Овсянников В.И. На взлете/Роман.

Роман посвящен трагической судьбе России в

первые десятилетия XX в., когда она была на подъеме

своего социально-экономического развития и по

программе реформ П.А. Столыпина готовилась занять

ведущие позиции в цепи крупнейших держав мира.

Этого не произошло благодаря усилиям внешних

и внутренних «темных сил», приведших страну к

убийству П.А. Столыпина, революционному хаосу, отречению Николая II,

февральской революции 1917 г.

Действие происходит в верхах российского общества и командования

армией, в кабинетах правящих кругов Европы, на секретных заседаниях в

Европе и Америке. Большое внимание уделяется становлению новой русской

деревни и мужика-производителя, его стремлениям к новой жизни.

В романе доктора исторических наук В.И. Овсянникова дается своя

трактовка положения России и событий тех времен, заставляющая читателей

по-новому взглянуть на историю и политических деятелей России начала XX в.

Содержание

В начале века ............................................................................................................. 3

Жили люди у Оки .................................................................................................... 25

Ответный ход ........................................................................................................ 123

Каток войны .......................................................................................................... 162

Алтарь Европы ...................................................................................................... 190

И сделалась тьма… ............................................................................................... 301

3

В начале века

Август 1905 г., Россия

Колноберже – Ковенская губерния

поместье П.А. Столыпина

Объезжая как-то в жаркий солнечный день свои земли, крупный

землевладелец, помещик Бурцев Арсений Никитич присмотрелся к косьбе на

столыпинских пажитях и, как ему показалось, в одном из косарей он узнал

самого Петра Аркадьевича Столыпина бывшего гродненского, а теперь

саратовского губернатора и владельца имения Колноберже, под Ковно.

Арсений Никитич направился в его сторону, чтобы убедиться, так ли

это?

– Ба, неужто сам губернатор, – выразил свое удивление и восхищение

Бурцев, подъехав к Столыпину, – сердечно Вас приветствую, Петр

Аркадьевич.

– Здравствуйте Арсений Никитич, а я здесь уже неделю. Заскочил

ненадолго семью проведать да и от дел наших подышать свежим воздухом.

Думаю, что это уважаемый Арсений Никитич по-соседски не заглядывает,

хотел сам собраться к Вам, да вот все дела и заботы.

– Воздух у нас преотменный, особенно по утру или когда вечереет,

многотравьем пахнет, а заглянуть в лес на бугорок в сосны в полуденное

марево, так как там запах особый: хвойная прель сливается с запахом

земляники и эфиром, исходящим от муравейных куч. Там, я знаю, не все

выдерживают, некоторые барышни даже в обморок падают.

– Да, такие места на вырубках не редкость.

– А что это Вы, любезный Петр Аркадьевич, не губернаторским делом

заняты?

– Не губернаторским это точно, но помещичьим, а значит, как я разумею,

важным и нужным.

Богатый помещик П.А. Столыпин, владевший несколькими имениями,

говоря так, вероятно, не приминул воспользоваться возможностью показать

себя либералом, а в действительности, размяться в охотку после сидения в

кабинете и вдохнуть свежего, настоянного на многотравье воздуха.

– А я, знаете ли, – с удовольствием заметил Арсений Никитич, – глядя на

косарей по прежнему люблю изучать историю и философию.

– Я помню это Ваше увлечение и завидую, сам бы с удовольствием

занялся этим, но дела, дела, все дела. Моя теперешняя служба съедает все

В начале века

4

время, даже вечерами приходится доделывать то, что не успел сделать днем.

Арсений Никитич, вот что, едемте сейчас ко мне, езды здесь не более

двадцати минут. Хотя до обеда еще далеко, но, думаю, чаем нас напоят да и

наливочкой на вишне или смородине угостят. За чаем Вы расскажете мне, о

чем пишут современные философы и историки, я люблю Вас слушать. Вы

очень интересно рассказываете, но и готов поспорить, особенно теперь, когда

по опыту службы пришлось на некоторые вещи взглянуть иными глазами.

– Что ж, провести часик, другой в Вашем обществе, дорогой Петр

Аркадьевич, всегда с удовольствием. Я вижу, Вы сюда прискакали верхом.

Садитесь ко мне, места хватит, а Вашего коня кто-нибудь потом пригонит,

пусть пока попасется на сочной травке и попьет родниковой водицы, она у

нас славная, даже какая-то сладковатая.

По дороге Бурцев поинтересовался, как живется Столыпину в Саратове

после Гродно.

