ПЯТНО НА СТЕНЕ (пер. - Н.Васильева)

Впервые я заметила пятно на стене, кажется, в середине января. Чтобывспомнить тот день, надо представить, как все случилось. Итак, в памятивозникает камин; на раскрытую книгу падает ровный желтый отсвет огня; трихризантемы в овальной прозрачной вазе на каминной полке. Да,действительно, была зима, мы только что пили чай, помню, я курила сигаретуи, взглянув на стену, увидела это пятно. Я смотрела, как поднимается дымокот сигареты, взгляд мой на мгновение задержался на раскаленных углях, ипередо мной возникло знакомое видение: алый стяг полощется над башнейзамка, кавалькада рыцарей в красных одеждах поднимается по каменистомусклону черной горы. Но тут, слава Богу, я заметила пятно на стене, иисчезло видение, старый мираж, независимая от моей воли фантазия,явившаяся мне еще в детстве. Пятно было небольшое, круглое, оно чернело набелой стене почти над самой каминной полкой. С какой готовностью мысль наша обращается к новому предмету,подхватывает его, как хлопотливые муравьи соломинку, но столь же легкоустремляется к другому... Наверное, это след от гвоздя, но висела нагвозде не картина, а скорее всего миниатюра - портрет дамы в белом завитомпарике, щеки густо напудрены, а губы словно алые гвоздики. Впрочем, всебыло не так, прежние жильцы повесили бы здесь другую картину - к староймебели подошло бы полотно старого мастера. Они были особого склада - оченьинтересные люди, порою я неожиданно вспоминаю о них, быть может, потому,что уже никогда их не встретить, не узнать, что с ними стало. Имзахотелось изменить стиль мебели, вот они и сменили дом, так он сказал, иеще он говорил, что искусство должно покоиться на идеях, но тутвоспоминание уплывает от меня, так уносятся в прошлое старая дама,разливающая чай, юноша, отбивающий мяч на теннисном корте какого-тозагородного парка, так мчишься в поезде все мимо, мимо. Однако что до пятна, то просто не знаю, откуда оно взялось; вряд ли этослед от гвоздя; уж слишком пятно большое и круглое. Конечно, можно встатьи рассмотреть его поближе, но я почти уверена, что яснее от этого небудет; мы видим некое следствие, но нам не дано постичь его причину. Обоже мой, тайна жизни! Беспомощность мысли! Невежество людское! Вдоказательство того, сколь ничтожна наша власть над всем бренным, скольненадежна вся эта наша цивилизация, вспомним лишь некоторые вещи,бесследно исчезнувшие за одну жизнь, и начнем с самой загадочной потери -не кошка же слизнула и не крыса утащила, - с трех голубых ящиков, вкоторых хранились инструменты для переплета книг. Потом куда-то делисьптичьи клетки, железные обручи, стальные коньки, ведерко для угля временкоролевы Анны, стол для бильярда, шарманка - все исчезло, и драгоценноститоже. Опалы и изумруды вперемешку с турнепсом. Поистине жизнь - этонепрерывная череда утрат! Чудо еще, что на мне какая-то одежда, что я сижув комнате, а вокруг прочно стоит мебель. Если искать для жизни подходящеесравнение, то лучше всего уподобить ее полету со скоростью пятьдесят мильв час по туннелю метро, в конце которого приземляешься без единой шпилькив волосах! Пулей летишь к ногам всевышнего в чем мать родила! Несешься полугам асфоделей, как катятся на почте по наклонному желобу запакованные воберточную бумагу посылки! Развеваются за спиной волосы, словно хвост улошади на скачках. Да, пожалуй, так можно выразить стремительность жизни,

ее вечные утраты и обновление; все зыбко, случайно. Но после смерти. Плавно опускаются толстые зеленые стебли,поворачивается чашечка цветка и ослепляет пурпурным и красным сиянием. Вконце концов, разве там мы не должны родиться, как рождаемся здесь -беспомощные, немые, незрячие барахтаемся в траве у ног Великанов? Ибосказано: деревья что люди, и нет там ничего невозможного, сколько бы ниминуло - полвека, больше ли. Будут только горизонты света и тьмы,рассеченные толстыми стеблями, а сверху похожие на розы размывынепонятного цвета - не то бледно-розовые, не то голубые, но время течет, икраски станут ярче, станут - бог их знает какими... Однако пятно на стене вовсе не похоже на дыру. Это скорее круглыйпредмет, наверное, листок розы, прилипший на стену еще летом, ведь я неслишком усердная хозяйка, достаточно посмотреть на пыль, осевшую накаминной полке, да, ту самую пыль, под тремя пластами которой, какутверждают, погребена Троя, и только глиняные черепки оказалисьнеподвластны тлену, чему вполне можно поверить. Дерево за окном беззвучно стучит веткой по стеклу... Мне хочетсяразмышлять в тиши, безмятежно и вольно, ничем не отвлекаясь, непринужденноскользить мыслью от одного предмета к другому, не зная преград иненависти. Опускаться все глубже и глубже, удаляясь от видимой поверхностивещей с ее неподатливыми, разобщенными фактами. Ухватись за первое, чтопридет в голову... Шекспир... Допустим; впрочем, годится все что угодно. Вглубоком кресле сидит человек и смотрит на огонь... С горней вышины льетсябесконечный поток образов и объемлет его. Он сидит, склонив голову наруку, прохожие заглядывают в распахнутую дверь - само собой разумеется,дело происходит летним вечером, - но как же нелеп этот историческийвымысел! Он наводит на меня скуку. Хочется размышлять о чем-то приятном, ив этих размышлениях должна отражаться моя подсознательная вера в себя, иботакие мысли наиболее приятны, и они нередко посещают даже самых скромных,неприметных людей, которые искренне убеждены, что они вовсе не склоннывосхищаться собой. В подобных мыслях нет явного самолюбования; в этом-товся прелесть; думаешь что-нибудь такое: И тут в комнату вошла я. Они толковали о ботанике. Я сказала, чтовидела цветок, выросший на мусорной куче в Кингзуэе, на том самом месте,где стоял старый дом. Семечко, сказала я, могло лежать там со времен КарлаI. "Какие цветы росли во времена Карла I?" - спросила я (но не припомню,что мне ответили). На высоком стебле, с пурпурными султанчиками. И дальшев том же роде. Все это время я мысленно создаю свой образ, любовно,украдкой, боясь, что откровенное восхищение выдаст меня, я тороплюсь, тянуруку за книгой, словно ищу в ней поддержку. Удивительно, как свойственночеловеку оберегать свой образ от поклонения, которое сделало бы егосмешным или чересчур далеким от оригинала, а потому неправдоподобным. Аможет быть, ничего удивительного? Это очень важно понять. Предположим,разбивается зеркало и пропадает отражение, некий романтический образ взелени лесных зарослей, остается только оболочка, которую видят все, -каким же душным, пустым, тусклым, скучным станет мир! В таком миреневозможно будет жить. Глядя друг на друга в метро и в омнибусах, мысмотримся в зеркало; вот откуда эта неуловимость и стеклянный отблеск внаших глазах. Со временем романисты будут все больше постигать важностьэтих отражений; отражение не единственное, их почти бесчисленноемножество; вот какие глубины будут исследовать романисты, вот за какимипризраками устремятся в погоню и будут все меньше описывать

