к Диане. Она поспешно делала запись в ноутбуке. Взглянув на Энтони, лукаво подмигнула.

Энтони был озадачен – кто бы это мог быть? Он не знал, что журналистка Диа-на была женой Питера, подругой Пенелопы и любовницей Ричарда.

– О чем вы так мило беседовали? – спросила она Питера.– Да ну его! Вздумал разыграть… И так глупо! Как тебя зовут? – Он помолчал,

улыбнулся. – А вот был у меня случай на рыбалке…– Знаю, – остановила его Диана.– Откуда? Я никогда не рассказывал!– Я знаю все твои случаи. Питер был озадачен.

Дома Энтони попытался установить с овчаркой дружеские отношения, угощал Альму деликатесами. Видя это, Пенелопа улыбнулась:

– Задабриваешь? Чем-то ты перед ней провинился! – Я съел кусок её ростбифа.– Подлизываешься, чтобы не цапнула?– Точно.Вечером Энтони сильно волновался – предстояла первая встреча с женщи-

ной, тем более с женой брата… Чтобы Пенелопа не заметила подмену, в постели сказал:

– Сегодня всю активность возьми на себя.– Устал? Ричард, так может, отложим?– Нет, нет! Ложись на меня… После секса она задумчиво сказала:– Странно.– Что именно?– Я поразилась, как жадно ты на меня набросился! Будто у тебя сто лет не было

женщины. Как после долгой разлуки.– Ты всегда меня притягивала.– И любил меня снова и снова… Так было в наши первые дни.С улыбкой он произнес: – Хотел доказать, что не старею.Она ласково провела рукой по его волосам.– Ричард, что произошло?Он шутливо ответил:– Выпил эликсир молодости. Не зря его так сильно рекламируют!– Сегодня ты многое делал иначе.

Бумеранг 95

– Лучше или хуже?– Иначе.Он сказал:– Побывав на дне моря, на волосок от гибели, я вдруг понял, что нужно ценить

каждый день, каждый час, каждое свидание…Она шутливо спросила:– Признавайся – кто тебя обучил новым способам любви? Он усмехнулся.– Дельфины!.. Недавно в Интернете просмотрел рекомендации сексолога. В

любовные игры он советует вносить разнообразие. – Зачем?– Чтобы партнерша не охладела.Пенелопа усмехнулась.– Это тебе не грозит. Мне много не нужно. – Помолчав, она сказала: – В какой-

то момент мне показалось, что со мной – другой мужчина.– Интересно! – ревниво произнес он. – Кто? – Не знаю.Энтони вздохнул.– Ты права, происшествие в воде как-то изменило меня. Помнишь, по теле-

визору показали человека, который потерял память. Не помнил, кто он, откуда, куда ехал, есть ли семья… Нечто похожее произошло со мной, хотя и не в такой степени. Синдром амнезии… Пока не восстановятся нервные клетки, я буду не таким, как обычно.

Она сказала:– Я почувствовала, что ты стал другим. Энтони решил перевести разговор на юмор.– Обещаю – завтра ты проведешь ночь с третьим мужчиной.– Ричард, разве можно над этим подтрунивать? Помолчав, он продолжил: – В рыболовных сетях я пережил такой стресс, такой ужас! Не дай Бог нико-

му… Еще немного – и у меня не хватило бы дыхания.Глядя на него в полутьме, Пенелопа вдруг негромко спросила:– Ты кто?Он усмехнулся:– «Кто вы, доктор Зорге»? На какую разведку работаете? – Энтони посмотрел

на обручальное кольцо на пальце. – Пен, кто мне его надевал? Гречанка, неужели ты забыла наше венчание?

– Прости, – она обняла, прижалась к нему. – Больше так не рискуй. Не знаю, что бы я без тебя делала…

Он поцеловал ее. – Писала бы рассказы и картины, и никто бы не мешал… Но ты права – с голо-

вой что-то неладное. – Болит?– Это полбеды. Вышел из воды – и мир, будто в тумане. Никого не узнаю… Из

памяти выпали целые периоды… Господи, помоги мне! Неужели все это помути-ло мой разум? На строительстве зала сейчас такой ответственный момент… Если даже частичная потеря памяти отразится на работе – это катастрофа!


– Может быть, лечь в клинику на обследование? – Нет, меня исцелит время.

Утром Энтони вез детишек в школу. Майкл сказал:– Пап, ты забыл свернуть.– Молодец, штурман! А куда нужно было?– Вон туда, – малыш указал пальцем.– Я хотел проверить твою наблюдательность, – пояснил Энтони.Когда он остановил машину не в том месте и высадил детишек, сын сказал:– Пап, раньше ты довозил нас до ворот.– Прости, завтра так и сделаю.– Пап, ты какой-то странный…– Я много думаю над новым проектом. Позже я тебе покажу.

Увидев на улице машину Ричарда, Диана замахала рукой. Энтони подъехал, остановился. Сияя, она привычно открыла дверь, села рядом.

– Ричард, милый! Питера нет. Поехали ко мне! Так мило проведем время…– Сегодня не могу, – сказал он.Она нахмурилась и надула губы.– Ты опять мне отказываешь. Уж не завел ли кого-нибудь?– У меня жена.– Холодная, как рыба? Пенелопа никогда нам не мешала. Энтони поморщился: – Зачем так? – Обиделся? Сам говорил – в ней тебе недостает моего огня. Живопись и рас-

сказики вытеснила из нее сексуальные желания… И хоть была бы талантлива!– Это не так.– Ричард, – пригрозила Диана, – больше предлагать не буду. Найду другого лю-

бовника.Женщина была притягательна, и Энтони подумал, что нужно наверстывать

упущенное за прошлые годы. Но его многое беспокоило – он не знал, кто она, где встречалась с Ричардом...

– Неужели я тебе отказывал?– На пляже, когда вышел из моря. Был такой встревоженный!Точно, он видел ее на пляже – лежала на песке и писала в ноутбук.– Заметила? – спросил он.– Я не Пенелопа, журналистка многое должна замечать.– Из какой страны твое имя?Она удивилась.– Из римской мифологии. Видишь, какая я древняя…– А как полное?Она удивленно посмотрела. – Разыгрываешь? Столько раз были вместе… Диана – это полное имя.– Диана охотница?Энтони снова подумал, что за годы отсутствия так много упустил, что было

бы глупо отказываться от этой чувственной соблазнительной красавицы. Да и хо-

Бумеранг 97

рошо бы узнать, что представляют собой другие женщины. Ведь Пенелопа пока была его первая и единственная…

– Давай встретимся в ближайшее время. Говори где. – Лучше у меня, как обычно. Только поспеши, пока Питер не вернулся. Энтони улыбнулся.– Я старею. Напомни, где ты живёшь.Она огорчилась.– Это плохой юмор. Раньше ты был остроумнее.– Прости, Диана. Где тебя высадить?– За перекрестком.– Бай!– Бай, – недовольно ответила она и вышла из машины. Мстительно добавила: –

В книге о тебе сейчас напишу несколько гнусных страниц!Эти слова озадачили Энтони – значит, она пишет книгу о Ричарде?

Пенелопа шла берегом моря и видела – водолазы тащили из воды бледное по-синевшее тело мужчины.

Подъехала полицейская машина. Из нее вышел инспектор, плотный, средних лет, с проницательным взглядом, и еще два человека, стали осматривать труп, на котором шевелились крабы.

– Пригласите экспертов, – сказал инспектор, жуя травинку.Помощник стал звонить по рации.Пенелопа подошла, посмотрела. По лицу утопленника ползали крабы. Оно

было так сильно обезображено обитателями моря, что узнать в нем кого-то было невозможно. Пенелопе стало нехорошо, она поспешила быстрее уйти.

Придя домой, бросилась навстречу Энтони.– Ричард! Я видела жуткую картину! Водолазы из моря тащили утопленника!

Бледный, посиневший труп с крабами … Его лицо так обезображено рыбами… Без носа, без ушей… Жуть! А ведь это могло быть с тобой… – Она подошла, об-няла, прижалась к нему. – Дай слово, что больше далеко заплывать не станешь.

– Обещаю, – ответил Энтони, лаская ее.

Их приглашали на встречи, в совместные поездки, но Энтони, боясь попасть впросак, отказывался, ссылаясь на занятость и переутомление.

Пенелопа на лужайке привычно рисовала пейзаж. Когда Энтони подошел, она сказала:

– Ричард, Лоренсы пригласили на пикник. На его лице она прочла недовольство. Пенелопа продолжала:– Это второе приглашение. Третьего не будет. Потеряем друзей.Он помолчал, осмысливая ситуацию.– Кто там будет?– Все свои, наша компания. – Сейчас мне так не хочется ехать!– Почему, Ричард? Это всегда весело, интересно! Развеешься.– Ладно. Пен, в моей памяти, к сожалению, еще есть провалы… Амнезия на

людей, события. Чтобы не выглядел глупо, ты мне помогай, подсказывай.


– Хорошо, – удивилась она.К дому подъехала полицейская машина, из нее вышел инспектор, жуя травин-

ку, поздоровался, обратился к Энтони и Пенелопе:– Мы нашли утопленника. – Я видела, – поморщилась Пенелопа. – Вы его опознали?– Этим мы сейчас занимаемся. Ваш дом близко у моря. Не замечали на берегу

посторонних? Или драку? – Инспектор, при чем тут драка? – спросила она. – У погибшего сломаны шейные позвонки. Энтони молчал. Заметив его напряжение, капельки пота на лице, Пенелопа от-

ветила инспектору:– Здесь плавает столько яхт... Он мог утонуть и в другом месте, а течение при-

гнало сюда.– Резонно, – согласился инспектор, подавая визитку. – Если что-то вспомните,

позвоните.Выплюнув травинку, инспектор уехал. Пенелопа молча смотрела на Энтони.– Пойду поработаю, – сказал он.

По извилистой горной дороге Пенелопа уверенно вела «Бентли» и говорила Энтони, указывая на машины с друзьями:

– Ты всех давно знаешь. – И все-таки напомни.– Это Тео и Саливан…– Чем он сейчас занимается?– Ричард! – укоризненно произнесла она, но тут же осеклась. – Теодор – веду-

щий журналист городской газеты, а она – владеет косметическим салоном. Там Дейл и Вильям…

– А эти по-прежнему…– Да, Вильям банкир, а Дейл – бывшая актриса и певица…– Где поет?Пенелопа усмехнулась:– При его деньгах? Это его бы компрометировало. Ну а Эдвард и Элен – наши

давние друзья… Вспомнил? – улыбнулась она.Приехав, расположились в живописном ущелье на берегу озера. Женщины ста-

ли готовить закуски. Теодор зажег угли и готовил барбекю. Другие мужчины не-терпеливо разделись и бросились в воду. Эдвард предложил:

– Давайте поплывем на тот берег!– Кто придет первым, получит бутылку шампанского! – добавил журналист.– Ну, Ричард вне конкуренции! – сказал Вильям.Энтони медленно вошел в воду, думая, как увернуться от состязания – он про-

играл бы всем. И вдруг из воды, прямо перед ним, выскочило что-то большое, черное. Пролетев над водой, снова нырнуло в воду.

– Вот это да! – воскликнул Эдвард.– Такого мы еще не видели! – поддержал его Вильям. Бледный Энтони стоял, как остолбенелый. Потом быстро выскочил из воды.

Все засмеялись. С разных сторон посыпались смешки:

Бумеранг 99

– Ричард! Испугался? – усмехнулся язвительный Теодор. – Он прав, – усмехнулась Элен. – А вдруг эти зверюшки охотятся за мужскими

достоинствами? Мужчины, голыми лучше не плавайте! Все рассмеялись.– Выдра? – предположил Вильям.– Бобер! – решительно заявил Эдвард.– Не спорьте, – сказал журналист. – Я точно знаю, это Несси!– Здравствуй, Несси! – произнесла Элен, подняв руки.Все бросились к воде, плавали, дурачились. Лишь только Энтони стоял на бе-

регу, бледный и растерянный. Его уговаривали:– Ричард, давай к нам! Он отрицательно вертел головой.– Дружище, мы столько лет здесь купаемся и ничего…Ироничный Теодор подколол:– Так он же не умеет плавать!– Ха! – возразил Эдвард. – Кто был чемпионом?Элен попыталась его поддержать:– Ричард, покажи, как плавают мастера водного поло!Его звали, приглашали, но войти в воду Энтони не решился. Он медленно по-

брел по берегу.Пенелопа решила его защитить:– Недавно в море он запутался в рыболовных сетях и едва не утонул.– Вот как!– Прости, мы не знали.– Представьте себя на его месте.– Жуть! У любого поедет крыша!Элен спросила:– Но какое отношение имеет наша Несси…Помолчав, Пенелопа сообщила:– В детстве утонул его брат.– Ну и ну!– Давайте прекратим этот разговор, – предложила Пенелопа.Когда Энтони вернулся, компания перестала над ним подтрунивать, все были

к нему участливы.Пили вино, закусывали всякой снедью, шутили. Но легкость общения ушла,

праздник для Пенелопы был испорчен.Энтони ловко увертывался от конкретных вопросов, обращенных к нему. Вро-

де обошлось, хотя инцидент на воде озадачил компанию. И Пенелопа заметила, что недоумение у друзей и осадок остались.

Через несколько дней Ричарду позвонили и пригласили на стройку концертно-го зала, для консультации.

– А в чем, собственно, дело? – спросил Энтони.– Приезжайте, поговорим на месте.Он согласился приехать. Но тут же бросился в мастерскую Ричарда, искал и

рассматривал чертежи, расчеты проекта, лихорадочно листал рисунки и эскизы… Что их интересует?


Потом сел в машину, поехал. На стройке Энтони уже был. Тогда, невидимый, ходил вслед за Ричардом. А тот и не догадывался, что рядом находился брат…

У котлована его встретил заказчик. Развернув эскиз зала, спросил:– Мистер Рассел, звезды, которые выступали в «Олимпии», в «Карнеги-холл»,

в других залах, сомневаются в акустике… Уж очень необычная форма зала!– Акустику гарантирую. Просчитывал много раз. – Можете показать расчеты?– Да, они в компьютере. – Не возражаете, если проведем дополнительную экспертизу?– Нет, конечно. А форма – в этом и оригинальность нашего проекта. Специали-

сты говорят, другого такого нет. Подошел главный инженер. Поздоровавшись и показав документы, спросил:– Как вы думаете, мистер Рассел, можно ли заменить сегмент В на стандарт-

ный?– Пожалуйста, не отклоняйтесь от проекта. – Качество не пострадает. Но в интересах экономии возможна замена. Компа-

ния это приветствует. – Вы уверены, что качество не пострадает?– Абсолютно. У меня большой опыт. Сегмент В лучше.– Тогда делайте.– Спасибо, что согласились, мистер Рассел. На одном из участков подошел кто-то из строителей.– Мистер Рассел, не могли бы вы пояснить это место?– Где вы учились? – спросил Энтони.– В Гарварде. Диплом с отличием.– И не научились читать чертежи? – улыбнулся Энтони. – Но здесь несоответствие!– Попросите пояснить главного инженера.Главный инженер усмехнулся:– Разберемся, Найт. Идите работать. На стройке Энтони порой приходилось проявлять чудеса изворотливости, что-

бы не попасть впросак. Обычно он спрашивал собеседника:– А вы как считаете? Что предлагаете? Вы уверены?Потом выбирал вариант ответа.После его отъезда главный инженер задумчиво произнес:– Странно изменился человек!– Думаете, из-за больших денег? – спросил строитель.Ответа не последовало.

В мастерской Ричарда Энтони пытался разобраться в рисунках, схемах, запи-сях, чертежах концертного зала… Надо знать как можно больше. Мало ли что они могут снова спросить?

Вошла Диана. – Привет! Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе… Ого! Три

компьютера? Так вот почему так быстро проектируешь! – Они вкалывают за меня…– Компьютер позволяет опробовать, не строя?

Бумеранг 101

– Это обычная практика.– Ричард, в Интернете нашла материалы о поисках архитекторов в Гонконге,

отправила тебе. – Спасибо. Посмотрю.Она рассматривала различные макеты, эскизы католического собора, наброски

моста между экзотическими островами, рисунок небоскреба странной формы, музей, павильон для цветов...

– Неугомонный! Как работается?– Сегодня не очень, – Энтони потянулся, зевнул.– Значит, тебя нужно вдохновить… – Диана подошла к двери, заперла на ключ.

За книгами нашла джин, тоник, бокалы, налила. – Джин подойдет? В Чехии его называют «Боровичкой», в России – «Можжевеловой водкой» … Чин-чин!

– Чин-чин!Она пригубила, стала приближаться.– Что это значит? – беспокойно спросил он.– В твоей крови должны взыграть эндорфины, гормоны радости! Тогда и рабо-

та пойдет веселее!Напевая, она стала перед ним танцевать.Энтони смотрел на ее красивую фигуру и подумал – а почему бы не пойти по

пути брата? Столько упущено из-за этого мерзавца…Он встал, попытался положить ее на стол, но Диана возразила:– Ты же знаешь, у меня свой способ любви…Будто стриптизерша, она в танце разделась, небрежно бросая на пол одежду.

Подойдя к Энтони и расстегнув его рубашку, стала целовать его грудь, спускаясь вниз…

Потом победоносно спросила:– Ну, как? Побывал в раю?Придя в себя, он сказал:– Лучше не бывает. Высший пилотаж! – То-то же! У Сальвадора Дали была Гала. После ее смерти он ничего не смог

написать, только одну картину, да и то слабую… Я буду твоей музой! – Она по-казала на эскизы. – Пока мы вместе, ты горы свернешь!

– А если бы вошла Пенелопа?– Я предложила бы гречанке лечь втроем… Побывали бы на Олимпе!– Она не такая, – сказал Энтони.– Вот! Почувствовал разницу? Теперь давай твой вариант, грубого варвара… После любовных игр, видя ее недовольный вид, он спросил:– Что-то не так? – Сегодня ты был слишком… деликатен.– Это плохо?– Женщины любят грубую мужскую силу, когда их рвут на части...– Ты уверена? Рвать на части такое красивое тело?– Абсолютно. Болтают о романтике, а мечтают попасть в лапы зверя.– Учту, – он поджал губы. – Какое животное предпочитаешь? Буйвола, носо-

рога, тигра?– Кролика – он мягкий, пушистый! И, представь, может много раз…– Ох эта женская логика! – деланно вздохнул Энтони.


– Ричард, утром я написала о тебе несколько талантливых страниц! Это будет такой бестселлер об архитекторе!

– Скромно заметила она… – улыбнулся он.– Ладно, работай. Не буду мешать.

Из особняка Диана вышла на лужайку к Пенелопе. Оторвавшись от мольберта и взглянув на нее, Пенелопа сказала:

– Где ты так разогрелась?– У вас роскошный спортивный зал! – Ричард уехал?– Работает в мастерской. – Диана рассматривала картину. – В таких храмах

жили греческие боги?– Это моя фантазия.– Скучаешь по Греции?– Мне не хватает греческого солнца. Без него я – мертвая…– Разве Ричард не заменил тебе солнце?Пенелопа не ответила.– Пен, для книги. Где гречанка познакомилась с англичанином?– На студенческой вечеринке. Я училась в Оксфорде. – Пенелопа улыбнулась. –

Еще раньше увидела его в бассейне, во время игры в водное поло. Как он играл! Бог, Аполлон! И я потеряла голову…

Диана смотрела, как в стороне дети, Майкл и Лесли, вместе с воспитательни-цей бросали и пытались поймать бумеранг.

– Философы искали бы тайный смысл этого действа…Он действительно воз-вращается?

– Если не встретит жертву. У Ричарда получается. Аборигены охотятся на птиц, кенгуру.

– Им можно убить человека?– Хочешь проверить? Отойди, я брошу.Ее слова Диана пропустила мимо ушей.– Странно. Откуда полудикие аборигены могли рассчитать профиль крыла,

угол, разную длину крыльев? Кто-то подсказал?– Пришельцы оставили бы им оружие сложнее. – Перехватив ее взгляд, Пене-

лопа спросила: – Диана, почему бы тебе не завести детей?– Ну нет! Я должна написать несколько книг, насладиться жизнью. И лишь

когда-нибудь… У Пенелопы заработал мобильный телефон.– Слушаю. – Она вздохнула. – Глэдис, с детьми все в порядке. Играют перед

моими глазами. Хорошо.Выключив телефон, сказала:– Звонит несколько раз на день – как внуки, не случилось ли чего с Майклом?– Заботливая бабушка.– Слишком. – Поправив очки, Пенелопа улыбнулась: – Диана, тебе никогда не

хотелось… поухаживать за Ричардом?– А тебе за Питером?– Когда венчалась, дала клятву быть верной. Диана задумалась.


– Ухлестнуть за мужем подруги? Зачем? Ради любопытства? Хм! Мне нравится с Ричардом флиртовать. Находчивый, остроумный. Не то что зануда Питер…

– Питер – не зануда, – возразила Пенелопа.– А! Если Господь хочет кого-то наказать, того лишает разума… Ричард меня

интересует как архитектор. Закончу книгу – и гуд бай! Займусь следующим… Но будь бдительна. Много ездит, бывает в веселых компаниях…

Пенелопа улыбнулась, процитировала:– «Она знала, что в дальних странах с Одиссеем все могло случиться. Но вери-

ла, что в конце концов он вернется домой…»– Ну-ну! – усмехнулась Диана. – Все гречанки живут по этому принципу?– О нет! Они знают – мужа, как и собачонку, нужно держать на длинном по-

водке…– Да, так надежнее, – сказала Диана и направилась к своей машине. – «Ох эта женская дружба!» – подумала Пенелопа. У нее не было сомнений в

интимной связи Дианы и ее мужа.

В лодке с удочками Питер причалил к берегу. На машине подъехал инспектор, задумчиво жуя травинку.

– Как рыбалка?– Ерунда. А вот вчера я поймал…– Питер, – остановил его инспектор, – вы часто бываете на берегу. В последние

дни не заметили что-то странное, необычное?Питер задумался.– На теле утопленника были ножевые раны или следы от пуль?– Почему вы спросили?– Недавно в рыболовном магазине архитектор купил большой нож и подво-

дный пистолет. – Ричард Рассел?– Да. Говорил, на акул. Но разве они здесь водятся?Глядя на мигающий фонарь маяка, инспектор высказал предположение:– Быть может, собирается на тропические острова? – Как бы не так! Я ни разу не видел его с удочкой. Инспектор смотрел на мигающий фонарь маяка и думал – как много мог бы

рассказать маяк, если бы захотел… Помедлив, инспектор сел в машину, подъехал к особняку Рассела. Энтони с Майклом играли в бадминтон.

– Доброе утро! – Доброе утро, инспектор! – Энтони перестал играть. Подошла Пенелопа.– Доброе утро, миссис. – Жуя травинку, инспектор обратился к Энтони. – Ми-

стер Рассел, в рыболовном магазине вы купили нож и пистолет.– Да, это так.– Можете показать? – К сожалению, нет. Когда под водой нырнул под рыболовные сети и запутался,

бросил. Легче было всплыть.Пенелопа подтвердила:– Это действительно так, я видела.– Вы тоже были под водой? – поинтересовался инспектор.


– Нет, я видела – уплыл с оружием, вернулся – без.Инспектор спросил Энтони:– Можете указать это место?– В море? – улыбнулся Энтони. – Широту и долготу? – Далеко от маяка? Влево или вправо?– Не помню. – Давайте поищем вместе.Энтони повертел головой.– Бесполезно. Там густые водоросли, мало света.– Зачем вы сделали такую необычную покупку?– В прошлом я спортсмен, люблю плавать под водой. За день до этого передо

мной проплыла огромная рыбина, метров пять. – Вы ее убили?– Больше ее я не видел.Инспектор помолчал.– Вы говорили кому-нибудь о рыбе? Энтони повертел головой.– Рыбаки много врут. Зачем уподобляться?– Вы стреляли из пистолета?– Нет. То есть да. Несколько выстрелов в пустоту.Помолчали.– Ничего не хотите добавить?Энтони пожал плечами.Инспектор уехал. Пенелопа задумчиво смотрела ему вслед.

Позвонил Вильям, управляющий банком:– Хелло, Ричард! Как поживаете?– Прекрасно, – ответил Энтони.– Ричард, хочу вас обрадовать – на ваш счет поступили деньги. Сумасшедшие!

Вы не могли бы приехать в банк? Нужна ваша подпись.– Хорошо, буду.Положив трубку, Энтони задумался – как же расписывался брат?В ящиках письменного стола он лихорадочно искал бумаги с его подписью и не

находил. Господи! Что же делать? Ага, нашел. Энтони взял чистый лист бумаги и стал повторять подпись Ричарда много раз. Расписывался и с закрытыми глазами. Сминал бумагу и бросал в корзину. Успокоился, когда довел дело до полного сход-ства. Теперь ночью разбуди – и он воспроизведет подпись брата.

Выходя из мастерской Ричарда и неся корзину с мятыми листами, молодая дом работница улыбалась.

Пенелопа спросила:– Кэтрин, произошло что-то веселое?– Похоже, хозяин решил сменить подпись. Смотрите, сколько извел бумаги!Посмотрев на исписанные и смятые листы, Пенелопа задумалась – что бы это

значило? У нее накопилось много вопросов…


Пенелопа в задумчивости стояла у мольберта. Подъехала машина. Из нее вы-шла Глэдис, свекровь, мама Ричарда и Энтони. Она жила отдельно. Двадцать пять лет назад это была стройная женщина. С возрастом, увы, располнела. Обнялись, поцеловались. Взглянув на картину, свекровь сказала:

– Как приятно иметь талантливую невестку – пишет, рисует…– Еще не закончила.– Закончишь – куплю!– Правда нравится? Подарю.– Спасибо. А где дети?– Вон, в бассейне. Балуются с тренером.– Ричард?– Работает. Помолчали. Глэдис спросила:– Ну, зачем позвала?– Не знаю, говорить ли…– Только давай откровенно. В последнее время я тебя не узнаю – молчаливая,

задумчивая…– Обдумываю сюжет. Есть интересный замысел рассказа.– Пен, меня не обманешь. Что происходит?Пенелопа начала не сразу: – Наверно, я тихо схожу с ума… – Да ну! Так не шути. Отложив кисть, Пенелопа продолжала:– Иногда мне кажется, что Ричарда подменили…– Не поняла – стал хуже относиться? – Нет. Другой человек.Свекровь улыбнулась:– И когда это произошло?– Помните, он купался в море и запутался в рыболовных сетях.– Да, это его крепко напугало. Долго приходил в себя.– У меня много вопросов, на которые нет ответа. Почему собака не узнала

Ричарда после моря и до сих пор относится к нему настороженно? Ведь раньше они любили друг друга. Почему его так сильно расстроила картина Дали? Почему волнуется при появлении инспектора? И почему так жутко испугался на озере? Он же смелый человек! – Неожиданно Пенелопа спросила: – Что это за история с его братом?

Глэдис спросила не сразу:– Откуда ты знаешь?– На чердаке нашла его портрет. Ричард обещал рассказать, но… – Где этот портрет? Покажи.– Я не могу его найти, сколько ни искала. Ричард спрятал.Помедлив, Глэдис стала рассказывать:– Я хорошо помню тот день, солнечный, теплый… Как сегодня. Близнецам было

по семь лет. Играли на берегу реки. Оставив бабушку для присмотра за детьми, я на минуту отошла – нужно было позвонить… И в этот момент Энтони утонул.

– Как это произошло?– Об этом знает только Ричард, он был рядом. Мэри давно нет…


– Он виноват в гибели брата?Помолчав, Глэдис сказала:– Этого не знает никто. – Вздохнув, она продолжала: – Не могу себе простить,

что оставила детей под присмотром бабушки. А Мэри слишком была увлечена чтением любовного романа…

– Ричард мог его спасти?– Вряд ли, обрыв, сильное течение – там и взрослый... Но мог бы позвать на

помощь. – Не позвал?Глэдис с огорчением покачала головой.– Они не любили друг друга. Да и никто не успел бы…Помолчали. Пенелопа сказала:– В какой-то комедии Шекспира рассказана забавная история близнецов. Плы-

ли на корабле. Начался шторм. Кажется, один утонул, другой спасся… – Очень забавно – утонул… Пенелопа спросила:– Мог ли Энтони спастись?– Шансов у него не было… – А вдруг? И теперь… вернулся.От удивления свекровь замолчала, потом улыбнулась.– Пен, тебе не дают покоя лавры Шекспира? Пенелопа быстро заговорила:– Предположим, тогда Энтони не утонул, спасся. Возвращаться не захотел. Из-

за Ричарда. Жил в другой семье, небогатой. А вот теперь, когда узнал, что у Ричар-да большой успех, прекрасный особняк, дорогие машины…

– Предположим. Но в каких морях Энтони плавал четверть века? – спросила свекровь.

– Не знаю.– И куда девался Ричард?– Возможно, Энтони устранил брата.Свекровь улыбнулась. – Это уже в духе Агаты Кристи. Пиши рассказ.– Чувствую, здесь что-то не то, какая-то тайна... – Она вдруг воскликнула: – О,

Господи! – Что такое?– Недавно я видела утопленника. Инспектор сказал, со следами насильствен-

ной смерти.– Ну и что? Мало людей тонет? Пен, еще немного – и тебе придется показаться

психоаналитику.Пенелопа спросила: – У близнецов были особые приметы? – Например?– Родинки, шрамы… Что-то такое у одного, чего не было у другого? – Думаешь, я помню? Так давно…– Раньше Ричард был энергичным, целеустремленным, собирался горы свер-

нуть! Теперь увял, потерял интерес к жизни…– Это пройдет. После триумфа нужна пауза.


Пенелопа задумчиво произнесла:– Проверить бы его на детекторе лжи.– Собственного мужа?! Ну, Пен! – укоризненно воскликнула свекровь. – Тогда

он уйдет… Да и как ты предполагаешь это сделать? Без его ведома?– Ладно, забудем о нашем разговоре, – предложила Пенелопа. – И никому ни

слова.– Разумеется, – вздохнула Глэдис. – А ты постарайся укротить фантазии. Все

будет хорошо. – Она улыбнулась. – Как сказал умирающий Мао наследнику: «Если дело в твоих руках, я спокоен».

Энтони приехал в банк. Вильям встретил его дружелюбно, вышел навстречу, пожал руку. Говорили о пикнике, о пустяках. Потом Вильям подал бланк.

– Ричард, распишитесь внизу, как обычно.Энтони взял ручку, уверенно расписался. Вильям посмотрел, и на его лице по-

явилось озабоченное выражение.– Что-нибудь не так? Дрогнула рука?– Попробуйте еще раз.Энтони уверенно расписался.– Странно, – сказал Вильям. Он внимательно сверял подпись с образцом, на-

ходившимся в сейфе.– Опять не так?Помедлив, Вильям показал:– Смотрите, как вы расписывались раньше… Энтони понял свой промах – на финансовых документах в конце подписи Ри-

чард ставил завитушку.Он хлопнул себя по лбу.– Черт! Ну, конечно же!Энтони лихо расписался на бланке, как следовало.Вильям пристально его рассматривал.– Ричард, как вы это объясните?Помолчав, Энтони сказал:– Вильям, только между нами… Несколько дней назад, ныряя, на дне моря я

обнаружил яхту. Решил заглянуть. И когда собрался всплыть, проржавевшая дверь салона закрылась. И так, что я не мог ее открыть. Представляете? И я сделал не-вероятное. Схватившись за перила, ногами выбил стекло иллюминатора, протис-нулся и всплыл… Но то ли от страха, то ли от кислородного голодания с моей головой что-то произошло… После такого другие теряют память на всю жизнь… Видели человека по телевизору?.. Мне, слава Богу, повезло – лишь частично по-терял память. Даже с родственниками случаются казусы… Стыдно рассказывать. Думаю, и на пикнике я вас чем-то озадачил…

– Да, вы были каким-то странным.– Только, пожалуйста, никому ни слова. Если узнают строители концертного

зала… Кроме того, Испания объявила конкурс на католический храм. А у меня есть интересный замысел! Такого храма еще не было…

– Ну, что ж, Ричард. Мы признательны, что предпочитаете наш банк. Но эта подпись… Если бы не многолетняя дружба…Я вам сочувствую. И желаю полного выздоровления. Большой привет Пен!


