^См.: Памятники литературы и письменности... Екатеринбург, 1993. Т.2. Вып.1. С.27-30.

71 См., например: История СССР с древнейших времен до наших дней: Сер. первая. М., 1967. Т.З. Краснобаев Б. Очерки истории русской культуры XVIII века: Кн. для учителя. Изд. 2-е. М., 1987.

SUMMARY

Who Are You, Iona Kurnosy?The article deals with the reconstruction of the biography of an Iona

Kurnosy, an old-bellever publicist and historian of the second half of the 18th century. Resting on the comparative analysis of the documents and literary works including those by Kurnosy himself and by other old-bellevers of the time, such as A. P. Melnlkov-Pechersky, a famous Russian scrlpt-wrlter of the 19th century, the author comes to a conclusion about the Identity of Iona Kurnosy with an Ivan Filippov, a run-away serf, who had first acted under the name of an old-bellever monk Issaky at the Urals metallurgical works, in Moscow and its surroundings and after his arrest and trial became a run-away convict and changed his monastic name for Iona (he adopted schema). Having settled at last In a secluded monastery In the Volga region, Iona achieved a wide popularity under a nickname of Kurnosy (the Snub-nosed) because of his cut — "torn" nostrils. The author argues that It was I.Kurnosy and notI.G.Pososhkov famous for his “Book of Poverty and Wealth" first published as late as 1842, who appeared to be one of the real ideologists of the young Russian bourgeoisie.

V. I. Baydin

В. В. Блажес

К О М И Ч Е С К И Й Ф О Л Ь К Л О Р В У Р А Л Ь С К И Х Р У К О П И С Н Ы Х С Б О Р Н И К А Х X IX В.

В статье анализируются комический фольклор пяти рукописных сборников, присланных с Урала в Русское географическое общество в 1848-1871 гг. Сначала назовем их и кратко охарактеризуем.

1. Сборник “Песни, собранные учителем Екатеринбургского уездного учи­лища В. Простосердовым” (прислан в 1848 г.)1. В нем 49 песен разных жанров, из них 17 комических. В рукописи отсутствует первый лист с первой песней, от нее сохранились лишь две последние строчки на втором листе: “Кто бы гору протоптал, то бы три дня работал”. Очевидно, в сборнике было не 49, а 50 песен.

2. “Сказки и загадки, подслушанные в Шадринском уезде” (три тетради, рукопись 1859 г., записи сделаны А. Н. Зыряновым)2. Сказки из этого сборника были опубликованы А. Н. Афанасьевым. Из остальных записей заслуживают внимания несколько небылиц, в том числе “Солдатская прибаутка”, — она

кем-то сочинена, причем слог посредственный, но речь идет о насущном: у солдата с приходом весны начинаются “ученья, несносные мученья", его бьют, плохо кормят. Иногда автор переходит на раешный стих: “нынче унтеры, как галки, носят с собой палки, бьют каблуками по бокам, а палками по спинам".

3. “Поговорки и прибаутки, записанные в Камышловском уезде" (рукопись 1871 г., записи сделаны А. Кокосовым)3. В этом сборнике есть ряд выразитель­ных пословиц о значимости шутки, оптимистического настроя, например: “живи — не унывай, помирай — не морщись", “шутки шути, да друга не гневи”; встречаются также самоироничные реплики-оценки, к примеру, жен­щина, допустившая оплошность в работе, говорит сама о себе: “Анна банна, клюка деревянна, руки лышны, ноги тряпишны".

4. Сборник В. Волегова “Простонародные сказки, рассказы, побасенки, игры и скороговорки"4. Содержит 72 текста, записанных в Оханском, Соликамском, Пермском уездах Пермской губернии. Подавляющее большинство — это записи детских игровых песен, потешек, небылиц. Некоторые сказки, например, “Коло­бок", “Терем мухи”, “Про Ерша", “О лешачихе”, “Волк и лисица", опублико­ваны А. Смирновым в известном сборнике “Сказки из архива РГО”. В. Волегов включил также около 20 “взрослых" побасенок, рассказов (термины собирате­ля), юмористических песен.

5. Сборник Н. Тихонова “Песни, байки, загадки, скороговорки, приметы и прочее"5. Содержит разножанровый фольклорный материал. В нем около 13 ко­мических песен, несколько небылиц, причем есть редкий вариант, “сплетенный” из конфессиональных мотивов.