действительность в своих повествованиях; или - зачем рассказывать о том,что и так все знают, не лучше ли последовать примеру греков или дажеШекспира, - впрочем, к чему все эти абстракции? Достаточно слову броситьбоевой клич. По его зову явятся газетные передовицы, министры - членыкабинета, - короче говоря, все то, что в детстве считаешь самым главным,мерилом всего сущего, самой истиной, от которой нельзя отступить ни нашаг, иначе страшное проклятие падет на тебя. Но абстракции почему-товозвращают нас к воскресеньям в Лондоне, воскресным прогулкам, воскреснымзавтракам и еще к благопристойным поминовениям умерших, к модной одежде итрадициям - вроде обыкновения сидеть всем вместе в одной комнате доположенного часа, хотя это никому не доставляет никакого удовольствия. Навсе был заведен свой порядок. Когда-то, согласно порядку, скатертиделались из гобелена и на них наносились небольшие желтые квадраты,похожие на те, что видны на фотографиях ковров в королевских замках.Всякие другие скатерти просто не считались настоящими. С каким изумлениеми в то же время восторгом вдруг обнаруживаешь, что все эти важные вещи,воскресные завтраки, воскресные прогулки, загородные дома и скатерти, всущности, были не совсем настоящими, а скорее иллюзорными, и проклятие,поразившее неверного, на самом деле дарило чувство преступной свободы.Интересно, что теперь пришло на смену тем мерилам истинных ценностей?Наверное, мужчины, раз уж ты женщина; мужской взгляд на мир, это он правитнашей жизнью, определяет критерий всего, утверждает уитакерскиеиерархические таблицы [уитакер - ежегодный справочник общей информации,содержит также сведения о зарубежных странах]; правда, за время войны онутратил свою власть над многими, и скоро эти мужские ценности окажутся насвалке вместе с призраками, буфетом красного дерева, гравюрами Ландсира[Ландсир Эдвин Генри (1802-1873) - английский художник-анималист; многиеего рисунки находились в частных коллекциях], богами и дьяволами,преисподней и прочим ненужным хламом, зато у нас останется пьянящеечувство преступной свободы - если свобода вообще существует... При определенном освещении это пятно на стене кажется объемным. И нетакое оно круглое. Мне даже чудится, будто от него падает тень, значит,если я проведу пальцем по стене в этом месте, то почувствую, как палецприподнимется и опустится на маленьком бугорке, холмике, вроде холмов вЮжном Даунсе, которые считаются не то могильниками, не то стоянкамидревних людей. Мне больше по душе думать, что это могильники, ведьанглийскому сердцу мило все, что настраивает на меланхолический лад, и,пройдя по дорожке, мы спокойно думаем о костях, лежащих под дерном... Оних, должно быть, написана книга. Какой-нибудь археолог раскопал эти костии дал им название... Интересно, что за люди эти археологи? Большинство изних - полковники в отставке, они идут с партиями старых рабочих на вершинухолма, роются в комьях земли и камнях, вступают в переписку с местнымисвященниками и, вскрывая почту за завтраком, преисполняются сознаниемсвоей значимости, а чтобы проводить сравнительное изучение наконечниковдля стрел, они ездят по всей стране, из одного городка в другой - чтоприятно для них и весьма кстати для их почтенных жен, которым надо варитьсливовый джем и наводить порядок в кабинете, и они весьма заинтересованы втом, чтобы животрепещущий вопрос о происхождении холмов обсуждался какможно дольше, между тем сам полковник в благостном философическомрасположении духа собирает доказательства в пользу обеих гипотез. В концеконцов он склоняется к мнению, что эти холмы скорей всего стоянка древнихлюдей; когда же его противники оспаривают этот вывод, он сочиняет памфлет