– Благодарю, Вильям. Энтони покинул банк и облегченно вздохнул – кажется, обошлось.Но, глядя ему вслед, помедлив, Вильям снял трубку телефона.– Соедините меня с графологической экспертизой…

Пенелопа посетила врача.– Одевайтесь, – сказал молодой жизнерадостный врач и улыбнулся. – Поздрав-

ляю! У вас будут близнецы. И оба – мальчики.Пенелопа была озадачена.– Близнецы? – Чего вы испугались? Всё нормально. Это лучше, чем рожать по одному.Пенелопа долго не решалась объявить эту новость дома. Выбрав момент, со-

общила:– Ричард, я беременна. У нас будут близнецы, мальчики.Энтони молчал.– Ты не рад? – Как ты думаешь, – спросил он, – когда ты забеременела?– Какая разница?– Это было… до рыболовных сетей или после?Пенелопа задумалась.– Я полагаю, это произошло в ночь, когда ты жадно на меня набросился…Энтони повеселел – значит, это будут его дети, не Ричарда.– Ну, прекрасно! – он обнял ее, расцеловал. Но какая-то неуверенность остава-

лась. Она это заметила.– Ричард, не беспокойся, вынашивать и рожать буду я.Он рассмеялся:– Да нет, Пен, я рад. Только у меня сейчас напряженный период, замышляю

новый проект. И не смогу уделить тебе много внимания.… Позвонил телефон. Энтони снял трубку.– Слушаю.– Мистер Рассел, это Гертруда Чандлер, БиБиСи. Вы обещали интервью.– Обещал?– Разве забыли? Десять дней назад. Могу подъехать. Ваш адрес?Пенелопа заметила растерянность мужа. – Извините, – сказал Энтони, – я не готов.– Вы же обещали! – удивилась журналистка.– Давайте подождем завершения строительства.– Но, мистер Рассел…Энтони положил трубку. Встретив внимательный взгляд Пенелопы, вышел из

дома.

В банке Вильям снял трубку зазвонившего телефона:– Слушаю. – Это эксперт графологической лаборатории. Вторая подпись – другого чело-

века.От неожиданности Вильям даже привстал.


– Другого человека?!– Определенно.Вильям помолчал.– Скажите, а если клиент перенес большое потрясение…– Это подпись другого человека, – повторил эксперт. – Заключение вышлем.Положив трубку, Вильям задумчиво прошелся по кабинету. Потом снял трубку,

позвонил:– Полиция? С вами говорит управляющий банком. Предупреждаю, конфиден-

циальный разговор. У нас возникли проблемы. Помогите разобраться…

Инспектор положил трубку, подошел к окну, задумчиво смотрел на прибой. – Чарли, – обратился он к помощнику, сидевшему у компьютера, – что это за

история с близнецами Рассел?– Очень давняя. Если не ошибаюсь, один из них стоял над обрывом, неосто-

рожно бросал камешки. Сорвался и утонул.– А второй?– Второй не бросал. – Нашли тело ребенка?– Нет. Возможно, река унесла его далеко.– Через два-три дня где-то оно должно было всплыть.Помощник задумался.– Вариантов много. Возможен и такой – не утонул… – Найдите мне эти материалы.

Энтони знал, что физически он слабее Ричарда. И чтобы окружающие не за-метили разницу, много бегал по окрестностям, тренировался, в спортивном зале упорно занимался на снарядах.

Склонная к полноте Глэдис вошла в зал, с улыбкой спросила:– Сын, собираешься на Олимпийские игры?– Спасибо за идею, я подумаю… Много работал, теперь можно и расслабиться.За веселой беззаботностью она скрывала тревогу и беспокойство. – Ричи, ты посвежел, помолодел.– Тебе тоже не помешало бы заняться, сбросила бы лишний вес.Она улыбнулась:– Однажды Черчилля, у которого тоже был солидный вес, спросили: «В чем

причина вашего долголетия?» Политик ответил: «Видимо, в том, что я никогда не занимался спортом», – с гордо поднятой головой она вышла из зала.

Инспектор приехал домой к Глэдис.– Чай, кофе? – предложила она.– Извините, на работе не пью.Она улыбнулась – приятно иметь дело с остроумным человеком.– Прошу прощения, мэм. Очень деликатный вопрос. Много лет назад утонул

один из ваших близнецов. – Да, было, – вздохнула она.– Где похоронили мальчика?


– Тело не нашли.Помолчали.– Скажите, остались ли их детские игрушки?– Шутите? Через столько лет!– Да, конечно. Время, как река, уносит… Извините. – Инспектор направился к

двери.– Погодите. – Глэдис подошла к серванту, рассматривала сувениры, что-то ис-

кала. – Вот, нашла! Машинка Ричарда.Она достала машинку. Инспектор бережно взял на носовой платок.– Могу я взять на один день?– Разумеется. Но зачем?– Отвечу позже. Вы уверены, что это машинка Ричарда?– Абсолютно. Он никогда с ней не расставался. У Энтони были другие игрушки.– А есть у вас предметы, на которых сохранились… отпечатки пальцев взрос-

лого Ричарда?Глэдис открыла дверцу серванта, достала бокал.– Вот, его любимый. Когда сын бывает, угощаю…– Могу я взять на несколько часов?– Да. Но что всё это значит?– Благодарю вас, мэм.

Постепенно в жизни Энтони всё налаживалось. Его принимали за Ричарда. Он предполагал жить в покое, тихо, мирно.

Но однажды в море, когда он, лежа на спине и прикрыв глаза, наслаждался те-плом и солнцем, кто-то невидимый, сильный, схватил его за горло и стал душить. Энтони вывернулся, бросился к берегу. Кто-то под водой догнал его, схватил за ногу и попытался утащить на дно. Завязалась яростная борьба. С большим трудом Энтони выскользнул из цепких рук, выскочил на берег, сел на песок, беспокойно смотрел на море. Кто это был – водолаз, аквалангист? Нет, они так не шутят. Что это – начало новой войны? Рухнуло его спокойствие.

Из-за шелеста прибоя на песке он не слышал, как сзади к нему подошла Глэ-дис. Она вспомнила, что за левым ухом Энтони был маленький рубец – от паде-ния с кроватки. И теперь, увидев бледную, едва заметную полоску, она пришла в ужас! Значит, это не Ричард, а Энтони! Она хорошо помнила, как этот баловник грохнулся, кровь текла из раны за ухом, а они, потеряв голову, носились вокруг него… Но когда же произошла подмена? Тогда, в детстве, на берегу быстрой реки, и все эти годы Энтони они принимали за Ричарда? Или это произошло недавно? Так вот что значили вопросы комиссара! Она и раньше подозревала, что Ричард виновен в гибели брата. Так кто же с ними теперь? А если она ошибается, забыла? Как тут не сойти с ума!

Но, подойдя к Пенелопе, Глэдис негромко сказала:– Это Ричард. Не сомневайся. Я убедилась.– Как?– Тебе не все равно? Материнское сердце не обманет… – Раскрыв журнал, она

нервно листала страницы.Пенелопа это заметила.


– Я думаю о гибели его брата. Два мальчика на берегу реки. Один очутился в воде… Почему другой не позвал на помощь?

– А ты напиши рассказ, детектив, – предложила Глэдис. – Хорошая психотера-пия. Изложи версии, фантазии.

Пенелопа вздохнула. – Глэдис, давайте откровенно. Должна быть какая-то глубинная причина про-

исходящего, – настаивала она.Свекровь долго молчала, потом закрыла журнал.– Не хотела говорить, но придется… Ты должна знать, что угрожает твоим

детям. Особенно Майклу.– Вы меня пугаете!– Пен, наш род проклят. – Проклят? – переспросила Пенелопа. – Кем?– Это давняя история.– Со времен греческих трагедий? Глэдис, сегодня иные времена…– Пен, не до иронии. Я боялась нарушить твой покой, потому так долго мол-

чала.– Глэдис, я должна знать всё.Свекровь не сразу начала рассказ:– Основатель нашего рода – Никанор Тарасович Сердюк.– Русский?! – удивилась невестка.– Он родился в Советском Союзе, в Украине, в богатой крестьянской семье.

В тридцатые годы все его родные были репрессированы или погибли от голода, организованного Сталиным.

– Как это?– Вождь решил сломить сопротивление крестьян, которые не хотели даром от-

давать хлеб. Поэтому у них, прежде всего, у зажиточных, отнимали всё, до послед-него зернышка. Уехать никуда не разрешали. Кругом стояла вооруженная охрана. При попытке к бегству – стреляли… Не было ни кошек, ни собак – съели… Были случаи людоедства, матери поедали детей… Так что Никанор был очень обижен на советскую власть…

– Его можно понять.– Но когда началась война с фашистами, его призвали в Красную Армию. Хра-

бро воевал, был награжден медалью «За отвагу». В бою его ранили, попал в плен к немцам. Находился в концлагере на польской территории. Там были русские, поляки, но больше было евреев.

– Почему?– Их туда свозили со всей Европы. Каждый день Никанора могли отправить в

газовую камеру, как отправляли других. И он понял – чтобы выжить, нужно со-трудничать с фашистами. В школе старательно учил немецкий язык, и в лагере это ему крепко помогло. Его назначили главным надзирателем над бараком, в котором находились сотни людей. Теперь он сам определял, кто из них должен погибнуть. Плеткой и палкой загонял несчастных в газовые камеры. При помещении людей в лагерь у них отнимали все. Но кое-что им удавалось пронести. И, желая продлить свои дни, они пытались откупиться золотом.

Пенелопа недоверчиво покачала головой: – Откуда оно там?


– Человек изобретателен. Были в бараке и состоятельные евреи. Иногда Ника-нор спасал людей от газовой камеры, но чаще, дав обещание, обманывал. Золото брал, а несчастных отправлял на смерть. После разгрома гитлеровской Германии Никанору удалось скрыться. Иначе его бы растерзали заключенные. Бежал на За-пад. Стал Ником Расселом. Благодаря еврейскому золоту, быстро разбогател.

Пенелопа усомнилась:– Так много золота он вынес из лагеря?– За обещание сохранить сына, перевести его в рабочую команду и помочь

бежать гамбургский банкир рассказал ему, где спрятаны большие деньги. Ник пообещал спасти сына, но обманул…

– Есть подтверждение этому?– Да. – Почему он обманывал?– Он считал, что спасти их можно было, только рискуя своей головой, – его

самого могли отправить в газовую камеру. А зачем ему рисковать? Обманывал – ради золота…

– Это ужасно.– Казалось, Ник избежал наказания. Удачно женился на Мэри, хорошо устроил

детей, выучил в престижных университетах. Он разослал их по разным странам и континентам, предположив, что за ним и его детьми могут охотиться. Ведь по-гибли не все, кто видел его в лагере. Но это его наследников не спасло. С моими братьями стали происходить трагические события – Пол погиб в Канаде на строй-ке в расплавленной смоле. Джима в индийском отеле ужалила ядовитая змея. В далекой Австралии Леонард заживо сгорел в трансформаторной будке. Даже мое-го мужа Роберта в африканской пустыне поразила молния… В песчаной пустыне, где почти не бывает дождей!.. Будто кто-то невидимый гнался за ними по миру, разыскивал и уничтожал…

– Так было с террористами, расстрелявшими спортсменов на Мюнхенской олимпиаде.

– Но ни одного раза не были замечены люди, причастные к происшествиям.– А может быть, это случайности, совпадения?– Ник решил, что кем-то проклят. А именно – узниками, которых обманул и

отправил в газовые камеры.Пенелопа покачала головой:– Глэдис, вы верите в проклятие?– В обычное – нет. Но если люди горят в огне или погибают в газовой камере и

их много, то может выделиться такая мощная убийственная энергия ненависти… – Энергия ненависти? Вы сами додумались до этого?– В последние годы, осознав, что происходит с сыновьями, Ник стал писать

воспоминания о том, что делал в лагере. – Где они?– У меня дома. Я покажу. – Зачем писал – раскаялся? Но это же – признание. При его криминальном про-

шлом…– Хотел предупредить потомков – для их безопасности. Когда читаешь, что фа-

шисты и их помощники творили в лагере, волосы встают дыбом!.. Сегодня понять это невозможно. Другая психология.


– Ник умер своей смертью?Глэдис долго не отвечала.– Это было самое страшное и самое невероятное, что я когда либо видела…– Как это случилось?– Леонард пригласил меня и отца в Австралию. Удивительная страна – всё

наоборот. У нас зима, у них лето. Даже солнце движется в другую сторону, про-тив часовой стрелки… Однажды в зоологическом саду, веселые и беззаботные, со стаканчиками мороженого, мы ходили и рассматривали диковинных животных. Птицу киви в затемненной комнате, она гуляет только ночью, а днем спит, утконо-са, прыгающих кенгуру…

– Давайте посмотрим обезьян, – предложила я. – Такие потешные!– Хочешь взглянуть на своих родственников? – улыбнулся Леонард. Он пока-

зал вдаль. – Смотрите, какие несуразные жирафы! Пойдем к ним!– Сначала повидаем крокодилов, это рядом, – сказал Ник, рассматривая схему

зоопарка.Мы подошли к невысокой ограде, за которой во рву, в воде, плавали крокоди-

лы. Ник стал бросать им кусочки мяса. Они ловко ловили, щелкнув могучими челюстями.

– Страшные! – воскликнула я. – Не хотела бы встретить их в реке…– За секунду, – сказал Ник, – крокодил прыгает на семнадцать метров.– Такая махина? – усомнилась я. – Не может быть!– А давайте проверим. Вон там я брошу мясо. Потом прикинем расстояние.Ник близко подошел к ограде, бросил кусочек мяса. Крокодил выпрыгнул из

воды. И в этот момент Леонард, подбежав к Нику, так сильно толкнул его, что тот не удержался, перелетел ограду и упал в ров.

– Помогите! – успел крикнуть Ник.Хищники мгновенно набросились на него, стали разрывать на части. Он жутко

кричал. Бурлящая вода и кровь перемешались, камни окрасились кровью…– Такой смерти, – заключила свой рассказ Глэдис, – врагу не пожелаешь. До

сих пор в ушах стоит его крик… Но чем я могла помочь? Это было жуткое зрели-ще! Сотни людей бросились к ограде, смотрели…Смерть привлекает, заворажива-ет... Наверно, вот так же в древнем Риме к Колизею устремлялись тысячи, чтобы посмотреть, как звери разрывали рабов и христиан… От отца не осталось ничего, что можно было бы похоронить. Так что в нашем фамильном склепе нет могилы ни Ника, ни Энтони…

– Почему сын сделал это? – Сколько я ни расспрашивала, Леонард не мог объяснить. Был бледный, зубы

стучали и плакал: «Это не я! Не я!..» Я подумала, что какая-то таинственная сила толкнула его.

В это время инспектор позвонил судебно-медицинскому эксперту:– Скажите, хотя бы на одном пальце утопленника сохранилась кожа, чтобы

можно было снять отпечатки? Да?! Еду!

Глэдис и Пенелопа продолжали разговор. Пенелопа сказала:– В этом что-то мистическое. Рок? Судьба?Глэдис пожала плечами.


– Такова сага о Никаноре Сердюке и его потомках.Пенелопа, зажав голову руками, медленно раскачивалась.– Значит, на всем, что у нас есть, – кровь несчастных людей?– Крови не было. Вокруг крематория стоял запах горелого мяса… – Кошмар! – прошептала Пенелопа. – Отец никогда не ел мяса, приготовленного на открытом огне...– Теперь и я не смогу, – прошептала Пенелопа.– Ник был энергичным, предприимчивым. Те деньги помогли ему начать дело

и добиться успеха.– Ничего себе – успех! Глэдис продолжала:– Все мои братья и муж плохо кончили. Я ждала, что возмездие найдет и меня.

Но погибали только мужчины нашего рода… – Почему вы снова не вышли замуж? Молодая, красивая…– Предлагали, и не раз. Но я решила посвятить себя сыну. И не жалею. – Она

помолчала. – Мне казалось, что за давностью лет, с гибелью Энтони, проклятие перестало охотиться за нами. Но ошиблась…

– То есть?Свекровь глубоко вздохнула.– Пен, у меня сильно развита интуиция. Я чувствую – назревают трагические

события. А тут еще – инспектор, кошмарный сон…– Расскажите.– Нет!.. Надо предупредить Ричарда. – Вы никогда не говорили ему о проклятии?Глэдис покачала головой:– Жить с таким грузом… Он не смог бы столько сделать. – Да, с подрезанными крыльями не полетишь…– Пен, твоя задача – сохранить детей. Особенно Майкла. – Чем виноваты мои дети?! Я гречанка! И это – третье поколение!– Пойми, наш род проклят. А проклятие действует до девятого колена.– Можно ли снять проклятие?– Попытайся. Ну, вот… Сегодня ночью ты не уснешь…Пенелопа задумалась, потом сказала:– Так вот почему Ричард не обрадовался, когда узнал, что у нас будут близ-

нецы…– Близнецы?! – ужаснулась Глэдис.– Так сказал врач. Оба мальчики.– О, Господи! – простонала Глэдис.– Значит, обречены? – прошептала Пенелопа. – Глэдис, это неправильно, не-

справедливо! – Да, конечно. Но в чем была вина тех, в концлагере?– Мои дети не имеют к этому никакого отношения! И почему над Ричардом, та-

лантливым архитектором, должен постоянно висеть дамоклов меч? Дед совершал преступления – он и наказан!

Идя по берегу моря, Энтони сознавал – поединок с Ричардом не закончен, будет продолжаться. Как продолжается бесконечная борьба добра со злом, зла с


добром... Только попробуй разобраться теперь, кто виноват больше… Когда-то Ричард столкнул его в воду и не помог выбраться, потому что они не любили друг друга. Недавно Энтони утопил Ричарда. Жалеет ли он брата? Нисколько. Из-за этого негодяя он четверть века, лучшие годы, как тень, слонялся неизвестно где. Точнее, в том мире, о котором люди и не догадываются… Портрет был единствен-ным, что оставалось от него в этом мире. Но Ричард его сжег, за что и наказан. Теперь братец будет за ним охотиться. Брат мой – враг мой… Может быть, эпизод с Несси в озере был его первым звонком? Неужели и его дети, близнецы, будут продолжать эту борьбу? Еще не родились, а над ними уже занесен меч… Нет, нуж-но положить этому конец, навсегда уничтожить Ричарда. Но как это сделать?

В стороне, на возвышении, лежа на песке, окружив переносной телевизор, мальчишки смотрели репортаж о бое без правил.

Комментатор взволнованно говорил:– Какая жестокая борьба! Не удивлюсь, если после этого поединка одного из

противников отправят в морг!– Класс! – восхищенно воскликнул один из мальчишек. Понуро опустив голову, Энтони шел и думал – это о нем и его брате... Но поче-

му изначально была такая ненависть между ними? Кто ее зародил, посеял? Пауки в банке… Он вспомнил, как пытался устранить Ричарда. В машине над пропастью (в его воспоминаниях рядом с Ричардом сидел не невидимка, а реальный Энтони) попытался резко крутануть руль в сторону пропасти… В метро толкнул в плечо… Топил в ванной… Как петлей, пытался удавить галстуком… И конечно, была же-стокая борьба в море, под водой…

Послушав радио, Глэдис в тревоге позвонила невестке:– Ты слышала? Произошло землетрясение!Пенелопа тяжело вздохнула:– Глэдис, успокойтесь. Это очень далеко, в океане.– Дети дома?– Да, – с раздражением ответила Пенелопа. Помолчав, сказала: – Глэдис, мы

должны искупить вину Ника.– Как? – Разыскать наследников погибших узников и вернуть деньги.Свекровь долго не отвечала.– Ты представляешь, какая это сумма?– Будем отдавать по частям. Гонорары Ричарда, продадим особняк, машины…– Оставить детей в нищете?– Только так я буду спокойна за их будущее. – Пен, это безумие! – Пусть нас рассудит Ричард. – Пенелопа положила трубку. В окно она увидела, что на машине подъехала Диана. Пенелопа вышла из

дома.– Привет, Пен! – Привет, – сдержанно ответила Пенелопа.– Привезла Ричарду слайды. Архитектура ассирийцев!– Разве сам он не может найти в Интернете? – Потерял бы много времени.


– Он у маяка.– Так поехали, искупаемся!Подумав, Пенелопа села в машину.

Трансляция поединка закончилась, и на берегу мальчишки, веселясь, стали бро-сать бумеранг. Один из них неудачно бросил, и бумеранг упал рядом с Энтони.

– Мистер, бросьте нам!Энтони поднял бумеранг. Да, точно такой он когда-то швырнул в реку, и вот

к чему это привело… А может быть, тот самый? Совершив кругосветное путе-шествие, через четверть века снова попал в его руки? Нет, это невозможно. Он вспомнил чьи-то строки: «И вернется к тебе брошенное тобой копье…» Энтони возвратил бумеранг мальчишкам, сел на песок, задумался.

Он рассчитывал пожить спокойно, благополучно. Но не удастся. После сожжения портрета в камине осталась одна шкура на двоих, одна теле-

сная оболочка… Они обречены на уничтожение одного другим. Какой способ вы-берет Ричард, чтобы ее отнять? Чего от него ждать?.. Эврика! Ричарда надо сжечь, в том же камине! Да! Только огонь его уничтожит!

Вдали показалась полицейская машина. Увидев на берегу Энтони, инспектор на минуту притормозил, потом решительно направил машину в его сторону.

За спиной Энтони зашуршали камешки, послышались шаги. Ему показалось, будто кто-то невидимый подошел к нему сзади, остановился.

– Это ты? – негромко спросил Энтони.Ответа не было. Энтони напрягся, приготовился к схватке. То, что произошло

в дальнейшем, не могли предположить ни Энтони, ни Ричард.Неожиданно в море вода ушла далеко от берега.– Что за черт? – подумал Энтони. – Отлив?Диана и Пенелопа ехали к берегу.– Вот он! – сказала Диана. И тут они увидели, что издали шла огромная волна,

она с шумом и грохотом неслась на берег. Диана остановила машину.Остановил машину и инспектор.– Цунами?! – догадался Энтони, вставая.Где-то завыла собака. Энтони показалось, будто из этой волны поднялась голо-

ва свирепого чудовища с раскрытой пастью. С хриплым ревом оно стало приближаться… Глэдис сказала бы, что это была

собранная воедино ненависть многих узников.Дальше Энтони ничего не помнил.Издали мальчишки с ужасом наблюдали, как волна, захватив человека, ушла в

море. – Гони! – крикнула Пенелопа.Стремительно рванув с места, Диана направила машину прямо в воду. Жен-

щины выскочили из машины, смотрели в разные стороны, но на волнах плавали только деревяшки, унесенные с берега.

Примчался на машине инспектор, включил рацию:– Спасателей! Быстро на берег, к маяку! Некоторое время мальчишки тоже смотрели, не появится ли мужчина над во-

дой, потом снова стали беззаботно играть, весело бросая бумеранг. Эта история их не касалась, это было поколение, никем не проклятое.

Моя весна рыжеволосая

***Я сегодня сойду с ума, Вдоль по улице босиком Побегу, и кривые дома Вдруг покатятся кувырком.

Проводами – в вагон метро, И монетами рельсы бить. Телеграммою – в град Петров Да Неву в три глотка допить.

А из окон чумазый смех Будет лапами ночь грести, Из желания слепит грех И оставит в моей горсти...

***Моя весна рыжеволосая, Зачем ты мной не дорожишь? Зачем хрустальными полосами Вдоль осени чужой бежишь?

Я растрепала мысли по небу, Так будь же мудрой – отойди. Зачем с тобой так рано поняли, Что нет ответа впереди?

Ты мной осталась не оспорена В осеннем холоде ночей. Зачем же ты недоговорена, Недоцелована зачем?..

Милана Геннадьевна Левицкая родилась в 1988 г. в Минске. Студентка философского факультета БГУ. Публикуется впервые. Живёт в Минске.

Милана ЛЕВИЦКАЯ

Новое имЯ

118 Милана Левицкая

НаследиеБрошу голову в омут дней, Пусть мечты покрывает пыль. Время, крепче держи коней, Мы сегодня умчимся в быль.

Там, где Глебушка, князев сын, Тихой поступью снег примял, Там, где черной земли аршин Для колосьев тяжелых мал,

Где над волнами – сечи стон, И полощет Немига кровь, Где соборов хрустальный звон Сквозь века догоняет новь,

Там, где слава былых знамен Негасимым горит огнем, Перед городом всех времен Мы колени свои согнем...

***Глотаю стихи чужие, Как сабли под звон монет. Мне кажется, мы не жили... Мне кажется, смерти нет...

Звонки, провода, магниты, Бегущий, хрустальный век. Стотысячные граниты –Покой моих нежных век.

Трамвай каблуками ножек Губу мостовой сечет. Нас кто-то потом умножит, Нас кто-то потом сочтет.

Вихры седовласой пены О каменный берег бьют. Где старые рухнут стены, Там новые стены льют.

Мы сказки для взрослых шили Из повести наших лет. Мне кажется, мы не жили... Мне кажется, смерти нет...

***Скупой усталый смех И новости не в руку, Рассказ про талый снег Из избранного – в скуку.

В тетради всем назло Засушенное лето. Уже совсем светло, Чтоб просто ждать рассвета.

Ко всем чертям ушла –Вчера хватило силы. Я небо так звала, А дверь открыть забыла.

***Двадцать восемь листов отрывных, Двадцать восемь зачеркнутых клеток И ночей в ожидании лета. Двадцать восемь к тебе позывных...

Нам синоптики лепят погоду, И доверчиво ждут города. Двадцать восемь несказанных «да», И одно – к високосному году...

***Меня, осеннюю, так трудно полюбить. Я – шерстяные нити сентября. Вороны в сборе – гнезда прочат вить, А я все греюсь в свете янтаря.

Меня, дождливую, так бережно хранят Высоких окон восемь этажей. Мне впору косы рыцарям ронять, А я ваяю каменных пажей.

Начнём с молитвы

Алексей Григорьевич Нестеров, родился в 1980 г. Окончил художествен-ное училище им. Глебова, прошёл курс отделения живописи Белорусской академии искусств, автор сборника стихов «Ветра стих» (2003). Живёт в Минске.

***Начнем с молитвы...Время неопрятно жует листву.Согретые горячим молоком,Мы отойдем ко сну.И стены дышат...Янтарь в глазах египетской рабыни,Чье имя плачет звуками своими.Чье время начинается в весну.

***Гончие с севера. Северные корабли.Влажные прочерки на стекле.Желтых окон чужие огни на той стороне.Пасха. Вечером меркнет свет. Серый цвет белых стен.Голос ушедших в колодцы вен прожитых лет срывается в бред.Люди верят в свою печаль.

Много места, но мало мест, где б рожденный ребёнок кричал.Да, он умер. Но он воскрес.

***В глазах отражение глаз,В синем цветке – мед.Кружится стрелка минут...Чей-то голос зовет, чей-то голос поет...Все об одном...Небо гаснет, созывая своих сестер.Лето Трою сожгло. В поле пахнет костер.На лету реют птицы-сверчки, гонят горе и смех.Все цветы позади,Впереди только вечность и снег...Да бабка – тоска,Да рыба трескаВ холодильнике бьет хвостом.

Алексей НЕСТЕРОВ

Новое имЯ

120 Алексей Нестеров

***Словно мед.Словно тысячи желтых стрел.Взлет.На пороге нового дня, на ступеньках моей весны.Кто объяснит мои новые сны? Кто меня ждет?Ты?Все падает вниз. Голуби. Руки. Под крики птиц я лечу.Мои годы, мои следы.В переходах от беды до беды, от тебя до него.Здесь. Много всего, но нет моего.Весь. На пороге судьбы. Кто меня ждет?Ты?Или быть одному? На телефонном проводе, спрашивая, сколько времени?Сколько вынашивать мне мою новую весну?Дождь обратится в листву.Словно мед. Словно тысячи желтых стрел.Взлет нового дня.На пороге весны. Кто же встретит меня?Ты?

***За сверкающим сияньем циферблата на рукеРастворяются мгновенья в серебре, как в молоке.Растворяются морщины в уголках усталых глаз.Исчезают цифры, буквы, паспорта, обрывки фраз.Остается только время без начала и конца –Проявленье всех явлений, отраженье лишь Отца.В теплом мареве покоя, в бесконечной тишинеИз всех множеств есть лишь двое –Ты и Он, внутри и вне.

***Кто? Гипербола рук. Парабола век.Я – тебе. От начала страниц к середине тревожного дня.Прыгаем с вершины координат на первый отсчет – раз.Солнце в небе одно, но рождается вновь и вновь.Я – тебе. Пепел в пыль, ветром вон и в предел земли.Я бессмертен в крови ножевых ранений слов.Если нет ничего, закури и увидишь воздух,Уходящий вверх сизым дымом твоих фраз.

«Скоро осень. Осенью меня тянет в Вильнюс. Я все время вспоминаю об этой истории. Наверное, я не смогу ее забыть никогда, если столько времени прошло, а я ее не могу забыть. В сущности, моя жизнь – а только за нее я могу отвечать, – это путь от одной истории к другой. Но если остальные со временем теряют краски и чувства, постепенно растворяясь в глубине памяти, то эта никогда не покидает меня, когда снова приходит осень.

И я поддаюсь ей, я еду в Вильнюс.Города и истории...истории и города...истории городов в истории моей жиз-

ни, истории людей и моя история в истории городов. Вот как я могу запутать, в сущности, пустыми словами, игрой этих слов. Может, я это делаю оттого, что мне трудно начать свой рассказ. Я теряюсь перед этим белым листом бумаги, на котором мне нужно вывести такие слова, как любовь, надежда, встреча, отчаяние, жизнь и смерть. И для начала вывожу что попроще. Просто:

Осень в Вильнюсе...»

Вот первые слова, которые поразили меня, когда я открыла этот маленький зеленый блокнот. Впрочем, они и теперь не оставляют меня в покое, эти слова. И не только они, но и все то, что произошло с приходом этой осени.

Вначале, наверное, стоит пояснить, кто я. Это имеет смысл еще и потому, что с этого началась и вся история: и зеленый блокнот, и любовь многих людей, и зна-комство с продавцом счастья на старой вильнюсской улице, и сам Вильнюс для меня, и, наконец, – эта осень в Вильнюсе...

Осень в ВильнюсеПовесть

Маргарита ПРОХАР

ПрозА

122 Маргарита Прохар

Итак – о себе, о том, чем же я занимаюсь. Правда, моя профессия не предпо-лагала никакой романтики, пока не появился кто-то, который увидел в ней свой смысл. Вообще, я занимаюсь тем, что нахожу утерянные вещи, утерянных кошек и собак. То есть ищу все, что теряют люди. А теряют они бесконечно. С одной сто-роны, это плохо, с другой – это мой заработок. Так я зарабатываю себе на жизнь. Такая у меня работа. Иногда – скучная, иногда – смешная, иногда многому учит меня: видеть мелочи, делать выводы из скупых фактов и чужих слов. И когда до-рогу перебежит черный кот, я, наверное, буду единственным человеком, кто в этот момент подумает: а может, он потерялся?

