УДК 821.161.1-43 «19»karyakinyury.com/ru/books/neopozdat/kniga.pdf · ступление и...

УДК 821.161.1-43 «19»

ББК 76.01 (2Рос)

6

К 27

Карякин Ю. Ф. Не опоздать! Беседы. Интервью. Публицис-тика разных лет / Сост. И. Н. Зорина. — СПб.: Изд-во Ива-на Лимбаха, 2012. — 472 с.

ISBN 978-5-89059-176-0

© Ю. Ф. Карякин (наследники), 2012

© Н. А. Теплов, дизайн обложки, 2012

© Издательство Ивана Лимбаха, 2012

К 27

Новая книга Юрия Федоровича Карякина (1930–2011) вклю-чает в себя впервые собранные вместе его беседы и интер-вью, литературную и политическую публицистику 1960-х–2000-х годов. В этих статьях и беседах происходит живой диалог с культурой в ее прошлом и настоящем. Безупреч-ная интеллектуальная честность автора являет собой при-мер высокой гражданственности и свободы слова.

Ю. Ф. Карякин закончил философский факультет МГУ. В 1968 году был исключен из партии за антисталинское вы-ступление на вечере памяти Андрея Платонова. В 1989 году был избран депутатом Первого съезда народных депута-тов; стал одним из создателей общественно-гуманитарной организации «Мемориал». В начале 1990-х годов его назы-вали «мотором перестройки»: он выступал на митингах, писал статьи, расширяя территорию гласности и свободы.

В оформлении книги использован фрагмент картины Франсиско Гойи «Борьба с дубинками», 1823. Музей Прадо

Karjakin.indd 4Karjakin.indd 4 12.05.2012 11:23:0412.05.2012 11:23:04

5

В книгу включены беседы и интервью Юрия Федоровича Карякина, а также его политическая и литературная пуб-лицистика. Некоторые интервью и статьи были опублико-ваны ранее, многие печатаются впервые.

Более всего Карякин любил устное слово. Где бы он ни выступал — это чаще всего была не подготовленная речь, а здесь и сейчас рождавшееся размышление. Вот и подумалось: начать книгу с уже забытых или мало извест-ных и неопубликованных бесед и интервью Карякина. Они составляют первый раздел книги.

Во второй раздел вошли наиболее интересные публи-

цистические и литературоведческие (а они тоже публи-цистические) статьи.

Мы не включили в сборник первые статьи Юрия Федо-ровича, сделавшие его, что называется, «знаменитым», — о Достоевском* и о Солженицыне**. Они были написаны в последние годы хрущевской «оттепели» и опуб ликованы в журнале «Проблемы мира и социализма», выходившем в Праге. В первой была своего рода реабилитация Достоев-ского, ведь долгие годы при советской власти он был чуть ли не запрещенным писателем, во второй — расчет со ста-линщиной, с «казарменным коммунизмом». Не включи-ли мы и «перестроечные» статьи Карякина «Стоит ли на-ступать на грабли?» (1987), «Ждановская жидкость» (1988)

* Карякин Ю. Ф. Антикоммунизм, Достоевский и «достоевщи-на» // Проблемы мира и социализма. 1963. № 5.

** Карякин Ю. Ф. Эпизод из современной борьбы идей // Пробле-мы мира и социализма. 1964. № 9; Новый мир. 1964. № 9.

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ


6

и другие. Они много раз перепечатывались и недавно были собраны под облож кой книги «Бес смертный. Приход и изгнание», изданной большим тиражом издательством «Новой газеты» в серии «Вещественные доказательства».

В первой части второго раздела представлена публи-

цистика конца 1960-х–1980-х годов.В эти глухие годы у Карякина были две отдушины —

Театр на Таганке и мастерская Эрнста Неизвестного, ко-торая стала для него вторым домом.

Мастерская Эрнста представляла собой своеобразный клуб интеллектуалов Москвы, настоящий центр духовного притяжения для всех надежных в умственном и нравст-венном отношении людей. Карякин по-настоящему увлек-ся творчеством Неизвестного. Вместе они работали над иллюстрированным изданием романа Достоевского «Пре-ступление и наказание»: Карякин выдавал идеи, Эрнст, схватывая на лету, делал перевод «идей» в графику. Уже в 1968 году Карякин написал о Неизвестном статью «Если можно непосвященному». Опубликовать ее тогда не уда-лось. В нашем сборнике она публикуется впервые.

Другим интеллектуальным центром был Театр на Та-ганке (см. вторую часть второго раздела). Там, в кабинете Ю. П. Любимова можно было встретить Д. Д. Шостако-вича и П. Л. Капицу, А. Г. Шнитке и Эдисона Денисова, поэтов Д. Самойлова, А. Вознесенского, Евг. Евтушенко, писателей Фазиля Искандера, Бориса Можаева, Василия Белова… Завсегдатаем театра был А. С. Черняев, тогда зав. группы консультантов Международного отдела ЦК КПСС (позже — помощник М. С. Горбачева).

Работа и дружба с Юрием Любимовым, с художником Д. Боровским и композитором Э. Денисовым будила твор-ческую фантазию. Карякин сделал для театра инсцени-ровку «Преступления и наказания». Премьера спектакля состоялась в феврале 1979 года, а потом спектаклю этому было суждено вместе с Любимовым, лишенным советско-го гражданства, объехать чуть ли не всю Европу.

В работе над «Преступлением» Карякин близко со-шелся с Владимиром Высоцким, игравшим в спектакле Свидригайлова. Статью «Остались ни с чем егеря» Каря-


7

кин написал в августе 1980 года к сороковинам Володи, по просьбе Марины Влади. Опубликовал ее первым Мо-сковский клуб самодеятельной песни в специальном вы-пуске газеты «Менестрель». Предлагаем читателю текст статьи о Высоцком, уже без цензурных купюр, в том виде, как он был опубликован позднее в сборнике «Старатель: Еще о Высоцком» (М., 1994).

В третей части второго раздела представлены ра-боты Карякина о Достоевском, которые не вошли в его главные книги «Достоевский и канун XXI века» (1989) и «Достоевский и Апокалипсис» (2009). «Прекрасную Вы издали книжку в „Огоньке“*, — написал ему Валентин Распутин. — Много я читал о Достоевском, много умно-го, много, как говорится, познавательного, а еще больше отсебятины о нем, но эта маленькая книжечка сказала мне и всем нам больше, чем многотомные и многодум-ные исследования». Этим письмом Карякин очень доро-жил.

Статья-памфлет «„Достоевизм“ или „достоевщина“» (Литературное обозрение. 1980. № 9), написанная весело и хлестко, помнится, ходила по рукам и принесла нема-лые волнения ее герою Ю. Кудрявцеву, «многоумному» претенденту на докторскую степень в МГУ. Он, кстати, как-то вообще исчез из достоевсковедения, впрочем, как говорят специалисты, там никогда и не находился.

Работа о современных японских «бесах» — «Взорвать воображение третьих лиц. О романе Кэндзабуро Оэ „За-писки пинчраннера“» — была впервые опубликована в журнале «Иностранная литература» (1982, № 5).

В четвертой части второго раздела читатель позна-комится со статьей «О невинности и порочности дилетан-тизма», опубликованной в июле 1966 года в журнале «Иностранная литература». Как повод Карякин исполь-зовал рецензию на только что вышедший роман Эльзы Триоле, пафос которого состоял в том, что никакое исто-

* Имеется в виду статья «Достоевский», опубликованная в «Биб-лиотеке журнала „Огонек“» в 1984 году.


рическое преступление на самом деле никогда не может быть доказано и тем более наказано. В нашей стране на-чалась ползучая ресталинизация, и автору важно было выступить против тех, кто решил «перепрыгнуть» через поколение ХХ съезда (это выражение уже было в ходу у высшего партийного руководства).

Нам важно было представить и статьи 1980-х годов, посвященные глобальным проблемам и новому мышле-нию. Думается, многие мысли-чувства Карякина и сегод-ня ничуть не устарели. Недаром эти его работы перепеча-тал в 2010 году философский журнал «Век глобализации».

Эта книга была собрана и подготовлена к печати еще

при жизни ее автора. 18 ноября 2011 года Юрия Карякина не стало.На прощание с ним в Центральный дом литераторов

в Москве пришло очень много людей: родные, друзья и просто читатели.

В эти же дни в наш дом в Переделкино шли письма и телеграммы соболезнования из разных городов России, из Италии, Испании, Франции, США, Канады, Китая…

Как составитель книги я решила завершить ее раз-делом IN MEMORIAM, в котором собраны прощальные выступления друзей, литературных и общественных дея-телей, правозащитников и нек рологи опубликованные в печати.


БЕСЕДЫ,ИНТЕРВЬЮ


11

Виктор Шендерович: Мой гость сегодня в студии Радио Свобода в Москве — Юрий Федорович Карякин. Писа-тель, литературовед, публицист — так написано в справке в интернете. Добрый вечер, Юрий Федорович. В вашем случае литературовед — слово маловатое. Как-то так вы запомнились большой публике, широ-кой, которая не читала ваших работ по Достоевскому, вы запомнились отчаянным выкриком «Россия, оду-майся, ты одурела?!» в декабре 1993 года по поводу до-вольно серьезной победы Жириновского*.

(Карякин поправляет: Зюганова и Жириновского.)Да, такой дуплет был славный. Собственно говоря,

этим цугом нас везут, по большому счету, до сегодняшне-го времени, где-то между пыльным обкомом и госбезо-пасностью. Мы так этим цугом и движемся. Прошло две-надцать лет. А тогда искренность вашего восклицания навела на мысль, что для вас произошло что-то новое.

Юрий Карякин: Одновременно и новое, и старое. Когда я увидел их, Зюганова с Жириновским, целую-щимися, их, всегда ненавидевших друг друга, а в тот момент они были «близнецы-братья», — меня какая-то сила подняла.

Я пошел к микрофону, тогда ведь шла прямая транс-ляция, и попросил слова. Шел и еще не знал, чтó скажу,

* Речь идет о выступлении в кремлевском Дворце Съездов после выборов в Думу 14 декабря 1993 года.

«Я БЫ НАЗВАЛ НАШ ВЕКОЛОВЯННЫМ…»Беседа с Виктором Шендеровичемна Радио Свобода. 2006 год


12

были только чувства. Но потом вдруг вспомнил Мера-ба Мамардашвили, с которым учились вместе, рабо-тали, дружны были. Так вот, вспомнил, как он неза-долго перед смертью сказал: «Если мой народ изберет Гамсахурдиа, я буду против моего народа». И я шел с мыслью напомнить об этом и перевести на свой язык или повторить эти слова. Я их так перевел. Только сло-ва мои всегда вырываются из контекста. Я сказал дословно так: можете вы представить себе, что Сол-женицын голосует за этих? Или Сахаров? Или Аве-ринцев?

Россия ведь самая предупрежденная страна. Она предупреждалась и Пушкиным насчет «бунта бессмыс-ленного и беспощадного», и Достоевским с «Бесами», и накануне «серебряного» десятилетия, которое ожи-дало этих жутких великих потрясений, — помните, у Блока? И вот Россия снова голосует за этих. Это горе.

Виктор Шендерович: Если говорить о социализме и всем том, что за этим следует, XX век дал вовсе не умо-зрительные примеры. Можно понять, почему лучшие люди России в XIX веке шли в народовольцы и призы-вали к революции. Но зная, через что прошла Россия под наименованием Советский Союз, можно было уже научиться — и без всякого интеллекта, просто на соб-ственной шкуре. Почему же не научились?

Юрий Карякин: У Гегеля есть фраза: «История учит одному — что ее уроки ничему не учат». Это Гегель в предисловии к «Философии истории».

Виктор Шендерович: А мы, Юрий Федорович, диа-лектику учили не по Гегелю.

Юрий Карякин: Но тут даже Гегель, осмелюсь ска-зать, не совсем точен. Задумаемся, как передается опыт от поколения к поколению. Хорошо передаются техни-ческие, математические знания. Теорему Пифагора мож-но передать безо всяких личностных усилий, кроме банально интеллектуальных. Но опыт, затрагивающий проблемы нравственности, духовности, социальности,


13

может быть нажит только личным путем и не иначе. Вы можете читать книги о любви, но вы не научитесь любить даже по «Страданиям молодого Вертера», пока сами не влюбитесь, не поймете. Эти знания передаются только личностно.

Почему многие наши старики так цепляются за ком-мунизм? Потому что нужно иметь огромное мужество поглядеть правде в глаза — это трудно, это дьявольски трудно. Что, жизнь зря прожита, что ли?

Но вот вопрос: почему юные идут в коммунисты? Юнцы не обладают никаким опытом, Октябрьская ре-волюция для них — это древняя история.

Виктор Шендерович: Вы знаете, я сам внук восем-надцатилетней девушки, которая боролась с буржуя-ми. И была уверена, что делает правое, благое дело. Эти люди были все-таки абсолютно искренни. А те мо-лодые, что сидят на шашлычках у Путина в Завидово, те, кому кремлевские официанты накрахмаленные по-дают рыбку, эти люди, я не думаю, что они на что-то пойдут ради какой бы то ни было идеологии.

Юрий Карякин: Вы правы совершенно. Я как раз хо-тел сказать, что наше поколение испытало потрясение, когда начали возвращаться люди из лагерей. Как гово-рила Ахматова: та Россия, которая сажала, встретилась с той Россией, которую посадили. Этой встречи, реаль-но переживаемой, у нынешних юнцов не было. А из ли-тературы опыта не получишь.

Виктор Шендерович: Расскажите о вашем опыте. В вашей семье были репрессированные?

Юрий Карякин: Да, один дядька, Афанасий, адъю-тант Тухачевского, был расстрелян. Другой, Иван, про-шел сталинские лагеря. В первый год войны он попал в плен, сумел бежать из немецкого лагеря, был героем итальянского Сопротивления. В 1946 году вернулся на родину и тут уже попал в наши лагеря.

Как ни странно, в моей жизни родственники и семья сыграли очень сильную нравственную роль и в то же


14

время задержали мое развитие. Парадокс, да? Пото-му что отец был честнейшим коммунистом. Когда он стал в министерстве авиационной промышленности в профкоме распределять квартиры, мы с мамой поня-ли тихо, что нам не обломится. Вот он из таких был. И тетки были такие же. Их честность, их совестливость и меня заставляли не врать и долго верить в комму-низм.

Виктор Шендерович: Хотел вас спросить о годах, проведенных в Праге (первая половина 1960-х), — по-следней попытке поверить в то, что возможен «социа-лизм с человеческим лицом», вы это наблюдали?

Юрий Карякин: Приехал я туда сибирским валуном, столкнулся с разными взглядами итальянских, француз-ских коммунистов. Камень начал понемногу граниться. Это была мощная школа, как сказано у Бахтина, по-лифонизма. Но признbюсь, весь период от Хрущева до Горбачева, девятнадцать лет, был для меня и для мно-гих «шестидесятников» периодом борьбы за чистоту ленинизма. Поняли сталинщину — и еще крепче за-крылись глаза на ленинские корни.

Виктор Шендерович: Сталин — плохой, Ленин — хороший. В этом я тоже рос много лет.

Юрий Карякин: Мое поколение инфантильным было, несмотря на возраст. А открылись глаза на марк-сизм лично у меня, когда меня ударило. В 1989 году перенес три инфаркта, потом операцию на сердце в Кёльне. Было нечто вроде встречи со смертью. И вдруг эта встреча со смертью поставила меня в абсолютно другие координаты, и личностные, и интеллектуальные. И вот, завтра мне операцию делать, и пошел я ночью в парк, рядом с домом Лёвы Копелева, который меня принял и поручился за меня перед университетской клиникой Кёльна (сам-то я был гол как сокол и не знал, кто будет платить за операцию). Собирал последние мысли, что ли, в сгусток. И вдруг пересмотрел всю мою жизнь.


15

Вспомнил другую майскую ночь. 1948 год. Мне, ученику девятого класса, поручили сделать доклад о «Коммунистическом манифесте» Маркса (был столет-ний юбилей). Конечно, и до этого я был уже изрядно сбит с толку школой, пионерством, комсомольством, всей официальной жизнью. Но та ночь, когда я прочи-тал Коммунистический манифест, оказалась ночью ГЛАВНОГО СОБЛАЗНА. Я был потрясен. Тогда ночью все вдруг стало ясно, как при солнце. «Первая колонна марширует, вторая колонна марширует, третья... чет-вертая, наконец, пятая...» Пять формаций...

Все, что я знал по искусству, литературе, все прочи-танное ранее вдруг показалось мишурой, все прежние знания — чепухой. Мне вдруг открылась абсолютная ис-тина. Возникла абсолютно не контролируемая самим со-бой возможность прыгнуть, точнее, перепрыгнуть через века культуры и сразу попасть в избранные из избран-ных, попасть мгновенно. Искус был слишком велик.

Я вступал в марксизм (как в высший духовный ор-ден) добровольно, не понимая, что я уже запутан и не доброволен. Этим вступлением я сразу становился не то что наряду, а выше всех гениев человечества — не-марксистских, антимарксистских, некоммунистических, антикоммунистических и всех прочих. Мне уже неза-чем было их изучать — просто потому, что марксизм их всех превзошел. А уж вступление в партию (спустя годы) лишь «организационно» закрепляло мое вступ-ление, посвящение — куда? — В ВЫСШУЮ РАСУ! — и ума, и чести, и совести. Можно ли было тогда понять, что все эти три слова были вывернуты? Не ум, а под-лейшая хитрость. Не честь, а обоснование «права на бесчестье» (Достоевский), не совесть, а принципиаль-нейшая бессовестность.

Потом годы труда, раздумий, выскребывания этого марксистского дерьма из своего котелка. Но если быть честным до конца, то очищение произошло в момент моей встречи со смертью. И это было еще и открытием


16

жизни. Никакого тоннеля не было, один свет был безо всякого тоннеля.

Виктор Шендерович: Вступили в марксизм в 1948 го-ду, а выступили в Кёльне, неподалеку от родины Карла Маркса. Выступили в каком году?

Юрий Карякин: В 1990-м, в марте. А помните по-следние слова «Коммунистического манифеста»? По-следние слова: если определить задачу коммунистов, которую мы не будем скрывать от мира (та еще оговор-ка, все скрывалось потом): уничтожение частной соб-ственности и утверждение общественной собственно-сти. Тут у меня есть маленькое открытие из физики. У магнита — два полюса. Что такое уничтожить част-ную собственность и оставить только общественную? Сколько ты ни руби магнит, ни отрезай его частную собственность, не может быть магнита без одного из полюсов, не может быть по природе своей. Они отреза-ли, отрезали... Доотрезались. Откуда теневая эконо-мика? Это все равно, что запретить людям любить.

Но для окончательного расчета с коммунизмом важным стало и другое: долго накапливаемое пони-мание значения религии. Верующий ты или неверую-щий — неважно, но без религии не может быть культу-ры вообще. И Библия, эта книга книг, — на самом деле главный фундамент всех культур, которые потом народи-лись, даже если они не знают о своем происхождении, иногда незаконнорожденном, так сказать. В религии и культуре заданы все духовно-нравственные координа-ты. А как коммунисты относились к религии? Маркс: «религия — опиум для народа», Ленин переводит это как «сивуха» и потом уже омерзительно: «всякий бо-женька есть труположество».

Виктор Шендерович: Мы затронули интересную тему. Вы утверждаете, что этика вне религии, вне ре-лигиозных координат невозможна. Условно говоря, если человек не крадет, не ворует и не лжет, то он рели-гиозен, потому что выполняет заповеди основные. Не-


17

давно прочел известный диалог Умберто Эко с одним кардиналом, который утверждал, что этики вне Бога не существует. А Умберто Эко ему возражал: этика воз-никает там, где существует другой, где существует во-обще взгляд со стороны. То есть человеку стыдно может быть в присутствии другого, даже если этого другого нет здесь, но само существование другого — это неко-торая система координат.

Юрий Карякин: У Достоевского есть одно из опре-делений Бога — главная совесть. Ведь совесть — это «со–весть». Веруешь ты втайне или нет, ты все равно да-ешь весть, и совесть — ты ее заглушаешь, иногда со-всем убиваешь, но все равно это весть. Андрей Дмит-риевич Сахаров не был верующим человеком, мы с ним об этом говорили. Но он несколько раз говорил: какой-то большой Икс есть.

Виктор Шендерович: Это его слова? Юрий Карякин: Примерно, это мой перевод. Виктор Шендерович: Очень близкие слова в конце

жизни говорил Альберт Эйнштейн. Икс, наверное, ог-ромный. И чем больше человек понимает о Вселенной, чем он ближе к Эйнштейну и Сахарову, тем он для него, по Платону, больше, этот Икс. И все-таки это очень лю-бопытный взгляд на религию как некоторый просто сдерживающий момент в человеческом развитии. Не-что, не допускающее до полного безобразия.

Юрий Карякин: Что делает с человеком встреча со смертью? А мы подошли к такому рубежу, когда уже человечество встретилось со своей смертью. Но это не осознается людьми. Это пока осознается в терминах ноосферы, как бы там ни называли. Маркс когда-то сказал: надо, чтобы народ испугался, чтобы родилось мужество спасения. Так вот сегодня нужно, чтобы испу-галось человечество, чтобы оно осознало угрозу само-убийства (терроризм, экологические проблемы). Толь-ко тогда найдутся силы спасения. Страх действительно бывает спасительным. Адамович очень любил такой


18

пример: немцы сжигают церковь, церковь забита людь-ми, там сжигают. Железная решетка. Мать, чтобы спа-сти ребенка, разжимает ее. Вот образ, который должен стать всеобщим.

Виктор Шендерович: Что может, по-вашему, ускорить исторический процесс или хотя бы его сориентировать в каком-то таком направлении — с нашей точки зрения правильном, гуманитарном, гуманистическом?

Юрий Карякин: Вы знаете, я уже много лет назад отказался от общих вопросов, хотя все равно к ним возвращаешься. Скажем, та же интеллигенция. У нас была героическая интеллигенция. Ведь был золотой, серебряный век… я бы назвал наш век оловянным, с золотыми и серебряными вкраплениями. Все-таки, не будь их, не будь Солженицына… Мы же видели, как сначала сотни, потом тысячи людей просвещались. А сейчас парадокс состоит в том, что просвещенная ин-теллигенция не работает для того, чтобы беспрерывно говорить людям, показывать картины того, к чему мы идем, чтобы возбудить их сознание.

Виктор Шендерович: Понимаете, когда мы начнем перечислять тех российских интеллигентов, которые криком кричат и пытаются что-то сделать, то оказыва-ется, нам хватит пальцев одной руки, ну, двух, если мы возьмем публичные фигуры, которые пытаются про-тивостоять режиму. Все те люди, которые пытаются что-то сделать, так или иначе уместились на вашем не-большом дачном участке во время вашего 75-летия, по моим наблюдениям.

В значительной же своей части интеллигенция если и не подписывает позорных писем в поддержку Пути-на, то просто молчит.

Юрий Карякин: По моим наблюдениям, смею ска-зать, никогда не было такого количества знающих и образованных в самом высоком смысле этого слова людей, такого количества, такого качества. Но одно-временно безвольных, утомленных и разочаровавших-


19

ся. Вот парадокс в чем. Раньше, в советское время, мно-гие не знали фактов, это было простительно, а теперь непростительно, потому что большинство знает азбу-ку грозящей смерти.

Виктор Шендерович: Азбука грозящей смерти — ничего себе сказано. Это именно что азбука. Это азбу-ка, потому что мы все проходили, все действительно знают. Чем вы объясняете такую абсолютную апатию, почти абсолютную?

Юрий Карякин: Почти необъяснимо. Вы знаете, за-мечательный, каверзный и глубокий вопрос. Я помню, как я задумался: при Сталине был страх за жизнь, да и то люди как стадо шли на смерть. При Хрущеве, кажет-ся, жизнь была дарована, но возник страх за потерю места.

Виктор Шендерович: Мельчают страхи. Юрий Карякин: И теперь колесо обернулось, и сно-

ва возник страх за жизнь, свою, детей в конце кон-цов.

Виктор Шендерович: Но все-таки не настолько же. Как люди могут не понимать, что именно этим стра-хом они укрепляют машину, которая действительно приведет к смерти. Мариэтта Чудакова написала: «Ко-манды „ложись“ еще не было, а все легли». Можно было изменить правила игры в 2000-м, можно было не до-пустить новых правил игры в 1999-м. Но все боялись. Изо всех сил махали руками, звали интеллигенцию, искали подпорки, властям нужны были рейтинги, им нужно было из этого «ничего» сделать «всё». Но почему с такой готовностью, неловко называть фамилии, — но это вполне достойные имена, вполне прекрасные имена, вполне талантливые люди, в каком-то смысле элита, — почему с такой скоростью все рванули? И ка-кой там страх за свою жизнь? Нет, как у Высоцкого: «настоящих буйных мало» и нет вожаков.

Юрий Карякин: Настоящие буйные размножаются почкованием.


20

Виктор Шендерович: Вы сейчас что-то пишете ли-тературоведческое?

Юрий Карякин: Вы профессиями много меня титу-ловали и глупо. К вам это не относится, а к тем, кто составляет анкеты. Философ. Какой к черту я философ? Оттого, что какой-то дурак написал мне в дипломе «философ». Все равно, что написать «Платон». Филосо-фов я знаю, пожалуй, одного — Мераба Мамардашви-ли. Публицист? Да подневольный я публицист. И ни-какой я не литературовед. В самом деле, серьезно, не остря, думал — кто я? Я очень профессиональный чи-татель. Вот это я у себя отнять не могу. И сейчас занят главным образом такой темой: Достоевский — Гойя — Апокалипсис.

Виктор Шендерович: Такой странный вопрос: вы попробовали снова перечитать Достоевского уже с се-годняшним знанием?

Юрий Карякин: Я беспрерывно только этим и занят и даже сделал открытие: ни черта я в Достоевском не понимал серьезно, все знал и ничего не понимал, по-тому что не были сняты атеистические очки. Потому что без знания религии, которая в другой художест-венной форме открыла все законы нравственности… Научно-техническое знание увеличивается, к вашему сведению, каждые пять лет вдвое по отношению к предыдущему всему знанию. Духовно-нравственное к тем тоннам, которые в религии уже заложены, даже гении — и блаженный Августин, и Достоевский, и кто угодно — добавляют граммы.

Виктор Шендерович: А сколько людей читали Би-блию, по-вашему? Не слышали о существовании, а чи-тали?

Юрий Карякин: Замечательный вопрос. Недавно была конференция в доме Булата <Окуджавы>, и меня спросила его Оля (его жена. — Ред.): «А как ты дума-ешь, читал ли Булат Новый Завет?». Я: «Может, и не читал, но, во всяком случае, все у него им пронизано».


А потом она мне по секрету сказала: «Я выясняла — точно не читал».

Настоящий художник — религиозен, даже если у него нет цитат из Библии. Ведь искусство есть перевод на земной язык религиозно-нравственных истин.

А вот вам под конец дьявольская издевка: Ленин призывал в листовке лить кипяток жандармам на голо-ву, плескать кислоту в лицо и мобилизовывать для это-го молодых. «Христа ради, — пишет вождь, — ищите молодых». Даже тут дьявол сыграл шутку: «Христа ради ищите молодых бандитов».


22

Три книжные полки плотно заставлены записными книжками. Это дневники Юрия Карякина за полвека. Их начал вести в 1953 году аспирант философского факультета МГУ, исключенный за бунт против своего научного руководителя. Их вел сотрудник издававше-гося в Праге международного журнала «Проблемы мира и социализма», там он опубликовал знамени-тую статью об Александре Солженицыне, перепеча-танную А. Т. Твардовским в «Новом мире» накануне октябрьского переворота (снятие Хрущева) в 1964 го-ду. Их вел историк и философ, исключенный из партии в 1968 году за открытое выступление на вечере па-мяти Андрея Платонова в Центральном доме лите-раторов против курса новой власти на реставрацию сталинизма. Их вел член худсовета Театра на Таган-ке, мечтавший о постановке «Бесов», и народный депу-тат, потребовавший вынести главного беса страны из Мавзолея. Когда-нибудь эти дневники, может быть, расшифруют и издадут. Главные герои их останутся: автор и Россия, такая, казалось бы, изменившаяся и такая, оказывается, неизменная.

«ИЩИ НЕ В СЕЛЕ, ИЩИ В СЕБЕ»Беседа, записанная Лилией Гущиной. 2005 год


23

ПЕРВАЯ СЕРИЯ

Сцена первая

«РОССИЯ, ТЫ ОДУРЕЛА?!»

14 декабря 1993 года. В кремлевском Дворце Съездов в ожидании итогов выборов в российский парламент со-бралась политическая элита страны. На электронном табло в фойе только что высветились результаты голо-сования. Вчерашние враги Жириновский и Зюганов, еще не веря в победу, бросаются друг к другу с объятия-ми. Страна сделала свой выбор.

В бешенстве рванулся к микрофону. В голове вер-тятся слова моего университетского товарища Мераба Мамардашвили, сказанные им публично незадолго до его такой неожиданной и трагической смерти: «Если мой народ проголосует за Гамсахурдия, я буду против моего народа». Наведены телекамеры. В зале шум. На-чинаю говорить… не слышат. Кричу:

— Россия, одумайся, ты одурела?!Это услышали все. Наутро — шапки газетных по-

лос. «Патриоты», и не только они, тут же объявили меня предателем родины. Иначе не могло и быть. Поставить такой диагноз! К несчастью, он оказался в страшном для России ХХ веке во многом справедливым. Осудили меня тогда многие. Но те, чьим мнением дорожу, — поддержали. Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Юрий Давыдов, Юрий Щекочихин…


24

Сцена вторая

«ИЩИ НЕ В СЕЛЕ, ИЩИ В СЕБЕ»

Весна 1948-го. Школа в Сокольниках. Мне и школьному другу моему Лене Пажитнову пору-чили сделать доклад к столетию Коммунистического манифеста.

Конечно, и до этого я был уже изрядно сбит с толку школой, пионерством, комсомольством, всей офици-альной жизнью. Но та ночь, когда я прочитал этот ма-нифест, оказалась ночью ГЛАВНОГО СОБЛАЗНА.

Я был потрясен. «Вся история человечества была историей борьбы классов» — эти слова прозвучали как набат. Наступило прозрение.

Все вдруг стало ясно. «Первая колонна марширует, вторая колонна марширует, третья... четвертая, нако-нец, пятая...» Пять формаций... и вся история челове-чества как на ладони.

Дьявольская хитрость состояла в том, что манифест этот своей простотой и ясностью махом ставил нас выше Гегеля, выше Канта, выше всех. Овладев основа-ми марксистского учения, мы вступили в Партию Аб-солютной Истины и получили право обо всем судить.

«Я Пастернака не читал, но скажу…» — это не ого-ворка недалекого литератора или простого рабочего. Это мировоззрение.

Как раз в то время, когда я «прозревал» вместе с Коммунистическим манифестом, моя мама тайком от-носила на почту посылки своему родному брату Ивану, герою войны, итальянского антифашистского подпо-лья, бывшему узнику Равенсбрюка. Теперь посылки шли уже в советские лагеря. И в это же время другой мой дядька, брат усыновившего меня Федора Карякина, эн-кавэдешный следователь, возвращаясь с ночных доп-росов, напивался в стельку и скрежетал зубами.


25

В день похорон Сталина над Москвой было голубое морозное небо без единого облачка и только над цент-ром города от дыхания миллионов сбившихся в толпу людей, давивших друг друга, разрастался гигантский белый гриб…

Через три месяца я защитил диплом «Сталин о не-избежности мирного сосуществования социализма и капитализма». Слово «неизбежность» научный руко-водитель вычеркнул: смерть тирана еще не рассеяла ни страха, ни затмения в мозгах.

Эти страх и затмение оставались в головах нашего поколения еще долго после развенчания «культа лич-ности». Они лишь видоизменились.

Вскоре я сделал поразившее меня открытие: во вре-мена сталинского террора ужас перед репрессиями, казалось, парализовал людей, и многие шли на этот кровавый конвейер безропотно и даже с именем Вож-дя на устах.

Как только Никита <Хрущев> остановил машину репрессий, как только страх за жизнь стал пропадать, началась не менее жесткая борьба за место в жизни, за кресло в аппарате партии или государства. Коммунис-ты стали бороться так упорно, как не боролись за соб-ственную жизнь.

КОНЕЦ 1950-Х–НАЧА ЛО 1960-Х ГОДОВ.ЖУРНА Л «ИСТОРИЯ СССР»

Вышибленный из аспирантуры, увлеченно работаю ре-дактором. Мой начальник — фронтовик, два ордена Боевого Красного Знамени, заслуженных, не штабных. Но от неизвестно откуда идущего страха, что я его «под-сижу», что он лишится своего кресла, — регулярно стро-чит на меня доносы. В одном из доносов сообщалось, что Карякин в компании сотрудников распивал алко-голь и распевал частушки антисоветского содержания.


26

На парткоме я покаялся: все так и было. После ра-боты пили и пели. Но никакой антисоветчины не было. Завотделом настаивает — нет, была, я помню.

Тогда предлагаю ему: — Ну так спойте сами, если у вас такая хорошая па-

мять! — Конечно, он труханул, язык не повернулся, хотя частушка (по нынешним временам) была самая невинная:

Я на Фурцевой женюсь,Я к марксизму приобщусь,Буду тискать сиськи яСамые марксистские…

Сцена третья

«Я ИЗ ПОВИНОВЕНИЯ ВЫШЕЛ…»

Во мне давно уже, да, пожалуй, и никогда не было «тре-пета и рабьего дрожания в коленках». Пять лет, прове-денные в Чехословакии (1961–1965), тоже сделали свое дело. Но смелости хватало не всегда и не на всё.

После чешских событий 1968 года я написал вызыва-ющее (а как теперь видится — предельно глупое) пись-мо в ЦК КПСС. Смысл его сводился к тому, что если в вас есть хоть капля совести, вам нужно уходить, иначе че-рез пять–десять лет над вами будет смеяться весь мир.

Показал письмо Солженицыну. Исаич меня обнял, расцеловал и благословил на подвиг. Я шел от него по Тверской, заглядывая в винные подвальчики, праздно-вал благословение великого человека и свой грядущий гражданский подвиг. И вдруг представил, как по этой самой улице полтора века назад ехал Александр Пуш-кин, ехал в сопровождении фельдъегеря Подгорного, вызванный из михайловской ссылки на первую встре-чу с молодым царем накануне его коронации.


27

Пушкин ехал к царю, чтобы прокричать правду. Дома, в деревне, остался рисунок с пятью повешенны-ми и надписью «и я бы мог, как шут…». Ехал долго и в пути написал своего «Пророка».

Ехал прокричать, а потом осадил себя и долго, до-стойно, на равных говорил с царем. Быть может, своей гениальной детскостью разбудил и в самодержце че-ловека. Известно, что после этой встречи царь назвал поэта «умнейшим мужем России». За двое суток доро-ги Пушкин вытравил из себя порыв, который ни к чему бы не привел, а только увеличил количество злобы.

В общем, я решил не отправлять письмо. Отдал его матери, она хорошенько спрятала на дачном чердаке так, что хотя дачу трижды «грабили», вернее, маскиро-вали обыск под ограбление, ничего не нашли. А с Сол-женицыным я объяснился. Он мое объяснение принял, что для меня было очень важно. Уверен, что за один «Матренин двор» и за «Ивана Денисовича» — покажи мы их Господу на Страшном Суде — нам, России, мно-гое простится.

Одной из заметных фигур 1960-х был Петр Якир, сын репрессированного полководца. Он издавал «Хро-нику текущих событий», самиздатовский журнал, в котором рассказывалась правда уже о брежневских преследованиях инакомыслящих, о психушках, этом новом «оружии пролетариата». В 1972-м Петю замели, и он многих заложил. В том числе и Толика Якобсона (мы жили с ним в одном доме на Перекопской в Новых Черемушках), замечательного переводчика, литера-туроведа, педагога. Его ценила Анна Ахматова, с ним дружила Лидия Чуковская. Толя знал наизусть километ-ры стихов, все время их бормотал и даже ходил в рит-ме стихов — зигзагами. Его выслали из страны. В Из-раиле он дважды пытался покончить с собой. В первый раз спасла собака. Второй раз он ее привязал… и по-весился.


28

Меня тоже неделю таскали на допросы. Помня ста-рый совет Солженицына («Главное, ЮФ, когда вас возьмут, шапку перед ними — не снимать»), я с порога начал «хамить» следователю: шапки не снял, сел без разрешения и даже… попытался занять денег. Может, спасло это. А может быть, то, что следователь был не-равнодушен к Высоцкому. В это время (конец 1970-х) на Таганке шла моя инсценировка «Преступления и на-казания». Свидригайлова играл Высоцкий.

Общение с ним, с Володей, который был моим млад-шим учителем, стало для меня школой сопротивления.

Как-то сидели мы с Володей в ЦДЛ. К нам прибил-ся один отвратительный, преуспевающий, хапающий, хотя и небесталанный субъект. Сидит и ноет, что его зажимают, и не печатают, и ничего не дают сказать. Высоцкий оборвал нытье на полуслове: «А я вот даю. Говори!» Субъект растерялся. «То-то, — усмехнулся Во-лодя, — дело не в том, что запрещают. Просто тебе не-чего сказать». Он был прав. Он-то говорил, и Солжени-цын говорил, и Наум Коржавин говорил. Эмка в этом смысле был вообще уникальной личностью. Он мог сказать все что угодно и кому угодно. Молодым челове-ком он пришел к чекистам и пожаловался: «Я люблю советскую власть, я — за нее. А стихи почему-то полу-чаются антисоветские!»

Мне посчастливилось какой-то период пожить с Эмкой в одной квартире. Когда он мылся в ванной, от-туда всегда доносилось какое-то бормотание. Однажды я не выдержал, заглянул в приоткрытую дверь и увидел такую картину: из ванны торчит обаятельное Эмкино пузо, направо и налево выплескивается вода, Эмка трет друг о друга ладони (у него была такая привычка: нервничая, тереть ладони) и разговаривает… с Шеле-пиным, тогдашним председателем КГБ:

— Нет, вы мне ответьте, товарищ Шелепин! Что-что?.. А нечего вам сказать, товарищ Шелепин! Ха-ха-ха…


29

Покидая страну, Коржавин оставил мне свой архив, три толстенные папки. Я вернул их ему на его семиде-сятилетии в 1995 году в Москве. Эмиграция Эмку не изменила. Он остался таким же невероятно свобод-ным, невероятно талантливым, способным создать во-круг себя за две минуты невероятный бардак. Моя ак-куратистка мама его обожала.

Сцена четвертая

У ЭРНСТА НЕИЗВЕСТНОГО

В черную минуту жизни Пушкин советовал «откупорить шампанского бутылку иль перечесть женитьбу Фигаро».

У меня в 1960-е –1970-е годы был свой рецепт. Ког-да совсем уж садились мои батарейки, слушал Высоц-кого — «Идет охота на волков…» или ехал к Эрнсту Не-известному.

Когда к нему ни приедешь — работает, вкалывает. Что бы ни происходило в его жизни — работает, вкалы-вает.

Так уж случилось — жить мне одно время негде было — дневал и ночевал в его мастерской.

Приходят к нему люди, самые разные — от масте-ровых, подсобных рабочих-резчиков до самых что ни на есть интеллектуалов (среди его друзей были фило-соф Мераб Мамардашвили, поэт Евг. Евтушенко, люби-ли заглядывать и «консультанты» из Международного отдела ЦК — Анатолий Черняев, Юрий Жилин), Эрик со всеми говорит, но не бросает работу. Делает набро-ски, готовит «гипсятину», что-то режет в камне… Слу-шает и сам о многом говорит. И всегда получалось, что «хозяином разговора» становился он.

Конечно, пили, иногда очень крепко. Гости расхо-дились за полночь. Сам я уходил наверх, в спальный за-куток. Эрнст еще что-то доделывал. А утром, только


30

глаза раскроешь, сверху глянешь, Эрнст уже вкалыва-ет. Бешеная созидательная энергия. Главное впечатле-ние: невероятная стихийная мощь, граничащая с раз-нузданностью, и мощная дисциплина труда. Сочетание, казалось бы, несоединимого. Титанизм, но не богобор-ческий. Титанизм как поиск Бога.

На первом этаже его мастерской, прямо у входа стояла знаменитая его скульптура «Пророк». Тогда мы, молодые и беспечные, входя в мастерскую, бросали на нее свои пальто и куртки…

На знаменитой выставке в Манеже в 1962 году Ни-кита Хрущев, заведенный своими идеологическими «шестерками», разъярился и как бык кинулся на моло-дого «Неизвестного» (вот, мол, эти «пидарасы» даже имя свое боятся объявить). Тут он совершенно неожи-данно встретил достойное сопротивление: «Вы — пре-мьер в государстве, а я, быть может, — в искусстве». И так его поразил Эрнст Неизвестный, что потом долго отдельно с ним говорил, а многие годы спустя, когда уже о смерти думал, попросил сына Сергея заказать у этого скульптора памятник себе на могилу.

А Эрнст сразу после этого «погрома» в Манеже на-чал делать своего Пророка. С заломленными за спину руками, в отчаянии разрывает он свою грудь.

И еще одна история того времени вспоминается.Как-то я написал рассказ о крематории на Донском.

Много времени там проводил, даже пришлось «потру-диться». И немало интересного узнал о том, что там выделывали с покойничками. Рассказ получился без-дарным. И шут бы с ним, но назывался он «Солнце с обломанными лучами». Почему так? Когда входишь в крематорий, слева — гигантский барельеф (он там и сейчас возвышается): лежит обнаженный атлет, моло-дая женщина держит ребенка, который тянется к пло-дам на дереве, над деревом по-детски изображенные птицы и солнце. Такая, если угодно, погребальная клас-сика. Я заметил, что лучи у солнца почему-то облома-


31

ны. Это показалось мне тогда почти апокалиптической метафорой…

Показал рассказ Эрнсту. И вдруг тот развеселился: — Это же мой барельеф! И рассказал историю обломанных лучей. После публичной хрущевской «порки» в Манеже,

чинуши от министерства культуры решили, что с Неиз-вестным пора разделаться. И приказали работы его срубить. Начать с барельефа в крематории на Донском. Эрик об это случайно узнал и с ящиком водки рванул в крематорий. Две недели он поил свою «похоронную команду» и тем временем слал в ЦК по десять теле-грамм в день с ключевыми словами «кощунство» и «надругательство». В конце концов даже до них дошло: все-таки кладбище. Барельеф оставили в покое. Един-ственное, что успели погромщики — кастрировать ат-лета и отбить лучи у солнца.

В эмиграцию Эрик уезжал горько и лихо. Раздавал кому попало свои работы. Пообещал мне, когда я умру, поставить бесплатно памятник. Было и весело, и пьяно, и отчаянно, и страшно. Между скульптур ползал мону-менталист, лауреат сталинских и ленинских премий, сейчас благополучно всеми забытый, и скулил: «Что я с собой сделал! Что сделал! И я бы мог… и я бы мог».

Страна пустела, маразм крепчал. «Западника» Са-харова сослали на восток, «славянофила» Солженицы-на отправили на запад. Электронщикам приказали изобрести такие глушилки для радио, чтобы сами от-лавливали антисоветчину. У половины членов Полит-бюро началось дыхание Чейна–Стокса. Страна дурела. Но сказать ей об этом было некому, да и невозможно: все микрофоны были отключены.

Я пишу, полагая, что все всё знают. А никто не зна-ет ни черта. «Никто» — это те, кому сейчас между двад-цатью и тридцатью. Условно говоря, поколение, ро-


32

дившееся или сформировавшееся уже при перестрой-ке. «Ни черта» — опять же условно говоря — о смысле демократических преобразований в стране. На самом деле «ни черта» не знает большинство. Слишком пья-нили первые «минуты вольности святой». А опьянение и есть опьянение, хоть от глотка алкоголя, хоть от глот-ка свободы, — оно всегда искажает реальность и порой настолько, что от нее ничего не остается.

ВТОРАЯ СЕРИЯ

Сцена первая

ПЕРВЫЙ СЪЕЗД НАРОДНЫХ ДЕПУТАТОВ

Когда в 1989 году стал депутатом, предложил всем, точнее, включил в свою избирательную программу и тем взял на себя, прежде всего, обязательство — уйти через три года.

Во-первых, чтобы никто не заподозрил, что демо-краты хотят остаться у власти навсегда. Припомнилось, что когда работал в Праге, делал веселую работу — пи-сал за генеральных секретарей братских компартий статьи о мирном пути социалистической революции. Приезжал к ним в Финляндию, Англию, Германию с го-товой статьей в кармане и делал вид, что фиксирую их мудрые мысли о возможности прихода к власти путем парламентских выборов. И каждому из генсеков зада-вал вопрос: «Положим, вы победили. А на следующих выборах победили другие. Что тогда? Вы — уйдете?» На меня смотрели как на идиота. Откуда взялся такой чудак, который не понимает, что если уж коммунисты берут власть, то не отдают никогда, а слова о «мирном пути» — лишь тактический маневр.

Во-вторых, на съезде народных депутатов, доволь-но искусственном образовании, среди депутатов было


33

мало профессионалов-политиков и довольно много уже немолодых людей.

Маленькое отступление — о возрасте.В перемене убеждений фактор возраста и профессии

играет огромную роль. Человек в возрасте, особенно если он — профессиональный идеолог, не может изме-ниться. Просто не может. Сам я ногти ободрал, цепля-ясь многие годы за свои марксистские убеждения. Из моего поколения и из тех, кто постарше, может быть, один на тысячу сумел по-настоящему пробить же-лезную заслонку старого мировоззрения. Знаю только одно, но мощное исключение — это Александр Нико-лаевич Яковлев. Настоящая перемена убеждений не-возможна без покаяния, а он — единственный из всех, кто покаялся с такой глубиной, с такой искренностью и с таким отчаянием.

В общем, депутаты, а это было агрессивно-послуш-ное большинство — мое предложение дружно осмея-ли. И немудрено. Это были те, кто при словах «держа-ва, родина, коммунизм» в едином порыве подымались всем залом, но остались сидеть в своих креслах, не ше-лохнувшись, когда кто-то попросил почтить вставани-ем память демонстрантов, убитых саперными лопат-ками в Тбилиси. Помню тогда поднялось человек сорок. И было трудно: встать, когда две тысячи человек сидят, и наоборот — продолжать сидеть, когда две тысячи че-ловек встают. Но недалеко от меня находилось кресло Андрея Дмитриевича Сахарова, на которого я всегда поглядывал. Это мне помогало.

Сахаров часто подымался на трибуну, говорил не очень внятно, порой срывался на фальцет, но в его речи было странное обаяние неумелости и убежденно-сти. Согнать его было невозможно: «А я договорю, а я договорю». Хлопки, выкрики «этой шпаны», как назвал депутатов Первого съезда Николай Шмелев, на него не


34

действовали. У него было ясное осознание своей мис-сии и опыт полемики не на этом уровне. Он одолевал и гениев в научных спорах, и инквизиторов на допро-сах.

Но то, что началось на девятый день съезда после того, как Андрей Дмитриевич назвал войну в Афгани-стане преступной авантюрой, было уже настоящей трав-лей и линчеванием. Зал бесновался, свистел, гоготал, улюлюкал. Какие-то ораторы клеймили, порицали, вы-ражали академику всеобщее презрение. Горбачев си-дел, закрыв лицо…

В тот день, во второй половине дня, после «большо-го перерыва» мне дали слово. Я собирался выступить с речью, которую готовил целый год, о незаконности ин-ститута Политбюро. Теперь эта речь ни к черту не годи-лась. Я должен был защитить Сахарова, но как? Сразу заговорить о нем — захлопают, затопчут. Дед учил меня: крупную рыбу, прежде чем выдернуть, надо дол-го водить. Сначала я предложил вернуть гражданство Солженицыну. Потом предложил вместо памятника Дзержинскому выбить на Лубянской площади фами-лии всех замученных при сталинском режиме. Потом — вынести Ленина из Мавзолея и захоронить останки его по-христиански, на Волковом кладбище, как того хоте-ли родные. К этому моменту я уже стоял весь мокрый, а зал орал: «Хватит, хватит!» И только тут я произнес имя Сахарова.

Сразу воцарилась тишина. И я процитировал два письма депутату, якобы полученные мной в перерыв. Первое — о том, что академик, оскорбив армию и на-род, перечеркнул все, что раньше сделал для страны. Второе о том, что «каждый час войны в Афганистане рождал новых вдов и сирот. Прекратив эту трагедию, Вы, Михаил Сергеевич, спасли тысячи жизней. Спасибо Вам! И Вам, Андрей Дмитриевич, за то, что Вы первым начали бороться за это». Когда я спустился с трибуны и пошел через зал, то почувствовал поле ненависти,


35

такое густое, что сквозь него было трудно идти. Через несколько дней со мной случился первый из трех ин-фарк тов.

Не помню, на каком из заседаний Алесь Адамович произнес свое пророчество. (Он сидел по алфавиту в первом ряду и все время вскакивал, перебивал, вры-вался на сцену таким разгневанным оводом, что Да-ниил Гранин писал мне: «Юрочка, удержите этого бе-зумца».) Оно было обращено к Горбачеву и звучало приблизительно так: «С вами вот что произойдет, Ми-хаил Сергеевич, — генералы восстанут и вытрут свои кровавые клинки о ваш пиджак». Оскорбленные гене-ралы собирались подать на Алеся в суд. Пока собира-лись — пророчество сбылось.

Сцена вторая

КАК ВО СНЕ…

Утром 19 августа 1991 года я должен был встречать в аэропорту гостей, психоаналитиков из разных стран, прилетавших на первую международную конферен-цию «Сны и сновидения». Ночью писал доклад о снови-дениях у Достоевского. Заснул под утро. Вдруг будит жена. На ней нет лица.

— Юра, ты только не волнуйся, но случилось страш-ное.

— Мама? (Она тогда уже очень болела.)— Нет, государственный переворот.— Слава тебе, Господи!Вдруг до меня доходит смысл сказанного. Надо со-

браться. Спрятать дневники. Звонит Станислав Шата-лин: «У меня под окном дежурят два „воронка“. Что у тебя?»

У дома никого нет. Неизвестно почему, но из гара-жа присылают депутатскую машину. Дворник Саша


36

кричит вместо приветствия: «Юрий Федорович, фа-шизм не пройдет!» Еду к Белому дому. Там уже строят баррикады. Боковым зрением отмечаю — Жиринов-ский агитирует за ГКЧП… Кто-то, узнав меня, помога-ет перебраться через кольцо защитников.

В Белом доме шла беспрерывная работа… Ельцин на броневике… Сменяем друг друга в радиорубке… Откуда-то возникает Слава Ростропович… Вечером в доме Алеся Адамовича под картой Чернобыля даем ин-тервью для Си-Эн-Эн. Я почти кричу: «Александр Исае-вич, где вы?»…

На другой день мы с Алесем прорываемся на засе-дание Верховного совета СССР (Алесь в холщовых шта-нах, сандалиях на босу ногу, с авоськой, в которой бол-таются кефир и апельсины…)

— Что за партизаны?— Да, в свое время партизанили. А теперь требуем

признать незаконным захват власти путчистами…На Форос отправляется самолет… Путчисты проиг-

рали…Салют на Красной площади… Жириновский при-

ветствует победу демократии…А в подмосковном Голицыне все три дня участники

международного форума толковали о снах. Мой доклад был последним.

Сцена третья

ПРОБУЖДЕНИЕ

После 19 августа совершенно очевидно стало, что ни-кто ничего не умеет. Начался классический период властного дилетантства. Главным милиционером Мо-сквы назначают инженера. Может, он и хороший чело-век, но при чем тут милиция? Руцкой, ни в чем не по-нимающий, кроме своих самолетов, пишет трехтомник


37

о сельском хозяйстве. Бурбулис, очень посредственный ученый, всю жизнь занимавшийся марксизмом-лени-низмом, командует и промышленностью, и тем, и сем. Как-то посетил его в Кремле. Он занимал кабинет Сус-лова и был этим очень доволен. Сразу вписался в роль, ему делают массаж и держат у уха трубку, в которую он кричит: «Этот завод ничего не стоит! Я там был». Тот же принцип: «Пастернака не читал, но...», только в ру-ководящем исполнении. Откуда взяться грамотному правителю при таком идиотском государственном ап-парате?

На одном из первых заседаний Президентского со-вета я спросил Бориса Николаевича:

— Все вожди племен, короли, генсеки горели на не-точности информации. А как поставлена информация у нас?

— У меня двенадцать независимых источников, — гордо ответил Ельцин.

Какие двенадцать источников? Кто что шепнет, кто первый окажется у двери — вот и все источники. А кругозор-то у Ельцина обкомовский. И все-таки был у нас, членов Президентского совета, самообман, что достучимся. Куда выше-то? Вот он сидит, правитель державы, все записывает, всех внимательно выслуши-вает, кивает. Выслушал о незаконных сделках регио-нальных чиновников с иностранцами, кивнул — сдел-ки состоялись. Выслушал возражения против начала военных действий в Чечне, кивнул — война началась.

Первое время Президентский совет был действи-тельно независимым. Потом замечаю: при голосова-нии кто-то воздерживается, кто-то помалкивает, и я узнаю, что этот стал министром, этот финансистом, этот еще кем-то. Все уже повязаны. Как же так, мать честная? Вы на чем выиграли? На лозунге социальной справедливости. Где она?

Все покупалось и продавалось. Настоящий шабаш.


38

Меня тоже попробовали купить. Приехал как-то ко мне в Переделкино один околотеатральный тип (име-ни называть не хочу). А я еще не очухался от того, что впервые живу в настоящем доме. Рядом лесок, еще не проданный начальством Международного Литфонда под строительство особняков. И вдруг незваный гость-патриот, радеющий за Рассею, говорит:

— Я удивляюсь, неужели вам нравится жить в та-кой халупе? Под Москвой есть участок, несколько гек-таров, у реки. Он будет ваш, на нем построят коттедж, трехэтажный, с бассейном, с гаражом, и это вам ниче-го не будет стоить. А делать ничего не надо. Нам нужно только ваше имя — на Цветном бульваре есть бесхоз-ный особняк, вы поможете нам его получить, под вас дадут.

Мне даже не пришлось его вышвыривать. Сам по-пятился и с лестницы скатился.

Но в девяноста случаях из ста, уверен, от таких предложений не отказывались.

Я знаю немножко об искушениях, связанных с при-частностью к власти. Был в моей жизни маленький подкуп, пока работал в журнале при ЦК КПСС в Праге. Я помню это подлое чувство, когда приезжал из Праги, меня встречали на машине с особыми номерами, при виде которых гаишники вытягивались в струнку, везли по Москве, а за окнами мелькал, мелькал, мелькал на-род. И правительственные ложи Большого театра, и спецраспределитель в Доме на набережной, где висело объявление: «Просьба контингенту не приходить за продуктами с авоськами», и бесплатные путевки на любой курорт, и всякие надбавки. Сами собой возни-кают подлые мысли: тебе положено, стало быть, ты — заслужил, стало быть, ты — особый, стало быть, стало быть… и сказать себе «стоп» даже и неудобно. Этот разврат постепенный, в нем незаметно увязаешь. С из-голодавшимися людьми так и должно быть, тут ничего не поделаешь.


Чем дальше, тем больше Президентский совет ста-новился номинальным. В конце концов мы Ельцину надоели, и совет распустили. Да не о том печаль: из моего литературоведения меня никто не уволит. Но сколько времени ушло на эту политику! Сколько книг за это время можно было бы прочесть! Нет, мне же не-обходимо было покипеть, необходимо было, как Сал-тыков-Щедрин определил, «всю правду сказать». Ну, сказал… хрен ли толку?


40

У Достоевского есть парадоксальное, на первый взгляд, и очень глубокое суждение: «Вы говорите, что нрав-ственно лишь поступать по убеждению… Я вам прямо не поверю и скажу напротив, что безнравственно по-ступать по своим убеждениям. …Недостаточно опре-делять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: вер-ны ли мои убеждения?».

Я наткнулся на эти слова (из «Записных книжек» Достоевского) лет тридцать назад. Сразу, конечно, не понял. Как так? Мало что так прельщает человека, как «верность своим убеждениям». Глубокий смысл этих слов открылся много позже.

Вопрос важный и сложный: можно ли человеку, ме-няющему взгляды, верить — или нельзя? Можно ли по-верить тому, кто переменил свои убеждения на прямо противоположные быстро и легко, весело и наживно? Цинизм.

Здесь критерии почти неуловимы — искренность и бескорыстность. Этого приборами не измеришь.

Помог Пушкин: «Ошибаться и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию. Беско-рыстное признание в оном требует душевной силы». Бескорыстие и рождает душевные силы, а душевные силы с корыстью несовместимы.

Итак, искренность, абсолютная правдивость и аб-солютное бескорыстие.

ДОЛГОЕ РАССТАВАНИЕС МАРКСИЗМОМНе публиковавшийся ранее монологПодготовлен Юрием Соломоновым. 2004 год


41

Но важно и другое: время, затраченное на переме-ны: оно, в сущности, и «концентрирует» в себе те про-стые вопросы, которыми мы задались.

Вот как переменил свои убеждения Достоевский: «Я сам старый „нечаевец“. <…> …Пусть из петрашев-цев… Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться ни-когда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности. <…> Мы заражены были идеями тогдашнего теоретического социализма» («Дневник писателя», 1873). Достоевский к своему новому миро-воззрению шел одиннадцать лет.

Вот как переменил свои убеждения А. И. Солжени-цын (и на это у него ушло тоже одиннадцать лет, как сказал он мне сам).

Даже на Лубянке он еще защищал «Ильича», а в се-редине жизни писал: «Оглядываясь, я увидел, как всю сознательную жизнь не понимал ни самого себя, ни своих устремлений. Мне долго мнилось благом то, что было для меня губительно, и я все же порывался в сто-рону, противоположную той, которая была мне истин-но нужна».

Блаженный Августин каялся в своей «Исповеди», дав человечеству истинную модель покаяния. И это, собственно, первый мощный, могучий и зачинатель-ный момент перемены его мировоззрения, на что ушло у него двадцать лет.

Все время держу в голове никем не достигнутое со-кратовское: «Познай самого себя». Казалось бы, никто не знает тебя так, как знаешь ты сам. Так, да не так. Но понять себя без прожектора лучей, идущих от других людей и высвечивающих тебя, тоже нельзя. Это помо-гает «познать себя», пусть само это движение мысли остается бесконечным.

Я ногти сломал, цепляясь за остатки марксистской веры. Открылись глаза на Сталина, еще крепче закры-лись на Ленина. Открываться стали на Ленина — за-крылись на Маркса. Все время возникала невидимая


42

стена, которую одолеть было невозможно. Она мешала дойти до сердцевины.

Но, в конце концов, я вдруг понял, почему Маркс говорит, что начало всякой критики — критика рели-гии. «По правде, всех богов я ненавижу». А Ленин желч-но пишет на полях «Философских тетрадей» о Гегеле: «Сволочь идеалистическая — Боженьку ему жалко».

Вот методология — сначала им, марксистам, надо было освободить себя от всех пут. «Бога нет, — объяс-нил Достоевский. — Все дозволено». Но у этих двух вы-дающихся юристов, Маркса и Ленина, была не только абсолютная ненависть к религии, но еще и ненависть к демократии.

И вот я резюмирую свой путь. Страшно вымолвить, но если честно говорить, то от первого колебания, свя-занного со Сталиным, до окончательного разрыва с ле-нинским учением, прошло не меньше двадцати лет.

Очень давно тревожило меня (полуосознанно, по-лутрусливо): Ленин — ниже, слабее Маркса–Энгельса, что уж говорить о Сталине! Напал на закон — закон понижения качества, понижения уровня. Маркс пишет Энгельсу о ранних статьях (цитирую по памяти): «До-рогой Фред, перечитал наши прежние работы. Боже мой, какая галиматья! Знаешь только, что меня вдох-новляет? Стиль». Да, в молодости они исповедовали идеи просветителей, но потом себе изменили, ушли с пути возрожденческого, гуманистического, поставили на этом крест. Забавно (подсчеты приблизительные): у Ленина ссылок на культуру уже раз в пятнадцать меньше, чем у Маркса. Разве это не говорит о разру-шительной сущности учения?

В жизни моей случались и веселые звоночки, по-буждавшие к пересмотру суждений. Первый мой тесть, Радушкевич, из дворян, настоящий интеллигент, фи-зик, до сих пор учатся по его учебникам, говаривал мне, когда я, по-мальчишески ерепенясь и радуясь все-му, в чем позже разочаровался, отстаивал свои «убежде-


43

ния»: «Юрочка, ну никогда я не поверю в вашу комму-нистическую советскую власть, поскольку вот посмот-ри… — Тут он доставал старинный, пять поколений переживший штопор. — Мой штопор до сих пор рабо-тает, а ваш? Когда ваша формация научится делать што-поры, тогда я, может быть, в вас поверю». И всерьез добавлял: «Меня в 1936-м году, слава богу, не посади-ли. А могли — за то, что читал „Бесов“. Прочитай „Бе-сов“, там все это есть».

И мы с другом сели читать. Ночью. Конечно, мы были накачаны идеологией, но впечатление оказалось ошеломляющим.

А вот еще о том, как расстаются с убеждениями. Когда подошел конец КПСС и Горбачев уходил из вла-сти, я позвонил Черняеву, помощнику Горбачева, и сказал: «Я хочу с Михаилом Сергеевичем проститься. Дайте пять минут...»

Мы просидели полтора часа. Михаил Сергеевич не-сколько раз повторил: «Мой дед выбрал Октябрьскую революцию». Я не выдержал и говорю: «Вам хоть кол на голове теши! У нас в семье любимая была посло-вица, — и для убедительности стал даже демонстриро-вать. — Вы это физически представьте! Вот кол. Вот топор. Вот ваша голова. А до вас не доходит!»

Я много думал о том, откуда у людей такая стойкая вера в великую иллюзию. А все просто — марксизм не учел этого вечного противостояния частной и обще-ственной собственности.

Тут в голову приходит очень простой пример — магнит с двумя полюсами. Так вот, Маркс решил отри-цательный полюс отрезать (частную собственность) и оставить один положительный (общественную). Но при наличии положительного будет и отрицательный полюс. И частное и общественное, они даны нам на-всегда. Меняются только пропорции. И никуда от это-го не денешься. Чему крайне рады коммунисты. Им,


44

как никому, известно, что социального равенства быть не может. Но именно поэтому среди них всегда найдут-ся идеологи, политиканы, которые будут призывать от-резать у магнита один полюс. Как, впрочем, и либера-лы-радикалы, требующие приватизации всего и вся.

Мечтать о рае опасно. Потому что нередко это и есть дорога в ад. А еще опасное заблуждение марксиз-ма, коммунизма кроется в нетерпении. Ленин потом признает, что «классики марксизма» ошибались во времени, дескать, эта была жажда справедливости, святое нетерпение. Ни хрена себе — святое нетерпе-ние! Сначала девочку изнасиловать, а потом из любви к прогрессу заставить ее рожать на пятом месяце. А потом устроить спор в партии: на пятом ей рожать или на шестом. А если ты за то, что рожать надо на де-вятом, — то ты либерал, реакционер и прочее. Больше-визм — это, прежде всего, беспрерывные выкидыши.

ВСЕ МОГЛО КОНЧИТЬСЯ УИТМЕНОМ

Я пермяк — в Перми, на Урале прошло мое детство. Впечатление от звуков детства очень странное, музы-кальное. До сих пор слышу музыку, шелест стрекоз. И все время — чувство тревоги. Все чего-то боятся, взрослые собираются кучками. А потом вдруг некото-рых взрослых нет. И нельзя о них говорить.

Еще выборы хорошо помню, в буфетах всегда про-давалось что-то вкусное. Помню Гризодубову, Раскову, Осипенко и как их встречали! Они ехали поездом с Даль-него Востока. Это был праздник. Помню имитацию по-хорон Чкалова в нашем городе. Когда он погиб, в клубе повесили его портреты, и туда все шли в день похорон. Папанинцы! Опять всенародный праздник! И одновре-менно — совершенно жуткий, нарастающий страх.

Родной отец — Алексей Морозов — был гайдаров-ского типа, комиссар Гражданской войны. Умер рано,


45

в 1935 году. Второй, не менее родной мне отец, — Фе-дор Карякин был инженером авиационного завода. До шестнадцати лет я был Юрием Морозовым, Морози-ком звали в школе, а получая паспорт, взял фамилию отца, меня воспитавшего, — Карякина. У него был старший брат Иван, он работал на пермском Мотови-лихинском металлургическом заводе и примкнул к так называемой «рабочей оппозиции», идейно разгром-ленной на XI съезде РКП(б). Третий брат был чекистом, имел четыре ромба. Помню: мне семь лет, он приходит по ночам к нам. В кожанке, пьяный вдрабадан, мычит, скрипит зубами, теперь-то понимаю — чтó его разры-вало… А маминого брата Афанасия, адъютанта Туха-чевского, расстреляли.

Потом война. К нам в Пермь эвакуировались Мари-инский и Большой, сама Уланова. Много музыкантов. Московская филармония. Нас уплотнили. «Уплотни-тельница» была директором Московской филармонии. Она стала водить меня в театр. Одно из главных впе-чатлений — «Хованщина». В театре случился пожар. Настоящий. Все бежали. А я сидел, задыхался от дыма и думал, что так и положено. Меня спасли. Тогда про-слушал я многие оперы. Чтó там понимал — не знаю. Но что-то наматывалось.

Затем было чудо. Мама отдала меня в музыкаль-ную школу. И учился я не у кого-нибудь, а у Браудо, если вам это что-нибудь говорит. Это был величай-ший органист. Пять лет я занимался в музыкальной школе.

В 1943-м отец перевез нас в Москву. Поселились в Сокольниках. В нашем подъезде на шестом этаже жила семья адвоката Каринского. У него была гениальная библиотека. Книги со старыми, еще тисненными об-ложками. Я стал читать запоем, многого не понимая. Но то семечко культуры, что было посеяно «вакуиро-ванными», попало на благодатную почву… и вот те-перь «во мне очнулось».


46

В школе дико увлекся шахматами. Забросил учебу. Пробился в финал московского первенства. И вот ка-кой-то мальчишка-«заморыш» по фамилии Юдович меня обыграл. Антисемитом я не стал, но переживал страшно. Вдруг понял, что я бездарь. Могу вызубрить теорию и на своей заднице досидеть до гроссмейстера. Но по сравнению с этим «заморышем», с этим таланти-щем, я — никто! Так понял, что не должен этим зани-маться, что надо искать свое дело.

А к Достоевскому я вышел скорее не благодаря, но вопреки. В 1948-м поступил в университет, на фило-софский факультет. И вот однажды одна моя сокурсни-ца, которая, как мне казалось, была в меня влюблена, спросила: «Юра, как ты относишься к Достоевскому?» Я тогда его не любил, потому что не знал. Ведь мне ужас-но нравился спорт, десятиборье. Я любил в троллейбусе красиво отводить руку в тенниске и коситься на свой выдающийся бицепс. Но так как девочка была интелли-гентная, я уклончиво ответил: «А я люблю Уитмена…».

Спустя много лет был поражен, когда в книге Нико-ля Валентинова о Ленине, нашел точно такую фразу вождя. Странная аналогия, правда? Если же серьезно, то мне невероятно повезло. Полжизни я много читал, все узнавал, ничего не понимая. А во второй половине стал немножко понимать, но уже меньше знаю, начи-наю забывать.

В политике я чувствовал себя как рыба на песке. Я вообще в хоре не люблю петь, но тогда нужно было. Что в итоге? Я страшно много потерял как профес-сионал, оставив Достоевского и Гойю, которыми зани-маюсь. Сейчас вернулся и понял: разучился плавать в своем стиле, в своем бассейне, в своей реке. Вот и на-верстываю последние восемь лет. Очень отстал. Юные и одновременно мудрые ринулись вперед так, что до-гнать трудно. Но надо прочитать. А ликбез продолжа-ется, и все время чувствуешь себя отсталым. Главная у


47

меня задача — сократить список того, что уже пройде-но. Не мной — другими.

Главное — найти свое. Человек гуманитарного зна-ния должен четко осознавать — что он может добавить к тоннам уже известного. По сути миллиграмм, не боль-ше. О Достоевском написаны в мире тысячи и тысячи работ. И люди, их написавшие, наверное, были не глу-пее меня. Значит, надо искать свою нишу.

Например, идея, которую я сейчас пытаюсь осуще-ствить, — сделать антологию «Поэты о Достоевском». У Анны Андреевны есть два стихотворения. У Волоши-на, у Анненского совершенно замечательные стихи, у Цветаевой… Я обзвонил других специалистов, мне на-звали уже около сотни. Вот это тот маленький милли-грамм, который можно добавить.

Второй пример. Давно «прилепился», что называет-ся, к Гойе. Полгода жили с Ирой (жена Ю. Ф. Каря-кина. — Ред.) в Испании. Прочитал, что у Гойи было двенадцать автопортретов. Я, исходя из собственных занятий и путешествий по музеям, собрал свыше трид-цати, в том числе «не прямых», то есть когда Гойя изоб-ражал себя на других картинах. Автопортреты его — не самолюбование. Это жуткий взгляд в самого себя. Мощный, страшный, вникающий взгляд. А вот недав-но открыл еще один «духовный» его автопортрет: Дон Кихот. Малоизвестный офорт. Дон Кихот слонился над столом. Напоминает заснувшего художника на знаме-нитом 43-м офорте «Капричос» — «Сон разума рождает чудовищ». А вокруг него вьются черти, чудища. Конеч-но, это его духовный автопортрет, так же, как духов-ный автопортрет Пушкина — это его Моцарт. Так же, как у Достоевского его духовный автопортрет — Смеш-ной из повести «Сон смешного человека». Я сейчас ду-маю сделать альбом этих автопортретов с соответству-ющим комментарием.

Еще хочу сделать небольшую книжицу — о замыс-лах. Меня вдохновляет Нобелевская речь Бродского,


48

который сказал, что иногда (и даже большей частью!) замысел важнее его осуществления. Потому что, когда кипишь еще этой влюбленностью, все видишь прони-цательнее, острее, вдохновеннее.

Есть у меня уже такая опись первых шагов вхожде-ния в замысел разных художников. Именно первых — дальше дело техники и труда. Вопрос о том, насколько востребуются обществом подобные труды, кажется мне лишним. Возможно, я прихожу к тому, что может по-казаться элитаризмом. Но согласен с Блоком, который в «Пушкинской речи» (имеется в виду речь «О назна-чении поэта». — Ред.) говорит, что задача поэзии не в том, чтобы достучаться до всех болванов. Раньше у меня была такая утопическая идея — достучаться до всех.

А теперь о замысле несбывшемся.Когда впервые оказался в Риме в католическом со-

боре Святого Петра, был так потрясен, что забыл во-обще, к какой религии и нации принадлежу. Потом был во многих. Даже в знаменитом Анкор-Ват (Кам-боджа), совершенно невероятной красоты. И тогда мне померещилось, что нужно сделать книгу лучших собо-ров мира. Потому что когда видишь все это, собранное вместе, теряются все наши наслоения, противополож-ности — социальные, национальные, религиозные — перед этой красотой. И тогда я впервые в жизни решил стать карьеристом: очень захотелось поехать в Вати-кан. Позвонил Евгению Максимовичу Примакову (он был министром иностранных дел). Мы были с ним дружны и я ему прямо сказал: «Хочу поехать послом в Ватикан». Нет, я не просто позвонил, а приехал к нему, чтобы показать серьезность намерений. Евгений Мак-симович говорит: «Ну, не утвердят же тебя!» Я в ответ: «Вы меня поддержите. А пока они разберутся, я уже свое сделаю».

Не утвердили. Примаков сообщил, что разговари-вал с президентом, и тот такого про меня наговорил…


49

Нельзя, мол, какой он дипломат… А Володя Лукин так пошутил: тебя не пустили потому, что ты бы Папу Рим-ского споил. На самом деле, шутки шутками, а идея кни-ги мне не дает покоя.

И, наконец, еще одна моя жизнь. Я преподаю в ли-цее, общеобразовательном. Веду курс о пушкинском лицее и о Достоевском. Ведь без пушкинской привив-ки давать детям Достоевского нельзя. Вначале нужен Пушкин: «Моцарт и Сальери». И только потом «Пре-ступление и наказание», «Подросток». Кроме того, гово-рим о Гойе, Микеланджело и так далее. В начале моего «спецкурса» приходят человек тридцать. Я им говорю: останется вас семь человек. Всегда угадываю. Но зато эти — верные. С ними можно разговаривать без упро-щения.

САХАРОВ, СОЛЖЕНИЦЫН И МЫ ГРЕШНЫЕ...

Александр Исаевич… Для меня лично это очень труд-ный, болезненный вопрос. Не может один человек та-щить на себе столько. А мы волей-неволей все перекла-дываем на него и ждем, требуем того, что он не может даже физически сделать. С другой стороны, как продукт своего времени Александр Исаевич не может не нести в себе и определенные заблуждения. То же рассужде-ние о смертной казни. Но это другой уровень возмож-ных ошибок — вот что надо понимать.

Если взять двух таких титанов, как Солженицын и Сахаров, то заметьте — какая ироничная история. За-падника Сахарова судьба забросила в ссылку на восток от Москвы, а Солженицына выслали на Запад. Такое вот евроединство получается. Достоевский говорил, что у нас две родины. Россия. (Заметьте — не Восток). Россия и культура Запада.

А возьмите Андрея Дмитриевича. Лезть в политику с такими знаниями об обществе? Андрей Дмитриевич


50

создал водородную бомбу, работал для родины и был далек от политики. Потом выглянул в окошко, чистый человек, и ужаснулся. Как у Радищева: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечески-ми уязвлена стала». Ну, а дальше? Вы же помните его проекты. Они во многом утопичны. Но дело не в воз-можности их осуществления, а в появлении в нашей жизни самого Андрея Дмитриевича.

Насчет «шестидесятников»... Я не разделяю мысли о том, что они себя давно исчерпали. Физически это поколение уходит. Но это были и еще остаются послед-ние люди, осознававшие свою историческую ответст-венность. Ответственность за то, что происходит. Уве-ряю вас, такого поколения в истории человечества вообще не было. Нам выпало увлечение коммунизмом, затем разочарование им. Войны, террор. Сколько лет шло человечество от язычества к христианству? Тыся-челетия два, до крайней мере. А тут — слом за месяцы. Абсолютная уникальность поколения в том, что нако-плен такой отрицательный опыт, которого не было ни у кого. И все-таки этим поколением были нащупаны, предчувствованы какие-то выходы из свинцовой безыс-ходности века. Другое дело, что мы вступили в эту борь-бу невеждами. Мы многого не знали. Мы не читали книг о толпе, вроде «Восстания масс» Ортеги-и-Гассета.

МЫ СЛИШКОМ ДОЛГО ЖИЛИ В БЕЗДУМНОЙ ЭПОХЕ

Марксистско-ленинская эпоха ослабляла даже самые критические умы. Возьмите этот могучий вздор, кото-рой нам внушали — насчет того, что народ всегда прав! Да народ еще более ответственен за себя, чем лич-ность. Конечно, все начинается с отдельного человека. «Не ищи в селе — ищи в себе» призывает пословица. Но обожествлять мнение народа...


Я со школьниками занялся такими подсчетами. На Земле 6 миллиардов человек. Так вот, если вывести некие пропорции, то в среднем на 15 китайцев при-ходится, к примеру, 12 индусов. А россиян всего полто-ра! И выходит так, что полтора Ивана считают себя ис-ключительными, ищут какой-то особый третий путь, заходятся в имперской гордыне, не могут отвыкнуть от дурного мессианства и вообще дают понять всему остальному миру, что он глуп. Власти же или не хо-тят или боятся сказать народу правду о нем. Понятно: «…в зеркале страшной ночи и беснуется, и не хочет узнавать себя человек». Это Анна Ахматова. Но ведь и Маркс говорил: нужно, чтобы народ испугался самого себя, чтобы вызвать в нем отвагу.

Надо, наверное, уметь смеяться над собой. Однаж-ды мы с Эрнстом Неизвестным шли утром по Старой площади мимо третьего подъезда, где располагался Международный отдел ЦК КПСС. Вдруг подъезжает «членовоз» и выходит Суслов в калошах. Я возьми и брякни: «Выход космонавта в открытый космос без скафандра». Нас тут же взяли в кольцо «сопровождаю-щие». Удалось уйти...

Но это все по молодости. А к старости важно вер-нуться к делу предназначенному. Найти свою точку и свое острие. И долбить, долбить. Для меня это Федор Михайлович Достоевский, Пушкин, Гойя. Это — мои ребята в школе, абсолютно новые, не похожие на нас. Каждый — юный Моцарт, и порой с этими Моцартами чувствуешь себя Сальери. Но мне не хочется их отрав-лять. Мне хочется им помогать. Муравьиная работа. Но это моё.


52

— Я вспоминаю: мы с вами заканчивали наш разговор 1991 года* мыслью Достоевского о том, что поступки по убеждению могут быть порой и совершенно безнрав-ственны.

— Я помню эту мысль Достоевского: «Вы говори-те, что нравственно лишь поступать по убеждению… Я вам прямо не поверю и скажу напротив, что безнрав-ственно поступать по своим убеждениям. …Недоста-точно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения?».

Слова эти на самом деле стали прозрением в моей жизни. Потому что когда задашь себе этот вопрос — нравственны ли мои убеждения? — то вдруг приходишь к жуткому выводу, что поступать по убеждению можно будучи на самом деле безнравственным. Тут есть еще и физиологические законы. Скажем, у мерзавцев вроде Молотова — я только что прочитал книгу «Сто разго-воров с Молотовым», потому его и вспомнил — проис-ходит чудовищный самообман: он, Молотов, физио-логически не может принять тот груз преступлений, в котором он соучаствовал. О чем это говорит? О том, что человек вообще физиологически не может этого принять. Должен быть обязательно громоотвод како-го-то самообмана. И в определенном смысле это хоро-

* См. с. 113–134 наст. изд.

ПОДВОДЯ НЕКОТОРЫЕ ИТОГИБеседа с корреспондентом «Литературной газеты» Евгением Типикиным. 2000 год


53

шо, потому что это доказывает неистребимость добра. А трусость и злодейство в зеркало не смотрятся, они в зеркале разбиваются.

— Юрий Федорович, а вам самому приходилось за-давать себе вопрос: верны ли были те или иные мои оценки? Например, десять лет назад вы говорили, что пока Горбачев и Ельцин дерутся, народ может вообще окочуриться. Говорили, что если они были бы вместе...

— Была такая утопия у меня. Но тут не в политике дело, а в личностях. Мне пришла тогда в голову совер-шенно идеалистическая мысль: вот бы помирить их — Ельцина и Горбачева. Оказалось: страстные личност-ные отношения — сильнее всех закономерностей. Просто две личности столкнулись и не смогли догово-риться.

Я надеялся, вернее, хотел верить, что общий-то знаменатель у них обоих — судьба народа. Но я был идеалистом, каким, наверное, и умру: для меня идеал политика — это человек, который не спит из-за того, что народу плохо. Можете надо мной смеяться, я сам над собой посмеюсь. Конечно, они — Горбачев и Ель-цин — не были такими. Они были властолюбивыми. Оба. Народ был для них средством, целью была власть. Но если о нашем поколении «шестидесятников» гово-рить, в том числе и о его глупости, иллюзиях, то надо все-таки признать: у нас были идеалы. Да, иллюзии из-жились, но идеалы-то остались.

— Говорят, ушла ельцинская эпоха. И мне слышит-ся, что у вас сквозит разочарование.

— Разочарование может быть только после оча-рования. Очарования же у меня изначально не было благодаря, скажем, не только моему возрасту, моему опыту, благодаря прочитанному, во многом, пожалуй, благодаря еще и влиянию таких людей, как Александр Исаевич Солженицын, Булат Окуджава, Андрей Дми-триевич Сахаров… С самого начала не было никаких иллюзий. Идеалы были и остались. И как бы сейчас не


54

кляли, не пинали наше поколение, нельзя отрицать, что у нас были и остались идеалы.

Однажды Достоевский, сославшись на Ларошфуко, записал: лицемерие есть дань, которую порок платит добродетели. Да, мысль-то глубочайшая! Порок все время оглядывается на добродетель. Почему? Потому что в чистом виде он, порок, не может явиться миру.

Я это превратил в свою форму, которой радуюсь и страшусь: непереименованное преступление по при-роде человеческой непереносимо, а переименованное даже вдохновляет, особенно если оно переименовано в подвиг.

— Вы сказали в свое время, что антикоммунизм и коммунизм — это два сапога пара в известной сте-пени. Антипод и оригинал, они отличаются только знаком — по модулю же близнецы-братья. Вы-то себя считаете антикоммунистом или все-таки не до та-кой степени отрицаете, скажем так, не идеологию, но философию коммунизма? Имеет ли право вообще ком-мунистическая философия на существование, хотя бы как часть развития?

— Замечательный вопрос! Я на него отвечу так: коммунизм неистребим, неизбежен, вечен постольку, поскольку вечна, неистребима социальная несправед-ливость. И всегда будет какая-то масса людей, на бедах которых будут возникать всякие зюгановы.

Перебью себя. У Маркса есть такая фраза в письме к Энгельсу (1863 года): только теперь мы начинаем по-нимать, какую роль в революциях играет глупость и как негодяи умеют ее эксплуатировать.

Нужно вернуться к основам. Вот есть обществен-ность, а есть человек, индивид, есть частная и обще-ственная собственность. И до сих пор, между прочим, непонятна пропорция соотношения частной собствен-ности и общественной. Эта проблема вечная. Пропор-ции эти будут беспрерывно меняться. А когда стало очевидно, что человечество стоит перед собственным


55

самоубийством, то выявляется, что главные сферы жизни должны быть, конечно же, обобществлены, ого-сударствлены, но не национализированы, а интерна-ционализированы. Потому что смерть Байкала, как и смерть Амазонки, — это проблема человечества, а не национальная проблема.

Сущность коммунизма состоит в том, что он вовсе не идеология пролетариата, он — идеология люмпе-нов. Движущая сила его — подлость, матросня, дезер-тир, герой-дезертир, трусость при гарантии хамской победы. И эта люмпенность неистребима, к сожале-нию. Рая на земле не может быть. Но мечта о рае и справедливости будет всегда. Поэтому коммунизм в той или иной мере неизбежен. Я бы так сказал: конеч-но, коммунизм потерял право на власть, но имеет — никуда не денешься — право на существование.

Коммунизм и фашизм — кровнородственные бра-тья. Я долго думал, голову сломал, в чем разница между коммунизмом и фашизмом. Дело в том, что нацизм, я страшную вещь скажу, честнее коммунизма. Потому что он сделал ставку на одно: «моя нация выше всех», противопоставив себя сразу всему миру по горизонта-ли, если угодно.

А коммунизм искреннее, самообманнее раскалы-вает мир по вертикале: «бедный — богатый» и еще по вертикали религиозности. Тот и другой отвергали хри-стианство, это их, кстати, общий знаменатель. Но на-цизм честнее. Нацисты прямо сказали: мы люди выс-шие, а вы — дерьмо. А коммунисты придумали, что все равны. Только пролетариат равнее.

— Юрий Федорович, а если возвратиться опять не-много назад. Что у нас произошло в 1991-м? Если это была революция, то — если вспомнить упомянутые вами слова Энгельса — вылезли подонки, которые вос-пользовались плодами революции.

— 1991 год — это год, которого мы, участники, ста-ли стыдиться. Это неправильно, это безвольно, это бес-


56

характерно, потому что это было год — август я имею в виду — «мгновение чудесное» (если вспомнить речь Достоевского о Пушкине). А в результате монополию на интерпретацию событий 1991–1993 годов — абсо-лютную монополию — взяли себе такие газеты, как «Советская Россия», «Завтра» и так далее. А мы стали стесняться, если хотите, своего мужества, своей бес-корыстности, своей самоотверженности. Но ведь это было. Это просто было.

— Так все-таки в 1991-м была революция или что, на ваш взгляд?

— В 1991 году произошло то, что готовилось все семьдесят лет до этого. Просто был нормальный дол-гий вздох. Никакая это была не революция — в сущно-сти, это была смута. Умирающая коммунистическая номенклатура с испугу учинила государственный пе-реворот и просто покончила с собой. Потому что все уже к этому времени было подготовлено. Все трещало. Вся экономика трещала. И все рухнуло.

К 1985 году нам была дана Россия. Какая? Россия, в которой сорок миллионов человек было истреблено. Кем? Самими россиянами. На каждого нужно было до-нести, каждого нужно было пытать, охранять. Где она, нация? Ее не было по определению: она истребляла и самоистреблялась.

Реально нация была убита. Откуда могли взяться другие люди? Откуда пришли Горбачев и Ельцин? Из той же партийной номенклатуры. Горбачев, прежде чем попасть на самый верх, ужом должен был виться. Ель-цин — должен был взрывать Ипатьевский монастырь, он же не сказал: «Нет!». Не мог. Откуда могли взяться другие люди? Дано нам было, даны были мы себе сами вот такие. Я удивляюсь еще, что малой кровью мы вышли из коммунистического прошлого.

Действительно, нужно признать, что господа бере-зовские и абрамовичи, все эти нахапавшие люди, со-жрали всю нашу революцию. Мы были ширмой совер-


57

шенно других процессов, совершенно других. Мы ока-зались теми дураками, которых настоящие подлецы, криминал, использовали.

— Ну, получается, что демократы, те, кто вчера был на баррикадах, в общем-то, во власть встроились.

— Большинство, но не все. Тот же Гайдар не встро-ился во власть. Он попытался все делать по-гайдаро-вски, по-большевистски. Не получилось, потому что страна другая. И тут же стал пугалом.

Но посмотрим на наш Первый съезд народных де-путатов. Две тысячи двести пятьдесят человек было на нем. Нас сейчас, конечно, все клянут, проклинают, идеалистический съезд… Нет, идеалистов там было сто пятьдесят межрегиональщиков, в отличие от тех прохвостов, которые прежде всего обеспечивали себя пенсией до конца жизни, квартирой, а нам это тогда не пришло в голову.

Социологический эксперимент можно провести сле-дующий: вот просчитайте, куда делись эти две тысячи двести пятьдесят человек. Все они уцепились за свои блага. Вот вам лицо России — 2 250 народных депу-татов. И это лицо совершенно одуревшей Руси.

— Слушайте, а может, вот эти сто, они и есть одуревшие, а остальные — это среднестатистическая норма?

— Да, конечно, в глазах одуревших они, конечно, одуревшие.

Победа всех застигла неожиданно, в том числе ге-ния — Александра Исаевича. Победа на нас свалилась неожиданно, и она нас победила.

Когда-то в 1930-х–1940-х годах XIX века Белинский написал Герцену: все дело в том, что подлецы поступа-ют с хорошими как с подлецами, а хорошие с подлеца-ми — как с хорошими. А тот отвечает ему: умри, Денис, лучше не напишешь, потому что ты открыл тайну ми-ровой истории. Вот эту тайну еще раз нам продемон-стрировали в 1991 году.


58

Я опять-таки никогда не забуду, мы с Ирой были на самой первой инаугурации Бориса Николаевича после того, как он стал президентом Верховного Совета Рос-сии. Это был 1991 год. Ира куда-то ушла. И стояли не-далеко от меня два типа, скажем, условно — Абрамо-вич и Березовский. Стоят и посмеиваются, глядя на нас, демократов-идеалистов. Два циника — стоят и го-ворят: ну, пусть попразднуют, а дело-то все у нас, день-ги-то у нас, они у нас еще попляшут. Меня тогда пора-зило, что посередине фойе Кремлевского дворца на огромном столе громоздился торт: шоколадные бар-рикады, кремовый Белый дом, пушки, колючая прово-лока. Огромный торт. Жуткая безвкусица. Те, у кого деньги, сделали вот это «пиршество» — кушайте свою победу. И уже ощущалось в воздухе, что они дают нам поболтать и даже накормят этим шоколадом с белым кремом. Это был знак жуткий, конечно.

— Да, жуткий знак. Одна номенклатура сменила другую. Секретари обкомов партии вдруг резко стали председателями Верховного Совета или президента-ми и губернаторами. А вы опять в оппозиции. Ваши сто человек опять в оппозиции. А можно уже оценить эпоху Ельцина или еще рано?

— Нет, по-моему, не рано. Но оценивать, наверное, надо и Горбачева, и Ельцина.

Горбачев сдвинул коммунизм. Помните, как Ленин говорил, что коммунизм — это такой монолит, из кото-рого нельзя вытащить ни кирпичика, все рухнет. А Гор-бачев вынул один кирпичик. Этот кирпичик называл-ся — новое мышление. Тут не могу не вспомнить, как на майском митинге 1989 года, когда все мы еще пере-живали время свободы, равенства и братства, оказались мы рядом с Ельциным на грузовике, где стояли все вы-ступавшие на митинге в Лужниках. Тут я его и спросил: «Борис Николаевич, а если бы вы были генсеком, вы бы могли затеять, заварить такую кашу, которую зава-рил Михаил Сергеевич?» И он абсолютно искренне,


59

простодушно и как-то подкупающе ответил: «Нет!» А на второй мой вопрос: «А сможете быть президен-том?», — а толпа на площади кричит: «Ельцина в пре-зиденты!» — отвечает: «Как народ решит». У него была какая-то стихия народная, какая-то сила, харизма.

Но Ельцин в интеллектуальном отношении еще боль-ше отстал. При всем при том у Михаила Сергеевича было глобальное мышление… А у Ельцина мышление было очень приземленное — строителя и партработ-ника.

— Мы десять лет назад с вами встречались, вы тог-да вспомнили из Достоевского: Бога нет — все дозволе-но. Однако Бога сегодня в нашей жизни стало даже по-рой слишком много, а все равно все дозволено.

— Принцип «Бога нет — все дозволено» при ком-мунизме осуществлялся в полной мере. Суть комму-низма в отрицании Бога. Ненависть Маркса, Энгельса, Ленина к религии гениально стилистически отраже-на. У Маркса: «По правде, всех богов я ненавижу». Тут еще присутствует какая-то возвышенность. А чуть позже прозвучало ленинское: «всякий боженька есть трупо-ложество». Какая мерзость, в сущности. Большевикам нужно было снять двухтысячелетние оковы нравствен-ности.

Сегодня вдруг оказалось для коммунистов-зюганов-цев, что Бог есть, и все они лицемерно стоят со свечеч-кой в церкви. Это лицемерие вопиющее. Но оказалось еще страшнее — идола нет.

— Какой же идол должен быть?— Правильный вопрос. То есть нужен идол, он не-

пременно будет. «Идол». Возвращаясь к книгам, скажу то, что и так всем из-

вестно: голос сейчас не слышен никакой.— Не слышен или его не слушают?— Не слушают и не слышен никакой. Александра

Исаевича Солженицына голос не слышен. Сейчас ни-кто ничего не слушает. Просто сейчас другое время.


60

Нужно его тихо выждать. Придет время. На нас и так уже много всего обрушилось.

— Как вам материально живется?— Господи, по-моему, никогда мы так хорошо не

жили. Мы ведь с Ирой всегда жили в бедности, в малю-сенькой квартирке в Черемушках. А теперь вот сосны вокруг шумят. И никто на меня не давит, никто не си-дит надо мной. А материально? Выкручиваемся.

— С кем вы сегодня дружите? Круг вашего обще-ния?

— Сейчас самые мне родные люди — это, конечно, Юра Давыдов и Фазиль Искандер. Булат ушел. Ну, ко-нечно, Эрик Неизвестный — это человек, во многом определивший мою жизнь. Всякий раз, когда мои акку-муляторы садились, чувствовал чисто физиологическую потребность ехать к нему: такой мощный источник энергии познания, энергии творчества. Тут я, пожалуй, смею сказать, что мы дружны.

Такое же отношение к Александру Исаевичу. Есть люди, при которых нельзя врать. При Александре Исае-виче нельзя врать, при Андрее Дмитриевиче нельзя было врать, при Вячеславе Всеволодовиче Иванове нельзя врать. Они создают такую ауру, при которой достаточно одного взгляда, чтобы человек становился честным. Могу сказать, я очень счастливый человек, потому что я капельку какие-то грани их знал, облу-чался ими.

У Достоевского есть такое выражение в «Братьях Карамазовых». Ад — это совсем не то место, где жарят на сковородках грешников; ад — неспособность лю-бить. Совершенно потрясающее определение ада. Со-ответственно, думаю я, рай и ад, они всегда в нас, это не потом когда-то будет или когда-то было, они все время в нас внутри. А рай — способность любить, по-настоящему любить. Любить — это значит все-таки са-мопожертвование, это себя отдать, но любить. Без оп-латы.


Когда я заканчивал свою книжку о Достоевском*, которую я вам подарил, она уже была в чистых лис-тах, а я все не унимался и читал еще черновики Досто-евского и нашел у него перед смертью запись: бытие начинается только тогда, когда оно встречается с небы-тием. Нет другого пути самоспасения, самовозрожде-ния кроме как встреча с небытием, встреча со смертью. Это и на личностном уровне, и на общечеловеческом, конечно. Только при этой встрече со своим окончатель-ным исчезновением мы можем понять, что мы должны не выживать, выживание — слово ненавистное, выжи-вать — это болото лягушачье какое-то, — но нам вы-жить дано, только возвысившись духовно.

* Речь идет о книге «Достоевский и канун XXI века» (М., 1989).


62

Театр «Современник» показал премьеру «Трех това-рищей». Роман Э. М. Ремарка переложил для театра Александр Гетман, а поставила Галина Волчек в содру-жестве с художниками Павлом Пархоменко и Павлом Каплевичем. Спектакль вызвал споры. Нам показалось интересным дать высказаться по поводу постановки не театральному критику, а известному писателю Юрию КАРЯКИНУ.

— Юрий Федорович, современниковские «Три товари-ща» существуют как будто в трех временах. Во вре-мени, о котором написан роман, — 1930-е годы нашего столетия. В 1960-х, к идеалам которых, как кажется, отсылает спектакль и которые сформировало поко-ление Волчек. Наконец, сегодняшние дни. Что общего между этими эпохами, можно ли их сравнить? Нако-нец, в чью пользу заканчивается век?

— Знаете, вы попали в точку. По-моему, у Толстого есть такое откровение: чем глубже человек себя коп-нет, тем общéе выходит. Мне кажется, это относится не только к человеку, но и к человеческому времени. Как это ни странно, чем больше копнуть в эпоху, тем общее получается. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Почему какой-то русский по фамилии Достоевский стал всемирным писателем? И почему какой-то немец по имени Ремарк, написавший роман «Три товарища» в 1938 году, вдруг оказался совершенно живым, вос-

ИСПУГАТЬСЯ,ЧТОБЫ ОБРЕСТИ МУЖЕСТВО

(«Три товарища» в «Современнике»)Беседа с корреспондентом «Литературной газеты» Вадимом Шамсулиным. 1999 год


63

кресшим? Чья тут заслуга? Во-первых, самого Ремарка. А во-вторых, Галины Волчек, которая смогла увидеть в этом романе источник самопознания для русских, ми-нуя вульгарные ассоциации. А я, кстати, не боюсь этих ассоциаций, якобы вульгарных. Как раз восхищаюсь прямотой Волчек: она сумела вычитать, выслушать, высмотреть нас у немцев. Эта трагедия оказалась не немецкой, а общечеловеческой. Для художника это смелый поступок. Потому что мы боимся прослыть вульгарными, намекая на то, что с нами происходит. А разве не то же самое, что в романе Ремарка, было у нас после Афганистана, Чечни, есть и сейчас? Речь не о банальных политических параллелях, а о челове-ческой душе в критической, жуткой ситуации. Ремарк глубоко копнул в человеческих душах. Души ведь не различаются по национальности. Эллина — от иудея, иудея — от христианина. Представьте себе, что приле-тает инопланетянин и спрашивает: кто вы? И вы вдруг отвечаете: я — либерал. Или я — старый коммунист. Или — татарин. Или — еврей. Ответит ли кто-нибудь: я — землянин, я — человек.

— Как встретили появление романа «Три товари-ща», когда он был только переведен на русский?

— У нас его опубликовали через двадцать лет после написания, в 1958 году. Еще одна чудовищная неспра-ведливость. Представьте себе, что советские ученые узнали бы об открытии Эйнштейна через двадцать лет. Это самоубийство, и мы этим самоубийством занима-лись все семь десятилетий. За годы советской власти в мире была создана огромная, фантастически глубокая, трагическая литература, но мы были от этих родников оторваны.

Тогда на нас этот роман произвел двоякое впечат-ление. Во-первых, стилем. У Ремарка была свобода сти-ля, которой мы просто не знали. А во-вторых, свобода отношений героев романа. То, что у Достоевского на-звано «отсутствием стыда собственного мнения». Каж-


64

дый как думает, так и говорит. Мы же были воспита-ны абсолютно на других вещах. И будто глотнули на-стоящего воздуха, а не этого суррогата под названием «соцреализм». Что такое соцреализм? Переименова-ние преступления в подвиг. Вот мое определение. До-носы — подвиг. Убийство — подвиг. Как у Гёте: слепой Фауст слышит стук лопат, просит мгновение остано-виться, а ему могилу роют. Вот вам образ соцреализма. Поэтому в конце 1950-х Ремарк и особенно Хемингуэй стали для нас потрясением.

