Вероника Коваль

Одесса-2011

Час птицы – это, по японской мифологии, предвечерье. Жара и слепящее солнце уже отсту-пили, расплавленные ими мысли начали обретать стройность. Где-нибудь на морском берегу под на-бегающий плеск волн или в саду, под шепот устав-шей листвы, хочется спокойно посидеть, заду-маться, вспомнить…

Вот так же в жизненном предвечерье хо-чется вспомнить минувшее. С грустью и с благо-дарностью. Каким бы оно ни было, оно крупица за крупицей прибавляло умения принимать жизнь во всех её бесконечно разнообразных проявлениях, в переливах всех её красок.

Вероника Коваль

Час птицыРассказы, повести, очерки, переводы

Иллюстрации Ларисы Беляевой

Одесса«Друк» 2011

Сквозная тема рассказов и повестей, составивших этот сборник, поиск взаимопонимания между людьми. Оно может сложиться даже независимо от времени и расстояний. А может не сложиться с теми, кто близко-близко. От чего это зависит? Автор, повествуя о различных житейских ситуациях, хочет сказать, что непременное условие взаимопонимания – соблюдение каждым человеком неписаных нравственных законов. Кривые пути, предательство, обман ведут в никуда.

С особой теплотой написаны рассказы о детстве. Беды, неустроенность быта в тяжелейшие послевоенные годы не мешали людям оставаться людьми.

Иногда раскрыть суть событий помогают авторская фантазия и юмор.

Рассказы

8 9

Снятие с креста

Cъёмочная группа катила в замызганном автобусе по беле-сой просёлочной дороге. Она вилась вдоль лимана, огибая купы истомлённых зноем маслин. Сентябрьское утро, све-жее от остывшей за ночь земли и росы на зарослях чабреца,

обещало по-летнему благостный день. Он был так нужен! Режиссёр Андрей Витальевич Черкашин всю ночь не спал. Он то и дело вска-кивал и с холодком в груди отстранял в спальне тяжелую штору. Только бы не дождь! Предстоял самый ответственный день съёмок. К нему готовились больше месяца. Нужны были декорации, огром-ный реквизит, исторически достоверные костюмы. Когда всё собра-ли, сработал закон подлости: натянуло тучи. Дождей почти не было, но и солнце не могло пробиться. Несколько дней люди болтались, уходили в песок отпущенные на фильм скудные деньги. Как же было не волноваться режиссёру?

Над лиманом всходило солнце. Пока ещё персикового цвета, не бьющее по глазам. Оно медленно выходило из воды, словно юная ку-пальщица, и рассыпало блёстки. Ни одно облачко не преграждало ему путь в высоту. Ничто не помешает сегодня снять ключевую сце-ну фильма.

На передних сиденьях расположились режиссёр, оператор, ху-дожник, исполнители главных ролей. Они перебрасывались корот-кими репликами, но чувствовалось, что каждый ушёл в себя. Нуж-но было предельно сосредоточиться. Фильм-то особый – «Поцелуй Иуды». Именно о поцелуе в Гефсиманском саду, о распятии Христа и о страшной смерти Иуды повествовал он. Сколько фолиантов изу-чено, сколько пересмотрено картин на библейские сюжеты! Не уйти от них, но и не повториться, не оказаться в плену высокочтимых первоисточников – проблема труднейшая. Вот и обдумывал каждый участник группы свою роль, свою задачу.

Черкашина мучили сомнения. Сможет ли? За плечами несколько картин, но он не снимал семь лет! Оказался в сонме безработных ре-жиссёров, теряющих квалификацию из-за обвала киностудий. Слу-чайные заработки, унизительные предложения… Для души писал сценарий. В стол. Замахнулся на необозримо великое, потому что

даже не думал, что когда-нибудь судьба даст ему шанс. А она дала. Архиепископ благословил. Справиться бы!

В хвосте автобуса осветители, гримёры, костюмеры, всякого рода помощники были во власти погожего дня. Парни изощрялись в остроумии, девицы хихикали, визжали. Черкашин пресекал веселье суровыми взглядами, но понимал: молодость есть молодость.

Последний взрыв хохота на крутом повороте, и – приехали! Вы-сыпали из автобуса, потягушки сделали. Всё! «Пора за работу, род-ной». Место уже было подготовлено к съёмкам. Если смотреть со стороны лимана, открывался взору пологий холм. Из плоских плит ракушечника была выложена ограда. Из расщелин торчали палки с перевёрнутыми глиняными кувшинами. В дальнем конце выгоро-женного двора сооружён был шалаш Иуды. Камышовая крыша почти до земли, прикрытый рогожей полог над входом… Кусты шиповника, усыпанные спелыми ягодами, разделяли пространство на площадки, где снимались несколько сцен. Ствол маслины тянулся ввысь голыми ветками. Мясистые, ядовито-розовые муляжные цветы маскировали маслину под иудино дерево. С него должен прыгать в яму с петлей на шее тот, кто за тридцать сребренников предал Иисуса.

Левее от пологого холма возвышался холм более крутой, более каменистый. По фильму – Голгофа. Именно здесь сегодня предстоя-ло снимать кульминационную сцену – распятие Христа.

У подножия царила неразбериха. Суетились ассистенты режис-сёра, разводя массовку. Кино снимали малобюджетное, поэтому отобрали всего несколько человек, самых колоритных для крупных планов. Их одевали и переодевали, делали кому мелкие кудри, кому седины, определяли места в «толпе», которая якобы почти вся оста-валась за кадром. «Римских стражников» ставили цепочкой вдоль холма. Гримёры бегали меж ними с пуховками. Осветители и их под-ручные тянули провода и устанавливали камеры. Рабочие возились у свежеструганной балки, которая даже выглядела ужасающе тяжё-лой. Другие на вершине вкапывали в землю основание креста.

Черкашин пока не вмешивался. Он только заглянул в автобус. Там гримировались исполнители главных ролей – Христа, Марии, Магдалины, плакальщицы Вероники, Иуды, римского сотника. В тени под навесом уже ждали готовые к съёмкам артисты. Женщины в разноцветных хитонах обмахивались платками. Мужчины при-кладывали к головам мокрые тряпки. Лица изменились до неузна-ваемости. Грим делал их грубыми, неестественными, но так нуж-но для объектива. Однако в целом артисты были абсолютно как из

10 11

«того» века. Их вид на фоне древних камней, выжженной степи и корявых деревьев привёл режиссера в странное состояние. Он по-терял ощущение времени, он был там, в окрестностях Иерусалима, когда палачи торопились до захода солнца привести в исполнение приговор. В то же время Черкашин не терял ощущения реальности, напротив, отчётливо понимал, что и как будет снимать. Это сочета-ние растворённости в материале и владения им вызвало в нём редкое чувство свободного творческого полёта.

И – надо же! – ещё одно обстоятельство. Подбежал сынишка по-мрежа Марины, протянул бумажку, пробормотал: «Мама прислала» и умчался. Это был листок из настенного перекидного календаря. Андрей прочитал: «27 сентября – Праздник Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня. Через триста лет после вознесе-ния Иисуса благочестивая царица Елена отыскала частицы креста, на котором он был распят». У него сжалось сердце. Сегодня – 27 сен-тября! Случайность или знамение? Хочется верить – небеса благово-лят. К Черкашину пришла уверенность в успехе, столь необходимая ему сейчас…

Главное теперь – дать посыл актёрам. Особенно Владиславу. На роль Иисуса был взят артист, совершенно неизвестный. Внешне – будто с иконы писан, только глаза пронзительно синие. Но вяловат. Вот и сейчас он стоял у каменной ограды с отсутствующим видом. Андрей подошёл, тронул актёра за плечо. Почувствовал – того била мелкая дрожь. Ничего, пусть будет так.

На холме всё выстраивалось по задуманному режиссёром плану. Непредвиденным обстоятельством оказалась только горстка жите-лей окрестных сёл. Но их отодвинули за пределы нужного простран-ства.

Черкашин ещё раз всё проверил, оглядел площадку через глазок камеры. С Владислава сняли багряницу, поправили рубище, подри-совали рубцы от ударов бичом. Водрузили на спину перекладину, под которой актёр сперва чуть не упал, но приспособился, сделал шаг…

– Мотор!Восхождение Христа на Голгофу началось. Для режиссёра оно

было предельно настоящим. Он сам чувствовал тяжесть скорбной ноши, зазубрины на небрежно отёсанной балке, каждый камушек, каждую выбоину на тропе. Он чувствовал отчаяние Марии, которую безжалостно отталкивали солдаты. Вместе с Христом, которому длин-ные пряди залепляли глаза, он мотал головой, чтобы отбросить их.

Толпа кричала, руки тянулись к Иисусу. Солдаты с хохотом раз-давали пинки, и люди падали в пыль. Стоны, слёзы, молитвы…Гром-че всех кричал Иуда, пряча торжествующий взгляд. Когда шествие поравнялось с Вероникой, она прорвалась сквозь заслон и сдёрнула с головы платок. Простоволосая, рыдающая, она отёрла лицо Хри-ста и увидела, как на белом проступает его лик. Мученический лик Спасителя увидели и окружающие. Возглас изумления пронесся над толпой.

Черкашину тоже стоило труда сдержаться. Он перевёл взгляд на Иисуса. Увидел искажённое страданием лицо. Ему мгновенно вспомнилось, почему он взялся когда-то за этот сценарий. У него был собственный крест – ребёнок-инвалид. Физически было тяжело, а морально – невыносимо. Он не выдержал, уехал на другую киносту-дию, но совесть замучила, через два года вернулся. И теперь без кон-ца задавал себе вопрос: «За что?» Он гнал от себя мысль, что больная дочь искалечила жизни его и жены, но она, эта предательская мысль, возвращалась. Как же научиться достойно принимать уготованное судьбой? Черкашин опять взглянул на Иисуса. Его улыбка была кроткой,

светлой… Боковым зрением Андрей увидел, что толпа сельчан разрослась

и пришла в движение. Он подумал, что было бы можно значительно увеличить массовку, но не нашлось бы ни костюмов, ни денег. В эту минуту стражники, сверкая шлемами, подняли Иисуса, привязали его руки и ноги к кресту. Раб тащил ржавые гвозди с шипами. Сол-даты отгоняли людей. Обезумевшая Магдалина уцепилась за плётку самого свирепого из них. Тот ударил её кулаком в лицо. Кровь сме-шалась со слезами.

Центурион нацелил копьё в грудь Христа… Вдруг толпа у подножия холма прорвала оцепление. С молитвой

и рыданиями, оступаясь и обдирая руки, люди прорывались к Спа-сителю.

По камням карабкались униженные властью, отчаявшиеся ста-рики и старухи, накрашенная девка, однорукий парень в камуфляже, молодухи с младенцами на руках, лысый «браток» с золотым кре-стом на груди, двое бомжей, замученные пьянством мужики, ветеран в старом пиджаке с медалями, впавшие в общий экстаз пацаны и дев-чонки. Из рук осоловевшего парнишки вырвался футбольный мяч. Он катился вниз, высоко подпрыгивая на камнях.

Черкашин растерялся. Операторы отключали камеры и в не-

12 13

доумении смотрели на него. А кричащая толпа поглотила массовку. Парень в камуфляже выхватил копьё из рук центуриона. Кто-то раз-резал верёвки. Иисус начал медленно сползать с креста. Его подхва-тили женщины. Он, впавший в шок, лежал на их загрубелых руках, как дитя в люльке. Вдруг всё стихло. Люди расступились. Они про-пустили вперёд Марию…

Первой мыслью Андрея было: «Всё насмарку!» Но откуда-то из-нутри уже подступало решение: оставить эти кадры. Может, в нём, ниспосланном куске жизни, и есть высший смысл картины?

Над холмом раздался его голос, усиленный микрофоном: – Мотор!

Паззл

Дверь подалась, как всегда, с трудом. То ли замок проржа-вел, то ли она отсырела. Альбине пришлось приналечь. Из комнат пахнуло нежилым, а что поделаешь? Когда Альбина приходит, она распахивает окна, но ведь этоне часто.

Сегодня визит особый: день рождения Мары. Альбина надумала от-метить его. Во-первых, принесла подарок – ворох оранжевых клено-вых листьев, которые сейчас освещали сумрак комнаты. Во-вторых, пригласила двух знакомых Мары, с которыми сама не дружила, но встречала в этом доме. Ей хотелось вспомнить подругу с ними. Была и другая цель: они дополнят её сведения о Маре, и тогда, быть может, станет ясно, что с ней случилось. Кроме того, Альбина страдала от одиночества, поскольку её друзья – кто отошёл в мир иной, кто поме-нял страну, и она надеялась найти новую компанию.

Альбина принялась разбирать сумку, которую сшила сама из по-трёпанных джинсов внука, и по привычке что-то бормотала себе под нос. Вытащила кастрюльку с долмой – хотела удивить фирменным блюдом. Достала пакет с бородинским хлебом, начатую упаковку майонеза, три пакетика чая «липтон». Спустила застоявшуюся воду и начала мыть взятые из серванта изящные тарелки – золото по синему, потускневшие серебряные ложки и вилки. Она корила себя, что мало принесла еды, но большего не могла позволить. К тому же, в кругах пенсионеров сложилась вынужденная привычка стол соображать вскладчину. Наверняка принесут и сегодня. Сложнее с квартирой: до гостей нужно навести хоть кое-какой порядок. Уже пять лет, как Мара здесь не живёт, но остался полнейший хаос, будто хозяйка затеяла ге-неральную уборку и вышла на минуту. Даже в холодильнике остался кусок рокфора и банка лосося.

Оглядев «поле битвы», Альбина решила в первую очередь рас-сортировать вещи по картонным коробкам, которые попались ей возле супермаркета.

Барахла было навалом. Непонятно, как оно умещалось в двух ком-натушках. Странное зрелище представляли собой эти комнаты. Одну можно было сделать музеем быта сороковых-пятидесятых годов. В ней обитала мать, Фаина Лазаревна. Кожаный диван с семью камен-

14 15

ными слониками на полке; овальный стол, покрытый льняной скатер-тью с мережкой; трюмо в стиле модерн; настольная лампа с выпилен-ной лобзиком подставкой – работа давно почившего племянника. Его же произведение – неумелая линогравюра с Медным всадником. Ко-пии картин «Рожь» и «Алёнушка» вышиты самой Фаиной Лазаревной

– известной рукодельницей, впрочем, как многие женщи-ны той канувшей в небытие поры. Комната Мары – семидеся-тые годы. Обитые гобеленом софа и кресла, полированная чёрная стенка, чешская лю-стра с капельками подвесок. Половина уже выпала, и ка-залось, что люстра недобро ощерилась. Письменный стол с пишущей машинкой «Мо-сква». Туалетный столик с трельяжем, флаконами раз-ных калибров, пастушкой, из-ящно выставившей ножку из-

под фарфоровых кружев. За стеклом стенки выстроились по ранжиру тома классиков. На полках по всей комнате – хрусталь, керамика, без-делушки, куклы – всё явно не советского происхождения. Надо было освободить пространство для трёх человек. Альбина сдвинула набитые вещами коробки к стенам, водрузила друг на друга, прикрыла слипшимся от времени тюлем, который обнаружила в зале-жах. Смела пыль с мебели и безделушек. Протёрла пол. Комната нако-нец обрела жилой вид. Интерьер дополнил осенний букет из листьев, которые Альбина прогладила горячим утюгом и прикрепила к веткам хлебным мякишем.

На столе все эти годы лежал запылившийся, не до конца сло-женный паззл. Картину нужно было собрать из фрагментов разной конфигурации. Образец представлял собой, судя по надписи внизу, пейзаж Мельбурна: набережная с потоком машин, арочный мост, от-деляющий залив от океана, небоскрёбы на том берегу. Такую штуку Альбина впервые увидела именно у Мары. У нас паззлов тогда в по-мине не было, если не считать таковыми детские кубики. В последние годы к Маре возвращалось душевное равновесие только за этим за-

нятием. Иногда помогала Альбина, но терпения у неё не хватало. В этом паззле особенно трудно было выложить похожие друг на друга здания. Часть картины поэтому осталась пустой. Невостребованные кусочки хранились в коробочке из-под лекарств. Альбина не разорила картину. Ей верилось, что в один прекрасный день сбудется желание, которое она без конца повторяла Богородице, жарко молясь утром и вечером: пусть Маара вернётся. Сейчас она осторожно переложила паззл со стола на полку.

Раздался стук в дверь – звонок давно отказал. Явилась Валентина. Она была в ядовито-зелёной спортивной куртке и голубой шляпке с лентой. Крашеные рыжие пряди торчали из-под неё. Щёки с нездо-ровым румянцем несколько обвисли. Морщины старили открытое, с правильными чертами, лицо, но налитое тело не потеряло силы.

Валентина покрутилась в тесной прихожей. Кое-как провела щёт-кой по волосам, намазала губы и прямиком направилась в кухню. По-ставила на стол разделанную селёдку, картофельные зразы, шарлотку и пару зелёных яблок.

Уже с порога она принялась жаловаться на зятя:– Я-таки его выследила, – в её необъятной груди словно раздува-

ли меха. – Знаю теперь, где он, кобель, со своей сучкой перепихива-ется.

«Зачем лезет в чужую жизнь?» – неприязненно подумала Альби-на.

– Дай срок, – грозила Валентина призраку зятя, – я тебе яйца по-отрываю!

От её баса дребезжала шеренга расписных кастрюль. В дверь поскреблись.

Стася переступила порог осторожно, как кошка лужу. Её можно было принять за постаревшую актрису Целиковскую. Такой же без-мятежный взгляд, ямочка на подбородке и даже обесцвеченные ку-дри, спереди уложенные валиком, сзади – локонами. Белая кофточка с жабо и перламутровой брошью выглядывала из-под строгого жакета. Неумелый макияж только подчёркивал пергаментную сухость кожи.

– День добрый! – молодым голосом произнесла Стася. – Прости-те за опоздание. Всего одна марка трамвая в наш микрорайон, и ту не дождёшься. Будьте любезны, – обратилась она к Валентине, – по-ставьте на стол, пока я сапожки стаскиваю

Она вынула из лакированной сумки бутылочку апельсинового ли-кёра.

16 17

– А я-то, идиотка, позабыла, – спохватилась Валентина и допол-нила натюрморт водкой, которую сразу, как пришла, поставила в хо-лодильник.

Альбина хлопотала, а гостьи оглядывались. Стася принялась рас-сматривать корешки книг на английском. Вытащила одну, перевела название – «Краткая история Соединённых штатов Алана Нэвинса». Пролистала монографию об импрессионистах. Углубилась в мифы австралийских аборигенов, почему-то горестно вздыхая и качая го-ловой. Валентина цепким взглядом ощупывала видный через стекло чайный сервиз с позолотой, бронзовый бюст Нефертити, изысканную вазочку венецианского стекла. Альбина искоса наблюдала за ней. В ней поднималось раздражение. Когда Валентина открыла горку и при-нялась крутить в руках ложку из сверкающих перламутром раковин, не выдержала, отобрала ценность и демонстративно повернула клю-чик.

– Прошу к столу, – объявила она поспешно. Валентина плюхнулась в кресло. Стася присела на краешек софы.

Альбина принесла для себя табуретку с красной подушечкой. На ней был выткан змей, в утробе которого поместился кенгуру.

Хозяйка смотрела на подруг с картины в позолоченной раме. Она была изображена вполоборота, что придавало натуре живость и том-ность одновременно. Правда, при таком ракурсе больше выделялся нос, крупный даже для семитского типа. Роскошные блестящие во-лосы падали волнами. Чернобурка и колье с бриллиантами свидетель-ствовали о финансовой возможности Мары быть на пике моды тех лет. По-видимому, она была довольная происходящим, потому что взирала на застолье благосклонно, хотя и с оттенком превосходства.

Валентина плеснула в рюмки на высоких ножках водку – себе и, игнорируя протесты, остальным.

– Ну, помянем, – пробасила она. – Чокаться не будем. Она подняла рюмку и обернулась к портрету. – Что вы, что вы! – замахала окольцованными ручками Стася.

– Что значит – помянем?– Действительно, Валентина, как можно? – крикнула в сердцах

Альбина.Поначалу Валентина привлекла её какой-то основательностью,

которая чужда была её самой. Но уже видно, какая она нечуткая. Дру-гое дело – деликатная Стася. «Надо пригласить её в Большой зал кон-серватории», – решила Альбина, которую соседка-кассирша снабжала контрамарками.

Валентина только рукой махнула и залпом опорожнила рюмку.

– Предлагаю, – вступила Стася, – поговорить о Маре. Мне давно хочется узнать о ней больше. Каждая из нас знала её в разные периоды жизни. Давайте расскажем, кто что о ней помнит, и получится полная картина. Марочка словно окажется с нами, кто её любит, за одним столом. Кстати, помните, как ей удавался торт «монастырская изба»? Она его на каждый праздник пекла.

– Пекла я, – опять бестактно вклинилась Валентина. Альбина радовалась: она только соображала, как ввести беседу в

намеченное русло, а умница Стася словно её мысли прочитала.– Если вы не против, начну я – сказала Альбина, освободившись

от нервного кашля. – С Марой я училась в одном классе. Перед во-йной. Часто бывала у них, потому что Фаина Лазаревна говорила с дочерью по-немецки. Мне языки давались, я хотела стать переводчи-цей, вот и слушала живую речь. Тогда Мара носила фамилию Пше-ничная. Отец – все его звали Стецько – родом с Украины. Инженер-железнодорожник. Мара рассказывала: когда отца спрашивала, по-чему он так назвал дочь, он отвечал, что её полное имя Марксэна, в честь вождей мирового пролетариата.

– А я думала, так по-интеллигентному называют Марию, – вы-сказалась Валентина.

– Полное её имя – Маритт. А настоящая фамилия – Вольпин. Пшеничный был ей отчимом. Семья это скрывала. Отец – немецкий коммунист. Работал в Интернационале, после гражданской войны остался в России. Фаина Лазаревна была тогда его переводчицей. В тридцатые Вольпина арестовали. Сгноили в ссылке.

Жили Пшеничные хорошо. Снимали дачу в Вырице. Однажды меня туда Мара пригласила. В первый раз я там красную икру по-пробовала. Стецько что-то строил на Карельском перешейке, видно, укрепления перед финской войной. В июле сорок первого его забрали на фронт. Он успел, как рассказывала Мара, распорядиться, чтобы се-мью эвакуировали.

Мара неохотно вспоминала ту жизнь. В каком-то городишке они жили в жутком бараке.

– Да, – поддержала Стася, и глаза её затянуло влагой, – Марочка на одной вечеринке вспоминала, как там протекала крыша, и во время дождя они подставляли банки, чашки, потому что вёдер не было, а сами забирались на кровать. Мара рассказывала и рыдала.

– В сорок пятом они вернулись в свою квартиру на канале Гри-

18 19

боедова, правда, их уплотнили. Мара была такая худая, что выглядела подростком.

– У неё до последних дней сорок четвёртый размер одежды остался. Уж как сыр в масле каталась, а жирку не нагуляла, – встряла Валентина, пробуя долму. Она снова запаслась водкой, а остальным плеснула липкого ликёра.

Альбина продолжала:– Ключицы у неё выпирали, нос казался особенно большим. Но

глаза у неё были необыкновенные. Грустные, как у всех евреев, с по-волокой, а зрачки чуть приподняты, будто она всё время в небо смо-трела. У них с матерью одно на двоих выходное платье было. Стецько вернулся в сорок шестом. Только на железную дорогу устроился, как его арестовали: в плену, оказывается, был. Так и сгинул в Гулаге.

Мара ненавидела свою бедность. Всеми фибрами души ненавиде-ла. Поступила в медицинский, теперь прятала бедность под халатом. А на танцы не ходила. Только один раз я уговорила её надеть мой в по-лоску костюм (юбку мы ушили) и фильдеперсовые чулки. Мара сразу преобразилась. В ней стать появилась.

– Она всегда держалась с достоинством, умела выглядеть, хоть красотой, конечно, не блистала, – произнесла Стася, явно давая по-нять, кто же блистал в светском обществе.

– Как же на такую доходягу Феликс позарился? – прямолинейная Валентина была верна себе.

Честно говоря, Альбина сама не могла этого понять. Козырев, такой обаятельный, с идеальной анкетой и успешной карьерой, сна-чала оказывал знаки внимания ей, но выбрал Мару. Полоснула тогда по сердцу обида. Но с годами боль притупилась. Жертвенность была свойственна Альбине, она находила в ней даже странное удовлетворе-ние. Сумела признать, что брак оказался крепким, и даже радовалась за подругу.

– Феликса тогда коллеги отговаривали, в том числе и мой муж. Они вместе работали в органах, – вставила Стася.

Она подцепила кусок жирной селёдки.– А как его за границу выпустили с женой-еврейкой? – недовер-

чивая Валентина искала повод зацепиться. – Ну, всё-таки уже настала оттепель. К тому же, наверху виднее.

Возможно, Феликсу дали спецзадание, которое требовало именно та-кого семейного положения. И направили не куда-нибудь, а в Австра-лию. По тем временам это было – как в рай командировку получить. Месяца четыре мы были там одновременно. Потом моего супружни-

ка, который никогда не умел за себя постоять, передислоцировали в нищую Болгарию.

Валентина вышла на кухню разогреть зразы. Альбине что-то было не по себе, и она отправилась следом. Валентина шуровала в посуд-ном шкафчике.

– Слышь, подруга, – зашептала она, что-то пряча в карман широ-кой юбки, – отдай мне скороварку, всё равно без дела стоит, а мне щи варить на всю кодлу. И вон тот китайский термос – на дачу.

– Ты что, это же не моё! – Да брось, всё равно пропадёт. Не вернётся твоя Мара. – Это мы ещё посмотрим! Разогрела? Тащи на стол. Стася в одиночестве уговорила уже почти весь ликёр. – Расскажите, как там было, в этой Австралии. – Альбина разло-

жила зразы. – Мара с таким восторгом вспоминала! – О, незабвенное время! – Стася встряхнулась, как воробышек.–

После нашей социалистической помойки… – Вы уж слишком, – взыграли в Альбине патриотические чув-

ства. – Тогда человек был социально защищён. – Ща, защищён! – зашипела Валентина. – Как Никита приказал

скот забить, в магазинах стало хоть шаром покати. – Можно продолжать? Только прошу – не перебивайте. Так вот,

собралась там колония советских дипломатов, журналистов, пере-водчиков, представителей Внешторга. Ну, и из органов, конечно, под прикрытием разных должностей. В основном, с жёнами. Жили мы, разумеется, в Сиднее, но повозили нас изрядно. В Мельбурне мы с Марочкой любили гулять по набережным, особенно вечерами, когда над заливом висит багровое солнце.

Смотрели на огни ночной Канберры с Красного холма. А роща гигантских эвкалиптов в Мэрисвилле! А ботанический сад в Квин-сленде и озеро с чёрными лебедями! Какие мы пикники устраивали, закачаешься! Я, бывало, выпью, и меня тянет обниматься с мужчина-ми. Мужу даже ревновать надоело.

Спохватившись, Стася погасила игривую ухмылочку и продолжа-ла:

– Марочка помогала мужу. Ходила с ним на деловые встречи (она с немецкого переводила), записывала интервью, которые брал Феликс – он ведь был аккредитован как журналист. Печатала его диссерта-цию. А меня она однажды спасла. Я на экскурсии упала с обрыва.

«Наверняка под мухой была», – подумалось Альбине. – Так Мара – она же врач! – наложила мне на голень тугую по-

20 21

вязку.– Но если объективно, – продолжала Стася, – больше всего Мара

занималась шопингом. – Чем-чем? – подозрительно глянула на неё Валентина. – Магазинами. Она скупала буквально всё. Посуду, ткани, бельё,

одежду, драгоценности, меха… Помню, купила я каракулевое манто. Мара не успокоилась, пока не купила такое же и мутоновую шубу впридачу. Не знаю, зачем ей столько. Детей-то бог не дал.

Альбина вспомнила, как по возвращении помогала подруге раз-бирать багаж. Наказ – чтобы никто об этом не узнал. Молчание было оплачено тремя отрезами, золотыми серёжками и сапогами, отделан-ными мехом кенгуру.

– Но я вот чего не понимаю, – пожала плечами Стася. – В Ав-стралии Мара одевалась, как королева. А здесь – как советские нищие врачи. Я щеголяла, на меня мужчины засматривались, а она…

Альбина знала, в чём дело. В поликлинике, где Мара работала, её за глаза называли «корейка» – по аналогии с подпольным миллионе-ром Корейко. Мара негодовала:

– Я же никого домой не привожу, ни с кем не общаюсь. Откуда они узнали? Подлые завистники! Уж не ты ли, Аленька, меня зало-жила?

Альбина клялась всеми святыми. Она не способна предать! Хотя, положа руку на сердце, завидовала. Она не прыгнула выше школьной учительницы. И муж попался – младший научный сотрудник, который так и не стал старшим. Всю жизнь тянули от зарплаты до зарплаты.

Валентина вдруг побагровела: – Жадина она была! Я её мать досматривала, а что получила? Ко-

пейки и старьё с барского плеча. Ничего, бог всё видит! Тронулась она на почве жадности.

– Тронешься тут, – перевела стрелки Стася, – когда мужа и мать в один год похоронила.

Альбину тоже посещала мысль, что странности у Мары были. В самом деле – сложить в одну коробку рубашки мужа, сверху положить его любимую «бабочку» в горошек, в другую – платья матери и её янтарные бусы, и хранить двадцать лет!

– Станислава, как вы считаете, почему Мара так долго не возвра-щается?

– Вы помните, я содействовала её отъезду. У Марочки был в Аме-рике Жоржик, одноклассник. Она, по-моему, надеялась, что найдёт в нём нового спутника жизни. Не знаю, почему он не сделал ей пригла-

шения. Тогда я обратилась к двоюродной сестре мужа. Долго уговари-вала, но всё-таки Тома сделала. А Жорж снял Маре квартиру в Квинсе. Года два мы с ней перезванивались, потом телефон замолчал. Тома ничего не знает. И никто из эмигрантов её не встречал. Думаю, она сошлась с Жоржем и где-то спокойно пребывает. Так что волноваться не о чем. А вы что думаете?

– Что я думаю? – вскинулась Валентина. – Она уже здесь чокну-лась, а там, небось, давно богу душу отдала.

– Нет, – крикнула Альбина. – Мара была со странностями, но не сумасшедшая! Она вернётся! И прошу – больше ни слова об этом!

После чая с шарлоткой гостьи собрались уходить. Валентина опять начала выпрашивать вещи. Но Альбина была непреклонна.

– Ну, хоть медвежонка, – заныла Валентина, – пусть внучок игра-ется, бабу Мару вспоминает.

– Ладно, – решилась Альбина. Она взяла с полки смешного ло-поухого коала. – Мара поймёт. Пришлось подарить и Стасе книгу, которая, оказывается, очень

нужна её мужу.

Перемыв посуду, Альбина устало опустилась в кресло и заду-малась. Эти женщины никогда ей не будут близки. Детскую дружбу ничто не затмит. К тому же, много лет назад Мара помогла подруге сохранить беременность, когда после тяжелейшего гриппа возникла угроза выкидыша. Так что единственный сын, опора матери, родился благодаря Маре. Это обстоятельство перевешивало все доводы рас-судка.

От нечего делать Альбина перенесла на стол клеёнку с паззлом. Ей захотелось отвлечься от грустных мыслей и осмыслить, что узнала за обедом.

Оказывается, и Валентина, и в какой-то степени Стася считали, что Мара тронулась умом. А она-то думала, что никто, кроме неё, это-го не замечает.

Наверное, надо было бить во все колокола, уговорить подругу пролечиться в хорошей клинике. А она надеялась, что Мара сама врач и справится с недугом.

С чего же началось? Альбина прокручивала назад плёнку воспо-минаний, будто это могло её помочь вернуть молодую Мару – опти-мистку, юморную, душа нараспашку.

Альбина взяла с туалетного столика цветную фотографию. Мара на дипломатическом приёме. Парчовое платье, серебряные туфли на

22 23

шпильке, грива ухоженных кудрей… Неужели она была когда-то та-кой?

Всплывали отрывки встреч, разговоров. Ей казалось, что она мыс-ленно собирает паззл под названием «Маритт», но он не складывает-ся. Вспомнилось, как однажды, уже после смерти родных Мары, она подошла к её квартире и увидела клубы дыма. На звонки, на стук ни-кто долго не отвечал, потом Мара буквально выползла на площадку. Её била дрожь. Оказывается, она жарила гренки и забыла, как выклю-чить газ.

Однажды, когда болезнь уже зашла далеко, Мара неожиданно появилась у Альбины. Та с трудом узнала подругу. В мятой куртке, колготах гармошкой, она даже отдалённо не походила на прежнюю светскую даму. Только глаза с поволокой остались прежними, хотя взгляд был тускл. Мара перебирала тряпьё в сумке, достала ломоть чёрного хлеба:

– Вот, я не доела, тебе принесла.Сдерживая слёзы, Альбина взяла хлеб. Когда Мара ушла, вы-

бросила в мусоропровод. А однажды Альбина заглянула в шкафчик под раковиной в кухне подруги. Кошмар! Там было сито с засохшей мукой, коробка с сосками, внутренности утюгов, ржавый котелок и прочие отслужившие свое вещи. Мара ничего не выбрасывала, даже коробки из-под стирального порошка! Что это? Обыкновенная скупость? Чем же тогда объяснить, что Мара передала в Фонд культуры золотую статуэтку? Чем объяснить, что она в одночасье бросила добро, над которым дрожала, и уехала? А после отъезда ни разу не поинтересовалась, что с квартирой, с веща-ми? Не ответила на подробнейшее письмо-отчёт?

Альбина решилась на действие, которое считала запрещённым. Был способ узнать истинное состояние Мары – до отъезда. На верх-ней полке, между путеводителем по Аделаиде и сборником Ахмато-вой стояло несколько потрёпанных общих тетрадей. Как-то Альбина наугад раскрыла одну и тут же захлопнула. Поняла – дневник. Сейчас Альбина осознала: прочитать нужно.

Она ожидала увидеть в дневниках следы душевных терзаний, вы-званных потерей близких, отсутствием детей, разочарованием в лю-дях, одиночеством.

Ничего подобного!Каждая тетрадь представляла собой главу одной страшной исто-

рии.

«Тетрадь №1. Разграбление. Сегодня обнаружила выкраденную пачку геркулеса. Почему не-

сколько месяцев лежащую пачку изъяли? Да потому что она была с химической добавкой, а услышав, что я должна отдать геркулесовый долг, чтобы не отравились другие, – пачка исчезла.

То же самое было на днях с плюшкой и корицей. Продолжаю инспектирование коробок и чемоданов. Исчезли: про-

стынь махровая зелёная (Япония), очки защитные, скатерть немецкая из сундука, 24 бутылки водки, американский поднос из чемодана №9. Отрез коттон болгарский с рисунком в виде цветов. Мамины голубые рейтузы. Один доллар США и два французских франка. Моя печать, через две недели подбросили».

Альбина переворачивала страницы, и её охватывал ужас. «Тетрадь №2. Изуродование.

Замоченный халат окрашен какой-то чёрной краской. Из дивана вынуты детали, в связи с чем спинка осела до пола. Разорван сара-фан итальянский. Вынута петля с дверцы шкафа в коридоре. Разрезан сапог из телячьей кожи-меха в коробке №5. Имеется подмена книг. Вместо бочонка «хохлома» артикул 718 появилась махонькая солонка. Замена мужских домашних туфель на меньший размер».

«Тетрадь№3.Перемещение.Постоянно вещи оказываются не там, где записаны. Чем объяс-

нить, что из 12 отрезов три оказались в другом чемодане? Туфли из одной пары обнаружены в разных коробках. Три бутылки мадеры ока-зались в духовке, а убирала на балкон».

«Тетрадь №4. Усыпление. Когда пошла смотреть новости, сразу усыпили. Дверь была завя-

зана символически (как следят за каждым движением!!!). Как всегда, усыпление сопровождается лазанием в сумки. Своровано 15 рублей. Но где была «бригада коммунистического труда», как я их называю. Или они вышли в туалет?

Усыпление вечером на кухне. Цель известна – валюта. Усыпление в вагоне метро. Цель – чтобы я молчала про разграбле-

ние. Ведь не знают, что я всё записываю на плёнку….» Четыре толстых, написанных каллиграфическим почерком, без

единой ошибки, тетради! Альбине физически стало дурно. Ей показалось, что и у неё в моз-

гу перегрелась какая-то проволочка, и вот-вот контакты лопнут. Как же далеко зашла болезнь Мары! Не от неё ли, а, вернее, от себя она сбежала? «Почему же, почему так случилось»? – в который раз вопро-

24 25

шала себя Альбина, машинально укладывая детали паззла. Она смут-но ощущала связь между историей подруги и всего их поколения. Ведь оно не знало, за редким исключением, что такое обеспеченная или даже просто сытая жизнь.

Вспомнились разговоры в учительской – кому что удалось до-стать. Унизительно! То и дело разносящиеся слухи о Карибском кри-зисе, американской бомбе, конфликтах на Ближнем Востоке люди воспринимали как начало войны и сметали со скудных полок магази-нов соль, спички, сахар. У вполне обеспеченных приятелей Альбины старушка-мать до сих пор сушит сухари и прячет под матрасом. Так случайно ли у Мары обнаружился ящик земляничного мыла и заплес-невелого чая?

Нужда порождала зависть и ненависть к тому, кто имеет импорт-ные шмотки, радиоприёмник, магнитофон или, не дай бог, автомо-биль, вывезенный неведомо как из-за границы. У кого дома не как у всех, у кого на плитах не алюминиевые чайники с намертво выбитой ценой на ручке, а эмалированные, синие и красные, со свистком. Меч-та всех женщин!

Значит, обретённая роскошь была для Мары способом отомстить нищенскому прошлому? Есть страшная болезнь – «синдром иммуно-дефицита». Получается, есть болезнь «синдром дефицита»?

Возможно, в западной стране Мара свободно жила бы на широ-кую ногу. А здесь ей приходилось всё прятать. И бояться, что взлома-ют двери, отключат сигнализацию и ограбят.

Осознала ли Мара, что фактически она всё равно осталась нищей? Кому теперь нужны отрезы, связки шелковых чулок, бессчётное коли-чество одежды, которую сейчас и уборщица не наденет?

Нашла ли она за океаном новую жизнь? Или нашла её там старуха с косой?

«Милая моя, как мне тебя жалко! Возвращайся, я так жду!» – про-шептала Альбина. Она встала и нечаянно задела паззл. Почти собран-ный пейзаж Мельбурна рассыпался.

В ту самую минуту в грязном квартале Бруклина объявилась ста-руха в замызганном балахоне. Две протёртые до дыр клеёнчатые сум-ки, перетянутые обрывками верёвок, тянули её вниз. Притомившись, она присела на бортик мостовой.

Дорожный рабочий-негр заметил, что старая облизывает высо-хшие губы. Он протянул её недопитую бутылку колы.

Вероника Посвящается русскому поэту Веронике Т.

Представляю: ты распахнула подслеповатое окно. На гни-лых рамах засуетились испуганные муравьи, из темной щели просигналил светлячок. Ветром сразу прибило волну запахов смолы, грибниц, болиголова. Июльский день не-

хотя отдавал тепло предвечерью.По резким движениям и отстраненному взгляду чувствовалось,

что ты в волнении. Однако в конце сосновой аллеи не возникал его силуэт, хотя последний автобус уже должен был прийти. Вообще-то для него (назовём его Н.) невозможного не существовало. Он мог уго-ворить первого встречного дать лошадь, велосипед, мог хоть на метле долететь. Но пустая аллея лишь звенела от напряженного ожидания.

На заржавелых ходиках котенок со скрипом водил глазами вправо-влево. Как будто время заржавело. Так кажется всегда, когда сердце останавливается. У зеркала стиля модерн, бог знает кем завезенного в деревенский дом, ты остановилась. Нахмурила брови. Вздохнула. Напрасно! У тебя открытое чистое лицо, правильные черты. Лицо умного благородного человека. А волосы! Вот и сейчас ты медленно вытащила шпильки, и тугие, с антрацитовым отливом пряди упали тебе на плечи.

Присядь на грубо склоченный табурет. Прислонись к плюшевому коврику с медведями. А я расскажу тебе кое-что. Мы с тобой тёзки. У нас редкое имя – Вероника. Ты знаешь, что

оно означает? «Вероника» – от древнегреческого «феро» (нести) и «нике» (победа). Лишь спустя многие годы я нашла толкование на-шего имени. Оказывается, богиня Вероника (в древней Греции произ-носили «Береника») приносила победу не любому, а только тому, кто делает доброе дело. Я расскажу тебе историю про Веронику. Скоро ночь, и на черной

ткани небес высветятся мириады звёзд. Давай найдем две очень круп-ные – Волопас и Лев. Ничего, что их можно увидеть только в теле-скоп. В воображении мы можем все. Так вот, между этими гигантами кто-то бросил созвездие из сорока двух маленьких, как бриллианты в

26 27

перстне, звеёдочек. Они складываются в рисунок закругляющейся на конце цепочки или кудрявого волоса. Созвездие называется «Волосы Вероники». Ты знаешь, откуда такое название? Нет? Тогда – слушай.

Много веков подряд правила в Египте династия Птолемеев. Её основатель, Птолемей Лаг, друг и соратник Александра Македонско-го, получил эти земли от него в награду за воинскую доблесть. Всякие были Птолемеи: мудрые и глупые, коварные и простодушные, невеж-ды и учёные. Бывало, в одном правителе сочетались и добродетели, и пороки, как, впрочем, в каждом из нас. Птолемей II, например, убил двух братьев, женился на собственной сестре, но основал знаменитей-шую Александрийскую библиотеку. Нас интересует его сын Птолемей III, который попал в историю благодаря кузине и супруге Беренике, правнучке израильского царя Ирода I. Жила эта чета в третьем веке до нашей эры. Птолемея III прозвали «Эвергет», что означает «Благород-ный». Это не мешало ему захватывать новые и новые земли, покорять слабые народы. Воевать он любил, поэтому часто совершал походы.

Береника была красоты необыкновенной. Придворный поэт, смо-тритель Александрийской библиотеки Каллимах прославлял её:

«Четверо стало Харит, ибо к трем сопричислена прежним Новая; миррой еще каплет она и сейчас. То – Береника, всех прочих своим превзошедшая блеском, И без которой теперь сами Хариты ничто». Особую красоту придавали Беренике волосы. Золотые её кудри

ослепляли всех, а мужчин приводили в трепет. Но она была непри-ступна. Когда Эвергет отправлялся на войну, она томилась в ожида-нии и молила богов ниспослать ему победу.

Захотелось как-то супругу отхватить лакомый кусочек от Сирии. Взбадривая себя воинственными криками, умчалась конница, а Бе-реника долго махала вослед. Медленно ползло время. Пора бы уже вернуться Птолемею, но нет от него даже известий. Береника истово молилась, но бесполезно. Однажды ночью голос шепнул ей, что пере-вес в боях у мужа будет только в том случае, если она срежет свои пре-красные волосы и возложит как жертву на алтарь богини Афродиты. Не задумываясь, царица велела позвать придворного парикмахера. Он слезами обливался, орудуя ножницами, а она с улыбкой смотрела на отрезанные пряди. И сама возложила в храме золотые локоны на ал-тарь.

О чудо! На следующий день Эвергет вернулся под громкие по-бедные крики. Радостная Береника встретила его. Он оценил жертву супруги и еще сильнее полюбил её.

Впрочем, есть несколько версий этой истории. По одной из них, Птолемей не только не оценил благородный поступок жены, но воз-мутился её безобразным видом и не захотел разделить с ней ложе. Тогда мудрый жрец Конон будто бы в удивлении сказал Птолемею, что волосы с алтаря исчезли. Жрец якобы видел, как они возноси-лись на небо, и там превратились в новое созвездие. Боги повелели назвать его «Волосы Береники». Польщенный правитель простил су-пругу. Хитренький Каллимах захотел примазаться к красивой легенде и заявил, что это он увидел на небе воспарившие туда золотые локоны и быстро сочинил поэму «Волосы любви».

Поэма произвела огромное впечатление на лучшего римского поэта Гая Валерия Катулла. Он перевел ее на латынь. Название дал – «Локон Береники»:

«…Чтобы сиял не один средь небесных огней многоцветных У Ариадны с чела снятый венец золотой, Но чтобы также и вы, божеству посвященные пряди С русой твоей головы, в небе горели меж звёзд».

Ты слушаешь, закрыв глаза. Может быть, ты мысленно проде-лываешь путь Н. от автобусной остановки – надо спуститься по ко-согору, пройти тропкой через лес, потом пыльная дорога приведет к деревне. Еще надеешься, что в дверях появится гость? А, может, ты сравниваешь себя с той Вероникой? Они принесла в жертву не волосы – Любовь. Тебе тоже пришлось многим пожертвовать ради любимого.

Ты предпочитала не говорить о своей семье. Но ты с весны до осени живешь за сотни верст от столицы на окраине деревни. Ходишь по воду на колодец. С натугой крутя металлическую ручку, тянешь ведро на цепи и, расплескивая, переливаешь в свое. В сельпо берешь комковатый черный хлеб и консервы «Завтрак туриста». Когда заря-дят дожди, к флигелю не пройти, и ты по нескольку дней не показы-ваешься.

Да, только здесь ты можешь писать. Только здесь ты открываешь душу нараспашку. С такой отчаянной откровенностью, что становит-ся страшно. Завистники и клеветники могут на ней спекулировать. Но ты не можешь держать в сердце огромное чувство, как не может пи-чуга держать в горле песню.

Да, ты приезжаешь работать. Но не только. Сюда из недалёкого города может нагрянуть Н. Ради этих встреч ты готова к любым не-взгодам. Ваша любовь – не светлый летний дождь. Тёмная, с бреме-нем грозы туча. Запретная любовь. И, может, оттого каждая встреча – как последняя. Жаркая, сумасшедшая.

28 29

Запретная любовь… Из века в век она соединяет мужчину и жен-щину. И не дает шанса стать открытой по разным причинам: семья, сословные предрассудки, разница в возрасте, богатство одного и бед-ность другого. Да мало ли! Из века в век запретная любовь приносит счастье и страдания. Я

вижу их печать на твоем лице. Сейчас ты мне кажешься похожей на другую Веронику. На Беренику, которую прозвали иудейской Клеопа-трой, и которую воспел много веков спустя Жан Расин. Она родилась в 28 году новой эры. Её отец, царь Агриппа I, по-

терпел поражение от римского императора Веспасиана. Но в Иеруса-лиме вспыхнуло восстание. Беренике в то время было 36 лет, она уже дважды овдовела. Она пыталась примирить враждующие стороны, металась из стана в стан. Безуспешно. Восставшие сожгли её дворец. Римляне покорили Иерусалим.

Неизвестно, какая участь ожидала царевну, если бы в неё не влю-бился Тит, сын императора Веспасиана. Она полюбила его так же страстно. Тит увёз Беренику в Рим, построил для неё прекрасный дво-рец. Но их отношения были скрыты от чужих глаз. И все-таки по Риму ходили легенды об их пламенной любви.

Прошло пять лет. Неожиданно Веспасиан скончался. Его сын по-лучил власть. Но Тит оказался перед выбором: порфироносный венец или любовь. По закону император мог взять в жёны, как писал Ра-син, «любую, жалкую, но лишь его кровей». То есть император не мог жениться на чужестранке. А Береника? Красотой она была достойна венца, но даже Цезарь не мог назвать супругой Клеопатру.

Для Береники важнее власти и славы была любовь. Она думала, что Тит пойдет вопреки закону или изменит его. Но траур по отцу уже прошел, а Тит молчал. Он знал, что в любом случае его не поддержит народ, а это – смута, чреватая гибелью империи. Властитель не мог пойти на это. Безумно любя Беренику, терзаясь, все-таки приказал ей уехать: «Виной – моя порфира. По долгу тяжкому живет такой, как я». Береника не стала умолять возлюбленного. Она поднялась на борт ко-рабля. Расин приписывает ей такие прощальные слова: «В летописях мы останемся печальной памятью о страсти самой нежной, и самой пламенной, и самой безнадежной».

Тит оказался лучшим из римских императоров. Умным, дально-видным, энергичным. Осталось в анналах и его остроумие. Даже на смертном одре он пошутил: «Увы, кажется, я становлюсь богом!» Смог ли он забыть свою Беренику? Кто знает… Не ведаю, слушаешь ли ты. Завтра с утречка поведу тебя в лес.

Кстати, есть поверье, что нужно положить в башмак цветок верони-ки от укуса змеи. Я покажу тебе чудо. Над оврагом зацвел бересклет. Обычно он набирает силу к осени. А тут развесил рубины и стал царем леса. Правда, есть что-то тревожное в алых соцветиях. Будто кровь ка-плет. Уйдем отсюда. Взгляни, еще один сюрприз. Сухое жаркое лето наколдовало: пень облеплен опятами – они только выпростали тон-кие шеи из мшистого корневища. За месяц до срока! Наверное, хотят к нам в корзину. Возьмем? На сковородку да с молодой картошкой. Пальчики оближешь!

Не улыбайся через силу. Я помолчу. Ты ведь сама знаешь, что Н. трудно выбраться к тебе. Большой человек, большой поэт. У всех на виду.

Знаю, что ты ответишь. Не частые свидания тебе нужны, а напол-ненные. Что это такое – не говорю. Все ясно. Но в последнее время трещина образовалась. Чем откровеннее ты проявляешь страсть, тем спокойнее и отстраненнее становится он. Может быть, он, как импе-ратор Тит, VIP-персона и должен планку держать? Или надоело дома придумывать совещания да заседания? Допускаю, что он охладел к тебе. Любовь твоя оказалась для него непосильным бременем. А ты мучишься от этого, но терпишь.

Давай присядем на упавшую осину. Видно, в последнюю грозу её сшибло – ржавые листы трепещут. Послушай еще одну историю. Не знаю, как ты к ней отнесешься. Ты ведь не верующая. Во всяком слу-чае, в стихах твоих нет мольбы, нет обращений к Господу, нет цитат из Библии, которые сейчас уже стали расхожими. Но родители твои должны были быть верующими. Все-таки послушай про Святую ве-ликомученицу Веронику, имя которой было у всех на устах в 33-м году от рождества Христова.

Думаю, так её нарекли после всего, что случилось. Во всяком случае, есть надпись XII века под изображением Спасителя: «VERAI-KON», что значит, «истинное, подлинное изображение». Она была одной из тех, кто поверил в Христа и пошел за ним. Возможно, она слушала его проповеди в разных городах. Или жила в Иерусалиме. Она стала свидетельницей и участницей смуты, которая расколола горожан. Странствующий проповедник по имени Христос обладал даром убеждения и многих уже привлек новым учением. Но другие люто ненавидели его за это. Когда римский наместник Понтий Пилат поставил жителей перед выбором – кого казнить: смутьяна Христа или вора Варраву, неверующие перекричали верующих. И начался для Иисуса его крестный путь на Голгофу. Множество людей следили

30 31

за каждым его шагом. Кто ликуя от зрелища страданий, кто мучась вместе со Спасителем. Гул толпы взрывался рыданиями, проклятья-ми, стонами…

Вероника плакала, сопровождая Христа на всем его пути страда-ний. Ей удалось растолкать свору пьяных бродяг, и она оказалась чуть сбоку и спереди от Христа. Она увидела, что с его плеча бежит крова-вый ручеек, а само плечо изранено. Запекшиеся губы крепко сжаты. Из-под слипшихся прядей по лицу текли ручьи пота. Они залепили Христу глаза, он споткнулся, и огромный крест чуть не придавил его. Какая-то сила толкнула Веронику. Она сорвала с головы белый плат и промокнула пот с его лица. Христос с благодарностью бросил не неё чистый, не замутненный ненавистью к своим мучителям взгляд и сделал новый шаг.

Прижав плат к груди, Вероника выбралась из толпы. Она дрожала, ноги подкашивались. Присев на нагретый солнцем камень, она реши-ла стереть пот со своего лица. Развернула плат и онемела: на ткани был ясный отпечаток лика Иисуса….

С этого времени и до позднего Средневековья жила легенда о плакальщице Веронике. Она якобы завещала плат Святому Клементу. Изображение Христа на её плате стало исходным, истинным (verai-kon) для последующих его изображений, которые были почти в каж-дом храме. Веронику стали считать святой великомученицей. В ми-стериях Средневековья она стала главной фигурой шестой остановки Христа.

По другой версии, Иисус сам встретил плакальщицу на дороге и запечатлел свой лик на её платке. Есть и много других версий. Образ той Вероники православные связывают с великомученицей Вирине-ей, он значится в Святцах.… А сегодня всем ближе в нашем с тобой имени его начало: «Вера». Одно их трех составляющих духовной основы бытия: «Вера, Надежда, Любовь».

Забавный факт: когда появилась фотография, декретом Римского папы её покровительницей была «назначена» святая Вероника. Ты улыбнулась?

Я умолчу, что Н. больше не придёт к тебе. Никогда. Но умрёт че-рез три года после ранней смерти своей Вероники от той же болезни. Как и положено в трагедиях, души возлюбленных встретились на не-бесах.

Лексеич летающий

-Пошёл ты, хрен собачий! Анка развернулась да ка-а-а-к дала охраннику по роже! Её резиновая перчатка, похожая на лягу шечью лапу, аж влипла в его щёку. Охранник шмяк нулся на мокрый

кафельный пол, вскочил и, потирая мокрую задницу, позорно бежал. Мальчишка, видно, первый день работал и не знал порядков.

– Еще и козлом не стал, а уже воняешь! – крикнула ему вдогонку Анка.

Все они по первости хотели ухватить ее – уж больно аппетитна! Но отлетали, как этот бедолага. Через минуту Анка уже тёрла пол под столиками, швыряя пластмассовые стулья. «Дебил, – подумала она, теперь уже о хозяине кафе. – Мне бы твой бизнес, я бы тут такой, блин горелый, дизайн устроила! Во-первых, сменила бы название. Ну, не дебилизм ли – «Пенистый бокал». Весь город ухмыляется. Где встретимся? В пе... Дальше пяти букв никто не идет. Срам! Во-вторых, разгородила бы зал ширмами. Нужен парочке интим – по-жалуйста. День рождения дитю – легко. А корпоративные вечерин-ки – гуляют везде». Но думала Анка на эту тему недолго. Любая её мысль даже против желания улетала домой, к своим мужикам. «Ко-стик сменную обувь забыл, как пить дать. И не съел кашу. Седой, и гадать не надо, не удосужился встать, проводить ребенка. Ну почему, блин, мужики такие лентяи?»

Ровно в десять она сбросила урезанные спортивные штаны, ли-нялую майку, резиновые шлёпки. Из душа вышла уже не уборщица Анка, а молодая статная дама Анна Седая, однако, не седая, а блон-динка с «конским хвостом», перехваченным стильной заколкой. Бе-лая юбка – выше колена. Обтягивающая – но без вызова. Красный, как тряпка матадора, топик – если и для приманки мужчин, то скорее интуитивно: Анна – девушка скромная. Каблуки на шпильках, ко-торые она надела сейчас и носила постоянно, их даже отпугивали, потому что и босая она – выше среднего мужчины.

Утреннюю репетицию сегодня не назначили, потому что вечером премьера. Анна цокала каблуками по чистому субботнему ас-фальту, ногу выбрасывала от бедра, плечи развернула. Но мысли её

32 33

бумерангом возвращались в круг забот. Ещё одна двойка – и Костика по математике за четверть не аттестуют. Седому нужно срочно поку-пать туфли – он вращается в приличном обществе, не то что она. «Да ну их на фиг!» – вдруг взбрыкнула Анна и решила думать в такой хороший весенний день о хорошем. О сегодняшнем вечере. О том, как хочется новой любви.

Женщина нутром чувствует, когда на нее смотрят мужчины и как смотрят. Она их даже затылком видит. Так и Анна. Остановилась, наклонясь, вроде каблук проверить. «Мамочки, обалдеть можно! От-куда такой взялся?» А мужчина уже подходил к ней. Он улыбался с застенчивой са-

моуверенностью. «Раскрутить его, что ли?» Анна подошла к лотку с мороженым, вроде выбирает. Мужчина, конечно же, галантно спро-сил, какое она хочет, и галантно протянул облюбованное ею самое дорогое. Они сели на скамейку и быстренько нашли общий язык. Анна хохотала над его бородатыми анекдотами про Вовочку, являя миру улыбку на тысячу долларов и ямочки на щеках, которые всег-да сражали мужиков наповал. Этот погиб через пять минут. А через полчаса они шли по главной улице с оркестром. Анка тянула кока-колу, съела пачку запретного для себя зефира в шоколаде, потом в «Макдоналдсе» проглотила биг-ланч и залила несъедобный комок суровым коктейлем. Всё. От пуза.

– Как насчет вечера вдвоем? – спросил, разумеется, приезжий шатен по имени Вадик.

Анна задумалась. У нее мелькнула шальная мысль: – Ноу проблем. Сегодня в драмтеатре премьера. Комедия. Хочу! Вадик дернулся, но изобразил на лице интеллигентность: – Желание дамы для меня закон. – Только, смотри, чтоб билеты в первый ряд. И ещё: я могу опо-

здать минут на пятнадцать, ты не жди, не нервничай, сиди на своем месте. О'кей?

О'кей, – неохотно согласился на такой вариант Вадик. Он с удо-вольствием продемонстрировал бы такую шикарную герлу в ресто-ране, но – что поделать? Попытается после спектакля. На прощанье он купил Анне пионы, которые она терпеть не могла. «Ладно, забро-шу маме, всё равно дома с ними лучше не появляться», – подумала она, чмокнула в щечку мужчину и села в троллейбус. Она слегка за-хмелела от коньяка и от взгляда возбужденного поклонника, но на подходе к семейному очагу всё уже было под контролем.

Хорошее настроение даже дома не разбилось вдребезги, как бы-

вало часто. Костик не забыл тапочки, Седой – в кои-то веки! – чинил кран в ванной. Он даже сказал: «Отдохнула бы ты, Анютка. Ляг, я тебя пледом укрою».

Какое там – лежать! Ей бы летать! Но Анна просто взялась ва-рить борщ, который мужики уже недели две у нее выпрашивали. И от улыбки у неё опять появились ямочки.

Муж, чувствовала она, укоризненно смотрел на неё с фотогра-фии на стене. Это их группа в выпускном спектакле и примкнувший к ним третьекурсник Седой. Не подумала его мама-англоманка, как сынка Бернарда звать коротко. Вот и остался он для друзей навсегда – Седой.

Анне, самой яркой студентке курса, тогда почему-то нравилось быть типа «свой парень». Она любила мужскую компанию. Могла и водки шандарахнуть, и сигаретой затянуться, сидя на корточках в ко-ридоре, и матерком покрестить нахала. Театральные девицы, и сами не овечки, грязно про нее сплетничали, но парни знали по горькому опыту, что к ней и на тройке не подъедешь. И вот откуда ни возьмись – Седой. Он перевелся из другого училища. Был он старше, потому что в юности не один раз на судне обогнул шарик по параллелям и меридианам. Но мечтал о сцене. Когда он возник, забурлили страсти. Седой был вылитый Иисус Христос-суперзвезда. Русые усы, вплыва-ющие в темную бородку, прямой нос, встревоженные глаза, пряди на прямой пробор... Его заграничные шмотки, какие нашим парням мог-ли разве что сниться, окончательно лишили студенток покоя. Анну тоже. На общей репетиции она подошла к Седому и с удовлетворе-нием констатировала, что они одинакового роста. Остальное было делом техники. Кто-кто, а Анна умела влюбить в себя. Они расписа-лись за час до её отъезда по распределению. Молодоженам пришлось отложить брачную ночь – во всяком случае, официальную: Седому оставался еще год учёбы.

В положенный срок семья воссоединилась, родила Костика и даже получила комнату, правда, служебную. А еще через год устрои-лась в их театр заклятая подруга Муська и с изумлением увидела, что в доме царит порядок. Нюшка бросила курить, стирает, гладит, готовит всякую там говядину с черносливом и даже перешивает мужнины рубашки в шикарные блузоны – мол, соседка из Польши привезла. Правда, в театре ходил слушок, что Анке только борщи ва-рить, а не на сцене играть, но распускали его злые языки, потому что играла она здорово. Конечно, в основном, служанок. Действительно, может ли быть герцогиня Мальборо со вздернутым носиком и при

34 35

таком теле? Зато её Лиза из «Горя от ума» была так обаятельна и сексуальна, что вполне можно было понять Молчалина. Но особенно удавались Анне русские бабы – глупые снаружи, добрые внутри. Она не стеснялась казаться некрасивой, смешной. Играла от всего сердца – даже слонёнка в сказке. Сама разыскала большущие растоптанные валенки, которые носил ее слонёнок и постоянно в них запутывался. А дети в зале падали от смеха.

Бернарда Седой играл недолго. Амплуа героя-любовника, к пе-чали поклонниц, он сменил. Подлинным его призванием оказался менеджмент. Его взяли замдиректором театра, потом он открыл соб-ственную фирму под названием «Артист, на выход!» Актёры под-рабатывали тамадами на свадьбах и вечеринках, в Новый год «моро-зили», летом с юмористическими программами делали чёс по сана-ториям.

Поначалу удача улыбалась артистам на выход. Седой и сам охот-но вёл программы. В зимние каникулы отбоя не было от желающих пригласить для своего чада Деда Мороза со Снегуркой. Только вот беда – слишком гостеприимно родители встречали сказочную пару. Анна не могла ездить с мужем, чтобы контролировать ситуацию. Что за внучка – ростом с дедушку? А миниатюрная Муська-Снегурочка просто привозила бесчувственного Деда и сдавала подруге. На ве-черинках было то же самое. Так мужнин бизнес обернулся Анке бо-ком. К тому же, заслуженные и народные спохватились и вслед за молодняком организовали свою фирму. Конъюнктура работала на них. А несчастья продолжались. Партнер «нагрел» Седого, исчезнув с кассой. Над домом нависли грозовые тучи. Иногда гремел гром: Анюта посылала мужа на все буквы алфавита, а тот в оправдание го-ворил, что почти нашел спонсора и скоро снова раскрутится. Правда, в отсутствии шальных денег была и светлая сторона. Седой ходил трезвый, как стёклышко. Чтобы прокормиться и не ущемлять выхо-дящего в тинэйджеры Костика, Анне пришлось пойти уборщицей в кафе «Пенистый бокал». Не отдохнув от вечернего спектакля, злая на мужа и на весь белый свет, она вставала в пять и плелась в другой микрорайон...

Анка наварила борща, покормила вернувшегося из школы Ко-стика и отправилась в театр. Её не покидало легкомысленное настро-ение.Она решила: обязательно осуществит задуманное. А там – будь что будет! Купила поллитровку. За кулисами разыскала монтиров-щика Гогу, долго что-то шептала ему и наконец вручила бутылёк. В шесть она уже гримировалась. Нарумянила щеки и обвела коричне-

вым нос. Волосы подхватила с двух сторон резиночками, получились уши. Влезла в розовый комбинезон. Слава богу, режиссер не заставил её подкладывать толстинки. Просто на комбинезоне было крупно выведено: «Я – свинья».