Вот так я постепенно подхожу к тому дню. Это был обычный день начала осе-ни. Дворники сгребали листья, еще мокрые от утренней росы. Их грабли и лопаты ударяли об асфальт, словно играли похоронный марш упавшей листве, и охапки желтых листьев были похожи на памятники осени. Один из них желтел у две-рей моей конторы. Привычно поскрежетав ключом, я со второй попытки открыла дверь в темный коридор. Ну вот и мой кабинет. Посетителей в это время обычно не бывает, но все же я прихожу рано: а вдруг? Или, может быть, я придумала это для себя, чтобы создать иллюзию дела – раннее рабочее утро, вовремя открытая дверь согласно табличке на ней. Я знала, что это иллюзия, но все равно приходила сюда с утра. Хотя и теперь вот буду маяться до обеда – ждать и читать книгу. Я уже достала ее из ящика стола и открыла на вчерашней недочитанной странице, как вдруг раздались шаги и вошел посетитель.

Меня сразу поразил контраст его дорогой одежды и дешевого потертого ков-ра моего кабинета. Впрочем, это все равно не подвигло бы меня на ремонт: я не считала, что такое занятие, как ловля кошек и собак требует роскошных апарта-ментов.

– Присаживайтесь, – я указала ему на скромный ряд кресел у стены.Он молча взял стул и перенес его ближе к моему столу.Вообще-то я предпочитала, чтобы лавина жалоб и слезных просьб о помощи

любимым четвероногим друзьям доносилась ко мне издалека, но на этот раз мне пришлось смириться. Впрочем, мой посетитель не был настроен на истерику. Наоборот, его взгляд, обращенный ко мне, был холоден и серьезен. Передо мной сидел деловой человек, вполне обеспеченный, судя по одежде и – больше – по спокойному властному взгляду. На вид ему можно было дать лет сорок. Внеш-ность ничем не примечательная: короткая стрижка начинающих седеть волос, чуть полноватое в щеках лицо, нос с легкой, невыразительной горбинкой. Но при взгляде на него у меня возникло ощущение, что он не чувствовал связи между своим обликом и собой, внутренним. Это странное ощущение. Оно возникает при взгляде на людей, которые почему-то недовольны собой.

Так я рассматривала его, пока он доставал что-то из своей папки. Наконец он поднял на меня глаза. Он смотрел в упор. Это было необычно: люди часто не заме-чают тех, кому платят за работу. Для них они – безлики. Этот смотрел в упор. Взгляд его был по-прежнему серьезен и спокоен, но я снова поймала себя на ощущении, будто на меня глядит другой – внутренний человек, человек далекого прошлого.

– Итак, вы что-то потеряли? – спросила я, прерывая этот взгляд в упор.

123Осень в Вильнюсе

И он, услышав вопрос, вдруг быстро опустил глаза, будто его поймали на чем-то недозволенном. Причем не этого делового серьезного человека, а какого-то внутреннего, далекого.

– Да, – собравшись с мыслями, сказал он. – Я хочу попросить вас найти одну девушку.

Впрочем, чего-то такого я от него и ожидала.– Но я не ловлю людей. Моя профессия – кошки, собаки, бумажники, наконец. –

Казалось, он не слышит меня. – Может, у вас пропала кошка? Или хомячок?Он усмехнулся: – Нет. У меня нет ни хомячка, ни кошки. А раз их нет, они не могли пропасть.

Поэтому давайте забудем о кошках и хомячках.Он положил на стол деньги:– Достаточно на первые расходы в Вильнюсе?– Где?!– В Вильнюсе, – спокойно повторил он. – Вам нужно будет поехать в Вильнюс,

чтобы найти эту девушку.– Но я не ловлю людей... – я попыталась ему еще раз это объяснить. – А я и не прошу ее поймать. Только отыщите ее и передайте вот этот зеленый

блокнот.Он положил зеленый блокнот рядом с пачкой денег, которой хватило бы на по-

лугодовой отдых в Испании, не то что в Вильнюсе.– Теперь я объясню вам некоторые детали.– Но ведь я еще не согласилась?Похоже, мои слова удивили его.Он посмотрел на меня – оценивающе, холодно. Теперь это был взгляд только

делового человека. Крокодила, которому на зуб попала мошка.Я вздохнула и посмотрела на старые занавески, на часы, пробившие девять

утра – утра, которое я могла бы провести и получше, если бы не работа. И еще... В этом мне было бы труднее всего признаться...

– Ну так что же вы решили? Вы едете?– Да, еду, – сказала я и вдруг почувствовала, что это ответила не я, а тоже – че-

ловек прошлого. Тот человек из прошлого, который живет в каждом из нас – не-видимый в настоящем и обыденном, просыпающийся лишь с нашими воспоми-наниями.

Мужчина протянул мне фотографию. Это была любительская съемка. Парни и девушки, обнявшись, стояли полукругом и улыбались в камеру. Среди них выде-лялась одна. Она была маленькая, меньше всех, с длинными светлыми волосами и необычайно яркими голубыми глазами на худощавом лице. Но и не это выделяло ее среди всех остальных. Главной была улыбка. Ее трудно передать: что-то осо-бенное в лице, глазах, линии губ. Казалось, она вся излучала эту улыбку, которая и освещала всю фотографию.

– Это она? – спросила я.– Да. – Очень красива.– Она странная, – вдруг сказал он.– Все люди чем-то необычны.


– Нет, она именно странная. Вы убедитесь сами, если найдете ее. Она – как птица.

– Что ж, тогда это действительно моя работа. Искать птиц. Искать кошек.Он улыбнулся, пожал плечами и ушел, немного сутулясь, как все люди высоко-

го роста.Так я оказалась в Вильнюсе, чтобы отыскать эту странную девушку – чью-то

чужую любовь. За что только люди не платят деньги... Впрочем, бывает и так, что, перебирая

в памяти свою жизнь, вдруг поймешь, что важнее всего на свете для тебя какая-нибудь старенькая зажигалка, подаренная десять лет назад – еще и теперь теплой, любимой рукой...

Так размышляя, я вышла с платформы в город. Наверное, этими мыслями я старалась убежать от того, что может теперь произойти в моей собственной памя-ти, когда я увижу – да, снова увижу этот город...

На мгновение я закрыла глаза, готовясь к этой встрече. Интересно, что измени-лось здесь за эти пару лет? И готова ли я увидеть эти изменения?

Секунда, вторая, третья...Что ж, как в детстве – на счет три. И я открыла глаза.Нет, ничего, ничего здесь не изменилось, на этой старой привокзальной пло-

щади. Те же бело-красные троллейбусы, остановка на том же месте, те же киоски стоят, прижавшись к серым домам, и с тех же самых деревьев сыплются срывае-мые осенним ветром, желтые листья...

«Ну здравствуй, старый город...» – мысленно говорю я. Как все, кого не по-кидает надежда, что города, хоть на несколько лет определившие твою судьбу, помнят тебя. Может быть, потому, что и мы, в общем-то, помним их.

Я медленно направилась по узкой улице, уводившей меня от вокзала. Здесь особенно чувствовалась осень. Она спала на рыжей траве высокой насыпи, за ко-торой начиналась железная дорога, спала, укрывшись листьями, и, видно, ей было холодновато, поэтому она еще и еще укрывала себя листьями. И деревья жалели свою красавицу-осень – отдавали ей последние, самые роскошные наряды.

Свернув во дворик, я поднялась по каменной лестнице на небольшой холм, из которых, собственно, и состоит этот старый город.

Над серыми домами с красными крышами летели желтые листья. В этой карти-не не было ничего особенного, но мне почему-то стало вдруг и грустно, и светло на сердце.

Мимо, внизу, шли люди. Они не замечали меня – с вершины холма рассматри-вающую город, в котором они живут.

Пару лет назад я не могла бы и подумать, что когда-нибудь вернусь сюда. И приеду не для того, чтобы вспомнить прошлое, а для того, чтобы разыскать одну чужую странную девушку – чью-то любовь.

И, как бы это ни казалось странным, но это так и есть.А раз так и есть, мне пора заселиться в какую-нибудь гостиницу и подумать,

как мне действовать дальше.Через полчаса я уже входила в вестибюль гостиницы «Каролина». Мой номер

был на пятом этаже. Открыв шторы, я снова увидела Вильнюс – осеннее небо над


домами и – в легком предвечернем тумане – острую иглу телевизионной башни. Словно шея серого журавля, она пробивала пространство над городом, тянулась ввысь, в далекие глубины, куда не достает запах осени – листьев, рыжей травы и мокрых от тумана веток, пропахших дымом последних костров...

Тогда... Впрочем, эта осень не должна иметь ничего общего с той моей осенью в Вильнюсе. Теперь у меня есть просто чужая осень, чужой зеленый блокнот и фотокарточка чужой странной девушки, которую мне нужно найти.

– А если я не смогу ее найти? – спросила я тогда.– Нет, вы ее найдете. Обязательно найдете, – твердо сказал этот мужчина.– Почему вы так уверены во мне? – удивилась я.Он ничего не ответил. Только молча смотрел на меня – твердо и не мигая. И я

не решилась опять задать свой вопрос.И теперь мне нужно с чего-то начинать.И только я подумала об этом, как раздался телефонный звонок.– Добрый вечер.Я вздрогнула: это был он, мой работодатель.– Как вы меня нашли?– Это неважно. Блокнот при вас?– Да... Но все же – как вы меня нашли?– Неважно. Откройте блокнот, последнюю страницу. Прочитайте и не уходите

из номера. Я вам скоро позвоню. А чтобы было меньше вопросов, не отключайте свой мобильный.

Итак, он опять не ответил. Похоже, он делает лишь то, что ему нужно.Я открыла последнюю страницу. «Мы мало где бывали с ней. Иногда я приглашал ее, но она отказывалась. Ино-

гда звонила сама. Иногда я просто шел туда, где она могла быть. Просто посмо-треть на нее. Она не видела меня, зато я ее видел.

...кафе. Она бывала здесь с подружками – перелетными птицами, как сама, лю-бительницами повеселиться и забыть на следующий день об этой встрече. Мо-мент – не более. Она такая – вся из моментов.

...в старом городе у башни Гедиминаса. Когда ей грустно, она взбирается туда, на высоту, откуда виден весь город. Взбирается на башню и курит, хотя это запре-щено. Или именно потому, что это запрещено. Она такая.

...кинотеатр «Forum Coca-cola Plaza». Она любит смотреть мистические или приключенческие фильмы. Мы смотрели с ней «Ключ». Она вцепилась в подло-котник кресла: ей было страшно. Но ей это иногда тоже надо – испугаться, чтобы легче жить в реальности. Так она говорила. Она такая.

...в пиццерии в «Forumе». Любила заказывать не пиццу, а рассыпчатый пирог и коктейль с клубникой. Но пиццу она тоже любит. И очень. Иногда днями только ею и питается. А в «Forumе» ее не заказывает, хотя там отличная пицца. Почему не заказывает – не знаю. Она мне не ответила. Она такая.


...любит ходить в модные магазины, любит выбирать, хотя и нет денег. Я хотел ей купить что-либо в подарок, но она мне это запретила. Вот и такая она.

...книжный магазин. Бродит у полок с книгами, но покупает только веселые от-крытки. Говорит: дома книги навевают грусть, а вот открытки – наоборот. От них стены становятся пестрыми и веселыми. Так она считает.

...клуб. Все старались сделать ей что-то хорошее. Она награждала их смешны-ми и зажигательными танцами. Она любила танцевать и в танце словно забывала все – себя, жизнь вокруг. Она погружалась в мир движений, отдавая ему всю себя. Может быть, она любила танцевать именно поэтому. Потому, что в танце ей уда-валось убежать от всего. Мне кажется, она постоянно пыталась убежать от чего-то очень грустного внутри себя, что не давало ей покоя...»

Я закончила читать и задумалась. Да, она непроста, и живет одной ей понятной жизнью, и выбрала эту жизнь по одной ей известным причинам.

Зазвонил телефон.– Это вы? – впрочем, можно было не уточнять.– Да. Вы прочитали?– Прочитала. – Хорошо.– Завтра отправляйтесь в «Forum».И он положил трубку, ничего не объяснив. Похоже он собрался мной руково-

дить. Впрочем, мне было уже все равно. Я вдруг почувствовала, что устала: от своих воспоминаний, от тщетных догадок.

Утром я была в «Forumе».И только я вошла туда, как зазвонил мой телефон:– Где вы?– Я на месте.– У вас грустный голос.Я промолчала.– Ладно. Не буду утомлять ненужными разговорами. Вы взяли билет?– Да. До сеанса полчаса.– Идите в пиццерию.– Я могу подождать и на улице.– Нет, идите в пиццерию.– Это так важно?– Да, это важно. А почему вы не хотите идти туда?Что я могла ему ответить? У каждого свои воспоминания. Странно лишь то,

что места наших встреч совпали. Но не думаю, что об этом ему было бы интерес-но узнать.

...Тогда тоже был дневной сеанс. И тоже пришлось ждать, когда он начнется. Ждать в пиццерии... Вот даже тот столик с красивыми плюшевыми диванами сво-боден.

– Я уже в пиццерии. Заказала пирог и коктейль с клубникой. Я угадала – сде-лала так, как вы хотели?

– Да.Через пять минут принесли мой заказ. Я достала фотографию.


– Эта девушка появлялась у вас?– Нет, я ее не видела, – ответила молоденькая официантка.– Простите, вы не могли бы показать эту фотографию другим служащим? Мо-

жет быть, кто-то узнает ее? – попросила я.– Вы из полиции?Я улыбнулась.– Неужели я похожа на полицейского? Нет, я не из полиции. Просто эту девуш-

ку ищет друг. Они долгое время не виделись, но однажды обедали здесь.– Хорошо, – официантка взяла фотографию и вдруг, еще раз бросив на меня

взгляд, сказала: – А вот вас я хорошо помню. Год назад я обслуживала столик ря-дом: принесла пиццу и коктейль одному молодому человеку, но вдруг на его сто-лик прыгнула чья-то собака, опрокинула коктейль, испортила скатерть. Вы меня выручили: позволили «пострадавшему» присесть за ваш стол.

...Да, это было. Так мы познакомились.Воспоминания нахлынули на меня и закружили, словно в осенней карусели,

где путалось все – слова и листья...«...– Разрешите, я пересяду к вам? Мне всего лишь десять минут подождать

до сеанса. – Извиняющийся жест, немного детский. И улыбка. Улыбка уверенная. Эта дисгармония привлекла меня.

– Мне тоже десять минут. Садитесь.– И вы на этот фильм? – он назвал его.– Да.Мы вместе смотрели фильм. Потом вместе вышли из зала, потом ждали такси...

...bet kuria valandabet kurioie vietoiebet kas is musubet kuria kaina...

– Я не знаю литовского, но звучит красиво. Ваши стихи?Он вдруг рассмеялся:– Вы подумали, это стихи на литовском? Нет.– А что же это?– Это грамматика. Местоимение «любой». И его формы. Вот как это перево-

дится:...в любой часв любом местелюбой из наслюбой ценой.

Хотя, действительно, даже в переводе получаются какие-то стихи. Странные стихи... Дело в том, что я иногда люблю читать словари. И вот, когда нечего де-лать, бормочу странные вещи оттуда. Это моя ужасная привычка. Но вы един-ственный человек, принявший это за стихи».

...Теперь я вспоминаю это все, снова появившись здесь. Только никого нет за соседним столиком. Пусты красные плюшевые диваны, а в стеклянной пепельни-це одиноко отражается разноцветный потолок...

На столе у меня снова появляется фотография. Это вернулась официантка.– Эта девушка бывала у нас, но вот уже больше года никто ее здесь не видел.


– Спасибо.Ну вот, первая неудача... Почему же это меня не расстраивает? Меня охватывает странное оцепенение. Будто во сне, я смотрю на часы и заме-

чаю: пора, скоро фильм. И так же сонно пробираюсь между столиками к выходу, пока одна фраза не ударяет меня, словно хлыстом:

– Я не могу ее бросить. Я знаю, что она не подходит мне, но я не могу ее бро-сить...

Я оборачиваюсь и вижу за спиной столик, где сидят парень и девушка. Сказав эту фразу, парень потом опустил голову и почти прошептал: «Я такой человек, что не могу сделать больно... Я не могу ее разлюбить. Почему – не знаю. Говорят, что есть любовь на всю жизнь: ты можешь быть с кем угодно, но понимать, что в твоей жизни лишь одна любовь. И только она пройдет с тобой через года. Будет с тобой в любое время, где и с кем бы ты ни был... Прости меня».

С этими словами он поднялся из-за стола и прошел мимо меня к выходу, к две-ри, еле заметной в разноцветных стенах. Я посмотрела ему вслед, и вдруг, словно ирония, разбежались, разлетелись на осколки в моих глазах разноцветные блики, чтобы стать словами:

...bet kuria valandabet kurioie vietoiebet kas is musubet kuria kaina...

Любой из нас... Это значит: сегодня ты, а завтра – кто-то другой. Вот оно, веч-ное течение жизни. Ей все равно – кто. Любой. Любой продолжит ее и получит те же встречи, в тот же вечер или день, в том же городе, и будет жить и любить по своим правилам – светло или жестоко, случайно или навсегда. Любой из нас...Можно грустить, можно улыбнуться разноцветным клоунам на стенах...

Об этом я думала уже в почти пустом кинозале, когда смотрела фильм. Вернее, следила, как сменяются кадры. Я не смотрела фильм – может быть, это был мой маленький знак протеста.

Но он все равно позвонил мне – ровно через полтора часа, когда я уже выходи-ла из «Forumа».

– Что еще? – спросила я.– На сегодня ничего. До завтра.Этого я не ожидала. Похоже, он не стремился перегружать меня работой. Я оглянулась. Осень тихо плыла над Вильнюсом. А я просто бесцельно шла по

одной из его улиц....Здания, высокие и серые, уходят в небо, затеняют узкие улочки, а в сочетании

с очень редким золотом осени выглядят печально и холодно, пропуская через себя транспорт внизу. Крыши этих высоких старых зданий словно смотрят на бело-красные троллейбусы и людей.

Впрочем, есть и новые здания – из стекла. У них нет старинных красных крыш, и это мне почему-то не нравится. Они четкие и гордятся своей современностью. Они будто крадут у старых зданий остатки молодости, еще раз вместе с осенью излишне подчеркивая холод старости.

Нет, я не против осени в старом городе. Может быть, я слишком много замечаю из того, что не нужно. Я ведь давно здесь не была.


Нет, пожалуй, осень очень к лицу старому городу. Листья под ногами, в воз-духе, всюду желтые листья и камни.

Сухая осень. Особенно она чувствуется в проулках, арках и дворах, где не успе-вают выметать листья, выгонять осень – грустную подругу старого серого камня.

Но не все так грустно. Ведь есть еще солнце. Оно особенно ласково к этому городу, словно просит

прощения за то, что скоро будет реже показываться в этих северных местах.И мне вдруг снова захотелось увидеть его – продавца счастья, будто он мог ис-

чезнуть с последними бликами осеннего солнца.Год назад, в день нашего случайного знакомства, мы так и не дождались такси,

а отправились бродить по старому городу. Там мы и встретили его – на одной из узеньких улочек, уходящих к парку, венчающему старый город.

«... – Десять литов за воздушный шар счастья! Взрослые и дети, грустные и смешные, маленькие и высокие, рыжие, лысые, умные, глупые, толстые, смелые, черные, белые!.. Воздушный шар счастья! Отправимся за счастьем?..»

– Отправимся за счастьем? – переглянулись мы и купили шар. Один на двоих. Ведь счастье может быть только одно на двоих...»

Интересно, встречу ли я сейчас продавца счастья?Для этого мне нужно пройти через старый город.Старый город – серпантин узких улочек с разноцветными домами. Осень –

только вверху, на редких деревьях.И вот знакомая улочка. На Totorio нет ни одного желтого листка, все убрано,

словно время остановилось. Я огляделась: вон там, возле этого кафе он стоял. Но нет, сегодня здесь его не было. И мне вдруг стало грустно. Я вспомнила, как дома по утрам ловила на руку падающие желтые листья – на счастье. Ведь у меня больше не было воздушного шара старого продавца счастья, и я придумала свою традицию. И все же я верила, что я его еще встречу.

Но, видно, не сегодня...И вот я снова бесцельно брожу по старому городу.Арки – низкие, каменные, – за ними – обшарпанные зданьица, какие-то ка-

стрюли на скамейке, рядом клумбы с осенними цветами. Кто бы мог подумать, что стоит сделать шаг в глубь парадно убранных улочек старого города – и ты увидишь другой мир.

А вообще, старый город – кусок пражского торта, маленькая Прага.Когда устаешь бродить среди его разноцветного камня, можно выйти в парк,

где сыплются на голову каштаны и метет ветреным листопадом. Появляется ощу-щение, что если долго стоять не двигаясь – тебя засыплет листвой. Шпокают, раз-биваясь о предательски скрытые листвой асфальтовые дорожки, каштаны: им не дотянуть до земли, где они могли бы прорасти весной.

Осень, осень шумит в парке листопадом в солнечном свете.Навстречу идут парень и девушка. Они держатся за руки, а на них сыплется

листопад. И они счастливы.И всюду осень, осень. Осень – холодная красавица среди старины.Я сажусь за столик в кафе и открываю зеленый блокнот. Не знаю, почему я

это делаю: ведь чужой блокнот не заменит продавца счастья. Я понимаю это, но


уже открываю наугад страницу, мысленно оправдываясь – мне ведь нужно понять этого человека:

«Иногда я иду по улице чужого города, вижу интересное здание и ловлю себя на мысли, что спрашиваю у тебя: «Понравилось?» Спрашиваю, словно ты идешь рядом. И я уже давно не одергиваю себя: тебя нет со мной, тебя нет...Скорее я про-сто закрываю глаза на то, что тебя нет. Даже допускаю, что ты есть, просто я тебя не вижу или ты просто на шаг отстаешь от меня, идешь медленнее, где-то там, за спиной. Так тебе удобнее, а я не настаиваю. Главное – чтобы ты шла рядом: зачем нам ссориться по пустякам? Иди так, как хочешь. Только иди со мной.

Мне так тепло, так хорошо думать, что ты со мной и что я могу у тебя спро-сить, увидев интересное здание в чужом городе: «Понравилось?» И не думать, что говорю это в пустоту.

Теперь я понимаю, за что люблю чужие города. Они позволяют вот так мыс-лить – свободно, как птица. В городе, котором долго живешь, не можешь настоль-ко расслабить сознание и ходить по улицам с человеком, которого уже нет с тобой. То привычные здания, то знакомые люди словно отрезвляют тебя, будто холодный душ, возвращая в суровую реальность: словно кричат тебе в лицо – нет, нет, нет!.. Ее нет. Ее нет... Эхо этих слов способно разорвать сердце.

А чужие города холодны, но свободны для твоих фантазий. Они равнодушно говорят: заходи, посмотри, полюбуйся, помечтай и поброди с кем хочешь. Здесь много ходит чужих людей. Им нет дела до твоих фантазий. Им безразлично, с кем ты идешь: один, с тенью прошлого, с мечтой будущего. Они мудры, эти чужие для тебя города с вереницей незнакомых и таких разных улочек – задумчиво-тихих, из деревянных, а потом вдруг кирпичных домов, кичащихся высотой, каламбуром и кавардаком заборов и ограждений; старинные и новые – из которых выходят люди и снова ныряют в этот конвейер улочек, но уже других... Или нет – в чем-то похожих.

Люди...Я люблю смотреть на их лица, пока они не расплываются, не уходят...Счастливы они или нет? Умны или глупы? Грустят или смеются по вечерам?.. Я знаю, что не найду точного ответа, но я смотрю. Опять смотрю и гадаю, пытаюсь угадать...»

И я не выдержала этих строк, этих одиноких мыслей, плачущих на белых стра-ницах. Я медленно пошла по городу, и ноги сами несли меня в ту узкую улочку со старой брусчаткой. Было очень больно думать, и я шла и только смотрела, смо-трела…

…Между старыми камнями – осень, то есть ее зажатые в запястьях руки – жел-тые листья. Хоть в этом нет смысла, но хочется их освободить.

…Дворики – тихие усталые оазисы звонкой вечерней тишины и осени. Об-лупившиеся краски на старых зданиях и эхо арок. А так это европейский город с красочными витринами и вывесками ресторанов и дорогих магазинов. Обычный старинный город, торгующий собой, вернее, своей стариной, остатками своей древности.

…Осень, как 100, 200, 300 лет назад, для этих стен не представляет ничего нового, но не для меня.

Листья летят над старым Вильнюсом. Я стою во дворике, обычном тихом дво-рике, куда еле долетает шум улицы.


Старушка – я это вижу – наблюдает за мной. А я все никак не могу уйти.– Kas jus laukti? (Кого-то ждете?) – спрашивает она.Действительно, кого и чего я жду в этом заметенном осенью дворике?Единственное, что я могу сказать:– Воспоминания.Она мудра, понимает, кивает головой. Ей это знакомо, а грустный взгляд не

потому, что ее тревожат воспоминания. Нет. Она к ним привыкла, потому что осо-знает: она уже прожила жизнь. Она грустит, глядя на меня, жалея мою молодость, и потому я ухожу.

Я ищу чужую любовь, а вспоминаю свою. Может быть, мне все же не следо-вало соглашаться ехать сюда, да еще осенью. А может быть, поэтому я и согласи-лась – именно сюда и именно осенью.

...Это было давно. Но я так думала, когда была далеко отсюда. А когда я здесь, теперь, стою в этом дворике среди солнечно-желтой вильнюсской осени, мне ка-жется: ничего не заканчивалось. Сейчас откроется окно и знакомый голос крик-нет:

– Polauke! (Подожди!)И я жду. Смотрю на старые зелено-желтые деревья, на клумбочку у арки, через

которую видны проезжающие троллейбусы; вверх – на кроны высоких кленов, на старые башни замка вдалеке, в солнце; вниз – на сухой ковер листьев у ограды со-седнего – желтого, как осень, дома. Стою и жду, хотя ждать мне нечего. Но мне не грустно, мне странно тепло: это было... И это осталось – в светлой, как эта осень, памяти...

Образы приходят и уходят. Жизнь остается. Принимай ее не принимай – она остается такой, какая она есть, а не какой ее хотим видеть мы…

Я грущу, мне больно, и все же я понимаю, что никогда не вернусь и не верну то, что потеряно навсегда. А этот человек хочет вернуться. И я должна ему в этом помочь. И теперь, в этом маленьком дворике воспоминаний, мне вдруг стало жаль его, моего сильного работодателя. Мне впервые стало жаль его, и впервые я дей-ствительно задумалась, что же мне сделать, чтобы помочь ему.

Легкий желтый листок, сорвавшись с ветки, доверчиво упал мне на руку, и его теплый свет будто озарил и меня.

Я пройду по этим местам, я попробую стать ею, я сыграю ее, и в конце концов я пойму ее, а значит, смогу понять и то, где же она может быть. Для этого мне придется самой прочитать этот зеленый блокнот, преступить грань приличий и доверия. Но если я хочу сыграть ее – мне нужно это сделать…

Я вернулась в парк, присела на скамейку и начала читать.«Сначала – бессонница, а потом страшная усталость начали одолевать меня.

Днем еще было ничего, а вот к ночи поднималась температура. Я лежал и пытался уснуть, но ничего не получалось. Не помогали и таблетки. Голова гудела, тело становилось ватным, я лежал и смотрел в окно на быстро темнеющее зимнее небо в жалких отсветах фонарей. Я ослабел и был ни на что не годен. И даже опасался, что психика моя расстроена…

И тогда появилась эта идея написать о ней – все о ней, все, что я помнил. Мне так было легче, а еще, наверное, я очень хотел, чтобы она не уходила от меня. Потому что я знал: такой, как она, больше нет в этом большом и безумном


мире. И если она уйдет из моих мыслей, я упаду в пустоту – темную и страшную рваную дыру одиночества и отчаяния. Я упаду туда и тогда умру внутри, стану ходячим трупом.

Так я начал собирать свои воспоминания. Может, это спасло меня от болезни или безумия…

Итак, я встретил ее тогда, когда она еще не знала всей власти своей красоты, данной ей природой.

Место, где это произошло, как я сейчас понимаю, довольно обычно и даже по-шло: популярный ресторанчик на окраине Вильнюса. Друзья хотели показать мне колорит страны: местные блюда, танцы, песни. Я приехал в командировку, обыч-ный репортер – не без некоторой славы, но и без начального романтизма. Я успел постареть душой, что свидетельствует о некотором стаже в этой работе. Нет, я не стал черствым, скорее пополнил ряды самых несчастных романтиков этого мира. Журналисты кажутся черствыми, но на самом деле они не такие: они мечтают и чувствуют, может, даже глубже, чем все, потому что знают мир, а значит, знают, что наши мечты несбыточны. Или – будем милосерднее – считают, что есть один-два шанса на тысячу, что мечты исполняются. В порядке исключения.

Правда о мире не проходит бесследно. Но все же мы страстно желаем хотя бы исключений, потому что знаем: именно они, эти исключения, потрясают мир и не дают ему умереть.

Наверное, со мной случилось что-то подобное – что-то из этих исключений.Впрочем, ничто этого не предвещало: я скучал, вежливо кивая головой и улы-

баясь своим попутчикам, старавшимся угодить мне. Только мне все это было чу-жим: песни, танцы, разговоры за спиной на чужом языке.

Все сплеталось в разноцветные яркие картинки, и можно было сказать, что мы просто весело убивали время. А может, я тогда внутри ждал… Не знаю. Жаль, что я ничего не помню до того момента, когда к нам подскочила эта странная компа-ния – несколько девушек и вдрызг пьяный парень.

– Сколько мужчин скучают одни!.. Ай-я-яй! – весело заворковала пухленькая брюнетка.

Самый главный из делегации сразу же вскочил:– Девушки, оставьте нас в покое! Это журналист из другой страны. Почетный

гость, что он подумает! – и еще добавил по-литовски. Что-то не очень приятное.Впрочем, я тоже не прочь был от них избавиться, но, конечно, более вежливо.

Я оглянулся и вдруг увидел ее. Не знаю, что на меня нашло: мы смотрели друг на друга, а может, это только я смотрел…

В общем, я подхватил ее и увлек в танец.– Отпусти меня! – она рванулась от меня прочь, но я крепко держал ее.– Отпусти меня! – повторила она, и голос у нее был хрипловатый, с акцен-

том. – Вон две девчонки, иди к ним.– Я тебе не понравился?– Не знаю.– Тогда почему?– А я занята.– С этим пьяным пареньком? – я презрительно усмехнулся. – Он даже не смо-

жет тебя домой проводить, не то что танцевать. Скорее тебе придется тащить его из ресторана.


И тут я поймал ее взгляд – твердый, сильный, даже фанатичный взгляд, и моя улыбка почему-то исчезла.

– Не беспокойся, он возьмет такси.Но я не сдавался.– Эй, ты возьмешь такси? – крикнул я пареньку.Он посмотрел на меня пьяными, какими-то жалкими глазами:– Нет, у меня нет денег…– А как же твоя дама? Ведь поздно?– Дама?.. Какая дама?.. А… Дойдет. На такси не дам денег.– А ты не джентльмен! – съязвил я и, повернувшись к ней, сказал: – Он не хо-

чет дать тебе денег на такси. Вот тип!– Тогда ты дашь мне деньги! – уверенно сказала она и посмотрела мне в гла-

за. – Ведь ты дашь мне деньги?И я под этим взглядом, словно дрессированный удав, полез в карман и достал

бумажник. Она не сводила с меня сосредоточенного взгляда, будто я действитель-но был ей что-то должен и приходится следить, чтобы я ее не обманул.