и собирается огласить его на традиционном заседании местного общества, нотут его сваливает удар, и последние мысли его угасающего сознания не ожене, не о детях, а о стоянке древнего человека и о найденном тамнаконечнике для стрел, который ныне хранится в местном музее вместе соступней китаянки-убийцы, горсткой елизаветинских гвоздей, целой коллекциейглиняных трубок времен Тюдоров, древнеримским черепком и бокалом, из коегопил Нельсон, хотя так и неизвестно, что же сей наконечник доказываетфактом своего существования. Нет, нет, ничего не докажешь, ничего не узнаешь. И если бы мне пришлосьвсе-таки встать и удостовериться, что пятно на стене - что же это моглобыть? - на самом деле шляпка огромного старого гвоздя, вбитого в стенудвести лет назад и вот теперь благодаря усердию многих поколений прислугивыглянувшего из-под слоя краски на белый свет в нашей освещенной каминомкомнате, то что я приобрету? Знание? Повод для дальнейших размышлений? Ямогу нисколько не хуже размышлять, оставшись сидеть на стуле. А что естьзнание? И кто такие наши ученые мужи, как не прямые потомки ведуний иотшельников, которые скрывались в пещерах или лесных чащах, варили зельеиз трав, вопрошали землероек и постигали язык звезд. И чем меньше мы ихчтим, тем больше освобождаемся от власти предрассудков и поклоняемсякрасоте и здравому уму... Да, попробую вообразить себе блаженный мир. Мир,где покой и простор, широкие поля в красных и голубых цветах. Мир, где нетпрофессоров, ученых, экономок, похожих на полицейских, мир, который мысльразъемлет на части, как рассекает плавником воду рыба, подгрызая стеблиречных лилий, замирая над гнездами икринок... Какой покой здесь, внизу, тыв самых недрах мироздания, проникаешь взором сквозь сероватую воду,пронизанную солнечными бликами, хранящую в себе бесчисленные отражения, -вот если бы только не уитакерский альманах - если бы только неиерархические таблицы! Надо встать и разобраться, откуда же это пятно, что это - гвоздь, листрозы или просто трещина в дереве? И снова Природа прибегает к испытанной уловке - к правилусамосохранения. Подобные рассуждения, предупреждает она, грозят обернутьсяпустой тратой сил, даже конфликтом с действительностью, ибо кто смеетслово сказать против уитакерских иерархических таблиц? За архиепископомКентерберийским следует лорд-канцлер; за лорд-канцлером следуетархиепископ Йоркский. За каждым кто-то следует, такова философия поУитакеру; и как чудесно знать, кто за кем следует. Уитакер знает, и пусть,советует Природа, это утешает тебя, а не возмущает; если же для тебя вэтом нет ничего утешительного и ты непременно должна нарушить свойблаженный покой, то думай о пятне на стене. Я понимаю уловку Природы - она советует действовать, чтобы избавитьсяот мыслей, чреватых волнением или болью. Отсюда, наверное, то легкоепрезрение, с каким мы относимся к людям действия, к тем, кто, по нашимпредставлениям, никогда не размышляет. Все же нет ничего плохого в том,чтобы покончить с неприятными мыслями, рассматривая пятно на стене. В самом деле, теперь, когда взгляд мой прикован к пятну, мне кажется, яухватилась за спасительную соломинку; я испытываю приятное чувствореальности, и оба архиепископа вместе с лорд-канцлером обращаются вбледные тени. Наконец твердая почва под ногами. Так, очнувшись от ночногокошмара, торопишься зажечь свет и лежишь без сна, дрожишь, благословляякомод, благословляя стабильность, благословляя сущее, благословляянеодушевленный мир, свидетельство того, что есть некое иное существование,

не похожее на наше. Вот в чем каждый хочет быть уверен... Лес - какпрекрасно о нем думать. Он начинается с дерева, деревья растут, и мы незнаем, почему они растут. За годом год они растут, не замечая нас, наполянах, в лесах, по берегам рек - об этом хочется думать. Под деревьямикоровы обмахиваются хвостами в жаркий полдень; от листвы вода в рекекажется такой зеленой, что удивляешься, почему не стала зеленой болотнаякуропатка, искупавшаяся в реке. Мне хочется думать о рыбке, трепещущей вречной стремнине как флажок, который полощется на ветру; о водяных жуках,которые не спеша возводят на берегу свои круглые жилища из речного ила.Мне хочется думать просто о самом дереве: сначала на ладони ощущение сухойдревесины; потом завывание бури; томное, сладостное жужжание шмеля. Мнехочется думать о дереве зимними вечерами, в пустом поле, вся листвапожухла, и все безжизненно под луной, лишь высится на земле обнаженнаямачта, она дрожит, дрожит всю ночь напролет. Каким громким и страннымкажется дереву птичий щебет в июне и каким холодным прикосновениенасекомых, когда они упрямо ползут вверх по складкам коры или греются насолнце в густой зеленой листве и таращат красные, с алмазной гранью,глаза... Одна за другой, под неодолимым холодным напором земли, рвутся нити,налетает последний ураган, дерево падает, и высокие ветви снова уходятглубоко в землю. Но и теперь жизнь не кончена; для дерева начинаетсямножество иных, долгих, бессонных жизней по всему миру - в спальнях, накораблях, на тротуарах, в гостиных, где после чая ведут беседы и курятмужчины и женщины. В дереве бродят светлые, счастливые мысли. Мне хочетсяпостичь каждую из них, но что-то мешает... Где я была? Что со мной было?Дерево? Река? Холмы? Уитакерский альманах? Луга асфоделей? Ничего непомню. Все мчится, рассыпается, ускользает, не остается и следа...Бесконечное превращение материи. Кто-то наклоняется надо мной и говорит: - Схожу за газетой. - Что? - Хотя зачем читать газеты... Все одно и то же. Будь проклята этавойна! К черту эту войну!.. И все-таки странно, откуда у нас на стеневзялась улитка. А-а, пятно на стене! Так это была улитка...

MATEI REBECAVirginia Woolf’s The Mark on the Wall

Adeline Virginia Woolf was an English novelist and essayist, regarded as one ofthe foremost modernist literary figures of the twentieth century. She writes The Mark onthe Wall in 1917, in a time when the First World War was a concern for everyone.Referring to that period, she has declared: “I shall never forget the day I wrote TheMark on the Wall - all in a flash, as if flying, after being kept stone breaking formonths.”Quirky, unrestrained, disturbing and surprising, many of her short stories,particularly the early ones, are essential to an understanding of Woolf's development as awriter. She thought some of her short fiction might be 'unprintable' but, happily, she wasmistaken. Otherwise, we would not know how Virginia Wolf felt about the war.The plot constructs around the presence of a mark in the room where the narrator

