Михаил Енотов

Коробочка с панорамой Варшавы(повесть)

Мокрый нос таксы тыкал меня в подбородок. Лизнув мою

щеку, Патрик сообщил мне, что на завтрак у него была рыба. Хотя у

собак почти всегда пахнет рыбой изо рта...

Я продрал глаза, поднялся – рядом со мной на кровати лежал

кусок кирпича. Отдернув в сторону штору, я увидел звездочку,

зияющую прямо посередине оконного полотна. Из нее в комнату

проникала свежесть июньского утра.

Либо ночью был ураган, либо окно разбил какой-то

злоумышленник, – рассудил я. Выглянув в окно и не обнаружив на

улице никаких следов урагана, я остановился на втором своем

предположении. Наша квартира была на первом этаже, так что

выдающейся силы или меткости для такой шалости не требовалось,

пожалуй, даже ребенку.

Я стоял у окна и, потягиваясь, любовался чудесным утром. А

Патрик крутился возле моих ног, поскуливая – его надо было

выгулять. На секунду я пожалел, что собаки еще не научились

открывать шпингалетные замки, и нехотя начал одеваться. Натянув

джинсы и футболку, я взял с кровати тот самый кусок кирпича и

аккуратно – через дырку, им же проделанную – отправил его за

окно. Да, чуткостью сна Бог меня не отметил.

Из прихожей донеслось, как Патрик уже скребется об дверь.

1

– Если будешь буянить, выпущу навсегда, – крикнул я и

направился в прихожую. – Опустишься на улице, будешь, как

Буковски… или Оскар Уайльд.

Вообще, я обычно не слишком разговорчив с животными –

просто настроение, несмотря на недосып, было очень уж хорошее.

Я надевал на Патрика ошейник, а солнце улыбалось мне с кухни

сквозь жалюзи – подрастающий Фрэнк Мамуда внутри меня пел и

пританцовывал.

Когда я запирал входную дверь, перед моими глазами вдруг

растянулась надпись “Гульнара, верни деньги”. Крупные корявые

буквы были нарисованы белой краской прямо поверх глазка и

номера нашей квартиры. После слова “деньги” там была еще какая-

то черта – я расценил ее как восклицательный знак.

Теперь стало ясно, что окно разбил автор этой надписи. То есть

кто-то из числа маминых кредиторов – один из трех или четырех.

Хотя кредиторов у мамы было много больше, не все они были столь

воинственны; а вот три-четыре жадины, которые наведывались к

нам чаще остальных, отличались особенной агрессивностью.

Выйдя на улицу, я обнаружил надпись еще и на нашем балконе

– точно такую же. Посмотрев на текст еще раз, я снял подозрения с

Альфии. Эта деревенская татарка, пусть даже и вышедшая замуж за

банкира, вряд ли была достаточно грамотна, чтобы поставить

запятую после слова “Гульнара”. Вообще, Альфия уже давно была в

моем списке “людей, которых не стало бы, научись я испепелять

взглядом”. Она столько раз проклинала меня за грехи мамы и из

2

всех недугов забыла пообещать мне разве что бычий цепень. Я же

про себя желал ей всего того же, плюс еще бычий цепень.

Мы продолжали свою прогулку. На улице Патрика, как всегда,

больше заботили скорее шприцы и презервативы, нежели малая или

большая нужда. Я одергивал пса от всякой дряни – порой так

сильно, что тот кашлял.

Проходя мимо балкона наших соседей, я поторопил Патрика

скорее миновать этот сектор. Дело в том, что наши соседи – два

брата и жена одного из них – тремя днями ранее убили свою мать.

Они постоянно пили все вместе и били мать. Та все время ходила

по дому с черным от побоев лицом и просила у соседей денег в

долг. Вероятно, ее убил старший брат, но вину принял на себя

младший – Денис. Ему было 16. Когда-то я, будучи

старшеклассником, даже писал за него сочинения по татарскому

языку.

У Дениса скоро должен был состояться суд, а старший его брат

по-прежнему проводил большую часть своего времени за курением

на балконе. Я не хотел лишний раз сталкиваться с этим неприятным

типом.

– Ты что тут делаешь? – послышался грубый пьяный голос с

балкона. И снова я испытал чувство сродни тому, как, если бы,

переключая телеканалы, я наткнулся на передачу про каких-нибудь

детей-даунов или пауков-птицеедов. Мне всегда было

отвратительно и жутко смотреть такое, и я сразу переключал.

Похожее чувство, только теперь пульта под рукой не было.

3

Я решил не поощрять соседа ответом и промолчал, но тот, к

сожалению, додумался переспросить.

– С собакой гуляю, – сухо произнес я и потянул Патрика, но пес

как раз изогнулся для дефекации.

– Чтоб я тебя больше здесь не видел, – промолвило соседское

рыло и затянулось сигаретой, явно выжидая моей реакции. Про

себя я отметил, что рыло очень органично смотрится за балконной

решеткой. В следующее мгновенье я отвернулся и стал смотреть на

выходящую из-под хвоста Патрика коричневую колбаску, с

нетерпением ожидая ее конца.

Сосед еще что-то рявкнул, но у меня зазвонил телефон.

– Доброе утро, – в трубке зазвучал голос моей девушки

Карины, она всегда произносила эти слова так, что я не понимал,

вопрос ли это или утверждение.

– Вроде того, – чуть выше моего плеча пролетел окурок, я

обернулся, но соседа на балконе уже не было.

Карина была чуть менее красива, чем мне бы хотелось, но чуть

более, чем я заслуживал. Мы вместе учились еще в школе, но

встречаться начали только в минувшем мае. Сегодня она должна

была сдать последний экзамен – об этом она и рассказывала мне в

течение почти десяти минут, пока я гулял с Патриком. Меня всегда

раздражало в ней чересчур серьезное отношение к учебе. А еще то,

что она стеснялась целоваться на людях. Ну и еще, пожалуй, все ее

друзья и привычка все время жевать.

Когда я положил трубку, мы с Патриком уже подходили к

нашему подъезду.

4

Дома я, не переодеваясь, пошел на кухню, налил себе кофе.

Помимо маленького члена, от отца я унаследовал привычку читать

за завтраком газеты. Поэтому, отравляя желудок кофеином, я

каждое утро еще и попутно отравлял мозг.

В газеты очень удобно заворачивать елочные игрушки; из газет

получаются отличные треуголки для малярных работ; порванные на

мелкие кусочки газеты могут достойно заменить кошачий туалет...

Но какой умник придумал их читать?! – я наслюнявил палец и

перелистнул страницу.

Дочитав колонку до конца и закрыв газету, я заметил на

холодильнике записку, прикрепленную на магнит: отец уехал по

делам и просил меня помыть посуду. Я обернулся – раковина едва

вмещала всю грязную посуду. Допив одним глотком кофе, я

водрузил свою кружку на вершину посудной горы и удалился.

Надеясь, что, может, эта девушка сегодня наконец уехала, я

заглянул в спальню. Нет, она не уехала: полуголая она спала под

простыней, беззащитная и нахальная.

Мама моя вот уже неделю не появлялась дома. Она скрывалась

от кредиторов, иногда звонила и обещала скоро объявиться. Отец

тем временем привел домой эту девушку, и она вот уже три дня

жила у нас. За то время я не обмолвился с ней ни словом.

Мой отец был порядочным человеком и, может быть, даже не

чуждым пуританским нравам. Просто с мамой моей их уже много

лет нельзя было назвать иначе, кроме как сожителями: они уже

настолько были холодны друг к другу, что даже почти не ругались.

Отцу было сорок четыре, и он старательно молодился. Не знаю, где

5

он нашел эту девушку, но вот она лежала передо мной, выступая

живым свидетельством того, что молодиться отцу удавалось с

блеском.

Она была, наверное, чуть младше меня – может, лет двадцать.

Красивая – явно из тех девушек, зрение которых вообще не

отличает заморышей – таких, как я – от, скажем, скамеек или

фикусов.

Я пошел в свою комнату, рухнул на кровать. В голове у меня

играла эта песня – Architecture in Helsinki “It’5”. Такое часто со

мной бывало: я просыпался с какой-нибудь песней в голове, и мне

надо было ее срочно прослушать. Иначе я на весь день становился

узником своей аутистской дискотеки.

Такой вот забавный пассаж: я скучающе пялился в потолок,

лежа на кровати, а диск скучающе пялился в стену, стоя на полке; и

я не был паралитиком, и между нами не было океана, и возле полки

даже не стоял вооруженный гвардеец – но послушать диск я все

равно не мог. Магнитофон у меня был старый и не поддерживал

диски такого формата, а компьютер уже месяц назад унес кто-то из

маминых кредиторов за долги. Остались только колонки и

мышиный коврик.

Мне стало досадно, и я дал себе щелбан в нос – за

конформистские настроения.

Тут ко мне в комнату вошел Патрик, он лег посреди комнаты и

стал играть со своей резиновой игрушкой-пищалкой. Потом ему,

видимо, надоело это занятие, и он залез ко мне на постель. Вдруг в

двери появилась эта девушка; на ней был мамин халат. Я только

6

теперь заметил, что Патрик с самого ее появления в квартире ни

разу на нее не гавкнул. Это меня насторожило, ведь по своей

ненависти к человеческому роду с Патриком не могло сравниться

ни одно существо на планете. Ну, разве что библиотекарши.

– Привет. Слушай, а где у вас кофе лежит? А то в той маленькой

баночке на столе кончилось..., – сказала она, играя при этом

стеснение.

– В шкафчике над плитой.

– Я смотрела в шкафчике, там нет.

– Есть. Оно в банке из-под какао.

– Спасибо, – она почесала правую лодыжку левой ступней, и я

заметил на внутренней стороне ее ляжки родимое пятно. – А как

тебя, кстати, звать?

– Вот, возьми, – я поднял с пола игрушку-пищалку. – Если что-

то понадобится, то подай мне сигнал этой игрушкой, и я тут же

прибегу и исполню любую твою прихоть.

– Прямо-таки любую? – она так посмотрела на меня, что в

следующее мгновенье мне пришлось повернуться на бок, чтобы

скрыть эрекцию. Я понял – эта девка решила надо мной

поиздеваться.

– Что ты так смотришь? Я сказал “прихоть”, а не “похоть”, –

она засмеялась.

– Дурак, – она подошла ко мне и, улыбаясь, протянула руку: –

Вероника.

7

– Спасибо, что не просишь называть тебя мамой, – сказал я,

стараясь не смягчать избранный мной с начала разговора

недружелюбный тон.

– Так как тебя зовут? – не дождавшись от меня руки, Вероника

сама взяла ее.

– Коля, – сказал я сухо, а сам в тот момент гадал, почувствовала

ли она, что у меня потные ладони. Я-то знал, что потные они из-за

неправильного обмена веществ или – мнения врачей здесь

расходились – аритмии, но она могла подумать, что я разволновался

или засмущался. От этой мысли я действительно разволновался и

засмущался.

– Ты что – Николай Николаевич? Врешь наверное..., – Вероника

сделала вид, что поправляет халат, но я заметил, что она вытирает

ладонь.

– Не поверишь, но у нас с папой и фамилии тоже одинаковые.

– Дурак ты..., – она положила игрушку на кровать и вышла из

комнаты.

– Папа, когда уходил, просил передать, чтоб ты посуду помыла,

– крикнул я ей вдогонку.

Мне оставалось еще около полутора часа до ухода на работу.

Мой дядя был шеф-поваром в дешевом ресторане и устроил меня

туда своим помощником. Платили мне гроши, но я видел в этом

опыте как минимум два плюса. Во-первых, для перспективного

холостяка, каким я себя мнил, умение готовить было бы особенно

полезным; во-вторых, через год меня могли забрать в армию, а

кокам, я слышал, живется лучше, чем простым солдатам. К тому же

8

с дядей было весело. В прошлом он сидел на героине и теперь,

шинкуя капусту или грибы, рассказывал мне про свои страхи и

отвращения в астральном Лас-Вегасе.

Вероника снова зашла ко мне в комнату. На этот раз в уличной

одежде.

– Я в магазин схожу. Тебе купить что-нибудь? – спросила она.

– То же, что и себе, – ляпнул я, не задумываясь.

– Прокладки?

– Хм... Тогда возьми что-нибудь противоположное тому, что

возьмешь себе.

– Это что?.. Презервативы? – по тому, как она произнесла это

слово, я понял, что ей привычней говорить “гандоны”. В тот миг я

почувствовал себя так, будто бы я проснулся привязанным к стеле

посреди огромной площади, где собрались все женщины мира.