– Честно говоря, Арсений Никитич, скучаю по нашим местам, но

вообще-то привыкаю. Люди, вроде, такие же, как и у нас в Гродно и

Колноберже, проблемы те же, но все не то, все как-то по особому. Народ

эмоциональный, живут больше страстями, чем разумом.

– Ну а как там относятся к Вашей идее организации хуторских хозяйств?

– По разному, знаете ли, но многие, мне кажется, не понимают, о чем

идет речь, а если понимают, то не знают, зачем это надо? Говорят: «Жили без

хуторов и еще без них проживем». А что крестьяне, так те вообще темны и

невежественны, не видят своей выгоды, или хитрят – не хотят работать,

только и слышишь: «Общину ломать? Не позволим». Не понимают, что на их

общину никто не посягает, хотя ее время давно прошло. Из-за общины у них

бедность и распад хозяйства. А они все свое: «Мы люди не завистливые, что

имеем и тому рады, а если и это потеряем, то кусок хлеба добрые люди всегда

подадут, нам и его хватит». Ну мы приехали.

Расположились они на широкой террасе перед парадным входом,

которая в сущности была превращена в цветущий дворик, спускающийся по

широким ступеням вниз, где располагалась разноцветная клумба,

обрамленная подстриженными кустами.

Поставили на стол самовар с кренделями и вареньем, графинчик

самодельной наливочки, тарелочку с тонко нарезанным домашним сыром,

ноздрястым и с прозрачной «слезой». К сыру подали желтого сливочного

масла. Петр Аркадьевич с удовольствием осмотрел стол, спросил: «Кренделя

когда пекли?»

– Утряшние, еще не совсем остыли.

Столыпин взялся за графинчик наливки.

В начале века

5

– Вообще-то я не пью, но с Вами, за встречу да под чай немного с

удовольствием.

– Ба…! – довольно протянул Бурцев, – это не просто вишневая наливка,

что-то в ней еще духовитое, вот только, что – не пойму?

– А мы давайте еще по рюмочке. Вы, Арсений Никитич, не смущайтесь и

на меня не смотрите. Я хоть сам и не очень горазд, но других не осуждаю. К

тому же наливочка такая славная. Есть у меня одна селяночка, большая

умелица. Она, когда заряжает бутыли, никого не допускает. «Вишневка»,

говорит, и все, остальное не Ваше дело. Ей Семен воду возит с родника из-

под лесного бугра, что за лосьим лугом. Он почитается не иначе, как святой

источник. Батюшка, говорят, в старые времена освятил его. Мужики

укрепили стенку оврага, вмонтировали трубу и навес соорудили. Так косари

туда обедать и отдыхать ходят с поля. А еще, метрах в десяти-пятнадцати от

родника, они размыли лужицу в ручье, расширили ее, углубили. Получилась

как ванночка, в которую поместятся два человека. Народ пристрастился

нырять в нее. Говорят, что тело освежает, но холода не чувствуется. Даже на

крещение ходят нырять и никто ни когда не заболел. Считается, что та вода

лечит. Ну да Бог с ними, пусть развлекаются, радости у мужиков в жизни

мало. Пусть ныряют, лишь бы работали и в политику не лезли.

– Кстати о политике. Вы не слышали, что там в Петербурге, Москве?

Говорят, не спокойно. Радикалы совсем распоясались, людей смущают?

– Да, что наши столицы? Они и в Саратове жить не дают спокойно. У

них ведь как повелось? Стоит правительству приступить к реформам или еще

только приготовиться к ним, как эти начинают критику, все им не так и не

эдак, а главное взялись обвинять правительство, реформы, мол, только чтобы

обмануть свой народ. Радикалы, они чувствуют, что, если правительство

встанет на путь реформ, то окажется, что революционеры никому не нужны,

что Россия способна без них идти по пути прогресса. Но они смущают людей

заверениями – стоит только произвести революцию, так со дня на день жди

улучшения жизни, хотя общеизвестно – так не бывает, особенно при сильно

запущенных российских порядках. Только эволюционно, то есть постепенно,

шаг за шагом можно добиться успеха, как на ступеньках, постепенно

поднимаясь по ступеням зрелости общества. А эти отщепенцы сами никогда

не работали и ничего не понимают в хозяйственной деятельности. Что и

могут, так это гундосить по подворотням о равенстве, уравниловке в

земельных отношениях, свободе. Обещают дать народу свободу и землю, а

кому нужна такая свобода и земля, если управляться на ней нечем: инвентаря

у многих нет, и денег у них нет. А мужик этого не понимает и готов поверить

всякому горлопану.