drinks her tea and smokes her cigarette. “Yes, it must have been the winter time, and we had just finished our tea, for I remember that I was smoking a cigarette when I lookedup and saw the mark on the wall for the first time.” She describes the mark as “a smallround mark, black upon the white wall, about six or seven inches above themantelpiece.” Virginia Woolf's The Mark on the Wall articulates, instead of action, aninternal monologue. Human thought is not linear; in moments of introspection we jumpfrom topic to topic, follow connections dictated by memory or external contribution.Some critics call this essay a work of fancy, while others consider it a demonstration ofcontrol. To Natania Rosenfeld, The Mark on the Wall is "essential to an understandingof modernist subjectivism". The narrator's memory constantly shifts back and forthbetween the past and present. For example, even if we have the feeling that she describesthe moment when she sees the mark, she describes many other sensations and memories.“But as for that mark, I'm not sure about it; I don't believe it was made by a nail after all; it's too big, too round, for that. I might get up, but if I got up and looked at it, ten to one I shouldn't be able to say for certain; because once a thing's done, no one everknows how it happened. Oh! Dear me, the mystery of life; the inaccuracy of thought!The ignorance of humanity! To show how very little control of our possessions we have -what an accidental affair this living is after all our civilization let me just count over afew of the things lost in one lifetime”. In E.M. Forster’s opinion Woolf has “apredilection for the visual element”- that would be the reason why she describes sodetailed the discovery of the mark.I prefer to view The Mark on the Wall as an analysisof the patterns of human thought as subjectivist and full of introspections. The authorherself is describing inspiration, comparing it to “a shower of ideas [that] fellperpetually from some very high heaven down through his mind (she refers toShakespeare)”. In the monograph about Virginia Woolf, Mihai Miroiu says that she“replaces the action and the characters with a flux of images, ideas and reminiscences.”Virginia Woolf's The Mark on the Wall concludes with the identification of thatmark as a snail, this after several pages of digressions - on history: “I said how I'd seen a flower growing on a dust heap on the site of an old house in Kingsway. The seed, I said,must have been sown in the reign of Charles the First. What flowers grew in the reign of1 Charles the First?" I asked (but I don't remember the answer). Tall flowers with purpletassels to them perhaps.” - on reality “Wood is a pleasant thing to think about. It comesfrom a tree; and trees grow, and we don't know how they grow. For years and yearsthey grow, without paying any attention to us, in meadows, in forests, and by the side ofrivers all things one likes to think about. The cows swish their tails beneath them on hotafternoons; they paint rivers so green that when a moorhen dives one expects to see itsfeathers all green when it comes up again.”, - on society: “There was a rule foreverything. The rule for tablecloths at that particular period was that they should bemade of tapestry with little yellow compartments marked upon them, such as you maysee in photographs of the carpets in the corridors of the royal palaces. Tablecloths of adifferent kind were not real tablecloths. How shocking, and yet how wonderful it was todiscover that these real things, Sunday luncheons, Sunday walks, country houses, andtablecloths were not entirely real, were indeed half phantoms, and the damnation whichvisited the disbeliever in them was only a sense of illegitimate freedom.” – about whichshe is being ironical “tombs, desiring melancholy like most English people, and findingit natural at the end of a walk to think of the bones stretched beneath the turf…”, on art,writing, and life itself“ Yes, one could imagine a very pleasant world. A quiet, spaciousworld, with the flowers so red and blue in the open fields. A world without professors orspecialists or house-keepers with the profiles of policemen, a world which one could

slice with one's thought as a fish slices the water with his fin, grazing the stems of thewater-lilies, hanging suspended over nests of white sea eggs …” Right after that, whenshe says “In certain lights, that mark on the wall seems actually to project from thewall”, it may seem “in certain lights” that she refers to the war (the mark) as beingprovoked by the society “seems actually to project from the wall”.A modern reader enjoys the irony of which Woolf is capable of: “No, no, nothingis proved, nothing is known. And if I were to get up at this very moment and ascertainthat the mark on the wall is really what shall we say? the head of a gigantic old nail,driven in two hundred years ago, which has now, owing to the patient attrition of manygenerations of housemaids, revealed its head above the coat of paint, and is taking itsfirst view of modern life in the sight of a white-walled fire-lit room, what should I gain?Knowledge? Matter for further speculation? I can think sitting still as well as standingup.”; and auto irony as well: “I must jump up and see for myself what that mark on thewall really is a nail, a rose-leaf, a crack in the wood?”, but she remains still and sheexplains why: “here is nature once more at her old game of self-preservation.” Usingintrospection, the next passage contains a series of questions which are supposed tobring the narrator and the reader as well in the sphere of the immediate -“Where was I?What has it all been about? A tree? A river? The Downs? Whitaker's Almanack? Thefields of asphodel? I can't remember a thing. Everything's moving, falling, slipping,vanishing...”

The narrator’s thoughts are interrupted by “someone” who announces her that he is leaving to buy a paper. Her companion's remarks reveal that he has been thinking,specifically about the war, more specifically about its lack of progress "Though it's nogood buying newspapers. . . .  Nothing ever happens. Curse this war; God damn this war!" and so, as the narrator has been doing throughout, he may have been "reflecting" himself off the mark on the wall until he identifies the mark to be a snail. The narrator’s companion just stood up, and there's no indication that he has a better perspective or better eyesight than the narrator, but he says immediately that the mark is a snail, in fact. At the end of the story, when the narrator's companion stands and says "…I don't seewhy we should have a snail on our wall.”, then, the narrator acts like this was the "firsttime" she saw the mark on the wall and she apparently confirms her companion'sidentification: "Ah, the mark on the wall! It was a snail". Snails appear very little inliterature, so there are no cultural allusions, but it is possible that Woolf refers to theslowly ness of a snail- when she actually speaks about the war that does not seems toend.

The narrator’s conclusion on The Mark on the Wall offers not closure, butopening. The fact that the mark, with its disturbing presence shows to be a snail, seemsnot only natural, but obvious to the narrator. In fact, Mihai Miroiu considers The Markon the Wall as a semi humoristic essay rather than a story in the true acceptation of theword. I personally subscribe to his opinion, believing that The Mark on the Wall isworthy to be read as a first step on meeting the great Virginia Woolf.

Пигмалион (полное название: Пигмалион: Роман-фантазия в пяти действиях, англ. Pygmalion: A Romance

in Five Acts) —пьеса, написанная Бернардом Шоу в 1913 году [1] . Пьеса рассказывает о

профессоре фонетики Генри Хиггинсе, который заключил пари со своим новым знакомым — полковником

Британской армии Пикерингом. Суть пари состояла в том, что Хиггинс сможет за несколько месяцев обучить

цветочницу Элизу Дулиттл произношению и манере общения высшего общества.[2]

Название пьесы является аллюзией на миф о Пигмалионе.

[править]Действующие лица

Элиза Дулиттл, цветочница. Привлекательная, но не имеющая светского воспитания (а

точнее — имеющая уличное воспитание), лет восемнадцати — двадцати. На ней чёрная соломенная

шляпа, сильно пострадавшая на своём веку от лондонской пыли и копоти и едва ли знакомая со

щёткой. Волосы её какого-то мышиного цвета, не встречающегося в природе. Порыжелое чёрное

пальто, узкое в талии, едва доходит до колен; из-под него видна коричневая юбка и холщовый фартук.