Девственник! – скандировали они.

– Вообще, я намекал на пиво.

– Хорошо, закрой за мной.

Я закрыл за Вероникой дверь, а затем подошел к окну и стал

смотреть, как она удаляется. Короткая майка и джинсы, спущенные

так низко, что еще чуть-чуть, и сзади из-под них показалась бы

ягодичная ложбинка. У Вероники она была и впрямь “ягодичная”.

В мыслях я уже без угрызений совести изменял Карине. А,

когда Вероника скрылась из вида, я пошел в туалет и продолжил

адюльтер там. Сценарий начинался так: я заглядываю в комнату к

отцу, а Вероника там мастурбирует; увидев меня, она начинает

9

оправдываться тем, что мой отец ее не удовлетворяет, а я на это

отвечаю: “Детка, тебе повезло, потому что я пошел не в отца”.

Нет, зависти к отцу я, наверное, не испытывал. Но то, что у

Вероники начинались месячные, меня радовало. Я мог еще неделю

спать, не думая о том, что в этот момент за стеной ее трахает мой

отец.

Квартира у нас была четырехкомнатная, но телевизор стоял

только в спальне. Я включил его и начал шарить по постели в

поисках программы передач. Вместо нее я нашел между подушками

пачку сигарет. Это была пачка Вероники, потому что ни отец, ни

мама не курили тонкие сигареты. А эти были тонкие, с яблочным

вкусом – я таких еще не встречал.

После первой затяжки я откусил половину фильтра и выплюнул

– слишком уж легкой оказалась сигарета. Яблочный вкус теперь не

чувствовался, но это меня не слишком огорчало. Я стоял на балконе

и, морщась от дыма, вспоминал, как в детстве мы с братом играли в

этом дворе.

Однажды мы решили зарыть клад. Зарыть не для сохранности,

а просто, чтобы потом какой-нибудь мальчишка нашел его и

подивился нашей щедрости. Мы нашли старую коробку черт знает

из-под чего – помню только, что на крышке была панорамы

Варшавы. Эту коробку мы наполнили всякими безделушками вроде

бабушкиной броши, папиных значков за достижения в фигурном

катании, ключей от каких-то потерянных шкатулок и давно

обесцененных монет. Пожалуй, только одна вещь там была хоть

10

сколько-то стоящая – фамильный перстень с изображением какого-

то римского профиля. Да, за него нас могли отругать.

Чтобы наша коробка весила посолидней, мы набросали в нее

металлических деталей от конструктора, а затем уже перемотали ее

липкой лентой и бросили за решетку под нашим балконом. Туда, где

зимой грелись кошки и воняло канализацией.

– Нет, Слава, в подвале ее никто никогда не найдет, – сказал я

брату.

– Так и надо прятать клады. Я тебе говорю, лучше места не

придумаешь.

Славе казалось, что идея спрятать клад в подвале собственного

дома блистательна. Просто это был единственный вариант, который

предложил он. Все мои идеи были изначально бракованными – хотя

бы потому, что рождались в бракованном мозгу. Слава же с детства

был очень самовлюбленными типом. Даже уже повзрослев, он

всерьез полагал, что станет великим человеком потому только, что

его зовут Славой. В 14 лет, когда мне стало известно значение моего

имени, я показал брату жопу.

– Может быть, достанем клад и придумаем другое место? –

предложил я.

– Нет, Мишка. Ты же не хочешь, чтобы наш клад нашли завтра

же. Нужно, чтобы его нашли спустя много лет, когда мы будем

старыми, или нас совсем не будет.

Мне так и не удалось уговорить брата перепрятать клад, тогда я

предложил хотя бы нарисовать карту. Рисовать Слава не умел,

поэтому за карту взялся я. Вообще, рисование было единственным,

11

что помогало мне хотя бы иногда выползать из тени моего брата...

из ежесекундно экспансирующей тени моего катастрофически

безупречного брата. Поэтому в моей настенной галерее иногда

появлялись картины вроде “слава ест какашку”, “какашка ест

славу”, “дед мороз принес славе какашку” и “на улице какашечный

дождь, а слава забыл зонт”.

Я нарисовал карту, специально измял ее, надорвал в некоторых

местах по краям и даже обжег на плите уголки, чтобы нашедший ее

не усомнился в серьезности нашей авантюры. Карту мы зарыли где-

то во дворе и больше не вспоминали ни о ней, ни о кладе.

Я докурил и вернулся в спальню.

По телевизору шла реклама: длинноногая шатенка эротично

натягивала колготки. Я уже отрекся от своей самости, постепенно

воплощаясь в ее колготки, как вдруг в дверь раздался звонок.

Наспех собрав рассеянные по дивану атомы в себя, я поспешил к

двери.

– Это что у вас на двери намалевано? – спросила Вероника с

порога.

– Поп-арт, – я растянулся в дверном проеме, преграждая ей

путь. – Пиво купила?

Вероника принесла какие-то продукты и теперь впервые за эти

три дня решила вступить в контакт с нашей плитой. А я потягивал

пиво вприкуску с каким-то боевиком класса Б. Главного героя звали

Зеленый шершень.

Я представил, что назавтра у меня тоже запланировано

спасение из лап бандитов какой-нибудь красавицы. Шарлиз Терон

12

или, на худой конец, Скарлет Йоханссон или, на совсем худой-в-

двенадцатой-степени конец, Карины. Я понял, что для таких

случаев надо заранее придумать себе крутое прозвище. Бетонный

мак. Да, в меру брутально и, пожалуй, в этом даже есть нечто

романтичное, – подумал я, – но слишком отдает Черным

тюльпаном, и к тому же кто-то может ослышаться и решить, что я

Бетонный маГ. Тогда – Мунин, как одного из воронов Одина.

Конечно, знаток скандинавской мифологии поймет мрачную

поэтику моего прозвища, – рассудил я, – но простой обыватель

решит, что это обыкновенная русская фамилия, как, например,

Бунин.

Запах еды отвлек меня. На работе я перенюхал множество

блюд, но этот запах не поддавался идентификации. Чтобы

успокоиться, мне пришлось встать и пойти на кухню, как бы

пренебрежительно это ни было по отношению к “Зеленому

шершню” – шедевру киноискусства класса Б.

Когда я зашел на кухню, Вероника резала чеснок.

– Там есть чеснокодавка, – сказал я.

– Что ты сказал? – спросила Вероника, вытащив один наушник.

Из маленького черного динамика играло что-то мне знакомое.

– Ну-ка, – я взял наушник и вставил его себе.

Архитектура в Хельсинках, – хором произнесли мы. Она –

повествовательно; я – восклицательно.

После этого я попросил у Вероники плеер, чтобы посмотреть,

какое в нем гнездо для наушников. Мини-джек. Через минуту та

самая “It’5” звучала на всю квартиру из моих колонок. Я допил свое

13

пиво, и, вопреки обыкновению, последние глотки показались мне

самыми вкусными. Я даже решил покурить.

– Извини, у тебя не будет для меня сигареты? – спросил я

Веронику.

– Да, – Вероника протянула мне пачку. – Куришь такие?

– С яблочным вкусом? Мои любимые, – сказал я и, приподняв

сковородку, прикурил от конфорки. Вероника тоже достала

сигарету, но прикурила по-заурядному – от зажигалки.

– А я думала, у вас здесь не курят...

– А у нас здесь не курят – так что кури воровато, – мы

одновременно затянулись.

– Коля сказал, что ты поэт что ли..?

– Ага, вроде того, – иронически признался я. – Вот, например,

двустишье... из последнего детского цикла... Коричневый бобслеист

на старте стоит скучающе./ Я покакал, а смыть забыл. Что ж, со

всяким такое случается.

– Хорошо, только...

– На Маяковского сильно похоже? – продолжил я реплику за

Веронику.

– Нет. Кто такой бобслеист? – спросила она, не смущаясь своей

глупости.

– Не бери в голову, – я понял, что на этой кухне нет сердца

открытого для моей поэзии. – А что еще про меня говорил папа?

– Хм... Вообще, он больше про брата твоего говорил.

Я пошел досматривать “Зеленого шершня” – как раз успел на

финальную схватку. Достойное прозвище себе я так и не придумал.

14

Все равно бандиты вряд ли попросят меня представиться, –

успокаивал я себя, – а, если вдруг попросят, назовусь... Коричневым

бобслеистом.

Потом Вероника накормила меня своей стряпней. Оказалось,

она готовила элементарную печеную рыбу – это странный соус

спутал мое обоняние. За обедом Вероника начала было

расспрашивать меня про маму, разбитое окно и эти надписи, но я

ловко перевел тему на музыку. Веронике нравились Yeah Yeah Yeahs

и Interpol – я сказал, что не очень люблю indie.

***

Уходя на работу, я по привычке заглянул в почтовый ящик.

Сквозь дырочку в дверце ящика я увидел какую-то бумажку: это

была не рекламная брошюра и не счет за телефон. Какой-то

конверт. Сначала я подумал, что это очередная повестка в суд. Такая

почта приходила к нам ежемесячно – мама была “подписана” на

эту рассылку. Я достал конверт: нет, для повестки он был слишком

толстый. Перевернул: улица такая-то, дом такой-то, отправитель –

Леонид такой-то. Фамилию его я никак не мог запомнить: сложная

и неблагозвучная, как будто, в роду у него были ацтекские боги.

Ленчик: тридцать восемь лет; холост; диагноз – маниакальная

депрессия; судим впервые. В отделении, где работала мама, лежали

в основном преступники, которых суд признал душевнобольными и

приговорил к лечению. Правда, я не знал точно, в чем Ленчика

обвинили – может быть, он даже кого-то убил – но я был уверен,

что, даже если и убил, то не со зла. Максимум – от скуки.

15

Я познакомился с Ленчиком год назад, когда на каникулах

работал полотером в психушке. Мне не столько нужны были

деньги, сколько бонусные очки писательского опыта – поэтому я

попросил маму устроить меня к себе в больницу. Сама мама

работала там санитаркой, пока ситуация с долгами была еще не

такой накаленной, и ей не приходилось скрываться. На нормальную

работу она устроиться не могла, потому что даже среднее

образование ее было неполным. К тому же паспорт у мамы уже

давно забрала Альфия, чтобы оформить на него какой-нибудь

кредит.

Вообще, психи были для меня чем-то близким к паукам-

птицеедам, но, работая в психушке, я почему-то не испытывал к

больным никакой неприязни. Наверное потому, что это была

психбольница, и присутствие в ней людей с психическими

расстройствами было в порядке вещей. А, может, как раз после

психушки у меня все и началось – не знаю.

Как бы то ни было, Ленчик был интересным собеседником и на

бумаге даже казался вполне вменяемым. Я подозревал, что он

только прикинулся больным, чтобы не сесть в тюрьму. Но, даже

если так, с момента его попадания в психушку прошло четыре года,

а в этом феназепамовом болоте мимикрия – процесс скорый и

неизбежный. Мало того – Ленчик еще и философию почитывал...

Последний раз он писал мне месяца два назад и обещал, что мы

скоро увидимся, потому что его вот-вот должны выписать. С тех

пор я не получал от него весточек, да и вообще забыл про него.

16

Конверт я не стал распаковывать сразу – дошел до остановки,

сел на лавку. Тут я услышал чей-то знакомый голос и обернулся.

Это была умалишенная из соседнего двора. Я часто ее видел – она

каждый день ходила с сеткой в магазин мимо нашего дома.

Покупала она всегда только тархун, кильку и вермишель быстрого

приготовления. Вермишель она, может, и употребляла по

назначению, но тархун и килька совершенно недвусмысленно

намекали на то, что она ведьма.

А еще эта женщина постоянно рассказывала то ли себе, то ли

прохожим про какого-то “молоденького”. По обрывкам ее рассказов

можно было сделать вывод, что “молоденький” был либо

реинкарнацией Есенина, либо живой фантазией на тему “если бы у

Жанны Д’Арк были яйца”.

Читать письмо душевнобольного под монолог умалишенной, –

подумал я, – слишком большая доза безумия для буднего утра. Я и

так не считал себя очень уж адекватным... В общем, я решил

прочесть письмо позже – когда буду ехать в автобусе, и рядом не

будет никаких ведьм.

Недалеко от остановки я увидел молодую девушку, торгующую

квасом на разлив. Я представил, как бы она меня полюбила и какой

бы верной женой была – подойди я только и заговори с ней. Я

направился к ее бочке. Все эти пятнадцать метров я смотрел на нее.

Она это заметила и, по-моему, смутилась.

– Стаканчик кваса, пожалуйста, – сказал я задиристо.