Пьеса Анке нравилась. Это была комедия из сельской жизни. Хо-зяин разводит всякую живность. Одна молодая свинка немного умеет думать. Мыслей ей хватает на то, чтобы считать: раз хозяина соседи зовут «Лексеич», значит и её имя – Лексеич. А мечтаний хватает на то, чтобы очень хотеть полетать. Покружить над сараем, над двором, увидеть, что там, за изгородью. Свинка просит воробьев научить её летать, но воробьи в ответ чирикают, а как понять их язык? Вот и остается свинке глядеть в небеса, подперев голову руками – или но-гами? – вздыхать, страдать от ожирения и горестно хрюкать. В фина-ле Лексеич-человек надумывает жениться. А что за свадьба без туше-ной картошки с мясом? Хозяин, понурив от жалости голову, походит

к Лексеичу-свинке, а та в силу своей неординарности вроде понима-ет его и вроде прощает. Такая вот комедия с трагедией в подтексте.

Анку такая развязка категорически не устраивала. Её героиня, молодая, наивная, фантазёрка, не должна, ни за что не должна по-гибнуть!

Ещё до выхода на сцену Анна заглянула в дырочку в занавесе. Вадик высадился в первый ряд. Пыль со сцены аккуратно ложилась на его светлый костюм. Он не замечал, поскольку был занят нервни-чанием. Оглядывался, суетился, не пустил на свободное место патла-

36 37

тую девицу. Когда по ходу действия Анна впервые вышла на сцену, она оста-

новилась аккурат против его кресла и хрюкнула. Вадик превратился в соляной столб. Она улеглась на старую телегу и нахально подмиг-нула ему. Мужик оказался с юмором. Его глаза смеялись. Он поднял руку с вытянутым большим пальцем – мол, нормалёк, так держать. И даже горделиво осмотрелся – мол, и мы причастны к большому искусству.

Спектакль гладко катился по дороге, наезженной за месяц репе-тиций. Только актриса Анна Седая, вдохновленная утренним при-ключением, вовсю импровизировала. Она откалывала такие номера, что публика всей душой полюбила забавную свинку.

Приближался трагический финал. Хозяин уже направился с по-нурой головой к животине, как вдруг та... взлетела! Не то чтобы в не-беса, и не по прямой, а взад-вперед. Но всё же взлетела. Верёвку было видно, блок скрипел, но зрители рыдали от смеха... В верхней точке амплитуды Анна зависла чуть не над креслом своего Ромео. Тот даже руки вытянул, чтобы обеспечить ей мягкую посадку на свои колени. А она подумала: хорошо бы упасть в его объятия и... Нет, она так не подумала. Она подумала, что её все устраивает в этой жизни. Даже домашний Дед Мороз. И никого другого не надо. С этой мыслью она рывками улетела за кулисы, и, едва успев пожалеть, что дала Гоге бутылку до спектакля, рухнула на пол. Ударилась не сильно, однако в печёнке отозвалось.

К Анне подскочил главный режиссёр с перекошенной физионо-мией: «Завтра же уволю, мать твою!» А она лежала на отшибленном боку с закрытыми глазами, улыбалась и понимала, что хэппи-энд ему понравился. Но на всякий пожарный у неё есть запасной аэро-дром: в дневную смену можно работать в кафе посудомойщицей.

Турецкий кофе с привкусом печали

Уже в семь утра, опершись на чугунную тумбу возле тепло-хода, Варя строчила в путевом блокноте: «Золотой Рог застыл в предчувствии светила. Разгорающееся сияние оставило ночь лишь в изломанном лабиринте улиц. Белые

катера сшивали розовой тесьмой пены причалы на противоположных берегах Босфора». Тут ей захотелось приправить фразу восточным ко-лоритом: «Но солнце не спешило являть себя, как султан, который за-ставляет подданных замереть в ожидании своей персоны. Небо с каж-дой минутой накалялось, и вдруг из-за портовых складов Стамбула выкатился оранжевый тюрбан. Солнце тут же растворило пастельные оттенки утра в слепящей позолоте – так в оркестре взрыв ударных за-глушает робкие флейты». Неплохо, пойдёт в очерк, если шеф поймёт, что скупой прозой об этом городе не расскажешь.

Разомлев от нежного луча, Варя присела на скамью и с отстра-ненной пристальностью чужестранки наблюдала за пробуждением города. Ночь неохотно сползала с холмов, на которых он возлежал. Свет вылепил завитки на домах в стиле модерн, облил сахарным сиро-пом купола православных храмов и мечетей. Застывший кадр сонного утра ожил. Прорезался визгливый призыв продавца лепешек. Чинов-ники с кейсами поправляли на ходу галстуки. Студенты лавировали меж ними, дожёвывая гамбургеры. Стаей чёрных уток потянулись на рынок хозяйки в платках-хиджабах.

Варя не вписывалась в общую спешку. Сегодня туристам дали свободный день, и она решила провести его одна, как бог на душу по-ложит. Всё равно не осмотреть и сотой части мегаполиса, не описать и в десятке репортажей.

Вчера во время экскурсии по городу ей в память почему-то впеча-талась промелькнувшая улица – яркая, как праздник, пусть чужой. И название прозвучало завораживающе: «Лалели». Варя знала – если ей суждено туда попасть, ноги сами приведут, а если нет – мало ли иного любопытного, что отложится в «копилку» и пойдёт в дело, когда нуж-но будет писать. Песчинка в водовороте непривычно смуглых лиц, Варя, тем не менее, не опасалась. Она чувствовала: Стамбул принял её, потому что она приняла его. Он наполнил её сердце неописуемой

38 39

лёгкостью – то ли от обилия воды и воздуха, то ли от дара будить во-ображение.

Во все глаза глядя по сторонам, туристка ступала по морщини-стым, как руки старцев, плитам набережной. Золото из небесного ков-ша выплеснулось на причалы. От пароходов пахло приключениями. Зазывала с дешёвым трагизмом выкрикнул по-русски: «Ты бьёшь моё сердце!» и за локоток повёл её к ресторану «Дедушка и бабушка». Варя, смеясь, увернулась, но ей было приятно, будто и впрямь она ещё может разбить сердце мужчины. Почему бы нет? Всё-таки, блондинка – во всяком случае, на время круиза.

Галатский мост облепили, как чёрные мухи, рыболовы. Варя шла, заглядывая в пластиковые банки, где обречённо трепыхался будущий семейный обед. Фотографировала толстозадых, с презрительным при-щуром, котов, которые, похоже, уже терпеть не могут рыбу, но по при-вычке караулят улов. «Стамбульские мосты, – черкнула она в блокно-те, – соединяют не только европейскую и азиатскую часть города, но и два способа существования». Собственно, мысль эту она почерпнула из книги Орхана Памука, который здорово помог ей заглянуть в глубь пластов жизни Константинополя-Стамбула. Но сравнение это так яв-ственно материализовалось на Галатском мосту!

По наитию Варя села в скользящий ящерицей синий трамвай. Она смотрела в окно, но как-то отстранённо. И только когда спотыкаю-щийся на согласных голос кондуктора выдохнул: «Лалели», что-то в ней встрепенулось. Она успела выскочить. Сегодня улица не показа-лась ей праздничной. Снующий деловой люд, лавчонки со стандарт-ным набором сувениров, обменные пункты… Варя отыскала взглядом минареты Голубой мечети и направилась туда.

У египетской колонны её вдруг окружила толпа. Мужчины пыта-лись что-то объяснить, показывая на сумочку. Змейка была расстёгну-та. Где кошелёк? Вся наличность! Варя похолодела от ужаса, но уви-дела другую толпу – тащили девушку в длинном пальто и хиджабе. Кто-то выхватил из её руки кошелёк и, жестикулируя и крича, вернул его Варе. Но воровку не отпустили, хотя та отчаянно вырывалась. В этот миг кто-то крикнул по-русски:

– Влипла ты, Варвара! Мужская крепкая рука выдернула её из орущего клубка.

Невозможно! Немыслимо! Через сто тысяч лет столкнуться на площади султана Ахмета!

Ирек тащил Варю по бульвару, а у неё все внутренности похо-лодели, как от наркоза. В сквере он усадил её на скамейку и сам еле

отдышался: – Ты ведь не хотела, чтобы тебя как потерпевшую доставили в

полицию? Затаскают! Тут бюрократия почище нашей. Деньги-то все на месте?

Варя только головой неопределённо мотнула, слова выдавить не могла. Ирек вдруг тоже вышел из состояния аффекта и замолчал. Они уставились друг на друга, как два гипнотизёра-конкурента. Сколько длилось молчание, Варя не осознала. Она закрыла глаза и куда-то по-плыла. Прядь волос щекотала нос и мешала плыть. Она очнулась. Две тощие старухи, сидевшие с поджатыми ногами на соседней скамейке, словно клекочущие курицы на насесте, вперились в неё. Юркий служ-ка нёс мимо них чашечки с ароматным напитком. Он ловко раскачи-вал поднос на висячей ручке, а чашки не падали, и мальчишка был доволен собой. У Вари проснулся профессиональный интерес, благо, камера всегда наготове. Она щёлкнула разносчика, заодно и старух.

Ирек окликнул служку. Густой незнакомый запах взбодрил Варю, вселил уверенность. Ещё минуту назад она стеснялась своего по-ношенного, как казалось ей, лица, усталости в глазах. Но во взгляде спутника она не увидела и тени разочарования, поэтому свободно, даже с некоторой грацией, потянулась и расправила купленную на-кануне у суетливого лавочника юбку. Ирек от этого чисто женского жеста смутился, торопливо допил чай и пошёл вернуть чашки. Спи-ной он заметно погрузнел, но привычка ходить, отставив левую руку, осталась, что её почему-то умилило.

Пока обретённый знакомец разговаривал с мальчишкой, Варя осо-знала наконец, где и с кем находится. Что ж, не впервые с ней такое: как кошка чувствует ещё спрятанные в земле толчки, так она иногда чувствовала приближение человека или события, которое перебрасы-вало её жизнь на другие рельсы. Вот и сейчас с компьютерной скоро-стью в мозгу пронеслось…

Та давнишняя командировка. Шарканье подошв по белесой бу-лыжной мостовой, скрип флюгеров, мощные волны органной музыки в костёлах, запах корицы в булочных… Она в «Диком кабане» вкуша-ет западную цивилизацию. Раздражающий хохот за соседним столи-ком – сразу видно, приезжие, эстонцы так себя не ведут. Басок креп-кого смуглого парня в белой рубашке. Как он почувствовал, что Варя задыхалась от одиночества и пригласил на помрачающее ум танго?

Луна превратила город в театр теней. Пьеса о любви разыгрыва-лась в нём всего одну ночь. Нет, целую ночь! Чужие, но немыслимо близкие, бродили два оглушённых страстью существа по взморью.

40 41

Увязали в лунном песке, узнавали вкус друг друга губами под угрю-мыми елями в дворцовом парке, а в озере дрожали в любовном ознобе их двойники… Когда Ирек вернулся к Варе, она уже ловила в кадр паломников. Поговорить не получалось: начали перекличку муллы с минаретов. Усиленные динамиками гортанные звуки были торжественны, словно предвещали нечто важное. Ирек просто взял Варину руку. Не выдер-жал, спросил:

– Помнишь? – Не будем трогать прошлое, – небрежно бросила она заготовлен-

ную фразу. Но сорвалась. Обида выскочила против её воли: – Ты же не позвонил потом, значит всё ясно… – Поверь, случилось невероятное. Я посадил тебя на поезд, а на

обратном пути в гостиницу задумался. С тобой не мог в мыслях рас-статься. И провалился в люк! Пролетел метра два, упал на трубы, в во-нючую грязь…Меня достали, но поломал всё, что можно. Замуровали в гипс. Полгода в больнице…

– Что за бред!– Ну, пошутил, пошутил! Споткнулся – бумажник в лужу. А я ведь

даже не запомнил твою фамилию. Свой адрес, ты ведь помнишь, я не мог тебе дать – должен был уезжать по распределению. Но я долго помнил ту ночь, правда.

Он, глядя прямо ей в глаза, от чего Варя вдруг взволновалась, неж-но отвёл прядь с её лба.

– А как ты в Стамбуле очутился? – Всё-таки, во мне толика турецкой крови. Взяли на работу в порт,

язык освоил на удивление быстро. А ты с «Чайковского»? Угадал? – Ты почти не изменился.

– Полно тебе! Заматерел. Очки завёл. И галстук. В солидной фир-ме тружусь, правда. А помнишь, как мы смеялись тогда, что мне при-шлось бабочку делать из шнурков от ботинок, иначе в кафе не пуска-ли? Вот ты стала ещё краше. У зрелой женщины на лице написана её жизнь. Если она пустая, лицо становится никчёмным. Ты, мне кажет-ся, живёшь осмысленно. Но согласен: не будем о прошлой жизни. Она там, за Босфором. Но мы! Мы снова вместе, мы одни.

Ирек что-то сказал на чужом языке в мобильник.– Всё, на сегодня свободен. И твой теплоход здесь до завтра, я

знаю. Ты ведь хочешь увидеть в Стамбуле самое интересное? Я здесь несколько лет, но не устаю поражаться – из каждой щели Византия проглядывает.…

Варя вместо ответа просунула ладонь под его кожаную куртку и почувствовала запах, так долго не отпускавший её когда-то. Как от тёплого хлеба. Неужели это не сон?

– Тогда – в мрачное царство Аида… Наверху нежились чуть поникшие розы возле мечетей, поправших

царьградские руины, а здесь, в грандиозной подземной лакуне, при-таилась зябкая тишина. Сотни колонн подпирали слоёную кладку сво-дов. Меж ними колыхалась и дышала вода. Сверху падали капли, их всплеск усиливало эхо. «Словно кто-то наугад стучит по клавишам», – шевельнулась в Варе привычка переводить ощущения в слова. Под-светка выхватывала из тьмы основания колонн и разветвлённые де-ревянные мостки. В кругах света шевелили плавниками головастые карпы. Было торжественно и страшновато. Варя прижалась к Иреку.

– Это Йеребатана, подземное хранилище воды, – шепнул Ирек. – Кажется, шестой век. Сюда по трубам шла вода из горных источников, не знаю, как сейчас. Пойдем направо, что-то покажу.

Он обхватил Варю за плечи, неловко поцеловал в висок. Она не противилась.

Фиолетовая гладь воды с жёлтыми, как хризантемы, дрожащими кругами отразила её лицо. Какое-то чужое, напряжённое. Ей захоте-лось оттаять, расслабиться, наделать глупостей…

Ирек молча указал на выщербленную мраморную колонну. Осно-ванием её служила перевернутая голова Медузы Горгоны. Волосы-змеи тянулись снизу вверх, как спутанные ветки. В пустых глазни-цах отражалась покорность судьбе – поддерживать величие империи врагов, их попрание греческих святынь. Но в усмешке изогнутых губ читалось презрение. Странное дело – на какую бы сторону смотро-вой площадки ни уходила Варя, её преследовал взгляд Горгоны. На миг Варе почудилось в нём предостережение. Наверное, потому, что она кожей чувствовала: приближается неизбежное. В чужой стране, в странном воздушном пузыре под землёй, где время потекло вспять …

Вдруг Варю охватил такой жар, что справиться с ним не было сил. Прошлое свернулось было, спрессовалось, затаилось. И вот – вырва-лось.

Пусть! Словно услышав, Ирек расстегнул варину куртку и вжался всем

телом в её тело.– Есть приличный отель, – выдохнул он ей в ухо и тут же запе-

чатал рот поцелуем, чтобы не допустить инстинктивного женского «нет». А она уже решила – вернее, кто-то за неё решил, а она под-

42 43

чинилась. – Постой, я брошу монету, чтобы вернуться! – оттягивала Варя

решающий момент. Она бросила в воду полтинник. Но он не долетел до дна, где бле-

стели, как чешуя царственных карпов, сотни монет, а лёг на выступ мостков. Варя расстроилась:

– Не судьба! – Не возводи поклёп на судьбу. Она свела нас – разве можно было

сделать что-то лучше? Давай примем это как нечаянный дар. Пойдём! Ирек ускорил шаг. Он тянул спутницу за собой. Мостки слились в глазах Вари в ленту, колонны кружились, вспышки света во мраке ослепляли. Ничто уже не могло задержать Варю на этом пути. Есть только горячая рука желанного мужчины! На выходе пахнуло живым теплом.

К Варе возвращалось зрение, как будто наводили на резкость. Она увидела магнолию, её лаковые листья, шишки с красными шариками плодов. Одна валялась под деревом. Варя подняла её, бросила в су-мочку. Она почувствовала, что в ней вызревает иное чувство, теснит грудь… – Такси! – закричал Ирек, не выпуская её руку. – Подожди, - сказала Варя с трудом. – В чём дело? Варя молчала. Ирек больно сжал её запястье: – Струсила? Подумай, какой шанс! Будет хорошо, правда! Она сказала бы иначе: может быть, сейчас она отказалась не от

шанса, а от самого большого счастья женщины – раствориться в лю-бимом. Но она не может предать другого! Не может! Её саму удивило своё внутреннее «табу». Ведь она считала себя свободной от комплек-сов!

У мужчин есть чутьё на такое. Он понял. Помолчал. Выпустил её руку.

– Жаль, правда. Ну ладно, пошли гулять.Они брели молча. «Тоже мне, Татьяна Ларина, – корила она себя.

– Ведь пожалею!» Однако и гордилась собой чуточку оттого, что не будет носить на сердце обман. Но почему-то её кольнуло, что Ирек быстро сдался. Значит, не очень хотел?

Солнце в пышно взбитых кремовых облаках умиротворяло. От-чуждённость таяла. К Варе вернулась способность выхватывать ка-дры, годные для печати. Ветер с Мраморного моря, куда они забрели после блужданий по переулкам с лавчонками ремесленников, возвра-

тил ей лёгкость дыхания.На овощном базаре Ирек купил ей огромный пурпурный гранат.

Варя назвала его «маленький принц», потому что он был похож на голову ребенка в короне. В кондитерской они пили чай с приторной пахлавой. Подвальчик, где продавали сувениры, показался Варе кла-довой сокровищ: мерцали шелка, полыхала медь кувшинов, манили загадочностью кальяны, щеголяли друг перед другом яркостью ор-намента расписные тарелки. Ирек долго ворошил гору узорчатых шалей, платков, шарфов и наконец обернул варины плечи красным с золотыми огурцами покрывалом, в который можно было завернуться с головы до ног. Варя не смогла устоять перед искушением и приняла дар. Темнота как-то вдруг упала на город. Под Галатским мостом за-зывалы наперебой стали тянуть их в кафешки. Ирек выбрал столик на двоих прямо у перил. Под ними мелодично плескалась чёрная с блёстками вода. Застенчивый молоденький официант принес огром-ный круглый поднос с рыбными блюдами – на выбор. Фрукты делали этот натюрморт достойным кисти. В середину Варя поставила «ма-ленького принца».

В холодных бокалах поднимались вверх жемчужные пузырьки. Варя и её спутник молча смотрели на залив.

– В начале прошлого века, – сказал Ирек, закурив, – горожане боялись здесь гулять. Ужасный случай. Женщина с двумя детьми по-просила лодочника покатать их. Он сбросил детей в воду, а её изна-силовал и зарубил.

– Кошмар! – содрогнулась Вар. Она крепче закуталась в ласкаю-щее плечи покрывало. – Повеселее истории не найдётся?

– Для вас – что угодно. Лет двести назад один смельчак прошёл через Босфор по канату. Его натянули между мачтами двух кораблей.

Аромат сигареты запутывался в вариных волосах. «Сохранить бы его навсегда», – пробежала мысль и превратилась в щемящую сердце грусть. Почему так мало отмеряно человеку счастливых мгновений?

Ирек облокотился на перила и, не отрываясь, смотрел на неё. А она чувствовала, что он сейчас близок так, как никто прежде не был… Россыпь разноцветных бликов тянулась за еле видными лодками.

Рыболовы на мосту не расходились. Серебристые рыбёшки то и дело взмывали рядом со столиком на невидимых лесках.

– Хюзюн, – словно бы про себя сказал Ирек. – Что?

– Печаль. Печаль по утраченному величию османской империи.

44 45

И вообще… В этом слове – дух города. Из открытой двери кафе донёсся рыдающий напев – будто в под-

тверждение слов Ирека. Скумбрия отдавала сыростью, но кофе оказался с таким послевку-

сием, что у Вари закружилась голова. Ещё секунда, и … – Тебя уже, наверное, ищут! Ирек поднялся, и она, преодолевая оцепенение, встала.

– Хотя погоди, – он взял её чашку. – Такая отличная кофейная гуща, что грех не погадать.

Ирек крутил чашку так и сяк, хмурился, пожимал плечами. – Да-да, понятно. Дважды мы встретились с тобой в разных точ-

ках земного шарика. Третьего, говорит кофейный маг, не миновать. Ты, случаем, в Антарктиду не собираешься?

– Ошибается твой маг, – улыбнулась Варя. А её внутренний голос шепнул: «Хюзюн».

О пользе домофона

Ураган примчался к ночи. Из Атлантики он прошвырнулся че-рез север Европы, взбил, как в миксере, все живое и неживое. К нам он прорывался из последних сил, глухо рычал, словно

пес – ослабший, но еще скалящий зубы и готовый броситься. Боб Мельдинов всматривался в заоконную мглу и видел, как под

напором ветра прогибаются стекла. Конечно, быть того не могло, но этот мужчина за сорок лет не потерял детское свойство воображать и верить в воображаемое, хотя трудился в сфере весьма прозаической – в трамвайно-троллейбусном управлении. В эту ночь – он ощущал всей кожей – что-то должно случиться. Соседи тоже чувствовали не-ладное. Обычно в такой час еще пронзительно визжала дрель в квар-тире справа, будто там сверлили зуб великану; внизу с сумасшедшей силой орал то ли хозяин, то ли кот, терзаемый половым влечением; вверху дети топали, как слонопотамы. Сейчас дом притих и сжался.

Мужчина вглядывался в темень и каким-то нутряным зрением ви-дел, как дрожали в своих ракушках машины под окном, как отчаянно махали руками тополя, чтобы их не унесло вместе с птицами. Он не боялся стихии. Напротив, дом представлялся ему кораблем, кварти-ра – капитанским мостиком. Уверенной рукой вел он судно – куда? Правда, впереди гигантским айсбергом выплывала ярко освещенная хрущёвка, но судьба «Титаника» не грозила отрыжке сталинской эпо-хи, каким было здание, в котором вырос Боб и стал наследником рано оставивших бренную жизнь родителей.

Из невидимых щелей рванули тугие струи ветра. Мельдинов за-был капитанские амбиции, поежился, глубже запахнул халат с ото-рванным карманом и удобно примостился в разлапистом кресле, по-скольку сон, хоть зашибись, не шел.

Только он нацепил очки и раскрыл книгу, как деликатно закур-лыкал домофон. Но Бобу он будто гвоздь вбил в висок. Некому же прийти! Жены, которая могла бы вернуться, допустим, от мамы, не существовало. Ураганный вихрь не мог принести даже склонного к авантюрам Алексашку Ближниченко, не говоря уже о других прияте-лях и любовнице. Телеграммой тоже, вроде, пугать некому. С коло-тьём в сердце он пошел на красный глазок:

46 47

– Кто? В трубке заскре-

жетало, завыло. На-конец бесцветный, бесполый голос че-рез ушную раковину Боба отчеканил пря-мо ему в поддых:

– Это я, смерть твоя!

Трубка сникла, словно кончился за-вод. Мельдинов по-дул в нее, выкрикнул ругательство, опять поднес к уху. Теперь в ней нежно вздыхал космос. Боб решил спуститься, поймать злодея и отвинтить ему башку, но сердце вдруг кто-то зажал в железном кулаке и крутил, обрывая жилы. Он еле дотя-нулся до кресла – и всё. Мрак.

Мельдинов очнулся, как ему показалось, в ту же секунду, но по-нял, что он в раю. Рай представлял из себя поляну с холмом, похожим на объеденный торт. Березки торчали из него, как свечи. Пахло ме-дом от красного клевера. Вокруг Боба базарили сороки, вился змеем-искусителем хвост пёстрых крапивниц. Солнце накинуло легкий те-плый платок на его лицо.

Первое, что подумалось Бобу – видно, грехи его были не тяжкими, поскольку бог определил его в рай. Второе – он с изумлением увидел, как одна свечка шагнула. Оказалось, это он сам в белых шортах и ка-муфляжной футболке. Вернее, по холмику шагало только тело, а ему нужно было умело спланировать, войти в него и угнездиться в сердце. “Значит, я душа”, – подумал Боб, и легко, словно эта мысль стала го-рючим, взлетел. Изрядно покружившись, он выбрал момент и на вдо-хе тела проскочил внутрь. Теперь он ощущал себя мужчиной в самом

соку, больше того, почему-то знал, что в этот момент ему исполнилось двадцать семь. Он ломал сухое дерево, а рыхлый мальчишка лет пяти таскал, пыхтя, ветки для костра. “А разжигать-то нечем”, – осознал Боб, но тут раздался крик жены, которая оказалась рядом и будто про-читала его мысли:

– Девушка, а девушка, у вас нет спичек? Он глянул вниз и увидел: холм огибала дорога, по ней с грацией

бегемота бежала полногрудая барышня с номером 45 на белом квадра-те. Окрик ее словно парализовал, она замерла и посмотрела наверх. А жена опять крикнула:

– Девушка, у вас нет спичек?Боб понял: близорукая Галка не врубилась, что здесь проходит

трасса соревнований. А бегунья пришла в себя, зычно послала её куда подальше и рванула.

Мельдинову стало досадно за оплошность жены. В один миг вся прелесть летнего дня померкла. Он с ужаснувшей его самого ясно-стью осознал, что ненавидит семейную жизнь. Ненавидит жену – вы-пученные стекла ее очков, худобу, ненормальное пристрастие к мы-тью полов, вопросы невпопад, манерность, кофты-самовязки, даже её фирменное блюдо – телятину в тесте, которую обожали гости и он сам. Понял Мельдинов, что сына не то чтобы ненавидит, но досадует, откуда у него, такого ладного, спортивного, ребенок-увалень. Пузо от-прыска вечно свисало тестом поверх ремня. Боб пытался таскать его на спортплощадку, но тот даже взвизгивал от ужаса, когда ему было велено идти по бревну или лезть на шведскую стенку. Врачи объясня-ли комплекцию сынишки неправильным обменом веществ, который должен наладиться по достижении половой зрелости, но все равно Боб стеснялся сына на людях.

“Идиот я, – подумал он. – Приковать себя к никчемной женщине! Где были мои глаза?” Конечно, в девятнадцать лет он не смог разгля-деть заурядность в глазастой девушке с многообещающей улыбкой. Подростком она была похожа на “Твигги-хворостинку” – худышку, кумира тогдашних подростков.

В танцевальном кружке учитель поставил Галю и Борю в пару. Взрывоопасный поступок! Близость тел юных партнеров часто раз-жигает пламя, но не ровный, долгий огонь. Пламя заронило в тан-цоров искру, которая через пару лет обернулась младенцем в чреве и загсом.

На следующий день после некого подобия свадьбы оказалось, что у Галки зрение минус восемь и астигматизм. Жуткие очки, без кото-

48 49

рых она непонятно как обходилась в танцах, делали её похожей на черепаху. Такая изящная на сцене, в жизни она двигалась неловко, за-девая локтями и бедрами за углы. Беременность проходила болезнен-но, некрасиво. Огромный острый живот забрал все жизненные соки.

Вообще-то Галка старалась быть хорошей женой. Выучила при-вычки Боба, угадывала желания. Она каждое утро давала ему свежую рубашку, вечером он уже на пороге млел от запаха парного мяса, по-сле ванны заворачивался в поднесённую женой махровую простыню. Но от избытка самозабвенности всё у нее шло наперекосяк. Мясо под-горало, кофе убегал, при глажке бурой печатью оставался след утюга.

Первое время Мельдинова умиляла преданность жены. Но уже вскоре, особенно когда родился Артём, начала раздражать. Днём и но-чью запелёнутое полешко корчилось и орало, а мать с воспаленными глазами металась возле него и не умела угомонить.

Мельдинову пришлось бросить автодорожный институт, посколь-ку рассчитывать на чью-то помощь не приходилось. Чем дальше, тем чаще спрашивал он себя втайне: чему он принес в жертву свой ди-плом? Колготне вокруг ненужного ребенка? Минутам наслаждения, которые могли ему, такому лёгкому, симпатичному, дать за так жен-щины?

Ребенок раздражал Боба. Он попривык, когда Артёму было уже года четыре. Конечно, уход за ним держался на Галке, которая научи-лась справляться, но гуляние и укладывание спать лежало на отце. Собственно, он получал сына в постели уже готовенького. Оставалось рассказать ему сказку. Вот тут-то и начинался для Мельдинова кайф. На него нисходило вдохновение. Он плутал по лабиринтам нивесть откуда бравшихся сюжетов, рождал героев, они боролись со злодеями и колдунами, преодолевали хитроумные ловушки, завоёвывали дев умопомрачительной красоты, становились властителями. Сказочник забывал про сына и уносился мыслями туда, где не было нудной рабо-ты, суточных щей, грязных подъездов, мелочного обмана, родствен-ных оков. Он спохватывался, когда ребёнок разжимал свою ручку на его запястье и начинал сопеть во сне. Мельдинов же иногда всю ночь не мог выйти из игры с собственной фантазией.

К сожалению, лет в шесть Артем отказался слушать сказки, а смо-трел их по видику. Общение затухало. Мельдинов остался наедине с собой. Днём он трудился диспетчером, а вечером, прикорнув в обжи-том с детства кресле, творил. Сказочные сюжеты не иссякали в мозгу, просились на бумагу. Боб записывал их в тетрадь жирным каранда-шом, потому что тут же, по ходу фабулы, набрасывал рисунки. Галка

тихо возилась со стряпней, стирала, купала сынишку. Иногда он уса-живал её на диванчик и читал очередную историю. Жена слушала, не отрывая глаз, всплескивала руками, ахала, но как-то преувеличенно, отчего Бобу становилось муторно.

Как известно, лавина начинается с первого сорвавшегося камуш-ка. Галкин нелепый крик на холме оказался таким камушком. Мель-динов стал искать знакомства в литературных кругах, чтобы его про-изведения оценили настоящие писатели. Он не сомневался, что слава обрушится на него. На книжной выставке познакомился с сотрудни-цей частного издательства. Сдобная белесая дама, куря сигарету за си-гаретой, прочитала сказки, а для обсуждения пригласила Боба к себе домой. Обсуждение состояло из одного слова: “Гениально!”, ужина в полумраке, быстрых касаний взглядами и пальцами, затем жёсткой постели. Утром дама сказала, что Мельдинов – герой её романа и она посодействует изданию книги. Не успел он опомниться, как оказался со своим скарбом в спартански неприхотливом логове редакторши. Любовника она держала на коротком поводке.

Через пару месяцев дама объявила, что сказки отредактировала, сдала в типографию. Книга выйдет как подарочное издание с автор-скими гениальными иллюстрациями. Мельдинов в экстазе целовал её куда попало, пока та не вырвалась, взбила примятую челку и выдала: “С тебя тысяча триста долларов”. Он остолбенел, а она искренне уди-вилась: “Ты в каком мире живешь? Пятьсот мне за редактуру, восемь-сот за печать. Поверь, это по-божески”.

Схватив папку со своими сочинениями, Мельдинов в отсутствии дамы бежал. Его квартира была пуста. Галка оставила записку, что уезжает к маме. На развод согласна.

Мельдинова будто прорвало. Видно, догуливал недогуленное. Его детскость была очаровательной, он даже выставлял её напоказ, чтобы отличаться. Недаром для друзей он так и остался Бобом, хотя все уже обзавелись отчествами. Его охотно приглашали в компании, и он с ужасом вспоминал тягомотину семейной жизни. К тому же, не зря его окрестили “дамский угодник”. Он искренне влюблялся, ему нрави-лось играть, флиртовать, видеть женщину в розовом облаке. Путь до постели поэтому был всегда довольно долгим. К удивлению, не всем женщинам это нравилось. Они норовили поскорее занять вакансию в его одиноком лежбище. Когда розовое облако рассеивалось, Мельди-нову становилось ясно, что всем возлюбленным от него что-нибудь нужно. Денег, счастья, квадратных метров, ребёнка, фантастических подвигов в постели. Что нужно ему – их ничуть не волновало. Впро-

50 51

чем, он и сам этого толком не знал. К семье он первые полгода наведывался, благо, недалеко, в часе

езды. Тёща не пускала его в дом. Галка, придерживая знакомый Бобу халат, выводила Артёма на крыльцо, но разговоров избегала, прята-ла глаза в очки. Кроме кино, идти в поселке было некуда. Боб с удо-вольствием поиграл бы с сыном или побегал на довольно приличном стадионе, но тот и шёл-то нога за ногу, переваливаясь и надувая щеки. Живот мешал ему даже застегнуть пуговицы на куртке. На вопросы отца он отвечал нехотя: “Да, нет, нормально”. Оба с тоской тянули по-ложенные три часа и облегчённо расставались.

Вскоре он перестал ездить, соответственно, и привозить какие-то деньги. Привык жить один, иногда разбавляя одиночество компания-ми или новой женщиной. Сказки писал по-прежнему. Но уже не прин-цесс и пиратов делал он героями, а простые вещи. Ботинки превращал в близнецов, которые хотели жить каждый по-своему, но даже заявить о своем желании они могли только тогда, когда отрывались подошвы и высовывались языки. Да и то хозяин сразу кидал их в мусорный бак. Компьютерная мышка у него по ночам печатала свои стихи об одино-честве. Сказки делались короче, грустнее. А где грусть, там мудрость.

Бобу удалось издать сборник со своими рисунками – помог сред-ствами школьный приятель. Хмелея от радости, направо-налево раз-даривал книги и ждал восторженных отзывов. Да, несколько было, от подруг. Только-то и всего. И Мельдинов понял, что его книга ничего-шеньки в людях не изменила. А слава приходит, наверное, только к тому, кто хоть на каплю что-то меняет в мире. Но чаще одаривает не по заслугам, а по конъюнктуре ничтожного момента.

Тогда он впервые ощутил внутри себя пустоту. Его сказка конча-лась.

Боб перестал участвовать в жарких дискуссиях среди селёдочных хребтов и окурков. Ему надоело производить впечатление хлёсткими афоризмами. На женщин он уже смотрел если не цинично, то рав-нодушно. Острота чувств проснулась только в тот миг, когда у него обнаружили, как осторожно выразился доктор, новообразование. Он популярно объяснил пациенту, что оно хорошее, но чтобы не разви-лось в плохое, нужно следить и часто проверяться. Следить за собой Мельдинов не умел, проверяться денег не было, да и боялся он, так что жил, как живётся, не думая о грядущем. Он раздался, оброс неухо-женной бородой и проводил вечера за чтением в своём кресле.

... Очнулся Мельдинов, когда рассвело. Свист урагана стих, цвинькали синички. Он вспомнил то, что пронеслось в помрачённом

сознании. Не открывая глаз, сосредоточился и осознал: ночью был го-лос ОТТУДА. Он звал. “Но неизбежное можно отсрочить”, – шепнул кто-то. “Кто?” – спросил Боб вслух и тут же понял сам.

Мельдинов встал. Голова не кружилась. Он сварил крепчайший кофе, который давно себе запретил. Мысли обрели конкретность. Он побросал в сумку что попало и часа через полтора уже трясся в элек-тричке. Единственное желание билось в крови и в мозгу – уткнуться в галкины ладони.

Боб даже не размышлял о том, что могло случиться с его семьей за тринадцать лет. Мысль о том, что Галка, возможно, вышла замуж, была ему противна, и он отгонял ее. Теперь он вспоминал беззавет-ную преданность жены с умилением и горечью. Почему-то пришло на ум, как она первое время напевала странное: “Выхожу я на крыль-цо простудить свое лицо”. Боб, как ни как – писатель, однажды фыр-кнул: “Что за чушь – “простудить”? Правильно – “остудить”. Спустя годы он услышал эту народную песню действительно со словом “про-студить”, и ему стало неловко. А Галка после того случая перестала петь. Вспомнил, уже с улыбкой, и ту вылазку в Корнеево, когда жена просила спички. А сынишка тогда все канючил: “Давайте углубимся в лес!” Мельдинов удивлялся сам себе. Как мог он, умеющий оду-шевлять вещи, не почувствовать душу единственной своей женщины? Боб ехал, механически провожая взглядом вальсирующие перелески, и не знал, что в эти минуты Алексашка Ближниченко набирает, на-бирает, набирает его телефонный номер, чтобы покаяться в пьяном розыгрыше...

Дверь в квартиру тёщи была той же, обитой унылым дерматином. А звонок другой, музыкальный. На его мелодию кто-то глянул в гла-зок, щелкнул замком. Она, Галка. В красной футболке и брюках. Мало изменилась, не расплылась, только кожа потеряла яркую розовость да русые пряди на лбу поблекли.

У Боба пересохло в гортани. А Галка протёрла очки и вдруг начала оседать. Не успел он среагировать, как её подхватил откуда-то взяв-шийся парень, слепленный из комков мышц, с татуировкой на шее. Набычившись, он железной хваткой сжал запястье Мельдинова:

– Чо надо, мужик?

52 53

Пятнадцатая чашка впервые Аннета попала в цирк лет в восемь. Отца её, воен-

ного, перебрасывали из части в часть, в основном, по глу-хомани. Когда дочке пришла пора в школу, перекати-поле-семейство укоренилось в городке без достопримечатель-

ностей и вообще без претензий на культуру. Телевидение же тогда и шага не сделало в сторону провинции. Так что, когда шапито тарелкой шлепнулось возле рынка и рабочие начали из него вытаскивать полу-сферу купола, народу набежало тьма, будто приземлилась летающая тарелка. Отец только через своё начальство смог достать билеты на первое представление – до следующего дочка умерла бы от любопыт-ства.

Пока собирались зрители, Аннета оглядывала амфитеатр: облез-лые кресла, облезлый бархатный занавес мышиного цвета, брезенто-вые стены, которые хлопали, как в ладоши, под порывом ветра. Было неуютно, зябко. Разве таким представлялся ей цирк?

Что мигом превратило убогий шатёр во дворец, Аннета не осо-знала. Она просто растворилась в ослепительной радуге вспыхнув-ших огней, в бравурной музыке, которая хлынула с небес. Девочка зажмурилась, впервые ощутив, что у неё есть сердце и оно колотит-ся в горле. Когда она открыла глаза, в желтом круге арены стоял на одной ноге, как цапля с картинки в букваре, размалёванный клоун в тесном красном пиджачке и необъятных полосатых штанах. Он вы-тащил из уха затычку, и оттуда брызнула струя воды. Сдёрнул мятую шляпенцию, и из рыжего клочка волос тоже брызнула струя. Зрители захлопали, но раздутый от важности начальник манежа прогнал клоу-на взашей и объявил с растяжкой:

– Возду-у-шные гим-на-а-сты Синельниковы!И закружилась карусель представления. Аннета забыла, что зав-

тра их классу будут делать прививку, что потеряла ключи и ещё не сказала родителям. Её несло с немыслимой скоростью, а вокруг в пё-струю ленту сливались завихрения цвета, смех, искры, крики «ап!», «алле!», конское ржанье, щёлканье хлыста, гул восторга…

Вдруг всё застыло. Начальник объявил следующий номер, какой – Аннета не разобрала. Оркестр, который она только увидела, по мано-

вению палочки дирижёра заиграл что-то лёгкое, как чириканье. Через массивный занавес прорвался и вылетел на арену циркач на странном велосипеде: одно маленькое колесо и длинная блестящая трубка с сед-лом. Из третьего ряда Аннете показалось, что он где-то под куполом. Как артист ехал на одном колесе – представить невозможно. А он не только ездил и по кругу, и вперёд-назад, он мог даже остановиться – и не падал. Только нажимал на педали, а велосипед пританцовывал на месте.

У артиста были такие светлые волосы, каких Аннета не видывала. Они обвевали при движении его лицо, а он откидывал их небрежно обеими руками, бросив руль. Словно играючи, он управлялся с вело-сипедом. Вот артист застыл на мгновенье возле Аннеты и улыбнулся. Ей показалось – только ей…

Мелодия резко оборвалась. На манеж выбежал служитель с под-носом. На нём громоздилась гора оранжевых чашек с блюдцами. Цир-кач надел чёрную шапочку с плоским верхом. Одной ногой в лаковом ботинке он удерживал педалью велосипед, другую вытянул. Тишину разорвала барабанная дробь. Служитель поставил артисту на носок ботинка блюдце, и оно, взлетев, приземлилось точно на шапочке. За ним взлетела чашка и, звякнув, легла аккурат на блюдечко. Опять блюдце, опять чашка… Зрители считали: «Пять! Шесть! Семь!» Вось-мая не попала. Артист смущенно пожал плечами и повторил попытку. «Ап!» – чашка послушалась. Зрители крикнули: «Девять!». Когда де-сятая точнёхонько опустилась на крошечное посадочное поле, грянул оркестр. Артист победно выбросил вверх руки, словно подставил под аплодисменты… Аннете больше ничего не запомнилось. Она сидела, притихшая,

даже когда все падали с кресел от хохота на собачьем футболе. Две команды псов, одни в синих, другие в белых трусах гонялись за воз-душными шариками. Собаки истошно лаяли, сдёргивали друг с друга трусы, шарики с треском лопались. Даже папа стонал от смеха. Анне-та же не улыбнулась. Светлое облако ещё витало над ней.

Дома она изучила программку, но так и не поняла про «того» ар-тиста. А мама разобралась: «Эквилибр на моноцикле – Рэм Рольди». Аннета опять ничего не поняла. Мама объяснила, что моноцикл – это велосипед на одном колесе, а эквилибр – это когда циркач удерживает равновесие. Про странное имя артиста сказала, что, скорее всего, оно – псевдоним, на самом деле он какой-нибудь Иван Петров. Аннета за артиста обиделась и больше ни о чём не спрашивала.

Несколько дней она ходила в каком-то трансе. Шептала, как за-

54 55

клинание: «Эк-ви-либр-на-мо-но-ци-кле!» Пела его на мотив: «Как на наши именины…». Писала мелом на асфальте. Рисовала Рэма Роль-ди на обложке тетрадей. Чёрным – моноцикл, коричневым – костюм, красным – шарф. Воспоминание о циркаче спряталось в укромном уголке сердца, но иногда царапало его или тихонько ныло.

Года через три Аннету привезли на каникулы к бабушке в област-ной центр. Первым её вопросом был: «К вам цирк приезжает?» Ба-бушка сказала, что цирк в городе стационарный, то есть, это здание, в котором всегда дают представления гастролирующие труппы. В пятой квартире живёт дядя Веня, который в цирке чем-то заведует и водит туда всех ребят двора. Если внучка хочет, она с соседом договорится.

Дядя Веня оказался похожим на того, виданного когда-то, клоу-на. Тоже тесный для его брюшка пиджачок и широченные брюки. «Может, он и был тем клоуном?» – подумала Аннета, но спросить по-стеснялась. Зато поинтересовалась, есть ли в программе эквилибр на моноцикле.

– О, ты, получается, знаток цирка? – удивился тот. – Тогда тебе повезло. Вчера приехал Рольди и сегодня выйдет.

Аннета застыла на месте. Она его увидит! – А правда, что его на самом деле зовут Иван Петров?

– Глупости! Рольди – старейшая цирковая династия. Рэмчик в опилках родился.

– В опилках? – ужаснулась Аннета. – Ну, фигурально выражаясь. То есть вырос за кулисами. У парня

наследственный талант. Виртуоз! По изнаночную сторону занавеса цирк опять показался девочке казённо-убогим. На цементном полу – обшарпанные ящики величи-ной чуть не с дом, подставки, тумбы, разобранные декорации. Заста-релый, несмотря на сквозняки, терпкий запах. Откуда-то доносилось рычание и лай. Возле служебного входа двое мужчин играли в на-стольный теннис. Один – могучий, как из камня вырубленный, вкла-дывая в удар всю силу, метал шарик за сетку.

– Дрессура! – с почтением прошептал дядя Веня. – Свой аттрак-цион имеет, не шутка! В гримерке с убогими венскими стульями, но с зеркалом во всю

стену, готовилась к представлению семья. Девочка в лиловом трико с блёстками обводила синью глаза. На Аннету и не взглянула. Десятка два разноцветных обручей висели на крючках. Глава семейства стал выговаривать дяде Вене, что «хула-хуп» нельзя ставить на три пред-ставления в день, у Эммочки позвоночник ещё не окреп. Они повздо-

рили, и сосед пулей вылетел из гримёрки, больно дёрнув Аннету за руку.

Она опять ходила, как лунатик, но ей и в голову не пришло, что можно встретить Рэма Рольди: не мог небожитель опуститься на этот пыльный цементный пол. А сосед тянул её в пристройку за жестяной дверью, чтобы похвастаться морским котиком-подростком. С ним го-товил номер венин сын Гарик. Симпатичный зверь с умными чёрны-ми глазами, в которых блестящими точками отражался свет ламп, буд-то играл с людьми в прятки: то выныривал с фырканьем, в брызгах, из огромного чана, то плюхался обратно. Гарик разрешил гостье кинуть рыбку, и ей показалось, что котик, когда её ловил, засмеялся, и она его сразу полюбила.

Нынешнее представление сильно отличалось от того, давнего. И номера были сложней, и оркестр посолидней, и костюмы побогаче. Но Аннета сосредоточилась на ожидании и ничего не замечала.

– Эквилибр на моноцикле! – лауреат конкурса артистов цирка Рэм Рольди! – разнеслось наконец и эхом отозвалось под куполом.

Пробив брешь в занавесе, вылетел эквилибрист. В чёрном фраке с атласными лацканами он выглядел ещё элегантнее. А волосы также обвевали его лицо, и улыбка была столь же ослепительной. Только к Аннете он на этот раз не подъехал. Опять униформист вынес поднос и поставил оранжевую чашку на лакированный ботинок артиста. Дробь барабанных палочек… Опять чашку как магнитом притянуло к блюд-цу. «Четыре!...Шесть!» – хором считала публика. На восьмой чашке эквилибрист пошатнулся. По рядам пробежал вздох. Аннета сжалась. – Понтяра! – шепнул дядя Веня. – Чтобы публика не думала, что

всё так просто. Вот восьмая чашка угнездилась, девятая, десятая… Двенадцать! «Прибавил две чашки!» – ликовала Аннета. Она хлопала так, что ла-дони защипало.

На этот раз Аннета видела всё, что показали после номера Рольди. Её почему-то охватило радостное возбуждение. Она смеялась, крича-ла «бис!».

В антракте манеж обнесли сеткой. Пожарные с брандспойтами за-няли свои места. После увертюры на залитую слепящим светом арену выпустили тигров. Вошёл дрессировщик в серебряном струящемся плаще. Аннета узнала: это он за кулисами играл в пинг-понг. Играть, когда вот-вот к хищникам! Как такое возможно?

Дрессировщик невозмутимо расхаживал между тумбами, отводил тонким хлыстом оскаленные пасти. По его команде тигры прыгали с

56 57

тумбы на тумбу и через горящий обруч, вставали на задние лапы. По-том они легли полосатым ковром, а он небрежно таскал их за хвосты и наконец улёгся между туш. – Года два назад с него такая вот зверюга сняла скальп. Хорошо

ещё, кожа приросла, – вполголоса сказал дядя Веня, и в интонациях его сквозило почтение к укротителю.

Аннете стало страшно. И за дрессировщика, и за Рэма. Упасть с моноцикла – тоже не шутка. Особенные они люди, циркачи! Вернувшись в свой городок, она через некоторое время поняла,

что освежённое воспоминание об эквилибристе ещё сильнеё царапает что-то внутри. Иногда ей становилось так грустно, что она втихомол-ку плакала – сама не зная, о чём.

Прошло время. Аннета с родителями приехала в пансионат в при-морский город. В центр они не выбирались – после процедур у мамы сил не было. Однажды возле корпуса тетка с неаккуратно накрашен-ным ртом разложила столик и начала продавать билеты. В цирк! У Аннеты стучало сердце, когда она спрашивала:

– А эквилибр на моноцикле будет? – Я знаю? – пожала тётка плечами. – Вот афиша, смотри. Да, эквилибр! Да, Рэм Рольди!

Аннета с превеликим трудом упросила родителей отпустить её в цирк одну.

Возле касс, где бойко торговали шариками, свистульками, вертуш-ками, она увидела продавщицу цветов и купила розу на водянистом стебле. «Познакомлюсь, познакомлюсь!» – твердила она про себя. Ей казалось, она заслужила это право.

Ещё пышней стало представление, ещё сложнеё и красивей но-мера. И когда на манеж вылетел Рольди, Аннете он показался в своём строгом костюме мальчиком, затерянным в джунглях роскоши. Опять – барабанная дробь… «Пять! Семь!» – выдыхали зрители.

Аннета уже знала, что случится с восьмой. И случилось! Зал замер, но снова чашки и блюдца, кувыркаясь, взлетали и вставали точнёхонь-ко в свои гнёзда. «Десять! Двенадцать!»… Эквилибрист продолжал. «Четырнадцать!» Зал гудел. На подносе осталась одна чашка. Аннета вцепилась в сумочку, роза соскользнула на пол.

Пятнадцатая взмыла, но опустилась на край блюдца и словно раз-думывала, куда склониться. Рольди жал на педали туда-сюда, чтобы сохранить баланс. Увы! Чашка упала. И самое ужасное - грохнулась вся пагода.

Аннета зажмурилась. В горле пересохло. Она почувствовала, что

не в силах больше смотреть на манеж. Встала, начала пробираться между чьих-то острых колен.

Улица жила обычной жизнью. Хозяйки тащили с рынка кошёлки, из которых выглядывали рыбьи хвосты и перья лука, угольно-чёрные мальчишки гоняли на великах, возле цирка опять суетились коробей-ники. С моря тянуло просоленной свежестью. Аннета тряхнула головой, вздохнула всей грудью. Наваждение прошло. Как хорошо! Или плохо?

58 59

Стено ‑ кардия

Здравствуй, Миня!Пишу, потому что по телефону ты можешь поторопиться от-ветить, а тебе нужно хорошо подумать. Дело вот в чем: мы с папой решили от Любани отказаться. Жаль безумно, но сил

больше нет. У меня радикулит, у него от сидячей работы смещение позвонков. Документы, напоминаю, оформлены на тебя. Если согла-сен, привези доверенность. Да и не видались давно. Так что приезжай непременно до 20 августа. Целуем. Мама-папа".

– Умилительно! – сказал Дмитрий своему приятелю Стефану. Мать пишет "Любаня" без кавычек. Как про больную родственницу, а не про старую клячу – пардон, старую дачу. – Что, так станция называется - я забыл? – Нет, так ее окрестила бабуля Ада Андреевна, для меня – Буля.

Она дачу затеяла в условиях тотального дефицита, кровью и потом возвела, а выстраданное – оно самое дорогое. И мне Любаня мила. Помнишь, всей кодлой наезжали? Обед в беседке...

– Обязательно окрошка с домашним квасом, – подхватил прия-тель.

– Картошка разварная, пупырчатые колючие огурчики из парни-ка... Плотвичка в пруду... Пивко тайком... Рубенсовская дева на со-седской даче... Нирвана! – Была нирвана, пока твоя матушка мне от ворот поворот не дала.

Почему – не знаю. Если честно, до сих пор обида. – Не бери в голову! Слушай, давай махнём, а? Продавать Люба-

ню надо, сомнений нет. Бизнес на бабкины бабки подтолкну. – Замётано! – неожиданно легко согласился приятель. – Только

вот что: жив дедов магнитофон? И плёнки?– Помню, плёнки вешали на деревья ворон пугать. Но вообще-то

в нашей семье старьё не выбрасывают. Так что маг и уцелевшие плён-ки в твоём распоряжении. Но для истории ценного там – ноль. Дед, особенно поначалу, когда привёз маг из Японии и даже в городе он был редкостью, писал все подряд – застолья, агушки младенческие, интеллигентский трёп. Он наигрался – взялся я, вскорости тоже опо-стылело. Тебе-то эти реликты за каким хреном?

– Идейку одну надо проверить, – по лицу Стефана скользнула тень усмешки.

В электричке они почти не разговаривали. Им довольно взгляда или пустяшной реплики: неразлучны с молочно-восковой спелости. Классически разные. Дмитрий, он же для родителей – Миня, для приятелей – Митрий, первым бросался в глаза. У него всего в избыт-ке: слегка оплывшего тела, неуемной гривы, баса, жестов, улыбок по поводу и без повода. Большое всегда кажется надежным, поэтому женщины к нему тянулись, ушлые работодатели – и те клевали на его неординарный экстерьер. На самом деле в свои двадцать восемь Миня оставался, если судить по строгости, полуфабрикатом. Родите-ли хоть доставали его проповедями о том, что пора, пора взрослеть, но соломку дитяте подстилали, оттого он мог себе позволить долго и отнюдь не мучительно искать самого себя. На четвертом курсе бро-сил истфак, в детском театре изображал медведей, чудищ заморских и прочих громогласных тварей, подмастерьем краснодеревщика тру-дился с полгода. Женился – разженился, оставил дочку. Сейчас вроде зацепился в рекламном агентстве. Даже собственную контору возна-мерился отпочковать, дело было за малым – не на что. Вот уж кто надёжный, так это Стефан. В детстве вокруг него клу-бился смерч дворовых драк. Мать приходила в отчаяние, учителя за уши его тянули в надежде, что возьмется за ум башковитый хулиган. И вот что значит во время понять: мохнатой лапы нет, пробиваться придется самому. Он обстругал себя, отсек от характера все лишнее, как Роден от своих скульптур. Теперь Стефан Ловчик - инженер, у него двухкомнатная семейная крепость в кредит, умная, но послуш-ная жена. Получил даже престижную премию за разработку какой-то звуковой аппаратуры. Однако симпатий, как ни странно, Стефан у окружающих не вызывал. Отчего? Виновата, наверное, бабка шля-хетского роду. От нее горделиво-петушиное вздергивание головы, усмешка одним уголком рта. Про таких говорят: "Глянет – молоко скиснет". От бабки – и имя с претензией, причем называла она его "Стэфан". А Миня называл его Стёпкой.

Приятели, вроде, знали друг о друге все. Но сейчас, клюя носом под песню колес, бесконечную и однообразную, как у акына, Митрий не догадывался, что штуковина размером с телефон, которую Стефан вез в спортивной сумке, являла собой еще не доведенную до конди-ции, но принципиально новую звуковую систему. Разве могло прийти в голову, что испытания ее на даче приведут всех, и экспериментато-ра в том числе, к неожиданным последствиям?

60 61

Август с сентябрьским привкусом по-хозяйски распоряжался в садоводческом товариществе "Математик": брызнул красным по ту-гим щекам яблок, придав им товарный вид, сбил спесь с гладиолу-сов, остановил уставшую расти траву. Набухшие тучи он исправно стирал с акварельного небосвода, чтобы бюджетники успели попол-нить запасы кабачками размером с добрых поросят, помидорами-последышами, огурцами-переростками.

Шагая по утрамбованной дорожке, приятели с любопытством за-мечали, что все окрест изменилось. Часть домов вообще пустовала. Челюсти замков под пластмассовыми бутылками намертво сцепила ржавчина, ставни перекосились ("будто покойнику глаза закрыли", - подумалось Мине), флора обезумела от свободы. На иных участках еще копошилась возле щитовых домушек профессура в залатанных вельветовых пиджаках, спортивных штанах с белыми лампасами и дачной унисекс-обуви – кроссовках ("уходящая натура!"). Но словно по мановению всевластного природного диктатора выперли из земли, как выходят на поверхность валуны в Прибалтике, крепости дурной готики или чуждые скромному пейзажу бессовестно-белые, словно из американских фильмов, коттеджи ("приходящая, черт-те дери, нату-ра!"). Какие тебе грядки! Бархатные лужайки, по которым ландшафт-ные дизайнеры продуманно небрежно раскидали купы цветов... Стефан проскрежетал: – Взрывчаткой бы их в хорошем тротиловом эквиваленте!

– Зависть – чувство, свойственное неимущим эпохи прожорливо-го капитализма, – упрекнул Митрий не столько друга, сколько себя.

Он отодвинул щеколду калитки. Никто гостей не встретил. Под крыльцом оказались опутанные паутиной ключи. Митрий отпер дверь. Показал Стефану нужные коробки, а сам осторожно спустил-ся по ступенькам. С них он когда-то грохнулся, вывихнул запястье, поэтому до сих пор остерегался. Ему не терпелось осмотреть усадьбу, которую не видел с весны, когда перевозил родителей.

Довольно было одного взгляда, чтобы понять – Любаня "зане-хаена". Миня любил ввертывать это вкусное украинское слово: не-хай, мол, как идёт, так и ладно. Бешеная сила сорной травы задавила грядки и малинник, выворотила плитку на дорожках, расщепила до-ски крыльца, выпила соки из деревьев. Даже самая мощная и щедрая яблоня сумела выпестовать на сухих ветках лишь три плода с детский кулачок. Да, Буля в гробу перевернулась бы. Родители, а точнее, мать, потому что отец привлекался к хозяйству только в случае крайней нужды, делали только неотложное, а сейчас, видно, и того не могут.

Надо, надо отдавать Любаню в хорошие руки. Но сколько же с ней связано, бог мой! Здесь случилась их со Светкой брачная ночь – гораздо раньше официальной. Живо, всей кожей, вспомнилось Мине: он голышом выскочил тогда охолониться и застыл – так низко висел крупный жемчуг мерцающих августовских звёзд... Приятель тем временем осматривался в доме. Он находил то, что

запечатлелось в его мальчишеской памяти. Тогда здесь командова-ла бабушка Ада. Стефан вспомнил, как они тайком хихикали над её окриком: "Дети, мне холодно, наденьте куртки!" Но она же тайком совала им в карманы конфеты "Мишка на севере" и козинаки с семеч-ками. Гость увидел, что на веранде стоит, как и прежде, её накрытое ветхим клетчатым пледом кресло, а на полочке – рукоделие и очки. После инсульта Ада не поднималась с кресла. "Терпеть ненавижу", – отзывалась она всю жизнь о дамских занятиях, но врачи велели раз-рабатывать пальцы, и Миня с приятелем соорудили эту полочку, про-волокой прикрутили к подлокотнику.

Утварь комнаты Стефан с присущей ему точностью формулиро-вок назвал для себя овеществлёнными пластами быта советской ин-теллигенции. Мосоловы, как и весь их круг, презирали "мещанский" уют. Подтверждением тому стоял перевезённый из квартиры стан-дартный шкаф, стулья без архитектурных излишеств, простой диван, такой же, как в коммуналке у матери Стефана. Богатством считались только толстые журналы, которые сейчас пылились в стопках, пере-хваченных проволокой. "Сами задушили свободу слова", – с иронией подумал гость о хозяевах.

В более поздние времена на дачу, как нетрудно было понять, ски-дывали ненужные дары. А они не хотели уживаться друг с другом: бронзовый подсвечник и дымковская игрушка, венецианская вазочка и Дон Кихот каслинского литья, проектор в дерматиновом футляре и затейливое бра. Современный "слой" – компьютер последнего поко-ления, на котором работал отец Митрия – преподаватель математики Евгений Львович Ланговой. "Можно ли бесстилье считать стилем?" – размышлял Стефан, оглядывая интерьер. Однако пора было браться за дело. Он распаковал картонные коробки. В одной нашел магнито-фон, в остальных – без разбору наваленные бобины с пленками.

– Давно ждешь, сынок? А у меня масло кончилось, пришлось бе-жать в магазинчик. Ты Леську не привез?

Через путаницу душистого горошка пробиралась Нателла Мура-товна. У Мини дрогнуло сердце. Как она изменилась! Левую ногу переставляла с трудом, словно вытаскивала из глины. С лица, по не-

62 63

здешнему броского – вся в своего отца, осетина – будто кто-то стёр смуглость. Бабушкина стёганая жилетка совсем ее опростила, а ведь одевалась матушка всегда полубогемно, с какими-то замысловатыми шарфами и шалями, поскольку вращалась в театральной среде. Миня упрекнул себя, что, привыкнув видеть родителей в порядке, он не об-ременял себя мыслями о них. А они явно сдали. – Куда ты папаню дела? – прогудел он нарочито весело.

– Статью повез. Давно ждут, да его прихватило – разогнуться не мог, называл себя равнобедренным треугольником. Ты же знаешь папу, ему только дай похохмить... Но, вообще-то, ему здесь работает-ся в удовольствие. Никто не звонит, мелочные дела в городе остались. Она увидела Стефана, нахмурилась, но виду не подала: – Идите в кухню, кормить буду. Наскоро перекусив – обедать решили, когда вернётся отец – они втроём устроились в гостиной слушать записи. Нателла и сын были не прочь вспомнить былое, а гость вообще уже изнервничался. Приладил магнитофон, воткнул в тройник свою штуковину. Если бы знали хозяева, какая дрожь мешала его пальцам! Тренькнула гитара, хриплый голос надсадно завел: "А в Ленин-

граде том – Обводный канал, а там маменька жила с папенькой, на-зывали меня лапонькой, не считали меня лишнею, да им дали обоим высшую, ой Караганда, та Караганда...".

– Ма, обалдеть! Дед с Булей – что, шестидесятниками были? Диссидентами? Нателла неохотно, но все-таки раскололась: – Не только они. Мы с Евгением тоже, нам ведь уже по двадцать было. Настоящие диссиденты, конечно, на Колыме по краю смерти ходили, а мы так, кухонные бунтари. Читали самиздат, злые паро-дии писали. Между прочим, умные люди за этим столом собирались. Даже Синявский и Даниэль. Слава богу, стукача среди нас... – Вы, кроме этих куплетов низкопробных, ничего не слышали?

-бесцеремонно перебил ее Стефан. – Нет. – Слушайте снова.Когда хрип барда оборвался, выплыли шорохи, мягкий гудок элек-трички, захлёбывающийся смех ребенка... Вдруг:

– Ты вчера ела кисель, а с ложки текло по подбородку. И я понял: наш брак – ошибка. Мы оба обманулись. Менять ничего не хочу – дети, но ты вольна...

– Выключи! – крикнула Нателла.

– Ма, это дед? – изумлённо протянул Миня.– Я думал, они с Бу-лей идеальная пара. Мать помолчала, потом решилась:

– Отец был интеллигентным человеком, – горько усмехнулась она. – К тому же, профессор Мурат Мосолов не мог уйти из семьи – партком ждал такого компромата с жадностью гиены. Да и притёр-лись они. Отец ни во что не вмешивался. Работал, работал... – Ни фига себе! А ты знала?

– Догадывалась, – запинаясь, сказала мать, будто сама была в чем-то виновата. – А меня они пилили, когда я от Светки ушел. Кстати, кто же это записывал? Неужели сам дед? Зачем?