Башмаки, видно, также знали лучшие дни. Без сомнения, она по-своему чистоплотна, однако рядом с

дамами решительно кажется замарашкой. Черты лица у неё недурны, но состояние кожи оставляет

желать лучшего; кроме того, заметно, что она нуждается в услугах дантиста

Генри Хиггинс, профессор фонетики

Пикеринг, полковник

Миссис Хиггинс, мать профессора

Миссис Пирс, экономка Хиггинса

Альфред Дулиттл, отец Элизы. Пожилой, но ещё очень крепкий мужчина в рабочей одежде

мусорщика и в шляпе, поля которой спереди срезаны, а сзади накрывают шею и плечи. Черты лица

энергичные и характерные: чувствуется человек, которому одинаково незнакомы страх и совесть. У

него чрезвычайно выразительный голос — следствие привычки давать полную волю чувствам

Миссис Эйнсфорд Хилл, гостья миссис Хиггинс

Мисс Клара Эйнсфорд Хилл, её дочь

Фредди, сын миссис Эйнсфорд Хилл

[править]Сюжет

В летний вечер дождь льёт как из ведра. Прохожие бегут к Ковент-Гарденскому рынку и к портику собора св.

Павла, где уже укрылось несколько человек, в том числе и пожилая дама с дочерью; они в вечерних

туалетах, ждут, когда Фредди, сын дамы, найдет такси и приедет за ними. Все, кроме одного человека с

записной книжкой, с нетерпением всматриваются в потоки дождя. Вдали появляется Фредди, не нашедший

такси, и бежит к портику, но по дороге налетает на уличную цветочницу, торопящуюся укрыться от дождя, и

вышибает у неё из рук корзину с фиалками. Та разражается бранью. Человек с записной книжкой что-то

спешно записывает. Девушка сокрушается, что пропали её фиалочки, и умоляет стоящего тут же полковника

купить букетик. Тот, чтобы отвязаться, даёт ей мелочь, но цветов не берёт. Кто-то из прохожих обращает

внимание цветочницы, неряшливо одетой и неумытой девушки, что человек с записной книжкой явно строчит

на нее донос. Девушка начинает хныкать. Тот, однако, уверяет, что он не из полиции, и удивляет всех

присутствующих тем, что точно определяет место рождения каждого из них по их произношению.

Мать Фредди отправляет сына обратно искать такси. Вскоре, правда, дождь прекращается, и она с дочерью

идёт на автобусную остановку. Полковник проявляет интерес к способностям человека с записной книжкой.

Тот представляется как Генри Хиггинс, создатель «Универсального алфавита Хиггинса». Полковник же

оказывается автором книги «Разговорный санскрит». Фамилия его Пикеринг. Он долго жил в Индии и приехал

в Лондон специально, чтобы познакомиться с профессором Хиггинсом. Профессору тоже всегда хотелось

познакомиться с полковником. Они уже собираются идти ужинать к полковнику в отель, когда цветочница

опять начинает просить купить у неё цветочки. Хиггинс бросает ей в корзину горсть монет и уходит с

полковником. Цветочница видит, что она теперь владеет, по её меркам, огромной суммой. Когда прибывает

Фредди с наконец пойманным им такси, она садится в машину и, с шумом захлопнув дверцу, уезжает.

На следующее утро Хиггинс у себя дома демонстрирует полковнику Пикерингу свою фонографическую

аппаратуру. Внезапно экономка Хиггинса, миссис Пирс, докладывает о том, что некая очень простая девушка

желает переговорить с профессором. Входит вчерашняя цветочница. Она представляется Элизой Дулиттл и

сообщает, что желает брать у профессора уроки фонетики, ибо с её произношением она не может устроиться

на работу. Накануне она слышала, что Хиггинс даёт такие уроки. Элиза уверена, что он с радостью

согласится отработать те деньги, что вчера, не глядя, бросил в её корзину. Разговаривать о таких суммах

ему, разумеется, смешно, однако Пикеринг предлагает Хиггинсу пари. Он подбивает его доказать, что за

считанные месяцы может, как уверял накануне, превратить уличную цветочницу в герцогиню. Хиггинс находит

это предложение заманчивым, тем более что Пикеринг готов, если Хиггинс выиграет, оплатить всю стоимость

обучения Элизы. Миссис Пирс уводит отмывать Элизу в ванную комнату.

Через некоторое время к Хиггинсу приходит отец Элизы. Он мусорщик, простой человек, но поражает

профессора своим прирожденным красноречием. Хиггинс просит у Дулиттла позволения оставить его дочь у

себя и даёт ему за это пять фунтов. Когда появляется Элиза, уже вымытая, в японском халате, отец сначала

даже не узнаёт свою дочь. Через пару месяцев Хиггинс приводит Элизу в дом к своей матери, как раз в её

приёмный день. Он хочет узнать, можно ли уже вводить девушку в светское общество. В гостях у миссис

Хиггинс находятся миссис Эйнсфорд Хилл с дочерью и сыном. Это те самые люди, с которыми Хиггинс стоял

под портиком собора в тот день, когда впервые увидел Элизу. Однако они не узнают девушку. Элиза сначала

и ведёт себя, и разговаривает, как великосветская леди, а затем переходит на рассказ о своей жизни и

использует при этом такие уличные выражения, что все присутствующие только диву даются. Хиггинс делает

вид, что это новый светский жаргон, таким образом сглаживая ситуацию. Элиза покидает собравшихся,

оставляя Фредди в полнейшем восторге.

После этой встречи он начинает слать Элизе письма на десяти страницах. После ухода гостей Хиггинс и

Пикеринг наперебой, увлечённо рассказывают миссис Хиггинс о том, как они занимаются с Элизой, как учат

её, вывозят в оперу, на выставки, одевают. Миссис Хиггинс находит, что они обращаются с девушкой, как с

живой куклой. Она согласна с миссис Пирс, которая считает, что они «ни о чём не думают».

Еще через несколько месяцев оба экспериментатора вывозят Элизу на великосветский прием, где она имеет

головокружительный успех, все принимают её за герцогиню. Хиггинс выигрывает пари.

Придя домой, он наслаждается тем, что эксперимент, от которого он уже успел подустать, наконец закончен.

Он ведёт себя и разговаривает в своей обычной грубоватой манере, не обращая на Элизу ни малейшего

внимания. Девушка выглядит очень уставшей и грустной, но при этом она ослепительно красива. Заметно,

что в ней накапливается раздражение.