«Три товарища»... Тут есть нечто, что должно было затронуть русскую душу. На спектакле Волчек испы-тываешь два чувства: бесконечный трагизм и бес-конечную надежду на спасительное товарищество, дружбу.

— Понятие «дружба», наверное, не такое точное...— В старые, греческие, времена оно было беско-

нечно содержательно. У нас культ дружбы имеет глубо-кие греческие корни. Здесь я бы заговорил о Пушкине и царскосельском лицее. Настаиваю на термине «ли-цеизм». В это понятие входят верность, непредатель-ство, сентиментальность. Да, сентиментальность, а по-чему нет? Все равно реветь хочется, когда Отто продает Карла. И заметьте, как в спектакле скупо об этом рас-сказывается. В Новом Завете есть слова: «Совершай подвиг в тиши!»

— Декабристов вы тоже относите к понятию «ли-цеизм»?

— Нет, тут особая статья. Обратите внимание, что только первый выпуск лицея породил это исключи-тельное явление — товарищество. Потом все скукожи-лось. Но, хоть и короткий, зато какой блистательный был у Пушкина и его однокашников реальный сенти-ментально-героический роман о непредательстве, о на-дежности!

Вот этот сноп мыслей и чувств воскрес во мне по-сле спектакля. Я бы вот еще о чем сказал. Имею ма-


65

ленький опыт сочинения инсценировок — кстати, в «Современнике» шел спектакль «И пойду! И пойду!» — моя инсценировка «Записок из подполья» и «Сна смеш-ного человека». Немножечко понимаю в этом, но не как театральный критик, а как переводчик с языка про-зы на язык драмы. Мне кажется, Александр Гетман пе-ревел это мастерски. У Достоевского и Ремарка очень диалогичный язык. Но этот диалог воспринимается глазом, а не ухом и языком, поэтому очень литерату-рен. В драме диалоги должны быть рваными. Разрывы должны быть. И чем их больше, тем они понятнее, тем меньше литературности.

Критерий оценки спектакля у меня один. Посмот-рел в «Современнике» пьесу, и мне захотелось» немед-ленно перечитать роман. В общем, Галина лишила меня ночи, я всю ночь читал. После спектакля я вдруг по-лучил толчок к новому пониманию Ремарка, не боясь вульгарных ассоциаций. Перечитал роман как историю наших афганских мальчиков, чеченских мальчиков... Ис-пытал огромную тоску из-за отсутствия спасительного товарищества. Или, может быть, я не информирован о его наличии — это тоже тоскливо.

Никогда не забуду, как лет десять назад Проханов писал примерно следующее: вот вернутся наши маль-чики из Афганистана, и мы устроим!.. Они из трагедии хотели сделать фашизм! Это было бы буквальным по-вторением сюжета Ремарка.

— Вот вы привели блестящий пример товарище-ства — лицей. А известны ли более приближенные к со-временности примеры?

— Есть. Такой пример воплощен для меня в Булате. Окуджава вообще особый «шестидесятник». Никто в наше время культ дружбы, товарищества не воплотил так, как Булат. Оказалась уникальная вещь! Я насчитал у него более ста десяти посвящений друзьям! Уж не го-ворю о всем известном «Возьмемся за руки, друзья». Вот это для меня воскрешение пушкинского лицея.


66

— Трех товарищей в «Современнике» играют моло-дые актеры. Они не только не были на войне, но, ка-жется, даже не служили в армии. И все-таки это тоже послевоенное поколение; впрочем, война у нас до сих пор не кончилась. Вы, что называется, «шестидесятник», как вы оцениваете нынешнее поколение?

— Я немножко знаю его — преподаю в школе и ин-ститутах. Первое чувство — хочется вас всех отравить, как Сальери Моцарта. Но я не буду. Потому что вы не-сравнимы с моим тупым поколением, мы не знали того, что знаете вы. Хотелось бы возлагать на вас большие на-дежды, но здесь я не питаю никаких иллюзий. И все-таки мне интересней и полезней разговор с ребятиш-ками, чем доклад на всемирной конференции. Ей-богу! Это эгоистичное чувство. Спор со своим поколени-ем — это спор тщеславия. Молодые понимают какие-то более глубокие вещи, которые те не могут понять.

Меня все-таки огорчает, что у так называемых ти-нейджеров так мало честолюбивых мечтаний. Цели ими ставятся очень мелкие. А ведь чем выше поставле-на планка, тем больше энергии будет для ее преодоле-ния. Даже если цели в итоге не достигнете, вы прыгнете выше. Главное, чего, может быть, не хватает моло-дым, — воображения. Понимания того, что уже было с поколениями таких же тинейджеров и что будет потом с ними.

Без этой пушкинско-лицеистской прививки на чет-вереньках ползать будем. Назовите эту прививку пре-краснодушием, идеализмом. По-моему, идеализм, вер-ность идеалам — самая правильная вещь на свете. Нужно возбуждать в ребятах мощное честолюбие, что-бы они ставили перед собой немыслимые задачи.

— Вы знаете способ, с помощью которого человече-ство может выпутаться из этих кругов, повторяемых каждым следующим поколением?

— Эти мысли у меня тоже были после спектакля. Да, впрочем, их до меня уже сформулировали. Нужно очень испугаться, чтобы родилось мужество. Сейчас для


испуга есть все основания. Наше время кардинально отличается от всех предыдущих, в том числе ремарков-ских. Раньше человечество жило при гарантированно-сти бессмертия человечества. Человек смертен — че-ловечество бессмертно; это была система координат, в которой мы существовали. А вид хомо сапиенс — един-ственный вид животного, который ускоренно теряет, если совсем не потерял, инстинкт самосохранения.

— Из чего вы это выводите?— Из очень простой вещи. Чтó есть история челове-

чества? Бесконечное совершенствование орудий убий-ства и увеличение числа жертв. Гонка вооружений, гонка создания орудий убийства и пыток. Вот куда все мозги направлены. Все прочее — остатки цивилизации. «Можно, пожалуй, сказать, что назначение человека как бы заключается в том, чтобы уничтожить свой род, предварительно сделав Земной шар непригодным для обитания». Это Ламарк, 1820 год.

Другого выхода нет, кроме страха. Мы жили, зная, что все повторится. Смерть человечества —такого во-проса даже не стояло.

— Когда тысячу лет назад встречали миллениум, люди очень боялись конца света, паниковали и проща-лись с жизнью...

— Тогда не было технологической возможности это сделать. Грубо говоря, это вопрос прежде всего техно-логии. Наличия кнопки, при нажатии которой планета будет уничтожена.

— В 1938 году Ремарк не знал о кнопке и Хиросиме, но ощущения передал очень похожие.

— Это уже вы их ему присваиваете. Хотя у него и многих других действительно было ощущение конца света. Они просто видели, что происходит, множили на миллион и приходили в отчаяние. Но сейчас, когда уничтожение планеты технологически возможно, са-мое время для того, чтобы испугаться и обрести му-жество.


68

ЕСЛИ ТЫ ПРОЗРЕЛ В СРЕДУ…

Сегодня моя статья 1987 года — «Стоит ли наступать на грабли?» — кажется мне доисторической. Нет, там было много верного, но все-таки я и сам тогда насту-пил на грабли. С тех пор восемь лет прошло. Никогда у меня не было столь интенсивного времени в смысле преодоления прежних иллюзий.

После 1956 года (XX съезд) у большинства моих сверстников по университету открылись глаза на Ста-лина, но, как ни странно, мы еще больше ослепли на Ле-нина. Почему?

У каждого, конечно, свой ответ. Я — о себе.Во-первых, не хватало ни фактов, ни их понима-

ния: ведь дрессировали-то нас идеологически с самого детства. Гвозди, шурупы идейные вбивали, ввинчива-ли в наши головы каждый день по шляпку. Это может понять только тот, кто это испытал и кто их вытащил, вывинтил.

Во-вторых, мои родные со стороны отца и мамы (это человек десять дядьев и теток) все оказались людь-ми необычайно честными, щедрыми и мужественны-ми. Их личная совестливость, благородство заслоняли принципиальную бессовестность ленинизма. Они поч-ти все были коммунистами, отец так даже — ленинско-го призыва.

В-третьих, когда для нас открылось так называемое «Завещание» Ленина, то ведь открылось-то оно прямо

«ВЕРНЫ ЛИ МОИ УБЕЖДЕНИЯ?»Беседа с главным редактором журнала«Журналист» Дмитрием Аврамовым. 1995 год


69

как завещание антисталинское. Не успел, дескать, Ле-нин его, Сталина, снять, зато Сталин сажал и расстре-ливал всех, кто об этом завещании знал...

К тому же все слилось, склеилось, перепуталось и далеко не сразу распуталось.

Но главная аберрация была все-таки в том, что я смотрел (многие смотрели) на «единственно верное учение» как на солнце, вокруг которого все-все и вра-щается, вся мировая культура, философия, наука... И вдруг (у меня на это «вдруг» лет тридцать ушло) ока-залось, что оно, само это учение, никакое не солнце, оно вмешалось, ворвалось в нашу жизнь, в нашу куль-туру какой-то чудовищной кометой, все перекорежило, и еще удивительно, что мы остались живы... В этом свете вдруг прозреваешь и на старые, давным-давно известные факты, а уж новые становятся и того ослепительнее.

Прибавлю к этому, что мне еще невероятно по-счастливилось: философский факультет МГУ, несмотря ни на что, дал все же очень много. Да еще потом выпа-ло общаться с такими людьми, как Э. Ильенков, А. Зи-новьев, М. Мамардашвили, Э. Неизвестный, М. Бахтин, А. Солженицын, А. Сахаров, А. Адамович, Ф. Искандер, Ю. Давыдов, Б. Окуджава, В. Высоцкий, Ю. Любимов, Ю. Ким, А. Якобсон — всех не перечислить. Это же ка-кое облучение! Но я это не только со счастьем гово-рю, но и с горечью, потому что учеником я оказался довольно-таки посредственным — почти в каждом клас-се по два, по три года сидел. Однако подчеркну: если я — при таких учителях — сегодня, скажем, в среду, кое-что наконец понял, то какое же я право имею обличать тех, кто еще во вчерашнем дне застрял, во вторнике или в понедельнике? Ведь я сам только что оттуда.

— А когда ваша «среда» случилась?— На исходе 1988-го. Тогда я фактически вышел из

партии, а 22 июля 1990-го (в день своего 60-летия) и формально.

— Но ведь вас раньше исключали из КПСС? За что?


70

— Да за путаницу в моей голове. Дело в том, что в 1968 году я одновременно выступил против Сталина за Ленина да еще за Солженицына, а им нужен был пер-вый и не нужен последний. Вот и все.

— Но сейчас этой путаницы нет?— Надеюсь, но судить не мне. Во всяком случае,

если сформулировать главный урок из всего этого, то я хотел бы подписаться под словами А. И. Солженицына («Архипелаг ГУЛАГ». Ч. IV. Гл. 1):

«Оглядясь, я увидел, как всю сознательную жизнь не понимал ни себя самого, ни своих стремлений. Мне долго мнилось благом то, что было для меня губитель-ным, и я все порывался в сторону, противоположную той, которая была мне истинно нужна... Постепенно открылось мне, что линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями — она проходит через каждое че-ловеческое сердце и через все человеческие сердца. Линия эта подвижна, она колеблется в нас с годами...

С тех пор я понял правду всех религий мира: они борются со злом в человеке (в каждом человеке). Нель-зя изгнать вовсе зло из мира. Но можно в каждом чело-веке его потеснить.

С тех пор я понял ложь всех революций истории: они уничтожают только современных им носителей зла, а не разбирая впопыхах и носителей добра — само же зло, еще увеличенным, берут себе в наследство».

«СВЕРХНАГЛОСТЬ»КАК ПОЛИТИЧЕСКОЕ КРЕДО

— Давайте вернемся к Ленину. Какие факты, связан-ные с ним, повлияли на вас наиболее сильно?

— Их сотни, тысячи, больше. Но «личных», «моих» фактов, которые окончательно пробили меня, пример-но десять.


71

1. Убийство царской семьи, июль 1918-го. Мало того, что Ленин, Свердлов и др. все это организовали, а потом заметали следы, свалив все на «инициативу снизу». Мало того, что нагло врали, официально объявив лишь о расстреле царя (а царица и дочери, мол, отправлены в безопасное место). Но вот еще один штрих. А. И. Иоф-фе, наш дипломат, был в это время в Берлине. Ему, естественно, задавали вопросы о судьбе царицы и де-тей. Совет Ленина: «Пусть Иоффе ничего не знает, ему там, в Берлине, легче врать будет». (А при Сталине мил-лионы фактов были взяты под арест, чтобы легче врать. Заповедь Ленина была выполнена и перевыполнена.)

2. Ленин — Чичерину, 25 февраля 1922-го (инструк-ция для переговоров с Западом): «Действительное впе-чатление можно произвести только сверхнаглостью». (И эта заповедь была выполнена и перевыполнена.)

— Что, прямо так и сказано, этими словами?— Не сказано, а написано. Проверьте. А уж сказано-

насказано между своими было и не такое.Но вот факт третий, 1920 год. Ленин рекомендует

воспользоваться проникновением банд «зеленых» на нашей западной границе: «Под видом „зеленых“ (мы по-том на них и свалим) пройдем на 10–20 верст и переве-шаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100 000 р. за повешенного».

4. Ленин — Молотову, 19 марта 1922-го. Приказ по-давить сопротивление духовенства «с такой жестоко-стью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий».

5. Высылка за границу по приказу Ленина лучших философов, ученых, писателей на пароходах (настоя-щий духовно-интеллектуальный цвет России). Спаси-бо еще, что не догадались потопить в открытом море.

6. Оказывается, один из самых любимых героев Ле-нина — С. Г. Нечаев, прототип Петра Верховенского из «Бесов». А самый ненавистный роман — разумеется, «Бесы».


72

7. Со школы я запомнил, как в самые трудные, го-лодные годы Ленин озаботился тем, чтобы помочь ака-демику И. П. Павлову. Теперь знаю мотивировку этой благородной гуманитарной помощи: чтобы не выпу-скать Павлова за границу, где он, несомненно, будет выступать против большевистской диктатуры, задо-брить его пайком. Такова циничная подоплека той школьной рождественской сказочки.

8. После Достоевского, Чехова, Толстого не было в России столь надежного духовно-нравственного авто-ритета, как В. Г. Короленко. Луначарский прочил его в президенты будущей республики. Президентом, одна-ко, стал Ленин. Прочитав одну брошюру Короленко, он поставил автора в ряд «интеллигентиков, лакеев ка-питала, мнящих себя мозгом нации». Окончательный вердикт: «На деле это не мозг, а говно». Однако после антибольшевистских выступлений Короленко («Рус-ская литература не с вами, а против вас», «сила боль-шевизма в демагогической упрощенности», вы устано-вили «власть доноса») Ленин дает срочное поручение Луначарскому поговорить с Короленко и завязать с ним переписку в надежде приручить непокорного. Ко-роленко пишет Луначарскому шесть писем, отчаянных и мудрых (невольно вспомнишь «Письмо вождям» Сол-женицына). Разумеется, никакого обещанного ответа и никакой обещанной публикации.

9. Еще одна чеканная формула Ленина: «Хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист». Та-ков точный «перевод» его же формулы: «Партия есть ум, честь и совесть эпохи».

Короче, постепенно выяснилось, что все, что меня отталкивало, Ленину было любезно, а все, к чему я при-тягивался, начинал любить, он ненавидел.

— А какие книги о Ленине на вас больше всею повли-яли в этой смене убеждений?

— Всех не назову — их десятки, но три главные и первые — это Н. Валентинов «Встреча с Лениным»,


73

А. Солженицын «Ленин в Цюрихе» и Вен. Ерофеев «Моя маленькая лениниана». Как говорил Ленин о «Что де-лать?» Чернышевского, они «меня всего перепахали».

АРИФМЕТИЧЕСКИЙ ПОДХОД

К ВЫСШЕЙ МАТЕМАТИКЕ

Да, фактов неотразимых — тысячи, книг — сотни. Но я хочу сказать сейчас об одной вещи, которая является уникальной для познания, уникальной методологиче-ски (и даже методически): закончился, заканчивается грандиозный всемирный социальный эксперимент с коммунизмом, огромный исторический цикл. И вот его главный итог:

ПРИ ТАКОЙ-ТО ЦЕНЕ ТАКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ?!То есть мы можем рассматривать весь путь в све-

те конечного результата. Вещь действительно уникаль-ная.

Вдумаемся в тему: фактор времени в теории и прак-тике социалистической революции.

Есть известное высказывание Ленина о том, что Маркс и Энгельс действительно часто ошибались в оп-ределении сроков революции. И, дескать, напрасно из-девались над этим всякие там филистеры, ибо эта ошибка благороднейшая: за ней — святое нетерпение видеть мир обновленным и осчастливленным...

Я бы добавил к этому: не просто часто, а очень час-то, слишком часто, почти беспрерывно классики оши-бались именно в сроках. Здесь какая-то дурная бес-конечность, какая-то фатальность. Можно (и должно) составить настоящую антологию по этой теме. Уверен: она произведет ошеломляющее впечатление.

Даже в начале 1950-х годов прошлого века Маркс (уже «зрелый Маркс»), заметив падение денежного курса на Лондонской бирже, открывает в этом падении математическое доказательство близости революции.


74

Это лишь один факт из десятков. Но все они предо-пределены классической установкой, четче, резче все-го сформулированной в «Капитале» (последняя стра-ница первого тома): превращение капиталистической собственности в общественную есть далеко не столь длительный, тяжелый и мучительный процесс, как превращение раздробленной частной собственности в капиталистическую. Там экспроприировалась масса народа немногими узурпаторами. Здесь все наоборот: огромная масса экспроприирует совсем-совсем немно-гих узурпаторов. А потому этот процесс будет несрав-ненно короче, легче и безболезненнее...

Перед нами грубо механическое решение сложней-шей социальной, духовной, психологической задачи. Примитивно арифметический подход к наивысшей ма-тематике.

Несравненно короче, легче и безболезненнее... Срав-ните! Сравните именно в свете известного сегодня ре-зультата.

А метания Ленина? В январе 1917-го юным швей-царцам он говорит, что мы, старики, не доживем до на-чала революции, а через десять месяцев берет власть. Кажется, на этот раз сама история обогнала вождя. Да ведь только кажется. Не успели взять власть — и тут же «перевели» непонятное латинское выражение «экспро-приаторов экспроприируем» на «всем понятный язык»: «Грабь награбленное!» Это в России-то! В России, где, по выражению Карамзина, воруют все, а тут воров-ство, прямой грабеж возвели в ранг высшей революци-онной добродетели... Ждут со дня на день, с часа на час победы мировой революции. Ленин объявляет 1 мая 1919 года: «Большинство присутствующих, не пересту-пивших 30-ти–35-летнего возраста, увидят расцвет коммунизма...». Где сегодня все эти 30-ти–35-летние?.. Сколько им сегодня должно было бы быть? Лет по 105–110...


75

ЧЕКИСТСКИЙ НЭП

— Позвольте, а нэп?— Нэп? О, сколько тут было и осталось иллюзий! Вот слова Ленина (декабрь 1919-го) о «свободе торговли хлебом»: «Против этого мы будем бороться до послед-ней капли крови. Здесь не может быть никаких усту-пок». Нэп даже в партии пробивал себе дорогу вопре-ки, а не благодаря Ленину. Нэп ведь состоялся лишь после и в результате Кронштадта, лишь после и в ре-зультате крестьянских восстаний. Никакое это не ге-ниальное открытие. Просто в самый последний мо-мент успели выскочить из капкана, который сами себе и поставили. Но выскочили-то единственно для того, чтобы сохранить свою власть. Это был нэп — при уси-лении однопартийности, вплоть до запрета каких бы то ни было фракций внутри партии (X съезд), вплоть до указания Ленина, что «хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист». Сообразили хоть в устав и программу не вносить этот пункт, но действовали всегда в соответствии с ним. Он и был эпиграфом XIV съезда, который сетовал: «Мы страдаем не от так называемого „доносительства“, а именно от недоно-сительства». Это был нэп — при ужесточении цензу-ры. (Свобода печати? — говорил Ленин. — Мы само-убийством кончать не собираемся.) Это был нэп — при безграничном расширении статьи, карающей за «ан-тисоветскую деятельность» (тут же и начались фальси-фицированные процессы против своих политических оппонентов). Нэп — при беспощадном физическом уничтожении церковнослужителей и вообще верую-щих. Нэп — при организации чекистской облавы (по прямому указанию Ленина) на либерально-демократи-ческую интеллигенцию. Нэп, когда (уже после смерти Ленина, но по Ленину) весь XIII съезд РКП(б) чуть со смеху не умер, выслушав только цитату из письма ле-нинградских инженеров, требовавших каких-то «прав


76

человека»... Зачитывал цитату и отвечал Г. Зиновьев: «Не видать вам этих прав как своих ушей». Зал опять хохотал и аплодировал. Очень интересно было бы узнать, как из такой веселой, насквозь чекистской нэ-повской России могла родиться Россия социалистиче-ская?..

Родился «Великий перелом». В 1929–1932 годах было уничтожено не менее десяти миллионов человек. Глухой стон стоял в России, все раны кровоточили (как говорил поэт Н. Коржавин: «Ножами по живому телу они чертили свой чертеж»). Но вдруг было объявлено (всего через четыре года), что социализм уже построен и начинается переход к коммунизму (а хохотавшие на XIII съезде над «правами человека» и призывавшие к доносам на XIV съезде уже почти перебили друг дру-га)...

В 1961-м нам был обещан полный коммунизм к 1980-му. А тут еще Мао вызвал нас на коммунисти-ческое соревнование: «Десять лет упорного труда — десять тысяч лет счастливой жизни..» Составить бы список всех этих обещаний всех этих чаушесок, кимир-сенов, кастро, полпотов... И все это случайность? «Свя-тое нетерпение»?..

САМООБМАН И ОБМАН

Да, все началось с ошибки. Причем ошибка ошибке рознь, к тому же ошибка до взятия власти — одно, тут волей-неволей приходится больше считаться с реально-стью, но ошибка после взятия власти — нечто другое, потому что удержание власти и становится единствен-но реальной самоцелью. Тут беспрерывные посулы из-мотанному, надорвавшемуся, изнасилованному народу и запугивание его врагами внешними и внутренни-ми — вот единственное горючее, которое питало локо-мотив власти. Но все равно ничего не получается (где


77

социализм как высшая производительность труда?), и вожди прекрасно знают об этом, знают, что ни одна сталинская пятилетка не выполнена, знают и — объ-являют, что все они перевыполнены (конечно, предва-рительно ликвидировав всех сколько-нибудь объек-тивных статистиков).

Есть много разных «оснований деления» для хро-нологии истории. Мне кажется, в нашей истории по-могает разобраться и такое «основание деления»: два периода у нас было — первый, самообманный, роман-тический, так сказать, и второй — сознательно обман-ный, лживый, циничный (оговорюсь: оба периода — сообщающиеся сосуды: уже в первом было много от второго, а во втором не так уж мало и от первого). Пер-вый — короче, второй — подлиннее. А эпиграф к обо-им один и тот же: «Клячу истории загоним...». И — поч-ти загнали...

На деле произошло не превращение социализма из утопии в науку. Произошла замена всех прежних уто-пий — новой, трижды утопической. И если на деле все утопии — это лишь осуществление антиутопии, то наша и есть трижды антиутопия. Если все утопии на практике означают соревнование в составлении и реа-лизации наиболее длинных проскрипционных списков, то наши списки длиннее всех предыдущих, вместе взя-тых.

Кто не знает слов Маркса о «родимых пятнах» капи-тализма? Эти слова — многолетнее, универсальное и, казалось, убедительное объяснение едва ли не всех на-ших «ошибок» и «недостатков» (на деле — преступле-ний). Но в этих словах невольная и страшная проговор-ка. Вдумаемся. От «родимых пятен» никто не умирал. Иногда они даже украшают. Проговорка в том и сос-тоит, что Маркс (как и в приведенном выше случае с «Капиталом») чрезвычайно облегчил себе задачу объ-яснения и изменения мира, объявив, в сущности, всю историческую наследственность человечества «роди-


78

мыми пятнами», поставив задачу стереть именно эту наследственность как простые «родимые пятна».

Таким образом, «единственно научное учение» абсолютно не приняло в расчет завоевания религии, культуры, науки, мировой литературы, которые, мо-жет быть, яснее и короче других отчеканил «лжеуче-ный» и «реакционер» Спенсер: как могут рождаться золотые характеры из свинцовых предрассудков?

Насилие над жизнью не может не проявляться на-силием над временем, не может не выявиться сначала романтическим самообманом, а потом и циничным об-маном насчет сроков наступления земного рая.

Сама неосуществимость коммунизма предполага-ет, предопределяет насилие, самообман и обман.

Вот еще факты. Даже, казалось бы, чисто философ-ские, сугубо теоретические работы Ленина являются своего рода судебно-политическими процессами над оппонентами, и приговор (пока, повторяю, вербально-идейный) здесь один, окончательный и никакому об-жалованию не подлежащий, — только высшая мера. Возьмите «Материализм и эмпириокритицизм» или статью о «Вехах» — это же настоящий суд, настоящий процесс против чуть не всей русской и мировой филосо-фии, против идеализма и «поповщины». Политических ярлыков, ругательств, грубых, неприличных, порой про-сто площадных, здесь больше, чем философских, науч-ных категорий.

А вот вам, к примеру, задушевные мысли, заметки Ленина — для себя — на полях Гегеля: «Материалист возвышает знание материи, природы, отсылая бога и защищающую его философскую сволочь в помойную яму. <...> Пóшло — поповская идеалистическая бол-товня о величии христианства (с цитатами из Еванге-лия!!). Мерзко, вонюче! <...> Бога жалко!! сволочь идеалистическая!!»

Заметки для себя? Как бы не так! Это заметки на карте будущих сражений. Это настоящее руководство


79

к действию. Из таких задушевных заметок для себя и родились впоследствии «совершенно секретные» при-казы о физических расправах, тоже очень задушевные и тоже для себя, для своих, тем более задушевные, тем более для себя, для своих, чем более «совершенно се-кретные». Этот внутренний взрыв Ленина на полях Ге-геля неизбежно аукнется 5 декабря 1931-го взрывом храма Христа Спасителя, взрывами десятков тысяч дру-гих храмов, тюрьмой, расстрелом сотен тысяч людей.

ЖУТКИЙ ТРИПТИХ

И еще о фактах, страшных, знаменательных и лишь не-давно опубликованных. Со второй половины 1921-го у Ленина резко ухудшается здоровье. В 1922-м — удар за ударом. Начинает гаснуть интеллект. Приходится учиться читать, писать, решать элементарные арифме-тические задачи. 30 мая в течение пяти часов он не может помножить семь на двенадцать... Но что заду-мывает и что решает он во время все более редких и коротких промежутков просветления (кто поручится, что не в бреду или в полубреду)? Именно, именно: все то же самое — страшное письмо Молотову, задание ЧК выслеживать, отлавливать и высылать философов и ученых. Это ведь все как раз 1922 год.

6 марта 1923-го следует новый — сильнейший — удар и как следствие — «сенсорная афазия» (неспособ-ность понимать обращенную к нему речь). Но ведь этой «сенсорной афазии» предшествовала неспособ-ность (и нежелание) понимать никаких своих оппо-нентов, неспособность понимать (и слушать) ничего, что расходится с «научным понятием» диктатуры про-летариата... Дальше — хуже: потеря речи. Но вот, с 20 июля, небольшое улучшение (однако речь так уже и не вернулась). Ему прочитывают заголовки газет. Он выбирает, что ему читать вслух. По поводу того, что на


80

Украине у богатых мужиков отбирают излишки хлеба, Владимир Ильич «выразил большое неудовольствие, что это не было сделано до сих пор»... Перед нами едва ли не последнее осмысленное или полуосмысленное выражение своих неискоренимых идей, уже без слов, а только мимикой. Куда это отнести? Штрих к «Поли-тическому завещанию»?

Можно все объяснить болезнью, бредом. Но ведь ясно прослеживается какая-то неумолимая логика, ло-гика самой этой болезни: каждое просветление обора-чивается новым помрачением, новым ужесточением. Как говорил Порфирий Петрович Раскольникову, тому Раскольникову, чье покаяние было особенно омерзи-тельно Ленину: «... все это так-с, да зачем же, батюшка, в болезни-то да в бреду все такие именно грезы мере-щатся, а не прочие? Могли ведь быть и прочие-с? Так ли?» Боюсь, что не так. Не могли. Семь на двенадцать помножить не в силах. Не может ни говорить, ни пи-сать, ни читать, ни понимать. Но распоряжаться судь-бами миллионов людей, судьбами страны, народа мо-жет и всегда считает себя обязанным распоряжаться, распоряжаться абсолютно безоговорочно, все жесточе и беспрекословнее.

Сравните три изображения Ленина. Первое, 1895-й. Семь руководителей «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Фотография необыкновенно выра-зительна психологически. Фотографируются-то специ-ально, то есть позируют, перед походом, для истории. Собрались на подвиг. Особенно выразителен Ульянов. На нем печать абсолютной властности. Остальные — по сравнению с ним — кажутся даже какими-то рас-слабленными. «Хозяин разговора», вождь — он, это ясно. Он — воплощение той партии, той части (партия ведь это часть), которая претендует стать всем, стать целым. Он — в центре. Сидит. Молчит. Губы сжаты. Рука властно облокотилась на стол. Глаза смотрят пря-мо на тебя, в упор, но одновременно устремлены в


81

себя. Молодой сгусток, невероятная концентрация не-вероятной же воли, энергии, целеустремленности. До предела сжатая пружина. Что-то будет, если (когда) она разожмется? Куда, в кого выстрелит? По крайней мере двух, рядом с ним (Мартова и Потресова), она не пощадит.

Второе. 1917–1921 годы. Из сотен фотографий мож-но выбрать любую. Стоит. Призывает. На броневике, на балконе дворца, на грузовике, на деревянных, сколо-ченных наспех трибунах, на «кафедрах» съездов партии. Интернационала. Глаза сверкают. Рука выброшена впе-ред, указывая — нет, приказывая! — кого уничтожить, куда идти. Вместо буржуазного котелка — рабочая кеп-ка. Пружина разжалась, выстрелила наконец. Внутрен-няя воля, энергия, целеустремленность становится и внешней, заражает сотни тысяч и миллионы.

Третье, 1923-й. Горки. Коляска. Балахон. Лежит и молчит. Глаза? Посмотрите. Сравните...

Мог ли он, первый, через второго, увидеть себя тре-тьего?

Какой Тициан, Леонардо, Микеланджело мог вооб-разить, изобразить такое? Жуткий триптих.

Жуткое возмездие. Справедливое ли?Первое слово здесь должно было бы принадлежать

тем (если бы они прозрели к моменту его умирания) тринадцати миллионам, которые сгорели в его люби-мой Гражданской войне, да еще тем десяткам миллио-нов, сгоревшим — по его предначертаниям — после...

БУНТ В К ЛЕТКЕ

— Вы (в «Граблях») цитировали Ленина: «Ни слова на веру, ни слова против совести». Как вы относитесь к этому сейчас?

— Я тогда верил этим словам и не понимал их в контексте всей его политической деятельности, не по-


82

нимал, что истинность слов зависит, так сказать, и от уст говорящего. Ведь всю свою жизнь он проповедовал и осуществлял именно отрицание нравственности, со-вести в политике, обучал этому своих учеников. Что из них могло получиться, если их обучали, «как легче врать», как побеждать «сверхнаглостью», как убивать одних «врагов народа» и сваливать на других? Что? Еще более слепая вера в вождей и еще бóльшая бессо-вестность. Что, если действительная совесть России — Короленко — был для него... (помним чем), если по-каяние Раскольникова из «Преступления и наказания» было для него «морализаторской блевотиной», если он говорил о «Бесах» и «Братьях Карамазовых» — «паху-чие произведения», «на эту дрянь у меня нет времени»? Что из его учеников могло получиться, если «хороший коммунист — хороший чекист»? Ученики превзошли учителя. Вот он и спохватился, сам все посеяв и начав пожинать плоды рук своих. Да уже поздно было. Полу-чилась, так сказать, вынужденная новая моральная по-литика, запоздалый моральный нэп. Парадоксально, но принятое всерьез — «ни слова на веру, ни слова про-тив совести» — и привело меня в конце концов к тому рубежу, где я сейчас нахожусь. Сколько лет, повторяю, пытался я совместить Достоевского, а потом еще и Солженицына с Марксом и Лениным. Оказалось: абсо-лютно несовместны, как гений и злодейство. По Дос-тоевскому: недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Вот я и пытался возбуждать этот вопрос.

Смена убеждений — вещь страшно серьезная, если она искренняя, бескорыстная и беспощадная к себе, а если лицемерная, корыстная, трусливая, то ведь это даже и скучно. Напомню, что Достоевский начинал со-циалистом и даже говорил, что мог бы быть и нечаев-цем. Замятин в большевиках побывал, а Солженицын в камере на Лубянке Ильича защищал...


— А кем бы вы были, окажись в те времена?— Вы попали в точку. Я и сам неоднократно ломал

голову над этим вопросом. Ответ неутешительный. В лучшем случае из меня получился бы какой-нибудь коктейль из «правого» Н. Бухарина, М. Рютина и Ф. Рас-кольникова (имею в виду их выступления против Ста-лина). Это были бы протест, бунт, проклятие, однако бессильные, потому что происходили бы внутри клет-ки, в которую ты уже попался, точнее, внутри клетки, в которую попались твои мозг и душа. Хорошего ком-мунизма, оказывается, быть не может, а хорошего ле-нинизма не бывало. Понимаете, вероятно, система по природе своей не может быть понята изнутри, тем бо-лее преодолена. Только извне. Почему Бунин, Королен-ко, Ахматова, Набоков сразу все поняли? Да потому, что никогда не были в этой системе координат, а были в другой, в системе координат русской и мировой куль-туры, а оттуда все видно как на ладони. Коммунист же, вытаскивающий себя из сталинизма с помощью, ска-жем, Ленина, — это даже не Мюнхаузен, вытаскиваю-щий себя из болота за волосы, нет, это как бы лысый Мюнхаузен. Только, повторяю, это далеко не сразу по-нимается.


84

— Юрий Федорович, вы автор книги-исследования о Достоевском. Как-то вы обмолвились, что, став «сена-тором» в бывшем союзном Верховном Совете, оказа-лись не у дел. Да и наш парламент показал, чего он сто-ит.... У многих еще в ушах ваша фраза, произнесенная в ночном эфире в ту ночь после выборов: «Россия, ты оду-рела!» Могли бы вы сейчас подтвердить ее актуаль-ность?

— Во-первых, эта фраза вырвана из контекста. Было сказано так: представьте себе Солженицына, Сахаро-ва, Аверинцева, Астафьева, которые проголосовали бы за Зюганова и Жириновского. Неужели эти люди, по-ложившие жизнь за Россию, проголосовали бы именно так? А уже после этого: «Россия, опомнись, ты одуре-ла!» Когда началась моя травля по этому поводу, про-должавшаяся два месяца (Михаил Лобанов даже сказал: до 12 декабря был писатель и достоевсковед Карякин, в ночь с 12-го на 13-е он умер), я взбесился и подумал; не может не быть, чтобы не было такого дурачка, как я, в 1930 году в Германии, когда фашисты впервые завое-вали 25 процентов голосов на парламентских выборах. Я обзвонил германоведов — они мне преподнесли око-ло тридцати буквальных цитат. Какой-то тогдашний дурачок, немецкий Карякин, говорил примерно так: не-ужели Гёте, Шиллер проголосовали бы за Шикльгрубе-ра?.. Это неотразимо! Более того, мне подарили стих, где автор писал: «Проснись, Германия, ты сошла с ума!..»

«ГЛАС НАРОДАПОРОЙ ГЛАС ДЬЯВОЛА…»Беседа с Александром Щупловым. 1994 год


85

Идея моя была проста: и коммунизм, и фашизм — идеологии, которые, во-первых, снимают личную от-ветственность («я» как «я» — ничто, дерьмо. Но в со-ставе «большого дерьма» — «я» оказывается могучей силой). Это понятно. Второе более вредоносно и опас-но. Эти идеологии допускают снятие личной ответст-венности народа. Народ несет свою ответственность, хотя нам по старой прогрессистской традиции кажет-ся: народ всегда прав. Глас народа бывает не то что гла-сом Божьим, но и гласом дьявола — и даже большей частью! Народ должен нести ответственность. Лич-ную! Достоевский говорил, что народ — это большая личность...

Народ не ошибается? Боже, как еще ошибается! И должен нести за это ответственность...

Мы заражены страшной болезнью, думая, что мы народолюбивы и очень прогрессивны. Ох, какой у нас народ!.. Что такое народ? Это, как говорил писатель: ты... я... он... человек — это звучит гордо!

Народ должен отвечать. Я знаю три народа, кото-рые за всю историю XX века сумели ответить. Это нем-цы. Прожив три месяца в Германии, где меня спасли и сделали операцию на сердце, я... полюбил немцев (чего никак от себя не ожидал!). Они действительно, благодаря прежде всего Бёллям (да простят меня за множественное число), испытали вину и покаяние. Причем это произошло при исключительных услови-ях: они были разгромлены — это очень важно — и ока-зались у разбитого корыта... Впрочем, здесь заслуга и американцев — с их жесткой и справедливой юриспру-денцией, которую они железно осуществляли. Благо-даря Бёллю немцы покаялись. Они стали совершенно другой нацией.

Другой народ — японцы: примерно та же ситуация. Кстати, трагедия наша в том, что мы разгромлены из-нутри. Когда-то я думал, писал, намекал на то, что нам нужен Нюрнбергский процесс. Это глупость, в которой


я радостно сознаюсь: Нюрнбергского процесса у нас просто не может быть. Мы с ним слишком запоздали. Он мог состояться только в 1956 голу — после речи Хрущева. Но тогда не было ни моральных, ни полити-ческих сил для самопокаяния. Один Александр Исае-вич мог призвать нас к этому. Он тоже, в этом смысле, идеалист.

Третий народ — американцы: они покаялись после Вьетнама...

А у нас... Вот вам пример подлости и низости нашего падения: берут у матери сына и отправляют его в Афга-нистан. И всем запрещено даже об этом говорить. Когда же привозят на родину «цинковых мальчиков» (помни-те, у Алексиевич!) — и в гробах лежат наши дети, — рабий народ по-прежнему молчит. Ни одна мать, ни один отец, ни один брат, ни одна сестра, ни одна дочь, ни одна жена не протестовали, не пошли — и не сожгли себя, в конце концов. Вот вам прохановщина в чистом виде.

Давайте поймем, что предел падения нации — со-гласие на Афган. Предел! Нас же у-ни-что-жа-ли!

И второй предел падения... На одном съезде Гор-бачев по подсказанной кем-то цитате говорил: мол, особенность России состоит во всечеловеческой отзыв-чивости... Я предложил ему и всем нам быть последо-вательными: мы потеряли в Афганистане (наверняка, врём!) четырнадцать тысяч. Но мы истребили — боль-ше миллиона!.. Я попросил съезд народных депутатов встать и почтить память миллиона афганцев — во имя «всечеловеческой отзывчивости»… Слышали бы вы, как меня освистывали...


87

Когда-то в семье Достоевских интересным гостям пред-лагалось заполнить «анкету самопризнаний», состав-ленную Федором Михайловичем из вопросов простых и вечных. Сегодня вопросы этой анкеты мы задаем геро-ям нашего времени.

— Ваше любимое изречение?— У меня два таких изречения. Первое: «Ищи в

себе, а не в селе». Люди делятся на две категории: одни, что бы с ними ни случилось, ищут внешние причины, то есть врага, а другие винят себя, то есть ищут вну-тренние причины. Второе любимое изречение: «Не по-стой за волосок — головы не станет».

— Что вы цените в людях?— Я не буду оригинальным. Лучше всего об этом

сказал Эйнштейн — и сказал о себе: «Да, теорию отно-сительности я какую-то придумал, что-то еще открыл... Но все это чепуха. Человек оставляет на земле след либо нравственный, либо безнравственный». Вероят-но, эта мысль идет из Евангелия...

— А что не любите?— Пожалуй, больше всего я не люблю безделье. Ни

в себе, ни в других.— Какие недостатки склонны прощать?— Как человек русский, я склонен прощать практи-

чески все. Ведь что такое русский человек? Это чело-век, который битком набит Обломовым и Рахметовым,

«СЧАСТЬЕ, ЧТО ТЫ РОДИЛСЯ.И НЕЧЕГО НЫТЬ»Ответ на анкету Достоевского

Беседа с Валерием Перевозчиковым. 1993 год


88

причем то Обломовым, то Рахметовым — то на дива-не, то на гвоздях. И еще обязательно Хлестаков. Куда же без Хлестакова?! Любимый герой! А еще в каждом рус-ском сидит Ноздрев... Просто надо внимательно читать классику — каждый из нас набит всем: от Скотинина до Собакевича. Все — наши, все — родные, все — рус-ские...

— А чего не прощаете?— Вы знаете, я сам набит столькими грехами, что

если не прощаю (а это бывает очень редко), то очень непоследовательно. В принципе надо прощать всё. А если я не прощаю, то по слабости. Не прощаю по сла-бости, а не по силе.

— Что вы цените в мужчинах?— Мужчина должен быть дважды женат. На люби-

мой работе — и грош ему цена, если он ее не нашел, — и на любимой женщине. А если мужчина не женат ни на любимой женщине, ни на любимой работе — то от-сюда, извините меня, всеобщее блядство.

— А что вы цените в женщинах?— Я отвечу так... У меня есть четыре любимые жен-

щины в русской литературе: Татьяна Ларина, Сонечка Мармеладова, Даша Шатова из «Бесов» и Лариса из «Доктора Живаго». Все они для меня — одна женщина. А вот попробуй сказать, что ценю...

— Ваше отношение к семье?— По-моему, это самое гениальное изобретение че-

ловеческой природы. Это краеугольный камень жизни.— По одному из определений, «семья — это живая

Церковь».— Да. Но это другой вопрос — каждый должен стре-

миться к идеалу семьи, достигнуть которого, может быть, невозможно. Но без стремления к идеалу чело-век становится либо павианом, либо каннибалом.

— Что такое счастье?— «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Ко-

нечно, Пушкин все понимал... Но все же счастье — это


89

такая гениальная вещь, без которой человек жить не может. Оно бывает воплощенным только в какие-то мгновенья — как будто тебя стрела пронзила! Причем за мои шестьдесят лет это было раз десять–пятнадцать. Пятнадцать секунд счастья! И то понимаешь это, когда теряешь.

— То есть счастье дается нам лишь в воспомина-нии?

— Возможно, так... Счастье в момент его осущест-вления не воспринимается как счастье... Представьте себе физиологическую и одновременно математичес-кую картину нашего возникновения в этом мире. В этом процессе участвовали миллионы мужских клеток! Они мчались наперегонки, и вот — вы, я, мы появились на свет. Счастье — это жизнь, абсолютно неповторимая жизнь!

— А несчастье?— Ну, тут уж я буду последовательным... Несча-

стье — это нерождение. Несчастен тот, кто не родился.На счастье обречено все человечество — ведь чело-

век неповторим, как и Вселенная. Появление жизни на Земле — еще менее вероятное событие, чем ваше рож-дение. Есть большое счастье, что существует жизнь, и есть маленькое счастье, что родился именно ты... И не-чего ныть!

— Были ли вы счастливы?— Я был счастлив, когда умирал и выжил. Это было

четыре года тому назад — четыре раза я «загибался» и четыре раза выживал...

Еще был счастлив, когда оказалось, что мама не умерла, а я думал, что ее нет в живых...

Конечно, счастье связано с любовью. Когда узна-ешь, что тебя любят... Но это еще полсчастья. На самом деле счастье — когда ты любишь.

Есть счастье-признание... Признание ценности того, что ты сделал, от людей, которых любишь. У меня было такое — очень немного от Солженицына, немножко от


90

Сахарова... Вроде тщеславное дело и достаточно внеш-нее, но без него тоже...

— Вы верите в судьбу?— Конечно. Только с одной оговоркой... Есть пони-

мание судьбы религиозное — например, христианское. Есть понимание судьбы астрологическое. Да, предо-пределение существует, но... Но я не хочу, чтобы меня, как бабочку, взяли и пригвоздили иголкой к дощечке. Вот этой иголкой ты как бы пригвожден к судьбе...

Оговорка в том, что человеку дана страшная воз-можность счастья — возможность играть своей судь-бой! Или иногда не принимать судьбу... Что такое тра-гедия? Борьба с судьбой.

— В какой исторической эпохе вы хотели бы жить?

— Двойной ответ на этот вопрос... Однажды меня просто поразила — ударила как счастье! — одна мысль... (Вот вам еще один вид счастья — радость рождения мысли.) Так вот, у меня был такой момент счастья, когда родилась такая формула: время, когда я родился и жил, — это тоже родина. Понимаете, время — родина. С этой точки зрения ваш вопрос бессмыслен.

А пожить в какой эпохе? Прежде всего хоть немно-го побывать в девятнадцатом веке... Хотя бы раз уви-деть Пушкина, Гоголя, Достоевского... Господи, да хоть бы одним глазком взглянуть! Подглядеть!

— Был ли у вас соблазн другой жизни?— Не был, а всегда есть. Но только что понимать

под «другой жизнью»? Вот вчерашний день прошел, почти как всегда, хреново. И я бы с удовольствием про-жил его по-другому.

Помните, у Николая Островского (я его не люблю) есть такая фраза: «Жизнь дается человеку один раз, и надо прожить ее так, чтобы не было мучительно боль-но за бесцельно прожитые годы». (Кстати, мысль эта не ему принадлежит). Годы?! За всю мою жизнь у меня было от силы десять дней, которыми я удовлетворен


91

полностью. Эти дни я хотел бы прожить так, как про-жил. Но это десять-двадцать из двадцати тысяч дней! Потому что когда человеку шестьдесят — ему пример-но двадцать одна тысяча дней. Дорогой мой... это ведь беда! Потому что черновик я могу переделать, беловик могу поправить, а попробуйте пережить хотя бы один день?!

— Главная черта вашего характера?— Глупая искренность.— Что бы вы хотели в себе изменить?— Помните, я говорил, что мужик должен быть же-

нат на любимой профессии. И вот в этом я бы хотел дополнить себя. Я бы очень хотел окончить факультет психологии где-нибудь в Гарварде или Оксфорде...

А изменить черты характера? Это все равно, что плевать против ветра. Тут мы все-таки пригвождены к этой самой дощечке. Тут любая наша перестройка ни-чего не меняет.

— Кем бы вы хотели стать, если бы не стали Каря-киным?

— Между прочим, могу ответить... По-видимому, я немного проиграл... Странную вещь я сейчас вам ска-жу: я бы хотел стать музыковедом. Причем чем больше я живу, тем больше уверен, что у меня бы получилось. Для этого были основания...

В детстве я немного учился музыке и был невероят-но счастлив. Но этого счастья я тогда не понял из-за слишком строгой дисциплины в семье. Мы жили во время войны в Перми. Туда же эвакуировался Боль-шой театр. Я Уланову видел в одиннадцать лет! Пре-подаватель музыки у меня был гениальный органист Исайя Брауде. Я помню, как играл «Вальс» Шарля Гуно при Гилельсе, который меня и облобызал... Но меня за-ставляли учиться музыке, и я ее не полюбил тогда. Воз-можно, из меня получился бы куда лучший музыковед, чем литературовед. Так что тоска неосуществленности имеется.


92

— Но ведь то, что вы сделали, — например, книга о Достоевском — останется?

— Да, у меня есть шанс — а без этого шанса я не смог бы жить. Но это теперь зависит не от меня: оста-нутся ли книга о Достоевском и мои дневники. Вооб-ще, каждый человек живет, чтобы остаться.

— Ваше отношение к смерти?— Как я не сразу понял, что время — тоже родина,

так не вдруг понял, что без смерти не может быть нрав-ственности. Да, если бы не было смерти, не было бы и нравственности. Смерть есть граница нравственности. Но с маленьким добавлением Достоевского: «Вообще-то, смерти нет. Это нам дано какое-то испытание. Есть только две вещи: ад и рай». Да, знаете, есть гениаль-ное определение ада — это «неспособность любить». То есть на самом деле категорий только две: любовь и нелюбовь. А смерти нет.

— Ваше отношение к Богу? Вы уже говорили, что вы — человек верующий...

— Да. Но одновременно я еще и неверующий чело-век. Иногда мне кажется, что человека выдумал, сочи-нил, сотворил не Бог, а дьявол. У Достоевского есть та-кое выражение — «дьяволов водевиль». Какой-нибудь аспирантишка на какой-то планете взял колбу, приле-тел на Землю, развел людей, а потом запил... И забыл проверить результат! Может быть, вот-вот прилетит — проверить, что получилось...

— Был ли в вашей жизни человек, оказавший на вас наибольшее влияние?

— Таких людей было много — в этом смысле я че-ловек счастливый. Мать и отец прежде всего. Конечно, дед — это была такая могучая фигура типа Тараса Буль-бы. Легенда о нем все время меня питала.

А потом были люди, которые выше меня: Лидия Корнеевна Чуковская, Александр Исаевич Солжени-цын, Андрей Дмитриевич Сахаров...


93

У меня было много учителей и молодых. Когда мы познакомились с Высоцким, он был для меня мальчиш-кой, но от него я получал такой мощный допинг! Были люди и моего возраста — Эрнст Неизвестный, Наум Коржавин... Мне очень повезло — я был «офлажкован» хорошими людьми, иногда — просто гениальными. Даже если бы я и хотел совершить какую-то нравственную пошлость, подлость — нельзя было!

— Верите ли вы в любовь с первого взгляда?— Абсолютно. Все мои любови были только с пер-

вого взгляда. А все несчастья состояли в том, что я ино-гда не верил, когда влюблялся с первого взгляда.

— Ваше любимое воспоминание?— Это похоже на вопрос психоаналитика... Сейчас

вам скажу... Самое любимое воспоминание — мне пять лет, мы с мамой бродим по лесу. Мама собирает земля-нику и ест ее... И это какой-то жуткий ужас. Ведь мама не может не отдать землянику мне! А она ест. Я чувст-вую, что тут какой-то добрый обман, но ничего не по-нимаю. Что-то не то. Но вдруг мама подает мне горсть крупной земляники, ела она самую мелкую... И в тот момент я подумал: вот вырасту и куплю маме шубу... А жили мы плохо, отец умер, мы бедствовали... Вот та-кое доброе, сентиментальное воспоминание.

— С вами случались чудеса?— Больше, чем мне бы хотелось. Непонятно, поче-

му я жив при таком образе жизни. Меня уже не долж-но быть на этом свете... Были совершенно безнадеж-ные положения, но происходило чудо — и я оставался жить.

Еще одно чудо — угадывание своего предназначе-ния. Знаете, что такое талант? Есть одно ненаучное определение: «Талант — это ненависть к собственной бездарности». Нужно ее знать — свою бездарность, нуж-но ее ненавидеть, нужно научиться методике ее пре-одоления. И когда это происходит — это тоже чудо.


А главное чудо, повторяю, что я родился. Как и для вас — тоже.

— Круг вашего общения?— Это люди, от которых теплее и светлее: Булат

Окуджава, Фазиль Искандер, Юрий Давыдов, Юрий Левитанский, Алесь Адамович...

— А друзья по школе, однокурсники?— Со школы и со студенческих времен у меня ос-

тался один друг — Леня Пажитнов. И я бы хотел, чтобы появилось еще одно имя — Миша Кунцев. Он из дале-ких школьных времен. Удивительный человек. Я счи-тал Мишу гениальным. Может быть, он откликнется?

— Вопрос, который вы хотели бы задать самому себе?

— Наверное, я задаю себе тот же вопрос, что и в семнадцать лет: если я явился в эту жизнь, то для чего я предназначен? Стало быть, вопрос такой: зачем я явился на свет? Я даже верю, что еще не нашел на него ответ. Может быть, ответ придет в последнюю минуту моей жизни?


95

Для начала — любимый мой пример: лист бумаги, сверху — железные опилки, внизу магнит, скажем, маг-нитик классовой борьбы. Подвели еще один магнитик, например, такой: «Бей жидов, спасай Россию». Потом магнитики-коммунисты, магнитики-демократы. Нако-нец, подвели в качестве магнита всех вместе, — и опил-ки мечутся как угорелые. Вопрос: можно ли с такими критериями, с этими компасиками, каждый из которых подделан (и Север подделан, и Юг подделан, и стрелки поддельные), можно ли во всем этом разобраться?.. Нет, нельзя. Значит, обязательно должен быть найден самый главный критерий — самый большой магнит. Этот магнит я называю так: жизнь и смерть рода чело-веческого. Так вот именно Достоевский первым среди писателей начал жить и творить по этому компасу.

О ЦЕЛЯХ И СРЕДСТВАХ

Известные вопросы Достоевского о бесовщине и твари дрожащей, о тех, кто «право имеет», — конечно, ста-рые, но это не означает, что они ушли в прошлое. Они сегодня именно ожили. Тем более, что нынче подведен главный магнит.

Раньше нерешенность этих вопросов была тяжела, но не смертельна, точнее, смертельна на время, сейчас

«Я УБЕЖДЕН: ЕДИНСТВЕННЫЙ СПОСОБ ПОЗНАНИЯ — ВСТРЕЧА СО СМЕРТЬЮ»(Заметки современного идеалиста на поле, вспаханном Достоевским)Беседа с Анной Политковской. 1993 год


96

они могут быть смертельны навсегда — и в этом но-вое.

Одно из главных, но предчувствуемых открытий для меня состоит в том, что бесами оказались, действи-тельно, не только коммунисты, фашисты, национали-сты, но и демократы. Почему так произошло?

Дело в том, что как только ты допускаешь во имя каких-то целей пусть хоть один раз неточность в средст-вах, — все заканчивается. Простите за неприличный образ, хотя что тут может быть неприличного: всего один маленький спидоненок, крошечный, прелесть, как в микроскопе кувыркается, просто, как в подво-дном царстве Кусто, — а носы проваливаются у чело-вечества. И всего-то один раз — если не остановил, аминь, ты покойник.

А что ОНИ? Прежде всего, они не ужаснулись са-мих себя, не задумались над тем, что стали позволять себе любые средства. Да к тому же этот ужасный прин-цип: этот «наш», а потому его трогать нельзя. Еще в 1987–1988 годах я встречал демократов, которые, в сущ-ности, были готовы использовать ИХ (коммунистов) средства. Мне отвечали: ну вот, опять начинается идеа-лизм, романтика. Но ведь как раз идеализм и есть единственно реальный путь!

Когда я после уже своих трех инфарктов и больниц пришел в 1989 году на последнее, с участием Сахарова, заседание межрегиональной группы — 12 декабря, на-кануне его смерти, то произнес, может быть, свою са-мую «дурацкую» речь, какую можно было придумать. Я сказал, что мы, демократы, оказались не на высоте и готовим сами себе поражение.

А ЗВОНАРИ СЕДЫЕ

Достоевский знал, что мир катится в пропасть?. И... я в этом убежден, не мог не написать ни одного слова, не


97

будучи убежденным в том, что именно оно перевер-нет мир. Что сделаете вы со своими детьми, со всем, что у вас есть, если точно знаете, что часы заведены и дом ваш взлетит на воздух? Куда бежать? Как спасать?

Вот у Достоевского было такое впечатление от мира в целом — абсолютно всамделишнее впечатление. Я тридцать лет думаю о том, как у этого больного чело-века (он ведь не дожил до 60-ти и мне даже как-то не-ловко жить теперь, потому что я уже дольше него живу на свете) хватило сил обо всем этом кричать до само-го своего последнего конца. Он подобен тому «седому звонарю», что у Высоцкого в «Набате».

Когда моя последняя книжка «Достоевский и канун XXI века» уже была набрана и я ее вычитывал, вдруг нашел у него, у Достоевского, такую фразу (а рань-ше никогда не видел): бытие только тогда и есть, ког-да ему грозит небытие. Бытие только тогда начинает быть, когда ему грозит небытие. Сегодня нас может спасти только глобальный взгляд на все в мире. Нужна осознанная глобальность глобальной смерти. Надо по-нять, что никогда в истории человечества не было ни теоретически, ни практически-технически такой пря-мой угрозы глобальной смерти всего человечества.

Есть три смерти: отдельного человека (личная), на-рода или нации (народно-национальная) и послед-няя — смерть рода человеческого (глобальная).

У человека накоплен огромный опыт индивидуаль-ной встречи со смертью — личной смерти. На этом опыте «сбрендил» Толстой.

В истории человечества есть опыт смерти народов и наций, но он забывается, его, по большей части, хра-нят историки. И никто, кроме них, им не владеет.

А вот третьего опыта вообще ни у кого нет. И пол-ный вздор, как надеются некоторые, что инстинкт са-мосохранения спасет в ответственный момент: такого механизма-инстинкта самосохранения у человечества нет, не было никогда и не будет. Именно потому, что до


98

сих пор не было угрозы смерти, уничтожения всего че-ловечества. Была угроза смерти одному племени от дру-гого («я тебя сожру»). Но это — не инстинкт самосохра-нения человечества. Была лишь какая-то абстрактно намеченная смерть (слова Достоевского). А сейчас все стало под угрозой смерти. А если так, то извольте но-вые проблемы решать, исходя из реальности глобаль-ной смерти. Без самой этой ориентировки — без тако-го компаса вы ни одной новой задачи не решите. Пока не начнем жить по новым критериям, которые Досто-евский первым в литературе воскресил, обновил и принял как свое личное, у нас просто ничего не полу-чится.

А мы по-прежнему решаем проблему «насморка», пускай какого-то нового, но все равно — насморка. Нам даже Чернобыль не помог. Мы все никак не пой-мем, что все мы — спидоносны, а к тому же еще больны раком. Потому что все мы — сообщающиеся сосуды.

Я убежден, что единственный способ познания — это встреча со смертью. Это — одна из религиозных истин, позднее заново открытая художниками. Ока-залось, пока сам на этом не обожжешься, — не пой-мешь.

Мы совершенно не просвещаем друг друга. Когда общаемся, у нас возникает порой на секунду такое про-светительство по отношению друг к другу. Конечно, это тоже неплохо. Но мы не выполняем главную мис-сионерско-религиозную задачу — работать на высшее просвещение. Интеллигенция все эти годы перестрой-ки, да и прежние тоже, просвещала самое себя. Теперь же должно начаться нечто совершенно другое.

Тринадцать лет назад умер Владимир Высоцкий. К его сороковинам я написал некролог, где есть такие слова: «Я был огорчен, что у него нет ничего на сюжет апокалиптический, ужасный, но неизбежный». Недав-но выяснил: есть. Стихотворение «Набат»:


99

Вот в набат забили:Или праздник, или — Надвигается, как встарь,чума! Заглушая лиру,Звон идет по миру — Может быть, сошел звонарьс ума? <…>Не во сне все это, Это близко где-то —Запах тленья, черный дыми гарь. Звон все глуше: видно,Сверху лучше видно — Стал от ужаса седымзвонарь.

Бей же, звонарь, разбуди полусонных,Предупреди беззаботных влюбленных, Что хорошо будет в мире сожженномЛишь мертвецам и еще не рожденным!

Вот это и есть дело интеллигенции: семьдесят раз не получилось, валяй семьдесят седьмой.

Мне кажется, что завтра экологические проблемы затмят все остальные. Мы можем сейчас сидеть и те-шить свое самолюбие чьим-то разоблачением, созда-нием партий, но если дом вдруг горит, а я — фашист, а ты — демократ. Я говорю: давай парень, ты ведь силь-нее меня, поднеси ведро, а я — умнее тебя, я скажу, куда лить надо. А потом разбираться будем. Сегодня дело обстоит так: прежде, чем вы проломите друг дру-гу черепа, вы задохнетесь от отсутствия воздуха. Толь-ко через это до нас дойдет, что почти все, чем мы сегод-ня занимаемся, — полная бредятина. Наверху они об этом не думают, потому что борются за власть. Иногда


100

там, на Президентском совете, я говорю о глобаль-ном. Как-то сказал Борису Николаевичу: «Поезжайте в Челябинскую область, посмотрите на последствия ра-диации». Говорил и по поводу тех фактов, которые об-народовали в газете «Московские новости» химики Мирзоянов и Федоров. Тут даже все ядерные штучки кажутся ерундой по сравнению с тем, что они расска-зывают — как и в каких условиях хранится у нас хими-ческое оружие, одного кубика которого достаточно, чтобы уничтожить всю Москву. Но Ельцин занят дру-гим, это другое — власть.

Произошло дикое понижение нравов в обществе. Нина Андреева писала доносы вместе со своим мужем. Об этом знают — ничего! Никого это не взволновало. Анпилов был стукачом в Никарагуа, о чем писала пе-чать. Опять никого не волнует.

Для меня такое понижение нравов вовсе не неожи-данно. Я это связываю с крайней интеллектуальной и философской ограниченностью того же Михаила Сер-геевича и Бориса Николаевича, ограниченностью, к со-жалению, неизбежной. Приходится признать, что лик-видация каких-то скреп, даже квазирелигиозных, не проходит бесследно. «Бога нет — все дозволено». Но когда Идола не стало — тоже стало все дозво лено.

Когда наша страна была всеобщим ГУЛАГом, До-стоевский тоже оказался узником ГУЛАГа. Началась перестройка, его амнистировали, хотя до реабилита-ции дело не дошло.

Занятие политикой для меня оказалось неизбеж-ной случайностью. Поясню такой притчей. Созывается большой хороший умный и совестливый симпозиум по Достоевскому. Я, что совершенно на меня не похоже, надеваю смокинг, бабочку, пишу доклад и отправля-юсь на симпозиум. Но по пути, как на грех, вижу, как бьют женщину. Встреваю в драку, получаю кучу фона-рей. Костюм разорван. Доклад потерян. Таким, про-


шедшим через драку, являюсь на симпозиум. И полу-чается, что я занимаюсь не своим делом.

Я верю в силу слова в России. Произошла девальва-ция бумажек, которые мы наплодили, но девальвации золота не бывает. У нас есть совершенно конвертируе-мая валюта: Толстой, Чехов, Достоевский.

Однажды мне говорил один якобы могучий мужик, сделавший карьеру: поглядите на себя, вы — такой спортивный (я много занимался спортом), вам ли за-ниматься этим хлюпиком Достоевским? А этот «хлю-пик» вспахал такое поле идей! Достоевский о себе: «Я просто открываю глаза здоровым людям на то, что они больны». Мужественнее мужика я просто не знаю.


102

— Известный наш философ Мераб Мамардашвили пи-сал: «Человек — это постоянное усилие стать челове-ком. Это не естественное состояние, а состояние, ко-торое творится непрерывно».

Может ли помочь общество человеку творить в себе человека или это дело сугубо индивидуальное, лич-ное, как вы считаете, Юрий Федорович?

— Я не стал бы рассуждать о соотношении обще-ственного воспитания и личного, а сосредоточился бы на прямом обращении к подросткам, взывая к их не-вероятным возможностям самовоспитания, к каждо-му, кто еще способен что-то сделать с собой. Я бы ре-комендовал в школе ребятам прочитать «Подростка» Достоевского. Огромная и простая тайна этого рома-на. С мальчиком случилось такое, что он чуть не стал преступником, — его спасло чудо. Идеалы столкнулись с реальностью. «Кончив же записки и дописав послед-нюю строчку, я вдруг почувствовал, что перевоспитал самого себя...» Это, стало быть, и есть настоящий под-виг Подростка, точнее, первый шаг к нему.

Понимаю, что в наш век это может показаться наив-ным. Но Достоевский открывает значение дневника в самопостройке личности, того, о чем и говорил Мераб Мамардашвили.

Дневник — ведь это зеркало, в которое мы на себя смотрим, при условии, разумеется, полной честности. Это постоянная тренировка совести.

«ЧЕЛОВЕК — ЭТО ПОСТОЯННОЕ УСИЛИЕ СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ…»Беседа с заведующей лабораторией литературы Института художественного воспитания Эльвирой Ивановой. 1992 год


103

Да, трудно писать правду, а самое трудное — писать правду о самом себе. Единоборство с чистым листом бумаги, о котором любят распространяться некоторые писатели, — это, в сущности, единоборство с самим собой, единоборство правды и лжи в себе, единобор-ство смелости и страха. Победит правда, одолеется страх, — остальное приложится, найдутся, отыщутся именно те слова, которые нужны, сам собой родится тот стиль, который соответствует правде и смелости.

Страшное, но беспримерное доказательство верно-сти художественного открытия Достоевского (о бес-примерной же роли самосознания, совести, исповеди в дневнике подростка) дала в минувшую войну сама жизнь, породила такое, о чем вряд ли мог догадаться сам художник. Я имею в виду дневник Юры Рябинки-на, опубликованный в «Блокадной книге» Адамовича и Гранина. Напомню: дневник начинается 22 июня 1941 года, последняя запись — 6 января 1942 года. Все-го полгода, но каких! Сама действительность скрутила, сжала время так, как ни в каком романе. Авторы писа-ли, что жизнь будто «начиталась Достоевского». Вдруг в один миг все духовные проблемы превратились в са-мые что ни на есть материальные: холод, голод, кусо-чек хлеба, щепотка сахара, бомбежка, артобстрел. До дневника ли тут, да еще шестнадцатилетнему, до при-поминаний ли и записывания. Но он припоминает и записывает, и записи Подростка бледнеют по сравне-нию с этими. Юра Рябинкин — к полной неожиданно-сти для самого себя! — откусывает, отколупывает хлеб, ворует конфеты у матери, у сестренки... «Мама мне го-ворит, что дневник сейчас не время вести. А вести его буду. Не придется мне перечитывать его, перечитает кто-нибудь другой, узнает, что за человек такой был на свете — Рябинкин Юра, посмеется над этими челове-ком, да...»

Дневник позволил Юре Рябинкину остаться чело-веком. Дневник необходим, формы дневника — фор-


104

мы самоконтроля, всего — поступков, чувств. Абсо-лютно ничем не заменимое средство самовоспитания.

— «Открытие» детства как самоценной стадии духовного развития человека — это известно — при-надлежит романтизму. Детство в произведениях ро-мантиков осмысливается как драгоценный мир в себе, глубина и прелесть которого притягивает взрослых. Взрослость же трактуется как пора, утратившая не-посредственность и чистоту детства.

В русской литературе концепция детства разраба-тывалась самобытно. Аксаков, Толстой, Достоевский, Бунин открыли в детстве истоки личности. У Досто-евского ребенок не только «ангел», но и «демон»: он «еще яблока не съел, добра и зла не различает, поэтому он абсолютно добр и абсолютно зол».

— В отношении к детству в искусстве есть законо-мерность. Однажды мне попался на глаза альбом «Дет-ский портрет в европейской живописи». Вначале дети по облику, по одежде — как маленькие взрослые, чувст-вуешь в этом какую-то неестественность, точно смот-ришь на лилипутов. Но постепенно дети на портретах все явственнее становятся детьми и даже более непо-вторимыми в своей индивидуальности, чем взрослые. В литературе — то же самое. Чем ближе к нашему вре-мени, тем все глубже великие художники проникаются темой детства. Не связана ли эта закономерность с по-исками главных источников жизни, главных надежд человеческих? Ведь именно здесь, как нигде, очевидна роль литературы, искусства как непосредственной ду-ховно-производительной силы. Назвал же Толстой дет-ство, отрочество, юность настоящими эпохами в ста-новлении личности.

Человек на девять десятых «программируется» именно детством. Так спрашивается: сколько нашего внимания, наших сил, средств надо отдать этим девяти десятым?.. А мы веками совсем другим были заняты, и только теперь проясняется: именно сюда, в эти все


105

определяющие «эпохи» и необходимо вкладывать ос-новной духовно-нравственный капитал общества и ма-териально-денежный капитал, конечно. Открыл же Достоевский (подчеркнем эти слова): «По моему бед-ному суждению, на просвещение мы должны ежегодно затрачивать по крайней мере столько же, сколько на войско...»

Так мне открылась великая закономерность поиска самоспасения. Мы — реформаторы и революционе-ры — постоянно делаем чудовищную ошибку: хотим исправлять взрослых дядей и теть. А их исправить мож-но, только откручивая им головы. Единственный «ма-териал», который можно еще лепить, — они, дети.

Вероятно, Достоевский это осознавал. Посмотрите, у него такая закономерность (от «Бедных людей» до «Братьев Карамазовых») — главный герой молодеет. После дикого напряжения при написании романа «Бесы» — погружения в бесовщину — он бросается к «Подростку». А дальше? Последняя глава в «Братьях Карамазовых» — «Мальчики». Словом, Достоевский в сжатом виде повторяет путь мирового искусства.

Люди делятся на два разряда: либо ты приносишь себя в жертву другим, либо ты их приносишь в жертву себе. Признаться в этом невыносимо. А все начинается с детства. Мы все время говорим о самосознании. Нет самосознания без самообмана. Вся реальная жизнь есть беспрерывное одоление самообмана. Самообман же — переименование своих сначала маленьких, за-тем больших преступлений в подвиг. И тут без Толсто-го, потом Достоевского не обойтись.

— Считаете ли вы, может общество помочь чело-веку творить в себе человека. Или человек должен все делать сам по себе? В чем же тогда ответственность общества перед личностью?

— Если говорить конкретно, необходимо покаяние. Только подумайте — говорят: «Нам не в чем каяться!» Ухлопали сорок миллионов человек, наших российских


106

граждан, и каяться не в чем! Последний шанс нашего поколения уйти из этой жизни хоть чуть-чуть по-чело-вечески состоит в том, чтобы, не разрывая рубах, ска-зать правду о самих себе своим детям. Покаяться перед детьми. Более грешного перед своими детьми общест-ва в истории не было.

Сейчас в страшной сутолоке, оглушительных поле-миках, когда никто друг друга не слушает, мне роднее всего, симпатичнее всего — учителя, которые тихо де-лают свое дело.

Вот ведь схема какая: есть гении, никуда не де-нешься, есть и толпа, масса, а посередке — учителя. Вообще-то на земле две великие профессии — учитель и врач. Это костяк интеллигенции. Одни врачуют души, другие — тела. Ужас состоит в том, что 99% там и там — людей непризванных, выражаясь библейским языком. И мы зачастую отдаем тела и души им, непри-званным. Да к тому же, когда у учителя в классе трид-цать человек, будь он семи пядей во лбу, он уже не учи-тель, а командир взвода. А командиру взвода надо, чтобы его подчиненные были все одинаковы, чтобы они одинаково поворачивались, одинаково шагали, одина-ково думали, одинаково говорили. Учитель изначаль-но обречен на подавление индивидуальности, сознает он это или не сознает. У него нет никаких физических сил и возможностей отыскивать неповторимость. Он призван ее душить. Стало уже очевидным, что пропор-ция должна быть (пока это как идеал) — один учитель на 6–8 учеников. Тогда-то и возникнет возможность ин-дивидуального воспитания.

— Еще Достоевский в 1876 году писал в январской книге «Дневника писателя» о так называемой «педаго-гике облегчения»; «Жаль еще тоже, что детям теперь так все облегчают — не только всякое приобретение знаний, но даже игру и игрушки... Вся педагогика ушла теперь в заботу об облегчении. Иногда облегчение вовсе не есть развитие, а даже напротив есть отупление.


107

Две-три мысли, два-три впечатления, поглубже вы-житые в детстве собственным усилием... проведут ребенка гораздо глубже в жизнь, чем самая облегченная школа, из которой сплошь да рядом выходит ни то, ни се, ни доброе, ни злое, даже и в разврате неразврат-ное, и в добродетели не добродетельное».

Впрочем, был у нас в России однажды опыт гениаль-ной, настоящей школы, школы свободы, чести, сове-сти, мужества, а главное — культуры. И вы, Юрий Фе-дорович, об этом опыте писали.

— Да, это была какая-то фантастическая исто-рическая случайность, происшедшая с пушкинским лицеем. Его готовили, как известно, для воспитания великих князей, там должен был учиться наследник престола — Николай. А вместо него оказались Пуш-кин, Кюхельбекер, Горчаков. Тридцать один человек — первый выпуск — великая плеяда. Ни одна школа, ни-какие Кембриджи, никакие Оксфорды никогда не дали с крохотного пятачка земли такого урожая. На секунду представьте себе: Пушкин без лицея. Его бы не было! Нынешние дети должны побывать в лицее, узнать ли-цейские игры, хохмы, хулиганства, их подвиги и кра-соту, их лицейский день — 19 октября. Вот как о нем написал поэт Юлий Ким:

...Все бы жить, как в оны дни,Все бы жить легко и смело,Не высчитывать пределаДля бесстрашья и любвиИ, подобно лицеистам,Собираться у огняВ октябре багрянолистомДевятнадцатого дня.

Как мечталось в оны дни:Все объяты новым знаньем,Все готовы к испытаньям,


108

Да и будут ли они...Что ж загадывать? Нет нужды:Может, будут, может, нет,Но когда-то с нашей дружбыГлавный спросится ответ.

И судьба свое возьмет,По-ямщицки лихо свистнет,Все по-своему расчислит,Не узнаешь наперед.Грянет бешеная вьюга,Захохочет серый мрак,И спасти захочешь друга,Да не выдумаешь — как...

Когда я делал телепередачу о лицее в 1970-х годах, для учебной программы, я мечтал о том, чтобы 19 октяб-ря светло и грустно отмечалось в наших школах. Эта мечта чуть-чуть сбылась: я знаю несколько школ (в двух даже бывал), где и в самом деле этот день вошел в душу ребят.

— Говорим об обществе, о школе. Давайте погово-рим о семье: она ведь первая «инстанция» на пути ре-бенка в жизнь. Именно в семье закладываются изна-чальные установки на восприятие мира, окружающей действительности, задаются модели поведения, об-разцы человеческих отношений. Здесь ребенок приоб-щается к общественным, нравственным и эстетиче-ским ценностям, к миру взрослых. Как вы оцениваете возможности семейного воспитания?

— Позволю себе такое лирическое отступление. Мои родители из классических, ныне редких семей, где было по 8–9 детей. Счастье мое состояло в том, что я родился в Перми, мама — родом из Сибири, и все род-ственники в основном жили там. А путь-то один в Мо-скву или еще куда — через нас. У меня были беспре-рывные встречи. Мальчику что нужно? — Подарки.


109

Подарки же — палка о двух концах, недолго и изба-ловать ребенка. Меня, к счастью, это миновало. И все-таки одно из первых, тогда еще неосознанных сильных и светлейших впечатлений — подарки (у всех так или иначе это происходит). Благодаря им у меня развил-ся «слух» на жадность или нежадность. Сначала я вос-принимал людей по этому признаку. Приезжают, их встречаешь и ждешь, ждешь... Однажды была смешная история. Приехал мой дядя. Мама строго-настрого за-претила что-либо у него выпрашивать (она вообще строго меня держала). Мы пошли с дядей погулять. И он стал спрашивать: «Тебе что-нибудь нужно?» Я молчу, но упорно тяну его к определенному месту. Пришли к этому месту — книжному магазину. Я так-же молча встал напротив одной книги и гляжу на нее. Он догадался: «Эту что ли?» Потом это было одно из самых смешных разочарований моей жизни.

О чем мы тогда читали? О Чкалове, папанинцах, пограничниках, в общем, про героев. Книжка называ-лась «Герой нашего времени». Принялся ее читать, ищу шпионов. Кто же главный враг? Сначала подумал: Каз-бич — басмач, потом врач — какой-то странный, и уж затем догадался, что главный враг, как бы он ни маски-ровался, — Печорин. Такая вот была история. Такое было время...

Есть книга группы психологов «Мотивация дея-тельности подростков-преступников». Была интересная дискуссия в журнале «Литературное обозрение» — «Ли-тература. Школа. Нравственность». В ней принима-ли участие многие профессионалы, в том числе В. Да-выдов — психолог, мой однокашник, а с философом Ю. Давыдовым мы писали итоговую статью. И я при-вел в ней поразительный факт из этой книги. Оказыва-ется: подростки-преступники никого и ничего не боят-ся, кроме матери...

Понимаете — процесс обесчеловечивания заклю-чался в том, чтобы оборвать все кровнородственные,


110

естественные связи. Сейчас, конечно, уже не смелость, а банальность говорить о Павлике Морозове. Но нику-да не денешься. Целые поколения этим заражены. Ведь был слет Павликов Морозовых, то есть слет маленьких предателей. И до чего же доходило? По себе могу су-дить. Насмотрелся я фильмов, помню был такой — «Высокая награда». Абрикосов в нем играл врага наро-да. У меня умер отец. Некоторое время спустя мама вышла замуж за человека, который мне дороже, греш-но это говорить, родного отца. Я даже фамилию его взял позже, в шестнадцать лет, хотя он мне и слова не сказал, но я понимал, что обидел бы его на всю жизнь.

Так вот жизнь у них с мамой только начиналась, шли свои притирки и были какие-то свои трения. Ком-ната у нас одна. За ширмой как-то слышу: мама плачет. Я и спрашиваю маму: «А может, дядя Федя — враг на-рода?» Представляете! Помню еще время, когда сажа-ли за елку. Потом елки разрешили, но запретили кре-стовину. Разрешили делать звезду. Подумайте: делать из дерева звезду вместо крестовины! Несколько поко-лений систематически отравляли. Все было окрашено жутким страхом. Был сломан нормальный, естествен-ный жизненный процесс во всем.

Опять возвращаюсь к своей мысли. По Толстому, детство, отрочество, юность — эпохи (помните: он го-ворит, что его жизнь до пяти лет — бесконечность, затем еще одна бесконечность и далее — все быстро, быстро, быстро). Так вот, человек обладает абсолютной непо-вторимостью где-то там, в детстве. И в эти бесконеч-ные эпохи она убивается. Никому так недоступно раз-личие зла и добра, как ребенку. Никакому гению: Фрейду, Эйнштейну психологии, даже Достоевскому. Детям доступны, если хотите, все категории нравст-венности, все оттенки. (У Достоевского есть такой об-раз: когда входит дурной человек, ребенок плачет.) По-том вдруг все забывается, теряется.


111

В детстве все дети — Моцарты. В этом отношении наиболее важны от одного до пяти лет. Когда ребенок впервые произносит: «Я», происходит великое откры-тие. Этим моментом нужно осознанно воспользовать-ся...

— Мы неизбежно возвращаемся к литературе, шко-ле и воспитанию. Возрождение литературного обра-зования в школе связано, на мой взгляд, прежде всего с контекстом мировой культуры. Собственное культур-ное достояние долгие годы доходило до нас и, естест-венно, до школы в урезанном, пристрастно истолко-ванном варианте. Усеченными были Гоголь, Толстой, Достоевский, сокрытыми — Чаадаев, Соловьев, Бердяев, Шаламов. Отголоски развития мировой литературы до школы и вовсе не докатывались (одних не переводили, о других было известно лишь понаслышке, третьих и вовсе записывали в идеологические враги и жестоко критиковали). Сегодня же задача состоит в том, что-бы дети с первых шагов своего приобщения к книге, чтению, познавали, что мир многообразен и в то же время в чем-то един. То есть обращение к родной куль-туре должно идти параллельно с изучением мировых достижений.

— Да, было еще и это подлейшее лицемерие — на-счет интернационального воспитания. А ведь дети в состоянии делать филологические открытия. Подбе-рите вечные сюжеты сказок — индонезийских, китай-ских, японских. Дети мгновенно уловят и оттенки, и общее, объединяющее их. Проделайте такой нагляд-ный опыт. Охватить умом землю, тысячу народнос-тей — трудно, а если пропорционально сократить, то все станет понятным и малышам-детсадовцам. Сейчас в мире пять миллиардов человек. Сократите это число для удобства до пятидесяти человек (это и для взрос-лых будет открытием). Окажется, что в человеческом сообществе белых будет меньше десяти, желтых —


больше десяти и т. д. Тогда станут понятными масшта-бы, в которых мы живем. С этого может начаться при-вивка против шовинизма. Вообразите себе, что бе-лых — меньше десятка, а русских — всего один человек. Вот и валяй после этого шовинистичничай!

Люди, увы, не могут охватить единым взором ни пространства человечества, ни пространства истории. Поэтому детей с самого начала надо вооружить гло-бусом, телескопом и микроскопом, чтобы они могли представить себя в масштабе человечества, простран-стве сегодняшней жизни и пространстве истории. А если это делать позже, тогда они к другим людям, не-похожим, будут относиться как к чужим. Сначала не-понимание, потом — вражда. Так вот, необходимо ор-ганизовать «включенность» ребенка в историческое, вселенское и сегодняшнее пространство. И это ощуще-ние бесконечности будет как ожог, будто встреча со смертью (помню это по себе, как я, девятилетним, поч-ти умирал от дифтерита). Оно и станет краеугольным камнем мировоззрения. Чудо жизни — тоже ожог. Не-давно я был в Кампучии, видел храм XIII века, открытый в прошлом году одним французом. Лежал под пальма-ми. Было ощущение, что я ребенок, и до меня дошло, как в детстве, что из семечка вырастает огромный дуб. Это потрясение чудом жизни. Все, что потом человек добывает своим умом, все идеи, должны ожогом, на уровне ощущений, быть пережиты в детстве.


113

Юрию Карякину

Всего на одно лишь мгновенье Раскрылисьдве створки ворот, И вышломое поколенье В свой самыйпоследний поход. Да, вышломое поколенье, Усталыесдвоив ряды. Непросто, наверно,движенье В преддверииновой беды. Да, зто моепоколенье,И знаменискромен наряд.Но риск, и любовь,и терпенье На наших погонахгорят. Гудят небеса

«ШЕСТИДЕСЯТНИКИ»Беседа с корреспондентом «Недели»Евгением Типикиным. 1991


114

грозовые,СливаютсяСлезы и смех,Все маршалы, все рядовыеИ общая участь на всех.

Булат Окуджава

— Юрий Федорович, мы много говорим; шестидесятые, «шестидесятники»... А кто это — «шестидесятники»?

— «Шестидесятники» — термин слишком уж лег-кий, легковесный даже, уж очень на поверх ности ле-жит, вероятно, по аналогии с нашими «шестидесятни-ками» прошлого века.

Но что конкретно вкладывается в термин? Это лю-ди, потрясенные правдой о Сталине, сталин щине, о реальном коммунизме, точнее. Причем узнавшие одну тысячную, если не одну миллионную до лю правды. Да, были единицы, которых это не потрясло просто пото-му, что они это уже знали (скажем, покойный философ Мераб Мамардашвили). Но большинство впервые вку-сили глоток правды и свободы. Потом все бы ло приду-шено. Но они не забыли своего потрясе ния. И память, тоска, надежда жили в песнях Б. Окуджавы, А. Галича, В. Высоцкого.

Еще нас называют «детьми XX съезда». Но, по-мо-ему, это и безвкусица, и неточность. Ко нечно, роль съезда огромна. Но все-таки хоте лось бы иметь других духовных родителей — хотя бы приемных, — породо-витее.

Что такое наше поколение? Понимаете, тут как-то изменилось само понятие. Сломался нормальный ход вещей.

Когда ты в школе, в седьмом классе, то восьми-классник тебе кажется недосягаемым. А уж десяти-


115

классник... Зато как ты смотришь на тех, кто младше... И возьмите тех же людей через двадцать–тридцать лет. С нами и произошло нечто подобное, но только несрав-ненно интенсивнее и шире.

ВРЕМЯ НАС ВСЕХ СПРЕССОВАЛО. Получи лось так, что входят в наше поколение люди из разных «обыч-ных» поколений, воевавшие и невоевавшие, прошед-шие ГУЛАГ и миновав шие его.

Возьмем за рубеж 1930 год и от него отсчитаем лет двенадцать назад и лет десять вперед. Солженицын родился в 1918 году. Во лодя Высоцкий — в 1938-м. Но сейчас вдруг ста новится понятным, что это люди од-ного поколения. А посередине — Окуджава, 1924 года рож дения, Адамович, 1927-го. Поколение послерево-люционное и предвоенное (по рождению). Вот Влади-мир Буковский — этот уж из следующего (родился в 1942-м).

Я когда-то понял одну мысль, очень важную для себя: время — тоже Родина. Вот оно, вре мя, спрессо-вавшее нас, и стало нашей Родиной. Не случайно ини-циаторами, двигателями того, что началось в 1985-м и что неточно названо пе рестройкой, оказались так на-зываемые «шести десятники». Горбачев 1931-го года рож-дения, Ель цин — тоже, Яковлев — 1923-го, Шеварднад-зе — 1928-го... По-видимому, и сказалась та прививка, которую они получили в 1956-м... Да и вся так на зы-ваемая «команда Горбачева», первого набора, от Чер-няева до Шаталина — люди этой прививки.

Понимаете, это первое поколение, которое выжи-ло, которое не убили и даже большей ча стью не убива-ли, которому суждено умереть естественной смертью, в своем доме или в больнице, и быть похороненным на кладбище, а не так, как предыдущему — на войне, в лагерях, в тюрьмах, безмогильно. Это поколение, кото-рое рисковало уже не жизнью, а местом (есть и исклю-чения).


116

— Но получается, что вы все очень разные? Кто-то стал диссидентом, а кто-то пошел по ли нии даже но-менклатурной карьеры?

— Я не вижу тут чего-то особенного. В об щем ведь всегда, во всех поколениях примерно одинакова про-порция людей бессовестных и со вестливых. Причем первые говорят, что у них совесть чиста, а вторые не скрывают, что она у них болит.

Разделение на «разных» выражалось, опреде лялось отношением к таким разномасштабным, но все равно узловым явлениям как XX съезд КПСС, попытки ос-вобождения в Венгрии и в Поль ше, новочеркасский расстрел, Пастернак, «встре чи Хрущева с интеллиген-цией», снятие Хрущева, наши танки в Чехословакии, Солженицын, Саха ров, диссиденты, процессы над ними, война в Афганистане (можно и надо удвоить, утроить этот перечень). Если не все, то очень многое обна-жилось на этих оселках... К примеру, Г. Боровик делал свою блестящую карьеру на разоблачении Солженицы-на и Сахарова (вспомните его телефильм 1984 года — «Заговор против стра ны Советов»). Когда Черненко написал (!) «мо нографию» (!) о торжестве демократии в Совет ском Союзе, Г. Боровик пришел в неистовый восторг — и от «расцвета демократии» у нас, и от та-ланта автора. Недавно он во всеуслышание заявил, что оглядывается на свой жизненный путь с чистой сове-стью. Я предлагаю ему — пусть по кажет нам тот фильм сегодня, пусть перепеча тает свою рецензию на «моно-графию» Чернен ко... А, с другой стороны, А. Проханов (тоже че ловек с «чистой совестью») начал свой полет как раз с прославления войны в Афганистане как «спра-ведливой» и «патриотической». (А в это время, пока Проханов взлетал и летел, А. Д. Сахаров сидел в Горь-ком за то, что протестовал против безрассудной гибе-ли наших и афганских ребят.) Кстати, Г. Боровик тоже убеждал нас в том, что война США во Вьетнаме была столь же «захватнической», сколь наша в Афганиста-


117

не — «справедливой». Отправить бы их обоих, А. Про-ханова и Г. Боровика, похоронки на «афганцев» разно-сить — их матерям, женам, невестам, с тем, чтобы убедить их всех в «справедливости» этой войны, а потом еще — такие же похоронки сотням тысяч афган-цев (без кавычек). Посмотрели б мы на них... В сегод-няшней политической жизни оба они — в разных ста-нах, непримиримы. А по мне, так — близнецы-братья. У обоих — цинизм «со слезой» в проникновенном, ме-лодра матическом голосе, у обоих — ци низм с соловьи-ными руладами. И непримири мость их — потешна. А впрочем, все это даже и скучно — «обыкновенная история»...

Конечно, наше поколение — трагическое: в тече-ние одной жизни крах утопических идеа лов. Да какой! Небывалый. Ведь исторический слом мировоззрений происходил веками, а тут — за двадцать–тридцать лет.

Да, тут действительно как-то изменилось да же и само понятие поколения. Нарушен нор мальный био-социальный ритм, что ли. С чем бы сравнить? Ну, пред-ставьте: поколение фи зиков, астрономов сразу от Пто-лемея до Ко перника... Нет, даже не до Коперника, а через Коперника до Эйнштейна и Бора, до сегод няш-него, до завтрашнего исследования космо са... И это все сжалось, спрессовалось в одно поколение! Это во-первых.

А во-вторых... Мало того, что разрушились соци-альные иллюзии, утопии. Разрушилось именно вообще все прежнее мировоззрение, когда человечество чув-ствовало себя практи чески бессмертным, а оказалось вдруг — смертным. Такой переворот и сравнить не с чем.

И все это по одному нашему поколению прошлось, проутюжило нас, искорежило и — выпрямляет.

А запас культуры какой был первоначаль ный? Ка-кой, так сказать, первичный культур ный капитал? (Я го-ворю о большинстве). «Осно вы марксизма-ленинизма»


118

да чуть-чуть полуза прещенной, полулегальной ереси. Библию не знать или Достоевского чуть ли не добро-дете лью считалось.

Рискну ввести такой термин, такой образ-по нятие: «мауглизм». Вспомните «Маугли». Гени альная книга. Но у Киплинга есть одна сущест венная неточность: че-ловечий детеныш, по павший в стаю волков, никогда уже не станет нормальным человеком. В лучшем слу-чае мо жет достичь самоощущения, самосознания Ма-угли, тоски по тому, чтобы стать человеком. Так вот: все мы — Маугли, почти каждый из нас по-своему — Мауг-ли. Мы рождены и вос питаны в бесчеловечной соци-альной стае. Очень, очень немногим удалось этого из-бежать: С. Аверинцеву, Вяч. Иванову, Н. Томашевскому, Ю. Лотману... Эти-то уж не из стаи. Эти — не Ма угли.

Героизм? Да нет! Просто уровень нравствен ности у нас настолько низко пал, что человек не ворующий ка-зался героем. Однако челове ку, чтобы сравнивать себя с кем-то, надо смот реть и вверх, и вниз. Если будешь смотреть вниз — всегда найдешь хуже себя, и что — бу дешь от себя в восторге? Но смотреть надо прежде всего не вниз и не по сторо нам, а наверх. Сравни себя, с Сахаровым и Сол женицыным, с Тендряковым и Шук-шиным. И най дешь свой шесток. Вообще-то единствен-ная до стойная позиция — вниз не сравнивать. Но знать меру низости людской надо: иначе пребу дешь прекрас-нодушным дурачком.

И еще об одной грани нашего поколения. Мандель-штам писал:

Век мой, зверь мой, кто сумеетЗаглянуть в твои зрачкиИ своею кровью склеитДвух столетий позвонки?

Это поколение все-таки сумело, вопреки «мауглиз-му», несмотря ни на что, заглянуть в зрачки своего


119

века-зверя и своею кровью склеивает «двух столетий позвонки». Оно зано во вернулось к русской и мировой культуре, заново открыло ее и было потрясено ее бо-гатством.

И другие строчки Мандельштама к нашему поколе-нию от носятся:

Какая боль — искать потерянное слово,Больные веки подниматьИ, с известью в крови, для племени чужогоНочные травы собирать.

Вот мы и начали собирать «ночные травы».

Конечно, я не наметил здесь, наверное, и де сятой доли тех изменений, переломов, которые пришлись на долю нашего переходного поко ления. Но вот еще один момент, без которого тоже невозможно наше самопо-знание и само сознание, невозможно возвращение в культуру. Речь идет о проблеме соотношения капитала научного и капитала духовно-нравственного. Первый растет сейчас экспоненциально: в 1960-х годах зафик-сировано, что он увеличивается вдвое за десять лет,— это по отношению ко всему предыдущему знанию! Поз-же такое уд воение стало происходить за пять лет, а ско ро — обещают — вся совокупность научного зна-ния в мире будет удваиваться уже за два-три года. Не-вероятно! Попробуй — угонись!..

Но можно ли то же самое сказать о капита ле духов-но-нравственном? Ничего похожего! Порой кажется даже, что здесь экспонента работает наоборот: проис-ходит ускоряющаяся утрата. А угнаться здесь, как это ни странно, может быть, еще труднее. Во всяком слу-чае предстоит остро осознать: ОСНОВНОЙ ДУХОВ- НО-НРАВСТВЕННЫЙ КАПИТАЛ ЧЕЛОВЕЧЕСТ ВА УЖЕ СОЗДАН, создан задолго до последних двух веков, соз-


120

дан на девять десятых (да, на верное, на все 99 процен-тов). Здесь и старым «тоннам» (прошу прощения за не-сколько ме ханическое сравнение) могут быть прибав-ле ны лишь «граммы» и «миллиграммы»...

А вдумаемся еще: как человек — отдельный чело-век — открывает, приобретает эти зна ния — первые и вторые? В первом случае он усваивает их, так сказать, логикой, сравни тельно быстро, минуя свой личный опыт, без ломки судьбы. Во втором — только личност-но, только интимно, только через свой собствен ный — и никакой другой — трагический (ча сто страшный) жизненный опыт. Похоже, мы сейчас дальше от этого вопло щения, чем были два тысячелетия назад, хотя не-обходимость такого воплощения сейчас ста новится безотлагательной: не будет его — бу дет самоубийство.

— В чем же — конкретнее — изменилось за минув-шие годы ваше мировоззрение?

— А какое у нас реально было мировоззре ние? Судебное, следственное, прокурорское, не доброе, злое — карательное — мировоззрение. Вся культура — исклю-чительно с точки зрения марксизма. Вся культура — только под его судом.

Реально и получилось: как ПАРТИЯ (ЧАСТЬ!) под-менила собой ЦЕЛОЕ общество, так и миро воззрение ее подменило собой целое культуры, призвано было за-хватить власть во всей куль туре. А теперь все оберну-лось, точнее — обо рачивается. Марксизм-ленинизм — не Солнце. Не вокруг него все вращается, не им все жи вет. Это была аберрация зрения, когда мы так дума-ли. Это была аберрация, обусловленная насилием над телом и духом. Это был, глав ное, ослепляющий само-обман (впрочем, он то же часть нашей культуры или, вернее, циви лизации).

А теперь все становится постепенно на свои места. Теперь само это учение разглядывается с точки зрения всей мировой культуры. Не ма люсенькая часть глядит на целое, а целое раз глядывает ее. Настоящий перево-


121

рот. С головы на ноги. Сначала было так: марксизм-лени низм минус сталинизм — что осталось? Оста ва-лись Маркс, Энгельс, Ленин. Опора, каза лось, абсо-лютно незыблемая. И вдруг начало выясняться, что и у них далеко-далеко не все концы с концами сходятся.

Но мировая-то культура (Солнце!) осталась. Ог-ромный исторический цикл закончен — от идеи до во-площения. В маоистском Китае весь этот цикл успели прокрутить за пятнадцать лет, в полпотовской Кампу-чии — всего за три года. Все прояснилось неотразимо наглядно — слепой прозреет. Мы получили, наконец, ответ задачи. Получили результат. При такой-то цене — такой результат! И мы имеем теперь возмож-ность — нет, необходимость! — увидеть, рассмотреть все в свете этого страшного результата. Разглядеть и невооруженным глазом, и в микроскоп все внутренние противоречия учения. Они обнажи лись до предела... Не судить зову — понять.

Вот, к примеру, диктатура пролетариата. Ос нова основ — не так ли? Здесь выяснились три пункта.

1. Такого мессианского пролетариата, на ко торый делало всю ставку учение, никогда не было, нет и не будет. Произошла невероятная идеализация некоей абстракции. Мягко говоря, желаемое было принято за действительное. Ос новная посылка оказалась мнимой. А ведь на ней, на этой абстракции, все и зиждилось. По ней весь корабль, как по главному ориентиру, и «запу-скался».

2. Насколько идеализировали и возвышали несу-ществующий мессианский пролетариат, на столько же отрицательно относились к проле тариату реальному с его экономическими, пов седневными требованиями и интересами. Как клеймили такой пролетариат («ра-бочая аристо кратия», «тред-юнионизм», «подкуп», «ла-кейст во») — и за что?! Только за то, что эти требо вания казались слишком малыми и низменными.


122

3. А в результате? В результате реально коммуни-стам пришлось вольно-невольно делать ставку на про-летариат люмпенизированный. Ма ло того: реально осуществленная революция привела к небывалой, не-виданной люмпенизации уже всего общества. Так вы-сочайший (абст рактный) идеал обернулся нижайшей реально стью. И вот вам противоречие, вот вам тра-гизм, предвиденный (но и предопределенный) тем же Энгельсом, который говорил: револю ционеры, совер-шившие революцию, получали на другой день совсем не то, на что рассчи тывали. И вдруг — сам получил.