– Хватит?..– Хватит, – уверенно сказала она и небрежно бросила купюры в свою миниа-

тюрную сумочку.А потом махнула рукой пареньку:– Кяйстус, пошли!..Но он не двигался. Тогда она сама подошла к нему, подтянула, чтобы он стал на

ноги, и так потащила к выходу. А я наблюдал за этим всем как дурак.У дверей она обернулась в мою сторону:– Оревуар, джентльмен! – послала мне изящный воздушный поцелуй и исчезла.Не знаю, что это было, – благодарность или насмешка.Кажется, в тот вечер я сильно напился.А вот утром, наглотавшись аспирина, бросился звонить в агенство такси. Я на-

шел ее, заплатив таксисту кругленькую сумму.Нашел и стал наблюдать за ней. Вскоре я изучил ее несложный распорядок:

раньше пяти вечера она не появлялась на улице. Я иногда брёл вслед за ней. Частенько она останавливалась возле очень смешного старичка – продавца сча-стья – и покупала у него яркие шары или о чем-то говорила, а иногда и смеялась вместе с ним.

Наконец я решился – остановил ее недалеко от парка.Она узнала меня. Нахмурила брови и строго спросила:– Что ты хочешь?Я замялся, не зная с чего начать – с правды или лжи.– Ну?Она не давала мне подумать.– Всего лишь хочу попросить у тебя прощения за то, что… – я почувствовал,

что начинаю мямлить. Раньше со мной такого не случалось.– Прощения… – она усмехнулась. – Ты очень вежливый. Знаешь, все вежли-

вые такие скучные.Я растерялся от этих слов. А вот она спокойно смотрела на меня.Глаза у нее были красивые, ясные и строгие.


– Так ты хотел попросить прощения? – Д-да…– Так проси. Ну что ты стоишь, как истукан! Проси! – она усмехнулась.– Извини, что был невежлив.– Все?– Вообще-то я хотел познакомиться. Как вас зовут?Ее звали Эстель. Родители придумали ей совсем французское имя. Она дала

мне свой номер телефона – легко и просто. Я, окрыленный, звонил, но вот только никто не подходил к телефону. Без всякой надежды я позвонил в последний раз – перед отъездом. И она подняла трубку. Я сказал, что уезжаю, моя командировка закончилась.

– А когда ты уезжаешь?– Через час.– Я приеду тебя проводить, – серьезно заявила она. Этого я не ожидал. Не скрою, мне было приятно. Слабый огонек надежды за-

горелся в моей душе.И она приехала на вокзал – за десять минут до отправления моего поезда. При-

ехала, как обещала.– Тебя не было в городе? – осторожно спросил я. – Никто не подходил к теле-

фону. Мне так хотелось поговорить с тобой. Мне было очень тяжело без тебя.– Ты думаешь, всем легко? Всем тяжело. И мне, – взгляд ее вдруг стал далеким

и тусклым, словно кто-то в темноте погасил последнюю лампу.– Извини, я что-то не то сказал. Спасибо, что пришла меня проводить.– Пожалуйста, – она пожала плечами.Я не знал, о чем больше с ней говорить. Беспомощно оглядываясь вокруг, я

вздохнул и сказал банальность:– Осень пришла.– Да, – она отвела светлую прядь волос от лица, и оно стало открытым и свет-

лым. – Осень… – отчего-то повторила она. – Осень в Вильнюсе всегда красива……Вернувшись домой, я встретил девушку, из-за которой столько страдал до

этой моей поездки в Вильнюс. Девушка хотела продолжить наши отношения. Раньше, наверное, я был бы на седьмом небе от счастья.

– Ты? – удивленно-радостно спросила она, встретив меня.– Я, как видишь. – Ты не отвечал на мои звонки!– Был занят.– Раньше ты никогда не был занят, когда я звонила, – обида проскользнула в ее

голосе.– Раньше…Теперь же она казалась мне какой-то безвкусной, словно мясо без соли или

кофе без сахара.Просто я ее уже не любил. Я, наверное, очень жесток, если так мог подумать о ней. Но тогда я не думал об этом. Каждый перерыв я звонил в Вильнюс. Помню как

сейчас: дождь стучит в окно кабинки, а я кричу в телефон:– Эстель, ты слышишь меня? Эстель!..


Она должна быть в это время дома. Ну вот, наконец!..– Да. Что у тебя случилось, почему ты звонишь?– Ничего не случилось. Просто хотел услышать твой голос. – Услышал?– Да.У нее чуть хрипловатый, но по-детски обворожительный голос. Может, из-за

акцента. Я и теперь вздрагиваю, когда слышу такой голос.– Да, еще… Я приеду в начале октября в Вильнюс.– Зачем?– Посмотреть на осень. Она всегда так красива в Вильнюсе. Так она там не за-

кончилась?– Нет. Листья падают и падают, падают и падают… – она вздохнула.И я опять приехал в Вильнюс. Я привез ей книгу своих очерков. Хотя я теперь

понимаю, что вряд ли ее могли интересовать мои очерки. Но к самой книге в твер-дой обложке со множеством страниц она отнеслась уважительно.

– А ты знаменитый, – сказала она даже с некоторой гордостью. – Никогда еще не знакомилась с известными людьми.

Это были наши самые мирные дни.Мы ждали сеанса в «Forumе». И она заказала пирог с начинкой. Cмотрели «Ключ» – довольно страшный, мистический фильм, так что она ис-

пугалась и вцепилась в подлокотник кресла. Но ведь именно она выбрала этот фильм.

– Почему ты смотришь такие фильмы, если тебе страшно? – спросил я.Она задумалась, потом ответила:– Лучше испугаться в кино, чем в жизни. Когда посмотришь очень страшный

фильм, не так ужасно то, что вокруг.– Что тебя пугает?– Нищета, плохие сны, удары в дверь, не те слова, прощание... Разве ты этого

не боишься?– Почему же. Но я не думаю об этом. Я обеспечен, у меня неплохая работа,

квартира, я здоров, наконец.– Ты прав. А вот я очень боюсь. В детстве у нас была такая игра – рисовались

два квадрата: один назывался «счастье», а второй – «несчастье». Надо было под-нять руку, закрыть глаза и мягко опустить кубик сверху на эти квадраты. Куда он упадет – значит, то и будет. Я очень не хотела играть в эту игру, но однажды меня уговорили. И кубик упал прямо на черту. Это бывало так редко, что все удиви-лись. А я радовалась, что хотя бы все это закончилось. Ведь самое страшное – когда закроешь глаза и отпускаешь кубик. Сердце так бьется-бьется! Не сильно, а страшно быстро. Ведь эта граница между квадратами такая тонкая – всего одна полоска мела... Граница между счастьем и несчастьем... – она замолчала и заду-малась, непроизвольно прижав руку к сердцу, словно только сейчас сыграла в эту игру. – О чем это я?.. Ах да, вот поэтому я очень боюсь... все такое непрочное...Даже камень – ведь его могут взорвать в секунду...

– Неужели все так плохо? – улыбаясь, чтобы подбодрить ее, спросил я.– Нет, я не о том, – она повернула ко мне совершенно серьезное, сосредоточен-

ное лицо. – Я о прочности. Ты не понимаешь.


– Отчего же – понимаю. Но я не считаю, что все вот так просто можно разру-шить. Старые города стоят столетиями. Самый простой пример прочности...

– Старые города... На самом деле старых городов нет – все другое, одни камни остались.

– Так ты считаешь, что нет ничего прочного?– Может, только сердце... – глаза ее смотрели куда-то вдаль. – Да, наверное,

только сердце. Страшно подумать, что оно выносит...Мы медленно шли по проспекту Гедиминаса. Вечерело. Ветер срывал желтые

листья и бросал под ноги. Они горели, словно в огне, в отсветах первых фонарей. Я не спрашивал, куда мы идем. Мне было все равно, лишь бы идти рядом с ней. Проспект закончился, мы вышли к башне.

– Поднимемся?Я кивнул, и мы начали взбираться наверх по каменным ступеням.Отсюда открывался центр Вильнюса – старые дома и новые высотки. И отсюда

совсем не было видно осени – только крыши, бесконечные крыши, церкви, башни замков.

– Я прихожу сюда, когда мне плохо, – вдруг сказала она. – И курю, хотя это запрещено.

Мы молча стояли и смотрели вниз. Холодало, и я накинул ей на плечи свою куртку. Она закуталась в нее, словно птичка в теплые перья.

– Пойдем! – вдруг встрепенулась она. – А то он уйдет.– Кто? – удивился я.– Продавец счастья! – и она потянула меня за руку. – Ну пойдем же!И я подчинился ей. Вскоре мы прибежали на одну из улиц старого города.«...– Десять литов за воздушный шар счастья! Взрослые и дети, грустные и

смешные, маленькие и высокие, рыжие, лысые, умные, глупые, толстые, смелые, черные, белые!.. Воздушный шар счастья! Отправимся за счастьем?..»

Так я впервые встретился с ним – продавцом счастья на старой вильнюсской улице.

– Ты веришь во все это? – спросил я, покупая шары.Она пожала плечами.– Не знаю. Может, и верю. Если сомневаюсь, что не верю, – значит, немного

все-таки верю, – и она засмеялась.Да, это были наши самые мирные дни. Я даже решился спросить, как она ко

мне относится.Она примеряла какой-то пестрый пиджачок, который делал ее похожей на ма-

ленькую птичку.– Очень хорошо отношусь, – ответила она, разглядывая меня в зеркало. – Ты

красивый. Надежный. Умный. К тебе нельзя плохо относиться.– Ну а тот паренек...Она не дала мне договорить: вдруг резко обернулась, свела брови. Голос ее

стал ледяным:– Никогда не спрашивай о нем! Ты понял?!– Да...И я не спрашивал о нем никогда.– Ладно, мне пора в клуб, – сказала она, наспех докрашиваясь перед зеркалом.– Зачем? – удивился я.


– А я там работаю. Танцую. Я и еще девушки.– Можно прийти посмотреть?– Приходи.И мы пошли в клуб. Она – работать. Я – смотреть на нее и думать о том, что

дни этой осени, словно быстрая вода, текут сквозь пальцы, убегают от меня по-следними осенними дождями и листопадами, а я понимаю это и ничего не могу поделать...

...Она любила танцевать и в танце словно забывала все – себя, жизнь вокруг. Она погружалась в мир движений, отдавая ему всю себя. Может быть, она любила танцевать именно поэтому. Потому что в танце ей удавалось убежать от всего. Мне кажется, она постоянно пыталась убежать от чего-то очень грустного внутри себя, что не давало ей покоя...

А я смотрел. Сколько прошло времени? Не знаю, наверное, не очень много, но она вдруг появилась рядом и резко бросила:

– Собирайся, мы уходим!– Ты так мало работаешь?– Я уже здесь не работаю. Все!Я взглянул на нее: она была чем-то расстроена.– Что-то случилось?Она замялась, потом все же решила рассказать:– Хозяин прицепился к одной девушке, которая с нами танцует. И мы решили

объявить ему бойкот. Ну а он ее уволил. И тогда я тоже ушла.– А ты при чем?– А я ушла потому, что несправедливо. Ладно, хватит болтать. Поторапливайся.И она направилась к выходу из ресторана, а я – за ней.Она стояла и курила на улице.– Так ты уже не спешишь? – спросил я, удивленный переменой в ней: то она

мчалась из ресторана, а сейчас вообще никуда не собирается – стоит и курит.– Ты не понимаешь – главное было вырваться оттуда, из всей этой обстановки,

этих запахов, этих столов, стульев, дверей – из всего, что ему принадлежало. Я не могла ни минуты там оставаться!

Тут к нам подошла другая девушка.– А, вот и ты. Познакомься – это моя сестра.Я удивился, так они были непохожи, даже можно сказать – противоположны

друг другу. Хрупкая миниатюрная Эстель и полная, черноволосая ее сестра. Они заговорили о чем-то на своем языке, громко и возмущенно: наверное, обсуждали происшествие в клубе. Эстель не прогнала меня – и я шел за ними до самого дома. Только у подъезда они и заметили меня. От прощания меня спасло лишь то, что сестра Эстель забыла зайти в аптеку: у нее был маленький ребенок, и он теперь болел. Я принес нужные таблетки, и мы еще посидели все вместе на кухне: пили чай и говорили. Вернее, говорили больше они, а я слушал. Но все-таки пришло время прощаться.

– Можно, я завтра зайду? – попросил я без особой надежды.– Конечно, заходи, – вдруг оживилась ее сестра.– Ну ладно, приходи, – согласилась и Эстель.


И я пришел. Из разговоров с ее сестрой я узнал, что Эстель потеряла очень хорошую работу и непонятно, где она сейчас будет выступать. Наверное, опять бу-дет мотаться по пригородам. А ведь ее деньги так помогали ей и «маленькому»...

Через день я пришел, нагруженный подарками: новая коляска, игрушки, одеж-да и все, что, мне сказали, нужно ребенку.

– Ты с ума сошел! – возмутилась Эстель. – Я запрещаю тебе вмешиваться в мою жизнь!..

– Эстель, это всего лишь гонорар за книгу. Это деньги, которые могли быть, а могли и не быть.

Она недоверчиво посмотрела мне в глаза. Я выдержал этот взгляд.– Ну хорошо... – нехотя согласилась она.И я прошел в гостиную.У «маленького» – так мы его ласково называли – была температура.– Не на кого оставить... – пожаловалась сестра. – А нам срочно нужно в город.– Я посижу.Они удивленно посмотрели на меня. И тогда Эстель сказала:– Да, другие мужчины не такие, как ты. Они не будут няньками. Видно, ты

сильно меня любишь. С тех пор я каждый день просиживал у них, заботясь о «маленьком», подменяя

их, когда они уходили в город. Я привязался к ним, словно к своей семье. Мы не говорили ни слова о любви, но я надеялся, что она за это время привыкнет и полюбит меня. Я очень ладил с ее сестрой, и в доме царил покой, мир и добро-желательность. Я приходил утром, сестра Эстель готовила мне кашу на завтрак, такая у них была традиция. С сестрой мы обсуждали планы на день: когда купать, кормить «маленького», когда вызвать врача и прочие нетрудные, но важные вещи. К обеду просыпалась Эстель – она была «сова»: не могла рано ложиться спать, по-этому допоздна пропадала в клубе или у друзей, мы ведь ее немного разгрузили, да и ей нужно отдохнуть... И она появлялась к обеду, который мы готовили вместе с ее сестрой. После обеда мне немного удавалось погулять по городу с Эстель: она любила прогулки. В это время мы мало разговаривали – совсем как люди, давно знающие друг друга, которым не нужно соблюдать этикет... А вечерами мы устраивались у телевизора, вместе смотрели какой-нибудь фильм, обсуждали его, часто смеялись.

Я полюбил эту квартиру, можно сказать, прижился в ней. И эта осень пролете-ла, как птица, махая желтыми, осыпающимися перьями листьев. Можно сказать, жар-птица.

Но вот этот день пришел. Ее сестра и «маленький» уехали в поликлинику. Мы остались одни. Я удивился, почему она сегодня рано проснулась.

– Привет, доброе утро! – весело сказал я.Но она не улыбнулась в ответ. Она стояла передо мной и смотрела мне в глаза.

Я всегда боялся таких вот ее взглядов: это значило, что ей что-то пришло на ум, она что-то увидела, отчего ей не по себе. Или у нее началась депрессия.

– Подумала, что это уже пора тебе сказать. – Что?– Нам нужно расстаться, – сказала она, серьезно глядя мне в глаза. – Спасибо

тебе за все. Но уезжай. – Почему? Что случилось?


– Знаешь, это необъяснимо. Потом ты поймешь, что я права. Иногда ты быва-ешь прав, а теперь я права. Я не такая умная, как ты, у меня нет особых талантов, но я знаю: мы не можем быть вместе.

Я не стал спрашивать почему. Я вдруг показался себе таким ничтожным...Словно березовый листок, утонувший в шумном листопаде этой осени. Осени в Вильнюсе.

– Буду тебя помнить, – только и смог сказать я. – Ну, прощай.Она обняла меня – очень нежно, как-то очень мягко и бережно – и поцеловала.

Чтобы не заплакать, я отвернулся и быстро пошел через парк к реке.Потом, когда слезы успокоились на дне души, я оглянулся.Она все еще стояла, и в ее глазах я заметил удивление. Да, удивление. Почему?

Столько сладких и горьких вопросов я оставил в ней, что на этот нет сил отвечать. Может, оттого, что она все-таки любила меня – только второй любовью. У сумки есть второе дно, но им пользуются редко. Так и вторая любовь: она есть, но не пробуждается в сердце, потому что не уходит первая...

И потому я купил шарик на счастье и уехал.Два года прошло, а я все не мог забыть ее. И не выдержал – опять приехал в

Вильнюс, когда наступила осень. Мне исполнилось тридцать лет, но внутри я отчего-то чувствовал себя намного

старше. Я стал более сдержан, привык больше размышлять. Я не стал ей звонить: она могла рассердиться. И я занялся тем, что встречал и провожал свет в окнах ее квартиры, иногда шел за ней по улице, слышал, как она напевает, видел, как за-куривает сигарету или танцует на пару с желтым листком в старом парке. Я видел ее, и во мне звучала невидимая музыка: она и осень, осень и она...

Но вот однажды музыка если не закончилась, то замерла на некоторое время: я увидел ее с ним, этим пареньком, теперь еще более худым, но не менее развяз-ным. Они ссорились. Он замахнулся ее ударить. Кровь закипела у меня в жилах. Не знаю, что случилось бы, если б он ее ударил. Но он ее не ударил: она схватила его за руку, одернула, а он вдруг прижал ее к себе, и они поцеловались. С минуту они так и стояли обнявшись.

Пожалуй, это были самые мучительные мгновения в моей жизни....Есть любовь, которая воскрешает жизнь.А есть любовь, которая останавливает ее навсегда. Останавливает навсегда

твое время. Она никого не жалеет, ничему не учит. И все же мы больше всего бо-имся, что она исчезнет...

Кажется, я подумал это, растерянно стоя у полок какого-то книжного магазина, куда пошел вслед за Эстель.

...Она любила бродить у полок с книгами, но всегда покупала только веселые открытки. Объясняла так: дома книги навевают грусть, а вот открытки – наоборот. От них стены становятся пестрыми и веселыми. Так она считала.

– Что ты здесь делаешь?Я задумался и не заметил, как она подошла. Я посмотрел на нее: она ничуть не

изменилась. Все такая же маленькая светловолосая птичка, которая по-прежнему любит пестрые наряды...

– Так зачем ты приехал? – она продолжала свой серьезный допрос.– Я здесь проездом и ненадолго, – сказал я.


По сути, это была правда. Но если раньше я страстно стремился, чтобы она мне поверила, то теперь мне было все равно. Она может возмущаться, обвинять меня, может хохотать, ругаться – все равно она по-прежнему останется у меня внутри, потому что она уже давно настолько вжилась в меня, словно это моя кровь. Может, даже хорошо, что она подошла: я смогу еще мгновение смотреть на ее черты.

– Я ведь тебя просила... – она вздохнула. – Я же сказала тебе спасибо за внима-ние и заботу, но я не собираюсь себя насиловать: надеюсь, ты поймешь.

Она недовольно повернулась и пошла к выходу.– Эй! – крикнул я вдогонку.– Чего еще?– А «прощай»? Ты не сказала «прощай»!– Дурак... – и она хлопнула дверью.Вслед за ней вышел и этот парень, копаясь в кармане своей выцветшей куртки.

Он обронил какие-то бумажки, а с ними – фото, но не заметил.Они пошли дальше по улице – к остановке бело-красных троллейбусов. Она

улыбалась ему. И я понял: она все еще любит его.Его, несчастного...Что это? Комплекс страданий? Искупление вины? Ненависть к спокойствию и

счастью? Поиски приключений? Испытание судьбы?Или просто: всегда непонятная, всегда необъяснимая, всегда неумолимо при-

ходящая ко всем, как эта осень, любовь...Но была ли моя любовь к ней такой же, как ее любовь к нему? И тут я пора-

зился совпадению.Зачем мы желаем того, что нам недоступно никогда?НИКОГДА – это слово можно написать большими или маленькими буквами,

все равно оно будет самым страшным словом на земле. НИКОГДА...Но я уже приехал в эту осень, в этот город, в эту осень в этом городе. Приехал,

и не было моих сил уехать отсюда. Приехал посмотреть на нее. Я радовался этим крохам, пока она меня не заметила еще раз: видно, я слишком плохой конспиратор.

– Опять?– Да. – Опять в командировку – проездом и ненадолго, примерно на месяца два? –

спросила она с иронией.– Похоже на то, – я подыграл ей, только вот при этом и у меня, и у нее глаза

были слишком грустные для шуток.– Ну что ж, трудись...Я кивнул в ответ, не сводя с нее глаз: она стояла так близко от меня, что я чув-

ствовал изумительный запах ее духов, видел мягкую, с легкой бьющейся венкой, кожу ее тонкой шеи, ее руки, сжимающие миниатюрную сумку, отворот куртки, наброшенной на легкую майку, – все ее стройное, полное жизни тело; всю ее – та-кую близкую и такую недоступную...

Только вот сегодня она казалась совсем невеселой, даже несколько растерян-ной. Мне не хотелось ее оставлять наедине с мрачными мыслями.

– Можно я тебя немного провожу? – после некоторого молчания попросил я.– Только немного.– Хорошо.


И мы пошли по улице, которая выходила на проспект. – Хочу зайти в магазин. Просто посмотреть.– Ну почему же? – возразил я. – Выбери себе, что больше понравится.– У меня нет денег.– Я куплю.Но она покачала головой:– Нет.Мы еще немного молча побродили с ней: по старому осеннему парку, воз-

ле реки Нерис, совсем заросшей рыжей, пожухлой травой, посетили маленькое стильное кафе на проспекте. И пришла пора прощаться.

– Пока, – сказала она. – И поезжай ты домой. Не мучай себя.– Хорошо. Но ответь мне на один вопрос: почему ты не любишь меня, почему

гонишь прочь?Она вздохнула.– Просто я поражаюсь, когда мы бываем страшно похожи или вдруг ужасно

разные. Иди своей дорогой, у каждого она своя.– И все же бывают перекрестки.– Больше их не должно быть. Я долго думала, очень долго. И так решила. Было

бы нечестно менять это решение, если я тебе уже давно сказала правду....За что я полюбил ее? Она немного жестока, но честна: она никогда не станет врать; она боится, но

не станет спасаться за счет других; она будет страдать, но не станет искать про-стого и спокойного; она не позволит покупать ей дорогие подарки, потому что не собирается лгать, платить своей совестью. Больше всего она хочет быть честна с собой и другими. И еще в ней есть боль: она чувствует все слишком остро. Боль – от далекого и несчастливого детства. Или оттого, что она честно хотела понять этот мир?.. Или просто увидеть его наконец хорошим, но это у нее никак не по-лучалось.

Она не похожа на всех, она странная, но второй такой нет в этом большом и безумном мире...

Стоит ли говорить, сколько раз я еще ездил осенью в Вильнюс... Стоит ли го-ворить, что я чувствую, когда наступает осень...

Далекий город манит меня, потому что ее образ неслышно и незримо парит над ним – его холмами, куполами церквей, красными крышами домов... Где-то там, в танце легких нарядных облаков; там, где рождаются дожди и листопады, – в са-мом сердце осеннего неба...

Хочу сказать, что я не стал выдающимся человеком. Что-то не сложилось, чего-то не хватило... Просто стал довольно богат. Я мог бы осчастливить многих, но...Как только я соберусь изменить свою жизнь, разогретый песнями весны и жаркой радостью лета, как только соберусь – и приходит она, осень... И возвращается она, моя любовь...Я думаю о ней, и вот что у меня получается:

...Любовь не церемонится. Забирает свои вещи из камеры хранения сердца – и уходит.

Куда же ты уходишь?Оставь мне хоть что-то на память о себе – – – моя любовь. Ставлю пунктиры –

словно протягиваю руки. Но мне уже не дотянуться до тебя. Ты развернулась и


ушла. И теперь идешь, смотришь вперед. И, конечно, поэтому не видишь, что я стою и протягиваю к тебе руки. Ведь ты не из тех, кто оглядывается.

И я снова иду, двигаясь без цели.…Я все думаю, думаю о ней. Я знаю, что в этих мыслях нет никакого смысла,

но это не останавливает меня.Я смотрю, и мне кажется, что я вижу ее силуэт через окно модного магазина. Я

бросаюсь за ней, в арку. Но нет, это не она.От этого мне хочется в холодное осеннее утро, которое обрушивается на тебя

ледяным душем, унося чувства, оставляя лишь холодное спокойствие. А время идет...Куда спешит это время?Куда уходит осень?Вот уже пришли дожди. А так осень тихая-тихая, и поэтому что-то должно

родиться хорошее в мыслях. Я жду ... Может быть, просто хочу, чтобы моя жизнь для нее что-нибудь значила...»

Ну вот я и прочитала эту историю. И все теперь становится ясным. Ясным и в чем-то безнадежно похожим на мир, который изобретаем мы сами – романтики этой жизни...

И осень... Осень по-прежнему великолепна и светла. Она ничего не знает о нас – желто-красное полотно, на котором мы рисуем свою любовь...

Почему же она всегда возвращается, осень нашей любви? Что же это, как это объяснить?

Наверное, просто уходит время. Уходит время мечты, потом время любви, и приходит время воспоминаний и попыток все начать заново. Иногда эти грустные попытки убивают в нас веру нашей наивной юности, и нам уже начинает казаться издалека, что это был просто сон, какой-то замечательный сон, похожий на краси-вые старые кинофильмы. Вальс, который мы видели, но так и не танцевали. Вальс из желтых листьев, вальс из вихря каких-то необъяснимо верных слов...

Но вот эта осень, я приехала вновь – и вот же эта осень... И вальс этой осени снова звучит в моем сердце... И я даже не знаю, на что он похож – на счастье или боль, на грусть или радость. Только чувствую, что он вернулся. Значит, все это было. Было что-то изумительное и хорошее и в моей душе. А значит, можно и от-пустить это быстрое, вечно ускользающее время. Больше оно не заберет ничего и никого из моей усталой памяти...

Я обязательно скажу ему это, обязательно... Ведь это та правда, которая не уни-жает утешением.

Зазвонил телефон.– Я слушаю.– Итак, как же наша договоренность?– Пройти по всем местам, где она была?– Именно так.– Хорошо.– Вы уже не злитесь на меня. Отчего?


Нет, не стоит говорить ему о том, что я прочитала этот зеленый блокнот. Про-читала и теперь жалею его – моего работодателя. И еще: мы с ним в чем-то очень похожи. Только вряд ли стоит признаваться в этом.

– Отчего? Просто... просто осень такая светлая...Он молчит, но я слышу его дыхание. Что же он скажет в ответ на этот раз? Мне

уже интересно – ведь я все знаю и, будто читатель романа, жду продолжения. Но он молчит, умолкает и телефон...

Что ж, пора мне отправляться в путь. И я иду – сначала к башне Гедиминаса. Поднимаюсь по тем же ступеням, так же задерживая дыхание. И вот он – осенний Вильнюс. Листья летят над гордом, и я зажигаю сигарету, будто я – это она. Ветер уносит легкий дым – словно несбыточные мечты. Но они не грустные, нет, скорее светлые и чистые, как этот листопад...

Догорает сигарета, и я чувствую, что я – это она. Теперь я это отчетливо чув-ствую. Я стараюсь понять ее. Конечно, я знаю, что человека до конца понять не-возможно, но я очень стараюсь.

Я иду по проспекту и, неожиданно для самой себя, сворачиваю на эту узкую улочку старого города, где должен быть продавец счастья. Она ведь тоже любила продавца счастья.

И тут я слышу его голос, и что-то радостное оживает во мне.«...– Десять литов за воздушный шар счастья! Взрослые и дети, грустные и

смешные, маленькие и высокие, рыжие, лысые, умные, глупые, толстые, смелые, черные, белые!.. Воздушный шар счастья! Отправимся за счастьем?..»

Я не иду – я бегу к нему, словно, как в детстве, боюсь, что он неожиданно ис-чезнет, ведь он – почти волшебник: он дарит людям счастье.

– Здравствуйте! – кричу я, совсем запыхавшись.– О! Рад вас видеть! – он оборачивается ко мне, и его смешные седые усы под-

прыгивают в улыбке.– Разве вы меня помните? – удивляюсь я.– Я многих помню, вас тоже. Мне кажется, я запоминаю тех людей, которые

тоже помнят меня и верят, что я не напрасно здесь стою. Они носят в своей душе тепло, любовь, а без этого счастью не бывать, сколько ни покупай моих шаров. И счастье к ним придет, обязательно придет. А сегодня и я наконец счастлив. У меня уже седые усы, но только теперь я счастлив! Я дождался своего счастья.

– Что же произошло?– У меня родилась внучка! Представляете – внучка! Долгое время у моей до-

чери не было детей – и вот наконец: внучка! Моя внучка...Слезы счастья появились у него на лице. Ему будет для кого жить. У его словно

поселилось в душе маленькое солнце. И это прекрасно.– Ну, раз сам продавец счастья стал счастливым человеком, тогда действитель-

но счастье есть. Пожалуй, я и дальше буду покупать у вас шары. Я улыбнулась, а он вручил мне нарядные шары. Посмотрев на них, я увидела,

что они оранжевые, под стать этой осени.И я уже сама набрала номер.– Что-то случилось? – спросил он.– Нет. Просто я купила шары у продавца счастья.Он долго молчал, услышав эту новость. Потом не выдержал, спросил:– Какие они?


– Осенние.Я услышала, что он вздохнул. Или усмехнулся. В любом случае, это были вос-

поминания. И я подумала: самые счастливые наши с ним воспоминания – это вос-поминания о наших встречах с продавцом счастья. Или – с нашей надеждой, что, в принципе, одно и то же.

– Куда вы сейчас направляетесь?– Буду бродить по городу. Зайду в магазины, где она бывала, может, кто-то ее

вспомнит...– Да, пожалуй, зайдите в магазины... – в его голос опять вернулась грусть, и он

выключил телефон.Впрочем, такова наша жизнь – пестрое покрывало, шитое разными нитками

радости и печали...За эти несколько дней я прошла теми местами, где могла быть она – эта стран-

ная девушка чужой осени. Никто ничего не слышал о ней, но один человек ска-зал, что я на нее очень похожа. Внешне. Наверное, это была шутка, но все же я присмотрелась к себе и сравнила с той фотографией. Это стало для меня от-крытием – действительно, мы похожи во многих чертах. Вот только в сути своей мы – разные.

Потом я достала фотографию и снова, но уже более внимательно, посмотрела на эту девушку. Она улыбалась в камеру, но улыбалась словно не для себя. И вдруг я поняла – она улыбалась тому, кто фотографировал ее. Но кто это был? Тот па-рень? Я совсем о нем забыла. Как же это деликатно расспросить о нем – издалека, исподволь, будто я не читала зеленого блокнота?

Я набрала номер, хотя было довольно поздно. – У меня есть идея, как найти ее. Идея, которую я хочу проверить. Мне кажет-

ся, это верный ход.– Что?– Дело в том, что я сейчас внимательно изучила фотографию. Хочу спросить:

кто её фотографировал?Я услышала, как он вздохнул – тяжело и устало.– Вы думаете, я дурак? Я и сам это понял. И тоже хотел бы знать, кто был этим

человеком. Это тупик. Лучше пройдитесь ее местами – вдруг кто-то слышал о ней.– Но я побывала почти везде.– Почти? – в его голосе слышалась то ли крайняя усталость, то ли раздражение,

вызванное моим вопросом. Или что-то еще, неизвестное мне, мучило его.– Да, я безрезультатно побывала почти везде, кроме того ночного ресторан-

чика...Он не дал мне договорить, перебил резковато:– Тогда отправляйтесь. Как раз подходящее время: полночь. Они только начи-

нают работу. У вас все?– Да.– Ну так поезжайте.– Хорошо. Но только еще один, последний вопрос: вы действительно по-

прежнему хотите найти ее?– Конечно.– Вы уверены?– Да.