Большое число юмористических и сатирических призведений в сборниках не кажется случайным, очевидно, это отражение реальной картины бытования фольклора. В сборниках обилие шуточных плясовых песен, большинство из них записаны также в других регионах России. Например, песня про бабу-неумеху, которая напекла таких булок, что их даже свиньи не едят; песни про бранчливую и журливую свекровку, которую все-таки обманывает хитроватая невестка: проникнув в погреб, она “пива пьяного натрескалась, сладкой водочки накушалася” и убежала гулять; несколько вариантов песни про чижика, погулявшего на Фонтанке, причем он всеща рисуется как удачливый любовник, “злодей девичьему сердцу". В целом, уральские юмористические песни обыгры­вают традиционные для этого жанра темы: сноха оставляет свекровку “с носом", теща имеет виды на зятя и готова вступить с ним в интимную связь, жена изменяет недалекому мужу и наоборот, в каждой деревне есть обжоры и выпивохи, засони и ленивцы, простаки и хитрованы. Песня потешается над неким Харитоном, у которого жена “тройников принесла", а соседи советуют: “секи бабу голиком, поливай кваском, посыпай песком”; или игриво рассказы­вается, что молодица с ведрами идет будто по воду, а на самом деле — на свидание на мельницу; или: “ехал Ванька на пеганке, заворачивал к цыганке, чтобы покутить"; или рассказывается про молодицу, как она поехала в лес по дрова и “неожиданно" встретила любовника; есть еще Танька-пьянка, она “сбилася с толку, свалилась на холку"; а еще был случай, как собаки укусили попа: "поп за стол, попадья — под стол..." В основе многих шуточных песен традиционная контаминация перверсивных мотивов типа; баба-обжора остается голодной, хотя съела свинью, борова, жеребенка, быка, сорок кадушек соленых лягушек, сорок амбаров сухих тараканов, сто пудов толокна6.

Некоторые из песен сюжетньі, большинство бессюжетны и построены по принципу нанизывания самых неожиданных мотивов. Во многих песнях дейст­вуют насекомые, звери, домашние животные: таракан рубит дрова для мо­лодицы, вошь парится в бане, свинья Варварка служит у комара кухаркой, курица метет метлой избу, петух на печи ворчит, как старый дед, кошка тащит с полатей старика, кота хоронят в гробу и отпевают, заяц заправски ухаживает за бабой, комар носит ведрами воду, медведь женится, и за свадебным столом девушки припевают; “Попу — хмельку, попадье — ленку, дьякону — лисенка, дьячку — зайчонка, а просвирне-горюше — заячьи уши”. Примеров можно привести еще более двух десятков7.

В нескольких песнях ради комизма припев строится как набор “иноязычных” слов, рифмующихся между собой

Слободушка, слобода,В этой во слободушке >Два дома почтовых,Два денщика хороших,Сибирбы, сибирьту,Шалтырь, вал тырь,Извивалтырь...*

Если сравнивать анализируемые песни с предыдущими репрезентативными уральскими записями, например, с текстами Сборника Кирши Данилова, то можно констатировать их принципиальное сходство в тематике, образах, поэти­ческих приемах. Отличие лишь в том, что в песнях 50—70 гг. XIX в., во-первых, уже есть типично уральские бытовые приметы. Так, в одной из шуточных песен пьяный парень залез на быка, стал его понукать и направлять к горе:

Покопать бы мне золоченой руды На перстни, на запонки,На хорошие бы серьгй9.

Во-вторых, ощутимо изменилось представление о красоте. В песне XIX в. молодец рисуется как неотразимый красавец в городской одежде:

На нем палевый жилет —Размилее его нет,Как манишка с медным складом Во косиночке была,Золоты часы с камнями,Тонка лента со струями Изнапрыскана духами10.