Или вдумайтесь, какие пророчества Учения больше всего оказались опровергнуты? Проро чества насчет СРОКОВ — сроков наступления революции, социализ-ма, коммунизма. Ленин признает эту ошибку и... вос-хищается ею, объ ясняя ее «святым нетерпением»! Ничего се бе — единственно научное мировоззрение, ког да ФАКТОР ВРЕМЕНИ вообще не брался в рас чет, а все развертывалось в головах теорети ков (а потом и политиков) как бы в чистом со циальном пространстве, где никакого реально го времени не было. ПРОСТРАН-СТВО БЕЗ ВРЕ МЕНИ. Tabula rasa. То есть? То есть не бра ли в расчет самое человеческую природу. Очень точно сказал Н. Коржавин: «Что такое рационализм? Это плохой разум. Он опериру ет неизвестными вели-чинами как известны ми». Вы помните слова финаль-ные в первом тома «Капитала»? Чисто механический и одновре менно абстрактный подход: ТАК КАК эксплуа-тируемых несравненно больше, чем эксплуа таторов, ТО — социалистическая революция произойдет с МИ-НИМАЛЬНЫМ НАСИЛИЕМ. А на деле? Все наоборот: С МАКСИМАЛЬНЫМ!

Вся история, вся культура доказала и передо казала: нет сложнее и упорнее «сопромата», чем «сопромат» человеческой натуры. Переде лать ее в корне, да еще за все более ускоряю щиеся сроки, можно только одним-единственным путем — путем все большего насилия.


123

И — не переделать, а лишь ломать, уродовать, наси-ловать, не улучшая, а ухудшая эту природу.

И вот вам итог: шесть главных расстрелов.Расстрел первый. Расстреляли ЧАСТНУЮ СОБСТ-

ВЕННОСТЬ. Но тем самым расстреляли и всякую ЗА-ИНТЕРЕСОВАННОСТЬ В ТРУДЕ. Причем расстрел этот был не фигуральный, а буквальный, физический.

Расстрел второй. Расстреляли ДЕМОКРА ТИЮ. Но тем самым расстреляли всякую ЗА КОННОСТЬ, насади-ли абсолютный, в сущности уголовный произвол, бес-предел. И опять-таки все это не образно, а буквально, физически.

Расстрел третий. Расстреляли всякое НА ЦИОНАЛЬ-НОЕ ЧУВСТВО И САМОСОЗНАНИЕ как нечто отжив-шее и вредоносное.

Расстрел четвертый. Узурпировав право на суд над всей русской и мировой КУЛЬТУРОЙ, реально ее и рас-стреляли тоже (или — в луч шем случае — отгороди-лись от нее) и тем са мым обрекли себя на невежество и отсталость.

Расстрел пятый. Расстреляли РЕЛИГИЮ. Но тем самым расстреляли совесть, расстреляли нравствен-ность как таковую, доказав правоту Достоевского: «Бога нет — все дозволено».

Наконец, расстрел шестой. Расстреляли всех тех, кто был против этих расстрелов, всех, кого клеймили «пацифистами», «примиренца ми», «реформистами»...

Вот она — сплошная люмпенизация.Короче: РАССТРЕЛИВАЛИ ЖИЗНЬ ПОД ЗНАМЕ-

НЕМ ЕЕ НЕМЕДЛЕННОГО И КОРЕННОГО ПРЕОБРА-ЗОВАНИЯ. Расстреливали жизнь по тому, что не пони-мали ее. ТО ЕСТЬ НЕ ЛЮБИ ЛИ (не любя — не поймешь никогда и ни за что). Насилие сделалось универсаль-ным способом достижения всех провозглашенных це-лей, наси лие над всем — в экономике и политике, вне страны и внутри нее, насилие над народом и лично-стью, над живой человеческой природой и живой ис-


124

тиной. Цена жизни вообще, а особенно цена человече-ской жизни, цена личности низ ведена была до нижай-шего предела, до нуля и даже до минусовой величины. И вот только одна эта гигантская машина насилия и работала действительно с высшей в истории «произво-дительностью труда», только одна эта машина не зани-малась «приписками», а в самом деле выполняла и пе-ревыполняла все планы.

Чуть ли не с детства мы знали: «Социализм есть высшая, по сравнению с капитализмом, производи-тельность труда». Где она? Есть! Только в одном: в выс-шей производительно сти доносительского, палаческо-го, воровского «труда». Убить около сорока миллионов своих свои ми (больше, чем наубивали нас все чужие, вме сте взятые) — это же какой «труд» был затра чен. А разворовать такую страну?..

«Грабь награбленное!»«Диктатура пролетариата есть власть, опи рающая-

ся на насилие и отрицающая всю и всякую закон-ность».

«Религия — духовное труположество» (Бр-р! Какая мерзкая формула!)

«Каждый член партии обязан быть агентом ЧК...» Все это — ленинские призывы.Бросить такие лозунги в тогдашние массы, в тог-

дашнюю Россию — значит получить ту Россию, кото-рую мы и получили к 1985 году.

Но можно ли все случившееся объяснить одними лишь ошибками, одним лишь отступлением от безуко-ризненно точного изначального учения, одним лишь его извращением? Дурная почва? Да. Дурные сеятели? Да. Но так ли уж чисты — без червоточины — были сами зерна, сами семена? Можно на время испугаться этих «крамольных» вопросов, но все равно рано или поздно они встают все жестче и неотразимее, все равно при-дется на них отвечать.


125

Да, досадно, стыдно, больно за свое прежнее непо-нимание. Да, страшно понимать по-новому. А что де-лать? Ведь наша профессия и есть — понимать. А мы не только не понимали, но извращали. Стало быть, по-мимо всего прочего, мы оказались никудышными про-фессионалами. Пусть поможет нам здесь Пушкин: «Ошибаться и усовершенствовать суждения свои срод-ни мыслящему созданию. Бескорыстное признание в оном требует душевной силы».

Перед нами очевидное — сверхочевидное — неис-полнение провозглашенных целей. Перед на ми оче-видный — сверхочевидный — страшный результат действий. Перед нами (еще раз под черкну) полный за-конченный исторический (и ло гический) цикл, от идеи до ее воплощения. «По плодам их узнаете их». Если «корабль» улетел не туда, он и запущен был не туда, не по тем ориентирам и координатам. Один-единствен-ный, противоречащий теории факт выявляет ее изъ ян. Так в науке. А тут — десятки и десятки мил лионов фак-тов (жизней загубленных, судеб ис коверканных) и — все равно: учение «всесиль но, потому что верно».

— Ну, в как же быть с «перспективой» и с «выбо-ром»?

— Я бы сказал, с коммунистической ретрос пекти-вой. Треть человечества была пропущена через чудо-вищную коммунистическую мясоруб ку, а мы снова и снова должны кричать: «Да здравствует коммунизм!» Нельзя больше. Как говорил один пушкинский герой: «Богородица не велит».

Что касается выбора... Пытаясь быть реали стом и в расчете на реальное согласие всех способных к пози-тивной работе сил как на един ственное спасение, я убежден: социализм (а тем более — компартия) поте-рял право на власть (тем более — на абсолютную власть), однако, имеет, конечно, право на оппозицию. Кстати, призыв к суду над КПСС мне представляется столь же недалеким, сколь и необольшевист ским. Ан-


126

тикоммунизм, по-моему, и есть ком мунизм наизнанку. Одни угорелые против дру гих. Бесы против бесов. Не понимают, что вме сте строят — и вполне успешно — perpetuum mobile зла. Но угар пройдет, уже проходит.

Теперь-то уж можно спокойно оглядеться и понять, что мы попались в страшную западню НЕПРАВОМЕР-НОГО ВЫБОРА между «капита лизмом» и «социализ-мом», а точнее — между частной собственностью и общественной. А этот выбор и диктует универсальное насилие над всей человеческой природой...

Но вопрос стоит вовсе не «либо–либо», а «и–и». Во-прос стоит не так, будто ЛИШЬ ОДНА категория соб-ственности призвана стать веч ной (частная или обще-ственная). Нет, в том-то и дело, что они — ОБЕ ВЕЧНЫЕ. Раз. И веч ным будет развитие неисчислимых МОДИФИ-КАЦИЙ и той, и другой. Два. И точно так же вечными будут развивающиеся СОЧЕТАНИЯ, СООТНОШЕНИЯ, «ПРОПОРЦИИ» между ними. Три. В так называемых «капиталистических» странах сегодня больше «социа-лизма», чем в так называемых «социалистических». А в пос ледних все очевиднее выступает на передний план «капитализм» (сращивание капитализма государствен-ного с «теневой экономикой»).

Но, повторяю, будет точнее все-таки выра жаться в терминах собственности. Не может че ловечество нор-мально существовать и разви ваться без частной соб-ственности. Но не может оно дальше даже не просто существовать и развиваться, а спастись не может — без собст венности общественной и даже, если угодно, всечеловеческой, всеземной, глобальной. На растающая смертельная экологическая ката строфа очень скоро окончательно просветит нас и на этот счет.

И еще мне кажется, что наконец-то теперь вышелу-шилось само ядро «конвергенции», об нажилась ее суть. Ведь как понималась и фор мулировалась она первона-чально? Как пробле ма не только мирного сосущество-вания, но и взаимодействия, взаимовлияния, взаимо-


127

проник новения «двух систем», «двух лагерей» или хо тя бы двух таких государств, как США и СССР. Но это ока-залось лишь внешней, преходящей формой конверген-ции. А ее ядро, ее суть — именно в неизбежном, необ-ходимом и вечном сосуществовании и взаимодействии двух форм собственности в масштабе и национально-госу дарственном, и всемирно-историческом.

И это — не уступка так называемому капитализму или так называемому социализму. Нет, это — уступка самой жизни, то есть это и есть сама жизнь. Это про-тиворечие двуполюсности магнита. Оно выра жает и двуполюсность человеческой природы (я — другие, мое — общее).

То, что лет тридцать пять назад мне пред ставлялось абсолютно неприемлемым, вопию ще реакционным, оказалось истиной. Я имею в виду мысль Бердяева, ко-торый, вслед за Вл. Соловьевым, говорил о «правде и лжи ком мунизма», хотя всей правды и всей лжи ком-му низма, конкретного ответа задачи, конкретно го ре-зультата они еще не знали. В чем правда? В том, что одна частная собственность не вы везет человечество, не спасет его. А в чем глав ная ложь? В том, что была по-ставлена утопи ческая цель — стереть с лица земли част-ную собственность. Это все равно, как если бы за даться целью уничтожить, отсечь в магните отрицательный полюс и получить — однополюсный, «положительный», абсолютно «прогрессивный» магнит... Ну, отсекли — и что же? Уменьшили магнит, а два полюса-то все равно остались. Отсекли еще, еще и еще — все то же. «Гони природу в дверь — она войдет в окно»: част ная собст-венность модифицировалась в «тене вую экономику», в рекордную коррупцию, а об щественная — в тотальное воровство. Сколько ни отсекали, но так и не поняли, что нельзя уничтожить один полюс, не уничтожив маг-нит. Вот и получилось, что коммунистический магнит только все уменьшался, уменьшался, пока в конце кон-цов перестал притягивать. Зато как отталкивает...


128

«Гуманистический социализм», «демократиче ский социализм», «социализм с человеческим лицом»... Все это — прекраснодушные, самооб манные фразы. Все это — попытки спасти су ществительное с помощью прилагательного. Но никакое прилагательное не мо-жет спасти это существительное, если оно само себя не спа сет. А спасти себя оно может, только признав необ-ходимость двуполюсности собственности, то есть от-казавшись от вздорной идеи однополюс ного магнита.

— Вы сказали, что ваше поколение не ге роическое, а трагическое. Но его нередко называют еще и «потерян-ным».

— Вот уж нет! Трагическое, переходное, пе релом-ное, но чтобы потерянное — нет! Когда в 1964 году произошло воцарение Брежнева, то возврат к прошло-му был все-таки отвратительно вялым и бесхарактер-ным. И для меня — и для многих — следующие двадцать лет оказались, пред ставьте себе, радостными. Я просто тихо работал, пытаясь познать познанное Достоевским. «Шестидесятники»... Как раз в 1970-х–1980-х книгу о Досто евском писал и еще кое-что. А сколько людей на-шего поколения куда больше и лучше наработали имен-но после шестидесятых...

Помните, как сказал Герцен о «чугунном» десяти-летии середины прошлого века? «Нам был страшный досуг учиться». Вот и нам все это время был страшный досуг учиться, доучивать ся, переучиваться — ликбез, одним словом. Не хватало элементарных знаний. И мы их добыва ли в надежде, что когда-то все пригодится. Сколько барахтались, карабкались, не сдавались, лап-ками били, как та лягушка в кувшине... Ни черта мы не потерянные!

— Но, может быть, «потерянными» оказались те, кто был замешан только на «Кратком курсе <исто-рии ВКП(б)>», на учении?

— А вот это точно! Они-то, «победоносные», как раз и растерялись. Это и есть подлинное по терянное


129

поколение. Именно, именно поколение. За вычетом Сталина и непонятых Маркса, Энгельса, Ленина — что у них осталось? Пустота. Учение минус культура — самоубийственный абсурд. Культура минус учение — кое-что все-таки остается. Хотя все сложнее, конечно, чем арифметические минусы и плюсы.

И пусть тешат, распаляют друг друга своей «желез-ной убежденностью». Если есть даже «ус талость метал-ла», то теперь мы присутствуем при усталости тоталь-ного вранья, при усталости цинизма, при усталости олигофрении. И даже кипучая энергия молодых вож-дей «Союза молодежи» (коммунистического) тут не поможет: просчитались, подвела их эпоха, опоздали на пятьдесят лет. Вот при Сталине им цены бы не было, да и при Брежневе. Сахарова травить они могут — а поднять голос в декабре 1979 года против преступ-ной войны в Афгани стане? Горбачеву хамить, Ельци-на поносить — это они извольте (ничем не рискуя!). А как на счет того, чтобы отстаивать права человека в 1970-х–1980-х? Где они тогда были, эти храбрецы?

— Не напоминает ли вам сегодняшняя си туация то, что вы и ваше поколение уже «про ходили» в конце шестидесятых?

— Если и напоминает, то очень поверхност но. Тог-да было выпущено из бутылок от силы десяток-дру-гой «джиннов», которых не состави ло труда загнать об-ратно. Сегодня уже выпущены миллионы джиннов из миллиона бутылок. И загнать их обратно невозможно. Раньше счет тех, кто открыто высказывал свое мнение, не совпадающее с официальным, мог идти в лучшем случае на сотни. Сегодня? На миллионы. Оказалось: заразителен не только страх, но и смелость (жаль, что не ум).

— А как вы относитесь к людям новых поколений, которые сегодня выходят на политическую арену?

— На них вся надежда. Хотя и наше поколение еще не исчерпало себя. Даже Солженицын далеко еще не


130

все сказал. Да вон возьмите про читайте статью Фази-ля Искандера в недавних «Московских новостях» — «О поэтах и царях». Какое вдохновение, какая свобода, красота, мудрость! Какой прилив сил молодых и ни капли усталости. В нашем поколении, повторяю, скон-центрирован такой опыт, которого еще не бывало. И есть уже и будет еще духовный исход этому опыту.

Но одновременно это поколение, конечно, сходит со сцены. Оно, так сказать, исповедь свою заканчива-ет, завещание свое пишет.

Посмотрите на молодых («чужое племя»), на при-мер, на Явлинского. Ему 38. Но какой у не го уже заряд порядочности, прочности, духовно сти и — жестоко-го, беспощадного знания (ни тени прекраснодушия). А как работает! Никаких иллюзий, трезв, ясен. Знаете, что мне Явлинский сказал по поводу «500 дней»? Да, он был огор чен запретом, но одновременно — рад: «Пони маете, там было много прорех. Надо работать». Подождем: он со своими друзьями нас еще по дивит. Думая о них, я вспоминаю слова Мераба Мамардашви-ли: «Ум не знает тупиковых ситуа ций».

— В начале нашей беседы вы сказали, что и Горба-чев, и Ельцин по сути дела из того же поколения...

— Горбачев — он, даже пятясь, ухитряется ид ти вперед. А в общем это какой-то слалом по минному полю... Ельцин — он завоевал людей несдаваемостью, мужеством, прямотой. Кто зна ет, может, родится в Гор-бачеве второй Горба чев, тот — 1985-го года, но уже в 1990-х. Момент та кой даруется раз в сто лет. Упустил — до сле дующего не доживешь. Удручает их личная враж-да: пока они машут руками, народ может протянуть ноги. Их отношения — модель либо гражданского мира, либо граждан ской войны. Когда эти отношения с ми-нусом, то «внизу» они умиллиониваются, когда с плю-сом, то, к сожалению, только удесятеряются.

— Вас знают как исследователя творчества До-стоевского…


131

— Кстати, в контексте нашего с вами разговора мне вспоминаются вот какие слова Достоевского: «Вы го-ворите, что нравственно лишь посту пать по убежде-нию. Но откудова же вы это вы вели? Я вам прямо не поверю и скажу напротив, что безнравственно посту-пать по своим убежде ниям. <…> Потому еще нрав-ственное не исчер пывается лишь одним понятием о последователь ности своим убеждениям <…> Недо-статочно определять нравственность вер ностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения?».

Вот вышел человек из КПСС. Но его не хо тят просто отпустить, а хотят — обязательно выгнать, да еще и за-клеймить вдогонку: крыса бежит с корабля... Так ведь с тонущего! Обви нители не замечают, как они и сами неволь но проговариваются, как сами расписываются в том, что корабль-то действительно тонет. И корабль этот ваш — отнюдь не «Варяг». А вы остаетесь на нем? Исполать. Ваше право. Ос тавайтесь и пойте хором: «Врагу не сдается...» Довели страну до погибели и все корчат из се бя спасателей... Станислав Шаталин — крыса? Юрий Рыжов... Побольше бы таких «крыс», так и корабль нашего общества, государственности на-шей поскорее другим стал бы... Число «крыс» перевали-ло уже за миллион. А сколько их будет завтра? И это все — худшие из худ ших? И это все — не народ? Да полноте, пе рестаньте обманывать себя. Тут проблема, от которой никакой руганью не отделаешься. Но и дру-гая проблема есть: многие миллионы пока остаются в КПСС. И тоже нет ничего глупее, как клеймить их всех скопом.

— Ваше нынешнее мировоззрение каким-то обра-зом изменило ваше прежнее отношение к религии?

— Я отвечу словами Солженицына из «Ар хипелага ГУЛАГ». Эти слова, кстати, вполне в духе Достоевского: «Постепенно открывалось мне, что линия, разделяю-щая добро и зло, про ходит не между государствами, не


132

между клас сами, не между партиями — она проходит че рез каждое человеческое сердце — и через все чело-веческие сердца. Линия эта подвижна, она колеблется в нас с годами. Даже в сердце, объя том злом, она удер-живает маленький плацдарм добра. Даже в наидобрей-шем сердце — иеискорененный уголок зла.

С тех пор я понял правду всех религий мира: они борются со злом в человеке (в каждом человеке). Нель-зя изгнать вовсе зло из мира, но можно в каждом чело-веке его потеснить.

С тех пор я понял ложь всех революций в истории: они уничтожают только современных им носителей зла (а не разбирая впопыхах — и носителей добра) — само же зло, еще с увеличен ием, берут себе в наследство».

К слову сказать, ведь сам Солженицын начинал с того, что вынашивал роман «Люби револю цию», начи-нал с того, что, уже ненавидя «пахана» (Сталина), все еще яростно защищал «Ильича», считая кощунством всякий отрицатель ный намек в его адрес. Его сокамер-ник говорил ему ясно, по-русски: «Не сотвори себе куми ра!» — «А я не понимал!.. Это совершенно оп ре-деленно, что не все, входящее в наши уши, вступает дальше в сознание». А когда понял, когда вошло в со-знание, — стал «крысой», «пе ревертышем»... И Саха-ров тоже далеко не сразу понял главное... И не стоит тратить силы на огорчение и на «месть», когда тебя клеймят: вспомни себя вчерашнего — ты был таким же. Тебе сегодня стыдно за себя. Им, твоим хули телям, будет стыдно завтра.

Теперь о религии. Должен сказать: здесь я повинен (да и очень многие повинны), пожа луй, больше всего. Помните, у Льва Толстого гимназист сообщает млад-шему брату, что он только что узнал в гимназии от товарища: «Бо га нет!» А для большинства из нашего поколе ния и вопроса такого не было. Нас в нашей стае приучали — выдрессировали — с детства относиться к


133

верующим, как к «тронутым», да и то лишь в лучшем случае...

Можно быть верующим или неверующим. Здесь еще нет ни добродетели, ни порока. Но нельзя уже больше не понимать, что духовно-нравственным хреб-том мировой культуры и яв ляются мировые религии. Вспомните «пятый расстрел»... А если б такое, как у нас, про изошло в Италии, в Индии, во Франции — с их десятками тысяч храмов, с сотнями тысяч пас тырей, с миллионами паствы. Взорван собор Петра в Риме, собор Парижской Богоматери... В преступлениях так называемого «научного атеизма» против культуры, про-тив человечнос ти мы только-только начинаем отда-вать себе отчет...

— От людей вашего поколения нередко мож но слы-шать, что стране сегодня представился последний шанс. И если мы не используем его, то — все. Вы тоже так считаете?

— Да, говорят так часто. Да и я сам так, ка жется, говаривал. Сгоряча. Но если остыть и вдуматься, то по-следний шанс для таких наро дов, для таких стран — вещь все-таки весьма гипотетическая. Да и кто опреде-лил протяженность, границы, время этого последнего шанса? Месяц? Год? Шесть лет (которые уже прошли)? Десять? Конечно, всегда нужно решать задачу при наи-худших условиях. Но я боюсь, как бы с этим зудом по-следнего шанса (сегодня рано, завтра поздно, давайте ночью) мы опять не промахнулись, опять не начали «грабить награб ленное» и т. д. и т. п.

Мне даже кажется, что за последние шестьдесят (если не семьдесят) лет перед нами едва ли первый ре-альный шанс очеловечиться. А то ведь опять уподобим-ся тем, кто (конечно, из любви к прогрессу) заставляет рожать беременную женщину на каком-нибудь пятом месяце, не подозревая о девяти, положенных природой. И опять недоноски пойдут...


«Отрекись от абортивных освобождений. Взять не-развитое силой невозможно», — едва ли не по следние слова Герцена.

В чем я уверен точно, так это в одном: у нашего по-коления есть еще свой шанс доделать начатое дело. Вы спрашиваете: «Последний поход?» Похоже, последний. Окуджава точен: «свой самый последний поход». Лишь для нас последний (а при том, честное слово, ужасно мечтается хоть одним глазом заглянуть в XXI век). А для вас, для вас все только-только начинается. Какой тут «последний шанс»! Вы же первое поколение непо-ротое. «Говорят, что несчастие — хорошая школа: мо-жет быть. Но счастие есть лучший универ ситет. Оно довершает воспитание души, способ ной к доброму и прекрасному»... Это Пушкин. Знаете что? Я бы дал на-шему разговору загла вие «ВЕРНЫ ЛИ МОИ УБЕЖДЕ-НИЯ?» Хотя... Пусть остается как есть. Но эту реплику вклю чите, пожалуйста. Как бы внутренним эпигра-фом — чтобы тревожила сильная спасительная мысль: «Иногда нравственнее бывает не следо вать своим убеж-дениям», иногда «безнравст венно поступать по своим убеждениям». И ког да вдруг чувствуешь это, начина-ешь пересмат ривать их, свои убеждения.

— Только что из США пришло сообщение: Булата Окуджаву спасли от смерти — точно так же, как вас год назад: операция на живом сердце...

— Ну, это подарок судьбы. А кто помогал? Опять Л. Копелев (как и мне), В. Максимов, Э. Неизве стный — люди нашего «спрессованного» поколе ния. Поход-то последний, да хорошо бы подоль ше продлился. Нас уже ничем не удивишь, кро ме подарков судьбы. Но все-та-ки лучше на них не рассчитывать.


135

Он вышел из комнаты под видом покурить — там за-седала межрегиональная депутатская группа, а ему не хотелось никого смущать. Ему было уже очень больно, и он лег на пол, успев попросить девушку-секретаря подстелить газеты. Его везли в Склифосовского, в реа-нимацию, без сознания. Если бы там, на его счастье, не оказалось заграничного лекарства, он уже был бы мертв.

— С тобой произошла такая страшная история — ты практически умер и воскрес... Какой это след в тебе оставило? Что дал этот новый опыт?

— Ну, дело довольно простое. Был инфаркт. Чуть-чуть выходили. А дальше я решил преодолеть этот ин-фаркт, так сказать, идеологическими средствами. Как всегда мы делаем. То есть проявить волю, характер, осуществить вмешательство «партии» — у меня ведь своя внутренняя «партия». Наверное, моя модель за последний год — это модель нашего общества, нашей экономики. Я был уверен, что самовнушением обуздаю организм. Прилетел в Кёльн по приглашению замеча-тельного человека, депутата Бундестага, социал-демо-крата Вайскирхена, выступил на конференции, почувст-вовал себя плохо, сделали коронарографию, оказалось, не один инфаркт, а три, нужна операция, и никакая идеология не поможет.

— Природные законы оказались сильнее...

ПОСЛЕ СМЕРТИХарактеры и обстоятельстваБеседовала Ольга Кучкина. 1990 год


136

— Сердце — насос, а не идеологическая конструк-ция, оказалось, что лечить его надо технологически. Перебью себя: вся наша «мудрость» состояла в том, что технологию жизни, даже психологию, даже физиоло-гию жизни, выживания, развития общества — мы за-менили идеологией. Неправильно поставлен диагноз: у нас не один инфаркт, а много, на фоне общего рака, во всяком случае экологического. Это во-первых. И, во-вторых, лечить нас нужно технологически. Ни «капи-тализм», ни «социализм» — при чем тут это?

— Я хочу вернуться к проблеме смерти. Мы в на-шем веществе как бы исключили ее из сознания. Исклю-чили из литературы, искусства. Скажем, отменили жанр трагедии. Всем было предписано быть настолько счастливыми, или обобществленными, что смерть, как и Бога, вычеркнули из жизни...

— Замечательно сказано у Коржавина: даже смерть отнеся к проявлениям старого мира... Отдать жизнь за родину — это моему поколению было понятно. Но это как-то не равнялось смерти. Да, смерти не было. Господ-ствовало убийство, а смерти не было. И это одно из главных преступлений. Потому и не было жизни. Это связано. У меня в книге «Достоевский и канун XXI века» лейтмотивом проходит — и даже глава так названа — «Встреча со смертью». Переживается, обдумывается встреча Достоевского со смертью, без чего, по-моему, необъяснимо его творчество. Без этого вообще многие, вернее, главные вещи непознаваемы, непостижимы. Тут очень боишься простоты — а ее не надо бояться, это не простота, а элементность — не элементарность; без встречи со смертью не может быть ничего, нрав-ственности быть не может. Я так долго думал об этом, что как будто накликал смерть, а накликая, предугото-вился к этому. Действительно, было чувство, что я го-тов. Странная вещь; вот мне сейчас шестьдесят, а я все это уже знал, потому что умирал в девять лет. У меня был дифтерит, я был безнадежен. В палате нас лежало


137

четверо, и трое умерли, я их всех помню как вчера. А я три раза умирал. Там есть такой приступ, когда зады-хаешься — и все. Когда я потом прочитал «Жизнь после жизни» и у Толстого, как улетает душа в какой-то тон-нель, это я точно знаю, я сознавал я видел: она улетает, а ты остаешься и видишь себя, тело свое видишь. В де-вять и в шестьдесят разницы в этом отношении ника-кой. Я помню, я тогда спросил: мама, я умираю, а ты куда?.. А в этот раз было чувство жуткой досады, что не успел доделать то, что, наверно, не мне одному нужно.

— Твоя жена говорила мне, что здесь, в больнице, и там, в клинике, в Кёльне, ты наговорил тридцать ча-сов пленок. Одну из них, на третий день после опера-ции, когда ты думал, что снова умираешь, она начала слушать и не смогла — так страшно...

— Я был опутан проводами, проводочками, как муха в паутине, боль дикая, пульс 180, и не думаешь о смерти — а выдернуть бы все из какой-то колбы, что-бы прекратить это непереносимое состояние... а дик-тофон не выключил...

— Что ты почувствовал, когда вернулся «с того света»?

— Как хорошо у вас на этом свете!.. Все то же, что отчеканил Достоевский после отмены казни 22 декаб-ря 1849-го: «Жизнь — дар, жизнь — счастье, каждая минута могла быть веком счастья».

— Мне хотелось попросить тебя поделиться хотя бы частью «последних» твоих мыслей... о себе, о поко-лении...

— Очень трудно... У меня есть любимый образ сжа-той пружины: скрутить мысль так, чтобы было как ци-линдр — кто-то снимет упор, пружина выстрелит. Так вот, в дни, о которых ты говоришь, я вдруг начал испи-сывать сперва блокноты, потом наговаривать пленки. Было дикое чувство недоделанного и дикий, почти жи-вотный расчет додумать, доделать... Ты назвала — по-коление. Смею сказать, что поколение это абсолютно


138

уникально не только в истории страны Советов, не только в истории России, но и в истории человечества. Это не гордыня. Это ужас и магнит ответственности. Сама подумай: никогда не было, разве только у ранних христиан и у французских революционеров, таких чая-ний и таких надежд, как у нашего поколения. Опре-делюсь: я 1930 года. Плюс-минус десять лет — считаю, наше поколение, поскольку время спрессовало, сжало нас. Люди, которые раньше казались мне недосягаемо впереди или недосягаемо позади, — оказались в одном со мной поколении. Смешно, Володя Высоцкий, на во-семь лет меня младше...

— Ты чувствовал какое-то превосходство?..— Нет, нет! Это он, это он, будучи человеком вну-

тренне очень деликатным, давал дистанцию. Забегая вперед, могу сказать, что он стал моим младшим учи-телем.

— Это произошло, когда он умер?— Нет, раньше, может быть, неосознанно. Я узнал

его в 1964-м, когда ему было 26, а мне 34. Я уже пора-ботал в Праге, в «Проблемах мира и социализма», иде-олог, политик. А он пел... Он был для меня воплоще-нием возможности невозможного. У него было родное им всем, и Мандельштаму, и Пастернаку, чувство: идет охота на волков. Была травля, была охота. Но — «я из повиновенья вышел». Он первый выскочил из этого, почувствовал восторг свободы. «И остались ни с чем егеря» — понимаешь? И мы, старшие, с каким-то недо-верием: приснилось, что ли? А он не боится, он идет. Они стреляют, а он идет, один, по канату и хохочет при этом! Он был осуществленной дерзостью. Не полити-ческой, черт с ней, — человеческой...

— Эта жуткая плата — водка, наркотики, — пла-та за прорыв к абсолютной свободе в условиях абсо-лютной несвободы...

— Безусловно, это сверхнагрузки. Был Володя Вы-соцкий, был Толя Якобсон. Тоже младший учитель. Так


139

случилось, что он жил в доме, где я поселился в 1960-х. Почти каждый день он приходил ко мне: можно, Юрий Федорович, я вам почитаю? Сначала Юрий Федорович, потом Юра, при разнице в пять лет. И читал всю ми-ровую поэзию. Его очень любил Самойлов, он был лю-бимец Лидии Корнеевны Чуковской. Безумно талант-ливый человек. «Царственное слово» — его эссе об Ахматовой. О Блоке — художественное исследование. Друг Юлика Даниэля. Вот его «объективка». У них свои «объективки», у нас свои. Он уехал за границу и пове-сился... Еще Юлик Ким, слава богу, есть...

— Сравнение поколения с ранними христианами — по степени напряженности мироощущения, по перево-роту?

— И то, и то. Только у христиан растянуто. А тут — на одном пятачке. Это первое. Второе — никуда не денешься: одна из самых страшных в истории челове-чества войн, она же нас проутюжила всех, и тех, кто участвовал, и кто не участвовал. И, наконец, третье: на жизни одного поколения — полный пересмотр всего. Вот цифры — смотри, в них судьба. В 1937-м мне сколь-ко? Семь. Что я понимаю? Я только помню музыку 1937 года. Эта музыка состоит из двух мотивов: ра-дость жизни, мама, бесплатный морс во время выбо-ров в буфете, праздник и — какая-то жуть, какой-то страх. Шепчутся, происходит что-то непонятное, исче-зают люди. Я в провинции жил, в Перми, все на виду. Туда нельзя, у тех дядю увели. Шу-шу-шу по двору — взяли у Кайгородовых, старый большевик, вдруг исчез. Опять радость — пионерлагерь, а старший вожатый — исчез: враг народа — шепотом. В 1941-м мне одиннад-цать, игра: «бежим на фронт». А в 1956-м мне уже 26, я женат, не хватает денег, и вдруг: вся страна — конц-лагерь, и ты жил не так. Ничего себе! В 1956-м каза-лось: еще чуть-чуть, вот Бухарина реабилитируем — и засияет солнце справедливости. Дальше 1929-го самые смелые заглядывали, остальные пробавлялись 1937-м,


140

ну еще 1934-м. Ни о какой экономике, о праве не было и речи. Там были иллюзии — рухнули, потом опять ил-люзии — рухнули. Счастье было, что мы ввязались в драку, четверо в философской аспирантуре МГУ: Пли-мак, Пантин, Филиппов, я, пошли против своих научных руководителей, оказавшихся доносчиками, стукачами, фальсификаторами. Я убежден, из человека ничего не выйдет, если он в юношестве, в отрочестве не пойдет один против всех. Это не рациональное упражнение, а именно безрассудный порыв. Если мешается расчет, он убьет. Без этого может не получиться судьбы. И обя-зательно там, в юношестве. Потом дооткладываешься. Это глупо, отчаянно, бессмысленно, а после оказыва-ется — это росточек, из которого все вырастает. Я пом-ню одного, умницу, многие уступали ему по способнос-тям, он должен был быть пятым, он сказал: ребята, вы правы, но у меня жена и дети, я не могу. Классическая фраза. Мы даже зауважали его за прямоту, не обсужда-ли, не корили, а тихо растерялись. Он сделал фантасти-ческую карьеру — сейчас, правда, потерялся. И что? Ничего. Лет двенадцать назад мы встретились, от него чуть-чуть зависело то, что было в наших с Элемом Кли-мовым планах, — фильм «Бесы»...

— И он не дал...— Не просто не дал — сподличал...— Это все написано у Зиновьева в «Зияющих высо-

тах». Модель одна и та же: система душит вас не ру-ками кого-то верхнего — руками ваших же коллег, за-вистников, с внутренним червем, они не хотят, чтобы кто-то высовывался... Как же развивалось твое личное противостояние?

— У нас все слиплось во лжи. Когда ты умнеешь, ты не избавляешься от лжи, а умнее лжешь. Даже вроде мудрость: ну не будешь же ты выступать, когда и так все ясно. Такой «общественный договор» между всеми. А раз он есть, ложь не будет уменьшаться, а будет толь-ко видоизменяться. Стало быть, увеличиваться. И ты


141

уже тонешь в ней. Ты пропал. Не знаю, в чем дело, но для моего одоления себя важна была легенда о деде. Дед — сибиряк, Георгиевский кавалер, кутила, работ-ник, вот я закрываю глаза и вижу его, почему-то в кав-казской бурке, хотя чистый белорус. Там деревни не такие, как в России, а шлях; а вдоль — домá и заборы, и вот все припали к глазкам калиток, струсили, прово-жают взглядом своих коней, которых уводит Васька-конокрад, царь и бог, а дед встал поперек шляха с рас-кинутыми руками, как большая птица, и кавалькада об него разбилась, лошади не посмели идти дальше, и Васька не посмел. Там уж мужики выскочили и избили его. А когда дед женился на бабке, священник во время венчания шепнул ему на ухо: «Какой дорогой едешь, Кузьма Макарыч?» — «Такой-то» — «Не езжай, тебя Васька там ждет». Классическая сибирская легенда. Быль. Явь. Дед был механиком-матросом в Русско-японскую войну, после — машинистом, ехал как-то по железной дороге, встретил Ваську, тот сказал: «Бог меня спас, а то собирался тебя привязать, а невесту из-насильничать». Сейчас неловко я смешно говорить, но когда 26 мая 1968 года меня исключали из партии на горкоме...

— После вечера в ЦДЛ, посвященного Платонову...— Да, и одна женщина партийная была, забыл ее

фамилию, закричала: таких, как Карякин, учителями посылать в Караганду! А у меня вдруг дед перед глаза-ми. И взыграло. Что? Какое вы право имеете? Да вы же выдали себя, учитель для вас — это нижний чин! И еще говорю: вы тут от имени пролетариата выступаете, а знаете, что пролетариат о вас говорит? Я говорю: ци-тирую, это не мои слова, но я с ними согласен, на парт-конференции рабочие говорили обо всех вас, что вы с такой же энергией лижете... Брежневу, как раньше Хрущеву. Я еще грубее процитировал. И в этот момент понял, что сохранился. Сейчас вспоминаю лица — фи-нал «Ревизора»! Я же был для них свой — мой послуж-


142

ной список: ЦК, Прага, «Правда», и тут нá тебе! И вдруг эта женщина покрылась пятнами: товарищи, я всегда с партией, всегда с партией... Я, человек абсолютно не истеричного склада, начинаю хохотать. Очень хорошо помню это состояние радостное. Я подошел к окну и думаю: почему они меня не выкидывают в окошко? И мысль: трусы, трусы, не те уже, не те. Вышел, весе-лый, с формулировкой «за беспрецедентно грубое пове-дение на горкоме и за идейно неверное выступление на вечере памяти Платонова». Идет за мной Крестьяни-нов, председатель комиссии партконтроля московско-го, и говорит: ну что же ты... матерок, всех нас подвел, не мог на колени перед партией, ведь все договорено было, матерок, а ты, как же ты не понимаешь, ведь за ширмой Гришин сидел. Тут я опять начал хохотать: Гришин у них за ширмой! Было мне весело как никог-да. Ты водишь машину, прекрасно знаешь, когда про-льешь кипяточком зимой мотор, и оттуда пф, пф. Мне казалось, что уже моя натура — считаться с этой ло-жью — и вдруг пф, пф. И оказалось, не приросло, даже не наледь. Я помню это счастливое чувство. Оно непо-нятно людям, за нами следующим, и это радует. Тот же Юра Болдырев, майор наш Лопатин, Виталий Третья-ков из «Московских новостей» — уже другие, у них не было этого вживления страха.

— Ты говоришь о тех, кто за тобой. Поговорим о тех, кто перед тобой...

— Одно необходимое пояснение. Можно сравни-вать себя: есть «верх» и «низ». Всегда можно найти людей хуже себя и удовлетвориться этим. Это путь само-убийственный. Отвратительный, гордынно-глупый, по-мимо прочего. Мне кажется высоким, и негордынным, и не унижающим путь сравнения себя с людьми, вопло-щающими идеал, недосягаемыми, но зато тянешься и делаешь больше, чем, тебе казалось, ты способен. Тем более что этим людям свойственно создавать вокруг себя почти физически сгущенную атмосферу духа, при


143

которой человеку, даже не близкому им, далекому от них, неудобно сказать глупость — лучше промолчать, неудобно поступить безнравственно. Я это физически ощутил, когда потерял их, — это ощущается при поте-рях, — уехал Эрнст Неизвестный, уехал Коржавин, люди, с которыми я все время близко общался. Не го-воря уже об Александре Исаевиче. Они — Солжени-цын, Сахаров, Лидия Корнеевна — вот счастье...

— Твое поколение называют поколением «шестиде-сятников». И еще — детьми XX съезда. А молодые, если не все, то многие, относятся к этим понятиям ирони-чески...

— Думаю, они правы. Если только «дети XX съезда», который, конечно, означал колоссальный прорыв, но и колоссальную самоограниченность, просто ограничен-ность, примитивность, то, конечно, в этом сеть нечто комическое. Дитя... съезда. В самом деле смешно. Вот Полозков — действительно, дитя I съезда РКП.

— Какие вы были тогда — это одно. Хотя вас уко-ряют и за былое прекраснодушие, и за то, что жалели себя, не пошли так далеко, как пошли диссиденты. Но главное, что не разделяют сегодняшних позиций, видя в них пусть изменившийся, но все же идеализм, пусть иную, но все же ангажированность.

— Особенность моего поколения — в его инфан-тильности. Мы созрели гораздо позже, чем следующие. К себе я могу быть достаточно беспощаден, к другим из моего поколения — нет, других я бы защитил. Со всех сторон один и тот же грех: я достиг определенного уровня, а все, кто «ниже», — дрянь. Тут есть нечто чу-довищное.

— Конечно, это грех высокомерия. Более того, грех горделивой правоты небитых перед битыми. Хотя встречается и гордыня более битых перед менее би-тыми. Выслушать, принять, учесть и идти дальше — другого пути, пожалуй что, и нет. Продолжим в этой связи о Солженицыне и Сахарове.


144

— Как происходит? Сначала люди влияют на нас чистотой своих помыслов, нравственностью, мужест-вом, красотой поступков, так? А уж потом мы видим их взгляды. Посмотри: Афганистан — тот и другой против, тоталитаризм — оба против, и так далее. Потом начи-наются различия. Сейчас на них особенно упирают. А я хочу сказать, что история приготовила нам удивитель-ный сюрприз. Россия по природе своей — это не Евро-па и не Азия. Россия — Евразия. Она двуглава, у нее два корня, два крыла. Это не точка зрения, это так и есть. И появление западничества и славянофильства — это у глупых адептов превратилось во вражду, тогда как в духовном плане — чудесное слово есть: контрапункт. Контрапункт — это такое столкновение мотивов, лейт-мотивов, в результате которого рождается взрыв по-нимания, взаимопроникновения, взаимообогащения. Чудо возрождения, а не взаимоуничтожения. Западни-ки и славянофилы тогдашние, герцено-аксаковско-ки-реевско-грановские, они были святые люди. Это была юность, чудесная, идеалистическая, кстати. И вдруг та-кая неслыханная концентрация славянофильства сно-ва — конечно, в Александре Исаевиче, и западниче-ства — конечно, в Андрее Дмитриевиче. Такого еще не бывало. Тут и сила интеллекта — один другому не усту-пает, и сила духа — один другому не уступает, и сила и красота поступка — великое соревнование, от которо-го все выигрывают. Да это два мощных крыла, только благодаря которым можно взлететь! Вот он, согласи-тельный контрапункт!

— Замечательно. Правда.— А я был счастлив, когда эту же мысль нашел в по-

следнем письме Давида Самойлова к Лидии Корнеевне Чуковской. Тут нужно тихо-тихо думать. Нужно думать, удивляться и радоваться, потому что это нам знак, точ-нее дар. Воплощенный, не «намёчный» (слово Достоев-ского). Почему мы этого не замечаем? Очень близко стоим. Говорят, где-то на Востоке не могли изобрести


145

колеса. Изобрели на западе. Демократия изобретена на западе, но это колесо, оно для всех, без потери своего национального духа. Если уж Япония овладела обще-мировыми ценностями, то о чем говорить?

— Тебе действительно потрясающе повезло, что ты общался с одним и с другим. Впрочем, это другая категория. Не везение — действия, поступки, мысли сводят людей. Андрей Дмитриевич был твоим доверен-ным лицом на выборах в народные депутаты, а ты — его доверенным лицом...

— Одно это было для меня наградой, о которой я не смел и мечтать и которую мне отслуживать и отслу-живать... А впервые вместе мы были на представлении книжки «Иного не дано» в издательстве «Прогресс»; сначала выступил он, потом я. Он сказал, что книжка, может, и хорошая, но она уже безнадежно устарела. Я подхватил, сказал, что «ждановская жидкость» — прошлое, надо браться за «лигачевский бетон», имея в виду историю с уничтожением останков политзаклю-ченных ГУЛАГа в Колпашево, под Томском, я тогда только узнал об этом. Потом мы поехали к Андрею Дмитриевичу на дачу, Афанасьев Юрий, Лен Карпин-ский, Баткин, поехали основывать «Московскую три-буну». Тогда началась совместная работа.

— О нем можно сказать, что это полное воплоще-ние солженицынского «жить не по лжи». Как ты дума-ешь, он был такой природно или выделался в такого человека?

— Думаю, что природно, семейно, но это и расширя-лось. Гениальный физик, он вдруг открыл глаза на весь мир. Это старая российская история: «Я взглянул окрест себя — душа моя страданиями человеческими уязвлен-на стала... Я человеку нашел утешителя в нем самом».

— Что ты думал в «последние минуты» о важном сегодня?

— О том, что сегодня никуда не денешься от пере-смотра самых главных вопросов. А самые главные воп-


146

росы — это марксизм-ленинизм-коммунизм и Октябрь-ская революция. Я не претендую сейчас на абсолютные вопросы. Вопросов, вопросов не надо бояться. Ответы придут. Глупейшее занятие — пересматривать исто-рию: а как было бы ежели бы. Но наше отношение к событиям истории — другое дело. Дано: Октябрьская революция. Дано: к 1917 году Россия входила если не в первую пятерку, то в первую десятку по всем основным критериям. Было десятилетие «серебряного века». Уж я точно не шовинист, но у нас была гениальная интел-лигенция, нигде такой больше не было...

— Которая готовилась радостно принять револю-цию...

— Готовилась. Итак, Россия в мировом квалифика-ционном листе. Что мы имеем через 70 лет? Россию на 50-х местах по всем показателям: медицине, культуре, экономике. То есть невероятную отсталость. Причем эта отсталость — не победа, а отсталость, вдумайся! — куплена уничтожением такой культуры — представь, если бы ни Кёльнского, ни Миланского, ни собора Па-рижской Богоматери!.. Ценой неслыханных страданий! Ценой убитых нами же. Не меньше сорока миллионов. Сами. Своих. Больше, чем белые, фашисты, вместе взя-тые. Мы убили гениальную свою интеллигенцию, уби-ли гениальное свое крестьянство — это был такой от-борный слой, тысячу лет рожали и родили. Уничтожен был коренник: коренной крестьянин, коренной рабо-чий, коренной интеллигент, человек к человечку, мас-тера! И я никуда не могу деться от вопроса: стоит ли? пошли бы вы на Октябрьскую революцию, зная ре-зультат? При такой-то цели. Такой результат. За такую отсталость. Такая плата. Возьмите Достоевского, Тол-стого, Пушкина, Чехова, поместить их в 1917–1953 го-ды — они благословили бы нас? Мало этого — что было бы с ними? Сейчас на меня закричат: не предадим идеа-лы Октября! А речь идет не о предательстве, не об из-мене, а о том, что нет никакого научного социализма.


147

Просто к новой форме утопического социализма при-бавили слово «научный». Какой же это научный, если исходили из того, что деньги не нужны и да здравству-ет немедленная отмена денег и обобществление — даже ненаучные слепцы Французской революции до этого не додумались, а шли от жизни! Гениев у нас мно-го, но для меня есть один человек — как воплощение нормы, воплощение добра, осуществленной духовно-сти — Короленко. У Достоевского о Гарибальди: да, хо-роший человек, но мыслию не орел. А Короленко — и мыслию орел. Поразительно, как он все видел, и назад, и вперед. И вдруг, когда Горький за него заступается, Ленин отвечает: вы пишете, что это мозг нации, соль соли, а он — говно нации! Ну вот тут уж я никому и ни за что не уступлю, хоть ста Лениным и Марксам, вме-сте взятым. Или — обратиться к нации и сказать: мы перевели непонятную латинскую фразу об экспропри-ации экспроприаторов как «грабь награбленное». На-столько не понимать, как это будет «переводиться», как будет снижена даже самая высокая идея: у Досто-евского есть выражение «потащили идею на улицу»... Я добросовестно подсчитал, по наименованиям, что знали из мировой культуры Маркс и Энгельс, а что Ле-нин. Раз в шестьдесят меньше. А если чего-то не знаешь, это для тебя не существует, тебе этого не жалко, это не входит в твой духовный статус, неживое для тебя.

— На этом основан весь «железный занавес» — где-то там... Юра, ты открыл вообще закон невежества. Если люди чего-то не знают — это враждебно и пото-му может или должно быть уничтожено.

— Неизвестное враждебно — да. Выгоняют двести человек, цвет русской мысли, носителей мировой куль-туры, — «корабль философов». Я лелеял надежду, что Ленин не знал, воспользовались его болезнью. Так нет же, выясняется, знал. Ничего себе «научный социа-лизм»! Вообрази, Эйнштейн приходит к власти и гово-рит: кто там меня не понимает? Бор? Сослать его к


такой-то матери. Я не понимаю Бора? Бора и сослать!.. Была проблема: мировая культура с точки зрения марксизма-ленинизма. А стала: марксизм-ленинизм с точки зрения мировой культуры. Вообще что такое марксизм-ленинизм? Нельзя же физику назвать нью-тонизмом или эйнштейнизмом. А физика — чепуха по сравнению с наукой об обществе. Назвать всё по име-ни одного-двух-трех людей, по-человечески неизбежно ограниченных. Перескочить через формацию — науч-ный социализм? Произошла чудовищная вещь — про-сти меня, пожалуйста: овладеть девочкой в десять лет, заставить ее рожать через пять месяцев — при чем тут наука? Не по науке известно, что женщина рожает на 272-й день, а девочка не может!..

Говорить с Юрием Федоровичем Карякиным можно бесконечно. Талант жить, и страдать, и мыслить — он заразителен. Безумно жаль прерываться. Но надо и честь знать: я навещаю Карякина в больнице. Слава богу, есть книга «Достоевский и канун XXI века», есть план новой книги, где чистый Достоевский, план книги публицистики, собственных дневников. И заветное — «Дневник русского читателя» (мальчика, прожившего до старости с Достоевским в душе) — одно из откры-тий, которые даруются ищущим. Работайте по шест-надцать часов в сутки — и вам воздастся.

Мы не прощаемся.


149

Соглашаясь на встречу, Юрий Федорович Карякин, фи-лософ, литературовед, один из безусловных лидеров со-временной публицистики, поставил единственное усло-вие: конкретность разговора, а значит, конкретность вопросов. Условие непростое. Любая отдельная беседа с Карякиным — философом, литературоведом, публи-цистом заведомо казалась ущербной. А общие вопросы запрещались. В конце концов оставался только один выход — сделать предметом беседы саму личность. Разговор начался с вопроса об истоках этой личности. Карякин курил. Говорить стал неохотно.

— Вопрос об истоках как бы предполагает автобио-графическое начало. Что-то вроде: «Родился я в трид-цатом, 22 июля, в Перми»... но это неинтересно. Я нач-ну, пожалуй, со школы... хотя нет. Раньше.

В Пермь, к нам в гости, приехал мой дядя. Мы пош-ли с ним гулять. И я молча, упорно, ничего не выпра-шивая, привел его — я знал, куда идти, — к углу мага-зина, к витрине, и встал. И начал смотреть в одну точку. Он сразу сообразил: «Тебе что купить, это?»

«Это» было книгой, которую я давно высмотрел и которую мне страшно хотелось получить. Он мне ее, конечно, купил.

А время — 1936-й где-нибудь, 1937-й... Постоянное ощущение праздника и страха. Все фильмы про врагов народа. Всё просто кишело врагами народа. И я стал

ПРИЗНАТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬБеседа с корреспондентом «Литературного обозрения» Евгением Канчуковым. 1989 год


150

читать эту книгу, ища, естественно, врага народа. Даже шпиона. Ничего понять не мог. Сначала я думал, что шпион — это Казбич. Потом решил, что это, конечно, Печорин...

Потом школа... Невероятное увлечение литерату-рой. Невероятное в том смысле, что где-то в 8-м клас-се я порешил, что буду литературным критиком.

— Не поэтом и не прозаиком?— Мне очень повезло. В нашем доме, прямо в на-

шем подъезде, жил Каринский Сергей Сергеевич, из потомственных адвокатов, старинно-русских, достой-ных. У него был сын. Сережа. А кроме того — библио-тека. Гигантская, поколениями создаваемая библио-тека. Мне четырнадцать лет. Я — на пятом, они — на шестом этаже... Эту библиотеку я помню даже физичес-ки. Как пещера, а там — клады.

Вдруг ни с того ни с сего я прочел Кнута Гамсуна, еще издания Жемчужникова, Шекспир... толстенные тома, Данте с иллюстрациями Доре.

И еще. В школе был замечательный учитель. Яков Борисович Кузьминов. Из Ленинграда, инвалид.

В школе я беспрерывно писал невероятной дли-ны сочинения. Одно из них, рекордно длинное, было, знаете на какую тему? О Жданове. Я кончил школу в 1948-м... Вот и сочинение было по постановлению Жда-нова...

— В поддержку, надеюсь?— О чем же я вам и толкую. Мы ничего другого не

знали. Мы были полностью абстрагированы от реаль-ности.

Ребенок не всегда понимает смысл разговоров во-круг себя, но ребенок слышит музыку времени. Я пом-ню Гризодубову, Раскову, Осипенко (они ехали поездом, возвращаясь с Дальнего Востока) и как их встречали в Перми! Помню имитацию похорон Чкалова. Когда он погиб, в нашем клубе вывесили его портреты, и туда все шли в день похорон. У меня до сих пор такое ощу-


151

щение — не лежал ли он там? Папанинцы... И одновре-менно — жуткий совершенно, нараставший все время страх.

В школе какие-то тетрадки, на оборотной стороне было нарисовано... «У Лукоморья дуб зеленый»... А в дубе, в листьях, знаете, такие загадочные картинки, например, Гитлер или: «Долой Советскую власть»...

Я очень хорошо помню нашу квартиру в Перми на Куйбышевской улице...

Вот, если хотите, мое первое политическое воспо-минание: Куйбышев. Я помню смерть Куйбышева. 25 января 1935 года. Убили Куйбышева. И наша улица становится Куйбышевской...

И только сию секунду я сообразил, что это какой-то знак... Потому что один из эпицентров всей этой «бе-совщины» для меня сейчас — это сознательная подго-товка убийства Кирова.

Кирова убили 1 декабря, а 25 января — Куйбыше-ва.

Было письмо конца лета 1934 года Кирова Куйбы-шеву, где он говорит, что Сталин требует от меня... (даже он его не Сталиным называет, а Джугашвили) Джугашвили требует от меня раскрытия антигосудар-ственного, антипартийного заговора зиновьевцев в Ленинграде. А я прекрасно знаю, пишет Киров, они у меня все перед глазами, — ничего похожего нет. Джу-гашвили же мне сказал, что плохой ты коммунист, то-варищ Киров. Прекраснодушный Киров все это напи-сал Куйбышеву, который, конечно, сообщил, но и сам знал об этом... Это то звенышко, которого не хватало для первого декабря, а потом и для 25 января, если еще учесть, что почти за год до этого, в ночь с 8 на 9 февра-ля, была произведена фальсификация при подсчете го-лосов на съезде.

На XVII съезде, если вы помните, двести девяносто два человека проголосовали против Сталина. И только три — против Кирова. Если бы я был драматургом, я


152

бы написал гениальную пьесу о Сталине, взяв только одну ночь с 8-го на 9-е.

1934 год. Февраль месяц. Партия уже десять раз вы-чищена, и ленинцев, знавших, как Сталин скрыл заве-щание Ленина, уже никого не осталось. И вдруг этот рабий, казалось бы, съезд голосует «против». А за пле-чами уже десять миллионов погибших мужиков. Уже по горло в крови. Овации. И Бухарин говорит: «Фельд-маршал (!) революции». И вдруг двести девяносто два человека взбунтовались!

Я представляю, как он струсил. Но за ночь... не спа-ли, небось, и договорились: три против Сталина, три против Кирова... двести девяносто два превратились в три. Но я отвлекся.

Как-то ночью, это было уже, наверное, в 9-м или в 10-м классе, я прочитал «Манифест Коммунистической партии» — вот вам истоки, — и мне всё стало ясно. Это было удивительное состояние: все ясно совершенно! Мы с Ленькой, моим другом-соперником, сделали тогда в классе доклад о «Манифесте...» и решили идти на фи-лософский факультет... Хотя, когда пошли, — остано-вились между третьим и четвертым этажами МГУ. На одном был философский факультет, на другом — фило-логический. Стали кидать монету. Но я уже точно знал, что, как бы монета ни упала, я поступлю так, как хочу. А именно: очно — философский, заочно — филологи-ческий. Так и получилось в конце концов.

А дальше была работа...— Говоря о ней, применительно к вам, по большей

части мы уточняем: талантливая. Но что такое та-лант, определяем с трудом. И каждый по-своему. Сколь-ко людей, столько определений. Юрий Федорович, что такое талант?

— Думаю, что талант — это ненависть к собствен-ной бездарности и умение ее вытравлять. Бездарность же — это бесчестность и бессовестность прежде всего по отношению к самому себе. Мы должны понять, что


153

собственная бездарность — это бацилла, от которой можно избавиться только одним способом: доведя себя до предельного накала. Бездарность, так же как насто-ящие бациллы, погибает только в точке кипения. При 99°С бациллы еще живут, а при 100° — их уже нет. Я убежден, что три четверти людей не доводят свой та-лант «до ума». Их не хватает на последний рывок. Им не хватает решимости подохнуть на этом последнем рывке, на последних десятых последнего градуса, во имя того, чтобы чего-то достигнуть. Довести себя до 99,9°С — в общем, несложно. Вдохновение, бог ли в по-мощь, еще ли что-то... Однако последняя десятая гра-дуса — это работа страшная!

Но, когда ты вдруг осознаешь это, она становится еще и страшно интересной, я бы сказал даже: гибельно интересной, происходит действительно чудо. Ты про-сто находишь вдруг три-четыре не видимых сторонне-му взгляду штриха, и в общую картину входит новый свет.

У меня так было с «Граблями...»*. Там это — строч-ка Высоцкого: «но остались ни с чем егеря!» Для меня в ней — главное, главнейшее, что сумел Высоцкий: оставить ни с чем тех, кто загонял его в зону, оцеплен-ную флажками; тех, кто придумал для него законы и требовал их исполнения. Я точно знал, что, если я не дам этой строчки, что-то уйдет. Сейчас я уверен, что вся статья зависит от нее. От точно найденного слова, строки. Не красивого, а именно точного. «Точное» — любимое выражение Пушкина. И в конце концов точ-ное слово оказывается единственно совестливым. То есть единственным, соединяющим (со-весть) всех лю-дей в понимании чего-то, в частности, сказанного то-бой. У Гегеля есть определение совести, совершенно неожиданное: «моральная гениальность», или «одино-

* Карякин Ю. Ф. Стоит ли наступать на грабли? // Знамя. 1987. № 9.


154

кое богослужение общине»... И в этом тоже, я думаю, ответ на ваш вопрос.

— Пришлось ли вам лично избавляться от соб-ственной бездарности, или сказанное здесь — только теория?

— Во всяком случае, происходило это без пафоса, звучащего в вашем вопросе. Скорей даже весело. Внеш-не, по крайней мере, весело. Когда-то, узнав, что Тол-стой шестнадцать раз переписывал «Войну и мир», я воспринял это как совершенно естественный, един-ственно возможный способ работы и решил переписы-вать все то, что напишу сам, во столько раз больше, во сколько чувствовал себя бездарней. Более того, мне думалось, что все только так и работают. Когда же с этой установкой я после аспирантуры пошел в журнал («История СССР»), сразу начались недоразумения, ко-торые усугубились попутно возникшей психологиче-ской проблемой.

Я — мальчишка, без имени, без степени, даже без опыта работы, а авторы у меня — академики: Неч-кина, Минц... Как вести себя по отношению к ним? Я придумал два варианта. Первый — вообразить, что я в их возрасте, и вести себя соответственно. С этим ва-риантом я провалился. Тогда появился второй вари-ант: представить, что мы с ними как будто учимся в школе.

— Таким образом выбирался тон общения с людьми или с рукописями?

— И с рукописями, и с людьми... И здесь началось что-то совершенно невообразимое. Я от них, со всем юношеским максимализмом, стал требовать работы. Они, естественно, становились на дыбы:

— Как это «не пойдет»?! Кто вы такой!И на меня посыпались жалобы. Главным редакто-

ром тогда был хороший человек, очень любивший меня. Он помирал со смеху, наблюдая все это, но по должности, конечно, давал мне советы, как себя потак-


155

тичней вести. У меня это, думаю, не очень получалось, и они меня стали бояться.

Потом я придумал еще один фокус. Они якобы всё знают, поэтому я должен был знать на один факт боль-ше их. Конечно, я мог не знать при этом всё, что знают они, но некий факт, которого они не знают, я должен был знать! Таким было первое дополнительное усло-вие. А второе... я их статьи должен был знать лучше их! И в конце концов мне это удавалось довольно часто. Хотя за этим всегда стояла ломовая работа.

— Которой заочно вы обучились у Толстого?— Еще (позднее) у меня были другие, «очные», по

вашей терминологии, учителя: Юрий Любимов, Эрнст Неизвестный... Какое-то особое счастье заключалось в том, что в 1964-м я попал на Таганку... Влюбился в нее с первого взгляда, стал членом худсовета и практиче-ски все эти двадцать лет с лишним я служил и на Таган-ке. Все спектакли, все репетиции...

Но только сейчас, после приезда Любимова, я, гля-дя на него, понял, что и писать я учился там. Вот так же, как он репетирует, — десять раз переделывает сце-ну, заново расставляет акценты, режет, отбрасывает беспощадно лишнее. Неосознанно это была все-таки школа... А как работал Э. Неизвестный! Когда свой ак-кумулятор «садился», я ехал к нему на «подзарядку».

...Вы спрашиваете, что это за листы по стенам ви-сят у меня — «полотна»? Когда я пишу или редактирую статью, я всегда должен схватить ее в целом. Поэтому пишу десятки планов. Потом, как гармошку, растяги-ваю их, сжимаю, чтобы уже сама композиция была со-держательной. Причем в работе с планом я стремлюсь не просто соблюсти какое-то внешнее условие, по ко-торому за одной мыслью следует другая, а после идет отступление и так далее... Для меня важнее, чтобы сам переход от одной мысли к другой был предельно содер-жательным, чтоб для читателя он был как электриче-ский разряд...


156

— Именно так я и принял сочетание театра и ли-тературы применительно к вашему творчеству. Мне бы хотелось, чтобы вы расшифровали это сочетание поподробней. Если можно. Особенно в той части, когда попутно с самовыражением вы еще и просчитываете предполагаемую реакцию читателей. Как это у вас по-лучается?

— Всех критиков я как бы делю для себя на два раз-ряда: на конферансье и исполнителей. Это такое до-машнее определение. Я хотел бы быть исполнителем. Как пианист. Я хочу понять! И донести до слушателя (читателя). То есть: понять–исполнить. Что такое чте-ние Достоевского, или Пушкина, или Шекспира? Нуж-но отдать себе ясный отчет: я познаю познанное ими. Понимаете?.. Я должен исходить из того, что гений — это абсолютное явление духовной природы. Я должен отдаться этому чувству — аналитичность вырастет сама, я должен верить! Просто так это не дается — на это нужно жизнь потратить! И именно театр помог мне почувствовать это.

А дальше было страшное везение, потому что чита-тель старый, читатель XIX века, — это читатель без магнитофона, без кино, без телевизора. То есть его рас-пыленные ныне читательские способности концентри-ровались исключительно на книге. Люди тогда плака-ли, переживали происходящее, видя, слыша, осязая его в красках и музыкальных образах... Это особый тип утраченного сейчас читателя. Мы в сравнении с ним кретины. У меня восстановление этой цельности прои-зошло по везению, а может, и по инстинкту. «Преступ-ление и наказание», скажем, я знал чуть ли не наизусть, но, только полюбив театр и сделав инсценировку, я по-нял или, вернее, начал понимать роман.

Когда я работал над инсценировкой для Театра на Таганке, я купил несколько экземпляров «Преступле-ния...» и всю свою комнату обклеил его страницами — я его слышал все время. И слушал все время. И только


157

тогда стали проступать общие контуры. Потом я сочи-нил себе такую методу: решил, что сначала буду только читать роман, а после, сделав инсценировку, полезу в черновики.

Помимо прочего это была... как бы сказать... весе-лая задача. Сумею ли я догадаться? И для меня был, по-жалуй, один из самых счастливых дней в жизни, когда я поехал в Ленинку смотреть черновики.

В трех случаях я догадался!В книге, например, есть такой эпизод. Раскольни-

ков говорит: «Одну убью, а сто — выиграю! Сто боль-ше одного — это же арифметика!» Потом то же самое повторяет Свидригайлов... И мне оно стало мерещить-ся главным словом самообмана. И по ходу дела понадо-билось, чтобы Лужин, если вы помните его, тоже про-износил слово «арифметика». Не только потому, что он сам весь на этом. Мне нужно было, чтобы Раскольни-ков, сочинив свою «арифметику», как бы увидел ее в зеркалах других и ужаснулся.

А ведь театр не книга, где можно перечитать одно и то же много раз. Здесь нужно очень точно расставлять акценты, чтоб зритель сразу понимал сказанное. Поэ-тому я, вопреки Достоевскому (в романе у Лужина нет этой «арифметики»), — вставляю.

И в черновиках нахожу! И вдруг понимаю, в чем дело. Достоевский на это и рассчитывал. Это был мо-мент счастья! Я понял: в черновиках он безудержен и театрален, ведь театр — это грубое искусство. Ю. Лю-бимов говорил: «В театре мысль — это гвоздь, который вбивается в череп зрителю!» В черновиках Достоев-ский — безудержен, предельно выясняя вопрос для са-мого себя, стараясь быть исчерпывающе определен-ным. А дальше начинается режиссура. Он, как никто, работал на читателя, рассчитывая, если хотите, эффект восприятия. Он был человеком гениального разума, помимо интуиции и всего прочего... Человеком неве-роятного расчета.


158

Прежде чем сесть за роман, он писал десятки пла-нов. Девять десятых сил своих он тратил на план. «Моя голова превратилась в сплошную мельницу по пере-делке планов». Но когда план был готов, тогда Досто-евский делал главной своей задачей — как можно увлекательней, поразительней затруднить читателю понимание.

Задать задачу, озадачить, затруднить — и привлечь читателя на свою сторону.

— Я знал, что мировоззренчески Достоевский в ва-шей жизни занимает особое место, но вот, оказывает-ся, еще и технологически... Вы ведь долгие годы занима-лись только им, не отвлекаясь ни на что...

— Я начинал статьей о «Бесах», совсем еще мо-лодым (речь идет о статье, опубликованной в 1963 году в журнале «Проблемы мира и социализма». — Ред.). Что называется, проснулся знаменитым. Но ощущение было... непойманного жулика. Все казалось, что меня вот-вот поймают. Чувствовал себя фальшивой моне-той, которую все принимают за настоящую. Мучился довольно долго, пока, наконец, понял, что там было не то. Методология исследования Достоевского у меня была такая же, какая, предположим, нужна для иссле-дования просто философа, социолога. То есть я читаю, беру цитату, комментирую, интерпретирую...

Я миновал в своих интерпретациях художествен-ность, понимаете? Он был для меня явлением той же природы, что и просто философ, социолог. Но посколь-ку идеи эти мною интерпретировались как антиста-линские, прогрессистские, то никто не заметил... или, по крайней мере, никто не сказал, что методология-то у меня та же самая, что и у моих противников. Только они эти цитаты надергивали «за», а я — «против».

Короче говоря, я вновь засел за ту же статью, чтобы понять, чтó я напорол там... в статье, против которой не было сказано мне ни единого критического слова. И я понял, что эта статья — чудовищная. Без преувели-


159

чений. Я оказался, хоть и в высшем смысле слова, а все равно спекулянт. И главное — это была статья о Досто-евском в целом, хотя всего Достоевского я на тот мо-мент, конечно, не прочел, то есть не прочел хотя бы раз десять. Это была статья, на которую я не имел права: ни морального, ни научного, ни человеческого. Я это право захватил.

И я решил взяться за Достоевского и найти в нем такую задачу, которую я бы решил сам. Я сказал себе: ладонью не продавлю, а пальцем — быть может.

Когда-то меня поразила одна вещь. Эйнштейн соз-дал свою теорию, решая конкретную задачу. Я инстинк-тивно почувствовал, что если я разберусь с самосозна-нием одного человека (героя), то одновременно пойму и вещи значительно более общие. Получился такой как бы дальний прицел, хотя понимаю я это только сей-час.

У Маркса, которого и вам теперь читают извращен-но, а нам в свое время — тем более, меня зацепила одна фраза. Он, формулируя свое открытие истмата, записал: «Точно так же, как о человеке нельзя судить по тому, что он говорит о себе, так и об эпохе об-щественного переворота нельзя судить по ее самосо-знанию». Фраза эта в меня запала. Не хватало только словечка «самообман»... И лишь сейчас я понял, что эпоха общественного переворота даже для соверше-ния непонятного ей действия, не говоря уж о понят-ном, нуждается в колоссальном самообмане, который мобилизует ее силы, но за который потом придется платить. Она должна преувеличить свои силы, способ-ности, чтобы совершить... может быть, даже не то, что хотела.

— А ваша эпоха общественного переворота начала 1960-х, ваше поколение — совершили ли они то, что хо-тели?

— Я скажу так... Причем скажу очень убежденно. При обязанности иметь мнение о своем поколении, су-


160

дить его я не имею права. Единственно достоверно я могу говорить о себе.

— Хорошо.— Я скажу... С детства нас воспитывали на форму-

ле: «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно за бес-цельно прожитые годы...»

Более мышеловочной, самодовольной, не способ-ной к саморазвитию формулы, при всей ее внешней за-разительности, я не знаю. Скажем, у меня напечатана работа, в которую я вложил месяцы, годы. Она ушла от меня. Мне хочется бежать за ней, исправлять, исправ-лять, исправлять. Таков каждый наш день. Если уходит это главное ощущение — исправлять, улучшать, совер-шенствовать — это конец. Отсутствие стыда за прожи-тое — это конец нас как личностей. Так называемая «чистая совесть» — это чаще всего просто плохая па-мять.

— При этом я думаю, что вы не совсем правильно трактуете Островского. Его формула — скорее призыв к идеалу, а не к беспамятству. Если бы там стояло «можно прожить» вместо «нужно прожить», тогда б я, наверное, согласился с вами. И, кстати, какие отно-шения с памятью лично у вас?

— Из сотни печатных листов, написанных мною в разное время, на данный момент доволен я не больше чем одним, максимум двумя. Все остальное я хотел бы переделать. Я убежден, что, если бы любой человек лучше построил свою работу (работа — модель жизни), он бы и сам стал лучше. Микеланджело в свои 83 года, лежа на смертном одре, говорил (цитирую по памяти): «Я раскаиваюсь в двух вещах. Я знал, что такое Добро и что такое Зло, и большей частью я все-таки не делал Добра. И второе... я только сейчас начал постигать азбу-ку своего искусства».

Я знал эту фразу очень давно, и она мне все-таки казалась... блестящей, но фразой. Понял я ее только


161

сейчас, когда мне показалось, что я стал наконец по-стигать азбуку собственной работы. К тому же оказа-лось, что не меньше усилий, чем на саму работу, нужно на то, чтобы суметь оторваться от настоящего и пред-ставить, как написанное будет звучать через десять-двадцать лет. Не придется ли брать свои слова обрат-но, скрывать их истинный смысл...

— Вы знаете такие слова у себя?— Как только я задумался над этим всерьез, а слу-

чилось это где-нибудь в 1963-м... С тех пор я, наверное, ошибался, но не лгал. Говорю так уверенно, потому что именно сейчас, готовя к изданию книгу в «Советском писателе», я просмотрел все свои вещи, начиная при-мерно с 1963 года. Огорчился, конечно, страшно, но и порадовался — вранья нет.

Раньше же я отдал вранью значительную дань и придумал даже термин такой: «плата за вход». Не буду-чи циником по натуре и, кажется, с годами не поддав-шись этой жизни, которая умеет превращать людей в циников, я тем не менее не только придумал такую формулу, но и активно пользовался ею.

Все очень просто. Мне нужно протащить мысль. Ради нее я готов был наворотить вокруг горы баналь-ностей — того, к чему, мягко говоря, не лежит душа. И тут-то у меня случилась «сшибка».

Получалось, что днем мне приходилось работать на зарплату, а ночью — на себя. Но я же сообщающийся сосуд! Поэтому в дневную работу попадали мои зата-енные мысли, и на этой почве постоянно возникали скандалы в журнале («Проблемы мира и социализма»), хотя журнал и был прогрессивным по тем временам. Но и ночью из дневной официальщины ко мне капа-ло черт знает что!.. Получались сплошь несуразности. Я понял, что больше не смогу. Не смогу, потому что критика и публицистика, которыми я уже занимался тогда, — это... То есть опять же речь о художественно-сти. Пушкин говорил, что поэзия должна быть глупо-


162

вата. Проза — требует мыслей. Критика же и публици-стика в идеале должны концентрировать в себе одно-временно энергию мысли и чувства, вызывая тем са-мым художественный эффект мобилизации мысли в читателе. Мысль в тексте при этом ни на секунду не может быть оторвана от человеческого переживания. Здесь нельзя врать ни на волосок. Микроб лжи, неточ-ности мгновенно убьет все. Любые сделки («право на вход») — губительны. Невозможно лгать для того, чтоб высказать заветную мысль. Нужно знать совершенно точно, что, протаскивая ее, обставляя ее со всех сто-рон официальными «взвейся» и «развейся», мы осквер-няем ее необратимо. Любую идею, как любимую жен-щину, любимую дочь, посылаем в бардель. Стыдно...

— А не кажется вам, что «плата за вход» — это закономерный и неизбежный этап всякого начинающе-го литератора, и клеймите вы ее сегодня только по-тому, что сами уже крепко стоите на ногах?

— Нет. Хотя должен сказать, что в нашем поколе-нии инерция лжи была значительно большей. Ложь была настолько тотальной, что, когда в конце 1950-х–начале 1960-х нам показали только кусочки правды, мы были ослеплены. Дезориентированы. Когда же я вижу ложь в вашем поколении, я воспринимаю это как цинизм. У нас в ней была все же какая-то вынужден-ность. У вас — нет. Значит, не может быть оправданий, и не должно быть проблемы вранья. Большинство из вас сейчас могут писать так, как чувствуют. Безо вся-ких внутренних цензоров.

— Думаю, вы несколько идеализируете наше поко-ление и его возможности. Проблема «платы за вход» так же остро стоит и для нас. И дело здесь не столько в каких-то внешних условиях, сколько в принципиаль-ной неразрешимости, «вечности» этой проблемы. А по-том, вы, кажется, забываете в своих рассуждениях о том, что на «входе» стоят люди вашего поколения, консерваторы, воспитанные на той же «плате». Они-


163

то и производят селекцию, принуждая идущих следом ко лжи.

— Я сейчас якобы перебью наш разговор... К воп-росу об «исполнении»... У меня для себя есть формула консерватóрской традиции. Что я в нее вкладываю?.. Музыкально одаренный человек (композитор, испол-нитель) воспитывается на чистых, классических об-разцах. Консерватoрская традиция включает в себя не только изначальные ориентиры на гениев, но и вос-питание учителями, которые слышат музыку гениев. Сами они при этом могут не быть гениальными, но они слышат произведения гениев, они играли и умиля-лись этими произведениями не раз и не два, они любят каждую ноту, и ты становишься сопричастным этой любви. И ты не смеешь сойти с указанной дороги. С честной дороги. Почему гениальность раньше всего проявляется в математике и в музыке? Потому что эта традиция чиста! Отбор уже произошел, и ты слышишь только оставшиеся голоса. Все остальные области зна-ния насильно заражены идеологией. Это СПИД. Люди, столкнувшись с нею, утрачивают иммунитет естест-венных потребностей. И лекарство от этого только одно. Для себя я, во всяком случае, иного не нашел. Пи-сать лишь тогда, когда ты действительно веришь в то, что знаешь некое слово, способное остановить безоб-разия, которые происходят в мире. Если же пишешь, утоляя тщеславие, гоняясь за деньгами, считай — по-гиб. Потому что это, независимо от твоего сознания, проникнет в поры букв и со временем неизбежно про-ступит сквозь то, что написано тобою. И ты станешь смешон! Поэтому, как только закружится голова, ска-жи себе сам: «Ты просто смешон!» И вдруг почувству-ешь страшное облегчение. Очухаешься и начнешь сна-чала.

— Консерватóрская традиция — штука, должно быть, замечательная. Но мы существуем в реальных условиях. Главнейшим из которых, кстати сказать,


164

является идеология. Выйти из координат, заданных ею, чрезвычайно трудно. Мы не знаем иных. Мы не зна-ем даже границ тех координат, в которых живем. Мы их не выбирали. Они влиты в нас с кровью, растворены в подсознании и в силу этого попросту неподконтроль-ны. И все-таки разрушать их сегодня необходимо. Но-вое мышление ведь и подразумевает как раз существо-вание в координатах, объективно, а не идеологически определяющих условия жизни рода человеческого. Где же выход к этому мышлению?

— Отчасти вы его указали сами, заговорив о жизни рода человеческого. Нужно только понять, что мы се-годня живем в координатах — я акцентирую на этом ваше внимание — самоубийства и самоспасения. И тог-да все становится предельно ясно: в этих координатах жить можно только по законам совести...

— Я вас прерву, потому что мы начинаем опери-ровать понятиями, которые, на мой взгляд, сегодня нуждаются в уточнении. Вы вводите в свои рассужде-ния совесть как абсолютную категорию, в то время как у каждого человека своя, вполне конкретная со-весть...

— Иван Карамазов разговаривает с чертом. Тот ему говорит: «Совесть? Я ее сам делаю». Вот когда люди на-чали сами делать совесть...

— Это не яблоко — люди ее всегда сами делали...— Был когда-то единый нравственный компас, по-

том однажды под него подсунули топор, как в «Пятнад-цатилетнем капитане», помните, и пошли-поехали на другой континент.

— И оторвались от некоего единого начала?— От судьбы рода человеческого. Это не просто

«единое начало». Человечество — последнее, самое высшее проявление жизни на Земле. Оно либо унич-тожит жизнь, либо сконцентрирует, расселит и оду-хотворит ее. Но в любом случае вне этих ориентиров (самоубийства и самоспасения) человечество как вид


165

существовать уже не сможет. Гениальное открытие, и не только одного Достоевского: человек, равно как и человечество в целом, при гарантированной жизни об-речены на разврат. Что-то действительно созидается только на грани жизни и смерти. Одолевая смерть и продлевая жизнь в со-страдании, в со-спасении себе подобных. В конце концов от всей чепухи, порой кро-вавой, что остается? Музыка Ахматовой... Это и есть нравственность. Но вне смерти нравственность не су-ществует. Смерть вызывает либо взрыв нравственно-сти, либо полное и стремительное разложение лич-ности. XX век впервые сделал проблему столкновения рода человеческого со смертью неустранимой уже на-всегда. Встреча рода человеческого со смертью и по-родит на наших глазах из тихого «авось пронесет» либо взрыв нравственности, взрыв совестливости, либо со-вершенно колоссальный взрыв бессовестности. Рань-ше человек думал об одной смерти, о своей собствен-ной. Теперь он должен думать о двух смертях: о своей и человечества... Экологи спорят сегодня уже не о сотнях или тысячах лет, которые, на их взгляд, человеку еще предстоит прожить на Земле. Счет идет на десятки. Они спорят: Тихий океан вымрет окончательно через тридцать или через пятьдесят лет, а не через триста или пятьсот. Я уверен, что уже сегодня нам необходимо ввести понятия живого и мертвого времени. До сих пор мы жили в гарантированном живом времени. До сих пор неосознанно мы жили как бы по песочным ча-сам: день, год, век — перевернули, пошло снова. Это чудовищный, культивируемый самообман. Время сей-час вытекает из смертельно раненного нами бытия, как кровь из раны. Эксперименты, в том числе и соци-альные, можно проводить при гарантированной без-наказанности. Сегодня ее нет.

Законы нравственности так же объективны, как и все законы природы. Просто если вы прыгнете с Остан-кинской башни, пытаясь доказать неправильность за-


166

конов тяготения, вы будете наказаны сейчас же, а в случае нарушений законов нравственности наказание может быть менее заметным — вы просто не пойме-те, за что наказаны. Но... Меня поражает одна грубая мысль, вычитал я ее в антропологии. Человечество наше совокуплялось тысячи лет, и никому даже в голову не приходило, что от этого рождаются дети. Нужно было выработать способность к абстрактному мышлению и, абстрагировавшись, сообразить, что к чему. Нам следу-ет, наконец, отказаться от собственных представлений о реальности как единственно возможной форме ее су-ществования и признать за ней право на объектив-ность, вне зависимости от того, какой строй у нас за окнами. В противном случае...

Представьте себе картину. Мы можем иметь все, что захотим, кроме детей. Это жутко. Человечество на-шло механизм примирения с индивидуальной смер-тью. Это — дети. И даже если их нет у тебя лично, или они не понимают тебя, все равно остается надежда, что бросишь, как в старину, бутылку с посланием, и кто-то ее выловит. Кто-нибудь из чужих, но людей. Вспомнит, помянет. XX век принес нам проблему стол-кновения со смертью рода, а механизма примирения с ней у нас нет. Он не был предусмотрен природой и не успел выработаться в процессе эволюции. Мы за-менили его самообманом: «На наш век хватит». Мы вывели себя из координат жизни и смерти, а теперь хотим проделать то же в отношении рода: закрыть глаза, обмануть себя. Совесть? Нравственность? У нас столько же нравственных критериев, сколько почесы-ваний. И понять, где мы, чтó мы в действительности, можно, только вернув себя в координаты жизни и смерти. Жизнь в этих координатах — единственно нрав-ственна.

— Но ведь существование четко осознаваемых ко-ординат жизни и смерти и жизнь в этих координа-тах — тоже самоубийство. Предельно высокий накал


167

такой жизни сжигает человека. Пример сегодня у всех на устах — Высоцкий.

— Человек, в конце концов, иногда и жертвует сво-ей жизнью для других.

— Вы верите в то, что будут существовать не от-дельные люди, а целое общество, живущее по совести?

— Да, иначе его не будет совсем. Бессовестность сегодня настолько глобальна, что совесть сама по себе становится не надбавкой интеллигентно-утонченной, а главнейшим условием сохранения жизни на Земле.

— Давайте тогда от глобальных проблем вернемся на землю к конкретным вопросам. Как возродить в че-ловеке совесть?

— К сожалению, именно с глобальными проблема-ми и приходится нам сегодня сталкиваться. И вернуть совесть можно, только нарисовав перед людьми глобаль-ную картину их гибели. Другого пути нет. Адамович говорил, что бомба, пусть даже экологическая, должна взорваться в воображении, чтобы она не взорвалась в действительности.

— Смущает только то, что все бомбы, которые взрывались в действительности, вначале тоже ведь взрывались у кого-то в воображении. Последствия по-добных взрывов непредсказуемы, а на карту при этом, как правило, ставится многое, особенно если говорить о взрывах, имеющих социальные последствия. Наша история знала их довольно, и ни один из них не кажет-ся нам сегодня вполне удавшимся. Среди них, кстати, была революция, и сегодня все чаще приходится слы-шать сомнения в ее необходимости. Что вы думаете по этому поводу?

— Вопрос, простите, глуповатый. Потому что в тог-дашних условиях революция была абсолютно неиз-бежной. Аб-со-лют-но! И если вы сейчас ставите вопрос на уровне «нужна — не нужна», вы тем самым поме-щаете себя в научные, социологические и моральные координаты, которые в основе своей не годны для его


168

решения. Другой вопрос, что, свершившись, револю-ция могла идти разными путями. Она и стремилась идти другими путями. Но здесь уже начинается кон-кретный разговор... Могло ли быть что-то годом рань-ше или годом позже и т. д.

— Продвинемся тогда чуть дальше. Не кажется ли вам перестройка очередной революцией, которая ни к чему хорошему привести не может? Многое ведь, осо-бенно на местах, делается наспех, под давлением необ-ходимости сделать хоть что-то. Необходимости, на которую, в свою очередь, боюсь, очень удобно будет спи-сывать любые неудачи.

— Вот это уже мысль серьезнейшая. Есть такая фор-мула: жажда скорого подвига. Эта жажда — благород-нейшая, казалось бы, вещь — является самой преступ-ной из всех возможных. Почему? Вот вам, может быть, излишне натуралистическая схема. Девочка тринадца-ти лет... ее надо изнасиловать и добиться, чтобы она родила на пятом месяце. Сделали. Недоносок, кошмар, ужас. Возникает движение под лозунгом: изнасиловать в четырнадцать лет! И пускай рожает на шестом меся-це. Караул! Ревизионисты! Ату!!! Но тем не менее но-вое веяние побеждает с известными последствиями. И проходит много, много стадий подобного «совер-шенствования процесса», пока выясняется, что нор-мальный ребенок рождается совершенно естественно на девятом месяце. А потом еще оказывается, что нор-мальные дети рождаются при зачатии в любви. Да еще и тогда ребенок может оказаться уродом по причинам чисто биологическим — дурная наследственность и т. д. И только путем кровавых экспериментов, путем насилия над естеством человечество приходит, в об-щем-то, к тому, с чего и начало свой поиск, — к есте-ству. К элементарным вещам.

Это — что касается скорого подвига. Что же касает-ся перестройки, то я уже говорил об этом. Перестрой-ка — это наш последний шанс. Хотя сама по себе — не


169

новость. Первая перестройка у нас началась в марте 1921 года, вторая — после смерти Сталина, и вот, на-конец, третья... Прерву себя. Наполеон на острове Свя-той Елены... Его спрашивают: «Вы провели сто двенад-цать, кажется, сражений. Почти все выиграли. Почему?» Он отвечает: «Я всему научился в первом». Отбросим нравственную сторону Наполеона. Возьмем техноло-гическую сторону становления полководца. Это — ге-ний...

— Основная тяжесть при этом, видимо, ляжет на «молодые плечи». Что нужно, по-вашему, для того, что-бы они выдержали эту нагрузку?

— Боюсь, я дам очень банальный рецепт. Нужно научиться жить жизнью человечества как своей соб-ственной. Этому может помочь только приобщение к мировой культуре. Именно ее вершины: Христос ли, Леонардо ли, Толстой ли — и есть светлячки в этом смысле. Они умели жить жизнью человечества как своей собственной. И жизнью своей как жизнью чело-вечества. Если вы вживетесь в любого из этих людей, вы увидите, что... Ну вот, скажем, Будда. От него, если вы помните, скрывали три вещи: существование ста-рости, болезней и смерти. Он один раз убежал из двор-ца — увидел старика, второй раз — увидел больного и в третий раз — труп. Из этих открытий возник буддий-ский гуманизм. И у каждого из великих обязательно были такие встречи и потрясения: старость, болезни, смерть. И каждый пережил свою личную жизнь, сжав все времена и сроки, как жизнь человечества; и жизнь человечества как свою собственную. И, стало быть, ког-да мы уже сейчас практически подошли к этим вещам, другого выхода, кроме включения в свой жизненный опыт потрясения этих людей, я не вижу. Они долго жда-ли своего часа. Но сейчас они стали действительно не-обходимы. Физически. Жизненно...

— Вы себе можете всерьез представить... ну, ска-жем, восьмиклассника, взахлеб читающего Лао Цзы?


170

— Да, конечно. При условии, что раньше он почув-ствует, что смертен. И потрясется этой мыслью, а не убежит от нее, как мы это чаще всего делаем. Если он с жутью пойдет ей навстречу — только тогда!

— Говоря о становлении и самостановлении лично-сти, не обойти вопроса ее взаимоотношений с государ-ством...

— Кроме государства и кроме общества, существу-ет еще одно понятие, о котором мы уже говорили с вами. Это — род человеческий. Это-то уж нам точно никогда не внушалось. Это-то и считалось крамолой, абстрактным гуманизмом, внеклассовым и внесоци-альным понятием... А оказывается, что оно самое со-циальное из всех. И самое конкретное кстати. Хотя... Я за свою жизнь выиграл уйму пари, споря о том, что ни в одной из энциклопедий, кроме, кажется, словаря Граната, нет слова «человечество». Чингисхан — есть, Черненко — есть, человеко-час — есть! А «человече-ство» — нету. И это не шутка, не острóта — над этим очень стоит задуматься.

Если мы и дальше будем танцевать в координатах «государство — общество», «социализм истинный — неистинный», «социализм — капитализм» и прочее, мы будем суетиться и только. Избежать суетности мы сумеем, только поставив проблемы в координаты, в ко-торых мы сейчас реально живем. Я по-прежнему имею в виду координаты жизни и смерти рода человеческо-го. Координаты бессмертия, в которых мы жили до сих пор, необратимо ушли в прошлое. До сих пор мы жили при гарантированной социальной жизни. Мы выбира-ли формы социальной жизни, от коммунизма до фа-шизма. Вопрос был только в сроках реализации того или иного выбора — завтра или послезавтра наступит коммунизм?

Теперь мы живем в координатах выбора между жизнью и смертью, а не между формами жизни. И во времени мы живем уже не в координатах «не сегод-


ня — так завтра», а в координатах «не сегодня — так завтра не будет». Без осознания себя в этих координа-тах мы запутаемся в бесконечных отдельных спорах о Сталине, о Жданове, о кооперации и некооперации — это все только железные опилки! Под них нужно под-вести магнит.

«Истинная ценность жизни и смерти определяется только тогда, когда дело доходит до жизни и смерти» (А. Блок). Уже все горит. Нам не хватает воображения признать действительность, нам не хватает фантазии признать факты.

Однажды так получилось, я перечел всего «серьез-ного» Шекспира, и у меня возникло незабываемое, спасающее ощущение. Мне показалось, что я стою на скале, внизу океан, шторм и корабль из промокашки. И на палубах, и в трюмах этого корабля вовсю идут инт-риги. Образуются новые партии, складываются альян-сы, и никто не обращает внимания на то, что промо-кашка-то уже намокла!

У них другое время, понимаете?— Очень трудно непрерывно удерживать в себе это

ощущение...— Если бы у меня не было Достоевского и Шекспи-

ра, если бы у меня не было друзей, которые меня дер-жат, когда я тону, которые сами нуждаются иногда в поддержке, когда ко мне возвращаются силы... Один я бы, пожалуй, с этим не справился. У Гоголя есть форму-ла: «непосильные вопросы». Но я твердо знаю, что эту непосильность нужно осилить.


172

— Главный смысл перестройки заключается в том, чтобы в обществе происходило постоянное обновле-ние. Сейчас перестройке нужна самая трезвая, чест-ная, мужественная самокритика. Чем честнее будет ответ, тем больше возрастут шансы ее необратимо-сти, — считает воскресный гость «Смены» историк, философ, литературовед Юрий КАРЯКИН.

Билеты спрашивали на дальних подступах к Кон-цертному залу. Администрацию уже много дней осаж-дали звонками-просьбами из самых разных учреж-дений... Взволнованный «пожарник» перед началом выступления ходил по залу, умоляя людей, забивших все проходы, освободить их на случай участившихся в нашем городе пожаров. Выступал Юрий Карякин. По-жалуй, это был единственный человек, который подоб-ное паломничество воспринимал с досадой. Впрочем, досаду, что впоследствии подтвердилось записками, адресованными ему, испытали и некоторые зрители, явно рассчитывавшие на «сенсацию» и разочарован-ные тем, что услышали в первом отделении. Ламарк, Достоевский, Шекспир и наши современники Джона-тан Шелл и Роберт Юнг — эти имена звучали со сцены, о произведениях этих людей размышлял Юрий Каря-кин, проецируя их предвидения, предостережения на наши с вами судьбы. Когда мы начали беседу, он ска-зал:

«…СТРАХ УВИДЕТЬ БЕЗДНУ»Беседу записала Л. Титова. 1988 год


173

— Я специалист по Достоевскому, я не специалист по Жданову, какового во мне, авторе «Ждановской жидкости», опубликованной в «Огоньке», многие ви-дят. Я изучаю творчество людей, утверждавших совер-шенно другие идеалы. И поэтому я испытываю ощуще-ние того, что занимаюсь, если говорить о Жданове и им подобным, не своим делом. Но занимаюсь я им от отчаяния. Приходится этим заниматься. Хотя — если смотреть глубже — оно связано с основным.

Весь опыт человеческий помогает нам осознать себя в системе общечеловеческих координат, вспом-нить уроки других революций, когда люди в результате получали совсем не то, о чем мечтали. Поэтому очень важно именно сейчас разобраться в структуре нашего самосознания. Понять познанное Достоевским, Руссо, Пушкиным, Ламарком, людьми, умевшими взлетать над землей, над другими людьми — своими современ-никами и своими потомками.

Наша беда в том, что во многом нарушена связь между сиюминутным и глобальным. Уровень наших с вами размышлений должен подниматься до действи-тельной судьбы Отечества. А мы ведь и компасы нрав-ственности научились подделывать, перепутали все «запады-востоки» наших моральных принципов.

Но сможем ли мы жить, не воскресив, не вскрыв прошлого? Вопрос Достоевского — влияет ли расстоя-ние на человеколюбие? — обращен и к нам. Влияет ли расстояние на человеколюбие? Имеет ли время влия-ние на совесть? А если расстояние влияет на челове-колюбие, то каким должно быть оно, это расстояние? Стоит поставить вопрос таким образом, и понятной станет наша боль за 1920-е, 1930-е, 1950-е... Измене-ния в нашем обществе тем явственней будут происхо-дить, чем лучше научимся мы увязывать свои злобод-невные проблемы с глобальными.

— Перестройка ведет отсчет с апреля 1985-го. За эти последние годы какой, по-вашему, путь прошло


174

наше общество в своем развитии? И какие прогнозы решились бы вы сделать?

— Я бы предпочел говорить не об успехах пере-стройки, я бы предпочел говорить об ее особенностях, об опасностях, которые ей угрожают. Какая особен-ность мне кажется главной? Думается, никогда еще в стране нашей, в ее истории не было так много — и аб-солютно, и относительно — умных людей, которые бы так глубоко понимали и осознавали происходящее, имели бы свое мнение обо всем. И так много честных людей. И такой ценой. Но трагедия, именно трагедия, на мой взгляд, состоит в том, что большинство этих умных и все понимающих людей поражено параличом безволия. Они занимают позицию, которую занимали зрители в древнеримских театрах, когда наблюдали за боем гладиаторов. Их-то это не касается... И вот они смотрят, слушают, читают — а об этом, интересно, ска-жут? Ой, гляди, сказали... А об этом? Об этом — надо же, не сказали... При таком, казалось бы, неожиданном взрыве лучших чувств и мыслей нет надобности в дей-ствии. Помните, у Брехта: «Шагают бараны в ряд, бьют барабаны — кожу для них дают сами бараны». Я нико-го не хочу оскорблять. Я и к себе это отношу. Мы сами виноваты, что не противодействовали постоянному заражению этим духовно-нравственным СПИДом рав-нодушия. И спохватились уже тогда, когда нам начали неправду вливать лошадиными дозами, я имею в виду статью Нины Андреевой, которую во многих областях страны стали организованно перепечатывать и обсуж-дать. Но спохватились не сразу и отнюдь не все... Мой знакомый был в одном высоком учреждении, когда там позицию автора этой статьи ставили в пример. Я его спросил: «Ну а ты? Ты выступил?». Он сказал, что про-молчал, и я поздравил его с тем, что он внес свой вклад в удушение перестройки.

Еще одну особенность я вижу в том, что мы не зна-ем своих прав. Даже организуя общество по спасению


175

зоопарка, чувствуем себя на нелегальном положении. Мы политически и юридически порой безграмотны. Мы боимся воспользоваться тем, на что имеем право, мы не боремся за завоевания, присущие нашему миро-воззрению и отраженные в нашей Конституции. И есть другие примеры. Ко мне полгода назад пришли не-сколько человек. Среди них были ученые — профессор, кандидат наук, были студенты. Они начали собирать подписи для создания мемориала жертвам сталинских репрессий. Вышли на Арбат — их в милицию. Они еще раз, еще раз, еще раз... Затем о них написали «Литера-турка», «Известия», «Советская культура». Сейчас ими уже собрано около пятнадцати тысяч подписей, они ставят вопрос о создании общества «Мемориал».

Я глубоко убежден: если в молодости, именно в мо-лодости, не выступишь открыто, пусть один против всех, даже если набьешь при этом шишек, ничего по-том не получится. Первый свой выговор по комсомоль-ской линии мои сокурсники получили за организацию обсуждения книги Дудинцева «Не хлебом единым» — хотели поддержать роман, дружно обруганный офици-альной критикой.

В течение шестнадцати лет я был знаком с Володей Высоцким... Изучают его корни — фольклорные, есе-нинские, цветаевские. Но главное-то — в другом, в том, что он, мальчишка, пошел против всех. В тех тяжких условиях сотворил невозможное, немыслимое. И сей-час я абсолютно не верю в единодушные аплодисмен-ты в его адрес. Критерием любви к Высоцкому являют-ся не аплодисменты, а способность хоть вот на столечко самому — так же! Это будет ему лучшим памятником. И еще я убежден в том, что живи он сегодня — не нра-вился бы многим высоким начальникам, как и раньше.