В начале века

6

Не зря экономист Карл Маркс писал: «Призрак коммунизма бродит по

Европе». На деле оно так и вышло – призраком был, им и остался. Благо

Европа поняла это и прекратила баловаться революциями.

– Да, действительно, когда производство выросло, люди поняли, что

нужно больше работать. Вон американцы, только накопят денег на заводах и

фабриках, так сразу бегут на Запад, покупают землю и строят свои фермы. А

что касается социализма, то это болезнь молодости, призрак он и есть

призрак. Значительная масса социалистов, повзрослев, становятся

консерваторами, государственниками, понимают, что создано поколениями,

одним махом ломать нельзя, нужно терпение, чтобы дальше двигать

производство, тогда от него польза будет расти, а зла в обществе будет

становиться с каждым шагом все меньше. В Англии это поняли давно, там

промышленность на протяжении всего XIX в. была на подъеме, и результат –

никаких призраков и ни одной революции. Так к концу века и во всей Европе

пугало социализма развеялось и перешло к нам, так как мы опаздываем в

наших делах, и нынешняя революция, видимо, не последняя.

Аркадий Петрович, и все-таки, как же быть со «свободой, равенством и

братством», ведь за них со времен Великой Французской революции идет

борьба во всем мире. Сами-то они не придут? Я хоть и помещик, но и меня

смущают наши некоторые порядки. Если мои крестьяне не будут требовать, я

им землю так просто не отдам.

– Отдадите, Аркадий Никитич, и с удовольствием, если менять

отношения в деревне постепенно и убедить Вас, что одному Вам уже не

выгодно тащить этот груз. Ломать отношения силой – пустое занятие. Вот Вы

вспомнили французскую революцию с ломкой общественных устоев, ну а к

чему она привела? К диктатуре. В Англии в XVII в. – к протекторату

Кромвеля – та же диктатура.

– А в Америке? Там обошлось без диктатуры.

– Обошлось, но там и революции не было. Война за независимость

колоний нечто иное. Они добились свободы от английской короны и стали

равными.

– Что значит равными? Там то же остались богатые и бедные.

Сохранилась частная собственность.

– Понятие равенство социалисты превратили в рождественскую

сказочку. Мало провозгласить равные права и возможности, они должны на

что-то опираться. Вы, Арсений Никитич, удивитесь, если я скажу, что такой

опорой является принцип «священной и неприкосновенной частной

собственности».

В начале века

7

– Вот тебе раз? Я много прочитал социалистической литературы, хотя по

своим идеалам далеко не социалист, так они только и пишут об ее

уничтожении, об уравниловке.

– Я же говорю, что социалисты ничего не понимают в делах

хозяйственных и управлении государством. В лучшем случае они утописты, в

худшем – провокаторы, хотя в повседневности эти понятия сливаются в

хронический идиотизм.

Государство гарантирует неприкосновенность частной собственности, –

Столыпин разлил еще по рюмке наливку и пригубил. – Выпейте рюмочку,

Арсений Никитич, а я продолжу. Оно своими законами предоставляет права и

разъясняет возможности граждан. Но каждый может по-своему

воспользоваться ими или нет. Вот в чем заковырка. Одни воспользуются

полной мерой, другие меньшей. Отсюда богатство и бедность. Одному

повезло на бирже, другому нет. Или возьмем крестьянскую семью. У одних

пьянство с утра до ночи, у других работа. В одной семье семь человек

рабочих рук, в другой три-четыре. У кого земельный надел больше, кто

получит большую прибыль? Понимаете, о чем я говорю. Нужно тебе еще

землицы, возьми отруб. Малодетная семья не возьмет, так как они на

выделенной им общиной земле еле-еле справляются. Вы помещик, у Вас

работают крестьяне, но работают они не на себя, и Вы недовольны их

работой. Поркой Вы их не заставите работать лучше, а Вы отдайте им часть

земли в аренду. И сноровистому мужику будет хорошо, и у Вас – хлопот

меньше.

– Ну, Петр Аркадьевич, Вы обрекаете бедного мужика на постоянную

нищету.

– Никак нет, Ваше благородие, – улыбаясь, парировал Столыпин. –

Твердая политика государства в области экономики, права и образования,

развивающаяся эволюционно и способная все больше и больше помогать

слабым людям бороться с бедностью – вот и получается, что все люди братья.

Когда сильные посредством государства помогают слабому и обозначается

движение по пути прогресса, то, что революционеры называют социализмом.