В конце концов она запускает в Хиггинса его туфлями. Ей хочется умереть. Она не знает, что с ней дальше

будет, как ей жить. Ведь она стала совершенно другим человеком. Хиггинс уверяет, что всё образуется. Ей,

однако же, удаётся задеть его, вывести из равновесия и тем самым хотя бы немного за себя отомстить.

Ночью Элиза сбегает из дома. Наутро Хиггинс и Пикеринг теряют голову, когда видят, что Элизы нет. Они

даже пытаются разыскать её при помощи полиции. Хиггинс чувствует себя без Элизы как без рук. Он не знает

ни где лежат его вещи, ни какие у него назначены на день дела. Приезжает миссис Хиггинс. Затем

докладывают о приходе отца Элизы. Дулиттл очень изменился. Теперь он выглядит как зажиточный буржуа.

Он в негодовании набрасывается на Хиггинса за то, что по его вине ему пришлось изменить свой образ жизни

и теперь стать гораздо менее свободным, чем он был прежде. Оказывается несколько месяцев назад Хиггинс

написал в Америку одному миллионеру, основавшему по всему свету филиалы Лиги моральных реформ, что

Дулиттл, простой мусорщик, сейчас самый оригинальный моралист во всей Англии. Тот миллионер уже умер,

а перед смертью завещал Дулиттлу пай в своем тресте на три тысячи годового дохода при условии, что

Дулиттл будет читать до шести лекций в год в его Лиге моральных реформ. Он сокрушается, что сегодня,

например, ему даже приходится официально жениться на той, с кем уже несколько лет он прожил без

регистрации отношений. И всё это потому, что он вынужден теперь выглядеть как почтенный буржуа. Миссис

Хиггинс очень рада, что отец, наконец, может позаботиться о своей изменившейся дочери, как она того

заслуживает. Хиггинс, однако, и слышать не желает о том, чтобы «вернуть» Дулиттлу Элизу.

Миссис Хиггинс говорит, что знает, где Элиза. Девушка согласна вернуться, если Хиггинс попросит у неё

прощения. Хиггинс ни в какую не соглашается пойти на это. Входит Элиза. Она выражает Пикерингу

благодарность за его обращение с ней как с благородной дамой. Именно он помог Элизе измениться,

несмотря на то, что ей приходилось жить в доме грубого, неряшливого и невоспитанного Хиггинса. Хиггинс

поражён. Элиза добавляет, что если он будет продолжать её «давить», то она отправится к профессору

Непину, коллеге Хиггинса, и станет у него ассистенткой и сообщит ему обо всех открытиях, сделанных

Хиггинсом. После всплеска возмущения профессор находит, что теперь её поведение даже лучше и

достойнее, чем то, когда она следила за его вещами и приносила ему домашние туфли. Теперь, уверен он,

они смогут жить вместе уже не просто как двое мужчин и одна глупая девушка, а как «три дружных старых

холостяка».

Элиза отправляется на свадьбу отца. Судя по всему, она всё же останется жить в доме Хиггинса, поскольку

успела к нему привязаться, как и он к ней, и всё у них пойдёт по-прежнему.

Мамаша Кураж и её дети

1941

Краткое содержание пьесы

Время чтения: ~9 мин.

1

Весна 1624 г. Армия шведского короля собирает солдат для похода на Польшу. Фельдфебель и вербовщик признают только войну учредителем общественного порядка и цивилизации. Где нет войны, какая там мораль: каждый бредет куда хочет, говорит что хочет, ест что хочет — ни приказа,ни пайка, ни учета!Два парня вкатывают фургон матушки Кураж, маркитантки Второго Финляндского полка. Вот что она поет: «Эй, командир, дай знак привала, / Своих солдат побереги! / Успеешь в бой, пускай сначала / Пехота сменит сапоги. / И вшей кормить под гул орудий, / И жить, и превращаться в прах — / Приятней людям, если люди / Хотя бы в новых сапогах. / Эй, христиане, тает лед, / Спят мертвецы в могильной мгле. / Вставайте! Всем пора в поход, / Кто жив и дышит на земле!»Родом она баварка, и настоящее её имя Анна Фирлинг, а прозвище Кураж она получила за то, что ни под бомбами, ни под пулями никогда не бросала свой фургон с товаром. Дети её — сыновья и немая дочь Катрин — настоящие дети войны: каждый имеет свою фамилию, и отцы их — солдаты разных армий, воевавшие под знаменами разных вероисповеданий, — все уже убиты или сгинули неизвестно куда.Вербовщик интересуется её взрослыми сыновьями, но Кураж не хочет, чтобы они шли в солдаты: кормится войной, а войне платить оброк не хочет! Она начинает гадать и, чтобы напугать детей,устраивает так, что каждый из них получает бумажку с черным крестом — метку смерти.И мошенничество становится зловещим пророчеством. Вот уже вербовщик ловко уводит её старшего сына Эйлифа, пока матушка Кураж торгуется с фельдфебелем. И ничего не поделаешь: надо поспевать за своим полком. Двое её оставшихся детей впрягаются в фургон.

2

В 1625—1626 гг. мамаша Кураж колесит по Польше в обозе шведской армии. Вот она принесла каплуна повару командующего и умело торгуется с ним. В это время командующий в своей палатке принимает её сына, храбреца Эйлифа, который совершил геройский подвиг: бесстрашно отбил у превосходящих сил крестьян несколько быков. Эйлиф поет о том, что говорят солдаты своим женам, матушка Кураж поет другой куплет — о том, что жены говорят солдатам. Солдаты толкуют о своей храбрости и удаче, их жены — о том, как мало значат подвиги и награды для тех, кто обречен на гибель. Мать и сын рады неожиданной встрече.