– Давайте еще послушаем, – вмешался Стефан. Он был удивлен не менее друга, но совсем по другой причине. – ...Степановну-то видала нонче? Ну, прям гроб и крышка с му-зыкой. – Бабка Разуваева молоко принесла, – узнала Нателла. – Так я ей: тверёзый он к тебе на четырех костях приползет... – Кому нужно было такую белиберду записывать? – раздраженно бросил Миня. И тут Стефан его огорошил: – Никто это не писал. Маг отключён. В комнате зависла тишина. – Не думайте, что у меня башню снесло, – запинаясь, произнес

Стефан. – Я считал, мой аппарат, – я назвал его кетчер, от английско-го "catch" – "хватать, ловить"– просто более чутко улавливает звуки. На магнитофонных записях он при воспроизведении расширяет зву-ковое поле, как мы слышали на песне. Но сам в разных помещени-ях пишет по-разному. В нашей новой квартире в панельном доме он чётко пишет только то, что звучит. А однажды я случайно включил аппарат у Федьки, он живёт в старом кирпичном доме. Вдруг что-то зашуршало, я уловил отдельные слова... Ещё раз прошу: не держите меня за шизика, но мне кажется, стены впитывают звуки и сохраняют, а аппарат их выявляет. Логично предположить, что в старом, обжи-том деревянном доме "впитываемость" стен больше. В чём мы только что убедились! – Не морочь голову! – разгневалась Нателла. – Кончай, Стёпка, лапшу на уши вешать! – добродушие сползло с лица Мини. – Этого не может быть, потому что не может быть ни-когда.

64 65

– Ошибаешься. Несколько лет назад я прочитал статью норвеж-ского физика Юлафссона. Он утверждает, что египетские пирамиды построены так, что их стены консервируют звуки. Он улавливал сво-ей аппаратурой колебания и преобразовывал в слова. Но египтологи пока не могут их расшифровать. Устройство аппаратуры, естествен-но, не разглашается. Выходит, я сделал такой же аппарат? Он и сам был ошарашен не меньше хозяев. – Это еще надо проверить! Стефан снова включил кетчер.

– Возьми, ну возьми, – в неокрепшем баске Мини, прорезавшем-ся сквозь шорохи, далекую музыку и писк, слышались нотки унижен-ности. – Продашь, ты же умеешь, а я нет. "На кой мне эти серёжки? – лениво протянул тягучий мужской голос. – Деньгу гони!"

Секунда молчания, затем – странный звук, то ли вздох, то ли стон... Щёлкнул тумблер. Миня побагровел. Мать схватилась за серд-це: – Ты?? Мои серьги! Что ты за них получил?Сын безвольно оседал на стуле. Молчал. Потом вымучил:

– Травку... Обещал всей компании. Но ты, мам, не думай. Мне не понравилось. – Ты же сказал, что Стёпа их стащил!

– Вот почему, Нателла Муратовна, вы мне от дома отказали! – дошло до Стефана. Он бросился к поникшему Митрию. – Сволота! Как врежу... Тот прикрыл лохматую голову руками: – Ну, подонок я, подонок! Что мне теперь, харакири сделать? – Пошёл ты! – отмахнулся приятель.

– Где ты разговаривал с этим хмырём? – На веранде. Там никого не было. Но я не верю, не верю в твою технику! Ты что-то подтасовал!

– А мне иногда приходит в голову мысль, что дом всё помнит, всех помнит, – неожиданно призналась Нателла. – Почему бы не при-знать изобретение Стефана? Наука стремительно развивается. – И ты туда же! – с досадой бросил Митрий. – Давайте перепроверим, – сказал Стефан. – ...берет верх пристрастие к высокому слогу. Всё чаще государ-ство именуется державой, русский мужик – хлеборобом, винтовка – мечом. Аллегорические фигуры... – Это я читаю нашему кружку статью Андрея Синявского "Что

такое соцреализм", – вымолвила Нателла. – Да, мы это записывали.– И чего вы, диссиденты, лезли на рожон? – вспылил неостыв-

ший Стефан. – Высокими лбами о каменную стену! Свои жизни губи-ли, близких делали несчастными! Чего вы добились?

– Берлинская стена тоже каменная была, а рухнула, – задыхаясь от обиды, выкрикнула Нателла. – И что мне с того? Я еще успел прыгнуть в последний вагон, получил фундаментальное образование – заметьте, бесплатное! А на высшее для сына мы с женой уже от себя отрываем, копим.

Миня только морщился, не любил он политические диспуты. Снова врубил магнитофон:

– Они мне: "Андревна, мы доски заныкали, а вывози сама". Ин-ститутские строители. И шифер обещали, – кому-то шептала бабуш-ка. Нателла переключилась:

– Скажи, сын, спасибо бабуле за ваше счастливое детство в Лю-бане. Тебя она любила. Это со мной она непонятную войну вела. Сама при её-то способностях выше лаборанта кафедры не поднялась, а меня насильно тянула в заоблачные высоты. Увы – не получилось. Всю жизнь я при театре, хоть не играю. Мне нравилось. Помнишь, Женю Евстигнеева с Галей привозила? Какой был чудный вечер у ко-стра! Но мама считала меня предательницей. – Почему же она не поднялась в заоблачные высоты?

– На защите её разнес оппонент, профессор соседней кафедры Мурат Мосолов. Черных шаров оказалось больше. Ада подкараулила его в лаборантской за шкафами и дала пощечину. Это было так забав-но, что кончилось свадьбой. Ну, дети, обихаживание мужа, работа. Дача вообще целиком была на ней. Я, каюсь, ленива была и нерас-торопна. Приеду – раскладушку на солнце, новый роман... Только по-сле её смерти поняла, как надо землице кланяться, чтобы она рожала. И к Любане я привязалась. Честно говоря, не представляю, как рас-станусь. – У Були ко мне претензий тоже было навалом. Вот к кому она действительно не ровно дышала, так это к моей Леське. Не забуду: когда Буля после инсульта уже не поднималась с кресла и говорить не могла, Лисенок вечно сидела возле. Прически ей делала, бусы на-девала, в общем, такой фамильярности Буля никому не дозволяла.

– Да, – подхватила мать. – Только правнучка её и понимала. При-жмёт ушко к её рту и выдаёт: "Буля малосольный огурчик хочет". Или: "Буля сказала, завтра Петрович придёт!" Летом они всегда были

66 67

в Любани. Может, потому Леська, слава богу, не подвержена просту-дам. Если уж честно говорить, взвалили мы на маму все проблемы. Она не жаловалась, тянула. Но надорвалась. А смерть мужа её доко-нала. Корю я себя, корю... – Ма,– задумался Миня. – Может, она только играла счастливую профессорскую жену? Жить с человеком и знать, что он тебя не . лю-бит... Я на такое не способен, не способен! И ещё – знаешь, о чем я

думаю? Её недолюбили, потому и она нас недолюбила. – Ах, сын, любить – не значит мурлыкать и облизывать. Да, мама была жёсткой. Да, требовала от нас много. Но потому, что хотела нам добра. Мне, наоборот, хотелось дать тебе ласку, которой я не дожда-лась от мамы. А что получилось? Недоросль, прости за прямоту. – А, по-моему, если любят – ничего не требуют. Принимают как есть! – неожиданно страстно сказал Стефан.

Нателла вдруг увидела его в новом свете. Вот тебе и сухарь! Сколько же всего в каждом человеке намешано! Хороший, плохой - всё относительно, поди, разберись... Во время этой тирады на пороге возник Евгений Львович. Про-

сто удивительно, до чего он был похож на своего тестя. Не лицом, а характером и даже судьбой. Сначала ходил в дипломниках у Мурата Сослановича, затем в аспирантах, потом оказался коллегой - доцен-том на той же кафедре. В семью Мосоловых вошел как-то незаметно, естественно. – Привет, молодежь! Что, ностальгируете? Жена, перекусить бы. Я семги привез, будем вечером гудеть, да, пацаньё? Когда родители удалились, Стефан с нетерпением бросился к ап-парату. Миня молчал, он еще не сбросил с себя груз вины. И вообще – столько всего сегодня навалилось! Такую спящую собаку Стёпка разбудил! Щёлкнул аппарат: – «…выше моих сил. Ну почему меня к нему тянет? По возрасту - отец, лысеет на глазах, ростом не вышел. А как улыбнётся, морщинки в углах глаз соберутся – такая доброта в них! Нет, подруга, Минька не в него! И опять – тихий стон где-то в стороне, всхлип.

– Митрий, с табуретки не грохнись, – не без издёвки произнёс Стефан, в котором еще клокотало желание отомстить. – Только не говори, что не знал, что Светка на Евгения Львовича запала. Мы-то догадывались, почему ты от нее слинял. Миня вскочил: – Чтоб ты провалился со своей хреновиной! Ушёл я из-за светки-ного ора. А у них ничего не было, не было!

– Это известно. Ладно, брось, – протянул приятель. – Ушёл и ушёл. Может, к лучшему. Ты лучше вообрази, какие перспективы от-крывает кетчер. Археология, психология, криминалистика... – Шпионаж, камера пыток, – мрачно продолжил Митрий.

– Ну, ладно, я подозреваю, что мать не хочет отца этим нагру-

68 69

жать. Пока их нет, давай ещё. Они долго экспериментировали. К магнитофонным записям кет-чер добавлял всё звуковое пространство окрест: возникала полифо-ния ушедшей жизни. Но самым захватывающим было слушать голоса молчания. Бревенчатые стены, как оказалось, впитали отрывки важ-ных разговоров, пустяшных перебранок, случайных реплик, песен, плача новорождённых, философских бесед, тайных откровений. Миня со жгучим интересом узнавал, что Буля – кто бы мог по-

думать? – глубоким чувственным голосом пела романсы; что сестра Ксана сама уговорила мужа уехать в Австралию, а не он разлучил её с родиной, как считалось; что мать с отцом не решились завести третье-го ребенка. Какие минуты жизни хранили стены, был ли в этом отборе какой-то принцип – непонятно.

Они не заметили, как вошла Нателла. Она безумно волновалась. В ней боролось желание узнать о близких больше, но не выносить сор из избы. В то же время она не могла разумом постигнуть, что проис-ходит.

Все они обратили внимание, что самые неприятные, тяжелые разговоры заканчивались идущим со стороны мучительным стоном. Странно!

Иногда внятные звуки не проявлялись, но стены сами по себе скрипели, шептались, охали, вдыхали и выдыхали - словно в них пре-рывисто бился пульс, как у больного-сердечника. – Стенокардия, – с мрачным юмором поставил диагноз Митрий. – У Любани стено-кардия.

А Нателле казалось, что Любаня изнемогает – то ли от старости, то ли от тяжести накопившегося в стенах духовного груза.

– Мама, не пугай меня! – вдруг отчётливо раздался нателлин го-лос.

Хрип, какое-то бульканье... – Евгений, вызывай "Скорую!"

Опять тяжкий хрип, сдавленный стон. Голос Евгения: – Пульс! Нет пульса!

Стон перешел в парящий свободный звук, который становился всё нежней, тоньше, выше. Вот словно бабочка о стекло стукнулась – и тишина... Стефан нажал на кнопку.

Миня ерошил кудри, мать похолодела. Когда все чуть-чуть пришли в себя, Нателла, никогда не верившая

в силы небесные, тихо, с болью, произнесла:– Это отлетела мамина душа. Мама не могла говорить, но душа

её стонала, болела за нас.Миня с приятелем, потрясённые, и слова не могли вымолвить.

Появился Евгений Львович с тарелкой жареной семги. Сын до-стал из рюкзака коньяк. Нателла – она ещё не пришла в себя – молча накрыла стол. Вынула из ящика доверенность. После недолгих коле-баний Миня подписал. Выпили. Помолчали. – Хороним Любаню, – до ужаса спокойно сказала Нателла.

– Ладно, мать, – Евгений Львович приобнял её. – Ещё Толстой задался вопросом – сколько человеку земли надо... – А советское государство ответило: шесть соток, – недобро по-шутил Миня. – Сейчас Светке звякну, она вроде покупателя нашла. Он вышел на крыльцо.

В трубке раздался деловой голос бывшей жены. Вдруг его пере-бил детский – с тихим отчаянием: – Папка, ты Любаню продаешь?

Эхо в мобильнике накатывало на звук, и Дмитрию слышалось: "продаешь, предаешь"...

Он огляделся. Отработавшее дневную смену солнце падало за кусты смородины. Травяные джунгли померкли, от них тянуло хо-лодом, но желтизной и фиолетом полыхали астры на пригорке, и он казался ладьёй, которую несёт в темноту уходящей жизни.

"А, может, нам только кажется, что жизнь уходит? Что безвоз-вратно уходят близкие? Может, они все время разговаривают с нами, просто уху нашему не дано их слышать. Может, Стёпка каким-то об-разом усилил наш слух: внемлите!" Дмитрию стало ясно: он не предаст Любаню, а, значит, всех, кто здесь живет и жил. Кончилась его авантюра с затянувшимся детством. Что нужно делать, он не знал. Но знал: главное – захотеть. Миня вернулся, потирая руки, крякнул: – Ну, что приуныли? Жахнем ещё по стопарю! Жахнули.

Вдруг Миня схватил доверенность, зажал ее в зубах, как кинжал, и пошел лезгинкой. Запихал бумагу в рот. Сжевал. Выплёвывая, по-думал – весело и с отчаянной лихостью: "Накрылся мой бизнес мед-ным тазом! Ни фига, прорвемся!"

70 71

Минут через десять в проёме соседней двери возник длинный суту-лый молодец. Он был слово мукой обсыпанный: бледное лицо, белые ресницы хлопали, как крылья бабочки-капустницы. Парень пересекал двор развинченной походкой, руки-ноги его двигались как бы неза-висимо от туловища. Он швырял в рот семечки и смачно выплёвывал шелуху. Девица, лучезарная, будто не она только что захлёбывалась в слезах, шагнула из-за угла, томно обмахиваясь вышитым платком, поравнялась с ним и словно невзначай толкнула.

– Привет, Славка! На смену?

– А ты, поди, не зна-ешь! Мотай отседова, Райка! И вечером на ла-вочке не жди, я Лариску приведу.

– Шалава твоя Ла-риска! Крыса!

– Кто бы тявкал? Знаешь, какую она за-вивку сделала? «Вен-чик мира» называется. А у тебя фига на башке. Тьфу!

Любитель прекрас-ного вдарил ногой дощатую калитку на одной петле и был таков. От-вергнутая и оскорблённая Райка, скукожившись, потащилась к себе. Стало слышно на весь двор, как загремели кастрюли, взвизгнули рай-кины сёстры, истошно вякнул кот – все расплатились за её поражение.

Купидону стало до невозможности жалко малахольную девицу. Вот к чему, оказывается: «Слава, слава!». Втюрилась, бедолага. А он плюёт на неё. Девушка, конечно, точь-в-точь каменная баба, каких служитель любви видел в скифских степях, но и сосед не Аполлон. Вдобавок, болван и грубиян. Не понимает, что женщин лелеять на-добно, это они в мужиков неотёсанных душу вдыхают.

В груди его смешались жалость и ликование. Вот оно, необхо-димое ему последнее дело! Осчастливить женщину, страдающую от безответной любви, – это разве не высшая сложность? Разжигая в себе охотничий азарт, Купидон мгновенно заострил стрелу, влил двойную дозу зелья и на четвёртой скорости полетел догонять Славку, который бежал за дребезжащим трамваем, чтобы вспрыгнуть на подножку. Ве-

Последний выстрел Купидона

Облачко, плотное, как засохший взбитый белок, присмо-трел Купидон, лениво паривший над распластанным вдоль берега реки посёлком. Сел, свесив короткие ножки, от-стегнул колчан и расслабился. Надоело. Устал. Аритмия

мучит, желудочные колики. Крылья пообтрепались. Сколько можно вкалывать? Уже миллионы пар полюбили друг друга благодаря уко-лам его стрелы с любовным зельем.

Каждые сто лет Купидон подавал в олимпийскую канцелярию за-явления об уходе, так нет же, Зевс накладывал резолюцию: «Отказать по причине дефицита кадров». Однако достал-таки он Громоверж-ца, как слепень корову. Резолюция на последнем заявлении гласила: «Оформить на пенсию по выполнении ещё одного дела высшей кате-гории сложности». Ещё одно дело! Легко приказывать, да не так лег-ко отыскивать нужные парочки. Особенно высшей сложности, когда у найденных «объектов» и любовь-то по расчёту. А «наверху» неуда-ча считалась браком в работе амуров-купидонов, за него – вычет из зарплаты или другие санкции.

Ветеран армии любви с наслаждением улёгся на облачко, рас-прямил хрустящие позвонки. Жаль, солнце зашло, можно бы позаго-рать. Он перевернулся на пухлый живот, сверкнув розовыми пятками. Глянул вниз, зевнул. И замер с раскрытым ртом. В распахнутом окне мезонина пропылённого, сморщенного от старости дома, у которо-го ошвартовалось облачко, рыдала девица. Даже полотенце не могло впитать бурные потоки слёз. Скуластое курносое лицо перекосилось, шиш из скрученных на макушке волос растрепался, тяжёлые груди ходуном ходили под белым грубым лифчиком, мощные плечи сотря-сались.

Амурных дел мастер подлетел впритык к окну и прислушался. Рыдания прерывались истерическими всхлипами: «Слава! Слава! Слава!». Что ж такое творится? – изумился Купидон. Рыдать от пре-данности? Кому? Царю небесному? Очередному правителю? О непо-стижимая русская душа!

Девица вдруг глянула на часы, натянула красную футболку и зе-лёные шаровары, опрометью кинулась во двор и притаилась за углом.

72 73

тер свистал в облезших крыльях небесного стрелка, на повороте его чуть не швырнуло на телеграфный столб.

Догнал! Стрельнул!

Увы – мимо! Вот обида! Раньше на олимпиадах призовые места брал. Неужто превратился в развалину? Нет! Просто не нужно было так разгоняться, целиться трудно. Ничего, есть ещё две попытки. Вот если с трёх не получится, тогда понижение в разряде и минимальная пенсия, что нежелательно.

Опростоволосившемуся маленькому божеству ничего не оста-валось, как ждать Славку. Он растянулся на крыше и закрыл глаза. Всё равно прозевать невозможно: единственная петля калитки при каждом рывке визжала, словно истеричке тащили зуб без наркоза. Он нечего делать он оглядел место действия. Неуклюже нахохлившееся строение монстром торчало среди ухоженных, в яблочно-грушевой зелени, соседних домов. Странно, что двор его был гол, как казённый плац или как двор тюрьмы, только без колючей проволоки. И жиль-цы, заметил Купидон, пробегали по нему, оглядываясь, втянув голову в плечи. Что-то здесь не по-человечески! – нутром почувствовал он. Долго прислушивался, принюхивался, соображал и наконец поставил диагноз: концентрация чёрных энергий, достигшая критической мас-сы. Нужно понять, что случилось, иначе стреле их не пробить.

К счастью, боги обладают свойством переселяться в любые вре-мена. Нужно только поднапрячься. Он и поднапрягся, вжился в этот мир. Ему открылось: жильцы коммунального дома существовали в согласии и дружбе. Объединяла их работа на текстильной фабрике и нищета. Трёшка или пятёрка, занятая у соседа, помогала выжить. Да, объединял ещё радиоприёмник, который подарил на юбилей своей первой учительнице Анне Петровне – бывают же чудеса! – капитан дальнего плавания. Вечерами все свободные от ночной смены сосе-ди кучковались в её комнатёнке и слушали, что происходит за «же-лезным занавесом». Кто приносил сковороду жареной картошки, кто миску квашеной капусты, кто комок липких конфет-«подушечек». А с получки мужчины являлись с непременной чекушкой. Её доставало на то, чтобы запеть вразнобой: «Каким ты был, таким остался…» и уйти хоть на время от бед и горестей, которых хватало на всех и на каждого. Правда, имелась во дворе и своя барыня. В зарослях сирени пряталось крылечко, на которое выходила сушить пуховые атласные одеяла Елена Модестовна, бывшая прима оперетты. Иногда она пу-скала тихую Светку из четвёртой квартиры и показывала развешен-

ные по стенам свои фотографии – в ролях или в обнимку со знамени-тостями, даже с самим Козловским.

Вдоль забора тянулся малинник Пеговых, и на ягоды никто не посягал. Пеговы сами угощали ребятню. Флигель в глубине двора окружён был с трёх сторон грядками. Хозяева, дядя Ваня и тётя Лиза, разрешали лакомиться летом пупырчатыми нежными огурчиками, а осенью – мягкой рассыпчатой симеринкой в розовых крапинках. Бе-рёза позади той самой лавочки, куда Славка грозился привести свою кралю, выросла из занесённого ветром семени на глазах у жителей и потому они любили её – только что хороводы на Троицу не водили. Словом, жили, как родня, за исключением семейства Петровского, который был райисполкомовской шишкой и потому с соседями не якшался.

Вдруг идиллия разрушилась. В тот день на новую квартиру в пер-вой пятиэтажке посёлка переезжали Петровские. Едва успела отъе-хать трёхтонка с их мебелью, будто ураганом принесло кучу-малу оборванных девчонок во главе с матерью-атаманшей и ничтожным отцом. Они мигом высадили стекло, влезли в пустую квартиру и из-дали победный клич. Их не смогла выселить ни вызванная комиссия, ни милиция. Атаманша при их появлении выставляла в разбитое окно могучую грудь с орденом «Мать-героиня», и власть ретировалась.

С нарастающим ужасом смотрел Купидон, как полчище Мамая опустошало двор. В считанные часы оторвы слопали малину вместе с листьями, зелёные помидоры и яблоки, не говоря уже о нежинских огурчиках. Слопали даже ядовитый зелёный паслён – и ничего, пере-варили. Потом вытоптали гряды и малинник. Дядя Ваня на костылях и в гимнастёрке с медалями пошёл было на них атакой, но получил в лоб помидором.

– Гранаты на вас нету, гады фашистские, мать вашу…! – зашёлся он в бессильной злобе и рухнул на грядку.

Анна Петровна попыталась применить педагогические приёмы. С трудом, но всё-таки собрала чертенят на своём крыльце и начала чи-тать им «У Лукоморья…». Те загоготали: «У Лукоморья дуб спилили, кота на мясо изрубили…» и – врассыпную. Самая хулиганистая, Фай-ка, убегая, растянула пальцами рот, оттопырила уши, как мартышка, и заверещала: «Масквичка, в жопе спичка!». У Купидона даже кулаки зачесались, так хотелось защитить остолбеневшую от негодования интеллигентку.

Все восемь девчонок одеты были в одинаковые балахоны, кото-рые болтались на ветру, как пиратские флаги. Руки и ноги торчали

74 75

из них сломанными спичками, лохмы лезли в глаза. Они таскали с верёвок густо подсиненное бельё, плевали с забора на прохожих, под-глядывали в окна. Боясь быть обозванными, битыми, укушенными, жильцы стали выходить во двор разве что по большой нужде.

Террор девчонок Душкиных, которых за глаза звали «бздушки», длился до тех пор, пока не съехал тихий старичок, сосед учительни-цы по общей кухне. Себя он, конечно, обезопасил, но Анне Петровне свинью подложил жирную. Его комнаты заняла семья Хрековых – шестеро пацанов с матерью. Они не бедствовали. Сыновья профес-сионально воровали, а мать продавала добычу. Старший, Славка, ра-ботал грузчиком на фабрике и тырил ситец, который мать сбывала соседям по дешёвке, поэтому вскоре весь дом спал на одинаковом ситце в горошек, одевался в одинаковый ситец. Надо отдать «хрякам» должное – к соседскому убогому добру они не притрагивались.

Перелистывая время, Купидон понимал, что война между клана-ми неизбежна. Голодные кошки или наглые псы – кто сильней? Кто будет держать под собой двор? Повод для войны нашёлся. Венька Хреков, катаясь на велике, нечаянно отдавил нос перебегавшей до-рогу Маньке. И заполыхали на дворовом плацу сражения!

Купидон поражался бессмысленности и жестокости происходя-щего. Дикарки бросались на кого-то из братьев скопом, впивались в него пиявками, мутузили, пока тот не заваливался или позорно бежал. Хрековы предпочитали стенка на стенку, что получалось редко, но уж коли получалось, то заканчивалось рёвом, визгом, воплями, юшкой из носов. Жильцы во время боя молились, чтобы уцелели стёкла.

Где два враждующих клана, понимал умудрённый многовековым опытом Купидон, должны появиться Ромео и Джульетта. На сегодня имелась только Джульетта. Конечно, наружность Райки не соответ-ствовала шекспировскому пленительному созданию. Но душа её, ко-торую насквозь видел посланец небес, была чиста и невинна: цветок может вырасти и на помойке. В отличие от младших сестёр она была кротка и терпелива. К тому же, неглупа – училась в физкультурном техникуме.

Райка всем сердцем любила соседа. Его наглость казалась ей уве-ренностью, а, стало быть, надёжной опорой. А уж она бы для него расстаралась! В мыслях она отстирывала машинное масло с его май-ки, мыла ему голову в нагретом на плите тазу, кормила макаронами по-флотски. Ворочаясь ночами на узком топчане, Райка представ-ляла, как в мягкой чистой постели прижимается к мужу. Вот только безмозглый Славка чувства её не оценил. При дефиците мужчин в

фабричном посёлке – что ему дворовая девка!Для Купидона ситуация прояснилась. Он даже понял, что брач-

ный союз старший детей воюющих кланов стал бы договором если не о дружбе, то, то меньшей мере, о ненападении. Такого исхода жажда-ли все соседи. Амурных дел мастер понял это, потому что увидел, как Елена Модестовна пыталась выступить в новой для артистки оперет-ты роли – реальной свахи. Она зазвала Славку в свои покои, поднес-ла стопочку медицинского спирта, припрятанного для компрессов, и принялась расхваливать доброту и простодушие Райки. Увы, номер не прошёл. Славка, осклабившись, сделал неприличный жест: мол, накося, тётя, выкуси! И маленькое божество поняло, что оно – един-ственная сила, способная вернуть мир в этот злосчастный двор.

Купидон, охая при каждом кульбите, вернулся в настоящее время. Снова он дремал на крыше, подкарауливая своего клиента. Да, трудно с ним будет справиться!

Наконец калитка взвизгнула. Но показался не Славка, а его две-надцатилетний брат Валька. Он вёл за руль велосипед. Не успел он повернуть к своей двери, как налетела саранча и давай его кусать, щи-пать, тыкать. Визжащий клубок покатился прямо к крыльцу, с крыши которого Купидон смотрел на происходящее. Вдруг из кучи тел вы-летел булыжник и – прямо ему в лицо! Фингал мгновенно лилово раз-лился по щеке и глазу. Выйдя из шока, случайная жертва междуусо-бицы прижалась щекой к холодной крыше, но было поздно. Божество окривело! Как профессионал он прежде всего озаботился тем, что с одним глазом, причём левым, не сможет выполнить задачу. Но взы-грали амбиции. Задание усложнилось – только и всего!

Аккурат в этот момент в калитке нарисовался Славка, почему-то без заявленной Лариски. Матерясь, он принялся расшвыривать кучу тел. Купидон прицелился – не упустить момент!

Выстрелил!Мимо!

Не везёт так не везёт! Купидон с тоской подумал, что теперь ему стрелять только в слонов. Если наблюдает сейчас кто-то из началь-ства – а такое оно практикует – сразу откинут в низший разряд и еще распространят приказ по всему амурному сословию. Плакал тогда его авторитет! Отчаянию стрелка не было предела. Он взлетел, забился в чёрную тучу, которая висела над его наблюдательным пунктом. Раз-ряды электричества вонзились в нежное тельце тысячами игл. Колю-че, но бодрость возвращалась. Нет, солдаты не сдаются!

Вечерело. Порывы ветра трепали листву берёзы – единственного

76 77

растения в проклятом дворе. Быть грозе! Всё замерло в оцепенении, никто не показывался, свет не зажигали. Однако ближе к ночи из ло-гова Душкиных выскользнула Райка и юркнула в дверь, за которой находились комнаты Анны Петровны и Хрековых с общей кухней. Тотчас в каморке учительницы вспыхнула лампочка. Купидон уви-дел, как заполошная девица, размазывая слёзы, о чём-то молит со-седку. Та, видно, колебалась. Но всё-таки махнула рукой, почему-то свернула свои простыни и через минуту уже звонила в дверь Елены Модестовны. Дамы пошептались и скрылись в покоях примы. Купидон был в недоумении. Что происходит?

Он как существо мужеского полу и вообразить не мог, на что спо-собна женщина в стремлении заманить жертву в супружеские сети!

Райка во весь голос запела: «Клён кудрявый, раскудрявый, лист резной…», поглядывая в угол комнаты, где светилась щель в кварти-ру Хрековых. Потом расстелила на соседкиной кровати свои ситце-вые в горошек простыни, облачилась в такую же халамиду и возлегла. А дверь оставила открытой!

Купидон начал кое-что соображать. Молодец девушка! Сама того не ведая, облегчила его задачу.

Новоявленная Джульетта лежала по стойке «смирно», прислуши-ваясь к каждому шороху у соседей, так долго, что стрелок задремал и едва не потерял бдительность. Но часы в комнате учительницы гром-ко пробили два, сон его пропал – и кстати. У Райки, видно, кончи-лось терпение. Она прямо в ночной рубахе, обтянувшей полновесные груди и зад, вышла в кухню. Купидон с изумлением смотрел, как она принялась мыть чужую плиту. Она драила и драила её, обдирая руки, вкладывая в работу всё своё неизрасходованное женское желание. Наконец – что и требовалось! – из двери Хрековых по нужде выско-чил Славка. Босой, ситцевые трусы в горошек. Он протёр глаза, оша-лело глянул на Райку, сообразил:

– И здесь достала, падла! Ща как хрясну!Но нужда так подступила, что он дунул во двор. У Купидона

сердце запрыгало. Вот он, момент! Парень пускал жёлтую тугую струю прямо с крыльца – долго,

с аппетитом, выписывая ею кренделя в стылом воздухе, под глухое ворчание грома. Стрелок вытаращил заплывший правый глаз, тща-тельно прицелился. Вж-ж-ик!

Славка ойкнул, схватился за сердце, захлопал белёсыми ресница-ми и почему-то сделал два виража по двору. Купидон тоже выписывал

кренделя в воздухе, но от радости и от сознания выполненного дол-га. Он сделал это! А когда заражённый любовной лихорадкой «хряк» метнулся в коридор, произвёл контрольный выстрел ему в спину.

Ничего не соображая, Славка мотался по кухне. Норовил к своей двери, а его тащило в другую сторону. Он покрутился, как травленый таракан и мыча вломился в комнату, где лежала обрыдавшаяся Райка. Сходу он задрал ей рубаху и остолбенел при виде такого богатства. Горох с его трусов и её халамиды посыпался на пол. В это миг свер-кнула молния, и в мистическом свете Купидон увидел, как хилое хря-ковское орудие превратилось в дальнобойную пушку. Раскат грома мощной симфонией сопроводил кульминацию любовной схватки.

Ликующий стрелок плясал на крыше. Но от перенапряжения вскоре уснул, прикорнув к трубе.

Проснувшись, он с довольной усмешкой наблюдал, как девица – нет, молодуха! – выплыла на славкино крыльцо, томно потянулась и не спеша пересекла двор, закручивая шиш на голове. Да, подумал Купидон, время она выбрала верное: соседи встали, но ещё не ушли на работу. Ни одна ситцевая задергушка не дрогнула, но было ясно, что Райка выступает перед полным залом.

Всё! Работа Купидона закончилась. Перед ним замаячила беспро-блемная жизнь пенсионера. Внутри, однако, он ощущал лёгкое разо-чарование, будто что-то недоделал. Прикипел он душой к этой про-стодырой Райке. Сложится ли у неё? Как скажется новая расстановка сил на обитателях двора? Снова посланец небес принялся листать книгу времени, Он до-шёл до тех страниц, которые были написаны уже после судьбоносной ночи.

Он почувствовал: ситуация перевернулась. Враги вдруг стали родственниками. Взаимная агрессия кланов погасла, а раз так, её не стало и по отношению к соседям. Воцарился мир! Перелистав пару страниц, Купидон увидел свадьбу на пыльном плацу. Присутствовало всё население двора. Разнокалиберные столы из всех квартир вились ломаной линией от калитки до берёзы. Райка с завивкой «венчик мира» красовалась в платье из белого, в мелкий цветочек, ситца. Славка то и дело одёргивал мешковатый шевиото-вый костюм. «Душки» в новых сарафанах горошком и даже причё-санные разместились по одну сторону стола. «Хряки» восседали на-против в одинаковых шёлковых соколках.

Трёхлитровые узкогорлые бутыли самогона вырастали среди та-релок с винегретом, разварной картошкой, селёдкой, пирогов с по-

78 79

видлом. Шульженко пела из патефона, который не пожалела для та-кого случая прижимистая Елена Модестовна. «О голубка моя!» – под-певал жених, не сводя глаз с разомлевшей, немой и глухой от счастья невесты. Она не пила и не ела, только оглаживала живот – круглый, как футбольный мяч.

Вид влюблённой пары действовал на окружающих гипнотически. Все возлюбили всех. Хрековы вместе с дядей Ваней и робким Абра-мом из угловой комнаты степенно курили злые «гробовые гвоздики». Венька с Манькой, прижавшись друг к другу, выплясывали что-то вроде танго. Душкина мать вдруг выскочила на середину и завела фальцетом: «Чечевика с викою да вика с чечевикою, подержите ридикюль, я пойду посикаю!».

Тёщу одёрнул смутившийся Славка. Он увёл её и посадил за стол, а сам попросил Елену Модестовну исполнить что-нибудь из класси-ки. Прима взошла на крыльцо и спела арию Сильвы. Анна Петровна тоже не осталась в стороне. Сначала с чувством продекламировала сцену из «Скупого рыцаря», затем вывела на крыльцо Файку, которая, теребя подол, пробормотала: «У Лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том…». Умилённый Купидон перевернул ещё страницу. Ровнёхонько че-рез положенный срок после приснопамятного дня из райкиного чре-ва выскочил пробкой пятикилограммовый младенец. Полюбоваться общим отпрыском собрались в ситцевом раю счастливых супругов оба клана. Гордый отец развернул пелёнки в горошек и поднял дитя-тю. Все, в том числе и Купидон, ахнули. У младенца Роберта между скрюченных ножек виднелось такое «хозяйство», что стало ясно: роду Душкиных-Хрековых не будет переводу. И когда дитя, напряг-ши пипку, щедро окропило родичей, те загоготали так, что даже Ве-ликий громовержец вздрогнул. А Купидон ушёл на пенсию и только изредка проводит мастер-

классы с начинающими коллегами. О своём последнем выстреле он рассказывает с особым смаком.

Из далёкого детства

Затмение ceрдца

Несколько сезонов Майя Андреевна работала начальником пионерского лагеря. Завод «Компрессор» облюбовал для него живописное место на высоком крутом берегу реки Тезы. Не одна коленка была в ссадинах – кто же из ребят

спускался купаться медленно, как призывали воспитатели? Майя Андреевна занимала щитовой домик на краю лагеря, возле соснового молодняка. Люля жила с ней все три смены. Старшая дочь Ирина, студентка пединститута, работала отрядной вожатой.

С одной стороны, Люле нравилось в лагере, потому что режим не очень её касался. Она не вскакивала утром по сигналу горна, не ходи-ла на линейку. Не разучивала кричалки – она их терпеть не могла. С другой стороны – надоедало. Лето казалось бесконечным, тем более что мероприятия из смены в смену повторялись. А умноженное на три удовольствие скорее делилось на три. Даже болеть за отрядные футбольные команды, чьи болельщики на матчах безумствовали, не хотелось. Все были ей одинаково близки и далеки. Единственное, что каждый раз захватывало Люлю, – прощальные костры. Крепкие пацаны утром притаскивали раскидистую сухую ель и забрасывали ёлками поменьше. Со всех сторон запихивали под су-чья берёсту и старые газеты. В девчоночьих павильонах меж тем ки-пели страсти. Люля примыкала к тем, с кем успевала подружиться. В ход шли чужие платья, марля и вата, которую скупо отпускала медсе-стра, гуашь, помада, угли.

С темнотой карнавал выплескивался на поляну. Долго и тор-жественно разжигали костёр. Под крики «ура!» пламя наконец охва-тывало ель. Впрочем, Люля коллективные радости не любила. Она садилась и подбрасывала сухие ветки в огонь. Тот яростно гудел и рассыпался искрами. Девочке казалось, что в костре пляшут, извива-ясь, духи Огненной земли. В тихий час Майя Андреевна укладывала дочку, а сама проверя-ла документы. Та закрывала глаза и, если сон не брал, придумывала истории. У девочки было общественное поручение – помогать сестре Ире выпускать стенгазету. Повторяться не хотелось, вот она и сочиня-ла фантастические рассказы.

80 81

Начальнику лагеря не до отдыха. Шутка ли – девяносто детей! Только и следи, чтобы молоко тщательно кипятили, чтобы какой-нибудь любитель дальних странствий не сбежал, чтобы дети не про-студились во время купания, чтобы… Таких «чтобы» был миллион. В дни посещений в коллективе объявлялся аврал: родители, казалось, нарочно делают всё для эпидемии дизентерии или, в лучшем случае, поноса.

Сегодня Люля сквозь дрёму почувствовала, что мама тоже при-легла. Девочка опять провалилась в сон, но встрепенулась от душе-раздирающего крика: – Майя Андреевна, наши дети тонут! В стекло барабанила повариха. Майю Андреевну выбросило из постели. Она босиком побежала к ближней палате. Заскочила туда на секунду. Выбежав, крикнула: – Детей нет! Пусто! И бросилась на берег.

Люля с колотящимся сердцем догоняла маму. С обрыва было вид-но, что недалеко от их берега тонет паром. Он медленно кренился, зачерпывал воду. Дети в пионерской форме рассыпались по воде, как хлопья пены. Над рекой стоял сплошной вопль.

Майя Андреевна, застыв, хватала воздух сведённым судорогой ртом. Ветер трепал спутанные волосы, они хлестали её по лицу. В глазах застыл ужас. Секунда – и она прыгнула с откоса. Сухая пыль окутывала её, а она катилась, даже не пытаясь схватиться за кочки.

Девочку зрелище загипнотизировало. Она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Вдруг что-то её кольнуло: почему ребята в тихий час на пароме, в пионерской форме?

Снизу раздался крик люлиной сестры: – Мама, это не наши дети!

Уцепившись за куст, Майя Андреевна села. Ира карабкалась на-верх. Она подняла маму, и они вместе боком стали спускаться к реке. С сарафана Иры стекала вода, а любимое, зелёными листьями, платье Майи Андреевны превратилось в рваную тряпку.

У воды и в воде кричали, суетились какие-то люди. За них цепля-лись тонущие дети. Вот уже вытащили всех, кто был на поверхно-сти. Люля тоже спустилась, ободрав пятки. И дети, и взрослые были незнакомые, не считая вожатых из их лагеря. Мокрых дрожащих ре-бят без конца пересчитывали. К счастью, спасли всех. Повезло, если можно так сказать, что па-ром затонул на мелководье. Экскурсия детей из интерната в краевед-

ческий музей обернулась по чьей-то вине несчастьем. Хорошо, рядом был пионерский лагерь, и там услышали крики.

Вместе со всеми Майя Андреевна успокаивала детей, но сама была как неживая. Ира отвела её в сторону, обнимала, что-то приго-варивала, гладила по волосам. Подошла медсестра, открыла пузырёк с лекарством.

Майя Андреевна обвела всех недоумевающим взглядом: – Детей не было в постелях! Кровати были пустыми! Пустыми! – Мама, тебе показалось! Наши все в палатах. Затмение на тебя нашло! – сказала Ира. – У вас был шок! – сказала медсестра. Но Люля видела, что мама упрямо мотала головой: – Дайте мне побыть одной.

Она пошла, скользя по глинистому склону, не оглядываясь. Доче-ри смотрели ей вслед, щурясь от солнца.

С тех пор Майя Андреевна в пионерских лагерях не работала. Люля всё лето болталась в пыльном дворе и мечтала посидеть у ко-стра, где пляшут огненные человечки.

82 83

Пуша

Тётя Клава, грузная, в лохматой серой шубе, заполонила собой убогую комнатёнку Сергеевых. Еле втиснув табуретку между шкафом и печкой, она села, размотала шаль. Лукаво взглянула

на Майю Андреевну и Люлю. Сунула руку за пазуху. Потом, как по-казалось девочке, каким-то волшебным образом отщипнула клочок от

шубы и поло-жила на стол. Он пискнул! Из пушистого клубка выгля-нули мутно-голубые глаз-ки. Котенок! Он попробовал идти, но голо-ва перевесила, лапки разъеха-лись, хвостик задрался, и Люля увидела, что кончик его загибается.– Чуть не на-с т у п и л а , – у м и л е н н о сказала тётя Клава и при-мостила котён-ка на грубую ладонь. – Не могла бросить божью тварь. Не успел ро-

диться, а уж кто-то хвостик ему в двух местах сломал и вышвырнул.

Гляньте, какой пушистый. Сибирский…– Пушок, Пушок, – прошептала Люля и прижала кроху к лицу.

Под шёрсткой прощупывалось худое тельце, рёбрышки со спичку. – Мы тебя не выбросим. Правда, мам, не выбросим?

Так у Сергеевых появился третий член семьи. Послевоенный год был голодным. Люля слышала, как соседки,

теснясь на лавочке, вытирали слёзы и твердили одно слово: «Засуха…Засуха», делая ударение на «у». Девочка понимала: это что-то страш-ное.

Сергеевы недавно вернулись из эвакуации, а отец числился про-павшим без вести. Их прежний дом сгорел. Семью поселили в жал-кой пристройке к соседнему дому. Майя Андреевна устроилась дело-производителем в какую-то контору, получала мизер. Часть зарплаты Майя Андреевна отсылала для старшей дочери, которую взяла на вре-мя бабушка. Так что сидели Сергеевы на картошке с капустой, изредка баловались макаронами. Люля делала себе пирожные: тонюсенько на-мазывала на ржаной ноздреватый хлеб маргарин, посыпала крупным сахарным песком и резала кусок на квадратики. Съедала их не за один раз – продляла удовольствие.

Казалось бы, не выжить животинке. Но он был солощим. Над хле-бом урчал, как над мясом. Миску с постными щами вылизывал дочи-ста, варёную свёклу и морковь уплетал за обе щёки. Молоко, конечно, пришлось покупать, но его растягивали на подольше. Набив пузичко, Пушок с трудом вспрыгивал на кафельную лежанку и заводил песню. Люля сама любила тёплую лежанку. Подстелив дырявую шубей-

ку, она смотрела картинки в двух книжках, которые только и были в доме, и складывала букву к букве. Иногда из них получались слова, что казалось девочке чудом. А если под щекой умащивался котёнок, она мгновенно проваливалась в забытьё.

Когда мама уходила на работу, Люля делала бантик из бумаги, привязав посередине нитку, и бросала перед Пушком. Тот кидался на него, перевёртывался на спинку и играл бумажкой, грыз её, отбрасы-вал прочь и мчался туда. Он любил по маминому халату взбираться на вешалку, прыгать оттуда на шкаф и свысока смотреть на девочку. А ей казалось, что Пушок улыбается. Играли они, играли, так день и проходил.

Вырос Пушок. В серой роскошной шубке и белых чулочках, он ступал вальяжно, будто понимал, как хорош. А хвост колечком все считали признаком какой-то диковинной породы. Только с именем конфуз вышел. Однажды из шкафа послышался слабый писк. Изу-

84 85

млённая Майя Андреевна вытащила из завала зимних вещей слепого котёнчишку, а мать, отчаянно мяукая, просила его вернуть. Так Пушок превратился в Пушу, что, впрочем, ничего не изменило.

Все во дворе любили кошку, потому что она мастерски ловила мы-шей. Причём обязательно приносила добычу в комнату, клала перед хозяйкой и ждала, когда её похвалят. Только однажды оконфузилась. Когда выключили свет и мама с дочкой улеглись спать, за печкой раз-дался скрежет, будто пилили ножовкой.

– Крысы! – в ужасе закричала Майя Андреевна. – Кыш, прокля-тые! Скрежет не прекратился.

– Пуша, прогони их, – заскулила Люля. Кошка вздыбилась, но вдруг прижала уши и забилась под одеяло.

Её било крупной дрожью. Испуганная троица просидела всю ночь в углу кровати. Майя Андреевна время от времени бросала на пол го-рящие спички, но хищники подбирались всё ближе. Люля только под утро забылась. Когда скрежет стих, Майя Андреевна обнаружила в полу несколько круглых дыр с ровно сточенными краями. К счастью, в хозяйственной лавке нашлось радикальное средство.

Наступали холода. С пенсии пришлось купить кое-какую зимнюю одёжку, и с едой стало совсем плохо. Бывало, что мама оставляла Люле только ломтик хлеба, пару картошин в мундире и кусочек саха-ра. Пуше перепадали крохи.

В том же дворе, в отдельном флигеле, поселили генерала. По утрам Люля наблюдала за ним из окна. Он выходил из двери – гро-моздкий, как танк. Бритая шея вросла в плечи. На них сверкало золо-тое шитьё. Алые полоски вдоль брюк казались девочке смешными, и она хихикала. За генералом семенил денщик с платяной щёткой, сду-вал пылинки. Хлопала за калиткой дверца машины, бесплатное кино кончалось.

Однажды Пуша прыгнула, как обычно, с улицы на раму окна. Майя Андреевна открыла форточку и отшатнулась: опять, неугомон-ная, мышь притащила. Однако, вглядевшись, поняла, что не мышь это, а приличный кус свинины, только запачканный землёй. Пуша положила его перед хозяйкой и ждала, как обычно, похвалы. Откуда свининка – гадать не приходилось. В сарае у генерала был ледник, там хранились продукты. Денщику, видно, не терпелось похвастать, и он рассказывал, прохлаждаясь в отсутствии хозяина на лавочке под берё-зой, что начальство как сыр в масле катается. По его готовым лопнуть щекам было ясно, что и он из генеральского котла хлебает.

В Майе Андреевне происходила борьба чувств. Вернуть мясо? Именитый сосед им, конечно, побрезгует, зато справедливость вос-торжествует. А если не вернуть и в кои-то веки накормить ребёнка мясным бульоном? Тогда получается – нечестно. В конце концов она сказала Пуше: «Умница», промыла кусок и поставила вариться. Люля вернулась с гулянья, с порога повела носом и зажмурилась от голово-кружительно вкусного запаха. Мама налила бульон в чашку. По нему плавали звёздочки, и дочка ловила их ложкой. Через несколько дней Пуша принесла кусок колбасы. Потом шмат

сала. Потом куриную пульку. Майя Андреевна не говорила Люле, от-куда вкусное, а та и не спрашивала. А Пушу хозяйка гладила и шепта-ла: «Кормилица…». В один далеко не прекрасный день в окно постучал денщик. Майя

Андреевна вышла на крыльцо. – Соседка, - сказал он, – ваш кот с ледника продукты таскает. Ещё раз увижу – убью! – Ты сам-то, Алексей, откуда? – Из-под Витебска. – Значит, твои тоже под немцем были! И как они там? – Пишут – на жмыхе сидят.

– Тогда посмотри на моего ребёнка. А такое ты видел, чтобы кош-ка не съела мясо, а в дом принесла? Животинка, и то понимает. А у твоего генерала не убудет. Алексей помялся, махнул рукой и ушёл. Пушу он трогать не стал.

А она ещё пару раз обеспечивала Сергеевым сытный обед. Где-то че-рез месяц генерал съехал…

Люле уже было лет тринадцать, когда Пуша подхватила чумку. Она лежала за печкой, длинная шерсть свалялась, у рта пузырилась пена. Ей давали воду с аспирином, теплое молоко, но не помогло.

Отмечали Октябрьскую. Соседи наведались с пирогами, и девоч-ка не сразу хватилась, что кошки нет. А когда сообразила, выбежала во двор и увидела: в ледяной луже лежит Пуша. Её роскошный хвост превратился в мокрую верёвочку. Люля осторожно взяла вялое тель-це, прижала к груди. Горячие слёзы девочки растекались по холодной шубке. Мама потрогала и, проглотив комок в горле, сказала: – Это она ушла умирать. Не хотела нас беспокоить. Кормилица…

И унесла Пушу. Куда – Люле не сказала. 2005 г.

86 87

Баня

Куранты из тарелки-репродуктора ударили в голову Люли шесть раз. Она не разлепила глаза, ждала: сейчас мама про-шлёпает к двери, и щёлкнет выключатель. Резкий свет лам-почки без абажура может ослепить.

Чтобы прийти в себя, нужно вспомнить, что хорошего может произойти днём. Пусть крохотное, вроде фантика, который обещала Ирка. Ой, сегодня ничего хорошего, даже наоборот, будет очень пло-хое. У Люли заныло в груди, руки вцепились в подушку. А мама уже теребила её:

– Ты не забыла? В баню идём! Забыла? Люля ещё вечером начала страдать. Конечно, грязнулей

она не хотела ходить. Мыться нужно. Когда она была маленькой, мама мыла её дома. Ставила ведро на газ, а потом в овальном жестяном тазу разбавляла холодной водой. Люля трогала её ногой, отчего по телу пробегали мурашки, и садилась в таз. Мама тёрла дочку борода-той мочалкой так, что сама потела. После ополаскивания кожа девоч-ки скрипела от чистоты. Мама заворачивала её в нагретую на печке простыню и несла в постель. Секунда – и веки тяжелели… Идти в баню – совсем другое. Особенно ни свет ни заря. Тело, уставшее от вчерашней беготни, еще не отдохнуло. Цветные сны об-рываются на самом интересном месте. И летом не хочется идти так рано, а уж тем более в мороз, который оседал на стёклах бугристыми льдинками. Почему мама всегда так рано встаёт? Даже пироги печёт затемно. Правда, тогда Люля просыпается от аппетитного запаха, и первый, самый вкусный пирожок мама кидает ей в постель. Но вы-ходить из дома в темноту, в холод! – Вставай, зайчик!

Люля еле натянула мешковатое фланелевое платье, рейтузы с начёсом, валенки с галошами. Поверх пальтишка мама обвязала её крест-накрест выношенным пуховым платком. Сразу пот прошиб и двигаться стало трудно. Но на улице обожгло холодом. Иней залепил ресницы. Мама тянула дочку, чтобы та шла быстрей и не мёрзла. В тишине только скрипел снег. Жёлтое пятно от фонаря скоро кончилось, стало

темно и страшно. По улице, налево в узкий проулок, под гору, к реке, через мост и вот она, баня. Издали узнаёшь по облаку пара. В зале – огромном, без окон, с облезлыми стенами и запотевши-

ми трубами, в такую рань женщин было не густо. Длинные лавки из сплавленных камушков, разделённые бороздками на квадраты, ещё не прогрелись. Мама застелила два места махровыми тряпицами, поса-дила дочку. Сама пошла с тазом к кранам. Струи били в разные сторо-ны, женщины уворачивались, чтобы не ошпариться.

Мама сначала мылась сама, а дочка купала гутаперчевую Тусю. Тётки, худые и толстые, молодые и старые, мыли головы, тёрли друг другу спины. Одна, с черными венами и животом чуть не до колен, задела Люлю, и та вздрогнула. Её вдруг пронзила мысль: и она будет такой? Стало так жутко, что всхлипы вырвались сами собой. Она при-жалась к мокрому маминому боку. – Дочура, надоело? Я сейчас, только ополоснусь. В зале расплывался пар. Липкий, серый, как и стены. Девочку раз-

морило, ей захотелось свернуться клубочком и уснуть. Мама растор-мошила её, осторожно, чтобы не ело глаза, намылила волосы. Облила из ковша. Стало даже приятно. Потом мама долго тёрла люлины руки, живот, ноги, так что ей уже надоело. Обратный путь был полегче. В небе уже висел желток солнца. Но

усталость была такая, будто Люля целый день санки с Иркой тянула. Люля ненавидела баню. Однажды вечером мама пришла весёлая: – Одевайся, дочура, идём в баню! Известие ошарашило Люлю. Она уткнулась в диванный валик и тоненько заскулила. Мама рассмеялась:

– Не бойся, это другая баня. Дуся Заятрова работает ночной де-журной в детском интернате – знаешь, на соседней улице. Помоемся у неё. Одевайся, зайка!

Пока они собирались и шли, Люля соображала: как баня с камен-ными лавками может уместиться в интернате? Ей не терпелось по-смотреть, но отчего-то было страшновато. Их встретила улыбчивая тётя Дуся в цветастом халате. Вокруг её

мокрых кудрей светилось облачко. Она привела гостей в предбанник со шкафчиками. Мама помогла дочке раздеться, расплела мышиные хвостики, чмокнула в щёку: – Ну, с богом! А Люля уже ознобом покрылась от нетерпения.

88 89

Распахнулась дверь. Что это? Сверкающий белый кафель, сере-бряный зонтик душа, чистый легкий пар! Девочка ослепла, оглохла, задохнулась. Разве это баня? Это сказка!

Мама поставила Люлю под тёплый нежный душ. Он не стегал го-рячими и холодными струями, а ласкал, обволакивал, щекотал. Люля ловила струйки, подставляла лицо, спину. Крутилась, прыгала, хохо-тала…

Больше никогда в жизни Елена, Люля, не испытывала такого пол-ного, абсолютного, безоблачного, немыслимого счастья!

Счастье в условных рублях

Когда подошло к трём, Люля залезла с ногами на диван и принялась смотреть в окно. Пора прийти маме. Дочка всег-да ждала её, а сегодня особенно: день зарплаты. Значит, бу-дет вкусненькое. Рассохшееся окно ещё не вымыли после

зимы. Вата между рам осела, как мартовский снег. Картонные игруш-ки на ней скукожились. Люля постучала пальцем по стеклу, но обтре-панная бабочка за ним не проснулась. Делать больше было нечего, и девочка стала смотреть на дощатый забор. Сначала она услышит нарастающий грохот трамвая, потом его дуга поползёт над забором, потом он остановится. Скрипящую калитку отворит мама. Минут через десять так и случилось. Майя Андреевна вошла во двор, но не сделала Люле ручкой, как заведено. Она опустила голову, чёрный дерматиновый портфель обвис, как щёки у старого пса. Что-то не так! Люля бросилась ставить на плитку грибную лапшу. Мама всегда сердита, когда голодная. А поест, что бог послал, оживает и принимается рассказывать смешные истории про учеников. Вроде та-кой: «Вовка Семёнов опять выдал, когда читал стих. Сказал: «Влага брызнула из гривы жемчугом вокруг». Из гривы! А надо – «игриво»!»

Сегодня мама была сама не своя. Даже вроде ростом меньше ста-ла. А лицо белое-белое, недвижное. Жевала грибы, не видя, что ест. Дочка ловила каждый её взгляд, а спросить боялась. Но не выдержала: – Мам, чего ты? Люля никогда не видела маму плачущей. И сейчас у неё только

морщины перерезали лоб, да ладонью она глаза прикрыла: – Нет зарплаты.

– Как? – Всю выдали лотерейными билетами. – Почему? – Сказали: «Государству надо помогать». – А как же мы будем? – Не знаю.

Мама сидела, уставившись в белёную стену, и твердила, раскачи-ваясь: «Не знаю, не знаю…». Люле было до ужаса её жалко. – Давай я все тетради проверю.

90 91

Люля училась в четвёртом, а мама работала со вторым. Каждый день она приносила сорок тетрадей по русскому и сорок по арифме-тике. В шесть утра вместе с гимном из чёрного репродуктора мать и дочь, с трудом разлепив глаза, садились их проверять. Люля сравни-вала ответы на задачи и примеры с правильными. С неправильными перекладывала маме для исправления. С недавних пор девочка нача-ла проверять и по русскому, потому что много читала и потому сама ошибок не делала. Конечно, это занятие она не любила. Но сегодня была готова на всё. – Не надо. Застели стол зелёным одеялом.

Майя Андреевна поставила на алую змею плитки увесистый чу-гунный утюг. Достала из шкафа груду густо подсиненного белья. Рас-пластала пододеяльник, побрызгала из чашки. Кошка Пуша не выно-сила этот звук и раздражённо взвизгнула. Люля залезла на лежанку и прижала кошку к себе. А мама запела. Эту песню она пела только тогда, когда ей было невмоготу.

«Жил на свете чернобровыйстатный парень молодой.Каждый вечер с песней новойвозвращался он домой.А когда он песню пел, самый старый молодел,буйный ветер затихал,сад зимою расцветал».

Люля не могла больше этого слышать. Ей тяжко было дышать. Она выбежала в прогретый солнцем двор. Никто не гулял. Люля от скуки принялась отыскивать собственные клады. На развалинах ста-рого дома девчонки подбирали осколки разбитой посуды и хвастались друг перед другом. Сейчас самый лучший люлин клад нашёлся, но тяжесть на душе не проходила. Может быть, впервые в жизни она все-рьёз задумалась, на что идёт мамина зарплата. Конечно, на завтраки, обеды и ужины. А ещё – чай. С сахаром! Иногда и с карамелькой (тут палец левой ноги высунулся из клеёнчатой туфли и напомнил, что нужно покупать новые). А ещё Люля хотела попросить два рубля на кино «Джордж из Динки-джаза». Соседка Шурка чуть не уписалась от смеха, когда, как она рассказывала, Джордж, весь в муке, ехал по конвейеру с сырыми булочками.

Девочка бродила по двору и не могла придумать, чем заняться. Вдруг противно завизжала калитка. Зацепившись косынкой за гвоздь и чертыхнувшись, во двор вошла Глаша. Она крикнула в окно:

– Дома, серебряная? Мама отозвалась, и Глаша вперевалку, уточкой, вскарабкалась на прогнившие доски крыльца. Она прибилась к Сергеевым давно. Просто однажды отворилась

дверь (запирали тогда разве что на ночь), и ввалилась старая цыганка. Она глянула на маму и сказала хриплым басом: – Ой, вижу, серебряная, на сердце печаль!

Мама усмехнулась. У кого в те послевоенные годы не было печа-ли? Но цыганка продолжала: – Улетел твой голубь и пропал? Не мучайся – получишь весточку. Не скоро, но получишь.

Люлин папа, служивший в лётных частях, пропал без вести в пер-вые месяцы войны.

Майя Андреевна недоверчиво покачала головой. Но Глаша удиви-тельным образом угадала некоторые события из её прошлого. Потом сказала такое, что уж вообще узнать было неоткуда: – У тебя начальница из тех, кого фрицы не любят.

Директриса школы, Шева Григорьевна, действительно была ев-рейка.

Глаша стала своей. Ходила она всегда в нескольких пёстрых юб-ках (цыганка всё добро носит на себе), галошах на ворсистый носок, шёлковом зелёном платке и с множеством побрякушек. Лицо её было изрыто оспинами. Профилем и длинными косами она напоминала Люле вождя индейского племени сиу из учебника географии.

Откуда являлась, куда пропадала – Глаша не докладывала. При-ходила, просила чаю. Зимой садилась возле печи, отворяла чугунную дверцу и подолгу смотрела на огонь. Сушила мокрые подолы юбок, грела руки и ноги. Пальцами с бурыми окаменевшими ногтями выта-скивала из пачки «Беломор». Когда чай на плитке закипал, Глаша до-ставала из вороха складок сласти. То баранок принесёт, то пряников, то слипшуюся пастилу, то просто горсть пилёного сахара. Пила она из блюдечка, шумно втягивая чай.

– Ну спасибочки, – выдыхала потом Глаша, переворачивая чашку донышком вверх и кланялась, звеня монистами. Она снимала платок, отчего становились видны седые дорожки в косах, расстегивала пухо-вую кофту. – Теперь зови.

Майя Андреевна обегала соседок, и они гуськом тянулись к Сер-геевым. Глаша отодвигала скатерть и раскладывала замусоленные кар-ты. Даже не спрашивала, на кого гадать. Спрашивала: «На какого?» и выкладывала короля. Кто гадал на крестового – погибшего мужа, не

92 93

веря похоронке, кто на бубнового – сына, кто на червового – жениха. Женщины внимали гадалке, заискивающе ловили её взгляд, словно надеясь кротостью вымолить радостную весть. Люле было интересно наблюдать за гаданием. Она уже знала, что за заключительной ритуальной фразы «Чем успокоится», почему-то всегда ложилась червовая карта, значит, кончится хорошим. Однажды Люля заметила, как Глаша тайком вытащила красную карту из рукава и положила на расклад…

Когда девочка вошла в комнату, мама с гостьей уже пили чай. Обе молчали. Люля налила себе остатки заварки, робко взяла две пече-нюшки и села читать «Робинзона Крузо».

Молчание затянулось. Горький дым папиросы, завиваясь, уплы-вал в открытую вьюшку.

– Ладно, серебряная, не убивайся. Переживешь, не впервой. Спой-ка свою, сердце от неё переворачивается. И мама завела чистым тонким голосом:

« Да ударил гром из тучинад весёлой головой,обожгло песок горючийматеринскою слезой.А когда заплачет мать, саду вновь не расцветать, по весне не зеленеть, под окошком не шуметь».

Опять нависла невыносимая тишина. Глаша отёрла рукавом глаза. С трудом стащила с узловатого пальца широкое золотое кольцо:

– Вот, сдай в ломбард. Выкупишь – вернёшь. … Майя Андреевна сда-ла кольцо. Действительно, пережили.

Теперь стали ждать ро-зыгрыша лотереи. Люля зна-ла, на что потратить деньги. В единственном универмаге городка, на площадке между первым вторым этажом, ви-села огромная реклама. На фоне зеленого моря и синих пальм стояла женщина в белом костюме. Она показывала в сторону, где красовалось изречение, которое, надо полагать, выплеснулось у женщины из души: «В сберкассе деньги на-

копила, путёвку на курорт купила».Пальмы Люле не нравились. Обглоданные стволы и какие-то пуч-

ки из них торчат. А вот море… Они с мамой на выигранные деньги поедут в Сочи! А Майя Андреевна не знала, на что потратить деньги в первую очередь: то ли приодеться им, то ли ремонт затеять. Да ещё дрова на зиму надо заготовить.

Газету «Правда» с таблицей принесла Люся из соседнего подъез-да. Набежали и другие жилички. Все знали про положение Сергеевых. У Майи Андреевны газета прыгала в руках, поэтому номера стала све-рять решительная Соня. Проверили все сорок семь билетов. На два выпали выигрыши по

рублю, на один – «Утюг дорожный электрический».Люля представила, как они едут на курорт и в вагоне выглаживают

белые платья. Потом до неё дошло, что утюгом дорожным электриче-ским они будут гладить только дома. И никогда ей не выбраться из этого серого, как застиранный халат, городка. И она захлюпала носом. Мама поцеловала её в макушку, крепко прижала к теплой груди и сказала: – Ладно! С паршивой овцы хоть шерсти клок.

94 95

Розовый шарик

Мама обычно пекла раным-ранёшенько. Люля просыпа-лась от наплывов духмяного жара. Тогда в руки ей приле-тал «привет» – воздушный, румяный, с белыми бочками пирожок. То с капустой, то с луком-яйцом, а уж на самые

главные праздники – с мясом. Но в ту субботу мама возилась у печки после обеда. – Доча, – застенчиво промолвила она. – В восемь придёт Алексей Данилыч, хочу попотчевать его теплыми пирожками. – Какой Данилыч? – Помнишь, он тебе на демонстрации розовый шарик подарил, а

ты его упустила. Но перед его приходом мне надо с тобой серьёзно поговорить. Посидим вечерком в тишине, в покое. Сергунь, ты ведь не будешь номера откалывать?

Четырёхлетний Серёжа, внук Майи Андреевны, пребывал у них по случаю материной командировки. Он отличался патологической воинственностью. Кто бы ни входил, орал что есть мочи: – Лути квелху!, что означало «Руки вверх!», и начинал палить

из чего попало. Пистолетом служили ветки, ложки, растопыренные пальцы. Потом он бросался врукопашную.

– Вот вам по два пирожка, – сказала Майя Андреевна детям, – остальные уберу на вечер.