— Каким образом люди — обыкновенные, не знаме-нитые, но верящие в перестройку, могут доказать свою ей приверженность? Как всего действеннее могут они помочь ей?


176

— Важнее всего сейчас то, что непосредственно дает отдачу, человеческую отдачу. Важны конкретные дела. Я уже упоминал о людях, собирающих подписи за создание «Мемориала». Реальное дело сегодня — за-пись рассказов оставшихся в живых узников — жертв репрессий, оказание им помощи, восстановление имен погибших. Если этого не сделать сегодня, завтра уже никто это не сможет сделать. Дело, повторяю, в реаль-ной помощи, реальном сборе исторических фактов. У нас не только людей расстреливали, у нас научились арестовывать, расстреливать факты. И они должны быть выпущены на свободу, воскрешены. Когда фактов будет миллион, поймем: достаточно одного... Такого, например, как документ, подписанный Сталиным, о разрешении применять пытки не только к взрослым, а и к детям, начиная с двенадцати лет.

Но движение должно быть не в противопоставле-нии, не только в отрицании, а и в развитии. Должна быть реальная, если хотите, филантропия: хоть чуть-чуть помочь старикам, родственникам пострадавших.

Слово это — филантропия — у нас чуть ли не ру-гательным стало. Но обязательно должно быть такое движение, особенно, я настаиваю, среди молодежи — комсомольской и пионерской. Наши дети разыскива-ют могилы павших на войне. Я не вижу здесь разницы. Мы должны организовать вахту памяти, вахту помо-щи, очиститься — через припоминание. Мы с вами должны стать для детей источником правды, от нас они должны эту горькую правду узнать.

Тот, кто начнет это дело, обязательно столкнется с новыми андреевыми, и победа над ними и будет вели-ким вкладом в перестройку.

Еще одно конкретное дело — экологическое. Оно и конкретное, и просвещающее самих себя, и научаю-щее нас проходить первые курсы реальной правовой грамотности. Эти два дела наиболее доступные, наи-более мобилизующие и дающие эффект.


177

Могу привести и другие примеры. В Набережных Челнах уже три года действует под эгидой комсомола политический клуб имени Николая Бухарина. Ребята изучали его труды, помогали его вдове Анне Михай-ловне Лариной, которую четырежды расстреливали; переписывались с ней. Комсомольцы Читы организо-вали общество «Мемориал», приняли решение о созда-нии памятника жертвам репрессий, в читинской га-зете регулярно печатаются рассказы пострадавших во время культа личности.

Приверженность делу перестройки можно дока-зать, кроме того, очень просто — встать и сказать то, что думаешь, не промолчать, когда другие молчат. Тру-сость сейчас — самая благородная форма откладыва-ния. И если эта перестройка погибнет, виноваты будем мы, ее якобы сторонники.

— Вспоминая Достоевского: он предупреждал, он предвидел, он предсказывал... Мы постоянно оказыва-емся умны задним умом. Что же делать, как же преду-смотреть нам возможные негативные явления, как избежать их? Как спроецировать вчерашний опыт на завтрашний день?

— Сейчас на Западе необыкновенно высок интерес к тому, что у нас происходит. К нашему огоньку, кото-рый еще очень слаб, который еще так легко задуть. Причем всем совершенно ясно, что ни в какой электро-нике мы еще очень долго никого не догоним. Нам надо вообще приложить сверхусилия, чтобы не превратить-ся в третьестепенную державу. Почему же такой инте-рес? Интерес к духовному возрождению и вера в это возрождение. Мы снова пытаемся одухотворить мир. Сейчас высший патриотизм, высшее национальное чувство — в том, чтобы перестать заискивать перед на-родом. «Великий народ» — это же не народ так о себе говорит, народ достаточно скромен, чтобы так гово-рить. Когда постоянно говорятся такие слова, проис-ходит рождение самообманного сознания. Самообман


178

пока является средством осуществления наших чаяний и надежд. Мы как персонаж Толстого, который загады-вает количество шагов, а когда столько, сколько надо, не получается, укорачивает шаг... Сокращая метр, мы думали, что сокращаем дорогу.

Сейчас перестройке нужна самая трезвая, честная, мужественная самокритика, самое беспощадное вы-жигание всякого самообмана, всякого самообольще-ния, Пусть каждый задаст себе вопрос: все ли он сам сделал для того, чтобы она стала необратимой? Чем честнее, мужественнее, беспощаднее будет ответ, тем больше возрастут шансы этой самой необратимости.

Как ни странно, но все предыдущие социальные тео-рии никак не учитывали фактора времени. Я уже срав-нивал подобное явление с тем, что роды у женщины мы ждем не на девятом месяце, а на пятом. Почему? Мы так устроены: хочется быстрее. Но природа, которую мы стремимся переделать, улучшить, не познана еще в конечном счете. И опись главнейших неосуществив-шихся пророчеств — на две трети связана с фактором времени.

Чтобы возвращение к прошлому было нам заказа-но, мы должны просчитать наихудшие возможные ва-рианты. Кто-то при этом обвинит меня в запугивании, но именно для того, чтобы самого худшего не случи-лось, наберемся мужества и представим себе, чтó мо-жет произойти. Не будем забывать, что главная опас-ность болезни — не в диагностике.

— Что же, на ваш взгляд, реально угрожает пере-стройке?

— Давайте четко представим себе, что эта перест-ройка — третья. Первая началась по инициативе Ле-нина в 1921 году, кстати, и слово «перестройка» про-звучало впервые в том значении, в каком мы его употребляем, в ленинском политическом «Завещании» («Письмо к съезду», написанное В. И. Лениным в конце 1922 года и содержавшее критическую оценку его бли-


179

жайших соратников: Сталина, Троцкого, Бухарина. — Ред.) Программа этой перестройки включала в себя де-мократизацию партии и государства, кооперативный план, национальный вопрос, перемены в политичес-ком строе... С тех пор мы вращаемся вокруг этого све-тила, вокруг этого центра тяжести, вокруг этой оси. Перестройка была прервана примерно к 1929 году. Ка-ким образом это произошло? Давайте обратимся к XIV съезду партии, к стенограммам, с одной стороны — рассуждения о том, возможен или невозможен социа-лизм в одной стране. Но, как водяные знаки, которые проступают на свету, выступили кровавые пятна. На съезде обсуждался и другой вопрос. Вопрос о доносах. Доносы на съезде объявлялись Шкирятовым высшей добродетелью. Доносительство поощрялось. Помните, как говорил в фильме «Процесс» один из большевиков на Красной площади: «Все время ухо слышишь...». Соз-давалась такая обстановка, что люди не могли погово-рить друг с другом, чтобы кто-то из них потом не по-бежал доносить...

Вторая перестройка продолжалась примерно три-надцать–пятнадцать лет, началась она после 1953 го-да, и началась с тех же вопросов, что и наша третья... Правда, политические и правовые изменения не закла-дывались в нее вообще. Продолжалась она, то затухая, то разгораясь, до середины 1960-х годов. Ее оконча-тельное затухание произошло под начинающий все громче и громче звучать хор голосов, реабилитирую-щих Сталина.

И теперь третья, воскресшая под флагом возвра-щения к ленинским принципам. Главный смысл пере-стройки я вижу в том, чтобы она никогда не кончалась: обновление должно происходить постоянно. Две пре-дыдущие неудачи заставляют серьезно и без эйфории говорить о шансах на выживание. Итак, что будет в случае ее поражения и как это поражение вообще мо-жет произойти? Думаю, произойдет оно непременно


180

«под флагом» перестройки, после того как раздадутся призывы к крепкой власти, к отстаиванию «принципов»; параллельно с этим будет происходить исчезновение гласности. Это будет абсолютный Чернобыль — нравст-венный, культурный, политический, социальный, иде-ологический... То, что мы будем иметь взамен, мыслит-ся мной какой-то милитаризованной рашидовщиной. Тем, кому мои предположения покажутся очень стран-ными, могу порекомендовать обратиться к статье Про-ханова в «Литературной России» за 6 мая 1988 года. Не зря является он примером для Нины Андреевой. «Наши афганцы, — пишет в статье Проханов, — должны быть лелеяны...». Конечно. Но для чего? А для того, по мыс-ли автора, чтобы, когда возникнут внутригосударст-венные кризисы, пожертвовать своими жизнями... Так прямо и сказано.

Как раз поэтому считаю, что наши лучшие публи-цисты — Шмелев, Стреляный, Афанасьев, Попов — за некоторыми исключениями недостаточно показыва-ют безысходность в случае поражения. Не говоря уже о тех, чей «страх увидеть бездну сильней, чем страх в нее шагнуть». Потом когда-нибудь кривая вывезет — сегодня так нельзя рассуждать. Пока мы не осознаем до конца, чтó нас ждет, думаю, если концентрации по-ложительных сил не произойдет.

— Сегодня странно видеть на многих постах «лю-дей-перевертышей», долго учивших нас жить так, а те-перь с тем же энтузиазмом доказывающих, что нужно жить эдак. Смена поколений — не есть ли это необхо-димое условие удачного осуществления перестройки?

— Уверен, что судьба перестройки зависит еще и от того, за кем пойдет молодежь. Думаю, пойдет она за теми, кто не врет. Особенность наших дней состоит в том, что время между тайным и явным сокращается. Благодаря чему это происходит? Благодаря вам, нам — всем нам... Если от преступлений 1937-го года до се-годняшнего их понимания и осуждения прошло око-


181

ло пятидесяти лет, то на кульминацию истории со ста-тьей Нины Андреевой понадобилось всего три недели. И это не может не вселять оптимизм.

В нас еще сидят гены страха, мы подчас в ненор-мальных условиях существуем, принимая их за нор-мальные. И я завидую молодым людям, как сейчас принято говорить, «непуганому» поколению, которое лишено раболепия, свободно, раскованно. Но какой ценой все это куплено?

Сейчас, как никогда, мы должны максимум внима-ния уделить детям. И материального, и научного, и мо-рального... В конце концов, все преломляется в отно-шении людей друг к другу. Ребенок, старик, больной и человек в беде — все определяется отношением к ним. Попробуйте ввести эти критерии, и все станет ясно. Мы твердили: «Дети — привилегированный класс в на-шей стране». А как дети жили в детских домах? А какая у нас детская смертность? Значит, мы болтуны. Ко-рыстные болтуны или глупые болтуны. Не знаю, что лучше. Но ведь это — дети! Это та точка пересечения, которая все вскрывает.

Надо постоянно реально сопоставлять себя, нашу страну с другими странами. Сравнивать, как там рабо-тают и как мы работаем. И чего мы достигли в самых главных вещах. И как там относятся к детям — в Япо-нии, Америке... И мы увидим, что если у нас в школь-ном классе тридцать человек или еще больше и один учитель, этому учителю, будь он хоть семи пядей во лбу — не нужно тридцать разных. Он просто физиче-ски с ними не справится, его ставят в положение ун-тера Пришибеева. Ему нужны тридцать одинаковых! Значит, он уже объективно поставлен в ситуацию по-гашения индивида, а если это положение изменить, то произойдет обратное — индивидуальность будет обе-регаться, окажется ценностью великой...

Смена поколений уже происходит, и главный во-прос перестройки — это вопрос детей и подростков.


Если представить себе запуск космического корабля, то чем раньше, тем легче перескочить ему на другую, более крутую траекторию, а дальше это сделать уже труднее, а еще дальше — уже невозможно... Расстоя-ние увеличивается. Мы, те, кто сейчас противостоит друг другу, должны помириться — на наших детях. Но для этого мы должны перевернуть ту страницу исто-рии, которая осталась многими непрочитанной. Мы закроем ее, сразу же, как только она будет прочитана, закроем, но не перелистнем... Проблема эта уже пере-зревшая...

Я считаю, что мы должны еще раз прореветься, ужаснуться самим себе. Солидарен с Адамовичем: по-чему бы не пустить по телевидению списки? В 1937–1938 годах было утверждено 383 смертных «оптовых» списка-приговора, лично подписанных Сталиным. Пус-тить их по телевидению, факсимильных, будем смот-реть 5, 10 минут, 15. Факсимильные, с ругательствами, написанными рукой Сталина, подлинные... Уверен — вылечимся...


ПУБЛИЦИСТИКАРАЗНЫХ ЛЕТ


185

ЕСЛИ МОЖНО НЕПОСВЯЩЕННОМУ…

ПОЗНАТЬ — ЗНАЧИТ ПОЗНАВАТЬ

Я горд тем, что мой соотечественник — Эрнст Неиз-вестный совершил и совершает выдающиеся художест-венные открытия, имеющие не только национальное, но и общечеловеческое значение.

Им создано около трехсот скульптур, несколько тысяч рисунков. В 1958-м в московском крематории у Донского монастыря был установлен его рельеф «Веч-ный круговорот». В 1967 году в Крыму, в пионерском лагере «Артек», закончена работа над рельефом «Про-метей и дети мира» (85 квадратных метров в камне). В Зеленограде, подмосковном городке науки, — 16-мет-ровая скульптура современного Прометея.

Э. Неизвестный — победитель международных кон-курсов скульптуры в Югославии (1966), где он изваял «Кентавра» и «Каменные слезы», и в Объединенной Арабской Республике (1967), где он, в содружестве с советскими архитекторами, представил проект гигант-ского монумента в виде цветка лотоса, который будет стоять посередине магистрали, пересекающей Асуан-ское водохранилище.

Ландау, Капица, Шостакович, Коненков приветство-вали смелость мастера.

ЭРНСТ НЕИЗВЕСТНЫЙ


186

Одного этого уже достаточно для того, чтобы попы-таться определить место Неизвестного в современном искусстве, не уповая на так называемый беспристраст-ный «отбор Времени», на «неподкупный Суд Истории», как будто отбирать и судить может кто-нибудь, кроме самих людей. Слишком часто апелляция к «Высшему Суду Истории» и «Времени» есть фраза, скрывающая боязнь ответственности и означающая, говоря слова-ми Достоевского, «стыд собственного мнения».

Попробую рассказать о своем опыте познания Не-известного.

СКУЛЬПТУРА ДОГОНЯЕТ СВОЮ ЭПОХУ

Я буду говорить лишь о том, какие мысли стимулирует во мне творчество Э. Неизвестного, и отчасти о тех идеях, с которыми он приступает к работе, т. е. о мыс-лях художника и о мыслях зрителя (да и то лишь одно-го), о первом и конечном пунктах сложнейшего пути рождения искусства. Все же тайны середины этого пути приходится опустить.

…У. Э. Неизвестного есть такая скульптура. Двое ду-шат друг друга. ДРУГ — ДРУГА! Даже брат — брата: «Каин и Авель». А корень — общий. У него есть также проект работы (еще в пластилине), где Каин и Авель — внутри одного человека… Когда видишь это, думаешь — как часто мы спорим прежде, чем начнем понимать друг друга (и себя), даже — вместо того, чтобы понимать. «В споре рождается истина»... А сколько — убивается?

Люди могут и должны понимать друг друга, но здесь нет иного пути, как учиться этому. Во взаимопони-мании — и одна из вечных целей человеческого су-ществования, но в нем же и средство ее достижения. Сделать — значит делать. Дойти — значит идти. По-знать — значит познавать.


187

До знакомства с Неизвестным и его работами я и не подозревал, что современная скульптора способна иметь столь глубокое и сильное социально-философ-ское содержание и влияние, которое отдаленно может сравниваться с содержанием и влиянием, скажем, ли-тературы, поэзии, музыки.

Я ни в коем случае не собираюсь противопостав-лять Неизвестного другим скульпторам — его предше-ственникам и современникам в России или за рубе-жом. Без них он просто немыслим. «Выше», «ниже» — эти оценки там, где каждый художник неповторим, а потому и незаменим, — бессмысленны. Я имею здесь в виду лишь тот факт, что после Микеланджело, говорят (и, вероятно, не без основания), скульптура постепен-но утрачивала свой синтетический характер, свое об-щечеловеческое социальное и философское звучание, все больше отставала от реальной жизни своей эпохи, от высших достижений ее мысли.

Э. Неизвестный является ныне одним из предста-вителей того направления в искусстве, которое стре-мится к воплощению не кусочков статичного мира, разорванных между собой и оторванных от ядра цело-го, а к художественному синтезу мира целого, противо-речивого и динамичного, к воссозданию такой «злобы дня», в которой бы светилась «злоба века», к нахожде-нию точки пересечения преходящего с непреходящим, тленного с нетленным.

Вот перед нами звенья «Гигантомахии». Древние названия, античные образы. И все же нет никакого со-мнения — это из нашей эпохи, синтез ее противоре-чий, ход ее мыслей и чувств. (Если бы Э. Неизвестный лепил ихтиозавра, это был бы сегодняшний, современ-ный ихтиозавр).

Связь и различие эпох и народов, человечество как единый организм и как очень противоречивое целое, искусство и наука, чувство и разум, рука и голова, на-


188

пряжение мышц и мысли, человек и зверь, человек и машина, человек и человек, — где прежде всего и боль-ше всего может художник найти ориентиры, раздумы-вая над социально-философским содержанием этих вопросов?

НЕ ИЗ ГЛИНЫ ЛЕПИТСЯ ЧЕЛОВЕК

Не будем здесь вдаваться в споры относительно боже-ственного происхождения Библии или историчности Христа. Но вне этих споров Библия представляется ге-ниальным художественным произведением о гениаль-ном художнике — творце; произведением, вобравшим в себя, синтезировавшим опыт и мудрость многих ве-ков и многих народов. Этот художник, как всякий ху-дожник, порой не может справиться с последствиями дел своих, создания восстают против создателя, а он приходит в отчаяние и готов все проклясть, уничто-жить и согласиться с Екклезиастом: «Всё — суета и томление духа!.. Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь». Но затем он, как истинный художник, снова обращается к «Пес-ни песней», чтобы снова познавать — в надежде обре-сти и для себя, и для людей не только много печали, но и много радости. Но, в сущности, в этом произведении не один художник, а два: бог старозаветный и новоза-ветный. И второму несравненно труднее, чем первому. Первый ведь лепит человека из глины, лепит, как хочет (и то у него все получается не по плану). Второй — из человека же! Из живого человека. Из плоти и духа. Из человека, уже давно переставшего быть «чистым», но вступающего в жизнь и покидающего ее с предчув-ствием, а иногда и знанием того, что все царства мира не стоят богатства души одного-единственного, любо-го человека. Вот из этого-то вещества, далеко не так податливого и мягкого, как глина, а неподдающегося,


189

сопротивляющегося, — и «лепится» человек. Удиви-тельно ли, что старозаветная мысль о непреодолимо-сти первородного греха не исчезает, а лишь укрепляет-ся в Новом Завете, и что вместо усталости и печали Екклезиаста мы находим здесь апокалиптическое От-кровение Иоанна Богослова?

За минувшие полвека слишком часто рождался ве-ликий искус проклясть и человека, и человечество, осо-бенно после мировых войн и концлагерей, после того, как об Освенциме и Нюрнберге многие вспоминают не больше, чем о Пунических войнах — далеких и едва ли реальных…

Ну, и что же? А делать-то что? Доказывать такую скучную и пошлую вещь, будто человек — дрянь? Соб-рать ради этого все старые аргументы, найти аргу-менты новые и надеяться на существование сверхно-вых?

БАСНЯ О ДВУХ ЛЯГУШКАХ

Есть басня, в которой рассказывается, как две лягуш-ки попали в кувшин со сметаной. Одна, «поумнее», из «экономии сил», решила сразу же сложить лапки — и пошла ко дну. Другая, «поглупее», барахталась-барах-талась, билась-билась, а когда силы оставили ее и она, кажется, последовала за первой, то вдруг очутилась на куске масла... Сравнение это хромает. Масло так легко не сбивается, да и эпоха наша — не сметана. Но басня эта могла бы родиться и в мастерской Неизвестного.

Творчество Неизвестного — это беспощадное вы-явление противоречий современности, но это не бес-сильная жалоба на зло и не столь же бессильная тоска по идеалу. Э. Неизвестный непримирим ни с каким по-ражением, ни с какой обреченностью и безответствен-ностью, кем бы то ни было, на небе или на земле, санк-ционированной и оправданной.


190

«Гигантомахия», по хрестоматии, это — борьба греческих гигантов с богами. «Гигантомахия» Э. Неиз-вестного — это узел современных противоречий эпо-хи, противоречий между людьми, а главное — внутри человека, это — трагическая и героическая борьба за то, чтобы, говоря словами Достоевского, «найти чело-века в человеке» (и в сущности, каждая из работ Неиз-вестного — лишь фрагмент этой борьбы).

Эрнст Неизвестный прошел через опасности вой-ны, не убегая от них, а идя им навстречу, преодолел не-дуги — следствие ранений, а кроме того, и собствен-ные заблуждения и сомнения, а также непонимание и естественное сопротивление непонимающих. Преодо-лев все это, подчеркнем, с помощью людей же, — что может и хочет сказать этот человек людям? Что борь-ба — пустяки? Что зло слишком сильно, а добро слиш-ком слабо? Да он просто отказывается верить в это на основании собственного опыта, опыта своей страны и своей эпохи.

Неизвестный открывает мощные силы зла, находя-щиеся вне и внутри человека, но, главное, он ищет и находит силы, способные противостоять этому злу, преодолеть его.

Достоевский писал: «По-моему, одно: осмыслить и прочувствовать можно даже и верно и разом, но сде-латься человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека. Тут дисциплина. Вот эту-то неустанную дис-циплину над собой и отвергают иные наши современ-ные мыслители... Мало того, мыслители провозглаша-ют общие законы, т. е. такие правила, что все вдруг сделаются счастливыми, без всякой выделки, только бы эти правила наступили. Да если б этот идеал и воз-можен был, то с недоделанными людьми не осущест-вились бы никакие правила, даже самые очевидные. Вот в этой-то неустанной дисциплине и непрерывной работе самому над собой мог бы проявиться наш граж-данин». Эту истину Неизвестный знает превосходно.


191

«Сделаться человеком нельзя разом, а надо выделать-ся в человека».

«Гигантомахия» и есть выделка человека. Худож-ник понимает, что для современного человека как ни-когда, опасен выбор между самолюбованием и само-бичеванием, самодовольством и самооплевыванием, между экстазом и апатией, что этому человеку дано третье: самоанализ, трезвое и злое осознание необхо-димости того, чем занимались люди даже такой тита-нической нравственной силы, как мягкий Чехов, кото-рый «по капле выдавливал из себя раба».

Искусство Э. Неизвестного — героическое искус-ство, оно не для тех, кто вздыхает о прогрессе, а для тех, кто готов драться за дело, которое они — осознан-но, убежденно и бескорыстно — считают правым. Оно, это искусство, убеждает и переубеждает людей, не зна-ющих еще своих сил или изверившихся в своих силах, оно доказывает им, что силы — есть, что драться — стоит, что само собой ничего к лучшему в этом, может быть, и действительно лучшем из миров, не изменится.

«ПЕТЬ НЕ МОГУ!» — «ЭТО ВОСПОЙ!»

…Стоящий на коленях юноша запрокинул голову. Грудь — разорвана, пробита насквозь. Правая рука за-ломлена, пальцы левой — в отверстии груди. Могучее обнаженное тело выгнулось.

В 1967 году «Орфея» можно было увидеть в Манеже на выставке московских художников в честь 50-летия Октябрьской революции. Художник посвятил «Орфея» памяти поэтов — от Лорки до Мусы Джалиля, замучен-ных фашистами и победивших своих палачей. Он пе-реосмыслил этот хрупкий, почти женственный мифо-логический образ, открыл в нем силы вулканические и реальные. Это опять-таки очень современное понима-ние роли современного художника.


192

Увидев «Орфея» впервые, я спросил скульптора, не думал ли он во время работы об одном стихотворении М. Цветаевой: «Петь не могу! — Это воспой!» Поэт вос-создает напряженнейший диалог — поэта с самим со-бой. Оно было написано, казалось, специально об этом и только об этом «Орфее». А скульптура — несомнен-но! — была посвящена именно этому, только этому и никакому другому стихотворению. Вот несколько строк из «Разговора с Гением» Цветаевой:

«Пытка!» — «Терпи!» «Скошенный луг —Глотка!» — «Хрипи:Тоже ведь — звук!»«Львов, а не жен Дело». — «Детей:Распотрошен —Пел же — Орфей!»«Так и в гробу?»— «И под доской!»«Петь не могу!»— «Это воспой!»

Разве можно было передать состояние такого рода в классической, спокойной или театрально-патетичес-кой форме? Отсюда весь ритм скульптуры, все ее «не-правильности». Здесь все в отдельности «неверно». Но это не пугает, а притягивает, потому что все в целом оказывается верным, точным.

Ничего удивительного в этом совпадении нет. Так и должно было быть: иначе искусство не было бы ис-кусством. Именно в этом смысле Э.Неизвестный как-то сказал: «Жизнь художника — не карьера. Это — судьба».


193

ЕСЛИ БЫ УВИДЕТЬ ВСЕ РАЗОМ

Можно восхищаться или недоумевать перед отдельны-ми работами мастера. Но истинную их цену, ту цену, которую платит, прежде всего, сам художник — своим умом, сердцем, руками, своим временем и жизнью, — можно определить, рассматривая эти работы — каж-дую из них — не в изоляции, а только в их эволюции.

Живое движение творческой мысли мастера, зако-номерности, качественные этапы и конкретные осо-бенности этого движения, внутренний его механизм, возможные тенденции, варианты дальнейшего разви-тия замыслов и их реализация, накопление, борьба и разрешение противоречий, и как итог — всесторонний критический анализ, — все это возможно лишь при условии, если (или когда) мы одним взглядом (это не значит — быстро, это, наоборот, значит — не спеша, долго, внимательно) обозрим все сотни скульптур и ты-сячи рисунков, составляющих созданный и создавае-мый им целый художественный мир — его космого-нию. Мы узнаем тогда, что это — не один-единственный мир, что миров этих несколько, что некоторые из них уже покинуты, разрушены им самим (буквально) и за-быты.

Рельеф в московском крематории. Идея вечного кру-говорота. Лежит, будто уснувший, обнаженный, муску-листый мужчина: лица не видно. Над ним стоят — тес-но, семьей: женщина, ссутулившаяся, закрывшая лицо ладонями, в ее ногу вцепился малыш, встревожен, а игрушку из рук не выпускает; мужчина, склонивший голову на грудь, руки опущены; и еще женщина, глаза закрыты, сжатые губы, но на руках — голый мальчик, она прижалась к нему щекой, словно прислушиваясь, она еще и там, внизу, с тем, но и здесь, наверху, с этим, а «этот» смеется и рвет плоды с дерева, растущего из


194

могилы. А еще солнце — наивное и достоверное, как рисуют дети, рыба, два цветка и, кажется, птица. В ру-ках у мальчика Петрушка.

Все очень незатейливо. Сентиментальности ни кап-ли. Строго. Аккордом органным: слышишь долго-дол-го: и каждую ноту в отдельности, и все в целом. Солн-це. Яблоко. Смерть. Обновление...

Но искусство уже давно не удовлетворяется такой, в сущности, классической гармонией. Не удовлетво-рился и Неизвестный. Сегодня такая гармония — все же поверхностная, видимая, потому что и мертвые, и живые еще далеко не так великолепны, как те, что изоб-ражены в рельефе. А кроме того, и этой, пока мнимой, желаемой, но не осуществленной гармонии угрожает гибель. Вот почему художник сам — взрывает ее. Но не для того, чтобы вообще отказаться от ее поисков, а для того, чтобы искать ее, бороться за нее не в выдуман-ном, идеальном мире, а в мире реальном, здешнем, се-годняшнем, в мире «прекрасном и яростном» (А. Пла-тонов).

Этот поворот Э. Неизвестного заставляет о многом задуматься.

Раньше все светское миропредставление и миро-воззрение строилось (пусть даже бессознательно) на том, что хотя человек — смертен, зато человечество практически бессмертно. Останутся плоды труда чело-века. Дети. Будет жить народ.

Прежде все расчеты людские на лучшее будущее опирались на незыблемое убеждение в том, что буду-щее вообще — будет, а потому, рано или поздно, будет и лучшее будущее; в крайнем случае допускали только его отсрочку. Хорошо известен пессимистический, бе-зысходный силлогизм (гениально пережитый Толстым в «Смерти Ивана Ильича»)

— «Человек смертен, Иван человек.Следовательно, Иван смертен».


195

Силлогизм этот исходил как раз из этой главной, скрыто-оптимистической посылки, из убеждения в бес-смертии человечества, в гарантии наступления лучше-го будущего — хотя бы для других. Это убеждение, в конце концов, и давало смертным силы жить и уми-рать по-человечески.

«Человек смертен» — это лишь малая посылка, пред-полагающая посылку большую — бессмертие челове-чества.

Но вот оказалось, что мысль Толстого — «Не в сле-пой кишке, не в блуждающей почке дело, а в жизни и ... смерти» — применима теперь не только к одному — любому — человеку, но и ко всему роду людскому в целом. Оказалось, что большая посылка уже не являет-ся столь безусловной, как раньше.

Мысль эта — как раз об осознании грозящей опас-ности и, главное, об опасности смирения перед угро-зой, об опасности ужаса перед нею, о том, что гарантия от этой угрозы природе и есть создание общества, из-бавленного от низменных страстей, потому что зависть и жажда нивелирования равно как подлость и глупость, будучи суммированы в масштабах мира, сделались ка-чествами, смертельно опасными для человечества.

Как художник шел и идет к такому ответу, — вот

для этого и надо увидеть все разом. А поэтому никакие слова, никакие репродукции и альбомы не могут заме-нить полной выставки его работ.

У кого истинно русская музыка — у Скрябина или у Глинки? Сегодня этот альтернативный вопрос являет-ся самоубийственным для того, кто его задает, но было время, когда пытались его решить и решали в пользу Глинки. А еще раньше было время, когда и Глинку упрекали в «измене» национальному духу...

Я вспомнил об аналогичных обвинениях в адрес Э. Неизвестного, когда прочитал в одной статье 1912 го-


196

да («Истории музыкального развития России») «про-роческий» разнос Скрябина и обвинение в том, что искусство его — ненационально. Аналогичные упраж-нения в злом и самодовольном остроумии повторились лет двадцать пять спустя по отношению к Шостакови-чу — «Сумбур вместо музыки».

Думать, будто национальный характер народа дол-жен проявляться в неизменных национальных формах его искусства — это все равно, что считать, будто мате-рия есть только то, что можно видеть глазами и щупать руками. Когда наука проникла вглубь природы до ато-ма и электрона, многие ученые и философы отчаялись или обрадовались: «Материя исчезла!» На деле исчез лишь прежний предел, до которого мы ее знали, наше знание о ней углубилось. Нечто подобное происходит и с национальной традицией в творчестве Неизвестно-го (и не у него одного, конечно). Национальное у него тоже — не исчезает, а углубляется.

Смешно доказывать, что «Орфей» не только не является отказом от национальных традиций русско-го искусства, а наоборот, воплощает и развивает эти традиции — и по содержанию, и по форме. Недаром С. Т. Коненков писал: «Когда я слышу, что талантли-вого смелого скульптора Э. Неизвестного обвиняют в обеднении, огрублении, упрощении „сложного образа советского человека“, меня терзает боль за родное ис-кусство... Настоящее искусство наезженных дорог не признает. По наезженным мощеным дорогам во все века толпами шли бездарности. Художник обязан най-ти свою собственную дорогу».

Добавим к этому, что в особенности Э. Неизвест-ный верен той традиции, которую Достоевский спра-ведливо считает одной из главных для русской мыс-ли — «всесветности», «всемирной отзывчивости».


197

ДОСТОЕВСКИЙ.«ДА ВЕДЬ ТУТ АРИФМЕТИКА!»

К Достоевскому, как и к Данте, Неизвестный должен был, вероятно, обратиться рано или поздно, обратить-ся всерьез и надолго. «Гигантомахия» и есть борьба с теми самыми силами «ада», которые были открыты Данте и Достоевским. Входя в «ад», Э. Неизвестный не хочет оставлять надежду. А выходя оттуда, он выносит надежду окрепшей.

Рисунки и гравюры, сделанные Неизвестным к «Пре-ступлению и наказанию», — это совсем не иллюстра-ция конкретных сцен со всей их бутафорией, а свое по-нимание главных идейных сцен. Это не портреты лиц, а проникновение в неизбежную диалектику идей, овла-девших людьми. Это не просто столкновение героев, а столкновение воплощенных мировоззрений.

Трудно «перевести», не огрубив, слово Достоевско-го в рисунок.

Не менее трудно сделать обратный «перевод» — из рисунка в слово, да еще на язык публицистики. Но я и не берусь за решение этой задачи, а расскажу лишь о круге тех мыслей, которые владели сознанием худож-ника, особенно во время работы над циклом рисунков, который было решено назвать «Арифметика» (сужу об этих мыслях на основании наших бесед).

...Идеи, по Достоевскому, это болезнетворные или спасительные микробы души. Вне души их просто нет. Достоевский открывает закон цепной реакции не-управляемого зла и, прежде всего, зла идейного. Когда перед убийством Раскольников посетил ростовщицу, там, в ее квартире, у него и возникла мысль: «И тогда, стало быть, также будет солнце светить»! Без солнца мир для него, как и для Достоевского, немыслим.

А что получается на деле? Если Раскольников убьет ростовщицу, то, казалось бы («по теории», «по арифме-


198

тике») он совершит двойное благо — избавит мир от паразита и использует ее богатства в интересах людей: «Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут ариф-метика!»

И вот уже мысль эта сковала волю, подчинила себе совесть Раскольникова.

«Случайно» ему приходится убить и Лизавету, сест-ру старухи. А та к тому же, говорят, беременна, да еще выясняется (опять «случайно»), что она обменялась нательными крестиками с Сонечкой Мармеладовой. Вместо Раскольникова в своей вине — тоже «случай-но» — признается ни в чем неповинный, затравленный Миколка...

В сущности Раскольников убивает и мать.Дело пошло не «по арифметике».Говорят, дорога в ад вымощена благими намере-

ниями. Куда же — в какой трижды ад — она ведет при намерениях дурных?

Если даже одна «трихина» (идейный, античелове-ческий микроб, по Достоевскому) даже в одной такой, в сущности, светлой голове, как у Раскольникова, даже в таком, в сущности, чистом сердце, как у него — при-носит столько зла, то что же получится, если трихины подобные будут высеяны не в «лучшую» почву? Если попадут они не в ясную голову и проникнут не в чистое сердце? Если преступления будут совершаться не во имя светящего солнца, не во имя солнечной идеи, а как раз во имя тьмы, во имя идеи темной, во имя того будущего, каким представлял его себе Свидригайлов: «...будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность».

И Достоевский в бредовых снах Раскольникова ри-сует страшную картину идейной эпидемии, охватив-шей мир и грозящей ему гибелью.

«...Весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невидимой моровой язве, идущей из


199

глубины Азии на Европу. Все должны погибнуть, кро-ме некоторых, весьма избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, все-ляющиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедши-ми...»

Кстати, Неизвестный давно, задолго до непосред-ственной работы над темами Достоевского, думал о возможных последствия заражения людей «арифмети-ческими» антигуманными идеями, особенно теми, ко-торые заставляют «во имя прогресса» благословлять всемирный пожар. Тогда-то он и создал «Атомный взрыв» (расколотая на две половины голова человека, а посередине — костлявая рука)

А все началось с «арифметики». Все началось с того, что решили будто с истиной 2 � 2 = 4 можно опре-делить судьбу человека, народа, всего рода людского. Начинать же надо с другого, с противоположного — объявить человека неподвластным законам «арифме-тики». По отношению к людям «арифметика» — самая опасная наука, наука смерти. И если уже употреблять это слово — «считать», то людей надо «считать» с точ-ностью до единицы, не «округляя» ни на миллионы, ни на тысячи, ни даже на десятки, не сокращая ни одного нуля. А «считать» людей с точности до едини-цы значит видеть в каждом из них бесконечность но-вого неповторимого мира... Человечество вечно будет благодарно Достоевскому, который, может быть, боль-ше, чем какой-либо другой художник, заставил людей буквально обжечься мыслью об опасности «арифме-тики» и о спасительности «счета» с точностью до еди-ницы.

Э. Неизвестный — только в самом начале своей ра-боты над Достоевским. Повторяю, обращение к этой работе — важнейший и многообещающий этап его творчества. Тоска и мечта Достоевского, выраженная


200

в словах: «Когда же пресечется рознь и соберется ли когда-нибудь человек вместе», — помогают понять и самому художнику, и зрителю мотивы создания «Ги-гантомахии». Э. Неизвестный собирает человека вме-сте.

И еще хотелось бы сделать одно сопоставление с Достоевским. Когда писатель увидел в Дрездене кар-тину Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос в гробу», он сказал: «От такой картины вера может пропасть». У Э. Неизвестного появилось в последнее время много распятий (мужчины, женщины и дети, порознь и по нескольку человек, стоящие и опрокину-тые), но все распятые страдают от зла посюстороннего, а не потустороннего, сопротивляются силам земным, а не бо-жественным. От этих распятий тоже вера может пропасть…

Отказавшись от иллюстрации фабульно-сюжетных ходов романа, продолжая и развивая традицию, мо-жет быть, наиболее полно воплощенную в творчестве А. Н. Корсаковой (несколько десятков рисунков на те-мы Достоевского и почти на всех — крупным планом лица героев, их мысли и чувства — через глаза), Э. Не-известный стремится проникнуть в диалектику души через диалектику идей. Более того, он доводит проти-воречия самого Достоевского до того, что изображе-ние, точнее — обнажение этих противоречий стано-вится полемичным. Он не только глубоко понимает, но, благодаря этому, и спорит с ним, — ведь, казалось бы, немыслимая для художника, для «иллюстратора», но в том-то и дело, что здесь меньше всего «иллюстра-ции». Он, как и А. Н. Корсакова, видит Достоевского таким, каким он был на самом деле, то есть художни-ком, который должен быть страшен мещанину, кото-рого должна бояться нечистая совесть.


201

НЕ СИЛЬНАЯ, А СЛАБАЯ МЫСЛЬ УБИВАЕТ ИСКУССТВО

Не одна лишь мысль водит рукой Э. Неизвестного, и, мне думается, в особенности такого художника, как он. На первый взгляд, это парадокс. Для Э. Неизвестного первоначальные стимулы его творчества это почти всегда — мысли, идеи. Он обладает необычайно раз-витой способностью самосознания и самовыражения в слове, а кроме того, — жгучей, постоянной и нетер-пеливой потребностью формулировать свои концеп-ции, объяснять себя самому себе, и все это — для того, чтобы идти дальше не вслепую, а быстрее и сознатель-нее. При своей фанатичной страсти к работе, не плато-нической и мечтательной, а живой, деятельной, неот-ложной, он принадлежит к тем людям, для которых разговоры не заменяют дело. Он говорит о деле и од-новременно делает дело. Лишь в редких случаях, даже беседуя в мастерской с друзьями или принимая посети-телей, он перестает работать руками. Если собеседник медленно и чересчур спокойно излагает свою мысль, Э. Неизвестный испытывает прямо-таки физические мучения: он следит за этой мыслью, как кошка за мы-шью, словно он ее уже несколько раз выследил, схва-тил, съел и остался голоден, а его продолжают драз-нить…

Перед тем как приступить к рисункам по Достоев-скому, Э. Неизвестный несколько недель читал «Пре-ступление и наказание», массу книг и статей о писате-ле, часами разговаривал на эти темы (делая попутно наброски). В результате было выделено несколько глав-ных идей-образов: «Арифметика», «Между крестом и топором» (дилемма, предлагаемая Достоевским); «По-гасшее солнце»; «Свидригайлов и Раскольников» («Меж-ду нами есть какая-то точка общая, а?» — слова Свидри-гайлова); «Америка» (т. е. самоубийство Свид ригайлова, который несколько раз мрачно острит, сообщая, что


202

«собирается в Америку», a перед тем, как спустить ку-рок, говорит случайному и оторопевшему человеку: «Скажи, что, мол, барин в Америку уехал»).

Мысль художника не подавляет чувства, творче-ская страсть, изобразительность не выхолащивают разум. Довольно распространенное убеждение, будто мысль уже сама по себе порождает рассудочность, — нельзя признать истинным. Не сильный ум убивает чувство, а как раз слабый, то есть односторонний, пря-молинейный, самодовольный. И чем убивает? Как раз своей односторонностью, прямолинейностью, самодо-вольством.

Верно, рассудочность — смерть искусства. Но рас-судочностью, этим худосочным и всегда претенциоз-ным уродцем, рожденным от соединения слабой мыс-ли и слабого чувства, нельзя отпугивать вообще от мысли (обрекая художника на хроническую олигофре-нию). В действительности сильная мысль, то есть глу-бокая, всесторонняя, развивающаяся и обязательно самокритичная, — не убивает, а, наоборот, стимулиру-ет и оплодотворяет творчество художника. Мышление, если оно — развитое, глубокое, тренированное, — не только не закрывает формам внешнего мира доступ в мир чувств, но является непременным условием асси-миляции этих форм.

Отвечая на вопрос одного корреспондента: «Что, по вашему мнению, важнее — идея или ее воплоще-ние?» — Э. Неизвестный сказал: «Идея, не нашедшая своего воплощения, бесплодна, а воплощение, лишен-ное идеи, антихудожественно. Это диалектическое един-ство, и бессмысленно говорить о том, что важнее. Важ-но то, что может высказать художник. Как говорится, нельзя накормить людей перцем и маком вместо хлеба насущного. Поэтому, на мой взгляд, средства выраже-ния не могут быть символом веры. Символом веры может быть только смысл высказанного. Приведу при-


203

мер: два скульптора рубят из камня шар. Один из них стремится к наиболее законченной форме шара и ви-дит смысл своей работы в том, чтобы масса камня пре-вратилась в идеальный шар. Другой тоже рубит шар, но только для того, чтобы передать внутренне душев-ное напряжение, выраженное в форме шара, наполнен-ного до взрыва. Первый шар — работа ремесленника, второй — работа художника».

Признаться, меня настораживает то «чудо», когда художник (или поэт, писатель), будучи весьма ограни-ченным в очень многих, важных, а порой и решающих для его дела областях, остается в самом своем деле ве-ликолепным, порой непревзойденным мастером, яко-бы благодаря только «интуиции», нутру», «чреву» и прочим всем известным и никому непонятным вещам. Мне кажется, что здесь что-то не так. Соответствие — есть, только между чем и чем! Либо не так уж он огра-ничен, этот человек, либо не столь уж значительным является его искусство, его мастерство. Рано или позд-но это скрытое соответствие мысли и чувства, идеи и образа обнаруживается.

Ничуть я не хочу умалять роли «подкорки», «подсо-знательного» в творчестве художника, а говорю толь-ко, что опасно возвышать ее в ущерб «коре», что глубо-кое осознание «бессознательных» процессов не убивает искусство, а развивает его, потому что сферы и чело-веческих чувств, и мыслей — безграничны, неисчер-паемы.

О ПРИЗНАНИИ ХУДОЖНИКА

Художник нуждается в признании, в известности. Если его не интересует ничего, кроме истины, правды, то ханжеством было бы предписывать ему скромность по отношению к открываемой им истине и правде.


204

Да, художник очень нуждается в признании. Оно необходимо как подтверждение истинности избран-ного им пути, как понимание людьми его открытий и, конечно, как людская благодарность за это. К извест-ности же он относится по-деловому. Она для него лишь увеличение возможности громче и сильнее, убедитель-нее и отчетливее говорить правду, углублять ее. На-стоящий художник страдает не из-за отсутствия из-вестности, а от непонимания, и в этом случае страдание его тем больше, чем больше известность. Но есть и та-кие, для кого известность вполне заменяет понима-ние, но кто, спекулируя на смешении интереса к исти-не с интересом к самой персоне, поразительно чутко замечает малейшее снижение восторгов в адрес этой последней (такую же чуткость да по отношению к ис-тине!) и очень искренне страдает от этого, но зато не только не страдает от непонимания, а, в сущности, боится именно того, чтобы его поняли, то бишь раску-сили. Желают — нравиться и боятся не понравиться. Понимание и оказывается здесь высшей мерой нака-зания…

Чего хочет фальшивомонетчик? Неужели того, что-бы обнаружили подделку? А чего бояться человеку, у которого — настоящее золото и который хочет не про-дать, а отдать его людям.

Остается пожелать Э. Неизвестному того, в чем он больше всего нуждается и чего меньше всего боит-ся, — именно глубокого людского понимания — этой высшей награды художнику и высшего стимула его творчества.

ПЕРЕНОСЯ НЕПЕРЕНОСИМОЕ

Я познакомился с Эрнстом Неизвестным в 1965 году и, покоренный его на пором, голосом, скоростью и бес-


205

пощадностью мысли, а также натуральным, врожден-ным даром быть всегда «хозяином разговора» (выра-жение Достоев ского из «Бесов»), — как-то сразу по-дружился с ним. Я еще ничегошеньки не понимал в его работах и лишь чуть-чуть начал догадываться о его фанта стических замыслах.

Однажды я похвастался своим знакомством с ним (и — неосознанно — своей влюбленностью в него) в мастерской, в кругу одного очень известного тогда скульптора (теперь уже покойного). И вдруг в ответ услыхал: «Опять о нем! Да у него же все от Генри Мура. Сплошной плагиат! Жалкое подражание!..» Тон был настолько категорический, что я устыдился своего невежества, од нако не мог не поразиться и какой-то озлобленностью, ревностью (чтобы не сказать — за-вистливостью) этого тона. Чувствовалось что-то дав-но наки певшее! «Какой он гений — мы же начинали вместе...»

Ни о каком Генри Муре я, в сущности, ничего еще не знал и, повторяю, устыдившись своего невежества (и промолчав о нем), я вскоре тайно раздобыл несколь-ко альбо мов с репродукциями его работ и принялся добросовестно (и тоже ревниво) их разглядывать. На-чался отчаянный и, как теперь вижу, очень счастливый ликбез. Я нырнул в неведомый океан, совершенно не умея плавать. Как я ба рахтался, захлебывался, тонул... Оказалось, что Генри Мура нельзя понять без Родена, а того — без Микеланджело и т. д. А потом — Гойя, Босх, Брейгель, Пикассо... Только сейчас я понимаю, чтó меня спасло: интуиция. Я просто не читал ничего «со-циологического», «искусствоведческого», почти ниче-го не читал О НИХ. Просто смотрел, смотрел и смотрел. Я решил для себя — сначала знать только даты жизни и смерти этих художников и бес прерывно смотреть-смотреть, сопоставлять-сопоставлять их работы. Смо т-реть и сопоставлять — и последовательно (хронологи-чески), и в обратном порядке, и вперемежку. Это был


206

какой-то страшный и все равно счастли вый пасьянс, где «карт» становилось все больше, но, главное, каж-дая из них оказывалась не тем, чем казалась, каждая словно издевалась надо мной, как «пиковая дама» над Германном...

Я совершенно забыл об инциденте в мастерской, но вдруг, года через два, вспомнил. В Генри Муре меня, конечно, прежде всего потрясла деформация его фи-гур, особенно — «дыры». Я еще не понял, а только по-чувствовал (запредчувствовал, вернее), что начинает рушиться все прежнее миропред ставление, мироощу-щение мое и даже мировоззрение. Я-то был, не созна-вая того, «воспитан» лишь на «передвижниках», да на Мухиной («Рабочий и колхозница»). И вдруг прежний стройный, понятный мир дрогнул, затрещал, все преж-ние устои рухнули. Почудилось существование совер-шенно невиданного, неслыханного, но абсолютно ре-ального нового мира, в кото ром, оказалось, я уже давно живу, не ведая о том. Мира дисгармонично го, но с не-вероятной страстью стремящегося воссоздаться в ка-кой-то новой гармонии. (Конечно, без предваритель-ной «прививки Достоевского» я бы этого не понял.)

Чуть позже я прочитал записки самого Генри Мура. Лежа на берегу океана, он вдруг видит, чувствует, по-любляет «голыш», то есть камушек, обласканный веко-вечной работой воды, ветра и Солнца. «Голыш» — вдруг с той самой «дырой», с отверстием, столь же гладким, как и он сам. «Я тогда постиг объем, постиг скульптуру, постиг другую — ТУ — сторону, другое измерение» — так описывает свое состояние Г. Мур.

А я вдруг понял, чем «дыра» Э. Неизвестного отли-чается от «дыр» ми лейшего гениального англичанина: тут не вековечная плавная работа волн, ветра и Солн-ца. Тут — удар, катастрофа. Тут — страшная работа беды и боли. Тут — взрыв. Разрывается тело. Отлетают, разлетаются руки, ноги, пальцы, головы, глаза (на са-мом деле все это происходит в душе, с душой)...


207

Нет, нет, не в войне буквальной только дело: война идет даже тогда, когда она не объявляется и пушки молчат. Россия — не Англия. «Дыры» Э. Неиз вестно-го — ДРУГОГО происхождения. У Генри Мура могут быть — долж ны быть! — «Король и королева». У нас, у наших, у Эрнста Неизвестного — их не может быть. В нашей истории отрубленные головы не прирастают...

Да и мировая история жестока. Нельзя красиво пи-сать о Хиросиме.

А еще потом я был свидетелем того, как один уже из самых известнейших, прославленных наших скульпто-ров, лауреат из лауреатов, оставшись один в мастер-ской Э.Неизвестного, кричал-выл-ревел, ощупывал его скульптуры: «Ведь и я мог так же! Мог! Мог!..» Он ду-мал, что он один в мастерской.

А еще потом, уже зная наизусть Эрнстовы работы (и «Мальчика с мышкой», и «Молотобойца», и «Мулат-ку» ), я вдруг понял, что он, Э. Не известный, может, по-жалуй, все, что делали до него, но — не хочет. И упре-кать его в этом — все равно что упрекать бегуна в том, что он бежит не как все, а быстрее, бежит на мировой рекорд и — бьет его. Медленнее бежать он уже просто не может.

«Мы же начинали вместе...» Да, но он каждый час выигрывал у вас минуту, каждый месяц — неделю, каждый год — месяц. А потому — снача ла полз, потом пошел, потом побежал — все быстрее, быстрее, и, на-конец, полетел...

Не буду останавливаться на его известных и неиз-вестных победах над политиками и холуями политиков, над предателями и завистниками, над собственными ранами и немощью. Английский историк искусств Джон Берджер сказал о нем (а сам Эрнст Неизвестный это до-казал): «Человек предназначен для чего-то более высоко-го, чем переносить непереносимое». Это еще больше от-носится к человеку- художнику, чем просто к человеку.


P. S. За последние годы я побывал три раза в мас-терской Неизвестного в Нью-Йорке. Полет продолжа-ется с еще большей мощью. Теперь уже совершенно очевидно, что его «Древо жизни» — это грандиозный небыва лый ОБРАЗ НООСФЕРЫ, а его мемориал жерт-вам терроризма XX века, названный им для себя — «Жертвам утопического сознания», — это новое от-крытие старой христианской, пушкинской мысли:

И милость к падшим призывал...


209

ОСТА ЛИСЬ НИ С ЧЕМ ЕГЕРЯ

Боюсь: никакой неприятель Высоцкого не причинил ему столько вреда, сколько идолопоклонство, как всег-да безответственное и неопрятное. «Образовать» тех, о ком сам Высоцкий говорил: «Терпенье, психопаты и кликуши!» — куда труднее, чем переубедить тех, кто не приемлет его как певца. Но разве не верно и другое: несмотря на очевидную неравноценность его песен (он же двигался, развивался, совершенствовался), не-смотря на явные противоречия творческого пути его, столь же очевидно вырисовывается главное — необык-новенная его популярность в самом точном, старинном смысле этого слова. Это факт. И сколь недостойно кли-кушествовать, столь же недостойно и отрицать этот факт. «Как же так? — пел Высоцкий. — Я ваш брат...»

Вспомним слова одного писателя прошлого века: «Самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплева-ние...»

Почему сейчас не выходят из памяти, все звучат и звучат, болят и болят в нас его песни и особенно, как у многих, наверное:

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю... Что-то воздуху мне мало — ветер пью, туман глотаю, — Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю-у-у...

ТАГАНКА, ВЫСОЦКИЙ


210

Впервые вижу я сейчас его строки напечатанными, впервые слежу их глазами, а на самом деле ведь только слышу их. Все равно они для меня только звучат, звучат только его голосом и никак иначе. А вижу я сейчас не строчки, а его самого: его лицо, каменеющее, когда он поет, его набрякшую шею с жилами, готовыми разо-рваться от напряжения, так что и смотреть страшно, и глаз нельзя оторвать: так это мощно, красиво...

А может быть, не только и не столько для нашего чтения (вслух или «про себя») писал он большинство своих стихов, сколько именно для того, чтобы их спеть, спеть самому — о нас и для нас. Может быть, в этом и есть их природа, а стало быть, по этому закону мы и должны их понимать?

Непостижимо: откуда он, молодой, так много и так кровно знал про нас про всех? Про войну — сам не вое-вал. Про тюрьмы — сам не сидел. Про деревню нашу — сам-то горожанин, москвич прирожденный («Дом на Первой Мещанской, в конце...»).

Откуда эта щемящая — фольклорная — достовер-ность? Никакая тут не стилизация: он о родном, о своем поет:

В синем небе, колокольнями проколотом, — Медный колокол-л-л, медный колокол-л-л — То ль возрадовался, то ли осерчал... Купола в России кроют чистым золотом, — Чтобы чаще Господь замечал...

Как успел он вместить, прожить столько жизней, и каких!... И как все-таки много может сделать один-единственный человек, а ведь даже и он не все сделал.

Откуда все это? Можно сказать: дар такой, и все тут. Но как определить сам этот дар? Вряд ли сейчас придет исчерпывающий ответ. Но одно кажется оче-видным: без дара любви к своей стране, к народу свое-му Высоцкий вообще необъясним (как необъяснимо


211

без этого дара ни одно из явлений настоящего искусст-ва). Очень проницательной бывает ненависть, но сама по себе, даже святая, она всегда в чем-то ущербна, огра-ниченна, а уж когда она неправедна, то вся ее дьяволь-ская проницательность оказывается не открытием, а закрытием: она прицельно, злорадно бьет по больным местам — убивает. О равнодушии нечего и говорить: оно, так сказать, принципиально верхоглядно, лениво и импотентно. Безграничен же в своей проницатель-ности лишь дар любви к родному. Отсюда чуткость к боли, догадливость к беде, нелицемерное сострадание и сорадование.

Вот уж кто не берег, не щадил себя, чтобы отыскать, открыть и прокричать-пропеть правду, чтобы так сбли-зить людей и (это уж и вовсе кажется чудом) сблизить совсем разные, далекие поколения — шестидесятилет-них и подростков нынешних.

Почти каждую свою песню пел он на предельном пределе сил человеческих. А сколько у него таких пе-сен, и сколько раз он их так пел! И если уж одно это исполнение производит такое потрясающее впечатле-ние, то какой же ценой, нервами какими и кровью они создавались? Какой за этим труд?..

Он был на редкость удачлив. Но это была удачли-вость без презрения к неудачникам. И в то же время чувствовалась чисто мужская, мужицкая твердость, твердость человека, умеющего работать до седьмого пота, знающего цену работы, а потому жесткого к лю-дям ноющим, не работающим. Неудача может быть в работе — как же иначе? Пожалуй, даже и не может быть работы без неудач. Но неудача, связанная с без-дельем, неудача в... безделье?.. Никакая тут не траге-дия, а фарс, празднословие.

Я видел, как он записывался для кинопанорамы. Пел «Мы вращаем Землю». Первая попытка — неудача. Вторая, третья, четвертая — тоже. Лишь пятая немно-го его удовлетворила. По напряжению — даже только


212

физическому — не уступал он никаким олимпийцам — тяжелоатлетам, скажем, когда они рвут свои штанги.

Его способность самоотдачи феноменальна. Но что-бы так много отдавать, надо это иметь, а еще рань-ше надо обладать феноменальной же способностью брать, копить, впитывать — везде, всегда, ото всех.

Очень это о нем (особенно о «Песне конченного че-ловека») — такой диалог внутренний из М. Цветаевой:

«Скошенный луг — Глотка!» — «Хрипи:Тоже ведь — звук!» <…>«Так и в гробу?»— «И под доской!»«Петь не могу!»— «Это воспой!»

Слушая его, я, в сущности, впервые понял, и понял, так сказать, чисто физически, что Орфей знаменитый древнегреческий, играющий на струнах собственного сердца, — никакая не выдумка красивая, никакая не фраза, а самая что ни на есть чистая правда.

И почему-то мне кажется, что некоторые песни должны были ему вначале непременно присниться, что они потрясали его во сне, а уж проснувшись — в ужасе, в радости, — он их мучительно вспоминал, вос-станавливал, записывал...

Не раз случалось: услышал какую-нибудь его пес-ню, и, кажется, уже покорила она тебя, но потом вдруг слышишь ее снова и не узнаешь, вроде та — и не та. Чуть изменились слова, чуть интонация, ритм, чуть-чуть еще что-то, неуловимое, и вот перед тобой — не второй, не третий варианты, а единственный. В чем тут дело? Не в том ли, что истинный талант — это, может быть, прежде всего «просто» непримиримость (даже ненависть) к собственной бездарности — без-вкусице, нечестности, неточности и, главное, умение вытравлять все это беспощадно, без остатка?


213213

Его песни — это словно он сам все время прислу-шивается, боясь пропустить чей-то сигнал бедствия. Сам мчится кому-то на помощь, боясь опоздать. Сам поминки виноватые справляет о павших, боясь кого-ли-бо из них позабыть, не понять, раз уж не удалось спасти.

Гете говорил, что если перед вами человек, в чем-то превосходящий вас, то полюбите, полюбите его за это. Иначе грозит болезнь, иначе изойдете от зависти. Но попробуйте позавидовать Высоцкому. Как, напри-мер, завидовать человеку, который, жизнью своей ри-скуя, бросается в омут бурлящий или в огонь, чтобы спасти другого? Вот действительно: поди — попробуй. Вся зависть, все тщеславие утонут в этом омуте или сгорят дотла в этом огне...

Он бьет, бьет в набат: у каждого человека свой го-лос, своя песня, но как люди вяло знают, как смутно помнят об этом, как хитроумно и упорно «откладыва-ют себя» и как панически, ненадежно, ненадолго спох-ватываются. В этом-то и состоит, быть может, самая первичная трагедия, трагедия всех трагедий.

Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел, — Потрусили за ствол — он упал, упал... Вот вам песня о том, кто не спел, не спел И что голос имел — не узнал, не узнал.

Может, были с судьбой нелады, нелады И со случаем плохи дела, дела, А тугая струна на лады, на лады С незаметным изъяном легла, легла.

Он начал робко с ноты «до», Но не допел ее, не до... Не дозвучал его аккорд, аккорд И никого не вдохновил. Собака лаяла, а кот — Мышей ловил.


214

Смешно, не правда ли, смешно! Смешно. А он шутил — недошутил, Недораспробовал вино, И даже недопригубил.

...Он знать хотел всё от и до,Но не добрался он, не до...Ни до догадки, ни до дна, до дна,Не докопался до глубин,И ту, которая одна, —Недолюбил, недолюбил, недолюбил, недолюбил...

Смешно, не правда ли, смешно! Смешно. А он спешил — недоспешил, — Осталось недорешено Все то, что он недорешил.

И откуда он предчувствовал и почти дотошно знал свою судьбу? Будто сам загадал и сам же отгадал. А мо-жет, так: сам ее делал, а потому и знал? Его песни — это еще какая-то неистовая гонка:

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!Умоляю вас вскачь не лететь!Но что-то кони мне попались привередливые...Коль дожить не успел, так хотя бы — допеть!

Я коней напою,я куплет допою, Хоть мгновенье еще постоюна краю-у-у...

Все так и сбылось — буквально как по писаному, как по спетому. А главное: сбылась неистовая же лю-бовь его к России, неистовая боль за нее. Сбылась и от-ветная любовь, ответная боль.

Совесть сбылась: весть, весть от человека к челове-ку, от людей к людям: со-весть.


215

Словно семь заветных струн Зазвенели в свой черед — Это птица Гамаюн Надежду подает!..

Очень часто у него про смерть, свою и чужую. Но это же именно от серьезности отношения к жизни, от могучей жажды ее, от неутолимого голода работы: успеть! успеть!.. И когда беспрестанно упрекают наше искусство в том, что оно, дескать, отрывается от жиз-ни, то мне хочется сказать и другое: не слишком ли оно оторвано от смерти? Будто мы не смертны уже, будто смерть — это что-то вроде «родимого пятна» от старо-го вроде предрассудка, который вот-вот должен отме-реть. Да ведь без смерти не было бы, может, и никакой нравственности вообще — к сведению некоторых «оп-тимистов»...

Читаю, перечитываю сотни (многие сотни) теле-грамм, полученных Таганкой в те последние июльские дни. Здесь вся география страны, все основные про-фессии, все возрасты сознательные. Никакого сцена-рия — стихийный порыв в общей беде и сострадании. Бесчисленные свидетельства личной потери. Инсти-туты, школы, предприятия, воинские части. Знаме-нитые имена. Имена, никому не известные. Или про-сто: «Новгородцы». Или даже вот так — без всякой подписи: «Потрясен... очень стало пусто» (из Сверд-ловска).

Беда ведь тоже способ познания, не заменимый ни-чем.

Тот, кто был на его похоронах, убедился (может быть, к полной и радостно-горькой неожиданности для себя) — есть, есть все-таки то, во что мы стесняем-ся почему-то верить (вернее, о чем стесняемся гово-рить и без чего, наверное, не захотели бы даже и жить): есть все же то, что названо правдой на земле. Есть, ког-да есть эти десятки тысяч людей, которых никто не приглашал, не зазывал и которых собрало настоящее горе и братство. Такое не прикажешь, не закажешь, не


216

сочинишь заранее. И оказалось: как много, очень мно-го родных людей — родных ему, а через него — между собой родных.

Это было не «поэт и чернь». Это правда было «поэт и народ».

На его похоронах и был народ, который знает, что потерял одного из своих самых совестливых, безбояз-ненных и талантливых сыновей. Из тех, кого называли у нас когда-то «непутевыми», «отчаянными», «забубён-ными» и кого любили и любят почему-то горячее и преданнее всех самых «правильных» и рассудительных.

Это были очень светлые похороны. Надо было ви-деть собственными глазами, как люди шли мимо его гроба. Шли часа три-четыре (можно — шли бы и сутка-ми). Надо было видеть Таганскую площадь, море лю-дей — притихших и возвышенных, берегущих цветы от палящего солнца. Море людей и море цветов. Прав-да, был момент, когда выносили гроб из театра к автобу-су и когда, казалось, люди эти, невольно подавшиеся, хлынувшие навстречу, сомнут милицейские заслоны и быть Ходынке, — как вдруг Ю. П. Любимов стал добро махать людям этим рукой из дверей автобуса. Его уви-дели, узнали и — ответили тем же, отхлынули, остано-вились и долго-долго махали автобусу руками, цвета-ми. А мальчишки выпустили в небо голубей.

Да, такое не подделаешь.И кто может подсчитать, сколько добрых поминок

по Высоцкому прошло в Москве, в России в ту ночь, 28 июля, прошло под его песни, с его песнями. Сколько людей, слушая их, молча встречались друг с другом глазами, заново и как будто впервые обжигались: есть, было у нас, среди нас такое чудо, как Владимир Вы-соцкий.

После поминок на Таганке я шел пешком по Мо-скве. И из многих окон слышался его голос. Всю ночь звучало:


217

Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий, — Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами?! Или это колокольчик весь зашелся от рыданий, Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?!

...Мне набили раны на спине, Я дрожу боками у воды. Я согласен бегать в табуне — Но не под седлом и без узды!

...Наши ноги и челюсти быстры, — Почему же, вожак, — дай ответ — Мы затравленно мчимся на выстрел И не пробуем — через запрет?!

Рвусь из сил — и из всех сухожилий, Но сегодня не так, как вчера: Обложили меня, обложили — Но остались ни с чем егеря!

...«Ах как жутко, как смело, как мило! Бой со смертью — три минуты!» — Раскрыв в ожидании рты, Из партера глядели уныло — Лилипуты, лилипуты — Казалось ему с высоты.

...Меня ведь не рубли на гонку завели, — Меня просили: «Миг не проворонь ты — Узнай, а есть предел — там, на краю земли, И — можно ли раздвинуть горизонты?»

...И еще будем долго огни принимать за пожары мы, Будет долго зловещим казаться нам скрип сапогов, Про войну будут детские игры с названьями старыми, И людей будем долго делить на своих и врагов.


218

Есть, не перевелись у нас и другие. Есть, слава богу, Булат Окуджава. Будут и новые, кого мы еще не знаем. Но все равно: такому, как он, больше уже не бывать. М. Ульянов сказал на панихиде: «Он настолько непо-вторим, что песни его просто невозможно, не по силам и спеть никому, никому, кроме него самого...»

...В дом заходишь как Все равно в кабак, А народишко — Кажный третий враг. Своротят скулу, Гость непрошеный! Образа в углу — И те перекошены...

«Кто ответит мне — Что за дом такой, Почему — во тьме, Как барак чумной? Свет лампад погас, Воздух вылился... Али жить у вас Разучилися?

Двери настежь у вас, а душа взаперти. Кто хозяином здесь? — напоил бы вином»... А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути — И людей позабыл, — мы всегда так живем!..»

Дельвиг писал Пушкину: «Никто... не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты...» Что надо, чтобы пробиться сквозь наши каменные сердца, чтобы оживить их надеждой и болью? А чем еще можно их оживить?

Булат Окуджава играет на своей тихой волшебной дудочке — и вдруг, сквозь асфальт, прямо на камнях, зеленеют ростки...


219

А еще нужны, наверное, и настоящие отбойные мо-лотки, еще и взрывать нужно камни, иначе тоже ни к чему не пробиться, ничего не найти. И Высоцкий со-чинял и пел свои песни так, будто молотком отбойным и работал, сотрясая всех и сотрясаясь сам. Он именно взрывает сердца и прежде всего свое собственное серд-це. Зато к каким тоже росткам, к каким сокровищам пробивается.

Кажется порой: вот неверно, вот не так, а в резуль-тате вдруг забываешь о «неверности», и предстают тебе новая энергия, новая гармония, и даже возникает та-кое ощущение, что они давным-давно скрыты были в глубинах самого русского языка, речи русской, души — и вырвались. И так называемые неправильности, не-верности, негладкости у него — они большей частью не от слабости, наоборот: от неподдельной и высокой искренности, естественности, от силы, от манящего предчувствия неизведанности его пути. За ними новая правильность, открытие угадываются. Без них речь жи-вая преснеет, дистиллируется, вкус теряет. Здесь имен-но та небрежность, та «грамматическая ошибка», за которую Пушкин любил русскую речь, без которой и не может быть трепета, напряженности, нарошности, то есть всего того, чем и живо живое (тем более поэти-ческое, песенное) слово, без чего никого нельзя зара-зить своим чувством, своей мыслью, нельзя отдать себя: не возьмут, не поверят.

Он так любил Слово! Он и буквы, звуки любил, все до единого, а некоторые особенно: л-л-л... р-р-р... ю-у-у... Каким-то чудом у него и согласные умели, выучились звучать как гласные, иногда даже сильнее. И даже ста-новились как бы слогом, образуя особую рифму.

Слова, звуки у него сгущаются, концентрируются, взрываются, так что их не только видишь уже, но они словно становятся объемными, скульптурно напря-женными, осязаемыми — кажется, дотронуться мож-но. Все это, очевидно, и связано именно с песенной (звучащей) природой его стиха.


220

...Ходу, думушки резвые, ходу! Слова, строченьки милые, слова!..

Весь он — в этом образе. И только, только ради это-го мольба:

Хоть немного, но продлите Путь к последнему приюту...

О «думушках», о слове — как о конях. И о конях — как о слове.

Я лошадкам забитым, что не подвели,Поклонился в копыта, до самой земли...

И так же он гнал, взнуздывал, холил слова... А его неожиданные контрапункты, от которых за-

хватывает дух! Вот один только — из «Песни о неспе-той песне»:

...Смешно, не правда ли, смешно, смешно, Когда секунд недостает, — Недостающее звено,И недолет, и недолет, и недолет, и недолет! Смешно, не правда ли?..

И здесь он вдруг резко обрывает пение и переходит на речитатив, даже почти на разговор прозаический, обыденный как будто — и горький, горький:

...Смешно, не правда ли? Ну вот, —И вам смешно, и даже мне, —Конь на скаку и птица влет —По чьей вине? По чьей вине? По чьей вине?..

Но нет, этого не опишешь. Это надо только слу-шать...


221

Над многими песнями его и думать, думать надо, работать — сразу они даются далеко не всегда. Слуша-ешь иную его песню — и такое ощущение, будто разы-грывает он трудную шахматную партию, в которой де-лает такие ходы, что после каждого восклицательные знаки хочется ставить. Недаром у этого едва ли не са-мого «громкого» певца аудитория с годами становилась все тише, вдумчивее, углубленнее, становилась одно-временно интеллигентнее и шире.

Мало кто может совершать такие невероятные го-ловокружительные переходы, перелеты — прямо от самых низин жизни к ее высотам. Кажется (казалось, вернее, многим вначале) — вот банальный жанр, вот «приблатненность» темы, вот чересчур мелодраматич-но. Но как стремительно выяснилось, что все это у него ни что иное, как пародия, сарказм, горечь. Может быть, самой распространенной первоначальной ошибкой в восприятии Высоцкого было элементарное спутыва-ние персонажей, которых он играл в песнях своих, с ним самим (хотя, особенно вначале, он сам давал из-вестные основания для этого). Он может начать раз-говор с любым на его языке, на его тему, а переводит-то разговор на свой язык, только начинает с чужого, а гнет-то всегда свое. Подобно Зощенко, он умеет взять самый пошлый жанр, чуть не хамскую тему — и вдруг (как наждаком по душе) заставляет — их! их! — хохо-тать и реветь над самими собою...

И пьяная Русь у него — это уж, конечно, не умиле-ние, не любование, а настоящий плач от горя настоя-щего. Это — знание пьянства уже не как богатырст-ва какого-то, а как безобразия, бедствия народного и страшного греха.

Не сразу и не все поняли, что песни его — дело не шуточное, не хобби, не карьера — судьба. Было время, в самом начале любимовской Таганки, лет шестнад-цать назад, когда зазывали его «меценаты», зазывали для развлечения, и он не отказывал, приходил, пел, но


222

и тогда уже перекашивались вдруг их лица, будто гло-танули они вместо легкого вина чистого спирту...

Издавна существует одна болезнь, причем зараз-ная. Назову ее: славоблудие. Заведется у человека та-лант (настоящий талант), и уже признают его в каче-стве такового, а ему мало этого, он тут же в гении метит, и не меньше. Да еще обижается искренне, если гением не величают на каждом шагу. И считает себя при этом самым распрогрессивным, поскольку «на-чальства» никакого не признает... А выходит на деле тоже какое-то чинодральство, только духовное, так ска-зать. Взяточничество выходит своеобразное, да еще и не «по чину». Выходит, сам в «начальники» карабка-ется всеми правдами-неправдами, только по особому «ведомству» — по «идеальному», что ли. А сил исход-ных, даровых все меньше и меньше, потому как не на то уходят. И глядишь: таланта как не бывало...

У Высоцкого и прижизненная слава была, как мало у кого. Но, как мало кто, он прошел и сквозь медные трубы, не потеряв головы. Здесь проявилась и внутрен-няя интеллигентность его, и как бы специальная тре-нировка против славоблудия.

Он, по-моему, не преувеличивал свое значение, свой дар, может, недооценивал даже. Однако призва-ние свое знал, относился к нему серьезно, честно и был верен ему до конца, а потому и силы его росли на удив-ление. И все мы видели: словно кто-то запустил его жи-вым метеором, выстрелил им, и он пронесся по наше-му небу, прогудел — и сгорел, не требуя никакой дани, не вымаливая никаких взяток, а страстно желая од-ного-единственного: не взять — отдать, одарить. Не от людей — людям, нам.

Самые прекрасные строчки изнашиваются, выды-хаются от слишком частого их применения (особенно не по адресу). Но вот строчки Михаила Кульчицкого, которые прямо относятся к Высоцкому и оттого звучат еще первозданнее:


223223

Не до ордена. Была бы Родина...

Даже одна его песня «Мы вращаем Землю» салюта воинского достойна:

От границы мы Землю вертели назад — Было дело сначала, — Но обратно ее закрутил наш комбат, Оттолкнувшись ногой от Урала.

Наконец-то нам дали приказ наступать, Отбирать наши пяди и крохи, — Но мы помним, как солнце отправилось вспять И едва не зашло на востоке...

Руки, ноги — на месте ли, нет ли, — Как на свадьбе, росу пригубя, Землю тянем зубами за стебли — На себя! От себя!

Разумеется, он певец города, улицы, площадей. Но ведь не только. У него есть и масса песен, которые он предназначал именно для узкого круга, для обстанов-ки интимной, порой даже для одного человека, а не-которые и вообще (вначале) для себя. И разве не хо-чется одни его песни слушать непременно с людьми, а иные лучше наедине?

Не сразу уловишь, не сразу расслышишь в мощном рыке, гуле его песен чистый-чистый лирический его голос, голос о «той, которая — одна».

...Посмотри, как я любуюсь тобой, — Как мадонной Рафаэлевой!

В наше время слишком часто мужская трусость, пе-реименованная в «ум», считается и почитается высшим


224

достижением. Но и это еще полбеды. Беда полная — когда то, за что женщинам испокон веков полагается презирать мужчин, — поощряется ими и — вознаграж-дается.

И надо было видеть, как смотрела на него Марина Влади, когда он пел. Тоже чудо. То истинное восхище-ние Женщины, без которого все, что мы делаем, без-душно, бессмысленно, — мертвит.

Мы справедливо боимся патетики, пафоса, боимся, наверное, потому, что нигде так не прячутся (и не про-являются) неискренность, корысть, фарисейство, как именно здесь. Но ведь без настоящей патетики, без ис-тинного пафоса искусству тоже не бывать. И у Высоц-кого поддельный пафос преодолевается как бы с двух сторон: и усилением этого истинного пафоса, безбояз-ненной открытостью его, предельной искренностью, а еще тем, что называется клоунадой, «придуриванием», скоморошеством и в глубинах чего горит пафос вну-тренний, скрытый, целомудренный...

Сколько сейчас песен — и у нас, и в мире во всем. Если б историю исчислять, слушать, понимать по пес-ням, то наше время — самое поющее, конечно. Но сколько песен настоящих, чистых? Не больше ведь, чем воды чистой в нынешних ручьях, реках, озерах: отрав-лены, загажены, заболочены. Войти нельзя, чтоб не из-мазаться, а уж пить не отравившись — и разговору почти нет. Так и с песнями. Тьма таких, исполняя или только слушая которые, человек — прямо на глазах — дурнеет, глупеет, одеревянивается. Сколько певцов — гладких, сытых, выхоленных, самодовольных, главное, как и их песни. Сколько их, не отличимых друг от дру-га, как близнецы однояйцевые. Происходит какой-то восторженный взаимообман, взаимное морочанье пев-цов и слушателей, взаимоухудшение.

От песен Высоцкого каждый, наверное, ну хоть на миг, становится тревожнее, умнее, красивее, каждый очеловечивается — тоже прямо на глазах. Его песни очень часто ранят, и ранят больно, но ведь в них никог-


225

да нет злобы, злорадства по поводу наших бед, они всег-да добры.

Он и при жизни был легендарен, а теперь, конечно, легенд о нем будет все больше. Но вот что здесь заме-чательно. Во всех его приключениях, действительных или сочиненных, было, как и в песнях его, нечто из сказки русской, что-то от «по щучьему веленью, по мо-ему хотенью...».

То вдруг не могут разыскать его в театре — исчез, как в воду канул, а вечером спектакль. Конечно, пани-ка. С ног сбились — не нашли. Наконец — молния от-куда-то с Дальнего Востока, чуть ли не из Магадана: дескать, он там, «все в порядке», «не беспокойтесь — вылетаю обратно». А вчера еще был в Москве. Выясня-ется: случайно познакомился с летчиками, отправляв-шимися туда. Они его знали, любили и... пригласили лететь вместе с ними и чтоб он пел. Как не согласить-ся? И вот, представьте, картинка: несется высоко в небе лайнер, над всей Россией (десять-двенадцать тысяч ки-лометров), а он, Высоцкий, рвет там гитару и голос и гудит, гудит, состязаясь с моторами. (Каково, однако, было в тот вечер зрителям, актерам, режиссеру?)

Но бывало и того похлеще: навещает вдруг — как царя в отставке — Н. С. Хрущева. Его рассказ об этом неофициальном визите — шедевр остроумия...

Помню еще, как во время юбилея Таганки, лет 10 назад, туда пригласили одного знаменитого певца-ги-тариста с Запада. Лично мне он давно был почему-то несимпатичен. Но играл и пел он по-своему виртуозно. Только за душу никогда не брал (и дело, думаю, не в языке). Так случилось и на этот раз (наверху, в старом здании). Он выступил. Были аплодисменты. Было все, как положено. Потом пел Высоцкий. Он не так владел гитарой, как тот. И если бы они оба сдавали конкурс-ный экзамен на «чистый голос», то, боюсь, вряд ли вы-играл бы Владимир. Но там была великолепная фаль-шивая позолота. Было отработанное заигрывание с публикой. Готовая телевизионно-манекенная улыбка


226

(надевалась и снималась, как галстук-бабочка). А здесь ничего как будто, кроме разряда правды от души к ду-шам. Золото было настоящим — мощный кусок из мощного рудника. Сказались, конечно, у него и азарт, и задор состязания. Но когда он закончил и всем все стало ясно, он вдруг смущенно и мягко улыбнулся, буд-то извиняясь за свою слишком очевидную победу. И чудилась за этой улыбкой не обидная даже и для со-перника мысль: «Ну, что ты, братец, приуныл? Сам ви-новат. У нас тут дело идет (как всегда, впрочем) о жиз-ни и смерти — и без всякой страховки, а ты нам фоку-сы свои привез показывать»...

И какие бы слухи ни ходили, не было и не могло быть среди них слуха, будто написал он нечестную пес-ню, будто сфальшивил. Да и не поверил бы никто. И признание его завоевано не лестью кому бы то ни было, не заигрыванием, не подмигиванием...

Да, масса историй, слухов, легенд. Но если отбро-сить почти неизбежный при этом вздор, то ведь в конце концов здесь и выражается неистребимая потребность людей в лихой и осуществленной сказке. Им — любо-вались.

И победы его воспринимались нами как наши соб-ственные.

И вот еще не легенда, а факт. О нем и на панихиде говорили. Но не вспомнить о нем нельзя. Когда Таган-ка была на КамАЗе, Высоцкий шел домой в гостиницу, шел по длинной, с версту, улице. И были открыты все окна. На подоконниках стояли магнитофоны, и со всех сторон гремели, гремели его песни. Так его приветст-вовали. Вот признание. И как все-таки хорошо, что он еще живым познал счастье такого признания. Может ли быть награда выше этой? И ведь никто не писал сце-нария, не было никакого режиссера — все родилось само собой. Сама жизнь стала сценаристом и режиссе-ром, исполнителем и аудиторией...

Высоцкому сопутствовала удача в том, что время самоосознания его как художника, сама специфика его


227

как певца-поэта-артиста совпали, так сказать, с магни-тофонным способом творчества и общения, когда воз-никла настоящая магнитофонная библиотека, образо-вался стихийно целый мир магнитофонный. Можно сказать, что в основном благодаря именно магнитофо-ну он (вслед за Б. Окуджавой) и сумел создать свою не-бывалую аудиторию. А вот о чем надо пожалеть, так о том, что еще одна библиотека, еще один новый мир, еще один способ творчества, столь соответствующие ему как певцу, его, однако, практически почти мино-вали. Я говорю о кино, о телевидении (и не только о профессиональном). Как много мы здесь проморгали, поленились, не догадались. Могли бы так же видеть поющего Высоцкого, как сейчас можем слышать его...

Не знаю, собраны ли воедино все его стихи и пес-ни — от самых первых до самых последних? Известна ли его авторская воля на то, какие бы песни он сам отобрал и выпустил в свет, как бы сам их прополол? Тут ведь как раз магнитофонная стихия может сыграть и отрицательную роль: человек только пробует, у него еще не выходит, а его уже записывают, переписыва-ют, распространяют. И вот: «рукописи» сразу идут в «набор», и нет никаких «версток», «считок», «сверок», «чистых листов». Неудачи тиражируются. Черновики выходят часто в свет до того, как они сделались бело-виками... (Учтем еще при этом, что в магнитофонном море немало и мутных течений, немало всякого рода подделок — и под Высоцкого, и под Окуджаву.)

Поставлены ли даты под всеми его песнями? Самое простое, кажется, дело — даты. Но когда оно будет сде-лано, нам откроется еще очень многое в Высоцком (и в нас самих).

А его словарь? Богатство, диапазон здесь, навер-ное, поистине уникальные.

Я все о песнях. Но ведь есть и кино и театр. Есть роли: Хлопуша, Галилей, Гамлет, Дон Гуан, Свидригай-лов... Целый год (даже больше) я мог наблюдать, как работал он над этим последним образом. Ни минуты


228

зря, ни минуты на пустопорожнее, на пререкания, что так любят иные актеры, чтоб «себя показать». Все по делу. Схватывал все на лету. Но и не боялся, не стыдился переспросить, если не понял, переделать, если не полу-чилось. Была наглядность высшего зрелого мастерства. Был уже не юноша нетерпеливый, а именно мастер.

Ему выпала еще одна удача-судьба: быть актером Таганки, лучшим ее сыном. Без Таганки он немыслим, как немыслим (сам говорил это) без зачина Окуджавы, без общения с Шукшиным и многими нашими худож-никами, писателями, музыкантами. Мне кажется, как «чистый» поэт, «чистый» певец, «чистый» актер он — в каждой из этих ипостасей — сопоставим со многими и многим уступает. (Не признавать этого, по моему, — значит оказывать плохую услугу прежде всего самому Высоцкому.) Но вот в самом сочетании, в «пропорции», так сказать, в концентрации этих качеств, в сплаве са-мых разнородных элементов, в реальном воплощении их в этой именно личности, в ее универсальном артис-тизме и «легендарном темпераменте» (по выражению Ю. Трифонова) — здесь он не сравним ни с кем.

Когда вспоминаешь ту или иную песню его, то чув-ствуешь себя так, будто вспоминаешь прочитанный рассказ, повесть, притчу, а еще точнее — маленькую пьесу. Почти каждая — остросюжетна, драматургич-на, театральна.

Я прослушал пока примерно 400 его стихов-песен, а всего, говорят, их чуть ли не вдвое больше. То есть сколько же это песенных ролей, сколько песенных обра-зов (может быть, даже слишком много)! Конечно, по-вторяю, они неравноценны, но в них — разные срезы общества по разным его горизонталям, вертикалям, диагоналям. Спектр здесь тоже уникален. Сколько лю-дей, сколько чувств, часто забываемых, не открытых литературой, обрели в нем свой голос.

Нет, тут не мода скоротечная, как, может быть, кому-то казалось вначале. Что-то есть тут чрезвычайно


229

серьезное, мимо чего пройти мы права не имеем. Тут, если угодно, знак для нас для всех. Что-то тут чудесно сошлось, срослось душевно, нерасторжимо. Что-то вза-имно угадалось, узналось, узналось любовно и больно: будто истосковавшиеся встретились. Тут ведь доверие настоящее, а что может быть труднее и прекраснее? Не купишь, не подделаешь, как и любовь настоящую. Тут и есть такое доверие людей к своему поэту-певцу-артисту, который поймет тебя, выразит. Что выразит? Что поймет? Беду. Извечную тоску по правде. Жажду бескорыстия и безоглядности, удали и самоотвержен-ности. Жажду неподдельности. Он и сам, как Гамаюн: «надежду подает»...

Ни единою буквой не лгу, не лгу...

Многие ли посмеют, точнее, многие ли право име-ют подписаться под этим?

Безусловно, Высоцкий — очень своеобразное явле-ние в искусстве. Но, мне кажется, есть еще то, что мож-но назвать явлением Высоцкого в нашей жизни (здесь нельзя не вспомнить и явление Шукшина). Вот тут-то, когда пройдет первая боль утраты, предстоит понять это явление во всех его гранях и противоречиях, пред-стоит долгая, тихая, надежная работа.

Лучшие песни его не просто слушают — их словно пьют, пьют иссохшимися глотками и — пьянеют, хме-леют от пронзительного счастья хоть на миг, но до конца быть самими собою, дать себе волю думать как думается и чувствовать как чувствуется — по совести. Песни эти пьют и вдруг трезвеют от беспощадного во-проса в лоб, вопроса неотразимого, без обиняков вся-ких: а как жить так же? Жизнь жить, а не миг один за проигрывателем или магнитофоном. Самому жить, а не быть только слушателем, пусть даже самым восторжен-ным. Но ведь это (то есть пробуждение, взрыв совести) и есть непременный знак настоящего искусства.


230

Конечно, время произведет свой неподкупный, жес-токий отбор, свою прополку. Но я убежден: часть его песен уже вошла в народную память, и надолго. А кто знает, может, спустя десятилетия их откроют, услышат, прочтут заново и удивятся, и найдут такое, что нам се-годня и невдомек.

Но все-таки им, будущим, не дано то, что было дано нам. Тайна обаяния Высоцкого была еще и просто в том, что он — жил. Разумеется, нам нужны нетленные книги, картины, музыка. Память нужна о своих гени-ях, талантах, святых, героях. Память о мощных вспыш-ках, подъемах народной души в гневе, в благородст-ве, щедрости. Разумеется, без всего этого, без памяти исторической, тоже нельзя никак, причем — и без па-мяти обо всем дурном нашем. Но ведь не меньше (мо-жет, больше) нужно, чтобы существовали живые, жи-вые — сейчас, здесь, рядом с нами, среди нас живущие люди, пусть и грешные, но в чем-то самом главном — надежные. Пусть вы и не близки с ними, пусть ни разу не разговаривали и даже не виделись, но всегда точ-но знаете, что они — есть. Вот таким и был живой Вы-соцкий.

И что значат все наши слова, все самые умные наб-людения, суждения по сравнению с непосредственно живым воздействием живого, творящего, поющего Вы-соцкого на живых слушателей?

Отныне и навсегда такой Высоцкий стал прошлым. И от этого факта, от чувства этого не спасают никакие слова, никакие мысли о том, что он останется жи-вым — в памяти. Это так, но его-то больше нет. Не бу-дет. Никогда. Отрезан, вырван кусок тебя самого, кусок твоей души. Придешь на Таганку и уже не встретишь его, легкого, стройного, ладного, и не улыбнется он тебе, как всегда делал это, — неподдельно радостно и благожелательно, как бы ни был занят, загнан, какие бы круги ни были под глазами, на лице, очень сером в последние месяцы.


231

И снова и снова звучит, болит в нас его голос....Тихие поминки были по Володе на Таганке.Собрались уже в двенадцать ночи, после спектакля

(«Мастер и Маргарита»), наверху, в старом здании.Был Володин портрет, тот, что висел на гамлетов-

ском занавесе в зале, над его гробом: светлая спортив-ная рубашка, скрещенные на груди руки, усталый, тос-кливый взгляд — в упор.

Были Володины песни и гамлетовский монолог о смерти.

Был Володин стакан, полный до краев водки.И каждый, кто говорил, обращался прямо к нему,

переведя глаза с горького его стакана на его портрет...

Когда человек умирает, Изменяются его портреты. По-другому глаза глядят, и губы Улыбаются другой улыбкой. Я заметила это, вернувшись С похорон одного поэта. И с тех пор проверяла часто. И моя догадка подтвердилась. А. Ахматова

Как изменился портрет Володи. Как по-другому он глядит и улыбается. По-другому поет нам свои песни. И как по-другому мы теперь его слушаем и видим...

А вопрос «По чьей вине?» к нему не относится.Он-то до конца своего делал то, о чем пел:

Землю тянем зубами за стебли...

Это — вопрос только к нам самим. Будто он сам и спрашивает, спрашивает не обидно опять, а теперь еще и с завистью доброй, с надеждой, а все равно — с каким-то вызовом: Ну, а вы? Сможете? Ведь у вас-то еще есть время...


232

Р. S. Все предыдущее было написано восемь лет назад, ко 2 сентября 1980 года (сорок дней со дня смер-ти Высоцкого). Спустя полгода в связи с публикацией статьи («Литературное обозрение», 1981, № 7) я сделал некоторые незначительные дополнения, а мне сделали некоторые изъятия. Не могу не сказать: статья вышла исключительно благодаря мужеству Л. Лавлинского, главного редактора журнала, мужеству двойному — и против «начальства», и против себя, так как он дале-ко не во всем был со мной согласен, но тем более счи-тал своим долгом «пробить» статью. Такое встречается крайне редко.

Однажды я спросил Высоцкого (в промежутке ре-петиций «Преступления и наказания»):

— Убей, не понимаю, как ты «входишь» настолько в роль?

— Надо, чтобы стало больно, как тому, кого игра-ешь. В школе, во время перемены, у нас разгорелся спор: что слабо, что не слабо? Кто-то сказал: «А вот слабо воткнуть перышко в глаз...» И вдруг один взял перышко, подозвал младшеклассника и — воткнул... Я тогда как-то сразу много понял. Как будто мне вот-кнули...

Конечно, мертвому Высоцкому не больно от пера Куняева, но я никак не могу понять, зачем все продол-жать и продолжать глумиться над покойным, тратить зря свои силы, — ведь цель уже достигнута: бесславие Куняев себе уже завоевал.

А сегодня я думаю вот о чем.Во-первых, не верю я в слишком пышно демонстри-

руемую любовь к Высоцкому, не верю потому, что большей частью аплодисменты ему считаются эквива-лентом собственной «прогрессивности», а на самом деле — скрывают бездеятельность, бесхарактерность, неспособность к поступку, скрывают «репетиловщину» (по Грибоедову) и «лебезятниковщину» (по Достоев-скому). Высоцкий доказал: один человек может сделать


233

невозможное. Вот, по-моему, и реальный критерий люб-ви к нему.

Во-вторых, задумаемся над безответным вопросом: что и как пел бы он сегодня, будь жив? Вопрос не такой уж безответный. Я ничуть не сомневаюсь: большей ча-сти нынешнего «начальства» он сегодня не пришелся бы ко двору точно так же, как не пришелся ко двору всему «начальству» прежнему. Не сомневаюсь: с ним наше обновление шло бы и веселее, и злее (к злу), и добрее (к добру), а еще — мужественнее, — как и с Ва-силием Шукшиным, Федором Абрамовым, Владими-ром Тендряковым, Юрием Трифоновым. Ведь все эти люди были, говоря словом Высоцкого, — мужаки.

ПЕРЕБОЛЕВШИЙ БОЛЯМИ И НАДЕЖДАМИ

Никак не избежишь искуса определить значение Вы-соцкого каким-то одним словом, и каждый раз получа-ется новое слово, и ты понимаешь, что оно не исчер-пывает всего, и вот сегодня у меня искус — я бы его выразил словом «доверие». Люди к Высоцкому испы-тывали доверие, знали, что он не выдаст, не продаст, не соврет. Чем это можно объяснить? Беспощадностью его к себе и — довернем к нему оттого, что он умел и хотел вживаться в душу каждого из нас. Отсюда и безо-глядность ответного доверия, которое он заслужил.

По-моему, Высоцкий, как и всякий художник, дает основание для определения таланта, которое я попыта-юсь дать и которое не претендует отнюдь на академизм, а если претендует, то на антиакадемизм: талант — это просто ненависть к собственной бездарности, умение ее вытравлять, умение себе в этом признаться. Беспо-щадность Высоцкого, на которую мало кто способен — признаться в этом и себе, и особенно другим, — это и


234

есть уже одоление бездарности и нравственной, и поэ-тической, и победа над ней. Вспомним: «И строк пе-чальных не смываю».

...Тема смерти у Высоцкого — это тема не кладби-щенская, это тема жизни. Художников, писателей ча-сто упрекают в том, что они оторваны от жизни. Но, по-моему, они оторваны от смерти, без ориентации на которую, без памяти о которой не может быть никакой нравственности, никакой совести. В искусстве поэта Высоцкого не апокалиптические мотивы, если хотите, не художественное слово, а деловой отчет перед людь-ми, перед народом своим, перед будущим. Под этим углом нужно читать его стихи. Хочу высказать пара-доксальную вещь: мне кажется, что ни юмор, ни сати-ра, ни зубоскальство, ни хохотушки, а настоящий за-разительный смех невозможен без понимания того, что каждый из нас смертен. Сошлюсь на высокие ориен-тиры:

День каждый, каждую годину,Привык я думой провождать,Грядущей смерти годовщинуМеж их стараясь угадать!

Мне даже кажется, что ни художник, ни поэт, ни че-ловек настоящий невозможен без видения своей смер-ти, без предчувствия ее.

И еще вот о чем хочется сказать: я ни на ком, ни на ком так физически, как на искусстве Высоцкого, воочию не почувствовал давно предчувствовавшуюся мысль, что чистое, самое чистое явление в жизни и в искусст-ве растет из нечистого, из одоления его. И не залпом это рождается, не сразу, а бесконечной работой, страстью работы. Высоцкий, насколько я знаю, не отказывался ни от какой работы, и, уже боясь славы, которая его сопровождала, мешала ему, он все равно не отказывал-ся ни от встреч с людьми, ни от работы, ни от чего...


Он встречался с людьми и не боялся этих встреч не только по причине душевной щедрости, но, если хо-тите, по причине душевной надобности, потому что в этих встречах, в этой работе он не только отдавал себя, но и фантастически много брал, чтобы потом снова от-давать...

Да, прав Евтушенко: Высоцкий — явление нацио-нальной культуры самого высокого класса.

При всем сарказме, при всей беспощадности к злу Высоцкий в поэзии и в жизни был органически верен тому, что было сказано Пушкиным: «Милость к пад-шим призывал» — и Достоевским: «Жалость, не изго-няйте жалость из нашего общества, потому что без нее, без жалости, оно развалится». Мало кто напоминал и напоминает нам сейчас об этих, может быть, коренных устоях русского национального характера. Это безза-ветность Стеньки Разина и Хлопуши. Это жалость чело-века, переболевшего всеми страхами, болями, надеж-дами...

И последнее: я думаю и не могу это скрывать, что в любви, а несомненно, что Володя любил, в любви нуж-но быть потише, и настоящая любовь — она очень ти-хая и не кликушеская.

И еще — не будем забывать об одной простой вещи: современники себе не судьи. Может быть, мы еще не представляем, я даже убежден в этом, всех масштабов того явления, которое пронеслось перед нами, и я уве-рен: все еще впереди.


236

ДОСТОЕВСКИЙ

Очерки

ПРЕДИСЛОВИЕ

Почему, читая Достоевского, все время невольно «пу-таешь» искусство и действительность, образы и живых людей? Но настоящая-то путаница, по-моему, как раз тогда, когда одно от другого отделяют настолько, что можно подумать, будто не было у Достоевского никаких забот и целей, кроме как снабдить «чистых» литерату-роведов «чистым» материалом, чтобы они «разбирали» одни образы, сюжеты, фабулы и прочее с тем, чтобы потом еще лучше «разбирать» другие, третьи и т. д.

У Достоевского — особая художественность, худо-жественность такой глубокой, беспощадной и мужест-венной правды, которая только одна и является спаси-тельной. «И тут кончается искусство...»

Один французский писатель сказал: «Мне помешал стать гением слишком большой вкус». Я думаю, что вкус этот выразился и в самом этом афоризме. Только, может быть, не о слишком большом вкусе к литерату-ре — нет, о слишком малом вкусе к самой жизни шла здесь речь.

Достоевский занимался болезнями смертельно опас-ными, а не такими, от которых и следов-то никаких не

«УШЕЛ В ДОСТОЕВСКОГО»


237

бывает, и, уж конечно, не его профессией было выда-вать злокачественную опухоль за какой-нибудь флюс. Социальная чума и холера, рак и проказа духовные — вот что он исследовал. Куда уж тут до «вкуса» (в тра-диционном смысле слова), в отсутствии которого его тоже так долго и часто обвиняли. А его главный вкус — это безграничная любовь к жизни, к человеку, к своему народу, к красоте.

«Мы видим доблесть в даре одно худое видеть, тог-да как это одна лишь подлость».

«Мир спасет красота».«...Хоть и трудно предугадать, а значки в темной

ночи догадок все же можно наметить, хоть мысленно, я и в значки верю».

Вот один такой «значок». Раньше можно было ска-зать (почему — особый вопрос): Пушкин людей мирит, Достоевский ссорит. Но теперь и Достоевский начи-нает всё больше примирять нас, примирять неотлож-ностью постижения глубины и спасительности того, что он называл «самым простым». Правда, слишком до-рогой оказалась цена такого постижения и примире-ния... Об этом здесь и речь.

Эта работа — именно очерки, не больше, очерки в старинном смысле слова: наметка, контур, очертание. Каждый из них хотелось бы развить, уточнить, допол-нить. Но если в этот труд вовлечется читатель, то глав-ная их цель будет достигнута.