И вообще, кто придумал слово революция? Эволюция – это движение вперед,

а революция – движение назад. В той же Англии в первой половины XVII в.

И понятия то такого – революция, – не было, только потом реставрацию

Стюартов называли «славной революцией», т.е. возвращением к прежнему

правлению. В истории достаточно примеров, когда так называемые

революции оставляли после себя хаос, а он, как антисанитария для

размножения вредных разных микробов, – питательная среда для радикалов и

всяких отщепенцев общества. Поэтому я и говорю: что угодно, только не

В начале века

8

революция, тогда вопрос «быть или не быть» решится однозначно – не

бывать сильной и просвещенной России.

– Петр Аркадьевич, Вы убедительно все говорите, я в восторге от Ваших

светлых мыслей. Но как Вы объясните, что вся новая история наполнена

революциями?

– Очень просто. Власть имущие опаздывают с реформами и не успевают

за перенасыщением общества пороками, вот общество и саморегулируется.

Это как больной человек, если его не лечить, он начинает лечиться сам и

часто не так как надо, после чего умирает, либо остается калекой.

Чего греха таить, Россия в этом отношении, конечно, чаще запаздывает.

Отсюда и невежество русского мужика и отчасти справедливые обвинения

европейцев.

– Это Вы верно заметили – отчасти. Но они-то твердят о «ценностях

общепринятых во всем цивилизованном мире». А мы, выходит,

нецивилизованные. Да, наша культура не уступит никому в мире. Но им не

важно, они хотят, чтобы мы отказались от нашей культуры и восприняли их.

Единой культуры и философии, я считаю, быть не может, и ценности у всех

свои. Хотя есть и общие. К примеру, христианство – вот единый источник для

всех европейцев. Но мы его признаем и ценим, но не все исполняем. Так и

они не все исполняют. Сказано: не убий, так убивают; сказано: не укради, так

крадут и так далее. Так давайте вместе об этом говорить, нам есть, что

сказать, а поучать нас, как нам жить, вот этого не надо, сами разберемся. Не

так ли?

– Конечно так. Я много об этом думал. Но многие, к сожалению, только

и ловят, что скажет «мировая цивилизация», а есть ли она одна на всех, об

этом не думают.

Впрочем, дорогой Арсений Никитич, я хотел послушать Вас и Ваш

рассказ о новинках философской мысли, что для меня сейчас очень важно, а

получилось наоборот. Я сам разговорился, соскучился по свободному

общению.

– Это ничего, в следующий раз приезжайте Вы ко мне. У меня тоже есть

отменная наливка, я Вас угощу наливкой из красной смородины. Вкус! Я Вам

скажу..! А запах какой?! И свой спец имеется, – понизив голос и посмотрев

по сторонам, он, как заговорщик, сообщил, – колдун, да… да… колдун, его в

нашем имении все таким считают. Однако зла он никому не приносит, но

больных исцеляет. От его настойки утром чувствуешь себя на десять лет

моложе.

Столыпин посмотрел на часы.

– А знаете что, Арсений Никитич, время уже обеденное, оставайтесь.

Вместе пообедаем, продолжим наш разговор.

В начале века

9

– Спасибо, добрейший Петр Аркадьевич, в другой раз с удовольствием, а

сегодня супруга и дети ждут меня к обеду. У нас, знаете ли, сын приехал из

армии погостить на несколько дней. Да и дочка не балует, с возрастом все

чаще по гостям стала разъезжать. А здесь такой случай, вся семья в сборе.

– Что ж, до встречи, рад был нашему общению.

– Я тоже, так на днях до Вашего возвращения в Саратов ждем Вас с

супругой. Непременно приезжайте

– Она у меня вчера простудилась. Думаю, сегодня–завтра отлежится, а

послезавтра с утра пришлю Вам ответ.

Бурцев уехал, а Столыпин еще какое-то время сидел за столом и смотрел,

глубоко задумавшись куда-то вдаль. Потом словно очнулся от своих мыслей:

«Да, – задумчиво, ни к кому не обращаясь, – не опоздать бы.., только не

революция».

* * *

Петр Аркадьевич Столыпин происходил из дворян старинного рода,

известного еще в XVI веке. К одной из ветвей Столыпиных принадлежала

Елизавета Алексеевна – бабушка М.Ю. Лермонтова, которого, впрочем,

сородичи не жаловали за «невыносимый характер».

Отец Петра Аркадьевича – Аркадий Дмитриевич – был известен в годы

Крымской войны, в которую выслужился до адъютанта командующего

армией князя М.Д. Горчакова. Русско-турецкую войну 1877–1878 гг. он

встретил уже в генеральском чине.