Еще и шести не было, а мама надела любимое платье из клетчатой шотландки и завивала волосы, нагревая на плитке ручку ножа. Сереж-ка проверял свой оружейный арсенал. Люля читала, а сама подгляды-вала с подозрением: что мама задумала?

Было тихо, очень тихо, только из чёрного репродуктора лились звуки «Рондо каприччиозо» Сен-Санса. И тут началось! Дверь без стука распахнулась. Ворвалась Алька, люлина подруга:

– «Возраст любви!» Шестой раз! Лолита Торрес! Не смотрела? Щас покажу!

Она скинула пальтецо, ботики. Кудряшки вверх, вколола туда кру-жевную салфетку с подзеркальника, сделала губы маминой помадой – и взлетела на низкую кафельную лежанку. Руки на талию, высоко-

мерный взгляд, плечиком повела. Запела взрослым голосом: – Там до утра мы плясали под луной…

Люля и Серёжка покатились со смеху. А мама выразительно по-смотрела на часы. Стук в дверь. – Да! На пороге возник верзила Вадим. Надо же! Алька, тайно в него

влюблённая, упала прямо на Люлю – хорошо, что та сидела на диване возле лежанки.

Шестнадцатилетний Вадим жил со злой тёткой, потому часто за-хаживал на огонёк к Сергеевым. У него была мечта – театральный ин-ститут. Это казалось странным хотя бы потому, что он ни разу в жизни не видел спектакля: в их заштатном городке не было театра! Вадим ходил к Майе Андреевне, как хвастался друзьям, заниматься сценре-чью. На самом деле учительница не могла даже вытащить у него из горла шипящие и свистящие. Не говоря уже о том, чтобы когда-нибудь перейти к логическим ударениям. – Вадик, сегодня не твой день! – как-то слишком эмоционально сказала Майя Андреевна. – Да я мимо шёл, – неубедительно пробормотал тот. – Можно?

Вадим неуклюже плюхнулся на диван и протянул Серёжке настоя-щий пластмассовый пистолет. Тот на радостях влез ему на закорки и навёл пистолет на Альку: – Лути квелху!

– Вадик, я сегодня занята, – просительно сказала мама, но напрас-но. Затем в проёме двери возникла Райка – толстенькая, крепенькая,

коричневый берет набок. Ни дать ни взять - белый гриб. – Майя Андреевна, я погреюсь немножко. У нас дрова сырые. Не дожидаясь ответа, подвинула табуретку к печке и устроилась

основательно. Мама и Люля знали, что «погреюсь» тут не при чём. За печкой была дыра, и то, что происходило у соседей Башировых, было впол-не слышно. А Райка ждала, когда же их старший, Славка, заговорит с родителями о женитьбе на ней. Ждала долго, с терпением русской простой женщины. Вот и сейчас она обратилась в слух. Майя Адреевна чуть не плакала. Но не могла она выгнать никого! Опять постучали. На пороге появилась соседка Люся. Была она

геркулесовой мощи и с душой ребенка. Мужа она называла «ни заду ни фасаду», но хозяйство вела исправно.

96 97

– Майечка Андревна, пошли, покажу, какой я флапон купила. Умереть не встать! Мама пожала плечами, вышла. Через минуту вбежала в комнату, задыхаясь от хохота: – Флапон! Флапон!

– Да что это такое? – Люля и Алька, тоже, не зная почему, хохо-тали.

– Плафон! Плафон на лампочку! Тут уж зашлись все. Райка чуть с табуретки не свалилась. Майя Андреевна с волнением и тревогой вспомнила о часе «икс», когда посторонние будут не нужны. Но Вадим с Серёжкой азартно ре-зались в «пьяницу», Люля с Алькой шептались на диване. К тому же, пришла понурая соседка Дуся стрельнуть трёшку до получки и тоже застряла. Стены десятиметровой комнатухи затрещали… Что делать?

Понятно – жарить картошку. Такой уж был обычай в послевоен-ные годы в этом доме – кто бы ни пришёл, выставлялась огромная сковорода картошки и миска квашеной капусты. Серёжка полез в тумбочку за кружкой – попить.

– Бабуль, ты пирожки забыла! И вытащил припрятанное блюдо.

У Майи Андреевны зашлось сердце. Отнять – неудобно. А ведь всё съедят и не оближутся! Пошёл пир горой. Майя Андреевна вспомнила поговорку, кото-рой руководствовалась во всяких непонятных ситуациях: «Будь, что будет, ведь что-нибудь да будет!» И успокоилась. Даже обвела всех странным взглядом. Люля знала: это признак того, что мама хочет де-кламировать. Делала она это не по просьбам, а по вдохновению. Вот и сейчас – мама встала, выпрямила спину и сложила ладони на груди. Все перестали жевать и замерли. Вадим смотрел на неё, как на боже-ство. Майя Андреевна низким драматическим сопрано начала: – «Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратни-цей лукавой иль дурой, им обманутой …»

Она интонациями передавала глубочайшее отвращение к Скупо-му рыцарю и к скупости вообще, как, например, у соседки Леонтьев-ны, которая занимала отдельный флигель, но у неё и снегу зимой не допросишься. Закончить монолог она не успела. В комнату ворвалась Августа

Львовна.Она была сделана, как казалось девочке, из бело-розовой пастилы с

глазками-изюминами. На лоб свешивались желтые завитки-сосульки. Она работала в одной школе с мамой, жила неподалеку. Заходила ча-сто, но всегда какая-то смущённая. Приземлившись на краешек стула круглым объемистым задом, она заискивающе просила маму:

– Майя Андреевна, опять я с бывшим одноклассником загулялась. Пошли мы по дорожке, пошли, пошли… Про время и забыли. Уж если мой Алексей придёт справляться, скажите, что я была у вас …

Сейчас Августа Львовна сходу втиснулась между Люлей и Ва-димом, выхватила у него карты. Тут же в окно забарабанили - явно без понятия, что здесь живет женщина, для которой вставить стекло равносильно полету на луну. Надо было спасать подругу! Майя Ан-дреевна потащила Августу к кровати, уложила лицом вниз буквой «г» и накрыла одеялом. Через секунду дверь едва не слетела с петель. Алексей, путаясь в

длинном габардиновом пальто, бросив на пол шляпу (он работал стар-шим инспектором в «Заготзерне» и должен был «выглядеть»!), стуча золотыми зубами, занял позицию посреди комнаты. Серёжка с плеча Вадима закричал: «Лути квелху!» и выстрелил. Присоска впилась в лоб непрошеному гостю. Алексей опешил. Но спохватился: – Так, Майя Андреевна, укрываем?

Мама, растопырив руки, пыталась замаскировать Августу. Но тут Серёжка стрельнул в самую выдающуюся часть тела Августы. Та взвизгнула. Грозный муж пошел на маму. Он откинул её, как котенка. Ох, пришлось бы Августе отвечать за грехи, если бы!..

В коридоре раздался дикий визг, в комнату влетела Люся-«флапон». Как взбесившаяся кукушка из часов, она что-то несколько раз прохрипела и скрылась. Гости всем шалманом, толкаясь, побежа-ли в угловую комнату. На полу распростёрся «ни заду ни фасаду», бедолага – муж Борис.

Его нога застряла в чугунке. Горячие щи растеклись. Лужа дразняще пахла разварной говядиной. Взгляд Бориса был полон страдания и покорности судьбе. Люся

бесполезно толклась возле него и причитала: – Ой, зачем я, дурища, чугунок из печи вытащила… Ой, зачем на приступок поставила… Ой, зачем ты, Боря, полез вьюшку закрывать и сверзился…

Все обомлели. Не растерялась только Августа. Она быстро рас-шнуровала борин ботинок, стянула носок. Приказала Люсе тереть сырую картошку, а Серёжке помочиться в миску – лучшее средство от ожогов. Тот отошёл в уголок, но с перепугу у него ничего не по-

98 99

лучалось. Спасти положение решил Вадим. Начал расстёгивать свои брюки, но во время спохватился…

Августа нежно протерла багровые пальцы и стопу, обложила кар-тошкой и замотала попавшейся под руку люсиной блузкой. Борис вы-разил слабой улыбкой огромную благодарность. Никто не ожидал от Августы такой сноровки!

Больше всех растерялся муж. Люся чуть не раздавила его прови-нившуюся жену в могучих объятиях, и он не знал, как реагировать. Вдруг его затрясло от смеха: – Во мужик попал! Как кур во щи!

В Майе Андреевне выглянула неистребимая учительская назида-тельность:

– Нужно говорить: «Как кур в ощип! В ощип, понимаете? Ощипа-ли его!

Августа встрепенулась и горделиво оглядела всех. Она уже по-няла, что будет прощена. Компания с хохотом вернулась к Сергеевым. Посреди комнаты, опираясь на палочку, стоял Алексей Данилыч.

Он растерянно оглядывал остатки пиршества. Принесённый им розо-вый шарик с длинной ниткой упёрся головой в потолок. Как кур во щи Этот случай запомнился Елене на всю жизнь. И сколько она его вспоминала и рассказывала, столько заливалась хохотом. Сама жизнь поставила эту комедию. Нет, скорее, трагикомедию, но уж очень смешную. И хоть тогда Елена была ещё Люлей, девочкой лет девяти, действующие лица этой комедии всегда потом стояли у неё перед гла-зами, как живые. Майя Петровна, мама, учительница начальных классов. В данной ситуации важно, что она любила декламировать. Делала она это не по просьбам, а по вдохновению. Люля уже знала, когда оно нисходит. Мама переставала участвовать в разговоре. Поправляла подплечни-ки на клетчатом платье (она любила всякие клеточки). Губы что-то шептали. Когда на минуту затихала возня и суматоха, она вставала, выпрямлмла спину и складывала руки на груди. Все замирали. Мама никим драматическим драматическим голосом начинала, обведя всех взглядом: «Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратницей дешевой., так я… Она голосом рисовала скупого рыцаря, и одновре-

менно в её интонициях читалось глубочайшее отвращение к нему и к скупости вообще, как, например, у Елены Львовны, занимавшей ком-фортабельный флигель и самой обеспеченной. Длинный монолог она забывала всего раз шесть-семь, начинала смущенно шептать, хмурила лоб. Люля быстренько заглядывала в заранее приготовленную на та-кой случай поэму. Мама начинала следующую строфу, все облегченно вздыхали.

Лежанка служила и для спанья, и для учения устных предметов, и как рисовальный класс (правда, рисунки на белом обливном кафе-ле получалсь как из паутины сотканные). И, конечно, лежанка была сценой. Сейчас на неё взбиралась одноклассница Люли Алька. Ма-ленькая, верткая, белозубая, она спали и видела себя артисткой. Вчера они смотрели в «Центральном» «Возраст любви» с Лолитой Торрес. Алька надела все свои и люлины юбки, взбила рукава кофты. Накину-ла белую кружеснвую салфетку с подзеркальника. Волосы подняла и заколола бабушкиной гребенкой. На лбу выложила колечки. Сделала помадой маленькие губки. «Внимание!» – крикнула Люля. Заслужен-ная артистка Алина Воробьева! Артистка сделала губки сердечком, развернулась – плечо вперед, обмахнулась сделанным из обложки «Огонька» веером и томно протянула: «Кто был хоть раз под сенью португальской ночи, тот позабыть ее не сможет, не захочет. Там до утра мы плясади под луной…» и принялась отплясывать, видимо, фламенко. Неудачный пируэт – и она сверзилась, хорошо что на ди-ванную подушку. К вечеру часто забегала Августа. (Люля так и не узнала её отчет-сва). Она была сделана из нежной бело-розовой пастилы. Маленькие глазки за круглыми нелепыми очками казались Люле изюминками. На лоб свешивались желтые завитки-сосульки. Она всегда была растре-пана и торопилась. Едва присев на краешек стула круглым объеми-стым задом, она вполголоса говорила маме просительным тоном: « Майя Андреевна, опять я с бывшим одноклассником загулялась. Пош-ли мы по дорожке, пошли, пошли… Я про время и забыла. Уж если мой Алексей придет справляться, скажите, что я была у вас, ну, пожа-луйста». Сама она любила ходить в гости, но к себе никого не звала? «У меня уборка, видите ли. Я очень ищательно убираю. В шкатулке каждую мелочь перетру. Вот и долго получается». Мама исподтишка хихикала, а Вера Петровна рубила сплеча: «Пока ты все пуговки пере-трешь, начинай сначала!»

Соседка из угловой комнаты Люся – лицо, как из гранита выру-бленное. Прямые волосенки зачесаны назад. Но – модница. И всегда

100 101

улыбка во весь большой рот с белейшими, ровными, как фасолинки, зубами. Однажды она, сияя, без стука вломилась в комнату. «М.А., пойдем скорей флапон смотреть». «Что смотреть?» «Да флапон я ку-пила, уже повесила. Умереть не встать!!»

Через минуты мама прибежала и упала от смеха на диван: «Пла-фон на лампочку! Плафон!»

Открылась дверь. Растрепанная «Пастила» с налету выхватила у Люли карты и плюхнулась на её место. Люля, повизгивая от обиды, влезла на лежанку. Алька покрутила у виска пальцем, бросив ярост-ный взгляд на Августу. А мама рот зажала, чтобы не хихикнуть. Ав-густе интуиция, видно, подсказала, что муж хочет застать ее на горя-ченьком. Что делать? Мама уложила её на край кровати буквой «г». Правда, два округлых полушария замаскировать было невозможно. И вправду: в окно застучали, явно не понимая, что здесь живет женщи-на, для которой вставить стекло равносильно полету на луну. Через секунду дверь едва не слетела с петель. Алексей, путаясь в длинном габардиновом пальто, бросив на пол шляпу (он работал инспектором чего-то и должен был выглядеть!), стуча золотыми зубами, занял по-зицию посередине комнаты. В это время Сережка с плеча Вадима за-кричал: «Лути квелху!» И направил на непрошенного гостя пистолет. Алексей опешил. Замялся как-то. Но спохватился: «Так, Майя Андре-ена, укрываем?» Мама и вправду ее укрывала и подумала, что он раз-гадал их военную хитрость, но все-таки, растопырив руки, пыталась замаскировать подругу. Но тут Сережка дал маху, не зная, о чем речь. Он с восторгом стрельнул резиновой пулькой в выдающийся зад. Ва-дим и Алька были в отпаде. Грозный муж пошел на маму. Он отшвырнул её, как котенка. Ох, пришлось Августе отвечать за все свои преступления, если бы!

В коридоре раздался дикий визг, и в комнату влетела Люся. Она бешено вращала глазами. «Боря! Горячий суп! Чугунок! Нога». Всем шалманом, толкаясь, побежали в угловую комнату. На полу лежал бе-долага Борис. Суп из разлитого чугуна растекся пахнущей разварной говядиной лужей. Все обомлели Растерялись. Не растерялась только Августа. Она быстро расшнуровала Борин ботинок, сбросила носок, полотенцем протерла стопу и вздохнула облегченно: « Будет жить». Она попросила Люсю быстро нарезать картошки и нежно протерла красные пальцы и стопу. «Бегом в аптеку!! – скомандовала она, и Люля с Алькой припустили что было сил. Они быстренькл вернулись с отвратительно воняющей мазью. Августа ловко нанесла её. Никто не ожидал от неё такой прыти!

Больше всех растерялся муж. Он смотрел, как Люся чуть не раз-давила Августу в могучих объятиях, как благодарили её соседи и не знал, как реагировать. Потом вдруг его затрясло от смеха: «Вот му-жик – попал как кур во щи!» В маме и тут выглянул учитель русского языка: «Правильно говорить: «Как кур в ощип! В ощип, понимаете? Ощипали его!» Августа встрепенулась и оглядела всех горделиво. Она уже знала, что заработала себе прощение. Старший брат маминого ученика. Матери словно бы и не было.

Мишку воспитывал Илья. Он работал на стройке,каменщик, но очень любил читать стихи. Вообще и вслух. Однажды он ждал брата под дверью класса и услышал, как мама читает Кольцова. Он воспылал желанием брать у нее уроки. У него было плохо с логическими уда-рениями. Он и на этот раз попросил маму почитать Пушкина. А ей и самой давно хотелось. Сережка всем приходящим кричал – лути квелху! Мама накануне вечером напекла пирогов с капустой, а детям дала только по пирожку: «На воскресенье. В субботу она сказала Люле, что есть серьезный разговор. Вечером они наедине поговорят. Люля из-нывала. О чем разговор? Наверно, мама все-таки решила купить ей к новому году румынки с меховой опушкой. Такие были в классе только у Дины Край. Раньше все смеялись над её: Скажи-ка, дядя, ведь не-даром. А теперь девчонки её уважали и наперебой набивались ей про-хаживаться по коридору на перемене. Или они на каникулы поедут в деревню к тете Марусе – мама давно обещала.

Пришла Райка и уселась на табуретку возле печки, за которой была дыра в соседскую кваритру. Райка караулила, когда придет Слав-ка и о чем они будут говорить. Илья нарочно заговаривал с ней, а она отвечала невпопад. Прибежала Дуся стрельнуть трешку до получки. Но тоже уселась за стол. Мама пироги спрятала в кухонный стол, а Сережка полез на стаканом и увидел. Закричал Пирожки, пирожки! И мама пришлось выставить их на стол.

Люля чувствовала, что мама собирается декламировать. Делала она это не по просьбам, а по вдохновении. Мама переставала уча-ствоватьв разговоре. Подправляла модные подплечник и на клетчатом платье (их мама любили – разные клеточки.). Губы что-то шептали. Когда на минуту затихала возня и суматоха, она вставала, выпрямлмла спину и складывала руки на груди. Все замирали. Мама низким дра-

102 103

матическим голосом начинала, обведя всех взглядом?«Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратницей

дешевой., так я… Она голосом рисовала скупого рыцаря, и одновре-менно в её интонациях читалось глубочайшее отвращение к нему и к скупости вообще, как, например, у Елены Львовны, занимавшей ком-фортабельный флигель и самой обеспеченной.

Длинный монолог она забывала всего раз шесть-семь, начинала смущенно шептать, хмурила лоб. Люля быстренько заглядывала в за-ранее приготовленную на такой случай поэму. Мама начинала следу-ющую строфу, все облегченно вздыхали.

Три хитроумные кошки

Про кошек

Как известно, в незапамятные времена разверзлись хляби небесные, и начался Всемирный потоп. Мудрый предусмо-трительный старец Ной решил спасти животных. Соору-дил он ковчег, посадил туда «всякой твари по паре» и по-

плыл, куда глаза глядят. Однажды Ной вспомнил, что забыл взять на ковчег своих кошек. Уж как он горевал! Царь зверей Лев решил ему помочь. Он громогласно чихнул, и каждый его «чих» превратился в кошку. Они были разные – белые, голубые, розовые, кремовые, дымчатые, черепаховые…

Удалось Ною причалить к вершине горы Арарат. Расселились зве-ри по свету. По разным землям разбрелись и кошки – изящные, строй-ные, капризные, очаровательные, любимые нами создания…

104 105

Месть сиамки (по мотивам тайской легенды)

В тёплом Индийском океане плавает голова слона. Конечно, не настоящая. Такую форму имеет полуостров, а на хобот похожа узкая полоса суши. Не позавидуешь путешествен-нику, который вознамерится пройти её с юга на север или

наоборот. Пропадёт он в джунглях. Сладкозвучные птицы увлекут его в непролазную чащу. Или защиплют любопытные обезьяны. Или на-падёт заключённый древними людьми в дерево злой дух Хексус.

Так что лучше смотреть на зелёную голову слона с высоты птичье-го полета. Тогда увидишь, что по ней рассыпаны тысячи жемчужин. Это озёра, собранные в ожерелье голубыми нитями рек. В стране два времени года сухой сезон и сезон дождей. В засуху жемчужины мель-чают или совсем теряются в джунглях. Но без воды не выжить! По-этому много веков назад правитель тайской империи Утонг, задумав строить новый город, велел мудрецам искать «нам» – воду. Мудрецы долго кружили и наконец нашли подходящее место. Утонг зачерпнул там горстку песка. В ней была закрученная ракушка. Император уви-дел в таком совпадении знак свыше и приказал возводить дворец.

Так возникла блистательная Аюттхая. Следующий король, Рама-тибоди, провозгласил её столицей. Путешественники называли её чу-дом Востока. Рассказывали, что в городе больше четырёхсот храмов, один изумительней другого, три дворца дивной красоты, сто город-ских ворот. В дожди казалось, что Аюттхая плавает. А при жаре вода из рек шла в столицу по пятидесяти каналам.

Там, где был глаз слона, на островке среди голубого озера, окайм-ленного пальмами, как ресницами, вырос невиданной красоты дво-рец. Стены из вечного тикового дерева были покрыты затейливой резьбой. Золотом отделанные ложа, изукрашенная утварь, серебряная посуда ослепляли гостей. Правда, гости бывали нечасто. И правитель редко показывался на людях. Он считался священным и должен был вызывать у подданных благоговение и ужас. Они верили, что боги передали ему часть своей магической силы. Император и в самом деле был суров. Ничто и никто не мог его разжалобить. Никто, кроме дочери, принцессы Суриотай. Любое её

желание он выполнял беспрекословно. Да и как иначе? Первый крик младенца совпал с последним стоном матери. И всю нежность Рама-тибоди отдавал наследнице. Суриотай пользовалась слабинкой отца. Стоит ли говорить, что в свои четырнадцать лет она не знала слова «нельзя», была капризной, взбалмошной. Правда, природный ум и здравый смысл нередко оста-навливали её. К тому же, Суриотай была любознательна. Она мно-го читала – но не священные тексты, как требовал отец, а сказания о героях и прекрасных принцах из «Истории трёх миров» и древние мифы. Конечно, она и сама мечтала о принце.

Подруг у принцессы не было. Откуда, если к дворцу никто не осмеливался подойти! Единственной подружкой её была кошка. Три года назад отец подарил дочке чудо. Оно, ещё крошечное, но с огром-ными сапфирово-синими глазами, увидев принцессу, раскрыло розо-вый ротик и пискнуло: «Миа». «Так тебя зовут?» – спросила девочка и осторожно погладила его. А отец рассказал, что такой кошки нет больше ни у кого в их государстве. Она может принадлежать только правителю, потому что имеет божественное происхождение. Роди-лась она в Ноевом ковчеге. Девочка и кошка подружились. Росла Суриотай, росла и Миа. В хорошем настроении принцесса устраивала сумасшедшую возню с кошкой. Миа разве что на потолок не прыгала за каучуковым шари-ком. Она умела лапой отворять любые дверцы и находить спрятанный хозяйкой кусочек мяса. Наигравшись, они засыпали прямо на полу. Первой просыпалась Миа и будила принцессу громким мурлыканьем. Она вообще была болтушкой. Суриотай её понимала. «Мррау» – зна-чит, киса соскучилась и хочет ласки. «Урр» – «хочу вкусненького», «Ми-и-и» – «оставь меня в покое». Сердившись, кошка шипела, а в приятном расположении духа издавала звуки, похожие на щебет. Хоть Миа боготворила хозяйку, она всегда делала только то, что хотела сама. И держалась с достоинством. «Тебе бы поучиться у твоей кошки королевским манерам», – говорил с укоризной отец, когда дочь стро-ила ему рожицы, скакала через верёвочку, бегала по саду. А кошка ходила, особенно при посторонних, высоко подняв голову, грациозно переставляла лапки. Её тело выгибалось с неизъяснимой грацией. Как бы ни села Миа, как бы ни легла – казалось, она позирует, настолько изысканным было каждое движение.

Ослепительную белизну её короткой шёрстки подчёркивали ко-ричневые чулочки на высоких лапах, коричневый же хвост и чёрная маска на мордочке. Это придавало кошке такой необычный вид, что

106 107

те, кто видел её впервые, сначала столбенели, а потом убеждали Рама-тибоди, что это посланец иных миров.

Суриотай приучила кошку сопровождать её на купание. Она нани-зывала на длинный прямой хвост Миа свои браслеты, кольца, цепочки – словом, все побрякушки. Пока хозяйка плескалась в голубом озере, кошка степенно ходила взад-вперед по берегу, не шелохнув хвостом, даже если ей нестерпимо хотелось прыгнуть за бабочкой или юркнуть в густую траву за ящерицей.

Действительно, ни у кого не было такого очаровательного, умно-го, преданного создания!

Нынешнее утро у принцессы выдалось хлопотным. Вчера прибыл с важной миссией индийский посланник. Для Суриотай был торже-ственно передан подарок раджи: алое сари с блёстками и каймой из золотого шитья. Утром принцесса захотела примерить его. Однако ни она, ни пять служанок, ни придворная портниха не знали, что делать с полотнищем длиной в садовую дорожку. Они обёртывали принцессу то так, то этак. Но всё равно – ткани хватило бы на двух принцесс. Девушки смеялись, а Миа бегала по полотнищу и запутывала его, что ещё больше их смешило. Раматибоди устроил званый обед в честь гостя. Суриотай перед

выходом в зал так разнервничалась, что кричала на всех служанок, а одну даже дёрнула за волосы. Дело в том, что она представляла по-сланника юношей со старинных рисунков – прекрасным, как луна. Конечно, она волновалась: ну как влюбится в чужеземца? И он в неё. Что тогда делать? Ведь она принцесса и может сочетаться браком только с наследником престола! Миа спряталась, чтобы не попасться под горячую руку капризной хозяйке. Но когда принцесса выходила, кошка, как было заведено, с величественным видом шла рядом. Она и села рядом с разряженной, благоухающей Суриотай.

Посланник оказался толстячком в солидных летах. Он сразу по-грузился в дегустацию пряного супа с фаршированными кальмарами. Девушка этому обстоятельству обрадовалась: она его не полюбит. Но и досадовала: когда же явится принц? Чтобы повеселиться и разря-дить чинность церемонии, она рассказала, как пыталась отгадать за-гадку сари. Гость неохотно оторвался от маринованного имбиря, но рассмеялся и обещал прислать из Индии самую искусную мастерицу, чтобы та обучила служанок. «Но у меня есть ещё один подарок для принцессы, – вспомнил он. – С ним она наверняка умеет обращаться». Он хлопнул в ладоши, и слуга внёс в зал искусно сплетённую из бам-бука корзину. Посланник откинул крышку и достал огромного кота.

Огромным он казался из-за длиннющей шерсти. Особенно пушистым был воротник и «штанишки» на задних лапах. Был он рыжим, но по-сланник почему-то сказал, что окрас его исключительно редкий – зо-лотой. И породы он редкостной. Привезён издалека, из Персии.

Миа с первого взгляда возненавидела кота. Его шуба показалась ей признаком низкого происхождения. А самое большое отвращение вызвала в ней его мордочка. Плоская, а нос будто сломан. От этого у кота был надменный вид. Миа была уверена, что хозяйка сейчас со-строит недовольную мину, чудище запихнут в корзину и уберут с глаз долой!

Каково же было горькое изумление Миа, когда принцесса вос-кликнула: «Какой смешной! Какой милый! Какой пушистый! Как его зовут?» «Пхо», – ответил посланник, радуясь тому, что угодил дочери императора. Тот подобрел, и, значит, можно надеяться на снижение таможенных пошлин. «Пхо! – повторила Суриотай. – Какое пушистое имя!». Она принялась тормошить и целовать кота, а тот даже глазом не моргнул!

Миа застыла, как изваяние. Её предали! Сердце колотилось от обиды и ревности. Она забыла про свой аристократизм и, задрав хвост, убежала, спряталась в ветвях рамбутана. Если принцесса не позовет её, она бросится с высоты и разобьётся. Тогда уж хозяйка пожалеет, что пустила в сердце мохнатое чудище! Но будет поздно!

После трапезы Раматибоди повёл гостя подивиться на белого слонёнка, которого в государстве почитали как святыню. А Суриотай принесла кота в свои покои и положила на ковёр. Она спешила: сегод-ня Лой Кратонг – праздник почитания матери-воды. Служанка быстро навернула на неё юбку, в которой принцесса любила купаться. «А где Миа?» – воскликнула принцесса, и тут же все служанки в голос за-кричали: «Миа, Миа! Где ты, проказница?» Они чуть не охрипли, только тогда кошка соблаговолила войти в покои. Суриотай нанизала на её хвост бесценные сокровища: перстни в виде кобры с глазами-рубинами, и с лунным камнем, и с изумруда-ми, подвеску с коричневыми звёздными сапфирами, браслеты с брил-лиантами и топазами. Камни, защищающие от болезней, сглаза, укуса змеи и прочих несчастий, блестели и переливались.

Принцесса позвала Пхо, но тот и глаз не открыл. Тогда она и Миа вышли во двор. У горбатого мостика через узкую речку придворные девушки пускали в воду корзиночки в виде цветов лотоса с горящи-ми свечами. Для Сурионай приготовили самую красивую, с цветами и благовониями. Принцесса пустила её на воду и загадала заветное

108 109

желание – понятно, какое. Когда все корзиночки с жертвоприноше-ниями резво уплыли за ворота дворца, девушки с визгом и хохотом бросились в воду. Принцесса, разумеется, не могла купаться вместе с ними. Она отправилась на другой конец двора. Миа шествовала за ней. Суриотай вошла в воду и с удовольствием начала омовение. А Миа спряталась за изгибом реки и сбросила с хвоста в воду все перстни, браслеты, подвески, серьги. Получай, предательница! Принцесса вдоволь накупалась, вышла и села на берегу. Было так приятно в мокрой одежде под палящим солнцем! Она быстро обсохла и позвала: «Миа!». Кошка вышла. Она знала, что ей несдобровать, но так хотелось увидеть лицо хозяйки, когда она обнаружит пропажу! Суриотай просто онемела, потом зарыдала:

– Негодница! Получай же! Больше не будешь терять мои драго-ценности! Она завязала узлом кончик длинного хвоста Миа!

Кошка, взвизгнув, бросилась прочь. Она спряталась в нише хра-ма Будды и долго пыталась развязать зубами узел. Но, видно, боги и впрямь передали императорскому роду колдовскую силу: узел превра-тился в нарост, хвост искривился… Канули в далёкое прошлое принцесса Суриотай и её кошка, враги

разграбили прекрасную Аюттхаю. Теперь есть страна Тайланд. Его древнее название «Сиам» помнят только как родину загадочных, пре-данных, ревнивых сиамских кошек. А хвост с «узелком» стал призна-ком потомства легендарной Миа.

Поездка в Тронхейм

ранним утром отец Олафа неожиданно решил отвезти рыбу. Жена отговаривала его, потому что ночью опустился на поля-ну, где стоял хутор, волглый туман, а метель спрятала дорогу. К тому же ей приснилось, что она споткнулась и рассыпала

из корзинки красную бруснику – дурная примета. Но разве отец кого послушает? Насупил брови, прикрикнул на жену и пошёл выводить из стойла лошадёнку.

Олаф тоже проснулся. Когда отец начал таскать мешки с заморо-женной треской в сани, он осмелился и попросил взять его с собой. Ему уже семь лет, а он не бывал в Тронхейме. Мать говорила Олафу, что он даже был столицей Норвегии до того, как её перенесли в Хри-стианию, поэтому там большие красивые дома и много всяких дико-вин.

Отец на удивление быстро согласился. Мать помогла сыну натя-нуть толстый колючий свитер с оленями на груди, куртку из овчины, вязаную ушанку. Сама закуталась в шаль и вышла проводить мужчин. В сани уже прыгнул кот Харальд. Они с Олафом ещё никогда не рас-ставались, правда, мир для мальчика ограничивался хутором. Маль-чик взял бы его, да отец грубо скинул кота, и тот обиженно дёрнул хвостом.

Лошадка рыхлила копытами снег. Еле различимая дорога повто-ряла изгибы высокого берега. Олаф видел, как над невидимым морем дышало, клубилось, выползало на высокий берег, съедало лес густое варево тумана. Казалось, скоро он затянет всё сущее в сотканную из белых распушенных нитей сеть. Мальчика охватил страх, но не тот, от которого цепенеет тело, а какой-то возвышенный и торжественный. Олаф, конечно, не мог передать своё чувство словами, просто притих.

Вдруг из вороха сена показалась усатая мордочка. Мальчик об-радовался. «Не вылезай, – прошептал он, – отец рассердится. А я тебе буду про всё рассказывать». Он разрыл охапку, залез туда, затащил друга, и они вскоре согрелись и задремали.

Сено ещё не растеряло запахов лета. Наверное, оттого вдруг во сне наплыла на Олафа та белая ночь, когда он с берега высматривал среди островков, похожих на спины больших рыб, отцовскую лод-

110 111

ку. Берега узкого фьорда, разорванные природной силой, врезались в сушу неровными пластами. Если бы стоял рядом с мальчуганом знающий взрослый, он научил бы его читать по каменному слоёному пирогу историю земли. Но такового не было. Олаф просто влез на по-логий валун и замахал руками. Вокруг с сердитыми криками летали чайки, он слышал даже, как они разрезают крыльями воздух. Мальчик глубоко вдыхал влажную свежесть. Он думал, что если наполниться ею, можно оторваться от земли и улететь, как птица, в края, где нет бесконечной тоскливой зимы.

Показалась тяжело осевшая лодка. Вскоре она причалила. Маль-чуган привычно сбежал к берегу. Отец наполнил жестяное ведёрко сына крупной треской, которая в прыжке пыталась вернуться в свою стихию, сам взял два. Они начали подниматься. Вдруг Олаф увидел что-то чёрное, распластавшееся на буром мокром мхе. Котёнок! Он даже не пищал, словно был уверен, что не пропадёт. Мальчик взял его на руки и обсушил за пазухой. У котёнка был длинный иссиня-чёрный мягкий мех с белым галстуком и очень пушистый хвостик. А глаза – такие смешные! Один отливал голубизной, другой был зелёный.. – Па, смотри! Откуда он тут?

– Видать, лесная кошка пить приходила. Котята у них крепкие. Вцепляются матери в шерсть живота. Вот один, видать, и потерялся. – Возьмём, па!

Отец поморщился. Лишний рот в доме. С другой стороны, ста-рушка Акка уже боялась крыс, и они хозяйничали в амбаре. Лесные

кошки редко выходят на люди. Если уж попалась… – Ладно, тащи!

Так появился Харальд, с которым жизнь Олафа на уединённом ху-торе стала куда интереснее. Найдёныш быстро вырос и превратился в пушистого большеголового кота на высоких пружинистых лапах. К осени у него появился густой подшёрсток, между лапами - лохмы шерсти, мех стал очень длинным, блестящим. В темноте из него сы-пались искры. В такой шубе любой мороз не страшен. Харальд поч-ти не играл, не мяукал. Разговаривал хвостом, выражая самые тонкие оттенки своего настроения. В крайнем случае трогал Олафа лапой и пристально смотрел умными разноцветными глазами. Спали они в обнимку за теплой печкой.

Кота будто веревочкой привязали к мальчику. Олаф на скотный двор – и тот за ним. Олаф за калитку – и он туда же. Даже в лес они вы-бирались, правда, в ближний, потому что прошёл слух, что в дальнем завелась рысь. Мальчик боялся, что Харальд убежит – всё-таки он из лесных кошек – но потом перестал бояться. Кот стремительно взлетал на жёлтые стволы сосен. Акка тоже умела карабкаться на деревья, но спускаться не могла – истошно вопила. А этот спускался по спирали, лавируя пушистым хвостом. Отец сначала покрикивал на кота. Но потом заметил, что в доме

прекратились ночные набеги серых обжор, в амбаре они перестали прогрызать мешки с зерном, в конюшне не всхрапывала напуганная лошадь, на скотном дворе не раздавалось суматошное блеяние козы. И есть Харальд не просил, и со стола ничего не таскал. Однажды отец даже назвал кота «парень что надо» и хотел погладить, но тот увер-нулся.

Мать баловала Харальда парным козьим молочком, у неё на ко-ленях устраивался он, когда та сидела за прялкой. Только лежачая ба-бушка, мать отца, невзлюбила Харальда. «Ух ты, котище – вытаращи глазища! Дьявол в кошачьей шкуре. Не зря прабабка говорила, что чёрных котов вместе с ведьмами сжигали». Тот понимал и не подхо-дил к её топчану. Но однажды разболелся у бабушки бок. Охала она, стонала. Харальд вдруг прыгнул и вытянулся вдоль больного места. Заснула старушка, а проснулась – боли как не бывало. С тех пор при-няла бабуся кота, любила, когда он засыпал у неё в ногах.

Путешествие тем временем продолжалось. Сани поскрипывали, в животе у лошадки что-то ухало. Сон как рукой сняло, и мысли Олафа унеслись вперёд. Какой он, Тронхейм? Мальчуган знал мир только по книжкам, которые иногда привозил отец. По ним мать учила его чи-

112 113

тать. Она была не похожа на женщин с хуторов. Родилась в Швеции, которая ушла по сравнению с соседями далеко вперёд. Росла в достат-ке, училась в школе и много знала. Она умела ткать гобелены, о кото-рых в заполярных полудиких краях никто не слыхивал. Разноцветной пряжей она «рисовала» рыцарей на белых конях, принцесс с золотыми волосами и диковинные цветы. Гобелены украшали и утепляли дом. Мать часто рассказывала сынишке о странных для норвегов обычаях, о своём детстве. Однажды тот спросил, как она оказалась на их хуто-ре. Мать засмеялась:

– Меня привезла к твоему отцу богиня любви Фрея. В упряжке её серебряных саней была стая котов. – Неправда, они и мои санки не увезут!

– Раньше лесные кошки были такие огромные, что сам бог Тор не мог поднять и котёнка… – А откуда они взялись? – Из холода, снега, тумана и еловых иголок… Отец был другой. Под стать суровой природе. Он знал только своё дело: наловить сельди, трески, сёмги, лосося, часть заморозить, часть закоптить, часть засолить. И отвезти перекупщику. А вечером после кружки пива величиной с квашню уснуть прямо на лавке. Между тем туман уполз, окрестности налились серо-голубым – светлее в декабре не бывает. Отец обернулся и крикнул: – Гляди в оба! Подъезжаем!

Издали Олафу почудилось, что они приближаются к большим раз-бросанным кубикам. А вблизи оказалось, что это деревянные дома, только окрашены они в весёлые цвета – фиолетовый, зеленый, крас-ный, розовый, белый. Со склонов фьорда они гурьбой сбегали вниз и выстраивались ровными рядами. Было даже несколько двухэтажных домов. Они горделиво смотрели на мощёную камнем улицу глазами больших окон. Когда проезжали мимо одного из них, отец дёрнул за вожжи, и сани остановились. В окне Олаф увидел чудо. Посреди залы стояла высокая ель – вся в блестящих игрушках, конфетах, золочёных нитях. Мальчуган знал, что нужно задабривать лесных богов. Только они с матерью при надобности шли в лес и прятали в еловых лапах маленькие булочки.

– Харальд, как ты думаешь, зачем ставить ёлку в комнате? – про-шептал мальчик, но кот только зевнул. Олаф действительно не пони-мал новый обычай, но сердце прошептало ему, что с зелёной красави-цей приходит в дом праздник. Чудом показались мальчугану и газовые фонари. Синее пламя в

стеклянных шарах освещало улицы – даже полярным днём, который, впрочем, едва можно отличить от полярной ночи. А собор, будто вы-рубленный из цельной скалы! А широкий мост! А толпа нарядных дам и господ в длинных меховых шубах! Мальчик шептал: – Смотри, Харальд! Вот здорово!! Подъехали к лавке перекупщика. Тот быстро взвесил рыбу. Отец спрятал в карман куртки мятые бумажки:

–NЗаедем в модный магазин. Подарим матери шёлковый платок, да? И – домой. Так бы и вышло, если бы не встретился им в ту минуту старик с задубевшим лицом.

– Туре, дружище! – закричал он на всю улицу и бросился обни-мать отца. – Магнус, старый пень! – подхватил тот. – Откуда ты взялся?

– Без рюмашки не разговариваю. Вон там, за углом, пивная. И рому там нальют, если денег хватит. Обнявшись, отец и старый Магнус шагали в заветной цели. Олаф сначала остался в санях, потом не выдержал. Он велел Харальду не вылезать из вороха сена, а сам открыл дверь. В пивной ему шибану-ло в нос кислым пивом, табаком. За ближним столом играли в кости. Отец и Магнус потягивали пиво и вспоминали плавание в какой-то Мурман. У Олафа отяжелела голова, он оперся о столешницу… Растормошил его отец: – Пойдём, сын, я меру знаю. Надо засветло добраться. Они вышли на улицу, и мальчик увидел, что Харальд с важным

видом уселся в санях и взирает на прохожих. А они останавливаются и любуются великолепным экземпляром лесной кошки. Отец покраснел от гнева: – Ах ты, негодник, спрятал-таки своего дружка!

Он развернулся, чтобы дать сыну подзатыльник, но заскользил и грохнулся. Олаф с ужасом увидел, как с отца слетела шапка, и он уда-рился головой о ледяной нарост. Лицо его посинело. Он лежал, как бездыханный. Старый Магнус не растерялся. – Я за доктором! – крикнул он. Через пару минут тот действительно появился и велел заехать в

соседний двор в его приёмную. Голова отца была разбита, кровь за-пеклась в волосах. Доктор промыл рану, осмотрел и покачал головой: скорей всего, сотрясение мозга.

– Ему надо долго лежать, а потом месяца два-три нельзя будет

114 115

делать резких движений. Ты на хутор-то сможешь его доставить? У Олафа внутри всё сжалось. Он привык, что во всех случаях

жизни отец был рядом – пусть неразговорчивый, но надёжный. Как доехать до дому? Но придётся. Мальчуган уселся на передке саней и дернул вожжи. Отец в санях что-то бормотал, потом замолк. В сума-тохе Олаф даже забыл про Харальда. Оказалось всё не так страшно. Лошадка сама знала дорогу к дому. К тому же, ветер утих, заблистали низкие звёзды. Вот уже можно раз-личить Скалу троллей, что в стороне от дома. Над ней переливались слабые сполохи северного сияния. Но другой страх обуял Олафа. До него дошло, что отец несколько месяцев не сможет выходить в море. Рыбу, которую приносило в эти края тёплым течением, он ловить не сможет. Как же они перезимуют без кормильца?

Возле дома лошадка заржала, и мать выскочила на двор. Расспро-сив сына, она почти на себе дотащила отца до порога. Она кое-что по-нимала в лечении, запасала травы. Но отец то и дело терял сознание. «Только не умирай! – молча молил Олаф отца. – Не умирай!» Мальчугана всё-таки сморил этот суматошный день, и под утро он забылся. Кот свернулся возле. Проснулся Олаф, твёрдо зная, что делать. Мать ушла доить козу, а он наскоро оделся, сунул в карман картофельный хлебец и выбежал за дверь. Через несколько шагов он обернулся и увидел, что по его следам вышагивает Харальд. Мальчик, проваливаясь в снег чуть не по пояс, направился к лесу. Кот не от-ставал. В лесу Олаф начал искать раскидистую ель. Долго ему пришлось бороздить сугробы, но всё-таки он нашёл прямо-таки царицу елей. Он крошил хлебец, раскладывал на ветки и вслух твердил просьбу лесным богам – чтобы отец не оставил их одних.

Не успел Олаф отойти от ёли, откуда ни возьмись – белка. Маль-чик стал отпугивать её. Но вспомнил: нельзя. Мать говорила, что бел-ка Рататоск переносит вести сверху к корням дерева. А их орошают Норны, богини судьбы. Как же они помогут отцу, если не узнают про него? Мальчик пошёл обратно по своим следам. Что-то заставило его поднять голову. Он увидел на крючковатой ветке сосны молодую рысь. Она сжалась, изготовившись к прыжку. Олаф застыл от страха. Но в эту секунду на сосну взлетел Харальд. Рысь увидела его и

замешкалась. А он как-то странно замяукал. Если бы Олаф понимал язык животных, он расслышал бы, как Харальд выпевает:

– Видишь кисточки на кончиках моих ушей – такие же, как у тебя? Я лесной кот, твой родственник. Давай поиграем!

Рысь развернулась к Харальду, долго смотрела, потом тронула его мягкой лапой. Кот потерся головой о неё, они свалились с сосны и на-чали шутливо бороться в сугробе. Олаф во всю мочь пустился бежать. Сердчишко его колотилось.

Кот догнал мальчугана у изгороди. Он вышагивал как ни в чём ни бывало, словно забыл, что спас другу жизнь.

Если бы Олаф умел заглядывать в будущее, он бы порадовался: через сто с лишним лет его тёзка, король Олаф, официально назвал породу, к которой принадлежал Харальд, национальным котом Нор-вегии.

116 117

Злосчастный бал Мавры Котофевны

Мой отец Анатолий Николаевич – геолог. Три десятка лет работал в Cибири. Несколько лет назад он вернулся из экспедиции с увесистым рюкзаком старых бумаг. Он случайно обнаружил их на охотничьей заимке. Старо-

жилы говорили, что в избушке этой давным-давно жил отшельник. После него остался берестяной короб с бумагами. Он чудом уцелел: пожара не случилось, охотникам писульки ни к чему, а бродягам в эту глухомань не добраться. Отец, сам интересующийся историей и знающий моё любопытство, не поленился лишнюю тяжесть домой тащить.

Наглоталась я пыли, пока разбирала истлевающие листы! От-шельник писал что-то вроде дневника: как день прошёл, кого встре-тил в тайге, чему удивился. Почерк корявый, еле разберешь. Я уж было бросила глаза трудить, да попалось вдруг прелюбопытнейшее письмо. Больше того, оно привело меня в изумление. Я его переписа-ла. Правда, местами слова стерлись, так я свои по смыслу подставля-ла. И вот что, представьте, получилось: «Милостивые государи и государыни!

Нижайше прошу произвести ознакомление с сими записками с превеликим снисхождением к моему ничтожному кошачьему разу-мению. Взялась я за них, дабы присовокупить к летописи, кою ведет в нынешнюю пору инок Алексий. Скрипит он гусиным пером от мо-литвы до молитвы, пока не упадёт, скукожившись, на лавку в своём глухом ските. А я день-деньской при деле: стерегу его убогий про-виант от мышей, бурундуков и прочей таёжной разбойной братии. Однако ж как почнёт инок выводить храповые рулады, берусь за перо я, ничтожная. Неведомо моему хозяину, пожалевшему приблудную драную кошку, что не простой я зверь. Счастливейшие дни своей жизни провела я при дворе светлейшей императрицы Елисаветы, так восславленной пиитом Сумароковым: Во дщери Пётр опять на трон взошёл, В Елисавете все дела свои нашёл.

Вы любопытствуете, откуда сей стишок мне известен? Да при мне пиит в каморке за бальной залой его составлял, бормотал под

нос благозвучия. У него же я и письму обучилась. Петру Савичу по сердцу было, когда я на его раскиданных по столу листах лежала. А я времени даром не теряла, буковку к буковке в умишке своём скудном складывала. Отойдет пиит по своим надобностям, а я за перо. Долго приладить к лапе не могла, однако терпенье и труд всё перетрут. Когда же фортуна повернулась ко мне непотребным местом, реши-лась я поведать о благодеяниях матушки Елисаветы Петровны, по-скольку ни одна душа, окромя меня, сделать того не сможет. Питаю надежду, что потомкам моё правдивое сочинение пользу принесёт. Вы, милостивые государи, пола-

гаете, что благоденствовала я при дворе императрицы. Ан нет! Слу-жила я в кошачьей роте, коей по-ручено было чинить расправу над голохвостыми серыми тварями, расплодившимися в благолепном дворце до невозможности. Хотя я из низкого сословия, однако взята была в царские покои во младенче-стве, потому к придворной жизни легко прилепилась. Довольствие отрабатывала, а коли не хватало, восполняла сама, благо, добычи было с избытком. Преданность свою императрице доказывать не скромничала, всё норовила воз-

ле её кресла помурлыкать да об ноги потереться, отчего матушка меня приметила и сама нарекла Маврою. Потому, как обсуждала она с придворными дамами, я черна, как ночь, и к тому же напоминаю ей Мавру – благоверную прожектёра и хитроума графа Петра Шу-валова. Та Мавра была первая шутиха-сплетница. Лжею да лестию матушке обман чинила, тем и держалась. Вот уж наслушалась я от неё да таких же сплетниц былиц и небылиц про дворцовые обычаи!

Императрица ум имела мудрый, в батюшку. От него же гренадер-ский рост, лицо круглое, белое, с румянцем. Мудрость же её в том со-стояла, что ничему не мешала она идти своим чередом. И что же? Без её указов и пшеница колосилась, и коровы жирно доились, и казна по-полнялась. Даже университет Михайло Ломоносов с Иваном Шува-ловым учредили. А матушка же наша великую свою силу душевную направляла на украшение жизни, поскольку нраву была превесёлого.

118 119

Получала она из какого-то Версаля списки тамошних праздников и в своей вотчине таковые завела. О, благосклонный читатель! Перо моё бессильно живописать череду балов, ассамблей, маскерадов, курта-гов, кои крутились вкруг государыни, яко звёзды вкруг светила. Сама же она была без ума от французских и итальянских комических опер и малороссийских певчих, один их коих, статный да пригожий…мол-чу, молчу. А уж в танцах ей равных не было. Месье Рамбур обучил её менуэту и прочим иноземным танцам, а наша кадриль шла у неё от широты души.

Забот у Елисаветы Петровны был полон рот. Какое из пятнадцати тысяч платьев выбрать на вечер? Повториться – ни-ни, даже придвор-ным дамам. Когда те разъезжались после бала, им ставили на шлейфы печать во избежание обмана. Сама императрица имела фигуру строй-ную, потому любила одеваться в мужеское платье. Был случай, когда она повелела свите не в маскерадных костюмах явиться, а чтобы дамы были одеты в мужеское, а кавалеры – в женское. А однажды заметила она, что некая фрейлина имеет талию тоньше, чем у неё. Приказано тогда было сей даме являться при дворе в широком балахоне. А та себе на уме: придумала платья на пружинах. Пока государыни нет, она щеголяет. А то вдруг велит матушка всем дамам обриться наголо… Да, своенравна была государыня!

Любопытнейшее зрелище представлял и сам дворец. Для балов и приёмов – роскошные залы, а чуть в сторону шагни – комнаты грязью заросли, в окна дует, меблировки скудна да порушена, груды тарелок с объедками. Вонь – хоть святых выноси. На полу дрыхнут гвардейцы и непонятные личности, нужду справляют тут же, так что я, особа чистоплотная, заходить туда отчаянно избегала, хоть мыши там ту-чами шастали. Бывало, государыня отойдёт ото сна, соберёт за стол гвардейцев, прикажет подать водки или аглицкого бренди да пирогов с морковью. Пьют, песни горланят. Говаривали фрейлины, что Елиса-вета с пятнадцати годков почала к венгерскому вину прикладываться. Немудрено: едва ли Пётр тверёзым дитя зачал, а матушка Екатерина не за грех считала и на сносях приложиться к чарке.

Однако грех мне пересмехать знатных. Я и моё потомство ро-скошную жизнь при дворе имели. Увы! От счастия к несчастию один только шаг находится.

Что быть беде – никакого знамения не наблюдалось. К вечеру того злосчастного дня почали съезжаться во дворец князья, графы, совет-ники, послы, их супруги и фаворитки, а также разные личности. Так от Петра повелось – на балах дозволялось бывать лицам всех сосло-

вий, только танцевали они за барьером. Бальная зала сияла огнями свечей, кои множились в зеркалах и навощённом паркете. Кошачьей роте дозволялось бродить промежду дам и кавалеров. В тот вечер я особливо много удовольствий получила. Одним глазом за мышиной норой следила, другим – за гостями. Каких диковин ни повидала! У одной дамы вроде корзина с фруктами заморскими на голове, у другой – корабель с парусами. Приходилось той даме то и дело костяной иглой вошей в причёске накалывать – они там заместо матросов лазали. А от исподнего у дам и кавалеров такой дух шёл, что я опрометью в сад выбегала отдышаться.

Бал шёл своим чередом. Вездесущая Мавра Шувалова собрала вкруг себя приживалок и, видно, команды какие им давала. Сиятель-ные графы и многомощные министры дела государственные за што-фом вина решали, а сами на дам косились. Вот необыкновенные тол-пы замерли. Императрица! В гвардейской кирасе поверх платья въеха-ла она на золотой колеснице, почала принимать верноподданнические поздравления. Особо приближённым дозволила к ручке приложиться, иным оказывала другие милостивые знаки, а кого и веселообразно целовала. Воссела она на царское место и, как заведено, спросила, кто же сегодня в этой зале самая красивая. Что ж, даже китайские послы признали её первой красавицей. Хотя, крутясь возле них, подслушала я, как толковали они промеж собой: мол, хороша Елисавета, только бы ей ноги покороче, да нос поменьше, да глаза раскосые.

На дворе глубокая ночь царила, а бал не утихал. Государыня тре-тий наряд поменяла, гости раскраснелись от жары, танцев и изрядной выпивки. Признаюсь, голова моя сделалась беспамятна. Хотелось в темноте клубком свернуться, да нельзя – кнутом за обленение огреют.

Примостилась я под креслом Шуваловой. Вдруг чую что-то не-ладное. Французский посланник шепчет ей, я разбираю только иные слова: «отцарствовала», «Алексеевский полк на подходе», «скинем в одночасье…» Передал он Мавре записку, а она ненароком мимо кар-мана её сунула! Я смекнула, о чём речь, да запиской той вроде играть почала. Гоню её, гоню – прямиком к царскому месту.

Государыня бумаженцию золотой туфелькой было пнула, да оду-малась. Велела поднять. Прочитала и нахмурила брови. Из глаз моло-ньи выпрыгнули. Как вскрикнет она громогласно: «Предатели! Басур-маны! Хотите на святой российский престол самозванца или чужезем-ца посадить? Ужо вам достанется!» Дала команду – и вот уже тащат предательницу Мавру дюжие молодцы. Придворные остолбенели. Но она-то не растерялась! Выхватила у слуги шандал со свечами – и в

120 121

С улыбкой

толпу. Батюшки светы – что почалось! Ор, визг, крики! А огнь уж по стенам пошёл. Всё смешалось. Где князь, где служка – не разберёшь! В дверях застряли, толкают друг дружку, чуть не топчут. По правде говоря, я ничего более не видела, не знаю даже, осталась ли жива моя благодетельница. От дыма и смрада ничего не видела, лапы мне ожг-ло. Заорала я истошно и скрозь тесноту кинулась в сад. Бросилась, как угорелая, куда глаза глядят. И такую скорость набрала, что проскочила несметное число городов и деревень и оказалась в глухом ските. Ты, благосклонный читатель, можешь вообразить, в каком смятении дух мой тогда находился!

С великим содроганием чувствительного сердца пишу я эту исто-рию в каморке приютившего меня блаженного Алексия. Сие есть истинное моё мнение, кое я уже без всякой страсти ныне вам пред-ставляю. А за штиль мой прошу прощения – мы университетов не кончали».

P.S. Как прикажете это письмо понимать? Действительно ли к скиту прибился зверь невиданный? Если так, то кто знает – может, без Котофевны новый дворцовый переворот случился, и пошла бы страна по иному пути? Сам ли отшельник ли был выдумщиком и сочинителем?

А может, Анатолий Николаевич шутки ради свою мистификацию мне подсунул?

122 123

Ищите шляпу

Без мечты человек – не человек, а так, дерево. Я сто лет меч-тала заиметь шляпу. «Тётка на голову больная», –скажете вы и будете отчасти правы. И можете добавить: «У кого нет больших проблем, раздувают маленькие». А вот с этим по-

звольте не согласиться. Я почему-то всегда чувствовала, что шляпа может в корне изменить мою серую, как подкладка, жизнь. Вы по-жмёте плечами: «В чем проблема? Шляп-то – завались?» Но не всё так просто. Детство моё прошло в ту пору, когда шляпы носили только жёны генералов и директоров магазинов. Им привозили из Варшавы или из самого Парижа. В наших универмагах шляп и в помине не было. То есть, что-то было, но только жалкое подобие той, какую я увидела в кино на Одри Хепбёрн. С тех пор я стала шляпоманкой.

До того времени я не признавала женской одежды. Брюки, фут-болка – вот и весь прикид. Пацаны звали меня «свой парень» и «Са-нёк». А после фильма проснулось во мне что-то женское. Лет в девят-надцать я ухитрилась приобрести подобие шляпки – гофрированную шапочку из фетра ядовито свекольного цвета, на ушах – гроздья цве-тов. Нацепила и, довольная, пошла на свидание. Мой парень поте-рял дар речи. Мы шли по мосту, а он косился на ядовитые цветы, как лошадь на шавку. Тогда я незаметно стащила шляпенцию и – шварк! Она долго не хотела утопать. Цветы несло течением, словно я на Ива-на Купала венок суженому по воде пустила.

Я вообще мучилась с головными уборами. Ничто мне не шло! В берете – комсомолка тридцатых годов, хоть с лозунгом на демонстра-цию. Платок к моему лицу теоретически подходил, но на практике – узлом завяжи и к бурёнкам. А уж сколько я себе шапочек навязала! На целый женский батальон. Всё не то. И вообще я уже не девочка. И всё-таки из интеллигентной семьи – дед был секретарём в суде, у меня без трёх курсов высшее техническое. Наконец, пришло моё время. Страну шапками закидали, простите за каламбур. Пришла я на первую в нашем городе выставку-продажу. И что бы вы думали? Часа три подходящую выбирала. Честно гово-ря, дело не только в фасоне. Я такого роста, что, как выразился мой

мудрый сосед Изя, рядом со мной любой мужчина выглядит орлом. А подруга Томчик, которая обожает говорить мне гадости под видом правды-матки, называет меня «коротель». Никуда не попрешь: мами-ну родню создатель гормоном роста обделил. Так что я боюсь, что в шляпе буду смотреться, как гриб-боровик. А в остальном запросы минимальные. Чтобы поля были не широкие, но и не узкие. Чтобы не была легкомысленной, но не превращала меня в мужеподобное суще-ство. Чтобы цвет оттенял мои зелёные – так я считаю! – глаза, но гар-монировал с бледной кожей. Чтобы в шляпе можно было ходить на ра-боту, а вечером, не заходя домой, попасть в театр, который я обожаю, или просто в кафе. Вдруг мужчина случится? Ведь вечерний мужчина – совсем не то, что дневной мужик. Ему надо соответствовать!

Перебирала-перебирала я на выставке шляпы – все не в жилу. Уже ноги одеревянели. Отчаялась. Решила – не судьба. Вдруг – бац! То, что надо. Чёрный велюр, поля средней величины, ленточка тоненькая, атласная, и на ней какая-то симпатичная фенечка. По-моему, шляпа сама прыгнула мне на голову. Оставалось только подойти к зеркалу. Ошалеть! Кайф. Я сдвигала шляпу туда-сюда, скручивала трубочкой поля, проминала верх, как делают американские шерифы. Наконец, нашла оптимальный вариант: слегка сдвинуть назад. Чёлка свобод-но пушится, вид получается оптимистический, задорный. Под стать моему характеру. Но тут подошла пенсионного возраста продавщица и изрекла: «Так я в пионерлагере панамку носила!». И поддела шляпу сзади, отчего она села мне на глаза. Я сперва возмутилась, а потом присмотрелась. Что-то в этом есть! Типа «женщина-вамп». Правда, чтобы что-то увидеть, нужно голову задирать. Ну, держись-не падай, сильный пол!

Дома я слегка разочаровалась. На выставке шляпа казалась мне нор-мального размера, а в комнате – как площадка для посадки вертолётов. Не боись, успокаивала я себя, привыкай. Всё-таки, ты бизнес-леди. Точ-нее, мини-бизнес-леди. У меня маленькое дело, но своё. Образовалось оно после десятка лет перебежек – из нянь в курьеры, из консьержек в реализаторы, из официантов в билетёры зоопарка. Но года четыре назад встретился мне школьный товарищ. Он заделался фермером. Доход име-ет. Сказал, что у него сена навалом. Тут меня осенило. Я купила у него со скидкой двадцать кг сена, благо, бабуля моя живёт неподалёку, а у неё са-рай, потом ещё пятьдесят кг. Стала его расфасовывать в полиэтиленовые пакеты по двести грамм, верх прострачивала. По выходным продавала на рынке для домашних кроликов.

124 125

И что бы вы думали? Пошло! А кролики – звери прожорливые, дай бог им здоровья и потомства поболе. Через полгода я взяла в арен-ду помещение шесть на четыре и помощницу. Потом вторую. Освоила другие корма. Теперь сама занимаюсь только поиском выгодных по-ставщиков и толкаю опт. Так что на людях я постоянно, и надо вы-глядеть.

Назавтра с замиранием сердца вышла из подъезда. Если бабки на лавочке будут пялиться – значит, не в гармонии я. Ничего, сошло.

Проблемы начались в автобусе. Конечно, если бы пассажиров было мало – без вопросов. Или будь я баскетбольного роста – мой головной убор парил бы в воздухе. Но я цеплялась полями за мужчин где-то чуть выше их локтя. Шляпа крутилась, волосы лезли в глаза, меня шпыняли. В обычный день я сама бы двинула, не задумавшись. Но сегодня вдруг кто-то скажет: «А ещё в шляпе!» Пришлось сжаться и держать её руками. Выдралась на остановку раньше, но в шляпе! В офисе, как я именовала пыльную комнату без окон, завернула шляпу в газету и убрала до вечера, поскольку мы с Томчиком давно купили билеты на мюзикл «Челюсти». А сама натянула телогрейку, волосы под косынку. У Маруси заболел ребёнок, пришлось самой сено затаривать. Встретились мы с подругой у входа в театр. Она скривила губы: «Выпендрилась, коротель!» Потом, вроде извиняясь, добавила: «Ко-нечно, твои обдергушки надо маскировать», – и тряхнула рыжей гри-вой, которую даже в лютые морозы не прятала в шапку. «Видно, уесть больше нечем», – торжествовала я в душе и со вздёрнутым носом во-шла в фойе. В гардеробе, однако, мою спесь сбили: головные уборы, видите ли, не берут. Куда же их девать-то?

Как человек воспитанный, я знаю, что нельзя загораживать сцену сидящим сзади, так что шляпу пришлось снять. Она и сумка на коле-нях не умещались. То одно, то другое ныряло под ноги. Томчик тихо торжествовала. Но я приспособилась! Натянула шляпенцию на колен-ку и прижала к спинке кресла переднего ряда.

Пока челюсти что-то жевали, я сделала несколько важных выво-дов. Номер один – шляпа и джинсы несовместимы, да здравствуют юбки! Номер два – туфли только на высоком каблуке. Десять см и ни на один меньше! Номер три – к шляпе нужен шёлковый шарф.

Когда я надела шляпу со всеми этими причиндалами (пардон, ак-сессуарами!), оказалось, что я теперь – как говорится, мне не пробе-жаться, им не посмотреть. Шажки пришлось делать только малень-кие, голову держать, плечи развернуть…

Через несколько дней намечалось совещание партнёров (или кон-курентов?) по нашей производственно-торговой цепочке. Мне нуж-но было отвоевать рынок сбыта. Хоть зубами выгрызть! Я ночами не спала и решала самый главный вопрос - женщины, вы меня поймёте! – что надеть. Была у меня пара брючных костюмов – чёрный и песоч-ный. Униформа бизнес-вумен. Так принято. Дядька или тётка – можно различить только по вторичным половым признакам. Мол, в деловом общении все должны быть равны.