ВСТРЕЧИ СО СМЕРТЬЮ

«Чтобы написать роман, — повторял не раз Досто-евский, — надо запастись прежде всего одним или несколькими сильными впечатлениями, пережитыми сердцем автора действительно». В истоках каждого его романа были, конечно, конкретные, неповторимые впе-чатления, и отыскать их — задача исследователя. Но


238238

было у него несколько столь сильных впечатлений, «за-паса» которых хватило на всю жизнь. В их числе — две встречи со смертью.

22 декабря 1849 года его в числе других петрашев-цев должны были расстрелять. Он был готов к смер-ти — без всякого раскаяния насчет вмененных ему об-винений. Это были минуты мертвого, безнадежного времени. И вдруг — неожиданное помилование после садистской инсценировки казни, во время которой один из его товарищей сошел с ума.

Вечером того же дня он писал брату: «Никогда еще таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь... Ведь был же я сегодня у смерти три четверти часа, прожил с этой мыслью, был у последнего мгновения и теперь еще раз живу!.. Если кто обо мне дурно вспомнит, и если с кем я поссорился, если в ком-нибудь произвел неприятное впечатление — скажи им, чтоб забыли об этом, если тебе удастся их встретить. Нет желчи и злобы в душе моей, хотелось бы так любить и обнять хоть кого-нибудь из прежних в это мгновение. Это отрада, я испытал ее сегодня, про-щаясь с моими милыми перед смертью... Как оглянусь на прошлое да подумаю, сколько даром потрачено вре-мени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в неумении жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, так кровью обли-вается сердце мое. Жизнь — дар, жизнь — счастье, каждая минута могла быть веком счастья... Брат! Кля-нусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте... Теперь уже лишения мне нипочем, и потому испугайся, что меня убьет какая-нибудь ма-териальная трудность. Этого быть не может! Ах! кабы здоровье!..»

И хотя даже после всего этого Достоевский еще не раз «грешил против сердца своего и духа», не раз давал волю «желчи и злобе», не раз нарушал свою клятву, но именно это мощное ощущение жизни, ощущение вре-


239

мени как чудеснейшего дара, как величайшего счастья всякий раз спасало его и превращало минуты его твор-чества в века.

Он побывал там и вернулся оттуда, вернулся, от-крыв бесконечную ценность жизни, бесконечную цен-ность живого времени, бесконечную ценность каждой минуты, пока мы живы. И не этой ли встречей со смер-тью и объясняется еще, что все вопросы он ставил от-ныне в самой предельной остроте, как вопросы жизни и смерти — буквально, не переносно, не метафориче-ски, как вопросы жизни и смерти всего человечества, как вопросы неотложные? И не отсюда ли еще и его провидческий дар? Отныне и до смерти своей всякую личную судьбу он будет рассматривать в перспективе судьбы общечеловеческой. И не эта ли мысль-страсть зазвучит в отчаянном крике героя «Кроткой»: «Пять минут всего, всего только пять минут опоздал!.. Опоз-дал!!! Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солн-це и — посмотрите на него, разве оно не мертвец?..» — И не эта ли мысль-страсть пронизывает последние сны Раскольникова и «Сон смешного человека», где создан художественный образ истории, несущейся к своей ги-бели, к своему самоубийству? Не она ли и дает надеж-ду остановить эту сумасшедшую гонку?

Здесь небывалый перелом в мировоззрении, во всем мироощущении. Здесь начало мировоззрения нового. Этот перелом и это начало связаны с тем, что действи-тельность неотразимо поставила перед людьми небы-валые вопросы. Наше сознание и особенно наши чув-ства сначала наотрез отказались даже их выслушать, очень долго сопротивлялись им, не впускали их в себя, выталкивали как нечто абсолютно инородное, проти-воестественное. Но они наконец проникли, ворвались к нам и, заставив признать себя, потрясли нас так, как ничто и никогда еще не потрясало, потрясли тем бо-лее, что если будут найдены на них ответы, то последст-вий (положительных последствий) этого невозможно


240

и представить. Вот эти вопросы. Речь идет сейчас не только о выборе между жизнью и смертью для всего человеческого рода, но и о времени для этого выбора, о времени, которого остается все меньше. А если их соединить, эти вопросы, в один, то получится: не опоз-дать, не опоздать с решающим выбором.

Да, очень долго эти вопросы выталкивались нашим сознанием, очень долго не соглашались на них наши чувства: как? самоубийство всего человечества? ги-бель всей земной жизни? и время, вечное время сжи-мается, как шагреневая кожа?! Нет, это слишком, слиш-ком противоестественно. Не может этого быть, потому что этого не может быть никогда...

Но все сейчас даже и подсчитано, подсчитано по-литиками, учеными, художниками, писателями. И об-щий результат этого подсчета таков: живое время ис-чезает с такой же быстротой, с какой растут запасы новейшего оружия, с какой отравляются весь воздух и вся вода земная, вымирают растения и животные, с ка-кой усыпляются, извращаются, убиваются ум, честь, мужество, красота и совесть людские. Но живое вре-мя — это время, когда еще можно предотвратить ката-строфу, когда еще можно спасти жизнь, мертвое — ког-да ничего сделать уже нельзя.

Сколько верного написано о катастрофическом, об-вальном времени в эстетике Достоевского. Но вот вдруг, словно очнувшись, мы увидели это время воочию, до-гадались наконец, что сами — давно, реально — и жи-вем в этом самом катастрофическом обвальном, об-рывном времени, отнюдь не эстетическом, но все-таки еще живом. Защищали диссертации о катастрофиче-ском времени у Достоевского, а надо уже защищать са-мое жизнь от этого самого времени. Раньше мы жили как бы по песочным часам: проходили год, век — мы словно переворачивали песочные часы, и время начи-налось заново, текло, как прежде. А теперь оно стало вытекать из бытия, из раненого бытия, как кровь. Жи-


241

вое время впервые — на глазах — стало превращаться в мертвое, и не позади, а именно сейчас, именно впе-реди. Раньше была в запасе вечность живого времени. Теперь — месяцы, годы, много — десятилетия. На са-мом деле, а не «беллетристически» вопрос стоит только так: выбор между жизнью и смертью должен быть сде-лан незамедлительно, не то непоправимо поздно будет, не то даже и кричать некому станет: «Пять минут, всего, всего только пять минут опоздал!.. Опоздал!!!»

Вернемся к Достоевскому, хотя, в сущности, мы ни-куда от него и не уходили.

Он испытал свою смерть как смерть всего челове-чества и разом увидел такое, что иным путем, вероят-но, вообще непознаваемо. Да, да, встреча с бедой, с горем, со смертью — трагический, но ничем не заме-нимый способ познания, познания смысла жизни в первую очередь. «...Ведь настоящее горе, несомненное горе даже феноменально легкомысленного человека способно иногда сделать солидным и стойким, ну хоть на малое время; мало того, от истинного, настоящего горя даже дураки иногда умнели, тоже, разумеется, на время; это уж свойство такое горя...» («Бесы»). А уж без смерти-то не было бы, может, и никакой нравствен-ности вообще — к сведению иных «оптимистов», для которых смерть — это что-то вроде «родимого пятна» от старого вроде предрассудка, который вот-вот дол-жен отмереть. Не потому ли мы сейчас, когда впервые всему человечеству и грозит встреча со своей смертью, только-только начинаем понимать Достоевского во всей его глубине, во всей его неистребимой и спаси-тельной жажде жизни?

У Достоевского познание и происходит как бы на самой границе бытия-небытия, на самой границе меж-ду жизнью и смертью, и точность, честность, мужест-во, красота и совестливость этого познания оказыва-ются условием самого бытия, самой жизни, условием спасения ее — в виду смерти.


242

«...Человек на поверхности земной не имеет права отвертываться и игнорировать то, что происходит на Земле, и есть высшие нравственные причины на то».

Это сказано о казни человека людьми. Сказано че-ловеком, побывавшим на плахе.

Когда Эварист Галуа, предчувствуя свою завтраш-нюю смерть, в ночь перед нею гениально решил (а не только записал решения) несколько математических задач, он, может быть, решил их, в сущности, похoдя, решая главную задачу, отнюдь не математическую, — задачу неприятия смерти, задачу сопротивления смер-ти. «У меня нет времени», — записал он тогда на полях своей рукописи. Однако он нашел один-единственный способ добыть необходимое время, а именно: остано-вить, оживить, найти время внутри, в микрокосме са-мого времени, он действительно превратил минуты в века. Это и есть творчество как одоление смерти, одо-ление времени (ср.: «каждая минута могла быть веком счастья»). Все основные герои Достоевского — по-сво-ему Галуа и, может быть, даже больше, чем Галуа. А больше потому, что все они — от самого Достоевско-го, побывавшего на этой границе жизни и смерти, по-трясенного пережитым, постигшего, что здесь откры-вается предел пределов духовного напряжения, здесь обнаруживаются вдруг такие бесконечные, действи-тельно вообще ни с чем не сравнимые силы духа, о ко-торых мы, наверное, и не подозреваем еще, а можем только смутно догадываться (если уж из обычной «мертвой» материи можно, скажем, высечь неиссякае-мую внутриядерную энергию, то какие же силы таятся в человеке?). Здесь встреча со смертью и есть именно способ познания, не заменимый ничем, а познание та-кое и есть именно способ сопротивления смерти, спо-соб одоления ее.

Достоевский переживает свою судьбу (судьбу сво-их героев) как судьбу человечества. Но и судьбу чело-вечества он переживает как собственную судьбу.


243

Здесь и болезнь его действительно многое объясня-ет. Представить только: около тридцати лет он живет под ежедневной, ежечасной угрозой припадков, каж-дый из которых может оказаться смертельным, послед-ним. Составьте список его действительно случившихся припадков (многие десятки) — ведь каждый из них и был новой встречей со смертью, каждый беспощадным ножом-резцом — по живому — «обводил» ту «картин-ку», которая и без того навсегда была запечатлена в его душе и без того кровоточила постоянно. Помимо всего прочего, это был просто невероятно мужественный человек. И не патологическая страсть двигала им, ког-да он смотрел, «не отвертываясь», и на смерть других. Не подсознанию он подчинялся, не инстинктом дви-гался — убеждением, ясным разумом и совестью, над-сознанием, если угодно. Силы сопротивления смерти он искал. А потому и отвоевал (но какой страшной це-ной) право отвечать тем своим критикам, которые объявляли его произведения «болезненными»: «Но са-мое здоровье ваше есть уже болезнь». Отвоевал право сказать им: «Да моя болезнь здоровее вашего здоро-вья...»

Страну знобит, а омский каторжанинВсе понял и на всем поставил крест.Вот он сейчас перемешает всеИ сам над первозданным беспорядкомКак некий дух взнесется. Полночь бьет.Перо скрипит, и многие страницыСеменовским припахивают плацем... Анна Ахматова.

Встреча вторая. 16 апреля 1864 года. Ему сорок два. Перед этим заграница, роман с А. Сусловой. Жена, Ма-рия Дмитриевна, в Москве, в чахотке. Суслова требует развода. Он отвечает: «Она же умирает...» Игра. Проиг-рыши. Займы. Долги. Невероятные унижения. Измена


244

Сусловой. Попреки из дома. Пропасть. Омут. Нет, ка-жется, никакого выхода. У него вырывается отчаянное: «Не потерянный же я человек...» Но он, как прежде, как всегда, предчувствует (знает!) в себе такие творче-ские силы, о которых никто на всем свете, кроме него, и не подозревает. Да, может быть, по одной только силе этого предчувствия, этого знания и берет себе право всем рисковать (тоже ведь отчасти право на «все до-зволено»)...

И вот 15 апреля Мария Дмитриевна умирает. Он рядом. И, вероятно, в ночь с 15-го на 16-е делает такое исповедальное признание, пронзительнее и откровен-нее которого даже у него трудно, да, пожалуй, и невоз-можно отыскать:

«16 апреля. Маша лежит на столе. Увижусь ли с Ма-шей?

Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, — невозможно. Закон личности на Земле связывает. Я препятствует... Между тем... высочайшее употребление, которое может сделать человек из сво-ей личности, из полноты развития своего я, — это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каж-дому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Таким образом, закон я сливается с законом гуманизма...

Итак, человек стремится на земле к идеалу, — про-тивуположному его натуре. Когда человек не испол-нил закона стремления к идеалу, т. е. не приносил лю-бовью в жертву своего я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это со-стояние грехом. Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения 3акона, т. е. жерт-вой. Тут-то и равновесие земное. Иначе Земля была бы бессмысленна».

Это и была встреча со своей нравственной смертью (нечто подобное случалось и прежде — в письме от


245

22 декабря 1849-го есть об этом, — но в такой степе-ни — никогда). И она оказалась ничуть не легче той, первой. И уж никто тут помиловать не мог. Никто не мог помочь, кроме самого себя. А он к себе беспоща-ден и потому только и находит силы воскреснуть.

Он уничтожает прекраснодушный самообман: буд-то «само собой разумеется», что всякий человек изна-чально и неуклонно любит все человечество больше себя. «Близких» — не «дальних» — оказывается, полю-бить на деле — труднее всего.

И опять-таки он переживает и эту встречу со своей нравственной смертью как встречу с нею и других лю-дей, всего человечества. И опять рaзом постигает та-кое, что иным путем постигнуть, наверное, и невоз-можно. И не отсюда ли тоже — многие его прозрения?

Из всех страданий самое глубокое для него — стра-дание от невозможности полюбить другого «как само-го себя». Но страдание это есть лишь возмездие имен-но за безраздельную любовь к себе одному. Однако из всех радостей наибольшая — преодолеть эту невоз-можность. Ад, напишет он позже, есть «страдание о том, что нельзя уже более полюбить». Неодоление этого — самоубийственно и для человека и для человечества. И многие страницы его откликаются не только Семе-новским плацем, но и той ночью, когда: «Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?..»

И еще об одной встрече со смертью — на этот раз со смертью Некрасова, в декабре 1877-го. 28-го он пошел на квартиру Некрасова, постоял у его гроба. Некрасов вместе с Белинским подарил ему самую восхититель-ную минуту его жизни — приветствием «Бедных лю-дей». С ним же он так много, жестоко, несправедливо ссорился («желчь и злоба»).

«Воротясь домой, я не мог уже сесть за работу; взял все три тома Некрасова и стал читать с первой страни-цы. Я просидел всю ночь до шести часов утра, и все эти тридцать лет как будто я прожил снова... и буквально в


246

первый раз дал себе отчет: как много Некрасов как поэт во все эти тридцать лет, занимал места в моей жизни!.. А прожили мы всю жизнь врозь...»

Слова трагические, исповедальные, даже страшные: сказал бы он это, если б Некрасов не умер? А услышь это живой Некрасов! Неужели для понимания спаси-тельного братства опять нужна была смерть?.. Опять и опять подтверждается страшная, трагическая цена по-знания: надо встретиться со смертью, чтобы постиг-нуть бесконечную ценность жизни, смысл примирения родных по духу людей.

Именно такое примирение — вот чем он дышит, вот в чем видит спасение и человека, и России, и всего человечества: «Мысль, все боле меня занимающая, — где те пункты, в которых мы могли бы все разных на-правлений, сойтись?»

Но еще раз подчеркну — не забудем о нем и такое (он сам не забывал): «Самое несносное несчастье, это когда делаешься сам несправедлив, зол, гадок; созна-ешь все это, упрекаешь себя даже и не можешь себя пересилить. Я это испытал». Не забудем: «А хуже всего то, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил. Бес тотчас сыграл со мной шут-ку». И тут меньше всего идет речь о вещах «бытовых» (во втором случае — об игре в рулетку). Нет, тут мо-менты мировоззренческой нетерпимости («везде-то и во всем»).

Зато какие слова он находил, когда одолевал себя: «И чего мы спорили, когда дело надо делать! Загово-рились мы очень, зафразировались, от нечего делать только языком стучим, желчь свою, не от нас накопив-шуюся, друг на друга изливаем, в усиленный эгоизм вдались, общее дело на себя одних обратили, друг дру-га дразним, ты вот и отстал, ты вот не так общему бла-гу, а надо вот так, я-то лучше тебя знаю (главное: я-то лучше тебя знаю). Ты любить не можешь, а вот я-то


247

любить могу, со всеми оттенками, — нет, уж это как-то не по-русски. Просто заболтались. Чего хочется? Ведь, в сущности, все заодно. Нашу же сами разницу выво-дим, на смех чужим людям... ведь только чертей тешим раздорами нашими!..»

Потрясающие, бесценные, спасительные слова — вспышка пушкинского света! Слова, безоговорочно подкупающие своей искренностью, признанием свое-го «усиленного эгоизма», страстью и мудростью одно-временно, — вот истинное просветление. Но цена? Цена! А если дело, которое надо делать, — спасение че-ловечества от самоубийства?

Вспомним вдохновенное слово Достоевского о тол-стовской сцене примирения у постели умирающей Анны Карениной: «Эти мелкие, ничтожные и лживые люди стали вдруг истинными и правдивыми людьми, достойными имени человеческого, — естественною силою природного закона, закона смерти человеческой. Вся скорлупа их исчезла и явилась одна их истина... ге-ниальная сцена...»

Не подобную ли сцену, может быть, самую, самую героическую, в истории рода человеческого и предсто-ит теперь людям сыграть в жизни для спасения жизни, для победы над смертью?

Не потому ли сейчас и открываешь заново: «Ведь был я же сегодня у смерти три четверти часа, прожил с этой мыслью, был у последнего мгновения и теперь еще раз живу!.. Жизнь — дар, жизнь — счастье, каждая минута могла быть веком счастья».

Не потому ли, как никогда, становится ясно: «...эта живая жизнь есть нечто до того прямое и простое, до того прямо на нас смотрящее, что именно из-за этой-то прямоты и ясности невозможно поверить, чтоб это было то самое, чего мы всю жизнь с таким трудом ищем... Самое простое принимается лишь всегда под конец, когда уже перепробовано все, что казалось муд-реней или глупей».


248248

И еще: «Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь... Понимаешь ли ты что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет? — засмеялся вдруг Иван.

— Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хо-чется любить — прекрасно ты это сказал, и рад я ужас-но за то, что тебе так жить хочется, — воскликнул Але-ша. — Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.

— Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?— Непременно так, полюбить прежде логики, как

ты говоришь, непременно чтобы прежде логики и тог-да только я и смысл пойму».

И, конечно, Пушкин:

Друзья мои, прекрасен наш союз!..

А еще:

И речка подо льдом блестит...

И этому всему не быть? Не скажут люди: были у по-следнего мгновения и теперь еще раз живем?

«ЛЮБЛЮ ЖИЗНЬ ДЛЯ ЖИЗНИ…»

Давно, лет двадцать назад, я впервые прочитал такое признание Достоевского: «...несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо, люблю жизнь для жизни и, се-рьезно, все еще собираюсь начать мою жизнь. Мне скоро пятьдесят лет, а я все еще никак не могу распо-знать, оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь ее начинаю. Вот главная черта моего характера; может быть, и деятельности».


249

Тогда же я обратил внимание на то, что есть черно-вой, опубликованный в 4-м томе писем Ф. М. Достоев-ского, вариант этой записи (в альбом одной женщине) и что по нему видно, как Достоевский работает над этими словами, чеканит их, стало быть, придавая им особое значение. Не есть ли это его жизненное и эсте-тическое кредо?

Слова эти мне полюбились, я невольно запомнил их наизусть и часто (устно и письменно) цитировал — особенно в ответ на очень распространенные тогда суждения о «мизантропии», «пессимизме» Достоевско-го. Тогда же я только-только начал понимать, что, на-пример, «Бесы» и «Бобок» — произведения сложные и когда встречался с отношением к ним как к беспросвет-но черным картинам, я опять-таки вспоминал полю-бившиеся мне слова. Выходило: да, мол, здесь он, До-стоевский, такой, зато вот там...

Совсем недавно, сосредоточившись на «Бесах», я со-ставил себе календарь, связанный с историей этого ро-мана, и вдруг впервые дал себе отчет в смысле кое-ка-ких дат.

«Бесы» (вернее — последние главы романа в «Рус-ском Вестнике») вышли в ноябре — декабре 1872 года, отдельным же изданием — в 20-х числах января 1873-го.

«Бобок» помечен: 5 февраля 1873-го же.А та светлая, солнечная, мужественная запись сде-

лана 31 января того же 1873-го!Представим: «Бесы» только легли на стол Достоев-

ского, критика их уже поносит («болезненное произве-дение»). «Бобок» — в рукописи, может быть, рядом с «Бесами», во всяком случае, в голове, и выйдет через четыре дня. А он в это самое время пишет такое...

Но, может быть, это случайное высказывание? Или самооправдание? Или: просто один и тот же человек в абсолютно разных состояниях говорит то одно, то другое, прямо противоположное? Для многих мыслей-


250

страстей Достоевского, для многих оценок его — это закон. Но здесь закон — другой, закон поразительно постоянный, ни разу не нарушенный. Посмотрите его письма, заметки за сорок лет. Посмотрите их в свете записи 31 января 1873-го, а эту запись — в свете всех писем, заметок.

Да, были у него страшные минуты отчаяния (и не раз и не два). Подивимся на тех, у кого их не бывает. Но что бы ни было, лейтмотивом у него звучит: планы, планы, работа, работа и — неистребимое жизнелюбие. Лишь несколько выписок.

Юношеские, молодые записи я опускаю, но еще раз напомню его состояние в роковой день 22 декабря 1849-го: «Брат! Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми, и остать-ся им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да! правда!.. Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте».

Это после Семеновского плаца, а на самом плацу, перед казнью он рассказывает другу о замысле ново-го произведения... Он и в мертвом времени, для него мертвом, — творил.

Таким остался и на каторге, о которой писал: «Я был похоронен живой и закрыт в гробу».

Итог каторги: «...в несчастье яснеет истина».18 октября 1855-го: «Мне кажется, что счастье — в

светлом взгляде на жизнь и в безупречности сердца, а не во внешнем. Так ли?»

19 января 1856-го, из Семипалатинска: «...выйдя из моей грустной каторги, я со счастьем и надеждой при-ехал сюда. Я походил на больного, который начинает выздоравливать после долгой болезни, и, быв у смер-ти, еще сильнее чувствует наслаждение жить в первые дни выздоровления».


251

22 февраля 1857-го: «А не терять энергию, не упа-дать духом — это главная потребность моя».

9 марта 1857-го: «В будущее же я как-то слепо ве-рую. Только бы дал Бог здоровья. Удивительное дело: из тяжкого несчастья и опыта я вынес какую-то не-обыкновенную бодрость и самоуверенность».

9 октября 1859-го, из Твери: «Жизнь моя здесь ужас-на... Не понимаю, как еще я не падаю совершенно ду-хом».

28 октября 1860-го: «Не старейтесь никогда серд-цем и не теряйте (что б ни случилось в жизни) ясного взгляда на жизнь. Да здравствует вечная молодость! Верьте, что она настолько же зависит от власти време-ни и жизни, насколько и от нашей».

31 марта 1865-го (после смерти жены и смерти бра-та, друга): «И вот я остался вдруг один, и стало мне просто страшно. Вся жизнь переломилась разом на-двое... Буквально — мне не для чего оставалось жить... Стало все вокруг меня холодно и пустынно... Из всего запаса моих сил и энергии осталось у меня в душе что-то тревожное и смутное, что-то близкое к отчаянью. Тревога, горечь, самая холодная суетня, самое ненор-мальное для меня состояние, и вдобавок один — преж-них и прежнего, сорокалетнего, нет уже при мне. А меж-ду тем все мне кажется, что я только что собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошачья живучесть».

А вспомним, в каких условиях он создавал «Пре-ступление и наказание», вспомним о подвиге 26-ти дней октября 1866 года, когда был написан «Игрок».

«Я убежден, что ни единый из литераторов наших, бывших и живущих, не писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу. Тургенев умер бы от одной мысли».

Апрель 1867-го, жене, после проигрыша: «Но что мне сделается! Я вынослив до грубости».

18 ноября 1867-го, жене: «Теперь роман, один ро-ман спасет нас, и если б ты знала, как я надеюсь на


252

это!.. Точно то же было в <18>65-м году. Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла» (это он опять пишет после проигрыша).

Почти всю жизнь он искал и находил выход из са-мых безвыходных (житейски) ситуаций, но парадокс состоял в том, что для этого выхода он должен был пи-сать гениальные произведения — не иначе! А может, потому и находил, что не написать их не мог.

13 января 1868-го, об «Идиоте»: «...в романе и от-дача моего долга, и жизнь насущная, и все мое будущее заключалось».

4 апреля 1868-го, тоже об «Идиоте» и тоже после очередного катастрофического уже проигрыша: «Знай, мой Ангел, что если б не было теперь этого скверного и низкого происшествия... то, может быть, не было бы и той удивительной, превосходной мысли, которая посе-тила теперь и которая послужит к окончательному об-щему нашему спасению!.. Я теперь в такой бодрости, в такой бодрости!»

Всегда у него — взрыв жизненных, духовных сил в самую отчаяннейшую минуту.

Все это — до 31 января 1873-го.А вот несколько высказываний после.1877-й: «С кем не бывает неудач? Да и стоила бы

чего-нибудь жизнь, в которой все гладко. Побольше мужества и самосознания».

1877-й же: «Жизнь хороша, и надо так сделать, чтоб это мог подтвердить на земле всякий».

И последняя запись, 24 декабря 1880-го: «А теперь еще пока только леплюсь. Все еще только начинается».

29 января 1881-го он умер.Признаюсь: когда я собрал эти выписки (их можно

умножить), я сам был удивлен: конечно, ожидал, но что-бы так, чтобы такой закон и без единого нарушения?

Не правда ли, не знай мы, что все эти слова принад-лежат ему, мы свободно могли бы отнести их и к Вийо-ну, и к Пушкину, и к Уитмену?


253

Нет, запись 31 января 1873-го — это не случайность и не самооправдание, а действительно выражение выс-шего самосознания Достоевского и как человека и как писателя.

Все великие художники — от Гомера до Серванте-са, от Данте и Рабле, до Шекспира и Гете, до наших Пушкина, Толстого, Достоевского — все они жизнелю-бы, жизнетворцы, а потому-то еще и великие худож-ники. Все они изначально «любили жизнь больше» и прежде, «чем смысл» ее (слова Алеши Карамазова), а потому и пробивались к смыслу. Это — общий закон искусства и на Западе и на Востоке. И, в сущности, ис-кусство для всех таких художников и есть «лишь» спо-соб жизнеутверждения, «лишь» способ заново откры-вать и проклинать тьму в человеке и заново открывать в нем солнце.

Духовные мизантропы и развратники не выжива-ют, на них может быть только мода (иногда страшная). Мода вообще бывает только на вещи, без которых имен-но можно прожить. Не бывает моды на вещи, без кото-рых жить нельзя. Потому и нет моды на хлеб, на воду, на воздух. Нет моды на детей, на любовь, на жизнь, нет и не будет.

Что такое «Капричос» Гойи? Беспросветность? Да нет же! В «Капричос» 80 листов. В 78-ми из них — толь-ко нечисть, нелюдь, только бесы и бесенята всех видов, разновидностей и рангов. На двух — сам Гойя. На 43-м листе («Сон разума») он сидит подавленный, поник-ший, закрыв лицо руками, а над ним и вокруг все та же нечисть. На первом листе — Гойя совершенно другой: спокойный, суровый, надменный даже, измученный, но победивший. Он уже спиной обернулся к одоленной бесовщине. Она позади. И, перевернув 80-й лист, не за-будем вернуться к первому.

Так и тут («Бесы», «Бобок»). Оба эти — самые «чер-ные» — произведения и написаны во имя жизни для жизни. Это надо искать в них, и это в них есть. Неприя-


254

тие бесовщины, само неприятие тьмы, черноты и есть солнце этих произведений. Ведь тьма, чернота, бесов-щина уже освещены, уже вытащены на свет. Уже нача-лось — идет! — их одоление духовное. И, прочитав «Бе-сов», прочитав «Бобок», вернемся к записи 31 января 1873 года.

Достоевский и Гойя, пусть сначала надрывно, тра-гически, но затем все саркастичнее, презрительнее смеются, хохочут над бесами. А те больше всего этого-то и боятся и — корчатся при свете, при солнце смеха.

Кстати, известный портрет Достоевского кисти Пе-рова создан в мае 1872-го, то есть это Достоевский как раз в кульминационный период работы над «Бесами», Достоевский в борьбе с бесами, еще не победивший, но уже одолевающий их.

Приведу теперь запись 31 января полностью: «По-смотрел ваш альбом и позавидовал. Сколько друзей ваших вписали в эту роскошную памятную книжку свои имена! Сколько живых мгновений пережитой жизни напоминают эти листы! Я сохраняю несколько фото-графий людей, которых наиболее любил в жизни — и что ж? Я никогда не смотрю на эти изображения: для меня почему-то, — воспоминание равносильно стра-данию, и даже чем счастливее вспоминаемое мгнове-ние, тем более от него и мучения. В то же время, не-смотря на все утраты, я люблю жизнь горячо, люблю жизнь для жизни и, серьезно, все еще собираюсь на-чать мою жизнь. Мне скоро пятьдесят лет, а я все еще никак не могу распознать: оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь ее начинаю. Вот главная черта моего характера, может быть, и деятельности».

Есть еще (кроме даты) три драгоценные детали в этой записи.

Во-первых, ее черновой вариант находится в запис-ной тетради Достоевского, соседствуя с такими набро-сками к заключительной части «Бесов», как письмо Ставрогина к Даше, прозрение Степана Трофимовича


255

перед смертью (проклятие бесам) и др. Совпадение за-мечательно: «люблю жизнь для жизни», — эти слова в черновиках романа, изобличающего бесов, которые как раз ломают, уродуют, ненавидят жизнь.

Во-вторых, чистовик этой записи — в альбоме Оль-ги Козловой (жены поэта Павла Алексеевича Козлова). А в альбоме этом оставили свои заметки Гюго, Дюма-сын, Мериме, А. Н. Островский, К. Фет, А. К. Толстой, И. Гончаров, Писемский, И. Аксаков, И. Тургенев, Н. Салтыков-Щедрин, Н. Некрасов и многие другие — цвет тогдашней литературы, и русской и западной. До-стоевский читал эти автографы (и, надо полагать, с каким ревностным интересом!). Стало быть, зная их, он тем более ответственно отнесся к своей записи: ведь он свое место среди этих имен должен был опре-делить.

Наконец, в-третьих. Он записал: «Мне скоро пять-десят...» Какая прекрасная ошибка, какая обаятельная оговорка: Достоевский просто не заметил (в беспре-рывной страстной работе), что ему уже за пятьдесят...

Двадцатые числа января 1873-го — отдельное из-дание «Бесов». 5 февраля — «Бобок». А посередине — 31 января — запись в альбом О. Козловой.

Факт плюс факт. И еще один. Это уже не просто два-три факта. Здесь факт плюс факт дает какой-то взрыв нового понимания, дарует какое-то прозрение. Даже самые обыкновенные даты приобретают вдруг огром-ный смысл.

Конечно, роман должен отвечать за себя сам по себе — вне зависимости от каких бы то ни было наме-рений автора. Конечно, читатель может не знать ниче-го об этих намерениях, не обязан знать (хотя для меня это-то и сомнительно: почему не обязан? почему, если действительно интересуется сутью?). Но правомочен ли принципиальный (так сказать, методологический) отказ от всякого знания о них? Разве мешает такое зна-ние чистоте анализа, объективности исследования?


256

Разве не помогает оно именно этой чистоте и этой объ-ективности? Разве не углубляет оно нашу мысль, не обостряет наш слух? Какое счастье, что сохранились, например, записи Достоевского о том, что он «разобла-чил уродливую и трагическую сторону» духовного под-полья (особенно если учесть вековую традицию сме-шения автора с героем). А не сохранись? Несомненно: процесс познания «Записок из подполья» затормозил-ся бы еще сильнее. Какое счастье, что осталось и такое самоопределение Достоевского: «Я лишь реалист в высшем смысле...» А не будь письма от 22 декабря 1849-го? Или записи 16 апреля 1864-го? Или этой за-писи в альбом О. Козловой? Лучше было бы, что ли? «Чище» бы стало исследование?

«Люблю жизнь для жизни...» Вот внутреннее солн-це Достоевского, всегда светившее ему, всегда его спа-савшее. Вот внутренний эпиграф его и к «Бесам» и во-обще ко всему его творчеству.

И вдруг благодаря именно этому знанию действи-тельно глубже, острее начинаешь воспринимать, на-пример, что и как говорит Кириллов о листе с дерева: «Я видел недавно желтый, немного зеленого, с краев подгнил. Ветром носило. Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист — зеленый, яркий с жилками, и солнце блестит. Я откры-вал глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал». (Странное обаяние этого отрывка: хочется самому закрыть глаза, и действительно видишь это.)

Такой человек говорит о таком и — так (а завтра — самоубийство). Вот лучик от того солнца Достоевско-го.

«Повреждения ума, а не сердца», — запишет позже Достоевский и добавит (через запятую): «Кирилловы». И еще: «Кириллов, русский идеалист».

В Кириллове «одна двадцатая» (т. е. логика, рассу-док) пытается навязать себя целому, пытается узурпи-ровать власть над этим целым, над всей натурой. Но


257

какая неистовая жажда жизни у этого идейного, логи-ческого самоубийцы! Как не хочет он умирать! Как со-противляется его «идее», его «уму» поврежденному — его «сердце»! Жажда жизни его — та же самая, что в прорастающем семечке, раскалывающем камень. И как-то сердечнее понимаешь, сколько света в этом ночном человеке, почему любят его, тянутся к нему дети, по-чему он сам любит играть с девочкой: потому именно, что он любит жизнь, излучает эту любовь. И та же де-вочка — плачет, убегает, когда появляется Ставрогин, духовно мертвый, «теплый», беспросветный...

Не мог бы Достоевский никогда «отнизать» (говоря его словом) эти гениальные штрихи, не будь главной чертой его характера и деятельности — любовь к жиз-ни для жизни. И как кирилловский лист напоминает (предваряет) «клейкие весенние листочки» Ивана Ка-рамазова...

Так что главная черта характера Достоевского не параллелью посторонней шла мимо главной черты деятельности, а врывалась в нее, сливалась с нею. Не противостояли они друг другу, а кровно взаимодей-ствовали, помогали друг другу, спасали. Да и ни в чем главная черта его характера не выразилась столь полно и законченно, как в главной черте деятельности, в ра-боте, в труде, в планах, в результатах труда — вот они, тридцать томов, начиненных страстной неутолимой любовью к живой жизни для жизни. Мог ли все это соз-дать «мизантроп» и «пессимист»?

«Да здравствует солнце, да скроется тьма!» — под этими пушкинскими словами стоит подпись и Досто-евского (они светили ему, когда он писал «Идиота», светили всегда). И нельзя же выдернуть из текста этого одно словечко — «тьма», да еще с восклицательным знаком, да еще прочитать весь текст так: «Да здрав-ствует тьма!» Другое дело (и труднейшее), что мало кому солнце доставалось столь дорого, как Достоев-скому. Разве еще Гойе?


258

Достоевский весь изначально был пронизан пуш-кинским доверием к вечной жизни. Но...

...И пусть у гробового входаМладая будет жизнь играть...

А если не будет? То есть если нет уже гарантии это-го прекрасного вечного круговорота жизни? Вот вдруг какой страшный и мужественный вопрос не побоялся задать, вернее — не побоялся увидеть Достоевский.

Чем могущественнее было жизнелюбие, жизнетвор-чество Достоевского, тем более чутким становился он и к смертельным опасностям для рода человеческого. И наоборот: чем очевиднее, ближе, страшнее станови-лись эти опасности, тем больше находил он в себе и в людях, тем неистовее искал силы спасительные, силы сопротивления смерти.

Потому-то он один из самых мужественных людей в истории человечества, не признающий безвыходных ситуаций. Он не только гений предупреждения о смер-тельных опасностях, но и гений преодоления их, гений выхода, а не тупика. Потому-то верил в спасение, в спа-сение подвигом, верил до конца, пусть остается всего лишь один-единственный шанс из тысячи.

«Я ВИДЕЛ ИСТИНУ…»

Перечитайте, прочитайте «Сон смешного человека». Подзаголовок: «Фантастический рассказ». Одно из са-мых таинственных, тревожных и солнечных творений. Всего двадцать книжных страничек. Читать — минут сорок-пятьдесят. Но как постичь, хотя бы отчасти?

Этот короткий рассказ появился в апреле 1877-го. Современники остались к нему абсолютно глухи, даже не заметили (хорошо еще, что не обругали). Близкие потомки тоже. Лишь в 1929-м о «Сне» сказал свое сло-


259

во М. Бахтин, но слово это, как, впрочем, и вся его зна-менитая теперь на весь свет книга, было воспринято, в общем, как слово смешного же человека. Было тогда совсем не до этого.

А ведь «Сон» — именно о судьбе, о жизни и смерти всего человеческого рода нашего, именно о послед-нем — и неотложном уже — выборе нами этой судьбы. Услышим ли мы его сегодня?

I

Прежде всего: невероятен, фантастичен — масштаб. Под масштабом теперь подразумевают почему-то раз-мер абсолютный. Но ведь это же отношение: сколько, скажем, реальных километров вмещается условно в реальный же миллиметр. Здесь — миллиарды. Время исчисляется здесь в световых годах. Маленькая карта звездного неба — вот масштаб, как и в «Маленьких трагедиях» Пушкина.

Но как при этом усмотрены здесь и выписаны та-кие вещи, что и на верстовой карте не углядишь, а раз-ве только вживе, воочию, вплотную? Откуда такая ши-рота дыхания, такая свобода творческого полета, такой необозримый художественный простор?

И написан — проговорен он, этот рассказ, единым ду-хом. И читаешь-слушаешь его — будто время исчезает.

Голубая звездочка и — мрачные ночные петербург-ские улицы с тусклыми газовыми фонарями.

Вся история человечества на многие тысячелетия назад, на века вперед и — мизерная история какого-то «русского прогрессиста, гнусного петербуржца».

Нет, пожалуй, точнее будет сказать: здесь — небы-валое пластичное сочетание двух масштабов, крупней-шего и мельчайшего, — в одном — художественном.

Будто перед тобой огромная фреска «Страшного суда» Микеланджело, и ты попеременно смотришь на нее то издали (снизу), то вблизи (поднявшись).


260

Мириады персонажей далеким, едва различимым планом, и тут же план крупный, близкий: девочка, мо-лящая о помощи, «лет восьми, в платочке и в одном платьишке, вся мокрая, но я запомнил особенно ее мо-крые разорванные башмаки и теперь помню...»

Где-то на далекой планете живут люди — «дети солнца»: «О, как они были прекрасны!.. Они любили слагать песни друг о друге и хвалили друг друга, как дети... Да и не в песнях одних, а, казалось, и всю жизнь свою они проводили в том, что любовались друг дру-гом. Это была какая-то влюбленность друг в друга, все-целая, всеобщая». А тут, на пятом этаже, комнатенка с чердачным окном. Смешной не спит в ней до самого рассвета («свечка сгорает за ночь вся»). За перегород-кой — содом: карты, водка, брань, драки (таскают друг друга за волосы). Здесь царюет отставной капитан. «Хозяйка хотела жаловаться, но она боится капитана ужасно. Прочих жильцов у нас в номерах всего одна маленькая ростом и худенькая дама, из полковых, при-езжая, с тремя маленькими и заболевшими уже у нас в номерах детьми. И она, и дети боятся капитана до об-мороку и всю ночь трясутся и крестятся, а с самым ма-леньким ребенком был от страху какой-то припадок. Этот капитан, я наверно знаю, останавливает иной раз прохожих на Невском и просит на бедность».

Там люди любят деревья и животных так, как лю-бят друг друга. Они разговаривают с природой, и та понимает их, отвечает им и любит их тоже. А тут: «ка-кой-то даже грозный дождь с явной враждебностью к людям».

Начинаешь читать и сразу же, с первых слов, звуков подпадаешь под обаяние невозможной, непостижимой искренности, подпадаешь под власть голоса, под власть музыки этой открытой настежь, жалкой и гордой, из-раненной, изломанной и милой души: «Я смешной че-ловек. Они меня называют теперь сумасшедшим. Это было бы повышение в чине, если б я все еще не оста-


261

вался для них таким же смешным, как и прежде. Но те-перь я уже не сержусь, теперь они все мне милы, и даже когда они смеются надо мной — и тогда чем-то даже особенно милы. Я бы сам смеялся с ними, — не то что над собой, а их любя, если бы мне не было так грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину. Ох как тяжело одному знать истину! Но они этого не поймут. Нет, не поймут».

Начинаешь читать, и сразу же возникает еще какое-то странное чувство, будто существуют люди, которым он все это рассказывает: «они». Эти «они» и там, на той планете, и здесь, на Земле. О них и говорится в расска-зе, они упоминаются в нем, но они и словно присутст-вуют во время рассказа, вне его, слушают его сейчас. Удивительный эффект: их нет, о них — ничего, и они есть. Будто он сам, словом своим, словом, обращен-ным к ним, и создает, вызывает их к жизни. В самом деле: где он рассказывает все это? Кому? Всем встреч-ным, случайным, где-нибудь на площади, в поле, на до-роге, в трактире придорожном. Он ведь уже вышел из своего гроба-каморки, вышел на большую дорогу, он ведь уже не мышь в подполье, а странник. И не нас ли он встретил тоже? Не есть ли эти «они» — мы сами? Мы как будто включены в рассказ, входим в него и вы-ходим, участвуем в нем в качестве его персонажей и слушаем его в качестве именно непосредственных слу-шателей. Странный, удивительный эффект — и пре-дельного соучастия и совершенной отстраненности, но сама эта отстраненность лишь усиливает соучас-тие.

Мы узнаем-слышим, что сначала Смешного постиг-ло одно тоскливое, леденящее убеждение, «убеждение в том, что на свете везде всё равно». Всё равно, был ли свет прежде, есть ли сейчас, будет ли когда. Это «всё равно» — абсолютное духовное небытие, по сравне-нию с которым и физическое — лишь мираж. Это «всё равно» — какое-то мертвое, безнадежное время.


262

«И добро бы я разрешил вопросы; о, ни одного не разрешил, а сколько их было? Но мне стало все равно, и вопросы все удалились.

И вот, после того уж, я узнал истину. Истину я узнал в прошлом ноябре, и именно третьего ноября...»

В тот вечер он сидел у приятелей. «Они говорили о чем-то вызывающем и вдруг даже разгорячились. Но им было всё равно, я это видел, и они горячились толь-ко так».

Только ихнее «всё равно» было горячим (а его — леденящим). Только они вовсе не страдали от него — напротив (а для Смешного — это смерть заживо). Но ледяное или горячее, оцепенело-бесстрастное или вос-торженно-суетное, это было — «всё равно». И можно ли сказать, что ихнее, самообманное и самолюбующе-еся, — лучше? Оно еще больше укрепило Смешного в своем. Их мираж еще беспощаднее обнажил (для Смешного) пустоту. У него: так как «всё равно», то и нет никаких вопросов. У них: так как «всё равно», то вопросы кипят, но вопросы эти лишь прикрывают эту пустоту.

«Они говорили о чем-то вызывающем и вдруг даже разгорячились. Но им было всё равно, я это видел, и они горячились только так». Так ли уж много разгово-ров, собраний, коллоквиумов, симпозиумов, конферен-ций не попадут в эту картинку? Так ли уж мало из них заслуживают такого эпиграфа? И у кого на памяти, на совести нет таких случаев? «Горячились только так»...

Смешной молчал, молчал, да вдруг и высказал:«Господа, ведь вам, говорю, всё равно». Они не оби-

делись, а все надо мной засмеялись. Это оттого, что я сказал без всякого упрека и просто потому, что мне было всё равно. Они и увидели, что мне всё равно, и им стало весело».

Представим себе эту сцену...Еще добродушная компания случилась, а в дру-

гой...


263

Он выходит. Между разорванными облаками — бездонные черные пятна. «Вдруг я заметил в одном из пятен звездочку и стал пристально глядеть на нее. Это потому, что эта звездочка дала мне мысль: я положил в эту ночь убить себя... А почему звездочка дала мысль — не знаю».

«И вот, когда я смотрел на небо, меня вдруг схвати-ла за локоть эта девочка. Улица уже была пуста, и нико-го почти не было. Вдали спал на дрожках извозчик... Она была от чего-то в ужасе и кричала отчаянно: «Ма-мочка! мамочка!» Я обернул было к ней лицо, но не сказал ни слова и продолжал идти, но она бежала и дергала меня, и в голосе ее прозвучал тот звук, ко-торый у очень испуганных детей означает отчаяние. Я знаю этот звук...»

А он? Он... прогоняет ее! Топает. Кричит. И уходит к себе на пятый этаж, стреляться.

«И уж, конечно бы, застрелился, если б не та де-вочка».

На него нападает один вопрос: почему он все-таки жалеет девочку («Я помню, что я ее очень пожалел; до какой-то даже странной боли и совсем даже невероят-ной в моем положении»)? Почему — ему же все рав-но, а сейчас, перед смертью, особенно? Значит, не всё равно?

И еще один вопрос: а соверши он какой-либо срам-ной поступок и очутись на другой планете, где об этом никто ничего не знает, было бы ему всё равно?

«Одним словом, эта девочка спасла меня, потому что я вопросами отдалил выстрел. У капитана же меж-ду тем стало тоже все утихать: они кончили в карты, устраивались спать и лениво доругивались. Вот тут-то я вдруг и заснул... Да, мне приснился тогда этот сон, мой сон третьего ноября! Они дразнят меня теперь тем, что ведь это был только сон. Но неужели не всё равно, сон или нет, если сон этот возвестил мне исти-ну?»


264

Здесь уже другое «всё равно», новое. Не пропустим его, вслушаемся. У Достоевского здесь тончайший и сильнейший контрапункт. Действительно, как в музы-ке. Одно и то же слово, выражение превращается вдруг в свою собственную противоположность и сталкивает-ся с самим собой, прежним. Было: всё равно (горячо спорить или молчать, сидеть или действовать, суще-ствовать или убить себя), потому что истины нет. Ста-ло: всё равно (верят или не верят, приснилось или не приснилось), потому что истина есть. Было: смерть, са-моубийство. Стало: «О, теперь жизни и жизни!» Было: мертвое время, стало: живое.

И не пропустим еще один контрапункт: «Мне стало всё равно, и вопросы все удалились» — «я вопросами отдалил выстрел».

Сон о звезде и девочка — спасли.Девочка и звезда — предельно конкретный и пре-

дельно обобщенный (но одинаково живой) образ сове-сти.

Спасла совесть: весть о беде девочки, о беде людей, весть о своей вине. То, старое, «всё равно» и было за-туханием, умиранием совести. Во сне она, совесть, воскресла.

«Сны, как известно, чрезвычайно странная вещь: одно представляется с ужасающей ясностью, с ювелир-ски мелочною отделкой подробностей, а через другое перескакиваешь, как бы не замечая вовсе... перескаки-ваешь через пространство и время и через законы бы-тия и рассудка, и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце».

Может быть, самое странное в снах — это то, что во сне просыпается совесть, спящая наяву.

«Перескакиваешь через пространство и время и че-рез законы бытия и рассудка» — перескакиваешь к со-вести.

«Останавливаешься лишь на точках, о которых гре-зит сердце» — останавливаешься на точках совести.


265

Убитая днем, она и оживает ночью, но как: «здоро-вая» на людях, растленная и самодовольная, она вдруг кричит от боли в абсолютном одиночестве сна, ужаса-ется самой себе, вершит над собой свой страшный суд, казнит себя или предупреждает. Самообманный ум, успокаивающий, заговаривающий совесть человека наяву, во сне разоблачается. В кошмаре снов срывают-ся все и всякие самообманные маски. Это лишь наяву ум может сколько угодно развивать свои теории «пре-ступления по совести», обманывая себя (в первую оче-редь себя) и других «успокаивающими, славными сло-вечками». Но сны — обнаженная совесть, здесь все выходит наружу. Самообманных снов не бывает.

Во сне (после своего самоубийства во сне) Смеш-ной и попадает на ДРУГУЮ планету, где живут «дети солнца».

«Знаете ли, я скажу вам секрет: все это, быть мо-жет, было вовсе не сон! Ибо тут случилось нечто такое, нечто до такого ужаса истинное, что это не могло бы пригрезиться во сне... О, судите сами. Я до сих пор скрывал, но теперь доскажу и эту правду. Дело в том, что я... развратил их всех!

Да, да, кончилось тем, что я развратил их всех!.. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту счаст-ливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи».

Смешной человек попал на новую Землю, к новым людям — но он прежний попал, принеся в себе какую-то «трихину». И не они его переделали — он их. Не «среда» (там прекрасная) его победила (то есть его подполье, его «трихину»), не «среда» его спасла — он погубил ее. Чем? Ложью? Просто ложью, красотой лжи?

«О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства, с любовной игры, в самом деле, может быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понра-


266

вился им. Затем быстро родилось сладострастие, сла-дострастие породило ревность, ревность — жесто-кость... О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брызнула первая кровь: они удивились и ужаснулись, и стали расходиться и разъединяться». А до этого: «У них была любовь и рождались дети, но никогда я не заме-чал в них порывов того жестокого сладострастия, ко-торое постигает почти всех на нашей земле, всех и вся-кого, служит единственным источником почти всех грехов нашего человечества».

Читаешь, перечитываешь эти страницы, и то как будто на мгновение что-то раскрывается, то опять ис-чезает. Здесь много мучительно неясного, непосильно-го и в то же время столь же мучительно точного. А не-посильность эта, может быть, непосильность вынести истину?

Ясно, однако, что ложь, красота лжи — лишь сред-ство, средство самоутверждения, самовозвышения за счет унижения других, орудие самолюбия. Смешной и заразил их самолюбием, а точнее, быть может, умолю-бием. Тоже «трихина», тоже «атом чумы». «Гнусный пе-тербуржец» (как его тысячу раз изображал, изучив, До-стоевский) — это человек, который — при всем своем чудовищном и подпольном самолюбии — готов стер-петь, простить, проглотить даже, облизнувшись, любые упреки, любые обвинения в свой адрес (в нечестнос-ти, в бессовестности, в жестокости, в недоброте), но не простит только одного: малейшего сомнения в его уме, то бишь в «таланте», в «гении». А уж обвинение-то в недоброте он склонен или вовсе не заметить, или даже в заслугу себе поставить и очень умно объяснить, что недоброта необходима, потому что неизбежна, а глав-ное, дескать, она всегда умнее доброты, стало быть, лучше, нужнее, правее, «прогрессивнее». Хотя в глуби-не души его живет убеждение противоположное — то, о котором проговаривается вдруг Раскольников Разу-михину: «Ты всех их добрее, то есть умнее».


267

«Скверная трихина», «атом чумы» — это и есть еще самолюбие ума, проникшее даже в сердце и развратив-шее его. Человек с такой трихиной, с таким атомом не может любить без ненависти, не может и ненавидеть без любви.

«Ум — зверь», — писал Достоевский, — зверь сла-дострастный, жестоко-сладострастный, гневливый, мстительный и неутолимый в своем жестоком сладо-страстии.

Конечно, «ум — зверь» — это здесь не ум вообще, а лишь тот ограниченный и самодовольный в своей ограниченности, самонадеянный рассудок, который во всем и абсолютно положился на самого себя. «Ум-зверь» не образ знания как такового, а образ лишь того смертоносного знания, вагнеровского, которое, даже не подозревая, что такое «вечное древо жизни», пыта-ется рубить его, и, вдруг оказывается, небезуспешно. Или (уже не по Гете, а по Достоевскому) это какая-то «одна двадцатая» человеческой натуры, «одна двадца-тая», которая узурпирует всю власть над всей этой на-турой и очень успешно извращает ее, а в конце концов ставит на грань самоубийства.

В «Сне смешного человека» вечное древо жизни ру-бится «умом-зверем» под корень: «„Знание выше чув-ства, сознание жизни — выше жизни. Наука даст нам премудрость, премудрость откроет нам законы, а зна-ние законов счастья — выше счастья“. Вот что гово-рили они, и после слов таких каждый возлюбил себя больше всех, да и не могли они иначе сделать. Каждый стал столь ревнив к своей личности, что изо всех сил старался лишь унизить и умалить ее в других, и в том жизнь свою полагал».

И вот итог этой рубки, итог узурпации этой власти, вот художественный образ истории («Сон» ведь это не трактат), образ, совпавший, вероятно, с теми пред-ставлениями об этой истории, которое создалось бы у какого-нибудь инопланетянина, понаблюдавшего нашу


268

Землю со стороны: «Когда они стали злы, то начали го-ворить о братстве и гуманности и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедли-вость и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов поставили гильотину... Стали появляться люди, которые начали придумывать: как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому, и жить таким образом всем вместе как бы и в согласном обществе. Целые войны поднялись из-за этой идеи. Все воюющие твердо вери-ли в то же время, что наука, премудрость и чувство са-мосохранения заставят, наконец, человека соединить-ся в согласное и разумное общество, а потому пока, для ускорения дела, «премудрые» старались поскорее истре-бить всех «непремудрых» и не понимающих их идею, чтоб они не мешали торжеству ее. Но чувство самосо-хранения стало быстро ослабевать, явились гордецы и сладострастники, которые прямо потребовали всего иль ничего. Для приобретения всего прибегалось к злодейству, а если оно не удавалось — к самоубийству. Явились религии с культом небытия и саморазруше-ния ради вечного успокоения в ничтожестве»...

Даже христианство в этой всемирной панораме — лишь одно из вероучений: «...но странное и чудесное дело: утратив всякую веру в бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того захотели быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали перед желаниями сердца своего, как дети, обоготворили это желание, на-строили храмов и стали молиться своей же идее, свое-му же «желанию», в то же время вполне веруя в неис-полнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая его и поклоняясь ему».

А Смешной? Прислушаемся к его голосу: то стон, лепет, жалкая, сбивающаяся речь юродивого, то креп-нущая, звучная, с металлом в голосе, вдохновенная и величавая даже речь пророка. Наверное, весь рассказ


269

и держится личностью, судьбой, словом, голосом, му-зыкой голоса самого Смешного. Перебивы, паузы, пе-реходы, тон, интонации этого голоса — такое действи-тельно бывает только в поэзии, в музыке. Это и есть, быть может, одно из самых поэтических и музыкаль-ных произведений всей мировой прозы.

«Я говорил им, что все это сделал я, я один: что это я им принес разврат, заразу и ложь».

Но они лишь смеялись над ним, объявили юроди-вым и пригрозили, наконец, сумасшедшим домом. И он проснулся от невыразимой скорби.

«Было уже утро, то есть еще не рассвело, но было около шестого часу. Я очнулся в тех же креслах, свечка моя догорела вся, у капитана спали, и кругом была ред-кая в нашей квартире тишина».

И вот она, идея идей, мысль мыслей, истина истин: прочь, револьвер! «О, теперь жизни и жизни! <…> Да, жизнь и — проповедь! <…> …Я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. А ведь они все только над этой верой-то моей и смеются. Но как мне не веровать: я видел истину, — не то что изо-брел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки. <…> Итак, как же я собьюсь? Укло-нюсь, конечно, даже несколько раз, и буду говорить даже, может быть, чужими словами, но не надолго: жи-вой образ того, что я видел, будет всегда со мной, и всегда меня поправит и направит. О, я бодр, я свеж, я иду, иду, и хотя бы на тысячу лет».

И здесь следует такой сбив слова, такой всплеск ис-кренности, который, кажется, не может не поколебать самого твердокаменного, не может не растопить самое ледяное недоверие: «Знаете, я хотел даже скрыть, вна-чале, что я развратил их всех, но это была ошибка, — вот уже первая ошибка! Но истина шепнула мне, что я лгу, и охранила меня и направила».


270

И еще один сбив, еще один всплеск: «Но как уст-роить рай — я не знаю, потому что не умею передать словами. После сна моего потерял слова. По крайней мере, все главные слова, самые нужные».

Старыми словами новую истину отдать, передать и нельзя.

Не продолжение ли здесь пушкинского «Пророка»:

И вырвал грешный мой язык,И празднословный и лукавый...

Не вспоминается ли:

Как труп, в пустыне я лежал,И бога глас ко мне воззвал...

Начинаешь вдруг понимать, что всегда, даже в са-мые черные часы, в самую черную минуту, был у Смеш-ного идеал, а сейчас — восстал, воскрес. Было, было с самого начала какое-то пусть смутное убеждение в своем призвании. Не потому ли он и закричал, затопал на девочку, что она ему и напомнила тогда об этом, за-дела не порвавшуюся еще струну совести? Он ведь от боли этой именно и затопал и закричал, от боли со-вести.

Тогда, перед решением окончательным о самоубий-стве, ему «ясным представлялось, что жизнь и мир как бы от меня зависят»: застрелись он — исчезнет и мир. Но только сейчас дошла до него глубинная тайна этого убеждения: не в представлении только исчезнет, а на самом деле. Сейчас вдруг эта отрицательная зависи-мость мира от него превратилась в положительную. Как раньше от него (и от каждого) зависело — погиб-нуть миру, так теперь от него (и от каждого) зависит — спастись. Не расскажи он о своей истине всем, всем, уклонись от нее, не найди для нее новых слов — и мир действительно погибнет. Он здесь, как Толстой (тоже


271

ведь великий Смешной человек): «Весь мир погибнет, если я остановлюсь».

«Но вот этого насмешники и не понимают: „Сон, дескать, видел, бред, галлюсинасию“. Эх! Неужто это премудро? А они так гордятся! Сон? Что такое сон? А наша-то жизнь не сон? Больше скажу: пусть, пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уж это-то я понимаю!) — ну, а я все-таки буду проповедовать. А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час — все бы сразу устроилось! Главное — люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ни-чего не надо: тотчас найдешь, как устроиться. А между тем ведь это только — старая истина, которую милли-он раз повторяли, да ведь не ужилась же!»

Здесь, может быть, и заключен главный, самый глав-ный вопрос: а не утопия ли все это прекраснодушная (то есть вообще весь рассказ)? «Честь безумцу, кото-рый навеет человечеству сон золотой»? Не будем спе-шить с ответом: вопрос действительно самый, самый главный. Закончим чтение, дослушаем Смешного.

Вот, наконец, последняя — самая последняя — прон-зительная строчка. Она подготовлена всем тоном, рит-мом, всем содержанием рассказа. А непосредственно перед ней:

«„Сознание жизни — выше жизни, знание зако-нов счастья — выше счастья“ — вот с чем бороться надо! И буду! Если только все захотят, то сейчас все устроится».

И здесь — посмотрите! — Достоевский делает ка-кое-то отступление, какую-то типографскую отбивку, что ли (оно, это отступление, обозначено и в набор-ной рукописи). Достоевскому как будто недостает (ему всегда недостает) всех привычных знаков, общепри-нятых средств, приемов, чтобы точнее выразить свою мысль-чувство. Здесь эта отбивка означает паузу, дол-гую-долгую и тихую-тихую, в которой слышится, одна-ко, прерывистое, лихорадочное дыхание Смешного, и


272

чувствуется, как не хватает ему воздуху, как колотится его сердце, готовое выпрыгнуть из груди. Слово как бы прямо переходит в музыку, смысл — в звук. И музыка прямо говорит человеческим голосом. И звук прямо становятся мыслью-чувством:

«А ту маленькую девочку я отыскал... И пойду! И пойду!»

О девочке было только в самом начале. Потом она исчезла, и о ней до этой последней строчки — ни сло-ва. Но, оказывается, она-то и жгла все время его со-весть. Она-то, может (его вина перед ней), и породила сон. А проснувшись, не мог он «идти! идти!» — не оты-скав ее: сил бы недостало, себе бы не поверил в своей истине, убил бы ее, истину. Он и начал с того, что оты-скал девочку.

Представим: он закончил рассказ о сне. Замолчал. Молчат и слушатели. И тут он словно испугался: а вдруг они подумают, что он позабыл о девочке? (Да уж скорее они могли о ней забыть.) «А ту маленькую девочку я оты-скал...» Это — ответ на невысказанный, но существую-щий и услышанный им вопрос. Следует опять пауза (от-точие). Он, наверное, думает о ней. А они, слушатели? Наверное, о том, как он ее отыскивал, как расспрашивал о ней, искал ее следы (расспрашивал и, конечно, расска-зывал тем людям о своем сне — самым первым им рас-сказывал, но, впрочем, он и капитану тому мог перво-му рассказать, и хозяйке, и той маленькой худенькой даме, из полковых). Он думает о ней и, словно очнув-шись, возвращается к своей идее идей («Я иду пропо-ведовать, я хочу проповедовать, — что? Истину...»):

«И пойду! И пойду!»И надолго она остается звучать в душе, вся эта по-

следняя фраза, надолго врезается в память сердца, ца-рапает его, как стон-всхлип Юродивого в «Борисе Году-нове».

Нет, быть может, во всей мировой прозе строки бо-лее значимой, выразительной, обжигающей, строки бо-


273

лее естественной, свободной и мастерской, с бесконеч-ным подтекстом. Сама строка эта — гениальный жи-вотрепещущий образ, образ искупления человеческой вины перед людьми, образ воли искупления.

Отбросим ее и сразу увидим, чтó потеряно. Восста-новим и сразу поймем, что она вобрала в себя и вы-крикнула всю судьбу Смешного, выразила весь его жи-вой образ. В ней, в «снятом» виде, весь рассказ. Это последний аккорд, вместивший в себя всю симфонию, заставляющий услышать ее всю заново, в одно мгнове-ние. И в поэзии такое встречается редко. Да рассказ этот и есть, конечно, поэма. Он и написан, кажется, ка-ким-то особым стихом.


Как все это встретили те неведомые слушатели, те случайные дорожные люди? Мне почему-то кажется, что говорил он негромко, тихо, чуть ли не шепотом (особенно именно в самых «восклицательных» мес-тах), но каким-то раскаленным шепотом. И кажется еще (это чувствуется и в тоне, в ритме его), что он реа-гирует даже на взгляды, на выражение лиц своих слу-шателей, ясно видит их мысли и чувства, предвосхи-щает их вопросы. Он, в сущности, ведет сложнейший диалог. Сам он говорит, что его слово — проповедь. Но это, конечно, исповедь. Точнее так: весь рассказ — меньше всего проповедь, отчасти притча, но больше всего исповедь. Ее и слушали, наверное, затаив дыха-ние, не прерывая или почти не прерывая. Она не могла не захватить с первых же слов: «Я смешной человек. Они называют теперь меня сумасшедшим...» Уже в этих словах скрыта и притягивает к себе целая исто-рия, завораживает какая-то тайна.

«После сна моего потерял слова...» — Ищет, нахо-дит, нашел! Нашел, конечно, Достоевский. Отдай он эти мысли, чувства более «авторитетному» или, так сказать, официальному, официозному герою, сделай их


274

открыто-проповедническими, возвысь их впрямую — и художественное воздействие их ослабло бы. Но он их так «снижает», что в результате они — возвышают-ся, оказываются художественно неотразимыми. Начи-наешь сострадать гонимому Смешному и, сострадая, вдруг проникаешься его истиной, которая хотя бы на миг становится твоей. И уже не просто ты входишь в рассказ и выходишь из него в качестве персонажа или слушателя. Вдруг Смешной входит в тебя.

Так что же те слушатели? Поверили? Хотели пове-рить? Сблизились между собой — вот хотя бы на это мгновение и в этой вере? Или насмеялись в глаза? Сблизились в хамстве? Плюнули в душу (себе, себе прежде всего)? Или уж потом насмеялись, потом плю-нули — за глаза, вслед, когда он побрел дальше? А мо-жет быть, он все-таки пробил хоть одно сердце? Мо-жет быть, кто-нибудь (даже из плевавших на него, из оскорблявших) вспомнит потом его так же, как он сам вспоминает свою девочку и свой сон? Вспомнит и — отыщет его, поможет ему и пойдут, пойдут они вмес-те?..

Человек хочет отдать — не взять. Хочет отдать ис-тину, истину спасительную для людей. А они не берут, не хотят брать, насмехаются, издеваются, бьют и спе-шат, спешат к гибели своей. Вот и все. Вот и вся исто-рия, страшнее которой, может, и нет ничего на свете. А он все равно идет, идет, их любя, а себя виня (за то, что не нашел новых слов).

Но, конечно, я не выразил здесь и одной сотой смысла и красоты «Сна смешного человека». Я ведь по-нимаю, что рискнул пересказывать музыку, а потому лишь тогда был чуть-чуть точен, когда цитировал, то есть когда она звучала сама (да и то оборванная). Про-читайте, перечитайте «Сон» и убедитесь в этом.


275

II

«Сон» — последнее законченное художественное про-изведение Достоевского, если не считать его Пушкин-ской речи и «Братьев Карамазовых» (которые, как из-вестно, должны были иметь продолжение). Поэтому неудивительно, что в нем «почти полная энциклопе-дия ведущих тем Достоевского» (М. Бахтин).

Посмотрим на «Сон» и «снизу», с точки зрения прежних открытий художника, и «сверху», с точки зре-ния открытий более поздних. Одно дело «Сон» сам по себе, другое — в лучах «Записок из подполья», «Преступ-ления и наказания», «Идиота», «Бесов», «Подростка», «Бобка», «Приговора», «Кроткой», в лучах Пушкинской речи и «Братьев Карамазовых».

Сколько у Достоевского таких комнатенок в таких домах пятиэтажных («каморок», «шкафов», «гробов»)! Сколько таких штабс-капитанов, таких женщин с вы-водком забитых детей (Катерина Ивановна хотя бы из «Преступления и наказания»)?

И девочка здесь не просто эта девочка, а именно живой образ, заставляющий вспомнить десятки дру-гих, таких же. И в Лондоне: «Помню раз, в толпе наро-да, на улице, я увидал одну девочку, лет шести не более, всю в лохмотьях, грязную, босую, испитую и избитую: просвечивавшее сквозь лохмотья тело ее было в синя-ках... На нее никто не обращал внимания. Но что более всего меня поразило, — она шла с видом такого горя, такого безвыходного отчаяния на лице, что видеть это маленькое создание, уже несущее на себе столько про-клятия и отчаяния, было даже как-то неестественно и ужасно больно. Она все качала своей всклокоченной головой из стороны в сторону, точно рассуждая о чем-то, раздвигала врозь свои маленькие руки, жестикули-руя ими, и потом вдруг сплескивала их вместе и при-жимала к своей голенькой груди...» («Зимние заметки о летних впечатлениях»). И в Петербурге (тут и не


276

счесть). А та девочка, что снится Свидригайлову, или та, Матреша с кулачком, которую оскорбил Ставрогин. И «Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит!»

Вечная девочка — как образ вселенской беды, об-раз греха, над нею сотворенного, образ совести.

И сколько у Достоевского таких разговоров «о чем-то вызывающем», таких «горячих» споров, где споря-щим, в сущности, все равно. Вспомним только о суде над Дмитрием Карамазовым или над Раскольниковым.

В «Сне» «премудрые» старались поскорее истребить всех «непремудрых». Но это же и есть те «два разряда», на которые делят людей Раскольников, Иван Карама-зов. Это и есть те, о которых говорил Мармеладов в трактире: «И возглаголят премудрые, возглаголят раз-умные: „Господи! Почто сих приемлеши?“ И скажет: „Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя до-стойным сего...“»

И буквально тот же вопрос — каково будет челове-ку на другой планете, человеку, совершившему грех на земле? — и у Свидригайлова и у Ставрогина.

Сны о прекрасном потерянном рае — опять-таки у Ставрогина, у Версилова...

А «скверная трихина» была и в последних расколь-никовских снах: «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела лю-дей. Но эти существа были духи, одаренные умом и во-лей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никог-да люди не считали себя так умными и непоколебимы-ми в истине, как считали зараженные. Никогда не счи-тали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга... Не знали, кого и как судить, не могли со-


277

гласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе... В городах целый день били в набат, созывали всех, но кто и для чего зо-вет, никто не знал того, и все были в тревоге... Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами пред-полагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и все погибало...»

Не правда ли, эти строки трудно, почти невозмож-но отличить от строк «Сна», описывающих войну «пре-мудрых» против «непремудрых»? И там и здесь образ истории. И там и здесь барахтаются, копошатся и Пет-руши Верховенские из «Бесов» и «Великие инквизито-ры» из «Братьев Карамазовых». Но это пророческие об-разы истории: и для нас в этих «снах» копошатся и гитлеры и полпоты... И не может не поразить нас мысль-образ: «чувство самосохранения стало быстро ослабе-вать...» Или: «Кое-где люди сбегались в кучи, соглаша-лись на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сами же предполагали...»

Наконец, сам Смешной. Черточки его есть уже и в Макаре Девушкине («Бедные люди»), и, конечно, в кня-зе Мышкине, и в Аркадии Долгоруком из «Подростка».

А вот начало «Записок из подполья» (1864): «Я че-ловек больной. ...Я злой человек. Непривлекательный я человек... Я уже давно так живу...» Не напоминает ли: «Я человек смешной... Я всегда был смешон...» Даже интонационно, музыкально здесь — сходство. Но зато какое и различие: Лиза, прогнанная, оскорбленная Подпольным, прогнанная и навсегда потерявшаяся. И — пропавшая, но найденная девочка. В Смешном есть подполье (было), но он выбирается из него. А в Подпольном есть искра от Смешного, но она гаснет.


278

«Бобок» (1873). Маленькая модель человечества. Кладбище. Покойники. Но им даровано еще что-то сказать напоследок, может, вымолить что-то или пусть уйти, но просветленными. А они бормочут это страш-ное словечко: «бо-бок» (откуда только Достоевский взял его?), словечко, означающее самоубийство по-следнего шанса на спасение, саморастление последней надежды. «Бо-бок», «бо-бок», сиречь: «обнажимся и за-голимся»... Подполье в пределе пределов, уже на том свете.

В Смешном побеждает живое время. Подпольный (как и Свидригайлов, как и Ставрогин) корчится, за-дыхается в мертвом. И мертвое же безраздельно гос-подствует в «Бобке».

А в октябре 1876-го (за полгода до «Сна смешного человека») выходит «Приговор», где тоже Подпольный, который кончает самоубийством, не выдержав своего «всё равно».

В ноябре 1876-го же — «Кроткая», герой которой не просто потерял, прогнал свою «девочку», а, в сущности, сам убил ее, а потому и кричит: «О, нам еще можно было сговориться... Почему, почему мы не могли сой-титься и начать опять новую жизнь? Я великодушен, она тоже — вот и точка соединения! Еще бы несколько слов, два дня — не больше, и она бы все поняла... Пять минут, всего, всего только пять минут опоздал!.. Опо-здал!!!» И все же, пусть с страшным опозданием, он приходит к правде: «правда неотразимо возвышает его ум и сердце». Это уже относится и к Смешному, кото-рый восстал, воскрес, спас. Не опоздал.

А вот из «Братьев Карамазовых» — «от автора» (об Алеше): «...это человек странный, даже чудак. Но стран-ность и чудачество скорее вредят, чем дают право на внимание, особенно когда все стремятся к тому, чтоб объединить частности и найти хоть какой-нибудь об-щий толк во всеобщей бестолочи. Чудак же в большин-стве случаев частность и обособление. Не так ли?


279

Вот если вы не согласитесь с этим последним тези-сом и ответите: „Не так“ или „не всегда так“, — то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя мо-его Алексея Федоровича. Ибо не только чудак „не всег-да“ частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-ни-будь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались...»

Не знай мы, что это сказано об Алеше, мы навер-няка приняли бы это на счет Смешного и не ошиб-лись бы: в Смешном именно «сердцевина целого» при «странности и чудачестве».

И еще из «Братьев Карамазовых» же:«Вот я раз в жизни взял да и поступил искренно, и

что же, стал для всех вас точно юродивый...»«Но непременно будет так, что придет срок и сему

страшному уединению, и поймут все разом, как неесте-ственно отделились один от другого. Таково уже будет веяние времени, и удивятся тому, что так долго сидели во тьме, а света не видели... Но до тех пор надо все-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль...»

«Если же злодейство людей возмутит тебя негодо-ванием и скорбью уже необоримою, даже до желания отмщения злодеям, то более всего страшись сего чув-ства <…> и поймешь, что и сам виновен, ибо мог све-тить злодеям даже как единый безгрешный и не светил. Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который совершил злодейство, может быть, не совершил бы его при свете твоем».

«...Воистину и ты в том виноват, что не хотят тебя слушать».

Опять и опять: это мог бы сказать наш Смешной и говорил; это можно сказать и о нем.


280

Действительно, в «Сне» — все главные темы, а еще идеи, образы, все голоса всех основных героев Досто-евского. Масса раскавыченных «самоцитат». Но вот новая загадка: как при такой невероятной, небывалой концентрации, при такой «тесноте» вышла не «опись», а создана настоящая поэма? Почему не задыхаешься в этой «тесноте», а чувствуешь себя так, будто находишь-ся на вершинах поэзии и музыки? Одной судьбой, од-ним голосом, одной музыкой голоса Смешного этого не объяснишь.

Да, «Сон» — как бы мозаика из всех прежних про-изведений Достоевского и даже из будущих. Но нет здесь ни одного «шва», ни одного «зазора» между эти-ми «кусочками». Все переплавлено в новое, цельное, самостоятельное.

Как финал «Сна смешного человека» («А ту малень-кую девочку я отыскал... И пойду! И пойду!») свободно и сжато, а главное, художественно, «снимает» в себе весь «Сон», так и сам этот «Сон» «снимает» художест-венно почти все произведения Достоевского. А ведь он живет еще и в контексте русской и мировой культу-ры («Иванушка-дурачок», «мудрый дурак» — об этом точно и прекрасно писал М. Бахтин). И если каждый великий художник как бы строит свой храм (художе-ственную модель мира), то Достоевский строит его, используя в качестве «кирпичей», «блоков» и подруч-ный материал «текущей действительности», но часто и свои собственные творения и как бы целые храмы предшественников и современников, а здесь, в «Сне», он строит уже из целых мировоззрений, из целых эпох, даже будущих. И как это сделано!

Но вот это-то и непостижимо. Перечитываешь «Сон» еще и еще раз: «Я полюбил их оскверненную ими зем-лю еще больше, чем когда она была раем, за то лишь, что на ней явилось горе», — читаешь о страдании как красоте... Опять что-то знакомое, но уже не только из художественных произведений Достоевского. Ведь он


281

и сам — прямо — думал, говорил, писал, не от персо-нажей — от себя:

«...покупается счастье страданием. Таков закон на-шей планеты...»

«Чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать!»«Великое дело любви и настоящего просвещения.

Вот моя утопия!»«Эта жалость — драгоценность наша, и искоренять

ее из общества страшно...».«Ведь я знаю, что выше этой мысли обняться ниче-

го нет; что вы мне с вашим позитивизмом дадите мне взамен. Тогда пойду за вами, когда дадите мне лучшее. А пока от вас еще этого не видно. Вы только головы ру-били и еще хотите рубить...»

«Пробить сердце. Вот глубокое рассуждение: ибо что такое „пробить сердце“? Привить нравственность, жажду нравственности... Пробили всех идея и чувство, значит, доросли до идеи и до чувства...»

«Отчего же реальным миром до сих пор управлял лишь идеал?»

«Сильные люди. Не сильные лучшие, а честные. Честь и собственное достоинство только сильнее все-го».

«Где наши лучшие люди? Всплывут во время опас-ности».

«...В наш век негодяй, опровергающий благородно-го, всегда сильнее, ибо имеет вид достоинства, почер-паемого в здравом смысле, а благородный, походя на идеалиста, имеет вид шута».

Еще: «Простить из идеала только свято, а простить из цинизма, из срама, из цинизма эгоизма, т. е. трусо-сти, — подло...»

И еще: «...я всего только хотел бы, чтоб все мы ста-ли немного получше. Желание самое скромное, но, увы, и самое идеальное.

Я неисправимый идеалист; я ищу святынь, я люблю их, мое сердце их жаждет, потому что я так создан, что


282

не могу жить без святынь, хоть капельку посвятее; не то стоит ли им поклоняться!»

А еще тут-то и вспомним письмо 22 декабря 1849-го: «Жизнь — дар, жизнь — счастье...» Вспомним лейт-мотив жизнелюбия, жизнетворчества во всех его пись-мах, заметках. Вспомним и сравним со словами Смеш-ного: «О, теперь жизни и жизни!». И как раз в том же 1877 году, перед самым выходом «Сна», Достоевский писал: «Жизнь хороша, и надо так сделать, чтоб это мог подтвердить на земле всякий». А Смешной: «...я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть пре-красны, не потеряв способности жить на земле».

Поражает не только совпадение (часто буквальное) слов, не только сходство идей, но и родство тона, инто-наций.

Смешной уверен: мир, спасение мира, теперь зави-сит от него. Это-то и придает ему силы («и хоть бы на тысячу лет»). Непоколебимое и мужественнейшее убеж-дение Достоевского: не только и не столько человек за-висит от мира, сколько мир от человека.

«Но пуще всего не запугивайте себя сами, не гово-рите: „один в поле не воин“ и пр. Всякий, кто искренно захотел истины, тот уже страшно силен. Не подражайте тоже некоторым фразерам, которые говорят поминут-но, чтобы их слышали: „Не дают ничего делать, связы-вают руки, вселяют в душу отчаяние и разочарование!“ и пр., и пр. Все это фразеры и герои дурного тона, ри-сующиеся собою лентяи. Кто хочет приносить пользу, тот и с буквально связанными руками может сделать бездну добра».

«Знаете ли вы, сколь силен может быть один чело-век?»

Но сколько раз его самого, Достоевского, именно за все это объявляли — буквально, буквально! и пуб-лично — смешным, больным, юродивым и, повышая в чине, сумасшедшим.


283

Когда Микеланджело изобразил себя в «Страшном суде», это было настоящее открытие. Он изобразил себя не так, как многие делали это до него и после; где-нибудь в углу, за спинами, в стороне, с ручным моль-бертом (именно сторонним). Нет, он здесь в виде соб-ственной выпотрошенной кожи, шкуры, которую, как ветошку, держит в левой руке фарисей-кардинал, его заклятый враг. (Не так ли хотел выпотрошить Достоев-ского его «меценат» Победоносцев?)... Микеланджело осмелился представить себя (автор гениального тво-рения!) в качестве персонажа мировой трагедии, пер-сонажа мировой истории, и не здесь ли, не в его ли именно фигуре и находится истинный — внутренний, не видный сразу — духовно-нравственный, художест-венный центр всей картины? А не будь его?..

Не решился ли и Достоевский на такое? Не просту-пают ли, не сверкают ли в «Сне» черты и его духовного облика? Не является ли «Сон» опытом и его духовной исповеди, духовной автобиографии, конечно, художе-ственно преображенной. Именно преображенной: не о тождестве я говорю, а лишь о точках, моментах, штри-хах пронзительного сходства. И не эти ли могучие, но невидимые сразу сила, воля, судьба художника и явля-ются в конечном счете истинным духовно-нравствен-ным художественным центром и этой картины, что и объясняет ту небывалую творческую свободу при небывалой широте охвата и концентрации, «тесноте» идей, чувств, образов?

В России до него лишь Пушкин (конечно, и здесь Пушкин) совершил подобное в «Моцарте и Сальери». Эта «маленькая трагедия» — может быть, самое пол-ное художественное слово Пушкина и о себе: пушкин-ский Моцарт, солнечный и трагический, это же и есть еще духовный автопортрет самого Пушкина.


284

III

«Сон смешного человека» опубликован в апреле 1877-го. Смешной увидел свой сон «в прошлом ноябре, и имен-но третьего ноября».

А теперь от этой конкретно точной (апрель 1877-го) и, очевидно, сочиненной даты (третьего ноября) пере-несемся в 1866 год.

С 4 по 29 октября Достоевский диктует юной «сте-нографке» Анне Григорьевне Сниткиной десять листов «Игрока». Момент высшего творческого вдохновения, а еще и момент зарождения любви. Тайное тайных вдвойне, в совпадении.

В четверг 3 ноября он впервые посещает свою «сте-нографку» в ее доме на Костромской улице. Анна Гри-горьевна: «...он сказал мне, что без меня скучал это время и говорил, что нам непременно следует рабо-тать, потому что без меня он никак не может написать своего „Преступления и наказания“ 3-ю часть...»

8 ноября Анна Григорьевна приходит к нему (в Сто-лярный переулок). Он крайне возбужден и радостен.

— Не случилось ли с вами чего-либо хорошего?— Да, случилось! Сегодня ночью я видел чудесный

сон! Я придаю снам большое значение. Мои сны всегда бывают вещими. Когда я вижу во сне моего покойного брата Мишу, а особенно когда мне снится отец, я знаю, что мне грозит беда.

— Расскажите же ваш сон!— Видите этот большой палисандровый ящик?..

В нем я храню мои рукописи, письма и вещи, дорогие мне по воспоминаниям. Так вот, вижу я во сне, что сижу перед этим ящиком и разбираю бумаги. Вдруг меж-ду ними что-то блеснуло, какая-то светлая звездочка. Я перебираю бумаги, а звездочка то появляется, то ис-чезает. Это меня заинтересовало: я стал медленно пе-рекладывать бумаги и между ними нашел крошечный бриллиантик, но очень яркий и сверкающий.


285

— Что же вы с ним сделали?— В том-то и горе, что не помню! Тут пошли дру-

гие сны, и я не знаю, что с ним сталось. Но то был хоро-ший сон!

— Сны, кажется, принято объяснять наоборот, — за-метила я и тотчас же раскаялась в своих словах.

Лицо Федора Михайловича быстро изменилось, точ-но потускнело.

— Так вы думаете, что со мною не произойдет ни-чего счастливого? Что это только напрасная надеж-да? — печально воскликнул он...

А потом он рассказывает ей о замысле своего ново-го романа.

Герой, пожилой человек, больной и несчастный, влюблен в молодую девушку...

— Поставьте себя на минуту на ее место, — сказал Достоевский дрожащим голосом. — Представьте, что этот художник — я, что я признался вам в любви и про-сил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответи-ли?

— Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь...

Когда Анна Григорьевна уходила, Достоевский ос-тановил ее.

— А ведь я теперь знаю, куда девался бриллиан-тик.

— Неужели припомнили сон?— Нет, сна не припомнил. Но я наконец нашел его

и намерен сохранить на всю жизнь...Звезда. Девочка.«Мой сон третьего ноября», — говорит Смешной.

Сон Достоевского — восьмого, но третьего он побывал у нее впервые (и он часто путал имена и даты).

Не эта ли искорка, звездочка счастливого мгнове-ния залетела в «Сон смешного человека»?

Еще совпадение: покойный брат снится и Смеш-ному.


286

И всегда-то он, Достоевский, искупал «свои грехи огромные» работой, главным образом работой, твор-чеством.

«Мое житье, конечно — работа... Одно убежище, одно лекарство — искусство и творчество...»

«Трудно было быть более в гибели, но работа меня вынесла...»

Искупал, а все равно страдал, все равно корил себя за то, что мало делает, мало спешит дать непосред-ственного добра людям, близким, родным.

Но тут все сошлось как никогда.Накануне свадьбы с Анной Григорьевной он писал

ей: «Ты мое будущее всё и надежда и вера и счастье, блаженство всё... Мне Бог тебя вручил, чтоб ничего из задатков и богатств твоей души и твоего сердца не про-пало, а напротив, чтоб богато и роскошно взросло и расцвело; дал мне тебя, чтоб я свои грехи огромные то-бою искупил...»

И еще сильнее чудится, что в той картине, в карти-не «Сна смешного человека», не мерцает — сверкает, живет, навсегда запечатлен образ самого художника, и убитого и воскресшего.


И еще об одном сне. Достоевский — неизвестному (начало 1860-х годов): «Объясните мне мой сон, я у всех спрашивал; никто не знает: на Востоке видна была полная луна, которая расходилась на три части и сходилась три раза... Потом из луны вышел щит (на щите два раза написано „да-да“ старинными церков-ными буквами), который прошел все небо, от востока на запад, и скрылся за горизонтом. Щит и меч осиян-ные».

Что этo? Сон о призвании? о судьбе? о том, что надо «идти, идти»?..


287

IV

Но остается еще главный — самый главный — вопрос: утопичен ли «Сон»?

Прежде всего и тоже самое главное: «Сон» свето-носен.

Достоевский так писал о задаче «изобразить поло-жительно прекрасного человека»: «Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного — всегда пасовал». В литературе, продолжает он, «стоит всего законченнее Дон-Кихот. Но он прекрасен един-ственно потому, что в то же время смешон... Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному — а стало быть, является симпатия и в читателе. Это возбуждение страдания и есть тайна юмора».

Не правда ли, здесь как будто наметка и образа на-шего Смешного? Он и не знает себе цены, да и знать не хочет. Совсем он не о том, не для того, не за то ратует. Он и прекрасен и убедителен именно потому, что сме-шон. Является сострадание, является симпатия...

И еще Достоевский о Дон-Кихоте: «Это пока по-следнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, и если б кончилась земля и спросили там где-нибудь людей: „Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?“ — то человек мог бы молча подать Дон-Кихота: „Вот мое заключение о жизни и — можете ли вы за него осудить меня?“».

Можно ли, надо ли осуждать Смешного? За что? Он утопист? Конечно. А все-таки не совсем, а если разоб-раться, то и далеко не совсем, а если еще разобраться, то в главном даже и совсем не утопист, а самый что ни есть реальнейший реалист. Вот это я и попытаюсь до-казать.


288

Во-первых, нет у него никаких иллюзий насчет страшной реальности мира. Он видит, знает, понимает такое, на что иной «реалист» боится взглянуть и кра-ешком глаза. Неизбежность гибели человечества он видит, неизбежность, если все будет происходить по-прежнему. Мало? Хорошо, а когда люди начали осо-знавать реальность этой угрозы? Давно ли? Сколько лет (десятилетий) отмахивались от нее? Смеялись — со смеху умирали — и не то что над Смешным (образ, сочинение все-таки), но и над реальным Достоевским и над реальным Эйнштейном. И вот досмеялись. А он, Смешной, об этой угрозе больше ста лет назад загово-рил. И он утопист?

Во-вторых, он же с себя все начинает. Не сваливает свою вину на «среду». Он все дурное о себе признал и вытравил. Он прежде всего отыскал ту девочку. Не так уж мало для начала. Он знает: никто не поверит ему без этого (и с этим-то не верят). Как писал Достоев-ский: «Прежде чем проповедовать людям: „как им быть“ — покажите это на себе. Исполните на себе сами, и все за вами пойдут. Что тут утопического, что тут не-возможного — не понимаю!.. Исполни сам на себе пре-жде, чем других заставлять, — вот в чем вся тайна пер-вого шага». Да если б каждый так поступил! Утопия? Ну, тогда те, кто этого не сделал, и есть утописты, а Смешной осуществил эту утопию. Осуществил и опять всех виноватей?

В-третьих. Утопия, утопия, привыкли мы повто-рять. Но ведь даже прежняя история показывает: и са-мая немыслимая утопия не раз становилась реально-стью перед лицом смерти. Так, может быть, время самой острой, небывалой, смертельной угрозы всему роду человеческому и станет временем небывалых, не-слыханных еще подвигов людей и станет временем осуществленной утопии? Все зашло так далеко, что спастись без подвига, без возвышения, без одухотворе-ния невозможно. Веками, тысячелетиями люди учи-


289

лись и выучились — не слушать, не выслушивать, не дослушивать, не понимать друг друга (из «принципа») и в этом видели высшую добродетель свою. Веками, тысячелетиями люди учились и выучились главным, решающим аргументом споров своих считать огонь, нож, пулю, казнь, войну — короче убийство. Убий-ство — как критерий правоты, критерий истины... Ве-ками исподволь насаждалось и царило убеждение, буд-то чем дешевле человеческая жизнь (а она ценилась все дешевле, до нуля дошла по мере роста численно-сти людей), тем, дескать, обеспеченнее будущее чело-вечества. Веками, наконец, шло чудовищное состяза-ние различных изуверских теорий, каждая из которых обосновывала необходимость как можно более длин-ного проскрипционного списка (чем он длиннее, тем, мол, «чище» будет оставшееся человечество, и корот-кие списки воспринимались даже как несолидные, несерьезные, неавторитетные, что ли)... И вот все че-ловечество попало уже в единый проскрипционный список, и люди оказались тем самым наконец перед выбором: либо выучиться слушать и понимать друг друга, пожелать этого, заменить критику оружием на оружие критики, относиться к каждой личности, к каждой народности, к каждой расе как к неоценимо-му достоянию человечества всего, сжечь все и всякие проскрипционные списки — либо погибнуть в само-убийстве.

А еще вдумаемся: «живой образ истины» в «Сне». Не этот ли пламенный «образ истины» и привел его на Семеновский плац, дал ему силы выжить «в гробу» и, оказалось, не только не потух, не перегорел, а вот вдруг — вспыхнул невиданным протуберанцем и осве-тил конец его жизни, а может быть, и смысл всех его исканий каким-то неожиданным светом? «Сон смешно-го человека» не понять, не принять ни ортодоксальному христианству, ни — тем более — чисто буржуазному рассудку: для того и другого — он ересь, заслуживаю-


290

щая анафемы или в лучшем случае высокомерной снис-ходительности именно, именно за «утопизм». «Реализ-мом» же почитается ими согласие («смиренное» и «трезвое») на самоубийство человечества.

«Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нор-мальным состоянием людей» — что здесь утопическо-го? Признай люди это утопией — и что же останется? Вмиг человечество обессилится и растлится, вмиг за-бормочет: «бо-бок», «бо-бок». Нет, идеал — это не уто-пия. Тогда и все искусство и вся культура — утопия.

Наконец, в-четвертых. Да, скажут, все это так, ну, а как быть с такими словами Смешного: «...в один бы день, в один бы час все бы сразу устроилось!.. Если только все захотят, то сейчас все устроится»? Это-то уж явная утопия. Утопичнее ничего и быть не может. Ре-шить за день, за час то, что не сумели, за века, за тыся-челетия?! Сам Смешной называет это утопией. Сам Достоевский считает так же. Как тут быть?

Если Достоевский считает так (в чем есть, по-мо-ему, очень большие сомнения), то осмелюсь сказать, что тогда он неправ. А точнее, он, может быть, сам не знал, насколько был прав, когда мечтал «устроиться в один день, в один час». В том-то и самый главный пара-докс, что человечеству придется, приходится «устраи-ваться» за исторически считанные дни и часы, при-дется, приходится неотложно начинать реализацию выношенного веками и тысячелетиями идеала или... Вот и утопия. Как не вспомнить здесь опять-таки До-стоевского: «Никогда фантазия не может выдержать сравнения с действительностью». Как не вспомнить: «Действительность превышает всякое воображение».

Именно не о простом «спасении животишек» идет речь, но о возвышении, о подвиге, об одухотворении людей, — без этого и никакое «спасение животишек» невозможно, потому что оно само по себе, писал До-стоевский, «есть самая бессильная и последняя идея из всех идей, единящих человечество. Это уже начало


291

конца, предчувствие конца». Слепая жажда жизни не поможет — не надо ее идеализировать, такую жажду (сама, дескать, «вывезет», сама спасет). Слишком ча-сто она оборачивается слепым животным страхом смерти и не только не спасает, а еще скорее, еще вер-нее губит, губит ужасом, паникой, оцепенением, ци-низмом.

Вспомним: Смешной спас себя, потому что «вопро-сами отдалил выстрел». Слова эти вдруг наполняются каким-то неожиданным смыслом: человечеству пред-стоит великими вопросами о тайне своего существова-ния, своего духовного бытия, вопросами, которые от-кладывались до бесконечности (будущее-то до сих пор было гарантировано), вопросами, над которыми би-лись веками лучшие умы его, — теперь всему челове-честву предстоит этими вопросами отдалить выстрел и сделать его невозможным.

И еще скажут: все это, может, прекрасно с худо-жественной, эстетической точки зрения, но ведь вся жизнь сегодняшняя насквозь пронизана политикой. Еще Наполеон сказал в разговоре с Гете: «Политика — вот судьба!» (Изрек, чтобы, так сказать, приструнить искусство, поставить его на свое место.) Так. Но в том-то и дело, что идеализм сегодня (от идеала, от гумани-стического идеала, над которым смеялись все и всякие наполеоны) и есть единственно реальная, спаситель-ная, самоспасительная политика. Достоевский: «Вы-ставляют числа, пугают цифрами. Кроме того, высту-пают политики, мудрые учители: есть, дескать, такое правило, такое учение, такая аксиома, которая гласит, что нравственность одного человека, гражданина, еди-ницы — это одно, а нравственность государства — дру-гое. А, стало быть, то, что считается для одной едини-цы, для одного лица — подлостью, то относительно всего государства может получить вид величайшей премудрости! Это учение очень распространено и дав-нишнее, но — да будет и оно проклято!»


292

Я отвлекся от художественности? Да, может быть, и вся художественность, высшая художественность, дав-но уже, изначально даже (а сегодня как никогда), и состоит в идее спасения человека и человечества, в спасении путем подвига, возвышения, одухотворения. Говорят, хорошая теория есть самая практическая вещь. Сегодня художественность (то есть литература, искус-ство) становится чрезвычайно политической вещью. А если уж человечеству предстоит покончить само-убийством, то никакой художественности при этом не будет. «Некрасивость убьёт» (из «Бесов»). «Мир спасет красота» (из «Идиота»).

Что такое Смешной? Это образ, живой образ идеа-ла в безыдеальном обществе, образ нравственности в обществе безнравственном, образ совести в обществе бессовестном (а другого Достоевский не знал). Там, где господствуют трусость, корысть, наглость, некра-сивость, глупость, невежество, злоба, зависть, бессо-вестность, — там мужество, бескорыстие, скромность, красота, ум, знание, мудрость, добро, доброжелатель-ность, совесть, — все это и проходит по «чину» Юро-дивого, «по чину» Смешного. Смешным был Сократ. Смешными были Сервантес и Джордано Бруно, Эйн-штейн и Толстой. Смешными были десятки тысяч рус-ских учителей и врачей, которые не за страх, а за совесть учили и лечили свой народ. Смешным был Швейцер, бросивший свою славу и уехавший в Африку помогать тамошним больным. Смешными мир держится. И если цель реализма, по Достоевскому, найти «в человеке человека», то это означает еще — найти в человеке Смешного, того Смешного, которого он часто сам в себе боится, стесняется, но который живет в нем, оче-ловечивает, спасает. Каждый может вспомнить своего любимого Смешного, каждый может вспомнить Смеш-ного в себе. Может быть, все лучшее, что есть в челове-ке, бывает, проявляется тогда, когда он не боится, име-ет мужество быть Смешным.


293

V

Достоевский словно первый из людей посмотрел, су-мел посмотреть на Землю оттуда, из космоса, из буду-щего, и первый увидел то, о чем узнали мы только сей-час, сто лет спустя, от людей, впервые побывавших там физически и поразившихся (все одинаково!): как прекрасна и мала эта изумрудная звездочка, и как страшно представить, что она потухнет в самоубий-стве, и как легко ей потухнуть. А что, если с нее во всю вселенную, в бездонную черноту, будет доносить-ся какой-то чудовищной «азбукой Морзе»: «бо-бок», «бо-бок»? Не «Дон Кихота» туда предъявят, а «Бобок»?.. Для того «Бобок», для того «Сон смешного человека» и написаны, потому и выстраданы, чтобы этого не слу-чилось, чтобы идеал не потух, чтобы он разгорелся и спас.

Он многое разглядел оттуда (и своих петербурж-цев, и прошлых всех, и новых будущих, и нас, и себя) и вернулся: «О, теперь жизни и жизни?» И он пошел, по-шел, писал, говорил, кричал, но мало кто его слушал тогда, мало кто слышал и понимал. «Сон» рассказал не только о Достоевском прошлом, но и о будущем, о До-стоевском Пушкинской речи. Тогда, 8 июня 1880 года, люди замерли на минуту, слушая эту речь, оторопе-ли, осветились, засветились и ни ему, ни себе долго не могли простить этой минуты. Опять: больной, юроди-вый, смешной, сумасшедший...

Оказалось: гениальный.

«ТАЙНА ПЕРВОГО ШАГА»

Предположим: мы знаем текст Пушкинской речи Дос-тоевского, знаем, что было до нее, и ничего не знаем о том, что произошло 8 июня 1880 года, когда она была произнесена. Что можно о ней сказать?


294

Во-первых, по сравнению со всеми предыдущими высказываниями Достоевского о Пушкине ничего но-вого, по существу, в ней нет. Можно взять каждый аб-зац этой речи и, как это делается обычно, подобрать к нему (параллельно, в два «столбика») соответствующие, в большинстве случаев дословно совпадающие цитаты. Речь — «минус» все предыдущее: «остаток» будет ми-нимальным. Впрочем, было бы даже странно, случись это иначе.