– А если... – дикая мысль внезапно пришла мне в голову.– Если что? – его голос зазвучал тревожно, словно он уже догадался, о чем я

хотела его спросить.– Если... Если она мертва? Вы захотите узнать об этом?– Она не может быть мертва!.. Не может, вы поняли?! – он почти кричал в

трубку.– Откуда же вы это знаете? Всякое может быть...– Она жива. Продолжайте поиски! – и он выключил телефон.Этот разговор оставил странный осадок у меня в душе. Мне казалось, что я рас-

крыла все тайны, но теперь у меня возникло ощущение, что самое главное мною не только не разгадано, но я даже не предполагаю, в чем оно может заключаться. Какая-то странная, глубокая загадка, будто двойное дно всей этой истории.

Но сейчас мне уже некогда размышлять над всем этим: я должна выполнять условия договора – собираться в этот ночной ресторанчик, хотя в душе у меня по-селилось странное убеждение, что и там я ее не найду...

Но я все же отправилась в этот ресторанчик, вернее, ночной клуб. Демонстра-тивно захватила оранжевые шары, купленные накануне у продавца счастья, и по-шла отбывать время в этом малоинтересном для меня заведении.

Как я и предполагала, девушку на фото узнали старые завсегдатаи, но сказали, что давненько ее не видели и не знают, где она может быть.

Я уселась за стойку, заказала напиток. Гремела музыка, в танце извивались бес-конечно меняющиеся пары, и через час-полтора я поймала себя на ощущении, что ритмы и шум совершенно успокоили мои нервы. Они потеряли чувствительность, все внутри было расслабленным и вялым. Музыка вживалась в сознание, мель-кающие разноцветные огни уже не били в глаза. Мир казался таким спокойным и веселым, потому что здесь все отдыхали от напряженной жизни...

Может быть, именно этого она искала здесь, просиживая остаток ночи после танцев?..

Но чтобы спросить об этом, нужно найти ее. Или того парня, о котором я узна-ла из зеленого блокнота. Неужели мой работодатель никогда так и не поговорил с ним? Или он что-то скрывает? Что-то, связанное с этим парнем. Но чтобы узнать все это, придётся признаться, что я прочитала-таки этот зеленый блокнот. Не очень приятное решение, но все же я – сыщик. И мне платят деньги совсем не за уроки по этикету.

С этой мыслью в шесть часов утра я покинула ночной клуб, честно досидев до его закрытия.

Над Вильнюсом прорезалось обычное холодноватое осеннее утро. В последних остывающих огнях таял белесый туман, оседая на серых камнях старых зданий. Моя вялость постепенно исчезала, уступая место желанию просто спать – спать долгим осенним сном. Мне будут сниться листопад над Вильнюсом, оранжевые шары счастья и эта странная девушка, которая где-то есть в этой вильнюсской осени. Я вижу ее – она бежит, нет, скорее летит над еще сонным городом, и в тумане проступают ее легкие следы. Она оборачивается, я смотрю на ее лицо. Она качает головой, словно запрещает мне следовать за ней. И поднимает палец к губам, будто этим знаком просит меня: молчи, никому ничего не говори, тебе нужно спать, спать...


Я протягиваю к ней руки, и вдруг упираюсь в спинку сиденья: я в такси, я за-дремала и увидела ее. Впрочем, ничего странного в этом нет: я так много думаю о ней, поэтому и увидела ее...

Но ни сон, ни видение, ни мои размышления над ее характером – ничто не по-могло мне догадаться, где же ее искать.

Итак, придется звонить и признаваться в том, что я читала блокнот. Наверное, он разозлится и прикажет мне уезжать: кому понравится излишнее любопытство в таких делах. Но я – сыщик. Я сделала все, что могла. И даже этот нелицеприятный поступок.

Что ж, стоит признать, что я еще и с сожалением прощаюсь с этим блокнотом, ведь он в некоторой степени помог и мне понять себя и то, что случилось со мной одной вильнюсской осенью... И я, не выдержав, решила перечитать самое свет-лое – начало этой истории.

И тут...Тут я вдруг поняла, где я не побывала. В самом важном месте – том ре-сторанчике в литовском квартале, где он впервые встретил ее.

И я с блокнотом в руке побежала ловить такси. Таксист должен подсказать мне, они знают все эти заведения.

Я оказалась права, и вскоре уже выходила у одного старого ресторана.– Раньше здесь было отличное заведение, а потом построили рядом шикарный

ночной клуб с казино и дискотекой – конкуренция неравная, – пояснил мне так-сист. – Теперь сюда мало кто заходит, разве что завсегдатаи. А в это время так и вообще, наверное, пусто.

Но таксист не угадал: в зале было несколько посетителей. Я подошла к старому бармену: уж если он не помнит, то не помнит никто, – и показала фотографию. Он надел очки, взглянул на фото, а потом показал рукой в глубь зала:

– Так вот же она.– Где?Я не заметила никого похожего.– Вот, за столиком у окна.Я еще раз оглянулась и увидела невысокую худенькую женщину, не отрываю-

щую взгляда от окна.Я с трудом ее узнала. Она страшно изменилась, я даже не поверила, что это

она: худая, постаревшая, с выцветшими глазами.– Здравствуйте, – я назвала себя и его имя.Она медленно повернулась ко мне.– Вы его помните? – я опять назвала имя моего работодателя.Она кивнула.– Он просил с вами встретиться.– Да? – взгляд ее был по-прежнему равнодушным.– Давайте присядем и поговорим. Простите, но почему вы все стоите у окна?– Я слежу, как заканчивается день моего рождения. Уходят минуты, уже по-

следние минуты. Все. Начался новый день...Все же она присела за столик – грязноватый и старый, как все в этом доживаю-

щем век баре. Достала «траву». Увидев мое удивленное лицо, еще раз недовольно пояснила:

– Повторяю: у меня день рождения, так что нечего на меня смотреть. Я с дет-ства в свой день рождения делаю то, что хочу. Говорят, что наркоманы – дураки,


курят всякую дрянь. Нет, они не дураки. Они делают себе самые дорогие подарки: приближают к себе людей, которых на самом деле нет, но ужасно хочется, чтобы они были рядом. Особенно в твой день рождения. Люди делаются четче, при-ближаются к тебе, ты можешь их обнять, даже если их нет в живых. Ты можешь хохотать с ними до упаду, бегать наперегонки, целоваться, спорить, мечтать... Его ещё нет, но через минуту он будет со мной.

Она набивает в папиросную бумагу измельченную траву, перемешивая с та-баком. Пальцы ее дрожат. Она затягивается глубоко-глубоко, слегка задерживая дыхание, чтобы все попало в легкие, а потом – в кровь...

– А потом?..Она смеется: – Потом все теряется. Нельзя дарить себе подарки бесконечно. Потом нужно

все больше курить, чтобы достигнуть счастья. Ну а еще потом – курить для того, чтоб хотя бы ходить, открывать глаза, двигать руками... За все надо платить. Вы осуждаете меня?

– Никто не имеет права никого осуждать.– А что же вы чувствуете? – с интересом спрашивает она.– Пожалуй… Как это ни странно, я рада, что нашла вас. Я чувствую облегче-

ние, что мне не пришлось искать мертвого человека.Она вдруг стала серьезной.– Так мне никто не говорил. Мне, наверное, слишком много говорили очень

хороших или очень плохих слов. И я со снисхождением относилась к обожанию одних и к ненависти остальных.

Я протянула ей блокнот:– Он просил передать. Это все о вас.– Блокнот? Нет. Наверное, мне не стоит брать его, – она с сомнением покачала

головой.– Почему? – удивилась я. –Это ведь все о его любви к вам. Вам неинтересно?– Нет. Слишком много слов. Слова заставляют задуматься о жизни. А я этого

не люблю.Что-то жестокое вдруг появилось в ее глазах, но потом они снова потеплели,

и она продолжила: – Но вы не огорчайтесь: он поймет. Он знает, что я вообще странная. Удивляюсь только, зачем он передал для меня блокнот. Неужели это можно представить: я задумчиво читаю о времени, которое давно прошло.

Она хрипло рассмеялась, а потом закашлялась.В это время бармен принес коктейли.Она начала судорожно пить. Потом ей стало лучше, она взглянула на меня, и

тут вдруг ее лицо на мгновение озарило то самое задорное, яркое, летящее в мечту выражение – как тогда, на фото. Озарило – и погасло.

– Идите, мне нужно побыть одной. У каждого свои воспоминания, – глухо ска-зала она и отвернулась к окну, за которым облетала вильнюсская осень.

Облетала осень, как наша молодость и любовь. И поэтому лучше никогда не возвращаться к прежнему.

Я вышла из ресторана. В моих руках был все тот же старый зеленый блок-нот. Я посмотрела на него и, словно эхо, вновь услышала эти слова, сказанные ее хрипловатым, насмешливым голосом: «Удивляюсь, зачем он передал для меня


блокнот. Неужели это можно представить: я задумчиво читаю о времени, которое давно прошло...»

Действительно, как же я не подумала об этом раньше? О том, что это выгляде-ло довольно надуманно и странно – его просьба передать этот блокнот. Записки о том... Она это очень точно сказала – о времени, которое прошло. Но мой работо-датель – не тот человек, который не почувствовал бы фальши. Тогда зачем он все это придумал? Или... Тут новая, не менее шокирующая догадка родилась в моем сознании: может быть, этот блокнот был предназначен не для нее?..

Тогда для кого?...В растерянности я побрела по незнакомому старому закоулку. Здесь, видимо,

давно не работали дворники: листья ковром рассыпались под ногами, покрывали ступени, ведущие на большую улицу, где шумели машины и не было тишины – спасительной осенней тишины, в которой так хорошо нашим воспоминаниям. И нет странных мыслей, нет странных совпадений, от которых не уйти... А так хоте-лось бы уйти, забыть обо всем и думать, как старый продавец счастья, что все мы найдем свою любовь и радость...

Я остановилась – просто послушать тишину, шорох осенних листьев, играю-щих с ветром. Но... Скорее интуитивно я уловила шаги. Кто-то идет следом за мной. Я почувствовала его присутствие. И неожиданно резко обернулась. Каково было мое удивление, когда я увидела ... его.

– Это вы, мой работодатель?– Я.– Вы в Вильнюсе? Зачем?Он улыбнулся, и я заметила, как он постарел и осунулся за то время, что про-

шло с нашей первой встречи.Поискав в карманах, он нашел сигареты и закурил.Я понимала, что ему нелегко, но все же ждала объяснений. И он это понимал.– Неужели вы думаете, что я нанял бы вас, если бы мне действительно нужно

было бы найти ее? Я нанял бы кучу ищеек, я перевернул бы все. Причина в дру-гом: я увидел вас, вы очень похожи на нее внешне. И я хотел, чтобы вы прошли ее местами в этом городе, будто она – это вы. И еще: мне показалось, что вы тоже кого-то потеряли в этом городе. Это сблизило меня с вами. Я навел справки: вы жили раньше в Вильнюсе. Осенью 19.., – и он точно назвал год, связанный с моим Вильнюсом.

– Я нашла ее в клубе, – решилась я сказать ему правду.– Я знаю. Я шел за вами все это время. Вы неплохой сыщик. Но это не главное.

Вы нашли ее, но это не она. Вернее, она, но не та, которую я так долго хранил в памяти. Вы похожи внешне.

Я наблюдал её падение. Я сам обрек себя на муки. Как я хотел вернуться в то время, когда мы были молоды и все только начиналось! И тогда я придумал все это. Поэтому я вас и нанял – пройти за нее этими улицами... Раньше я не до конца понимал, зачем я решился это сделать. Теперь я знаю: это было мое прощание с ней. Больше мы не увидим друг друга. Буду ей помогать, но видеться мы не долж-ны, иначе я сойду с ума.

Он замолчал и посмотрел куда-то вдаль, будто на минуту заглянул в прошлое. Я не торопила его.


– Да, еще... Вы ведь прочли всё, что написано в этом блокноте?– Прочла. Впрочем, вы и не думали, что она его возьмет.– Вы правы. Может, я хотел, чтобы его прочли вы. Чтобы кто-то меня понял –

вечное желание человека не остаться наедине с собой, найти если не вниматель-ного слушателя, то хотя бы внимательного читателя. А вы не хотите узнать про-должение этой истории?

– Отчего же? Даже очень.– Тогда присядем. Вон туда, на эту совершенно заметенную осенью скамейку.

Так сказать, будем полностью во владениях этой вильнюсской осени, – он слегка улыбнулся. – Итак, все не закончилось, как вы уже догадались. У этой истории, как у многих историй любви, есть продолжение по одной простой причине: мы не желаем, чтобы все закончилось, и тогда история становится длиною в жизнь...

Стоит ли говорить о том, что каждую осень я приезжал в Вильнюс. Стоит ли говорить, какие чувства просыпаются во мне, когда приходит осень. Впрочем, мы не виделись пять лет, а потом позвонила ее сестра: Эстель попала в больницу. Я приехал и начал им помогать, иначе не знаю, на что они жили бы вообще. «Ма-ленький» подрос за это время, но я его по-прежнему так называю и очень люблю. Знаете, он как-то спросил, почему взрослые бегают быстрее, чем дети. Безобид-ный вопрос, но я неожиданно подумал: ведь взрослые делают намного большие шаги. И гордятся этим. А если бы мы делали в жизни намного меньшие шаги, мы бы шли медленнее и молодость оставалась бы с нами подольше. Но мы слишком поздно понимаем это, да и, собственно, изменить ничего нельзя... Вот и Эстель...Уже десять лет прошло, как она перестала быть похожей на ту Эстель, которую я знал. Я думаю об этом времени, и мне кажется, что мы прожили последние годы из этих десяти так, как я когда-то хотел: вместе, как супруги – в горе и радости зная все друг о друге, поддерживая и утешая. Прожили, даже не подозревая об этом. Она уже не прогоняла меня, но меня не покидало ощущение, что она меня словно не видит, не замечает. Это медленно убивало меня. А может, она немного презирала меня за то, что я не находил в себе сил уйти от нее. Впрочем, я сам во всем виноват. Я сам виноват в том, что приучил себя к несуществующей любви... Любви, которой не могло быть. И этим разбил свою жизнь да еще заставил себя наблюдать, как угасает та, которую я любил. И вот теперь, этой осенью, я решил попрощаться. Но в этом прощании я хотел запомнить ее другой – молодой, преж-ней. Вы похожи внешне. И поэтому я попросил вас пройти местами нашей моло-дости и моей любви. Вы сердитесь на меня?

Я посмотрела в его глаза – глаза человека, глубоко ушедшего в прошлое. Лю-бимые наши, подумалось вдруг, где-то ходят по этим осенним вильнюсским ли-стьям. И мы ходим теперь, получается, тоже. Словно по невидимой тропе друг к другу. И от этого теплее. И почему-то очень хочется радоваться. И я ответила:

– Пятью минутами раньше я на вас действительно разозлилась: вы заставили меня искать человека, который не пропадал. Согласитесь, это дурацкая ситуация. А сейчас... Нет, пожалуй, я на вас не обижаюсь. Мне даже пришла в голову стран-ная мысль, когда я листала этот зеленый блокнот, думала об Эстель, ходила ее лю-бимыми улицами: дело в том, что мы знали одних и тех же людей в этом городе, бродили одними и теми же местами, дышали и любовались одной осенью, и наши судьбы словно сплелись вместе... Кстати, продавец счастья стал наконец счастлив и сам: у него родилась внучка.


– Что ж, пожалуй, это самая лучшая новость за всю эту мучительную и все же пронзительно радостную осень в Вильнюсе. Предлагаю отметить это событие.

Мы поймали такси.– Куда вас отвезти? – спросил таксист.Честно говоря, мы и сами не знали. Знали только одно: это должно быть со-

вершенно новое место.– Скажите, может быть, в этом году где-то открылся новый ресторан?В ресторане, к которому он подвёз нас, мы нашли для себя то, что искали. Все

здесь было ультрамодным, презентабельным и – что самое главное – совершенно незнакомым.

Мой работодатель по моей просьбе заказал блюда на свой вкус. Мы молча ели, но я видела, что он хотел поговорить. Но... Раз мы уехали от воспоминаний, зна-чит, мы не должны говорить о прошлом. Это словно новая игра, и, кажется, я на-шла в ней решение.

– Знаете, – сказала я, – давайте говорить о настоящем или будущем. Мы ведь о них так и не поговорили. Что же вы молчите?

– Просто у меня сейчас такое состояние, которое трудно объяснить в несколь-ких словах. Впрочем... Вы когда-нибудь бродили по маленькому городку в пер-вых проблесках рассвета? Никого нет, пусто, тихо, сонно... Вот так и у меня те-перь на душе.

– Уезжайте из этого города.– Куда?– В город, где нет осени.– А вы можете назвать город, в котором есть только весна?– Ну, где-нибудь далеко на юге. В Африке, например.– То-то и оно. В Африке. Нет, с Африкой у нас ничего нет общего. Я вырос в

таких вот северных местах. Я рос и жил в городах, где всегда были осень и зима, где в долгие сумерки и холода привыкали ждать весну. И я буду ее ждать, как в детстве и юности. Впрочем, не знаю. Может быть, стану когда-нибудь другим и уеду. В вашу хваленую Африку, – он помедлил, словно вглядываясь в будущее. – Впрочем, вот ваш гонорар. И спасибо. Не обижайтесь на меня.. – Усмехнувшись, добавил: – До встречи вечной весной в Тунисе.

И ушел. Я не стала его удерживать.Над городом прошел дождь. Было тепло, и пахло свежестью – от чистого неба

и умытой земли – как весной, когда мы снова будем молоды и красивы, полны сил и надежд...

Когда я думаю о любви, я приезжаю осенью в Вильнюс. Не знаю, встретим-ся мы когда-нибудь или нет, но осень в Вильнюсе останется с нами навсегда. Осень над всеми его холмами, виадуками, старыми башнями. Холодноватая на рассвете, солнечная и даже жаркая днем, остывающая и спокойная вечером, в предночных огнях.

Такси несет меня по этому старому городу, так и не понятому мной, – городу, в котором осталась часть и моей жизни.

Когда я уезжала из Вильнюса, пошел первый снег...

СОНЕТЫ

***С последним аккордом душа Была далеко-далеко, Сияньем Вселенной дыша, Пронзая просторы веков,

Летела, и ширился круг Иных, неземных берегов, Не скоро, не сразу, не вдруг Постигла пределы Богов,

А прежде прошла Нелюбовь, И Мрак, и Печали прошла, Но там ничего не нашла,

И только вернувшись в Любовь, Откуда она и была, Заветный покой обрела.

***Она, исчезнувшая в Лете, Запечатленная искусно, Осталась вечно на портрете, В произведении искусства.

Проходят тысячи глядящих, В своих заботах и печалях, Во взора негасимых далях Не обнаружив зов манящий

Души, до сей поры живущей, Души, до сей поры поющей О радости и о надежде.

Прислушайся, в далёком мире, Играя на небесной лире, Она поёт светло и нежно.

Владимир Николаевич Савчик родился в 1953 г. в Мозыре. Окончил Бел-госконсерваторию. Автор опер, симфоний, сонат. Заведует музыкальной частью ФДЮ в Белгосфилармонии.

Публиковался в республиканской печати. Живёт в Минске.

Владимир САВЧИК

ПоэзиЯ

152 Владимир Савчик

***Ходило солнце босоногое По травам луговым росистым, Лучом горячим росы трогало И зажигало их искристо.

И в их сиянии ты, нежная, Вдруг появлялась предо мною То девой юной, девой вешнею, Овеянною красотою,

То девой Лета, распевающей Над полем солнечные гимны, То девой Осени, летающей Меж листьев, падающих ливнем.

Лишь Снежной девой не являлась – Лучей горячих испугалась.

***Это было просто чудо: Прилетали, прилетали, Светом озаряя дали, Прилетали отовсюду

И кружились в поднебесье Невесомо, нереально, Омывая дивной песней, Окликая эхом дальним,

Перед самым пробужденьем,На вершине восхожденья,В мир весенний, мир певучий!

Не хотелось пробуждаться!Не хотелось расставатьсяС миром светлым, миром лучшим!

***Слышится у берега Шепчущей сирени То, как тихо шепчутся Ласковые тени,

То, как милой белые Руки лебедями, Проплывают медленно Лунными волнами

И ко мне склоняются, И меня касаются Лёгкими крылами,

Светлыми сиренями, Плещущими тенями, Ночи голосами.

***Звезда летела к нам сюда Весенняя, звенящая, Её не видел никогда Никто, и все глядящие

Толпились и смотрели вдаль, А там цветами радуги Сиял прозрачнейший хрусталь Весенних взоров радужных.

Её никто не узнавал, Но знали, знали многие, Тоскующий о Ней мечтал,

А ищущий Её искал,Надеялись убогие,А я увидел Бога в Ней.

***Её душа мечтала о любви И ожидала каждое мгновенье, Что вот придёт и скажет ей свои Слова признанья в сладком упоенье

Тот, кто разбудит музыку её, Кто назовёт её «нежнее нежных», Чтоб неразлучно, навсегда, вдвоём Лететь по необъятному безбрежью.

Мечтала. Набежавшая слеза Дрожала. Мир смотрел в её глаза По-прежнему с божественным участьем,

А музыка, звучащая в груди, Так много обещала впереди: И свет, и радость, и любовь, и счастье.

Владимир МАКАРОВ

АрмиЯ

«Доллар не может победить в настоящей войне. Когда англо-американские огромные, трехмиллионные войска подошли к гра-

нице Германии, вдруг оказалось, что немцы смогли начать здесь контрнасту-пление. Под Арденнами они отогнали почти на сто километров союзнические войска. И Черчилль, всполошившись, прислал Сталину покорнейшую просьбу – ор-ганизовать на Востоке мощный удар.А вот еще один вроде бы частный, но тоже показательный факт той великой

войны, зафиксированный в документах. Когда во время налета одного из подраз-делений американской авиации погибла четверть пилотов, вылетевших на бом-бежку, оставшиеся пилоты категорически отказались воевать.И наивно, даже глупо говорить, что победил в такой войне доллар.Вот сейчас, в этих беспрецедентных войнах, когда нападающие не рискуют

ничем, а только тратят доллары, тут я готов согласиться. Хотя нет, и тут не соглашусь. Поскольку считаю, что победа с помощью доллара, если не сломлен человеческий дух, – это еще не победа».

Вадим Кожинов

1.Сегодня в мире идет настоящая новая война за Победу в той, казалось бы да-

лекой и навсегда ушедшей в прошлое Второй мировой войне. Война эта идет, прежде всего, за смысл и значение той войны. Именно поэтому в сознание насе-ления всего мира вбрасывается множество самых разнообразных интерпретаций ее итогов.

ФИЛОСОФИЯ СОВРЕМЕННОЙ ВОЙНЫЕще раз к вопросу о духовно-нравственных факторах противоборства.

Приказ Народного Комиссара Обороны Союза ССР № 227:история и современность.

154 Владимир Макаров

За этим стоит очевидный геополитический заказ, ибо дискредитация нашей Великой Победы ведет к дискредитации Ялтинского мирового порядка, уничто-жению последних преград на пути глобализации по американскому варианту…

И не случайно в последнее время достаточно активно распространяется мне-ние, особенно на Западе, что победителем в той тотальной войне можно считать американский доллар.

Что имеют в виду авторы подобных утверждений? Может быть, приме-ры, приведенные Чарльзом Хигемом в книге «Торговля с врагом. Разоблачение американо-нацистского денежного сговора 1939-1949 гг.». Кстати, именно в этой книге приводится факт, что Вальтер Шелленберг был членом совета директоров американской компании «Интернешнл телефон энд телеграф», которая поставля-ла в годы Второй мировой войны для нужд вермахта, люфтваффе и ВМС Герма-нии средства связи, оборудование для радаров, систем оповещения о воздушном нападении, а главное – компоненты для ракет «Фау»…

Конечно, истоки Победы лежат далеко не в рыночной парадигме противобор-ства. Это понимание исключительно важно сегодня, когда объявились капитулян-ты, готовые сдавать суверенитет и независимость при виде мифической мощи со-временного доллара. И в этом отношении уроки Великой Отечественной войны имеют прямое значение для современного военного строительства.

Безусловно, масштаб Великой Победы и совершенного тогда нашим наро-дом подвига определяется масштабом побежденного им в те годы врага, кото-рого величайшие гуманисты XX века назвали «врагом Человечества». Буквально за несколько лет в гитлеровской Германии был создан огромнейший экономиче-ский потенциал, работающий на уничтожение человечества. Гитлеровцы пер-выми применили крылатые и баллистические ракеты. Фау-1 почти не уступала по силе взрыва современному американскому Тамагавку, а Фау-2, обладающая скоростью 1600 метров в секунду, почти достигала высоты космоса. Фашисты были близки к созданию ядерного оружия и, как выяснилось уже после войны, в 1944-1945 годах планировали установить на башни небоскребов в Манхеттене мощ-ные радиомаяки, на сигналы которых наводились бы баллистические ракеты. И если бы не молниеносное наступление Красной Армии и не наша Великая Победа, то «11 сентября» для американцев наступило бы уже в где-то в 1945 году.

Об экономической победе СССР над фашизмом написано очень много. Но это далеко не все. Разве можно забыть, что глубинный, скрытый смысл на-

цизма состоял в воинствующем оккультизме и сатанизме. Действительно, впервые в истории человечества, буквально из преисподней вырвались силы, пытающиеся уничтожить человечество под лозунгом пришествия новой шестой корневой расы. Ведь бессмысленное, на первый взгляд, уничтожение миллионов людей в лагерях смерти – по существу ритуальные убийства, преследовавшие цель привлечения благосклонности богов… Кое-кто очень хотел бы забыть, что самый крупный ла-герь уничтожения, созданный нацистами на временно оккупированной террито-рии Советского Союза, был в Белоруссии – в Тростенце.

Причем если с одной стороны стоял онтологический враг человечества, то на другой стороне не мог не стоять некий оппонент, равно мощный этому черному ордену, в том числе и в сфере смыслов. Здесь нелишне напомнить, что, напри-мер, в мае-июне 1940 года французская армия, насчитывающая 5 млн. 300 тысяч человек капитулировала буквально за 42 дня. А среди воинских частей и подраз-

155Армия

делений, поддержавших генерала де Голля в 1940 году, была чуть ли не рота сене-гальских стрелков, состоящая из негров Западной Африки!Великая Отечественная война была, прежде всего, духовным противобор-

ством, первой в мире войной, где роль духовно-нравственных факторов далеко вышла за рамки классической военной деятельности. Именно превосходство мо-рального духа советских людей обеспечило Победу, помогло выстоять в самом кровопролитном противоборстве, обеспечить и экономическую, и собственно во-енную победу над фашизмом.

«Когда гремит оружие, музы молчат» – это восходящее к Древнему Риму из-речение ни в коей мере не относится к той войне. И не случайно в Германии во время войны не было и не звучало ни одной связанной с войной лирической пес-ни. Имелись боевые марши и бытовые песни, никак не соотнесенные с войной. В нашей же стране на весы победы были брошены не только лучшие в мире танки и самолеты, не только полководческий талант военачальников, но и громадный ду-ховный, творческий народный потенциал. И наши песни Великой Отечественной войны были всеобщим достоянием, а народное самосознание в них выражалось наиболее концентрированно и заостренно, но самое главное, что целый ряд этих песен сохраняет свое значение и сегодня, спустя более 60 лет после Победы.

Великая Отечественная война была, прежде всего, духовным противоборством. При этом руководство гитлеровской Германии накануне войны достаточно четко определило основные направления борьбы в сфере смыслов против Советского Союза.

Вот фрагмент одной из немецких инструкций 1941 года (Приложение к рас-поряжению ОКВ/АВА №3058/41 от 8.9. 1941 г.):

«Первый раз в ходе этой войны немецкому солдату противостоит противник, обученный не только военному делу, но и политике, который видит в коммуниз-ме свой идеал, а в национал-социализме самого опасного врага. В борьбе против национал-социализма он пользуется любыми средствами... Даже оказавшись в плену, советский солдат, как бы безобидно он внешне не выглядел, воспользуется любой возможностью, чтобы реализовать свою ненависть».1

В журнале Народно-трудового союза «Посев» в 1948 году в статье Раймонда Картье «Тайны войны» приводятся слова Гитлера на одном из совещаний с руко-водством армии в мае 1941 года:

«Война с СССР, – сказал он, – не может вестись с соблюдением закона чести. Она является одновременно борьбой идеологий и борьбой рас, и она должна вестись с небывалой до сих пор беспощадностью. Господа офицеры должны позабыть на этот раз свои рыцарские традиции. Я хорошо знаю, что такой образ мыслей плохо умещается в представлениях господ генералов, и меня это очень огорчает, но, тем не менее, мои приказания должны быть выполнены неукоснительно».

Речь идет о приказе, который вошел в историю как «приказ о комиссарах», со-гласно которому «комиссаров немедленно, прямо на поле боя, следует отделить от других военнопленных. Эти комиссары не признаются в качестве солдат, на них не распространяется защита, предоставляемая военнопленным международным правом. После отделения их следует уничтожать».

1 Рейнгард Отто. Инструкция по охране советских военнопленных/ Шталаг 326 (VIК) Зенне. Лагерь военнопленных в Вестфалии. – Вестфалия Липе: Фолькер Якоб, 2001. – С. 51-52.


Кстати, приказ вызвал неоднозначную реакцию у генералитета третьего рейха, имевшего свое понимание «чести». Гудариан в своих мемуарах вообще написал, что в его корпусе данный приказ не выполнялся.

Тем не менее «приказ о комиссарах» соответствовал доктринальным установ-кам третьего рейха и лишь подчеркивал сверхожесточенный характер противо-борства. И выполнялся этот приказ безукоризненно, как и иные нацистские при-казы, в том числе об уничтожении мирного населения, гетто и т.д. Другой вопрос, что самую грязную работу – убийства – выполняли не только сами гитлеровцы, а, прежде всего, полицаи, коллаборационисты, формирования ваффен СС, создан-ные на временно оккупированных территориях СССР.

Как здесь не вспомнить пример восторженного повествования духовных пред-теч белорусской оппозиции, в том числе Ф. Кушаля, о том, как в июне 1942 г. генеральный комиссар Беларуси В. Кубе и иные «немецкие власти» постановили разрешить белорусам организовать корпус самообороны для борьбы с «партизан-щиной», так как «белорусы должны занять видное место в этой войне и показать, что они готовы бороться за новую Европу».

Или Устав созданного с благословления того же гауляйтера В. Кубе так назы-ваемого «Союза белорусской молодежи» (СБМ), где четко расставлены соответ-ствующие акценты: «Беларусь и беларускi народ павiнны атрымаць арыентацыю на Новую Эўропу, каб iсьцы да яе разам з усiмi эўрапэйскiмi народамi пад права-дырствам Велiканямеччыны. Яна (белорусская молодежь – прим. автора) павiнна зразумець гiстарычны сэнс змаганьня супраць бальшавiзму и жыдоўства i ацанiць эпахiяльную ролю вялiкага нямецкага народу, яки адчуў сiлу i адвагу ўзяць на сябе мiсiю крыжовага паходу супраць жыдоўска-бальшавiцкае навалы».2

Вместе с тем выбор белорусского народа был вполне закономерен как в годы войны, так и в современных условиях – выбор в пользу высоких смыслов, в поль-зу борьбы за свою Родину.

А потому удел коллаборационистов, предателей – всеобщее презрение со сто-роны всех поколений.