Песни “Во зеленом во садочке”, “Ох, горюна, ох, горю хмелина”, “У Спаса к обедне звонят”, “Теща ты, теща моя”, “Свиньи-хрю, поросята-хрю”, “Стать почитать, стать сказывать” и некоторые другие из Сборника Кирши Данилова, как и песни из сборников В. Простосердова, В. Волегова, В. Тихонова, создают один и тот же шуточно-гротескный, ералашный мир, в котором нет никаких

различий между действиями животных, птиц, насекомых, человека, нет никаких этикетных норм и поэтому все возможно. Но это, конечно, очеловеченный мир: все наделены всем человеческим, и чем неожиданнее, тем смешнее. В этом веселом мире все невероятно, но и непременно “заземлено” на обычный быт простого человека. Это мир, временно освобождающий человека труда от повседневных забот, включающий его в атмосферу радости, наслаждения, поэтому в песнях часто обыгрывается эротическая тематика, как и темы насыщения, праздничности, свободных поступков.

В атмосфере безаботности, дурашливости, шутливой безалаберности каждый взрослый становился немного ребенком, по крайней мере ему этого хотелось. Принципиально то, что шутливо-гротескный мир взрослых юмористических песен во многом напоминает веселый мир детских потешек, баек, в котором все насекомые, домашние звери и птицы также юмористически очеловечены и включены в бытовую повседневность11. Здесь нет, конечно, эротических элемен­тов и грубой комики, которые органичны для шуточных песен взрослых, “номенклатура” персонажей скромнее, что видно по детским песенкам “Тюрю, тюрю, воробей”, “Постой-ко, постой, заюшко”, “Кукареку, петушок”, “Сол­нышко, выгляни в окошко”, “Вася-Васенок, худой поросенок” и многим другим детским потешкам, байкам, попавшим в анализируемые сборники12. В детских произведениях поросенок продает кишки по три денежки, пегая кобыла доит по три ведра, курица тупит посох о речной песок, у сороки зеленый хвсст и пототурный нос, заяц женит медведя, коток ходит по сметану в погребок, чашечка-братиночка сама в лесу собирает ягоды, кошка вышла замуж за кота да только три денечка прожила, детки сыр колупают и собакам бросают — в них все освещено доброй усмешкой, а ребенок втянут в дружеские отношения со всем, что его окружает. Можно сказать, что ребенок познавал жизнь через ее юмористическую, фольклорную ипостась, что он сразу попадал в мир дружелюб­ных отношений человека со всякой живностью.

Возвращаясь к комическому фольклору взрослых, обратим внимание на цикл аллегорических сатирических произведений. В него в первую очередь следует включить песни про заморское птичье царство. 3 этом царстве у каждой птицы свой “шесток”; дятел — плотник, сокол — “наездник, на всякую птицу налетает”, кулик — рассыльщик, кукушка — вздорная кликушка, синица — бедная птица... Есть и бахвалящаяся сорока,’ в которой легко угадывается заносчивая богатая барыня, ведущая вольный образ жизни:

Без сладкого меду не вставала,Пеша к обедне не ходила,Все бы ей в богатых колымагах,Все бы ей кони вороные,Все бы ей кареты золотые,Все бы ей ребята молодые,Все бы ей молодые, хо'лостые13.

В другой песне также рисуется заморское птичье царство: птицы собираются в гости к синице, в том числе приходят холостой Сыч и Сова. Сыч долго не женится, потому что ищет богатую невесту, но скрывает это, говорит, что ему будто бы никто не подходит: ворона — колотилка, сорока — щекотал ка, галка —

зубоскалка... Его намерение становится ясным, когда Сова заявляет, что не умеет прясть, потому что у нее богатые родители, — он сразу же сватается. И сам он пашню не пашет, но ест калачи, а его “крестьяне орют да мякину жорют”. И все птицы сказали: “Сыч да Сова одна сатана”14. В этих песнях в обобщенной форме изображается социальная несправедливость, и сквозь алле­горический антураж ощутима народная сатирическая оценка богатых, живущих чужим трудом.

В цикл входит также песня про грибное царство, в котором верховодит гриб-боровик: он приказывает идти на войну маслятам, белянкам, опятам, свинарям, рыжикам, но те отказываются, ссылаясь на свое высокое социальное положение (белянки — дворянки, свинари — звонари и т. п.). Пришлось идти на войну груздям, потому что они — “мужики”15. Более ранний вариант обнаружил Л. Г. Бараг в архиве Н. Савваитова (Рукоп. отд. гос. б-ки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина), он был записан на Урале в 1838 г.16 В нем также отчетливо звучит сатирическая усмешка в адрес тех, кто занимает верхние ступеньки социальной иерархической лестницы.