Во-вторых, если проследить его настроенность с мо-мента работы над речью (самое начало мая) до ночи с 7-го на 8 июня, то возникает ощущение нарастающего ужесточения. Достоевский готовится дать настоящее генеральное сражение (своего рода Аустерлиц) всем своим давним противникам. Сплошная военная тер-минология: «война», «бой», «ратовал», «поле боя»... Все время об «интригах» («нас хотят унизить», «клакеры»). Особенно раздражает его вождь противной «партии» — Тургенев. С ним давние счеты, от него (и ему) незабы-ваемые обиды, еще с <18>40-х годов. Тут и финан-совые недоразумения (Достоевский брал у него в долг деньги на несколько недель, отдал через несколько лет). Тут и карикатура на Тургенева в «Бесах» (Кармазинов), и Тургенев в долгу, конечно, не остался. Каждый из них заочно говорил о другом такое, за что в пору было вы-зывать на дуэль, и почти все это обоим было хорошо известно. А тут еще всплыла как раз в эти дни история с «каймой» (дескать, Достоевский в <18>40-х годах потребовал, чтобы его произведения в отличие от про-изведений других авторов печатались обведенными ка-кой-то претенциозной каймой). Прибавим сюда слухи, опасения: дадут — не дадут выступить, в каком поряд-ке... Высокое, идейное, бытовое, сиюминутное, давнее, мелкое — все сплелось, перемешалось. Неужели и тут осуществятся давнишние слова: «везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту пе-реходил. Бес тотчас же сыграл со мной шутку...»


295

Чтo можно, что надо было ожидать от речи 8 июня? Чего угодно, только не того, что произошло: самое не-ожиданное, самое, казалось, немыслимое, невозмож-ное? небывалый энтузиазм примирения. Тургенев и Ан-ненков Достоевскому: «Вы гений, вы более чем гений!» Объятия. Праздник. И даже Глеб Успенский был рас-троган...

В чем дело?Одного-единственного объяснения быть не может.Потеплела, «подошла» почва, чтобы принять бро-

шенное семя.Устное, живое слово оказалось сильнее письменно-

го, а люди изголодались по живому слову, по живому общению, и люди эти впервые в новой истории рос-сийской собрались не официально, а даже оппозици-онно по отношению к властям.

Но куда девался воинственный настрой Достоев-ского? Да просто своим прежним мыслям, прежним словам он придал некое «чуть-чуть», которое и сделало их неотразимыми. Это «чуть-чуть» и превратило живое слово в художественное произведение. Речь стала ли-тературой, искусством. Искусство, может быть, впер-вые столь властно и непосредственно вторглось в жизнь. Искусство примирило, как, собственно, и «положено» настоящему искусству. И на мгновение все злободнев-ные страсти умолкли, как бывает это, скажем, когда раз-ные люди слушают Баха или Моцарта. Тайна речи — тайна высшего искусства.

Убедительно? Очень. А все-таки остается какой-то «икс», какое-то «но». Куда же девались нараставшая воинственность? Просто смягчилась искусством? Не просто.

Сколько раз (не счесть) он писал: будь братом, ина-че не будет братства. Одолей себя и станешь всесилен...

Он постиг «естественную силу природного закона, закона смерти человеческой», закона, который прими-ряет людей, и это особенно неотразимо открывалось


296

ему лично и 22 декабря 1849 года («Нет желчи и злобы в душе моей...»), и 16 апреля 1864 года («я и Маша»), и в декабре 1877-го, когда умер Некрасов.

А сейчас вся читающая Россия жила «Братьями Ка-рамазовыми» и уже прочла о том, что если человека в ужас приводят злоба и ложь людские, то не сам ли он виноват в том, ибо дан ему был светильник и, стало быть, он сам мог светить светлее. Прочитала: «Воисти-ну и ты в том виноват, что не хотят тебя слушать». Про-читала и ждала финала, не зная еще, каким он будет. А он, Достоевский, знал: будет потрясающая сцена у постели умирающего Илюши, а потом — у «Илюши-ного камня»...

Он знал еще, чтó должен читать из Пушкина — мо-нолог Пимена и «Пророка». Не эти же стихи должны были подлить масла в огонь его воинственности! Ве-личавое спокойствие старца и духовная исповедь Пуш-кина: это ведь не о ком-то — о себе — Пушкин писал: «И вырвал грешный мой язык, и празднословный и лу-кавый...»

И что же? В день Пушкина — Пушкина? — поднять знамя войны?

К этому все шло, но этого не случилось.«Прежде чем проповедовать людям: „как им

быть?“ — покажите это на себе. Исполните на себе сами и все за вами пойдут... Исполни сам на себе преж-де, чем других заставлять, — вот в чем вся тайна пер-вого шага».

В 33-м номере гостиницы Лоскутной (на Тверской) поздним вечером 7 июня он пишет Анне Григорьевне: «Завтра 8-го мой роковой день... Анненков льнул, но я отворотился... видишь, Аня, пишу тебе, а еще речь не просмотрена окончательно. Надо еще речь исправить... Завтра мой главный дебют...»

Не в эту ли ночь с 7-го на 8-е и произошло оконча-тельное изгнание беса? Оно предчувствовалось и преж-де. Среди воинственных заявлений предыдущих дней


297

мелькало: «Эх, в какую суетню я въехал...» Оно, конеч-но, предопределялось всей его натурой, всей его исто-рией.

Имя Тургенева в речи было произнесено сочувст-венно и с благодарностью, а имя Белинского опущено. Судя же по черновикам, Тургенева благодарить он от-нюдь не собирался, а на Белинского готовился напасть в открытую...

А самое главное — тон. Тон всей речи, тон, который действительно и сделал всю музыку. Жар самоодоле-ния, накаливший каждое слово его живое, дух всена-родной исповеди — не в этом ли тайна неотразимого воздействия речи на слушателей?

Это был не «скорый подвиг». Эти сорок пять минут делались сорок лет и останутся на века, навсегда.

«Настроение может быть передаваемо только ху-дожественным произведением» (Л. Толстой). Настрое-ние изгнания бесовщины, настроение одоления себя, решимости самому сделать «первый шаг», — не было ли это тем главным «чуть-чуть», которое и создало дей-ствительно художественное произведение? Достоев-ский прожег глаголом сердца людей, глаголом люб-ви — не ненависти, глаголом мира — не войны, прожег потому, что вырван был язык грешный, празднослов-ный и лукавый. И боль этой самоказни и радость одо-ления себя передались слушателям. Содержание нажи-во, как никогда, вросло в «форму». «Форма» и сделалась содержанием, слилась с ним абсолютно. Ответная вол-на сочувствия, сострадания, сорадования могла, долж-на была вызвать — уже по ходу речи — неожиданные для самого Достоевского не записанные им слова, но все это было уже предопределено главным.

Вышла «гениальная сцена», вышла в жизни.Была одержана победа, перед которой все наполео-

новы победы — суета.Достоевский был счастлив, как никогда.«Подлинно высшее правило жизни: ловить точку».


298

«Точка» была уловлена.«Клянусь, это не тщеславие... этими мгновениями

живешь, да для них и на свет являешься».Но иллюзий уже не было.Орест Миллер, друг Достоевского, писал: «Памят-

ник Пушкину собрал нас воедино лишь на минуту, и русскому Мефистофелю остается только потирать себе руки и приговаривать: divide et impera».

Назавтра сбылось то, чего так страшился Достоев-ский (и в чем сам так часто принимал участие): «Толь-ко чертей тешим раздорами нашими».

Назавтра открылось новое сражение — из тех бес-численных малых сражений, из которых и построена страшная мозаика последних раскольниковских снов; «Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались».

Но: «...хоть и трудно предугадать, а значки в тем-ной ночи догадок все же можно наметить, хоть мыс-ленно, я и в значки верю».

8 июня 1880 года и был такой «значок»: «...это за-логи будущего, залоги всего, если я даже умру».

9 И 10 ФЕВРА ЛЯ

29 января 1881 года (10 февраля по нашему стилю) на вечере памяти Пушкина, в день смерти поэта, Достоев-ский должен был произнести о нем речь и читать его стихи — «Пророк», «Подражание Корану», «Странник», «Из Данта» («И дале мы пошли — и страх обнял меня»; «Тогда я демонов увидел черный рой»).

Отыщем и перечитаем их, подумаем над этим его выбором, которому суждено было оказаться послед-ним...


299

В воскресенье 25 января он внезапно и серьезно за-немог, а в среду 28 января (9 февраля) скончался, в 8 часов 38 минут вечера.

10 февраля умер Пушкин, 9-го — Достоевский.Странно, знаменательно, навсегда сошлись эти даты,

эти имена....Достоевскому было пятнадцать, когда умер Пуш-

кин. Пятнадцать лет вместе прожили они на этой зем-ле, то есть могли встретиться! Мечта страстная, завет-ная — он мог видеть Пушкина живым, слышать его, спросить о чем-то...

«У нас все ведь от Пушкина...» «Пушкин — знамя, точка соединения всех жаждущих образования и раз-вития...» «Скажи мне одно слово (Пушкин), но самое нужное слово...»

Вот исторический факт, вот уже заслуга навсегда: никто так много не сделал для утверждения этих мыс-лей и чувств, как Достоевский (вслед за Гоголем — не забудем, конечно). Всю жизнь он и прожил с ними. Здесь он был однолюб. Всю жизнь он и искал «самое нужное слово» и особенно ясно, исповедально, пла-менно сказал его 8 июня 1880 года.

А в ночь с 8 на 9 июня подъехал в пролетке к Пуш-кину — с тяжелым лавровым венком, которым сам был увенчан днем, и возложил его к подножию — в одино-честве, в полутьме... Мгновение тихое, великое. О чем он тогда думал? Что чувствовал?..

Но вскоре произошла встреча другая: 29 января (10 февраля) 1881 года, на вечере памяти Пушкина. Председатель Орест Миллер говорил: «Нам приходит-ся поминать не только Пушкина, но и Достоевского... Вот теперь, именно в это время, должен был бы прие-хать Достоевский и быть горячо приветствован нами...» Вместе с портретом Пушкина выставлен был и портрет Достоевского, обрамленный черным крепом...

Как привыкли мы к фразам: «Пушкин, Достоев-ский, Толстой не умерли, они только ушли в бессмер-


300

тие свое...» О да, конечно. Они (как и Сервантес, Шек-спир, Гомер) вроде бы и не умирали вовсе для нас, даже и не рождались, а всегда были и есть. Почему так? Не потому ли, что жили и умерли они не при нас? «Ушли в бессмертие»... А сколько унесли с собой навсегда! А как не хотелось им уходить туда, в бессмертие это, из жи-вой жизни своей.

Пушкин и об этом сказал за всех:

Но не хочу, о други, умирать,Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...

А потом — Ахматова:

Но я предупреждаю вас,Что я живу в последний раз...

И не хотелось им уходить туда не потому только, что недовзяли они от жизни, от людей, а потому боль-ше всего, что недодали ей, жизни этой, недодали им, людям этим, нам — всего, что жаждали, мечтали, мог-ли отдать.

Как представить себе всю остроту, боль, всю без-мерность этой потери?

Вообразить, будто Достоевский живет сейчас, здесь, среди нас, и вдруг умирает?..

Или вспомнить его планы, наброски, оставшиеся неосуществленными?..

Или самим перенестись туда, в то время...50-тысячная процессия от Кузнечного переулка,

через Владимирскую, Невский, к Александро-Невской лавре, а потом — на Тихвинское кладбище...

«Похороны, вынос, вообще все эти дни были что-то никогда не виданное. В России никого так еще не хоро-нили...» (из письма современника).

Иван Аксаков: «Достоевский умер! Потеря незаме-нимая!.. В нашей современной литературе это была


301

чуть ли не единственная положительная сила, не раст-левающая, не разрушающая, а укрепляющая и зижди-тельная...»

Лев Толстой: «Достоевский был для меня дорогой человек и, может быть, единственный, которого я мог бы спросить о многом и который бы мне на многое мог ответить!.. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось... И вдруг... опоздал — читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня...»

Никто не знал еще тогда этих слов из записной книжки Достоевского:

«О том, что литературе (в наше время) надо высоко держать знамя чести. Представить себе, что бы было, если б Лев Толстой, Гончаров оказались бы бесчестны-ми? Какой соблазн, какой цинизм и как многие бы со-блазнились. Скажут: „если уж эти, то и т. д.“ То же и наука».

Никто не знал и таких его слов: «Во мне много есть недостатков и много пороков. Я оплакиваю их, осо-бенно некоторые, и желал бы, чтоб на совести моей было легче. Но чтоб я вилял, чтобы Федор Достоевский сделал что-нибудь из выгоды или из самолюбия — ни-когда вы этого не докажете и факта такого не предста-вите... С гордостью повторю это... Направление! Мое направление то, за которое не дают чинов».

Какая здесь мощь, твердость и молодость, какое до-стоинство и простодушие, а еще какая боль от непони-мания, от нелюбви людской и какая тоска, мольба (так и оставшаяся молчаливой) о любви, понимании, по-мощи...

Никто не знал этих слов, но они были воплощены в его произведениях, в жизни, и услышаны, и нашли от-клик.

Как и недавние пушкинские праздники, похороны Достоевского оказались проявлением какой-то неве-домой еще в России духовной общественной силы, вы-


302

шедшей из официальных берегов и перепугавшей тог-дашние «верхи»: все это стало для них расплатой за воровские похороны Пушкина (ночь, сани, гроб в ро-гоже, жандарм...).

Среди поистине невиданной похоронной процес-сии преобладала молодежь. Она многое не принимала (а многое и не понимала еще) в Достоевском, но слов-но магнитом притягивалась к нему, доверяла непод-купности, искренности, прямоте его слова, стремилась к соединению страстной социальности с высшей ду-ховностью.

Было много казенных благонамеренных речей, но был и такой вызывающий ответ на вопрос из толпы: «Кого хоронят?» — «Каторжника!»

Были, конечно, церковные службы, а на студенчес-ких поминках по нему юноша и девушка играли на двух роялях траурный марш из «Героической симфо-нии» Бетховена. Не Наполеона — Достоевского оты-скала эта симфония.

Смерть Достоевского (как и Пушкинская речь его) примирила на мгновение самых непримиримых, при-мирила не только понятной, естественной скорбью са-мой смерти, но и вдруг открывшейся беспощадностью и неотложностью самых «последних», самых высших таинственных вопросов духовного (оказалось, и физи-ческого) бытия человечества.

А еще: люди как-то интуитивно поняли и физиче-ски, что ли, почувствовали, что гений нации — это ее высший цвет, ее величайшая гордость, ее дар и труд, это и есть не отложенный куда-то, но уже осущест-вленный, уже воплощенный, уже реализованный иде-ал, идеал национальный, народный, общечеловечес-кий. И пусть это было только мгновение, только момент, пусть его вскоре забудут, а самые веселые и осмеют, но, может быть, это и был момент прозрения, момент из тех, каких мало случается на веку, но ими тоже жива, и движется, и спасается живая жизнь, из


303

тех, без которых горе и человеку, и народу, и челове-честву.

Вспомним еще раз слова Достоевского о почти нео-долимой трудности «изобразить положительно пре-красного человека»...

Эти слова можно было бы оспорить: а Пушкин? А несравненный пушкинский Моцарт? А, главное, ли-рический герой всей его поэзии?.. Эту мысль можно было бы оспорить, если бы ее не оспорил фактически уже сам Достоевский. Еще Гоголь сказал: Пушкин — это русский человек, каким он станет через 200 лет... Неизвестно, впрочем, как отнесся к этим словам сам Пушкин — сострил, наверное, гениально-грустно (кста-ти, 150 лет уже почти прошло — три четверти отмерен-ного срока)... Но и Достоевский был буквально одер-жим этой идеей: Пушкин как реальный положительный герой русской истории, именно как не отложенный идеал прекрасного. И вот еще малоизвестный и драго-ценный факт. Раздумывая над «Житием великого греш-ника», Достоевский записал: «Монастырь. Там отец Ти-хон. Тут же в монастыре посажу Чаадаева... К Чаадаеву могут приехать в гости и другие, — Белинский, напри-мер, Грановский, Пушкин даже...». Какие умы, какие души столкнулись бы там, в каком-нибудь трактире или в монастырской трапезной...

И рождается вдруг мысль: да не являются ли те, кто столь страстно, мучительно, трагически искал поло-жительного героя, не являются ли они сами такими ге-роями? Ведь действительно, эти писатели России не просто писатели, а пророки, ни в каком не в мистиче-ском, в чисто пушкинском смысле слова: титаны духа. Мойка 12, Михайловское, Болдино, Ясная Поляна, го-голевский дом на Никитском, наемные угловые квар-тиры Достоевского — не здесь ли совершались настоя-щие, небывалые духовные подвиги?

9 февраля, как и 10-е, — вечно памятный для нас день. Это тоже день великого всенародного сиротства,


304

день скорбного и позднего прозрения, но все равно день святой, просветляющий.

М. Цветаева — из ее детских впечатлений: «Памят-ник Пушкина был не памятник Пушкина (родительный падеж), а просто Памятник-Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не существующи-ми понятиями памятника и Пушкина...».

А. Блок: «Наша память хранит с малолетства весе-лое имя — Пушкин».

Но верно и другое: с юношеских лет, а то и позже, наш ум, совесть нашу начинает тревожить угрюмое имя — Достоевский.

Но еще вернее: понимание их кровного духовного родства.

И, быть может, когда-нибудь против нынешнего «Памятника-Пушкина» на Тверском будет стоять и «Па-мятник-Достоевского»: как много вдвоем они скажут нашим сердцам.

«ДОСТОЕВИЗМ» ИЛИ «ДОСТОЕВЩИНА»*

Аннотация на суперобложке: «Достоевский поднял гигантские горы философских проблем. И по ка будет жить человечество, эти горы бу-дут раскапываться все глубже и глубже. Автор книги глу боко врылся в эти горы...»

Во-первых, какое-то странное разделение труда меж-ду гением и человечеством: Гений возводит горы, че-ловечество их раскапывает, Да еще всю жизнь. Зачем горы раскапывать? Ну, призовите взобраться на них —

* Имеется в виду суперобложка книги: Ю. Г. Кудрявцев. Три кру-га Достоевского: Событийное. Социальное. Философское. М., Изд-во МГУ. 1979.


305

тоже ведь задача не из нелегких. Во-вторых, раскапы-вать горы в книге о Достоевском является странным вдвойне. Ведь именно подобный призыв, как известно, принадлежит Петру Верховенскому из «Бесов»: «…горы сравнять — хорошая вещь, не смешная» — и в каком контексте: «Первым делом пони жается уровень обра-зования и та лантов. Мы всякого гения поту шим в мла-денчестве. Все к одно му знаменателю…».

Читал ли автор эту аннотацию? И неужели согла-сился с нею? А может быть, сам и написал?

Но обратимся к самой книге.

«ПАРИК ЛЫСОГО НА ГУСТОЙ ШЕВЕЛЮРЕ»

Читаю: «Проблема „быть и ка заться“ поставлена Досто-евским четко. Одни хотят казаться луч ше, другие хуже, чем есть... Без личности нуждаются в „парике“, скрыва-ющем их „лысую голову“... Эти люди понятны. Труднее по нять тех, кто желает казаться ху же, чем он есть... Не укладывает ся в голове воспринимающих, что кто-то способен надеть парик лы сого на густую шевелюру».

Кто же способен? Оказывается, герой «Записок из подполья» и... сам Достоевский.

Не веря своим глазам, читаю дальше.О «Неточке Незвановой»: «Aвтор показывает эво-

люцию от дро жащей ручонки до костлявой ру ки». При чтении у меня самого возникает ощущение та-

кое, как у Поплавского из «Мастера и Маргариты», ког-да черный кот нормальных че ловечьих размеров вдруг заорал на него и потребовал паспорт: «Вот интересно: упаду я в обмо рок или нет?».

Кстати опять читаю в книге: «Обморок как защит-ная реакция неосознанного в челове ке показан авто-ром до Сибири. Но здесь обмороки несерьезны, чаще всего „сделаны“ под влияни ем осознанного. После Си-бири они символизируют в человеке бессознательное...


306

Разовые обмо роки и припадки заменяются хро ничес-кими».

Читаю дальше: «Появляются сомневающиеся, ере-тики. Это те, в ком обосновались бациллы хри стиан-ства. Их ждет „меч Кесаря“. Он может быть разной формы. Здесь — в виде костра». Так автор комментиру-ет «Легенду о Великом Инквизиторе».

Читаю: «Он видит больные мес та провозглашен-ного им лекаря». «Герой (Раскольников. — Ю. К.) го-ворит, что любит погоду нена стную и уличное пение при ней».

Продолжаю читать: «В „Селе Степанчикове...“ по-является пер вый из „идиотов“ Достоевского, Татьяна Ивановна».

Еще: «Сны в произведениях До стоевского всегда несут большую нагрузку... особенно велика их на груз-ка по третьему кругу... По третьему кругу нагрузка на образ Марии Шатовой огромна... Боль шую нагрузку в характеристике героя несет его портрет...»

И еще: «...Мы, современники иного времени...»«Позиция Достоевского по воп росу о смысле жизни

выражена недвусмысленно…»Ну, этот язык хоть понятен, а после «эволюции от

дрожащей ручонки до костлявой руки» и «парика лысо-го на густой шеве люре» он даже кажется снова ве-ликим и могучим.

Уже прочитав всю книгу, я пе ресказал несколько цитат из нее своему другу. Конечно, он не по верил. Мы заключили пари и лис тали уже вместе.

Мы читали: «Для самоубийства Рогожину не хвати-ло интеллекта Свидригайлова».

«Своею исповедью Ставрогин признал преступни-ком себя и по путно Свидригайлова». «Жаль, что заодно и не Сальери», — поду мали мы.

«В „Идиоте“ прямо сделана по пытка юридически оформить су масшествие князя и взять его в опеку. И в этом деле непосред ственно участвуют государствен-


307

ные служащие». Это навело нас на мысль, что Достоев-ский здесь находился, вероятно, под влияни ем Шек-спира: ведь именно в «Гамлете» тоже прямо сделана по пытка оформить сумасшествие принца, и в этом деле непосред ственно участвуют государствен ные слу-жащие — Полоний и др.

Мы читали о Петре Верховенском: «Это руководи-тель, но час тично и исполнитель. Так сказать, „играю-щий тренер“...»

Читаем дальше: В «Селе Степанчикове... дана диа-лектика шутовства и тиранст ва, а также „диалектика умного и дурака“, причем „диалектика ум ного и дура-ка“ — явно социальная диалектика».

«В „Идиоте“ Достоевский рас крыл диалектику при-падка».

«Мышкина можно представить на любом месте в обществе, на любой должности».

«Бриллиантом без грязи являет ся Мышкин».Как догадывается читатель, па ри я выиграл. На-

брали мы таких «бриллиантов» — целое состояние. До-конала моего оппонента фра за, прямо относящаяся к установ ленной нами награде и почему-то воспринятая нами как личный выпад: «Пьют у Достоевского вез де: в остроге и за острогом. Ал коголь — один из героев Досто евского. Отношение к нему у пи сателя резко от-рицательное».

«СВЕТИТЬ ДРУГИМ, СГОРАЯ…»

Кредо Ю. Кудрявцева: «Лич ность не хочет брать гото-вые идеи, т. е. становиться безличностью. А давать свои — „дорого стоит“... Личность сеет добро, безлич-ность — зло... Светить другим, сго рая, — альтруизм, светить себе, сжигая, — эгоизм».

Эта проза напомнила мне стихи штабс-капитана Лебядкина:


308

Любви пылающей гранатаЛопнула в груди Игната...

Учтите также, что в соответствии со своим кредо ав-тор очень деликатно делит всех читателей на два раз-ряда — высший и низ ший, на «умеющих и не умеющих самостоятельно думать», иначе говоря, опять-таки — на «лично стей» и «безличностей». Так что выбор за вами. И вы, конечно, понимаете, на кого намекает ав тор, когда пишет в первом же аб заце своей книги: «...дале-ко не каждый читатель способен само стоятельно по-стичь глубину слож ного мира художника-мыслителя».

Итак, какими же своими идея ми обогатил нас ав-тор?

НЕ «ПОДПОЛЬНЫЙ», А «ПОДПОЛЬЩИК»

«Записки из подполья». Герой Достоевского говорит: «А, впро чем, знаете что: я убежден, что нашего брата подпольного нуж но в узде держать».

Ю. Кудрявцев цитирует эти сло ва так: «А, впрочем, знаете что: я убежден, что нашего брата под польщика нужно в узде дер жать» — и в дальнейшем после дова-тельно называет героя не «подпольный», а «подполь-щик».

Вы думаете легко «светить дру гим, сгорая»? Ведь действительно, далеко не каждый читатель спо собен столь самостоятельно про честь Достоевского. Но, что-бы постичь всю глубину этого ново го прочтения, об-ратимся к сле дующему открытию.

«ПОДПОЛЬЩИК» — НЕ АНТИГЕРОЙ, А ГЕРОЙ

Вспомним: «Не укладывается в голове воспринимаю-щих, что кто-то способен надеть парик лысого на гус-


309

тую шевелюру». Вот про должение цитаты: «Но у До-стоев ского такой герой есть. Это пара доксалист из „За-писок из под полья“. Он выдает себя за чело века низко-го, за безличность. Та ким и восприняла его критика. ...Да и сам автор писал: „В романе на до героя, а тут на-рочно собра ны все черты для антигероя“*. Автор, од-нако, иронизировал, как и его герой. Не поняли иро-нии. Герою и автору досталось. На са мом деле, герой весьма привле кателен... Он не антигерой, а ге рой... Он зол, груб, подл? Не так это... Он, создавая свою теорию, деятелен. Укрепляет личность в человеке... Подполь-щик — лич ность целостная. Его „казаться“ — это умело сыгранная роль. Он актер. Критика спутала актера с человеком. И не следует обвинять подпольщика за пре-восходно сыгранную роль... С таким человеком можно общаться».

Вы поняли теперь, что за неточность у Достоевско-го и почему Ю. Кудрявцев ее исправляет: «подполь-ный» — звучит вяло, «подпольщик» — энергично. «Под-польный» — это антигерой, «подпольщик» — герой, герой уже в прямом, а не в литературном только смыс-ле. Он как бы на нелегальном положении, он словно за-брошен в тыл социального и

философского врага — на

то он и «наш брат подпольщик». Здесь-то и раскрывает-

ся тайна «парика лысого на густой шевелюре» — парик для конспирации.

Вы, может быть, вспомните, как «подпольщик» над-ругался над Ли зой и как она ушла от него, оста вив смя-тую синюю пятирублевую бумажку? Это он все иро-низиро вал, это он умело сыграл свою роль до конца. А Лизе не хватило чувства юмора и понимания це-лостности «подпольщика». Ей, мо жет быть, предназна-чалась роль связной при нем, а она по глу пости своей

* Между прочим, слова эти при надлежат не Достоевскому, а «под польщику», но, как увидим, для Ю. Кудрявцева это не имеет никакого значения.


310

ни о чем не догада лась, да еще и обиделась. За что? За то, что он не мог ей из кон спирации открыться до кон-ца, а потому иронически и раздавил ее?

Так что в следующих изданиях «Записок из подпо-лья» придется везде заменить «подпольного» на «под-польщика». И пусть никого не смущает, что в 1864 г., когда пе чатались «Записки из подполья», это слово не вошло еще даже в словарь Даля, и Достоевский ни разу его не употреблял. Ничего, зато «Записки» зазвучат еще бо лее злободневно. И пусть буду щих перевод-чиков «Записок» так же не смущает, что слово «под-польщик» — чисто русское и что на английском оно будет звучать как the member of a secret organization (член тайной организа ции), на немецком как der gehei-me Revolutionar (тайный рево люционер), а на француз-ском как maquisard (участник сопротивле ния). Такие переводы лишь вы явят то, что так долго было скры то от несамостоятельно думающего читателя. Представля-ете, как будет звучать: «Наш брат, участник сопротив-ления...»

ДОСТОЕВСКИЙ — «ПОДПОЛЬЩИК»

Читаем дальше: «Герой — актер. Но за актером стоит режиссер. Это автор, Достоевский. Принято было счи-тать что отождествление героя „Записок из подполья“ с автором унижает автора». На самом деле ничего подоб-ного: «Что он хотел сказать? То, что сказал нам герой. Теория героя — это и теория самого Достоевского».

Выходит, что если «подпольщик» — просто герой, то Достоевский, так сказать, дважды герой. Сколько лет никто этого не замечает, но вот Ю. Кудрявцев снял, наконец, конспиративные парики с героя и автора — и все стало яс но. Сбылось предсказание Досто евского, который говорил, что если его не понимают современ-ники, то поймут когда-нибудь бу дущие поколения.


311

Горькая фраза Ю. Кудрявцева: «не поняли иро-нии» — подводит печальный итог всей огромной ли-тературе о «Записках»: никуда она вся не годится, вся она писана несамостоятельно мыслившими людьми, и всю ее

Ю. Кудрявцев «огрел протестом», как Лебезятни-ков в «Преступлении и наказании».

«ДОСТОЕВСКИЙ — НА ПОВОДУ»

«Стиль Достоевского был, без сомнения, стилем мыш-ления лич ности. Хотя нельзя не заметить, что писатель иногда отступал от него. Он был живым человеком, а живые не всегда удерживаются на вершинах». Наи-большее отступле ние от «стиля мышления личности» Достоевский совершил в «Испове ди Ставрогина». И ви-новат здесь главным образом все тот же чита тель-без-личность, читатель, не умеющий самостоятельно мыс-лить: «Только раз Достоевский по шел на поводу у такого читателя. Он написал „Исповедь Ставроги на“, самое ненужное, самое чуж дое его творчеству... Кат-ков не вольно исправил минутную сла бость художни-ка» (имеется в ви ду, что Катков отказался публико вать «Исповедь»).

Тем самым выяснено, наконец, что понапрасну До-стоевский года ми вынашивал эту исповедь, около двух лет работал над ней и целый год отчаянно боролся за нее с Катковым. Все это — «минутная слабость». И не-понятно, почему почти все исследователи этой гла вы были убеждены: перед нами — гениальная фреска мас-штаба «Ле генды о Великом Инквизиторе»: Матреша, Ставрогин, отец Тихон здесь — образы микеландже-ловой мощи и небывалой трагичес кой глубины. Но, оказывается, все просто: несамостоятельно мысля щие ученые слепо пошли на поводу у несамостоятельно мысливше го Достоевского вместо того, что бы признать:


312

Достоевский не удержался на вершине, а Катков поса-дил его обратно.

«ДРУГИЕ ИСПОВЕДИ ТОЖЕ НЕ НУЖНЫ»

Это открытие — самое краткое, зато и самое радикаль-ное: у До стоевского, «кроме „Исповеди Ставрогина“, есть и другие испо веди. Они тоже не нужны для чи-тателя, умеющего думать».

Вследствие особой манеры авто ра выражаться не совсем ясно, идет ли речь об исповедях только в «Бе-сах» или об исповедях вооб ще? Пусть только в «Бесах». Чьи здесь исповеди? Шатова, Кирилло ва (разговоры их со Ставрогиным и между собой насквозь испове-дальны), Степана Трофимовича (его предсмертное сло-во), того же Ставрогина (разговор с Дашей и письмо к ней), Лизы (в конце ро мана). Но чем, в сущности, отли-чаются исповеди этих героев от исповедей героев дру-гих произве дений?

Последствий своего открытия ав тор, быть может, и сам не предви дел. Выходит, что «не нужны» сот ни ис-поведальных слов и несколь ко произведений целиком («Под росток», «Сон смешного челове ка», «Кроткая» и др.). Ведь до сих пор считалось, что Достоевский вооб-ще немыслим без исповеди, что он открыл новое испо-ве дальное слово в литературе (М. Бахтин) и что уж, во всяком случае, развитие этого слова — его не оспори-мая заслуга, что без испо веди недостижима главная, самая главная цель его искусства — «найти в человеке человека». Все это отныне не нужно для читателя, умею-щего думать.


313

АНТИМАРКСИСТКА ВАРЕНЬКА

«Бедные люди». Варенька Доброселова пишет Макару Девушкину (письмо от 27 июля): «...Несча стие — за-разительная болезнь. Несчастным и бедным нужно сто-рониться друг друга, чтоб еще более не заразиться».

Ю. Кудрявцев пишет (сразу же за вышеприведенны-ми словами): «Тезис прямо противоположен марксист-скому, призывающему к объединению эксплуатируе-мых, обездоленных».

Наконец-то найдены идеологи ческие уклоны и у «бедных лю дей», уклоны тем более опасные, что Ва-ренька исхитрилась стать ан тимарксисткой, когда марк-систов-то и в помине не было. Жаль толь ко, что Ю. Ку-дрявцев не назвал Варенькины тезисы «июльскими». И жаль еще, что не сравнил их с Марксовыми тезисами о Фейерба хе, особенно со знаменитым один надцатым («Философы лишь раз личным образом интерпрети ро-вали мир, но дело заключа ется в том, чтобы изменить его») — ведь теперь и слепому яс но, что против имен-но этого тези са (еще до его появления) и вы ступила Варенька.

«ИСПОЛНИТЕЛИ И РАБОТОДАТЕЛИ»

Надо честно признать, что воп рос о социально-эконо-мической сущности повести «Слабое серд це» до сих пор вообще не ставил ся.

Ю. Кудрявцев не только по ставил его, но и сразу раз-решил в следующей чеканной формуле: «„Слабое серд-це“ — исполнители и работодатели, зависимость пер-вых от последних». Непонятно только одно: почему Достоевский не назвал свою повесть «Наемный труд и капитал»?


314

«РАСКОЛЬНИКОВ НЕ ХОЧЕТ БЫТЬ ЛОШАДКОЙ»

Своим толкованием сна Раскольникова (пьяный Ми-колка на глазах мальчика забивает лошадь) Ю. Кудряв-цев разом обнажает оши бочность замысла Достоевско-го и еще большую ошибочность испол нения им этого замысла. В черно виках к «Преступлению и наказа нию» Достоевский писал: «Али есть в нас закон природы та-кой, которого не знаем мы и который кричит в нас. Сон». Сон этот и за думан был как крик человеческой натуры против убийства. И в ро мане проснувшийся Рас-кольников восклицает: «Слава богу, это толь ко сон!.. Господи... покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой... мечты моей!.. Свобо да, свобода!..» Так у Достоев ского.

А вот как у Ю. Кудрявцева: «Перспектива: быть ло-шадкой, ко торую бьют, или Миколкой, кото рый бьет. Выбирай. Многое зави сит от поведения окружающих Миколку и лошадку. Миколка бьет, лошадка получает. Окружение за полняет телегу, которую волочет лошад-ка, т. е. косвенно помогает Миколке... Сон расположен в ро мане очень удачно... Социальная значимость сна колоссальна. Рас кольников видит суть общества и не хочет быть лошадкой. Выбор сделан: „Топором!“...» За-кавычен ное «Топором!» — отсутствует у Достоевского. Но, конечно, пото му, что он неверно представлял себе смысл сна.

Теперь остается только заме нить в последующих изданиях ро мана слова: «Свобода, свобода!» на: «То-пором, топором!».

ШАТОВ — НЕУДАЧНАЯ ФАМИЛИЯ

«Автор дал Шатову не совсем удачную фамилию». Ар-гументы Ю. Кудрявцева:


315

Во-первых, «герой пошатнулся всего один раз».Во-вторых, цитаты из романа: «...на волосах его

вечно оставался один такой вихор, который ни за что не хотел пригладиться и стоял торчком... Шершавый человек, по стоянно шерстью вверх».

Вывод: «Эти характеристики не соответствуют спо-собности к ша таниям. Шатание фактически не у уче-ника, а у учителя. Шатается Ставрогин».

Но отсюда следует, что нужно впредь сменить фа-милии и у уче ника, и у учителя. У учителя ясно как, он — Шатов. А у ученика?

ПОЛЬЗА ГРЯЗНОГО ЗАКУСАНИЯ ПА ЛЬЦА

«В мыслях Кириллов постоянен... Но этого мало. Даю-щий теорию должен быть нравственно спосо бен сам провести ее в жизнь. Ки риллов и здесь в основном на вы соте... Он убил себя. Стал богом. Правда, перед этим он совершил поступок совсем небожествен ный: уку-сил грязный палец Петруши. Произошла накладка на об раз». Но «почему, — спрашивает Ю. Кудрявцев, — Достоевский за ставил Кириллова сойти с верши ны и не только связать себя с Петрушей, но и укусить его гряз ный палец»? И отвечает: «Образ Кириллова прояв-ляется в таком величии, что при наличии прямо ли-нейно мыслящего читателя мог преломиться как при-зыв к подра жанию. И Достоевский снижает образ».

Вот убедительный пример того, что у Достоевско-го при всем его величии был в наличии не только «аб-страктный гуманизм», но самый что ни есть конкрет-ный: куда уж конкретнее, если всего лишь один укус грязного пальца Петруши спас, спасает и будет спасать не весть сколько человеческих жиз ней! Правда, жизней прямолиней но мыслящих читателей, но ведь это еще гуманнее.


316

«ЛЮДИ РУССКИЕ»

«Центральное место в произве дениях Достоевского за-нимают люди русские», — устанавливает Ю. Кудрявцев (особенно на при мере „Игрока“)... — Но русские неоди-наковы. И в „Игроке“, а тем более в России. Поэтому в своих романах Достоевский исследует разных русских».

Хорошо было бы выяснить за одно, не занимают ли греки цент ральное место у Гомера? Неужели они тоже были неодинаковы — и в «Илиаде», а тем более в Гре-ции? И неужели Гомер исследует раз ных греков?

ЗАБЫТЫЕ ГЕРОИ

«Писатель проник в психологию человека поразитель-но глубоко. Описание внутренних переживаний героя, просящего взаймы, героя, которому одолжили, героя, не по шедшего на службу, — все это так глубоко рас-крыто, что, вспом нив свое прошлое, многие найдут, что Достоевский писал о них».

Не знаю, как читателю, но мне здесь почему-то хо-чется воздер жаться от воспоминаний. Зато я могу за-свидетельствовать со всей ответственностью, что ис-следова тели Достоевского по совершенно непонятным причинам прошли ми мо этих трех категорий героев (просящего взаймы, одолженного, прогульщика).

«БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ» — НИЧЕГО НОВОГО

«Утверждение сложности чело века... прошло через мно-гие об разы и получило свое заверше ние в „Подростке“. „Братья Ка рамазовы“ в этом плане принци пиально но-вого не дали».


317

Конкретнее говоря, «Легенда о Великом Инквизи-торе», «Кош мар Ивана Федоровича», сон Ми теньки, три свидания Ивана со Смердяковым и т. д. и т. п. — все это принципиально не углубляет наше (и Достоев-ского) понимание сложности человека.

«ЖЕНСКИЕ ОБРАЗЫНОВИЗНОЮ НЕ БЛЕЩУТ»

Это открытие, в сущности, лишь развитие предыдуще-го. К 1870 го дам, — сообщает Ю. Кудрявцев, — у До-стоевского «произошло ус ложнение женских образов, глу бокое проникновение в женскую психологию и был достигнут пре дел, после которого автор стал повто-ряться». Например, Даша и Лиза в «Бесах»: «Нового, по сути, в этих образах нет. Подобное уже было. Не явля-ется новым и образ Марии Лебядкиной». Далее: «Жен-ские образы „Братьев Карамазо вых“ новизною не бле-щут... Не слу чайно, видимо, героини этого ро мана даны более как объект, чем как субъект... Объяснение, веро-ятно, в том, что большой знаток человеческих душ ска-зал до „Братьев

Карамазовых“ о женщине все, что мог

сказать».Боюсь только, что в будущем переводе книги на

иностранные языки переводчики (особенно французы)

что-нибудь напутают во фразе: «Героини даны более как объект, чем как субъект».

«АНТИЖЕНЩИНА»

Но если в «Бесах» не «произошло усложнение» женских образов, то: «Новое в другом. Достоевский впервые с такой полнотой вывел здесь образы антижен щин».

«Антиженщина» — это не девица, не мужчина и даже не оби тательница антимира. Это, напри мер, Вир-


318

гинская, которая больше читает нигилистическую ли-терату ру, чем живет полноправной жен ской жизнью.

«В Виргинской, однако, не сов сем умерло женское. Так, после года жизни с мужем она отдается капитану Лебядкину. Женское по бедило? Нет. Отдалась-то из-за принципа, вычитанного из книж ки».

Всякое истинное открытие по рождает новые воп-росы:

Во-первых, а если бы отдалась без книжки, женское победило бы? Во-вторых, кем была Виргин ская до за-мужества? Девицей? Ан тидевицей? В-третьих, что за диа лектика произошла с ней в связи с замужеством, если жен ское в результате этого замуже ства стало уми-рать, и на основании каких первоисточников Ю. Куд-рявцев об этом осведомлен? В-четвертых, дана ли Виргинская Лебядкину более как объект, чем субъект? В-пятых, является ли по добная акция обязательным усло вием превращения «антиженщины» в женщину и всегда ли огра ничен срок этого превращения лишь го-дом жизни с мужем?

До сих пор речь шла об откры тиях в содержании конкретных произведений Достоевского, в оценке кон-кретных образов. Сле дующая группа — открытия бо-лее общие.

КОГО В СОСЕДИ?

О Раскольникове и ростовщице: «Встретив их в толпе, отдашь предпочтение Раскольникову. Но вот узнаешь, что один убийца, другая ростовщица. Старушка при этом сама по себе не делается привле кательнее, но в сравнении с Раскольниковым явно выигрывает. С кем из них хотелось бы общаться? Ни с кем. Но если выбор не обходим, то, конечно, предпочтительнее Алена Ива-новна... вряд ли кто предпочтет в качестве сосе да Рас-кольникова».


319

Однако надежнее иметь дело с «добрыми и крот-кими» героями Достоевского, так как «они явля ются лучшими из всех возможных соседей по общежитию. С ними легко ужиться, если проявить к ним минимум уважения».

Здесь сформулирован принци пиально новый кри-терий для оцен ки героя художественного произведе-ния: годится он в соседи или нет? Будь у Ю. Кудрявцева воен ная косточка, критерий был бы, вероятно, иным: взять героя в разведку или нет? Кстати, «наш брат под-польщик», как помним, отвечает обеим этим статьям за раз: он и сосед хороший («с ним можно общаться»), а уж для раз ведки он просто рожден.

Теперь остается как можно ско рее применить но-вый критерий к героям всей мировой литературы, и она предстанет в небывало яс ном виде. Надо только вообра зить себе гигантское общежитие и составить списки: кого в обще житие вселить, кого — выселить.

ДОЛОЙ ПРИНЦИП ПОДРАЖАНИЯ!

Достоевский мечтал «изобра зить положительно пре-красного человека», пытался его изобра зить, страдал от неудач, от не возможности выполнить этот са мый заветный свой замысел и — снова мечтал: «Труднее этого нет ничего на свете, а особенно те перь. Все писа-тели, не только на ши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно пре-красно го, всегда пасовали. Потому что задача эта без-мерная. Прекрас ное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался».

На самом деле, разъясняет Ю. Кудрявцев, Достоев-ский не пони мал ни действительности, ни ли тературы, ни самого себя: «...В своих произведениях он дал нам мало положительных героев. Да и те не безупречны. Почему так по лучилось?.. По двум основным причи-


320

нам. Первая — боязнь лаки ровки действительности... Вто рая — боязнь воспитания безлич ности. Известно издавна стремле ние вести воспитательную работу на положительных примерах. Оно основано, как правило, на принци пе подражания, который явно не способст-вует развитию личности».

Помимо всего прочего, это от крытие сулит нам настоящий пе реворот во всей теории и прак тике вос-питания. Разом опроверг нуто положение, согласно ко-торо му 99% наших знаний мы полу чаем благодаря не-навистному подражанию. Отныне каждый, кто хочет стать личностью, пусть сам учится подносить ложку ко рту, пусть попробует сам научиться го ворить, пусть сам изобретает пись менность — и тогда, быть может, ему удастся сочинить книги, по добные «Трем кругам Достоев ского».

«КОМФОРТ ДУХА»

«Одни задумываются над смыслом жизни, другие — нет. Но практически каждый придержива ется какой-то ориентации. Ком форт тела и комфорт духа. Это две крайности. Причем комфорт духа не есть уснувший дух, а есть состояние бодрствующего духа, сохранив-шего свое достоинство».

В мировоззрении Достоевского «комфорт» — поня-тие ненави стное, это символ, знак, клеймо мещанства, сытости животной, какое-то самодовольное хамское рыгание. Для Достоевского «ком форт» и означает ду-ховную смерть. «Комфорт» и дух — две вещи не сов-местные, и сказать «комфорт духа» — это все равно что ска зать: благородное хамство.

Но Достоевскому, по Ю. Куд рявцеву, здесь не хвата-ет диалек тики: «комфорт духа... есть состо яние бодр-ствующего духа»...

И вот еще два открытия напо следок.


321

«НЕЗАВИСИМО ОТ УРОВНЯ ОБРАЗОВАНИЯ»

«Достоевский считал, что в пла не самостоятельности мышления личностью может стать каждый, независи-мо от уровня его образо вания».

Ну, положим, Достоевский так не считал и даже считал, что дело обстоит, как говорится, совсем на-оборот. Он писал своему приемно му сыну: «...я уверен, друг мой, что ты не из тех неучившихся, ко торые мало того что недоучились или ничему не учились, но еще и презирают образование. Много таких теперь...»

Но если Достоевский так считал, то тем хуже для него. Ю. Куд рявцев же считает, что самостоя тельность мышления не зависит от уровня образования. Отсюда толь ко шаг до вывода: чем меньше образования, тем больше само стоятельность мышления, и наобо рот.

НЕ БУДЬ «-ИЗМА», БУДЕТ «-ЩИНА»

Последний абзац книги: «А на звание системы Достоев-ского? Естественно, не «достоевщина». В этом «-щина» есть оттенок (!) пре небрежительности. В противовес этому можно назвать систему взглядов Достоевско-го достоевизмом. Только в противовес. Ибо не будь «-изма», будет «-щина», уни жающая систему взглядов боль шого мыслителя».

Таков победоносный финал всей этой культурной революции в Достоевском. Вы поставлены пе ред ди-леммой: не будь «-изма», будет «-щина». Третьего не дано. Выбирайте.

Но почему же в конце концов становится вдруг со-всем неве село?

Представьте: вы в консервато рии на концерте пока неизвест ного маэстро. Маэстро садится за рояль... Если он «смажет» всего один-два раза, ему и то обеспе чен провал. А тут? Он «мажет» беспрерывно, он корежит


322

всю му зыку, он рояль уже ломает. А ес ли вам все это вдруг не понравит ся, то вы ничего не понимаете: само-стоятельность музыкального мышления маэстро со-всем не за висит от уровня его музыкально го образова-ния...

И все же я решил себя пере проверить. Я решил еще раз пе речитать эти 340 страниц, тща тельно выискивая все до единого положительные моменты. Вот ре зуль-таты.

«НЕЛЬЗЯ НЕ УВИДЕТЬ»

Ниже следуют тезисы Ю. Куд рявцева, которые до того истин ны, что я убежден: опровергнуть их никому и ни-когда не удастся:

«Прежде всего нельзя не уви деть глубокой содер-жательности творчества писателя».

«Понимание разных философ ских проблем имеет у Достоев ского разную глубину».

«Много героев в произведениях Достоевского, де-тей и взрослых. Какова их судьба? Разная».

«Почти все герои Достоевско го — люди с умом. Но с разным».

«В трудных условиях жизни люди ведут себя по-разному».

«Герои материально бедны. Но в разной степени».«Слезы, припадки и обмороки у людей разных и от

разных при чин».«Большую роль в характеристи ке материального

положения ге роя играет его жилище»...«Безличность — это не то, к чему стремился Досто-

евский».«Он (Достоевский. — Ю. К.) не имел власти и имел

ум»...


323

«НЕ ХОЧЕТ БРАТЬ ГОТОВЫЕ ИДЕИ»

Ю. Кудрявцев пишет: «...Ставрогин есть простое повто-рение уже известного образа» — Свидригайлова. Ср. у В. Ермилова: «По своему характеру Ставрогин — всего-навсего вариант или дубли кат героя «Записок из подполья», Свидригайлова...» (В. Ермилов. Достоевский. М., 1956. С. 216).

Ю. Кудрявцев: «Шатов, Кирил лов, Верховенский, вместе взятые, и есть Ставрогин». Ср. у Ф. Евнина: Ша-тов, Кириллов, Петр Верховен ский — «эманации став-рогинской души» (Ф. Евнин. Творчество Ф. М. Досто-евского. М., 1959. С. 245).

Ю. Кудрявцев: «Писатель рас сматривает человека не только как становление, но главным об разом как ставшее... Поэтому-то и уплотнено время в его рома-нах». Ср. у М. Бахтина: «Основной категорией художе-ственного ви дения Достоевского было не ста новление, а сосуществование и взаимодействие... Отсюда катаст-рофическая быстрота действия» (М. Бахтин. Пробле-мы поэтики Достоевского. М., 1963. С. 38–39).

Одно из самых значительных от крытий Ю. Кудряв-цева (о ненуж ности «Исповеди» Ставрогина в «Бесах») можно легко найти еще в 1922 году, когда, например. Ю. Александрович тоже лихо и пре дельно кратко объя-вил, что «Ис поведь» не нужна и что все спо ры вокруг нее — не более, чем «Матрешкина проблема» (Ю. Алек-сандрович. Матрешкина пробле ма. М., 1922, изд-во «По-морье»).

Лейтмотивная идея книги Ю. Кудрявцева: «нали-чие лишь одно го периода» — от «Бедных людей» до «Братьев Карамазовых»... «Рас пространенное мнение о коренной смене мировоззрения Достоев ского, рас-коловшей его творчест во на два периода, неверно... бы ла эволюция все большего углуб ления в проблемы человека и об щества».

Сейчас неважно, что сам Досто евский прямо писал об «измене своим прежним убеждениям». Мы уже при-


324

выкли, читая книгу Ю. Кудрявцева, к тому, что Достоев-ский сам в себе почти ничего не понимал. Но ср. у В. Пе-реверзева: «...некоторые критики усмотрели перелом в развитии его творчест ва. Ни о каком переломе не мо-жет быть и речи. Наоборот, от перво го до последнего произведения мы наблюдаем непрерывную по следо-вательность, непрерывный рост без всяких скачков и пере ломов» (В. Переверзев. Творче ство Достоевского. М.-Л., 1928. С. 119).

И вот самая главная — методо логическая — идея книги: «три круга» — событийное, социальное, фило-софское («комплексный ме тод»). Напомню лишь, что еще полвека назад А. Долинин тоже говорил об иссле-довании искусст ва Достоевского именно в трех аспек-тах, правда, называя их не сколько иначе: «событийное, пси хологическое и духовное», что тогда же Б. Энгель-гардт выдвинул идею изучения этого искусства в трех аспектах: «среда, почва, зем ля», что аспекты эти как раз и со ответствовали событийному, пси хологическому и духовному (см.: Ф. М. Достоевский. Статьи и ма тери-алы. Вып. 2. М.-Л., изд-во «Мысль», 1924. С. 92, 93, 98).

Поскольку Ю. Кудрявцев во всех подобных случаях на пред шественников ни разу не ссылает ся, постольку тезис — «личность не хочет брать готовые идеи, т. е. становиться безличностью» — на до понимать, вероят-но, не слиш ком догматично: наша личность щедро бе-рет их справа и слева, берет старое и новое, берет у Ермилова и Бахтина. А самостоя тельность его лично-сти проявля ется как раз в том, что она не хо чет ссы-латься на тех, у кого бе рет. «Давать свои идеи — доро -го стоит». А выдавать чужие за свои?

«„КОМПЛЕКСНЫЙ МЕТОД“ В ЦЕЛОМ»

Каков бы ни был метод, решаю щая проверка ему — ре-зультат, так же, как решающая проверка, скажем, мик-


325

роскопу — открытие новых микрообъектов, а телеско-пу — новых звезд. Мы видели эти микрообьекты и эти звезды...

Хочется автору поглубже («фи лософски») порассуж-дать о дура ках и умных. Как это сделать?

Проще простого: надо сказать, что есть «диалекти-ка умного и дурака». Философский подход к припадку? Пожалуйста: «В „Идиоте“ дана диалектика припадка» (а до «Идиота» была, что ли

метафизика припадка?)

«эволюция ручонки», «антиженщина»...Событийное, социальное и философское механиче-

ски разделены и противопоставлены друг другу. Жи-

вые образы Достоевско го наш автор прогнал сквозь строй категорий (к тому же плохо по нятых). И вся эта работа напомина ет грубые поделки ремесленников на полотнах великих мастеров — сколько труда прихо-дится потом затрачивать, чтобы восстановить эти по-лотна, иногда безнадежно испорченные. К счастью (в данном случае), литература — не жи вопись.

Прочитав книгу, вы убедитесь также, что Достоев-ский абсолютно вырван из контекста мировой и рус-ской культуры, и особенно литературы. Впечатление такое, будто его произведения заперты в какую-то на-глухо запаянную кол бу и задохнулись там. Ни од ного сравнения Достоевского ни с одним художником. Впро-чем, здесь мы должны даже поблаго дарить автора: пред-ставляете, ка кими «шекспиризмами» он бы нас обога-тил, какие «тезисы» наоткры вал бы у Офелии.

И язык этой книги, натужный и выспренний, — от-нюдь не внеш няя самохарактеристика ее. Что и как здесь вполне соответствуют друг другу и действитель-но нахо дятся в едином «комплексе». Ав тор не то что не стесняется пи сать: «Окружение заполняет теле гу» и т. д. Нет, похоже на то, что ему нравится так писать. Это его стиль. Но хотя язык — жи вое и нежное существо, нельзя, к счастью, уродовать его безнака занно. Если не считаться с его природой, он жестоко мстит за себя, он


326

озорно хохочет над сво им обидчиком. «Героини даны более как объект, чем субъект» ...Исказить язык — все равно что наступить на грабли...

Итак, что такое работа в целом? Целое — это 340 страниц, и они оказались вполне познаваемыми. На этих страницах:

1. около 340 таких перлов, как «парик лысого на гу-стой шевелюре»;

2. больше 50 таких открытий, как «антиженщина» или — «исповеди не нужны для читателя, умеющего думать» (вот как «раскапываются горы»);

3. сотни замечательно бесспорных положений, вро-де: «Почти все герои Достоевского — люди с умом. Но с разным»;

4. десяток серьезных мыслей, автору не принадле-жащих (о чем он не считает нужным сообщить);

5. 629 закавыченных цитат из Достоевского (за точ-ность цифры руча юсь, это, конечно, не укор, просто констатация) плюс добрая сотня пересказов Достоев-ского «своими словами» и все в таком роде: «Миколка бьет, лошадка по лучает... Раскольников... не хочет быть лошадкой».

И при этом — анафема подра жательству. При этом — здравицы в честь самостоятельного мышления.

«…НО УЧАТ»

В свете всех этих фактов с ка ким-то особым интересом и да же, если угодно, с восхищением читаешь такие афоризмы Ю. Кудрявцева:

«Никто не может требовать от другого героизма, порядочно сти — да».

«Есть люди, стремящиеся быть учителями. Не все из них, однако, способны к этому. Но учат».

«Способность судить, не пони мая сути, — признак догматично сти. Опасный признак».


327

«Достоевский считает, что пуб лично можно выска-зываться лишь о том, что сам хорошо зна ешь».

«Учителя — это люди большой нравственной от-ветственности. Но, кроме того, они должны видеть дальше других. Невежда в роли учителя — аномалия. Но встречает ся не так уж редко».

ТРЕТЬЕ — ДАНО

И вот самая замечательная осо бенность автора книги: он убеж денно выступает в качестве энту зиаста про-гресса, ему ненавистна бюрократия, претит чинопочи-та ние, он бичует «демагогический, прагматический и догматический стили мышления» и т. д. и т. п. И по первой его книге «Бунт или религия» (М., изд-во МГУ, 1969) столь же ясно, что он, конечно, против нигили-стического подхода к Достоевскому (например, Ерми-лова). Прекрасно. Но автор убеж ден, что все это уже само по себе гарантирует ему глубину позна ния Досто-евского, что все это уже есть как бы знак, пароль «бор-ца за правду», патент на «прогрес сивность». А если вы станете его критиковать, то уже тем самым войдете в стан догматиков, будете лить воду на их мельницу, («объективно»!) их интересам... И впрямь: часто мы до такой степе ни возлюбляем прогресс, что жу ем и глотаем без разбора всякое слово, лишь бы оно было при правлено соусом «антидогматиз ма», морщимся, да-вимся, но все равно жуем и глотаем, желудок себе пор-тим — и все из любви к «прогрессу», а точнее — из стра ха быть «непрогрессивными».

Подсчитайте, однако, какой ценой утверждает Ю. Кудряв цев свой «-изм», и вы увидите, что он произвел настоящее опустоше ние и в искусстве Достоевского, и в науке об этом искусстве, вы увидите, что «достоевизм» Ю. Куд рявцева ничуть не лучше «досто евщины» В. Ер-милова, что «достое визм» этот есть «достоевщина» на-


328

изнанку. И, может быть, больше всего роднит эти два явления тот дух категоричности, исступленно сти, дух угрюмой нетерпимости, которым пронизана вся эта кни га. Так что избавь нас бог от та кой «прогрессивно-сти» и от такой «борьбы за правду».

Добавьте к этому, что основа тель «достоевизма», как и его антагонист, меняя свои твердые, принципи-альные убеждения на абсолютно противоположные, не считает даже нужным объяснить эту перемену или хотя бы упомя нуть о ней. Вы помните панеги рик в честь «подпольщика»? По мните: «Теория героя — это и теория самого Достоевского»? А теперь прочитайте: «Было бы ошибкой думать, что автор «Запи сок из под-полья»... стоит на точ ке зрения подпольного парадок-салиста, человека бездеятельно го, желчного, равно-душного к чу жой судьбе». Это — из первой книги того же Ю. Кудрявцева.

Не будь «-изма», будет «-щи на»... В этой фразе мне чудится даже «воля к власти»: кто не с нами, тот, мол, против нас. Тре тьего не дано. В. Ермилов или Ю. Ку-дрявцев? «С кем из них хо телось бы общаться? Ни с кем. А если выбор необходим...»

Нет такой необходимости. Тре тье, слава богу, дано. Третье — это культура, культура Достоев ского, культу-ра его прочтения, ис следования, познания, культура отношения к коллегам-собратьям. Третье и есть наша наука о До стоевском, представленная уже многими — маститыми и молоды ми — учеными. И выбор предсто-ит вовсе не между В. Ермиловым и Ю. Кудрявцевым, не между «до стоевщиной» и «достоевизмом». Выбор сде-лан давно.

Я прочитал недавно (что назы вается, «залпом») при-мечания к 18-ти томам Полного собрания со чинений Достоевского. Можно и здесь спорить по каким-то проб-ле мам и — надо спорить. Но вот об щее и радостное впечатление: это огромный, красивый труд десятков


329

наших ученых, красивый не только по уровню исследо-ва ния, но и по отношению к пред шественникам сво-им. Здесь скру пулезно и благодарно отмечен каждый шаг в углублении позна ния Достоевского. После проч-те ния этих примечаний (десятки пе чатных листов) особенно очевидно то, что было понятно уже из пер-вого знакомства с книгой Ю. Ку дрявцева: у автора — какой-то духовно-эстетический авитами ноз при убеж-денности в своем «духовном комфорте».

Начинал я читать книгу весело, а под конец взяла тоска. И, по правде говоря, автора надо по жалеть: ведь если разобраться, то, вероятно, здесь не только ви на, но и беда его, а вина и беда эти далеко не его собствен-ные. Но откуда все-таки берется эта «вседозволен-ность» в отношении к культуре, это панибратство с ге-ниями? Может быть (отчасти), из средней школы, где ученики, едва научившись грамоте, превосходно осве-домлены о «недостатках», «ограниченности» и даже «поро ках» великих художников, зато не имеют пред-ставления о том, что такое искусство? А может быть, из школы высшей? Не знаю, но вот, кстати:

ДВЕ ЦИТАТЫ В ЗАК ЛЮЧЕНИЕ

Я был бы вопиюще необъекти вен, если бы не сказал о том, что есть и другие (прямо противопо ложные моей) оценки книги Ю. Ку дрявцева. Они и вынесены на су-перобложку книги:

«Тонко, основательно и ориги нально анализируют-ся здесь про блемы сложности человека... Фундамен-тальное исследование Ю. Ку дрявцева открывает новое напра вление в философском освоении наследия До-стоевского. И не толь ко Достоевского, ибо, воссозда-вая конкретную мировоззренче скую систему, автор разработал свой комплексный метод исследо вания ху-дожественного творче ства».


330

Подпись: член-корреспондент АН СССР А. Спиркин.Еще: «Принципиально новым является анализ фи-

лософии До стоевского. Автору удалось дать свою кон-струкцию философской системы писателя».

Подпись: профессор, доктор философских наук Бе-лик А. П.

«ВЗОРВАТЬ ВООБРАЖЕНИЕТРЕТЬИХ ЛИЦ…»О романе Кэндзабуро Оэ«Записки пинчраннера»

О делах подобных

Не размышляй, не то сойдешь с ума.

В. Шекспир. Макбет

О делах подобных

Размышляй, не то сойдешь с ума.

«Записки пинчраннера»

(Отец Мори, — цитирующий Шекспира)

Роман произвел на меня впечатление беспощадного диагноза смертельно опасной болезни. Это своего рода лучевая болезнь. Она, убежден Оэ, угрожает сегодня не только отдельному человеку или многим людям, а именно всему роду людскому. Болезнь эта — культ на-силия при сбиве социальных, нравственных, духовных ориентиров. Впервые человечество стало практически смертным: ему грозит ядерное истребление. Никто его не уничтожит, если оно само не позволит себя уничто-жить.

Нет, здесь совсем не то, что называется «алармиз-мом»; запугивание себя и других паническим ужасом


331

перед опасностью. Оэ не запугивает, а констатирует и предупреждает. Не отчаянно, а твердо (то горячо — страстно, то хладнокровно — расчетливо) настаивает: шанс на спасение еще остается, болезнь еще можно одолеть, но только подвигом (слишком уж далеко все зашло), и непременно подвигом личным, прежде всего духовным, подвигом, который заразит людей — массу, народ — небывалой волей к жизни, к совести, к ясно-сти разума. Слепая жажда жизни здесь не поможет — не надо ее идеализировать: слишком часто она вдруг оборачивается животным страхом смерти и не только не спасает, а еще скорее губит, губит ужасом, паникой, оцепенением. Мужество видеть смертельную опасность, мужество одолеть ее — пафос романа.

«Воды потопа, огромного потопа, который может привести к концу света, уже дошли нам до груди. По-мочь нам не в силах никто, даже бог. Спасти себя мы должны сами», — верит Оэ. Недавний его роман так и называется: «Объяли меня воды до души моей...».

Кэндзабуро Оэ словно спрашивает каждого из нас: что вы будете делать, если однажды вам предъявят на руки такой диагноз-приговор, если вручат уже не похоронку на другого, а вам самому — повестку на смерть? Но художник вдруг тут же убирает это «если», эту последнюю соломинку (ведь остается еще надеж-да: а если нет? если обойдется?), и ставит нас лицом к лицу с неустранимым фактом: не обойдется, диагноз поставлен, повестка уже вручена. Нам же недостает «только» силы воображения признать этот факт. Имен-но: не силы воображения представить то, чего еще нет, а признать то, что есть. Нам недостает воображения видеть реальность. Недостает фантазии жить в дей-ствительном мире. Таков парадокс...

В необозримой библиотеке мировой художествен-ной литературы действительно есть всего два разряда книг: одни вообще не стоит читать (тем более писать),


332

другие надо перечитывать (а иные — всю жизнь, и даже многим поколениям). Как бы только разобрать-ся, что есть что — особенно в сегодняшней литера-туре...

Не рискуя предсказывать что-либо насчет будуще-го, я думаю, что «Записки пинчраннера» заслуживают, требуют перечитывания — по крайней мере, для по-коления нашего.

Встреча «Записок пинчраннера» с читателем — это, по-моему, не столько испытание для Оэ, сколько для нас. Работа хорошей книги, когда она уже вышла в свет, зависит лишь от читателей, от их — от нашей — ответственности. И когда, кстати, будет создана нако-нец «История читателя», история читательского вос-приятия значительных книг, боюсь, это будет совсем невеселая история.

Это вовсе не значит, что мы должны всегда и во всем соглашаться даже и с великими авторами. Ничего подобного. Это — значит лишь, что сначала мы долж-ны их понять (прежде чем — и для того, — чтобы в чем-то и не согласиться). А в данном случае, в случае с «Записками пинчраннера», дело даже не только в труд-ности понимания специфически японских проблем — политических, социальных, литературных (здесь нам, конечно, без помощи специалистов не обойтись). Дело просто в том, что перед нами — настоящее произведе-ние искусства, а потому-то именно и постигнуть его трудно.

Оэ действительно вручает нам ту страшноватую повестку. Случись такое в нашей обычной, реальной жизни, как бы мы поступили? Скользнули бы равно-душным взглядом и отбросили?.. Или, может, развле-клись бы ею?.. Посмеялись?.. Во все бы вгрызлись. Са-мое непонятное бы поняли. Невозможное бы сделали... Но ведь та жизнь, о которой пишет Оэ, — разве это не реальная жизнь? Разве она даже не более реальна, чем


333

та, которой мы живем «обычно»? Сколько уже уплаче-но за непризнание этой реальности, за такое отсут-ствие воображения. А может быть, уплачено и «обыч-ной» нашей жизнью, жизнью людской вообще.

И случись непоправимое, самоистребись челове-чество и узнай об этом где-нибудь «там» какие-нибудь «они», им, наверное, захочется еще узнать и другое: а предупреждения были?

Какой ответ они отыщут?Неуслышанные живые книги на мертвой Земле...Неужели это станет последней, не написанной, но

реализованной главой «Истории читателя»?..Но если такое не случится, то «они», быть может,

поразятся еще больше и захотят узнать: почему? Ведь все, кажется, шло к тому — на волоске висели...

Какой ответ «они» услышат?Об этом — и весь роман.

«ЗАПИСКИ ПИНЧРАННЕРА»:ЦЕЛОЕ, КАРТИНЫ, ДЕТА ЛИ

Последние слова романа: «Ли!.. Ли!.. Ли!..» Лидируй! Бери ответственность на себя. Они прозвучали уже на первых страницах. Это лейтмотив. Сколько раз повто-ряется, вспоминается, даже снится этот спасающий, вдохновляющий голос из детства.

Конечно, великолепен, классичен финал. Как зри-мо вырастает масштаб! Сначала люди на площадке пе-ред больницей — в рамке окна (отец Мори смотрит на них из палаты). Как на картине Риверы. Потом рамки эти словно исчезают: персонажи оживают, приближа-ются, и уже нет таких «рамок», которые могли бы их ограничить. «Ряженые» и суть Народ, Человечество, вся История. Действие, даже когда оно — в палате Патро-на, происходит как бы на глазах всех, на глазах Токио,


334

Японии, всего мира, на глазах прошлого, настоящего, будущего. На глазах детей — они стоят маленькой оче-редью в больницу. Настоящий карнавал в том смысле этого образа-понятия, какой придавал ему М. Бахтин (труды которого Оэ знает и любит).

Вспомним оглавление. Что пробуждается в нашей памяти за названием каждой главы?

1. Золотой век послевоенного бейсбола. 2. Нанят писатель-невидимка. 3. Однако все это было в прошлом. 4. Мы сразу же включились в борьбу. 5. Чувствую, что заговорщики чуждаются меня. 6. Так я встретился с Могущественным господи-

ном А., то есть с Патроном. 7. Всестороннее изучение Патрона. 8. Всестороннее изучение Патрона. Продолжение. 9. Двое превратившихся анализируют будущее.10. Одиссея Корпуса лососей.11. В Токио прибывают ряженые.12. Двое превратившихся ссорятся между собой.Оглавление до прочтения мертво, но как оно ожи-

вает после прочтения, перечитывания. Происходят ка-кие-то странные вещи. Видишь и слышишь вдруг всю книгу разом, как хорошо знакомую картину или сим-фонию. Время словно исчезает, но, исчезая, оно как бы превращается, развертывается, распластовывается в пространство. И пространство это разом видится и звучит, и ты — именно разом — видишь и слышишь все произведение, одновременно, одномгновенно, — и в целом, и каждую часть его, и переходы, каждый штрих. Все сосуществует. Сама композиция, сама «фор-ма» предстает вдруг живым пульсирующим содержа-нием.

Я не раз убеждался: если, вспоминая оглавление действительно художественного произведения, я что-то перепутываю, это означает, что я чего-то не понял.


335

Нельзя же переставить фрагменты картины или части симфонии без катастрофического ущерба самому про-изведению (а если можно, значит, изъян в нем самом). Нет, оглавление — это не механическое приспособле-ние, облегчающее внешнюю ориентацию в страницах книги, не скелет, а ее живой духовный силуэт.

Кроме финала особенно запоминается митинг. Буд-то посмотрел какой-то фильм Феллини. Лозунги. Гул толпы. Музыка Бетховена (соната для струнного квар-тета). То вырубают, то включают свет. Вспышка — тьма, вспышка — тьма. Потасовка. Бесы против бесов. Спра-ведливец, зажавший в руках свою вставную челюсть, «кусает» ею противников за ягодицы (намек на биб-лейского Самсона, истреблявшего врагов ослиной че-люстью?)... Комнатка наверху. На дверях — череп со скрещенными костями. А за дверьми — любовь. А вни-зу продолжает твориться такое, что, по словам отца Мори, напоминает начало первого акта «Макбета». Отыщем это начало: пустошь, гроза, выходят три ведь-мы, поют:

Грань меж добром и злом, сотрись,Сквозь пар гнилой помчимся вниз...

Сцены в университете. Избиение отца Мори и Доб-ровольного Арбитра. Смерть Справедливца: он на ка-менной стене, выхваченный из тьмы лучом прожекто-ра; срывается...

И уж никогда, наверное, не забыть, как идут дети с беспомощными ручонками на голове (незаросшее темя, прикрытое пластиком)... Как заблудился на вок-зале маленький Мори. Как его бьет отец, а он защи-щается, выставив локти вперед, и сам себя бьет по ще-кам.

Драка отца Мори с женой. Эта драка была бы прос-то омерзительной, если бы не означала глубочайшего


336

трагизма взаимоотношений двух несчастных, в сущно-сти, людей...

Сны. Первый — пророческий, сбывшийся наяву до деталей. Как фантастическая увертюра к «превраще-нию»: убийство Патрона, а перед этим — последнее искушение. Второй: выбили зубы... И третий: марш Корпуса лососей. Самый таинственный, сильный и не-ясный. Что это? Сатира трагическая? Вот что, дескать, всем грозит? Стало быть, предупреждение?

Главная речь Мори и его отца. Вероятно, разгадка речи в ее особом тоне — дразнящем, вызывающем, ироничном. До абсурда доводятся «идеи», которыми ды-шат эти озверелые юнцы (убивайте! убивайте! убивай-те всех — друг друга, родителей, братьев!). Однако не слишком ли она длинна? Хотя если бы все это касалось нас самих непосредственно (или если бы у нас взорва-лось воображение), то она показалась бы даже слишком короткой, и уж не со скукой, а страстно слушали бы ее, вникли бы во все нюансы всех «четырех сценариев»...

Юнцы, мальчишки, дети. И они же — убийцы, пала-чи, фашисты на деле. Ужас и жалость. Но просто отсечь их нельзя. А заигрывать с ними, льстить им опасно вдвойне. Здесь проблема проблем. Какая энергия — ядерная! — их распирает, и — не туда направлена, не на то. А без этой энергии — но «превращенной» — миру тоже не обойтись.

Остается в памяти постоянное «ха-ха» отца Мори. Постоянное, да не совсем. Интонации меняются: жал-кое ерничанье, ирония, самоирония, трагизм.

Отец Мори становится все живее (и прежний, и «превращенный»), а сын убедительнее художественно, когда он еще дитя. Увеличившись, так сказать, в плоти, он что-то утратил, стал аллегоричнее, что ли, сделался похожим на какого-то робота...

Тревожит странная старинная фраза: «Тот, кто при-шел к границам Страны мрака, оставив жить в Стране


337

высокого неба ребенка со злым сердцем, тот вернется к леденящим душу печали и страху…».

«Дохлая обезьяна» — трагический образ человека, не нашедшего себя и мстящего за это другим...

Оэ включает в роман произведения других авторов (К. Г. Юнг, Кастанеда), живопись (Блейк, Ривера), му-зыку. Делает он это, как правило, достаточно скупо, естественно, в соответствии со своей художественной логикой (для бездарных авторов такое включение — лишь дешевый способ намекнуть на свою «эрудицию»). А раз так, то это и надо прочесть, прослушать, увидеть самому. Звучит же музыка в пушкинском «Моцарте и Сальери», и без нее нельзя обойтись.

Маленький Мори слушает «К-331» в исполнении Го-ровица. Это — трехчастная соната Моцарта (ее фи-нал — знаменитый «Турецкий марш»). А «К» — от Кё-хеля, составлявшего каталог произведений Моцарта. Должен признаться, что я этого не знал: пришлось вы-яснять у знатоков. Но боюсь: если б я не писал статью о романе, вряд ли стал бы заниматься этим выяснени-ем...

Еще об одном сильном впечатлении. Это — визиты к главарям двух враждующих «революционных» групп, одинаково поносящих друг друга за «контрреволю-ционность», называющих друг друга «фашистами» (на деле и ведущих себя как фашисты). Главари эти — по-литические, социальные и духовные близнецы. Только в результате этих двух визитов и открываются глаза у бедной трагической Ооно: она понимает, что ею мани-пулируют, что все ее прекрасные чувства, мысли и дела эксплуатируются. Но окончательное прозрение у нее еще не наступило: она утешает себя тем, что другие «фюреры» лучше, но предчувствует и боится, что они окажутся много хуже...

И еще одна сильная мысль-чувство, говорящая сама за себя: «Гитлер тоже хотел стать Антихристом, но и


338

ему это не удалось, он провалился... Гитлер посеял семена огромных бедствий, и они проросли, но Гит-лера уничтожил отнюдь не Христос. Не бог, а люди... Следовательно, ценность того, что люди своими соб-ственными силами уничтожают тех, кто стремится стать Антихристом, сопоставима с явлением Христа... Борьба людей, уничтожающих Антихриста до его по-явления, превращается в борьбу за жизнь без помощи бога».

ОТЕЦ МОРИ И ПИСАТЕЛЬ-НЕВИДИМКА

Слова отца Мори и писателя-невидимки набраны в ро-мане разными шрифтами. Но представьте, что они на-браны одинаково: можно ручаться, что возникла бы путаница и вы не могли бы (или крайне затруднились бы) различить, где начинает и заканчивает один, где другой. Почему?

Вот начало романа, первые — самые первые — строчки от имени писателя-невидимки: «Несомненно, это были чужие слова, и я даже помню обстоятельства, при которых они были произнесены тем, другим, но все же я воспринимаю их как слова, вышедшие из са-мой глубины моей души. Разумеется, поскольку слова появляются лишь в том случае, когда во взаимоотноше-ния вступают два человека, вполне возможно утверж-дать, что именно мое существование явилось истин-ной причиной появления этих слов».

«Чужие слова» — это слова отца Мори: «Быть вы-бранным в пинчраннеры — что может быть страшнее этого, что может наполнить сердце бóльшим често-любием!» Потом они повторяются, варьируясь, но всег-да с ударением на этих двух моментах: предельный страх и предельное честолюбие, боязнь подвига и тяга к нему.


339

Писатель-невидимка (будущий писатель-невидим-ка) поддакивает. «Но это было больше чем простое поддакивание». Это, оказывается, пароль. «Узы чуть ли не кровного родства». И это родство постепенно одо-левает «явную враждебность» между ними.

«Чужие слова» становятся своими, родными.Таков камертон взаимоотношений отца Мори и

отца Хикари.А потом они сближаются несчастной судьбой своих

детей. Они ведь даже имени своего не имеют. Называ-ются по именам сыновей: отец Хикари и отец Мори. «Деталь» — и страшная (реально), и прекрасная (худо-жественно).

Что ж удивительного в том, что, когда отец Хикари согласился быть писателем-невидимкой отца Мори, процесс взаимопонимания, взаимопроникновения их душ (и слов) не просто усилился, а стал доминировать, при всем их различии, несогласии, сопротивлении? Так и должно было быть. И мастерство Оэ здесь не просто формальное, «технологическое», а глубоко содержатель-ное: люди могут понять друг друга, могут переживать чужое как свое. (Что это — осознанное или невольное противопоставление экзистенциалистской концепции человека?)

Они уже и сами порой не различают, чьими слова-ми говорят. Однако «я» каждого из них сохраняется, и это создает ту степень противопоставления, напряжен-ности, благодаря которой максимально «провоцирует-ся» и самостоятельность читателя: «Вы послушно запи-сываете слова, которыми я веду рассказ. Я хочу, чтобы бесконечному числу третьих лиц, которые будут чи-тать их, передались динамические отношения между двумя лицами... Если я внезапно исчезну из этого мира, то лишь записанные вами слова — единственный шанс воскресить меня... Я хочу, чтобы мое существование, существование такого человека, как я, всколыхнуло


340

силу их воображения. Я начинаю использовать вашу специальную лексику, ха-ха...»

И вот механизм взрыва воображения «третьих лиц» в действии. Вот, можно сказать, эпиграф к предложен-ному отцом Мори плану.

В своем первом послании писателю-невидимке отец Мори так цитирует слова леди Макбет, обращенные к преступному супругу (еще испытывающему нечто по-хожее на остатки угрызений совести):

О делах подобныхРазмышляй, не то сойдешь с ума.

Писатель-невидимка поправляет в соответствии с первоисточником:

О делах подобныхНе размышляй, не то сойдешь с ума.

Зачем, спрашивает он, отец Мори делает такую ошибку? Чтоб позлить? Ошибка здесь, конечно, созна-тельная. Разве не отвечает она предложенному отцом Мори плану: создать напряжение между собой (первое лицо) и писателем-невидимкой (второе лицо), чтобы втянуть других в этот спор, чтобы «взорвать воображе-ние третьих лиц»?

И если мы не проскользнем взглядом мимо этого поединка на цитатах, то невольно задумаемся, не жи-вем ли мы в эпоху, когда действительно надо сказать: «Размышляй, не то сойдешь с ума...»

Не живем ли мы в эпоху, когда сказать «не размыш-ляй» смертельно опасно, преступно, самоубийственно? Здесь целая концепция.

И вот еще об этом же: «Знаете, я не хочу, чтобы вы спешили понять меня, ха-ха…» Тем более это относит-ся к «третьим лицам».


341

Кэндзабуро Оэ не дает готовых ответов. Не на под-дакивание читателя он рассчитывает, а больше всего, прежде всего — на его самостоятельность.

Писатель-невидимка, а следом за ним и «третьи лица» все время озадачиваются.

Отец Мори действительно исчез. Но отец Хикари воскресил его. Но еще он воскресил и себя — именно своими «Записками». Он ведь, в сущности, тоже «пре-вращенный», и не менее реально (по самосознанию, по действиям), чем сам отец Мори. Он тоже лидер. Его «исполнительская», «стенографическая» работа — под-виг. Его тоже страшит и манит это «Ли!» Его книга и оказалась призванием всей его жизни. Для нее, может, он и жил. Все его прежние книги — ничто перед этой, все они писались «во взвешенном состоянии», в том же состоянии, в каком долго пребывал и отец Мори, ког-да человек идет на сделки с совестью, «откладывает себя», утешаясь, что «за ним не пропадет...».

«Превращение» — центральная идея романа, основ-ной его образ. Оно оказалось удивительно пластично, многосторонне реализовано Оэ. Здесь и самое фантас-тическое, и самое реалистическое слиты воедино. При-чем если в мировой и русской литературе преобладало, так сказать, отрицательное «превращение» (предел — «Превращение» Кафки), то в ней же есть и традиция «превращения» положительного (скажем, «Сон смешно-го человека» Достоевского). Оэ рисует именно это, по-ложительное, «превращение» — самое, конечно, труд-ное.

В романе много рассуждений, споров о личной от-ветственности и фатализме, о воле, инициативе чело-века и о его «космической запрограммированности». Но при этом очевидно следующее. Во-первых, было чему, кому «превращаться». Во-вторых, при долголет-ней «взвешенности» и отца Мори, и отца Хикари была у них незатихающая боль от этой своей «взвешенно-


342

сти». В-третьих, вряд ли вышло бы у них «превращение», если б не было встречи со смертью, если б не осознали они небывало — остро, лично, больно, что угрожает людям — и всем (и самым близким, и себе лично), если оставаться по-прежнему во «взвешенном» состоянии: такое состояние есть лишь самоубийственное сполза-ние к окончательной гибели. А в-четвертых, оба они не пропустили момента для «превращения», момента, когда все, все зависело уже только от их воли, решимо-сти, от их поступка. Недаром Достоевский говорил: «Высшее правило жизни: лови точку». Недаром любил повторять такую негладкую пословицу: «Лови Петра с утра, а ободняет, так провоняет...»

Вспомним одну такую «точку» из далекого прошлого отца Мори: случай на дороге, когда «жестяные люди» пытались захватить ядерное сырье. Отец Мори (в то время, впрочем, он еще не был отцом Мори), увидев школьную эмблему на грузовике налетчиков, предста-вил себе (у него у самого тогда взорвалось воображе-ние): а что будет, если сырье это отвезут в школьный спортивный зал, все там перезаразят; сейчас, правда, каникулы, но потом?! В его душе вдруг прозвучало: «Ли!.. Ли!..» И он бросился, чтобы им помешать. «Вот так я был облучен». Можно, надо добавить: вот так на-чалось «превращение». Началось, но сколько раз потом затухало, обращалось вспять и даже до такой степени, что само облучение, которому подвергся отец Мори во время стычки с «жестяными людьми», оказалось но-вым искушением лгать и служить Патрону. И он лгал, служил и — мучился. Перед ним прошло несколько ва-риантов выбора его собственной судьбы: его друг, по-кончивший самоубийством в Париже; или его предше-ственник в домике для отдыха, все понявший и тоже покончивший с собой...

Есть страх смерти. Он унижает человека.. При яв-ной близости смерти он может удесятерить эгоцент-


343

ризм (подобно тому, признается отец Мири, как случи-лось с ним вначале). Но его одоление — подвиг.

Есть страх, так сказать, «потери места» (должность, деньги, престиж). Он тоже унизителен. Но его одоле-ние тоже может стать подвигом.

Но дает ли одоление того и другого право на исти-ну? Дает ли истину? Еще нет. Оно может лишь создать наилучшие условия для поисков истины. Если же это одоление отождествляется с истиной, если одолевший убежден, что он уже тем самым абсолютно прав, то это может оказаться бесовщиной, не лучшей, чем всякая другая.

Но есть еще третий — спасительный, возвышаю-щий — страх быть неправым, а точнее, мужество ви-деть и признать свою неправоту, мужество осмотри-тельности, ответственности.

Отец Мори и писатель-невидимка одолели оба пер-вых страха и мучаются третьим.

Ни один из героев романа не представлен Оэ носи-телем абсолютной истины. Ни с кем из них он себя на-мертво не связывает, сохраняя полную независимость и, главное, желая такой же независимости от читате-ля, — проявление истинно художественной воли, пре-восходное владение этой волей. Истину, всю истину, один человек родить не может, ее и вместить-то одно-му не по силам, но добывать ее человек должен только сам — в братстве со всеми, кто ищет ее бескорыстно.

«ЗАПИСКИ ПИНЧРАННЕРА» И «БЕСЫ»

Первая мысль, когда я начал читать роман, была: как похоже на «Бесов»! Случайно ли это?

Вот что выяснилось.Прежде всего — общее отношение Оэ к Достоев-

скому: «Писать я учился у русской литературы... Каким


344

огромным открытием для меня, проведшего детство в глухой провинции времен войны, в горной деревушке, отрезанной от всего мира, был Достоевский!» И далее: «...всегда как учитель стоял Достоевский. Так я гото-вился к писательству. И, уже став писателем, я всегда старался урвать несколько недель в году, чтобы почи-тать Достоевского и обновить этим жизненные силы своей писательской души».

Несомненно: общая принципиальная ориентация на Достоевского — важнейшая часть художественного кредо Оэ.

Здесь кстати будет привести один факт, который (я выяснял) пока неизвестен самому Оэ. У Достоевского есть такой неосуществленный план: «РОМАН О ДЕТЯХ, ЕДИНСТВЕННО О ДЕТЯХ И О ГЕРОЕ-РЕБЕНКЕ... Заговор детей составить свою детскую империю. Споры детей о республике и монархии. Дети заводят сношения с деть-ми-преступниками в тюремном замке. Дети — поджига-тели и губители поездов. Дети обращают черта. Дети — развратники и атеисты... Дети — убийцы отца...»

Но что такое роман Оэ «Объяли меня воды до души моей...», как не «роман о детях, единственно о детях и о герое-ребенке»? Что это, как не своеобразная реали-зация плана Достоевского (из черновиков к «Подрост-ку»), плана, которого Оэ не знал? Но, не зная, угадал и по-своему осуществил.

И еще: в начале 1973 года в Японии прогремело дело промаоистской группы «Рэнго сэкигун» («Красная ар-мия»), ультралевой организации (вроде «красных бри-гад» в Италии), совершившей чудовищные преступле-ния: убийство своих четырнадцати товарищей, взрывы бомб в общественных местах, ограбление банков и ору-жейных магазинов. Оэ писал в связи с этой японской «нечаевщиной»: «Я уверен, что самые разные люди, на голову которых обрушилась лавина газетных сообще-ний о деле так называемой группы «Рэнго сэкигун»,


345

оторвавшись от газет, сразу же обратились к «Бесам» Достоевского... Если не рассматривать или оказаться не способным рассмотреть нынешнюю обстановку, и в первую очередь дело группы «Рэнго сэкигун», так же глубоко и широко, как рассмотрел «нечаевщину» До-стоевский, то теряется смысл столетия, пройденного человечеством после Достоевского».

Как раз в это время Оэ заканчивал роман «Объяли меня воды...». А следующей его книгой и оказались «Записки пинчраннера».

Тема бесовщины была и в прежних его книгах («Семнадцатилетний», «Опоздавшая молодежь», «Фут-бол 1860 года», «Объяли меня воды...»), была и нарас-тала, но эта последняя книга прямо и задумана как со-временные японские «Бесы». Речь идет, разумеется, совсем не об амбициях японского писателя. Нет, здесь прежде всего действительная общность действительно великой заботы, боли, совести, ответственности — вот что главное, вот что их роднит, независимо от разно-сти их дарований.

И еще об одном поразительном факте, тоже неиз-вестном Оэ и тоже, надеюсь, для него счастливом.

В черновиках к «Бесам» есть такие слова, отданные Хроникеру: «Пусть потрудятся сами читатели». В ро-ман они не вошли, но их скрытой энергией он прони-зан насквозь. В этой формуле — весь смысл писатель-ского труда Достоевского. Ведь если самоцель искусства для него — «найти в человеке человека», то это и озна-чает конкретно: выявление человеческого «я» читате-ля. И «провоцирует» его на это в «Бесах» именно Хро-никер*.

Отец Мори, инженер-атомщик, заболевший лу-чевой болезнью, тоже является Хроникером, расска-

* См.: Карякин Ю. Зачем Хроникер в «Бесах»? // Лит. обозрение. 1981. № 4.


346

зывающим писателю-невидимке все, что с ним про-изошло: «...предложенный мною механизм окажется, как я думаю, эффективным, он поможет превратить слова, которыми пользуется бывший исследователь и специалист, в детонатор, способный взорвать вооб-ражение третьих лиц». «Третьи лица» и есть мы, чита-тели.

«Пусть потрудятся сами читатели» — формула До-стоевского.

«Взорвать воображение третьих лиц» — формула Оэ.Поразительное и в то же время закономерное сов-

падение.А вот еще одно совпадение, которое, вероятно, впол-

не осознано японским писателем. Если центральная тема «Записок» — «превращение», то есть возникно-вение «нового человека», нового и телом и душой, то ведь это не что иное, как буквальные слова-мысли Ки-риллова из «Бесов».

И, конечно, сравнивая «Записки пинчраннера» с «Бесами», не забудем, что роман Достоевского — самое противоречивое, тенденциозное, предвзятое из его про-изведений. Замалчивать или смягчать этот факт было бы необъективно и недобросовестно. Я не раз под-черкивал эту мысль, подчеркну и сейчас. Тенденциоз-ность — в смешении революционеров, социалистов, действительно преданных интересам народа, с карье-ристами от революции, способными на любую ложь, подлость, насилие ради своей власти, для кого народ — лишь «пушечное мясо революции» (Нечаев). Однако не забудем и другого. Достоевский заставляет при-знаться Петра Верховенского: «Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха!» Виргинский, столкнувшись с кро-вавой, омерзительной практикой Петруши, кричит: «Это не то, нет, нет, это совсем не то!» А сам Достоев-ский (в черновиках к роману) пишет: «Нечаев (как прототип Петруши. — Ю. К.) не социалист, но бунтов-


347

щик, в идеале его — бунт и разрушение, а там „что бы ни было...“».

В пылу полемики вокруг романа эти ноты не были услышаны, а ведь это даже не ноты, а, пожалуй, насто-ящий лейтмотив. Без него роман и не выжил бы, не до-жил до нашего времени, а навсегда остался бы в серии мертворожденных «антинигилистических» произведе-ний. Без него он не стал бы и антифашистским рома-ном (хотя во времена Достоевского слово такое — фа-шизм — еще не было известно).

В выступлении по поводу группы «Рэнго сэкигун» Оэ говорил: «Сегодняшние японцы, смотрящие по те-левизору передачу о деле группы „Рэнго сэкигун“, счи-тают, что они совершенно не связаны с этими молоды-ми людьми, с этими безумцами, которые, затащив в горы своих товарищей, студентов, убивали их из вин-товок. Но если бы мы, как частица человечества, счи-тали бы себя ответственными за всё, что происходит вокруг, мы обязаны были бы считать и себя причаст-ными к этим убийствам — более того, ко всему, что по-родило саму возможность подобной расправы».

И здесь Оэ следует Достоевскому, для которого от-ветственность за бесовщину — важнейший пункт. А кто такие бесы — по Достоевскому и Оэ? Было бы все слиш-ком просто, если бы под этот разряд подходило лишь какое-то одно, да еще чисто политическое течение (на-пример, «нечаевщина»). Конечно, бесы — это и ультрале-вые. Но далеко не только. Это и те (ничуть не в меньшей степени), кого называют ультраправыми, фашистами, а главным бесом для обоих всегда оставался бес буржу-азной наживы — миллион в виде «фатума», в виде «за-кона природы».

Вот ключевое суждение о бесовщине, отданное Сте-пану Трофимовичу: «...это все язвы, все миазмы, вся не-чистота, все бесы и бесенята, накопившиеся... за ве-ка, за века!» Запомним, вдумаемся, подчеркнем: все


348

язвы — за века... Для Достоевского (как и для Оэ) это не конкретно-политическая категория, а образ, образ духовной смуты, смешения всех представлений о доб-ре и зле, образ духовно-нравственной эпидемии.

Вспомним главных бесов из «Записок пинчранне-ра» — Америку как образ Ваала, Америку, навсегда ос-тавившую свою страшную «роспись» на теле и на душе Японии, — или Могущественного господина А., кото-рый извлекает выгоду «из самого мрачного, самого ужасного, что только может создать человечество», из ядерного оружия.

Оэ: «Далее, сейчас, когда вновь возродилась проб-лема японского национализма, видимо, необходимо еще раз напомнить горячие идеи Шатова, касающиеся России».

В «Записках пинчраннера» этот реакционный на-ционализм сильнее всех развенчивает Справедливец.

Оэ: «Или, например, когда говорят о разрыве меж-ду поколениями отцов и детей, особенно об отрицании послевоенной демократии, следует вспомнить Степа-на Трофимовича, принадлежащего к поколению отцов, исповедовавших либеральные идеи». Отсюда вопрос: отношение к Степану Трофимовичу (то есть к либе-ральной демократии) Достоевского и Оэ. Оно гораздо сложнее, чем голое отрицание.

Очень интересно сравнить время в «Бесах» и в «За-писках пинчраннера». Главные события происходят в считанные дни, часы и даже минуты. Это не внешний «прием», а выражение катастрофического содержания эпохи, когда времени для «превращения» остается все меньше и меньше. Нашей эпохе не хватает времени, и старое выражение «убить время» приобрело вдруг зло-вещий смысл.

«Бесы» и «Записки пинчраннера» не просто романы-предупреждения. Конечно, это и романы борьбы: если уж такие обыкновенные люди, как Хроникер или отец


349

Мори, писатель-невидимка, раскусили бесовщину, если они вовлекли читателя в труднейший процесс ее пос-тижения, значит, далеко не все потеряно. Это же и есть начало одоления ее.

Оптимизм в искусстве — когда будят совесть. Пес-симизм — когда совесть усыпляется, извращается, за-бивается: вот беспросветность.

Отец Мори и писатель-невидимка будят совесть.Я говорил о неясности с Корпусом лососей. Проис-

хождение Корпуса этого связано с традицией извест-ной романтизации разбойничьего люда. Но в японской литературе есть и традиция развенчания этой роман-тизации. Например, Акутагава в новелле «Нэдзумикод-зо Дзирокити» представил знаменитого японского Ро-бина Гуда и народ, им восторгавшийся, далеко не в идеализированном, мягко говоря, виде*. Не отсюда ли идет Оэ и в изображении Корпуса лососей? И не от До-стоевского ли тоже? Я имею в виду конкретно главу «Иван-царевич» из «Бесов». Не есть ли «Одиссея Кор-пуса лососей» — «Иван-царевич» по-японски?

А может быть, все это — лишь наше благое пожела-ние, наша охота так понимать? Так или иначе, не слиш-ком ли зашифрована вся эта история с «лососями»?

Да, отец Мори устоял перед последним искуше-нием, которому подвергает его Патрон. Да, он понял: Патрон, несомненно, главный враг, который как ма-рионетками, играет всеми и всякими экстремистами. И все-таки убийство Патрона — это что? Только лишь художественный знак, символ непримиримости? Или конкретный призыв к конкретному действию? Если последнее, то ведь это — страшноватая уступка экс-тремизму в мире, где экстремизм и пытается именно разом (покушение, взрывы, заложники) решить слож-

* См об этом: Гривнин В. С. Акутагава Рюноскэ. М., 1980. С. 158, 159.


350

нейшие социальные проблемы. Нет ли здесь снова опас-ной художественной неопределенности? А что, если какой-то читатель японский все это так прямо и пой-мет: бери ледоруб, пистолет, бомбу и — ищи своего Патрона?.. Когда однажды Достоевский узнал, что его рассказ «Приговор» был кем-то понят как чуть ли не оправдание самоубийства, призыв к самоубийству, он ужаснулся, винил себя и тут же, немедленно по-спешил выступить с необходимыми разъяснениями. Не понадобятся ли соответствующие разъяснения и от Оэ?

Все время, пока я читал роман, меня глухо трево-жил какой-то вопрос, а сейчас он вдруг сформулиро-вался: а что, если бы Достоевский увидел наше время воочию? Что, если бы он прочел «Записки пинчран-нера»?..

Вопрос безответный, а из головы не выходит.Мне даже кажется почему-то, что вопрос этот не

мог не тревожить и не вдохновлять самого Оэ, когда он писал свой роман.

ЗАК ЛЮЧЕНИЕ

Если раньше, в прежние десятилетия и века, непоня-тый писатель мог находить утешение и даже уверен-ность в том, что его поймет читатель будущий, если раньше он мог отправить свою книгу в океан времени, как потерпевший кораблекрушение человек бросал в волны бутылку со словом «SOS», со своим завещаниям, то нынче это утопия: не то что затеряется — может оказаться, и вылавливать будет некому.

Отношения писателя с читателем стали небывалы-ми.

Да, читатели спасут или погубят мир. Смешно, не правда ли?


351

«Да было бы смешно, если б не грозило будущим» (Достоевский).

Поблагодарим Кэндзабуро Оэ за те высокие мысли и чувства, которые вызывает его роман, которыми он взрывает наше воображение.

Ему сейчас сорок семь. Конечно, главное — впере-ди. Каким оно будет?

Высоким самосознанием обладают герои Оэ, кото-рым за тридцать. Семнадцатилетних — на уровне само-ощущения, самочувствования, на уровне начального самосознания — он тоже постиг. Не явится ли следую-щим шагом изображение такого героя, который (ко-нечно, по-своему) мог бы сказать словами Подростка Достоевского: «О, если бы можно было переменить прежнее и начать совершенно вновь!.. Не мог бы я так восклицать, если б не переменился теперь радикально и не стал совсем другим человеком... я себя не очень щажу и отлично, где надо, аттестую: я хочу выучиться говорить правду... Кончив же записки и дописав по-следнюю строчку, я вдруг почувствовал, что перевос-питал себя самого именно процессом припоминания и записывания» (тоже «превращение»).