– Какой вам? Ноль пять, ноль два? – вблизи она была не так

мила.

17

– Ну я же не сказал “стакан” – я сказал “стаканчик”...

– По-моему, вы знаете это дело лучше меня... Не хотите

поработать продавцом? – девушка поставила стаканчик под кран и

кивнула на табличку, приклеенную к бочке на скотч. Синей ручкой

по куску от коробки: “Требуется продавец кваса”.

– А почему вам нужен еще один продавец? Вас собираются

повысить?

– Ага, – ей не понравилась шутка.

– До администратора бочки? – я решил не упускать

возможность подколоть бедняжку еще раз.

Она тем временем наполнила мой стаканчик и тут же

опорожнила – мне на футболку. Я стоял облитый квасом и только

тогда подумал, что, наверное, со стороны я выглядел подонком.

Самодовольным подонком, который решил пококетничать с

замарашкой и попутно напомнить ей о том, что она замарашка.

– Не очень-то и хотелось, – произнес я, встряхивая футболку.

Девушка ничего не ответила, и я отошел от бочки.

Крах в попытке выпить квасу я истолковал как знак: высшие

силы остановили меня, потому как хотели, чтобы я выпил чего-то

другого. Минимаркет был в двух шагах – оставалось лишь выведать

у высших сил, какое именно пиво следует купить.

Продавщицу в супермаркете, по-моему, немного рассмешил

мой вид; либо, – предположил я, – она стала свидетелем моего

позора через окно. На всякий случай я решил ее помучить: называл

марку пива, а потом просил посмотреть на этикетке дату

изготовления. Продавщица озвучивала эти шесть цифр, а я говорил:

18

“Шибко несвежее”. Я знал, что она, как и все продавцы, ненавидит

такие выходки клиентов. Так она проверила шесть или семь

бутылок разного пива, я взял то, что было посвежее – бельгийское

нефильтрованное. Хотя на дату мне было наплевать. Да и

нефильтрованное я не любил...

Прямо на ступеньках у входа в магазин я выпил полбутылки

одним глотком, потом подошел к остановке и, увидев вдалеке свой

автобус, быстро допил остатки пива.

Мне удалось занять место, я сел и достал из сумки конверт.

Письмо было обильно иллюстрировано, как и все предыдущие. Как

и раньше: много паутины, пауков, черепов, догорающих свечей и

окровавленных ножей. Наверное, если бы не болезнь, Ленчик

вполне мог зарабатывать на жизнь оформлением сатанинских

библий для дошкольников.

На очередной остановке в автобус зашел какой-то абрек, и

многие пассажиры с тревогой начали поглядывать на него. А старая

тетка слева от меня, похожая на жирную чайку, бесстыдно

уставилась в мое письмо. Такой колоритный абрек – чалма, борода,

и, может быть, даже взрывчатка под одеждой – а эта тетка

обрушила свое внимание на мое письмо.

– Это не газета, – не выдержал я. – Вам новости сообщить?

– Наглый какой! Я, если хочешь знать, вообще не туда

смотрела! – разошлась Чайка. – А он мне “...новости...”! Лучше бы

место предложил!

– Но, если я буду стоять, вы не сможет читать мое письмо, – я

сам удивился своей язвительной находчивости.

19

– Нахал какой!.. Ну посмотрела я разок, ну глянула нечаянно, –

Чайка обратилась к стоящему рядом, такому же обрюзгшему, как

она, Индюку. Тот явно не понял, о чем она, но изобразил участие.

– Ну я же не заглядываю к вам... под юбку, – ляпнул я и в тот же

миг невольно представил, что у Чайки под юбкой. Наверное, я бы с

большим удовольствием заглянул в пасть Кракену, чем под юбку

этой Чайке. В первом случае я бы всего лишь умер...

Нашу перепалку прервала кондукторша.

– Так, здесь что у нас за проезд? – спросила она, и я протянул

ей деньги.

Автобус подъехал к остановке, и Чайка со всей своей

неуклюжей проворностью ринулась на освободившееся место.

Теперь я мог спокойно прочитать письмо.

Сначала Ленчик делился впечатлениями от прослушанных

кассет, которые я передавал ему в последний раз. Это была

подборка самых популярных хардрок-групп восьмидесятых –

Ленчик обожал этих визгливых ребят с пышными прическами и

гитарными соло по десять минут. Я же переболел этой ерундой лет

в тринадцать, но у меня до сих пор валялась куча старых кассет.

Собрав все, я отнес их Ленчику. Только одну кассету я решил

оставить себе, хотя и был уверен, что никогда к ней не вернусь –

Black Sabbath. Наверное, она была мне дорога, хотя вряд ли.

После двухстраничного рассказа про смерть кого-то из рок-

звезд от лейкемии, Ленчик приводил краткую сводку новостей из

своей палаты. У Юли уже совсем не растет щетина, гормональные

средства, на которые Юля тратил всю свою пенсию психа, наконец

20

принесли плоды. Только умение краситься все еще не приходит.

Шестидесятилетний Мартиров с тех пор, как в палате поставили

DVD-плеер, не отходит от экрана. Плачет в конце каждого фильма,

даже если это комедия. Самат Ниязович твердит врачам на этот раз

о том, что лампу Ильича придумал на самом деле он, а никакой не

Ильич. Но чертежи в доказательство своей гениальности старик

рисовать отказывается. А у молодого, но уже не подающего

надежды на выздоровление, Сережи Латкова, началось обострение,

и он целыми днями танцует в экстазе. Последний танец его длился

15 часов, после чего санитары ввели ему такую дозу

успокоительного, что Сережа вряд ли в скором времени порадует

публику хотя бы простейшим па.

Я бы не поверил публицистике Ленчика, если бы сам не

побывал в этом шизопито. Конечно, не все в психи были такими

карикатурными, но “наполеонов” хватало. А “багратионами” – теми

вообще можно было пруды прудить.

Далее Ленчик предлагал моему вниманию стих: что-то про

лезвия и кафель. Вообще, у Ленчика было много талантов.

Рисование и стихосложение к ним не относились. Зато какие он

делал вазы из грампластинок! А как легко доставал большим

пальцем до запястья!

Помимо письма Ленчика, в конверте был еще один листок. Это

было письмо Самата Ниязовича. Оно было адресовано не мне –

просто в конверте Ленчика письмо несчастного лже-изобретателя

имело больше шансов выйти из стен психушки. Ленчика санитарки

уважали и относились к нему, как к здоровому, а конверты

21

остальных психов беспардонно вскрывали и читали. После

прочтения письма не доходили не только до адресатов, но даже до

почтальонов, что неудивительно.

Моя мама тоже иногда брала на дом цензорскую работу – меня

это крайне возмущало. Мама приводила мне несколько причин,

почему письма нельзя отправлять, а я упорно защищал права

чокнутых преступников, хотя в душе соглашался с ней. Видимо, я

все-таки с рожденья был демократом. Если я, конечно, правильно

понимаю значение этого слова.

В общем, я должен был отправить письмо Самата Ниязовича

туда, куда он просил – адрес был начеркан на обратной стороне

листка. Я посмотрел: вроде бы не на Ка-Пэкс и не Питеру Пену.

Потом прочитал повнимательней: “Улица малая Садовая, дом на

третьей аллее четвертый по правой стороне, тот, который с желтым

деревянным забором. Дорогой Маршиде Каримовне. Позвоните в

колокольчик – она выйдет. И не затопчите цветы вдоль тропинки”.

Написано фиолетовым карандашом, мелко-мелко. Я усмехнулся про

себя, и мне даже стало интересно, что там пишет безумный

самозванец скромной дачнице. Переборов свое низменное

любопытство, я все же вернулся к письму Ленчика.

В последних строчках Ленчик передавал привет моей маме и

сообщал, что этой же ночью покончит с собой.

Я, как бы это сказать, чуть не обделался – последние строчки

Ленчика были ужасающе экзистенциальны. Даты на письме не

было. То есть Ленчик мог уже быть мертвым.

22

Я перечитал письмо еще раз, остановился на стихотворении.

Лучше оно не стало.

Незаметно автобус встал – пробка.

Большинство людей сошло в центре города, так что в салоне

Икаруса было просторно. Я огляделся в поисках потенциальных

курильщиков и увидел какого-то переспелого гопника.

– Извини, не будет сигареты? – спросил я у него.

– Что? – ответил тот, хотя явно расслышал. Он пытался казаться

круче, чем выглядит, и поэтому был еще более смешон и жалок.

– Бацилки, говорю, не будет? – будь гопник чуть поумней, он

бы понял, что я начал над ним насмехаться.

– Будет, – вальяжно, с нескрываемой неприязнью ко мне гопник

достал пачку. Странно, – подумал я, – а я-то считал, что “бациллы”

являются интеллектуальной собственностью только питерских гоп-

словотворцев.

– А можно прикурить? – спросил я, и лицо гопника выразило

удивление. Он хоть и относился к субкультуре, не признающей

писаные законы и порядки, но все же был обывателем, а для

обывателя курить в автобусе – табу. Этот гопник мог помочиться с

балкона чужого дома, в подъезде или лифте, но курить в автобусе –

это для него чрезмерный нонконформизм.

Я прикурил и встал к окну на задней площадке. Глядя на

стоящие в пробке машины, я вспомнил, как в детстве мы со Славой,

сидя на подоконнике, играли в одну игру. Каждый выбирал себе

одну марку машины, а затем мы считали, чьих машин проедет

больше. Я любил и всегда выбирал “вомсерки”, а Слава любил

23

“Нивы”, но выбирал “пятерки” или “двойки” – они были

популярней в то время. Когда Слава видел вдалеке мою “вомсерку”,

он как-нибудь отвлекал меня, чтобы я не заметил ее и не сосчитал.

Поэтому он обычно выигрывал. Зато ни “Ниву”, ни “пятерку”, ни

“двойку” Слава не мог нарисовать: все машины у него получались

похожими либо на утюг с колесами, либо на какого-нибудь вомбата

с дверями. А я любую машину мог нарисовать с какого угодно

ракурса, и у меня всегда были на месте зеркала, бампер, фары,

протекторы, дворники и даже детали салона. Да, здесь я отыгрывал

свои потерянные очки.

Гопнические сигареты были крепче и гаже обычных, я докурил

и сел на свое место.

Автобус двигался медленно, почти толчками. А я сидел и

успокаивал себя, что Ленчик просто обслушался всяких рокеров-

наркоманов, просто написал мрачное стихотворение и просто

решил подытожить прожитый день самоубийством – я уверял себя,

что все это несерьезно... лишь минутная слабость… игра в русскую

рулетку с пустым барабаном.

Я пытался думать об эмиграции в Швецию, о сексе

одновременно с Кариной и Вероникой, о работе мойщиком

вертолетов, но мне так и не удалось выкинуть из своей головы

Ленчика с его суицидом. Зато удалось изменить к нему свое

отношение на менее губительное для нервов – равнодушное.

Оставалось ехать еще всего две остановки, но автобус полз так,

что иная усердная рыба обогнала бы нас и по суше. Так что, помня

24

старую школьную формулу t = R/V, я пророчил себе еще пятнадцать

минут авто-тура.

И все-таки я не удержался и достал письмо Самата Ниязовича.

Я посмотрел на прыгающую сейсмограмму текста, и у меня

создалось противоречивое мнение: либо старик пытается очаровать

свою Маршиду вычурным стилем, либо он действительно

заслуживает сочувствия – письмо было написано разными

карандашами, причем цвет мог меняться в середине предложения,

слова или даже буквы.

Почерк был фантастически неразборчив, но я принял этот

вызов и, к своему стыду, дешифровал-таки письмо. В нем Самат

Ниязович просил эту самую Маршиду – причем, я так и не понял,

кем она ему приходится – о двух вещах. Первая: позвонить

Брежневу и сказать, что Самат свою работу выполнил, а потому

просит забрать его с “объекта”. Вторая: прислать еще цветных

карандашей и кефир с зайчиком на коробке, потому что этих самых

зайчиков Самат Ниязович очень хорошо умеет вырезать и

срисовывать.

Мне стало смешно и грустно – и я никак не мог выбрать

эмоцию. Снова захотелось курить.

Вдруг, глядя в окно, я понял, что очень люблю жизнь. Я словно

выскочил из тела и посмотрел на самого себя через лупу откуда-то с

вертолета или облака. Не знаю, что нужно человеку для полного

счастья, но тогда я случайно обнаружил у себя все компоненты.

Впрочем, я так и не мог понять: грустно мне от этого или смешно.