Военная служба Аркадия Дмитриевича не иссушила его душу. Он

оставался жизнерадостным человеком, пристрастившимся на службе к

картам. В картах ему часто везло. Играл по крупному и однажды выиграл

даже имение Колноберже.

На уровне хорошего дилетанта сочинял музыку, играл на скрипке,

увлекался скульптурой, изучал богословие и историю. С времен Крымской

войны долго дружил со Львом Николаевичем Толстым. Казалось, после всех

перипетий войн, потерь и разочарований он спешил полной мерой

восполнить годы войн безмятежным времяпрепровождением в кругу семьи и

друзей во всем полюбившемся Колноберже.

Его жена – Наталья Михайловна была грамотной и просвещенной

женщиной – дочкой М.Д. Горчакова, у которого Аркадий Дмитриевич

служил. У нее был свой круг друзей и близких знакомых. В этот круг входил

Н.В. Гоголь, который не вызывал восторга ее подруг, считавших его

странным человеком за всегда неряшливый вид.

В начале века

10

Семья Столыпина жила в то время в Литве с выездом на лето в

Колноберже или в Швейцарию, но Петр родился в апреле 1862 г. в Дрездене,

где тогда находилась его матушка. Чета Столыпиных считалась

просвещенным семейством. Подросший Петя равнодушно относился к

музыке, но любил литературу и живопись. А став взрослым и отцом

семейства, любил сочинять своим дочкам сказки и забавные рассказы. Не

курил и не пил вино, в отличие от отца почти не играл в карты. Волею

судьбы, живя в западных землях Российской империи, он впитал в себя

культуру и традиции литовско-немецкого населения и плохо разбирался в

порядках, царивших в исконно русских землях.

Образование он получил техническое, закончив физико-математический

факультет Петербургского университета. Учился прекрасно. Однажды

экзамен у Д.И. Менделеева так увлек того и другого, что профессор и студент

развернули бурную дискуссию о табачных культурах Южной России. Когда

Дмитрий Иванович очнулся от разговора и посмотрел на часы, он

удовлетворенно подвел итог: «Однако, молодой человек, мы засиделись. На

сегодня будет. Великолепно, пять без сомнений».

Женился Петр Аркадьевич рано. Жена его, Ольга Борисовна, ранее была

невестой убитого на дуэли старшего брата Петра. Петр Аркадьевич стрелялся

с убийцей брата и получил ранение в правую руку.

Таких людей, как Петр Аркадьевич, обычно называют баловнями

судьбы. Действительно, его детство и юность прошли под лучами дружной

богатой семьи, в полной мере воспринявшей культуру своего времени и

привыкшей ни в чем себе не отказывать.

Женитьба его сыграла решающую роль в дальнейшей карьере. Дело в

том, что его жена была любимой дочерью Б.А. Нейгарда – почетного опекуна

Московского присутствия Опекунского совета учреждений императрицы

Марии Федоровны.

В семье Столыпиных получили распространение пристрастия одного из

членов клана – Дмитрия Дмитриевича, долго жившего за границей и

исповедовавшего философию О.Конта. Вернувшись в Россию, он написал

книгу «К вопросу философии права» и решил заняться переустройством

крестьянского деревенского быта. Но мужики не поняли затеи барина и

считали все это чудачеством и баловством. Тогда он понял, что корень зла в

крестьянской общине, где личность притеснена, а порядки попросту не

красивы.

С 1885 г. у Петра Аркадьевича началось восхождение на правящий

Олимп государства Российского. Для него – человека неизвестного в Питере,

предстоял нелегкий путь. Однако обнаружились внутренние пружины,

которые успешно его проталкивали по ступеням чиновничьей лестницы.

В начале века

11

В 1885 г. Петр Аркадьевич поступил на службу в Министерство

государственного имущества, но рутинная работа была молодому человеку не

по душе, и в 1889 г. он перешел в Министерство внутренних дел. Живя в

Петербурге он продолжал поддерживать тесные связи с родиной и ковенские

дворяне избрали его в 1899 г. своим губернаторским предводителем.

В 1902 г. встал вопрос о губернаторе в Гродно. Поручение подобрать

кандидатуру было дано Министру внутренних дел В.К. Плеве, который

считал, что такие должности могут занимать только местные

землевладельцы. Он и предложил молодого и перспективного П.А.

Столыпина, пользовавшегося уважением местного общества, к тому же

слывшего либералом, что в ту пору было модно.