126 127

А если – на фиг деловой этикет? В бою все средства хороши. Опоздав ровно на три точно рассчитанные минуты, я переступила

порог офиса главного партнёра в элегантном сером платье и шляпе. Бросив из-под полей высокомерный взгляд, я прошествовала к свое-му месту. Все четверо мужчин, словно услышав команду: «Равнение направо!», повернули головы в мою сторону. Две женщины, одна в черном брючном костюме, другая в песочном, заёрзали. Главный пар-тнёр, обычно хамоватый, отодвинул мой стул, чтобы мне было удоб-нее сесть. Ну, где-то кошка сдохла!

Когда я небрежно подмахнула выгодный договор, бизнес-леди окончательно спеклись, а бизнес-мужики потянулись к моей ручке приложиться. Тот, кого я обскакала, прошипел, склоняясь: «Ищите женщину, змеюку такую!» Про себя я поправила его: «Ищите шля-пу!», а вслух сказала: «Пошёл ты к деду на мельницу!» и вырвала руку. Мне нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь помог мне в приёмной одеться. Во время переговоров меня ударила, как молния, мысль: моё пальто позорит шляпу!

На следующий день я приобрела – с учётом потенциально расту-щей прибыли, потрясающее сине-чёрное пальто со шлицей до кобчи-ка. При шляпе оно смотрелось просто супер, супер! Теперь я ходила, как королева.

А помощницы мои всё взвешивали и фасовали, взвешивали и фа-совали. Они держались за работу, я им по возможности подкидывала копеечку. Но не везло с водителями. У одного глаза с утра несфоку-сированные, другой забывал, что он не Шумахер, третий машину, по-хоже, ненавидел, потому что она у него по дороге теряла детали. На-конец попался непьющий и аккуратный. Где-то за сорок, скромный такой, но держится с достоинством. Я, признаться, его не замечала, раз всё в порядке. Но однажды к вечеру, когда работа заканчивалась, сообразила, что обещала прийти на крестины. Мобильник я забыла, так что с такси вышел облом, а транспорт на просёлочной дороге – редкий гость. Я и вспомнила про Михал Андреича – так, кажется. По-просила его подвезти меня, он согласился. Когда я облачилась в новое пальто и шляпу и вышла, чуть покачиваясь на своих десяти санти-метрах, он, как мне показалось, просто упал штабелем – в мыслях, конечно. Но вида не подал.

До центра далеко, разговорились. Оказывается, наш непримет-ный, голубоглазый, красиво седеющий Михал Андреич – майор в от-ставке, вдовец, а подрабатывает внучатам на молочишко.

Вечерело, и дневной мужичок на моих глазах превращался в ве-

чернего мужчину, которому уже я должна соответствовать… Короче, на крестины я не попала. Где нас носило – не помню, да без разницы. Рассказали мы друг другу про всю свою жизнь, про то, что и мне, и ему очень нужен близкий человек. Словом, пропала я, и пропал Михал Андреич, о чём он доложил на сто сорок третьем километре. «Ищите шляпу!», - сказала я самокритично. Он не понял. Я ему доходчиво объяснила, что в телогрейке на него впечатления не производила, а в шляпе… «Причём тут шляпа?» – удивился он. – Я тебя сразу заметил, когда ты пакеты грузила. Глаз у тебя живой! Причём тут шляпа?» Притом! Женщины, вы меня поймёте.

128 129

Черное и голубое

Когда я выходила из дома, было ровно двенадцать. Где-то с полчаса добиралась до метро. Там я уже на время не смотре-ла, потому что народ рвался на какое-то гулянье, меня втяну-ли в воронку, сжали и будто пружиной вбросили в вагон.

Только когда миновали центр, я смогла выдохнуть. Осмотрелась. Свободных мест еще не было, хорошо помню, потому что в противном случае (кстати, почему – «в противном?») я бы с удовольствием при-землилась, поскольку еще не отошла после ночного дежурства. Парень на ближнем сиденье изо всех сил делал вид, что меня не видит. Его друг ковырялся в мобильнике так сосредоточенно, будто расщеплял его на атомы. Женщина, как видно, давно махнувшая на себя рукой, - на её рыжих кудельках поверх платка нелепо болталась адидасовская шапоч-ка, с ногтей сползал бордовый лак – рылась в бархатной театральной сумочке. Ватага юнцов в куртках с одинаковым слоганом, уже по пол-ной отпраздновавшая сегодня или не просохшая со вчера, грудой валя-лась на сиденьях. Торчал только хребет гитары, и у ног легкомысленно перезванивались пустые бутылки. От них брезгливо отворачивалась пёстрая, маленькая, как колибри, девушка. Напротив клевал носом, то и дело вздрагивая и обводя всех безумным взором, старичок в плаще и шапке пирожком. Носатая крупноглазая девица через очки уткнулась в Донцову. Импозантный мужчина, из-под фирменного пальто которого виднелась ослепительно белая рубашка с бабочкой, оглядывал нас с от-вращением и досадой – оттого, подумала я, что его «мерс» охромел, и он вынужден болтаться в метро с вонючим пиплом.

Наконец «колибри» выпорхнула в разъехавшиеся двери. Я села и притулилась к боковой металлической железяке. Не пойму, как слу-чилось, но вдруг я заметила возле неё два ведра с водой. Два обыкно-венных пластмассовых ведра – чёрное и голубое. Вода прыгала в такт движению. «Неужели их никто не заметил? Или забывчивый владелец сошел? Да ну! Сидит себе, наверное, спокойно. Скорее всего, дремлю-щий дедусь. Не забыл бы свое добро! Забавно, всё-таки: воду из одного конца города в другой перевозит. А вода ли это? Вдруг террорист го-товится? » – такая сумятица мыслей пронеслась в мозгу. Я незаметно побулькала в одном ведре – понюхала, в другом – понюхала. Ничем не

пахнет. Что же делать? Вынести на станции? Нет, сперва надо спро-сить… – Граждане, чьи тут ведра с водой? Не забудьте!

Граждане воткнулись в меня – кто с недоумением, кто с укоризной, кто с издёвкой. Ни один не всполошился. Я и впрямь почувствовала себя идиоткой.

– Посмотрите, если не верите, – промямлила я. – Вот. Чёрное и голубое. И воды почти до краев.

Реакции – ноль. Я решила на ближайшей станции передать находку дежурному. Но вагон почему-то долго не останавливался, наоборот, у него словно открылось второе дыхание.

Вдруг из кучи подростков вывалился верзила в кроссовках, думаю, пятидесятого размера. Он лениво заглянул через меня на пол. Физио-номия его перекосилась от хохота. Ба-бах! – кроссовка оказалась в щели чёрного ведра. Вода хлынула через неё, ища углубления в линолеуме и растекаясь в разных направлениях. Пассажиры бросились поджимать ноги. Кто-то визжал, но громче всех орал тот самый парень: ведро пой-мало его ногу в капкан. Компания мигом протрезвела. Двое бросились на подмогу и с трудом разодрали пластмассу.

Импозантный мужчина вскочил, потянулся к стоп-крану, но по-скользнулся, грохнулся и сел, отряхивая воду с ухоженных волос. От-дышался и вдруг разразился таким многоэтажным матом, что юнцы раскрыли рты в восхищении. Он замахнулся было на верзилу, но мо-лодёжная группировка сомкнула строй. Прикольные сосульки на их го-ловах встали дыбом, как иглы дикобраза. Лидер поднес кукиш к носу потерпевшего. – А не вдарить, не вдарить! – заверещала носатая девица, взор её засверкал. – Все вы такие! Языком чешете, а как до дела – в штаны ложите!

Лидер побагровел. Авторитет его падал, как давление у дистрофи-ка. Группировка ждала.

– Получай, падла! – взбодрил он в себе воинственный дух и за-махнулся на мужчину. Но случайно угодил в давно плюнувшую на себя женщину. Не надо было этого делать! Рыжие кудельки восстали в пра-ведном гневе. Ногти вонзились в перекошенную физиономию лидера, и теперь уже было непонятно, что с них капает – лак или кровь. Нога-ми она успела боднуть верзилу, и тот шмякнулся рядом с импозантным гражданином. Они сцепились мёртвой хваткой. Парень, который меня в упор не видел, осторожно ступая по луже, пробрался к ним и, ощерив-шись, начал пинать обоих.

130 131

Я совершенно ошалела. Застыла, как в столбняке. Но неудержимо подкатывало к горлу желание броситься в кучу тел и молотить кулака-ми. В жизни такой ярости не испытывала! Что со мной? – Держись, девонька! – услышала я шёпот.

Рядом со мной каким-то образом очутился старичок в шапке пи-рожком.

– Я и сам еле сдерживаюсь, чтобы не дать кому-нибудь в рыло. Только понимаю – тут что-то не так. Даже, по-моему, знаю, что. Давай, милая, действовать. У меня рука поломанная, так что ты пробуй. – Что – «пробуй», ишак облезлый? – пробормотал кто-то во мне

против моей воли. Старичок не обиделся: – Выливай воду из другого ведра. Чего зенки-то вылупила? Давай лей!

Я покорно наклонила голубое ведро. Вода с тихим журчанием устремилась по руслам прежних потоков. Все застыло, как на фотоснимке. И смолкло. Куча рассыпалась.

Молодёжное движение вошло в цивилизованное состояние. Юнцы уселись, как сонные петухи на жёрдочке. Лидер протянул руку импо-зантному мужчине, помог встать и поправил ему сбившуюся бабочку. Тот хлопнул бывшего врага по плечу и сказал почему-то: «Не плачь, девчонка!» Верзила в разинувшей пасть кроссовке нежно погладил ги-тару и запел про то, как листья падают вниз. «А куда им еще падать? Вверх, что ли?» – подумала я. Девица перестала сверкать очами, при-двинулась к лидеру и с отчаянной решимостью поцеловала его в пот-ный лоб. Женщина достала из бархатной сумочки конфеты «Коровка» и одарила всех. Потом из той же сумочки она, словно фокусник, вытащи-ла длинную тряпку и насухо вытерла пол. Все заворожённо наблюдали. «Какие хорошие вы, люди!» – растроганно промолвила я. – Объясните, наконец! – обернулась я к старичку.

– Я, знаете ли, по ящику программу смотрел, – охотно ответство-вал он. – Там поразительные вещи про воду говорили. Представьте, она реагирует на наши эмоции. Наша злоба заряжает её агрессией, и та пе-редается другим. А настройку на умиротворение более всего дают воде слова «любовь, благодарность». Я подумал, что кто-то зарядил ведра и проводит на нас эксперимент… Тут я очнулась. На часах было 12.37.

Похищение Европы

Конкурс красоты приближался к финалу. Окоченевшие от злости к соперницам полуголые участницы разминались перед выходом на сцену. Члены жюри, которые, конечно, наперёд знали, кого нужно возвести в ранг королевы, стро-

или серьёзные мины, а сами думали о своём, пили кофе, болтали. Торжественный момент! Финалистки в ослепительных туалетах выстроились на просцениуме, трепеща от страха, волнения и надежд. Ведущий, затянув паузу до обморочного состояния претенденток, на-конец громогласно объявил: – «Мисс Европа» – номер семь: Кирстен Свенхолд, Голландия.

Новоиспеченная, как и положено, воздела руки к небесам. Её гла-за с фиалковыми линзами и накладными ресницами, заблистали от счастливых слёз. Как величайшую драгоценность, Кирстен опустили в кресло стиля ампир. «Мисс» прошлого года возложила на роскош-ные светлые локоны победительницы корону с поддельными брилли-антами, не преминув больно ущипнуть. Зал аплодировал вяло: каждая страна считала самой красивой свою девушку.

Вдруг произошло невероятное. Из правой кулисы на огромную, как взлётное поле, сцену бесшумно выкатился чёрный лимузин, про-ехал по авансцене и скрылся в левой кулисе. Когда зрители в недоу-мении проводили его взглядами, они увидели, что кресло королевы пусто. Началась паника. Откуда-то взялись полицейские с собаками-ищейками. Никто не мог понять, что всё это значит. Зрители при-няли происшедшее за новый трюк в приевшемся шоу, конкурсантки визжали и падали в обморок. Нашёлся свидетель, который рассказал полицейским, что видел Кирстен улетевшей на раздувшемся, как воз-душный шар, платье. Другой якобы заметил её в машине. Третий уве-рял, что победительница была надутой резиновой куклой и лопнула. Собаки потеряли след прямо за кулисами, будто лимузин провалился в преисподнюю или вознесся в небеса. Был ли на нём номер, никто не заметил. Через несколько минут о пропаже «Мисс Европы» кричало теле-видение всего мира. Были подняты на ноги лучшие сыщики. Однако

132 133

расследование не принесло результатов. А уже назавтра новые ново-сти вытеснили эту.

Кирстен сама не поняла, что случилось. Очнулась она в автомо-биле, который мчался по автобану. Мрак по обе стороны дороги раз-рывался огнями реклам. К ужасу своему, девушка увидела, что води-тельское кресло пусто. Она пересела в него и попыталась нажать на тормоз, но машина не реагировала. Она вообще была устроена совер-шенно непонятно. Кирстен со злости принялась давить на все кнопки. Раздалась музыка, затем низкий рокочущий бас:

– Не суетись, светлокудрая дева. Я тебя похитил, но я не терро-рист. – А кто, чёрт побери? – Зевс, начальник олимпийских богов.

– Не вкручивай! Зевс какой-то! Хоть бы имя путное придумал! Не-медленно верни мой мобильник, я вызову полицию! – Неужели ты не читала мифы древней Греции? Вот к чему при-

вело игнорирование классического образования! Позор! Ты даже не слышала миф о похищении Европы? – Пошёл к чёрту со своим мифом! Я миллион евро из-за тебя по-теряла! – Дева румяноланитная! Ты обрела больше! Послушай меня. Его бас звучал, как раскаты дальнего грома:

– На многоснежном Олимпе живут всемогущие боги. Власть простирается их на людей, что песчинками кажутся с неба. Но над одним мы не властны: породу свою боги должны обновлять в брачных союзах с людьми. Зевс, то есть я, смертных и вечных богов повели-тель, могу обернуться любым существом. И однажды я превратился в быка. На берегу морском увидел я дщерей сынов земнородных. А над одной, над Европой, амброзический сон разливался, и была она, как прекрасноувенчанная Афродита. На спину я её посадил и переплыл с ней пучину немолчношумящую, и на Олимпе сделал её младшей су-пругой своей. Жили мы счастливо, много имели детей. Иногда, вновь обернувшись быком, привозил я Европу в местность её родную. Но постарела супруга моя, доживает в уединенье. Мне же супруга нужна молодая! Вот и украл я тебя, обернувшись авто. Не дёргайся, сопро-тивление бесполезно.

Тем временем лимузин подкатил к роскошному отелю «Олимп». – Жди меня в холле! Кирстен разглядывала фрески на стенах, а сердце её колотилось:

каким окажется невесть откуда взявшийся муж?

Она сразу поняла, что это он: громадина, с серебряной бородой, в расшитом хитоне. Ему низко кланялась обслуга. Громовержец вели-чественной походкой приблизился к девушке и по-хозяйски взял под руку.

Зевс и Кирстен поднимались в стеклянном лифте. Внизу откры-валась панорама ночного города. Подсветка выделяла колоннады хра-мов. Дороги светящимися молниями перерезали пространство. – Где мы? – Пеннопрекрасная, думаю, у тебя с географией так же плохо, как

с историей. Так что не забивай чепухой чудную головку. Они вошли в мраморный зал. Юноши и девушки в белых хитонах

танцевали под мелодию флейты. Солидные мужи и матроны восседа-ли на резных скамьях. Зевс подвёл Кирстен к самой величественной даме:

– Это златотронная Гера, моя старшая жена, хранительница се-мейного очага. Познакомься и не смущайся – она тебе не соперница. У меня много жён – посмотри, какой я могучий! Гера критически осмотрела девушку: – Какие у тебя параметры? – 90-60-90, – с гордостью ответила та. – Зевс, не кажется ли тебе, что ты привёл полудохлого цыплёнка?

Бог грозно сверкнул очами, и Гера умолкла. А он представил «Мисс Европу» младшим богам, потом отошёл покурить, потом о чём-то рассуждал со старейшинами. Время от времени разносился его громовой смех. Видимо, мужчины рассказывали анекдоты. – Так вот, – гремел Зевс, – захотел софист спать и говорит рабу: «Положи мне под голову что-нибудь мягкое». А тот отвечает, что в доме есть только горшок и ничего более. «Тогда набей его пухом!». Зевс хохотал так, что стены дрожали.

Когда музыканты удалились и толпа гостей поредела, супруг от-вел Европу в спальню. Он продемонстрировал недюжинную мощь. «Наконец-то нормальный мужик попался!» – с удовлетворением по-думала Кирстен. Так молодая женщина оказалась в другой жизни. Она вполне её

устраивала. Муж – VIP-персона высшего ранга, сказочная роскошь, приятное ничегонеделание, бесконечные празднества…Правда, муж часто её покидал. То проводил саммиты богов, то, если людишки до-нимали его, устраивал на земле всяческие катаклизмы, то подавлял восстания титанов. Младшие боги держались от Европы в стороне, подальше от гнева зевесова, богини не скрывали зависти и делали

134 135

ей мелкие пакости. Поэтому молодица проводила дни, нехотя изучая древнегреческий, рассматривая журналы олимпийских мод, лакомясь фруктами и сластями. Правда, время от времени муж снова оборачи-вался лимузином и устраивал Кирстен путешествия на родину. Но го-родок изменился до неузнаваемости. Уже никто не помнил продавщи-цу чизбургеров, которая стала «Мисс Европа» и тут же исчезла. Ребёнок почему-то не получался. Зевс не раз пускал громы и мол-

нии по этому поводу. – Дорогой супруг, не забывай, сколько тебе веков, – парировала

молодая жена. Европа не знала, что на Олимпе время течет куда быстрее, чем на земле, и отчаянно переживала изменения в своей внешности. Её бархатная кожа вскоре начала собираться в морщинки, губы теряли свежесть, глаза выцветали. К тому же, яства на праздниках были так вкусны, что не попробовать не хватало силы воли. Постепенно она обрела формы и стать старших богинь. Но Зевс всё реже навещал её в спальне. И называл, как бы в шутку, «старушка Европа».

Однажды, когда, по обыкновению, Зевс где-то пропадал, Кирстен пошла на праздник Аполлона одна. В самый разгар веселья распахну-лись дубовые двери, в зале показался сияющий от радости Зевс. Об руку с ним горделиво ступала стройная дева – черноволосая, с узкими глазами. Её платье было выткано павлиньими перьями, на ногах зве-нели браслеты. Бриллианты на короне затмевали свет факелов.

– Прошу любить да жаловать, – громогласно объявил Зевс. – Моя новая супруга – «Мисс Гонконг». Очень перспективный регион. На-деюсь, у нас будут перспективные дети! Так наступил закат Европы.

Из путевых дневников

136 137

Вспоминая Эдем (из дорожного дневника)

Сосновый дух искуснее врачей. И я сюда приехала лечиться От злых бессонниц над пустой страницей И от ненужной памяти своей.

Первый вечер

С художником Спиридоном и его женой Татьяной я познако-милась прошлым летом на пленере у моря. Меня, одесситку, они поразили рассказом о том, что живут под Ужгородом в горах, в доме с большим садом, а прямо за оградой – сосно-

вый лес. Ну, как было не принять их приглашение? Поднимаемся в гору. Здесь нас будто ждали. Строй сосен застыл в почётном карауле. Дачи по обе стороны тропы протягивают охапки цветов. Воздух поит чистым кислородом. Как славно! Татьяна встречает нас. После взаимных приветствий проводит на

веранду. Мы садимся пить чай. Вспоминаем знакомых художников, пленэр, шумную дегустацию на винзаводе, поездки на лиман и вино-градники.

За разговором я едва успеваю осмотреться. Но уже чувствую ауру, которая соткалась из кружащего голову запаха цветов, облачков пара над чашками, обаяния улыбок, возникшей симпатии…

Пока чаёвничаем, словесное кружево плетём, приходят знако-миться обитатели дома. Ну, Франка, официально – Франческа, ждала нас ещё в воротах. Честно говоря, при виде её я замерла на месте. Не-мецкая длинношёрстная овчарка весом под семьдесят килограммов! Окрас обычный для овчарки, но необыкновенной пушистости «шта-ны» и хвост – кремовые. Таня потом показала мешок с шерстью, ко-торую с Франки счесала. И связанный ею пушистый свитер. Никакие радикулиты в нём не страшны!

Франка приняла меня как неизбежность. Даже не обнюхала. А когда мы болтали на веранде, пробралась под стол и плюхнулась на мои ноги. Я восприняла это телодвижение как знак признания. Не тут-то было! Дотронуться до себя она не позволила даже после того, как

деликатно взяла с руки кусок колбасы. На колени Спиридону прыгает кошка. Худобу её вытянутого тела

не скрывает даже пушистая шерсть. Впрочем, некоторая измождён-ность придаёт ей аристократизм.

– Дуся, – представляет он её. – Умница наша! Весь дом на ней держится. Охотница – что надо! – Почему же такая худющая? – У неё котята, – объясняет Таня. – Прячет их в кладовке, даже не

знаем, сколько.Она зовёт Дусю в кухню и наливает в её миску остатки супа.

Франка, стуча когтями, идёт следом. Кошка долго, с аппетитом, ла-кает, а собака терпеливо ждёт. Потом в два глотка вылизывает миску.

День уползает за горизонт. Прохладным ветром приносит на ве-ранду мотыльков, они толкутся вокруг лампы. Я подхожу к раскрыто-му окну.

– Посмотри, – Спиро указывает на сосны за калиткой. Голый ствол одной из них вдруг из серого становится меднокрасным: закат-ное солнце зажгло его. Несколько минут – и всё меркнет.

– Стараюсь не упустить это мгновенье, – Спиро говорит вполго-лоса, словно боясь его спугнуть. – Только редко такое увидишь. У нас, между гор, облака любят кучковаться.

Он неслышно отходит, а я еще долго смотрю в окно.Даже не верится, что ещё пару дней назад я задыхалась в пыль-

ном, отравленном бензином городе. Маялась в пробках, закрывала уши от визга тормозов и сирен…

Ветер стихает. Воцаряется тишина. Почему всегда к слову «ти-шина» хочется добавить – «звенящая»? Наверное, не бывает просто тишины. Она складывается из тончайших звуков. Так семь цветов радуги, соединившись, дают белый цвет. Вспомнились строки Карла Гершельмана. Поэт, художник, философ, он эмигрировал из Одессы в Эстонию, но без родины тосковал. Оттого в его стихи всегда вплетена грусть: «Из-за чёткого вечернего покоя, Из-за тучки над колодцем длинношеим, Из-за жизни выплывает золотое, Золотое, что назвать мы не умеем». Наверное, оно выплывает во сне…

138 139

Домовёнок

День начинается под музыку Вивальди. Ветер посылает в мою мансарду волны музыкальных приветов. Знаю от кого – от Татьяны. Она встаёт раньше всех, потому что – на работу. Мне хочется побыть с ней. Выхожу на площадку третьего этажа и получаю новый при-вет – умопомрачительный запах кофе. Спускаюсь по узкой деревян-ной лестнице. Таня в пижаме, с распущенными льняными волосами колдует у плиты. Она жестом приглашает меня на веранду. Стол на-крыт на три персоны: на кофе подтянется и Спиридон. Это священ-ный утренний ритуал.

Входит он. Самоуглублённый. Оказывается, с четырёх утра у мольберта.

– Представляете, – жалуется Таня, – не могу найти пакет с моими фотографиями. Опять домовёнок со мной заигрывает. Милый, хоро-ший, отдай! Я должна их унести… – Тань, ты скажешь! – смеюсь я. – Да, он есть! То бумагами зашуршит, то очки спрячет, а потом на

самое видное место подбросит. Или ещё какую мелкую пакость сде-лает. Я его ублажаю – вкусненькое в уголок кладу. Домовёнок, имей совесть, отдай! Я удивлённо взглядываю на Спиридона. – Точно, есть! – абсолютно серьёзно подтверждает он. «Ну, есть так есть», – смиряюсь я. – Посмотрите! – вдруг ликующе вскрикивает Таня.

Расцвёл кактус! «В честь моего приезда», – без ложной скром-ности думаю я. Как точно он рассчитал! Сначала грушевидное тело отрастило длинную руку, а сегодня ночью вложило в неё цветок. Он как тюльпан, только нежнее, больше фарфоровых лепестков. А там, где они находят друг на друга, отливает фиолетом.

Татьяна выходит в «рабочей форме» – длинном элегантном платье салатного цвета и белой кружевной шляпе. Глаза из-под неё брызжут голубизной. Прощаясь, даёт мне большую фотографию. Снято с горы. «Наша» гора – напротив. В зелени можно разглядеть несколько крас-ных точек. Спиро указывает на одну: – Наш дом. А город внизу.

Господи, какая красотища! Ради неё стоит преодолевать камени-

стый подъём, терпеть разливы после дождей, снежные заносы. Эта местность относится к заповедной зоне. Только здесь и в Крыму сосна такой породы – чёрная. У неё тёмнозелёные жёсткие колючки, особо целебный аромат. Татьяна и Спиридон лет десять назад продали квартиру в центре города и перебрались сюда. Дом – необыкновенный. Он числится в каталоге самых интересных загородных домов Закарпатья. Спиро занялся своими делами, а я принимаюсь изучать интерьер.

Не заблудиться бы! Дом сам по себе небольшой, но оброс, будто как-тус детками, верандами, кладовками, подсобками.

Сердцевина этого микромира – застеклённая веранда второго эта-жа. Скорее, оранжерея. Растения тянутся из горшков, старых чайни-ков, мисок, баночек… Фиалки, герани, фуксии, бегонии. Но царству-ют кактусы – каких только видов нет! Солнце пронизывает витражи, вспыхивает ослепительными звёз-

дами на стеклянных шарах. Таня, выдумщица, притащила с работы бракованные колбы, набросала в них цветных бумажек и лепестков, а Спиро подвесил к верхним переплётам оконных рам. Зрелище – фан-тастическое. Здесь уютно сейчас, когда за окном море зелени и светит солнце,

и свежесть вливается в дом. Но, наверное, осенним вечером тоже при-ятно усесться на диване, поджав ноги, и слушать, как дождь выбивает дробью послания на стёклах, а на веранде светло, пахнет яблочным вареньем и геранью.

Лестница светлого дерева тоже вся в растениях. Там же – деревян-ные скульптуры. Они остались от таниного отца – учёного, художни-ка. Вырезанные им из дерева маски, которые я видела на стене сарая, превращают его, если пофантазировать, в святилище африканских духов…

Главное: весь дом – от прихожей до мансарды – увешан живо-писью Спиридона и фотоработами Татьяны. А в большой комнате, в витринке под стеклом – медали её родителей. Нигде такого не видела! Это действительно называется: свято хранить память…

Мастерская Спиридона. В приоткрытую дверь вижу, как он у мольберта рисует углем. В соседней комнатке спит внук Вадик. Вот он как раз выходит – заспанный, взъерошенный. – Доброго ранку! Дiду, я зараз до Миколи… И сразу – во двор. А на хозяйственном этаже что? Парная! Камни на железной печке, деревянные полки. Вечером –

140 141

непременно сюда! Напротив, за стеклянной дверью – мини-бассейн. Представляю: после парной – в холодную воду. Какое будет удоволь-ствие!

У каждого дома свой характер. Есть дома тщеславные, насуплен-ные, горделивые. Есть такие, где задыхаешься. У этого – лёгкий ха-рактер. Дом пронизан внутренним светом даже в самых тёмных за-кутках. Кажется, у его обитателей нет проблем. Увы – есть, как у всех. Но мне кажется, что, притащив снизу груз проблем, можно на пороге их сбросить, как тяжёлый рюкзак. Дом заключает тебя в объятия. Со-гревает. Даёт наслаждение глазам и отдохновение сердцу. На журнальном столике я вдруг вижу пачку фотографий. А ведь Таня здесь сто раз всё перебрала! Ну, домовёнок, спасибо. Ты их мне подарил. Значит – принял.

Душа дома

Центром маленькой вселенной является Татьяна. Она полна пла-нов, вынашивает всё новые и, упорно преодолевая сопротивление об-стоятельств и инерцию семейства, воплощает их в жизнь. Я знала её только как жену Спиридона, не более. А сейчас она меня то и дело удивляет, да ещё как! На пленере Таня без конца фотографировала. Но кто сегодня не

щёлкает затвором? Показала тогда она с ноутбука свои работы, и я поняла, что живёт в ней оригинальный фотограф. Но поскольку знала её профессию – медик, всё равно восприняла снимки как хорошие, но любительские.

А вчера Татьяна так, мимоходом, сказала, что недавно в городе была её персональная выставка. Вот это да!

Два толстенных альбома открыли для меня танин фотомир. Свое-образный, завораживающий!

Человек и сотворённое им не представляет для неё интереса. Даже старые дома дивного Ужгорода, которые я, например, фотогра-фировала без устали! Только природа. Только естественное. Конечно, цветы. Они взяты объективом поодиночке, крупно. И каждый цветок уникален. На одной фотографии – жёлтая роза, на которую взбирается мощный жук-рогач. А роза так беззащитна! «Красавица и чудовище» – назвала я этот снимок. Но Татьяна обожает букашек-таракашек. Не-даром на её визитке – бутылка старого вина, облепленная ракушками. Природа в своём естестве тоже манит: деревья во все времена года, речки, горы, закатное солнце… Её пейзажи включены в прекрасно из-

данный альбом природных красот Закарпатья. Вечером Таня подкинула мне пару альманахов, которые издаёт общество русинов. К стыду своему, я ничего не знала об этой народ-ности. Одна из ветвей славян, русины, осела в Закарпатье. Говорят на устаревшем русском. Их много, они не теряют самобытность, душой тянутся к России. Сохраняют свою культуру. Русское начало усилили в ней эмигранты, которые бежали от большевиков. Они стали ядром закарпатской интеллигенции. В альманахах я прочла много интерес-ного о русинах. И опять – удивление. Оказывается, Татьяна была не-которое время председателем их общественной организации и рабо-тала с энтузиазмом, который вообще присущ её натуре. И это всё? Нет! Как-то Таня вытащила из гаража увесистую папку, сдула пыль.

Вручила мне. – Так, для интереса. Моя докторская диссертация. Я рот раскрыла. А прочитала название – вообще онемела. Суть в

том, что в работе исследуются, говоря простыми словами, биохимиче-ские процессы, которые происходят в организме больных, пострадав-ших от чернобыльской катастрофы.

– Я обследовала более пятисот пациентов, – сказала Таня. – Ма-териал огромный. Уникальный.

Отец её был основателем в Закарпатье своей научной школы био-химии. Дочь продолжила. Защитила кандидатскую в НИИ курортоло-гии. Подготовила докторскую. – И что? – спросила я, всё еще пребывая в изумлении.

– Уже был в Киеве назначен день защиты. И в последний момент выяснилось, что один из специалистов, кто давал отзыв на диссерта-цию, является членом Учёного совета. А это запрещено. Защиту от-менили. – А дальше?

– А дальше в стране началась неразбериха. Всё поломали, ВАК не работал… – Но теперь-то можно? – Заинтересовалась Москва. Я туда отвезла экземпляр. Приняли.

Но теперь публикации, защита – такие деньги, каких у меня нет.– И диссертация осталась в Москве? Ведь кто-нибудь ею вос-

пользуется! – Пусть. Лишь бы на пользу пошла. Боже, почему нашему государству не нужны исследования, кото-

142 143

рые могут помочь жертвам атомного апокалипсиса? Жизнь Татьяны совершила вираж в тот день, когда она случайно увидела в газете объявление о продаже загородного дома. – Я пришла сюда, села на ступеньку внутренней лестницы и ска-зала себе: «Это мой дом».

Так она взвалила на себя огромное хозяйство. После работы в ла-боратории она готовит обед, кормит всех, включая животных и прия-телей Вадика, варит варенье, колдует у компьютера, моет-чистит, кон-сервирует, читает… И это – не говоря о работе в саду. Она знает абсолютно всё, что касается живой жизни. Может, это интересней, чем теоретические исследования?

– Насчёт интереса не знаю, – размышляет Татьяна. – Просто судь-ба.

Разбегающаяся вселенная Спускаемся с горы. С камушка на камушек. Склон довольно крут. Хорошо, я надела босоножки на низкой танкетке. А хотела ведь по-красоваться в городе на каблуках!

Спиридон ведёт меня по центральным улицам. Они похожи на го-родки, которые я видела в Югославии (увы! – бывшей). Дома из про-шлых веков вокруг центральной площади с неизменным фонтаном. Вокруг него по вечерам чинно прогуливаются семействами. Здесь фонтана нет, зато есть довольно широкая река Уж с набережной. В отличие от карпатских бурливых речушек она величественно несёт свои воды. А жители гуляют по липовой аллее и гордятся, что она самая длинная в Европе.

Встречаем знакомых Спиридона. У него в таковых, наверное, все, кто имеет отношение к культуре. Кого-то он приветствует по-украински, кого-то по-венгерски. Со всеми находятся общие дела. А ведь он – коренной одессит. Бывает в родном городе часто: пригла-шают расписывать церкви. Он организует пленэры для живописцев и графиков разных стран. Удостоен за это звания почетного члена Союза художников.

Все, с кем Спиро меня знакомит, – люди, по его словам, удивитель-ные, талантливые, замечательные. Возле кафе встречаем художника – на вид подросток, только седой клок в бороде. Джинсовые костюмчик и шапка, из-под которой виден кончик обгоревшего за лето носа. – Вася! – радостно восклицает Спиро. – Дружище, сколько ж мы

не виделись!

Встречу, конечно, нельзя не отметить. Тем более что Василий с сего дня начинает новую жизнь. Он купил потрясающий инструмент, и теперь может резать из дерева большие работы. Разве не причина, чтобы пропустить стаканчик? – Вася – потрясающий скульптор! – В какой манере вы работаете? – заинтересовалась я. – Понимаете, – охотно откликается Василий, – земной шар – это

сфера, не правда ли? Мы – часть этой сферы. Поэтому я всё вырезаю из сферы… – Взглянуть можно? – Да у меня в мастерской почти ничего нет.

– Васины работы разлетаются в Европе, как горячие пирожки, – восхищённо замечает Спиро. Они долго говорят, перебивая друг друга, прощаются, опять заво-

дятся… Мы заходим в арт-галереи, где выставлены и работы Спиридона, в

художественные салоны, антикварные магазины. В одном из них я ку-пила буквально за гроши старинный медный поднос в форме четырёх кругов. Интересных вещиц в магазине много. Видно, за Карпатами лучше сохранилось «старьё», которое я обожаю.

Пока я любовалась домами, Спиридон закупал продукты по спи-ску. К концу нашей экскурсии его рюкзак стал неподъёмным. Под-жарый, прокалённый солнцем, художник напоминал теперь пирата с добычей. Как он будет подниматься в гору? Но на последнем издыхании тащусь я, а мой спутник идёт ходко,

только пот на бритой голове выступил. Перед поворотом нас окликает сосед.

– Заруливайте, – громко говорит он тоном, не терпящим возра-жений.

Честно говоря, мне так хочется домой! – Отказать нельзя, – разводит руками Спиро. – Номенклатура!

Он и раньше о соседе рассказывал: бывший секретарь обкома пар-тии курировал строительство вокзала, который ныне - гордость горо-да. Теперь он командует пернатыми. Кого только нет в его хозяйстве! Но поразили меня голуби, которых Александр Матвеевич привез из Италии за большие деньги. Размером в две, а то и в три курицы. Что-то мне стало не по себе, когда хозяин похвастался, что это мясная по-рода. Бифштекс из голубятины – фи!

На бордюрчике подвала – скатерь-самобранка: бутылка и стоп-ки, сало, малосольный огурец. Нахальные куры тащат с тарелок что

144 145

ни попадя. А хозяин с упоением вспоминает, как расцветала под его руководящей рукой промышленность края. Нет, он не жалуется на нынешний дикий капитализм. Что ж, молодец, нашёл новое дело по душе, хлопочет. Жизнь продолжается!

Дома Спиридон чуть отдохнул и принялся за работу. Мужские руки в хозяйстве нужны. Предстоит утеплять комнаты третьего этажа, застеклить нижнюю веранду… Но это «обязаловка». Главное – живо-пись. Для неё – раннее утро, зачастую – ночь. Спиро нужно кофе, си-гареты и уединённость. Он пишет пейзажи, но больше любит натюр-морты, а ещё больше – абстракции. Изображённое им ассоциируется у меня с разбегающейся вселенной. Например, полотно, которое он мне подарил, – «Маслина». Искривлённая крона, а листья – лохматая шапка. Будто их оборвал ветер, раскидал, но ещё не унёс. И цветы в вазе – как взрыв!

Он по-своему видит женскую красоту. На его рисунках – белоли-цые, рыжеволосые, зеленоглазые обольстительницы. Они не померк-ли от житейских забот, а только наливаются с годами яркой спело-стью. Художник живёт, на мой взгляд, в идеальной среде. Ему только стоит выглянуть из окна веранды, и перед ним – картины. Трепетные, многоцветные, разнообразные. Горы – то затянутые синими тучами, то переливающиеся под солнцем всеми оттенками зелёного, серые и рыжие крыши в низине, далёкая перспектива, открывающаяся в яс-ные дни… А под окном – виноградная лоза (сейчас она прогибается под тяжестью гроздьев). Живописные арки и дорожки сада просятся на холст. Цветы такие, что палитры не хватит. Жаль, Бог не наградил меня талантом художника…

Всё живое

Вчера Татьяна встретила меня с раскрытой ладошкой: – Посмотри – чудо! Какое там чудо! На ладони вроде как куриная лапка обглоданная.

Пригляделась я. Цыплёнок-задохлик! Оказывается, курица два яйца высидела, а про третье забыла. Но малыш уже выклёвывался. Таня помогла ему освободиться от скорлупы. Положила в сито, а сито во-друзила на абажур настольной лампы. Так, на всякий случай. Надежд на то, что заморыш выживет, почти не было. На следующее утро до моей мансарды долетело пронзительное мяуканье. Но, окончательно проснувшись, я понимаю: оно какое-то

чудное, со свистящей добавкой. Что за диковинный зверь? Осторожно, чтобы никого не будить, спускаюсь на нижнюю ве-ранду. Франка, видно, решила держать меня под контролем и сопро-вождает. Небо за соснами только начинает розоветь. Перистые облака мед-

ленно плывут, тают, меняют очертания. Я пью утренний воздух, как бальзам. Он растекается по телу, и оно становится невесомым. Взле-теть, что ли?

Из кустов выпрыгивает куриное воинство и в предвкушении кормёжки «мяукает». Вот оно что! Это экзотические «итальянки» и «японки», о которых мне говорили хозяева. Все по нашим масштабам недомерки. Прыткие, несолидные. Смешные. Особенно те, у которых лапы в перьях и со шпорами. Настоящие самурайчики. Два бройлера среди них плывут огромными белыми кораблями.

– Кыш! Я вам! – вспугивает великанов Таня, откуда-то взявшаяся. – Ты их не любишь? Она вздыхает: – Боюсь привыкать. Ведь когда-нибудь придётся на суп пустить. Она сыпанула зерна в красный пластмассовый лоток. Резвые эк-

зоты бросаются, отпихивая друг друга, выбивают клювами дробь. И пара воробьёв пристроилась. Когда куры забегают на веранду, Франка тихо рычит. С каким бы удовольствием хватанула одну! Была помоло-же, случался грех…

Недовольно ворчат голуби за сетчатой загородкой. Тоже прого-лодались. Идём к ним. Пёстрый красавец-самец с вывернутым рас-пушившимся хвостом устроился вверху. Он сердито косится то ли на нас, то ли на свой гарем. Скромная самка бегает боком по жёрдочке, как по клавишам рояля. – Мегера! – грозит ей Татьяна. – Что натворила! Отбила самца у

его законной супруги. Та не успела яйца отложить. А эта своих птен-цов кормить не хочет. Только самец о них заботится. Я вот тебя! Мегеру эта сентенция не испугала. Она так же кокетливо продол-

жает «играть на рояле». Может, опять султана обольщает? Беседка, оплетённая вьюнком. Из ящика в углу Таня достаёт во-

семь свежеснесённых яиц. Да, иностранки и сами мини, и яйца такие же. На яичницу для одного человека штук пять надо, не меньше. В кадке отливает смолянистым блеском дождевая вода. Таня зачерпыва-ет пригоршню. Там юлят головастики.

– Что-то плохо растут мои лягушата! Чего, дурачки, вам не хва-тает?

146 147

Пока мы под сенью дикого винограда пробирались к дому, солнце окончательно выпросталось из пелён облаков. Сад открывается мне во всей красе. Хозяева явно презирают стиль регулярных парков. А японцы! Если их со своими икебанами наш обычный букет приво-дит в ужас, как бы они восприняли этот сад? Здесь всё смешалось, перепуталось, свилось, всё соревнуется в животворящей силе. И вы-живает, и тянется к солнцу. Но я-то знаю, что сожительство растений тщательно продумано Татьяной!

С лакированных листьев розового куста стекают последние капли росы. Георгины наливаются пурпуром. Фиолетово-белые граммофон-чики раскрываются, чтобы протрубить гимн июльскому утру… Из-за кустов выскочила кошка Дуся. Что-то она за ночь раза в три

увеличилась! Пригляделась я – другая масть. – Наш тунеядец, – треплет его за уши Таня. – Джерри. Лентяй,

каких свет не видел. Ловить мышей считает недостойным занятием. Дрыхнет целый день, а как мясом или рыбой запахнет – первый. Ой, надо же посмотреть на цыпу! На кухне мы с опаской глядим в сито. Задохлик не шевелился. – Скорее мёртв, чем жив! – констатирую я.

А он вдруг приподнял голову и моргнул. Или подмигнул: мол, жив я, жив! Таня запихала в еле видный клювик крошку желтка. Цыпа подумал-подумал и сглотнул. Проглотил и каплю воды. – Вычухается! – решительно говорит Татьяна.

Мы отнесли его в загородку – куриную «детскую комнату». Два жёлтых братца серенького не заметили. А курица заквохтала и поло-жила перед ним крупинку. Таня хотела помочь, протянула руку. Пе-струшка мгновенно отреагировала - клюнула. – Хорошая мать! – Таня морщится от боли.

По грибы

Мы со Спиро спускаемся по каменным ступеням из сада на лу-жайку. Лес подступает прямо к забору. Отворяем калитку. Чуть за-метная дорожка сразу круто поднимается. Буквально в двух шагах я нахожу странный гриб. Белоснежная шапочка, а внутри как варёный желток. Не встречались мне такие грибы. Хотела пнуть, но всё же сре-зала. Спиро удивляется: – Это ж королевский шампиньон! Редкий гость в нашем лесу.

Но после этого «гостя» долго ничего не попадается. Всё вверх и

вверх, уже устали. Только Франка резвится, как щенок. Мы бросаем палку, она приносит, но не отдаёт, увёртывается, рычит… – Ничего не понимаю, – сетует Спиридон. – И дождей хватало, и

солнца. На этих взгорках мы белые брали! Мне тоже, конечно, хочется наткнуться на щедрую поляну. Азарт-

ное это дело – грибная охота. Но красотища! Среди чёрных сосен – буковая роща. Впервые вижу бук. Впечатляет! Гладкие, ровные серо-голубые стволы напоминают трубы органа. Кажется, я слышу музыку – торжественную, мажорную, улетающую в небеса, где кроны этих гигантов… Теперь название земли «Буковина» наполнилось для меня смыслом.

Спиридон рассказывает, как однажды заблудился. Долго плутал по склонам. Вдруг навстречу парень. Оказалось – из недалекого цы-ганского поселения. А у Спиро было две бутылки пива. Он угостил парня и посетовал, что и грибов не нашёл, и с дороги сбился. Тогда парень нырнул в кусты и вышел… с грудой белых! Спиро удивился. Подошёл другой парень. Пива уже не было, но, получив от Спи-ро пятёрку, он сбегал за самогоном. А когда выпили, тоже нырнул в кусты и притащил отборные грибы. Тут уж Спиро от удивления дар речи потерял. А парни засмеялись и раскрыли секрет: они эти места считают своими, знают, когда какие грибы из земли вылезают и «вы-ращивают» их.

Наконец мы наткнулись на грибное место. Правда, сыроежное. Но такие отборные экземпляры! Разноцветные, крепенькие. Мы жадно режем грибы, а Франка обиженно визжит: она-то думала, что в лес играть с ней пришли. Иногда попадаются «неопознанные объекты». Меня предупредили, что в этих лесах есть и опасные грибы, поэтому я консультируюсь с коллегой.

Намаялись карабкаться, я веткой ногу сильно расцарапала. Но до-вольные были, как слоны под душем! Спиридон выводит меня ближе к домам, и с полянки открывается

далеко внизу панорама города. Черепичные крыши кажутся мне крас-ными шляпками сыроежек. – Двести метров вправо, – говорит Спиро, – Венгрия, столько же

влево – Словакия. Я долго всматриваюсь в затянутый дымкой абрис холмов, хочу

увидеть другую жизнь, других людей… Когда возвращаемся, Татьяна ахает – не ожидала такой добычи. И

категорические заявляет, что лучшие грибы возьмёт для закатки. От-бирает и уносит на кухню. А мы остальные почистили. Убрали клей-

148 149

кие отходы, руки вымыли. Вдруг Таня с подозрением: – Спиро, ты в очках грибы собирал? – Нет. – А чистил – в очках? – Нет. – Понятно. Выбрасываю.

Что ж, и на Спиро бывает проруха. Он даже не ворчит. И я не расстроилась. Столько красоты в лесу увидела, так надышалась! Тем более что вечером сосед Лёня принёс лопоухие лисички. Так что ужи-нали всё-таки картошкой с грибами. Последний вечер Франка дремлет возле костра, положив голову на лапы. Время от

времени вскакивает и устремляется с лаем в темноту. Да, с ней мож-но быть уверенным, что не возникнет из мрака физиономия какого-нибудь бродяги. Поэтому мы спокойно наслаждаемся упавшей влаж-ной прохладой после раскаленного, утомительного июльского дня.

Чуть выше по склону – силуэт дома. Лампы горят только на веран-де. Стеклянный светящийся куб кажется инопланетным летальным аппаратом, зависшим над горой.

Огонь яростно рвётся вверх. Он выхватывает из темноты то че-шую стволов, то блестящие бока яблок. Но, не получая подпитки, смиряется, и тогда освещёнными оказываются только наши лица – в пляшущем свете почти неузнаваемые. Вот пламя лизнуло последнюю ветку, пробирается по ней канатоходцем, замирает на мгновенье и сникает. Мы следим за ним, не в силах оторвать глаз. Только Спиро ждал этого момента. Наготове шампуры с курины-

ми крылышками. Угли зло шипят и моргают красными дьявольскими глазами, но дело своё делают. Запах копчёности дразнит, и мы едва дождались трапезы. С хрустом грызём крылышки, заедаем помидо-рами и запиваем вином с подходящим как нельзя лучше к нашему за-столью названием – «Принцесса ночи».

– Спиро, налей мне один буль, – просит соседка Лена, и мы ра-достно подхватываем: «А мне три буля, а мне пять…» Под винишко болтаем о чём придётся: о робинзоновом счастье на

острове, о том, что надо готовить Вадика в школу, что вчера Мегера улетела и не вернулась, что неплохо бы развести фазанов… Голоса наши становятся всё тише, таинственней. Я вдруг остро сознаю, что высшие силы дали мне возможность побыть в Эдеме, в райском угол-

ке, где всё живое находится в ладу … Всё вокруг замерло. Голуби, поворчав, устроились на ночлег. Пе-

тух проследил, чтобы его гарем затих на насесте, и дал сигнал ко сну. Кошки, крадучись, ушли на охоту. Лесные птицы замолчали.

И сосны молчат в безветрии. Но когда умер последний огонёк, они сузили кольцо вокруг нашей компании. Мы словно оказались на дне глубокого деревянного колодца. Высоко вверху – странно подсве-ченное небо с единственной звездой. Спиро говорит, что это Венера. Мы охотно верим и долго в молчании смотрим на неё. Интересно, о чём думает каждый?

Ощущение пленённости усиливает нашу возникшую у костра близость. Не хочется думать, что завтра мы разлетимся, как биллиард-ные шары, по своим лункам, по своим миркам. Не может быть, чтобы не осталась у каждого на донышке сознания эта ночь, этот вроде бес-связный, но полный скрытых смыслов разговор «за жизнь». И вера в то, что можно прийти к этим людям, если будет муторно на душе или если просто захочется.

150 151

Антон Павлович и три сестры

В наше время Грузия стала экзотичней Турции и Египта. Тем более заманчивым было предложение побывать там с груп-пой художников. На белоснежном девятипалубном пароме «Грейфсвальд» мы пересекли Чёрное море по диагонали

и высадились в самом южном курорте бывшего Союза. Батуми! На-читалась я перед поездкой про его историю и красоты. Знаменитый бульвар, опоясывающий город по береговой линии, с рядами пальм и всякими архитектурными капризами, а теперь уже и с цветомузыкаль-ными фонтанами притягивает приезжих.

Кто только ни прогуливался по его аллеям – императоры и ми-нистры, высокопоставленные особы, зарубежные гости. А писатели! Кто посещал город во время морских круизов, кто бросал якорь на долгое время. Например, в 1921-23 годах Паустовский издавал здесь газету «Моряк». Он проводил вечера в компании Бабеля и Фраермана, которые жили на Зелёном мысу. Сейчас здесь знаменитый Ботаниче-ский сад, где собраны растительные раритеты со всего мира. Есенин здесь влюбился в девушку по имени Шаганэ и написал строчки, кото-рые сейчас у всех на устах.

В первый же день пребывания в Батуми, проезжая на маршрутке, я мельком увидела дом красного кирпича и мемориальную доску. Про-мелькнуло – Чехов, Горький… Через несколько дней я отправилась в краеведческий музей. В этот расплавленный жарой час посетителей почти не было. Служители попивали ароматный кофеёк. Они мне об-радовались, провели по залам. Так я узнала историю Аджарии. Эта узкая полоска суши, отделённая от остальных районов Грузии горами. И если христианство пришло в Грузию из Византии гораздо раньше, чем к славянам, а именно в IV веке новой эры, то Аджария три столе-тия была под властью Османской империи, поэтому мусульманство до сих пор осталось верованием некоторой части населения, особенно в горных селениях. Меня более всего интересовала жизнь Батуми в начале XX века. Увы! Экспозиция этого зала ничего не говорила о когорте знаменитых людей и писателей, которые здесь бывали. Может быть, в аннотациях что-то и сообщалось, но все они на грузинском языке (вообще, рус-

ский помнят только пожилые батумцы). Я спросила одну из сотруд-ниц, как найти виденный мной дом, где останавливался Чехов. Она пожала плечами и обратилась к другой. Та тоже не знала. Мне стало больно и горько. Мы оказались совсем чужими для этого народа! Он вычеркнул из памяти даже великую литературу (хотя многие, с кем я разговаривала, при слове «Одесса» расцветают и начинают вспоми-нать, как они там бывали и как плохо, что теперь это невозможно). Решила я сама «прочесать» центр города. Шла по проспекту Ру-

ставели, вглядываясь в дома. Вдруг, откуда ни возьмись, налетел страшенный ливень. Предусмотрительно захваченный зонт тут же прогнулся и сломался, мокрая одежда облепила меня, а с неба низ-вергались водопады. Но такие свежие, такие пахнущие озоном струи хрусталём разбивались об асфальт, что было приятно. Я подмигнула Медее, которая на высоченном пьедестале полоскала в потоках воды золотое руно, и побрела дальше.

Стоп! Вот он, угловой одноэтажный кирпичный дом старой клад-ки с мемориальной доской, которая гласит, что в нем в 1898 году оста-навливался Антон Чехов, а в 1900 году с ним был и Максим Горький. (Как удалось выяснить позднее, компанию им составлял художник Виктор Васнецов и два ялтинских врача. Они вместе прибыли в Ба-тум, чтобы совершить путешествие по Кавказу). На другой стороне старой двери вывеска гласила, что сейчас здесь детский сад №1. Кто был хозяином дома? Почему именно там принимали знаме-

нитых приезжих? Пока это не выяснено. Но воображение моё зара-ботало. Я представила шумную компанию, разгорячённую настоем летнего воздуха и рюмашкой сухого красного. Все в косоворотках, подпоясанных узким ремнём, только Антон Павлович, наглухо застёг-нутый, чуть отстранённый, со спрятанной в уголках рта усмешкой. Наверное, это штамп, но я всё равно не представляю его весельчаком, анекдотчиком. Интересно, знает ли ребятня из детского сада, в каком доме они играют, спят, поют песни (а в Грузии все поют). Говорил им кто-нибудь о великих постояльцах? Думаю, никто не говорил. Кое-как, из-под зонта, (дождь всё хлестал!) я сфотографировала

дом, мемориальную доску и почему-то свернула за угол. Прошла пару кварталов и – замерла. На доме с бельэтажем я увидела ещё одну ме-мориальную доску. На ней было высечено, что в этом доме проживали в начале XX века сёстры Шатиловы – Клавдия, Софья и Наталья с её сыном Павликом Шишковым. Будучи в Батуми, Чехов часто навещал их. Они стали прототипами сестёр Прозоровых из его пьесы «Три се-стры».

152 153

Ничего себе находка! Я об этом факте не знала. Кроме того, было удивительно, что под текстом стояло: «Рамаз Сурманидзе. 2007 год». Так не пишут на мемориальных досках. Скорее всего, именно этот человек впервые обнаружил факт пребывания Антона Павловича в доме батумских сестёр и связал его с предысторией чеховской пьесы. (Чтобы потом не уходить в сторону от повествования скажу, что, как мне удалось выяснить, Рамаз Сурманидзе был министром культуры Аджарии. Может быть, он был филологом или просто и любителем литературы. Кроме этого здания, он обнаружил дом на Зелёном мысу, где тоже бывал писатель). История эта буквально взяла меня в полон. По крохам я стала со-брать материалы. А они имеют свойство уводить дальше и дальше. Одна найдённая фамилия влечёт за собой окружение этого человека. И вот уже ты проникаешься духом того времени, начинаешь чувство-вать героев, видеть их, слышать голоса. Каждый новый факт заставля-ет сердце биться, а интерес всё растёт.

Сёстры Шатиловы. Почему Антон Павлович проводил время именно в этой семье? Что их связывало? Действительно ли образы се-стёр Прозоровых из пьесы имеют сходство с ними? Ведь нам интерес-на любая деталь, связанная с Чеховым. Да и просто по-человечески любопытно узнать о том времени, о жизни так далеко отстоящего от нас поколения.

Долгие поиски вывели меня на поразительно любопытные мемуа-ры. Их автором был Павел Шишков! Да, тот самый Павлик, который на мемориальной доске обозначен лишь как сын Натальи Шатиловой. В лондонской газете «The Listener» в 1938 году напечатаны были вос-поминания Павла Александровича под заголовком «Я знал Чехова». Там впервые была обнародована его версия относительно того, что его мать и тётки стали прототипами чеховских героинь.

Я нашла упоминание об этих мемуарах у литературоведа Валерия Александрова. А позднее обнаружила несколько фрагментов в потря-сающей семейной летописи, составленной представителем одного из древнейших российских родов – Дмитрия Костомарова, озаглавлен-ных «В ряду поколений». Оказывается, род Костомаровых породнил-ся в XIX веке с не менее знатным – Шатиловых. Большинство мужчин этих фамилий были военными, некоторые даже дослужились до ге-нералов. Имена двух из них увековечены на стене Георгиевского зала Большого Кремлёвского дворца.

Как пишет Костомаров, у Павла Николаевича и Анны Францев-ны Шатиловых, живших во второй половине XIX века, было семь до-

черей и три сына. Клавдия (1859-1937), Софья (1867- ?) и Наталья (1865-1929) жили вместе. Их отец командовал различными подразде-лениями царской армии на Кавказе и трагически погиб, упав с лоша-ди, потому что потерял сознание в результате давнего ранения в голо-ву. Незамужним дочерям была назначена пенсия из Государственного казначейства. Сёстры были образованными людьми. Так, Юлия, одна из семи дочерей (бабушка Дмитрия Костомарова) училась в Одесском институте благородных девиц (видимо, учебное заведение называлось по-другому, поскольку в нашем городе не было такого. Но что именно в Одессе – приятно. Ведь это ещё одна ниточка, связывающая, пусть косвенно, имя великого писателя с нашим городом). Кто-то из сестёр (неизвестно) закончил Смольный институт в Петербурге. Шатиловы знали иностранные языки, играли на рояле. Наталья одно время была начальницей женской восьмиклассной

гимназии в г. Белев Тульской губернии и преподавала там француз-ский язык. Она была единственной замужней из трёх сестёр, живу-щих в Батуми. Муж, доктор медицины Александр Семёнович Шиш-ков, был на 19 лет старше её. Работал вначале старшим окружным врачом, затем ординатором в управлении Михайловской крепостной артиллерии, затем главным врачом батумского военного госпиталя. В 1903 году он получил перевод в варшавский военный госпиталь, и следы его теряются.

В 1887 году у супругов родился единственный сын, наречённый по фамильной традиции Павлом. Впоследствии он стал морским офи-цером. Во время революции 1917 года он находился в Англии. В Рос-сию он не вернулся. «В бабушкином альбоме, – пишет Дмитрий Костомаров, – сохра-нились фотографии действующих лиц этой истории: Клавдии Павлов-ны и Софьи Павловны Шатиловых, Натальи Павловны Шишковой, её сына Павла Александровича. Чудом сохранился также сувенир – маленькая шкатулка тонкой работы с изображением сакуры на фоне священной горы Фудзиямы, которую Павел Александрович привёз в подарок своей тёте, а моей бабушке, из Нагасаки. Он плавал туда в качестве морского офицера накануне Первой мировой войны».

В 1897-1899 годах семья Шишковых-Шатиловых проводила лето в селе Васькино, что неподалёку от Мелихова, где жил Чехов. Там они и познакомились. Интересно, что соседи называли Шаталовых «три сестры». Антон Павлович часто бывал у них. Он тоже пользовался выражением «три сестры». Наверное, они чаёвничали на веранде, со-вершали прогулки. С десятилетним Павликом Чехов ходил на рыбал-

154 155

ку. Судя по тем разговорам, которые велись с сёстрами, особенно с Натальей, писатель задумывал новую работу. «Чехов не знал жизни военных, – вспоминал впоследствии Павел, – но мой отец был воен-ным доктором, моя мать и её незамужние две сестры были дочерьми генерала… В зимние месяцы мы жили в гарнизоне в Батуме. Удиви-тельно было наблюдать, как Чехов погружался в работу, проникаясь атмосферой нашей тамошней жизни.

Было интересно наблюдать за его беседами с моей матерью. Она всегда говорила о трудностях и заботах молодой образованной жен-щины, вынужденной жить в глуши, – а когда Чехов слабо противился ей, то еще больше вызывал её на откровенность. Я понимаю, что чув-ствовала мать, вернувшись с премьеры пьесы в Москве. Роль Маши, замужней сестры, конечно, напомнила ей её собственную жизнь, а также беседы и споры с Чеховым. А другие герои – мы все узнавали их – офицеры гарнизона, которые часто заходили в наш дом в Батуме. Просто удивительно, как много Чехов смог подметить в нашей жиз-ни». Можно предполагать, что у Натальи были самые дружеские от-ношения с Антоном Павловичем. Сохранилась телеграмма Чехову на французском языке из Батуми в Ниццу: «Восхищены сознавать, что занимаем скромное место в Вашей памяти. Посылаем самые искрен-ние пожелания. Наталья Шишкова». Дмитрий Костомаров вспомина-ет, что была у тёти Натальи фотография писателя с автографом, со-держащим слова благодарности ей.

Какие же детали сюжета и характеристик героев подметил Павел, а также занимавшийся эти вопросом в 70-е годы прошлого века Вале-рий Александров? А Костомаров и вовсе пишет, что «внешних совпа-дений слишком много, чтобы это было чистой случайностью». У сестёр Прозоровых, героинь чеховской пьесы, как и у сестёр Шатиловых, отец был генералом. Обе «троицы» рано потеряли роди-телей, были сиротами. Те и другие знали европейские языки. Маша из пьесы и реальная Наталья были выданы замуж сразу по окончании гимназии. Мужья – значительно старше их. Супруг Натальи Шишко-вой и персонаж пьесы Чебутыкин были военными докторами, служи-ли на Кавказе, оба имели ордена Станислава второй степени. В своё время у Натальи был роман, что, возможно, нашло отражение в пьесе в отношениях Маши и Вершинина. Может быть, не случайно в пьесе артиллерийские батареи уходят в Польшу, куда был переведён и Алек-сандр Шишков. Мне кажется, (судя по рассказам Натальи Чехову о тягостной атмосфере провинции), что пессимистический настрой, ко-

торым проникнута пьеса, стремление сестёр «В Москву! В Москву!» тоже вынесен автором из общения с батумскими знакомыми.

Нельзя не упомянуть о том, что другие исследователи творче-ства Чехова рассматривают в качестве прототипов этой пьесы других реальных людей. Так, Евгения Сахарова находит их в членах семьи Ольги Леонардовны Книппер, в частности, двух её дядях, противопо-ложных по характеру. Один из них, дядя Саша, как его называли, мог «подарить» некоторые свои черты Чебутыкину. Были в семье супруги Чехова и доктора, и военные, даже служившие на Кавказе. Находились и в других городах сёстры, претендующие на то, что-

бы быть прототипами чеховских героинь. Так, в Перми основателями первой частной школы были Оттилия, Маргарита и Эвелина Циммер-ман. По дороге на Сахалин Чехов останавливался в этом городе и был гостем сестёр, что дало основания для подобного предположения. В маленьком городе Воскресенске, где также бывал Антон Павлович, проживали сёстры Мингалёвы – Мария, Любовь и Софья. Как говорит источник, Чехов «мог быть» у них.

Кто же более подходит для роли персонажей пьесы «Три сестры»? Так ставить вопрос неверно в принципе. Любое литературное про-изведение создается на основе обобщения многолетних жизненных впечатлений. Как говорят исследователи психологии творческого про-цесса, эти впечатления служат кирпичиками, которые фантазия ху-дожника собирает в новых, самых неожиданных комбинациях. Так и в пьесе Чехова наверняка любой персонаж вобрал черты нескольких, даже многих людей. Настоящему писателю важна не жизненная по-хожесть, а то, насколько персонаж несёт в себе типическое, социально важное. Тем не менее, интересно находить и черты реальных членов семьи Шатиловых – Шишковых, которые, несомненно, проявляются в героях пьесы.

156 157

Переводы

158 159

Эпоха сновидений Два тома мифов австралийских аборигенов были изданы около

сорока лет назад в Сиднее на английском языке. Собиратель, Чарльз Маунфорд, пересказал малую толику мифов различных племён. В них зашифрованы взгляды коренных жителей Австралии на происхожде-ние земли и жизни на ней, на космические явления, на возникновение племенных моральных законов.

Коренные австралийцы верят, что была в далёком-далёком про-шлом «The Dreamtime» – «Эпоха сновидений», когда гигантские соз-дания, «вечные герои», после долгого бездействия начали бродить, создали горы и реки, равнины и буш, а затем создали некие существа. Те со временем разделились на людей, животных и птиц.