И, быть может, в самом деле нет сейчас в литера-туре более трудной и благородной задачи, чем задача создания нового «Подростка», романа о самовоспита-нии, «самовыделке» молодых? Романа об итальянском или японском, об американском или китайском маль-чике, который бы вступал в жизнь не наивным парази-том, не инфантильным духовным недоноском, не уже уставшим, разочарованным и развращенным циником и не прожорливым волчонком, а человеком, способным понять, сказать и осуществить: «Свет надо переделать, начнем с себя». О мальчике, одолевшем искус бесов-щины, а главное — чей святой идеализм, чья есте-ственная жажда подвига были бы жаждой подвига не скорого, а трудного, упорного, долгого, чтобы человек


оказался способным «уловить точку», когда придет ми-нута... И что из того, что таких мальчиков, вероятно, мало или вовсе нет пока в той же Италии или Японии, в Америке или Китае. Ведь бывает и так, что не только в литературу приходят герои из жизни, но и в жизнь из литературы. Где родится этот новый «Подросток» (и не один, наверное)? Но он будет, будет потому, что в нем есть крайняя нужда. Может быть, он даже пишется уже...


353

О НЕВИННОСТИ И ПОРОЧНОСТИ ДИЛЕТАНТСТВА

Прогрессивный интеллигент-гуманитарий, будь он зна-менитым писателем или скромным учителем истории в школе, наталкивается на две задачи: как заразить своими любимыми идеями «верхи» и «низы», как убе-дить и власть имущих и массы в необходимости «на-зревших преобразований», как отдать им свои знания. Но слишком часто, начав стучать во все двери, полагая, что все только и ждут не дождутся его слов и готовы принять его с распростертыми объятиями, он заканчи-вает тем, что быстро выдыхается и тогда проклинает всех, к кому только что обращался, запирается в своих четырех стенах, подбирает узкий круг единомышлен-ников-слушателей, где и «отводит душу», то есть в отно-сительной безопасности, беспрепятственно (и бесполез-но), с язвительным остроумием и искренней горечью рассуждает о глухоте, косности и невежестве как «вер-хов», так и «низов» и, разумеется, о своей пропавшей ис-ключительности. «Вот если бы они послушали, тогда...»

Ситуация не столько комическая, сколько трагиче-ская.

А тут еще к двум традиционным вопросам приба-вились новые. Что делать, если угроза светопреставле-ния перестала быть только бредом сумасшедшего, впе-

ГЛОБАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ.НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ


354

чатляющей метафорой или библейским пророчеством, но оказалась реальной, технически выполнимой опе-рацией? Как быть перед лицом победоносно развора-чивающейся агрессии «физиков» против «лириков»?

Никогда еще гуманистическое мироощущение и мировоззрение не было столь спасительным для обще-ства, и никогда общество не было столь безразличным и даже враждебным к нему, как и наше время; но раз общество не хочет спасаться, будем спасаться в оди-ночку, подобно тем, кто имеет возможность приобрес-ти индивидуальное атомное убежище, создадим свои духовные подземные убежища (это уже не старинные башни из слоновой кости), ибо термоядерная война идей уже идет. Такие настроения стали эпидемически-ми. Отлично понимая тяжелое, порой подлинно траги-ческое положение этих людей, отдавая должное их та-лантам и разнообразным познаниям, их критичности, их искренности в поисках «истины» и «правды», «кра-соты» и «добра», их особой чуткости, позволяющей улавливать, подобно тончайшему прибору, признаки предстоящих бурь, учитывая их способность бороться и за действительно новое, — нельзя в то же время за-крывать глаза и на такие их особенности, на такие их недостатки, которые являются продолжением и отри-цанием их достоинств. Это — готовность принимать частное за универсальное, выдавать свои болезни за болезни всеобщие, вечные и неизлечимые, заниматься самоусовершенствованием без самокритики, а самокри-тику превращать в самобичевание. Для них нет ничего выше «свободного выбора», как нет ничего страшнее отсутствия такой свободы. «Свобода воли», «свобода вы-бора» — это высшее божество. Но, как сказано в Биб-лии: «Не всякий говорящий мне: Господи! Господи! — войдет в царство небесное». Не всякий, кто молится на «свободу выбора», ею пользуется, а главное, желает ею пользоваться, испытывает в ней действительную по-требность. Особая острота этой проблемы связана ныне


355

с тем, что десятки и сотни тысяч людей получили гума-нитарное образование тогда, когда в мире только-толь-ко начинала развертываться научно-техническая рево-люция. Некоторые из них приветствовали ее так же, как в свое время Уитмен приветствовал паровоз (она же меньше всего в этом нуждалась). Многие ужасну-лись — когда она возвестила о себе хиросимским взры-вом (это ее не остановило). Иные попытались найти особый язык, чтобы оказаться «на уровне века». Но де-лать многозначительное и обязательно «прогрессив-ное» лицо («сочинить физиономию», как говорил До-стоевский) при упоминании о кибернетике, генетике, ввести в свой лексикон выражения вроде «обратная связь», «дискретность времени» — все это не может подавить постоянно испытываемое чувство неловкости и даже постыдного страха за то, что может обнару-житься, как за полузнанием некоторых слов скрывает-ся отсутствие знания и понимания сути дела. Всегда существовавшие в сознании таких людей искорки агностицизма превратились вдруг в пожар, в котором суждено было сгореть и тому знанию, которым эти люди обладали, и, конечно, в этом пожаре должна была сгореть прежде всего история человечества, вернее, убеждение в том, что она познаваема, что в ней есть закономерности. Эти настроения превосходно выра-жает герой нового романа Э. Триоле «Великое никог-да» (кстати, герой этот, Режис Лаланд, — и писатель и учитель истории): «Я не верю в возможность устано-вить историческую правду... Показания непосредствен-ных свидетелей, даже самых честных, никогда не сов-падают; в сущности, все они лжесвидетели... раскрыть истину мировой истории — это все равно, что воссоз-дать картину гигантского преступления с великим мно-жеством свидетелей, лжесвидетелей, фантазеров, дока-зательств, отпечатков...»

И было бы еще полбеды, если бы тьма оставалась только позади. Но нет: люди — это «несчастные, зажа-


356

тые в тисках мифического прошлого и мифического будущего... И спереди, и сзади непознаваемое, беско-нечность... Мы выскакиваем из тоннеля бесконечно-сти лишь на время нашей жизни... на мгновение стано-вится светло, и тут же — фюить! Пожалуйте снова в бесконечный тоннель».

Так наступил своего рода гносеологический апока-липсис — явление тем более парадоксальное, что объ-ем знаний (в том числе и гуманитарных) — и вширь, и вглубь — удваивается ныне за каждое десятилетие. И парадокс как раз в том и состоит, что для дилетанта, в сущности, непознаваем даже не мир, а сама наука о мире, непознаваемы не объективные законы разви-тия, а уже имеющиеся и гигантски увеличивающиеся знания об этих законах. Непознаваемость знания. Уже добытого знания... Но здесь есть и очень серьезная проблема, совершенно не понятая дилетантом. Чело-век начинает читать новые статьи, книги — нужные ему, даже необходимые как воздух! — и вдруг оказыва-ется, что многие из них он просто не понимает. То ли дело было раньше. Наверно, французским энциклопе-дистам приходилось читать меньше, чем нынешнему рядовому преподавателю истории и даже просто чита-телю. Во всяком случае, энциклопедистам не надо было знать, что было наделано и написано в XIX и XX веках... Но что же делать сегодня? Очевидно, учиться, доучи-ваться и переучиваться. Очевидно, надо делать это са-мостоятельно (пока необходимость такого массового доучивания и переучивания не будет всесторонне осо-знана как важнейшая объективная потребность обще-ства и пока научная же организация такого доучива-ния и переучивания не станет правилом, — а это тоже требует коренной перестройки социальной структуры общества на действительно общественных началах). И человек пытается сделать это пока самостоятельно. Однако его хватает ненадолго, и он в конце концов ре-шает, что можно и так прожить, не спеша, на наш, мол,


357

век хватит... Но даже эта житейская мудрость сегодня уже не выручит. Нельзя уже «так прожить», не стано-вясь смешным и даже опасным для общества. На наш век наших старых знаний уже не хватит. Их не хватает уже сегодня. Все это — во-первых. А во-вторых, ответ-ственность решений, принимаемых и обществом, и личностью, становится предельной. И вот в это самое время очевидный крах дилетантства (и, главное, не в какой-нибудь чуждой или смежной, а именно в своей области — в истории общества) оказывается вдруг долгожданным откровением. Банкротство объявляет-ся величайшим достижением. Нежелание, неумение и боязнь познавать общество скрылись за фразами о его принципиальной непознаваемости. Дилетант стал про-роком, и довольно-таки многословным (ибо должен и продемонстрировать обилие своих знаний и в тоже время скрыть свое Незнание). Ищешь порой какие-нибудь сложные причины, какие-нибудь таинственные секреты, почему человек выглядит таким неуловимо относительным и в то же время — таким многозначи-тельным. А секрет зачастую банально прост. Да, да — очень часто за всеми красивыми и умными фразами, демонстрирующими эдакую усталость от обильного знания, на деле скрывается просто незнание, обычное невежество, но благородное, так сказать. Дилетант — айсберг без подводной части, которая если и была, то растаяла, поэтому он так легко и кувыркается, но все равно — торчит, хочет торчать.

И главное, речь идет, повторяем, совсем не о том, что многие интеллигенты-гуманитарии оказались как никогда несведущими в точных науках, особенно в но-вых. Конечно, нельзя объять необъятное. Но речь идет о дилетантстве в своей собственной специальности, в данном случае в сфере истории. История оказалась вдруг на стыке многих наук. Она получила небывалую возможность использовать достижения конкретной со-циологии и социальной психологии, логики и крими-


358

налистики. Не будем здесь конкретно характеризо-вать проблематику современной исторической нау-ки. Надо сказать, однако, что общее представление об истории как о цепи преступлений является самым поверхностным морализированием и относится к до-научной стадии ее развития. Но даже если взять толь-ко одну сторону истории — действительное выявле-ние социальных преступлений, и тогда оснований для пессимизма сегодня имеется меньше, чем когда-либо прежде.

В романе братьев Стругацких «Трудно быть богом» люди, посланные в научную экспедицию на одну из планет, где господствуют феодальные отношения, се-туют на то, что, кроме общего курса исторического развития формаций, им не был прочитан спецкурс по феодальной интриге. Им пришлось дорого заплатить за это. Они прошли этот спецкурс практически... Во-обще «спецкурсы», исследующие интриги и преступле-ния некоторых так называемых исторических деяте-лей, могли бы выявить и здесь свои интереснейшие закономерности. Этика исторической личности и эти-ка историка — сегодня один из самых злободневных вопросов. Без уверенности в том, что преступники бу-дут разоблачены, а жертвы и герои — реабилитирова-ны, без полной отдачи себя этому делу, конечно же, труднейшему, а порой и небезопасному, без умения его вести и без постоянного совершенствования такого умения, без мужества и риска, без одной страсти — до всего докопаться, все разузнать и все понять — объек-тивный историк немыслим. Без этого он — соучастник и продолжатель длящегося преступления, сознательно скрывающий или извращающий факты. Но можно быть уверенным и в том, что сам он тоже станет, рано или поздно — и скорее раньше, чем позже, — предметом исследования, из субъекта превратится в объект. Мож-но ошибаться в поисках истины, но лучше молчать, чем выдавать за истину ложь, полу-ложь или даже четверть-


359

ложь. Но действительный выбор — не между молчани-ем и ложью. Остается еще один, старый, пусть «наив-ный», но единственно надежный путь — исследовать истину, бороться за нее, вытравлять ложь.

Но вранье становится не только опасным, но прямо-таки невыгодным делом. Оно все время на грани разо-блачения. И волей-неволей приходится задумываться не только о непосредственно выгодных сегодня резуль-татах фальсификации, но и о ее завтрашних невыгод-ных последствиях. Приходится беспокоиться об алиби не только для прошлых преступников, но и о своем собственном алиби. «Выход» — в лицемерии, а лице-мерие, по известному выражению, есть дань, которую порок платит добродетели. И увеличение этой «дани» не уменьшает, а лишь увеличивает лицемерие, совер-шенствует его.

После событий последних десятилетий нельзя уже оставаться «наивным» и «добросовестно заблуждаю-щимся» человеком в решении коренных вопросов. Такая «наивность» и такая «добросовестность» оказываются по странной случайности весьма выгодным делом. Наивно верить в такую «наивность». Режис Лаланд считает, что с фальсификацией бороться бесполезно (но можно принять в ней участие — хотя бы шутки ради), что не будет никакого страшного суда ни над ка-кими преступлениями: «самые добросовестные исто-рики не способны разобраться, кто виновен в престу-плении, кто не виновен, кто жертва, кто герой и кто мученик...» Неужели это относится и к истории, напри-мер, фашизма? К истории борьбы с ним? Неужели фа-шизм непознаваем? Неужели антифашизм уже не ис-тина? Или миллионы убитых в Освенциме тоже были «лжесвидетелями»? «Нельзя разобраться...» И это в то самое время, когда концлагеря стали важнейшим «ис-торическим первоисточником». Когда многим истори-ческим персонажам действительно место только на скамье подсудимых. Не об этом ли мечтали прежние


360

преступники? И не вдохновляет ли это преступников нашего времени?

Впрочем, в одном случае скептицизм Лаланда, ка-жется, имеет основания. В его записях читаем: «Мад-лена говорит, что русские, должно быть, умеют лучше умирать, чем мы. Они глубже вжились в тайну. Они просто возвращаются в нее. Они словно дети, которые падают с меньшей высоты и расшибаются не так боль-но, как взрослые. А мы — мы не любим умирать... Мы — мы боимся. Понимаем, что слишком многое надо по-нять, чтобы понять. Я спрашиваю ее, откуда у нее такие сведения о русских, насколько мне известно, у нее нет русских знакомых. Никогда, говорит она, не видела ни одного русского. Просто читала, так написано в кни-гах...» Не будем здесь обсуждать вопрос о том, кто лю-бит умирать, а кто — не любит; кто, как, почему и с какой именно высоты падал и кто расшибался больно, а кто не больно. Но, читая приведенные слова, можно подумать, будто в русской литературе не разрабатыва-лась тема «великого никогда», будто не Достоевский соз-дал образ Кириллова и не Л. Толстой написал «Смерть Ивана Ильича» и будто все русские всегда и везде уми-рают одинаково — сто, пятьдесят, тридцать или двад-цать пять лет назад...

Конечно, у историков еще масса нерешенных за-дач, своих «мировых загадок» — от судьбы инков и проблемы историчности Иисуса Христа до убийства М. Ганди и Дж. Кеннеди. Но, во всяком случае, среди этих «мировых загадок» до сих пор не числилась загадка правления Екатерины II, разрешением которой столь заняты Лаланд и его почитатели. В подтверждение сво-их взглядов на историю как на непознаваемый хаос Ла-ланд издал шутливые фантазия своей жены, выдав их за научный труд. Кое-кто поверил в новое «открытие». Розыгрыш удался как нельзя лучше. Все очень весе-ло. Бумаги (а может быть, и времени) на этот трактат об Екатерине пошло, вероятно, не меньше, чем, скажем, у Экзюпери на «Маленького принца» или у Анны Франк


361

на ее дневник... Но неужели же мир уже настолько бла-гоустроен, что только и остается забавляться такими вот шалостями? Как сказано, хотят накормить людей перцем и маком вместо хлеба насущного. Но в том-то и дело, что мира — большого и настоящего, страдаю-щего и борющегося — нет в сознании Лаланда и его почитателей. «По ком звонит колокол» — это для них уже устарело. Колокола звучат все громче — оглохнуть можно, а уши — заткнуты. Вместо трудной выработ-ки гуманистического и мужественного мировоззрения (даже Чехов, по его признанию, выдавливал из себя раба!) — узенькое и самодовольное микровоззрение.

Когда-то Белинский и Герцен обсуждали такой вопрос: почему честные поступают с подлецами, как с честными, а подлецы с честными — как с подлеца-ми? С подлецами надо поступать как с подлецами (это не значит — подло) — эту истину каждый человек от-крывает заново и самостоятельно... Но Лаланда и эти вопросы мало интересуют — даже в такой весьма условной и общей форме. И это очень рискованно. Не-вооруженный гуманист легко может превратиться в циника и мизантропа: его превосходные идеи никого не интересуют и никого не заражают — «значит», с людьми надо обращаться как с быдлом, «значит», они и есть быдло. Впрочем, на досуге можно и порассуж-дать о том, почему же благородство несравненно ме-нее заразительно, чем порок. Вместо «наивного» знания того, как помогать людям, совершенствуется «реалис-тическое» знание того, как их обманывать, использо-вать, эксплуатировать.

С легкостью в мыслях необыкновенной историк, он же писатель, высеивает идеи об абсолютной отно-сительности всех и всяких границ. И это очень опасно. Уж кому-кому как не современному писателю должна быть близка мысль о том, что идеи, любые идеи вырас-тают не в книгах, а в умах и сердцах, что высеиваются они тоже не на бумагу, а в людские души. Идеи — это не тисненые переплеты книг, а кровь, плоть и души


362

людские; это не фолианты, размещенные в образцовом порядке на книжных полках, а люди, миллионы людей. А идеологи — это самые ответственные люди, во вся-ком случае, не менее ответственные, чем политики. За внешне привлекательные, математически выверенные или расплывчатые формулы и образы, за все, казалось бы, абсолютно неопровержимые силлогизмы прихо-дится порой расплачиваться ничем не оправданной кровью, кровью большой и к тому же не своей, чужой, или — примиряться с этим.

Симптомы этой болезни гениально уловил еще 120 лет назад Герцен: «Наука не достается без труда — правда, в науке нет другого способа приобретения, как в поте лица; ни порывы, ни фантазии, ни стремление всем сердцем не заменяют труда. Но трудиться не хотят, а утешаются мыслью, что скоро упадет с неба или вый-дет из-под земли другая, легкая наука... Дилетанты во-обще — тоже друзья-враги науки, nos amis les ennemis, как говорит Беранже... Дилетантство — любовь к науке, сопряженная с совершенным отсутствием понимания ее... Это платоническая, романтическая страсть к науке, такая любовь к ней, от которой детей не бывает...

Если есть дилетантство как сравнительно массовое социальное явление, значит, есть общество, нуждаю-щееся в нем. Такое общество нуждается в разорванном, частичном человеке. Человек цельный, совокупный, человек-личность ему не нужен, а главное — опасен. Оно, это общество, боится знания о самом себе, а боль-ше всего боится обнародования этого знания. Но и оно нуждается в суррогатах цельности, всеобщности, пол-ноты. Ради этого правящий класс и создает видимость своего приобщения к «Тайне». Монополия же на зна-ние этой «Тайны» есть лишь монополия на эксплуата-цию. А ныне в сферу этой эксплуатации вовлекаются весьма значительные и все расширяющиеся слои ин-теллигенции. Немногие из этих людей вместо реаль-ных сил, эксплуатирующих их, воображают себе силы «высшие», мифические и, конечно, непознаваемые. Они


363

«не могут, не хотят и не будут!» подчиняться карлику, они могут склонить свою гордую голову лишь перед великаном... А карлик потирает себе руки и похихики-вает над тем, как в его великанской тени, которую он так искусно научился отбрасывать с помощью всяких ухищрений, подсвечиваний и т. д., блуждают, словно слепые, люди, называющие себя «солью соли земли»; как они сами (иногда с упоением) принимают участие в таком подсвечивании, сами удлиняют эту тень...

НЕ ОПОЗДАТЬ!(О времени живом и мертвом)

Пять минут, всего, всего толькопять минут опоздал!.. Опоздал!!!

Из Ф. Достоевского

Я отказываюсь принимать конец человека... Человек не просто вы-стоит, он восторжествует.

У. Фолкнер

Раньше мы жили словно по гарантированному закону вечного круговорота жизни:

И пусть у гробового входаМладая будет жизнь играть... А. Пушкин

А если не будет? если грозит «абсолютный нуль»? —

вот страшный и мужественный вопрос Достоевского. К реальной встрече человечества со смертью он отно-сился именно как к способу познания смысла жизни, способу, не заменимому ничем, как к способу сопротив-ления смерти, одоления ее.


364

I

Раньше — веками, тысячелетиями — все мироощуще-ние, все мировоззрение наше строилось (пусть даже бессознательно) на том, что хотя человек отдельный — смертен, зато человечество практически бессмертно. Человек умирает. Но остаются дети. Остаются плоды труда его. Будет жить народ, человечество.

Раньше все расчеты, все надежды людские на луч-шее будущее опирались на незыблемое убеждение в том, что будущее вообще — будет, а потому, рано или поздно, будет и лучшее будущее; в крайнем случае, до-пускали только его отсрочку.

В сущности, у человечества в целом было раньше то подростковое, юношеское мироощущение, которо-му не страшны еще никакие зигзаги судьбы, то миро-ощущение, которое точно и выразил Подросток Досто-евского: «Поправлюсь! Я это чем-нибудь наверстаю... Каким-нибудь добрым поступком… Мне еще пятьде-сят лет впереди!»

Теперь другое: смерть грозит всему человечеству, весь род людской стал практически смертен, причем единственным способом смерти для него оказалось — самоубийство.

Человек мечтал о своем бессмертии, уже начал было надеяться па удвоение сроков жизни — и вдруг все пе-ревернулось: отдельный человек, отдельные люди могут принести в жертву своим, в сущности, сиюминутным, суетным интересам всю бесконечную жизнь всего че-ловеческого рода.

Еще в 1820 году Ламарк заметил грустно-ирониче-ски: «Можно, пожалуй, сказать, что назначение чело-века заключается в том, чтобы уничтожить свой род, предварительно сделав Земной шар непригодным для обитания».

В 1921 году Вальтер Нерист, физик, нобелевский лауреат, писал уже в явной тревоге: «Можно сказать,


365

что мы живем на острове, сделанном из пироксилина. Но, благодарение Богу, мы пока еще не нашли спички, которая подожгла бы его».

А в 1950 году Альберт Эйнштейн, долго не ве-ривший (даже он!) в реальность извлечения ядерной энергии («спичка»), просто констатировал — сухо и страшно: «Радиоактивное отравление атмосферы и, следовательно, полное уничтожение всякой жизни на Земле сделалось теперь технически возможным». Это уже не намек на опасность, а набат.

Даже в старые, гарантированные будущим времена Л. Толстой был одержим мыслью: «Весь мир погибнет, если я остановлюсь». Он говорил: мыслитель, писатель «всегда, вечно в тревоге и волнении: он мог решить и сказать то, что дало бы благо людям, избавило бы их от страдания, дало бы утешение, а он не так сказал, не так изобразил, как надо; он вовсе не решил и не сказал, а завтра, может, поздно будет». Это раньше так чувство-валось и думалось, — что уж говорить о нынешнем времени, когда ошибка, корысть, слабоволие, опозда-ние, а может, даже неодоление усталости своей могут стать абсолютно непоправимыми?

Какая точность нужна при запуске космического корабля с двумя-тремя людьми на определенную орби-ту. Малейшая ошибка — и он сгорит или превратится в мертвый снаряд, затерянный в глубинах Вселенной. Не меньшая — несравненно бóльшая! — точность нуж-на сейчас и при «запуске» нашего общего «корабля» — Земли с се человечеством, с ее жизнью, с ее прошлым, с ее возможным будущим, при «запуске» ее на новую спасительную социальную, духовную орбиту.

В 1955 году в Манифесте Эйнштейна–Рассела — Жолио-Кюри (программном документе Пагуошского движения) говорилось: «Необходимо научиться мыс-лить по-новому... вопрос, который мы ставим перед вами — вопрос суровый, ужасный и неизбежный: долж-ны ли мы уничтожить человечество или человечество


366

должно отказаться от войны... Перед нами лежит путь непрерывного прогресса, счастья, знания и мудрости. Изберем ли мы вместо этого смерть?»

В 1977 году Аурелио Печчеи, президент Римского клуба, так писал об этом же выборе: «И здесь надо от-давать себе ясный отчет, что человечеству не даровано никакой отсрочки... современный человек не имеет сейчас права ошибиться... мобилизация всех человече-ских способностей может потребовать от нас весьма трудных, а возможно, и прямо-таки героических реше-ний, и тем не менее она вполне реальна».

II

Итак, вот четыре действительно суровых аксиомы на-шей эпохи, аксиомы, которые слишком долго не при-знавались даже за гипотезы:

речь идет о выборе небывалом — о выборе между жизнью и смертью для всего рода людского вследст-вие угрозы ядерной войны и нарушения экологичес-кого равновесия;

времени для этого выбора остается все меньше и меньше, особенно если учесть экспоненциальное (ла-винообразное, ускоряющееся в геометрической про-грессии) развитие опасных процессов, развитие, кото-рое грозит стать непредсказуемым и бесконтрольным;

поэтому сегодня у людей нет даже права на ошиб-ку;

дело зашло настолько далеко, что спасти человече-ство можно поистине только подвигом: сверхопасность требует и сверхусилий, сверхмобилизации и каждого и всех вместе.

Короче, вот четыре категорических альтернативы: жизнь или смерть; теперь или никогда (скорость на скорость); безошибочное решение или гибель; небы-валое преступление или небывалый подвиг.


367

Все, все свелось к одному: не опоздать, не опоздать с точным решением и с решающими действиями.

Чтобы понять и принять эти аксиомы, эти альтер-

нативы, чтобы представить и прочувствовать их физи-чески (а иначе они как-то не «доходят»), невозможно, по-моему, обойтись без таких понятий-образов — вре-мя живое и время мертвое: живое — когда еще можно предотвратить катастрофу, еще можно спасти жизнь, мертвое — когда уже ничего сделать нельзя, когда «ко-рабль» улетел не туда и — не вернешь его обратно, не изменишь его курс…

Скажут: с одной стороны, такие угрозы, а с дру-

гой — такая утопия: сделать за исторически считан-ные часы и дни то, чего не удалось сделать за века и тысячелетия. Но другого-то выхода и нет! Утопия? Но ведь даже прежняя история доказывает: самая немыс-лимая утопия не раз становилась реальностью перед лицом смерти. Так, может быть, время самой страш-ной, самой небывалой смертельной угрозы всему роду человеческому и станет временем небывалых, неслы-ханный подвигов людей, станет временем осущест-вленной утопии и прежде всего — «утопии вечного мира»?

Здесь — перелом в мировоззрении, во всем миро-ощущении. Здесь — начало мировоззрения нового. Этот перелом и это начало и связаны с тем, что дей-ствительность неотразимо поставила перед людьми небывалые вопросы. Наше сознание и особенно чув-ства сначала наотрез отказались даже выслушать эти вопросы, очень долго сопротивлялись им, не впускали их в себя, выталкивали, отторгали как «нечто абсолют-но инородное, противоестественное, невозможное». Но они, наконец, протиснулись, ворвались к нам, на-стигли нас и, заставив признать себя, потрясли нас так, как ничто и никогда еще не потрясало: как? самоубий-


368

ство всего человечества? гибель всей жизни земной? всей прошлой, настоящей и будущей культуры? нерож-дение бесконечных будущих поколений? и время, веч-ное время сжимается, как шагреневая кожа?! человек как высшее проявление жизни может уничтожить жизнь как таковую, всякую жизнь?! Да к тому же смерть, са-моубийство грозит человечеству, в сущности, на са-мой, самой ранней заре его жизни, при самых первых шагах его бесконечного, казалось, пути... Нет, это слиш-ком, слишком противоестественно. Не может этого быть, потому что этого-то уж действительно не может быть никогда...

Но все нынче подсчитано. Подсчитано не только политиками и учеными, но и художниками, писателя-ми. И общий результат этого подсчета такой: живое время исчезает (а мертвое наступает) с такой же скоро-стью, с какой растут запасы новейшего оружия, усили-вается конфронтация государств, расширяется площадь под ракетами с ядерными зарядами, с какой распоясы-ваются бéгины и полпоты, террористы (а они охотятся уже и за ядерным оружием и готовы им угрожать, его применить), с какой разрушается тонкий, нежный озо-новый слой нашей планеты, с какой отравляется весь воздух и вся вода земная, вымирают растения и живот-ные (по нескольку видов в день), с какой усыпляются, извращаются, убиваются ум, честь, мужество, красота и совесть людская.

Прежнее отношение ко времени (впереди беско-нечность как синоним безграничной надежды) под-спудно таило в себе ту опасность прекраснодушия, без-ответственности, которая вдруг и обнаружилась, когда живое время стало катастрофически сокращаться. Рань-ше время было как бы вечным, неиссякаемым, неразмен-ным, даровым капиталом, и выражение «убить время» имело скорее фигуральное значение, а не то, зловеще-буквальное, которое оно вдруг приобретает сейчас. Раньше аксиомой было убеждение, что время работает


369

на прогресс: чем больше времени впереди, тем больше оно и работает. И здесь опять-таки подспудно прово-цировалась безответственность: ничего, мол! ничего не страшно, раз время за нас. Можно ли безоговорочно и бездумно повторять это сегодня? Аурелио Печчеи по-лагает даже, что «время работает не на нас». Но, может быть, точнее было бы сказать, что сейчас приходится бороться за время, как бороться за жизнь, что это одна и та же борьба. Нужен новый оптимизм, попроч-нее прежнего.

Сколько верного написано о катастрофическом, обвальном, обрывном времени в эстетике Достоевско-го. Но вот, вдруг словно очнувшись, мы увидели это время воочию, догадались, наконец, что сами — дав-но, реально — и живем в этом самом катастрофиче-ском, обвальном, обрывном времени. Раньше мы жили как бы по песочным часам: проходил день, год, век — мы переворачивали их, и время начиналось заново, текло, как прежде. А теперь оно словно стало выте-кать из бытия, из раненного нами бытия, вытекать, как кровь. Да и вообще, это великое изобретение, изоб-ретение часов (особенно механических) сыграло, в конце концов, с нами одну из самых злых шуток, при-учив незаметно к ощущению нашего господства над временем: время словно ловилось в часы, как мышь в мышеловку. То же и с календарем: отпечатали на год вперед (можно и на десять лет) — и возникает ощуще-ние физической, осязаемой обеспеченности будуще-го, его существования — вроде получили билет и едем в поезде по бесконечному пути, а навстречу бегут из-вестные заранее станции.

Это мироощущение, взнуздывая будничную дело-витость людей, невольно провоцировало откладыва-ние «последних», «вековечных» вопросов (как их на-зывал Достоевский), откладывание их напоследок, то есть невольно провоцировало и принесение «вечного» в жертву «временному». «Время — деньги» — вот выс-


370

шая премудрость, высшее достижение, на которое ока-зался способным чисто буржуазный рассудок в своей безответственности, пошлости и суетном самодоволь-стве («Страстная жажда жить и потеря высшего смыс-ла жизни», как писал тот же Достоевский о буржуаз-ном Западе).

Раньше действительно была в запасе вечность жи-вого времени. Теперь — месяцы, годы, много — де-сятилетия. Будущего может и не быть. На самом, на самом деле, а совсем не «беллетристически», не «мета-форически» вопрос встал уже так: выбор между жиз-нью и смертью должен быть сделан незамедлительно и безошибочно.

Однажды, раздумывая над детским вопросом, — в какое время, до или после данного, ты хотел бы жить, будь твой выбор? — я вдруг понял и даже не то что по-нял, а почувствовал, открыл для себя: время — тоже родина, и здесь не может быть выбора. И сейчас тем более убеждаешься в том, что есть не только та родина-земля, где мы родились, но что и время, когда мы роди-лись, когда живем, — наше время живое, — тоже есть наша общая родина, которую тоже нельзя предать, ко-торую надо спасать и — спасти, чтобы она навсегда осталась живой и плодоносной.

III

«Человек есть существо родовое… Он должен проявить и утвердить себя как родовое существо и в своем бы-тии и в своем знании» (К. Маркс). Человечество как единый род и есть высшая форма социальности, выс-шая форма гуманизма.

Но вся острота и сложность проблемы состоит в том, что выработка нового мироощущения, нового ми-ровоззрения — единства человеческого рода, выработ-ка именно родового мироощущения и мировоззрения,


371

осознание общеродовой опасности и поиск неотлож-ного и безошибочного общеродового же спасительно-го решения — происходит при всех исторически сло-жившихся и существующих социальных, классовых, политических, национальных, государственных разли-чиях, противоречиях, конфликтах внутри самого это-го рода: все эти противоречия отнюдь не отменяются, хотя и не могут измениться.

Подсчитано, сколько десятков тысяч людей умира-ют ежедневно и досрочно — просто от голода, от болез-ней сердца, от рака и проч., и проч. Подсчитано, сколько миллиардов людей лишены минимума хлеба духовно-го, минимума необходимого образования, культуры, грамоты даже. И в то же время еще более точно под-считано, сколько миллиардов долларов тратится еже-дневно на изобретение, изготовление и усовершен-ствованно все новых и новых орудий смерти. Вместо того чтобы незамедлительно спасать умирающих (осо-бенно детей), помогать нуждающимся (особенно де-тям), еще живые, взрослые, еще здоровые (хотя бывают и больные), умные, талантливые, подчас и «гениаль-ные» люди сочиняют новые способы смерти, сверх «нормальных». Или все это — чисто технологические, а не социальные вопросы? А брось все эти миллиарды неисчислимые на спасение умирающих от «нормаль-ных» болезней, на помощь нуждающимся? Да, быть может, почти каждый из них мог бы быть спасен, об-легчен? Да, может быть, и рак физический давно был бы побежден, будь уничтожен рак социальный, духов-ный, нравственный? Все эти чудовищные противоре-чия, невероятные и все же реальные, тоже вытесняются сознанием и чувствами, но когда они, наконец, «дой-дут» до всех и до каждого, это чревато взрывом такого негодования, волной столь мощного социального мас-сового движения, какого еще не бывало. Даже нынеш-нее движение в Западной Европе и в США против раз-мещения ядерных установок и гонки вооружений не


372

есть ли еще только предвестник грядущей очиститель-ной антиядерной бури?

Да, тот выбор, перед которым стоит человечество, является не чисто технологическим, не чисто научным, социально нейтральным, но именно выбором социаль-ным, духовным, нравственным. А вопрос о взаимоот-ношении двух мировых социальных систем, двух глав-ных сил современности? Когда человечеству угрожал гибелью фашизм, буржуазная западная демократия и коммунизм смогли же объединиться, не перестав быть самими собой. Вот обнадеживающий, реальный, нео-провержимый факт истории, факт, доказывающий воз-можность союза даже антагонистических сил в борьбе за самое жизнь. И сегодня тем более нет другого выбо-ра в их взаимоотношениях, чем замена критики ору-жием на оружие критики.

Веками, тысячелетиями существования антагони-стического общества людей учили и многих выучива-ли — не слушать, не выслушивать, не дослушивать, не понимать друг друга. Веками, тысячелетиями суще-ствования такого общества главным, решающим аргу-ментом споров считали костер, казнь, пулю, войну, ко-роче — убийство, смерть (убийство как критерий истины, критерий силы, и наоборот — миролюбие как критерий неправоты, критерий слабости). Веками, ис-подволь, насаждалось и царило убеждение, будто чем дешевле человеческая жизнь (а она ценилась господ-ствующей верхушкой все дешевле по мере роста чис-ленности людей), тем обеспеченнее будущее челове-чества. Веками, наконец, шло чудовищное состязание различных изуверских теорий, каждая из которых обо-сновывала как можно более длинный проскрипцион-ный список (чем, дескать, он длиннее, тем «чище» будет человечество; короткие списки считались даже как-то несолидными, несерьезными, неавторитетными, что ли)... И вот в проскрипционный список попало уже все человечество, жизнь вся пошла — от человека до


373

одноклеточных, но тем самым люди и оказались, на-конец, перед выбором: либо выучиться слушать и по-нимать друг друга, пожелать этого как спасения и сча-стья, заменить критику оружием на оружие критики, относиться к каждой личности, к каждой народности, к каждой расе как к неоценимому достоянию челове-чества, либо погибнуть в самоубийстве. И сейчас, мне кажется, историки и писатели должны вспомнить, от-копать, оживить, «преувеличить», если угодно, все до единого (действительно редчайшие) моменты в исто-рии людей, народов, человечества, моменты действи-тельного миролюбия, спасительных, мудрых компро-миссов.

IV

Еще лет тридцать назад многие даже выдающиеся уче-ные и политики были уверены: на всякое новое ору-жие обязательно будет найдена новая защита, изобре-тено новое противооружие. Теперь, кажется, уже никто не считает так. Зато выяснилось другое: любому но-вейшему оружию, любой опасности противостоит в конце концов оружие старое-престарое, а именно — величие человеческого разума и человеческих чувств, солидарность людей труда и созидания, то оружие, ко-торое веками и тысячелетиями выковывалось в духов-ных недрах каждого народа и совершенствовалось его мыслителями и художниками. И роль искусства, роль художественной литературы здесь — незаменима. Да, художественная литература — это не социология, не политика, но именно она исследует, «моделирует» иде-альные спасительные для всего рода людского духов-но-нравственные отношения и предупреждает о само-убийственности отношений безидеальных. Это и есть ее специфическая социальность, ее специфический, самый что ни есть конкретный гуманизм, особенно се-


374

годня. Да и вообще никакого абстрактного гуманизма в народной литературе, в литературе «низовой» (без-вестные сказители, певцы) и самой «вершинной» (Шек-спир, Пушкин), и быть не может, по самой сущности художественного образа, по самой природе этой лите-ратуры, всегда глубоко демократической, всегда про-тивостоящей любой социальной несправедливости, ни-когда не теряющей надежду на ее искоренение.

И то, что называется сегодня глобальными пробле-мами, было для всех истинных художников (именно по самой природе их творчества) производным от одной-единственной, самой глобальной для них, — проблемы духовности, нравственности, гуманизма. И познание познанного гениями этой классики становится не про-сто вопросом «дальнейшего углубления», «образова-ния», «повышения урожая культуры», а одним из усло-вий безошибочного решения в выборе между жизнью и смертью. Очень точно сказал писатель Алесь Адамо-вич о нашей эпохе: «И главное, что произошло в мире людей, — это что понятия „убить человека“ и „убить человечество“ опасно сблизились».

Но если раньше непонятый художник или ученый мог находить утешение в том, что его поймут будущие люди, если раньше он мог отправить свою книгу, свое открытие в океан времени, как потерпевший корабле-крушение человек бросал в волны бутылку со своим за-вещанием, то нынче это не гарантировано: не то что затеряется — может оказаться, и вылавливать неко-му станет. Неудивительно (но крайне, крайне опасно), что из-за этого многие окончательно изверились в какой-либо серьезной роли, в сколь-нибудь действен-ном значении искусства и литературы. А по-моему, так все наоборот: именно из-за этого только-только и на-стал — настает — их час, настал — настает — момент постигнуть, что это — не украшение, не роскошь какая-то сверх необходимого, но тоже непременное условие самой человеческой жизни. А потому-то литература,


375

искусство (как и наука), вообще культура гуманизма, все гуманистическое мировоззрение могут тоже стать теперь, должны стать — и становятся — тем, к чему и призваны, — непосредственной духовно-производи-тельной, непосредственной духовно-спасительной си-лой.

Это их призвание и диктуется тем, что именно пе-ред лицом смертельной угрозы «последние» вопросы гуманистического идеала сделались — делаются — се-годня самыми первыми, вопросы философские, «веко-вечные» — политическими, сегодняшними, неотлож-ными, вопросы, казавшиеся абстрактными, — самыми конкретными, вопросы, традиционно переживаемые в одиночестве великими умами и сердцами человече-ства, — превратились — превращаются — в вопросы масс, в вопросы для всех, для каждого. Происходит ве-ликая спасительная демократизация великих вопро-сов (не путем снижения их уровня, а путем возвыше-ния людей до них).

Если хорошая теория есть самая практическая вещь на свете, то сегодня можно сказать, что и высокая, ис-тинная художественность оказывается чрезвычайно политической вещью. Почему? Да вот именно потому, что искусство, литература и жить не могут без гумани-стического идеала, жить не могут без «идеализма» (не в философском, конечно, смысле, а именно от слова «идеал»), а наше время таково, что «идеализм» и ста-новится реальной — спасительной — политикой, а безидеальная, бездуховная, безнравственная полити-ка делается буквально самоубийственной. У известной формулы Достоевского — «Красота мир спасет» (из «Идиота») есть другая, менее известная сторона: «Не-красивость убьет» (из «Бесов»). И это для Достоевско-го — не просто эстетическое, но и вообще жизненное и даже политическое кредо. «Красота мир спасет» — кра-сота бескорыстия, мужества, ума, справедливости, со-


376

страдания, красота совести. «Некрасивость убьет» — некрасивость корысти, трусости, глупости, жестокости, некрасивость бессовестности. Он писал: «...выступают политики, мудрые учителя: есть, дескать, такое прави-ло, такое учение, такая аксиома, которая гласит, что нравственность одного человека, гражданина, едини-цы — это одно, а нравственность государства — дру-гое. А стало быть, то, что считается для одного лица — подлостью, то для всего государства может получить вид высочайшей премудрости! Это учение очень рас-пространено и давнишнее, но — да будет оно прокля-то!.. Нет, серьезно: что в том благосостоянии, которое ценою неправды и сдирания кож? Что правда для че-ловека как лица, то пусть остается правдой и для всей нации».

Это и есть тоже та красота, которая спасет мир.Есть опасность «алармизма», «апокалипсического

террора», фатального тупика, но есть и опасность бес-печности, безответственности, опасность жить по-старому в совершенно новом мире, как будто ничего не произошло (это еще более страшно, чем во время войны, в момент, когда родному очагу грозит гибель, делать вид, что никакой войны нет и в помине). И ког-да я писал: люди осознали — осознают — надвигаю-щуюся опасность, — я, конечно, невольно преувели-чил. Наверное, мир в целом находится еще только в начале этого осознания.

Когда вся Америка смотрела по телевидению, как буквально на ее глазах, по очереди, убивали-расстре-ливали обоих Кеннеди, Мартина Лютера Кинга, мне примерещилась такая вот «картинка»: не исключено, что люди могут увидеть в любой момент на таком же экране какой-нибудь взрыв ядерный (прямой репор-таж!) и не догадаются, что это они сами именно и взры-ваются сию минуту, могут увидеть свою собственную смерть и умрут, не подозревая об этом (так и умрут, так и погибнут «по телевизору», «по прямому репортажу»,


377

на глазах у самих себя)... Да что там «могут» — все слы-шат, видят, читают репортаж о конце света, о том, на-сколько деловито, буднично идет подготовка к нему, и нетерпеливо поджидают, что после него будет репор-таж со стадиона...

Конечно, это — трагедия, когда не слушали, не до-слушивали, не понимали и не хотели понимать таких людей, как Достоевский, Рассел, Эйнштейн. Конечно, есть искус не просто огорчиться этим, отчаяться, но и вознегодовать. А все-таки настоящее мужество — это: начинать все снова, снова и снова, чтобы докричаться, достучаться, доломиться до людей, чтобы, несмотря ни на что, бить и бить в набат. «Воистину и ты в том вино-ват, что не хотят тебя слушать» (из «Братьев Карама-зовых»).

Достоевский, а вслед за ним и Г. Маркес, и Ч. Айт-матов («Буранный полустанок»), и А. Адамович («Ка-ратели»), и многие другие словно спрашивают каж-дого из нас: что вы будете делать, если однажды вам предъявят на руки смертельный диагноз-приговор, если вручат уже не похоронку на другого, а вам само-му — повестку на смерть? Но они вдруг тут же убирают это «если» (ведь остается еще надежда: а если нет, если как-то само собой обойдется?) и ставят нас лицом к лицу с неустранимым вопросом: не обойдется, диагноз поставлен, повестка уже вручена, взаправду, а не пона-рошку, но шансы на спасение еще остаются — речь идет совсем не о фатализме — болезнь еще можно одо-леть, однако — только подвигом. Нам же недостает «только» силы воображения представить то, чего нет или не может быть, а признать то, что уже есть. Нам недостает воображения видеть реальность. Недостает фантазии жить в действительном мире. Таков пара-докс... Но только мужество видеть всю глубину опас-ности может породить мужество одолеть ее.

Только расчет при наихудших условиях может по-мочь найти наилучший способ решения задачи — дейст-


378

венно, позитивно противостоять как самой опасности, так и всякой панике, всякой пассивности перед ней.

«Где наши лучшие люди? Всплывут во время опас-ности» (Достоевский).

И если (или когда) человечество сможет перевести, наконец, дух и скажет себе — самое страшно позади, самоубийство, похоже, исключено, — то кому прежде всего оно будет этим обязано? Во всяком случае, это будет, конечно, делом усилий политиков и ученых, а еще и высшим проявлением писательской совести. А если этого не случится, то есть если оно, человече-ство, все-таки погибнет в самоистреблении, тогда не-виновных (взрослых) не будет. И вряд ли тогда можно точнее назвать последнюю главу нашего земного бы-тия, чем назвал свой последний роман Гарсиа Маркес: «История одной смерти, о которой знали заранее». Стоило бы только добавить в этом случае: «о которой знали заранее все и которой никто не хотел» (но и на-зывать и добавлять уже будет некому). В этом малень-ком романе удивительно органически совмещены три плана, три масштаба, три судьбы: судьба человека, на-рода, человечества. И не об этом ли из старой нашей классики «фантастический рассказ» Достоевского «Крот-кая» — о судьбе народа, человечества через судьбу че-ловека?

Я имею в виду финал — вопль героя уже после того, как Кроткая погибла: «О, нам еще можно было сго-вориться... Почему, почему мы не могли сойтиться и начать опять новую жизнь? Я великодушен, она тоже — вот и точка соединения! Еще бы несколько слов, два дня — не больше, и она бы все поняла... Пять минут, всего, всего только пять минут опоздал!.. Опо-здал!!!»

То есть я опять и опять только о том, что для окон-чательного выбора между жизнью и смертью остает-ся — исторически — считанное, уменьшающееся жи-вое время, и упустить его — значит некому будет даже


379

крикнуть: «Опоздал!!!» Я только о том, чтобы не случи-лась такая последняя глава жизни нашего рода: «Исто-рия одной смерти, о которой знали заранее». Только о том, чтобы была написана, создана другая глава: «История одной смерти, о которой все знали заранее и которую удалось предотвратить».

ДВЕ ВОЙНЫ ЗА НЕБЫТИЕ, ИЛИ О СЛУЖБЕ ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ

Можно, пожалуй, сказать, что на-значение чело века как бы за-ключается в том, чтобы уничто-жить свой род, предварительно сделав Земной шар непригод-ным для обитания.

Ж.-Б. Ламарк

И от нас природа отступилаТак, как будто мы ей не нужны...

О. Мандельштам

Сначала я натолкнулся на эти слова случайно. Они были затеряны в какой-то журнальной ста тье, без сноски. Не поверил глазам своим.

Не поверил, что автор этих слов не Бор, не Эйн-штейн, не Адамович, а Ламарк!

Как он мог сказать — понять! — такое, тогда и так?Здесь обе самые главные наши глобаль ные пробле-

мы — экологическая и военная, убийство природы и самоубийство челове чества — две наши войны за свое небытие.

И это даже не зародыш того, что будет названо но-вым мышлением, а чеканная формула его основной посылки.


380

Я часто цитировал эти слова, не уставая им пора-жаться, и, конечно, реакция лю дей, впервые их узнав-ших, была такой же.

Но все время донимали и откладывались вопро-сы: откуда эти слова? когда написа ны? в какой связи? Я взял цитату из вто рых рук, а тут случаются порой ужасные конфузы. А главное, почему-то предчувст во-валось, что слова эти вырваны из какого-то не просто научного, философского, но словно из художественно-го, а может быть, и жизненного контекста. Слышалась в них какая-то личная горечь и даже исповедальность.

Что я помнил о Ламарке? Что я мог пом нить, кро-ме обрывков того, чему когда-то учили. «Ламаркизм», «неоламаркизм»... что-то давным-давно превзойден-ное и немно го смешное (кажется, мысль о наследова-нии упражняемых органов). Кювье над ним особенно насмехался. Полемика у них ка кая-то была, не особен-но красивая со сто роны автора теории катастроф. На-полеон его за что-то обидел... Что еще? Да! У Ман-дельштама есть стихотворение, и там... и там что-то очень похожее на эту странную мысль, будто залетев-шую в то далекое прошлое из нашего времени.

Наконец, разыскал, откуда цитата: «Ана литическая система положительных знаний человека». Февраль 1820-го! Ему было тогда 75.

Родился 1 августа 1744-го, умер 18 декабря 1829-го.Искать в изданном у нас двухтомнике Ламарка при-

шлось довольно долго: слова эти оказались словно на-рочно спрятанны ми в одном большом постраничном при мечании — петитом, в самом уголке, три послед-ние строчки: том II, страница 442. С первого прочте-ния, конечно, не нашел. Проклинал автора, подарив-шего мне цита ту без сноски, а потом возблагодарил, по тому что, будь сноска, вряд ли я бы взял ся читать Ла-марка и о Ламарке вряд ли узнал бы то, что узнал.

Великий день, предопределивший его призвание, это — первое посещение Коро левского ботанического


381

сада. Богатейшие коллекции Кабинета естественной истории ошеломляют его, тогда еще студента Выс шей медицинской школы. Потом (в 1784 году) он станет хранителем гербария Королевского сада.

Был и такой подарок судьбы, как знакомство в 1774 году с самим Жан Жаком Руссо (1712–1778). Они вместе бродили по окрестностям Парижа, вместе му-зицировали.

Революция его окрыляет. Он отказывается от свое-го древнего дворянского титула и отныне вместо «де ля Марк» подписывается — просто Ламарк или гражда-нин Ламарк (и во время наполеоновского император-ства, и во время бурбонской реставрации). Одну свою работу он посвящает французскому народу: «Прими, о народ великодушный...»

Возможно, в том откровении, которое явили три строчки примечания, сыграли свою роль и наполео-новские войны, казавшиеся современникам не менее страшными, чем для нас — обе наши мировые войны (даже такой суровый мыслитель, как Чаадаев, решил прекраснодушно, что после них вообще война невоз-можна, ибо — самоубийственна).

Конечно, как биолог и как человек, проживший такую долгую (85 лет) жизнь, Ламарк особенно остро должен был воспринимать контраст между буйной природой его детских лет и чахнущей — в годы его ста-рости: достаточно было наблюдать за судьбой како-го-нибудь озерца возле какой-нибудь фабрики. По тем временам это, наверное, производило на него впечат-ление не меньшее, чем на нас покушение на Байкал или на Амазонку. Во всяком случае, видеть калечение природы человеком было его, так сказать, профессио-нальной обязанностью.

И все же без широкого, панорамного — с высоты — взгляда на всю историю человечества и природы, без этапа руссоистских мыслей и эмоций, без пережива-ния результатов недавней Великой революции и духов-


382

но-нравственного поражения человека не мог бы он сделать свой печально-иронический вывод. «Можно, пожалуй, сказать что назначение (!) человека как бы заключается в том, чтобы...»

А еще, вероятно, это была натура художественная (это видно и по его стилю, по вниманию к композиции своих произведений, недаром в молодости он собирал-ся стать профессиональным музыкантом, увлекшись скрипкой и флейтой). И это позволяло видеть и слы-шать явления в их живой цельности, гармонии, а по-тому и зорко, больно отмечать всякую дисгармонию, разорванность.

Представьте себе живого французского Дон Ки-хота, работающего в поте лица своего. Он увлекался конхиологией (наукой, изучающей раковины), был и геологом, и метеорологом, но, главное, всю жизнь пу-тешествовал, путешествовал мыслью своей среди фло-ры и фауны, а под конец — и среди людей. Искал идеа-ла, гармонии. Верил, что есть. И вот это последнее путешествие принесло ему самую большую неожидан-ность. Оказалось, что развитие животных и растений упирается в человека. Вся природа живая, вся жизнь споткнулась вдруг на человеке...

Вдумаемся в путь мысли Ламарка. Вот основные вехи этого пути.

1778-й: «Флора Франции» (три тома).1782–1784-й: два тома «Ботанического словаря».1809-й: «Философия зоологии».1815–1822-й: «Естественная история беспозвоноч-

ных животных» (7 томов).1820-й: «Аналитическая система положительных

знаний человека».Флора. Фауна. Человек. Около двадцати томов со-

чинений и всего только одно примечание — абсолют-но отрицательный итог «положительных знаний чело-века», чуть смягченный словами — «пожалуй» и «как бы».


383

Что это — досадная случайность? риторика? клас-сическое французское «мо»?

Или прозрение и отчаяние?Родоначальник самого термина «биология» (одно-

временно с Г. Р. Тревиранусом, в 1802 году), предше-ственник Лайеля, Геккеля, Гексли, Дарвина, создатель концепции трансформизма, теории эволюции органи-ческой природы, говоривший о столь же необъясни-мом, сколь и очевидном «стремлении организмов к прогрессу» как о законе, и вдруг — конец всякой эво-люции, всякого прогресса? И вдруг — человек, плод и венец этого прогресса, высшее воплощение его — убийца и самоубийца? Тоже закон?..

Почему все-таки столь сильная и трагическая мысль, мысль-кредо, оказалась спрятанной в уголке примеча-ния? Не надеялась быть услышанной? Или испугалась самое себя? Или еще что?

Убийство природы, самоубийство человечества — в примечании (!), как примечание ко всей истории природы (!), ко всей истории человечества? Нет, тут какая-то тайна.

Чувствуется, что эта мысль мучит Ламарка. Взгля-ните на эти слова в контексте всей его жизни, всей его книги или хотя б в контексте одной главы и даже стра-ницы. Есть тексты, которые надо читать и как научные, и как художественные.

Вот начало второго раздела «Аналитической систе-мы» — «О человеке»: «Человек, это подлинное произ-ведение природы, этот абсолютный предел всего наи-более совершенного, что она могла создать на нашей планете...»

Звучит как торжественная увертюра. Но мы не пой-мем смысла этих слов, еще несущих в себе заряд, энер-гию Возрождения, если не будем судить о Ламарке по законам того мировоззрения которое он исповедовал.

Ламарк — деист. Казалось бы, навсегда установ-ленное — «Богу — богово, кесарю — кесарево» — вдруг


384

взорвалось в эпоху Возрождения еще одним требова-нием: человеку — человечье, а тем самым: науке, уче-ному — свое (а искусству — художнику, писателю — свое). Взорвалось, но и умерилось в новом мировоз-зрении — в деизме.

Бог сотворил природу, дал ей «первотолчок», а уж потом природа сотворила человека. Признание всемо-гущества высшей силы — лишь бы она не вмешивалась в дела земные, лишь бы не проявляла здесь свое всемо-гущество. Конституционная монархия мышления, при-шедшая на смену религиозному абсолютизму и таящая в себе неистребимую тенденцию к самостоятельности, свободе. Сделка со своей философской совестью во имя чистоты совести научной. «Стыдливый материа-лизм» (К. Маркс). Самообман, догадывающийся, что он — самообман, и надеющийся потом от себя изба-виться. Компромисс, чреватый взрывами.

Деизм — это война с религией внутри религии, то сопровождаемая мирными переговорами, обменами письмами, встречами парламентеров и даже «сердеч-ными согласиями» о разделе познаваемой «террито-рии», то прерываемая яростными реваншистскими контрнаступлениями Церкви, инквизиции и не менее яростными штурмами, налетами атеистических пар-тизан. И тогда деистам доставалось с обеих сторон. А нередко эта война вдруг как бы сосредоточивалась и развертывалась в душе одного мыслителя...

Не забудем обо всем этом, когда читаем: «Человек, это подлинное произведение природы...» Это написа-но вместо: человек — Божье создание... И еще скажу, забегая вперед: не забудем обо всем этом, когда дой-дем до трех строчек о «назначении человека» (может быть, потому они и оказались в примечании!).

Читаем дальше — это уже наша, 442-я страница: «Властелин земли, на которой он обитает, властелин даже среди индивидуумов своего вида, их друг — при одних обстоятельствах, враг — при других, он пред-


385

ставляет по своим свойствам и по развитию своих спо-собностей самые удивительные крайности, самые рез-кие контрасты. Действительно, это до некоторой сте-пени непостижимое создание одновременно является носителем как самых лучших качеств, так и самых дур-ных, ибо человек показывает такие образцы доброты, благожелательности, великодушия, подобных которым невозможно найти ни у одного другого существа, и наряду с этим он обнаруживает примеры черствости, злости, жестокости и даже варварства, с которыми не могли бы соперничать самые свирепые животные».

Удивительно читать это сегодня. Есть какое-то стран-ное обаяние в этих трогательных старинных строках, принадлежащих, в сущности, по своему стилю, рито-рике, неторопливости и основательности, по своей как бы органной музыке еще к XVIII веку. Наивность и муд-рость вместе. И даже контрасты, кажется, еще состав-ляют здесь необходимое условие вечной общей гар-монии и умиротворения. И как трудно (даже мыслью) переходить в век XIX-й и XX-й...

Однажды человек говорил о XVIII веке, пытаясь определить, описать его:

— XVIII век — это... В России — Петр, Екатерина, Павел... Ну, конечно, Ломоносов. Пугачев, Державин... Кто еще? Радищев... Ну в общем, это до Пушкина... Во Франции — сначала просветители, потом революция, конечно, термидор, книги, улица, площадь... В Герма-нии — собор, кабинет, театр, Бах, Кант, Шиллер...

А потом вдруг тихо-тихо, шепотом, сказал:— XVIII век, это... Понимаете: это когда еще не было

XIX-го. Не было. Просто — не было. Он же не всегда был...

Меня поразило это ненаучное определение. Тут весь смысл, вся убедительность и даже неопровержимость были в самом тоне. И, странное дело, вдруг действи-тельно как-то все стало яснее. Потом я часто представ-лял себе века, сравнивал их — так: то, сколько в каж-


386

дом было народу на Земле; то, каким оружием мы убивали друг друга и сколько убивали; то, как, на чем передвигались (транспорт); то по музыке, живописи, по оборудованию и размерам лабораторий; по науч-ной периодике; то по фабрикам, городам; то по детям, школам, студентам, университетам; то по больницам (в том числе для душевнобольных), по состоянию клад-бищ, жилищ, по ночным фонарям, а еще — по книгам, по хорошим, надежным, классическим книгам. Мы в своем XVIII веке жили без Пушкина, Гоголя, Достоев-ского, Толстого, Чехова, а французы — без Стендаля, Бальзака, Гюго, Флобера... Можно было бы каждому веку отвести отдельную залу в библиотеке (и Восток не забыть). Представим себе хотя бы только три: XVIII-й, XIX-й, XX-й... А рядом, в таком же порядке, оружие... Что такое XVIII век? Это когда не было кровопускания века XIX-го и века XX-го. А что такое XX-й?

Но вернемся к Ламарку. Вот непосредственно то рассуждение «О человеке», к которому и делается та-инственное примечание: «Что касается его склонно-стей, то в одних случаях, руководствуясь рассудком и высокоразвитым умом, он обнаруживает самые благо-родные из них: непоколебимую любовь к истине, к по-ложительным знаниям всякого рода, к добру во всех его проявлениях, к справедливости, чести и т. д., но под влиянием эгоизма...»

И вот тут-то и наше примечание. Это примечание к слову «эгоизм»!

Однако дочитаем: «...но под влиянием эгоизма его

наклонности приобретают грубый и низменный харак-тер, у него развивается постоянное стремление к обма-ну и насилию, злорадство от сознания причиненных им неприятностей, огорчений и даже жестокостей».

А теперь — примечание полностью: «Человек, ос-лепленный эгоизмом, становится недостаточно преду-смотрительным даже в том, что касается его собствен-


387

ных интересов: вследствие своей склонности извлекать наслаждение из всего, что находится в его распоряже-нии, одним словом — вследствие беззаботного отно-шения к будущему и равнодушия к себе подобным он сам как бы способствует уничтожению средств к само-сохранению и тем самым — истреблению своего вида. Ради минутной прихоти он уничтожает полезные рас-тения, защищающие почву, что влечет за собой ее бес-плодие и высыхание источников; вытесняет обитав-ших вблизи них животных, находивших здесь средства к существованию, так что обширные пространства земли, некогда очень плодородные и густо населен-ные разного рода живыми существами, превращаются в обнаженные, бесплодные и необитаемые пустыни. Подчиняясь своим страстям, не обращая внимания ни на какие указания опыта, он находится в состоянии по-стоянной войны с себе подобными, везде и под любым предлогом истребляя их, вследствие чего народности, весьма многочисленные в прошлом, мало-помалу ис-чезают с лица земли. Можно, пожалуй, сказать, что на-значение человека как бы заключается в том, чтобы уничтожить свой род, предварительно сделав земной шар непригодным для обитания».

Это медленное рассуждение написано с болью. От него веет бесконечной грустью и каким-то сиротством (как и у деиста Версилова из «Подростка», когда он ри-сует картину последних дней богооставленного чело-веческого племени).

Это уж как бы встреча XVIII века сразу с веком XX-м.Тут самое время вспомнить о Кювье (1769 –1832).

Ему принадлежит гениальная идея — закон корреля-ции частей организма, благодаря чему он и сумел вос-создать некоторых вымерших животных по их ископа-емым остаткам и благодаря чему сам вошел как бы в научную поговорку. «Как Кювье» — говорят о том, кто воспроизвел целое по части, животное по косточке. Но восстановить все великое целое живой природы по со-


388

хранившимся ископаемым частям, восстановить это целое на основе закона эволюции («как Ламарк») — тут его мысль струсила, и ее страх обратился в озлоб-ление, и аргументом в научной полемике стал донос на оппонентов («ересь», «богохульство»). Непримири-мый (и неблагородный) враг эволюционных идей в биологии, убежденный сторонник постоянства орга-нических видов (в силу их божественного происхожде-ния), он, будучи палеонтологом, все же вынужден был объяснить качественные различия геологических сло-ев и видов ископаемых животных. Выход был найден в создании теории катастроф. Дескать, Земной шар пе-риодически подвергался катастрофам, результатом ко-торых было, как правило, полное уничтожение живот-ного мира. И тогда следовало новое божественное творение. Факт исторической, естественной эволю-ции отражался в исступленном религиозном сознании Кювье как серия не связанных между собой, сепарат-ных актов божественного творения. Церковь, сам папа были в восторге, потому что «научно» доказывалась уже не однократная, а многократная мощь творца. А смешное внутреннее противоречие этой теории не замечалось. Оно состояло в том, что совершенствова-ние каждого нового, созданного после катастрофы вида (а этот-то факт был неоспорим) оказывалось, в сущности, совершенствованием самого творца, кото-рый постепенно научался творить все лучше и лучше, то есть сам эволюционировал! Ради отрицания эволю-ции на земле прибегли к признанию эволюции на небе. В борьбе с земными ламаркистами сделались ламарки-стами небесными и, сами не ведая того, обоготвори-ли ненавистного Ламарка. Эта победа религии была в полном смысле слова пирровой, и церковь довольно скоро от нее отказалась. Но в интересующий нас мо-мент теория катастроф была в зените своего могуще-ства, поддержанного властями духовными и мирскими (и Бурбонов после своих катастроф, и Наполеона по-


389

сле своих — особенно прельщала идея «нового творе-ния»). Все это было бы смешно, если бы Кювье не орга-низовал настоящую травлю Ламарка (даже речь на его смерть написал издевательскую). Я не знаю, прочитал ля Кювье примечание Ламарка, но ведь совершенно очевидно, что эта — Ламаркова — теория катастрофы была посерьезней и пострашнее всех катастроф Кювье, вместе взятых. И уж кто-кто, а Ламарк не мог не отда-вать себе отчета, какую «ересь», с точки зрения Кювье и Церкви, он произнес в своем примечании (опять-таки, может быть, поэтому он и произнес ее именно в примечании).

Но есть и такой радостный, почти ликующий ком-ментарий к трем строчкам: это не пессимизм! это Ла-марк просто противоречит себе!..

Тут серьезнейшая проблема, и от нее отпиской не отделаешься.

Конечно, противоречит, но противоречит не толь-ко себе, а всей той тенденции европейского Просвеще-ния, которая представляла себе дальнейший прогресс человечества обеспеченным и прямолинейным. И как можно было остаться оптимистом и не сделаться пес-симистом, придя к такой мысли о «назначении челове-ка»? Пессимизм здесь неизбежен, но это — шаг вперед, и в мысли этой не только отчаяние, но и мужество.

Это явление смысла и масштаба, скажем, Гойи, ко-торый, кстати, жил в те же годы, что и Ламарк: родился 30 марта 1746-го, умер 16 апреля 1828-го. Посмотрите на его картину «Праздник в Сан-Исидро» (1788). Тыся-чи людей, благожелательных друг к другу. Розовые тона. Беззаботность. Историческая пастораль... Взгляните на его ранние картины-шпалеры «Зонтик», «Завтрак на лужайке»... Правда, и в те времена он бросал порой не-доверчивый, тревожный, суровый взгляд на мир, но общее мироощущение все равно было праздничным и солнечным. И сравните с этим серии «Капричос», «Бед-ствия войны», «Диспаратес», «Заключенные», картины


390

«Восстание 2 мая 1808 года в Мадриде», «Расстрел по-встанцев в ночь на 3 мая 1808 года», «Колосс», «Чужие» (два крестьянина бьют друг друга дубинами, а сами утопают в песке), «Сатурн», наконец, «Процессия в Сан-Исидро» (1820–1823). Снова Сан-Исидро. Снова масса людей. Но какие это лица, какие краски! Озвере-лая толпа извивается, как многоголовая гидра. И все это — в черно-кровавом отблеске... И хотя в последний период жизни Гойя пишет и «Молочницу из Бордо», и «Летящих людей», хотя заканчивает серию «Бедствий войны» офортом «Это и есть истина!» (прошла гроза, поле, лужи, проблеснуло солнце; крестьянин с моты-гой и рядом женщина...), — все это говорит скорее о жизненной силе самого Гойи, о его мужестве сопро-тивления злу…

За тридцать лет человечество узнало о себе боль-ше, чем за многие века, и все девятнадцатое столетие лучшие умы его будут размышлять над этим опытом. То ли еще узнает оно о себе в веке XX-м...

В трех строчках Ламарка, если приглядеться, мож-но увидеть весь путь Гойи (которого он, по-видимому, не знал) и всего Просвещения. В трех строчках этих сконцентрировались века самопознания человечества. Ламарк уловил страшную весть — страшнее уж и быть не может. И эти три строчки — тихий стон его со-вести.

Но сам Ламарк этих слов своих не только не писал, но даже и не читал: к этому времени он ослеп и, слепой старик, диктовал их своей дочери. Получилось бук-вально: слепой духовно прозрел и увидел в своем «Доме Слепого» то же самое, что и Гойя в своем «Доме Глухо-го». Том «Аналитической системы» вышел при его жиз-ни, он держал его в руках, быть может, кто-нибудь чи-тал ему этот том, эти слова. Может быть, он просил дочь делать пометки на полях (а вдруг — на полях и этой страницы?). Вряд ли, однако, мы будем когда-ни-будь держать в руках этот том. Даже могила Ламарка — неизвестно где...


391

Можно ли все это увидеть в голой цитате со сноской или без оной? Чего лишаем мы себя со своим ложным знанием, со всей своей премудростью, заставляющей относиться даже к великим людям как к поставщикам умных цитат для удовлетворения нашей тщеславной и часто бездельнической эрудиции?

Но так или иначе факт есть факт, и он говорит сам за себя.

И не этот ли факт отразился — совершенно неожи-данно — в стихотворении Мандельштама «Ламарк» (7–9 мая 1932 года)?

Был старик, застенчивый, как мальчик, Неуклюжий, робкий патриарх. Кто за честь природы фехтовальщик? Ну конечно, пламенный Ламарк.

Если все живое лишь помаркаЗа короткий выморочный день. На подвижной лестнице Ламарка Я займу последнюю ступень.

К кольчецам спущусь и к усоногим. Прошуршав средь ящериц и змей. По упругим сходням, по излогам Сокращусь, исчезну, как протей.

Роговую мантию надену. От горячей крови откажусь. Обрасту присосками и в пену Океана завитком вопьюсь.

Мы прошли разряды насекомыхС наливными рюмочками глаз.Он сказал: «Природа вся в разломах,Зренья нет — ты зришь а последний раз».


392

Он сказал: «Довольно полнозвучья, Ты напрасно Моцарта любил. Наступает глухота паучья. Здесь провал сильнее наших сил».

И от нас природа отступила Так, как будто мы ей не нужны. И продольный мозг она вложила. Словно шпагу, в темные ножны.

И подъемный мост она забыла,Опоздала опустить для тех. У кого зеленая могила. Красное дыханье, гибкий смех.

Это ведь прямо к примечанию Ламарка. Не правда ли? Жуткий ритм нисхождения.

И от нас природа отступила Так, как будто мы ей не нужны...

Но как бы ни хотелось, чтобы это было правдой, по-видимому, это не так. Я почти уверен, что Мандельштам примечания этого не знал. Возьмите стихотворение и сравните его со «Вступительной лекцией, прочитанной 27 флореаля 10 года Республики в Музее естественной истории» (17 мая 1802 года). Ее-то он читал бесспорно. Эта лекция для него — словно «подстрочник» пред-ставлений Ламарка о природе. Здесь говорится и о «лестнице животных», и о «продольном мозге» насеко-мых, и об отсутствии зрения и слуха у некоторых из них, о панцире ракообразных («роговая мантия»), есть разделы о кольчецах, усоногих, пауках и т. д. и т. п.

Мандельштам много читал Ламарка и о Ламарке, но вряд ли заметил то примечание. Однако вдумаемся: ведь это, если угодно, еще лучше! Выходит, его слух еще точнее, еще тоньше, чем нам представлялось вначале.


393

Он уловил то, чего почти никто не уловил даже из спе-циалистов, даже из тех, кто читал, издавал Ламарка, кто комментировал само примечание. Он уловил страш-ную тревогу всей мысли Ламарка, которая потом спря-чется и взорвется в примечании, он услыхал апокалип-тический гул тех бездн, которые встретились на долгом пути «неуклюжего, робкого патриарха».

Перед нами еще один, тоже, так сказать, физиче-ский эксперимент, который, мне кажется, должен и по-следних скептиков убедить в невероятной и естествен-ной силе поэтического прозрения.

Не зная примечания Ламарка, не зная, к какому слову оно было сделано, Мандельштам догадался и о том и о другом.

А еще это стихотворение — словно его собственное «примечание» к слову «эгоизм», к слову «эгоизм» об-разца уже 1930-х годов. Ведь почти одновременно с «Ламарком», чуть раньше, написано:

Мне на плечи кидается век-волкодав... Его стихотворение кажется лучшим и почти пря-

мым «переводом» Ламаркова примечания, а на самом деле — это «лишь» гениальная догадка о трагичности мысли Ламарка и выражение своей собственной тра-гедии. Он словно поднялся по лестнице Ламарка, был низринут оттуда на последнюю ступень, и он мыс-ленно, образно обернул ее, эту лестницу, как грозит обернуть ее наше время уже на самом деле: превратить восходящую лестницу в нисходящую, в человеческое небытие.

Вот, кстати, еще странные совпадения. Ламарк уже после своего вывода о «назначении» человека заканчи-вает «Естественную историю беспозвоночных живот-ных». Казалось бы: зачем? для кого? Семь томов «Есте-ственной истории беспозвоночных» на обезлюдевшей, пустой Земле. Для Мандельштама в его стихотворении


394

мир насекомых — это мир без человека, вместо чело-века. А в книге Дж. Шелла «Судьба Земли» (1982) мир в результате ядерного апокалипсиса так и называется «Республика насекомых и трав»...

Ну, а если все-таки Мандельштам знал Ламарко-во примечание? Скажу опять: тем лучше! Будем наде-яться, что специалисты во всем разберутся, а пока на-помню и такие слова поэта об ученом: «В обратном, нисходящем движении с Ламарком по лестнице живых существ есть величие Данта».

И такие: «Ламарк чувствует провалы между клас-сами. Он слышит паузы и синкопы эволюционного ряда».

А паузы и синкопы в текстах, в голосе самого Ла-марка? Ведь все его примечание и особенно последние три строчки — в контексте его книги «Аналитическая система», в контексте всей книги его жизни — и есть такая синкопа — шепот, который сильнее всякого кри-ка, и есть такая пауза — пауза как бездна.

Он сказал: «Довольно полнозвучья,Ты напрасно Моцарта любил,Наступает глухота паучья,Здесь провал сильнее наших сил»...

«— Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг вместо все-го этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, я вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде мерещится.

— И неужели, неужели вам ничего не представля-ется утешительнее и справедливее этого! — с болез-ненным чувством воскликнул Раскольников.

— Справедливее? А почем знать, может быть это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно на-


395

рочно сделал! — ответил Свидригайлов, неопределен-но улыбаясь.

Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе...»

На него повеяло холодом и глухотой небытия. «Ком-натка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая...» — и есть заброшенное человеческое жилище, а пауки — вместо человеков...

Вспомните Свидригайлова перед самоубийством. Дрянная, почерневшая деревянная гостиница — «Адри-анополь». Грязная клетушка, в углу под лестницей («эдак вроде деревенской бани»). И он там долго-дол-го ловит муху (как паук).

А «красный паучок» Ставрогина? А слова Лизы Ставрогину: «Мне всегда казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост...» И он сам — в комнате, на чердаке, в петле.

Все это не случайно, конечно: в образной системе европейского искусства паук — в качестве наиболее ти-пичного, «выдающегося» представителя насекомых — и есть знак, воплощение адовых, бесовских сил, знак небытия. Но вот вдруг и по науке оказалось, что в слу-чае гибели жизни на Земле наилучшие шансы выжить как раз у насекомых.

Естественно, что когда я впервые прочитал цитату из Ламарка (а тем более потом, когда постепенно на-чала раскрываться ее тайна), она «замкнулась» преж-де всего на снах Раскольникова, Версилова, Смешного. В них как бы и осуществляется предсказанное Ламар-ком «назначение человека» (хотя скорее всего Достоев-ский Ламарка не читал: я искал следы — не нашел).

«Ему грезилось в болезни будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной и неслыханной моровой язве...»

«О, не знаю, не помню, но скоро, очень скоро брыз-нула первая кровь: они удивились, и ужаснулись, и ста-


396

ли расходиться, разъединяться. Явились союзы, но уже друг против друга. <…> Они стали мучить животных, и животные удалились от них в леса и стали им врага-ми. Началась борьба за разъединение, за обособление, за личность, за мое и твое. <…> Чувство самосохране-ния стало быстро ослабевать...»

Две войны ведут люди: друг с другом и с природой, две войны против бытия, за небытие.

Вспомним о двадцати пометках Достоевского на полях Апокалипсиса, о том, что этой темой пронизаны все его романы, что он страстно выслеживал такие же мысли и в специальной научной литературе, что опуб-ликовал в своей «Эпохе» статью М. Лисовского «Гипо-теза о будущей судьбе человечества», что в черновиках к «Подростку» есть такая заметка: «Картина земли под снегом через 100 000 лет», что и в «Братьях Карамазо-вых» Иван беседует с чертом о «геологическом перево-роте» и о спутнике-топоре над Землей...

1919-й год: «Решающие наступления против рода человеческого ныне начинаются с чертежных досок и из лабораторий» (Альфред Дёблин).

1921-й: «Можно сказать, что мы живем на острове, сделанном из пироксилина. Но, благодарение богу, мы пока еще не нашли спички, которая подожгла бы его» (Вальтер Нернст, физик, нобелевский лауреат). Но бла-годарить бога оставалось совсем недолго: очень скоро «спичку» не только нашли, но еще скорее, в невероят-ных и все возрастающих размерах, организовали изо-бретательство и производство таких «спичек».

1939-й, 11 октября: Рузвельт прочел и одобрил пись-мо Эйнштейна от 2 августа о необходимости скорей-шего создания атомной бомбы, чтобы опередить Гит-лера, если тот готовит такое же оружие.

1941-й, 6 декабря: финансирование Манхэттенско-го проекта. Этот проект был, конечно, уникален. Луч-шие ученые разных стран, вдохновленные великой идеей — спасти человечество от фашизма, прекрасно организованные, заражающие друг друга своими иде-


397

ями, соревнующиеся друг с другом, создали такую «кри-тическую массу» разума и чувств, что сотворили, каза-лось, абсолютно невозможное.

1945-й, май: изыскательская группа Манхэттенско-го проекта выбирает объекты для первого применения атомной бомбы. В группу входили математики, физи-ки-теоретики, специалисты-взрывники и метеорологи (ни философов, ни писателей, ни художников, ни исто-риков, ни представителей Церкви почему-то не было). Хиросима, Кокура, Ниигата, Нагасаки, Киото (древняя столица Японии) — таков первый список первых кан-дидатов в смертники.

А вот поразительное свидетельство А. Сусловой, по-меченное 17 сентября 1863 года (она была в то время с Достоевским в Италии, в Триесте): «Когда мы обедали, он, смотря на девочку, которая брала уроки, сказал:

„Ну вот представь себе такая девочка со стариком, и вдруг какой-нибудь Наполеон говорит: «Истребить весь город». Всегда так было на свете“»...

Из «Преступления и наказания»: «Прав, прав „про-рок“, когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удо-стаивая даже и объясниться...»

Только теперь — поперек страны, а скоро — попе-рек планеты, поперек космоса...

Один американский эксперт по Японии, случайно узнав о кандидатуре Киото, со слезами на глазах вы-молил через своего шефа согласие пересмотреть заоч-ный приговор, вынесенный этому городу (тому само-му, где у Акутагавы происходит действие в «Воротах Расёмон»). Особенно упорствовал генерал Л. Гровс, ру-ководитель Манхэттенского проекта: его прельщало именно то, что в Киото было так много (около миллио-на) жителей и что город находился в очень «удобной» (для оптового убийства) местности.

1945-й, 11 июня: семь чикагских ученых во главе с Джеймсом Франком представили военному министру США доклад, в котором говорилось: «Наилучшая ат-


398

мосфера для достижения международного соглашения была бы создана, если бы Америка могла сказать миру: „Вы видите, какое оружие мы имели, но не воспользо-вались им. Мы готовы отказаться от его применения и в будущем, если другие нации присоединятся к нам и согласятся на установление эффективного междуна-родного контроля“».

Доклад был сочтен «идеалистическим». «Реализм» взял верх.

Величайший исторический шанс был упущен.Повторяю: кто сомневался в том, что, будь на то его

воля, Гитлер увел бы с собой в могилу все человечест-во? Но Гитлер, по словам Адамовича, не сдох, а юркнул в Бомбу и спрятался там, злорадно хихикая. Антифа-шистское оружие превратилось в античеловеческое. Уго-дили в самую страшную западню — в западню само-обмана, чреватого самоубийством.

Непереименованное преступление непереносимо, переименованное — даже вдохновляет. И переимено-вали. И вдохновились. Вдохновились идеей «обороны», «защиты», «превентивности», «равновесия страха» и пр., и пр., и пр.

Когда будет воссоздан весь «хронотоп» рождения и гонки ядерного оружия, воссоздан по дням и часам, многое еще прояснится и удивит до неправдоподобия. Но вот что надо сказать, нельзя не сказать. Как хоте-лось бы, чтобы моя страна была во всем всегда и абсо-лютно права. Но ведь так не бывает. Зачем себя обма-нывать? Я не о «теории равной вины» говорю («равная вина» за Хиросиму и Нагасаки? Или за отказ от пред-ложений чикагских физиков?). Я о том, что в конце концов более правым оказывается тот, кто сам себя чувствует и признает более виноватым (если даже его вина несравненно меньше).

И о таком еще факте, который не может не мучить. В 1940-х, в 1950-х и даже в 1960-х годах Нильса Бора, со


399

всеми его мирными инициативами и особенно с «От-крытым письмом к Организации Объединенных Наций» на Западе считали «агентом коммунизма», а на Восто-ке — «агентом империализма». Черчилль над ним из-девался, Рузвельт обманул, для Сталина он вообще был «Дон Кихотом», а это было для него ругательным словом; а Хрущев обещал принять Бора, назначил день, Бор ждал в Москве, в гостинице «Украина», и — не дождался...

1945-й, 16 июля, 5 часов 30 минут: первое испыта-

ние атомной бомбы в Тринити, близ Аламогордо, штат Нью-Мексико.

1945-й, 6 августа, 8 часов 15 минут 30 секунд: убий-ство Хиросимы (погибло сразу 240 тысяч человек).

1945-й, 9 августа, 11 часов 02 минуты: убийство Нагасаки (погибло сразу 63 тысячи).

1949-й, 30 августа, 7 часов 00 минут: испытание первой советской атомной бомбы.

1952-й, 1 ноября, 7 часов 14 минут: испытание пер-вой американской установки на пути создания водо-родной бомбы.

1953-й, 12 августа: испытание первой советской водородной бомбы.

Широко известно, что Ферми, один из создателей первой атомной бомбы, на вопрос, как совмещается работа над ней с совестью, ответил: «При чем тут со-весть? Это просто хорошая физика!»

Меньше известен другой эпизод, случившийся перед самым испытанием бомбы. Генерал Л. Гровс свидетель-ствует: «Накануне вечером я был несколько раздражен поведением Ферми, когда он вдруг предложил своим коллегам заключить пари — подожжет ли бомба атмос-феру или нет, и если подожжет, то будет ли при этом уничтожен только штат Нью-Мексико или весь мир».

Нельзя не думать: а могли бы такие пари предла-гать Бор и Эйнштейн? Могла такая мысль шевельнуть-


400

ся у Ламарка и Достоевского: «При чем тут совесть? Это просто хорошая физика!» Мог ли Христос убить Хиросиму? Но ведь те, кто ее убил, сделали это «во имя Христа»...

Весть о социально-политических и просто физичес-ких последствиях взрыва Бомбы мучила и Эйнштей-на, и Бора, и Дж. Франка. Это было рождением новой совести. Не она ли шевельнулась, наконец, перед нояб-рем 1952-го, когда вдруг создатели водородной бомбы спросили себя всерьез: а если цепная реакция, порож-денная «супербомбой», превратит всю Землю в пылаю-щую звезду? не будет ли перейдена черта, из-за кото-рой нет возврата?

Смысл этого факта почему-то ускользнул от нас. Я ничего не нашел об этом ни у кого, кроме Р. Юнга в его книге «Ярче тысячи солнц»: «Изучение этой чудо-вищной идеи поручили двум физикам-теоретикам — Эмилю Коношгяски и Клойду Марвину. Оба пришли к успокоительному ответу, но никого им не убедили. За окончательным решением обратились к Грегори Брей-ту, физику, известному своим глубоким и точным мыш-лением».

После долгих расчетов Брейт дал отрицательный ответ.

Вот сюжет, до которого не додумались фантасты и даже не взяли готовым.

Нужны ли еще доказательства истинности мысли: действительность превышает всякое воображение?

Впервые за всю историю человечества возникла абсолютно беспрецедентная служба — служба послед-ней черты.

Брейт ответил: нет, цепная реакция локализуется. Но главное-то ведь в том, что этот вопрос и этот ответ уже и сами по себе были в ряду другой, еще раньше на-чавшейся, цепной реакции — реакции абсолютных беспрецедентностей, заключающихся в снятии таких духовно-нравственных и практически-технических за-


401

претов, которые еще недавно казались абсолютно не-зыблемыми.

Наш род явно перестал быть бессмертным.«Можно, пожалуй, сказать, что назначение челове-

ка как бы заключается в том, чтобы уничтожить свой род, предварительно сделав земной шар непригодным для обитания».

Только уже хочется выкинуть эти две оговорки: «пожалуй» и «как бы».

Можно, пожалуй, сказать, что идет как бы соревно-вание, отчаянное соревнование между двумя способа-ми убийства-самоубийства.

Земля, крохотная свечечка во Вселенной, и грозит-ся сгореть сразу с двух концов. С какого раньше?..

Если бы на Земле действительно появился инопла-нетянин и спросил бы нас: «Чем вы главным образом заняты? Воспитываете детей в духе человеколюбия? удлиняете сроки жизни человека? раскрываете беско-нечный потенциал духовной жизни личности?» Что бы ответили мы ему? «Мы ведем две войны за свое небы-тие: друг с другом и все вместе — с природой». И что бы он сказал нам? — «Племя самоубийц!»

Примечание Ламарка и сны Достоевского — это всего лишь две точки в апокалиптическом пунктире, два момента в становлении апокалиптического — уже очень обмирщенного — самосознания человечества (апо-калипсис — откровение, откровение об угрозе само-убийства, но и о возможности самоспасения).

Примечание Ламарка, сны Достоевского и расчеты Брейта — это уже практический переход от апокалипти-ческих догадок, предчувствий к последней черте (или переход за нее?), к неотложному выбору между жизнью и смертью, между бытием и небытием человечества.

Вот еще одна точка этого апокалиптического пунк-тира, еще один момент становления этого самосозна-ния, еще одно откровение о двух войнах человечества за свое небытие:


402

«На земле всегда будут происходить опустошитель-ные войны... И смерть нередко будет уделом всех бо-рющихся сторон. С беспредельной злобой эти дикари уничтожат множество деревьев в лесах планеты, а за-тем обратят свою ярость на все, что еще найдется во-круг живого, неся ему боль и разрушение, страдание и смерть. Ни на земле, ни под землей, ни под водой не останется ничего нетронутого или неповрежденного» (Леонардо да Винчи).

Наш век добавил: и над землей…

Спрятанное, забытое примечание Ламарка и сны Достоевского вдруг стали осуществляться — беспреце-дентно быстро, грубо, широко, деловито и кажется, не-умолимо.

Манхэттенский проект осуществили меньше чем за пять лет.

А теперь и водородную бомбу изготовляют быст-рее, чем Ламарк диктовал свою «Аналитическую сис-тему», и даже быстрее, чем Достоевский писал какой-нибудь свой рассказ.

Путь к Бомбе стал короче, чем путь рукописи до ти-пографского станка и до книжного магазина.

Но есть еще путь самой Бомбы к своей цели, и этот путь — к любой цели — исчисляется уже всего несколь-кими минутами. За это время еще можно прочитать страничку о последних снах Раскольникова, но уже не успеть дочитать до конца пятнадцать страниц «Сна смешного человека», не успеть ни произнести, ни вы-слушать Пушкинскую речь о тайне всепримирения.

Какому Брейту сегодня под силу вычислить, к чему все это приведет? Какая служба последней черты здесь нужна?

Возможен ли новый Манхэттенский проект, толь-ко, так сказать, с обратным знаком, чтобы остановить ту цепную реакцию смерти, которая была развязана первым, чтобы начать цепную реакцию спасения жиз-


403

ни? Сколько их нужно, таких проектов, не тайных, за-секреченных, а открытых, интернациональных и интер-профессиональных, где люди работали бы с удесяте-ренной энергией даже по сравнению с той, прежней, ведь тоже героической поначалу?

Поистине, все человечество загнало себя в небыва-лую «ситуацию незнания», потому что слишком долго пребывало в ситуации «всезнания», «всепонимания», то есть «вседозволенности».

Многое потрясает нас сейчас. Но может быть, силь-нее, неотложнее всего нам предстоит поразиться та-кой тихой информации академика Н. Моисеева: «Мы ceйчac нащупываем определенную систему методик, которая претендует пока только на одно — найти ту черту, за которую человечество переступить уже не может».

Если мы не знаем — где черта, если нет еще мето-дики ее определения, то, может быть, мы уже и переш-ли черту, не зная об этом? Может быть, мы как раз и находимся уже в зоне мертвого времени?

«Найти черту»...Но ведь такая черта — не одна. Их несколько: во-

енная, демографическая, энергетическая, экологиче-ская... Причем экологическая буквально за считанные годы уже явно переместилась с последнего места на второе и перемещается — на первое! Перемещается — в нашем сознании. Объективно же она давным-давно на первом месте, просто раньше мы этого не видели, не сознавали. То, что вчера было ясно единицам, сегод-ня — тысячам, завтра станет ясно уже миллионам, а именно: без признания абсолютного (и навсегда!) приоритета экологической проблемы в ряду, в иерар-хии глобальных проблем — вообще невозможно ника-кое новое мышление, невозможно разрешение всех этих проблем.

И вот самое, самое главное, что предстоит нам по-нять в ближайшее время: именно неотложный «пере-


404

вод» экологической проблемы на первое место не толь-ко не отодвинет решение злободневнейшей военной проблемы, проблемы разоружения, а как раз наоборот: небывало резко ускорит ее радикальное решение. Нам всем предстоит ужаснуться той западне, в которую мы попались, и страшнее, глупее которой не может и быть: соревноваться в гонке вооружений, когда всем одина-ково грозит экологическое удушье, когда задохнуться мы рискуем даже раньше, чем убьем себя Бомбой. Так и задохнемся «недовооруженными», в спорах о «пари-тете» и «контроле», так и не успеем нажать на «кнопки» ракетно-ядерной войны, так и опоздаем проломить друг другу черепа или сжечь друг друга живьем, — опоз-даем, к величайшему сожалению для карьеристов во-енной смерти человечества. И задохнемся именно по-тому, что все время без устали нажимали на «кнопки» экологические, на «кнопки» другой войны — с приро-дой, на «кнопки» безоглядной, безответственной гон-ки вооружений...

Представьте: люди на сплошном минном поле, а еще с каждым днем и все больше отравляются воздух, вода, пища, — а что они делают, эти люди? Продол-жают минирование! Продолжают отравление! А тем, кто говорит: остановимся, оглядимся, выясним, что делать, чтобы не взорваться, не отравиться, определим границы, не перешли ли мы их,— отвечают: вот зами-нируем все, заминируем еще и космос, тогда и посмот-рим...

Да, на наших глазах совершается всемирно-исто-рический прорыв в деле обуздания гонки вооружений. Становится очевидным, что это обуздание (а в конеч-ном счете — мир без войн, без насилия) вещь вполне реальная. Но тем более вырисовывается вся непости-жимая пока огромность и неотложность проблемы эко-логической. Тем более становится очевидным, что если мы еще промедлим с решением проблемы военной, то нам может просто не хватить сил (материальных и ду-


405

ховных, интеллектуальных и физических) для серьез-ного начала решения проблемы экологической. Реша-ющее слово в деле спасения человечества, в деле спа-сения жизни земной должно принадлежать не военным штабам, а штабам экологическим, не генералам (пусть самым миролюбивым), а экологам. И можно быть уве-ренным, что на будущих встречах в верхах экологи по-лучат, наконец, такое слово.

Экологическая проблема, в отличие от военной, дана нам навсегда, на все время нашего бытия, как и соответствующая служба последней черты.

Мы можем удлинять сроки жизни человека, сроки жизни поколений, но в гарантированно бессмертном мире нам практически уже больше не жить. История навсегда стала борьбой за историю, жизнь рода чело-веческого — борьбой за самое эту жизнь, борьбой за жизнь природы (что одно и то же). Будущее нам отны-не не дано-даровано — его всякий раз придется добы-вать, защищать, завоевывать. Нам (всем будущим по-колениям, начиная с нашего) предстоит все больнее обжигаться простой мыслью Достоевского, все глубже ее постигать: «Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие».

Две войны за небытие. Падение цены человека и па-дение цены жизни.

История нашей войны друг с другом как падение цены человека — на виду, но еще далеко не понята и даже далеко не описана. История же нашей войны с природой как падение цены жизни, в сущности, еще неизвестна, еще и не начинала писаться.

И еще из Достоевского: «...эта живая жизнь есть не-что до того прямое и простое, до того прямо на нас смотрящее, что именно из-за этой-то прямоты и ясно-сти и невозможно поверить, чтоб это было именно то самое, чего мы всю жизнь с таким трудом ищем... Самое


406

простое принимается всегда лишь под конец, когда пе-репробовано все, что казалось мудреней или глупей».

Однако мысль эта относится уже не только к жизни отдельного человека, но и к жизни всего нашего рода. Здесь тоже понадобилась встреча со смертью, чтобы постигнуть бесконечное счастье живой жизни.

«А истинная ценность жизни и смерти определяет-ся только тогда, когда дело доходит до жизни и до смер-ти. Нам до того и до другого далеко» (А. Блок, октябрь 1909 года).

Нам сейчас, восемьдесят лет спустя, до того и до другого так близко, что ближе уже и нельзя, некуда. Мы буквально накануне небывалого взрыва-прозре-ния — ужасного, но и возвышающего, спасительного. Этот взрыв-прозрение должен произойти вот-вот: ведь счет пошел, может быть, уже не на дни, не на часы, а на минуты. Прозреть или погибнуть.

Именно отсюда, из таких встреч со смертью и рож-дается «самое простое», и рождаются вечные истины гуманизма — западного и восточного, религиозного и мирского, старого и нового. Именно отсюда родились как отчаянное примечание Ламарка, так и видения Иоанна Богослова и Будды, как сны Достоевского, так и концепции Н. Федорова и Циолковского, Чижевского и Вернадского, Тейяра и Швейцера... Для всех для них истинным назначением человека было:

постигнуть смертельную опасность, источником ко-торой оказался он сам, человек;

постигнуть, что нельзя спастись, не возвысившись духовно;

свершить духовный подвиг спасения — самоспасе-ния и спасения жизни как таковой;

благоговеть перед живой жизнью, лелеять, совер-шенствовать, расселять ее во Вселенной;

оживить, очеловечить, одухотворить сам Космос;утверждать бытие — против небытия и под угрозой

небытия;


407

открывать и открывать заново — с болью и сча-стьем: «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества» (из «Идиота», слова князя Мышкина).

Сострадание — закон бытия человечества. Стало быть, закон его небытия — нелюбовь и жестокость.

И, как ни странно, как ни страшно, но бытие чело-вечества еще только начинает быть — именно потому, что ему угрожает небытие.

ОДНА ПОСЫЛКА —БЕСКОНЕЧНОСТЬ СЛЕДСТВИЙ 1945-й. 16 июля. Первое испытание атомной бомбы в Аламогордо.

6 августа — убийство Хиросимы, 9-го — убийство Нагасаки. Убийства эти и поставили человечество пе-ред угрозой самоубийства. А тенденции смертельно опасного (если его не остановить) экологического кри-зиса наметились и того раньше. Земля, эта крохотная свечечка во Вселенной, грозится сгореть сразу с обоих концов.

НОВОЕ «ДАНО»

К середине XX века вся история разделилась вдруг и явно (а подкралось это разделение тихо и незаметно) на два периода: позади — долгий путь человечества, практически (и психологически) бессмертного, впере-ди — путь только что начавшийся, но — под знаком беды небывалой, под знаком нарастающей (пока) угро-зы самоубийства человечества.

Наше сознание и особенно чувства поначалу наот-рез отказывались даже выслушать эту страшную весть,


408

не то что исходить из нее. Так бывает у ребенка, впер-вые столкнувшегося со смертью, пронзенного мыслью, что он — он! — и вдруг умрет: мысль эта выталкивает-ся из него, как мячик из воды.

Но скольких самодовольных догм, «абсолютно ис-тинных» вчера, мы уже недосчитались сегодня от их столкновения с новой вестью и скольких недосчитаем-ся завтра, если будем живы, а точнее — обязаны недо-считаться, чтобы — жить.

Только мужество видеть всю глубину опасности мо-жет породить мужество одолеть ее. Только расчет при наихудших условиях способен отыскать наилучшее, единственно точное решение. Перефразируя Маркса: бывают моменты, когда народ должен ужаснуться са-мого себя, чтобы в нем родилась отвага. Сейчас такой момент — для всего человечества.

Мы — первое поколение новой эпохи и послед-нее эпохи прежней. Мы можем стать первым поколе-нием в бесконечной чреде поколений грядущих, но можем оказаться последним в истории человечества вообще.

Такой ответственности не выпадало еще ни на чью долю. Представить только: мы, ныне живущие, мы же всего-навсего только крохотная горстка людей по срав-нению с нашими возможными потомками. Это же все равно, что два-три человека в нынешнем почти пяти-миллиардном человечестве, — и мы решаем судьбу всех, всех будущих людей, судьбу всего, всего живого на Земле, судьбу жизни самой! А если б так же решали эту судьбу (в том числе и нашу) какие-нибудь наши предки тысячу лет назад? Но ведь мы не знаем — и ни-когда не узнаем, можем только догадываться, — чтo и как будут говорить о нас через такую же тысячу лет, если она будет. Да, вероятно, уже и через сто лет люди будут отличаться от нас больше, чем мы от скифов. Или, может быть, лишь все предыдущие поколения были исторически ограниченны, и только наше — нет?


409

И вот при всем при том именно в наших руках — всё, всё, всё.

Известно: чем меньше посылок и больше следствий из них, тем содержательнее теория (сформулировано А. Пуанкаре). Но сейчас перед нами — одна-единствен-ная сухая и жестокая посылка, одно-единственное «дано»: человеческий род, вся жизнь стали практиче-ски — технически! — смертными. Это «дано» означает возникновение совершенно новых координат, ориен-тиров, критериев как мировоззрения, так и всей дея-тельности нашей. Эта посылка влечет за собой следст-вия неисчислимые. Вот лишь несколько из них.