Став губернатором Гродненской губернии, П.А. Столыпин создал на

основе материалов общегосударственной программы подготовки аграрных

преобразований М.Ю. Витте местные Комитеты о нуждах

сельскохозяйственной промышленности. Литва тогда почти не знала хуторов,

а крестьяне, как и везде, жили в деревнях, и их земли были разбиты

чересполосицей. Столыпин же, бывая в Восточной Пруссии, был знаком с

хуторскими хозяйствами, считал их образцом, лелея мечту перестроить

деревню на хуторской лад. На заседании центрального Гродненского

комитета он впервые изложил свои взгляды. Лейтмотивом выступления было

заявление, что народ темен и невежественен, но и не следует ожидать его

просветления, а нужно улучшать его быт по своему усмотрению, без этого

проведение требуемых мероприятий будет отложено на неограниченный

срок. Основа реформ: уничтожение чересполосицы и расселение крестьян на

хутора. Члены Комитета в основном горячо его поддержали, но в ряде

выступлений чувствовались намеки против образования мужиков, некоторые

выступавшие считали его излишним и даже вредным.

– Крестьянская масса с введением обязательного образования или с

расширением доступа в школы, несомненно, будет стремиться в будущем к

государственному перевороту, социальной революции и анархии, – заявляли

они.

– Господа, – горячо парировал Столыпин, – бояться грамоты и

просвещения, – бояться света. Так нельзя. Образование народа, правильно и

разумно поставленное, никогда не приведет к анархии. Для многих

культурных стран может служить идеалом общее образование в Германии.

Однако в Гродно реализовать свои идеи Петр Аркадьевич не успел, так

как через десять месяцев он был переведен губернатором в Саратов.

Фактически его семья поехала в незнакомую страну, учитывая, что вся его

прежняя жизнь прошла на западе. В коренной же России он бывал

исключительно редко и, тем более, русскую деревню практически не знал.

В начале века

12

Новое назначение он получил не в лучшие для России годы: в 1904 г.

началась война с Японией, в 1905 г. – революция. По поводу войны он

печально заметил: «Грустна и тяжка война, не скрашенная жертвенным

порывом, но каждый сын России обязан по зову своего царя встать на защиту

Родины от всякого посягательства на величие и честь ее».

В годы революции он был замечен как губернатор, в значительной мере

усмиривший одну из самых буйных губерний. Столыпин считал, что для

подавления революции хороши все средства, поэтому он опирался на

черносотенцев и всех ее яростных противников вплоть до умеренных земцев.

Хотя без участия войск и здесь не обошлось. Да и сам он в 1905 г. не

смущался самой грязной работы. В сопровождении казаков он разъезжал по

губернии. В Балашове в него угодил один из камней, брошенных

черносотенцем то ли случайно, а может и намеренно, но это Столыпина не

смутило и он продолжал свой рейд. В одном из бунтовавших селений группа

добропорядочных крестьян встретила его хлебом и солью, но разъяренный

беспорядками Петр Аркадьевич не слезая с коня ударом сапога вышиб хлеб

из рук старосты, и поднос с хлебом улетел куда-то в толпу, из которой на

него двинулся верзила с колом в руках. Столыпин, сверкая глазами, спрыгнул

с коня.

– Ну, что, мужики, бунтовать вздумали, – снимая шинель, зарычал он.

Толпа притихла, думая, что он собрался драться с верзилой, но

губернатор бросил шинель ему со словами: «Подержи-ка, что-то я запрел».

Верзила от неожиданности выронил дубину и принял шинель

губернатора аккуратно через руку.

– Так бунтуете или хлеб-соль мне предлагаете? Что примолкли? Чего не

хватает? Староста, чего не хватает?

– Так, Ваше высокоблагородье, некоторые требуют свободы и земли.

– Земли вам мало? Во-первых, я видел, что земли плохо ухоженные.

Урожай сам не вырастет, за ним и вообще за землей уход требуется, а вы

ленитесь, не хотите хозяйствовать по-новому. Рачительные хозяева, наверное,

не кричат: «Земли мало», а отжимают и той, что имеют, столько, что на жизнь

хватает, и продают излишки.

Столыпин сделал шаг вперед, толпа отступила. Высокий рост

губернатора, косая сажень в плечах, горящий властный взгляд, резкий тон

разговора, дополняемый отборной бранью, угрозы Сибирью и каторгой

произвели впечатление.

− Ну, а кому земли действительно не хватает, а есть силы поработать, я

сейчас же подпишу указ об их переселении на хутора. Кто хочет на хутор,

поднимите руки.