Небесные светила – тоже одушевленные создания. Например, некоторые племена считают звёзды непослушными девочками, ко-торые за плохое поведение были превращены в камни и закинуты не небо. Души умерших, по поверьям, отправляются в путешествие к будущему вечному дому – на небеса, где всегда хорошая погода, вкусная пища, много друзей. На вершинах холмов, в кронах деревьев, по берегам рек, как говорится в мифах, обитают крошечные духи детей. Они присматривают себе матерей, и если приглянулась жен-щина, входят в её лоно…

Вообще мифов о женщинах много. И каких поэтичных! Я пере-вела несколько. Из них явствует, как аборигены представляли роль женщины в семье, в общинной жизни и даже в системе мироздания.

Легенда о танцующей девушке

Бролгу любило всё племя, потому что она была веселой и хорошо танцевала. Обычно танцевали только мужчины, а женщины отбива-ли ритм ладонями по земле. Но Бролге разрешалось танцевать самой. Слава о ней разнеслась по другим племенам, и те приходили полюбо-ваться на неё. Многие мужчины хотели взять Бролгу в жёны, но она только смеялась. Злой колдун, змей Нонега, настойчивей всех домогался девушки.

Но старейшина племени сказал, что из-за его дурного характера они

не отдадут Бролгу ему в жёны. «Если я её не получу, она не достанет-ся никому», – ухмыльнулся змей. Однажды девушка в одиночестве танцевала неподалеку от стоян-

ки. Вдруг налетел смерч. Из него выскочил Нонега. Он выл, творил заклинания, всё ближе подбирался к Бролге и накрыл её тучей пыли.

Когда вихрь улетел, вместо девушки появилась хорошенькая птичка. Она махала крыльями так, как машет руками танцовщица.

Соплеменники увидели танец птички и закричали: «Бролга! Брол-га!». И казалось, она понимает их, приближаясь и танцуя всё красивее. С тех пор аборигены называют эту птичку Бролгой и рассказыва-

ют детям, как прекрасную девушку превратили в прекрасную птицу, которая постоянно танцует возле стоянок.

Гулагайя и белый динго

Бездетная Гулагайя сгорала от зависти к более везучим женщи-нам. Её единственным спутником был белый динго. Была Гулагайя большой сплетницей, часто ссорила мужей с женами, матерей – с под-растающими детьми. А малышей она игрушками или едой заманива-ла в чащу.

Однажды, после ужасной ссоры с женщиной по имени Налук, Гу-лагайя решила ей отомстить, сильно напугав. Она утащила ребёнка Налук и оставила под кустом на берегу, думая, что его вскоре найдут по крику. Но ребёнок умер. Этот случай так взбесил аборигенов, что они убили злодейку и её пса и бросили на дно лагуны. Однако там оставались только тела, а два духа поселились в кроне дерева на берегу. Каждый вечер они по-кидают убежище и блуждают по бушу, норовя украсть заблудившихся детей. Но это удается им редко, потому что дети напуганы рассказами взрослых и стараются не уходить от огня на стоянке.

Маленькая Улданами

Однажды молния ударила в сухое дерево, и пожар охватил весь буш. Женщина по имени Улданами попыталась спасти двух маленьких сынишек. Но огонь подбирался к ним. Тогда Улданами забросила детей на небо, чтобы они там переждали несчастье.

После пожара мать начала искать детей, веря, что они вернулись на зем-лю. Она искала их днём и ночью. Печальный крик её эхом отзывался в горах. Тогда духи превратили Улданами в кроншнепа, который стонет по ночам.

160 161

Когда аборигены слышат этот странный зов, они находят в южном небе две блестящие звеёдочки и рассказывают детям о маленькой Улданами.

Перо человека‑орла

Когда-то человек-орёл Вилду жил со своими молодыми жёнами-пустельгами на плодородной равнине. Как старейшина, он должен был посвящать своих племянников в обычаи своего племени. Но ви-димо он перегибал палку и так их «достал», что они пронзили дя-дюшку копьём. Мучась от боли, Вилду улетел на север и там умер. А племянники стали верховодить в племени и украли его жён.

Однако пустельги смогли выбраться из плена. Они долго летали и звали мужа. Наконец они увидели его перо, парящее над землёй. Под-нявшись выше, жёны разглядели приближающуюся с севера страш-ную бурю. Она несла множество орлиных перьев. Затем они увидели и своего мёртвого мужа. Жены пели над ним магические песнопения до тех пор, пока он не вернулся к жизни. Когда Вилду узнал о проделках племянников, он решил их уни-

чтожить. Но жёны попросили его смилостивиться. Тогда он просто превратил их в ворону и сороку.

Сражение облачных женщин

У женщин племени Вакалу кто-то украл бумеранги. А бумеранг делает человека сильным, поэтому он – предмет гордости. Над тем, кто терял его, племя смеялось. Когда у женщин пропали бумеранги, они перессорились. Каждая обвиняла других. Почему-то им не при-шло в голову, что так их разыграли мужчины. Ругались они, ругались, колотили друг друга, щипали – до тех пор, пока их ветром не унесло на небо. Но они этого не заметили и продолжали драться. А кровь из их ран превращалась в алые облака.

Сейчас, когда аборигены видят яркий закат, они переговаривают-ся: «Опять женщины Вакалу дерутся. Но скоро они забудут свои глу-пые ссоры и помирятся».

Женщина‑Солнце и Мужчина‑месяц

Когда мир был молодым, аборигенам жилось очень трудно. Не найти птицу в темноте, не сварить, даже если найдёшь. Однажды Пу-рукупали, первый человек, и его товарищ Джапара потёрли две палоч-

ки друг о друга, чтобы посмотреть, что получится. И получили огонь. Они поняли, что сделали что-то очень важное для соплеменников. Тогда Пурукупали дал большой факел своей сестре Вурьюпранала, а маленький – Джапаре и сказал: «Что бы ни случилось, огонь не дол-жен погаснуть». Когда время созидания подошло к концу, мистический народ пре-

вратился в природные силы – горы, иные творения. Тогда Вурьюпра-нала стала Женщиной-Солнцем, а Джапара – Мужчиной-Месяцем. Утром, когда встаёт Женщина-Солнце, аборигены покидают сто-янки и ищут пищу в зарослях, в горах, в заливах. Когда Женщина-Солнце в зените, становится так жарко, что можно готовить еду, но только в тени, чтобы не обгореть. И так до того часа, пока Женщина-Солнце не уйдёт за горизонт. Тогда Мужчина-Месяц с маленьким фа-келом отправляется в путешествие по тёмному небосклону.

Как люди стали смертными

Когда мир был молодым, смерти не было. Она появилась по вине женщины по имени Бима и её любовника. У Бимы был сын Джуни-ни, которого её муж Пурукупали очень любил. Каждое утро мать с ребёнком уходила добывать пищу. Вечером они возвращались на сто-янку, и отец играл с сыном. Один неженатый мужчина постоянно преследовал Биму. Он уго-варивал её оставить ребенка в тени дерева и пойти с ним в заросли. Долго женщина не соглашалась, но однажды всё-таки уступила. В один знойный день Бима с любовником очень долго были в зарослях. Когда они вернулись, Бима, к ужасу своему, увидела, что тень уполз-ла, а Джунини лежит под раскалённым солнцем бездыханный.

Когда отец узнал о смерти сына, он пришёл в ярость. Жену он сильно наказал. А сам, взяв на руки тело ребёнка, вошёл в океан и уто-пился. В последний момент он решил: если его сын умер, пусть все люди будут смертными. Так повелось с давних пор и до наших дней.

Ящерица и белый какаду

Нарину, жену человека-орла Уруми, долго соблазнял соплеменник Кал-пуруна. В конце концов она не устояла и ушла с ним в чащу. Как же ото-мстил Уруми любовникам? Он выждал какое-то время, потом отправился с Калпуруна за мёдом. Залезли они на дерево, а там дупло. Уруми послал спутника достать оттуда мёд. А когда ужаленный Калпуруна упал с дерева,

162 163

Уруми придал ему обличье ящерицы. Нарину же превратил в белого какаду, и с тех пор она перелетает с места на место, горестно оплакивая любовника.

Непослушные жёны

От вождя племени, Нурундери, убежали жёны, которые были сё-страми. Они находились недалеко, потому что он видел их следы на песке и слышал смех, когда женщины гонялись друг за другом в мел-ких бурунчиках. С вершины утёса Нурундери увидел жён, которые бе-жали на Кенгуриный остров по гряде валунов. «Пусть море покарает того, кто осмелился покинуть меня!» – крикнул Нурундери громовым голосом. Тотчас поднялись огромные волны и поглотили непослуш-ных жён. А их тела превратились в два острова. Большой Пейдж – это старшая сестра, Малый Пейдж – младшая.

Ледяные девы

У многих племён есть мифы о созвездии Плеяды. Некоторые видят в нём стадо кенгуру, которых сбросили псы созвездия Орион. Другие видят в них группу камедных деревьев, под которыми нахо-дят приют души, ищущие дорогу в свой вечный дом. Некоторые ве-рят, что эти звёзды – семья молодых девушек, и называют созвездие – Семь сестёр. По преданию, они отличаются невиданной красотой. Их длинные льняные волосы спадают волнами, а тела покрыты сияющей ледяной глазурью. Их мужья – звёзды Ориона.

На исходе зимы Семь сестёр появляются в небе на востоке. Мо-розные блёстки, осыпающиеся с их тел, накрывают землю скатертью из инея. В определённый день подросшие мальчики и девочки покры-вают этим инеем свои голые тела. Этот ритуал превращает мальчиков в сильных удачливых охотников, а девочек – в прекрасных женщин с налитыми грудями. Но они должны в это время прятаться от сол-нечных лучей. Если морозная глазурь растает, они потеряют силу и красоту.

Повести

164 165

Мытилка Юлий Сергеевич жевал котлету, как брезгливая кошка. Домашние

знали: будет разнос. Но обошлось. Он только хлопнул по столу стака-ном с компотом, расплескав половину: – Сколько говорить – компот люблю из сушки. А опять – вишня! – Так ведь лето, – высунулась жена.

Хозяин ущипнул себя за бородку, раздул ноздри, но промолчал. Тяжело поднялся: – Разбудите через полчаса. И закрыл за собой дверь спальни.

Ровно через тридцать минут Галина Борисовна не спеша пошла в спальню, но вылетела оттуда, задыхаясь, как рыба. Герман бросился навстречу, споткнулся о порог, упал, больно стукнувшись коленом. Глядя с пола, он увидел, как отец сползает с кровати, судорожно хва-таясь рукой за пододеяльник. Розовые цветочки на нем как-то кощун-ственно обрамляли синюшное лицо. На полу Юлий Сергеевич застыл, только в уголке рта пенилась гроздь слюны. Глаза остекленели.

Кривясь от боли в колене, Гера в тупой растерянности смотрел на отца. Тормошить его или, наоборот, оставить в покое? Он слышал, как мать кричала «Скорую!», а сам понимал, что отец уже ушел в не-возвратность. Однако губы Юлия Сергеевича вдруг разомкнулись. Он прохрипел, но вполне отчётливо: – Достал он меня… И обмяк, разжав пальцы.

Народу попрощаться собралась горстка. Гроб поставили у подъез-да, и подтянулись несколько сослуживцев Юлия Сергеевича, сомкнул-ся тихий круг старушек и старичков – соседей. Покойный изменился до неузнаваемости. Подходившие к изголовью знакомые невольно от-шатывались и суетливо принимались расправлять цветы в подножье.

Горе Германа было не столь велико, чтобы помутилось сознание. Он отстраненно наблюдал за происходящим и удивлялся, что прово-жают человека в последний путь не так, как пишут в книгах или пока-зывают в кино. Даже мать, слышал Гера, шёпотом наставляла соседку

Фаню, как накрыть поминальный стол, но, спохватившись, собирала морщины в скорбную застылость. Сам он раньше боялся отца. В по-следние же годы относился к нему скорее с жалостью, но какой-то уни-чижительной.

Всю жизнь Юлий Сыромят-ко умел держаться на плаву. За-нимал руководящие должности, потому отстегивал на хозяйство весомо. Всем занимался он – от починки утюга до возведения дачного домика. Но требовал беспрекословного подчинения. Не разрешал жене работать, вро-де заботясь о её здоровье, но мог даже при посторонних назвать «хромуляка». Давал деньги сыну на его мальчишеские нужды, хотя, вытаскивая из портмоне купюры, не забывал напомнить, что он того не заслужил. Же-нитьбу Геры воспринял, как по-явление нового нахлебника, хотя Инна уже работала. Сыромятко пришлось рано вы-

йти на пенсию – сердце подвело. Пришлось вкалывать в ЖЭКе на скудную зарплату. Принимал он по телефону заявки жильцов на ремонт всяких систем. Всю смену пере-ругивался с мастерами и заказчиками, что, конечно, приводило к сбоям в сердце. А командирские замашки не бросил. Инна, которая счита-ла себя нереализованным психоаналитиком, объясняла его поведение комплексом неполноценности: мол, он, этот комплекс, растет в обрат-ной пропорции к потере значимости социального статуса человека. Домашние поняли эту премудрость интуитивно. Они стали – неслы-ханное дело! – возражать Юлию Сергеевичу. Даже безропотная жена при очередной вспышке его гнева с ехидцей бросала: – Эту бы грозу да к ночи!

И внучок Ванька перестал прятаться за кресло, когда дед бушевал, а с вызовом смотрел на него.

В похоронных хлопотах у Геры, который неожиданно оказался в

166 167

новой для него роли главы семейства, к чему, кстати, совсем не был подготовлен, из головы вылетел последний всхлип отца. Но сейчас, в минуты прощания, вдруг вспомнился. Кто «достал?» Что значит – «до-стал?». В буквальном смысле слова – убил? Но он же был за обедом в здравии, врачи констатировали смерть от мгновенной остановки серд-ца. «Достал» инфаркт? Нет, скорее всего, он имел в виду человека.

Юлий Сергеевич не посвящал домашних в свои дела. По сути, сын ничего не знал о его жизни вне стен квартиры. Кто, например, собрался сейчас возле гроба? Гера сфокусировал взгляд на человеке, который несколько раз заходил к ним по каким-то делам.

– Степан (забыл отчество!), подскажите, кто есть кто. Неудобно как-то – никого не знаю…

– В основном, из проектного института, – с живостью отвлекся тот от скорбного действа. – Вон, в кепке, Сергей Брагин. Их кульма-ны когда-то рядом стояли, а это вроде братства. Дато Шолошвили с племянником Левоном. Лет десять – двенадцать назад они крепко по-ругались с Юлием. Он чинил им всяческие препятствия как начальник отдела, когда те захотели отпочковаться, стать частными предприни-мателями. Левон даже грозился его подрезать, но это несерьезно. В клетчатом пиджаке – Гронский, бывший начальник отдела. Когда его «ушли», поставили Юлия. Поговаривали, что папаша твой не мытьем так катаньем должности добился. – Как это – не мытьем…

– Ну, вроде не без его участия Гронского убрали. Но это сплет-ни. Кто знает правду и к чему теперь она? Всем нам пора бренные пожитки собирать… Замчинская Виктория Ивановна, месткомовская деятельница. Вот уж кого Юлий на дух не переносил! И она – соот-ветственно. Правда, баба дотошная, интересы сотрудников не боялась перед начальством отстаивать. А он видел только дело, из-за него мог человека не пожалеть, даже, бывало, не разобравшись. Что и говорить, характер у него был не сахар. С парнем в черной рубашке Юлий когда-то в шахматном клубе занимался, иногда и у нас турниры устраивали. Кстати, ты знаешь, что батя твой – кандидат в мастера? Вон того, тол-стого, на костылях, первый раз вижу. Ишь, явился в кителе с иконоста-сом. Перед кем здесь хвастать? – Они с отцом в совете ветеранов войны и труда состояли. Однажды, года два назад, вспомнил Гера, в дверь позвонили. Он от-

крыл. Его отодвинул костылём толстун, который проковылял в комнату и сходу рявкнул: – Вертай папку!

Юлий Сергеевич забаррикадировался креслом: – Шиш тебе, Потапыч!

– Башку отвинчу! – пригрозил тот и двинулся к креслу. Хозяин перебежал в другой угол, строя незваному гостю рожи. Тот заковылял было к нему, но вдруг безнадёжно махнул рукой и развернулся в об-ратную сторону. Когда за ним захлопнулась дверь, отчаянная невестка спросила: – Чего этот топ-сендвич от вас хотел? – Не лезь в мужские дела! Так ничего и не сказал.

Сейчас Герман прикидывал: один из них, возможно, «достал» батю. И у его гроба радуется. В каких делах они стыкнулись? В нём вдруг проснулся азарт. Вычислить! Найти! И – сработала логика: ото-мстить! Он вновь вгляделся в тающую толпу. Первой мыслью было: «Левон! Кавказская кровь!» Затем сообразил, что и Потапыч мог. Что там было, в этой папке? Скорее всего, протоколы заседаний совета ве-теранов. Но и сухие записи могли таить компромат, борьбу амбиций. – Cмотри сюда! – дернула Геру за рукав жена.

Он перевёл взгляд и увидел, как к гробу подходит невесть откуда возникшая женщина. Даже со спины было видно, что она хороша. Не-знакомка наклонилась и поцеловала покойного в бумажную ленточку, которая опоясывала его лоб. Герман вздрогнул: даже он побрезговал. Когда женщина, вытирая слезы, повернулась, ветер колыхнул вуаль на черной шляпке, открыл её лицо. В нем было что-то странное: круглые кошачьи глаза, пухлые щечки и тонкие, будто склеенные губы. Или она сжала их в безмолвном крике? – Ты ее знаешь? – шепнул Герман повисшей на его руке Инне. – Знаю. Это его любовница! – Чья любовница? – Папани твоего. – Ты что, с дуба рухнула?

– А с кем он накануне смерти в ювелирном серёжки разглядывал? С ней. И купил кому? Не невестке же, – съязвила она. – Откуда ты знаешь?

– Да я, представь себе, захаживаю в ювелирный. Правда, просто по-глазеть. Авось, думаю, мужа когда-нибудь раскручу на брюлики. Хо-рошо, папаня меня не заметил. А, может, лучше было бы его на месте разоблачить, как ты думаешь? – Почему мне не сказала?

– Не успела. Ты с ночной пришел, потом Ваньку в сад нужно было

168 169

собирать… Ошарашенный Герман опять подошел к Степану: – Вы эту женщину знаете?

– Конечно. Черемисинова супруга. Сам Черемисинов в команди-ровке, её, видать, прислал.

«Теперь понятно, кто «достал», – подумал Гера. – Ревнивый муж». Он даже особенно не удивился известию о любовнице, потому что ро-дители жили в неприязни. Только очень уж хороша, да и моложе бати. Герман считал, что отец живет примитивной понятной жизнью. А

оказалось – чёрт-те что! Нет, надо эту пружину раскрутить… Когда в доме поулеглось, Герман стал приходить в себя от стрес-

са. Но мысли путались. То он начинал ненавидеть отца, то считал, что Инна насочиняла, она склонна делать из мухи слона. То вдруг он пред-ставлял грузина Левона со зловещей улыбкой и ножом в руке, то вспо-минал ссору отца с Потапычем. Как узнать правду?

Прежде всего Гера решил разобраться в бумагах отца. Тот хранил их в старом кожемитовом портфеле. Сын едва успел выхватить его из рук матери, которая уже направлялась к мусоропроводу. Краска опадала с портфеля, как чешуя, сбоку зияла прорезанная ножом дыра – у отца когда-то вытащили в автобусе бумажник.

Герман перебрал документы. Справки, квитанции, ведомости, ста-рые расчетные книжки… Полустертая машинописная рукопись какого-то Кныша. Несколько чьих-то объяснительных записок, которым, как видно, отец не дал ходу. Ничего достойного внимания. Вдруг среди этой макулатуры Герман обнаружил фотографию: ко-

кетливая блондинка куталась в песцовую накидку. Не узнать её было невозможно. Она! На обороте отцовскими загогулинами было выведе-но: «Красавица моя!».

Герман был в шоке. Как непохоже на чёрствого Юлия Сергееви-ча! Вот оно – неопровержимое доказательство его двойной игры. Инна оказалась права. «Надо узнать!» – решил Гера.

В записной книжке отца он нашел телефон Черемисиновых. Позво-нил. Представился работником исполкома и уточнил адрес.

Улица Красных зорь оказалась на окраине, в частном секторе. Подходя к дому №18, Гера вдруг почувствовал смутное волнение: ме-сто знакомое! Да, именно сюда его ребенком приводил батя. Значит, эта связь уже давно! Мысли Германа окончательно перепутались, но он ре-шил немедленно поставить все точки над «i». Так, казалось ему, будет

честнее. Больше того, он испытывал радость борца за справедливость: разоблачит обманщицу, выведет на чистую воду! Он еще не понимал, что правдой нельзя размахивать, как саблей.

Калитку отворил, как видно, сам Черемисинов – худой, какой-то помятый, с глазами, словно уголья. Он просверлил гостя взглядом. Гер-ман и слова не успел сказать, как тот крикнул: – Клара, к тебе! На крыльцо выскочила та, которую Герман успел запрезирать.

В халате и фартуке, обсыпанном мукой, Клара выглядела вовсе не роковой женщиной, как на похоронах, а обыкновенной домашней хо-зяйкой, хотя миловидной, похожей на артистку. Увидев Германа, она по-девчачьи ойкнула, скатилась с крыльца: – Узнал-таки! От кого?

Герман резко отстранился. Вместо ответа показал фотографию: – Что вас связывало с Юлием Сергеевичем?

Женщина растерянно переглянулась с мужем. Воцарилось молча-ние. – Что ты знаешь? – спросил Черемисинов гостя с подозрением. – Она с отцом состояла в интимной связи. Вы как муж тоже долж-

ны это знать. В первый момент у Клары подкосились ноги, и она опустилась на

ступеньку. Потом расхохотались. Муж ей вторил. Вытирая глаза краем камуфляжной майки, он выпалил: – Дурень! Сестра она твоя.

Теперь ноги подкосились у Германа. Он действительно выглядел дураком со своими разоблачениями.

– Что мы тут стоим? – у Клары до сих пор не разгладились мор-щинки от смеха. – Пойдём, есть о чём поговорить.

Герман стоял посреди комнаты, как в столбняке. Черемисинов ско-ренько сообразил застолье. Гвоздём программы стали пирожки, кото-рые словно бы к этому случаю и были сооружены.

– Ну, за знакомство, родненький ты мой! – с нежностью произнес-ла хозяйка. Она не сводила с Германа глаз. Выпили. – Теперь – за светлую память Юлия Сергеевича. Пусть земля ему

будет пухом, – серьезно и даже торжественно произнес Черемисинов.– Закусывай пирожками, – глядя гостю в глаза, сказала Клара. –

Уж как папа любил моё печиво! («Папа»! – кольнуло Геру ревнивое чувство). Бывало, звонит с работы, что вечером придёт и просит обяза-тельно пирожков с ливером. Принесёт в портфеле подарки девчонкам,

170 171

да и меня не забудет. Расспросит, что и как, ничего не упустит. Помо-жет всегда. Даже внимательней был, чем муж. Не обижайся, Павлик. Ой, у меня из головы вон. Клара выскочила за порог и крикнула: – Томик, Сашуля, домой! Растерянный Герман только и успел вставить: – Почему же вы сами не объявились?

– Так папа мне строго-настрого запретил. Не хотел причинить боль Галине Борисовне и тебе. Мне даже казалось, он из гроба косится, не подойду ли я к вам.

В комнату, толкаясь, вбежали близняшки лет двенадцати. Герма-на поразило, что при явной похожести одна выглядела миленькой, а другая, с поджатыми губками, казалась вредной старушкой. При виде незнакомца они вытянулись по струнке и выжидательно посмотрели на мать. – Девочки, я хочу вас познакомить. Это мой брат, а ваш дядя. Его

зовут Герман. Близняшки рты раскрыли. – Потом, потом все объясню. А пока поздоровайтесь.

Смущены были все. – Есть у нас еще Эммочка. Старшая. Ей семнадцать. Она ушла в турпоход. А вообще она поступила в экономический университет – на бюджет, представляете?

– Всего пять человек взяли, – с гордостью сказал доселе молчав-ший Павел.

– Принесите-ка альбом, девчонки, – разрядила напряжение Клара. – Покажите дяде.

Герман рассматривал семейный альбом под сбивчивые коммента-рии племяшек. Он заглушал в себе враждебное чувство, но не мог от него избавиться, особенно если на фотографиях был отец. Вот он стоит у фонтана с Кларой – нет, какая Клара, она, еще ребенок, прижалась к нему. А с Юлием Сергеевичем об руку молодая дама в темном обтяги-вающем платье, отчего её фигура напоминала виолончель. Замыслова-тая шляпка упиралась в ухо отцу.

– Родители разошлись, когда я ещё в школу не ходила. Почему – не знаю, не мое дело. Но папа меня не забывал.

Судя по фотографиям, это действительно было так. То он ведет дочку в школу, она в белом фартучке, с букетом астр, то в саду они рвут вишни, то играют в снежки возле перевернувшихся санок. И везде у отца такое выражение лица, какого Гера никогда не видел. «Почему

отец не говорил о первой семье?» – с горечью думал он, переворачивая страницы.

Об одну фотографию он словно споткнулся. В их семейном альбо-ме хранился снимок отца в молодости. А запомнил её Гера потому, что половина была отрезана, и голова бати приклонилась к пустоте. Здесь эта фотография была в первозданном виде. Два парня в такой позе, в какой обыкновенно снимались друзья: голова к голове. Набычивший-ся, с упрямым чубом крепыш в рубашке с отложным воротником – отец; светловолосый, узколицый, интеллигентного вида – незнакомый юноша в свитере с оленями. Почему отец безжалостно отсек его? – Кто это? – спросил Герман. – У нас такая же фотка, только упо-

ловиненная. – Мама что-то рассказывала. Забыла я. Да что гадать, спросим у

нее. И не успел Герман ничего сообразить, как Клара крикнула: – Мамуль, у нас дорогой гость, покажись! Тут же, как актриса, дождавшаяся выхода на сцену, на коляске вы-

катилась пожилая женщина в чем-то лиловом, с перьями вокруг шеи. Её тучное тело колыхалось. «Про такую только и скажешь: «со следа-ми былой красоты», – подумал Герман. Мистика! Ему казалось, что молодость отца была в далёком-далёком прошлом, а, оказывается, вот она, воочию! – Анеля Францевна, – представила ее Клара.

Женщина протаранила гостя взглядом, как лазером, и вдруг вы-крикнула, будто каркнула: – Зачем явился? Хочешь добром разжиться? Думаешь, он Клари-сочку бриллиантами осыпал? А если что и есть, так это её. Она же на твоё не зарится! – Что ты, муся! – предварила Клара негодующий жест Германа. –

Он недавно узнал про меня. Я знаешь как рада – братик появился!– Бывают родственники хуже врагов, – отрезала Анеля Францев-

на, но голос её несколько смягчился. – Ты лучше расскажи, кто на этой фотографии. Братик интересу-

ется.От фамильярно-простецкого «братик» Геру покоробило, но он

сдержался. – Мусенька, ну, не ерепенься! – томно протянула Клара. Видно, мать выполняла все её капризы, потому что пробормотала: – Ну, Юлий и Володя. Вместе учились в военном училище.

172 173

– И что, чёрная кошка меж ними пробежала? Ой, муся, подозре-ваю – из-за тебя. Точно?

– Грехи молодости, – неопределенно, но не без кокетства, выска-залась мать. И добавила с усмешкой, прищурив ледяные глаза: – Тебе туда совать нос ни к чему, родственничек новоявленный. Она проворно крутанула колеса руками в чёрных перчатках. Даже

не попрощалась.

По дороге домой Герман приводил в порядок растрепанные мысли. Надо же так лопухнуться с версией о ревнивом муже, «доставшем» отца! Он ещё не знал, к добру ли случившееся, однако его внутренний недоверчивый часовой, не смыкавший глаз в последние дни, ушёл с поста. В обретённой семье была открытая тёплая жизнь, даже молчун Черемисинов проскальзывающей изредка улыбкой подтверждал это. А некоторая агрессивность Анели Францевны только добавляла перчику в этот семейный бульон. Герман чувствовал: не случайно она увильну-ла от вопроса. Значит, есть какая-то тайна, и она связана с той самой уполовиненной фотографией. Этот «икс» нужно раскрыть. Только как подобраться к старухе? Другая мысль: рассказать о Кларе матери и Инне? Мать, конечно,

если узнает, выльет на неё ведро грязи. А интересно, неужели она не знала? Или прожила столько лет, сцепив зубы? Какая, наверное, боль её терзала! Герману стало её безумно жаль, хотя близости у них никог-да не было.

Вдруг ему пришло в голову: почему отец, видный мужчина, женил-ся на хромой девушке? Из-за выгоды? Нет. Мать выросла в интернате для инвалидов, выучилась на бухгалтера и работала в какой-то конто-ре, пока не родился сын. Неужели любовь? Только что-то прикрывал её отец слишком тщательно – мрачностью да придирками. Скорее всего, этот второй «икс» как-то связан с первым. Поговорить бы с матерью откровенно, да откликнется ли она? Кстати, оказывается, отец не хотел причинять ей и сыну боль. Значит, проявлял сердечность или хотя бы деликатность! Вот и пойми родного папашу… А Инна? Ей-то новые родственники ничем не грозят. Столько лет не беспокоили, тем более, не навязывались. Может, они с Кларой под-ружатся? И само собой всплыло воспоминание: как-то они с Инной крупно поссорились, и она, забрав Ваньку, ушла к матери. Он тогда понял, что родная жена может враз стать неродной. Вот просто – была и нет. Отрезала. А кровь – другое дело. Ему в детстве хотелось сестру

или брата. Сколько он мать просил! Она его только по губам шлёпала. А тут – такая милая, своя. Только поймёт ли это Инна? Захочет ли де-лить его с новой роднёй? Гера так и не решился преподнести семейству сногсшибательную

новость. За него все решил случай. Не удержался он и повел Ваньку к Черемисиновым. Близняшки сходу зацапали двоюродного братишку – видно, Клара им все объяснила. Они были в восторге от малого, тор-мошили его, пичкали сластями, совали купленные заранее машинки.

Объявилась и старшая, Эмма. Едва Герман взглянул на девушку, как у него мелькнула мысль: «Вот какой красавицей была в молодости Анеля!» У девушки были такие же глаза – их взгляд леденил и в то же время проникал в самое сердце. Даже у Германа оно, бедное, зашлось. Этот взгляд и высокая посадка головы, обрамлённой длинными пря-мыми волосами, придавала Эмме надменный вид. Она, для знакомства пожав дяде руку, не расплылась в улыбке, а усмехнулась снисходитель-но, как бабушка. А он подумал: вот бы привести её в компанию – все мужики от зависти подохнут.

Когда Гера с разомлевшим от неуемного гостеприимства сыниш-кой возвращался домой, он, смущаясь, сказал:

– Мы пока ничего не скажем, ладно? Сделаем сюрприз – приведем девочек в гости. Вот мама и бабушка удивятся! Едва они переступили порог, Ванюшка закричал: – Не скажу, где мы с папой были, ни за какие конфеты не скажу!

– Колись, Герчик, где вы были? – сладко пропела Инна, и он понял, что её хватка не ослабнет. Тут и Галина Борисовна в прихожую выгля-нула. Одно к одному! И Гера выпалил про Клару, про трех девчонок и Черемисинова впридачу. Про Анелю он умолчал. Совсем осмелев, он спросил мать, знает ли она, что у него есть старшая сестра.

Галина Борисовна словно не слышала вопроса. Не спеша, заколола перед зеркалом седеющую прядь и ушла в свою комнату. Ручку двери повернула – заперлась.

Инна же увидела ситуацию совсем в другом свете. Недаром она работала помощником нотариуса: – Если двое наследников, значит, должно быть завещание. – Я не знаю, – растерялся Гера. – А она тебе не говорила? Не намекала на долю в наследстве? – Нет.

– Чую, не видать нам теперь дачи, как своих ушей. Оттяпают её твои Черемисиновы! На кой ляд ты к ним пошёл?

Германа как холодной водой окатили. Не ожидал он такого от

174 175

жены. Она вроде добрая и хлебосольная… Инстинкт частника, что ли? Знает, что после смерти матери будет хозяйкой дачи. Тошно от этой мысли стало. Он только рукой махнул и ушел на кухню варить кофе: так всегда он отключался от тяжких мыслей. Не хотелось ему думать про плохое. Он ведь сам сестру нашёл. Хотя… Кто знает, что бы случи-лось через какое-то время?

Поскольку одна линия поиска оборвалась, едва начавшись, нужно было прорабатывать другие. Прекращать Гера не собирался. Напротив, погружаясь в тайные глубины отцовской жизни, он ощутил, как ше-вельнулось в нём – впервые! – чувство близости с ним.

Разволновавшись, Герман тут же позвонил Дато Шолошвили – на-значить встречу. Однако прямо по телефону бывший сослуживец под-твердил, что конфликт действительно имел место. Сыромятко тормо-зил их попытку отпочковаться от отдела и открыть собственную ма-стерскую. Да, темпераментный Левон пригрозил. Но Дато предложил некоторые заказы передавать мастерской при отделе. На том пореши-ли, рюмкой коньяка припечатали – и конец. Стало ясно, как божий день: и эта версия лопнула.

Оставался Гронский – тот самый, кого отец якобы подсидел, за-няв его место начальника. Конечно, это мотив «достать». По крохам Герман собирал сведения о нём. Вспыльчив был Гронский Вячеслав Иванович. Долго не разговаривал с новым начальником. А однажды за каким-то застольем встал, с размаху хлестнул Юлия по щеке и ушёл. Отец с его самолюбием перенести такого не смог бы. Но не настоль-ко же, чтобы умереть! Всё-таки Гера позвонил Вячеславу Ивановичу. К телефону подошла жена. Сообщила, что неделю назад муж уехал к дочери – помочь ей ремонтировать квартиру. О давнем инциденте она не слышала, никогда Гронский не отзывался плохо о Юлии и после по-хорон очень переживал. Герман постоянно навещал Черемисиновых. Он звал жену, но она

только фыркала. А однажды с торжествующим видом преподнесла: – Ты хоть паспорт своей ненаглядной сестрички видел? Нет, ко-

нечно, уши развесил. А я узнала: её зовут Клариса Ефимовна, девичья фамилия Радомская, по отцу Фишман. Так что еще большой вопрос, не попался ли сам свекор на удочку этих аферисток. Засомневался Гера. Почему у Клары была не отцовская фамилия? И

решил прямо спросить. Покопавшись в шкатулке палехской работы, Клара извлекла сви-

детельство о расторжении брака между Анелей Францевной и Юлием

Сергеевичем. Фамилию, выйдя замуж, мать оставила свою, потому что «Сыромятко» - неблагозвучно, а она выступала с эстрады. Удочерил её отчим, Ефим Моисеевич. Но он уехал в Америку, а мать отказалась.

– Успокоился? – рассмеялась Клара, прочитав его мысли. Она, к её чести, ни разу не спросила, узнали ли о ней в семье брата. А его при-нимала со всей душой. И он не приходил без подарков. Эммочке купил дутый браслет и с удовольствием сам надел ей на тонкую, с голубыми прожилками, руку. Она только еле улыбнулась, но браслет не сняла. И опять Герман поймал себя на грешной мысли: как жаль, что Эмма родня. Вот бы! А что – «бы», он и сам не знал. Мать и жена как сговорились: ни о чем не спрашивали, будто им просто страшный сон привиделся. Но молчание оказалось невидимой стеной. С матерью у них всегда доверительности не было, но Инна! Отец будто затягивал их в воронку, в неё вовлекались всё новые люди, что-то менялось в их жизни. Или сам Герман крутанул эту воронку? Не воткнись ему в мозг слово «достал», жил бы он как раньше, ни о чём не задумываясь. Но оборвать поиски он уже не мог. И не простое любопытство двигало им, как вначале. Он должен постоять за родного человека!

Интуиция упрямо возвращала его к искалеченной фотографии. Связана с ней какая-то таинственная история, ей богу! Но как подо-браться к Анеле? Во время его посещений она ни разу не выезжала из своих апартаментов. А просить Клару, чтобы та выведала, не решался. Что, скажет она, привязался ты к этой старой фотке?

Значит, пока надо прощупать Потапыча. Может, секрет в папке, ко-торую тот клянчил у отца?

Гера разыскал телефон ветеранского общества и спросил наугад Сергея Потапыча. «Василия Потаповича», – вежливо поправил его де-вичий голос и, узнав, кто звонит, сообщил телефон. Василий отозвался охотно:

– Я и сам хотел с тобой побалакать, вдвоем Юлька вспомнить. Да-вай топай ко мне.

Василий молча провел гостя в неухоженную, напичканную газета-ми комнату. Присел на стул, неестественно отставив ногу. «Протез», – понял Гера. Он достал нагревшуюся за пазухой поллитровку «Пше-ничной». Разлили. Помянули. Ветеран только морщился и крякал. Гера как бы невзначай спросил:

– Из-за чего вы тогда у нас войнушку устроили? Какую такую сверхважную папку батя зажулил?

Тут хозяина прорвало. Его мысли обгоняли слова, да еще и рю-

176 177

машка речь притормозила. Все-таки Герман понял главное. Оказалось, Василий геройски воевал, два ордена Славы имеет. Рассказывал о сво-их подвигах племяшу Ромке. Когда тот подрос, в разум вошел, сказал: «Тебе, дядь Вась, надо мемуары писать». И даже принёс ему старень-кую «Москву» с западающими литерами «м» и «к». Василий возьми да и напиши! От упрямой машинки пальцы сбил, но выложил, что на душе накипело. Под копирку – два экземпляра. Ромка отнес рукопись знакомому журналисту – почитать, подредакти-ровать. Тот держал текст больше года. Василий уж и думать о нём за-был. А Юлий Сергеевич как-то заметил на лотке книжку «Обыкновен-ные герои». Название знакомое, он её в черновике читал. Только автор – не Василий Кныш, а Геннадий Александров. («Кныш!» – вспомнил Гера, – ведь именно эту фамилию он и видел на жёлтой папке, когда разбирал отцовские бумаги!). Пробежал Юлий Сергеевич по страни-цам – точно, Василия книга. Принёс ему. «Давай, говорит, эту паскуду привлечём, будет знать, как воровать чужую жизнь». А Василий рас-строился, конечно, но в суд – ни в какую. Мол, на старости лет судить-ся! И вообще. Важно, что боевые товарищи прочитают о себе, а кто написал – без разницы. Поскандалили они, Юлий обозвал приятеля непротивленцем и ушел. А папку со вторым экземпляром, оказалось, увёл под шумок. Вот Василий и приходил за ней. А Юлий не вернул и подал в суд. Предъявил второй экземпляр на щербатой машинке – та-кой же, как и первый. – И что? – растормошил Гера умолкнувшего Кныша.

– Выиграл Юлёк! – словно проснулся тот. – Оттяпал у поганца для меня кругленькую сумму. А сам, заметь, и копейки за судебные издержки не принял. Ну, сложились мы с сыном и купили щитовой домик на шести сотках. Приезжай, там рыбалка мировая. Выпьем за твоего папаню – справедливый был человек! Приезжай! Обижусь, если побрезгуешь. Вот тебе ещё одно лицо бати!

Гера запутался окончательно. Впервые за его сознательную жизнь явилась мысль, что на чёрное и белое мир делить нельзя. И людей тоже. Переплелись в них грехи и святость, низость и благородство, злость и умение простить. Видно, так природа и или бог распорядились, что-бы человек умел приспосабливаться к обстоятельствам – иначе не вы-жить. Так получается, нет людей хороших и плохих? Ведь есть же! А где критерий – отличить? Тут уж Гера совсем увяз в глубинах психо-логии. Инку сюда, она бы всё по полочкам расставила, психолог домо-

рощенный. Но получается, этот психолог не может правильно оценить ситуацию в собственной семье?

Нет, лучше думать о другом. Например, как узнать у матери, не обидев её, о прежней семье отца?

Вспомнил Гера о лучшей подруге Галины Борисовны. Решил подо-браться к ней. Василису Савельевну все называли просто Васса. По-лучилось так, что мать попросила отвезти ей куль картошки, и сын, к её удивлению, сразу согласился. Громогласная великанша Васса запо-лонила собой десятиметровку, как медведица берлогу. Она водрузила на стол плюющийся чайник, розетки с вишневым вареньем и пузатые, как она сама, кружки. Еле развернувшись, освободила место для гостя. Гера не стал искать обходный манёвр, в лоб спросил, не знает ли она, как поженились родители.

– Как же не знать, котик, когда я их и свела – то ли на счастье, то ли на горе, – басила Васса, прихлебывая из кружки. – Мы с Галиной познакомились в санатории. Она тогда в бухгалтерии нашей швейной фабрики работала, из-за инвалидности каждый год подлечивалась. А у меня артрит так суставы скрутил, что шагну – падаю. Ну, дали мне путёвку – в те поры о рабочем человеке думали, не то что нынче. Там мы с Галиной за одним столиком оказались, а потом и в одну комна-ту попросились. Я подметила, она норовит в столовку прийти раньше всех, а уйти – позже. Поняла – стесняется она своей хромоты. Ясное дело, девка молодая. А лицо у неё было, а фигура – загляденье! И голос – чисто Русланова. Как запоет про белой акации гроздья душистые, аж слезу выжмет. У меня-то в ту пору уже двое детей было, муж нормаль-ный. Понимала я, как Галине хочется семью иметь, хоть она никогда не жаловалась – железная была леди, как теперь говорят. С каким диагнозом попал Сергеич – сказать не могу. Знаю только,

что радоновые ванны принимал. Какой-то он был понурый. Вечерами все кефир пьют, а он, гляжу, к рюмашке тянется. И на танцы не ходит. Чувствую, нелады у мужчины с личной жизнью. Мы с ним в очереди на ванны встречались, так я его разговорила. От жены, оказывается, ушел. Невыносимо вроде стало. В подробности не вдавался. Говорит, забыться хочу, только апатия, не могу ни к одной женщине подойти. Я слушаю и на ус мотаю.

Через недельку сочинила я себе день рождения. Собрала в нашей комнате тёплую компанию. Сергеича усадила на кровать рядом с Гали-ной. Смотрю, она зарделась, как девочка. А токи телесные – они пере-даются. Сергеич, замечаю, к ней повернулся, мускату налил, огурчик порезал. Она пару рюмок хватила и осмелела. Как запоет про гроздья

178 179

душистые! У него прямо челюсть отвисла. Расцеловал он её. А про физический недостаток, конечно, не догадался.

Нашла я предлог, увела компанию, а голубков оставила. На диване в холле перекантовалась. Часов в шесть утра Сергеич – шасть к себе. А я его окликнула. Подошел он и говорит: – Женюсь я на Галине. Как только в город вернемся. Неловко мне стало, что по сути вещей обманули мы его. Намекаю: – Товарец-то с брачком! – Знаю! Она не скрыла. Но мне всё равно. Чем хуже, тем лучше.

Царапнуло меня: отчаяние мужика толкает. Но что делать? Сам ре-шил. Тем более, Галина на седьмом небе.

– Не получилась у них семейная жизнь, тетя Васса, - сказал Гер-ман.

– Не получилась, – шумно вздохнула она. – Жили вместе, а по сути вещей, каждый в одиночку. Сергеич на Галине свою неудачу с первой семьёй вымещал. Любил он, видать, ту женщину всю жизнь. – Причём же я? Почему я от них тепла не видал?

– Ну, мужики – они больше в ребёнке его мать любят. К жене остыл, и дитё не нужно. А Галина – она страдала. Любила его без ума. – Так страдала, что меня не замечала?

– Ты, котик, не знаешь, как женщина любить может. Моя мать, ког-да отец её бросил, отвернулась к стенке и так пролежала года четыре. Нет, на работу ходила, а придёт – и к стенке. Хорошо, бабушка была, растила меня. А её не трогала, понимала. Уж и ты, котик, пойми мать: несчастная она. – А известно было про его дочь? – Шило в мешке не утаишь. Но она – будто не знала. Словом не обмолвилась. – Не знаете, были у отца враги? – на всякий случай спросил Гера. – Кто ж его знает? Он не из болтунов был. Хотя постой, вспомнила

случай. День рождения его справляли. Вдруг звонок по телефону, рез-кий такой, аж у меня сердце хватануло. Сергеич бросился, чтобы никто не перехватил. Сказал: «Я», секунду послушал и всё – как подменили его. Буквально помертвел. А Галина, я еще удивилась, ухом не повела. Видно, не впервой такое. Кто, что – не знаю, котик. Но даже мне долго не по себе было. С того дня гвоздём в голове Германа засела мысль: кого отец боял-

ся? А Инна не унималась. Она бы и на амбразуру бросилась за уютное гнездышко в деревне Пороньки. Но какое оружие было в ее распоряже-нии? Только одно – компромат. Вот она и копала. Где могла. Принесла

Герману сенсационную новость: мать Кларисы была ресторанной пе-вичкой. Известное дело, чем такие девицы занимались по совмести-тельству. А яблочко от яблони недалеко падает. Бедный Черемисинов! В такую семейку вляпался. Нет, подальше, подальше от неё! Инне эта логика казалась неотразимой, и она вскипела, когда Гера просто рас-смеялся. Да, подумал он, в Анеле и сейчас артистка сидит. А жена с такой неприятной стороны открылась, что страшно.

В то утро Герман проснулся с твердым намерением прикрыть своё прогоревшее «детективное бюро», не копаться в прошлом. Жена уже выскользнула из постели, не потеревшись о его плечо, что было у них маленьким тайным обрядом. Впрочем, в последнее время она и о дру-гих тайных обрядах будто забыла. Чего ей неймётся?

Он, уже на взводе, прошел умываться мимо кухни, хоть его и на-крыло облако кофейного аромата. Телефон в прихожей очнулся от спячки ровно в тот момент, когда Гера проходил мимо.

– Да! – рявкнул он в трубку.Там помолчали. Потом низкий вибрирующий голос Анели произ-

нёс: – Герман? Жду вас сегодня. Мои уехали к сватам. Нужно погово-

рить о деле.Гудок. Анеле даже в голову не пришло, что Герман может быть за-

нят. Или дело настолько важное, что она не сомневалась – он бросит всё и примчится. Конечно, примчался. Анеля отперла дверь и укатила в гостиную. Гера переобулся в раз-

ношенные шлёпки, почему-то долго причесывался, поправлял рубаш-ку. Видимо, настраивался перед разговором, а что он будет важным и, скорее всего, неприятным, не сомневался. Он вошел в комнату. Анеля сидела напротив окна, в которое бил свет, поэтому он сразу увидел, как по бороздкам морщин у неё катятся слезы. Очень крупные и прозрачные. В них даже вспыхивали крошеч-ные солнышки. Она не вытирала их, руки её будто отнялись. Гера не знал, что делать. Молчал. Анеля заговорила сама: – Ты на меня не держи обиду. Я проверяла – действительно ли ты

принял нас. Уж лучше не привыкать, чтобы потом не разочароваться. – Свой я, – пробормотал Герман.

– Теперь знаю, – Анеля отерла лицо. – Потому и прошу тебя. Умо-ляю! Если бы могла, стала бы на колени!

– Что вы такое говорите! – испугался Гера.

180 181

– Умоляю – не бросай Кларисочку! Не оставляй её одну с тремя детьми! – Одну? А Павел? Анеля горько усмехнулась: – Ты что, не понял? Худоба не смутила? Онкология у него. Врачи

говорят - вопрос времени. Германа как по голове ударили: – Клара всегда веселая…

– Такая она. В меня. Ни за что не покажет, что сердце на части рвется. А я тебя прошу, потому что не время гордыню тешить. Разве я могу спокойно сойти в могилу, если знаю, что дочь на муки обречена? Был бы жив Юлий, разговору бы не было. Любил он нас. – Кого – нас?

– Её и меня. Любил. Теперь его нет, и никого в этом городе у Кла-ры не будет. Кроме тебя. Если ты человек, ты не дашь ей пропасть. Ведь правда? Анеля с такой тоской и надеждой взглянула на Германа, что у того

сердце зашлось. – Она моя сестра. – Спасибо тебе. Ты поверил. Но хочу тебя предупредить: кое-кто не

верит, что она дочь Юлия. – Инна? – вырвалось у него. – Жена твоя? Чувствую, она и тебя против нас настраивает. Что ж,

её можно понять. Как и мать твою. Но я не о них. Есть человек, кото-рый говорит, что Кларисочка – его дочь. Предупреждаю тебя, потому что он недавно вернулся в наш город и явился ко мне. Честно говоря, я было подумала: не сказать ли ему, что так и есть. Тогда он её с детьми под крыло возьмет. Но не могу быть предателем. Дочь обожала своего родного отца. И Юлия не предам, хоть никогда его не любила. Видишь, говорю тебе, как на духу. А ты решай. – Отец это чувствовал и потому ушел от вас? Анеля усмехнулась:

– Не он ушел, я его «ушла». Сказала: опостылел ты мне. Он понял. А чтобы ты всё понял, я должна издалека начать. Ты готов? – Готов. – Тогда слушай. Моя мать в Польше вышла замуж за русского и уехала с ним в этот

город. Отец умер, жить стало невыносимо, мы голодали. Что там ужа-сы рисовать – всё понятно. На счастье, у меня голосок был, да и мор-дашка ничего. Взяли меня петь сначала в ресторан на вокзале, потом

в хороший. Приглашать начали на вечеринки. Но вольностей – ни-ни! Не позволяла. Шляхетка как-никак! Однажды в Дом офицеров пригласили. Там был бал выпускников

военного училища. Спела я «Ландыши» и пошла со сцены. У кулис меня догнал юноша и пригласил танцевать. Почему бы нет? Радостей тогда в жизни мало было. Да и юноша, звали его Володя, мне понра-вился. Из-за улыбки. Веришь, как будто себя настежь распахивал – до-верчиво, даже беззащитно. Мы как пошли танго танцевать – словно всю жизнь были парой. Даже рост – прямо глаза в глаза… Вдруг он спохватился: «Меня товарищ ждёт, пойдемте, познакомлю». Вышли в вестибюль. Там на гардеробной стойке лежали несколько фуражек, а их караулил этот товарищ – Юлик. Мы пожали друг другу руки, и, ты веришь, я почувствовала, что он в меня влюбился. Сразу и насмерть.

Мне очень нравился Володя. Но – опять моя гордыня – не хотелось мне, чтобы он это понял. Поэтому я и Юлика возле себя держала. Сей-час понимаю, что нельзя с огнём играть. А тогда! Любо было двумя парнями вертеть. Закрутился роман, да все быстрей, потому что скоро надо было им разъезжаться по месту службы. А мы везде втроём! Я бы и рада только с Володей остаться, но неудобно как-то было. Всё-таки пару ночей мы с ним провели. Куда моя шляхта смотрела? Я обо всём на свете забыла! Для меня теперь вопрос был решен – еду с ним в Горьковскую область.

Спустя несколько дней пришли они оба ко мне от Лёди. Так на-зывали единственного фотографа в нашем городе. Смеялись, расска-зывали, как он их усаживал голова к голове. Печенье «Шахматное» принесли. А у меня был индийский чай – к гонорару довесок. Сели чай пить. И сейчас перед глазами стоит – в кресле, где ты сидишь, Юлий расположился, нога на ногу. Володя на диване. Я в кресле у окна. Пом-ню, так пахло резедой! Разговорились. У них как раз вся часть гудела. Девица какая-то, они её «калоша» называли, от курсанта к курсанту переходила. На днях выяснилось - у неё венерическое заболевание. И больше двадцати парней она заразила. Ты извини, что такие вещи рас-сказываю – жизнь. Юлик сигареткой попыхивает, улыбается и вдруг говорит Володе: «Ты-то проверился?» Меня словно плетью хлестнули. Смотрю на Володю – он белый, как мел. Кинулся к Юлику, кричит: «Ты спятил?» Он готов был убить Юлика, а тот засмеялся, в окошко вылез и – в калитку. Володя стал меня теребить, кричать, что тот под-лец, что всё враньё. Но чем больше он разорялся, тем меньше я ему ве-рила. И сказала: «Видеть тебя не хочу». Он без слов поднялся и вышел. Вот так несколько слов поломали три судьбы.

182 183

Через неделю я сама позвала Юлия в ЗАГС. Володю больше не видела, подружка моя его провожала. Он ска-

зал: «Передай Сыромятко – не прощу». Юлий остался работать в учи-лище, потом в какую-то секретную лабораторию перешел. Кларисочка родилась через восемь месяцев: споткнулась я. Была она с куклёшку. Но потихоньку оправилась, набрала вес. Только с Юлием сразу не зала-дилось. Думала – стерпится-слюбится, ан нет. Меня в нем всё раздра-жало. Я, надо сказать, нетерпимая была, максималистка. Может, если бы любила, оттаяла бы. О Володе старалась не думать. Шесть лет мы с Юлием промучились, потом я не выдержала и велела ему уходить. – Так он правду тогда про Владимира сказал?

– Я спросила. Он ответил: «Я без тебя жить не мог». Понимай, как хочешь.

Лет шесть спустя встретила Ефима. Прилип он ко мне. Стали жить. Славный был человек, тихий. Юлию пришлось с дочкой встречаться не дома. В кино они вместе ходили, в зоопарк, на каток. Я видела, как ему плохо, понимала, что лишила его дочери, но ничего с собой по-делать не могла.

Кларисочка подрастала, а в это время евреи начали уезжать из страны. Ефим стал нас уговаривать ехать в Америку. Я знала, что не поеду, а дочке решила дать шанс. Сколько сил и слез потратила, что-бы уговорить Юлика согласиться на удочерение Клары отчимом! Но уговорила. Только всё зря – не поехала она. Встретила Черемисинова, выскочила за него, Эммочку родила… – А Ефим? Он может позаботиться? – Он прожил в Детройте года три и погиб. Нелепо! Открывали

дверь огромного фургона, и ручкой ему прямо в висок. Он мимо про-ходил, а видел плохо…

Теперь слушай дальше. Месяца два назад вдруг – как снег на го-лову. Володя! Позвонил по телефону. Ну, адрес он помнил, говорит: «Никогда улицу Красных зорь не забывал!». Договорились вот также, когда моих дома не было, встретиться. Ночь я не спала, конечно. При-шёл он. Еле я его узнала. В чём душа держится. Вместо русой шеве-люры – клочок пуха. И улыбка другая. Колючая какая-то. Он меня, ду-маю, и подавно не узнал: студень вместо стройной девчонки. Смешно даже – неужели у нас любовь была? Расспросил он про мою жизнь. Как Юлий – не спросил. Сказал, что преподавал в военном училище, был завкафедрой – забыла, в каком городе. Так и не женился. Сюда по делу приехал, по какому – не обмолвился. И вдруг спросил, когда дочка родилась. Я, ничего не подозревая, ответила. А он в лице изменился.

«Моя, – говорит, – дочь». По срокам, мол, выходит. «Я, – говорит, – всю жизнь чувствовал, что от нашей любви должен ребенок получиться!» Как его убедить? Поднять документы в роддоме, что девочка восьми-месячная родилась? Не хочу, пусть сам копается, если ему нужно. Я только умоляла, чтобы он моим на глаза не показывался. А он как за-стыл. «Зачем ты пришёл?» – спрашиваю его. «Узнать, почему ты тогда поверила ему, а не мне. Он мерзавец, прощенья ему нет, а ты? Неужели не поняла, что он меня отшить хотел? Оба меня предали – и любимая девушка, и друг. Как мне жилось с этим – не задумывалась?».

В общем, разговор был мучительным для нас обоих. И закончился ничем.

Анеля покопалась в складках пелерины и вытащила бумажку с телефоном: – Я тебя, родной, прошу: поговори с ним. Пусть не тревожит на-праслиной нашу семью. Не забудь: Владимир Петрович Смирнов.

Уж, кажется, привык Герман, что только ниточку потянешь, – та-кой узелок выскочит! И всё-таки сегодня новость его сразила. Из всего разговора с Анелей в мозгу у него кололась занозой только одна фраза: «Передай – не прощу!» Вот оно! Жуткая ссора и месть. Гера удерживал себя, чтобы тут же не набрать номер. Нужно было продумать страте-гию и тактику беседы.

Мысли перескочили к другой новости: неизбежность смерти Чере-мисинова и последствия. До него только начало доходить, какой груз он обещал взвалить на себя. Три племянницы да свой Ванька! Надо сказать, при отце Гера, по большому счету, забот не знал. Школа, тех-нический вуз. С работой повезло: занимался организацией транспор-тировки грузов в солидной компании, по-научному, логистикой. Уж и лысинка округлилась, и животик стал выпирать. Даже женитьба и рождение ребенка почти ничего не изменили. Инна несколько месяцев не работала, мать оказалась хорошей бабушкой. Что сыну недодала, во внука пошло. Кончина отца впервые заставила его проявить себя мужчиной – от

мелочей до важных для семьи вопросов. Очень скоро оказалось, что денег от зарплаты до зарплаты – впритык. У отца остались сбережения, но мать рубанула: «Растрынькать не дам». «А если начну своё дело?» – вырвалось у Германа. «Сначала созрей, потом поговорим». Вот он и созревал все эти месяцы – параллельно с сыщицкими хлопотами. Те-перь, понял он, нужно раскручиваться. Хорошо, успел познакомиться

184 185

с Левоном месяца через два после похорон отца. Хорошую идею тот подал да подсказал, с чего начинать, чтобы не облапошили и не про-гореть. Ничего, ничего, мать с Инной ещё узнают! Что узнают, он не сформулировал, потому что мысль метнулась к жене. Адреналина у него в крови сейчас прибавилось, и он, не дав себе задуматься, решил сказать всё. А там будь что будет.

Инна выслушала сбивчивый монолог с подозрительным спокой-ствием:

– Вот и приехали, стация «Вылезай». Твоя Кларочка с тремя дев-ками нам на шею сядет и ножки свесит. Чувствовал Герман – не по сердцу жене будет новость, но такого не ожидал. Сострадать она, видно, не умеет. В горле у него булькали какие-то звуки, но он их глотал, чтобы не вышли они криком. Только дотронулся до её руки – иногда прикосновение лучше слов. В нем была мольба: пойми! Не поняла. Сочла этот жест за слабость. И пошла ва-банк: – Хватит с меня. Выбирай – мы с Ванькой или они. Выбор – это, может быть, самое тяжёлое в жизни. Будто сам себе

приговор подписываешь. Корить потом некого. Прежде Герман не лю-бил принимать решения. А теперь – надо. И он медленно, отчётливо проговорил:

– Если племянницы останутся сиротами – не брошу. А ты тоже выбирай – признаёшь мою сестру или нет. Когда на следующий день Гера вернулся с работы, Инны с сыном

не было. Он почувствовал себя предателем. Метался по квартире, бро-сался к телефону, но в последний миг будто кто-то хватал его за руку.

Как перевернулась ситуация! Герман поймал себя на мысли, что стал чувствовать себя лучше в семье Черемисиновых, чем в собствен-ной. Нет, не годится это! Он мужчина, он должен поставить всё на свои места.

Сначала – мать. Гера решил открыться ей, хоть и не рассчитывал на поддержку, зная, как любит она внука. Улучив момент, вошел в её комнату. Галина Борисовна полулежала в кресле. Глаз не открыла. В этом он усмотрел укор себе. Но отчаяние заставило его прижаться к вялой материнской руке. Она не оттолкнула. Он, торопясь, выложил всё. Отвел взгляд – знал, что ранит мать, но говорил, исповедовался. Сказал даже, что Клара дала ему почувствовать такое родственное тепло, какого он не видел в своей семье. Не коснулся только истории с соперничеством, так круто развернувшим жизни нескольких людей.

К изумлению Германа, его слова вливали в Галину Борисовну

силы. Она приподнялась, глаза ее заблестели, но были видны в них смятение и растерянность. А заговорила она не о том, чего ждал от неё Герман, а совсем о другом: – Ты пришёл ко мне. Значит, прощаешь! Да, сынок?

– О чём ты, мама? – Как могла я столько отдавать мужу, что не оставила ребёнку? Да

я преступница! Когда опомнилась, было поздно. Между нами безвоз-душное пространство образовалось. У меня не было сил прорваться к тебе, а ты всеё отдалялся. И если ты меня не простишь, я только скажу себе: поделом!

Впервые Герман видел слёзы матери. Галина Борисовна коснулась губами его макушки, и он почувствовал себя ребёнком.

– А насчет Инны не беспокойся. В ней же казацкая кровь. Остынет – поймет, что глупость сделала. У меня есть что ей сказать. – Сделай так, мам, чтобы мы, обе семьи, встретились. Мне кажет-

ся, если Инна и ты увидите детей, вы по-другому рассуждать будете. – Обещаю…

В тот же вечер решил Герман сделать последнее дело. Телефонный номер, как заклятие, повторял. Не мог собраться с духом. Как назвать-ся, какой предлог сочинить? Швырнет Смирнов трубку – и кранты. Пока собирался, сморило его. А сон привиделся странный: шагает он босиком, но в галифе, и вдруг, откуда ни возьмись, котята разной масти. Прыгают возле него, да так высоко, словно внутри у них мячи. И на каждом котёнке цифра. До лица достают, царапают. А он, хоть спит, но соображает: собака – к другу, а кошка, да ещё нумерованная, к чему? Хитроумных ловушек Герман придумывать не умел. Всегда рубил

сплеча. Так и поступил. Когда долгие длинные гудки – какое испыта-ние! – всё-таки сменились дребезжащим тенорком, представился, как есть:

– Владимир Петрович? Я сын Юлия Сергеевича Сыромятко. Хо-тел бы с вами встретиться.

– Что ж, – после долгой заминки и кашля ответил тенорок. – Квар-тира 293.

– А улица? Дом? – закричал Гера, боясь, что Смирнов водит его за нос.

– Ваш дом. Последний подъезд. Только прошу – не позже пятнад-цати часов. Герман чуть с табуретки не грохнулся: «Ваш дом!». В два он уже взлетал на лифте на девятый этаж. Нажал кнопку, но

186 187

увидел, что дверь приотворена. Вошёл. В подушках обширного дива-на утонул щуплый старичок, прикрытый бордовым пледом с розами. Уши лопушками, глаз сам собой подмаргивает. Одна рука дрожит. Да, непрезентабельный соперник был у бати! Впрочем, это жизнь его ука-тала. На старой фотографии он куда как хорош! Герман смотрел на старичка сосредоточенно, будто уравнение ре-шал. По всему – это он «достал». Но кто из них был прав в том давнем споре? Кто кому испортил жизнь?

Смирнов аккуратно положил на стул книгу, медленно сложил дуж-ки узких очков. Смотрел на Геру молча, неприязненно, словно осуждая его за сходство с отцом. – Болеете? – спросил Гера неожиданно для самого себя.

– Уже лучше. «Скорая» несколько раз приезжала, а я в больницу не согласился. Кому я, старый пень, нужен в чужом городе. Окачурюсь – туда мне и дорога. Ты садись – извини, как-то не получается на «вы». Я сам хотел тебя вызвать, да решимости не хватало. – Мне Анеля Францевна рассказала, что вы себя считаете отцом

Кларисы и претензии предъявляете. Я хочу знать правду. Понимаете, от этой правды зависит, Клара мне сестра или нет. И дети её – племян-ники мне или чужие? Понимаете, как это важно для всех нас?