К циклу примыкает известная аллегорическая сказка о Ерше Ершовиче. Надо заметить, что в последние годы археографическая экспедиция Уральского университета обнаружила рукописные материалы, свидетельствующие о том, что среди древнерусских литературных произведений, которые переписывали и пересказывали уральцы в XVIII — XIX вв., были “повесть о бражнике, яко вниде в рай”, “О Шемякином суде”, “О Фоме и Ереме”, “О куре и лисице”, “Азбука о голом и небогатом человеке”17. Сюда же следует добавить также “Повесть о Ерше Ершовиче”, которая бытовала, скорее всего, в четвертой редакции18, если опираться на запись В. Волегова19. Здесь краткое изложение захвата Ершом озера и суда над ним переходило в прибауточный рассказ о том, как Ерша сварили и съели. Подобная трансформация сюжета в народной среде вполне естественна. Если списки повести сохранили множество деталей разных форм русского судопроизводства XV — XVII вв. (систему свидетельских показаний, документальных доказательств, очных ставок, допроса истца и ответчика обви­нительного и следственного суда), то в фольклорной сказке все это опускается. Но если в повести показывается неспособность суда восстановить справедливость (“ерш плюнул судьям в глаза, вскочил на хвост и был таков”), то сказка своими, сказочными средствами “наказывает” ерша: его поймали, сварили и съели Перша, Богдан, Нестор, Назар, Мартын, Меркуша... Казалось бы, можно закончить, но сказка в веселой тональности продолжается: “Пришел Ксрнило и Елизара толкнул в рыло. Ерема да Борис об ерше подрались, тут пришел Макар и шарбу лакал, пришел Оноха и об ерше поохал, пришел Онисим...” Наказание Ерша, поданное в прибауточной форме, выглядит вполне органичным в кон­таминации с аллегорически оформленной основной частью сказки, это нака­зание — как бы развернутая финальная присказка20.

Антиклерикальная насмешка ощутима в аллегорической песне про попа-во­робья, которого застали “за поленницей с красной девицей”21, а также в песне “Как к обедне звонят, так монах идет в кабак”, в которой дается традиционный тип монаха-бражника, пропивающего рясу и клобук: целовальник выталкивает его их кабака, и монах идет не в келью, а веселиться к девушкам:

Девки песенку запели,Чернецу плясать велели.Уж как наш ченичок Запоскакивает,С ножки на ножку Запопрыгивает22.

Коснулась антиклерикальной темы даже нелепица. Такие небылицы были записаны в 50-е годы XIX в. в Зауралье А. Н. Зыряновым, а в Приуралье —В. Волеговым. Заслуживает внимания редкий вариант, записанный на Среднем Урале Н. Тихоновым: обычно антиклерикальные мотивы в. небылицах эпи­зодичны, а здесь есть попытка “выстроить" сюжет. Все началось с попадьи, которая вдруг “раздрьігалася", затем, немного погодя, мчерт треснул пономаря, а поп затужил и перестал служить"; далее рассказывается о неудачной попытке мирян звонить в лычный колокол, затем нашелся некий Ванька, который сделал “колеска и поехал на небеска” и нашел там сделанную из пирогов церковь, в которой “поп железный, пономарь оловянный, просвирни жестяные"; Ванька попытался с ними заговорить, но они молчали, тогда он осерчал, “по щелчку дал и ушел". Как и в других небылицах, здесь основную роль играет оксюморон: нищим подают куричьи сливки, свиные рожки, бараньи крылья; церковь покрыта шаньгой, заложена калачом и т. п.

Бытовали также произведения с церковной тематикой локального характера. Так, в песне, записанной В. Простосердовым, действие происходит недалеко от Екатеринбурга, в деревне Шарташ, где издавна живут староверы. Песня осуж­дает их не столько за то, что они сами “требы исполняют", сколько за практику выбора наставников. Эта практика изображена упрощенно: явно ради комичес­кого эффекта утверждается, будто у староверов попом может стать чуть ли не любой бородатый старик, объявивший себя святым. И рассказывается случай, как шарташские кержаки окружили почетом и уважением одного такого проходимца, стали его считать попом. Но об этом узнало “начальство", и самозванец попал в тюрьму, где его жизнь изображается через ироническую иносказательность: тюремная камера — теплая келья, наручные кандалы — серебряные манжеты, стражники — “все в лентах, позументах" слуги и лакей23.