Поднялось несколько рук.

В начале века

13

– Михаил Михайлович, – обратился он к главному землеустроителю, –

перепишите всех желающих и подготовьте прошение от их имени, сейчас же

подпишу его.

Среди мужиков прошел одобрительный гомон и голоса: «И меня, и

меня». Верзила с шинелью губернатора засуетился, нервно задергался: «А я,

что, рыжий? И меня то же».

Столыпин не выдержал и рассмеялся, вслед за ним заржала, загоготала и

захихикала вся толпа. Только самые отъявленные подались назад.

– То-то же, а то, ишь – земли им мало. А какой такой свободы вам мало,

− вдруг серьезно опять вспылил Столыпин, − не свобода вам нужна, свободы

у вас хватает и законно получите еще.

Вы хотя бы Высочайший манифест «Об усовершенствовании

государственного порядка», недавно подписанный Государем-императором,

читали?

− Слышали,− раздались в толпе голоса.

− Так чего же вам надо? Там прямо сказано: «Даровать населению

незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной

неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

Государь даже часть своих прав передал Государственной думе и установил,

как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без

одобрения Думы. Ну? А вы говорите свободы Вам мало. А если кому-то и

этого нехватает, то Государь сам обещает «дальнейшее развитие общего

избирательного права», а сейчас призывает к участию в Думе «те классы

населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав». Вот она

настоящая забота о народе и его свободе. Но, понятно, всех вопросов одним

махом не решишь. Кое-кому анархии не хватает, дурят, мужики, вам головы.

На дармовщину вы позарились. Выгребли у одинокой барыни все зерно,

семью голодать оставили. Чуть не спалили. Сейчас будем проверять, кто

сколько прихватил себе. Уверен, ваши подстрекатели себе больше всего

заграбастали. Лучше верните по-хорошему, а то прикажу, казачки всех

непокорных прилюдно высекут.

Толпа, как завороженная, единым взглядом подняла глаза на

ухмыляющихся казаков, а каждый в отдельности понял: «Эти высекут». По

спинам мужиков пробежала волна холодных колючих мурашек: «Да еще и

позор прилюдно терпеть».

– Ну, кто зачинщик? Выходи вперед.

Все затихли. Столыпин сделал еще шаг вперед. Мужики от страха стали

выталкивать баламутов, те пытались хорохориться.

– Нет, мужики, это вы мне не тех сдаете, это такие же дурни как и все

остальные. Здесь промышляет кто-то поопытней да полукавее.

В начале века

14

При этих словах толпа разделилась и обозначила человека в длинном

плаще с капюшоном, с круглыми запотевшими очками на носу, с широкими

ноздрями, которые нервно дышали и раздувались, и с непременными усиками

над толстыми губами и бородкой клинышком под ними.

– Вот этот похож.

– Сослан к нам на поселение, − прошептал Столыпину главный

полицмейстер, − с питерского металлического завода.

– Ах, вот оно что? Так он в Питере набуянил, и его к нам заслали, нашу

жизнь отравлять. Полицмейстер, готовь документы на этого, а самого в

железо и этапом Сибирь-матушку осваивать, да смотри в самый медвежий

угол, где людей поменьше, а зверье позлее, чтобы не сбежал. А этих

недоносков в ближайший околоток. Там вразумить и толково объяснить.

Взять с них слово, что будут вести православную, добропорядочную и

законопослушную жизнь, и отпустить по домам. Ну, а теперь, господа казаки,

как положено, пошли по домам. Собирайте награбленный хлеб по списку и

по весу.

– Да, кстати, где там каравай с солью? Давайте его сюда, попробуем, на

что ваши женщины способны.

Подали каравай на чистом полотенце. Столыпин отломил кусок, с

удовольствием пожевал и проглотил его.

– Ну вот, ваши женщины, оказывается, умнее вас, хороший хлеб пекут.

Вот этим и надо заниматься, а не всякую социалистическую шваль слушать.

Староста, подавай уж к хлебу молока, маковой росинки во рту с утра не было.

На обратном пути в Саратов Петр Аркадьевич отправил домой

нарочного с наказом топить баню. После недельного рейда на коне, да еще и

плечо мозжило от камня, хотелось напариться и вытянуться в чистой,

широкой постели.

На крыльце парадного подъезда его встречали дочки: Старшая, завидев

отца, с криком: «Маменька, выходи из дома, папенька приехали», – кинулась

в дом. На шум стала собираться дворня, а из распахнутых дверей выходили

домочадцы. Младшая дочка бросилась отцу на руки.