2.Одним из направлений фальсификации истории является искажение смыс-

ла ряда важнейших политических решений Советского правительства в годы Великой Отечественной войны, попытка выхолостить самое важное в Победе – духовно-нравственное содержание подвига.

Это относится и к приказу, который вошел историю как приказ «Ни шагу на-зад». Именно в отношении этого приказа существует так много спекуляций и по-пыток исказить истинный его смысл.

28 июля 1942 года был издан приказ Народного Комиссара Обороны Союза ССР № 227 «Ни шагу назад».

Этот приказ, безусловно, имеет символическое значение, ибо показывает, что в основе мер, принимаемых в годы войны для поддержания дисциплины, были не просто жесткие меры, а, прежде всего, духовные и нравственные факторы, по-казывает значение этих факторов и для современного строительства и развития Вооруженных Сил.

2 Туронак Ю. Людзi СБМ; Беларусь над нямецкай акупацiяй / Юры Туронак. – Смаленск, 2008. – C. 164-165.

157Армия

Сегодня в «независимой» прессе с завидным постоянством появляются по-шленькие публикации о неоправданных жертвах во время войны, жестоких при-казах Верховного главнокомандующего. А кинофильм «Штрафбат» и иные по-добные поделки не нуждаются в дополнительных комментариях.Пусть читатель еще раз прикоснется к одному из документов той траги-

ческой и одновременно великой эпохи – приказу3 Народного комиссара обороны Союза ССР № 227, почувствует весь драматизм и почти безысходность ситуа-ции и сам сделает выводы о том, какого врага мы победили и можно ли было его победить его как-то иначе.

Без публикации

Приказ Народного Комиссара Обороны Союза ССР № 227

28 июля 1942 г., г. Москва

Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него поте-рями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге у ворот Северного Кав-каза. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой за-хватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Ново-черкасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа. Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором.

Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Ар-мии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо не-мецких угнетателей, а сама утекает на восток.

Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много зем-ли, много населения, и что хлеба у нас всегда будет в избытке. Этим они хотят оправдать свое позорное поведение на фронтах. Но такие разговоры являются на-сквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам.

Каждый командир, красноармеец и политработник должен понять, что наши средства небезграничны. Территория Советского государства – это не пустыня, а люди – рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, – это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фа-брики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные до-роги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других обла-

3 Печатается по тексту, опубликованному в историческом справочнике «Великая Отечествен-ная война, 1941-1945: События. Люди. Документы» / Ред. О.А. Ржешевского. – М.: Политиз-дат, 1990. – С. 435-436.


стей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов насе-ления, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемер-но усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.

Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лжи-выми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо, если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог.

Из этого следует, что пора кончить отступление.Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый

метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и от-стаивать его до последней возможности.

Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбро-сить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев, – это значит обеспечить за нами победу.

Можем ли выдержать удар, а потом и отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно и наш фронт получает все больше и больше самолетов, танков, артиллерии, минометов.

Чего же у нас не хватает?Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в

танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять Родину.

Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и со-единения которых самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть даль-ше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.

Паникеры и трусы должны истребляться на месте.Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармей-

ца, политработника должно являться требование – ни шагу назад без приказа выс-шего командования.

Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо как с предателями Родины.

Таков призыв нашей Родины.Выполнить этот призыв – значит отстоять нашу землю, спасти Родину, истре-

бить и победить ненавистного врага.

159Армия

После своего зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в не-мецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисципли-ны приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерут-ся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель – покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение.

Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в про-шлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу?

Я думаю, что следует.Верховное Главнокомандование Красной Армии приказывает:

1. Военным советам фронтов и, прежде всего, командующим фронтами:а) безусловно, ликвидировать отступательные настроения в войсках и железной рукой пресекать пропаганду о том, что мы можем и должны якобы отступать и дальше на восток, что от такого отступления не будет якобы вреда;

б) безусловно, снимать с поста и направлять в Ставку для привлечения к воен-ному суду командующих армиями, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций, без приказа командования фронта;

в) сформировать в пределах фронта от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, прови-нившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и по-ставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины.

2. Военным советам армий и, прежде всего, командующим армиями:а) безусловно, снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования армии, и направлять их в военный совет фронта для предания военному суду;

б) сформировать в пределах армии 3 –5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (до 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхо-да частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной;

в) сформировать в пределах армии от пяти до десяти (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150 до 200 человек в каждой), куда направлять рядовых


бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, что-бы дать им возможность искупить кровью свои преступления перед Родиной.

3. Командирам и комиссарам корпусов и дивизий:а) безусловно, снимать с постов командиров и комиссаров полков и батальонов, допустивших самовольный отход частей без приказа командира корпуса или дивизии, отбирать у них ордена и медали и направлять их в военные советы фронта для предания военному суду;

б) оказывать всяческую помощь и поддержку заградительным отрядам армии в деле укрепления порядка и дисциплины в частях.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.

Народный комиссар обороны И. Сталин

***Кстати, слезы, проливаемые псевдодемократами и белорусской оппозицией по

поводу «кровожадности» Верховного, явно неуместны. К примеру, что касается заградительных отрядов, то существуют сведения о

том, что подобная форма применения воинских формирований использовалась за-долго до Второй мировой войны.

Достаточно широко ее использовал и Тадеуш Костюшко, например, в 1794 году под Гродно приказавший, чтобы часть пехоты и артиллерия непременно стояли позади линии битвы, а из пушек открывали огонь, если кто-то побежит. Ну не хо-тели белорусские крестьяне в конце XVIII века участвовать, говоря современным языком, в политических авантюрах – войнах против своих же братьев… (Почи-тайте статью О. Малашенко «Не сотвори себе кумира» в «Белорусской военной газете» от 21 июля 2007 г.).

В приказе же «Ни шагу назад!» главное внимание уделялось формированию понимания трагической обстановки, сложившейся на фронтах, пониманию необ-ходимости действительно сверхусилий народа для достижения победы над таким противником, как гитлеровская Германия.

Без этого понимания любые меры поддержания дисциплины были бы бессмыс-ленны. Тем более что многочисленные исследования, в том числе и современные, показывают, что для нашего социокультурного архетипа характерен приоритет нравственного содержания мотивации поведения, а приказы и иные нормативные акты, в том числе самые жесткие, такие как приказ «Ни шагу назад», выполняют-ся безукоризненно только тогда, когда понимаются и принимаются душой самых широких слоев населения.

Не видеть высокого смысла, высокого нравственного содержания этого при-каза – значит бежать от реальности.

Мы категорически против того, чтобы рисовать войну в форме лубочных идил-лических картинок и только победоносного шествия наших войск. Война – это великое сверхусилие народа, это самопожертвование, но это и Великая Победа, подвиг во славу Родины и во имя будущих поколений. И поэтому мы говорим, что такой Победы, как наша, нет ни у кого.

«Что мы знаем о подлинной духовной жизни наших министров, губернаторов, мэров, депутатов, а ведь их и иного служивого люда чуть ли не более двух мил-лионов?» – задался недавно вопросом Валерий Казаков в интервью «Литератур-ной газете», пытаясь очертить круг своих творческих интересов. А то, признать-ся, «хорошим» тоном в нынешней литературной среде стало писать как бы … «о другом» – по отношению к той реальности, в которой пребывает по жизни сам писатель. Скажем, если работает он в сфере ресторанного бизнеса, но этого слов-но стесняется. Писать роман ему непременно хочется, скажем, о страстях фарао-нов Древнего Египта или о феерической любви из жизни обитателей дворянского гнезда, о… Словом, всё «о другом». И всякие там попытки мудрой критики побу-дить его писать «про нас грешных – какие мы есть здесь и сейчас» наталкиваются на глухое сопротивление, если не открытую враждебность. Дескать, не мешайте нам грезить наяву…

На мой взгляд, в таком положении вещей есть кардинальная неправильность, даже отклонение от должного – ведь всякий раз отечественная литература про-растала современностью. К примеру, Гоголь писал о чиновном мире, известном ему не понаслышке. Или наши «деревенщики» – о своей малой родине, известной им досконально. Валерий Казаков, уроженец Белоруссии, ныне живущий и рабо-тающий в Москве, тоже пишет о том, что хорошо знает по роду своих занятий: о людях, вступивших на путь государственного служения. О тех, кого мы всуе, порой снисходительно, порой с затаенной робостью, но всегда с ощущением не-

Алла БОЛЬШАКОВА

КритикА

МЕЖЛИЗЕНЬ,или

МИР ЧИНОВНИКА В ИНТЕРЬЕРЕ

Казаков В.Н. Прогнутые небеса: проза /Предисл. С. Трахименка. – Мн.: Асар, 2008. – 480 с.

162 Алла Большакова

избежной зависимости от обстоятельств, называем чиновниками: об их страстях и судьбах, интригах и предательствах, взлетах и падениях. Тема по нынешним вре-менам на удивление актуальная: с типологической точки зрения, автор попадает прямо-таки в десятку. Да и вообще чиновник на Руси – постоянное действующее лицо, участник ее истории в фигурах и картинах.

Об этом – новая книга Валерия Казакова «Прогнутые небеса», по своей на-правленности входящая в магистральную линию русской литературы – от Гоголя до наших дней. Когда автор предлагает читателю «покружить над чиновничьей темой», наше внутреннее зрение невольно высвечивает характеры и ситуации из «Ревизора», «Мертвых душ» и прочие гоголевские реалии. Тем более что фраза о «чиновничьей теме» выхвачена мною из его рассказа «Наместник Грома» – малень-кого, но ярко показывающего феномен российского местничества. Герой (скорее «герой») поведанной нам нехитрой истории о хождении «из власти» и «во власть» (читай «в систему») – бывший федеральный чиновник Вениамин Алексеевич, ко-торого призывает к себе на Рублевку некий новорусский олигарх, дабы сообщить ему о новом назначении. По дороге на дачу «герой» успевает обнаружить свой-ственный ему – и весьма типичный для человека Системы и слуги господствую-щей Идеологии – образ мышления. Иерархический и, так сказать, имитаторский. «Вениамин Алексеевич, как и тысячи его единоверцев, свято исповедовал незы-блемость такого понятия, как обойма, или, по-старому, по-обкомовски, – номен-клатура. Считалось, что однажды попав туда, человек переходил в новое качество, если ответственно относился к своей карьере, не переступал обусловленные рам-ки, дружил с кем положено и против кого положено, особенно не вырисовывался, а достигнув командных высот, приобретал бесценный опыт имитатора кипучей деятельности, и тогда ему светила бронза непотопляемого броненосца».

По сути, идеология персонажа отражает общую корпоративную идеологию, неизменную во все времена, при всех трансформациях ее внешних ликов и обли-ков. За фасадом красивых слов и высоких идей – приспособленчество и ловкаче-ство, оголтелый карьеризм. Кому же служит этот «герой» наших дней? Ряд новых Павлов Ивановичей Чичиковых и Григориев Распутиных дополняет в «Намест-нике Грома» олигарх Михаил Львович Армоцкий по прозвищу Гром. Удачливый капиталист, сумевший сколотить состояние на распаде экономической системы, и бывший замминистра, он сам по себе человек-система, или, по ироничному вы-ражению автора, «личный друг страны», который с нею, страной этой, на ты.

Так в образной системе современной прозы обнаруживаются мутации идеоло-гии и системы внешнего мира. Попадая в идейно-эстетическую систему ценностей художественного мира, они проявляют свои скрытые в реальности противоречия, искажения, фантомность и иллюзорность. Показатель этих мет в рассказе В. Каза-кова – «свернутость» громадных, казалось бы, но мнимых величин. По-гоголевски карикатурное уменьшение их до микромасштаба одного денежного мешка.

Система свернута – отсюда и перенос ее (как и в другом казаковском рассказе «Чужая слезница») в один богом забытый медвежий угол, куда назначают намест-ником Вениамина Алексеевича. Идеология же переведена в денежно-карьерное измерение. Ведь «деньги говорят, – утверждают современные исследователи, – и их язык – язык идеологии». Потому брезгливо отгоняет олигарх нового намест-ника, лезущего с лобызаниями начальственной ручки. И говорит: «Деньгами от-

163Межлизень, или мир чиновника в интерьере

дашь». Потому и весь рассказ завершается шутовскими похоронами «великой России», растащенной проходимцами всех мастей и рангов, распроданной на сы-рье, истерзанной бездарными «наместниками» и «временщиками».

Как видно, автор не щадит своих героев, пропуская каждого из них сквозь си-стему сюжетно-ситуативных испытаний и проверок на человечность. Одна из них, собственно, и состоит в самой включенности того или иного персонажа в Систему власти с ее жесткими регламентациями и неизбежными составляющими.

Очертания этих составляющих проступают в казаковской прозе достаточно отчетливо. Да, в ней действует закон «обоймы», ранее называвшейся «номенкла-турой»; выявляется феномен российского наместничества, порой получающего безграничные полномочия («Наместник Грома»). Чиновник, как это повелось с гоголевских времен, представляется колесиком и винтиком бюрократической ма-шины, чиновничьего аппарата. Однако, что важно, внешне-официальной госси-стеме неизменно сопутствует некая «теневая» система: члены ее связаны нефор-мальными отношениями, спектр которых колеблется от кланово-родовой поруки («Чужая слезница») до системы личных связей, нередко использующейся для улаживания какого-нибудь дельца («Осенняя скамейка»); от армейского братства до уголовно-криминального, где также роли распределены по-военному четко («Осенняя скамейка»).

Цель таких теневых структур, как отмечает автор, порой уподобляющий себя «кому-то всесильному», способному «хотя бы на несколько часов заглянуть в че-репные коробки служащих высших государственных учреждений», одна – «само-сохранение и круговая порука» (повесть «Межлизень»). С такой – сколь высокой, столь и разоблачительной – точки зрения автор в казаковской прозе и выстраивает систему иерархических отношений со своими многоликими героями и персона-жами, то вознося их на самый верх служебной лестницы, тянущейся из мрака мас-сового небытия к зияющим властным высотам, то низвергая в бездну безнадеж-ных слезниц и хождений по мукам. Особенно ярок этот контраст в «Межлизене», где мнимая высота героя-функционера контрастирует с подлинной высотой чело-веческого бытия, заданной еще в экспозиции (представлении героя и его впечат-лений от нового высокого назначения) философским отступлением всезнающего автора. Восторги героя оттеняет его скептическое пожелание тому остановиться, оглянуться, чтоб сохранить в себе человека: «Но мало кому это удается, уж так склеена и устроена Система, которую мы называем властью. Оторопь нечаянной радости взлета проходит быстро, и место осторожной почтительности заполняют душевная слепота и спесь».

Кажется, вот в этот момент истины и неминуемо погружение чиновной темы в зону скучной обыденности, серости и бездарной суеты. Ан нет. Автору удается вытащить на свет остроту этой «скучной» жизни, ради которой люди жертвуют столь многим, порой и всем. Отсюда – такие остросюжетные повороты в прозе В. Казакова, как, скажем, история одного кремлевского заговора, на котором по-строено внешнее действие повести «Межлизень» о новом начальнике управления Совета национальной стабильности с «говорящим» именем и фамилией – Малю-та Скураш (явный намек на известное историческое лицо – Малюту Скуратова, главу опричного террора у Ивана Грозного). Действие повести приходится на на-чало второго этапа ельцинского правления, когда обнаруживается, что «президент

164 Алла Большакова

тяжко болен, и неизвестно, чем его болезнь окончится»; когда «страной управляют смутные личности, для которых сохранение высокого уровня криминала крайне выгодно». На прорыв предполагается бросить некий Белый легион – военизиро-ванную организацию, создание которой планирует, в обход больного президен-та, глава Совета Плавский. По его мнению, в создавшейся сложной обстановке «принципы либерализма должны отступить в сторону и освободить место для ре-шительных и волевых действий».

Попытка «сценария тридцать седьмого года» подавлена в «Межлизене» на са-мом высоком уровне. Между тем и иных путей борьбы с коррупцией и кримина-лом не найдено. В итоге, в чиновным умах и трещинах распавшейся идеологии властвует все тот же вечный «межлизень» – так самоиронично именуют герои повести «основной стиль чиновничьей жизни» в период межвластия и корпора-тивной смуты.

Итак, «Страна Вечного Межлизеня» – или великая в своей исторической ретро-спективе и перспективе Россия, стойко претерпевающая периоды падений, засто-ев, эпистемологических сломов?.. Россия «беспробудного мрака общенародного бытия», о котором размышляет новоявленный Малюта – несостоятельный «оприч-ник», ослепленный «голубизной державного света персональной власти»?

Прямого ответа на этот и подобные вопросы не найти в казаковской прозе. Про-зе, представляющей читателю право – через сюжетные повороты, типологию ге-роев, наконец, саму коллизию «народ и власть» – самому делать выводы и решать. Чиновный человек в системе нравственно-эстетических ценностей этого остроак-туального писателя – не хорош и не плох сам по себе: это просто человек со всеми своими слабостями и сильными сторонами. Таков, к примеру, «честный столона-чальник», борющийся с одолевающим его искусом взяточничества («Искушение столоначальника»), или верный «зубр» Старой площади, только что вышедший на пенсию Иван Макарович («Овсяная каша»), для которого включенность в Си-стему всю жизнь была гарантом собственной человеческой состоятельности. Но и сугубо прозаическим источником пропитания ( «суть всегда остается – служить и этим кормиться»). И это – несмотря на явную эстетизацию и даже драматизацию Системы через сознание внешне ординарного, кажется, персонажа, начинающе-го первое пенсионное утро с ритуального поедания диетической кашки. А ведь «сколько интриг, трагедий, взлетов и падений он видел, сидя на своем непримет-ном стуле». Сходный трепет приобщения к тайная тайных Власти испытывает в начале «Межлизеня» Малюта, только что попавший на Старую площадь, но уже ощущающий восторг «причастности к чему-то невидимому, всесильному и непо-стижимо страшному».

Вместе с тем в казаковской прозе сама идея Власти и включенности в Систему низводится из сфер небожительства, поверяясь авторской самоиронией и судьба-ми простонародья, этой властью обольщенного, на нее уповающего, но вдруг на-талкивающегося на непреодолимую пропасть в реальном положении вещей…

165Межлизень, или мир чиновника в интерьере

* * *Когда-то понятия Логоса (знания, идеи, духовного первоначала) и Слова были

неразделимы. Симптоматично, что повесть В. Казакова об одном кремлевском заговоре начинается с философского размышления о Слове, дающего высшую онтологическую точку отсчета в восприятии далее происходящего. С высоты ее подлинности судят автор и читатель привычную вроде бы реальность большого города и населяющих его людей – больших и малых в своих стремлениях и по-ступках; настоящих людей и – призрачно мнимых, сжегших себя в огне бессиль-ных драк за власть и в функционерской суете Страны Вечного Межлизеня…

«Слова живут дольше людей. Вроде бестелесный звук. Тьфу! Пустое сотря-сение воздуха, а гляди ты – годы, века, тысячелетия прошелестели над скорбным шаром нашей планеты, миллионы нам подобных погрузились в бездны земли, проросли травой и деревами, сгодившимися для питания и строительства жилищ иных поколений, а слово, это дрожащее марево в нашей гортани, продолжает свое бессмертное существование».

В начале XX века в Вильно, в местной казенной палате служил очень молодой человек – Владислав Старевич. Он занимал маленький пост и, получая 30 рублей в месяц, дела своего не любил. Но был самолюбив и очень остроумен, к началь-ству относился непочтительно и насмешливо.

Начальство его тоже не любило и побаивалось – Старевич сотрудничал в сати-рическом журнале «Оса» (под псевдонимом Мухобой), и эта «оса» очень больно кусала! Журнал был популярен в городе, особенно среди молодежи; читатели от души смеялись над карикатурами Старевича. Помощник начальника палаты не решался сделать ему замечание за очередную оплошность – он ведь за словом в карман не полезет, да еще высмеет при всех, а то еще в журнале своем гнусную карикатуру нарисует. Он на это мастак! Помощник начальника не раз ставил во-прос об увольнении Старевича со службы, и всякий раз его превосходительство возражал, ссылаясь на огромную популярность молодого чиновника в городе. К тому же у него была надежная защитница в лице супруги его превосходительства, для которой он делал маскарадные костюмы.

Старевича в городе действительно ценили как талантливого организатора и художника благотворительных костюмированных балов в пользу нуждающихся студентов. Для таких вечеров он придумывал очень дешевые, но оригинальные костюмы, за которые постоянно получал первые призы.

…Отец Владислава, Александр Старевич, являлся представителем обеднев-шей, безземельной шляхты и был родом из небольшой деревеньки Сурвилиш-ки Ошмянского уезда Виленской губернии, известной с XVI века как шляхетская собственность, а с 1840 года, в частности, как имение Поплавских, у которых он арендовал небольшой участок земли.

Валерий ЕРМОЛЕНКО

ИскусствО

Повесть о Великом волшебникежизнь и деятельность Владислава Старевича –

создателя «мультиков»

167Повесть о Великом волшебнике

В Сурвилишках в ту пору было 4 двора и всего 28 жителей. Зато был постоя-лый двор, «крутилась» водяная мельница, а на кладбище – маленькая капличка и чудный Троицкий костел в стиле барокко с фигурным фронтоном на главном фа-саде, выстроенный еще в XVIII веке; над входом – хоры с органом, привлекавшим прихожан со всех ближайших деревень.1

Мать, Антонина Легецкая, тоже происходила из безземельной шляхты, жив-шей по соседству.

Весной 1862 года, на Пасху, во время службы в Троицком костеле Александр всё время смотрел, как ему казалось, на очень милый профиль Антонины. А после службы, пробравшись сквозь толпу людей, подошел к своей избраннице и, тихо произнеся «Христос Воскресе!», поцеловал Антонину. Она смутилась, и было чему смущаться – взгляд его был красноречив. Осенью молодым сыграли скром-ную свадьбу.

А за лето Александр и Антонина пару раз навестили древний замок в Гольша-нах, находившийся неподалеку – в 20 километрах. Знаменитый замок (вернее, его руины) притаился за большими деревьями бывшего парка на окраине местечка.2

Когда-то замок, принадлежащий древне-му белорусскому роду князей Гольшанских, считался самым красивым во всем княжестве Литовском и, пожалуй, во всей Европе. Поз-же он послужил прототипом для известного романа Владимира Короткевича «Черный за-мок Ольшанский». Помните: «Месяц ныряет в тучах. Башни во мраке туманные видят сны о былом дремучем. Слушают ветер промоз-глый, волчий вой на далеких равнинах. Слу-шают, как на зубцах трепещут от страха оси-ны. У, как мертво и тихо! Тьма, как в тысяче хлябей болотных. Тихо! Ты слышишь вдали в аркадах шаги бесплотных?»

Александр и Антонина живо представляли, как по галереям мрачного зам-ка бродят «дама и черный монах» – тени возлюбленных Ганны Гольшанской и Гремислава Валюжинича, замурованных в подземелье. Грустно было созерцать обвалившиеся перекрытия, обнажающие мрачные подземелья, но тому, кто на-делен богатым воображением, нетрудно представить, как некогда выглядел ве-ликий замок…

В феврале 1863 года Александр однажды забежал в хату с… винтовкой. Он – повстанец отряда подполковника Ленкевича; Антонина стала в этом же отряде связной. Спустя 3 месяца после битвы с царскими войсками под Миловидами Слонимского уезда Александр и Антонина попали в плен.

1 Сейчас Сурвелишки – уже село, как никак, 50 дворов, 130 жителей.2 Гольшаны на Ошмянщине – самое удивительное место в Беларуси, единственное местечко на белорусской земле, которое сумело сохранить свое архитектурное лицо и неповторимый колорит. Здешние старинные улочки, пропитанные магической аурой, готовы раскрыть свои тайны каждому, кто умеет «слушать». Здесь, как нигде, современность тесно переплетается со средневековьем, а легенды – с правдой.

168 Валерий Ермоленко

Супруги Старевичи были приговорены Военно-полевым судом в Вильно на каторжные работы в Сибири, но, учитывая их молодость, каторгу заменили вы-сылкой в Вологодскую губернию.

Чем они занимались в Вологодских краях и в каком селении жили, об этом история умалчивает, архивы не сообщают и о переписке с кем-либо не известно. Но доподлинно известно, что к 1880-м годам они уже переселились в Подмосков-ный Переславль-Залесский. Видимо, получили вольную, без права какое-то время проживать на родине. И то, надо сказать, судьба обошлась с ними более-менее благосклонно. Другим, столь же «виноватым» перед царским правительством, но более строптивым на суде, досталось лиха…

Из тех же краев, что и Старевичи, была и легендарная народница Эвелина Ула-новская (1860-1915), происходившая из семьи небогатой шляхты. Дважды она была на «выселках», а в 1886 году выслана на пожизненное поселение в Сибирь. Она писала матери: «Я горжусь высоким заслуженным чином – государственный преступник». Сибирские ямщики удивлялись, когда она, взяв вожжи и кнут, лихо гнала тройку по каторжному тракту. «Вот так девка!» – говорили они восхищен-но. В 1905 году она вернулась в Петербург, встречалась и переписывалась с В.Г. Короленко, с которым была знакома еще в Якутии. Писатель изобразил её в образе ссыльной девушки в своём самом первом очерке «Чудная». Об Улановской Коро-ленко писал, что её «можно было сломить, а согнуть нельзя».

… Единственный отпрыск шляхтичей-белорусов Антонины и Александра Ста-ревичей Владислав родился 8 августа 1882 года в Москве, когда родителям было уже за 40. Отец и мать обожали своего сына, который очень рано проявил способ-ности к рисованию. Но когда ему подошло время идти в гимназию, мать неожи-данно умерла. Отец отвез Владика к родителям жены, которые к тому времени обосновались в губернском Ковно, и пристроил сына в русскую гимназию.

Но недолго «погостил» Владик у дедушки и бабушки Легецких. Он с детства отличался независимостью – «дух мятежа», как выражались тогда, у мальчика был в крови, а стремление «бороться за свободу» воспитывалось в нем, как видно, еще с пелёнок. Когда начались занятия во 2-м классе, он сбежал с обязательной службы в церкви, за что был исключен из гимназии с «волчьим билетом», который распространялся на весь Учебный округ. С большим трудом отец устроил Влади-ка в русскую гимназию города Дерпта (ныне Тарту в Эстонии).

С 10-ти лет Владик серьезно увлекся энтомологией и фотографией, посещал уроки живописи, проявлял интерес к музыке. В 5-м классе гимназии основал са-тирический школьный журнал «Каракули и кляксы», в котором проявил свой ху-дожественный талант. После окончания гимназии (1903) обосновался в Вильно и стал работать смотрителем в Краеведческом музее. В течение года учился в част-ной художественной школе Станислава Яроцкого, но потом забросил её, не находя там для себя ничего нового. Занимался покраской костелов, один из которых – из-вестный храм в Коварах около Вилькомира.

Систематического образования он так и не получил. Хотел учиться на энтомо-лога, но ему объяснили, что такого отделения в университетах нет. Энтомологами становятся выпускники биологического отделения, посвятившие себя изучению жизни насекомых. И Владислав самостоятельно окунулся в этот удивительный мир, став со временем подлинным ученым-энтомологом «без аттестации».


К тому времени отец получил наконец-то разрешение жить на родине, исклю-чая губернские Вильно и Ковно. И чтобы жить поближе к сыну, по сходной цене приобрел небольшой фольварк с садом возле Дукшт на берегу озера Дисна. Через это местечко, что в Новоалександровском (Браславском) уезде Ковенской губер-нии3, уже была проведена железная дорога Вильно-Двинск, что давало возмож-ность для отца и сына к постоянному общению. Отец изредка наезжал в Вильно, а вот Владислав очень скоро облюбовал Браславские озера и навещал Дукшты при первой же возможности, а все свои отпуска проводил только здесь – в краю голубых озер.

Жизнь в провинциальном Вильно текла однообразно и тоскливо – от маскара-да до маскарада. А их организатор в промежутках между ними… ловил и склады-вал в коробочки разных «букашек». Это увлечение, начавшееся с малых лет, со-провождало его всю жизнь. Все стены его комнаты (а впоследствии и отдельного дома под Парижем) были сплошь увешаны большими и малыми коробками со стеклянными крышками. И чего только там не было! Бабочки всех видов, разме-ров и окраски, всевозможные жуки и насекомые. Посетитель не знал на что смо-треть, чему удивляться. Пчелы, осы, муравьи, комары, мухи, термиты, тараканы, кузнечики, сверчки, саранча, цикады, скорпионы, пауки, стрекозы, а бабочек – не-сметное количество. Уже в зрелом возрасте ему присылали экспонаты из разных концов света, а из далекой Бразилии – бабочек размером с блюдце.

Отец обожал своего единственного сына и всячески поощрял его увлечения. Чтобы порадовать Владика, он специально съездил в Краков к знаменитому путе-шественнику и зоологу Ельскому за оригинальным подарком к его 14-летию.

Хранитель коллекций Краковской Академии наук, профессор зоологии Ель-ский4 подарил юному энтомологу редчайшего муравья из Южной Америки, раз-мером 4 см (!), с надписью на тыльной стороне коробки: «Коллеге Владиславу Старевичу от профессора Константина Ельского с надеждой на совместное со-трудничество». Поездка в Краков была предпринята отцом вовремя – Ельский вскоре умер (20.11.1896), а «юный коллега» всю жизнь считал подаренного мура-вья самым ценным экспонатом в своем уникальном собрании.

Букашки и бабочки были увлечением, а развлечением для маэстро – устроите-ля маскарадов – служило… кино. Особенно Владислав любил французские фан-тастические трюковые картины. По договоренности с владельцем кинотеатра он рисовал рекламные плакаты для кинокартин и за это имел право бесплатно посе-щать кинотеатр. И вот однажды осенью 1910 года он объявил жене:

3 Ковенская губерния существовала в 1843-1919 годах на территории Литвы и Беларуси; центр — г. Ковно (ныне Каунас). В 1919 году основная часть губернии отошла к Литве, а восточная часть с городом Браслав и местечком Друя была оккупирована Польшей и входила в состав Виленского воеводства; с сентября 1939 года в составе БССР.

4 Ельский Константин Михайлович (1837-1896) родился в д. Ляды Игуменского уезда Минской губернии (теперь Червенский район Минской области), в известной дворянской семье. Спа-саясь от ареста за участие в восстании 1863-1864 годов, эмигрировал в Германию. Вошел в историю мировой науки как первооткрыватель и исследователь фауны Латинской и северных территорий Южной Америки в 1864-1878 годах. На полуострове Юкатан впервые открыл и первым поведал цивилизованному миру о руинах древнего народа майя.


— Я давно решил приобрести киносъемочный аппарат. Буду снимать карти-ны… из жизни насекомых. Немедленно еду в Москву за аппаратом!

— На какие шиши? – съязвила жена, – мы со вчерашнего дня живем в долг, а до твоей «зарплаты» еще целая неделя.

Семья Старевича состояла из жены и дочери. Он был женат с ноября 1906 года; жена Анна (1881-1956) была на год старше и владела, себе в убыток, шляпной мастерской; дочь Ирина родилась в 1907 году. Жили они скромно и тихо. Правда, когда Старевич объявил о своем намерении ехать в Москву, произошла бурная се-мейная сцена, но грозный муж был тверд и непоколебим. Он хлопнул дверью…

***В конце 1910 года кинопроизводство в России было, по существу, в зароды-

ше. В Москве вся съемочная база была у Ханжонкова в Крылатском – натурная площадка, на которой можно было с грехом пополам снимать только летом. Алек-сандр Алексеевич Ханжонков (1877-1945), организатор и руководитель первого русского киноателье, с 1907 года выпускал первые отечественные фильмы.