Обособленный образ жизни староверов, их фанатичность, неукоснительное следование обычаям отцов вызывали определенное осуждение, что получало выражение в иронических пословицах, прозвищах и в так называемых побасен­ках, если употреблять термин собирателя того времени В. Волегова. Он называет так восьми-десятистрочные тексты иронической тональности с простейшими рифмами, скорее всего, местного сочинения. Записанные им побасенки обыгры­вают тему курения табака. В одной побасенке с деланной серьезностью го­ворится, что где упадет крошка табака, там кержак считает место святым; в другой явно в пику староверам, утверждавшим, что табак — чертово зелье, дается своеобразная хвала табаку: это “богова травка", “христов корешок", а тот, кто “нюхает табачок, тот христов мужичок"24; в третьей высмеиваются кержаки, публично порицающие курильщиков, но скрытно курящие. Приведем этот текст полностью как образчик местной песни 50-х годов XIX в.:

Кержаки сойдутся,О табаке соймутся.Раскольники дружелюбцвы,Они же честолюбивы,Любят, чтоб их пользовали табаком,Да только тайком.А наш брат кричит:“Эй, табащики, — к табаку!Пьяницы — к кабаку!Обжоры — к нужнику!”25

Тот же региональный колорит находим в так называемых масленичных указах. Как и в других регионах, на Урале масленая неделя проводилась шумно и весело. Указы обычно исполнял импровизатор-острослов, умело ориенти­рующийся в любой ситуации и хорошо освоивший народную поэтическую традицию. От острословов Соликамского уезда В. Волегов записал несколько таких праздничных “приказов” (термин собирателя). В плане поэтики они ничем принципиально не отличаются от себе подобных, бытовавших в других областях России, но и в них весьма существенную роль играет местная тематика или местные реалии, можно даже сказать, что их своеобычность — в перепле­тении традиционных и местных тем, бытовых черт, деталей. Последние для слушателей, очевидно, играли роль сигналов “узнавания” и, естественно, усиливали комизм. В одном из “приказов”, который запрещает “отпущать” жен по вечерам, чтобы они не оказались втянутыми в драку, основное место занимает описание драки-битвы снох и сношенниц, составленное из пародийно­эпических мотивов: щиты у них решетные, барабаны квашеные и т. п., а затем речь идет о наказании. И хотя оно подано в том же пародийном стиле, в нем присутствуют детали, хорошо известные усольцам: “судья у квашни ноздри рвал, у решета лоб клеймил, а старые штаны в Сибирь сослал”, причем говорится, что все это “у нас было на Майкоре”26.

Другой “приказ” дает команду бабам и девкам “тонко прясть, тонко скать, неводы вязать, рака ловить”. Комизм в том, что женщинам приказано вы­полнить дело вооруженных мужчин, ибо оказывается что рак — это разбойник. Так неожиданно тема разбойничества входит в юмористическое произведение. Эта тема разрабатывалась уральскими песнями, преданиями, легендами, начиная с конца XVI в., когда появились ермацкий песенный и прозаичный циклы, она оставалась актуальной и в XIX в. Вообще говоря, разбойничество — многоликое явление уральской жизни. Не вдаваясь в подробности, только отметим, что разбойниками называли многих, начиная от так называемых справедливых, благородных разбойников и кончая обычными бродягами, приворовывавшими на жизнь. Думается, что именно последние стали предметом осмеяния в ана­лизируемом “приказе”: бабы поймали самого крупного рака-разбойника, прежде чем в “полицию садить”, они рака “запрягли в пристяжки” (заметим, что пристяжными припригали именно воров, конокрадов ради публичного осмеяния), и вот “рак порно везет, прискакивает, мимо мельниц, мимо варниц, мимо пивоварен...” В конце-концов, пригнали в кузницу, “стали думать-толковать, чтобы рака заковать”, но отпускают его, так как он обещает: “Уберуся я из здешнего приходу”27.

Видимо, тому же исполнителю принадлежит еще одна импровизация раешно­го характера о битве пермячек с пельменями. Эта типично “масленичная" тема решается традиционно, как кухонная война, “большая сшибка": пельменей “несколько сот тысяч", они “от сильного жару зычным голосом ревели", однако пермячек не испугал этот рев, они все ополчились на “грозную силку" и “притыкали на вострую вилку" .