«ПОСЛЕДНИЕ» ВОПРОСЫ СТАНОВЯТСЯ ПЕРВЫМИ, УТОПИЯ — РЕА ЛЬНОСТЬЮ

Бессмертие рода нашего, прежнее времяощущение (то есть неисчерпаемость времени живого), взнуздывая будничную, необходимую, но слишком часто суетную деловитость людей (всюду часы, у всех часы, все на них поминутно смотрят, в наручные часы вмонтирован даже звоночек-напоминатель), невольно провоциро-вало откладывание «последних», «вечных» вопросов, откладывание их именно напоследок (звонок — напо-минатель об этих вопросах никуда не вмонтирован): «Обождут — на то они „вечные“!» (А. Адамович). Про-воцировалось и принесение «вечного» в жертву «вре-менному»: за нами, мол, не пропадет! Оказалось: может пропасть, может всё пропасть — именно из-за этого по-стоянного привычного откладывания.

Но угроза гибели рода человеческого породила ка-тегорический императив, требующий сегодня сделать «последние» вопросы гуманистического идеала са-мыми первыми; вопросы философские, «вечные» — со-циальными, политическими, неотложными; вопросы, казавшиеся абстрактными, — самыми конкретными;


410

вопросы, традиционно переживаемые в одиночестве великими умами и сердцами человечества, — вопро-сами масс, вопросами для всех и каждого. Происходит великая спасительная демократизация великих вопро-сов (не путем снижения их уровня, а путем возвыше-ния людей до них).

Еще раз приведу слова А. Адамовича: «Да, много существовало и существует формул, запретов, постула-тов, регулировавших и регулирующих нравственный уровень жизни человека, народов, человечества. Мно-гие ушли из жизни людей, многие, обновившись, оста-ются и даже возвращаются. Но над всем, все себе под-чиняя, перепроверяя и оценивая все, встал главный из всех существующих запрет: „Не убий человечество!..“ И главное, что произошло в мире людей, — понятия „убить человека“ и „убить человечество“ опасно сбли-зились».

Утопия, утопия, привыкли мы повторять. Но все действительно зашло так далеко, что спастись без под-вига, без возвышения, без одухотворения невозможно: вовсе не о простом «выживании» речь.

Дж. Шелл в своей знаменитой книге «Судьба Зем-ли» писал: «...„реализмом“ называют убеждения, наи-более заметной характеристикой которых является неспособность признать основную реальность нашего века, яму, в которую рискует угодить наш род; „утопи-ческим“ называют любой план, свидетельствующий о серьезном намерении предоставить человечеству воз-можность избежать самоуничтожения (если называть „утопическим“ желание выжить, тогда „реалистиче-ским“ должен быть путь к смерти); аполитические ме-роприятия, которые ставят нас на грань уничтожения, считаются „умеренными“ и „приемлемыми“, тогда как новые мероприятия, способные отвести нас на несколь-ко шагов от края пропасти, называют „экстремистски-ми“ или „радикальными“. Такими устрашающими, па-


411

рализующими всякую мысль эпитетами сторонники сохранения статус-кво поддерживают анахронический образ мышления и стремятся блокировать революцию в мышлении и действии, необходимую для того, чтобы человечество могло продолжать свое существование».

Тот же Смешной (Достоевский «Сон смешного че-ловека») спас себя, потому что «вопросами отдалил вы-стрел». Слова эти наполняются сейчас вдруг каким-то неожиданным смыслом: человечеству предстоит вели-кими вопросами о смысле своего существования, свое-го духовного и социального бытия, вопросами, кото-рые откладывались до бесконечности, — теперь всему человечеству и предстоит этими «вечными» велики-ми вопросами отдалить выстрел и сделать его невоз-можным.

НОВЫЙ ХРОНОТОП

Это следствие — собственно литературное. Есть в ли-тературоведении такая категория: хронотоп, то есть художественное время-пространство, или изображе-ние времени-пространства (основной жанрообразую-щий принцип). В разные эпохи в разных литературах были разные хронотопы, однако у всех художников — от Гомера до Пушкина и Л. Толстого — они оставались (и казалось — навсегда) как бы видами одного, напол-ненного животрепещущим бытием хронотопа: в опре-деленном времени-пространстве — живая жизнь, жи-вые люди, вечно живой род человеческий, несмотря на смерть индивида.

Знаменитый художественный силлогизм Л. Толсто-го в «Смерти Ивана Ильича»: «Человек смертен, Кай человек, следовательно, Кай смертен» — молча и ис-ходил как раз из этой главной, скрыто-оптимистичес-кой, аксиомы, из убеждения в бессмертии рода челове-


412

ческого. «Человек смертен» — это была лишь малая аксиома, предполагавшая аксиому большую — бес-смертие человечества и даже еще бóльшую — вечность жизни.

И вот появляется (определеннее всего у Достоев-ского) хронотоп умирающий, корчащийся, хронотоп мертвый, пустой, безбытийственный: время-простран-ство без жизни, без людей («солнце-мертвец» — из «Кроткой»), но одновременно — и хронотоп борьбы за жизнь, за спасение рода нашего, хронотоп небывалого подвига («О, теперь жизни и жизни!» — из «Сна смеш-ного человека»).

А каким должен стать — становится — хронотоп сейчас?

Мы долго дискутировали о литературе будущего и проглядели, что дискутируем при давно уже мнимой гарантированности будущего как такового. Какой бу-дет литература будущего? Это всецело и зависит от ее реальной роли в спасении самого этого будущего.

Одно ясно: самый грозный час в истории человече-ства — это и самый великий, ответственный, самый совестливый час литературы. Жизнь или смерть рода — вот что определяет все остальное, все жанры, стили, формы.

Литература и искусство (вообще культура гуманиз-ма, все гуманистическое мировоззрение) могут тоже стать теперь, должны стать — и становятся — тем, к чему и призваны, — непосредственной духовно-произ-водительной, непосредственной духовно-спасительной силой.

Не об этом ли, в сущности, говорил недавно Г. Мар-кес: «Перед лицом столь ужасной опасности, которая на протяжении всей человеческой истории казалась утопи-ей, мы, писатели, способны поверить во все, сохраняем за собой право надеяться, что еще не поздно предпри-нять попытку создать утопию, прямо противоположную по смыслу. Новую, увлекательную утопию жизни...»


413

МЕХАНИЗМ НЕПРИМИРЕНИЯСО СМЕРТЬЮ РОДА

Да, раньше веками, тысячелетиями все мироощуще-ние, все мировоззрение наше основывалось (пусть даже религиозное, пусть даже бессознательно) на том, что хотя отдельный человек смертен, зато человечество практически бессмертно.

Работал и все совершенствовался именно этот ме-ханизм сознания (и подсознания, конечно), механизм, как бы рассчитанный самой природой, запрограмми-рованный ею именно на практическое бессмертие че-ловечества, на практически бесконечное его разви-тие, — механизм примирения со смертью индивида.

«Смерть кажется жестокой победой рода над опре-деленным индивидом и как будто противоречит их единству; но определенный индивид есть лишь некое определенное родовое существо и как таковое смертен» (К. Маркс). Иначе говоря: смерть отдельного человека и была утверждением жизни рода, его развития; от-дельная смерть и восполняется общей родовой жиз-нью. Но чем может восполниться смерть рода? Над кем это будет «победа» и чья?

Как «завести» и пустить на полную мощность ме-ханизм непримирения со смертью рода? Неужели нет его вовсе? Или — разладился за долгой ненадобно-стью?

За литературой и здесь — свое слово. Она тоже под-готавливает духовный взрыв живой жизни, не желаю-щей умирать, спасительный взрыв общеродового само-сознания.

ЛУЧШЕ БЫТЬ РАЗНЫМИ В ЖИЗНИ,ЧЕМ ОДИНАКОВЫМИ В СМЕРТИ

Лучше быть разными в жизни, чем одинаковыми в смерти, — человечество поистине выстрадало эту про-


414

стейшую и мудрую, спасительную, возвышающую лю-дей истину, выстрадало ее немыслимо, непостижи-мо дорогой ценой, выстрадало, что сама эта разность, сами эти различия между людьми, народами, нация-ми, расами, странами и есть условие всеобщей жизни человечества, условие ее развития, иначе говоря: эти различия и есть живая жизнь реального человечества. Быть разными в жизни и значит — жить.

Право на жизнь... Нет права на жизнь без права на образ жизни, как нет права на образ жизни без права на жизнь. И нельзя противопоставлять одно другому. Пра-во на жизнь и есть право на образ жизни, на социаль-ный, политический, национальный, духовный образ жизни каждого народа, каждой нации, каждой страны (впрочем, я лишь пересказываю здесь Устав ООН).

Вы убеждены, что ваш образ жизни хорош и даже лучше других (для вас лучше)? Превосходно.

Вы хотите силой, угрозой, «крестовым походом», войной навязать его всем? Это и есть сегодня убийст-во и самоубийство человечества. Нельзя превращать исторический спор о том, чей образ жизни лучше, в войну, то есть в смерть всякого образа жизни вообще.

Нет, социальные, антагонистические противоречия не отменишь и сегодня, но способы, методы, пути, фор-мы их разрешения не могут не модифицироваться, и во всяком случае они должны быть подчинены глав-нейшему: сохранению жизни рода человеческого, жиз-ни вообще.

Поэтому и наука современная интенсивно разра-батывает теорию компромиссов: «Мы должны создать инструмент для отыскивания разумных компромис-сов. Надо понять, что без науки это сделать невозмож-но, мир стал чересчур сложен... Мы теперь понимаем, как, исходя из национальных интересов каждой стра-ны, исходя из интересов политической системы, кото-рая существует в каждой из этих стран, можно найти взаимовыгодный компромисс. Мы сейчас нащупываем


415

определенную систему методик, которая претендует пока только на одно — как найти ту черту, за которую человечество переступить не может»*.

Благородна, прекрасна, естественна жертва жиз-нью своей ради ребенка, матери, друга, любимой, ради людей, родины, народа, ради правого дела, ради исти-ны, чести, человеческого достоинства, ради человече-ства и самой живой жизни. Такая жертва веками вос-певалась и воспевается как подвиг. И чем были бы люди без таких подвигов?

Преступна, безобразна, бессмысленна, противоес-тественна жертва жизнью всего человеческого рода ради... ради чего?! Нет и быть не может ничего на све-те, ради чего можно было бы принести такую жертву. Нет и быть не может такой идеи, которая оправдала бы эту жертву. Так чего же ради? Ради смерти?! Лучше быть всем мертвыми, чем всем живыми?! И какой смысл, какая разница в том, с какими лозунгами на устах погибнут все?!

ЕЩЕ РАЗ: ОДНА ПОСЫЛКА

И БЕСКОНЕЧНОСТЬ СЛЕДСТВИЙ

Века понадобились европейскому человечеству, чтобы перейти от язычества к христианству, и еще века — от теизма к деизму (от Бога-вседержителя, без чьего ведо-ма ни один волосок не смел упасть с головы человека, до Бога, оставившего в своей власти практически лишь начало и конец света), от Птолемея к Копернику и Га-лилею. Десятки лет самые сильные умы мучительно переживали «драму идей», связанную с переходом от Ньютона к Эйнштейну и Бору, когда даже гении не признавали, не понимали друг друга. Но какая драма

* Моисеев Н. Н. Черта, через которую не может переступить че-ловечество // Век XX-й и мир. 1984. № 10. С. 15, 17.


416

хоть отдаленно может быть сравнима с нынешней? Не видно и нет, конечно, никакой аналогии тому миро-воззренческому перевороту, который должен произой-ти сейчас во всей массе людей, произойти к тому же беспрецедентно быстро, в течение жизни всего одного-двух поколений.

Когда А. Пуанкаре сформулировал свою идею (тео-рия тем содержательнее, тем продуктивнее, чем мень-ше в ней посылок и больше следствий), он имел в виду математику. Подозревал ли он, что идея эта универсаль-на? Во всяком случае, она работает и в мировоззренче-ском плане, причем работает здесь так, как, может быть, нигде еще не работала: всего одна-единственная по-сылка и — действительно бесконечность важнейших спасительных следствий, составляющих в своей сово-купности именно положительную программу.

Формула эта (одна посылка — бесконечность след-ствий) представляется не просто удобным выражени-ем или методическим приемом изложения. Вероятно, она имеет смысл принципиальный, методологический, именно мировоззренческий. Прежде всего, она помо-гает начать упорядочивать небывалый хаос, состоя-щий из потока, лавины небывалых вестей. Эта форму-ла — саморазвивающаяся, открытая. Она открыта для всех. Каждый человек, которому действительно дорога жизнь рода своего, который хоть на миг испытал, чтó значит «благоговение перед жизнью» (А. Швейцер), несомненно, найдет, чтo ему здесь сказать, подумать, сделать, какой вклад внести в эту бесконечность след-ствий: он в нее и входит, он в ней, так сказать, преду-смотрен.

Вероятно, самый ближайший и конкретный смысл этой формулы состоит вот в чем: каким быть чело-веку — каждому человеку, любому — при новой «по-сылке», при новом «дано»? Как научиться «геройству консеквентности» (Герцен), геройству последователь-ности, как переделаться?


417

И, наверное, надо прежде всего понять: вся истина спасения не может родиться в одной голове, самой ге-ниальной. Вместиться ей там — и то невероятно труд-но, а скорей всего — невозможно. Но добывать ее, до-бывать ее часть, человек должен только сам и — в братстве, в кооперации со всеми, кто ее добывает так же. Осознать, столь же честно, сколь и глубоко, свою ограниченность — уже великое дело, это первый, труд-нейший, но гигантский шаг вперед. Осознать свою ог-раниченность — значит осознать необходимость в уме, воле, знании, таланте, силе других. Только так можно найти свое место, свой максимум в общем труде, слить свои силы с силами всех других, а это уже и будет без-граничность сил.

Раньше все вопросы ставились и решались в коорди-натах практически гарантированной жизни человече-ства и природы. Теперь — в координатах выбора между жизнью и смертью. Причем спасти жизнь, одолеть смерть можно, ориентируясь только на самые высшие социально-духовные формы жизни.

Безгранично человеческое воображение, всесиль-ным кажется разум, но есть вещи, которые вообще не-познаваемы без непосредственной встречи с ними, без непосредственного переживания этой встречи. Ожог, боль от ожога — никаким воображением и никакой логикой нельзя представить себе, что это такое, пока не обожжешься сам. Без ожога (в прямом и перенос-ном смысле) невозможно никакое познание, никакая гносеология. А еще больше невозможны они без любви к живой жизни, без «благоговения перед жизнью», но и — без непосредственной встречи со смертью. Есть такие вещи, которые и для отдельного человека абсо-лютно непостижимы никаким иным путем, кроме не-посредственной встречи его со своей смертью, и толь-ко тогда он делает самое-самое главное и самое простое открытие из всех дарованных человеку: открытие бесконечной ценности жизни живой. По-видимому, так


418

же и всему роду человеческому понадобилась встреча со своей смертью, со своей возможной смертью, пона-добилась самая непосредственная угроза этой смерти, чтобы противостоять ей, чтобы избежать ее, победить, чтобы осознать, постигнуть, наконец, такое, чтo ника-ким другим путем непостижимо. Приходится признать как закон, что встреча со смертью — действительно ничем не заменимый способ познания «вечных» истин, по крайней мере — способ приобщения к ним. И ника-кое познание, никакая гносеология не может обойтись без таких встреч, не обрекая себя сделаться слишком рассудочной, механической, «рoботной», ограничен-ной, а в конце концов — смертоносной. Только уроки таких встреч могут сделать ее очеловеченной, жизне-любивой, жизнетворной, а потому — безграничной. Слишком дорогая цена? Слишком тяжелый путь? Но ДРУГОЙ цены, но другого пути нет. «...Человек на по-верхности земной не имеет права отвертываться и иг-норировать то, что происходит на Земле, и есть выс-шие нравственные причины на то» (Достоевский).

То, что происходит на Земле сейчас, то, что сейчас нам здесь «дано» (если от этого «не отвертываться», если «не сморгнуть», глядя в глаза грозящей смерти), может и должно обнаружить, выявить, «включить» та-кие бесконечные социальные и духовные силы, дей-ствительно ни с чем не сравнимые, о которых мы, на-верное, только начинаем догадываться. Может быть, те взрывы духовной энергии, на которые были способны разные народы в дни большой беды, в дни смертельной опасности, да гении в часы вдохновенного творчества, дадут нам приблизительное, но все-таки реальное пред-ставление о том, чтo необходимо и чтo предстоит. Но и это, вероятно, еще лишь искры, а нужен, по мысли В. Вер-надского, тот большой взрыв духовной энергии всего че-ловечества, который и должен создать «ноосферу».


419

«ОНИ ГОРЯЧИЛИСЬ ТОЛЬКО ТАК…»(Об одной дискуссии)

В мае 1959 года Ч. П. Сноу произнес свой знаменитый доклад «Две культуры и научная революция». Вспых-нула и разгорелась небывало широкая международная дискуссия (в основном между учеными и писателями), длившаяся больше десяти лет. Результаты ее признаны весьма плодотворными.

Но перечитайте материалы этой дискуссии, и вы не поверите глазам своим. Вспомнится эпизод с облачком из «Капитанской дочки». Увидев облачко далеко на го-ризонте, ямщик спросил своего беззаботного седока: «Барин, не прикажешь ли поворотиться?» Тот не при-казал, поехали дальше, а через час: «Ну, барин, — за-кричал ямщик, — беда: буран».

Буран на земле, буран в человечестве был уже в са-мом разгаре, уже трудно было разглядеть просвет в небе, дорогу найти, а в залах дискуссии, на челе дис-путантов (подавляющего большинства) — ни облачка.

И самое поразительное: ученые и художники обви-няли друг друга в невежестве, непонимании, прене-брежении к себе, к своему предмету, но сами ученые не услыхали предупреждений, идущих из их собствен-ного «ученого цеха», а писатели — из своего, писатель-ского, предупреждений, которые только и открывали реальную почву единства, которые только и выдвига-ли главную общую задачу.

«Две культуры и научная революция»... А «две куль-туры» и ядерная война, гонка вооружений? «Две куль-туры» и экологический кризис? Ничего подобного! Почему? Все это казалось слишком «политичным», «за-земленным»? Мешало «чистоте теоретического анали-за»? На самом деле только этот магнит и мог выявить реальные силовые линии в хаосе железных опилок, то бишь в хаосе невинно-чистых мыслей диспутантов.


420

Были Ламарк и Нернст, Вернадский и Швейцер, были сотни предупреждений. Никто их не собрал, ни-кто над ними не задумался. За четыре года до начала дискуссии появился (6 июня 1955 года) «Манифест Рассела–Эйнштейна», сухо и страшно поведавший о грозящей опасности и призвавший к неотложному соз-данию «нового мышления». Вот почва, вот задача, вот дело, объединяющее всех.

А больше ста лет назад появился другой «мани-фест», небывало страстный, всем известный, издан-ный миллионными тиражами «манифест», который из года в год становился все более раскаленным, обжига-ющим, «манифест», каковым и являются такие произ-ведения Достоевского, как «Записки из подполья», все пять его романов, «Бобок», «Кроткая». «Сон смешного человека», и Достоевскому не понадобилось дожидать-ся появления атомного или какого-нибудь другого ору-жия, чтобы поставить вопрос о новом мышлении. Для него угроза убийства–самоубийства человечества и на-чалась с допущения реального убийства одного чело-века. Не техника убийства была предметом его худо-жественного анализа: было бы разрешено, оправдано, не отвергнуто убийство одного (то есть — любого, то есть в принципе — всех), — техника приложится. И нельзя поэтому ликвидировать угрозу убийства че-ловечества, не ликвидировав право на убийство чело-века. Но он, Достоевский, в сущности, поставил вопрос не только о новом мышлении, но и о новом чувствова-нии, а точнее — о чувстве нового мышления. Вспомним его любимое и глубокое выражение — «мысль почув-ствовать» или — «идея-чувство». Его главная «идея-чувство»: «найти в человеке человека» — иначе мир погибнет.

Этой «идеей-чувством» пронизаны все его художе-ственные и публицистические произведения. Но вот еще одна потрясающая заметка (всего две-три строки,


421

но каких!) из записной книжки. Настаивая, как всегда, на том, что «человек изменится не от внешних причин, а не иначе как от перемены нравственной», говоря о необходимости «переродить человека», он пишет (выше был курсив Достоевского, ниже — мой. — Ю. К.): «Можно ли достигнуть этого оружием? И как сметь сказать заранее, прежде опыта, что в этом спа-сение? И это рискуя всем человечеством...» И еще не-сколькими строчками ниже: «Об изобретении ору-жий»* (1864 год, вторая половина)...

Дискуссия началась в мае 1959 года. К этому мо-менту американские физики уже несколько лет изда-вали журнал, на обложке которого были изображены часы: часовая стрелка стоит почти на отметке «12» (ядерная война), а минутная то приближалась к этому знаку, то отдалялась от него, в зависимости от ситуа-ции в мире. И экологи давно уже создали свои, может быть, еще более невеселые часы и давно уже вели свой счет живого и мертвого времени. А Достоевский имел мужество заглянуть еще дальше, еще глубже — загля-нул, отшатнулся и крикнул: «Пять минут, всего, всего только пять минут опоздал!.. Вон маятник стучит, ему дела нет, ему ничего не жаль. Нет никого — вот беда!.. Опоздал!!!.. Говорят, солнце живит вселенную. Взой-дет солнце — и посмотрите на него, разве оно не мерт-вец? Все мертво, и всюду мертвецы... Стучит маятник бесчувственно, противно. Два часа ночи...» Живое вре-мя вытекло, осталось только мертвое.

А на дискуссии, у диспутантов, весело тикали свои часы, беззаботно струилось свое время. Выходили кни-ги, статьи о науке, искусстве, литературе XXI века, вы-зывающие разгоряченные и абсолютно уверенные, что до этого XXI века — рукой подать: осталось проехать совсем немного станций, осталось оторвать совсем не-много листочков календаря.

* Цит. по: Литературное наследство. Т. 83. М., 1971. С. 180.


422

«Они говорили о чем-то вызывающем и вдруг даже разгорячились. Но им было все равно, я это видел, и они горячились только так» («Сон смешного челове-ка»). Это ведь прямо о тех диспутантах: им было все равно, и они горячились только так... А иначе услыша-ли бы они «Манифест Рассела–Эйнштейна», услышали бы манифест Достоевского и охолодели бы в своей го-рячности.

Потребность синтеза научных знаний, единства искусства и науки осознана давно. Осознано, что тен-денция к тому и другому заключена в самой природе науки и искусства, что противопоставление ученых писателям, художникам — это что-то вроде войны доб-ровольно одноногих калек, войны между левоноги-ми калеками и правоногими. Но оказалось, что одно дело — ставить и решать эти проблемы в координатах гарантированной жизни человечества и природы, дру-гое — совсем другое — в координатах выбора между жизнью и смертью, когда такой синтез, такое един-ство становятся одним из ничем не заменимых усло-вий уже не просто «дальнейшего прогресса», а именно самой жизни. Оказалось: вообще нельзя решить задачу спасения жизни на путях прежнего разделения (тем более противопоставления) знаний.

Сама опасность должна неминуемо породить такие постановки вопросов и такие решения, которые про-сто невозможны, немыслимы при старом, «нормаль-ном» ходе вещей. Сама цель — спасти жизнь, спасти человечество путем его возвышения — не может не отыскать своих соответствующих форм, способов син-теза наук, единства искусства и науки. Сама цель и определит — определяет — свои средства. Возникло величайшее общечеловеческое небывалое дело — воз-никнет, возникает и общий язык.


423

ОБЪЕКТИВНОСТЬ

ЗАКОНОВ НРАВСТВЕННОСТИ

Взять весь комплекс человеческих качеств, чувств, страстей, положительных и отрицательных. Ум и глу-пость, знание и невежество, бескорыстие и корысть, мужество и трусость, доброжелательность и зависть, благородное честолюбие и ненасытное тщеславие, честность и бесчестие, совесть и бессовестность, кра-сота и безобразие — все эти качества играют сегодня новую роль, все они несравненно «тяжелее» весят на чашах новых весов, на чашах жизни или смерти, все они неисследимым образом «суммируются», и резуль-тат этого «суммирования» станет судьбой человечест-ва и Земли.

Но ведь это фактически и есть вопрос об объектив-ности законов нравственности. Что такое объектив-ность законов вообще? Это не только независимость их от человека, это еще — и зависимость человека от них. Объективность законов в том и состоит, что если не считаться с ними, то они рано или поздно, так или иначе, прямо или косвенно напомнят о себе, напомнят сурово, отомстят за себя, заставят себя признать, хотя бы от противного, хотя бы через катастрофу (да так, собственно, они и открываются).

Но есть ли объективные законы в самой субъектив-ной области человеческих отношений — в области нравственной? Есть — утверждали многие мыслители, есть, несмотря на относительность, которая тоже несо-мненна. Они проявляются самым непосредственным образом на судьбе данного человека, на судьбе его род-ных, близких, на судьбе его племени и нации (уже весьма опосредованно), наконец, на судьбе всего рода человеческого (совсем уж неисследимо, но все равно небесследно). Есть — доказала вся мировая художест-венная литература (включая фольклор) от древнево-сточных и древнегреческих трагедий до «Братьев Ка-


424

рамазовых» и «Воскресения». Ведь вся эта литература постоянно и все глубже моделировала художественно судьбу человечества на судьбе человека, связывая, как никто, личность с родом, а это и есть объективная связь, объективная закономерность. Существует кар-динальный факт: веками, тысячелетиями одни и те же произведения читаются с неослабевающим (а часто с нарастающим) живым интересом — почему? Да пото-му именно прежде всего, что задеваются самые глубо-кие, сокровенные, живые струны совести, которые и существуют в людях все эти века и тысячелетия, — и это не объективность?

Есть объективные законы нравственности. Есть, и они реализуются с такой же необходимостью, как и за-коны физики. И нарушение их карается с такой же не-избежностью, с какой карается человек, решивший в опровержение закона земного притяжения прыгнуть с Останкинской башни. Правда, здесь, в области нравст-венной, все происходит, разумеется, неизмеримо слож-нее, чем в физике, но не менее объективно, и хотя раз-вязка здесь длится дольше, чем прыжок с башни, но зато в своем роде она и пострашнее...

Однако надо признать, что веками, тысячелетиями существовал довольно сильный аргумент против это-го, а именно: неисчислимые примеры успеха «любой ценой», неисчислимые реальные победы принципа «все дозволено», «цель оправдывает средства», неисчис-лимые случаи безнаказанности всевозможных преступ-лений. Этот аргумент наглел из века в век и выступал все более победоносно. И был свой резон в насмешке Салтыкова-Щедрина над «карасем-идеалистом», кото-рого в ответ на его «неотразимый» вопрос щуке (веда-ет ли она, что значит «добродетель»), та, удивившись, просто проглотила... И Достоевский писал: «...в наш век негодяй, опровергающий благородного, всегда сильнее, ибо имеет вид достоинства, почерпаемого в здравом


425

смысле, а благородный, походя на идеалиста, имеет вид шута». Так он писал, но сам же повторял: «Я неис-правимый идеалист: я ищу святынь и люблю их, мое сердце их жаждет, потому что я так создан, что не могу жить без святынь, хоть капельку посвятее, не то стоит ли им поклоняться!» Он повторял, а над ним то поти-хоньку посмеивались, то нагло хохотали... А он повто-рял: «Али есть закон природы, которого не знаем мы и который кричит в нас...» Это — о сне Раскольникова, где Раскольников-мальчик как бы и кричит-протес-тует против убийства, замышляемого им, выросшим. Это — о Раскольникове, чье «убий человека!» превра-тилось (в последних снах его) в «убий человечество!». Здесь уже Достоевский почти впрямую «замыкает» судь-бу личности, которая «переступила черту», нарушила «закон природы», на судьбу всего рода человеческого.

Он повторял: «Сострадание есть главнейший и, мо-жет быть, единственный закон бытия всего человече-ства» (из «Идиота»).

Повторял, отвечая одному критику, «блеснувшему» известным выражением Ларошфуко («Лицемерие — дань, которую порок платит добродетели»): «Перифра-за мудреца, дурак. Кто же не знает, что добродетель унижена, что добродетель никогда не платит дани, а если согласится, то она не добродетель. Она принужде-на бывает. Но дело в том, что тут факт: как ни торже-ствует порок, но отчего же он не становится выше ее. Порочные люди всегда кем-то принуждаемы говорить, что добродетель все-таки выше, и все-таки молятся до-бродетели. Это факт первой величины и ужасной глу-бины, факт из неразрешимейших, — вдумывались ли вы в него?» И это — закон.

О нем же говорил и Пушкин: «Человеческая при-рода, в самом гнусном своем уничтожении, все еще со-храняет благоговение перед понятиями, священными для человеческого рода».


426

Да, все это повторялось, изображалось несчетное число раз, но видимая и реальная безнаказанность еще более бессчетных преступлений оставалась.

Этот наглый, хохочущий, «победоносный» аргу-мент сейчас наконец бит, но бит ценой самой дорогой из всех возможных: нарушение объективных законов нравственности стало смертельно опасным для всего человеческого рода. Бессовестность погубит, совесть спасет — и уже не только отдельного человека, нацию, а все человечество, и погубит или спасет уже не только нравственно, духовно, но тем самым и физически. Ве-ками и тысячелетиями невидимые обыкновенным гла-зом нравственные законы и обрели вдруг физическую осязаемость и силу.

Это — точь-в-точь как с отношением к природе: до поры до времени ее можно было ломать, кромсать, гра-бить, насиловать, ранить безнаказанно, можно было снисходительно посмеиваться или нагло хохотать над «шутами-идеалистами», вроде Руссо и Торо, плачущи-ми или негодующими при виде этой картины. Но вот настал момент, когда это совокупное и постоянное без-нравственное отношение к природе стало грозить ги-белью и природе, и человечеству. Не остановит нас сама эта угроза — ничто не остановит приведение ее в действие.

Нравственность веками вырубалась так же, как ве-ками вырубались леса, — все экстенсивнее и интен-сивнее (сейчас, например, 50 га лесов в минуту!). Ка-кой же может быть итог?

То, что называется ныне глобальными проблема-ми, было для всех истинных художников (именно по самой природе их творчества) производным от одной-единственной, самой глобальной (для них) пробле-мы — проблемы духовности, нравственности, гума-низма. Толстой, со свойственным ему максимализмом (общим для него и с Данте, и с Шекспиром, и с Гёте, и с Достоевским), писал: «Только кажется, что челове-


427

чество занято торговлей, договорами, войнами, наука-ми, искусствами; одно дело только для него важно и одно только дело оно делает — оно уясняет себе те нравственные законы, которыми оно живет. Нравст-венные законы уже есть, человечество только уясняет их себе, и уяснение это кажется неважным и незамет-ным для того, кому не нужен нравственный закон, кто не хочет жить им. Но это уяснение нравственного за-кона есть не только главное, но единственное дело все-го человечества». Что это — максимализм? Конечно. Но без этого максимализма не было бы никаких вели-ких художественно-духовных открытий. Это во-пер-вых. Во-вторых, ведь и «ставки» нынче (и давно уже) самые максимальные: о жизни и смерти человечества идет речь — как же здесь обойтись без максимализма? В-третьих, это кредо означает прежде всего взятие максимальной ответственности за судьбу мира на себя. А в-четвертых, не соглашаясь, конечно, с противопо-ставлением нравственных законов торговле, догово-рам, наукам, искусствам, вдумаемся: разве нет глубо-чайшего смысла в этизации всех этих вещей?

Вдумаемся: «...цель, для которой требуются непра-вые средства, не есть правая цель»*. Это — всеобщий закон нравственности или нет? Имеет он свою объек-тивность или не имеет? Не доказывает ли жизнь от-дельного человека (то есть миллиардов), не доказыва-ет ли вся история, что если есть неправота средств, значит, что-то не в порядке и в самих целях? Это — точ-ный сигнал их скрытой неправоты. Цель не оправды-вает средства, а определяет их. Неправые средства и есть выражение неправых целей. Цель в этом случае становится лишь средством (маскировкой), а сред-ства — целью, самоцелью.

«Цель оправдывает средства...» Она и дооправда-лась до того, что поставила под угрозу и человечест-

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 65.


428

во и всю жизнь. А на наших глазах разворачивается уже предельный, абсолютно абсурдный вариант этой вечной «реалистической» формулы: укрепление мира (цель) оправдывает чудовищную гонку вооружений и сверхвооружений (средство)! Жизнь оправдывает... смерть. А на самом деле и здесь цель определяет сред-ства, и цель эта выражена словами: «Есть вещи поваж-нее мира», «Лучше быть мертвым, чем...» Недостает еще только одного варианта: если истребление приро-ды в данном месте означает недостачу ее в любом дру-гом месте, значит, чтобы досадить соседу, надо еще энергичнее истреблять природу у себя, организовать уже сознательно гонку истребления природы под ло-зунгом «победы» над противником, и тут-то уж цель окончательно оправдает средства...

ВОССТАНОВЛЕНИЕ

ДУХОВНОГО ГЕНОФОНДА

«Внезапный» интерес к своему прошлому, сочетание мифологии с современностью и вместе с тем явная ориентация на будущее — это характерно сегодня для культуры, литературы почти всех стран. Это и связано прежде всего (сначала интуитивно, но затем все более осознанно) с ответственностью перед лицом жизни и смерти всего человечества, когда люди не могут не по-чувствовать, не осознать, чтó они накопили за века и тысячелетия, чтó имеют, чтó могут навсегда потерять и чтo, наконец, может помочь им спастись, а точнее — без чего им тоже не спастись. Я рискнул бы сравнить этот могучий зов с инстинктом заболевшего зверя, ры-щущего по лесам и лугам в поисках каких-то целебных трав и корней. Так и тут: корни, травы жизни — перед лицом смерти — ищутся и отыскиваются. Тут генофонд духовный восстанавливается. Память, совесть истори-ческая кричит. Тут о спасительной «экологии культу-


429

ры» (Д. Лихачев) идет речь, о собирании всех жизнен-ных, жизнетворческих сил для борьбы со смертью. Тут — уснувший было механизм неприятия родовой смерти словно очнулся, вздрогнул и — начинает рабо-тать. Мы ведь еще в самом начале этого пути, мы пока лишь крохами питаемся из тех неисчерпаемых, нево-образимых духовных богатств, которые накоплены че-ловечеством. Тут еще такие «Атлантиды», такие миры несчетные предстоит открывать, откапывать, спасать (от самих себя!) и включать в нашу жизнь. Вспомним, как лет тридцать назад благодаря Кусто мы увидели вдруг океан изнутри. Не подобное ли ощущение испы-тываем мы, читая «Сто лет одиночества» Г. Маркеса? Теперь, чтобы спастись, чтобы жить, чтобы жить воз-высившись (а не просто «выжить»), человечество не может не жить — все слитнее, неразрывнее — как бы сразу во всех трех временах: в прошлом, настоящем и будущем; жить так, как и жили гении мировой культу-ры. Тут как раз и правомочно сопоставление: экология как таковая и «экология культуры». Неразрывная преж-де цепь: природа — человек — культура — природа — оказалась разорванной, из нее выбиваются все новые и новые звенья (а восстанавливаются ли они?), так что у природы и у человека может просто сил не хватить для спасения.

ОСАННА ИЛИ АНАФЕМА АПОКА ЛИПСИСУ?

Размышляя над всеми этими вопросами, нельзя избе-жать и такого: вы, мол, все время напираете на «бес-прецедентность». А эсхатология? А христианский апо-калипсис? Ведь все это давным-давно известно. Были и бесчисленные пророчества насчет «конца света», были и ожидания этого конца. Были, да не сбылись...

Но сейчас — абсолютно другое. Сейчас апокалип-сис грозит уже просто технически. Сейчас перед нами


430

не темные пророчества, не мистические «знаки», не метафорические иносказания, отнесенные к неопре-деленному будущему, а именно реальные, во многом (хотя и далеко не во всем) вычисленные, очевидные, конкретные данные, конкретные вопросы, требующие конкретных неотложных ответов. Эта «маленькая» раз-ница всё, всё меняет. Не было раньше Хиросимы, не было запаса бомб, в миллион раз превосходящего по мощности хиросимскую. Природа была здоровой, а те-перь у нее, может быть, рак легких (что делается с ат-мосферой!), лейкемия (вóды!), авитаминоз сильней-ший, обмен веществ нарушается, истончаются сосуды, сухожилия перерезаются и т. д. и т. п.

Что касается прежних несбывшихся «светопрестав-лений», то, несомненно, они имеют свой особый инте-рес, но с какой точки зрения? С той, что действительно в определенный момент массы людей начинали вдруг верить, что «светопреставление» произойдет с сегодня на завтра, и реально-то испытывали соответствующие реальные же чувства, переживали это состояние пре-дельно напряженно, а потому изучение (по историче-ским источникам: литература тут большая) их поведе-ния в те моменты внезапного массового психоза может, вероятно, немало дать в понимании и сегодняшних па-нически-апокалиптических настроений.

Да, все верующие оглядывались на «Откровение святого Иоанна Богослова», но практически-то, реаль-но, в подавляющей массе своей ежедневно — из века в век — жили так, как будто ничего этого и нет, как будто реально это не грозит. Никто, за исключением одержимых, почему-то не спешил расстаться со своей «грешной», «ничтожной» жизнью на «грешной», «ни-чтожной» земле. И почему-то наименьшим успехом пользовались те «рекомендации», по которым людям вообще надо было сразу прекратить размножение и разом перейти к делам небесным.


431

Отличие нового мироощущения, мировоззрения от христианско-эсхатологического состоит, во-первых, в том, что если в христианстве «последние дни», «конец света» отделены от Страшного суда (сначала одно, по-том другое), то здесь — «светопреставление» может быть, а уж того Страшного суда не будет. Однако и здесь есть свой страшный суд — суд своей совести и суд всей совести людской. Здесь страшный суд должен произойти до «светопреставления» и вместо него, что-бы его избежать. Здесь и антиатомный Нюрнберг дол-жен состояться до и вместо всемирной Хиросимы, до и вместо атомного Освенцима. Не состоится — быть этой Хиросиме и этому Освенциму.

Во-вторых, христианство предполагает бессмертие души, в раю ли, в аду, но все равно — бессмертие, пред-полагает воскрешение всех умерших во плоти (Страш-ный суд и есть такое воскрешение — для отправки в рай или в ад), а здесь для такого обещания, а тем более для такой гарантии оснований нет.

В-третьих, у христианина почти всегда остается надежда (хотя официальная Церковь очень неубеди-тельно квалифицирует ее как «ересь»), что и самым большим грешникам будет явлена в конце концов без-граничная Божеская милость, остается надежда на по-милование, на своеобразную если не «реабилитацию», то хотя бы на «амнистию», на «досрочное освобожде-ние» из ада.

В-четвертых, христианской эсхатологии, если она последовательна, присуще не просто естественное при-нятие апокалипсиса, не просто примирение с ним, а надрывная апологетика и мистическая эстетизация его. Здесь же, в новом мировоззрении, ни о каком прими-рении с апокалипсисом, тем более ни о какой аполо-гетике, эстетизации его не может быть и речи. И если уж он наступит, то никакой художественности при этом не будет. Апокалипсис, если он ударит, то не


432

«сверху», а «снизу», и это не кара небесная, а само-казнь, не красота, а плод совокупной пошлости, мер-зости, низости.

В истории реальных, практических взаимоотноше-ний между верующими и неверующими (как и внутри самих верующих) в разные эпохи выходили на первый план всегда не общие, абстрактные вопросы, а вопро-сы вполне конкретные, исторически, социально обусло-вленные: отношение к науке (скажем, к астрономии: Птолемей или Коперник?), к той или иной власти, по-литике, собственности. Всегда эти конфликты так или иначе «заземлялись», «переводились» на язык текущей практической общественной жизни. Так, во время Вто-рой мировой войны решающим вопросом, перед кото-рым отступили все остальные, стал не вопрос: верую-щий ты или нет? — но: за фашизм ты или нет? И вдруг в общем окопе, под огнем, бомбами, в общем концла-гере, под угрозой всеобщего рабства, гибели — в этом свете все прежние вещи увиделись по-иному. По-ино-му, несравненно точнее, встали и разрешились все воп-росы действительного единства и действительных раз-ногласий.

Так и сегодня: для реальной жизни на реальной Земле вопрос: верующий ты или нет? — тоже отходит на дальний план перед решающим вопросом: за или против ты апокалипсиса? Именно здесь обозначился наконец самый, самый главный водораздел двухтыся-челетней борьбы как между верующими и неверующи-ми, так и внутри самих верующих и неверующих.

Предотвращение или благословение апокалипси-са — вот самое главное, что может и должно объеди-нить или разъединить их по партиям жизни и смерти. Над всеми другими разногласиями надо, придется воз-выситься.


433

ОБ А ЛИБИ. ВРЕМЯ — ТОЖЕ РОДИНА

Конечно, это трагедия, когда не слушали, недослу-шивали, не понимали и не хотели понимать Ламарка, Достоевского, Вернадского, Рассела, Эйнштейна, Швей-цера... Конечно, есть страшный искус не просто огор-читься этим, отчаяться, но и вознегодовать. А все-таки настоящее мужество — это начинать все снова, снова и снова, чтобы докричаться, достучаться, доломиться до людей, чтобы, несмотря ни на что, ни на кого, бить и бить в набат, убеждаться и убеждать: «Мир спасет красота», «некрасивость убьет»; открывать и открывать заново неотразимое обаяние самого простого, пушкин-ского: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

Ученые-естественники пишут: «...запрет на приме-нение ядерного оружия мало „вычислить“. Необходи-мо добиться, чтобы он из „модельного запрета“ — гра-ничного условия модели — превратился в абсолютный политический, нравственный, военный императив. И значит — просветительская функция науки оказы-вается едва ли не самой главной из ее функций.

Случись самое непоправимое, то есть смерть жиз-ни, и случись уж совсем невозможное, то есть дали б нам сказать, кто в этом виноват, — что тогда? Кто, кро-ме детей, остался бы невиновным? Кто осмелился бы снять с себя вину? И, наверное, чем более совестливым и знающим был бы человек, тем большую вину и взял бы он на себя (и наоборот, наверное)... Но беда в том, что если первое допущение может стать реальностью, то второе — нет.

А пока: «Воистину и ты в том виноват, что не хотят тебя слушать» (из «Братьев Карамазовых»).

Но ведь правда и то, что обжигает иногда и леденит вдруг такая ночная мысль: а не живем ли мы уже в мертвом времени, не замечая того, не ведая о том, не желая, боясь ведать, двигаемся лишь по инерции, за-ключены в корабль, который действительно летит не


434

туда, а мы, внутри, заняты своими делами, расчетами, обидами. Надеждами, — а зачем? зачем? зачем дети? зачем труд, планы? Оно, время, еще есть, течет, несет-ся сломя голову, но оно — мертвое, необратимое, в нем уже ничего, ничего нельзя сделать, ничего изменить, и никому уже не повернуть, не перевести корабль на другую — спасительную — орбиту... Эта мысль — обессмысливает всё. Это чувство — цепенит. Это и есть смерть до смерти.

Но его, это чувство, надо высказать, ее, эту мысль, надо вытащить наружу, чтобы стряхнуть их, чтобы вы-жечь. В них есть страшный соблазн и страшный секрет. Всмотримся, разглядим, не побоимся признать: их со-блазн, их секрет чудовищно просты — снять всю от-ветственность с себя, с себя лично. И ничего, ничего больше за этим не стоит. Страх ответственности (тем более что беспримерной). Соблазн безответственно-сти (тоже беспримерной). И всё. Убежать, дезертиро-вать в алиби.

Так просто? Да! Есть вещи проще простого, но по-тому-то именно и боимся мы их признать, скрываясь за мнимой сложностью: «Ах, все сложнее...» Нет! В ре-шающие моменты всё проще, все упрощается до пре-дела пределов, все окончательно поляризуется, все вы-является в неприкрытой наготе своей. Так и тут: всё проще, только этот страх, только этот соблазн, только погоня за утраченным навсегда алиби.

Зададимся вопросом: ребенка тонущего будем спа-сать в такой отчаянный момент? Нет? Значит, страх раздавил нас окончательно. Да? Значит, есть еще силы, о которых и не подозреваем, которые самое невозмож-ное могут сделать возможным. Известно: белорусская мать во время войны, чтобы спасти сына, слабыми жен-скими руками своими раздвинула толстые железные брусья решетки, японская — машину подняла, под ко-торой очутился ее ребенок (потом то и другое оказа-лось не под силу полдюжине здоровых мужчин). Нечто


435

подобное и придется сделать сейчас — всем миром. Но могучий родовой инстинкт человечества должен быть помножен на могучий родовой разум его, на (если так можно сказать) физические и сверхфизические усилия его духа.

Алиби — отсутствие человека в данном месте в данный момент, там и тогда, где и когда совершается преступление. Но сегодня, сейчас, на Земле готовится (да, в сущности, уже идет, уже совершается) самое, са-мое страшное преступление против человечества, про-тив жизни всей, против Земли. Все, все это знают: вот где (вся Земля) оно готовится, вот когда (сейчас, сей-час!) оно грозит произойти. Все мы живем на этой Земле, в это время. Никто не может сказать: меня здесь сейчас нет, я ничего об этом не знаю. Какое тут для кого может быть алиби? Уже и уголка нет такого в про-странстве, уже и щели нет такой во времени, где мож-но было бы его, это алиби, найти и спрятаться с ним. И преступники главные все известны: все те, для кого «есть вещи поважнее мира», все те, кто исповедует «лучше быть мертвым», все те, кто проповедует «побе-ду» в ядерной войне (равнодушие и трусость по отно-шению к ним, главным преступникам, — тоже преступ-ление).

Нынешнее реальное время-пространство — это вре-мя-пространство либо самого большого преступления, либо самого большого подвига, но во всяком случае это время-пространство — без алиби. Это относится и к нынешнему художественному времени-пространству, к новому хронотопу.

Кто из мальчишек не мечтал в детстве: вот если бы вмешаться в какую-нибудь старинную знаменитую бит-ву (скажем, в Куликовскую или Бородинскую) на танке, на самолете! Я бы... В самoй этой благородной патрио-тической мечте была, однако, смешная нечестность. Однажды, уже недавно, раздумывая полушутя над дет-ским вопросом — в какое время, до или после данного


436

тебе, ты хотел бы жить (просто жить, без всяких при-вилегий), будь твоя воля выбирать,— я вдруг резко ощутил уже не смешную, а серьезную нечестность са-мого этого вопроса: ведь время — тоже родина, и здесь не может быть никакого выбора. Оказывается, есть не только та родина-земля, где мы родились, но и время, когда мы родились, когда живем, время, которое и да-ровано нам как жизнь, наше время живое, — тоже есть наша общая родина, которую тоже нельзя предать, ко-торую надо спасать и спасти, чтобы она навсегда — и после нас — осталась живой и плодоносной.

Почерпнем силы у Достоевского: «О том, что ли-тературе (в наше время) надо высоко держать знамя чести. Представить себе, что было бы, если б Лев Тол-стой, Гончаров оказались бесчестными? Какой соблазн, какой цинизм и сколь многие бы соблазнились. Ска-жут: если уж эти, то и т. д. То же и наука». Еще: «Но пуще всего не запугивайте себя самих, не говорите: „один в поле не воин“ и пр. Всякий, кто искренно за-хотел истины, тот уже страшно силен. Не подражайте тоже некоторым фразерам, которые говорят: „Не дают ничего делать“. Всё это фразеры и герои поэм дурного тона, рисующиеся собой лентяи. Кто хочет приносить пользу, тот и с буквально связанными руками может сделать бездну добра». И еще: «Прежде чем проповедо-вать людям — „как им быть?“ — покажите это на себе. Исполните на себе сами, и все за вами пойдут. Что тут утопического, что тут невозможного — не понимаю!.. Исполни на себе прежде, чем других заставлять, — вот в чем вся тайна первого шага... знаю сам, что суще-ствующее нельзя сделать несуществующим, — но знае-те, господа, иногда и можно».

Почерпнем и у Герцена: «У вас не будет последовате-лей, пока вы не научитесь переменять кровь в жилах».

И из только что опубликованной рукописи моло-дого Бахтина: «В данной единственной точке, в кото-рой я теперь нахожусь, никто другой в единственном


437

времени и единственном пространстве единственного бытия не находится. И вокруг этой единственной точ-ки располагается все единственное бытие единствен-ным и неповторимым образом. То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может». М. Бахтин называет это «факт моего не-алиби в бытии». И еще: «Ответственный поступок и есть по-ступок на основе признания долженствующей единст-венности... Только не-алиби в бытии превращает пустую возможность в единственный действительный посту-пок». То есть сама наша жизнь, дарованная нам Жиз-нью, уже есть наше не-алиби в бытии. Мы рождены — для не-алиби, на не-алиби, на неповторимую ответ-ственность за судьбу Жизни.

Если даже раньше так чувствовалось и понималось, то что уж говорить о нашем времени, когда соблазн, цинизм, запугивание самих себя, неспособность «пере-менять кровь в жилах», отказ от своего не-алиби в бы-тии, слабоволие, опоздание, а может, даже неодоление усталости своей и могут стать абсолютно непоправи-мыми.

А вот отклик из нашего времени: «Не обязательно гением быть, чтобы ощутить внутренний, неотмени-мый приказ: не останавливайся, не имеешь права, и именно ты, а иначе мир погибнет!.. Признав главное — главным, а неглавное — неглавным, думать прежде всего о главном, без чего и все остальное не имеет ни-какого будущего и просто смысла!» (А. Адамович).

Выполнение этого внутреннего приказа и есть те-перь высшая мера, высший критерий, высший ориен-тир человеческого подвига.

Все больше в мире «лучших людей» (вспомним: «появятся в минуту опасности»), которые без этого внутреннего приказа не хотят писать, работать. Не мо-гут — вдруг раз и навсегда разучились! Жить — не мо-гут. Дезертирами бы себя прокляли. Одна «идея-чувст-во» их жжет: успеть! успеть узнать и понять главное!


успеть предупредить и переубедить всех, кого можно и кого, кажется, нельзя! успеть отдать! Но сколько и та-ких, кто и сейчас мучается одним-единственным чув-ством, живет им, растравляет: недодали, недооценили, недонаградили, недовзял — успеть! Успеть — даже не взять, а довзять! Но какое тут-то, сейчас-то тщеславие, какие счеты, когда вон уже до какой черты все дошло?

Была бы живая жизнь живого человечества, было бы Солнце не мертвецом, Земля — не могилой, были бы дети живы и, наконец, лучше, добрее, умнее нас. Какая еще награда может быть для людей выше?

И никуда не уйти нам от прямого личного ответа на прямой личный вопрос: на какое время ты работа-ешь — на живое или на мертвое? Тем ли занят? То ли делаешь? Так ли? Не побоишься себе признаться: еще не тем, еще не то, еще совсем, совсем не так? Не опо-здаешь?..


IN MEMORIAM


441

УЧЕНИК ИСТИНЫИ ЧЕЛОВЕК ПОСТУПКАПамяти Юрия Федоровича Карякина

(от редакции журнала «Культура и время»)

Его имя в годы перестройки знали все, кто причислял себя к мыслящей интеллигенции. Юрий Федорович Карякин, публицист, философ, знаток и исследователь творчества Достоевского, ушел из жизни 18 ноября 2011 года. Ему был 81 год.

С 1993 года он жил в писательском городке Пере-делкино и занимался литературным трудом. Итогом этой работы стали книги «Перемена убеждений (От ослепления к прозрению)» (2008) и «Достоевский и Апокалипсис» (2009), она стала продолжением книги «Достоевский и канун ХХI века», о которой Вяч. Вс. Ива-нов сказал: «Это — такая книга, что о ней нельзя про-сто и спокойно писать. Хочется крикнуть: „Как, вы еще не прочли? Спешите!“ Таких книг я видел мало на сво-ем веку». В 2009-м была издана еще одна книга Каря-кина, «Пушкин. От лицея… до Второй речки», — жи-вое слово о живом поэте, о дружбе, непредательстве и любви. А в 2010 году, к 80-летию Юрия Федоровича, вышел сборник «Жажда дружбы. Карякин о друзьях и друзья о Карякине», своего рода коллективный порт-рет поколения 1960-х, продолжение темы лицейского братства, где он с благодарностью говорит о счастли-вом ученичестве у тех, кто был старше, кто склеивал позвонки истории (Солженицын, Сахаров, Копелев, Берггольц, Чуковский, Разгон, Булат Окуджава, Юрий Давыдов, Эрнст Неизвестный, Наум Коржавин, Олег


442

Ефремов, Альфред Шнитке) и у младших (Владимир Высоцкий, Элем Климов, Мераб Мамардашвили, Юлий Ким, Юрий Щекочихин) своих друзей.

С 1953 года Юрий Карякин вел дневник (на полках в его кабинете более тысячи записных книжек) — эту уникальную по своей искренности и острейшей тоске по высокой культуре хронику своих философских раз-мышлений он назвал «Дневник русского читателя». «Наконец я нашел определение самому себе, — пишет Юрий Федорович. — Я — читатель. Я читаю музыку, скульптуру, картины, архитектуру, живопись, рисун-ки…». День за днем он читал культуру, жизнь, исто-рию, себя самого и свое время, удивляясь и радуясь «странным сближениям», перекличке имен и идей в ми-ровом пространстве.

Карякин мечтал составить антологию исповедей, на-чиная от Августина Блаженного, собрать вместе всех великих — умерших, живых и будущих — и усадить за один стол. «Пусть дискутируют — вот была бы школа, вот университет…». Он знал, что для истинных худож-ников, гениев духа, нет границ ни временнyх, ни гео-графических, и в своих книгах предлагал читателям «самим потрудиться», по выражению Достоевского, раздвинуть границы прекрасного — чтобы «вспомнить и обрадоваться».

Дневники Юрия Федоровича в полном объеме пока не напечатаны, а у его книг минимальные тиражи. На-следие Карякина нам, его современникам, еще пред-стоит узнать и осмыслить.

Карякин природный философ, импровизатор мыс-ли, его магнетизм завораживает, энергетически заря-жает собеседника, он «мыслит ежесекундно, на глазах, безо всякой показухи, серьезно и непрерывно» (Юлий Ким).

У Юрия Федоровича было свое, очень ненаучное оп ределение таланта: «это ненависть к собственной бездарности и умение ее вытравлять». К себе он был


443

беспощаден: «Я принадлежу к тем, кто „проснулся“, оч нулся, прозрел <…> но я долго оставался этаким Маугли».

В предисловии к «Перемене убеждений» он объяс-няет: «Другого пути нет, как честно рассказать о себе. <…> Пишу, прежде всего, для своих сверстников, и, хотелось бы, для будущего поколения. Кто-то надо мной посмеется — пусть. Но писать без адреса не могу и говорю прямо: хочу передать свой опыт». «Перемена убеждений» — это исповедь человека, который, прой-дя испытание Достоевским, его глазами видел мучени-чество своих современников, втянутых «в русскую че-харду» идеологических восторгов и разочарований, отказов от прошлых вер, метаний среди обломков уто-пий по мировоззренческому бездорожью. Карякин раз-делил трудный опыт XX века со своим поколением и страной. Этот опыт, по наблюдению Вяч. Вс. Иванова, привел его к «взвешенности отказа от былых убежде-ний, но и к стремлению на новые верования смотреть спокойным, оценивающим взглядом. К концу он стал постигать многое, что другим недоступно».

В дневниках Карякина есть такая запись:«Система не может себя понять изнутри.Только извне. Из надсистемы.Нужен инопланетянин.Нужна иная точка зрения оттуда, извне».Не уповая на инопланетян и на банальное «загра-

ница нам поможет», опираясь на Достоевского и на Пушкина, Юрий Карякин, ученик истины и человек поступка, прошел свой путь освобождения от марк-систских и прочих догм и обрел внутреннюю свободу.

Достоевский привел его в театр. Здесь он нашел единомышленников, их мучали те же вечные вопросы, ответы на которые мы ищем всю жизнь. Ему принад-лежат инсценировка «Преступления и наказания», во-площенная Юрием Любимовым в театре на Таганке и на многих сценах Европы, и театральная версия «За-


444

писок из подполья» и «Сна смешного человека» (поста-новка Валерия Фокина в «Современнике»).

Вхождение в политику началось для Юрия Каряки-на с публицистики. Статья «Антикоммунизм: Достоев-ский и „достоевщина“» в журнале «Проблемы мира и социализма» в мае 1963 года в одночасье сделала его знаменитым. Статья о Солженицыне, напечатанная на излете хрущевской оттепели, тоже шла вразрез с офи-циальными установками. Он пытался напечатать в «Правде» отрывок из романа А. Солженицына «В круге первом», а потом спасал в сейфе главного редактора газеты уже арестованную рукопись. В 1981-м он был автором первой в советской печати статьи о Владими-ре Высоцком.

В 1968-м Карякина исключают из КПСС за реплику после доклада о жизни и творчестве Андрея Платонова на юбилейном вечере в Центральном доме литерато-ров: «Давайте поспорим, где будет Солженицын через 10–20 лет и где будете вы — его гонители?»

Вместе с А. Сахаровым, Ю. Афанасьевым, А. Адамо-вичем Юрий Карякин был среди основателей общества «Мемориал». В 1989 году он избран народным депута-том СССР, входил в первую легальную оппозицию — Межрегиональную депутатскую группу.

Статьи «Стоит ли наступать на грабли? Открытое письмо одному инкогнито» (1987) и «Ждановская жид-кость» (1988) получили широкое признание и помогли отменить позорное постановление ЦК КПСС 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград».

Карякин защищал академика Сахарова от сплани-рованной атаки на Съезде народных депутатов. Это выступление стоило Юрию Федоровичу первого, пере-несенного на ногах инфаркта. Еще один инфаркт слу-чился у него на похоронах Андрея Дмитриевича.

Это он, Карякин, предложил похоронить Ленина на Волковком кладбище, рядом с матерью, когда комму-низм еще оставался официальной государственной


445

идеологией. Это он с трибуны Съезда народных депу-татов обратился к М. Горбачеву с предложением вер-нуть гражданство А. Солженицыну.

Он был членом Высшего консультативно-координа-ционного совета при Председателе Верховного Совета РФ (1991), членом Президентского совета РФ (1992–1996); членом Совета по культуре (1996–1999); сопред-седателем Союза российских писателей… Хотя он при-знавался, что в политике «чувствовал себя рыбой на песке», Юрий Карякин прожил свою жизнь предель-но честно, открыто и светло. Так же светло и искренне звучали слова, которые говорили ему друзья на про-щание:

ВЛАДИМИР ЛУКИН,Уполномоченный по правам человека в России

Личность — это поступок в экстремальных обстоятель-ствах. У людей карякинского склада (таких людей очень мало, а сам он — один) нет профессии в строгом смыс-ле этого слова. Зато есть призвание. Это призвание — беспокоить, будоражить человеческую совесть. Думаю, для нашей страны в наше время эта профессия — глав-ная. Метод его работы — отыскать в кладовых культу-ры (российской и всемирной) то вечное, что особенно необходимо для нашего времени, жгуче взыскуемо им, и, постигнув все это самому, буквально вдолбить, вба-рабанить постигнутое в наши глухие души и ленивые мозги. Он был одним из самых талантливых людей од-ного из самых талантливых поколений ХХ века, по-коления «шестидесятников». Он был властителем дум нашего поколения. Для нас очень большое значение имела сила слова, я бы сказал — его божественный, магический смысл. В словах Иоанна Евангелиста «в на-чале было Слово, и Слово было Бог» заключалась фор-мирующая часть души Юрия Федоровича. Не случайно


446

он занимался изучением и осмыслением творчества Достоевского, и мало кто из специалистов так глубоко проник в недра, тайны и противоречия бездонной чело-веческой души, которую тот пытался описать. Карякин знал такие противоречия, борения, темные стороны в себе, и его главным личным достижением в жизни ста-ло то, что он сумел их преодолеть и утвердил те, что надлежало утвердить.

НАТА ЛЬЯ СОЛЖЕНИЦЫНА

Ушел еще один человек, который всю жизнь страдал судьбами русской культуры, русской литературы. Каря-кин научился свободно мыслить в трудные для нашей страны времена, мучился жгучими вопросами бытия и не выносил лицемерия. Он не боялся идти против вет-ра, не боялся выступать в поддержку травимого властя-ми Александра Исаевича, защищал академика Сахаро-ва. Юрий Карякин любил людей и был любим многими. Прощай, верный друг.

АНАТОЛИЙ ЧЕРНЯЕВ

Такие люди, как Карякин, оставляют печать в истории своих стран и государств в самые тяжелые, в самые тра-гические, в самые значительные периоды этой истории. Да, Юра знаток Достоевского, но это очень своеобраз-ный исследователь, который отличается от обычных, даже очень талантливых специалистов и литературо-ведов. Он внутри себя проиграл роли всех основных героев Достоевского. И если вы внимательно посмот-рите, в основных персонажах Достоевского найдете черты Карякина, и наоборот, в этой богатейшей, про-тиворечивой, сложной натуре вы сможете найти черты героев Достоевского — от Ставрогина и Мышкина до


447

всех братьев Карамазовых. Он сумел, несмотря на все сложности, перипетии и драматические повороты в жизни страны и своей собственной, прожить ее по сво-им правилам. А его обаяние, которое ощущали самые разные люди, позволяло ему эти свои правила, свои принципы распространять, оказывая влияние на лю-дей. И даже воздействовать на власть.

СЕРГЕЙ КРАСАВЧЕНКО,ректор Международного университета в Москве

«Какой вопрос вы хотели бы задать самому себе»? И Юра отвечает: «Наверное, тот же вопрос, что и в сем-надцать лет: если я явился в эту жизнь — то для чего я явился? Карякин всей своей жизнью, всем своим твор-чеством, взаимоотношениями с людьми дал ответ — он явился для того, чтобы сделать жизнь на земле, жизнь в нашей стране лучше. Пришел для того, чтобы бороться со злом всей силой дарованного ему таланта, мужества, силой человеческой красоты и обаяния. Он отважно воевал в том воинстве, о котором сказал его друг Булат Окуджава: «Совесть, благородство и досто-инство — вот оно, святое наше воинство». Он выбрал себе мощных соратников — Достоевского, Платоно-ва, Пушкина, Солженицына… А главным оружием его было слово. И это слово звучало в самые трагические моменты в истории нашей страны. Как только прибли-жались «минуты роковые», громко звучал тихий голос Карякина.

Он первым пришел на помощь Ельцину, вошел в его Президентский совет в 1991 году, и он первый, кто встал на заседании Президентского совета и сказал: «Вы не правы, Борис Николаевич!» Мужество, ответственность этого потрясающего красивого умного человека — это пример нашей истории, и это человек, который никог-да не уйдет ни из литературы, ни из истории.


448

АНАТОЛИЙ КИМ, писатель

Были в русской истории такие писатели, о которых ве-ликий поэт сказал: «И истину царям с улыбкой гово-рил». К ним относится Юрий Карякин. Улыбка, с ко-торой он говорил истину, была не придворной и не подобострастной, его улыбка была или ядовитой, или саркастической, или насмешливой. Или просто гнев-ной. Он говорил царям о мальчиках, которых не надо убивать в Чечне. Он говорил и самому царству... На фоне той величайшей трагедии, которая произошла в России, в самое смутное, непонятное время появляют-ся люди, которые своим духовным стержнем укрепля-ют маяк истины, показывают, куда и как выбираться из этой беды. Юрий Карякин был одним из них.

И как исследователь Достоевского он внес в культу-ру свое собственное отношение к творчеству этого ве-ликого писателя мира. Карякин акцентировал внима-ние на том, как Достоевский бескомпромиссно борется не просто со злом в людях, он борется с мировым злом в сущности человека. И его выводы были таковы: не всегда эта борьба увенчивалась победой, далеко не всег-да. Часто бывало, что добро человеческое терпело са-мое страшное, самое печальное поражение от зла. Мы не прощаемся, мы находимся не на проводах Каряки-на в смерть, он на наших глазах уходит в бессмертие.

СВЕТЛАНА ВАСИЛЕНКО, прозаик

В своих дневниках Юрий Федорович писал, что если из гоголевской «Шинели» вышла русская литература, то из сталинско-ежовской шинели вышло творчество Ах-матовой, Мандельштама, Платонова. А откуда же выш-ли «шестидесятники»? Мы вышли из повести Солжени-цына «Один день Ивана Денисовича». Когда был путч и на улицах гибли молодые люди, Карякин пришел вме-


449

сте с Алесем Адамовичем на заседание Верховного со-вета РФ и сказал: «Вы понимаете, гибнут мальчики!» Для него вот эти русские мальчики Достоевского были главным в жизни.

ЛЮДМИЛА САРАСКИНА, писатель

Юрий Федорович Карякин был моим учителем. Не-сколько лет мы очень плотно сотрудничали, и я видела, каким бесконечно взыскательным он был прежде все-го по отно шению к себе. Он был вольным художником, он занимался Достоевским по любви и по страсти, по темпераменту, не ради славы, а потому, что так велела его душа. Именно от Юры я узнала, что заниматься До-стоевским — это значит заниматься своим вре менем, быть гражданином, быть человеком ярким и азарт-ным. Юра научил меня относиться к публицистике До-стоевского как к слову, равному его художественному творчеству. Как публицист и как общественный дея-тель Юрий Карякин оставался верен Достоевскому и продолжал его дело.

АЛЕКСАНДР ДАНИЭЛЬ,историк, правозащитник,член правления общества «Мемориал»

Когда на волне неслыханной общественной рефлексии о прошлом создавалось общество «Мемориал», Юрий Карякин был среди его основателей, сопредседателем. И это не случайно. На мой взгляд, «шестидесятники» — это не возрастная, не поколенческая категория и даже не явление, ограниченное конкретной эпохой. Это уди-вительное сообщество, возникшее, чтобы искать ответы на культурно-политические вызовы времени.


450

ЛЕВ ПОНОМАРЕВ, правозащитник

Перестройка, конечно, обязана Горбачеву, бесспорно, он автор перестройки, но перестройка не состоялась бы, если бы такие люди как Карякин, как Черняев, ко-торые были внутри системы, которые были членами партии, если бы они не поддержали бы ее, причем не формально, а не поддержали бы всем своим творчест-вом, своим ясным умом, своим пониманием, своим жиз-ненным опытом и своим талантом. Эти люди способ-ствовали тому, что революционная ситуация, которая сложилась в начале 1990-х годов, мирно разрешилась. Это чрезвычайно важно! Т. е. люди, которые выросли внутри этой тоталитарной системы, которые ее отверг-ли, они же способствовали тому, чтобы она мягко ушла, чтобы не было той крови, которая была в 1917 году.

ЕВГЕНИЙ ПОПОВ, писатель

Карякин смог вылепить новый образ мира, новый об-раз действий русского человека у себя на Родине. Это великое дело! За последние годы мы теряем одного за другим людей, которые вынесли всю мерзость ХХ ве-ка на своих плечах, и на их месте образуется пустота… И равновеликие личности пока не возникают. Так вот, мне кажется, единственное, чем мы можем утешить, обрадовать Юрия Федоровича, мы должны жить здесь так, чтобы заполнить эту пустоту, говоря словам Пла-тонова, «полезным веществом»…

СЕРГЕЙ ФИЛАТОВ,президент Фонда социально-экономическихи интеллектуальных программ

Это был человек щепетильной честности. Правдивости. Совестливости. Всех тех качеств, которые, к сожалению,


451

стремительно теряются в нашем обществе. И этот чело-век очень хотел жить в другой России. Его голоса очень не хватает. Мне даже трудно себе представить, кто мог бы сегодня так авторитетно, громко сказать власти о том, что делается в стране и куда мы идем. Мне кажет-ся, голос Юры они бы услышали. Поэтому давайте ис-пользуем слово, которое он нам оставил, и сделаем все для того, чтобы голос этот постоянно звучал…

АНАТОЛИЙ ЧУБАЙС

С уходом Юрия Карякина для меня, как и для многих моих близких, знакомых, единомышленников, ушла часть эпо хи, благодаря которой наша страна навсегда, бесповоротно свернула с советского пути.

Я глубоко уважал Юрия Федоровича за честность и принципиальность, за верность своему слову и пре-данность любимому делу, своей стране.

ЮРИЙ РОСТ

УЧИТЕЛЬ КАРЯКИН

Карякин ближе всех современных мыслителей к Са-харову. Недаром они были взаимно доверенными ли-цами друг у друга в период Съездов народных депу-татов.

Да они и похожи во многом. В чудесном чистом разуме, в единственно избранном моральном стандар-те жизни, в стойкости, смелости и в самоиронии.

Получается, Карякин один из немногих, чья идей-ная жизнь пребывала в полной гармонии с личной. Он великолепно знал и понимал творчество Достоевско-го, что определяло и определяет его в высокую группу людей, осознанно пришедших к трезвому пониманию судьбы страны.


452

И это монтировалась с чрезвычайной скромностью, «идеологическими» инфарктами и недюжинным умом, отягощенным еще и человеческой порядочностью.

Пятьдесят человек идут по набережной и видят, как тонет человек. Сорок из них идут мимо — это не их дело. Десять остановились посмотреть. Пятеро из них кричат: «Помогите, спасите!». Один прыгает. И спаса-ет. Поступок, возможно, результат эмоционального по-рыва, но этот сорт эмоций подготовлен всей предыду-щей жизнью.

Карякинская жизнь подготовила прыжок. Он выр-вал из собственной глотки вопль о России, как боль.

Он — романтик, твердо веривший в пользу истори-ческой логики и силу слова, не был очарован народом и никогда не заигрывал с ним. Он наблюдал за ним с интересом и состраданием. Он хотел помочь народу осознать себя собранием отдельных людей, способным к достойной жизни, а видел перед собой толпу, покор-но бредущую за вожаками, наигрывающими старые песни о светлом будущем. Между тем, оно никогда не наступает. Вечное завтра не имеет свойства превра-щаться в сегодня. Мы проживаем в едином и неделимом времени здесь и сейчас. И нужны здоровое безумство и дух, чтобы, вопреки стандартам терпимого, образовав-шего прочный, изолирующий от мировой мысли ку-пол, пробить его головой (как монах на старинной гра-вюре, что висит над его рабочим столом), увидеть и сказать словами, каков реальный мир.

Ах, Юра, как же было интересно с тобой разгова-ривать. Точнее молчать, слушая тебя. Не доверять тво-ей строгости (тем более, что никто из друзей в нее не верил) и ждать, когда ты улыбнешься, как любимый учитель, милостиво показывая, что собеседник-ученик, хоть слегка темноват, но внимателен и пытлив.


453

ОЛЕГ ХЛЕБНИКОВ

НАШ КАРЯКА

Вот же счастье-то было! Идешь по заснеженному Пере-делкино: сосны в снегу — чудо! Но, правда, и дорожки все заметены. Надо разгребать. И кто-то уже разгреба-ет, этакий дед Мазай — в ушанке и валенках. Но не с зайцами — с собакой. Подходишь ближе — тю! Юрий Федорович Карякин собственной персоной. И рукой под-зывает. И, поздоровавшись, сразу начинает говорить — о Достоевском, Пушкине, Мандельштаме или Гойе. Он же не просто снег разгребал — он думал. И с радостью вовлекает тебя в процесс своего мышления. А ты, если хоть чуть-чуть можешь соответствовать, и рад, и даже вдруг чудится, что тоже причастен к великой русской литературе и философии.

Его предпоследняя книга называется «Перемена убеждений». В ней он препарирует себя, показывает другим в науку, как из убежденного марксиста стал антикоммунистом, как тяжело переживал этот про-цесс. Карякин — очень честный человек. Коммунисти-ческая идея не выдержала его честности.

Но Карякин еще и очень смелый человек. То, что варилось в его красивом сократовском черепе, он до-верял не только бумаге — он делился этим со всеми.

А еще он был замечательным другом. И друзья у него замечательные — Андрей Сахаров, Алесь Адамо-вич, Владимир Лукин, Анатолий Черняев, Булат Окуд-жава, Юрий Давыдов, Владимир Высоцкий, Юрий Ще-кочихин, Юлий Ким, Эрнст Неизвестный…

Мне посчастливилось близко знать Юрия Федоро-вича. Вот сейчас передо мной стоит подаренный им на Новый год светильник. Не разума — просто лампочка с батарейкой. Но она почему-то волшебная — батарей-ку ни разу не менял, а горит!


454

Наша память о Каряке — он не возражал, когда его так называли, — всегда будет светлой!

НИКОЛАЙ АНАСТАСЬЕВ

IN MEMORIAM

С уходом Юрия Карякина гулкая пустота образовалась не только в сердцах людей, знавших его близко, да даже и издали.

С уходом Юрия Карякина образовалась пустота и в той области филологической науки, что занята освое-нием наследия Достоевского. Она, конечно, тоже не-восполнима, но тут хотя бы остались книги, которые можно перечитывать, заново обдумывая сказанное, со-глашаясь или не соглашаясь и следя за упорным ходом мысли.

Наконец, с уходом Юрия Карякина образовалась пустота в общественной, гражданской и даже поли-тической жизни, в которую он погрузился ненадолго, но след оставил яркий. Наверняка многие помнят, а сейчас, когда Юрия Федоровича не стало, вспомнят еще отчетливее его публицистику, статьи второй поло-вины 1980-х годов («Стоит ли наступать на грабли?», «Ждановская жидкость»), выступление на съезде де-путатов, когда он первым заговорил о неотложной не-обходимости вернуть российское (тогда еще советское) гражданство Солженицыну, наконец, прозвучавший на всю страну крик, даже вопль отчаяния: «Россия, ты одурела!». К сожалению, уши заложило, вот мы и име-ем то, что имеем.

Но и на эту тему рассуждать куда более моего име-ют право те, кто и сам был или остается втянут в эту жизнь и судить о ней могут не со стороны.

Мне же хочется сказать о том, что не замкнуто (на-сколько это возможно, разумеется) ни личным опытом,


455

ни профессиональными интересами, ни сегодняшними гражданскими страстями и уж тем более борьбой по-литических партий и парламентских фракций.

С Достоевским Карякин встретился, да так до кон-ца жизни и не расстался, конечно, не случайно. Читал и перечитывал он художника-пророка бесконечно, знал едва ли не наизусть, особенно «Дневник писате-ля», обращался то и дело, по поводу, а бывало, и без. Об этом сужу как раз с основанием, потому что в послед-ние двадцать лет, став переделкинскими соседями, мы общались с Юрием Федоровичем много и подолгу. Так вот, как мне кажется, одно суждение Достоевского было ему особенно внятно, он повторял его вновь и вновь, изустно и в печатной форме: мало гордиться верностью своим убеждениям, надо еще вновь и вновь проверять их на истинность.

Вот так Юрий Карякин и прожил свою жизнь — су-рово, даже беспощадно испытывая себя и свои убежде-ния. Человек безупречной интеллектуальной честно-сти и высокого морального благородства, он жил на износ, умственный и душевный.

Очарования — пусть кто хочет, назовет их иллю-зиями — шестидесятнической молодости остались с ним и в годы зрелые, и даже почтенные, и в такой вер-ности было свое неотразимое обаяние. Но в то же время он не страшился разочарований, постоянно пребывая под высоким напряжением бесконечного нравствен-ного самосуда. Не потому ли при жизни Юрий Федоро-вич Карякин так немного написал и напечатал. Кажет-ся, он все время проверял и перепроверял собственную мысль, полагая ее недодуманной, недоговоренной, не безупречно точной. Может быть, ему была близка мысль другого мирового классика, современника Достоев-ского, Германа Мелвилла, у которого в эпохальном «Моби Дике» сказано так: «Любое дело человеческое, объявленное законченным, является тем самым де-лом гиблым». Да, написал и напечатал немного, но пи-


456

сал, а главное, думал, пытаясь облечь мысль в звуча-щее слово, много. В последние пять лет, на которые и пришлась как раз смертельная болезнь Юрия Федо-ровича, это стало особенно понятно, материально, так сказать, удостоверено. Героическими усилиями Ири-ны Зориной, жены — теперь, к несчастью, приходится говорить: вдовы — писателя одна за другой выходят книги, которые сложились в свое время как цепь моно-логов, записанных ею же, — в ущерб собственным, прекрасного знатока и ценителя испанской культуры, занятиям.

…Так вот, об очарованиях, о храбрых разочарова-ниях, о шестидесятничестве, о либерализме — словом, обо всем том, что сейчас подвергается столь свирепо-му и вульгарному поношению.

Я знаю, не раз от него слышал, что эта необъявлен-ная кампания вызывала у него, по собственному слову, брезгливость — как и ксенофобия, как имперское вы-сокомерие, как национальное самомнение.

Юрий Карякин — либерал не потому, что на рубе-же 1980-х–1990-х годов прошлого века был среди тех, кто строил новую Россию, превозмогая советское про-шлое. Там разные люди были. И не потому, что еще го-раздо раньше, в конце 1960-х, когда все отчетливее на-чиналась реанимациия сталинизма и самого Сталина, сказал с трибуны тоже громко прозвучавшие слова: «Черного кобеля не отмоешь добела». Кажется, Каря-кин и само-то это слово нечасто употреблял, во всяком случае, не трепал попусту. И тем не менее он либерал в самом точном, высоком и благородном смысле поня-тия, — человек диалога, который умеет не только гово-рить, но и слушать, не только утверждать собственное мнение, но и мужественно отказываться от него, не только настаивать и отстаивать, но и отступать и со-глашаться, то есть быть не только самим собой, но и другим.


457

При всей своей жесткости, при всем своем неукро-тимом темпераменте и бойцовском характере, Юрий Карякин — человек середины. Негласно полагается, что «середина» — нечто мало достойное, сродни боло-ту, сходное с конформизмом.

Это не так, даже совсем напротив: середина — самое достойное, самое плодоносное и творчески продуктив-ное местоположение человека на земле. Не напрасно еще мудрый Паскаль говорил: тот, кто отклоняется от середины, отклоняется от человечества.

Когда человек умирает, говорят, что ушел он без-временно, даже если прожита долгая жизнь. Думая сей-час о Юрии Федоровиче Карякине, о прекрасном моем друге Юре, я убеждаюсь в правоте этих затертых слов. Его смерть точно безвременна.

Потому что его время еще не наступило.

ЕЛЕНА ЧУКОВСКАЯ

Часто вспоминаю Юру — в 1960-е и последующие годы, его азарт, его книги и статьи о Достоевском, его выступления в защиту «Ракового корпуса» или на вече-ре Платонова. Отзвук его статей и выступлений расхо-дился кругами и запоминался на многие годы.

Он познакомил Лидию Корнеевну с Любимовым и Высоцким, водил ее на свою инсценировку «Преступ-ления и наказания» на Таганке. Помню его приходы к нам в Переделкине в памятные дни Корнея Ивановича или на празднование выпуска «Чукоккалы».

Однажды он меня потряс. Мне надо было дать ссыл-ку на Достоевского. В дневнике К. И. была такая за-пись:

«Достоевский. (Для моей статьи о Чехове.) „Только то и крепко, подо что кровь течет“. Только забыли, не-годяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые


458

кровь прольют, а у тех, чью кровь проливают. Вот он — закон крови на земле».

Я никак не могла найти эту цитату и, наконец, по-звонила Юре. Он мгновенно сказал, что эта запись дав-но не перепечатывалась и выходила лишь в Собрании сочинений Достоевского 1883 года (Т. 1). Помню, как меня поразила тогда доскональность его знаний и его память.

У Л. К. Чуковской среди записок нашла такие суж-дения: «Блистательный Карякин. Свободно — на-изусть! — орудует цитатами. Свободно тащит свою линию — очень современного и предупреждающего — прочтения Достоевского». И еще: «Читаю Карякина „Самообман Раскольникова“. Сильно. Умный писатель пишет».

МУЗЕЙ ДОСТОЕВСКОГО В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ

НАТА ЛИЯ АШИМБАЕВА, директор

Мы все еще долго будем чувствовать пустоту после ухо-да Юрия Федоровича Карякина. Такие яркие неорди-нарные люди не так-то часто появляются среди нас, но, уходя, оставляют так много. У нас на полках книги Юрия Федоровича, а в памяти его лицо, манера гово-рить, его неожиданные и всегда необыкновенные вы-ступления. Таким он и останется с нами.

БОРИС ТИХОМИРОВ

Ушел человек-эпоха! Последний из могикан... Вечная память Ю<рию> Ф<едоровичу> Примите наши горя-чие соболезнования!

Ваш Борис Тихомиров и весь Музей Достоевского.


459

НАТАША ШВАРЦ

Мой отец научил меня одной истине: человек жив столь-ко, сколько его помнят. Карякина будут помнить долго и многие…

Все-таки во многом он оставался один в поле во-ин…

ИГОРЬ ВОЛГИН

Юрий Карякин принадлежал к числу тех, говоря слова-ми Достоевского, «русских мальчиков», для которых главное дело — «мысль разрешить». Именно этим он занимался всю свою долгую жизнь Он был человеком духа — в самом высоком смысле этого слова.

Я помню, какое впечатление произвела на всех нас в 1970-х годах его работа «Самообман Раскольникова», вышедшая в «глухую пору листопада», помню, насколь-ко она отличалась от всего того, что тогда выходило о Достоевском. Юрию Карякину удалось проникнуть в са-мые глубины текста, убедительно доказать, что художе-ственные открытия Достоевского еще далеко «не откры-ты нами» и что потенциал русской классики воистину неисчерпаем. Он продемонстрировал это и в других сво-их трудах — о том же Достоевском, Пушкине, Гойе…

ТАТЬЯНА КАСАТКИНА

Юрий Карякин всегда оставался юным и захваченным жизнью. Захваченным интересом к жизни. Ему никог-да не было скучно — потому что он жадно ловил все на-стоящее, — а жизнь его поколения была страшной еще и потому, что слишком много преград стояло между ними и настоящим… В этом смысле все настоящие люди этого поколения были романтиками — слишком


460

много времени и пространства отделяло их от их роди-ны и земли, а жить им приходилось в картонных деко-рациях. И они шли сквозь картонные стены, прорывая их своими телами, но картон охраняли люди с желез-ными пиками — и раны они романтикам наносили не театральные… и телам их, и душам…

Но я никогда не забуду его детской и болящей души, открывавшейся в тех ночных беседах…

ПАВЕЛ ФОКИН,Государственный Литературный музей

С Юрием Федоровичем у меня есть и личные пережи-вания — всегда светлые. Узнав, что я пишу диссерта-цию по «Дневнику писателя», он очень эмоционально реагировал и спросил строго: «А полюбили ли вы его черновики больше, чем его романы?» Может быть, в этой фразе, которую я запомнил, кроется зерно моей серии «Без глянца»? Его книга «Достоевский и канун XXI века» была эпохой в моей достоеведческой биогра-фии (Бахтин произвел на меня гораздо меньшее впе-чатление, хотя тоже — немалое). И еще запомнилась навсегда история, рассказанная старшими коллегами, о том, как, приступая к работе над инсценировкой «Преступления и наказания» для Театра на Таганке, Юрий Федорович купил два экземпляра романа (чуть ли не из «Школьной библиотеки») и, разобрав их по листам, обклеил ими свою комнату, чтобы роман ВЕСЬ был перед глазами, сразу и всегда, чтобы полностью погрузиться в него, в буквальном смысле слова — жить в нем, вжиться в него. Помимо того, что это удивитель-ный по точности метод обращения к тексту Достоев-ского, это еще и небывалой красоты художественный акт — концептуалисты, ау!


461

ПИЛАР БОНЕТ,Газета «Паис» (Мадрид), 22 ноября 2011

ЮРИЙ КАРЯКИН, РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ И ФИЛОСОФ

Он был «мотором перестройки»

Карякин — один из «шестидесятников», поколения ин-теллектуалов 1960 годов, которые сформировались в годы культурной оттепели, наступившей после смерти Сталина в период правления Хрущева.

Талантливый и страстный, Карякин принадлежал к той группе интеллигенции, которая целиком поддер-жала процесс реформ, начатый во второй половине 1980-х годов прошлого века лидером СССР Михаилом Горбачевым. Друзья называли его «мотором перестрой-ки». Он выступал на митингах, где собирались тысячи людей, выступал на встречах, писал статьи, подталки-вая процесс расширения гласности и свободы инфор-мации и мысли.

Карякин — автор театральных инсценировок по произведениям Достоевского для Театра на Таганке. Поклонник и знаток Гойи, он писал о поразительных «сближениях» испанского художника и русского писа-теля и философа Достоевского.

В 1989 году Карякин был избран депутатом Пер-вого съезда народных депутатов.

В конце 1980-х годов он был одним из создателей общественно-гуманитарной организации «Мемориал».

ВИТТОРИО СТРАДА, Италия(телеграмма)

Глубоко опечалены кончиной нашего дорогого друга Юры. Новая русская литература лишилась одного из своих светлых умов.


462

АЛЕКСАНДР АРХАНГЕЛЬСКИЙ

ПАМЯТИ ЮРИЯ КАРЯКИНА

На 82-м году жизни умер очень важный для всей пос-левоенной эпохи человек, публицист Юрий Карякин. Важен он был не только своими книгами и своими же-стами. Но прежде всего самим своим присутствием в живом потоке истории — и гениальным даром отзы-ваться на ее вибрацию. Он ее пропускал через себя, он умел испытывать счастье от чужого величия, и поэто-му ни Солженицын, ни Таганка, ни Мамардашвили, ни Первый съезд, ни ранний Ельцин — не могли пройти мимо Карякина. И он не мог пройти мимо них.

Но Карякин обладал еще одним выдающимся да-ром — умением проститься с собственной утопией.

Тот, кто не боится переступать через себя, — по-настоящему масштабный человек.

Спасибо Вам, Юрий Федорович, простите и про-щайте. Царствие Вам Небесное.

АНДРЕЙ КРЫЛОВ,главный редактор альманахов «Мир Высоцкого», «Галич: Новые статьи и мемуары», «Голос надежды: Новое о Булате»

СОВЕСТЬ, БЛАГОРОДСТВО И ДОСТОИНСТВО

Юрий Федорович Карякин был мыслителем. А еще он, безусловно, был человеком, который «сделал себя сам». Нас ведь учили — и в школе, и в институте, и в аспи-рантуре — запоминать, повторять и переписывать сво-ими словами. Особенно это касалось советской фило-софии, в которой в принципе не могло быть «своей колеи». Он же, «неостепенённый», знал, что такое нау-ка, и делал ее сам.


463

Пройдя через искреннюю веру в коммунизм и ощу-тив на себе последствия «охоты на волков» 1968-го, ЮФ не терпел фальши и блюдолизничанья (он в меру сил возвращал в язык это старинное словечко). Он «чи-стил себя» под Пушкиным, Толстым и Достоевским. И всегда зрил в корень.

ИГОРЬ ГЕЛЬБАХ, прозаик (Мельбурн)

Ушел один из самых замечательных людей нашего време-ни, — большой, талантливый, увлекающийся и муже-ственный человек, отмеченный особым призванием — хранителя совести и даром обличителя и пророка.

Его уход — огромная потеря для всех мыслящих и чувствующих людей.

Ему еще не место в тех краях, Где вы исчезли, легкие, как тени, В широких шляпах, длинных пиджаках,С тетрадями своих стихотворений. Н. Заболоцкий

Похоже, что пришел конец очередной эпохе пробуж-дения и надежд.

ЛАРИСА МИЛЛЕР

ЮРИЮ КАРЯКИНУ

Живи, младенческое «вдруг»,Уже почти замкнулся круг,Уж две минуты до конца,И вдруг — карета у крыльца.И вдруг — средь чащи светлый луг.


464

И вдруг — вдали волшебный звук.И вдруг — жар-птица, дед с клюкой,Края с молочною рекой.Уходит почва из-под ног,Ни на одной из трех дорогСпасенья нету, как ни рвись.Но вдруг, откуда ни возьмись…

1979

* * *

А Россия уроков своих никогда не учила,Да и ран своих толком она никогда не лечила,И любая из них воспаляется, кровоточит,И обида грызет, и вина костью в горле торчит.Новый век для России не стал ни эпохой, ни новью.Матерится она, и ярится, и кашляет кровью.

2011

МИХАИЛ ВИРОЗУБ

НА СМЕРТЬ Ю. КАРЯКИНА

Сжать губы, остановиться, проговорить, Что лучший умер, а дальше — анекдоты о том, о сем.Ведь другой остается жить и водку пить,Лучшего помянув и скоро забыв о нем.

Этот пьющий другой совсем не плох,Хотя слеплен из другого теста.Он понимает: наступила одна из эпох,В которой кому-то нет места.

А мы плывем, отличая нос от кормы,Зная, где мели.Но признаться себе, какие мы,Не сумели.


465

ЯН ТОПОРОВСКИЙ, журналист (Израиль)

Карякин — это СОВЕСТЬ РОССИИ, какими были в свое время Сахаров, затем — Лихачев.

Если есть такие люди, как Карякин, значит у Рос-сии есть и будущее.

БОРИС ЧЕРНЫХ, писатель (Благовещенск)

Много десятилетий тому назад в Иркутске мы прочи-тали Юрину статью «Эпизод из борьбы идей» в журна-ле «Проблемы мира и социализма». Я был потрясен и Солженицыным, и Карякиным. Это потрясение оста-лось в моем сердце навсегда.

Юрий Федорович останется в благодарной памяти не только старшего поколения, но и тех, кто следом идет, — как солдат, нет, как комдив. Он шел по минным полям, и я, даже в застенке (а это три психушки, три тюрьмы, политзона на Чусовой), а после в межеумочной атмосфере конца восьмидесятых — начала девяностых, осознавал: Карякин за спиной, его ладонь на плече.

МАРИЭТТА ЧУДАКОВА,писатель, историк литературы

Ирина, все мои чувства — с Вами. Юру любила, люблю и буду любить до конца своих дней.

АЛЕКСАНДР ЗАРЕЦКИЙ, журналист (США)

Юрий Федорович неразрывно был связан с Россией. Ахматова, Чуковская, Сахаров, Карякин, Анатолий Якоб-


сон... — плеяда выдающихся граждан России, ее гор-дость и слава. Литературное наследие Юрия Федорови-ча — достояние всей цивилизации.

ИННА ЛИСНЯНСКАЯ (Израиль)

Ирочка, прими мои сердечные соболезнования. Я по-нимаю, как все это. Пусть его душа детская упокоится на небесах. Мы всегда будем о нем помнить светло. И многие, многие, многие.

ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ

(телеграмма, поезд Кельн–Париж)

Дорогая Ирина Николаевна,только что узнали скорбную новость.Без Юрия Федоровича жизнь сделалась еще сиротли-вее...Мир его праху! А Вам — мужества в эти дни!

Наташа Поленова, Юрий Кублановский


От составителя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5

БЕСЕДЫ, ИНТЕРВЬЮ

«Я бы назвал наш век оловянным…» . . . . . . . . . . . . . . . 11Беседа с Виктором Шендеровичемна Радио Свобода. 2006 год

«Ищи не в селе, ищи в себе» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 22Беседа, записанная Лилией Гущиной. 2005 год

Долгое расставание с марксизмом. . . . . . . . . . . . . . . . . . 40Не публиковавшийся ранее монологПодготовлен Юрием Соломоновым. 2004 год

Подводя некоторые итоги . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 52Беседа с корреспондентом «Литературной газеты» Евгением Типикиным. 2000 год

Испугаться, чтобы обрести мужество . . . . . . . . . . . . . . . 62(«Три товарища» в «Современнике»)Беседа с корреспондентом «Литературной газеты»Вадимом Шамсулиным. 1999 год

«Верны ли мои убеждения?» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 68Беседа с главным редактором журнала «Журналист» Дмитрием Аврамовым. 1995 год

«Глас народа порой глас дьявола…» . . . . . . . . . . . . . . . . 84Беседа с Александром Щупловым. 1994 год

«Счастье, что ты родился. И нечего ныть» . . . . . . . . . . 87Ответ на анкету ДостоевскогоБеседа с Валерием Перевозчиковым. 1993 год

С ОД Е Р Ж А Н И Е


«Я убежден: единственный способ познания — встреча со смертью» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 95Заметки современного идеалиста на поле,вспаханном ДостоевскимБеседа с Анной Политковской. 1993 год

«Человек — это постоянное усилие стать человеком…» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 102Беседа с заведующей лабораторией литературыИнститута художественного воспитанияЭльвирой Ивановой. 1992 год

«Шестидесятники» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 113Беседа с корреспондентом«Недели» Евгением Типикиным. 1991 год

После смерти . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 135Характеры и обстоятельстваБеседовала Ольга Кучкина. 1990 год

Признать действительность . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 149Беседа с корреспондентом «Литературного обозрения» Евгением Канчуковым. 1989 год

«…Страх увидеть бездну» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 172Беседу записала Л. Титова. 1988 год

ПУБЛИЦИСТИКА РАЗНЫХ ЛЕТ

ЭРНСТ НЕИЗВЕСТНЫЙ

Если можно непосвященному... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 185

Перенося непереносимое . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 204

ТАГАНКА, ВЫСОЦКИЙ

Остались ни с чем егеря . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 209

«Переболевший болями и надеждами» . . . . . . . . . . . . . . 233

«УШЕЛ В ДОСТОЕВСКОГО»Достоевский . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 236

«Достоевизм» или «достоевщина» . . . . . . . . . . . . . . . . . . 304

«Взорвать воображение третьих лиц…» . . . . . . . . . . . . . 330О романе Кэндзабуро Оэ «Записки пинчраннера»


ГЛОБА ЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ. НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ

О невинности и порочности дилетантства . . . . . . . . . . . 353

Не опоздать! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 363(О времени живом и мертвом)

Две войны за небытие, или О службе последней черты . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 379

Одна посылка — бесконечность следствий . . . . . . . . . . 407

IN MEMORIAM . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 439


По вопросам, связанным с приобретением книгИздательства Ивана Лимбаха, обращайтесь

к нашим торговым партнерам:

ЭКСКЛЮЗИВНЫЙ ДИСТРИБЬЮТОР

Торговый Дом «БММ»:129626, г. Москва, пр. Мира, д. 68, стр. 1А

тел.: (495) 984-35-23e-mail: [email protected]

П Р Е Д С ТА В И Т Е Л Ь С Т В А В С А Н К Т -П Е Т Е Р Б У Р Г Е :

«Систем-книга» (Буквоед)Санкт-Петербург, Минеральная ул., д. 13

тел.: (812) 346-53-27

СЗКО192029, Санкт-Петербург, пр. Обуховской Обороны, д. 84, лит. «Е»

тел.: (812) 365-44-81

КНИЖНЫЕ МАГАЗИНЫ:

С А Н К Т - П Е Т Е Р Б У Р Г

«Порядок слов»наб. реки Фонтанки, д. 15, тел.: (812) 310-50-36;

ул. Караванная, д. 12 (3-й этаж Дома кино)

«Книжный окоп»Тучков пер., д. 11/5, тел.: (812) 323-85-84

Магазин издательства «Дмитрий Буланин»ул. Петрозаводская, д. 9, тел.: (812) 490-64-99

«Академическая литература»Менделеевская линия, д. 5, тел.: (812) 329-96-91

Книжный салон Филологического факультета СПбГУУниверситетская наб., д. 11, тел.: (812) 328-95-11

«Классное чтение»6-я линия, д. 15, тел.: (812) 328-62-13

«Квилт» Книжный клубКаменноостровский пр., д. 13/2, тел.: (812) 232-33-07

«Санкт-Петербургский Дом Книги» (Дом Зингера)Невский пр., д. 28, тел.: (812) 448-23-57

Магазин «Все свободны»Наб. р. Мойки, д. 28, второй двор (код на воротах 489)


М О С К В А

«Фаланстер»Малый Гнездниковский пер., д. 12/27, тел.: (495) 749-57-21

«Фаланстер» филиал 4-й Сыромятнический пер., д. 1, стр. 6, тел.: (495) 926-30-42

Магазин «Циолковский»Новая пл., д. 3/4, подъезд 7д, тел.: (495) 628-6442

Лавка «Книга Максима» (МГУ)Лен. горы, 1-й корп. гуманитарных факультетов, середина 1-го этажа,

тел.: (985) 768-03-93

«Первая строка»ул. Покровка, д. 27, стр. 1, тел.: (495) 223-58-10

«Галерея книги „НИНА“»ул. Бахрушина, д. 28, тел.: (495) 959-20-94

«Гилея»Тверской бульвар, д. 9, тел.: (495) 925-81-66

«Книжный Клуб»Воронеж, ул. 20-летия ВЛКСМ, д. 54а, ТЦ «Петровский Пассаж»

тел.: (4732) 55-11-98

Книжный магазин «Пиотровский»Пермь, ул. Луначарского, д. 51А, тел.: (912) 485-79-35

Книжная лавка гуманитарной литературы в «АРСе»Ярославль, улица Свердлова, д. 9, тел.: (4852) 72-57-96

ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИНЫ:www.figurnova.ru

www.labirint-shop.ruwww.ozon.ru

www.bookkiosk.ruwww.librabook.com.ua


УДК 821.161.1-43 «19»karyakinyury.com/ru/books/neopozdat/kniga.pdf · ступление и...

Documents