В Москве Старевич, с энтузиазмом посвятив Ханжонкова в свои замыслы, потребовал выдать ему киноаппаратуру. Тот с удивлением рассматривал «энту-зиаста», вид которого был карикатурный. Мастер карикатуры из Вильно и сам представлял собой подлинный гротеск: маленького роста, с крупной головой, ши-роким лбом и редкими волосами на голове, мясистым носом и толстыми губами, посасывающими курительную трубку; выпуклые глаза «энтузиаста» сверлили хо-зяина киноателье.

Ханжонков не мог понять, чего от него хотят. Какая-то сила чувствовалась во всей фигуре гостя, но ведь посетитель начал с того, что денег на приобретение киноаппаратуры у него нет. Как это – выдать? За «здорово живешь»? Он что – белены объ-елся? Ишь как глаза выпучил.

Из положения тупой задумчивости Ханжонкова вывели во-рвавшиеся сотрудники киноателье. Они снимали полунаучную-полуигровую ленту «Пьянство и его последствия». Снимал фильм оператор Луи Форестье, приехавший в Россию из Пари-жа по приглашению Ханжонкова. Героя картины – алкоголика, спивающегося до белой горячки, – играл Мозжухин. Велико-лепный Иван Мозжухин (1889-1939) в этом фильме впервые выступал как киноактер, впоследствии став одним из ведущих в дореволюционной России. Наши бабушки и прабабушки помнят его по фильмам Протазанова «Пиковая дама» и «Отец Сергий».

Мозжухин сыграл алкоголика как нельзя лучше, бесподоб-но, ибо знал своего героя не понаслышке, а из личного опыта, который и не позволил ему дотянуть до 50-летнего юбилея.

Ворвавшиеся к Ханжонкову сотрудники только что просмотрели на экране заключительную сцену, из которой можно было понять, что Мозжухин вовсе не собирался «садиться» на белого коня. По замыслу режиссера, последние кадры должны были изображать человека, напившегося «до чёртиков». Мозжухин уже

АвтошаржВ.А. Старевича


который раз выпивал бутылку водки, но чёртик из бутылки не вылезал! Вот если бы на экране показать, как из полупустой бутылки водки, стоявшей на столе перед пьяным, действительно вылез маленький чёртик. Но как это сделать?

Старевич мгновенно оценил и ситуацию, и проблему. Пока Ханжонков и его сотрудники «базарили» в кабинете, виленский карикатурист тишком перебрался в съемочную комнату. Возле аппарата, словно статуя, стоял оператор, а измотанный съемкой Мозжухин едва сидел на стуле. Старевич тут же вылепил из пластилина маленького чертика и мастерски прикрепил его к бутылке, из-за которой тот и вы-лез при первом же «дубле» и начал глумиться над пьяным героем, прыгать перед ним по столу, лезть ему на плечи! Измученный съемкой герой с ненавистью и остервенением ловил этого чертика.

Маэстро из Вильно велел немедленно проявить, высушить кинопленку и про-смотреть его работу. Поразительно – по игре Мозжухина было явно видно: он действительно напился «до чёртиков». После просмотра этого шедевра Ханжон-ков тут же распорядился выдать гостю из Вильно дорогостоящую киноаппаратуру и несколько рулонов кинопленки. Но не совсем бесплатно – Старевич расписался в договоре, по которому обязался ровно через год привезти в Москву свою за-конченную работу. По условиям договора, право приоритета на киноленту оста-валось за Ханжонковым. Если она ему понравится, он мог оставить её за собой; в противном случае Стареевич мог продать её кому захочет.

Владелец кинофабрики Ханжонков волновался: он заключил договор с неиз-вестным кому-либо каким-то Старевичем и напряженно ждал его приезда с го-товой картиной; на фабрике поговаривали, что хозяин погорячился и заключил договор необдуманно. Но Старевич не подвел.

Он уехал в Вильно, снабженный съемочным аппаратом и пленкой, и сразу же приступил к созданию своей первой картины. Так родилась «Прекрасная Лукани-да» (1911) – о войне жуков – рогачей и усачей.

Это была первая в мире так называемая объемно-мультипликационная съемка, на которой, не имея предшественников, Старевич и специализировался в дальней-шем. Кинокартина о «Войне рогачей и усачей» – образец исключительной талант-ливости Старевича – произвела сенсацию! Созданный в условиях самой прими-тивной техники мультфильм «Прекрасная Луканида» был действительно чудом. И какой адский труд пришлось проделать автору для съемки картины длиной в 250 метров! Он смастерил изумительных маленьких жучков и снимал их кадр за кадром, непрерывно меняя движения своих миниатюрных «актеров».

Но прежде чем передать свою «Луканиду» Ханжонкову, Старевич опробовал её на зрителях у себя дома. В Вильно ему не удалось арендовать кинозал; первый показ этого фильма состоялся в небольшом кинозале на бульваре города Ковно, рядом с кафедральным собором. «Прекрасная Луканида» имела там колоссаль-ный, триумфальный успех…

Талант художника, волшебные руки мастера, творческая интуиция и титаниче-ский труд дали блестящий результат. Журнал «Вестник кинематографии» писал, что «картина настолько необычна, нова и оригинальна, что ставит в тупик даже специалистов кинематографического дела». Зрители, журналисты и даже профес-сионалы были убеждены, что в этом фильме использовались живые насекомые, тайной оставался только способ их дрессировки. Сам Старевич вплоть до 30-х годов поддерживал это заблуждение, умалчивая о подлинной технике съемки.


Среди первых зрителей была знаменитая русская певица Надежда Забела-Врубель (1868-1913) – уроженка Ковно, из старинного шляхетского рода Забел герба «Топор», жена и муза известного русского художника Михаила Врубеля (1856-1910), многие работы которого вдохновлены её искусством.

Надежда Ивановна вспоминала: «Ковенские зрители смотрели картину Старе-вича стоя, забыв, что в кинозале для них предусмотрены удобные мягкие кресла».

***Забеле-Врубель, выдающейся оперной и камерной певице (лирико-колоратур-

ное сопрано), принадлежит особое место в созвездии имен известных деятелей русского искусства на рубеже XIX–XX веков. Ее жизненный путь поражает нео-бычными контрастами: ей суждено было испытать и настоящее счастье, и неиз-меримое горе. В редкостном сплаве высочайшей радости и затаенного трагизма ее образ остался навеки запечатленным в живописи Врубеля, отразился в музыке Римского-Корсакова.5

С 1878 по 1883 год она училась в Киевском институте благородных девиц. Киев она не раз посетит с Врубелем, здесь переживет смерть единственного сына Саввы. Музыкальное образование получила в Петербургской консерватории по классу профессора Н.А. Ирецкой (1885-1891) и сразу же, по приглашению А.Г. Рубинштейна, совершает концертную поездку по Германии, а затем отправляется в Париж, чтобы пройти курс усовершенствования под руководством М. Маркези. Второй школой для неё станет работа в оперных театрах Киева, Тифлиса, Петер-бурга, Харькова (1893-1897), где она подготовится к блистательному участию в операх Н.А. Римского-Корсакова.

Римский-Корсаков впервые услышал певицу Забелу-Врубель 30 декабря 1897 года на сцене театра С.И. Мамонтова в партии Волховы в опере «Садко». Отныне она – и вдохновительница, и непревзойденный интерпретатор его музыки. В янва-ре 1898 года композитор посвятил ей романс «Ещё я полн, о друг мой милый» на слова А. Майкова. Современники справедливо считали этот романс автобиогра-фичным. Профессор Петербургского университета И.И. Лапшин, преданный про-пагандист творчества Римского-Корсакова, писал певице: «Композитор посвятил этот романс Вам, как своей музе, и это произведение глубоко личное, вроде «Я помню чудное мгновенье» А.С. Пушкина».

С 1898 года начнется уникальная по характеру переписка композитора и пе-вицы: она отражает историю создания и постановок опер Римского-Корсакова (под Забелу), участия в них певицы-актрисы на сцене императорского Мариин-ского театра. Она первая исполнительница партий в операх Римского-Корсакова, которые были написаны специально для неё: «Царская невеста», «Кащей бес-

5 Римский-Корсаков из древнего шляхетского рода собственного герба «Корсак»; принять фа-милию Римский-Корсаков его предкам было дозволено при Петре Великом. Преобразователь России послал Воина Яковлевича Корсака (1702-1757) – первого моряка в старинном вполне сухопутном роду Корсаков из Полоцка – учиться мореходному делу в Тулон, главный военный форт Франции; при Елизавете Петровне он стал вице-адмиралом. После раздела Речи Поспо-литой шляхтичи Корсаки были внесены в родословные книги Смоленской и Могилевской губерний, получив подтверждение дворянского титула с дозволением писаться Римскими-Корсаковыми. Композитор Н.А. Римский-Корсаков тоже начинал со службы на флоте.


смертный», «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», «Сказка о царе Салтане», «Золотой петушок». С участием Забелы были заново поставле-ны в Мариинке и первые оперы композитора: «Псковитянка», «Майская ночь», «Снегурочка», «Садко».

Скончалась Забела-Врубель 4 июля 1913 года в возрасте 45 лет в Петербурге. Весной она вернулась в Петербург из Екатеринодара (ныне Краснодар) и прямо с поезда поспешила на кладбище – была годовщина смерти брата. Оделась легко, будучи под впечатлением путешествия на юг. Между тем пошел дождь и даже снег. И несомненно, этот день двинул развитие оказавшейся у нее чахотки, что привело к столь безвременной роковой развязке, когда она готовилась к отъезду на гастроли в Лондон. В ее планы входило навестить супругов Старевичей в Виль-но, отдохнуть вместе с ними пару дней в их «имении» на Браславщине, съездить вместе в Опсу…

«Голос Москвы» в те траурные дни отмечал: «Ее искусство исчезло, но ее ду-ховный облик будет еще долго жить в тех гениальных созданиях музыки и живо-писи, которые ею вызваны, через нее получили свое бытие и реальность».

Владислав Старевич тяжело переживал кончину Нади Забелы. Чтобы как-то успокоиться, на следующий же день отправился в Опсу, к всегда радушно при-нимавшим шляхтичам Плятерам. Ехать от Дукшт было недалеко, их усадьба рас-положилась на тракте между местечком Дрисвяты и уездным Браславом.

Здесь, в уютном двухэтажном каменном особняке с портиком на двух колоннах и мансардой, недавно построенном на берегу небольшого озера, Забела дважды пела под рояль романсы композиторов-белорусов Глинки, Даргомыжского, Кюи, Монюшко. И оба раза на бис повторялись «Я вас любил» Даргомыжского, «Я пом-ню чудное мгновенье» Глинки на слова А.С. Пушкина…

Читали изданные «Письма» литвина-белоруса Модеста Мусоргского, и, конеч-но же, много разговоров было о создателе русского романса – Осипе Козловском (1757-1831) из Пропойска (ныне Славгород), который к тому же написал и первый государственный гимн России «Гром победы раздавайся» на слова Г.Р. Державина, по заказу фаворита Екатерины Великой, своего соотечественника – светлейшего князя Потёмкина из Кричева.

В застолье обязательно поминали несравненную Эмилию Плятер (1806-1831), которая в далеком 1831 году возглавила восстание в Дукштах; за короткий срок организовала крупный партизанский отряд (280 стрелков, 60 всадников и несколь-ко сотен кассионеров) и под Двинском разгромила отряд царской армии. Она была самой легендарной личностью в роду Плятеров – во Франции её сравнивали с Жанной д’Арк. Адам Мицкевич, хорошо знавший Эмилию, написал в её честь стихотворение «Смерть полковника». Читали и другие стихи об Эмилии – о ней ведь писали польские, французские, немецкие, английские, итальянские и другие поэты. А когда уже вдоволь было выпито игристого, все шумно и самозабвенно, стоя пели «Яшчэ Польшча не згiнела» Михала Огинского – автора замечательного полонеза «Прощание с Родиной».

Наутро следующего дня с центрального парадного зала выходили на широ-кую террасу, от которой шел спуск к озеру по каскаду каменных лестниц. По-том гуляли по прелестному пейзажному парку, который хозяева разбили вокруг


особняка, подсадив сибирские пихты к уже росшим здесь дубу-«патриарху»6 и шестиствольному ясеню.

На прощанье Старевич с грустью сказал: «Больше Наде уже не суждено по-бывать в Опсе. А она так любила всех вас, ваш уютный дворец, дивный парк, озеро…».

В Дукштах Старевич любил «заглянуть» на часик-другой к ученому с миро-вым именем Адаму Станиславовичу Гребницкому (1858-1941), который еще в 1890 году основал на берегу Дисны замечательный и широко известный в Европе заповедный помологический сад с дивным названием «Рай». Шляхтич-садовод из Лепеля был профессором Петербургского лесного института, преподавал са-доводство. В его «Раю» было около 1200 сортов плодовых деревьев, саженцы ко-торых он собрал со всей России; одних только яблонь более 500, груш – более 250, дикие виды яблонь с Восточной Сибири и Китая, были сорта и с Беларуси. Старевич общался, в основном, с единственным сыном профессора Станиславом, который после окончания Петербургского Горного института успел поработать «на золоте» в Восточной Сибири. После Октября 17-го Станислав, не приняв идей Советской власти, эмигрировал в Польшу и основал в Варшаве Геологический ин-ститут. Владислав и Станислав находились затем в постоянной переписке – у них были похожие судьбы: оба талантливы, оба любят родину, но издалека…7

А если случалось проезжать от озера Дрисвяты в Браслав, то на полдороге всегда делалась остановка на небольшом католическом кладбище для посещения могилы Иосифа Копотя (1762-1827), боевого генерала Андрея-Тадеуша Костюш-ко, награжденного в свое время золотым перстнем с надписью «Отчизна – свое-му защитнику». Екатерина II отправила его на пожизненную ссылку на далекую Камчатку; амнистию получил от императора Павла I. По возвращении на роди-ну генерал, по настоянию Юлиана Немцевича – адъютанта Костюшко, написал и опубликовал книгу воспоминаний о Камчатке, Чукотке и Сибири. Эта книга многократно переиздавалась в Польше, Франции, Германии и России, что свиде-тельствует о высоком читательском признании Копотя, выдающейся личности в истории Беларуси.

И совсем рядом, в местечке Видзы, могила еще одного генерала – преемника Костюшко – Томаша Вовжецкого (1753-1816), тоже награжденного золотым пер-стнем «Отчизна – своему защитнику»; все генералы у Костюшко были родом из Беларуси, ни одного поляка!

В самом же уездном Браславе, с населением всего-то в 1,5 тысячи жителей, благоденствовал уже ставший знаменитым врач Станислав Нарбут с дипломами

6 Дуб-«патриарх», высотой 30 метров, – самый старый на Браславщине, ему более 200 лет. Сейчас усадьба реставрируется; сохранились дворец, фрагменты ограждения, ворота, камен-ная лестница к озеру, арочный мост из тесаного камня над речкой.

7 Профессор А.С. Гребницкий похоронен в своем «Раю», где ему поставлен памятник и открыт мемориальный музей. В сентябре 1939 года Дукшты были заняты Красной Армией и вошли в состав Вилейской области БССР. Год спустя, при формировании восточной границы Литов-ской ССР, местечко оказалось вне территории БССР (ныне Дукштас в Литве), причиной тому личное распоряжение И.В. Сталина – такое же, как и в отношении Вильно (ныне Вильнюс), Трок (ныне Тракай) и Друскеник (ныне Друскенинкай).


Баварского и Дерптского университетов, доктор медицины в 26 лет. Каково? Бога-та Браславская земля на знаменитости!8

***«Прекрасная Луканида» – первая картина, сделанная Старевичем методом объ-

емной мультипликации, еще незнакомым ни в России, ни за границей, в Москве также произвела настоящую сенсацию. И не только среди кинематографистов, но и среди широкой общественности. Все спрашивали: «Кто автор, откуда появился?» Его никто не знал, но, судя по картине, – это был талантливый и оригинальный ма-стер. Все уходили с этого фильма очарованные и заинтригованные. Действительно, по экрану шествовали настоящие, словно живые, жуки; они играли свои «роли»: старый муж, молодая жена, галантный рыцарь – на экране разгорались настоящие амурные страсти. В самых патетических сценах зрители рыдали от смеха.

«Луканида» с огромным успехом обошла все экраны России, была первой рос-сийской кинолентой, проданной на все европейские рынки и в Америку. Фирма «Братья Пате» кусала локти от зависти, и было отчего – в свой первый приезд в Москву Старевич, перед визитом к Ханжонкову, вначале обратился за помощью к французам, но те его осмеяли. Теперь же Гаш, директор Московского отделения фирмы, первым из иностранцев купил эту картину для Франции и для зарубежно-го показа. Прокатные конторы наперебой торопились закупить картину, намечен-ный тираж был срочно увеличен.

За рубежом жуки Старевича пользовались бешеным успехом. Лондонская га-зета «Evenind News» писала: «Как это всё сделано? Если жуки дрессированные, то дрессировщик их должен быть человеком волшебной фантазии и терпения. То, что действующие лица именно жуки, – это ясно видно при внимательном рас-смотрении их внешности. Как бы то ни было, мы стоим лицом к лицу с порази-тельным явлением нашего века…» Все английские газеты писали, что в картинах Старевича действуют живые насекомые, умело дрессированные. И все говорили о нём как о новом кинематографическом феномене.

После шумной премьеры первого фильма Старевич с семьей переехал в Мо-скву. Ханжонков хвастался перед всеми, что не обманулся, «пригласив» Старевича, и по-хозяйски насел на него. Распорядился пристроить в его квартире небольшой съемочный павильон. Сам же маэстро после успеха своей первой картины совер-шенно преобразился. Это был уже другой человек – уверенный, знающий себе цену кинорежиссер, готовый творить дальше чудеса объемной мультипликации.

Имея теперь устойчивое и достаточно обеспеченное материальное положение, Старевич немедленно развернул большую работу и приступил к производству следующих картин по собственным сценариям. Оставляя в качестве исполните-лей насекомых, он создал к рождественским праздникам первую мультипликацию для детей – добрый сказочный фильм «Рождество обитателей леса» (1912). В этой ленте он впервые использовал прием, который стал характерной чертой многих его будущих фильмов: на глазах у зрителей куклы «оживали», и это было настоя-щим чудом.

Затем почти сразу же последовала «Авиационная неделя насекомых». Конец 1912 года был особенно удачным для Старевича – подлинным триумфом увенча-8 Станислав Нарбут (1853-1926) на свои средства построил в Браславе больницу; похоронен на Замковой горе города, где ему еще при Польше поставлен памятник.


лась премьера его новой изумительной картины «Стрекоза и муравей» по басне И.А. Крылова, вошедшей в золотой фонд мирового кинематографа.

Зрители кинотеатра «Палад-рояль» в Копенгагене смотрели и приветствовали фильм стоя, целый час аплодируя автору после просмотра. Режиссер создал бле-стящую импровизацию на тему знаменитой басни Крылова. Он сумел средства-ми мультипликации так изобретательно и остроумно рассказать незамысловатую историю, что эта лента до сих пор считается шедевром анимационного жанра. На Всемирной выставке в Милане (1913) она получила Золотую медаль.

В европейских столицах, и особенно в Америке, уже в 1912-1913 годах карти-ны Старевича неизменно пользовались громадным успехом. И никто не мог по-нять, каким образом режиссер повелевает своими удивительными зверьками и на-секомыми. Но все понимали и видели – на мировом кинематографе взошла новая звезда. Самая яркая!

В Париже один журналист после просмотра картины «Стрекоза и муравей» заявил Старевичу:

– Особых секретов в ваших фильмах я не вижу. Всё понятно: насекомых вы по-казали крупным планом – это впечатляет. То, что они разговаривают, так это голоса артистов за кадром. Ответьте, пожалуйста, только на один непонятный для меня вопрос – как вы научили муравья надевать и снимать шляпу и, главное, как вы научили его играть на скрипке? И кто смастерил такую миниатюрную скрипку?

Сотрудник газеты «Московский листок» авторитетно заявил Старевичу: «Нам известно, что насекомые не поддаются дрессировке. Нас интересует, каким мето-дом вы их дрессируете. Как вы их кормите и когда? До съемки или после и чем именно?»

Даже спустя много лет один французский журналист, посмотрев фильм «Город-ская крыса и полевая крыса», с удивлением отмечал в своем репортаже для ежене-дельника «Cinéma»: «Ну, что он их выдрессировал, это я еще понимаю. Но как он заставил их одеваться?» Не только дети, но и взрослые задавали вопрос о персона-жах Старевича: «Мы знаем, что они живые, но как же он их всех дрессирует?»

Да, он их действительно по-своему дрессировал. Но как? Весь секрет худож-ника заключался в том, что никаких живых насекомых он и не снимал вовсе. Воз-можность одушевлять неодушевленные предметы давала ему объемная мульти-пликация, которая делала его «всемогущим чудотворцем».

… Вот на огромном рабочем столе лежит распластанная стрекоза, а рядом с ней лежит дубликат такой же стрекозы, сделанный в тех же размерах из различных ма-териалов, главным образом, из тонкой резины. Но это только «экстерьер» стреко-зы, а чтобы сделать её живой, послушной и «талантливой актрисой», заставить её играть, художник придумал методику её движения. Для этого приходилось, создав миниатюрные «актерские» фигурки, расчленять их на суставы и делать каждый из них подвижным. Снимая кадр за кадром, Старевич последовательно двигал их при помощи черной проволочки. Все зависело от точного расчета каждого движе-ния стрекозы (или муравья). Приходилось менять через каждый кадр положение крыльев стрекозы, движение ее ножек, а через каждые один-два кадра – положе-ние туловища и головы. Эта изнурительная работа изматывала Старевича. Ведь он все делал один, целыми днями не отходя от аппарата. Он обладал не только огромной фантазией и изобретательностью, творческой интуицией, но и неисчер-паемым трудолюбием и непреклонной силой воли. Он заставлял себя с самого


раннего утра и до поздней ночи не отходить от съемочного аппарата, целыми не-делями не выходил из ателье.

Старевич старался держать в секрете свое таинственное производство и ни-кого не пускал в мастерскую, дверь которой была постоянно закрыта для всех смертных, а для кинематографистов в особенности. И долгое время никому не удавалось проникнуть в «святая святых» его творчества. А на все надоедливые приставания журналистов Старевич насмешливо улыбался и с невозмутимым ви-дом отвечал:

– Что? Вы хотите, чтобы я открыл вам секрет моей дрессировки? Никогда! Слышите – никогда!..

После огромного успеха первых картин Старевич стал ведущим режиссером у Ханжонкова. Он сам выбирал себе сюжеты для постановки, сам делал по ним сценарии. Но тяжелый труд объемной мультипликации плохо оплачивался. Его удивительные ленты длиной до 500 метров оплачивались гораздо ниже, чем по-шлые, сентиментальные «художественные» картины.

Материальная сторона дела вынудила его переключиться на постановку ху-дожественных игровых мультфильмов с участием настоящих актеров: «Домик в Коломне» и «Руслан и Людмила» по Пушкину, «Снегурочка» по Островскому, «Страшная месть» и «Ночь перед Рождеством» по Гоголю. Здесь впервые было применено совмещение в кадре актерской игры и «нарисованного спецэффекта»; «Страшная месть» получила Золотую медаль в Милане.

Он обратился к произведениям Гоголя, где мог отчасти использовать свой прежний опыт объемной мультипликации. В картины настоящего украинского быта врывается сказочный фантастический вымысел мультипликатора, идущий от народных преданий. Наряду с живыми, настоящими людьми действуют колду-ны, черти, ведьмы, русалки, мертвецы, выходящие из могил. Сказочный вымысел представлял для Старевича основную ценность. Трюковую, мультипликацион-ную часть он выполнил блестяще, с огромной изобретательностью, но… в ущерб игровой части картины. Совсем не был выявлен народ – живая толпа, которую так любил изображать Гоголь. И, несмотря на участие хороших актеров во главе с Мозжухиным (колдун в «Страшной мести»), эти картины получались слабее, чем «чистые» мультипликации.

Тот же художественный результат получился и в следующих картинах по Го-голю – «Ночь перед Рождеством» и «Вий» (1913), опять-таки с Мозжухиным в главной роли. Эпизоды с фантастическим сюжетом, сказочный вымысел, чудеса и превращения, в которых Старевич был так силен, получились изумительно. Но опять-таки в ущерб игровой части! Как бы то ни было, Старевичу принадлежит большая заслуга: он первым из кинематографистов показал на экране цикл картин по произведениям Гоголя.

Разразившаяся Первая мировая война расстроила все планы кинематографи-стов. Все кинопредприниматели, и Ханжонков в том числе, стали менять тематику, делать картины из военного быта патриотического содержания. Старевич поста-вил «Как немец выдумал обезьяну» и «Пасынки Марса». Война внесла изменения в его жизнь – как хорошего специалиста его взяли в Военно-кинематографический отдел Скобелевского комитета, занимавшегося съемкой военной хроники.

Под влиянием военных событий Старевич остро почувствовал, как он любит свой родной край, свой белорусский народ. Он мечтал об освобождении Беларуси


от царской и панской власти. Ему хотелось делать картины из жизни простого на-рода. Он сделал фильмы «Дочь корчмаря» и «На Варшавском тракте» из польско-белорусского народного быта, снова выступив большим новатором в области ки-ноискусства.

Весной 1917 года Ханжонков, забрав с собой весь свой технический персо-нал, уехал в Ялту, для отвода глаз и обмана общественности объявив, что решил перенести свою производственную базу на юг. В Москве временно осталась А.Я. Ханжонкова, которая заканчивала сборы и потом со всем имуществом уехала в Берлин, вызвав панику среди оставшихся безработными актеров. Старевич по окончании работы в Скобелевском комитете временно остался без работы и без заработка. Но этот фантаст никогда не сидел без дела и теперь наконец-то на-чал осуществлять новое изобретение – изготавливать давно задуманные «маски» каких-то особых кукол. Уже было изготовлено более 3000 таких масок, но угроза остаться без денег вынудила его поверить Ханжонкову. Он принял предложение отправиться в конце 1917 года для работы в Крым; последние 30 километров он, его жена и дочери пробирались пешком по снегу. Хозяин принял Старевича с рас-простертыми объятиями.

… На следующий день Старевич случайно узнал, что еще в конце мая месяца в Ялте, на Новом городском кладбище похоронили Максима Богдановича. Он по достоинству оценил и полюбил этого молодого белорусского поэта ещё по его первому сборнику стихов на белорусском языке «Вянок», изданному в Вильно в 1913 году. Старевич сразу же отправился на кладбище с большим букетом роз. У могилы припомнил:

Зорка Венера ўзышла над зямлёю,Светлыя згадкi з сабой прывяла…

А потом его же стихотворение, но на русском языке, что прочел недавно в одном из московских журналов:

Чтоб заживить на сердце раны,Чтоб освежить усталый ум,Придите в Вильно к храму Анны,Там исчезает горечь дум.

На следующий год, в годовщину смерти поэта, он еще раз посетит его могилу. Посетит накануне поездки в Севастополь. Он полюбил этот город и немало уди-вился, узнав, как много для него сделали белорусы.

Город основал Григорий Потёмкин (1739-1791), литвин-белорус из Кричева – фаворит Екатерины II, князь Таврический, генерал-фельдмаршал. Он не только присоединил Крым к России, но и содействовал строительству городов – Екатери-нослава, Николаева, Херсона, Севастополя, – руководил строительством военного и торгового флотов на Черном море. Деятельность Потёмкина – это целая эпоха в истории Государства Российского.

В легендарном Севастополе много прекрасных памятников, но самый первый памятник поставлен еще в 1834 году на Матросском бульваре. На нём удивительно лаконичная, но полная глубокого смысла надпись: «Казарскому. Потомству в при-мер». Она как бы напоминает – будьте так же верны Отечеству, как был верен ему капитан-лейтенант Александр Казарский (1798-1833) из белорусского местечка Дубровно, командир брига «Меркурий», прославленный герой русско-турецкой войны 1828-1829 годов.


А на главной площади Севастополя, у Графской пристани, величественный па-мятник адмиралу Нахимову поставил выдающийся российский скульптор Миха-ил Микешин (1835-1896) родом с Могилевщины.

В Крымскую войну (1853-1856) здесь прославились шляхтичи И.Ф. Паскевич (1782-1856) и И.В. Гурко (1828-1901), впоследствии генералы-фельдмаршалы России.

На окраине Севастополя Карл Костюшко-Валюжинич (1849-1907) из Дриссы основал всемирно известный Херсонесский историко-археологический музей-заповедник, а знаменитый российский натуралист Александр Ковалевский (1840-1901) из Витебской губернии – Институт биологии южных морей на берегу Ахтиарской бухты.9

Да и по всему Крыму повсюду следы замечательных деяний белорусов. Гу-бернатор Керчи Платон Антонович (1812-1883) из пинской шляхты, много сде-лавший для этого города, был похоронен здесь при большом скоплении народа. Шляхтич Семён Броневский (?–1830) 25 лет был градоначальником Феодосии и сыграл исключительную роль в благоустройстве города, основал здесь краевед-ческий музей – первый провинциальный музей в царской России. А скульптор Илья Гинцбург (1859-1939) из Гродно поставил в Феодосии памятник художнику Айвазовскому.10

Основатель научного садоводства, академик В.В. Пашкевич (1882-1939) из Узды, будучи с 1892 года главным садоводом Никитского Ботанического сада, сде-лал его образцовым – таким, каким его знает нынешняя Европа. А шляхтич Алек-сандр Скирмунт (1799-1870) из-под Кобрина еще раньше основал в долине Бала-клавы виноградарство и завод виноградных вин «Масандра»; его дочь-художница Гелена (1827-1874) скончалась в Крыму от чахотки и похоронена в Ялте. Историк из Бреста А.И. Маркевич (1855-1942) с 1883 года возглавлял в Симферополе Тав-рическую ученую архивную комиссию и в 1918 году основал в городе универси-тет, а гидробиолог Станислав Вислоух (1875-1927) из Минска, изучив озеро Саки, основал курортную Евпаторию (1911).

Глеб Бонч-Осмоловский (1890-1943), выходец из дворян Игуменского уезда, во время раскопок в Крыму (1923-1924) выявит ископаемого человека-неандертальца в пещере Киик-Коба, впервые на территории России, а основоположник мировой спелеологии белорус Георгий Максимович (1904-1979) в конце 20-х впервые из-учит карстовые пещеры Крыма. Зиновий Соловьев (1876-1928) из Гродно в 1924 году создаст у Медведь-горы в Гурзуфе детский лагерь «Артек», которым будут восторгаться лучшие умы Европы.

Старевич знал наизусть «Крымские сонеты» любимого поэта Адама Мицкеви-ча и очень любил композиционный портрет Валентия Ваньковича «Адам Мицке-вич на скале Аю-Даг» (1828).

9 Разрушенный во время Второй мировой войны Севастополь был восстановлен в кратчайшие сроки по проекту архитектора Моисея Гинзбурга (1892-1946) из Минска, вошедшего в исто-рию отечественного градостроительства как «прораб» южного побережья Крыма, последняя его работа – обелиск Славы на горе Митридат в Керчи.

10 Чуть позже Феодосию прославит белорус Александр Гриневский (1880-1932), более извест-ный как Александр Грин – автор повестей «Алые паруса» и «Бегущая по волнам».


***Любимым его автором в Ялте оставался Н.В. Гоголь, проза которого предостав-

ляла широкие возможности для реализации фантастических замыслов. В Ялте он в последний раз поразил всех своей изобретательностью, поставив «Сорочин-скую ярмарку» и «Майскую ночь» (1918). Поставил и необычный фильм «Звезда мира», где использовал особые эффекты с многочисленными экспозициями через морские волны.