3

Прошли ещё три года войны. Мирная картина бивака потрепанного в боях Финляндского полка нарушается внезапным наступлением императорских войск. Мамаша Кураж в плену, но она успевает заменить лютеранское полковое знамя над своим фургоном на католическое. Оказавшийся здесь полковой священник успевает сменить пасторское платье на одежду подручного маркитантки.Однако императорские солдаты выслеживают и хватают младшего сына Кураж, простака Швейцеркаса. Они требуют, чтобы он выдал доверенную ему полковую казну. Честный Швейцеркас не может этого сделать и должен быть расстрелян. Чтобы спасти его, надо заплатить двести гульденов — все, что мамаша Кураж может выручить за свой фургон. Надо поторговаться: нельзя ли спасти жизнь сына за 120 или за 150 гульденов? Нельзя. Она согласна отдать все, но уже слишком поздно. Солдаты приносят тело её сына, и мамаша Кураж должна теперь сказать, что не знает его,ей же надо сохранить по крайней мере свой фургон.

4

Песня о Великой капитуляции: «Кое-кто пытался сдвинуть горы, / С неба снять звезду, поймать рукою дым. / Но такие убеждались скоро, / Что усилья эти не по ним. / А скворец поет: / Перебейся год, / Надо со всеми в ряд шагать, / Надо подождать, / Лучше промолчать!»

5

Прошло два года. Война захватывает все новые пространства. Не зная отдыха, мамаша Кураж со своим фургончиком проходит Польшу, Моравию, Баварию, Италию и снова Баварию. 1631 г.Победа Тилли при Магдебурге стоит мамаше Кураж четырех офицерских сорочек, которые её сердобольная дочь разрывает на бинты для раненых.

6

Близ города Ингольштадта в Баварии Кураж присутствует на похоронах главнокомандующего императорских войск Тилли. Полковой священник, её подручный, сетует, что на этой должности его способности пропадают втуне. Солдаты-мародеры нападают на немую Катрин и сильно разбивают ей лицо. 1632 г.

7

Мамаша Кураж на вершине делового успеха: фургон полон новым товаром, на шее у хозяйки связка серебряных талеров. «Все-таки вы не убедите меня, что война — это дерьмо». Слабых она уничтожает, но им и в мирное время несладко. Зато уж своих она кормит как следует.

8

В том же году в битве при Лютцене погибает шведский король Густав-Адольф. Мир объявлен, и это серьезная проблема. Мир грозит мамаше Кураж разорением. Эйлиф, смелый сын мамаши Кураж,продолжает грабить и убивать крестьян, в мирное время эти подвиги сочли излишними. Солдат умирает, как разбойник, а многим ли он отличался от него? Мир между тем оказался очень непрочен.Мамаша Кураж вновь впрягается в свой фургон. Вместе с новым подручным, бывшим поваром командующего, который изловчился заменить слишком мягкосердечного полкового священника.

9

Уже шестнадцать лет длится великая война за веру. Германия лишилась доброй половины жителей.В землях, когда-то процветавших, теперь царит голод. По сожженным городам рыщут волки. Осенью 1634 г. мы встречаем Кураж в Германии, в Сосновых горах, в стороне от военной дороги, по которой движутся шведские войска. Дела идут плохо, приходится нищенствовать. Надеясь выпроситьчто-нибудь, повар и мамаша Кураж поют песню о Сократе, Юлии Цезаре и других великих мужах,которым их блестящий ум не принес пользы.У повара с добродетелями не густо. Он предлагает спасти себя, бросив Катрин на произвол судьбы.Мамаша Кураж покидает его ради дочери.

10

«Как хорошо сидеть в тепле, / Когда зима настала!» — поют в крестьянском доме. Мамаша Кураж и Катрин останавливаются и слушают. Потом продолжают свой путь.

11

Январь 1636 г. Императорские войска угрожают протестантскому городу Галле, до конца войны ещё далеко. Мамаша Кураж отправилась в город, чтобы взять у голодных горожан ценности в обмен на еду. Осаждающие между тем в ночной тьме пробираются, чтобы устроить резню в городе. Катрин не может этого выдержать: влезает на крышу и изо всех сил бьет в барабан, до тех пор пока её не слышат осажденные. Императорские солдаты убивают Катрин. Женщины и дети спасены.

12

Мамаша Кураж поет колыбельную над мертвой дочерью. Вот война и забрала всех её детей. А мимо проходят солдаты. «Эй, возьмите меня с собой!» Мамаша Кураж тащит свой фургон. «Война удачей переменной / Сто лет продержится вполне, / Хоть человек обыкновенный / Не видит радости в войне: / Он жрет дерьмо, одет он худо, / Он палачам своим смешон. / Но он надеется на чудо, / Пока поход не завершен. / Эй, христиане, тает лед, / Спят мертвецы в могильной мгле. / Вставайте! Всем пора в поход, / Кто жив и дышит на земле!»

Лысая певица

Краткое содержание пьесы

Время чтения: ~10 мин.

Буржуазный английский интерьер. Английский вечер. Английская супружеская пара — мистер и миссис Смит.Английские часы отбивают семнадцать английских ударов. Миссис Смит говорит о том, что уже девять часов. Она перечисляет все, что они ели на ужин, и строит гастрономические планы на будущее. Она собирается купить болгарский йогурт, ибо он хорошо действует на желудок, почки, аппендицит и «апофеоз» — так сказал доктор Маккензи-Кинг, а ему можно верить, он никогда не прописывает средства, которые не испробовал на себе. Прежде чем сделать операцию пациенту, он сначала сам лёг на такую же операцию, хотя был абсолютно здоров, и в том, что пациент умер, он не виноват: просто его операция прошла удачно, а операция его пациента — неудачно.

Мистер Смит, читая английскую газету, поражается, почему в рубрике гражданских состояний всегда указывают возраст усопших и никогда не указывают возраст новорожденных; это кажется ему абсурдным. В газете сказано, что умер Бобби Уотсон. Миссис Смит ахает, но муж напоминает ей, Что Бобби умер «два года назад», и полтора года назад они были на его похоронах. Они обсуждают всех членов семьи покойного — всех их зовут Бобби Уотсон, даже его жену, поэтому их вечно путали, и только когда Бобби Уотсон умер, стало окончательно ясно, кто есть кто.