25

Мне пришлось спуститься с небес, чтобы не проморгать свою

остановку. Я вышел, через дорогу был виден ресторан “Ял” – там я

и работал. Я побрел к нему, озираясь по сторонам – мне все отчего-

то казалось новым.

Уже у самых дверей ресторана я понял еще одну странную

вещь: я люблю жизнь, ненавидя в ней почти все.

***

До сих пор дяде Ренату удавалось не работать, жить бесплатно.

С рождения и до 18 лет он сидел на материнской шее; с 18 до 20 –

на армейском пайке; с 20 до 25 – на героине; с 25 до 28 – в тюрьме;

потом пластинку заело – на героине, в тюрьме, на героине, в

тюрьме, на героине, героине, героине...

Что примечательно – даже на героин дядя не тратился. Он

никогда не воровал и не грабил, не выносил из дома утварь, и сам

отравой никогда не торговал. У него была своя система.

Дядя объяснял мне ее так: “Например, у тебя есть желание

приторчать, и даже деньги на “приторчать” у тебя есть... Но не

всегда желание плюс деньги равняется “приторчать”. Иногда в этой

реакции нужен катализатор... Понимаешь?”.

В общем, за этот самый труд “катализатора” дядя и получал в

итоге бесплатную дозу – премиальную белую крошку на кончике

ногтя. Которая была куда дороже нового плазменного телевизора,

поездки с семьей на Мальту, бессмертия или еще чего.

26

Дальше шла химия уже в буквальном смысле. Демидрол плюс

героин плюс еще кое-какая дрянь – я как-то наблюдал за этой

кухней – и вот у дяди уже была не одна доза, а три или четыре.

Тогда он мог даже угостить свою девушку.

Они запирались в ванной и выходили оттуда через полчаса,

мертвые и довольные. Потом оба садились и, уставившись

закрытыми глазами – демидрол брал свое – в телевизор, грызли

семечки. Лузга падала с их губ мимо кульков на пол, а даваника*

кричала с кухни, что они, “карале-сина-сукалар”,** загадили

последнюю нормальную ложку.

Теперь дяде было тридцать два, он стоял передо мной в колпаке

с надписью “ресторан Ял”, и мне казалось, он сошел с ума. В это

было легче поверить, чем в то, что он соскочил с героина после

десятилетнего стажа и многократных попыток лечиться. Соскочил

ради работы шеф-поваром в этой харчевне – одной из тех, куда

стареющие говнюки мидл-класса водят своих облезлых баб. Эти

пингвины носят галстук без зажимов и делают вид, что живут на

широкую руку, а на самом деле с тоской провожают каждый кусок

еды, отправляющийся даме в рот.

– Как мамка? – спросил меня дядя.

– Хорошо вроде.

– Что-то она пропала…

– Да она же сейчас в Саратове по работе.

– Как это? По какой работе?

– Вот так… в Саратове, – пальцами я нарисовал в воздухе

кавычки с обеих сторон слова “Саратов”.

27

– Прячется опять что ли? – спросил дядя; я положительно

ответил улыбкой, и он усмехнулся. – Ну, маленький отдых никому

не помешает… Только Саратов – это как-то несерьезно. Говорила

бы уж тогда, что на Гавайях.

– Нам бы тогда не кирпичами окна били, а гранатами, – сказал

я, завязывая за спиной лямки фартука.

– В смысле?

За резкой лука мне пришлось ввести дядю в курс “дела о

разбитом окне”. По моим щекам потекли слезы. Я умыл лицо и

дорезал чертов лук.

Помимо дяди, на кухне работали еще два повара чуть моложе

дяди. Я делал почти все то же, что и они – только зарплату получал,

как посудомойка. Впрочем, не за это я их не любил. Меня бесило,

что один слишком часто снимал с блюда пробу – мне казалось, он

хочет таким образом наесться; у второго же были очень волосатые

руки, и я иногда случайно замечал, как волос с его руки падает в

сковороду – такому орангутангу не место было на кухне.

Дядя вышел покурить на улицу, я увязался за ним, потому что

не любил оставаться с теми двумя. На улице, вместо того, чтоб

достать сигарету, дядя подошел к мусорному контейнеру и стал что-

то там высматривать. Аккуратно он извлек из кучи мусора

пластиковую бутылку объемом один литр. Я решил, что дядя,

наверное, собирает крышки от бутылок этой газировки, чтобы

потом отправить их куда-нибудь и получить какой-нибудь брелок

или ключи от рая. Только когда дядя прикурил сигарету и прожег ей

28

дырочку в бутылке – только тогда я понял, что задумал этот

наркоман.

– Я, кстати, когда ты маленький был, – дядя высосал из

бутылки белый дым и, задержав дыхание, продолжил, – все время

тебе в комбинезон траву клал.

– Зачем? Чтоб иммунитет выработался? – ухмыльнулся я.

– Нет, – дядя выпустил дым, – просто мамка тебя часто со мной

оставляла, а я же дома не буду из-за тебя сидеть… За мной друзья

на машине заезжают, ну я тебя на заднее сиденье и поехали. А траву

к тебе в комбинезон клал на всякий случай – тебя же обыскивать не

станут.

– А потом я вырос, не у кого стало траву прятать, тут тебя и

повязали…, – пошутил я.

– Да меня никогда бы не повязали… Я сам пришел в отделение

и сказал: “Вяжи меня, начальник, а то меня уже тошнит от

свободы!”.

– Ага… а он проникся твоей честностью и в слезах, матеря

закон, надел на тебя наручники…

Дядя прокряхтел, как старый пират. Вдруг из-за контейнера

вышла кошка.

– Эй, сынок, кыс-кыс-кыс, – дядя нагнулся к кошке, но та

прошла мимо, оставшись равнодушной к его сюсюканьям.

Вообще, он всех котов и кошек называл “сынками”, и это очень

трогательная история. Когда-то у дяди была любимая жена и сын.

Но сын, родившись с порогом сердца, умер на первом же году

жизни, а жена почему-то винила в этом дядю и вскоре бросила его,

29

обобрав до зубной щетки. Тогда-то дядя и начал пичкать себя всем,

что превращает мир, в радужную блевотину. После первой ходки он

некоторое время не торчал и даже пытался найти работу, но нашел

только котенка. Маленького серого котенка, пугливого, как ящерица

– дядя назвал его Сынком. Потом дядя снова начал колоться, снова

угодил за решетку, а, когда он освободился, Сынок уже умер.

– А еще я с этой травой однажды чуть не попался у мамки

твоей… ну, когда она…, – дядя прервался, чтобы затянуться из

бутылки. Или он затянулся специально – чтобы прерваться и не

договаривать.

Так или иначе, я понял, о каком периоде маминой жизни

говорил дядя.

Села мама, когда мне было три года, а вышла, когда я уже

учился в третьем классе. Мы ездили к ней на свидания раз в три

или четыре месяца. А, может быть, и раз в полгода – тогда время

шло по-другому. Нет, не “тогда” в Советском Союзе, а “тогда” – в

детстве. В общем, я не помню, как часто мы к ней ездили – помню,

что успевали соскучиться, но умереть от разлуки не успевали.

Сидела мама в Чувашии, в каком-то захолустном городке,

который я никогда не видел на картах. Либо город был секретным

объектом, либо он действительно находился в какой-то

параллельной вселенной, о чем я всегда догадывался. Алатырь

стоял на реке Бездна и был всегда окутан туманом. И люди там

были какими-то другими. Наверное, это был один из тех городов,

которые строятся вокруг тюрьмы, и все население которых является

ее обслуживающим персоналом. Весь город – клетка; и, черт знает,

30

каким крысам повезло больше – тем, что снаружи, или тем, что

внутри.

Да, если бы мать Агаты Кристи сидела, да еще в Алатыре, то

никаких негритят дочке выдумывать не пришлось бы. Река Бездна –

такую вообще сложно представить без трупа на берегу…

Череда проходных: бумажки, решетки, бледно-желтые стены,

женщины в погонах, бумажки. Наконец мы оказывались в

одноэтажном здании – комнатка с деревянными шкафчиками,

похожими на камеры хранения, и столом, за которым сидела очень

строгая женщина в пилотке. Еще там стоял диван, он был всегда

разложен, и в щель между его мягкими половинами всегда

забивалась лузга от семечек. Сидя на диване, мы со Славой ждали,

когда строгая женщина подзовет даванику, и перебирали лузгу,

выискивая среди шелухи целые семечки.

Женщина подзывала даванику – делала она это всегда таким

тоном, будто бы даваника сама была заключенной. Причем

осужденной за кражу солнца или убийство Христа.

Оставалось еще в пару окошек просунуть пару пар бумажек, и

нас провожали в корпус, напоминавший общежитие. Шесть

крохотных комнат или около того, один общий туалет и кухня, плюс

комната отдыха с телевизором, который, по-моему, обладал

собственной волей, и включался, следуя только ей. Еще там была

детская комната: поломанный турник, рваные плюшевые медведи,

обгрызенные кубики, холодный пол, маленькое окошко у самого

потолка.… Если когда-нибудь соберусь снимать фильм ужасов, то

31

придется-таки найти этот Алатырь – слишком уж там много ценных

кадров.

Мы раскладывали свои вещи в отведенной нам комнате, как

вдруг слышали скрип – это скрипела железная дверь-решетка в

конце коридора. Мы выбегали из комнаты – нам навстречу бежала

мама. Наверное всем детям мама кажется самой красивой

женщиной на планете. Мы обнимали маму изо всех сил, а та

плакала и извинялась, что снова забыла каких-нибудь мармеладных

мишек там за решеткой. Возвращаться было нельзя.

До сих пор не знаю, за что мама сидела. Я вообще почти до

совершеннолетия думал, что она шесть лет пролежала в больнице –

нам со Славой все так говорили.

– …В общем, мент на проходной шарит у меня по карманам,

достает сверток с травой и спрашивает, типа что это, а я ему, как

аборигену, объясняю, что это курить надо. Мент понюхал, а потом

поворачивается и говорит второму вертухаю: “Ботинки в четыре

зарплаты носит, а курит какую-то траву!”, – я уже слышал от дяди

эту историю. На этот раз дядя освежил ее, заменив “осла” на

“аборигена”.

– Чувашия…, – сказал я, и заметил, что дядя уже скурил все,

что у него было.

– В некоторых странах за такой сверток смертная казнь

назначается, а этот колхозник думал, что посмеялся надо мной! –

дядя захихикал.

Мы вернулись на кухню. Орангутанг и Кусочник

бездельничали и о чем-то трепались; когда они увидели нас, то

32

сразу перешли на шепот. Мне снова показалось, что шепчутся обо

мне. Вообще, это наверное распространенная паранойя, но в моем

случае она приобретала более острую форму – мне всегда

мерещилось, что обсуждается моя девственность. Я прислушался и

ухом выхватил слово “целка”. Только я убедил себя, что ослышался

и что на самом деле кашевары дискутировали о “церкви”, как

Кусочник вдруг в голос рассмеялся. Я почувствовал, как краснею; в

ту же секунду я убил Кусочника, похоронил его, помочился на

могилу и вот уже сидел на оградке, истекая потом от танцев.

“Неудачник”, “дрочила”, даже “гомик” – это я переносил, но

“целка” было самым унизительным, за это я был готов убить.

– Ты не ори особо-то... не май месяц, – странно

откомментировал дядя смех Кусочника. Оба бездельника тут же

загоготали; впрочем, даже я в этом их поддержал.

– Так, отставить ржать, – вальяжный, почти сонливый тон дяди

выдавал его укуренное состояние. – Короче, история... Был у нас в

части один негр, черный, как зола, и звали его Эмилем, как Золя...

Вероятно, в наших кулинарных техникумах плохо преподавали

французскую литературу, потому что посмеялся над дядиным

каламбуром только я.

– Дядя, но он не был черным.

– Я тебе дембельский альбом покажу, сам увидишь – черный,

как смоль, – дядя закряхтел. Я отлично помнил его дембельский

альбом, переплетенный пурпурным бархатом, украшенный

золотыми вымпелами – ни на одной фотографии там не было

негров. Даже игрушечных.

33

– Ну а в чем история-то? – спросил Орангутанг, видно,

заскучав, от своего скудоумия.

Если бы дядя тогда начал рассказ о том, что он с черным Золя

воевал во Вьетнаме, где негру оторвало правую ногу, и ему

пришили другую, но только левую, потому что черных правых не

было, а от белой он отказался, боясь, что у его жены после этого

родятся тушканчики... Всему этому Орангутанг бы поверил, но

дядя уже так хохотал, что я даже заволновался, не приступ ли астмы

у него.