Владимир Петрович держал паузу. Германа даже затрясло. Нако-нец старик прервал молчание:

– Когда я узнал дату рождения Кларисы, меня как обухом по голо-ве стукнуло. По времени – моё дитя! Какая это была бы радость – дитя от любимой женщины… Я ведь так и прожил бобылем, не мог забыть Анелю. И в ту секунду я готов был биться до последнего, чтобы запо-лучить дочь. Но потом рассудил: я пострадал оттого, что мне когда-то не поверили, а ведь я говорил правду! Не хочу повторять чужие ошиб-ки. Я поверил Анеле, что это не моя дочь. И всё! Забыл. Так ей и пере-дай. Герман облегчённо вздохнул. Но как выведать другое?

Смирнов понял сам. Только попросил не перебивать. Говорил дол-го, с мучительными вздохами, паузами, нитроглицерином: – Мы с твоим отцом были не разлей вода. Ближе родных братьев.

До того самого вечера, когда появилась Анеля. Она словно с неба опу-стилась – до того была не похожа на девчонок, которые всегда возле военных училищ крутятся. Разве я осуждаю Юлия (ненавистное имя он вымолвил, еле разлепив губы), что он влюбился по уши, как я? Ане-ля же то ли долго сомневалась, то ли хотела меня помучить, но никому «да» не говорила. Я считал, у нас честное соревнование или соперни-

чество, назовите, как хотите. И вот он одной фразой убил меня. Анеля тебе сказала, какой? Ложь несусветная, мерзкая! Но она поверила.

После этого навета я не спал ночь. Придумывал всякие способы, как уничтожить подлеца – извини, понимаю, что оскорбляю твоего отца, но поверь, он это заслужил. И решил: я офицер и буду действо-вать по офицерским традициям. Вызову его на дуэль. Но не с оружием. Я придумал другой способ. Нечто вроде русской рулетки. Ты знаешь, река в городе довольно бурная. Раньше там была плотина, недалеко от неё мытилка – деревянная избушка на воде. Там женщины бельё поло-скали прямо с мостков, которые тянулись по периметру мытилки. Если прыгнуть с мостков, может понести к плотине, а там – в пропасть. Па-цанов сюда тянул риск. Сколько их там сгинуло! Я предложил: прыгнем оба, кто выживет, тот выживет. Если оба выживем, забудем прошлое.

Юлий захохотал, как ненормальный. Потом послал меня … С тем я и уехал. Но знал – буду мстить. Месть стала смыслом моей жизни. На первый раз я послал телеграмму. Требовал назначить день дуэ-

ли. Ответа не получил. Тогда я попросил оставшегося в городе прияте-ля звонить Юлию в каждый день его рождения и говорить одно слово: «Мытилка». Так он делал в течение многих лет, пока не умер. Я был уверен – когда-нибудь эта мразь поймет, что дуэль неизбежна. Кстати, ты знал про эти звонки? Вы были с отцом близкими? – Нет. Отец ни с кем в семье не был близок.

– Думаю, он тоже был несчастен. На лжи счастья не построишь. Слушай, что было дальше. Однажды я поймал себя на мысли, что без ожидания отмщения моя жизнь была бы тусклой. Грела меня эта мыс-лишка, что и говорить. Я до мелочей представлял, как мы подходим к мытилке, бежим по мосткам и кидаемся в воду. В ледяной – почему-то обязательно ледяной – воде сердце подлеца лопается, как пузырь. Или как течение несёт его к плотине, он пытается ухватиться за деревянные балки, но ничего не выходит, он исчезает на перекате. Потом это чувство притупилось или, скорее, перешло в хрониче-ское: не болит, а ноет. Представь, так было больше сорока лет!

Когда я ушел на пенсию, решил вернуться в город достать мерзав-ца («достать!» – с ужасом отметил Герман). Вернулся. Узнал, где вы живете, по случаю оказалось, что в этом доме сдается квартира. Снял. Хотел подкараулить его, а если не пойдет со мной на мытилку, взять за ворот и уволочь. Но всё пошло не так. Река, фигурально выражаясь, стала не той, в которую хотел войти я. Плотины нет, мытилки нет, дома другие, люди другие… И в ушедшем моя ненависть растаяла. Наступи-

188 189

ло опустошение. Разумом я понял, что месть вытравила из меня другие человеческие чувства. Я даже телом иссох. Обокрал я себя… Наконец мне стало понятно, что, как бы я внутренне ни сопротив-

лялся, уже простил бывшего друга. Я не религиозен, но библейская заповедь, что нужно прощать, сама в меня вошла. В тот роковой день, в воскресенье, я поднимался к вам с бутылкой

водки. Хотел предложить Юлию посидеть за рюмкой, так оно легче. И утопить в ней прошлое. Вдруг – он спускается. Я его сразу узнал. Мы сошлись лицом к лицу. И растерялись. Только глянули друг на друга, и он быстро пошёл вниз. Я застыл, слушал, как стучат его каблуки. Решил прийти вечером. Опоздал. На следующий день после смерти Юлия у меня случился первый сердечный приступ. Потом второй. Знаю, мне недолго осталось. Хотя есть якорь, который должен ещё меня держать! Я бы мог ничего не говорить. Анеля тебя не могла посвятить в то,

чего сама не знала. Так что я для тебя посторонний дядька. Но у меня, чувствую, груз на душе поубавился. Спасибо тебе за это. – Ошибаетесь насчет того, что я не знал. Я начал вас разыскивать

на следующий день после похорон отца. – Так он тебе на смертном одре успел рассказать?

– Нет. Он умер мгновенно. Просто на последнем вздохе прохри-пел: «Достал он меня!» Смирнов закрыл глаза и долго молчал. Герман даже прислушался,

дышит ли он. Наконец тот бесстрастно произнёс: – Я думал, мой визит и его смерть – страшное совпадение. А ока-

залось – я убийца. Ты меня ненавидишь?Герман безмолвствовал. Его сразила мысль: выходит, случившееся

с отцом – одновременно и естественная смерть, и убийство, и самоу-бийство отравленной стрелой, пущенной им самим много лет назад. Как так? Гера не мог понять, но так получалось! Помимо сознания у него вырвалось: – Не мне вас обоих судить. Владимир Петрович посветлел лицом. И – в который раз! – глянул

на луковицу карманных часов: – Мы еще поговорим! Сейчас тебе сюрприз будет. Уже четыре де-

сять, что-то сюрприз задерживается… Тут заскрипели дверные петли. «Кто-то ухаживает за ним», – вяло

подумал Гера. Но когда этот «кто-то» показался в проеме, он прирос к стулу. В комнату вошла Эмма. В серой курточке, с хвостиком заколо-

тых волос, она всё равно выглядела королевой. Эмма удивилась не меньше. Помотала головой, так что сверкнули

серёжки – подарок Германа. Плечами пожала. Сняла рюкзачок, доста-ла банку с вареньем, две булочки: – Ты что, деда, дверь не запираешь?

– Вот я, старый хитрец, и преподнёс сюрприз. Один на двоих, - потирая руки, сказал Владимир Петрович. – Томить не буду, объясню. Только организуй нам, девочка, чай. Пока Эмма управлялась на кухне, он рассказывал:

– Когда я по приезде пришёл к Анеле, других домочадцев не было. И вот выхожу на крыльцо в растрепанных чувствах, и вдруг – господи, не сон ли? – от калитки ко мне идет Анеля, только юная. Та же стать, тот же взгляд с загадкой! Она спрашивает: «Вы кто?» А я – не задумы-ваясь: «Я любил твою бабушку».

– «Ой, как романтично», – сказала я тогда, – подхватила Эмма, входя с подносом. – А меня осенило: «Какой иностранный ты учишь?»

– Английский, – продолжила Эмма. Видимо, это воспоминание доставляло удовольствие обоим. – Вот мы теперь и занимаемся английским, ведь я в Англии три года работал. – И французским, – добавила девушка.

– Мой Ванька в садике тоже французский учит, – машинально произнес Гера. – Учтём! – хором сказали Эмма и Смирнов. – Девочка способная, хоть всё под настроение. Но я её в люди

выведу. Учится на экономиста, будет два языка знать – такие специали-сты на дороге не валяются. Да еще звякну своим приятелям в «Витэк-спорт»…Так что понял, какой у меня крепкий якорь в жизни? – А как вы, дядя Гера, узнали, что я к Владимиру Петровичу при-

хожу? Дома ведь никто не знает. Бабушку подготовить надо – она у нас с характером… – Скажи, – подтолкнул Смирнов. – Как считаешь нужным, так и скажи. Герман поколебался, но произнёс, как мог легко:

– Про тебя, племяшка, не знал. Случай привел к папиному (он зап-нулся) другу юности… Странно, но твой дедушка, Эмма, своей смер-тью объединил многих… Не боишься, хозяюшка, что чай остынет? Вишнёвое варенье пришлось как нельзя кстати.

190 191

Ночь поющей калавинкиОднажды богиня Солнца обиделась на брата, бога Ветра. Она скрылась в Небесном гроте и задвинула вход скалой. Опустилась тьма на мир – Равнину высокого неба. Люди не могли выращивать рис, ловить рыбу и печь лепёшки. Они стали похожи на белых чер-вей. На коленях молили они:– Великодушная Аматерасу! Не оставь нас, яви свой лик!Но не внимала им богиня.Спасла людей хитроумная Косёсе. Она повесила на сухую ветку зеркальце, в которое смотрелась даже во тьме – ведь она была женщина. Аматерасу – тоже женщина, и ей присуще любопыт-ство. «Что там висит на ветке?» - подумала она, выглянула и уви-дела краешек своего лица. Чтобы увидеть больше, она пробиралась всё ближе к выходу и наконец выкатилась из Небесного грота. Она предстала перед людьми во всём своём великолепии, и те заплака-ли от счастья.С тех пор в Японии считают, что зеркало наделено волшебством. Даже император должен носить его вместе с мечом и печатью. Однако самую большую силу зеркало имеет в руках женщины.

Анна была типажом, который психологи называют «человек в кресле»: вокруг него тусовка гудит, а он уткнулся в ста-рые журналы. Её круг – три-четыре приятеля, лучшее раз-влечение – трёп про новые фильмы, книги, рассуждения на

отвлечённые темы «под сухарик». А уж если обстановка совсем для души комфортная, могла она и стихи почитать, хотя редко. Анна и во всём прочем не любила выплёскивать себя. Может быть, потому что раньше, когда была раскрыта, не раз ловила ироническую искорку в глазах собеседника, а то и откровенную издёвку. Очень уж нестандар-тны были её суждения.

Мать, презирающая «романтические бредни», твердила: «В каком ты веке живёшь? Опомнись, спустись на землю». В общем-то, Анна далеко и не улетала. Как все, училась, уже три года работала в фирме менеджером по продажам. Были мальчики, сейчас вот Петрич круга-ми ходит.

Петрич и впрямь ходил кругами, но не вокруг Анны, которая вжалась в диванные подушки, а вокруг её подруги Талки. Она-то и устроила приём по случаю своего дня рождения. «Ни дать ни взять – брачный танец журавлей», – подумала Анна с неприязнью и, если честно, с ревнивым чувством.

Вообще-то развлекать Петрича должна была она: впервые приве-ла его в свою компанию. Но он и сам не терялся, хотя в сторону Анны косился – следит ли за ним, восхищается ли. Конечно, она восхища-лась. Ведь он действительно самый-самый! Только вот… Возле Анны шлепнулась на диван Светка и заговорщицки шепнула: «Перспективы есть?». На такой случай у неё заготовлена отмазка: «Туманный Аль-бион». Светка, как и другие, не поняла – то ли перспективы туманные, то ли подругу ждёт счастье с Петричем на Британских островах.

Среди оголтелого ора и хохота Анну вдруг обуяло знакомое чув-ство одиночества. Тоска, в которой был и привкус свободы. Чтобы ни-кто не разрушил её, она пробралась в другую комнату. Легла на диван. В окно с бездонно чёрного неба смотрела полная луна, такая неверо-ятно огромная и близкая, что на ней были ясно видны силуэты, в кото-рых Анна с детства видела человечков. Она всегда искала их в ясные ночи. Луна имела власть над ней, выразить её подходящим словом трудно – томление, беспокойство, ожидание чего-то невозможного… Она смежила веки, прислушалась к замедленному биению сердца. Когда Анна открыла глаза, лунный диск чуть сместился. Его свет

отражался в овальном зеркальце на тумбочке, а от него падал прямо на лицо. Обрамлено оно было чернёным серебром. Анна взяла его. На обороте сверху вниз тянулись иероглифы. Да, видимо о нем говорила Талка, хвастаясь каким-то потрясающим приобретением на развалах, куда она, театральный художник, наведывалась часто.

На ощупь стекло было чуть волнистым. Инстинктивно Анна взглянула в него. В первое мгновение она видела что-то смутное, буд-то через толщу воды. Постепенно проявлялось женское лицо. Но не её! Восточный тип, скорее всего, японка. Анне нравились женщины с гравюр Хокусаи, который тончайшей линей очерчивал овал лица, щёлочки глаз с поднятыми уголками, черточки бровей и лепестки губ. Но его женщины не имели возраста. У этой же возле глаз наметились морщинки, лоб прорезала вертикальная складка. Взгляд был умным, живым. Анна дотронулась до зеркала, по руке пробежал ток…

Нижние ступени покинутого буддийского храма были припоро-

192 193

шены пылью, а верхние, куда не добирался лижущий землю ветер, расчерчены изумрудным мхом на квадраты. Омико отстегнула запу-тавшийся шлейф и положила на куст. Она приподняла подол вишнё-вого шёлкового кимоно и с трудом проскользнула между створками рассохшихся дверей. Вертикальная полоса солнечного света сияющей ширмой разделила небольшое помещение. Омико шагнула сквозь неё и оказалась в полумраке.

Приглядевшись, она увидела округлый живот Будды с ввалив-шимся пупком, поджатые колени и вывернутые ступни. Где-то вверху светилось лицо. Женщина боялась поднять взор, хотя отрешённая по-луулыбка Будды означала мудрое приятие всего сущего. Но, может быть, божество не желает, чтобы нирвана, в которой оно пребывало от века, была нарушена? Не случайно оно окружило своё убежище стражей колючих кустов и вычеркнуло из памяти людской воспомина-ние о когда-то возвышавшемся над округой храме. Омико слышала о нём от давно почившей бабушки, но ей никогда не приходило в голову искать к нему дорогу. Её привело сюда смятение сердца, желание и боязнь остаться наедине со своей душой. Отчаяние оказалось ловким проводником – ноги сами собой отыскали в путанице прошлогодних трав забытую тропу.

Омико опустилась на колени. Широкие рукава кимоно соскольз-нули к плечам, а тонкие руки, поднятые и сложенные в почтительном жесте, замерли. Она прошептала несколько сутр. Одного просила у божества – вернуть её в состояние равнодушного спокойствия, в ко-тором удобно, как в старой одежде. Затем женщина повесила на лепе-сток медного лотоса оплетённый цветными шнурами каштан. К нему был привязан свиток, испещрённый строками сутры – дар Будде.

Пока Омико молилась, наступил час Птицы, предвечерье. Она поднялась и произнесла последнюю просьбу: Не являйте, боги, Свой гнев недостойной.

Вдруг женщине показалось, что шевельнулся истлевающий полог по левую сторону от Будды. «Наверное, усилился ветер», – подумала она. В открывшемся тёмном пространстве что-то посверкивало. Лю-бопытная, как истинная женщина, Омико потянулась и увидела от-полированный до блеска то ли поднос, то ли обрамлённую чёрным деревом пластину из металла, похожего на серебро. Вгляделась. То было очень старое зеркало. Из его мутной глубины постепенно вы-плывало лицо. Но не её! Женщины, каких не бывает в знакомом мире. Её волосы напоминали пожелтелую траву, глаза – озёрца в солнечный

день. Омико дотронулась до зеркала. Оно покрылось рябью, зыбкий туман поплыл перед глазами…

Холодный сумрак храма отступал, и Омико увидела возле себя девушку из зеркала. Не удержалась – потрогала разметавшиеся свет-лые волосы. Губы незнакомки были, как показалось Омико, слишком припухлыми, но это не портило впечатления. Одеяние из непонятной ткани облегало тело и едва прикрывало грудь – какой позор! Но ещё ужаснее было то, что и ноги были едва прикрыты. Невиданная рас-пущенность! Пришелица морщилась от боли и потирала ушибленную лодыжку. Глаза Анны привыкали к темноте. Первое, что всплыло, – лицо из зеркала. Только теперь женщина робко улыбалась. Кимоно цве-та вишни перетягивал широкий пояс-оби, что только подчёркивало хрупкость маленькой фигурки. Больше Анна ничего не могла рассмо-треть – глаза застилала боль. Женщина достала из-за пояса резной нефритовый шарик, откинула крышечку и помазала ссадину густой чёрной мазью. Затем промолвила: – Откуда ты?

– С луны свалилась, – механически вымолвила девушка. Она была в шоке – и от боли, и от всего случившегося. Омико оцепенела: – Ты Небесная дева? Боль тем временем сходила на нет, а резкий запах мази привёл

Анну в чувство. – Да не с небес я! Из Луганска. А где он и где сейчас я – понятия

не имею.Одновременно они удивились тому, что понимают язык друг дру-

га. Омико опять опустилась на колени перед божеством и долго что-

то шептала, воздев руки.– Будда явил мне три своих лика – прошлого, настоящего и буду-

щего – и молча сказал: «Мир – круговорот неизбежных превращений. Связь крепка, если она уходит глубоко в прежние жизни». Я сразу по-чувствовала связь с тобой. Только не знаю: ты – это я в прежней жизни или я – твое прежнее воплощение… Анна пожала плечами: – Не знаю, о чём ты. Где вообще я нахожусь? – Ты в стране, где восходит солнце.

– Япония! А где Токио?

194 195

– Что такое «То-ки-о»? – Ваша столица. – Ты что-то путаешь. Император живёт в Хэйане, а регент – здесь,

неподалёку. Я фрейлина, супруга высокопоставленного чиновника. Фрейлины – цветы, без которых нет императорского двора. Мы долж-ны украшать собой церемонии, выполнять поручения высших господ. Дни наши проходят в выборе соответствующих случаю туалетов, оде-вании, трапезах, посещении храмов. Мы соревнуемся в стихосложе-нии и отгадывании запахов, мужчины – в стрельбе. Конечно, сплетни-чаем, кое-кто заводит тайные связи. Только это не по мне. Я держусь в стороне, меня даже прозвали затворницей. Но я и о тебе хочу знать. Что в твоём мире?

– Телевизор. Компьютер. Интернет. Мобилки… – Ни слова не поняла, – мотнула головой женщина. – Ладно. На-

деюсь, у нас будет возможность познакомиться ближе. Как твоё имя? – Анна. – А я – Омико. Можешь встать? Нужно поторапливаться – скоро

начало праздника. – Какого?

– «Дня истока». Это Первый день Первой Луны. По такому слу-чаю весь двор съехался в усадьбу регента малолетнего государя. Мне отвели покои в левом крыле галереи, как и остальным фрейлинам. Хотелось бы пожить в уединении, но нужно подчиняться правилам этикета. Пойдём, иначе меня не поймут.

Говоря это, Омико размотала длинный пояс. Под вишнёвым ки-моно оказалось более светлое, розовое, под ним ещё светлее. Его-то хозяйка и отдала гостье. Женщины – одна миниатюрная, другая выше и шире в плечах –

выбрались из храма и стали спускаться по склону, держась за кусты. Влажная почва расплывалась под ногами. Омико поскользнулась, но возникший как из-под земли человек в чёрном подхватил её и напра-вился вместе с ними к повозке, которая ждала за поворотом. Бережно усадив женщин, он впрягся в неё и побежал по узкой дороге, обдирая голые ноги о колючки. – Мой верный слуга Какиномото будет нем, как сухая криптоме-

рия. Мы не можем сказать правду – нас сочтут безумными. Я приду-мала: ты – из далёкого селения, моя воспитанница. У нас так принято, можно брать на воспитание даже ребёнка своего супруга от другой жены. Скажу, что ты по какой-то причине дала обет молчания. – А что дальше?

– Никто не посмеет навредить тебе. Мой характер знают! – Почему же мне кто-то захочет навредить?

– Здесь царит зависть. А ты такая красивая! Недавно меня чуть со света не сжили за то, что регенту понравились мои стихи и он препод-нёс мне лаковую тушечницу и кисть. – Ты придворная поэтесса? – Не ведаю, что это. Стихи – наша жизнь, мы пишем письма в стихах, дарим их друг другу. Только одни находят незатёртые слова, другие путаются в сетях старых. – Прочти что-нибудь! – Надо приличествующее случаю. Пожалуй, вот:

Багряный лист унесло течением, Золотой карп сверкнул и исчез. Кто знает, к какому берегу Причалит Моя одинокая лодка?

Омико говорила спокойно, но в голосе её Анна почувствовала тре-вогу. Что-то происходит!

– Теперь ты прочти своё! – Омико тронула её за руку. Анна долго молчала.

– Я не пишу стихов. За меня всё давным-давно сказала другая Анна. Может быть, это тоже была я в ином воплощении? Опустив глаза, она произнесла: Приходи на меня посмотреть. Приходи. Я живая. Мне больно. Этих рук никому не согреть. Эти губы сказали: «Довольно». Омико выглядела потрясённой:

– У нас принято говорить иносказаниями. А тут так откровенно! Это про тебя? Ты любишь? Ты несчастлива в любви? В этот миг повозка резко затормозила. К радости Анны. Если бы

она могла сама себе ответить! Они прошли в комнатку, устланную татами. Здесь всё походило на

игрушечное: низкий столик на гнутых ножках в виде ветвей с цвета-ми, переносная жаровня, в которой полыхали угли, круглое зеркало на подставке. Но особенно удивила гостью клеточка размером с яйцо: в ней стрекотала цикада. Украшало жилище изречение в нише – чёрной тушью на белой узорчатой бумаге. Служанка в простом тёмном кимоно внесла, поклонившись, под-

нос. Сев на колени, женщины принялись за трапезу. Творог с необыч-

196 197

ным, но приятным вкусом понравился Анне, а от тушёных грибов в остро-горьком соусе жгло во рту. Запивали они кушанья сливовым на-питком из глиняных бутылочек.

Хозяйка села перед зеркалом. Анна с восхищением смотрела на её блестящие в свете бумажного фонаря волосы цвета воронова крыла. Они струились по спине и даже по циновке. Служанка принялась воз-двигать из них замысловатое сооружение.

– Неужели ты – это я в прошлой жизни? – размышляла вслух Анна. – В одной из прошлых жизней, – поправила её Омико. – «Струи уходящей реки непрерывны, но они – не те же прежние воды…». Служанка закончила делать ей причёску, каковую увенчал чере-паховый гребень и острые деревянные заколки. Потом принялась за гостью. Надела ей вначале широкие белые штаны и рубаху, а сверху два кимоно. Подол верхнего был богато расшит. Парик с причёской попроще Омико сама украсила искусственными цветами глицинии. Служанка выбелила Анне лицо, слегка нарумянила щёки, тушью при-подняла уголки глаз.

– Пристойно, – удовлетворённо сказала Омико. – Сильно раскра-шивают лица только гейши. Вот не знаю, чернить ли тебе зубы. Твои, белые, говорят о принадлежности к низшему сословию. Но ты, пожа-луй, ничего не говори и не улыбайся. Анна застыла, поглядев в зеркало. Она это или другая женщина, японка? Только цвет глаз выдавал. Она чувствовала, что напряжение Омико нарастает. Она то нервно кашляла, то с затаённой грустью смо-трелась в зеркало. – Ты в тревоге? – не выдержав, спросила Анна. Омико долго раздумывала, но всё-таки вымолвила:

– Да, сегодня я или вознесусь на небеса радости, или упаду в мрачное ущелье тоски. Может быть, стану презираемой всеми. При-нять счастье или отказаться от него – моя воля. Шурша причудливо расшитым кимоно с лёгкой накидкой, Омико

засеменила к выходу. Анна, охваченная волнением, тоже шагнула на-встречу неизвестности.

Вечер принял подруг в царство проклюнувшихся звёзд, переклич-ки звенящих и стрекочущих существ, терпких цветочных ароматов. Томящие звуки флейты смешивались с шумом ветра. Анне показа-лось, что она попала на небо – так ярко горели на лужайке тысячи светильников. В галереях домов висели разноцветные ленты, манда-

рины, пучки веток, колобки, соломенные жгуты, к которым прикре-плены были сушёные рыбки и каракатицы.

– Первый день Первой Луны считают всеобщим днём рождения, – объясняла по ходу Омико, – поэтому утром все получат подарки и рисунки с изображением Тигра – знаком наступившего года. «Вот оно что, – сообразила Анна. – Это Новый год по восточному календарю. Надо бы одеться в полосатое, но здесь, видно, нет такого обычая». Омико и Анна направились к освещённому помосту, перед кото-рым расположились гости. Сидящие дамы походили на кусты с неви-данными цветами – так пышны и богаты оттенками были их наряды. Мужчины держались поодаль. Оно тоже соперничали друг с другом великолепием одежд, но, с одинаково выбритыми залысинами и пуч-ками скрученных волос, они поначалу казались близнецами. Анне увиденное зрелище представилось каким-то ирреалити-шоу, но она никак не могла войти в уготованную загадочным случаем роль. Омико склонилась в церемонном приветствии, но села в стороне.

Анна – чуть поодаль от неё. – Посмотрим, какие туалеты придумали себе дамы. Если бы ты знала, сколько вокруг них было хлопот, тайн, как сейчас соперницы исподтишка разглядывают друг друга! Каждой хочется убедиться, что её наряд самый красивый. Дамы и в самом деле одеты с отменным вкусом, за исключением, пожалуй, Ханако – она всегда плывёт против течения. Простое кимоно, только в пояс вплетена серебряная нить. А Хадзумари! Журавль и сосновая ветка – оба символы долголетия, но вместе – это излишне. А излишнее – безобразно.

– Я глаз не могу оторвать от кимоно, на котором все оттенки мор-ской волны. Стоит даме шелохнуться – волна оживает… Омико, твой супруг тоже среди придворных?

– Он должен быть, – Омико явно нервничала. – Но мне бы не хо-телось показываться ему. У меня другое желание. – Если не секрет, какое? Омико глубоко вздохнула: – Расскажу. Ты ведь близкий мне человек, не так ли? Сегодня

утром мне под дверь положили ветку с привязанным свитком. Там было написано:

Всю ночь кричал кулик на болоте, Звал подружку, Но она не откликнулась. Может быть, им выпадет встреча В ночь Первой луны?

198 199

Анна вопросительно взглянула на Омико. Та с жаром прошептала: – Я потеряла разум, знаю, но в моём сердце поселилось желание.

Хочу видеть этого мужчину своим возлюбленным. Хочу коснуться его… Пусть сегодня ночью он утолит мою нестерпимую жажду, а по-том я готова переменить одежды. – Переменить – что это значит?

– Так говорится, если человек хочет уйти в монастырь. Да что там! Моя жизнь не более чем пена на быстром ручье, и мне не страш-но с нею расстаться. – А муж? – вырвалось у ошарашенной Анны. – Всё расскажу. Однако на нас косятся. Помолчим, чтобы не при-

влекать внимания. Тишину разорвала барабанная дробь. В сопровождении свиты вы-

несли палантин. Опустили его, и на лужайку величественно ступил регент. Он был бы ослепителен, если бы не надменный вид. На его шелковых шароварах переливались отблески огней, ножны длинного меча были изукрашены резьбой, ленты на высоком головном уборе развевались.

– Взгляни! Слева от регента – мой супруг Киецугу. Одет придворный был тоже пышно, а высокомерием едва не пре-

восходил регента. По виду – гораздо старше Омико. Начали разбрасывать рис – отпугивать злых духов. Не обошлось без смеха, шутливых перебранок. Затем на помост выплыли танцов-щицы. Ветер играл их широкими рукавами. Казалось, разноцветные облака плывут по небу. Веера танцовщиц превращались то в птиц, то в чаши, то в стрелы.

Анна забыла, кто она, почему здесь. В сумятице чувств преоб-ладало одно: всё происходящее ей близко. «Насмотрелась японских фильмов», – одёрнула она себя, душой понимая, что это не так. Здесь она уже когда-то пребывала… Внезапно Анна содрогнулась от тяжёлого взгляда. Из полукружья

придворных на неё пристально смотрел зрелый мужчина в одеждах с чёрными разводами. Он не отвёл глаза-щёлки. Напротив, веер его затрепетал, хотя лицо оставалось бесстрастной маской. Анна поняла, что это призывный жест. Она нахмурила брови и отвернулась. – Теперь можем отойти, – шепнула Омико. Они укрылись за раздвижной стеной галереи. – Я должна тебе поведать обо всей моей жизни, чтобы ты меня не

осуждала. У вас ведь тоже, я думаю, осуждают неверных жён? Киецу-гу взял меня в жёны нераспустившимся цветком. Он увидел меня на

празднике любования сакурой, а я его даже не заметила. После этого он каждый день делал подношения, присылал стихи, но что я могла ответить? Однажды отец сказал мне, что пора готовить одежды для брачной церемонии. У Киецугу уже было четыре жены, я стала пятой. – Все в одном доме?

– Что ты! С ним лишь Госпожа Северных покоев – ах, да, скажу иначе – старшая супруга. Остальные живут в усадьбах своих родите-лей, и господин их навещает.

Поверь, Анна, мне так хотелось любви! Зачем еще создана жен-щина, как не для неё? И когда он в первый раз опустился на циновку, где я ждала его в страхе и томлении, он показался мне таким прекрас-ным, что для меня запела калавинка. Ты не знаешь про калавинку? По преданию, это птица, которую никто не видел, да и слышали далеко не все. Она рассыпает свою восхитительную трель только для влю-блённых…

Супруг брал меня, будто брал в руки нежный пион, и целовал каж-дый лепесток. Но он умел и разбудить во мне бурю! Те ночи, когда мы плыли по волнам страсти, никогда не забыть. Казалось, все семь богов счастья поселились в моём доме, где муж бывал почти каждую ночь.

Через три года я родила дочурку. Однако, обретя счастье мате-ринства, я потеряла счастье женщины. Всё реже стали посещения су-пруга. Если бы ты знала, как я ждала громыхания его повозки и как рыдала, когда она проезжала мимо! Но с ним я по-прежнему была милой и уравновешенной, как полагается. О других мужчинах и не помышляла! Всё надеялась – он соблаговолит вернуться на моё оси-ротевшее ложе. Горе накрыло меня чёрным покрывалом – оспа унесла малютку. Я уже тогда хотела переменить одежды, но Киецугу вдруг опять стал меня изредка навещать. Чаще же он пропадал на несколько Лун, а мне присылал лишь записки и свою старую одежду для починки. Но даже Будда терпит до трёх раз. Моя тоска начала истончаться. Она превра-тилась в любовь-паутину, которая оплетает сердце, и оно высыхает. Меня спасал только мой дневник – единственный собеседник и со-ветчик.

Несколько Лун назад я поехала на моление в монастырь. По до-роге нас догнала богатая повозка. Когда мы поравнялись, я подняла верхнее окно и выглянула. Всего мгновение видела я лицо юноши, но оно ослепило меня. Повозка промчалась, а во мне зажглась любовь-огонь. Я пыталась тушить её грустью, потому что знала – она несбы-точна. Возле храма мы опять встретились взглядами.

200 201

Вернувшись, на ступеньках повозки я нашла свиток со стихами: В печали бродил я по плёсу, Но цветком расцвела заря, а в ней – Лепестки твоих губ. Незнакомец оказался племянником начальницы Службы церемо-ний. Он прибыл из провинции, чтобы быть представленным ко двору. Дамы теперь судачили только о нём, о Дзэами. Одни норовили выдать за него дочерей, другие делали ему тайные знаки. Я боялась и жаж-дала поверить – неужели боги повернула его сердце в мою сторону? Мы виделись только на людях. Но почти каждое утро я находила

возле двери свиток. Однажды он прислал мне веер – я послала свой. Ничто яснее не говорит о чувствах. Нынешняя ночь – роковая. В час Мыши я должна прийти в забро-

шенный сарай. Только одно условие поставила я: пусть всё свершит-ся в темноте. Цветку тоже приходит пора увядать. Не хочу, чтобы он увидел моё тело. Пусть он узнает меня не глазами, а руками и губами. Великий Будда, накажи меня, но дай услышать трель калавинки! Анна слушала в великом волнении. Она сама не знала такого чув-

ства. Но всеми силами хотела помочь Омико, неожиданно ставшей подругой и даже больше – её вторым «я». Барабанная дробь призвала на берег пруда, где готовили к отплы-

тию раскрашенную ладью. Придворные расселись на траве. Омико с «воспитанницей» присоединились к ним. Барабаны смолкли, теперь только щемящий напев цитр доносился из темноты. Начался обряд вызывания Луны. Дамы веерами в форме луны совершали ритуальные движения. Через какое-то время краешек её действительно выплыл из лиловой дымки, и все запели Священную песню. Потом компании на-чали угощаться закусками из чёрнолаковых коробочек и фарфоровых горшочков.

Омико не прикоснулась к серебряной тарелке. Застыла, как из-ваяние. Анне вдруг показалось, что этот островок пляшущих огней – микрокосм, единственный во Вселенной, и она – часть его. Не имеет значения, какие лица у людей, когда они жили, на каком языке изъяс-няются, какие обряды исполняют. Во все века они одинаково чувству-ют. Вот и сейчас Анна кожей ощущала разлитое по лужайке возбужде-ние, смешанное с грустью о краткотечности прекрасных мгновений, тоской по несбыточному, ожиданием вожделенного. Она тоже подсо-знательно чего-то ждала… – Взгляни, только незаметно, под корявую иву. Видишь юношу в

белом облачении с лавандовой подкладкой? Это он!

Анна отважилась взглянуть, и напрасно. Дзэами был, как прекрас-ный сон. Высокий чистый лоб, соболиные брови, совершенный овал лица. Его губы были сложены в полуулыбку, она же светилась в его на редкость больших глазах. Анна не могла оторвать от юноши глаз. Не-вероятно, но в какой-то миг ей почудилось: в его тихой улыбке было что-то от улыбки Петрича в минуты доверительности. И стоял Дзэами в его любимой позе – скрестив руки на груди. Анне захотелось стрях-нуть наваждение, и она медленно побрела вдоль кромки воды. Внезапно Анна оказалась в жёстких руках невидимок. Ей зажали рот и потащили. Бросили в повозку. Колеса заскрипели, дверь уже на ходу отворилась. Грузный мужчина навалился на Анну. Его расшитое золотым и чёрным кимоно больно царапало Анну. Он разорвал одеж-ды девушки и впился в грудь, одной рукой зажав ей рот. – Ты раздразнила меня ещё там, – с хрипом выдохнул он.

Анна сопротивлялась изо всех сил, но теряла сознание. Мужчина что-то крикнул, повозка остановилась, в окнах заплясали огни. Анна увидела над собой морщинистое лицо. Его искажала страсть. Незна-комец вцепился ей в волосы, чтобы привлечь, но отпрянул. В его ру-ках остался парик, а по девичьим плечам рассыпались жёлтые пряди. Мужчина изумлённо взглянул в её светлые глаза и опять отпрянул: – Я хотел взять тебя в наложницы, думал, ты из низшего сосло-вия. Но вижу – ты лазутчица. А я начальник Службы сыска. Кто тебя послал? Из каких ты неизвестных краёв? Что вынюхиваешь? Ты всё скажешь в тюрьме. Но прежде я отведаю твоего тела. Оно такое силь-ное и дразнящее, не то что у наших худосочных гейш. Не противься! Мою мужскую силу женщины принимают, как охочие волчицы. И ты узнаешь, что такое наслаждение!

Анна только мотала головой. Её охватил ужас, но неожиданно тело пронзила непонятная сладость. Мужчина и впрямь обладал при-тягательной силой, хоть и был ей отвратителен. Снаружи раздался шум борьбы, крики, стоны. Кто-то за ноги вы-

кинул мужчину из повозки и развернул её в направлении домов.

Омико была вся в слезах, когда Какиномото и его боевая братия ввели Анну в знакомую комнату. Она сама отёрла разбитое лицо под-руги, причесала, помогла переодеться.

– Этот наглец Тюдзё сеет вокруг себя ядовитые семена. Он у меня поплатится! Столько случилось за какие-то несколько часов, что женщины не

могли наговориться. Похолодало. Они грели руки над жаровней. Анна

202 203

приходила в себя. Омико, чтобы успокоиться от лихорадки происше-ствия и от ожидания рокового часа, расспрашивала подругу:

– Поведай про своего возлюбленного. Или у тебя есть супруг? Каков он? Мне хочется знать, какие наслаждения дарят женщинам мужчины с глазами цвета воды в солнечный день и жёлтыми, как ли-стья ивы осенью, волосами. Что могла сказать Анна? Она ещё не была близка с Петричем. Их

странные отношения тянулись неспешно – то один отходил, то дру-гой. Но, как мячики на резинке, они возвращались друг к другу. Был у неё год назад мужчина. Не успела Анна что-то почувствовать к нему, как тот уехал. Оказалось, не в командировку, а навсегда.

– Его зовут Душан Петрич. Он черногорец, а там самые красивые мужчины. К нам приехал по делам и сразу положил на меня глаз. Он очень темпераментный. Норовит обнять и поцеловать меня и в трол-лейбусе, и в магазине, да так, что противиться невозможно.

– Ужас! – вскрикнула Омико. – У нас поцелуи не выходят из спальни. Однако ты, как я чувствую, не отвечаешь на его желание? Почему? – Что-то сдерживает. Не разобралась, люблю ли его.

– Нет любви вообще, – словно размышляя, произнесла Омико. – У неё тысяча лиц. Её маску может надеть лиса-оборотень, чтобы живущий в ней демон терзал твоё сердце. Любовью можно назвать робкую нежность, вовсе не стремящуюся к обладанию. Есть любовь-камень, который почему-то не хочешь бросить. Любовь-вспышка рас-сыпается ярчайшими искрами, но тут же гаснет. Какая у тебя любовь? – Наверное, любовь-игра.

– Просто первый мужчина не разбудил в тебе женщину. Ты ещё не испытывала любовь-жажду. Ты созреваешь. – Мудрая Омико! – Анна, я непрерывно думаю о нашей встрече. Зачем-то она нуж-

на богам! Пусть они меня накажут за кощунство, но я пытаюсь про-никнуть в их тайны. Я рассуждаю: душа имеет много воплощений, но всё-таки остаётся одной душой! Наверное, в каждой жизни она по-полняется. Души людей из твоего мира должны быть намного богаче, чем наши. Так ли это? – Скорее, души что-то теряют. Мы не умеем любоваться хризан-

темами, писать письма в стихах и вообще писать. Понятие «любовь» мы разбили на тысячи осколков…

– Мне хочется думать, что ты заблуждаешься. Ладно, сестра, день был долгий, ты устала. За ширмой тебя ждёт постель. Надень бельё

наизнанку, и тогда увидишь во сне возлюбленного.В этот момент под камышовый полог чья-то рука просунула за-

писку. Омико прочитала и стала мертвенно-бледной: – Муж решил прийти ко мне. Велел готовиться. Боги, почему вы

так безжалостны ко мне? Я прошу малого – минуту любви-пламени… Омико зарыдала: – Сестра, спасай! Отнеси записку Дзэами. Я – пленница обычаев.

Я уже, кажется, слышу шаги Киецугу. Вот сюда, за ширму, Анна. Про-берись по галерее и прямо… На луну наползло рваное облако, и Анна еле различала тропинку.

В стороне метнулся оранжевый проблеск. Заброшенный сарай! В кро-мешной тьме она нащупала проём. В ту же секунду кто-то привлёк её, сомкнул объятия и поцеловал. Тело мужчины было таким упругим, а поцелуй таким острым, что Анна мгновенно обессилела. Разум по-мерк. У неё не было ни сил, ни желания сопротивляться. Невидимый любовник бережно освободил её от широкого пояса, от кимоно. Он не отрывался от губ Анны, а она вся ушла в этот поцелуй, в запах мужского тела. У неё перехватило дыхание. Она забыла про записку, ответила на порыв, сама дивясь своей решимости. Они упали на шур-шащее покрывало. У Анны вырвался стон, но любовник ласкал тон-кими пальцами её грудь, целовал завиток уха… В истоме лежали они потом, не отпуская друг друга. Анна впала в забытье и вдруг каким-то внутренним слухом распознала дивную трель. Посвист, щёлканье, переливы, воркование… Она вспомнила слова Омико о сладкоголо-сой калавинке, которую слышат только влюблённые. Она услышала!

– Не уймётся, видно, эта кукушка, – пробормотал сонный Дзэами и положил руку на живот Анны.

Привыкнув к темноте, она различила его высокий чистый лоб - совсем как у Петрича. Он и целовал, как Петрич, под волосами. Анна ничего не понимала и не хотела понимать. Опять её захлестнула тя-жёлая волна…

Дзэами уснул, ровно дыша. Анна неслышно оделась и выскольз-нула из сарая. В предутреннем небе кто-то гасил фонарики звёзд. Рез-кий ветер остудил её, она побежала, боясь быть застигнутой на месте преступления. «Конечно, я преступница, – корила она себя. – Что ска-жу Омико?» Она нырнула в жёсткую постель и тут же провалилась в сон.

Разбудила её Омико. В халатике персикового цвета, с водопадом распущенных волос, украшенных цветком сакуры, она выглядела со-всем молодой. Нет, скорее, её молодила радость, которая разлилась по

204 205

её щекам, сквозила в щёлочках глаз. Анна была в смятении. – Куколка моя, – прошептала Омико. – Все уже на поляне, празд-

ник продолжается. – Я думала, застану тебя в слезах…

– Киецугу… Знаешь, у нас всё было, как в первый раз. Оказыва-ется, он долго не мог простить мне смерть дочурки. Он тогда совето-вал мне отвезти её к монаху-целителю в Верхний храм, но я ослуша-лась. Он обещал теперь не забывать меня. Ты знаешь, я уверена: эта ночь подарит нам дитя. Они помолчали. – Какая же любовь у тебя, Омико?

– Любовь-слияние, – подумав, ответила та. – Я проросла сквозь своего мужчину, как побег риса сквозь толщу земли. Смоет землю, росток погибнет.

Омико ничего не спросила про ночное поручение. Анна тоже ре-шила ничего не говорить, внутри у неё всё клокотало, она захлёбы-валась от изведанного впервые… Домой! Петрич, наверное, сходит с ума, нужно скорей увидеться… Анна получила в подарок бирюзовое кимоно. – Рукава его смочены в росе, – сказала Омико. – Вытрись ими, сестра. И твоя молодость продлится. Подле двери лежали две записки. Одна гласила: «Когда мне суж-дено снова увидеть восход луны?». Другая: «Лисе не выскочить из западни!

– Не суждено, – ответила на первую записку Омико, улыбнув-шись. А над второй задумалась:

– Пока здесь мой супруг, Тюдзё тебя и пальцем не тронет. Но ког-да отбудет…

– Мне всё равно пора, – объятая неизъяснимым трепетом, ответи-ла Анна, и они обнялись, смеясь и плача.

Первый день Первой Луны встречали звоном колоколов, песнопе-ниями, детским смехом. Все надели новые наряды. Дарили друг другу открытки, чай в лаковых коробочках, изощрённые оригами. Дети раз-ворачивали обёртки с монетками на счастье. В храме жгли очисти-тельный костёр и приносили жертвы богам. Подруги не пошли с процессией в Главный храм. Верный Каки-номото привёз их к едва заметной тропе. На холме высилась слов-но устремленная в небеса пагода храма. Женщины поднялись. Лучи солнца уже разрезали темноту зала, за ним проскользнули подруги.

Омико долго молилась, потом поцеловала Анну и достала из-под полога старое зеркало. В мутной волнистой поверхности ничего не от-ражалось.

Анна коснулась его губами…

Иллюстрация Китагава Утамаро, японского художника конца ХVIII в.

206 207

«АТМАСФЕРНЫЕ АСАТКИ»

Художнику Ивану Найдёнову повезло. Не прошло и десяти лет, как Союз выделил ему мастерскую с символической оплатой рубль в год. Собственно, ему самому предстояло превратить в мастерскую полуподвал дома конца XIX века.

Иван не поленился и разыскал в архиве управления архитектуры ма-териалы по этому зданию. Оказывается, заказчик – купец, разбогатев-ший на поставках зерна, решил для своего имиджа отгрохать его по проекту самого модного в те годы архитектора Реманса. Тот полной горстью набросал в проект элементы всевозможных стилей, и в ре-зультате город действительно ахнул – ничего подобного по эклектике и роскоши тут не бывало. Дом до сих пор называли ремансовским, хотя почему – едва ли кто-то помнил. Штукатурка с него сыпалась, ка-риатиды с трудом держали покосившийся балкон, но постройка была основательной. Полуподвал с арочными сводами, скорее всего, пред-назначался для челяди, поскольку обогревался громоздкой русской печью, похожей на дебёлую бабу. Просто чудеса, что его прозевали бизнесмены и не выкупили для устройства ресторана в охотничьем или средневековом стиле.

Найдёнов разбирал и вытаскивал вёдрами горы мусора. Уставал настолько, что к вечеру не мог разогнуть спину. В хламе обнаружил и ценные для него вещи – стенной деревянный шкафчик с резьбой, такие же – колченогая кушетка и кресло без обивки. Он решил сделать их основой интерьера, поскольку занимался керамикой и стародавний стиль подчеркивал бы её природное начало. А центр композиции – также найденный в мусоре латунный самовар в виде раздувшегося от бахвальства петуха. Такой экземпляр, знал художник, даже у коллек-ционеров – редкость. Когда Найдёнов побелил потолки, в тазу остал-ся раствор, и, чтобы добро не пропадало, он надумал освежить печь. Перед побелкой очистил от паутины кирпичи, выгреб мусор, протёр чугунные круги. И зачем-то веником залез в дымоход. Он и предста-вить не мог, что в этот миг его рукой водило провидение.

Из дымохода выпал объёмистый конверт. Странно, но он не был запачкан сажей – будто только с неба свалился. У Ивана кольнуло сердце. Рука почему-то не хотела дотрагиваться до конверта. Нако-

нец он решился. Оказалось, не конверт это вовсе, а листы хорошей зернистой бумаги, сложенные и по краю склеенные. Воображение художника разыгралось. Что там? Деньги? Завещание? Шпионское донесение? Любовная переписка? Споры сибирской язвы? Иван осто-рожно расклеил листы. Оттуда действительно высыпалось несколько потертых дореволюционных купюр. Он не знал, ценны ли они, и от-ложил, чтобы посоветоваться с нумизматами. Хотел уже было выбро-сить обёртку, но почему-то развернул. И тут же побежал за очками.

Там были акварели, числом двенадцать. Даже с первого взгляда он понял, что это рука мастера. Тот запечатлел простые, но дивные пейзажи: ручей, опушённый ивняком; изгиб широкой реки с горбатым островом, где пиками на фоне неба выделялись верхушки елей; не-сколько прилепившихся к рыжему холму избёнок; белый храм с зуб-чатыми стенами, отражённый в глади синего озера. На одном листе Иван увидел поначалу только сочетание чёрных пятен, но, вглядев-шись, обнаружил, что они составились в отпечаток длинной стопы человека. Непонятно, в какой связи он находился с пейзажами.

Был в работах какой-то секрет. Найдёнов долго вглядывался, пока не понял: автор находился то ли на высокой башне, то ли на горе, что открывало ему перспективу и наполняло пространство воздухом. По мотивам акварели напоминали нестеровские – такая же отрешённость от мира, покой, заворожённость, но по нежности и прозрачности они приближали неизвестного художника к более позднему времени. На нескольких листах изображена была молодая женщина. Вот она сидит на лавке у печи, кутаясь в серую шаль. Вот собирает райские яблоч-ки с красной от плодов ветки. Вот ведёт дитя в голубой рубашонке. Вот оперлась на изгородь, за которой темнеет лес. Не красавица. Но правильные черты делали лицо гармоничным, а гармонию Найдёнов считал главной составляющей прекрасного. Автор владел к тому же редким умением наделить мыслью глаза натуры. Выражение их ме-нялось от ракурса. Ивану вспомнилось, как поразило его виденное когда-то в грузинском храме Светицховели. Входящих там встреча-ет изображение Христа. Издали его глаза кажутся закрытыми, но по мере приближения они распахиваются и устремляются, кажется, в глубь твоего существа. Схожее чувство испытывал Иван и сейчас при взгляде на невесть из каких времен явившуюся женщину. Кто она? На деревенскую не похожа. Коня на скаку, точно бы, не остановила – её рука еле ребенка удерживала, так была тонка. Возле изгороди она стояла, раскинув руки, с распущенной черной косой, чего никогда бы не позволила себе крестьянка...

208 209

Найденов тщательно изучил каждую работу, пытаясь обнаружить подпись автора. В одном углу ему померещились в сплетении линий буквы «С» и «П», а больше он ничего не нашел. Но по приметам, яс-ным только профессионалу, понял, что перед ним замечательные про-изведения.

Чем дольше рассматривал Иван акварели, тем сильнее притягива-ли они его. Мистики он не признавал, а если бы признавал, то объяс-нил бы притяжение хлынувшей на него с изображённого энергетикой. Он же уверял себя, что покорен мастерством неизвестного автора. Но уж слишком глубоко его зацепило. Почему-то изнутри, из-под солнеч-ного сплетения, подступал к горлу комок, саднило сердце. Поднялось, как он чувствовал, давление. – «Атмасферные асатки», – пробормо-тал он. Так в их семье называли что-то непонятное, странное, курьез-ное. Привилось это выражение после того, как сын-первоклассник однажды пришел из школы расстроенный и сказал, что учительница почему-то смеялась над тем, как он выполнил её задание: написать два слова, начинающихся на букву “А”. Вот он и написал: “Атмасфер-ные асатки”. Родители тоже долго смеялись...

Иван рассматривал рисунки, стоя на коленях. Ноги затекли, захо-телось лечь. Он растянулся прямо на холодном полу. Глаза под очками сами собой закрылись, и он провалился в черноту. Ему казалось, это длилось долго-долго. Вдруг из черноты начали проступать очертания рыжего холма, домишки у его подножия. Как будто он смотрел фильм, и кадр все укрупнялся. Он уже видел ближнюю избу, крыльцо с ба-лясинами, щербатые ступени. Внезапно из-под настила выскочило лохматое чудище. Иван почувствовал сухой жар его зубастой пасти, застонал. И опомнился. Снял очки, отёр пот со лба. Что это – мгновен-но налетевший сон? Да, бывает такое. Художнику помнилась читан-ная когда-то история про наполеоновского генерала, которому при-снилось, что его везут в карете, выводят на площадь, кладут голову на плаху и отрубают. Все это привиделось в тот миг, когда генералу на горло упала вешалка. Нет, Иван не спал, он знал точно. Он видел когда-то эти места! Людмила застала мужа сидящим на полу.

– Что, принял на грудь с утра пораньше? – укорила она его. Впорхнув в мастерскую птичкой, какой всегда была на людях, она вмиг отяжелела, ссутулилась. Принялась разматывать сиреневую шаль и увидела рисунки.

– Ошалеть можно! Красотища! Твои, что ли?Иван всегда поражался тому, как жена, вообще не склонная к глу-

боким размышлениям, моментально схватывала суть вещей. И уж если на неё рисунки произвели впечатление, значит они точно пред-ставляют из себя ценность. Вместе с тем ему стало обидно: Мила пре-красно знала, что он после училища занимается только керамикой.

Обидной была и напраслина насчёт «принял на грудь», ведь он за-вязал с выпивкой из-за давления. Поэтому он подавил желание расска-зать ей про находку. Да жена и не ждала ответа, забыла уже всё. Она поставила на плитку чайник, переоделась и принялась мыть оконное стекло, которое вековая грязь превратила в абстрактную картину.

Найдёнов отхлебывал чай с мелиссой из кружки собственной ра-боты, но душа его летала. Она путешествовала по запечатлённым кем-то местам, похожим на рай, и оставляла там частицы себя, а Ивану словно чей-то голос нашёптывал, что он получил послание свыше, в нем зашифровано нечто очень важное для его судьбы, и нужно, не-пременно нужно его прочесть. Однако вопреки внутреннему голосу он настраивал себя на то, чтобы искать объяснение в своем далеком прошлом.

Иван помнил себя только в детском доме. Там всегда стоял холод, и детишки ползали по кусачему ковру в одинаковых тёплых штаниш-ках и кофточках. Помнил тетю Маню, которая часто сажала его на ко-лени, качала и приговаривала: «По ровной дорожке, по ровной дорож-ке». А когда кричала: «По кочкам, по кочкам!», трясла его, и он, хохо-ча, проваливался в подол чёрной юбки. Помнил заведующую, которая изредка возникала в проёме двери и всегда находила кого отругать. Через несколько лет её посадили, потому что в детском доме случился пожар. В огне пропали все личные дела, поэтому ему впоследствии удалось узнать только, что Найдёновыми там называли подкидышей. Никто из старых работников не помнил, откуда взялся он, нашли ли при нем записку или другие опознавательные знаки, были ли у него братья и сестры, которых бессердечные чиновники могли разбросать по разным детским домам.

Выпустили Ивана из детдома после семилетки без малейшего представления о том, как живут люди за пределами их двора. Деньги он впервые увидел в шестом классе, когда няня послала его в магазин за хлебом. Он пересчитывал блестящие монеты, которые, как он узнал с изумлением, можно обменять на мороженое, кино, настоящую удоч-ку и вообще на любую мечту, и с сожалением оставил их в булочной. А в детдоме спросил няню, почему нельзя сделать денежек столько, чтобы всем хватило. Она лишь горько усмехнулась.

210 211

Выпускников детдома определяли в ремесленное, ремеслуху. Най-дёнов попал в училище при заводе металлических конструкций, но очень скоро возненавидел его. Наставник не раз вытаскивал мальчиш-ку из раздевалки, куда он прятался, как загнанный звереныш. Грохот, лязг, сизый пар, заваленный стружкой промасленый пол вызывали у него одно желание – бежать. Скорее всего, он так бы и сделал – сел в любой вагон, идущий на юг, к морю, о котором мечтал.

Помешал, или, вернее, помог ему случай. Как-то посреди мартов-ской грязи парнишка никак не мог разойтись с учителем рисования их школы. К удивлению Ивана, Сергей Феофанович узнал его. В школе он никогда не хвалил учеников, а тут вдруг вспомнил, какие хорошие рисунки делал Иван, как ему удавались фигурки людей и зверушек из глины. Попросил паренька проводить его и по дороге расспросил.

– Конечно, завод – это хорошо по жизни, но не твоё, – подытожил он. – Потерпи полгода, за эти месяцы подготовлю тебя в художествен-ное училище. Я там веду композицию.

– А что это такое? – спросил Иван.– Приходи во вторник в шесть ко мне, начнем заниматься, – отве-

тил Сергей Феофанович. И слово сдержал. В августе Ваня прошёл по рисунку и композиции, а общеобразовательные ему натянули.

Найдёнов каждое утро начинал с рассматривания пейзажей и убеждался, что бывал, бывал в этих краях. Может быть, туда детдо-мовцев на лето вывозили? Павильоны лагеря располагались недале-ко от деревни, но совсем не такой, как на рисунках, а растянувшейся вдоль шоссе. По дороге из города такие виды не попадались, это точ-но, ведь Иван ездил в лагерь несколько лет, а зрительная память у него отменная. Уже будучи взрослым, он исколесил среднерусскую равни-ну и север, но похожих пейзажей тоже не встречал. Зацепкой могла служить только стена храма, однако, сколько он ни пересмотрел книг по зодчеству и путеводителей, такого не нашел, может быть потому, что целое трудно представить по фрагменту.

Художника мучила эта тайна. Больше того, росло предчувствие связанных с ней перемен, к лучшему или к худшему – неизвестно. Как никогда ранее, он ощутил свое сиротство, словно завис в безвоз-душном пространстве.

Казалось бы – какое сиротство, скоро полтинник стукнет, свой сын растет, а поди ж ты. Ощущение того, что ты без роду без племени, можно заглушить, но вытащить с корнем из души нельзя.

Ивану и без того казалось, что он зашёл в тупик. Всю жизнь рабо-

тал с охотой, идеи рождались сами собой. Любое, что попадало в поле зрения, подстегивало фантазию. Он часто ходил по блошиному рынку и выискивал предметы старины, особенно посуду, мотивы которой ис-пользовал. В музеях его вдохновляли малые голландцы. Еще в юно-сти потряс Шарден – основательный крестьянский быт, натюрморты с глиняными горшками и кружками. Собственно, под его влиянием Иван и избрал когда-то нарочито грубый стиль.

Некоторое время назад Найдёнов вдруг с удивлением и тревогой поймал себя на мысли, что ему не хочется браться за работу. Новые замыслы не возникали. Варьировать старые значило признаться в соб-ственном бессилии. Ивану казалось, что он стоит, как былинный бо-гатырь, перед заветным камнем, но на нем ничего не написано. Куда идти? Насмешка судьбы – исчерпать свои возможности в тот момент, когда обрёл долгожданную мастерскую!

Ещё дошкольником Ваня вылепил поместившуюся на спичечном коробке сценку из детдомовской жизни: крошечные фигурки ребят – кто на санях, кто так, один упал, другой бежит, собачонка схватила его за полу. Ребенку было невдомёк, почему посмотреть сбежались все воспитатели. Он считал, что лепить просто.

В училище Найдёнов всерьез занялся керамикой. Глину он чув-ствовал лучше, чем краски, создавать объёмы казалось интересней, чем писать на холсте. Начал с керамических панно на дереве. На первой в его жизни молодежной выставке получил премию за ком-позицию «Цирк» – опять-таки детдомовские впечатления от коллек-тивного похода в невесть как попавшего в глубинку шапито. Работу послали на республиканскую выставку, и там она оказалась в числе призёров. С десяток лет Иван создавал панно в духе Зощенко: разо-млевшие дачники на веранде перед пузатым самоваром; управдом с портфелем и красным бантом на френче, парящий над жильцами; парашютист, нацелившийся приземлиться на узкой улочке, откуда в ужасе разбегаются люди и собаки; грудастые тетки в парилке. Пан-но спокойно проходили худсоветы. Открыто продавать работы в те времена было невозможно, но Иван использовал их для оформления клубов и столовых, когда получал через худфонд заказ.

Однажды, ещё в училище, Найдёнов попал в монастырь, который в прошлые века славился производством керамической плитки для об-лицовки церквей. Осталась от былого только гончарная мастерская и один мастер. Побыв там минут пять, экскурсанты рысцой побежали дальше, а Иван забыл всё на свете. Он не мог отрешиться от мысли, что на гончарном круге рождается живое существо. Его форма ме-

212 213

нялась под малейшим нажатием пальцев мастера, но все равно было ощущение, что оно дышит, движется, перетекает из одного состояния в другое. Странно, однако, что существо это было для художника жен-ского рода, он даже с удивлением почувствовал в тот момент мужское желание.

С тех пор Найдёнов создал сотни глиняных сосудов, и все они вы-ражали женское начало – крутобёдрые горшки, изящные вазы, окру-глые миски. Возможно, так находило выход его либидо, что невозмож-но было с давно не охочей до постельных утех женой. А на сторону он не ходил. Скорее всего, из-за комплекса неполноценности, который не прошел у него с детства, когда в детдоме какие-то взрослые выбирали себе ребенка, и, остановившись возле Ивана, у которого замерло сер-дечко, тетя сказала: «Крепенький, да уж больно некрасив». Тогда он почувствовал стыд, будто провинился. Заноза осталась на всю жизнь, хотя на самом деле он выглядел ничуть не хуже других, правда, совер-шенно ординарно, лицо его, какое-то стёртое, не запоминалось. Кро-ме того, ему была присуща стыдливость, вообще-то несвойственная мужчинам, которую он не мог преодолеть со случайной женщиной, даже если и очень хотел. Однако в последние годы либидо поослабло, что, возможно, и стало губительным для творчества.

Как-то заглянул к Найдёнову приятель по училищу. Евгений Три-губский зарабатывал на жизнь продажей рам, а для себя писал аб-стракции, которые долго не принимали на выставки, а когда разреши-ли, интерес публики быстро иссяк, поскольку она уже могла видеть работы абстракционистов с мировым именем. Тем не менее, Евгений не растерялся. Он быстренько примкнул к постмодернистам, получил с ними грант от Сороса и выставлял кошмарные инсталляции – на-пример, «Кухня Франкенштейна» с раковиной, полной муляжных ра-стёкшихся мозгов.

Евгений, худосочный, с впалыми щеками, жидкой косичкой, хо-дил всегда в черном балахонистом свитере и напоминал чёртика из табакерки. Впечатление он производил какой-то обаятельной нагло-стью. Впивался взглядом в собеседника, и тот уже не мог вырвать-ся из него, как заяц из луча фар. Задевающий душу тембр его голоса превращал любую банальность в нечто многозначительное. Благодаря этим свойствам Тригубский умел влиять на людей и часто вовлекал их в сомнительные авантюры. А сам выходил сухим из воды.

Евгений обошёл мастерскую, по своей обычной манере суе-тясь, хватая всё попавшееся под руку, заглядывая даже в кастрюли.

Наткнувшись на убранные в стол акварели, он даже присвистнул от изумления. Пришлось Ивану рассказать об истории их появления и огромном желании найти автора и местность.

У приятеля моментально сработала авантюрная закваска. Нужно дать акварели на ближайшую выставку как работы самого Найдёно-ва!

Иван категорически отказался. С рисунком он был не в ладах, ху-дожники в жизни не поверят, что он способен на такие работы. И во-обще по стилю, по составу красок можно понять, что акварели отнюдь не современные. Но Тригубский нашёлся:

– Дилетанты не поймут, а художники знают, что ты работал в ре-ставрационных мастерских. Тебе, мол, захотелось поэкспериментиро-вать с красками, которые там делались по старой рецептуре. Назови экспозицию «Подражание ушедшим мастерам». Ни одна собака не гавкнет. Всё будет тип-топ!

Евгений так вдохновенно сочинял легенду, так полыхали его не-понятного цвета глаза, что покладистый друг подумал-подумал и со-гласился.

Иван сделал для работ рамы светлого дерева, а для портрета жен-щины возле изгороди – тёмную и поместил её в центр экспозиции. В отведённом ему боксе неуютного, давно не ремонтированного зала ху-дожник сотворил свой мир. Он расположил рисунки над своими кера-мическими кашпо, вазами, кувшинами. Хотел взять что-то из старых панно, однако здесь они показались ему чужеродными. А акварели были уместны. Земное начало глины подчёркивало их воздушность.

Найдёнов ждал открытия выставки с нетерпением и страхом. Для себя он оправдывал обман понятным любому человеку желанием от-ыскать свои корни. В то же время корил себя за то, что пошел на пово-ду у соблазнителя Тригубского. Ночами его будто кто-то в бок толкал, и он просыпался в ужасе от неминуемого разоблачения.

На вернисаж привалила масса всякого народа – не столько из-за местных авторов, сколько из-за того, что обещали представить три картины, которые подарил родному городу Свен Басински. Лет пят-надцать назад молодой художник Слава Басинский женился на бель-гийке, обосновался в Антверпене и с головокружительной быстротой пробился в модные живописцы. Ему заказывали портреты даже род-ственники королевских особ. Полотна под русский лубок не успевали высыхать в мастерской – так спешили заиметь их коллекционеры.