Наконец, отметим бытование свадебных юмористических песен, например, свадебные шуточные пожелания несчастья какому-нибудь мужчине, скупо ода­рившего девушек, поздравивших его песней — пропевших в его честь величаль­ную. В шуточном пожелании они поют, что имярек — “богатый богатина, денежный гадина", чтобы у него “мерины по полю разбежались, хвосты задирали, все пропадали", а “телята-то гладки ногами в грядку", а “куры-ле­беди, чтоб в дому их не было"29, — здесь общие места величальной песни контаминированы с пожеланиями ущерба, материального урона, и в результате возникает комическая хвала-хула.

Итак, юмористические произведения предстают как произведения нарочитые, созданные с установкой на демонстративное отступление от буднично-этикетных правил. Если в лирических песнях герои скромны, целомудренны, то персонажи шуточных плясовых песен создают веселый мир дурачливости, в такой атмосфе­ре к человеку как бы возвращается “память детства", он становится игриво­ребячливым.

Второй полюс комического — сатиру — представляли произведения на тему социального неравенства и конфессиональную тему. В разработке конфес­сиональной темы ощущается некоторая двойственность, обусловленная тем, что какие-то христианские идеи, очевидно, принимались горнозаводским населением и поэтому не стали предметом сатирического осмеяния, например, идея про­щения человека, совершившего какой-либо проступок, или идея загробного воздаяния, а некоторые — отвергались, например, идея христианского ас­кетизма, поэтому бытовали произведения про веселых монахов. Тип хмельного монаха-чревоугодника перешел в фольклор из предшествующей литературной традиции, и заметно, что в уральских песнях он овеян некоторой симпатией, ибо с народной точки зрения, бесшабашный человек, не приносящий кому-либо зла или общественного ущерба, не заслуживает строгого порицания. Народные симпатии на стороне таких героев, и сатирический смех направлен в целом на христианскую идею аскетизма, на монастыри, в которых, так сказать, прак­тически реализуется эта идея. Монастырь изображается как место, где челове­ческая сущность — хотя бы в ее естественном стремлении испытать наслаж­дения, ощутить чувственную радость бытия — способна проявить себя только с помощью хитрой уловки.

Большинство комических произведений, которые мы анализировали, известно по записям, сделанным в других местах России, и это естественно, поскольку горнозаводское население формировалось из переселенцев разных областей, преимущественно центральных и северо-восточных. Но все-таки региональный колорит ощутим. Уральские варианты легко узнаются по топонимическим приметам, бытовым деталям, а часть комических произведений сюжетно-те­матически связаны с уральской действительностью, например, песни про шар- ташских староверов, о курении табака, масленичные “приказы" о битве пермя­чек с пельменями, о поимке рака-разбойника и другие.

В целом рукописные сборники XIX в. донесли до нас репрезентативный материал и открывают новые возможности в изучении народной культуры Урала.

ПРИМЕЧАНИЕ

‘Архив РГО. Ф.29. Д.ЗЗ.^Там же. Ф.29. Д.45. (В рукописи есть помета: с.Иванищевское Шадринского

уезда.)Там же. Ф.29. Д.50.

4Там же. Ф.29. Д.68.5Там же. Ф.29. Д.90.6Там же. Ф.29. Д.29. Л.З, 6, 11, 13, 13 об. и др.; Д.68. Л. 26, 27, 28 об., 31,

37, 38 и др.7Архив РГО. Д.68. Л.11, 25, 25об., 28, 29, 31, 33, 35 и др.8Там же. Ф.29. Д.ЗЗ. Л.5.9Там же. Ф.29. Д.ЗЗ. Л.12об.10Там же. Ф.29. Д.ЗЗ. Л. 12.“ Эта близость, конечно, генетического характера. По мнению О. И. Капицы,

детские песенки бывают трех видов: 1) песни, заимствованные и переработанные детьми в соответствии со своими вкусами и интересами; 2) песни — осколки, обрывки песен взрослых; 3) песни, целиком, без изменений, пришедшие от взрослых к детям (см.: Мельников М. Н. Русский детский фольклор. М., 1987.С. 54-55.)