Вдруг в зале раздался какой-то глухой звук, и одна их

официанток тревожно защебетала – с кухни слов было не

разобрать, но стало ясно, что случилось ЧП. Орангутанг и Кусочник

тут же соскочили и поспешили на "место происшествия". Они

наверное немного расстроились, когда увидели в зале не слона и

даже не его призрак, а всего лишь упавшую в обморок официантку.

Я вышел в зал, когда услышал голос менеджера. К тому

времени кто-то уже успел отыскать в ресторане нашатырь:

пострадавшую посадили на стул и стали приводить к жизни.

Посетителей в ресторане, как, впрочем, и всегда в это время, не

было; менеджер подбежал к двери и повесил табличку “закрыто”.

Я подошел, посмотрел на тело, которое нарушило

корпоративный покой – никогда раньше не видел эту девушку. На ее

бейджике я прочел "Лия", и мне по непонятной ассоциативности

представилось море. Голова ее была опущена, и я присел, чтобы

разглядеть лицо. Лия была некрасива, но с горы моей фантазии уже

соскользнул снежный ком, и лавину было не остановить: я

34

представил, что Лия умирает, и все суетятся, кто-то плачет, кто-то

вызывает скорую, а я беру ее, несу к машине, на которой только что

привезли замороженную рыбу, кладу рядом с собой в кабину и

увожу к морю. От Казани до моря столько же, сколько и до неба,

так что я довожу Лию до Волги и вру, что это море; Лия умирает у

меня на руках, и, только она закрывает глаза, как... на лицо ей

падает птичья какашка. Да, будь она чуть красивее, мои фантазии,

может быть, окончились чуть раньше. А так – по-чеховски

трагичный финал – я чуть не рассмеялся.

Тут Лия очнулась – толи подействовал нашатырь, толи она

прочитала мои мысли и решила еще пожить – огромными глазами

она смотрела на всех нас и, как рыба, безмолвно открывала рот. А

Орангутанг с Кусочником стояли и продолжали спорить о том, что

могло стать причиной обморока – в белых поварских одеждах они

даже были похожи на врачей, только вот эти дурацкие колпаки...

В общем, оказалось, что девушка просто страдала гипертонией,

а в тот день – еще и похмельем. Как резюмировал бы дядя,

гипертония плюс похмелье равняется обморок; Лию отправили

домой.

Сразу после этого наш ресторан посетила пара. И сразу после

этого – еще одна, что было просто аншлагом для пятничного

полдня. А уже сразу после этого ко мне подошел менеджер и

попросил надеть форму официанта.

Я мысленно прикинул: обе профессии – что помощник повара,

что официант – стоят примерно одинаково, если считать по очкам

35

писательского опыта... Но официантом мне до этого быть не

приходилось – я согласился.

Моя худоба меня выручила – блузка Лии висела на мне, как на

вешалке, и поэтому не было заметно, что она женская. А от

переодевания в форменную юбку менеджер меня освободил – он

просто отдал мне свои брюки, взамен на мои джинсы.

– Здравствуйте, – сказал я и положил меню на стол.

– Ага, – произнес мужчина с проплешиной. Очевидно, если бы

разница наших зарплат была больше, чем в пять крат, то он не

ответил бы мне вовсе, а так – пришлось окропить меня

междометием.

Я не мог разобрать, чьих черт в этом стареющем говнюке

больше: пингвиньих или пеликаньих. А эта его фифа... Когда я

работал маляром, от одного сварщика я слышал слово “краля”;

тогда я думал, что он называет так всех женщин, но теперь я понял

– вот она краля, настоящая и в своей блядской рафинированности

даже исключительная.

Плешивый разглядывал меню и комментировал каждое блюдо,

давая понять крале, что в ресторанах он бывает до зевоты часто. Я

уже развернулся, чтобы отойти до тех пор, пока его пингвинье

величество не окрикнет меня своим пеликаньим "эй" – но он

остановил меня раньше.

– Эй, погоди, – сказал Плешивый, и я снова наклонился к нему,

пыша вниманием и подобострастием. – Мне вот это, это и это, а

даме вот то, то и то, и еще вот это.

36

Я записал заказ и удалился. Через десять минут корм для этих

пернатых рептилий был готов: бефстроганов с картофельным пюре,

жульен, салат “греческий”, два борща, чай зеленый и матэ.

Неся поднос к столику, я наблюдал, как отвратительно

Плешивый флиртует со своей кралей и как тошнотворно пытается

ее рассмешить. Я шел и прямо проговаривал про себя: “Ты,

пингвин, ну что ты вертишь задом? Ты наверное думаешь, что там у

тебя павлиний хвост... а на твоей облезлой жопе всего несколько

грязных перышек!”.

– Вот ваш заказ, господин, – я уже не мог сдерживать свою

желчь.

– Ага... только, молодой человек, я забыл узнать, какие грибы в

вашем жульене?

– Шампиньоны, – я хотел добавить “монсеньер”, но решил, что

еще рано срываться. Впрочем, меня ненадолго хватило.

– Хорошо, а то моя дама не любит белые и опята.

– Я рад, что мы вам угодили, но, если во время трапезы вдруг

окажется, что и шампиньоны ваша дама не любит, то мы с радостью

заменим ей жульен. Кстати, кондиционер не слишком дует? А то вы

сидите прямо под ним...

– Я думаю, нормально, – Плешивый вопросительно посмотрел

на кралю, – да, вполне нормально.

– Замечательно. А музыка? Может, поменять музыку?

– А что это сейчас играет? – впервые краля подала голос.

– Это Стинг, – ответил я, и Плешивый немного напрягся.

37

– О, я обожаю Стинга! – краля заулыбалась, и Плешивый даже

благостно мне кивнул.

– Тогда позвольте последний вопрос. Мое раболепство вам не

оскорбительно?

Сейчас Плешивый прочувствовал мое презрение в полной мере,

он поднял брови и вылупился, нервно теребя в руках салфетку. А

краля смотрела на него, ища подсказку, как ей следует реагировать.

Судя по выражению ее лица, мой вопрос звучал для нее примерно

также, как та детская шутка-загадка: “Летели два крокодила. Один

на север, а другой оранжевый...”.

– Что ты сказал, сопляк?! Все, с меня хватит! Сейчас же позови

мне своего менеджера! – Плешивый поднялся со стула, обмакнув

кончик галстука в борщ. Я засмеялся, но не из-за галстука – этот

альбатрос присвистывал на каждой букве “с”. До нынешнего

момента, он с успехом избегал этой буквы, а теперь – вероятно,

разволновавшись – запел соловьем.

Я сходил за менеджером; в моих джинсах и в своей розовой

сорочке он выглядел, как американский фермер, выбравшийся в

город. Я смеялся вплоть до того момента, когда менеджер,

выслушав все упреки Плешивого, велел мне убираться из

ресторана. Уходя, я посоветовал Плешивому носить зажим для

галстука.

Дяде на мое увольнение было наплевать, быть может, еще

больше, чем мне.

– Еще свидимся, алла-бирса****, – сказал он мне на прощанье.

38

Единственно мне было неудобно перед второй официанткой –

ей наверное пришлось обслуживать Плешивого после меня.

Менеджер дал мне расчетные две тысячи из собственного

кошелька, и я отправился домой.

На пути от “Яла” к остановке мой телефон зажужжал.

Сообщение от Карины: зая, ура, пятерка, ура, сессия, ура, закрыта,

ура, ура, – что-то в этом роде. И еще она извинялась, что не сможет

вечером со мной увидеться, потому что ее одногруппники

запланировали попойку по вышеупомянутому случаю. Залезая в

автобус, я набрал и отправил Карине ответ: “Поздравляю... жаль”.

В автобусе рядом со мной ехала молодая мама: у нее на коленях

сидел ребенок, двух, может, трех лет – я всю дорогу пялился на

него. Смотрел ему прямо в глаза – и он мне тоже. То я ненадолго

переведу взгляд, то он, но потом мы продолжали. Мне это очень

нравилось, а ему – не знаю. Во всяком случае, он был еще слишком

мал, чтобы принять меня за маньяка или просто кретина – эта

мысль меня утешала.

Погода была все такой же чудесной, как и с утра. Я даже вышел

на две остановки раньше, чтобы прогуляться пешком. Сойдя с

автобуса, я купил газету объявлений о работе и по дороге читал ее

прямо на ходу. Никому почему-то не требовались мойщики

вертолетов.

39

***

Дома меня ждал сюрприз. Нет, не мастурбирующая Вероника –

нас просто затопило. Прихожую, кухню и коридор залило по

щиколотку, и, хотя лилось не из унитаза, а из раковины, в квартире

все равно воняло каким-то дерьмом. Будь я слепым, я бы решил,

что неделю назад здесь умерло какое-то животное. Динозавр или,

может быть, китовый скунс...

– Ты в ЖЭК-то звонила? – спросил я Веронику, выжимая

тряпку в ведро. В одинаковых позах мы стояли посреди кухни, а

Патрик безучастно смотрел на нас из прихожей, взобравшись на

полку для обуви.

– Да, сказали, что скоро придут чинить...

– Придут... Когда мы уже пить дерьмо начнем, чтобы не

утонуть, – Вероника сморщилась от такой перспективы. – Вот так...

учишься на лингвиста, а все равно приходится иногда работать

говнососом.

– Ничего, некоторым и членососами приходится, – сказала

Вероника. Я не поощрил ее шутку даже вежливым смешком,

потому что уже снова находился посреди той площади привязанный

к стеле. Тогда я подумал, что именно про таких, как я, говорят:

“Ему палец покажи – он засмущается”... И только до меня дошло,

что речь в поговорке шла не о смущении, как я заметил, что мы уже

слишком долго молчим.

– Ненавижу этот первый этаж, – сказал я как бы между прочим.

– Почему ненавидишь?

40

– Потому что его все время затапливает.

– Зато во время пожара можно из окна выпрыгивать.

– Это – да. Но хоть бы один пожар, так нет же – Бог только

потопами балуется.

В дверь позвонили, я посмотрел в глазок и увидел синюю

кепку. Я знал, что такие кепки носят работники ЖЭКа, но частые

визиты незваных гостей приучили меня спрашивать “кто”.

– Сантехника вызывали? – ответил мне грубый голос из-за

двери. Мне сразу вспомнилось, как, будучи совсем маленькими, мы

“вызывали” каких-нибудь жвачных гномов и прочую нечисть.

Свечка, зеркальце, блюдце с водой, карты, фломастер – я

представил, что из раковины хлещет вода, а Вероника, склонясь над

всем этих “магическим” барахлом, бормочет: “Сантехник, приди,

сантехник, приди, приди, сантехник”. Забавная получилась картина.

Впрочем, с такой безалаберностью работников ЖЭКа в пору уже

было бы обращаться к шаманизму.

Я открыл дверь и увидел что-то и впрямь похожее на гнома. Да,

голос сантехника сантиметров, наверное, на сорок был более

угрожающ, чем сам сантехник. Кривоногий коротышка, он с порога

бросил на наше болото оценивающий взгляд и, немного помявшись,

решил-таки снять обувь. К запаху канализации прибавилась теперь

вонь его ног, причем два этих сквернейших запаха не перебивали

друг друга, но рождали новый неповторимый букет.

Сантехник прошел на кухню – Патрик облаял его со своей

полки, ему явно хотелось спрыгнуть и вцепиться в синюю штанину

коротышки. Но тот стороной оплывал обувной остров Патрика,

41

глядя на пса с надмением, что, в общем-то, понятно – Патрик ведь

был единственным в этой квартире, на кого сантехник мог смотреть

свысока.

– Вы что ли не знаете, что эту штуковину надо в первую

очередь подкручивать?! – синий карлик открыл дверцу под

умывальником.

– Нет, – ответил я. – А вы знаете, что в Техасе есть такой город

Сан-Технико?

– Как же вы не знаете? Ее сразу нужно подкручивать. В первую

очередь! – сантехник меня не слышал, он, видно, работал только на

исходящие вызовы. Как таксофон.

Мы с Вероникой продолжили вычерпывать воду в то время, как

сантехник колдовал под раковиной. И тут я случайно заметил на его

коричневом пролетарском пальце перстень. Тот самый –

фамильный с римским профилем. Я пригляделся: это точно был он.

– Извините, – я дотронулся плеча сантехник, тот обернулся.

– А? – молвил он.

– Вы по карте искали? – спросил я, указывая на украшенную

перстнем руку сантехника.

– Кого?

– Перстень.

Сантехник промолчал, я переспросил, но тот снова не ответил

мне – он был уже слишком увлечен дерьмом.