Появляется служанка Смитов — Мэри, которая приятно провела вечер с мужчиной: они ходили в кино, потом пили водку с молоком, а после этого читали газету. Мэри сообщает, что Мартины, которых Смиты ждали к ужину, стоят у дверей: они не решались войти и ждали возвращения Мэри. Мэри просит Мартинов подождать, пока Смиты, которые уже не надеялись их увидеть, переоденутся. Сидя друг против друга, Мартины смущенно улыбаются: кажется, они где-то уже встречались, но никак не могут вспомнить где. Оказывается, что оба они родом из Манчестера и только два месяца назад уехали оттуда. По странному и удивительному совпадению они ехали в одном и том же поезде, в одном и том же вагоне и в одном и том же купе. В Лондоне оба они, как ни странно, живут на Бромфилд-стрит, в доме номер 19. И еще одно совпадение: оба они живут в квартире номер 18 и спят на кровати с зеленой периной. Мистер Мартин предполагает, что именно в постели они и встречались, возможно даже, что это было вчера ночью. И у них у обоих есть очаровательная двухлетняя дочка Алиса, у которой один глаз белый, а другой красный. Мистер Мартин предполагает, что это одна и та же девочка. Миссис Мартин соглашается, что это вполне возможно, хотя и удивительно. Дональд Мартин долго размышляет и приходит к выводу, что перед ним его жена Элизабет. Супруги радуются, что вновь обрели друг друга.

Мэри потихоньку открывает зрителям один секрет: Элизабет вовсе не Элизабет, а Дональд — не Дональд, потому что дочка Элизабет и дочка Дональда — не одно и то же лицо: у дочки Элизабет правый глаз красный, а левый — белый, а у дочки Дональда — наоборот. Так что несмотря на редкостные совпадения, Дональд и Элизабет, не будучи родителями одного и того же ребенка, не являются Дональдом и Элизабет и заблуждаются, воображая себя ими. Мэри сообщает зрителям, что ее настоящее имя — Шерлок Холмс.

Входят супруги Смит, одетые в точности как прежде. После ничего не значащих (и совершенно не связанных одна с другой) фраз миссис Мартин рассказывает, что по дороге на рынок видела необычайную картину: около кафе один мужчина наклонился и завязывал шнурки. Мистер Мартин наблюдал еще более невероятное зрелище: один человек сидел в метро и читал газету. Мистер Смит предполагает, что, быть может, это тот же самый человек.

В дверь звонят. Миссис Смит открывает дверь, но за ней никого нет. Как только она снова садится, раздается еще один звонок. Миссис Смит снова открывает дверь, но за ней опять никого нет. Когда звонят в третий раз, миссис Смит не хочет вставать с места, но мистер Смит уверен, что раз в дверь звонят, значит, за дверью кто-то есть. Чтобы не ссориться с мужем, миссис Смит открывает дверь и, никого не увидев, приходит к выводу, что когда в дверь звонят, там никогда никого нет. Услышав новый звонок, мистер Смит открывает сам. За дверью стоит Капитан пожарной команды. Смиты рассказывают ему о возникшем споре. Миссис Смит говорит, что кто-то оказался за дверью только в четвертый раз, а считаются только первые три

раза. Все пытаются выяснить у Пожарника, кто же звонил первые три раза. Пожарник отвечает, что стоял за дверью сорок пять минут, никого не видел и сам звонил только два раза: в первый раз он спрятался для смеха, во второй раз — вошел. Пожарник хочет примирить супругов. Он считает, что оба они отчасти правы: когда звонят в дверь, иногда там кто-то есть, а иногда никого нет.

Миссис Смит приглашает Пожарника посидеть с ними, но он пришел по делу и торопится. Он спрашивает, не горит ли у них что-нибудь; ему дан приказ тушить все пожары в городе. К сожалению, ни у Смитов, ни у Мартинов ничего не горит. Пожарник жалуется на то, что его работа нерентабельна: прибыли почти никакой. Все вздыхают: везде одно и то же: и в коммерции, и в сельском хозяйстве. Сахар, правда, есть, да и то потому, что его ввозят из-за границы. С пожарами сложнее — на них огромная пошлина. Мистер Мартин советует Пожарнику наведаться к векфилдскому священнику, но Пожарник объясняет, что не имеет права тушить пожары у духовных лиц.

Видя, что торопиться некуда. Пожарник остается у Смитов в гостях и рассказывает анекдоты из жизни. Он рассказывает басню о собаке, которая не проглотила свой хобот потому, что думала, что она слон, историю теленка, объевшегося толченого стекла и родившего корову, которая не могла называть его «мама», потому что он был мальчик, и не могла называть его «папа», потому что он был маленький, отчего теленку пришлось жениться на одной особе. Остальные тоже по очереди рассказывают анекдоты. Пожарник рассказывает длинную бессмысленную историю, в середине которой все запутываются и просят повторить, но Пожарник боится, что у него уже не осталось времени. Он спрашивает, который час, но этого никто не знает: у Смитов неверные часы, которые из духа противоречия всегда показывают прямо противоположное время. Мэри просит разрешения тоже рассказать анекдот. Мартины и Смиты возмущаются: служанке не пристало вмешиваться в разговоры хозяев. Пожарник, увидев Мэри, радостно бросается ей на шею: оказывается, они давно знакомы. Мэри читает стихи в честь Пожарника, пока Смиты не выталкивают ее из комнаты. Пожарнику пора уходить: через три четверти часа и шестнадцать минут на другом конце города должен начаться пожар. Перед уходом Пожарник спрашивает, как поживает лысая певица, и, услышав от миссис Смит, что у нее все та же прическа, успокоенно прощается со всеми и уходит.

Миссис Мартин говорит: «Я могу купить перочинный ножик своему брату, но вы не можете купить Ирландию своему дедушке». Мистер Смит отвечает: «Мы ходим ногами, но обогреваемся электричеством и углем». Мистер Мартин продолжает: «Кто взял меч, тот и забил мяч». Миссис Смит учит: «Жизнь следует наблюдать из окна вагона». Постепенно обмен репликами приобретает все более нервозный характер: «Какаду, какаду, какаду...» — «Как иду, так иду, как иду, так иду...» — «Я иду по ковру, по ковру...» — «Ты идешь, пока врешь, пока врешь...» — «Кактус, крокус, кок, кокарда, кукареку!» — «Чем больше рыжиков, тем меньше кочерыжек!» Реплики

становятся все коро-че, все орут друг другу в уши. Свет гаснет. В темноте все быстрее и быстрее слышится: «Э-то-не-там-э-то-ту-да...» Вдруг все замолкают, Снова зажигается свет. Мистер и миссис Мартин сидят, как Смиты в начале пьесы. Пьеса начинается снова, причем Мартины слово в слово повторяют реплики Смитов.

Занавес опускается.