… Судьба преподнесла художнику-кудеснику Старевичу очередной сюрприз. В Крыму он был представлен своему соотечественнику – организатору Белого движения, генерал-лейтенанту А.И. Деникину.11 С Советской властью у него тоже не было ничего общего, и Старевич в 1919 году эмигрировал в Италию по при-глашению фирмы «Икарус-Фильм». Вскоре его переманила французская фирма «Меркурий»; во Франции Старевич при поддержке местных кинопромышленни-ков приобрел для своего семейства дом в Фонтенэ-Су-Буа, в предместье Парижа.

Начав свою деятельность в России, Старевич отказался натурализоваться во Франции. Отныне он независимый киномастер, и весь его технический персо-нал – жена и дочери. Вчетвером они делали работу целой киностудии: жена шила костюмы для «актеров»; старшая дочь Ирина, как могла, помогала отцу, помога-ла и младшая Жанна, хотя она часто отлучалась в Париж, где подрабатывала в театрах. Сам же маэстро выступал как сценарист, режиссер, оператор, художе-ственный декоратор, создатель костюмов и аниматор. Он по-прежнему держал в строжайшем секрете свои методы и приемы.

С 1922 года начался новый этап в его жизни – 45 лет про-жил Старевич во Франции. Здесь он обрел свою новую ма-лую родину, основал собственную студию и создал филь-мы, которые принесли ему мировую славу: «Пугало» и «В лапах паука» (1920), «Лягушки требуют короля» (1922), «Маленькая уличная певичка» (1923), «Глаза дракона» (1927), «Любовь белая и любовь черная» и «Волшебные часы» (1928). Фильм «Голос соловья» (1923) по сказке Ан-дерсена вызвал подлинное восхищение за океаном и стал первым европейским кинопроизведением, получившим американскую награду – Золотую медаль Розенфельда. В 30-е годы он подготовил серию трогательных фильмов о потешном плюшевом щенке Фетише, имевших колоссаль-ный успех у детей. В 1949 году его фильм «Зинзабель в Париже» о приключениях жирафа в городе был награжден призом Международного фестиваля детских фильмов, а в 1950 году на Междуна-родном кинофестивале в Венеции его анимационный фильм «Цветок папоротни-ка» получил Первую премию. Он отказался ехать в США, где ему сулили золотые

11 Генерала Деникина (1872-1947), уроженца Варшавы, еще в мае 1919-го сменил на посту ко-мандующего Добровольческой армией генерал-лейтенант В.З. Май-Маевский (1867-1920), выходец из дворян Могилевской губернии, которого после его смерти в Севастополе (30.10.1920) заменил генерал П.Н. Врангель; мемуары адъютанта Май-Маевского П.В. Ма-карова, который работал на разведку красных, легли в основу фильма «Адъютант его превос-ходительства» (1970).


горы, и остался верен старым кустарным принципам производства; позже у аме-риканцев появился свой последователь Старевича – Уолт Дисней (1901-1966).

Весь творческий коллектив Старевича состоял только из членов семьи, вместе с которыми он создал более 30 художественных произведений. С ними режиссер создал и знаменитый фильм «Роман о Лисе» по мотивам средневекового француз-ского эпоса и сказки Гёте «Рейнеке-Лис» – шедевр мировой кинематографии, пер-вую в истории мирового кино полнометражную объемную мультипликационную экранизацию. Сценаристкой фильма считается дочь Ирина, но, по её словам, работа протекала следующим образом: «Я предлагала, а папа отбрасывал всё лишнее».

В этой ленте использована богатейшая реалистическая мимика. Этим отлича-лись буквально все персонажи: говорливый лев, хитрый лис, трусливый заяц и даже съеденная курица – для них маэстро сделал до 500 масок (!). С гримасами все анимационные герои были более живыми и подвижными.

Фильм шел к зрителю более 10 лет: съемки начались в октябре 1929 года и были закончены в 1931-м, но в конце 30-х в кино пришел звук и ленту пришлось переделать. «Рейнеке-Лис» впервые был показан на экране в начале 1941 года на французском языке; животных озвучивали французские актеры Букэ, Батай, Плана, Рэн, Ларив, Дебрэ; композитор – В. Скотто, продюсер – Р. Ришбе. Деньги на доработку по озвучиванию сказки Гёте дала Германия. «Рейнеке-Лис» – непод-ражаемый шедевр мирового кинематографа – получил 8 международных премий (первую – сразу же, в 1941 году), но финансирование нацистами испортило про-катную судьбу этого фильма. Лента до сих пор мало известна, несмотря на то, что смотрится весьма современно.

…Уединенная жизнь отшельника в доме-студии под Парижем, определенная таинственность, сопровождавшая его творческий процесс, к которому никто не до-пускался, – все это порождало мифы вокруг имени Старевича. Сам же Старевич на все разговоры о «тайнах» неизменно отвечал, что «секрета особого здесь нет – это все труд, большой кропотливый труд; все это создано по кадрику, только очень тщательно». До конца своих дней он оставался великим тружеником. Заслуга Ста-ревича состояла не только в создании особой техники съемки, но также в талантли-вом решении с ее помощью особых образных и жанровых задач. Он стал первопро-ходцем в этом жанре и намного опередил современный ему кинематограф.

***Жил Старевич в Фонтенэ-Су-Буа как затворник, часто вспоминая кривые улоч-

ки Вильно и удивительный, чарующий край Браславских озёр…Уединенная жизнь во Франции и его работа в Фонтенэ-Су-Буа были окруже-

ны легендой. Во французской прессе 20-х и даже 30-х годов характеристикой его искусства становятся слова «колдовство», «чародейство», «волшебство». Един-ственным близким другом Старевича в эмиграции был живший до мая 1937 года в Париже русский писатель А.И. Куприн, который часто навещал его.

Но были в жизни Старевича и маленькие радости. Каждый раз он с боль-шим волнением ожидал и с превеликим удовольствием принимал в своем доме-киностудии редкого гостя – шляхтича-белоруса, бывшего соседа по имениям в Браславском уезде Ковенской губернии Михаила Войнича.

Войнич (1865-1930), в прошлом видный революционер, был старше Старевича на 17 лет. В свое время он был известен как организатор побега политзаключен-


ных из Варшавской цитадели (1885). Отсидев два года в одиночной камере все той же цитадели, был выслан в Восточную Сибирь. Летом 1890 года бежал из Сибири и осел в Лондоне, где в 1892 году женился на английской писательнице Этель Лилиан Буль (1864-1960), которая взяла его фамилию. Воспоминания мужа о сво-ей революционной деятельности в Беларуси и Польше помогли ей в работе над романом «Овод». Михаил был первым читателем, первым помощником и первым критиком этой книги (1895). Он переписывался с Г.В. Плехановым, В.И. Засулич, П.Л. Лавровым, дружил и встречался с Ф. Энгельсом.

В конце 1890-х Михаил Войнич отошел от революционной деятельности и за-нялся поисками древних карт и книг. Он без устали ездил в Италию, рылся в ста-ринных книгохранилищах и пыльных архивах; среди его весьма ценных находок была и подлинная карта Магеллана. Открыл отделения своей лондонской фирмы антиквариата в Париже и Флоренции. В начале 1920-х переселился с семьей в Нью-Йорк, где и скончался в 1930 году. Но еще раньше ему довелось близко сдру-житься с создателем «мультиков», и, будучи по делам своей фирмы в Париже, он каждый раз навещал его дом в Фонтенэ-Су-Буа.

Его вдова, писательница Этель Лилиана Войнич, скончалась там же, в Нью-Йорке (1960), пережив своего мужа ровно на 30 лет. Этель вспоминала: «Войнич, будучи в Париже по своим антикварным делам, всегда брал меня с собой, чтобы дать мне возможность еще и еще раз посетить Лувр и Музей импрессионистов. Закончив свои дела, мы отправлялись в Фонтенэ-Су-Буа к Старевичам».

У порога дома Старевич и Войнич приветствовали друг друга словами «Добры дзень!». Михаил был не только старше Владислава, но и выше ростом, а смотрел на него всегда «снизу вверх» – явно почтительно, относился к нему нежно и тре-петно. Войничу всегда было приятно пообщаться со своим великим соотечествен-ником, предаваясь воспоминаниям о родном крае и разговорам о неожиданных там переменах: теперь он был наполовину «Kresy Wschodnie» панской Польши, а наполовину – Советской Социалистической Республикой.

***Еще одна незабываемая встреча. В 1960 году в небольшом французском го-

родке Анси у подножия Монблана проходил Третий международный конгресс мультипликаторов из многих стран мира. Делегацию СССР возглавлял профессор ВГИКа, режиссер И.П. Иванов-Вано (1900-1987) – автор мультиков: «Мойдодыр» (1939), «Конёк-Горбунок» (1948), «Гуси-лебеди» (1950), «Сказка о царе Салтане» (1984). К большому сожалению всех участников конгресса, основоположник это-го искусства В.А. Старевич не смог присутствовать на съезде. Перед отъездом в Москву советская делегация сочла своим долгом посетить патриарха.

Дом-студия повелителя кукол оказался на одной из аккуратных улочек Фонтенэ-Су-Буа в Булонском лесу. Старевич с волнением ожидал гостей у дверей. Ему уже было много лет, очень много. Он прожил большую жизнь, полную творческих открытий. Но глаза его засветились огнем молодости, когда услышал о возможно-сти совместной работы с советскими мультипликаторами на Московской студии. Прожив долгие годы на чужбине, он больше всего мечтал сделать что-нибудь для своей родины, для маленьких советских зрителей. В конце 40-х основная его по-мощница, дочь Ирина, начала слепнуть, и последние годы он выполнял только за-


казы рекламного характера; создал около 20 рекламных роликов. А тут появилась реальная возможность экранизации любимых русских сказок.

Помолодевший гостеприимный хозяин повел гостей в свою волшебную ма-стерскую игрушек – музей чудес, сделанных собственными руками. Седой, ста-рый полководец обходил свои кукольные войска. И великолепные миниатюрные куклы, хитроумные механизмы – жуки, кузнечики, воробушки, стоя под стеклом, как бы рассказывали гостям о былой славе их хозяина.

И впервые в жизни В.А. Старевич поведал о своих секретах. По правде сказать, секретов особых в искусстве мультипликации к тому времени уже не было. Но все с нескрываемым интересом слушали историю создания уникального Музея. Все прекрасно понимали, что при конкуренции 20-30-х годов сохранять свои секреты можно было только в условиях ограниченного числа помощников. А это означало лишь одно – титанический, изнуряющий труд художника.

Старевич так и не смог выбраться в Москву. В последние годы, на девятом десятке своей жизни, он часто болел. Уникальное собрание «куклы-актёры» было распродано, от них к концу жизни ничего не осталось. Жена к тому времени уже скончалась (1956), дочь Ирина (1907-1992) совсем ослепла, прихварывала и младшая Жанна (1913-1984). Скончался Великий волшебник в марте 1965 года в Фонтенэ-Су-Буа. В последний раз он был в «столь любезном» для него Вильно и на Браславщине в далеком 1915 году…

***…Последнюю точку в великой истории Белорусского государства «Великое

княжество Литовское» (и в истории Речи Посполитой) поставил белорус Андрей Костюшко, в Польше известный как Тадеуш. Но еще более 100 лет догорала вы-сокая белорусская культура, подарившая миру многих деятелей науки мирового масштаба. Даже последние белые пятна исчезли на нашей планете благодаря бе-лорусам Пржевальскому и Черскому. Немало было сделано значительного и на ниве мировой культуры. В литературе прозвучали имена Федора Достоевского и Владимира Набокова, в поэзии – Адама Мицкевича и Владислава Ходасевича; в изобразительном искусстве – Льва Бакста, Марка Шагала и Казимира Малевича, в музыке – Михаила Глинки и Модеста Мусоргского, Игоря Стравинского и Дми-трия Шостаковича.

В 1895 году появился кинематограф – совершенно новое и «важнейшее из всех искусств». Но и здесь самое значительное, самое веское слово принадлежит бе-лорусу – Старевич создал на экране изумительный, по-настоящему дивный мир, не имеющий аналогов в мировом кино. Уолт Дисней с завистью говорил: «Этот человек опередил всех мультипликаторов мира на несколько десятилетий».

Талантом и одержимостью многих зачинателей русской кинематографии закла-дывался фундамент киноискусства – величайшего искусства XX века. Этапными фильмами стали работы: «Пиковая дама» (1916) и «Отец Сергий» (1918) Якова Протазанова, «Дворянское гнездо» и «Приваловские миллионы» Владимира Гар-дина (в 1919 году организовавшего 1-ю киношколу, ныне ВГИК). Очаровательная Вера Холодная (1893-1919) снялась в таких нашумевших в свое время фильмах, как «Молчи, грусть, молчи», «Последнее танго», «Позабудь про камин…».

Затем последовали революционная эпопея: «Броненосец Потёмкин» (1925) и историко-патриотическая лента «Александр Невский» (1938) С.М. Эйзенштейна


(1898-1948), «Война и мир» (1965-1967) и «Они сражались за Родину» (1975) Сер-гея Бондарчука.

Официальная пропаганда в СССР всегда считала основателем советского кинематографа Дмитрия Басалыгу (1884-1969) из д. Ворковичи Слуцкого уезда Минской губернии. Когда умер В.И. Ленин, ЦК ВКП(б) именно Басалыге пору-чил снять на кинопленку похороны вождя мирового пролетариата. И это было не случайно – учли его славное революционное прошлое.

…Зимой 1906 года вся передовая Россия следила за судом над лейтенантом Шмидтом и матросами крейсера «Очаков» в Севастополе. Возник дерзкий план: похитить из военно-окружного суда следственные документы. Возглавил эту опе-рацию член Севастопольского комитета РСДРП Дмитрий Басалыга. Благодаря его мужеству, 40 томов следственного дела бесследно исчезли; так была отведе-на угроза смерти от многих участников восстания легендарного крейсера. После Октября 1917 года Басалыга связал свою жизнь с организацией советского ки-ноискусства, в феврале 1923 года создал и возглавил акционерное товарищество «Пролетарское кино».

Не менее славное революционное прошлое и у основателя нашего националь-ного кино Ю.В. Тарича (1885-1967) из древнего Полоцка, которому за свою рево-люционную деятельность довелось хорошо познать все «прелести» Сибирского Севера – времени для этого у него было предостаточно – 12 лет, начиная с 1905 года. После Октября 1917-го Тарича уже видели в театрах Москвы, а в 1924 году он сам поставил как режиссер «Гибель самодержавия» и как актер выступил в роли В.И. Ленина.

Через два года Тарич снимает в Минске первый белорусский фильм «Лесная быль» по повести Михася Чарота и до начала Великой Отечественной войны рабо-тает на «Беларусьфильме». Ставит «Капитанскую дочку» (1928) по повести А.С. Пушкина. Здесь он делает и самый первый художественный кинофильм в СССР о Северном флоте. Его кинолента «Путь корабля» вышла на экраны страны в 1935 году; сценарий написал известный советский писатель Иван Соколов-Микитов, а музыку – Исаак Дунаевский. «Путь корабля» долгие годы не сходил с экрана; в 2005 году был дважды показан по белорусскому телевидению.

С 1945 года Тарич вновь на «Мосфильме», он уже заслуженный деятель ис-кусств России (1935). «Трудно представить молодость советского кино без Тари-ча», – писали о нем. Трудно представить и белорусский кинематограф без Тарича, который беззаветно любил белорусский народ и признанием которого всегда до-рожил. Ему посвящены документальный фильм «Юрий Тарич» киностудии «Бе-ларусьфильм» и телепостановка «Всегда Ваш, Тарич».

На здании киностудии «Беларусьфильм» в Минске установлены мемориаль-ные доски в честь кинорежиссеров В.В. Корш-Саблина (1900-1974), В.Т. Турова (1936-1996) и М.Н. Пташука (1943-2003). Думается, со временем появятся мемо-риальные доски в честь Дмитрия Басалыги и Юрия Тарича.

Но самую громкую славу в мировом кинематографе среди режиссеров-белорусов получил Владислав Александрович Старевич (1882-1965), создатель первых в мире мультипликационных фильмов. Он не только изобретатель «муль-тиков», он добился значительных художественных успехов – впервые разработал и первым применил приемы съемки движущейся камерой, трюковые и комбини-рованные съемки, наплыв и др. Еще в 1911 году он изобрел технический принцип


объемной анимации и первым в мире начал осуществлять так называемую теперь покадровую съемку. Развил технические принципы не только объемной, но и гра-фической мультипликации, которая нашла распространение в конце XX века; зна-менитый сериал «Ну, заяц, погоди!» – это ведь уже графическая мультипликация, основы которой заложил Старевич.

Фильмы Старевича сейчас находятся в фильмотеках Франции, России, Гер-мании, Англии, Швеции, Польши, в библиотеке конгресса США. После рекон-струкции они были выпущены на кассетах и дисках во Франции и в Англии. Всё наследие великого кинематографиста XX века, в том числе энтомологические кол-лекции, остается собственностью его семьи.

Уникальный мир Старевича не имеет аналогов. Его картины до сих пор поль-зуются исключительным вниманием и любовью зрителей. В Англии поставлен телевизионный фильм о Старевиче (1994). Просмотры его фильмов прошли на 37-м кинофестивале в Эдинбурге, а также в Варшаве (1980, 1991), Кракове (1981), Вильнюсе и Риге (1987) и Вильнюсе (2003). Не пора ли познакомить с работами великого кинорежиссера и белорусского зрителя? До чего же мы расточительны по отношению к своему духовному наследию! Должны появиться и мемориаль-ная доска в честь В.А. Старевича на здании «Беларусьфильма», и бронзовый бюст в вестибюле киностудии, памятник и улица Старевича в Минске…

***В буржуазной Польше еще в 1920-х годах, когда Вильно и Браслав были «Kresy

Wschodnie», Старевич был назван великим поляком. А в «Большой Советской Эн-циклопедии» (3 изд., 1976, т. 24) заявлено: «Старевич Владислав Александрович [27.7(8.8).1882, Москва – 1965, Париж], русский художник, оператор и режиссер кино. Основоположник русского мультипликационного кино…». Коротко и ясно: русский человек Старевич, и к тому же родился в Москве.

В пику этому Польша выпустила документальные фильмы, посвященные ве-ликому «поляку»: «Владислав Старевич» (1986) и «Куклы Владислава Старевича» (1988). Но еще раньше в московском журнале «Искусство кино» (1961) советский искусствовед Б.А. Михин закончил свою статью о творчестве Старевича слова-ми: «Поляк, начавший свою деятельность в России…». А после выхода в свет польских документальных фильмов журнал «Искусство кино» (1989) опублико-вал статью Н.И. Нусинова о шедевре мировой кинематографии «Роман о Лисе», в которой Старевич назван русским кинорежиссером. Спор между Россией и Поль-шей по вопросу о национальной принадлежности изобретателя «мультиков», как видим, не окончен.

Автор не намерен вступать в этот диспут и заканчивает очерк о жизни и дея-тельности Владислава Александровича Старевича такой фразой: белорусский на-род вправе гордиться своим великим соотечественником!

«Коммуналка – это садом и каморка»Квартиросъёмщик

Это случилось в Минске, в те времена, когда ещё только начинали строить де-вятиэтажки со скрытыми в стенах батареями для обогрева улиц, когда госторговля и гособщепит полностью перешли на скрытый бартер: ты мне, я тебе, – а интелли-генция обнаружила бездну скрытого юмора в слове ТОГО – над этим словом она надрывает животики и по сей день.

И жили там два мужика – Скворцов и Макаров. Оба были ещё достаточно мо-лоды. Это сейчас они уже в том возрасте, когда, делая утреннюю гимнастику, сво-бодно касаешься пальцами носков, но выпрямиться уже тяжеловато.

Начнём с Макарова – он здесь главный. Столько лет прошло, а у него и сейчас ещё спрашивают: «Слушай, это правда? Почему ты никогда не рассказывал?» По-чему? Да потому что стеснялся человек, вот и не рассказывал. Что тут непонятно-го. Боялся, что засмеют. А случай действительно анекдотичный.

Работал он тогда в одном учреждении, что-то там писал, куда-то звонил: со-общал, когда состоится или переносится в связи с чем-то, и с озабоченным лицом очень быстро ходил по коридорам; в общем, ни хрена не делал, а зарплата шла; пусть небольшая, зато он всегда в чистом и при галстуке – а что ещё надо?

Всё бы хорошо, да вот с женой у него не склеилось. Они прожили вместе всего лишь полгода и развелись. Ему запомнилось, как судья, ознакомившись с мотивом «не сошлись характерами», отрешенно посмотрел в окно и сказал:

– Что-то до боли знакомое. Где я уже мог это слышать?..

Иосиф РОГОВИН

Ироническая прозА

КВАРТИPИАДА

187Ироническая проза

Их развели через «месяц на размышление», поделив имущество и квартиру, а проживали они в двухкомнатной «хрущобе» с видом на трёхкомнатную в случае появления ребенка – это называлось «встать на расширение».

И сразу же началось. К ней зачастил любовник – огромного роста мужик и вот такие кулаки! И Макарову приходилось открывать ему дверь, а потом ещё слушать, как там, за стенкой, его бывшая преувеличенно громко смеётся ему, Ма-карову, назло, думая, что он ревнует. А он не ревновал! Ему было наплевать! Но не мог же он врываться к ним с криком «А мне плевать!», и это его бесило. Вдобавок один знакомый майор милиции как-то сказал ему:

– Берегись, она тебя провоцирует. Когда-нибудь нанесёт себе фиктивные побои и заявит, что это твоя работа, и угадай, на чьей стороне будет суд?

Макаров догадывался. Он спросил:– А что если я приведу новую жену?Но майор сказал, что это ещё хуже. Конечно, пару дней всё будет тихо. Обе

дамы, задрав носы, будут демонстрировать друг дружке светские манеры: «Нет-нет, простите», «Да-да, пожалуйста» – короче, Смольный институт. Но в конце концов общие кухня и ванная сделают своё дело, и однажды из-за какого-нибудь стирального порошка прольётся кровь. Не первый случай. Мой тебе совет, Мака-ров: уходи оттуда, и побыстрей. Меняйся комнатой.

И вот однажды, будучи в парикмахерской, Макаров разговорился с мастером, который его подстригал. Это был типичный по тем временам парикмахер: он лю-бил всё знать. Говорил он с сильным польским акцентом и, задавая предельно лаконичные вопросы («Женаты?», «Работаете?», «Сколько платят?»), за каких-то три минуты выудил у Макарова всю его краткую биографию. Но стоило Макарову заикнуться про обмен квартирами, как парикмахер сразу оживился. Это же как раз то, что ему нужно. Он ведь тоже развёлся и хочет меняться!

– О! Вы ещё не знаете мою! Это страшная женщина. Нет чтобы пойти на базар и купить редисочки или помидоров – бо огурцы у нас свои – что вы! Она будет целый день лежать на диване и смотреть телевизор, бо она думает, что она боль-шая пани, а я вам скажу, что она такая сука... И ещё всем говорит, что какая она культурная, так это свет не видел, а сама даже суп не умеет сготовить. Она вам так сготовит, что вы его потом не будете кушать.

Но Макаров и так не собирался его кушать и вообще не понимал, зачем ему рассказывают про какой-то суп. Теперь уже вопросы задавал он:

– Сколько у вас комнат?– Две, – сказал парикмахер.– Проходные?– Нет.– «Гованна»?Парикмахер не понял, и Макаров пояснил:– Это когда туалет и ванна вместе.– Да, у нас вместе.– Тогда отпадает.Но парикмахер оказался добрейшим человеком – он не расстроился и не оби-

делся. Более того, он даже взялся помочь Макарову:– Слушайте. Есть один человек – живёт рядом со мной – Скворцов. Может,

знаете? Работает прорабом на стройке, и, я вам скажу, они там очень хорошо зара-

188 Иосиф Роговин

батывают. Он тоже хочет меняться: его не устраивает наш район. И у него не эта, как вы говорите, не «гованна». Дома вы его даже не ищите: он холостяк. Сейчас я вам расскажу, где ихняя контора.

Так Макаров познакомился со Скворцовым. Тот первым делом предложил вы-пить и, видя, что Макаров замялся, быстро добавил: «Я угощаю». За выпивкой он спросил:

– А как вы на меня вышли? Я ведь объявления не подавал.– Через парикмахера, – сказал Макаров.Скворцов засмеялся:– А! Знаю, знаю. Жена в спячке, помидоры не носит – беда! Вам, небось, тоже

плакался. Хороший мужик, между прочим. А что вам у него не понравилось? Он ведь тоже рад махнуться.

– «Гованна».– Ну, это ещё полбеды, – сказал Скворцов,– бывает всё раздельно, зато сама

ванна такая короткая – сидишь в ней, как в материнской утробе: ноги в подборо-док и не вытянуть. Разве что с помощью тёплой воды и бритвы.

И неожиданно спросил:– Ваша бывшая случайно не пьёт?– Нет, – сказал Макаров, – но к ней ходит любовник.– Ну и что? – сказал Скворцов. – Пусть развратничает, на здоровье. Лишь бы

не бросалась на меня с ножом. Это неприлично. А как вы смотрите на мой пятый этаж? Лифта ведь нет. Вас это не пугает? Вы же всё-таки на третьем.

Макаров сказал, что не пугает. И вообще ему не понятно, почему все так боятся идти на пятый. Во-первых, над головой никто не прыгает, а во-вторых, ежедневно взбираться на верхотуру, да ещё по нескольку раз в день, – это же лучше всякой гимнастики.

– Да, – сказал Скворцов, – особенно когда тебе за семьдесят, как моему соседу по коммуналке, но и он почему-то не в восторге от пятого и грезит о первом, даже нашёл одну женщину, но и ей подавай только второй, в крайнем случае – третий. Теперь они вдвоём ищут человека, который пошёл бы на место старика.

– Ну что, – Скворцов поднялся, – едем смотреть?И они поехали, уже изрядно подкосевшие, сперва к Скворцову – Макарову там

всё понравилось – потом к Макарову. Его бывшая оказалась дома, и, следует от-дать ей должное, она неплохо разбиралась в людях. Стоило ей только взглянуть на Скворцова и узнать о цели его визита, как она тут же поняла, что проиграла: выжить такого ей не удастся. Со злости она закатила обоим сцену, высосав при-чину из пальчика:

– Ходят тут всякие алкаши. Смотреть противно.Макаров тоже встал в позу. Во-первых, он никому не позволит! Потому что она

ему не жена! Так что никому он не позволит! Просто смешно!А Скворцов молча смотрел на них и улыбался. И когда экс-Макарова выдох-

лась, он сказал:– Какая красивая женщина! Я таких ещё не видел. Правда несколько застенчи-

вая, но это ей даже к лицу.И все. Та уже не знала, смеяться ей или плакать. Она как-то криво усмехнулась,

машинально поправила причёску и гордо ушла восвояси.

189Ироническая проза

Обмен состоялся. А вскоре после этого Макаров был командирован куда-то на курсы повышения квалификации. Одна из сотрудниц сказала ему:

– Завидую тебе, Макаров. Я уже побывала на таких курсах – это волшебный сон, честное слово. Нам, конечно, что-то там читали – не без этого. Мы сперва за-писывали, а потом бросили: всё равно ни хрена не понимали. Но не в этом дело. Ты бы посмотрел на нашего преподавателя. Боже, какой дядька! Все наши бабы в него влюбились. И всегда как вставит какую-нибудь шутку – мы прямо со смеху падали. Конечно, мы его потом пригласили в ресторан, а там наш Курилович зна-ешь что сделал? Ты не поверишь! Выплясывал польку с Мирошиной! Мы чуть не умерли. В общем, отдохнули чудесно: целыми днями по магазинам бегали.

Макаров тоже отдохнул чудесно, а когда через месяц вернулся домой – там его ждал сюрприз. Что-то ему надо было спросить у соседа – старичка, которого он унаследовал от Скворцова. Макаров зашёл к нему без стука – старичок был глуховат – и видит странную картину: старика нет, мебель другая и подозритель-но знакомая, а на диване сидит женщина, и эта женщина – его бывшая жена. Он обалдел. Глазам не поверил. И она, конечно, тоже. А когда он промямлил, что вот, мол, такое, значит, дело: разменялись, называется, – она всё поняла и на неё на-пал истерический смех... Обхватила голову руками и всё стонала: «Ой, я умру. Я умру». А потом успокоилась и говорит:

– От тебя, Макаров, похоже, как от судьбы, никуда не спрячешься. Ну, что ж, может, попробуем ещё раз?

А получилось так. С любовником она порвала. Тот внезапно – здрасьте вам! – начал выпивать со Скворцовым, и уже непонятно было,что его больше привлекает в этом доме. Тогда она решила убраться от этих алкашей и случайно натолкнулась на объявление старичка. Макаров был на курсах, а она, окунувшись в омут обме-нов, даже не поинтересовалась, кто её новый сосед.

А может, и знала, а? Кто поймёт этих женщин? Может, это даже сам Скворцов как бы невзначай обмолвился при ней, где живёт Макаров, а заодно и про ста-ричка. Вот она и решилась. А перед Макаровым разыграла удивление. Нет, смех, конечно был непритворным – кого бы в тот момент не рассмешило его лицо. В общем, как бы там ни было, через год у них уже был ребёнок.

И у парикмахера, между прочим, тоже всё сложилось удачно – съехал с кварти-ры в такую же коммуналку и однажды, подстригая Скворцова, сказал ему:

– Вчера моя новая соседка принесла с базара такие помидоры, что вы таких еще не кушали. Я даже удивился, у кого она их купила.

И Скворцов сказал:– Я рад за вас, честное слово.

Нина ОРЛОВА- МАРКГРАФ

« Н Е М И Ж К А »д л я с а м ы х м а л е н ь к и х

СамолетЧто ревешь ты, самолет, Может, заболел живот? Может, у тебя не те Пассажиры в животе?

МушкаМушка – маленькая точка Над болотною водой, Мушка – маленькая дочка Мухи сонной и большой.

Муха Мушке показала Колокольчик голубой. «Это колокол, – сказала, Не ударься головой!»

191Немижка

Буквы разные, и все жеПосмотри, на что похожи:

А – большущая ракета, Облетит она полсвета.

Б – кабина самосвала, Кузов мама рисовала.

В – очки у бабушки, Поиграем в ладушки.

Г – фонарь, он ночью светит, Все светло подарит детям.

Д похожа на шалаш Или дачный домик наш.

Е словно расческа наша –Причешу я куклу Машу.

Ж похожа на жука, Приползла издалека.

З стоять не захотела И, как птица, улетела.

И – ползущая змея,Трогать ну никак нельзя.

К – лист прикрыл чуть-чуть жука, Получилась буква К.

Л как циркуль – две ноги, Всем начертит он круги.

М – качели во дворе, Полюбились детворе.

Н – ходули Алексея.Всех он выше и смелее.

О – баранка вам для чая,Очень вкусная такая.

П – турник, на нем гимнаст, Сто очков всем фору даст.

Р как ключик от дверей, Их открыл он для друзей.

С ну точно как луна,Только слабенько видна.

Т летит, как вертолет, Приглашает нас в полет.

У – рогатка у Алеши. Скажем: мальчик нехороший!

Ф как филин на суку, Всем кричит уху-уху.

X – у всех дрожат коленки –Два меча висят на стенке.

Ц – две трубы у парохода,и без них не будет хода.

Ч похожа на крючок,Там висит мой пиджачок.

Ш похожа на забор,Всем ворам дает отпор.

Щ – три трубы ускорят ход, Полетит наш теплоход.

Э – антенна всем видна, Сто программ берет она.

Ю – работает пропеллер, Далеко летим на север.

Я в конце у алфавита, Но важна и так сердита.

Лев ШАКУТИН

На что похожи буквы

юя 5 < 8 3 0 - zapadrus.su · СОДЕРЖАНИЕ НАТАЛЬЯ КАМЛЮК Я...

Documents