Спустя три часа нам удалось-таки вычерпать всю воду;

пришлось открыть все окна в доме, чтобы проветрить квартиру от

зловонного запаха и подсушить полы.

42

Я хотел немного поиграть на гитаре, но “водные процедуры”

настолько меня измотали, что я так и рухнул с гитарой на диван.

Лежа на боку, я с закрытыми глазами играл недавно подобранное

соло из песни blur “you’re so great”, но из-за причудливой позиции у

меня получался какой-то плохой джаз. Этакий музыкальный скетч:

“Как играл бы Гилмор, если бы Уоттэрс превратил его в краба”.

Валяться на диване почему-то тоже было изнурительно, я

поднялся и пошел в спальню. Вероника лежала перед телевизором

и щелкала пультом; я присел на краешек кровати и, не имея сил

сопротивляться, поддался чарам зомбо-ящика.

– Смотри, это Вайнз... Крейг клевый, – увидев на одном из

каналов клип The Vines, Вероника тут же прибавила звук.

– По-моему, это всего лишь один из многочисленных сорняков

на могиле Nirvana. А Крэйг... ну есть в нем какое-то обаяние,

присущее, впрочем, всем творческим наркоманам.

– Он не наркоман, – возразила Вероника.

– Ага, а у барабанщика Def Leppard три руки, – Вероника с ее

indie-ограниченностью, само собой, не поняла шутку. Ленчик бы

точно посмеялся, – подумал я. – Кстати, надо бы съездить к нему,

скажем, завтра... и обязательно взять кассету Black Sabbath.

Мои миссионерские мысли рассеялись, как звезды с приходом

зари, когда я увидел, проступающий сквозь майку Вероники сосок.

Я хотел было пойти в туалет и предаться самосексу, но потом

решил, что как-то глупо онанировать на девушку, которая лежит у

меня за спиной. Не то, чтобы я собрался накинуться на Веронику со

43

своей одиннадцатисантиметровой дубинкой – нет, мне просто

показалось глупым онанировать на нее в тот момент.

Да и вообще настроение ни с чего сделалось сопливым. Я

почувствовал себя одиноким, и мне вдруг захотелось, чтобы какая-

нибудь милая девушка меня съела. В прямом смысле: прожевала и

проглотила – так чтобы даже в унитаз потом нечего было смыть –

главное, чтобы от огромной любви. Да, за двадцать два года

воздержания я стал настоящим платоническим извращенцем.

У меня давно была полумечта, полуфантазия: рождество,

какой-то лондонский парк, чуть снега, много гирлянд, мы с

абстрактной Любимой идем по аллее и вдруг видим посреди парка

невысокую сцену, а на ней играют какие-нибудь Coldplay. Мы

дослушиваем песню и в одно мгновение просто испаряемся,

оставив на земле только пару шарфов да две пары варежек.

Наверное, это глупо и пошло, но мне почему-то казалось, что

лондонский парк, рождество, попсовенькая британская группка и

любимая девушка в совокупности дают то, пережив что, можно и

умирать.

Теперь я представил все это, только вместо абстрактной

Любимой – Веронику. Да, она на эту роль подходила явно лучше,

чем Карина – та весь Coldplay со всеми гирляндами в гробу видела,

как и все, что не видела по MTV.

И все-таки как она может, – терзал я себя, глядя на Веронику, –

спать с моим отцом, заскорузлым менеджером?!.. он же смотрит

реалити-шоу и вот-вот в последний раз поменяет паспорт!

44

Осознав свое тотальнейшее непонимание людей и жизни в

целом, я встал и направился в свою комнату.

– Подожди, сейчас будет клип Arctic Monkeys, – Вероника

дернула меня за штанину.

– У меня есть дела поважнее, – спародировал я отца.

Гитара меня всегда успокаивала. Но, взяв аккорд, я обнаружил,

что она расстроена. Вторая струна расслабилась. Я начал

подкручивать колок – все равно фальшиво; подкрутил еще и еще –

звук не менялся. Вдруг первая струна рассекла воздух у самого

моего подбородка и повисла, издав при этом звук унисонный моему

атональному настроению. Оказалось, я крутил не тот колок.

Сидя на диване с гитарой в руках, я посмотрел на Патрика. Он

лежал с закрытыми глазами, но в ту секунду почему-то открыл

глаза и тоже посмотрел на меня.

– Патрик, ты же сгусток шерсти и апатии, – тихо сказал я ему,

но он, видимо, ждал, что я позову его гулять, и, разочарованный,

отвернулся.

Вторая расстроена, первая порвана, – захотелось разбить

гитару, но совсем не было сил.

***

Вообще, я никогда не любил спать днем, но на этот раз сон

меня не спросил. Когда я проснулся, за окном едва смеркалось. Мне

невольно стали вспоминаться события уходящего дня. Почему-то

спросонья я пребывал в твердом убеждении, что разбитое окно,

45

футболка, облитая квасом, увольнение из “Яла”, потоп, порванная

струна – все это было неделю или две назад.

Я пошел в туалет и услышал голоса, доносящиеся с кухни. Стоя

над унитазом, я вслушивался в них. Не разобрав слов и даже не

опознав говорящих, я предположил, что отец привел друзей.

Обычное дело по пятницам. Хотя чаще он кутил вне дома, иногда

все же звал коллег в гости. Похвастаться новыми технико-

фурнитурными покупками и выпить за еще одну пятидневку,

отправленную в компостную яму кармы.

Я сплюнул, смыл и, произнеся про себя “аминь”, покинул

туалет.

Неплохо было бы чего-нибудь съесть, но идти на кухню не

хотелось – терпеть урчание в животе улыбалось мне больше, чем

здороваться с сорокалетними yuppy. Поэтому я пошел в спальню с

надеждой найти в стоге пятидесяти телеканалов хотя бы ржавое

шило. Что-нибудь вроде футбольного матча или викторины.

Судьба уберегла меня от внутричерепной содомии – я увидел на

кровати мамину сумку. Теперь я понял, что на кухне сидят никакие

не друзья отца, но заходить туда хотелось мне теперь еще меньше.

Я отчетливо представлял, о чем сейчас разговаривают родители –

там, на кухне. Отец, мама и, что самое ужасное, Вероника.

Ладно, ведь это и моя санта-барбара, – сказал я себе и пошел к

семейному очагу, который вот-вот должен был разрастись до

пожара.

Только я появился на кухне, как пылкая беседа оборвалась,

будто бы ее и не было вовсе.

46

– Привет, – сказали родители почти хором, только мама еще

добавила “Миш”.

– Привет, пап. С приездом, мама.

Они сидели за столом, а Вероника стояла рядом,

прислонившись к кухонному гарнитуру. И все они смотрели на

меня так, как будто я должен либо сию же секунду сказать что-то

веское, либо провалиться под землю. Не найдя никаких,

подходящих для этой ситуации, слов я был намерен ретироваться.

– Как дела, сынуль? – остановила меня мама. Вряд ли ей сейчас

хотелось услышать дежурное “нормально” – скорее, она просто не

хотела, чтобы я уходил.

– Не знаю, а у вас?

– Да вот... сидим, – тоном отец явно намекал на необходимость

моего скорейшего исчезновения с кухни.

– Что-то типа семейного совета..? – промямлил я. Теперь мне

почему-то было также неудобно уходить, как и минуту назад

входить сюда.

– Типа да, хочешь позаседать? – спросил отец, и Вероника

ухмыльнулась.

Я посмотрел на нее: она вдруг представилась мне старой. Я

прямо увидел ее толстозадой теткой с дурацкими сережками. И не

то, чтобы Вероника выглядела в тот момент взрослой – просто я

как-то случайно заглянул во временную дыру. Такое находило на

меня иногда.

– Нет, я лучше пойду, – сказал я, взял со стола пряник и вышел.

47

Мне теперь не хотелось смотреть телевизор, и играть на гитаре

не хотелось – хотелось, может, почесать Патрика, но тот,

естественно, сидел на кухне. Он тоже наверное чувствовал что-то

неладное, но его лишним не считали.

Я подумал, что при Славе родители бы вообще постеснялись

устраивать подобного рода разборки. Он ведь уже тогда жил в

Москве, зарабатывал не меньше отца и вот-вот собирался жениться.

Интересно, а он все такой же набожный? – я вдруг понял, что

соскучился по брату.

Слава действительно с самого детства был очень набожным.

Впрочем, слово “верующий” по отношению к нему я всегда избегал

употреблять. Но, тем не менее, в его комнате всегда была

специальная полочка для иконок, распятия и псалтыря с библией,

которые он, конечно же, никогда не читал.

В четыре года Слава сам попросил, чтобы его крестили, в то

время, как я – мне было два – писался в штанишки уже крещеной

пиписькой. Даваника рассказывала, что до крещения Слава моргал

– у него было что-то вроде нервного тика – а после якобы перестал.

Не знаю, может и так, но я всегда смеялся над Славиной “верой” и

подтрунивал.

Сам я относился к религии скептически, а когда в тринадцать

лет поверхностно увлекся эзотерикой, в голове моей закипела такая

ересь – хоть святых выноси... вперед ногами.

Помню, когда мне нужно было от Славы что-нибудь, что он

наотрез отказывался исполнять, я, будучи младше и соответственно

слабее, прибегал к одному методу. Подлому и даже варварскому: я

48

хватал с полки какую-нибудь иконку и грозил Славе, что в случае

отказа помочусь на нее или просто брошу в унитаз.

– Ух я сейчас твоего бородатого, – обычно мне попадался кто-

то из угодников, а они, как ни странно, все бородатые. – Подожди-

ка, Слава, по-моему, он что-то говорит... Слава, он просит

выполнять все мои требования, и я советую тебе к нему

прислушаться.

Слава каждый раз обещал меня побить, но в итоге все равно

“прислушивался к бородатому”.

Я решил срочно позвонить ему. Нет, не “бородатому” – Славе.

Считая гудки, я проговаривал про себя: “Эй, чертов успешный

человек, оторвись от своих чертовски успешных дел и возьми

трубку – это звонит твой брат”.

– Слушаю...

– Привет, братушка!

– Миша, ты?

– А ты уже не узнаешь домашний номер?

– Похоже, грешен... Как дела-то?

– Твоими молитвами.., – сказал я и захихикал в трубку.

– А серьезно? Давно все-таки не виделись.

– Почему ты раньше не сказал? – одним ухом я слышал, как с

кухни вопила мама.

– А то ты мне много говоришь! – отец всегда был более

уравновешенным, но сейчас и он уже срывался на крик. – Шесть

лет сидела, теперь снова в говно вляпалась, а выходит, что во всем

виноват я?!

49

– Мы сейчас не об этом говорим!

– Да разве у меня дела.., – “кухня” так орала, что мне пришлось

уйти на балкон, чтобы нормально разговаривать.

– Чем занимаешься?

– Сейчас стою на балконе, вот увидел в пепельнице хороший

бычок – теперь буду курить.

– Ты же вроде не курил... Хотя понимаю.

– Когда приедешь-то? Я что-то уже соскучился по тебе

засранцу, – я прикурил, чуть не спалив себе при этом брови. Это,

видимо, было мамина зажигалка, потому что только у нее была

привычка ставить огонь на максимум.

– Приеду наверное в конце лета – на день рождения деда. Или в

начале осени на родительскую годовщину.

– Хорошо, если так.

– Да, обязательно надо всех навестить. Я все равно решил

никуда не уезжать – с этими курортами тоже мороки полно. И

свадьбу мы пока решили отложить – спешить некуда. Так что

проведу отпуск с семьей. Как, кстати папа с мамой поживают?

Может, дашь трубку кому-нибудь из них?

– Они уехали... в магазин... покупать тостер, – начал я

завираться.

– Какой еще магазин?

– Или фритюрницу – не помню.

– Нет, я имею ввиду, какой магазин в это время?

– Ну... там вроде до одиннадцати, – ляпнул я, а про себя

подумал: – Уж лучше бы сказал, что они пошли в планетарий.

50

– Ясно. Как они в целом-то поживают?

– Не болеют, – меня закусали комары, поэтому я сделал

последнюю крепкую затяжку и вышел с балкона.

– Все, я не хочу ее видеть в нашем доме! – сразу же обрушился

на меня мамин голос.

– В моем доме я решаю, кого видеть, а кого – нет! А ты скоро к

маме своей жить отправишься! – отец разошелся не на шутку.

– Ты мне не указывай! Давай разводиться и размениваться, если

ты всерьез решил с ней жить!

– Ладно. Передавай им привет.

– Что? – я добежал до ванной и заперся там.