12Архив РГО. Ф.29. Д.45. Л. 10; Д.68. Л. Іоб., 2, 2об., 10, ІОоб., 11, 24об„ 25, 25об., 29, ЗОоб., Зіоб., ЗЗоб.

13Там же. Ф.29. Д.ЗЗ. Л.5.,4Там же. Ф.29. Д.68. Л.З (См. также запись 70-х годов XX в., свидетельст­

вующую об устойчивости этого сюжета: Скоморошины. Собр. в Прикамье И. В. Зырянов. Пермь, 1983. С. 73-76.)

,5Архив РГО. Ф.29. Д.ЗЗ. Л. 28об., 29, 29об.І6См.: Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка. Сост.

Л. Г. Бараг и др. Л., 1979. С.101.• ,7См.: Пихоя Р. Г. Общественно-политическая мысль трудящихся Урала(конец XVII—XVIII вв.). Свердловск. 1987. С.182-184.

18См.:Адрианова-Перетц В. П. Русская демократическая сатира XVII века. М.; Л., 1954. С. 218 и след.

19Архив РГО. Ф.29. Д.68. Л.11-12 (См. близкий вариант: Пермский сборник. М., 1858. Т.2, КН.1. С. 125-126.)

^См. также: Романова Л. Т. Сюжет о Ерше Ершовиче в устном народном творчестве / / Славянский филологический сборник. Уфа, 1962. С. 409-420. (Уч. зап. Башкир, гос. ун-та; Вып. 9).

21 Архив РГО. Ф.29. Д.ЗЗ. Л.8, 8об.22Там же. Ф.29. Д.ЗЗ. Л.24.23Там же. Ф.29. Д.ЗЗ. Л. 16, Ібоб.24Там же. Ф.29. Д.68. Л.23об.“ Там же. Ф.29. Д.68. Л.24.26Там же. Ф.29. Д.68. Л.17, 17об.

27Там же. Ф.29. Д.68. Л.18. 18об. “ Там же. Ф.29. Д.68. Л.21, 21об. 29Там же. Ф.68. Л.24 об.

SUMMARYComical Folklore In the Manuscripts Collected In the Urals

In the 19th Century The article analyses the comical folklore of five manuscripts which were

collected in the Urals and forwarded to the Russian Geographical Society in 1848— 1871. The majority of the comical art works Is known due to the recordings made In other regions because the population of mining and metallurgical plant villages was formed by the migrants from different areas of Russia mainly from Its central and north-eastern regions. One can, however, observe that the plot of some comical art works reveal their close connection with the Urals realities.

V. V. Blazhes

Б. В. Емельянов, М. Б. Хомяков

ХРИСТИАНСКОЕ УЧЕНИЕ О СМЕРТИ, ГРЕХЕ И СВОБОДЕ ВОЛИ В ФИЛОСОФИИ Н. Ф. ФЕДОРОВА

Осмысление и изучение философского наследия Н. Ф. Федорова затруднено в силу ряда обстоятельств, одно из которых — отсутствие системы категорий, что, в свою очередь, связано с тем, что его философия — не система, а некоторое проективное построение. Отталкиваясь от уже известных определений ее содер­жания (в частности, С. Голованенко в свое время писал: “Философия Николая Федоровича — философия смерти, и, как истинная философия смерти она хочет быть философией бессмертной жизни, философией религиозной, философией христианской, православной”1, обозначим нашу исследовательскую задачу как анализ федоровских представлений о смерти, грехе и свободе воли.

Итак, философия Федорова есть учение о воскрешении мертвых и, как таковая, есть философия религиозная, по собственной же оценке мыслителя философия христианская, что уже позволяет нам вписать построения мыслителя в контекст христианской мысли, сравнить наполнение им основных категорий религиозной философии с их рассмотрением другими христианскими мыслите­лями. Любое обращение к теме воскресения (воскрешения) мертвых предполага­ет вопрос о смерти, т.е. об объекте воздействия воскрешающих энергией — мертвом человеке. В свою очередь, в христианской мысли вопрос о смерти неразрывно связан с темой греха, свободы воли, искупления человеком довлею­щего над ним греха и через это возвращения к светлому состоянию нетленности, бессмертия, непорочности. В этих категориях вращается любая мысль, именую­щая себя христианской, особенное понимание именно этих понятий определяет собою особый стиль и федоровского дискурса.