С первого же момента с Иваном стало твориться невероятное. Он

214 215

взял каталог и с обмер: с обложки смотрела Мария – так ему захоте-лось назвать «свою» незнакомку. Печать огрубляла её лицо, но глаза получились ещё живее. Взгляд словно укорял художника за то, что тот выставил её на всеобщее обозрение. Он действительно почувствовал угрызения совести, но подскочил ухмыляющийся Евгений:

– Что, Ванька, везуха поперла? Теперь твою кралю, считай, пол-города увидит. Кто-нибудь да признает. Ты, кстати, подарочки-то ино-сранца обозрел? Кич, наглый кич! Я такой «а-ля рюсс» левой ногой могу. Эх, была у меня в юности немка! Закрыть бы идиоту глаза на то, что тоща, как гладильная доска, да укатить с ней к чёртовой бабке.

Иван же и слова вымолвить не мог. Он чувствовал, что какая-то сила подхватила его, и сопротивляться невозможно. Художник спря-тался в своём боксе, чтобы его не трогали. Но каталог сработал. От-метившись у картин Басински, публика хлынула увидеть «русскую мадонну», как окрестил её искусствовед Хачатуров в подписи под ре-продукцией на обложке. Художники, знавшие Найдёнова, хмыкали и допытывались, откуда у него вдруг прорезались акварели. Пришлось пустить в ход заготовленную легенду. Экспансивная критикесса Зоя Базилевич восторгалась битый час и, интимно приобняв его, напра-шивалась в мастерскую:

– Сознайся, дружок-пирожок, сколько еще шедевров в заначке? Я-то знаю – такие работы случайно не получаются. Почему утаивал, негодник?

– Атмасферные асатки, – пробормотал в ответ Иван, чем поверг критикессу в недоумение. Она отошла, скривив губы.

Самый неожиданный сюрприз преподнес директор художествен-ного музея Добронравов. Он намеревался купить для экспозиции со-временного искусства «Русскую мадонну» и два пейзажа.

– Не продается, – отрезал художник.А пружина раскручивалась. Кто-то из слышавших его разговор с

Добронравовым передал его Людмиле.– Так, любезный, – встретила она мужа буквально на пороге. –

Или ты продаешь работы музею, или переселяйся в мастерскую. Хва-тит с меня твоего юродства. Надоело тащить семью на своем горбу!

Найдёнов знал, что убеждать её бесполезно. Мила так далека от творчества, что у неё всегда неотразимым аргументом была фраза: «Сделаешь ещё!». Она не могла понять, что есть работы на продажу, а есть такие, что расстаться с ним – как потерять детей. Что уж говорить о найденных акварелях! Всё-таки он пытался объяснить свой отказ. Пустил в ход главный козырь, сказав, что хорошо продался его на-

бор ваз в греческом стиле. Но Людмила смотрела сквозь него. Взгляд её светлых глаз, такой беззащитный, каким он был при посторонних, сейчас остекленел. Морщины в вырезе шёлкового халата покраснели. Иван понял: наступил критический момент семейной жизни. Или он идёт, как всегда или почти всегда, у жены на поводу, и всё остаётся на своих местах, или резко сворачивает в одиночество. На что решиться?

Казалось бы, сиротство должно было приучить Найдёнова к жиз-ни с опорой только на собственные силы. На самом деле ему совсем недолго пришлось заботиться о себе. На втором курсе он в случайной компании познакомился с Людмилой. Та сама подсела к нему с бока-лом шампанского и сразу предложила выпить на брудершафт. От нее пахло теплом, грудь колыхалась в вырезе пёстрого платья. А когда де-вушка, шепча что-то ему в ухо, прижалась плечом и защекотала лицо шёлковыми волосами, Иван едва не потерял сознание. Сладкая боль пронзила его тело и сконцентрировалась в самой тайной точке. Он и представить не мог, какое это наслаждение. В детдоме он, конечно, прошел сексуальные университеты – к счастью, теоретически. Те дев-чонки, которые откровенно навязывались, его не привлекали. На заво-де ему понравилась учетчица Ольга, но она была на шесть лет старше и играла с ним, как с глупым щенком.

Людмила училась на бухгалтерском отделении строительного техникума. У неё были родители, две бабушки и дедушка. Жили они одним котлом, не нуждались. На эту компанию Милочка была един-ственным объектом любви, чем умело пользовалась. Через несколько месяцев она привела в дом избранника, заявив, что фактически они уже муж и жена. Иван покраснел, как рак. Ничего же не было! Мать и бабушки сначала пролились слезами, отец увел парня в кухню и задал ему словесную взбучку, но тем и кончилось. На мягчайшей милиной кровати юноша узнал, что такое обладать женщиной и каким манком становится это обладание. Он по уши увяз в привлекательности своей Милочки. Он испытывал мучительное желание, когда она откидывала со лба кудрявые пряди, когда лениво раскачивалась на стуле, потяги-валась, снимала серёжки, ела ложечкой любимый пломбир с орехами и вообще всегда, когда попадала в поле его зрения. Иван без конца рисовал её обнаженной. Пухлая папка интимных рисунков хранилась, как семейная тайна.

Профессия дала Людмиле возможность приспосабливаться в не-спокойное время к любой ситуации. Её умение работать с финансами высоко ценилось. А семья с годами уменьшалась. Прибавился только сынишка Юрасик. Покинули бренный мир все домочадцы, за исклю-

216 217

чением отца, который целыми днями ездил по квартире в инвалидной коляске. Вместе с людьми уходили их зарплаты и пенсии. Художе-ственный фонд, который давал заказы, растворился в мутных водах нового времени, и мастеров выбросило на мель. Главной добытчицей стала Людмила, что в корне изменило её характер. Она стала верхов-ной властью. Жёсткие складки вокруг рта проступали, когда она чем-то была недовольна, а недовольной она становилась всё чаще и чаще.

Найдёнов знал свои достоинства и недостатки: он честен, не про-гибается, умеет хранить верность, его не обидел бог талантом и упор-ством. Но склонен к рефлексии, не любит принимать решения. Видел Иван и хорошие качества жены. Она никогда даже не флиртовала с мужчинами, хотя многие добивались её. Хорошо вела дом, правиль-но воспитывала Юрасика. А её отношение к мужу объяснимо. Дале-ко не каждая женщина будет в течение стольких лет терпеть бардак, который приносит с собой художник. Холсты, подрамники, краски, бумаги, инструменты... А Иван, тем более, связался с глиной. Копал в только ему ведомых местах, привозил вёдрами в квартиру. Летом было проще – знакомые на своей даче отвели ему сарайчик, а зимой? Мила убирала грязь и вообще помогала, чем могла. Однако постепен-но охота к этому у нее пропадала. Супруги медленно, но неумолимо отдалялись.

Возможно, соображал Иван, и такое: ей просто совесть раньше не позволяла выгнать его на улицу. Появилась мастерская, и жена всё для себя решила. Мысль эта мгновенно пронеслась в голове Найдёнова, когда жена заставила его сделать выбор. Ситуация обрела чёткость. Нужно поступить так, чтобы освободились они оба.

Иван только и сказал: – Помоги мне собрать вещи.

Как ни странно, Найдёнов легко устроил свой быт. Да и много ли ему надо? Тёплое одеяло, кое-какая посуда, мелочь вроде веника и тряпок. Начиналось лето, поэтому пока можно было в холодном под-вале включать обогреватель, но уже наметилась договорённость с хо-зяином мебельной фабрики насчёт древесных отходов. С едой тоже обходился, выручали полуфабрикаты. Установил муфельную печь для обжига изделий, которую купил давно, да пылилась она, за неимени-ем места, в чулане.

Трудности, конечно, были. Почти всю выручку за сервиз Иван оставил для сына. Продалось ещё кое-что, но деньги моментально ис-парялись, а перспектив на заказы не просматривалось.

Самое же печальное заключалось в том, что не проходил кризис. Найдёнов не мог понять, в чем дело. Он любил глину, знал особен-ности залежей в разных районах. Умел предвидеть, как поведет себя та или иная при лепке. Тысячу раз ошибившись, понял характер му-фельной печи. Часы ожидания, когда в печи шел таинственный про-цесс обжига, составляли главную радость его жизни. Теперь же Иван равнодушно смотрел на глину. Убрал с глаз долой полоски кожи, кото-рыми любил оплетать керамические сосуды, особенно маленькие ам-форы, которые продавал через киоски сувениров. С утра он припасал что-нибудь на обед, а потом отправлялся на выставку. Сидел в своем боксе, разговаривал с теми, кто к нему обращался, а если посетителей не случалось, читал детективы.

Возник как-то мужичок, с виду совсем не из той породы людей, которые посещают выставки. Вязаная шапочка, заношенная куртка, потертый шарф. Оказалось, сторож с ближней стройки зашёл по-греться да попутно к искусству причаститься. Он почему-то искоса вглядывался в пейзажи, а потом, бесцеремонно хлопнув Ивана по пле-чу, выкрикнул:

– Ёшкин хвост, мы же здесь сома пудового взяли! «Клюнуло!» – подумал Найдёнов. Не ожидал он, что так скоро.– Ты тоже, что ли, рыбачил там? – спросил мужичонка. Один его

глаз упёрся в Ивана, а другой блуждал сам по себе.– Где – там? – вроде нехотя произнес художник. Косоглазый вы-

звал у него неприязнь.– Да на Вележе! Вон, я вижу, остров, а тут поворот. За ним дерев-

ня Сёмино, куда нас к своим старикам Лёха возил. У тебя-то там кто?– Нет, не Вележа это. А на сома я бы с великой радостью съездил.

Подскажи, как проехать...На следующее же утро художник оседлал свой старенький «Мо-

сквич» и направился в Михайловский район. Деревни Сёмино на кар-те не нашёл, но в райцентре подсказали. Дальше он ехал медленно, останавливаясь, обшаривая взглядом окрестности. Деревушка в деся-ток домов не ютилась возле холма, как он ожидал. Может, та, нужная, дальше? В этот будний день деревня словно вымерла. Еле разыскал Иван сонного пацана и попросил подсказать, где лучше всего ловится. Тот за десятку вывел его на разбитую, седую от пыли просёлочную дорогу.

Найдёнов, волнуясь, ожидал поворота, за которым должны от-крыться заветные места.

218 219

Вот он! Дорога круто сворачивала влево. Вывернув руль, худож-ник остановил машину. Огляделся.

Совсем не то. Или местность со временем изменилась, или му-жичонка от выпивона не просыхает. Ивану припомнился неприят-ный просверк его косого глаза. “Может, леший? Водит меня, водит!” Острова и в помине не было, откуда-то взялся крутой берег. Он обсле-довал ещё десяток километров. Не то, не то! Иван сплюнул от разо-чарования и досады. Перекати-поле он, а не человек. Даже имени соб-ственного не знает! Кто и где произвёл его на свет?

Повернув обратно, Иван проехал несколько километров и вдруг увидел верхушку колокольни. Казалось, церковь в низине, что вообще-то было непонятно, потому что храмы всегда ставили на высоком ме-сте. Он свернул на тропу между сосен, выехал на опушку и не поверил глазам. Перед ним расстилалась, как синий платок, гладь водохранили-ща. Он понял, что деревню при сооружении плотины затопили, вот и получилось, что из воды торчит только верхний ярус колокольни.

Зрелище было фантасмагорическим. Скелет храма в солнечном свете, среди великолепия природы выглядел символом полного озве-рения человечества. Художник явственно видел, что из оконных глаз-ниц высовываются звероподобные рожи, скалятся, хохочут, дразнят его, бьют друг друга перепончатыми крыльями, падают в воду, на глазах плодятся. У одной из рож ему почудилась зловещая ухмылка Тригубского, и он содрогнулся.

Ему отчаянно захотелось перенести на полотно этот апокалипсис. Он вытащил папку с бумагой и стал делать наброски – именно так, как увиделось. Он работал со страстью, но одновременно разумом пы-тался понять её природу. Прожив обычную суетную жизнь, не имея настоящих учителей, мало читая, Иван не имел склонности к фило-софствованию, не был религиозным. Лепил, зарабатывал на хлеб на-сущный – и всё. События последнего времени заставили его задумать-ся. Да, он владел ремеслом. Но не более того. Впервые он осознал, что дарованное ему природой – или Всевышним? – есть лишь средство достижения цели. Какой цели? Найдёнов не знал. Но чувствовал, что ответ где-то близко.

С колокольни, которая виделась ему устремлённой в небо моль-бой о спасении, ему послышался звон. Он опомнился. Чудища сгину-ли, но на бумаге остался зримый след видения.

Солнце клонилось к западу, когда Найдёнов понял, что пора воз-вращаться. Он был в шоке. К тому же, на подъезде к городу лихач саданул по его зеркалу, оно пошло трещинами, что показалось Ивану

плохой приметой. Вышел он у мастерской вконец удручённым.На мощёной дорожке ждал, приплясывая от нетерпения, Тригубский. Каблуки его остроносых ботинок цокали по плиткам. Взгляд глубоко посаженных глаз вонзился в приятеля.

– Крокодилище, где тебя носит? И Людка не в курсе. Не жмись, купи мобилу. Без неё сейчас и заказчиков не заимеешь.

Найдёнов молча отпер двери. После улицы казалось, что в ма-стерской еще не выветрился запах свалки. Евгений тоже поморщился. Включил плитку, набрал воды в чайник. И только тут увидел разве-шанную на гвоздях одежду. Он буквально онемел, но тут же расхохо-тался:

– И молчишь, подлец! Смылся от Людки? Понимаю. Сколько можно было терпеть такую стервь!

– Заткнись!– Да нет же, правда, ты молоток. Жён нужно периодически ме-

нять!– Что ж ты свою не меняешь?– Думаю, братан, думаю.– Мне некогда, говори, зачем явился, – мрачно изрёк Иван. Он

ещё не отошёл...– А я, между прочим, не просто заради того, чтобы твою физию

лицезреть. У меня две новости: хорошая и хорошая. С какой начать?– С хорошей, – усмехнулся Найденов.– Ладно. Первая: я получил приглашение на международный пле-

нэр в карликовое государство Лихтенштейн. Три месяца за счет Евро-союза на высокогорном озере с каким-то заковыристым названием.

– Офигеть! – изумился Иван. – Как ты пролез?– Надо знать, где подходящая щель – вот и всё. Предвижу вопрос:

почему забыл о друге? Отвечаю: сам попал правдами и неправдами – один из нашего региона. Кстати, другана я не забыл. И это вторая новость. Мне тут перепала потрясная халтура, а поскольку я отбываю, могу скинуть тебе. Если ты не встанешь в позу.

– Ну говори, не тяни!Евгений почему-то понизил голос и, грея руки над плиткой, про-

никновенно, многозначительно, как умел только он, начал:– Один фраер получил в наследство четырехкомнатную квартиру

в центре, на первом этаже. Улавливаешь, что к чему?– В общем, да. Такие квартиры продают под офисы.– Сечёшь, крокодилище. Только Фимка не хочет её продавать, а

хочет переоборудовать под массажный кабинет. Он парень не бедный,

220 221

планирует евроремонт, новейшее оборудование и прочее.– А мне что с того?– Слушай сюда. И сразу – чок-чок, зубы на крючок. Короче, одна

комната будет действительно массажным кабинетом. А в остальных – уютный бордельчик. На несколько пар. И хочет Фимка эти любовные гнёздышки украсить настоящей художественной эротикой. Я нагово-рил ему про тебя семь вёрст до небес, сказал, что ты можешь всё.

– Ополоумел ты, – вскипел Найдёнов. – Я же с училища рисунком не занимался. И вообще бордель – это не для меня.

– Ой, какие мы невинные овечки! – поморщился Евгений. – Не ты же там развратом будешь заниматься. Кстати, Дума сейчас рассматри-вает проект легализации публичных домов – это чтобы твой тонкий нос не воротило от запаха. Тебе нужно решить чисто художественную задачу в жанре «ню», причем на высоком уровне.

– Но я же в самом деле не умею!– Заяц тоже не умел спички зажигать, да приспичило, и научился.

Так что, Ванёк, не будь ваньком, думай – плодить горшки в своем под-вале и считать копейки или выполнить заказ, получить крутое бабло, а потом творить, что душа пожелает. Даю срок до завтрева. Охотников на такую халтуру – до гибели, сам понимаешь.

Вечером Найдёнова знобило. Он лёг, закрылся пледом и по при-вычке подумал, что Милка могла бы догадаться набросить на него ста-рую шубу и дать чай с малиной, да сообразил, где находится. Вспом-нилась картинка из книжки про Гулливера – лилипуты привязали у него, лежащего, каждый волосок к колышкам, и великан оказался бес-помощным. Так же и с семьёй. Тысячи невидимых нитей связывают, получается, мужа с женой. Мелочи быта, которые обычно раздража-ют, оборачиваются, когда ты остаёшься одиноким, скрепами. Иван с грустью подумал, что мог бы уделять больше внимания жене и сыну. С другой стороны, как и любой, он находил оправдание своим поступ-кам. Людмила тоже могла бы больше ценить его, ведь он не самый плохой муж. И зарабатывал, когда мог. И будет зарабатывать. Вот тог-да она пожалеет. Дрёма обволакивала его, но он успел подумать, что этот дурно пахнущий заказ не возьмет, и вообще он забыл, как надо рисовать, и натурщице платить нечем...

Спал Иван крепко. Ровно в шесть его словно подбросило с по-стели. Босиком по холодному полу побежал он к ящику, где хранил наброски, рулоны бумаги, старые журналы. Вот она, секретная папка. Листы даже не пожелтели. Он разложил по полу рисунки, которые делал в медовые месяцы. Тело Людмилы вновь показалось ему со-

вершенным и желанным. Найденов постарался отбросить волнение и оценить рисунки как профессионал. Что ж, неплохо сделано. И позы молодой женщины были вполне откровенными. Правда, несмотря на это, модель выглядела даже целомудренно – так, видимо, восприни-мал её художник. Ничего, подумал Иван, если эту спущенную ножку изобразить в черном чулке с кружевом, будет оченно даже вкусно. А здесь взять иной ракурс, и откроется черный треугольник...

Что происходит? Найдёнов очнулся. Ведь он лег в полной уверен-ности, что заказ не возьмет!

– Атмасферные асатки, – только и смог он прошептать себе под нос, однако позвонил от соседей Тригубскому и сказал, что согласен.

Рисунки для Фимки художник нехотя начал делать, но всё равно почти каждый день крутился возле своего бокса. Однажды явился на выставку пожилой статный господин в чёрном плаще с блестящей оторочкой. Его голова утопала в облаке пепельных, словно обгорев-ших, волос. Он тщательно разглядывал все работы, бросал весьма точные и язвительные замечания о них своей спутнице. Знаток ис-кусства, да еще такой колоритный, был бы в городе известен, а этого Иван раньше не встречал. Пара приближалась к его боксу. Он вдруг почувствовал угрозу и внутренне сжался. Странный посетитель долго вглядывался в акварели. Он, как ни удивительно, пользовался моно-клем, через него же и на Ивана взглянул, отчего художник увидел уве-личенный, чёрный до жути глаз незнакомца. Затем тот спросил ху-дожника, не знает ли он что-нибудь об авторе. Интуиция заставила Найденова скрыть, что работы выставлены как его собственные. Он ответил, что с автором знаком.

– Забавно, – усмехнулся человек, – ваш друг должен быть старше меня, а мне завтра стукнет девяносто восемь.

Его губы сложились в усмешку. Иван был в смятении.– Что вы такое говорите?– Говорю: кто-то играет в опасные игры со временем. Но из свое-

го времени не выпрыгнешь. Учтите, что вламываться в чужую судьбу – неблагодарное дело. Расплата не заставит себя ждать. Впрочем, мне всё равно, я здесь проездом. Благоденствия вам и вашему коллеге!

Иван ничего не понял, но ощущение, что над ним навис дамо-клов меч, не проходило. Он решил убрать акварели, однако свалился с сильнейшей ангиной, неделю провалялся то в ознобе, то в жару.

Когда отпустило, тут же отправился на выставку. В боксе огля-дел пейзажи, и на него сошло умиротворение, смешанное с грустью.

222 223

Он так сроднился с ними, будто действительно они вышли из-под его кисти. Так не хотелось отправлять их в небытие! Но – нужно. Иван притащил стремянку, от слабости еле вскарабкался и начал снимать работы.

– Пожалуйста, подождите!С верхней ступеньки он бросил быстрый взгляд вниз. Голова за-

кружилась, и художник сполз прямо в руки девушки в длинном тём-ном платье с орнаментом. На её колье звякнули серебряные колоколь-чики. Художник очнулся:

– Бога ради, извините, я ещё от болезни не отошел. Вы не успели посмотреть?

– Успела, но хочу что-то спросить. Вы ведь Найдёнов?– Иван торопливо кивнул. Он уже почти не верил в чудо, но вдруг?– Как получилось, что на ваших работах – моя двоюродная пра-

бабушка? Откуда вы её срисовали?Вот оно!Иван взглянул в лицо девушки так, словно навёл на резкость. В

нём проступали черты восточного типа – что-то тёмное, загадочное, привораживающее. Он опять ощутил тревогу. Грядёт новое испыта-ние, он вмиг это понял! Но желания противиться не возникло.

– Почему вы решили, что это ваша прабабушка?– По древней вере моего отца нужно было мстить врагу до пято-

го колена, поэтому все знали своих и чужих предков. Кровь в нашем роду давно перемешалась, а традиция осталась. Но прабабушка эта – по материнской линии, а там с памятью хуже. Просто сохранился семейный альбом – со времен дагерротипов. Только там она в белом платье с мережкой.

– Я рисовал не с натуры и не по фото. Видимо, в голове был такой образ. Но мне очень хочется взглянуть на вашу прабабушку. Вы смо-жете завтра принести альбом?

Девушка замялась. Художник испугался, что незнакомка сейчас исчезнет, и с нею исчезнет его надежда. Допустить этого было нельзя!

– Как ваше имя? – он взял девушку за локоть и внезапно почув-ствовал: меж ними проскочила вольтова дуга.

– Асия, – ответила она, помедлив, но руку не убрала. Ивану по-казалось, что со звуками её нежного имени в сумеречную серость зала ворвался свет.

– Асия, милая, – неожиданно для себя сказал он так уверенно, как говорят с близкими. – Прости за бестактность, но я хочу увидеть фотографию не завтра, а сейчас, немедленно. Мы идём к тебе, да?

Она смотрела в замешательстве, а он погружался в глубины её чёрных зрачков со светящимися точками.

– Ну, что ж. Только присядьте на минуту.Иван опустился на ступеньку. Асия провела несколько раз руками

перед его лицом и по волосам, что-то шепча. Головокружение уходи-ло, сила и тепло вливались в его тело.

Завернувшись в дымчатую шаль, девушка молча направилась к двери. Иван не отставал. Пройдя несколько переулков, которые он не успел запомнить, потому что весь был сосредоточен на спутнице, они оказались у бревенчатого дома. По дороге она рассказала, что живёт одна. Мама умерла, из родственников осталась престарелая тётя, за которой ей приходится ухаживать.

В комнате со старомодной мебелью царствовал письменный стол. Найдёнов сразу понял, что Ася, как сразу назвал он её, вспомнив свою любимую тургеневскую героиню, тоже занимается искусством. Она опередила его вопрос:

– Называюсь я дизайнером, но на самом деле просто делаю то-варные знаки для кондитерской фабрики. Способности у меня ника-кие, для себя рисую только по наитию. Никому не показываю. И вам не покажу, не просите.

Что-то в комнате показалось Найденову необычным. Ах, да. Обе-денный стол, накрытый на две персоны. Даже с бутылкой «Саперави» и витыми красными свечами. Он не удержался, спросил:

– Кого-то ждёте?Ася лукаво прошептала:– Вас.Найденов не знал, как реагировать. Девушка расхохоталась:– Должен был прийти мой друг, но срочно уехал по делам, вот я

и пошла на выставкуТеперь Ивана кольнуло известие о друге.– Позволь альбом, – сухо сказал он и сел на продавленный диван.В глазах Асии мелькнула смешинка. Она достала с бамбуковой

этажерки толстенный альбом с металлическими пряжками стиля мо-дерн. Переплёт из синей ткани с ирисами выцвел, порвался на сгибах. Ася, повторяя: «Это вам неинтересно», быстро перелистывала стра-ницы.

– Вот. Анна Леонтьевна Иванова, родная сестра моего прадедуш-ки.

Да, похожа. Но уверенности у Ивана не было. Типичное молодое лицо, на котором ещё не было отметин о пережитом. Такие лица по-

224 225

тому и не привлекали художника, что они казались ему никакими, пу-стыми. Асия, между прочим, при этом освещении выглядела не такой уж юной. На переносице уже прорезались морщины, возле губ – две складочки. Но они почему-то вызывали у Ивана нежное чувство, буд-то он был взрослым, которому хотелось побаловать капризного ре-бенка.

– Сияние моё, – он притянул девушку к себе. – Расскажи про Анну Леонтьевну.

Ася не вырвалась. Напротив, положила голову ему на плечо, и по телу его пробежало ожидание невозможного.

– Я мало знаю. Надо тётю расспросить. Если хочешь, давай схо-дим к ней.

– Конечно, сходим, сияние, но не сейчас. У тебя так хорошо. Да-вай чаю попьем, а там будет видно.

– Что же тебе будет видно? – не без лукавства спросила Ася.– А видно мне будет твои тонкие пальцы с серебряными колечка-

ми, – он, не ожидая от себя такой смелости, начал целовать каждый. – Колени будет видно сквозь ткань, которая им мешает. Вырез на груди, где цепочка с колокольчиком... Откуда ты свалилась на мою голову?

– Оттуда!Она показала вверх. В глазах у нее заплясали чёртики:– А как же чай?– Какой чай, сияние моё? Иди ко мне, сделай меня счастливым!

Иван бормотал банальные слова, потому что не умел по-другому, но они ему казались поэзией. Он уже ничего не видел и не слышал, толь-ко вдыхал пряный аромат женского тела.

Поутру Иван выплыл из забытья оттого, что Ася гладила его лоб, губы, впадинку у горла, шрам на плече. Она ворковала на чужом язы-ке, гортанные звуки смягчались нежным придыханием, ритм делал их похожим на ворожбу. Он поймал её руку и положил себе на глаза. Ему не хотелось возвращаться к действительности, потому что она не бы-вает лучше прекрасного сна.

Асия протопала босыми ногами к окну и распахнула его. В ком-нату ворвался утренний воздух, настоенный на смородине. Через по-доконник из сада свесилась ветка шиповника, маленькие, с ноготь, листья посыпались на пол. Обнажённая девушка, чуть прикрывшись прозрачной занавесью, посылала ему воздушные поцелуи. Линии её длинного тела были текучи, они звучали, словно скрипка. Иван восхи-щался как мужчина, но профессионал всё-таки сидел в нём. Нашлась

потрясающая модель для «ню»! Осторожно, чтобы не спугнуть мгно-вение, он достал из сумки бумагу с карандашом. Но Асия даже в лице переменилась. Она подбежала и разорвала бумагу.

– Я восточная женщина, – она пригрозила ему пальцем и натя-нула простыню, как чадру. Иван принялся распутывать ткань, словно освобождая от кожуры диковинный плод, и опять впал в жаркое бес-памятство.

Днём в них проснулся волчий аппетит. Они съели всё немногое, что нашлось в холодильнике, запили его мягким грузинским вином и отправились к тётушке. Найдёнов не отпускал асину руку, будто опа-сался, что чудо растворится в вечернем воздухе. Он ощущал необык-новенную легкость в теле, гордость прямо-таки распирала его. Он мо-жет обладать женщинами! Людмила нарочно развила в нём комплекс неполноценности, к себе привязывала. А он вырвался! Теперь ему могут принадлежать даже такие красавицы, как Асия.

Тем не менее, сама собой всплыла совершенно неуместная в этой ситуации мысль: почему она так быстро уступила? Женщины обыч-но сопротивляются, хотя бы для вида. Так принято. Ася, похоже, без комплексов, хоть и восточная женщина. Тогда почему отказалась быть нарисованной? Найдёнов успокаивал себя тем, что, скорее всего, про-извел на неё впечатление, и она отбросила условности. В постели они мешают раскрепоститься, она это почувствовала. Интересно, корит ли она себя за измену другу? Вообще, насколько у них серьёзно? Од-нако они уже подходили к мрачному бараку, и художника все более волновала предстоящая встреча, которая могла многое прояснить в его жизни.

Тётушка возлежала на кушетке. На стене висел дряхлый ковер с молодцеватым Иваном-царевичем, который уносил на сером волке безразличную к происходящему Василису Прекрасную. Нечёсаные седые пряди старухи сбились в колтун. От нее неприятно пахло. У Найдёнова сама собой проскользнула мыслишка, что Ася плохо смо-трит за родственницей. Угол рта и левый глаз у той перекосились, ви-димо, после инсульта. Правой рукой она поглаживала безжизненную левую. В её потухших глазах не проснулось даже простое любопыт-ство.

– Тётя, расскажи, что помнишь, про Анну Леонтьевну, – крикну-ла ей в ухо Ася.

Та будто включилась:– Она мне баяла, что на обедне дьячок её назвал «отроковица

Анна», а она думала – «от рукавицы Анна».

226 227

Тётушка захихикала, растянув одну сторону рта.– А что потом с ней стало?– Училась в епархиальном училище. Говорили, там самые луч-

шие невесты. Их и образованию учили, и хозяйство вести.Тетушка потеряла мысль.– Выучилась, – подсказывала Ася, – а потом?– Потом определили её учителкой в деревню. Она моей маме по-

чтовую карточку на Рождество Христово прислала.– Она у тебя сохранилась?– Куды там! Я трёх мужовей с той поры поменяла да две фатеры,

буду я безделицу всякую держать!– А в какую деревню? – крикнул Иван. Старуха только тут его и

увидела.– Почто тебе, Аркадий?Асия махнула рукой, чтобы он отошёл.– Бог ведает, куда её услали. Я девчонкой была, мне ни к чему.

Постой, вроде припоминаю. В Архангельск. Или в Астрахань? Или в Архангельск?

– С тобой всё ясно, тётя, – с досадой бросила Ася. – Завтра приду, вымою тебя.

Найдёнов не мог скрыть разочарования.– Не бери в голову! – успокаивала его девушка. – Мне и то мои

предки по барабану, а вот почему ты расстроился, не понимаю.Найдёнов долго колебался, но всё-таки открыл свою тайну. Реак-

ция Аси поразила его. Она переменилась в лице:– Мы можем оказаться родственниками! Кошмар! Не приближай-

ся больше ко мне!Иван не удержался от смеха:– Ты что, сияние! Один шанс из миллиона, что это так. Да и про-

шёл целый век, сколько уже кровей перемешалось!Асия долго не успокаивалась, но потом, кажется, поверила. Во

всяком случае, разговора на эту тему больше не заводила.

Пора было заканчивать выполнение заказа. Фимка уже дал за-даток, причем такой, что хватило выделить семье, купить Юрасику коньки с наворотами, о которых тот давно мечтал, и оставить себе на пару-тройку месяцев безбедной жизни.

Недели три Найденов не выходил из мастерской, только ночевал чаще всего у возлюбленной. Она дала ему стимул к нежеланной рабо-те. Когда он представлял ее в постели, у него разгоралось желание ри-

совать. Жутковатая получалась история: он копировал работы с телом Людмилы, но в нем невольно проступали изгибы тела любовницы. Иногда это казалось художнику кощунством. Но после ночи с Асей, а они случались все чаще и чаще, он прибегал в мастерскую и неистово бросал на лист штрих за штрихом. К тому же, подсознательно он ис-пытывал сладостное чувство мести Людмиле. Она не хотела его как мужчину, так пусть теперь висит в борделе, услаждает самцов.

Интересно, что теперь пути Найдёнова и жены не пересекались, будто они жили в разных измерениях. Лишь однажды он увидел Люд-милу на другой стороне улицы и сразу даже не узнал ее. Вроде так же кудряшки из-под шапочки выбиваются, сиреневая шаль лихо заки-нута на плечо. Но не держала она спинку, оттого и шаг был не таким упругим. Она перебросила в другую руку сумочку, и этот знакомый жест вдруг кольнул Ивана. Он словно увидел жену глазами себя, когда ему было восемнадцать. И понял, что невозможно стереть из памяти прошлое, оно живет в каждой клетке. Он не выдержал, перебежал че-рез поток машин к жене.

– Как жизнь? Как Юрасик?– Нормально, – сказала она бесцветным голосом. Слишком рав-

нодушным, чтобы быть искренним, отметил про себя Иван.– Вот возьми, может, к школе еще что понадобится, – он протянул

несколько купюр.– Богатым стал? – усмехнулась она, но интонация изменилась.– Деньги – дело наживное, – сказал Иван не без подтекста. Жена

что-то пробормотала и попрощалась. Он смотрел ей вслед. Словно чувствуя это, она распрямилась и обрела прежнюю стать. Ивану, во-преки рассудку, вдруг захотелось побежать за ней...

На первые же деньги Найденов купил два мобильных телефона – себе и Асе. У него появилась потребность просто слышать её голос. Была и ещё причина: она считала естественным приходить в мастер-скую, когда захочет. А ему нельзя было показывать свою работу для борделя, которая шла полным ходом. Асия чувствовала себя у него, как дома, правда, по хозяйству делать ничего не хотела. Иван варил пельмени, делал кофе и бутерброды, а она, накинув его меховой жи-лет, сидела на матрасе в позе лотоса. Но ему нравилось баловать её. Частенько любимая просила его сделать эскиз очередной этикетки. Он весь вкладывался в работу, она восторгалась, на фабрике были до-вольны.. Иван почувствовал вкус к мелкой графике и был благодарен за это Асе. Кроме того, с ней можно было говорить об искусстве, ко-торое она знала и тонко чувствовала.

228 229

В этой женщине уживались два антагонистических существа, что Найдёнов вскоре почувствовал на себе. Одна Ася была смиренной и тихой. Она ласкалась, как котёнок, шептала что-то нежное на своем языке и была согласна с ним во всём. Другая походила на норови-стую лошадь – говоря Ивану что-то обидное, скашивала чёрные глаза, раздувала ноздри. К тому же, Асия попадала в немыслимые истории. Как-то Иван вызвонил ее в пригородном автобусе, куда она по ошибке села. Однажды заперла его в мастерской. Умудрилась даже загреметь в милицию вместе с проститутками, на которых шла облава. Иван еле вытащил её тогда из обезьянника. Иногда она просто исчезала из дома на несколько дней, а в ответ на вопросы отшучивалась.

Её причуды чаще всего умиляли Найдёнова, но порой раздража-ли. Были и совсем уж необъяснимые странности. Как-то, когда Асия уснула, он тайно сфотографировал её в различных позах. Но оказа-лось, что именно эти кадры были пустыми. Почему? Иван так и не додумался.

Однажды, когда Ася куда-то ушла из дома, попросив его нари-совать очередной товарный знак, он наклонился поднять карандаш и под столом, в глубине, увидел странный предмет. Он напоминал пу-затый медный ковш, похожий на братину, только носик был до блеска заточен. Внутри лежала тряпичная кукла в лохмотьях. Из ее оскален-ного рта торчали клыки. Подстилкой служили смятые обрывки бума-ги. Найдёнов развернул один. Там был нарисованный фрагмент неиз-вестного Ивану восточного символа. На другом он прочел: «...енов», сразу связал со своей фамилией и почувствовал, как по спине побежа-ли мурашки.

Иногда Найдёнов после ночи с Асей чувствовал не прилив сил, как обычно, а полное изнеможение, ломоту в костях. Она смеялась: «Что, заездила молодая лошадка?» и приводила его в нормальное со-стояние какими-то манипуляциями.

Он пытался анализировать эти непонятки и сделал вывод, что Асия увлекается восточной магией. Она это упрямо отрицала. Вопре-ки подсознательно растущему недоверию, он еще сильнее привязы-вался к ней, буквально захлёбывался в тяжкой, топкой своей любви.

В одно из воскресений в дверь мастерской позвонили. Найдёнов второпях сунул рисунки в стол и открыл. Вошла Людмила. Он рас-терялся, но помог ей снять плащ, ощутив знакомый запах. Она молча присела на краешек лавки. Опустила голову. Перекинула сумочку с плеча на плечо, достала платок, вздохнула. Посмотрела ему прямо в глаза, будто ждала от него важного слова. Но он молчал, собираясь с

мыслями.Некстати позвонили. Асия влетела в подвал, споткнулась, по полу

рассыпались жёлтые яблоки. Она, хохоча, собирала их и вдруг увиде-ла Людмилу.

– Асия, это моя жена, – запнувшись, сказал он.– Бывшая, – уточнила Мила. – Извините, я по делу, но мешать не

буду, зайду в другой раз.– Останьтесь, чаю попьём, – сказала Асия кротко, но в этой кро-

тости Иван уловил нотки снисходительности победителя к побеждён-ному.

– Закрой за мной, – бросила Людмила мужу.Асия ни разу прежде не спросила Ивана, женат ли он. Но тут слов-

но с цепи сорвалась. Схватила его за руки и уставилась – глаза в глаза. Зрачки её расширились. Иван вспомнил, как в одной телепрограмме говорили, что по таким зрачкам можно распознать вампира. Тогда он посмеялся над бредом, но сейчас ему стало не по себе. Асия броси-лась ему на шею, разрыдалась:

– Никому не отдам! Поклянись, что не бросишь меня! А та жен-щина – будь проклята!

Она судорожно сжимала Ивана в объятиях, будто хотела раство-рить его в себе. А у него промелькнуло в мозгу: «Кто послал её мне во искушение?» Но даже эта мысль не отвернула его от горячего тела любовницы. Они упали на диван, и никогда еще ласки Асии не были такими острыми и такими желанными.

Десять сделанных углем и сангиной рисунков он отнес Фимке.– Ну, даёшь! – только и воскликнул тот и отвалил круглую сумму.Не радовали Ивана фимкины деньги. Но пригодились они, да ещё

как, буквально через несколько дней. Позвонила по телефону Людми-ла и сказала, что Юрасик сломал ногу. Открытый сложный перелом.

– Так что коньки в эту зиму не понадобятся, – добавила она уста-ло.

Иван похолодел. Наверное, это расплата. За то, что поддался дья-вольщине, предал обеих своих женщин. За то, что впал в блуд. Но по-чему за его грехи отвечает ребёнок?

Найдёнов бросился в больницу, дал денег врачам и нянечкам, ку-пил по списку лекарства. В палате взглядом отыскал сынишку. Его нога в гипсе лежала поверх одеяла. «Давно не стрижен», – подумал почему-то Иван. Он хотел поцеловать Юрасика, но тот отстранился.

Угрюмость сынишки Иван воспринял болезненно. Он подумал,

230 231

что жена так повернула ситуацию в глазах ребенка, что получилось, будто отец оставил семью. Но объяснять он ничего не хотел. Пусть будет так.

– Как же тебя угораздило?– В железной бочке с горы катались. Петька меня на ходу вытол-

кнул, а там каменюка.Найдёнов взял ручонку с нелепой наклеенной татуировкой и при-

жал к своему лицу. Ему было так скверно, что сквернее не бывает. Это он виноват, и нет ему прощения.

В парке возле больницы его ждала Асия. В последние дни она от него не отходила, предупреждала все желания, заласкивала до ис-ступления. Но было в её страсти что-то наэлектризованное, звук на верхнем пределе, за которым – обрыв. Иван это чувствовал, но и об-рыв манил его – лишь бы с этой дурманящей, как опиум, женщиной!

Дорога в мастерскую огибала белую, с голубыми звездчатыми ку-полами церковь. Что-то подтолкнуло Ивана, и он ступил на дорожку, ведущую к ней. Асия рассердилась, потянула его обратно. Он понял её: чужая вера. Но сам все-таки пошёл. Он и прежде бывал, конечно, в храмах, но испытывал лишь профессиональное восхищение. Молить-ся не умел, да и потребности не было. Но сегодня он словно попал в иной мир. В честь Троицы храм уставили молодыми берёзками, пол выстлали свежей травой. И было в нем светло от белых стволов, мер-цающих свечей, и дышалось Ивану легко, и шевельнулась в душе его надежда.

Росписи восстановили ещё не все. В боковом приделе нижний ярус был не тронут. Несмотря на осыпавшиеся слои, потемневшие краски, Иван разглядел фигуры белого и чёрного ангелов. Вероятно, живописец изобразил их битву, вернее, тот момент, когда чёрный по-вержен. Он преклонил колена, а белый простёр над ним крыла, словно прощая.

– О, Ангел-хранитель! Храни всегда нас от бурь в тишине Хри-стовой! – прошелестело позади Ивана.

Он обернулся. Молодая женщина, вопреки его представлению о верующих, розовощёкая, с веснушками, что подчеркивал темный пла-ток, держала перед собой свечу, отчего казалась в светлом нимбе.

– Простите, – вымолвил Иван, – я думал, ангелы бывают только белые, ведь они выполняют волю Господа. А здесь – чёрный...

– Чёрные – падшие, они на человека испытания насылают, – про-шептала женщина и перекрестилась. Свечка в её руках затрепетала.

Иван не мог отвести взгляда от росписи. Чёрное и белое проника-

ли друг в друга, будто ангелы не могли существовать порознь. «Так, наверное, в каждом человеке, и во мне тоже, – подумал он. – В чьих руках сейчас моя душа и кто одержит верх?». Он купил свечу, спро-сил, где поставить во здравие, и попросил Господа помочь сыну.

Найдёнов не отказывался от мысли расшифровать попавшие к нему акварели. Он решил углубиться в искусство начала XX века, по-тому что чувствовал его влияние на автора. Заказов пока не намеча-лось, поэтому он целыми днями просиживал в библиотеке художе-ственного музея. И месяца через полтора раскопал-таки! В пожелтев-шем и хрупком от старости каталоге выставки выпускников Акаде-мии художеств он увидел то, от чего сердце ёкнуло. Ещё один вид: два озерца, соединенные протокой. Манера была явно та же. Главное, сохранилась подпись: «Г. Ангелакос. Северный пейзаж. Акварель».

Иван не поверил глазам. Неужели нашёл? Но почему, судя по фа-милии, грек? Пейзаж-то явно русский. Нет, определенно слышал он эту фамилию. Но где, когда, при каких обстоятельствах? Мучился Иван, мучился – и вспомнил: именно Харлампию Ангелакосу принад-лежал ремансовский дом, в подвал которого он попал по воле правле-ния Союза художников. Открытие его ошеломило. Что это? Совпаде-ние? Или кто-то свыше послал ему дар предка?

Он позвонил знакомому сотруднику краеведческого музея Хру-сталёву:

– Тебе о чем-нибудь говорит имя «Г. Ангелакос»?– «Г.» – нет. Но Фотис Ангелакос – личность известная. Сорат-

ник Александра Ипсиланти - лидера борьбы греков против османской империи.

– Ты можешь подробнее узнать про семью Ангелакосов? Веро-ятно, «Г» – Григорий, Георгий, Гавриил? – его потомок, художник. Только непонятно, как он попал в Россию.

– Не обещаю, но попробую.Через несколько дней, во время которых Иван места себе не на-

ходил, приятель позвонил:– Приходи, кое-что раскопал. Хрусталёв и сам был доволен:– Вот список выпускников Академии художеств 1897 года. Наш

Георгий Ангелакос – среди них. Как попал в Россию? Думаю, так. Ипсиланти с другими греками, в том числе и Фотисом, организовал на юге России тайное общество «Филики Этерия». Возможно, были у него родственники, которые осели в нашей стране – тогда таковых на-

232 233

ходилось немало. В одной книге я нашел упоминание о жителе наше-го города Харлампии Ангелакосе, богатом торговце зерном. Связаны ли между собой эти люди – точно сказать не могу.

Найдёнов бросился разыскивать сведения о выпускниках Акаде-мии тех лет. Воспоминания нескольких из них читал с упоением, но нужных сведений не находил. И всё-таки – узнал! В одну из книг была вложена фотография группы художников с мольбертами на фоне реки. К великому счастью, на обороте толстого листа осталась хорошо раз-личимая надпись чёрными чернилами: «Товарищество Г. Ангелакоса в селе Мережино». Ещё дней десять ушло на то, чтобы узнать, что деревня Мережино относилась то к одной, то к другой области, но сейчас – к Архангельской.

С трудом, но нашёл художник на карте деревню в излучине широ-кой реки. Интересно, откуда такое название? Наверное, рыбное было место, и мужики мережи ставили. Путь к нему получался такой: по-ездом до райцентра, оттуда вверх по реке катером, а дальше – то ли автобус ходит, то ли нужно пешим.

С радостной вестью он побежал к Асе. Она же отнеслась к его рассказу с неожиданной враждебностью, даже агрессивно:

– Значит, тётка не ошиблась? Мои и твои предки оттуда . Выхо-дит, мы родственники? Ты не поедешь туда! Не пущу!

– Глупенькая, еще ничего неизвестно. Может, я надумал бог весть что. Вот вместе поедем туда и всё узнаем.

Асия побледнела и раздула ноздри:– Я сказала: не по-е-дешь!– Перестань, сумасбродка!– Выбирай. Уедешь – потеряешь меня.«Господи, – подумал Иван, – почему ты опять ставишь меня перед

выбором!»Он не сомневался, что её блажь пройдет. Купил билеты в предва-

рительной кассе и один оставил в почтовом ящике бревенчатого дома, потому что девушка опять исчезла и не отвечала на его звонки. А он дождаться не мог. Не спал, но то было не от беспокойства, как прежде, а от радостного возбуждения.

Накануне отъезда Найдёнов увидел по местному телевидению, что милиция раскрыла подпольный публичный дом. Показали, как выводили смурных девиц, которые закрывали лица волосами, а потом и самого Фимку в наручниках. Сначала Иван обрадовался, что бор-дель так быстро накрыли, но вдруг подумал: куда попадут проклятые рисунки? Он знал, что ни Людмила, ни Асия не узнают себя, но всё-

таки было неприятно, что их могут выставить где-нибудь. Он опять корил себя и Тригубского.

В тот же день пришло письмо от Евгения. Он сообщал, что же-нится на лихтенштейнке. Просил взять у здешней супруги кое-какие документы и переслать ему. Что ж, искуситель выполнил свою мис-сию. И всё-таки с Евгением уходила в небытие часть его жизни. Ивану взгрустнулось.

Перед отъездом он не мог зайти за Асей, потому что вёз громозд-кую поклажу художника. На вокзале быстро загрузил свое имущество под полку и вышел встретить Асию. Ждал до последнего мгновения.

Она не пришла. Её мобильный был отключен. Мучился Иван всю дорогу. Попала, видно, чокнутая девчонка в очередную историю. Если он не дождётся ее, будет вызванивать. Должна же она найтись!

Привокзальную площадь в райцентре не коснулось новое время. Обшарпанные здания, покосившиеся дощатые ларьки, мусор, какие-лозунги на домах. Иван затосковал. Купил подозрительный пирожок в привокзальном буфете и кружку пива, встал за грязную стойку. И поперхнулся. У противоположной стены стояла Людмила.

Найдёнов разглядывал жену, словно видел её впервые. Она скло-нила голову. Смотрела куда-то сквозь него.

Он подозвал Людмилу:– Пирожок купить?

Она кивнула.– Ну, рассказывай.

Жена потупилась:– За Юрасика не волнуйся. С ним Маня поживет.– Я не о том! Как ты посмела?Она кусала губы, робея. Потом собралась с духом:– Тебе плохо, я чувствую. Правду говорят: нужно пострадать,

чтобы чужую боль принять, как свою. Я много пережила за это время. Возьми меня с собой.

– А как ты узнала?Людмила опять долго собиралась с духом.– Мне дала билет Ася. Я поменяла на другой вагон, чтобы ты не

увидел.Ошеломляющую новость Иван услышал как сквозь туман. Не

осознав весь смысл, он сосредоточился на одной точке: Ася для него потеряна.

– Как жить? – спросил он сам себя, но вслух. Людмила положила

234 235

свою холодную руку на его:– Захочешь взять меня – я готова, не захочешь – уеду обратно.Он молча дожевал резиновый пирог, запил пивом. На Людмилу не

смотрел. Потом взял её сумку.Они отправились на пристань. Свежая голубая краска и нарисо-

ванные чайки делали дебаркадер каким-то праздничным. Катер как раз отправлялся. Найдёновы устроились на носу. Когда отчалили, ве-тер стал бить в лицо. Мила ушла вниз, а Иван стоял, ухватившись на поручни, и смотрел вперед. В сердце он чувствовал острый гвоздь, который мешал при каждом движении. Он понимал, что надо все обдумать, разобраться. Но ветер гудел в ушах, мешая сосредоточить-ся, к тому же, Найдёнов смотрел на берега в надежде увидеть что-то знакомое. Минут через сорок он заметил, что река разделяется на два рукава, огибая горбатый остров. На нём росли мохнатые чёрные ели. Они напомнили художнику иллюстрацию к сказке Пушкина, которую видел в детстве – остров Буян. Или он – с заветных акварелей? Ка-тер быстро обогнул остров, рукава соединились, и вот уже показался причал. Рулевой томительно долго подбирался к нему, круто накреняя посудину. Людмила поднялась и схватила мужа за руку, чтобы удер-жаться. В старых деревянных мостках зияли дыры. Иван с увесистой сумкой и рюкзаком еле протиснулся через перильца, сбросил груз на песок, подал руку жене.

Она молча стояла, пока Иван узнавал, как добраться до Мережина, пока тряслись минут двадцать в ободранном автобусе среди мешков, сумок всех калибров, рыболовных снастей, вёдер. Пассажиры – бабки в пёстрых платочках и бородатые мужики – знали друг друга и пере-брасывались шутками. Диалект был такой особенный, что Иван даже не всё понимал.

От автобуса пешком было недалеко – сказали, километра полто-ра. Еле заметная тропа вела по заросшему бросовой травой полю. По обе стороны угадывались места умерших деревень. Там труба торча-ла, там заросли хрена, там сгнившие доски. Видимо, подумал Иван, когда-то здесь было многолюдно, крестьяне работали, заводили се-мьи, обустраивали дома, растили детей. Они страдали и любили. Всё меняется вокруг, но человек чувствующий остается таким же.

Привычным взглядом художника Иван улавливал краски незамут-нённого неба, пронизывающий его исподволь вечерний свет. Гладь далёкой реки розовела у горизонта. Тишина стояла такая, что даже шорох его парусиновой куртки оскорблял слух. В этих просторах,

ощутил он, иными мерками нужно мерить и пространство, и мысли, и чувства. Смятение его души пригасло, истончало. Иван смог набрать-ся сил и все подробно рассказал жене.

– Боже мой, – вырвался у неё стон, – я не дала себе труда понять, что с тобой было, когда ты на полу разложил листы. Я тебя отпугну-ла...

Она отвернулась, вытирая глаза. Он ушёл вперёд.За поворотом открылся вид на холм и домишки. Теперь сомнений

не оставалось. По мере приближения становились видны сиротливая берёза на вершине холма и рыжие проплешины. Судя по всему, от-сюда брали глину. Иван про себя отметил, что она особого оттенка, который прежде ему не попадался. Сразу возникло желание размять её в руках, ощутить, как она держит форму.

С каждым шагом сердце билось всё чаще. Странно, но ему вдруг захотелось броситься обратно и забыть эту аферу навсегда. А ноги шли сами собой к крайней избе с резным крыльцом и наличниками. Ивану стало совсем плохо. Он знал, что вот-вот из-под крыльца вы-скочит злобное чудище. Он машинально прислонился к жене, она об-няла его по-матерински, потрепала за волосы и сказала:

– Это была просто собака. Жучка или Шарик. Аккуратная старушка, одетая по-городскому, выбивала домотка-

ную полосатую дорожку. Она увидела чужих, но встретила их спокой-но. Иван же не знал, как справиться с волнением.

– День добрый, – сказала Людмила. – Вот приехали посмотреть, места уж больно хороши. Вы давно в этой деревне живете?

– Родом отсюда, – охотно ответила женщина. – Долго жила в го-роде, да не смогла привыкнуть. Сюда тянуло, в эту красоту. Вы только полюбуйтесь, какой простор! У нас от дачников отбоя нет. А вы кто будете? Да пойдемте в избу, в ногах правды нет.

Найдёнов попросил хозяйку убрать всё со стола и разложил ри-сунки.

– Узнаёте? Она ахнула:

– Горушка наша, деревня наша. И монастырь. Да, наши края.Иван указал на портрет женщины:– Может, знаете, кто такая? Старушка задумалась:– Когда это рисовано?– Скорее всего, в начале прошлого века.– Она подумала и нерешительно сказала:

236 237

– Может, это та, про которую мамушка рассказывала... Старушка оказалась бывшей учительницей. Она интересовалась прошлым, поэтому говорила разумно и грамотно:

– Её привез в деревню художник Ангелакос. Я фамилию со слов мамы запомнила, уж больно красивая и непривычная. Привёз с ма-леньким ребёнком, поселил в новом доме. Дом был большой. Мамуш-ка говорила, что летом сюда приезжали художники, вечером они пили чай на веранде, а утром расходились рисовать.

– Кто же была эта женщина?– Не знаю. Она ни с кем дружбу не завела. Похоже, городская.

Но работу крестьянскую делала сама. Ребенок у нее был от художни-ка. Во всяком случае, как мамушка вспоминала, он о них заботился. Правда, вскоре умер. А женщина вышла замуж за нашего землемера. Они родили еще нескольких детей.

– Её звали Анна? – с замеревшим сердцем спросил Иван. В эту минуту для него решалось многое.

Хозяйка задумалась, покачала головой:– Не знаю, врать не буду. Может, мамушка и говорила. Знать бы,

что когда-то понадобится, расспросила бы.– А что стало с её детьми, внуками?– Зачем это вам? – вдруг встревожилась женщина. – Вы вообще

кто такие?– Я художник Иван Найдёнов. Посмотрите на мой багаж, сразу

поймёте. Моя жена, Людмила. Я приехал порисовать, уж очень места дивные.

– А для чего в прошлом копаетесь? Иван решился:– Я вырос в детдоме. Там Найдёновыми называли подкидышей.– Когда это было? – насторожилась старушка. – Не знаю точно. В свидетельстве о рождении мне написали –

пятьдесят второй.Она встала, помолилась перед лампадой.– Меня Вера Степановна зовут. Вы точно не из органов? Мила подсела к хозяйке, приобняла её.– Вера Степановна, не сомневайтесь. Помогите мужу. Он всю

жизнь страдал оттого, что безродный. Может, здесь его родня?Хозяйка пристально посмотрела на Ивана. Долго гладила кошку,

которая прыгнула на стол. Зачем-то поворошила угли в печи, вытерла лавку. Чувствовалось, она колеблется.

– Ладно, расскажу. Мне уже бояться нечего. Раньше село было

большое, Мережиным его назвали потому, что многие женщины в нём делали особую вышивку, с мережкой, на продажу. А теперь деревня умирает, остались одни старики, электричество обрезали, радио нет. К врачу не добраться, так что мне недолго скрипеть... Ну, значит, все дети той женщины разлетелись. Она умерла. Их дом подгнил и рух-нул. Деревня еще жила, я после окончания педтехникума учила здесь детей. В одном классе были ребята всех возрастов, трудно было. А мама работала в колхозе «Красный пахарь». Но с молодых лет тайком лечила людей. Кто звал её знахаркой, кто колдуньей. Лечила травами, приговорами. Со всей округи к ней тянулись, она не отказывала, хоть очень боялась, знаете ведь, как в те годы смотрели на нетрадицион-ную медицину.

Как-то летом приехала молодая женщина с мальчиком. Года два-три ему было. Попросилась к нам в дом. Мама не брала, думала, не подослал ли кто, но она сказала, что её фамилия Ангелакос и что её бабушка жила здесь. А сама она живет на юге, но вот захотелось по-бывать на родине. Мужу отпуск не дали, так что она с сынишкой.

– В какие годы это было?– После войны, точно. Уже детишки послевоенные в школу пош-

ли.– А как звали женщину и мальчика?– Её Александрой, а сынишку она называла Валерочкой. Резвый

был мальчик, здоровый.– А собака у вас была в те годы? – спросила Людмила. У неё тоже

перехватило дыхание.– Была Жулька. Лет пятнадцать прожила, а то и больше. Иван и Мила переглянулись.Вера Степановна вдруг закрыла лицо руками и долго так сидела.

«Прости нас, господи!» – шепнула она и словно набралась сил, чтобы продолжить рассказ:

– Пожила Александра недели две, потом со слезами призналась, что приехала не отдохнуть. Она беременна, рожать не хочет, потому что нет условий, а с детства помнит, как моя мама людям помогала. Официально-то аборты были запрещены. Она сказала, что если мама ей не поможет, она утопится. Назад ей дороги нет.

Я уговаривала Александру не убивать дитя. Мамушку уговарива-ла отказать. Несколько дней мы все плакали. Потом мама, царствие ей небесное, согласилась. Сначала давала какой-то отвар, но он не помог. Тогда мама приготовила заострённый стебель фикуса, прогрела его в печи…

238 239

Вера Степановна опять закрыла лицо руками. Она рыдала, стес-няясь этого, но не могла остановиться. Потом насухо вытерла глаза.

– Я только слышала, как женщина за печкой страшно кричала. Мама над ней причитала, потом выбежала в ужасе и позвала меня. Я тоже чуть не потеряла рассудок. Александра истекала кровью. Мама пыталась отпоить её чем-то, но напрасно. Часа через два она умерла.Иван с женой оцепенели.

– Почему вы не позвали врача? – наконец опомнилась Людмила.– Как вы могли бросить её без помощи?– Какой там врач – в нашем глухом углу! А везти куда-то – позд-

но, да и всем бы дали лет по десять.Вера Степановна перекрестилась.– Подождите, а Валерочка? – спросил художник. Он чуть было не

сказал: «А я?»– Мы с мамушкой долго не могли прийти в себя. Её я вообще еле

откачала. Но стали думать, что делать. И надумали. Это был един-ственный выход, чтобы её не забрали. Ночью мы вырыли могилу на краю старого кладбища и похоронили Александру. Рано утром я ушла с Валерочкой к первому катеру. Потом на поезде поехала в город. У детдома долго таилась. Какая-то женщина вышла с вёдрами, я скорее туда, посадила мальчика на пол, а выйти не успела. За дверью при-таилась. Ну, все сбежались, потом ушли с ребёнком, я – прочь. Дума-ла, сердце выскочит... Соседям сказали, что Александра ещё затемно уехала.

Мы до конца маминой жизни боялись, что всё раскроется. Вдруг муж приедет? Тогда бы мы ему во всём признались, а там как будет. Но никто не приехал и письма не прислал. Мы часто стали ездить в монастырь. Мамушка говорила, что если бы он был действующий, она бы ушла туда замаливать грех.

Вера Степановна опять посмотрела на Ивана:– Коли сможешь, прости нас.Она перекрестила его, вытерла слезы под очками. Они долго сиде-

ли молча. Первой опять опомнилась Людмила:– Могила Александры цела?– Я не ходила туда, пока старики не поумирали. А молодым всё

равно. Нашла тот бугорок, разровняла землю, посадила анютины глаз-ки. А через несколько лет поставила самодельный крест и написала: «Александра Ангелакос», хоть фамилия у неё, наверное, была другая. И без дат. Давайте чаю попьём и сходим её помянуть.

На заброшенном кладбище между могилами выросли берёзы и

ели. Буйствовали малинник. Дорожки заросли. Но могила была в по-рядке, словно Вера Степановна знала, что приведёт сюда близких по-койнице людей.

Они постояли. Тихое сентябрьское солнце делало последний при-ют Александры светлым, даже весёлым.

– Время жить и время умирать, – сказала Людмила. – Пусть земля ей будет пухом.

Они отправились в обратный путь. Иван поймал себя на мысли, что его роковая женщина не просто боялась, что они окажутся род-ственниками. Она боялась родства Ивана со своей землей, как будто та отнимала её, Асии, власть над ним. Он глубоко вздохнул и почув-ствовал, что боль из сердца ушла. Да была ли она женщина? Фантом какой-то!

– Вера Степановна, – спросил он уже в избе, – откуда художник мог рисовать эти места? Не с вашей же горушки?

– А вот направо за лесом будет Ваура. Невысокая, да всё-таки гора. Оттуда можно далёко видеть. Коли пойдёте, разыщите камень со следом Христа. Он там с незапамятных времен.

Тёмный лес расступался неохотно. Вспотев от усталости, Иван и Людмила вышли на равнину. Гора возвышалась ровным конусом. Она казалась небольшой, но карабкаться было трудно. Колючие кусты и крапива хлестали по лицу, череда цеплялась за брюки. Но когда они добрались до вершины, забыли обо всём на свете. Перед ними от-крылся такой вид, что для Ивана он навсегда впечатался в память как живой символ Руси.

Впереди блистали два озера, как устремлённые в небо глаза. Ле-вее изгибалась река с горбатыми островами, которые старинными па-русниками уплывали за горизонт. С другой стороны, вдалеке, сиял бе-лизной монастырь с ажурной колокольней и зубчатыми башнями. Его отражение застыло в озере, что плескалось прямо у подножия стен. Леса, где в зелень вплетались жёлтые, оранжевые, красные пряди, об-рамляли эту картину.

Воздух был свеж и живителен. Тишина звенела стрёкотом кузне-чиков. Иван ощутил неразрывное родство со всем, здесь сущим, если даже тайна его рождения так и осталась тайной. «Нет на свете ничего случайного», – подумал он.

Людмила воскликнула:– Смотри!Вот он, камень, который был и на одном из рисунков. На самом

деле, похоже на удлинённый след ноги. Может, и вправду Христос

240

тоже поднялся однажды на Вауру, чтобы полюбоваться дивной кра-сотой?

Они сели и долго смотрели окрест. Людмила положила голову ему на колени и прошептала:

– Валерий Ангелакос...Звуки впервые произнесённого вслух имени вызвали в памяти

Найдёнова фреску, виденную в храме. В это мгновение он понял: из глины со своей родины он вылепит благородный, изысканный пласт. Будет только два цвета – белый и чёрный. Белый ангел с распростёр-тыми крыльями над поверженным чёрным.

Содержание

Предвечерье

Рассказы

Снятие с креста ..............................................................................Паззл .................................................................................................Вероника............................................................................................Лексеич летающий.......................................................................... Турецкий кофе с привкусом печали...............................................О пользе домофона...........................................................................Пятнадцатая чашка......................................................................Стено-кардия...................................................................................Последний выстрел Купидона.......................................................

Из далёкого детства Затмение сердца.............................................................................. Пуша.................................................................................................. Баня.................................................................................................... Счастье в условных рублях............................................................ Розовый шарик................................................................................. Три хитроумные кошки Про кошек.......................................................................................... Месть сиамки................................................................................... Харальд неустрашимый................................................................. Злосчастный бал Мавры Котофевны.......................................... С улыбкой

Шляпа................................................................................................Чёрное и голубое..............................................................................Похищение Европы..........................................................................

Из путевых дневников

Возвращение в Эдем......................................................................... Антон Павлович и три сестры.....................................................

Переводы Эпоха сновидений.............................................................................

ПовестиМытилка...........................................................................................Ночь поющей калавинки.................................................................«Атмасферные асатки».................................................................

Коваль Вероника Анатольевна – журналист, писатель, кандидат филологических наук. Автор документальных книг «Твори и дари», «Мы родом из войны» и других. В 2006 году в Одессе издан сборник рассказов и повестей «Последний выстрел Купидона».