– Пока, говорю.

– Ладно, до встречи, – сказал я и положил трубку.

У меня возникло чувство, будто бы я забыл сказать Славе что-

то важное. Сидя на бортике ванны, я включал-выключал воду в

раковине и наконец вспомнил: я же хотел рассказать ему про

сантехника и перстень.

Звонок в дверь. Кто-то жал на кнопку так долго, что я, пожалуй,

впервые дослушал эту классическую, но оттого не менее скверную,

мелодию до конца. Либо сантехник забыл у нас какую-то

государственно-важную гайку и вернулся за ней, либо это один из

маминых кредиторов, – подумал я. Отношение вероятностей моих

догадок было примерно один к сотне – соответственно.

Вообще, в таких случаях было несколько планов действий. А:

выключить свет и не подходить к двери, делая вид, что дома никого

нет. Б: выйти к двери и соврать, что мама где-нибудь в Саратове и

51

приедет только на следующей неделе. В: выйти к двери и, вопреки

уговорам мамы, сказать что она дома, тем самым обрекая себя на

прослушивание, как минимум, получасовой арии гавкающей жопы.

В данном случае свет горел сразу в нескольких комнатах, а

кухонные оры слышались, наверное, даже в подъезде – так что А и

Б отпадали. К тому же, когда визиты кредиторов случались при

отце, он обычно заставлял маму выходить к двери и самой

объясняться с ними. Я сам ненавидел иметь дело с “Альфией и

товарищами” – отвечать на их вопросы, терпеть их нападки,

выслушивать угрозы – это было настоящей пыткой для

чувствительного юноши. Но сейчас, когда маму атаковали

“изнутри”, удара “извне” она могла не выдержать, поэтому я

направился в прихожую, чтобы прикрыть маму хотя бы с одного

фланга.

Однако, папа опередил меня. В том плане, что заставил маму

выйти к двери. Когда я дошел до прихожей, там уже стояла Альфия

и с ней еще какой-то мужик. Альфия и сама не была светской

львицей, а спутник ее – тот вообще, как будто из джунглей вылез.

– Альфия, на следующей неделе у меня зарплата будет, – завела

свою шарманку мама. – Выходные – крайний срок.

– Никаких выходных, – разговаривая с жутким татарским

акцентом, Альфия словно кудахтала. – Давай сейчас все, что есть, и

еще, где хочешь, сели у себя моего человека.

Да, видимо, у Альфии не было “своего человека”, который

напоминал бы человека чуть больше, чем это пугало, – подумал я.

52

Скрестив руки на груди, я стоял в прихожей и давился смехом,

пытаясь, однако, сохранять суровый вид.

– Кого селить?! Куда селить?! Ты с ума сошла?! – мама была на

грани истерики.

– Это мой родственник. Зовут Газинур. Пока он будет у тебя

жить, я буду вычитать из долга по 3000 рублей в месяц, – объяснила

все Альфия. А сам Газинур в это время рассматривал

искусственную пальму, что стояла у нас возле вешалки. На лице

дикаря ясно читалось сомнение: настоящее дерево или нет. Я все

ждал, что он потянется к листу пальмы и пощупает.

– Так, Альфия, никто у нас жить не будет, – мама закурила

прямо в прихожей.

– Нет, нет, я все сказала – 3000 тысячи в месяц.

– А это с питанием? – спросил я, не сдержавшись.

– Что? – Альфия произнесла это так, будто бы я должен

немедленно извиниться.

– Миш, уйди – я сама разберусь, – мама выглядела очень

уставшей; я не стал ей перечить и ушел, хотя мне очень хотелось

увидеть, как Газинур потянется к пальме.

Только я ушел, как в прихожую вышел отец. В два голоса,

почти каноном, они с Альфией стали лаять на маму. Это было

ужасно; мне стало жалко маму, но в прихожую я возвращаться не

стал.

При таком шуме невозможно было смотреть телевизор, тогда я

достал из отцовской тумбочки ручку и блокнот. Мое увлечение

рисованием осталось в детстве, но иногда от безделья я черкал что-

53

нибудь – это меня развлекало. В блокноте я нарочито примитивно и

коряво нарисовал дерево, упавшее на домик, женщину с мужчиной,

выкарабкивающихся из-под руин, и яблоки, рассыпавшиеся по

лужайке. В задумке еще был мальчик, которого хватает за ногу

огромный червяк, вылезающий из несоразмерно крохотного яблока

– замысел был не реализован, потому что от шума у меня

разболелась голова. Я отложил блокнот, накрыл голову подушкой, и

мне едва еще удавалось думать.

Внезапно я сделал открытие: счастливых людей не бывает. Если

всерьез озадачиться, то можно найти даже китового скунса, но

счастливого человека не сыщешь, – заключил я. Молодящийся отец

с маленьким членом и “маленькой” любовницей; вечно

скрывающаяся мама с судимостью, черт знает, за что, и долгами,

черт знает, за что; успешный Слава с его занудой-невестой и

занудой-Богом; наркоман-дядя с его умершими сыном и Сынком...

убийца-сосед, карлик-сантехник, Карина в очках, Вероника в мини-

юбке, чокнутая с тархуном, замарашка с квасом, все эти пингвины,

чайки, индюки, орангутанги, дикари и психи... Разве кто-то из них

счастлив? – спрашивал я себя.

Крики почему-то стихли. Я встал, пошел в свою комнату,

оделся; голова просто трещала. Я вышел в прихожую, там стоял

этот Газинур. Все ушли в зал, а он так и стоял возле пальмы, как

идиот.

– Ты чего стоишь здесь? – спросил я, завязывая шнурки на

кедах.

– А что такое? Стою...

54

– Иди отсюда.

– Нет, никуда не пойду. Вы деньги занимали. Ваши проблемы.

Мне Альфия все рассказывала. Буду здесь жить, – зачирикал

дикарь, все время отводя глаза.

Не знаю, что на меня нашло – может, его акцент окончательно

вывел меня из себя – я схватил этого Газинура за рубашку на груди

и, вытолкнув его за дверь, сам вышел следом.

– Ты что делаешь?! Припадочный что ли?! – дикарь перепугано

смотрел на меня и как-то странно дергался, будто бы собирается

пуститься наутек.

– Тебя ударить? – спросил я, хотя сам даже и не знал, что делать

в случае положительного ответа.

– Хазар мин сина ударю блядь аузынна сэгим*****! – дикарь

немного отпрянул назад и пнул меня чуть ниже колена, не причинив

мне ни малейшей боли, а лишь запачкав джинсы.

Эту инсинуацию я расценил как положительный ответ на мой

вопрос, однако, теперь я почему-то не растерялся. Первым ударом

я, промазав, примял ему ухо, а вот вторым попал в зубы. Точнее в

десны – зубов у дикаря почти было.

– Я сейчас милицию вызову, – проговорил он, прикрывая

кровоточащий рот ладонью.

Я понимал, что правильно теперь было бы тумаками и пинками

гнать дикаря на улицу, но мне стало как-то жалко его, и от этого

хотелось самому убежать.

Тут приоткрылась соседская дверь, и количество уродства на

квадратный метр подъезда удвоилось.

55

– Кто орал? – сосед заговорил дерзко, но из-за двери выходить

не решался. Вместо ответа я просто пнул по двери так, что она

захлопнулась, вернув его рыло обратно в конуру.

Видимо, уверовав после этого в искренность моего гнева,

дикарь бросился бежать. Я дождался, пока за ним хлопнет дверь, и

тоже поспешил покинуть подъезд.

Не знаю, куда спрятался Газинур, но, когда я вышел из

подъезда, его нигде не было. Я подумал, что он мог забраться в

мусорный контейнер – с таким маскировочным костюмом, какой

был на нем, лучше укрытие нельзя было придумать. Впрочем, я и

не собирался искать Газинура – разве только для того, чтобы

извиниться.

Не зная, куда пойти, я просто пошел по той дороге, по которой

раньше ходил в школу: мимо овощного магазина, парикмахерской,

поликлиники, почты, художественной школы и ЖЭУ. По пути я

начал перебирать знакомых – тех, к кому сейчас можно было пойти.

Не загнув ни одного пальца, я осознал, что “рубаха-парень” и

“душа-человек” – это не про меня.

Правда, один вариант все-таки пришел мне в голову: мой

приятель работал охранником на автостоянке неподалеку. Загвоздка

была в том, что я не знал, дежурит ли он в эту ночь или нет. А на

телефоне, как назло, кончились деньги.

Шел я почему-то быстро, хотя мне некуда было торопиться. Из

какого-то летнего кафе доносилась музыка – я остановился,

прислушался – это был Modern Talking. Квартет – Томасу и Дитриху

подпевали два быдлофальцета – исполнял один из шлягеров начала

56

девяностых. Даже не знаю, какая публика отвращала меня больше:

пингвины из ресторанов типа “Яла” или быки из кафе типа

“шатер”.

Проходя мимо почты, я вдруг вспомнил про письмо Самата

Ниязовича. Сунул руку в задний карман – оно все еще было там. Я

опустил листок в ящик и с чувством выполненного долга пошел

дальше. Только уже возле ЖЭУ я понял, что совершил глупость

вполне соответствующую содержанию письма – я бросил его в

ящик без всякого конверта. Все равно, что в мусоропровод спустил.

Вдруг вдалеке я увидел три мужские фигуры, и мои волнения

по поводу “потерянного” письма сменились волнениями за

собственную задницу. Я уже уверил себя, что навстречу мне идут

пьяные гопники – не иначе; сворачивать было поздно. Мой мозг тут

же сам собой начал вырабатывать варианты ответов на вопрос “есть

курить?”.

№1 – самый дипломатичный: “Не обессуживай, братан, не

курю”.

№2 – лучшая защита – нападение: “Нет, братан... а есть у кого-

нибудь позвонить на минутку?”.

№3 – зловещие силуэты все приближались: “Нет, пацаны, но

могу мелочугой выручить”.

Они были уже совсем близко; какой-то непонятный лязг,

сопровождающий их движение, становился все громче. И вот страх

разинул свои огромные глазища и прошептал мне: “Третий, Миша...

однозначно третий”. Я чуть не рассмеялся, когда мимо меня

прошли три парня c длинными волосами – в темноте я разобрал

57

надпись на футболке одного из них – “Iron Maiden”. И у каждого на

бедре болталось по цепочке – они-то и лязгали. Мне всегда было

интересно, откуда эти металлисты берут свои цепи.

Монофоническое соло из песни Blur “You’re so great”

запиликало в ночной тиши, а карман мой загорелся зеленым светом.

Звонила Карина – эту мелодию для нее я сам забивал на телефон,

когда мы только начинали встречаться.

– Привет, – голос Карины был уже немного пьяный. Это

значило, что сама она была пьяна в стельку. Ей всегда как-то

удавалось сохранять трезвый голос до самой крайней степени

опьянения.

– Привет, чем занимаешься?

– Пью... веселюсь, – она засмеялась, а на фоне гудели ее

одногруппники.

– Ну... продолжайте... ад, в конце концов, резиновый.

– Что? – Карину кто-то отвлек. В трубке отдаленно

послышалось шушуканье. Наверное, это подруги Карины в

очередной раз отпускали шуточки по поводу того, что она

встречается с девственником - мне казалось, ее подруги только этим

и занимаются.

– Я говорю, ад резиновый – можете продолжать свой шабаш.

– Мы-то продолжим... Слушай, а почему ты не спрашиваешь,

есть ли тут мальчики?

– Потому что я знаю, что у вас там по пять отборных жеребцов

на каждую ресничку, – Карина кокетливо засмеялась.

– Знаешь, Миша, мне кажется ты уникальный человек.

58

– Знаешь, Карина, все люди уникальны, а я всего лишь такой

же, как все. А ты чего звонишь-то?

– Не знаю... просто так – сказать, что я тебя люблю, – она

никогда раньше не говорила мне этого, а сейчас сказала так, будто

бы говорит это в сотый раз. – Ладно, целую.

– Пока. Я тоже люблю тебя, – сказал я. Черт, до какой же лжи

может довести эта чертова деликатность, – подумал я, повесив

трубку. Последний раз я любил в восемнадцать лет и это чувство

уже успел подзабыть, но я точно знал, что “любовь” – это не про

нас с Кариной. Хотя я почему-то был уверен, что, будь я, к примеру,

декабристом, она пошла бы за мной в ссылку.

От этих фальшивых признаний настроение мое испортилось.

Однажды я смотрел передачу про черные дыры – так вот сейчас

мне хотелось, чтобы такая кроха разверзлась прямо посреди дороги

и засосала меня с потрохами.

Между тем я уже подходил к стоянке. Хвала всем “бородатым”

– в ту ночь дежурил именно мой приятель.

***

Спустя год, в июле, умер дед – цирроз печени. Он сильно пил, а

в последние два года вообще допился до того, что забывал свое

имя, адрес, путал события, не узнавал родных. Не знаю, по каким

только звездам он каждый день находил путь в магазин. “Ржаная”

стерла из памяти деда все, кроме, пожалуй, тех четырех цифр, что

59

красовались на ценнике этой самой “ржаной” – дед все время

возмущался, если цена поднималась пусть даже на полрубля.

Говорят, в последние месяцы своей шестидесятичетырехлетней

жизни дед стал совсем плохим: мания преследования,

галлюцинации, непроизвольные испражнения. Хорошо, что я не

видел всего этого ужаса – я вернулся в Казань аккурат за день до

его смерти.

Когда мы с отцом приехали в больницу навестить деда, он

находился в бессознательном состоянии – вот уже около недели.

Тело его было худым и желтым, ногти длинными и скрюченными –

от него пахло мочой и медикаментами. Больше – мочой.

Я сел рядом и начал говорить с дедом – я не надеялся, что он

меня слышит – просто чувствовал, что так нужно. Рассказывал, что

год провел в Забайкалье, и сожалел, что не успел порадовать его

правнуками. Дед отвечал мне бульканьем – двумя днями ранее у

него открылось внутреннее кровоизлияние, и теперь он

захлебывался собственной кровью.

Пока я “беседовал” с полумертвым дедом, тот обделался – нам

с отцом пришлось переложить его на другую койку и поменять

белье. На следующий день нам позвонили домой и сообщили о его

кончине.

Сейчас дед лежал в гробу посреди своей замшелой квартиры, и

на лице его сквозь толстый слой пудры проступала чернота.

Скрипучий “хрущевский” пол, повсюду запыленный антиквариат и

занавешенные зеркала – ужасная тоска. Я снял с экрана телевизора

простыню и, было, включил его, но мама меня обругала.

60

Постепенно в квартиру подтягивались родственники: кого-то я

знал, кого-то нет, кого-то видел на фотографиях. Все они были в

трауре, а некоторые из них так рачительно изображали скорбь, что я

даже подумал, не наняла ли мама профессиональных статистов для

пущей убедительности похорон.

Вскоре вокруг гроба уже собрались бабки: они плакали и

причитали, крестились и плакали, причитали и крестились. Тут я

увидел на лице деда муху: она ползала по щеке и все норовила

заползти в ноздрю. Еще сутки назад, – подумал я, – муха не

посмела бы сесть деду на лицо, но теперь он мертв, и она это

прекрасно понимает. В тот момент муха показалась мне существом

куда более разумным, чем эти причитающие бабки.

Еще во мне родился вопрос: “Снятся ли старикам эротические

сны?”. Я думал, думал, вспоминал все фильмы, которые когда-то

смотрел, и стариков, с которыми когда-либо общался – никаких

зацепок. Придя к выводу, что старикам снится только смерть да

мертвецы, я ушел в другую комнату.

Там все было заставлено иконами – с детства я не мог

находиться в этой комнате, а сейчас просто забыл, что они там есть.

Некоторые иконы были совсем старыми – может, даже дорогими –

такие выглядели почти погребально и селили во мне глубинный

ужас.

Я вернулся в комнату, где был гроб, а там уже стоял Слава. Мы

растерялись: было ясно, что и мне, и ему хочется обняться, но мы

просто пожали друг другу руки. Чтобы своими сантиментами не

отвлекать бабок от бдений, мы вышли на кухню.

61

– Ну как ты? – спросил Слава возбужденно. – Где тебя черти

носили?

– Уу.. Черти меня унесли далеко от христианских земель.

– Ты что, правда в монастыре был?

– Во-первых, в дацане, а, во-вторых, не совсем так, – ответил я

и тут же решил перевести тему: – Кстати, отличный костюм...

– Спасибо, – одного комплимента Славе вполне хватило, чтобы

не задавать больше вопросов, касающихся моего побега.

– И парфюм у тебя, похоже, дорогой... Только он все равно не

перебивает смрад твоей оседлости, – сказал я, и Слава будто бы

задумался, обидеться ему или посмеяться.

– А в Москве сейчас солнца вообще нет, – сказал он после

паузы и перевел взгляд на окно.

Как выяснилось, Слава не был дома еще больше, чем я – с

самого нашего телефонного разговора он так и не приезжал в

Казань: ни на день рождения деда, ни на годовщину родителей.

Впрочем, он, в отличие от меня, хотя бы регулярно звонил им...

В общем, деда похоронили тихо. Меня только раздражало, что

какой-то мужик – толи брат деда, толи муж какой-то его

племянницы – выстраивал всех и указывал. Как на параде: впереди

должны были идти бабушки с венками, за ними гроб, который, как

оказалось, могут нести только неродные умершему люди, затем

ближайшие родственники, дальше – гимнастки с обручами, танки и

конница, карлики и трансвеститы в перьях...

На кладбище я вспомнил про сантехника с перстнем и

рассказал эту историю Славе. Мы встали в стороне от остальных и

62

украдкой смеялись. Потом стали припоминать всякие свои детские

выходки, и я даже забыл, где и по какому поводу нахожусь. Вдруг

меня одернула мама и велела пойти к могиле, бросить прощальную

горсть земли.

Могилу начали засыпать – я думал, что на этой стадии

похоронной церемонии обязательно взгрустну, но нет. Я только

представил себя лежащим в гробу и слушающим, как об крышку

ударяется земляная картечь – стало жутко.

Вот так ознаменовалось мое возвращение домой. И уже тогда –

на второй день прибытия – я понял, что здесь мне не место. Я

словно наклонился и пощупал свои корни, а они оказались

гнилыми, трухлявыми корягами...

Дома за время моего отсутствия мало, что, в общем-то,

изменилось. Мама кое-как отдавала по частям долги и снова начала

работать в психушке – только теперь на подбородке ее торчало

несколько волосков, которых раньше не было. А еще она стала чаще

пить. Отец продолжал молодиться – теперь это выглядело еще

глупее. Однажды я сел за компьютер после отца и открыл вкладку,

которую тот, видимо, забыл закрыть – это была страница сайта

знакомств для геев. Дядя снова начал колоться, и даваника снова

начала жить, работая только ему на передачки. У Патрика поседела

морда, он перестал самостоятельно запрыгивать на диван, и иногда

позволял себе писать прямо в квартире. Карина закончила свой

институт и стала краснодипломированным специалистом по

энергоснабжению и газификации – что-то в этом роде.

63

Однажды, сидя дома перед телевизором, я вспомнил про нее и

решил ей позвонить.

– Ты вернулся? – воскликнула она, и мне ее восторг показался

искренним. – Я слышала, ты в монастырь ушел – это правда?

– Ну, вроде того, – вообще, меня уже раздражал этот вопрос.

– Не верю! Этого не может быть – я же тебя знаю, – лепетала

Карина. Я прислушался: она снова что-то жевала.

– Ну хорошо, скажу тебе правду... Только перестань жевать.

– Хорошо.

– На самом деле я просто занимался секс-туризмом.

– Да ты что?! Вот это да! И где ты был?

– Начал с Перу и дальше – вверх по Андам.

– А это где?

– Рядом с Боливией и Эквадором.

– Ясно, – интонация Карины свидетельствовала об обратном.

– В общем, это неважно.

– Слушай, а ты не жалеешь, что мы... расстались? – спросила

Карина, немного смущаясь; ей наверное казалось, что я очень

сильно переживал по этому поводу. На самом же деле мы даже не

расставались – я просто уехал и все.

– Жалею? Нет же – знаешь, у меня прямо как камень с души

упал...

– Что?!

– Ага, будто бы с души упал огромный драгоценный камень, –

сказал я и засмеялся. Карина бросила трубку – с чувством юмора у

64

нее всегда было хуже даже, чем со зрением. А очки она носила на

минус 6 диоптрий.

В другой день я решил разобрать свои старые вещи – их после

моего отъезда собрали в одну коробку и вынесли на балкон. В той

коробке были мои детские рисунки, альбомы с наклейками,

вязальные этюды в виде маленьких флагов, аудиокассеты и прочий

ералаш.

Пока я занимался “секс-туризмом в Бурятских дацанах”, мне

негде было слушать музыку – я жил без нее год, и теперь, увидев

целую груду своих кассет, я сделался несказанно рад. Даже от

встречи с родителями после годичной разлуки мне не сделалось так

радостно, как от одного только вида этих прозрачных

пластмассочек с коричневой лентой внутри.

Обложек на кассетах не было, поэтому я прослушивал их

подряд, не зная, какая следующая. The cure, Blur, Radiohead... Когда-

то я переслушал все это по тысяче раз, но сейчас слушал, будто бы

в первый. Люди любят сравнивать приятные ощущения с сексом –

так вот, прослушивание этих кассет во “второй первый раз” было

для меня актом, во много крат более волнительным и будоражащим,

чем все мои два секса плюс N самосексов. Да и длилось это чувство

куда дольше, чем оргазм. Хотя иная свинья могла бы со мной

поспорить...

Я поставил очередную кассету – первая песня начиналась с

губной гармошки. По первым нотам я узнал Black Sabbath и

побежал к маме на кухню.

– Мам, а у вас лежит еще Ленчик?

65

– Какой? – мама положила на разделочную доску говяжий язык,

я отвернулся. Будучи вполне беспринципным мясоедом, я не мог ни

есть говяжий язык, ни просто смотреть на него. Хорошо еще, что у

пауков-птицеедов нет языка, – в очередной раз поблагодарил я

Создателя.

– Я фамилию не помню – сложная какая-то... Ну тот, с которым

я переписывался, которому кассеты передавал...

– Аа, вспомнила. Нет, его давно уже нет, – сказала мама. Если

мое сердце в тот момент не замерло, то волосы на заднице уж точно

встали дыбом.

– Как “нет”?

– Не знаю... может, в другое отделение перевели.

– То есть он жив?

– Да, куда он денется, – мама усмехнулась, и с души у меня

отлегло.

Теперь ждать нельзя было ни минуты: я вытащил кассету из

деки, оделся и отправился в психушку. Тамошний охранник меня

вспомнил и пропустил без всяких расспросов. В мамином

отделении мне сказали, что Ленчика и вправду выписали, но тот

вскоре вернулся, и отнюдь не по своему желанию. Я спросил про

попытки самоубийства – мне ответили, что ничего подобного за

ним замечено не было.

Когда я наконец нашел палату Ленчика, все больные обедали.

Мне сразу бросилось в глаза то, что подоконники были пусты – в

старой палате все подоконники были заставлены цветами и

66

кактусами в вазах, которые Ленчик делал из грампластинок.

Наверное, теперь он всецело отдает себя поэзии, – решил я.

Обед закончился, в палату вернулись больные. Я увидел

Ленчика: с последней нашей встречи глаза его как-то потускнели,

голова была втянута в плечи, а руки немного тряслись. Будто бы

меня и не заметив, он прошел к своей койке; я сел рядом.

– Здорова, Ленчик. Ты что-то раскис, – Ленчик молчал, тогда я

достал кассету: – Смотри, что я тебе принес.

– Я такое не люблю, – голос его был неестественно

монотонным.

– Ты даже не знаешь еще, что это такое, – я крутил кассетой

перед лицом Ленчика, пытаясь его завести. – Сейчас поставим.

На его тумбочке стоял магнитофон, я воткнул вилку в розетку,

вставил кассету. Динамик зашипел, но звука почему-то не было.

– Что такое? – спросил я у Ленчика. Тот приложил

указательный палец к губам. Я осмотрел магнитофон и только

теперь заметил, что рычажок громкости переведен на ноль и сломан

в этом положении.

Выйдя из психушки, я купил себе пива и сел на бордюр рядом с

трамвайными путями. Узнал меня Ленчик или нет – я так и не

понял.

Вдалеке ехал трамвай. Я достал рублевую монетку и положил

ее на рельс. Трамвай проехал, оставив на рельсе сплющенную

жестяную шайбочку.

67

______________________________________________________

________________________________

* – от дэу эни – бабушка (татар.); с детства мы с братом

привыкли называть так бабушку по материнской линии.

**– вы посмотрите на себя, суки (татар.)

***– набор знаков, выбранный автором для разделения глав;

никакого скрытого смысла не несет

****– бог даст (татар.)

*****– я тебя сейчас (...) выебу в рот (татар.)

68