Это был уже не тот губернатор, который кастил крестьян, готовый сам

броситься в драку. Перед семейством стоял добрый, улыбающийся и всеми

любимый муж и отец.

– Пап, а пап, а ты новую сказку придумал?

– Придумал, − на ухо дочери сказал он.

– А о чем она?

– О девочке с двумя носиками.

– А, о чем в ней говорится?

В начале века

15

– Э…э, не сейчас, я сейчас пойду попарюсь в бане, потом все вместе

поужинаем, потом с сестренкой вы ляжете спать, вот тогда я и расскажу, о

чем эта сказка.

* * *

Первой попыткой утвердиться П.А. Столыпину на правящем Олимпе

Российской империи было предложение его родственника обер-прокурора

Синода князя А.Д. Оболенского в октябре 1905 г. о выдвижении кандидатуры

Петра Аркадиевича на пост министра внутренних дел. Однако, лица,

причастные к принятию решения мало его знали, а С.Ю. Витте видел на этом

посту только П.Н. Дурново.

В апреле 1906 г. правительство Витте само ушло в отставку, и

кандидатура Столыпина на пост министра внутренних дел вновь выплыла.

Формировавшееся правительство И.Л. Горемыкина представлялось всем

как сборище реакционеров. Сам же престарелый Горемыкин не понимал,

зачем это он вновь понадобился власти. Ему в домашней тиши на отдыхе и

так нравилось. А здесь, нате вам, в третий раз приходится натягивать на

плечи премьерский мундир. О Столыпине в то время вспомнили по докладу

Д.Ф. Трепова 1905 г., в котором тот отмечал, что благодаря личным заслугам

губернатора порядок в Саратовской губернии наведен полностью. В

действительности это было не совсем так. Петр Аркадьевич вначале

действительно лично участвовал в карательных экспедициях, но понял, что

благоразумнее перенести эту ношу на плечи военных. Потому ему удалось

прослыть либералом, что было кстати. Замена явного карателя П.Н. Дурново

на либерального Столыпина казалась в глазах многих удачным ходом. Никто

не сомневался, что «двигали» Столыпина его шурин Д.Б. Нейгардт и Д.Ф.

Трепов, который пристрастился к разыгрыванию перед царем мудреных

назначенческих комбинаций.

Став министром внутренних дел, П.А. Столыпин отличился тем, что

стремился объединить тех землевладельцев, которые видели в крестьянской

общине организацию, готовую к погромам их имений под знаменем борьбы с

малоземельем. Вместе с тем ему удалось осуществить контакты и с

председателям I-й Думы С.А. Муромцевым, и с лидером кадетов П.Н.

Милюковым.

После роспуска Думы И.Л. Горемыкин, казалось, больше ни на что не

был годен и никому не нужен, к тому же все больше стали поговаривать о

необходимости послабления политики в отношении либералов. Николай II

как-то заметил: «Старый Горемыкин дал мне совет, указавши только П.А.

Столыпина! И за это спасибо ему». Действительно в складывавшихся

В начале века

16

условиях П.А. Столыпин оказался самой подходящей фигурой на пост главы

правительства, и Петр Аркадьевич наконец-то получил возможность

составить программу преобразований, о которой он давно мечтал. Но опять

же помешала революция.

На заседаниях Правительства он изъяснялся определенно и

недвусмысленно: «Господа, − говорил он, − наше дело – преобразования,

необходимость в коих для России очевидна. Пожалуй, всем здравомыслящим

ясно, что социалисты разных мастей пытаются этот процесс остановить, так

как чем успешнее будем действовать мы, тем очевиднее будет их ненужность.

Уверен, они, как паразиты, размножаются в теле государства, когда мы

медлим. Обратите внимание, все их бомбы и террористические акты

начинали массово производиться, когда государство приступало к реформам.

Поэтому вопрос стоит так: либо реформы, − либо революция. Из этого

следует, что мы должны использовать все возможные средства, в том числе,

хотим того или нет, подавлять всякие проявления мятежей, опережать их, а

разносчиков революционной заразы попросту уничтожать».

Столыпин встал из-за стола и прошелся по кабинету, члены

правительства перешептывались между собой, обсуждая сказанное главой

правительства.

– Но главное при этом, − как бы высказывая свои мысли вслух и не

обращаясь ни к кому, резюмировал Столыпин, − это реформы.

– Петр Аркадьевич, − из-за стола поднялся А.В. Кривошеин, которому

предстояло стать главноуправляющим землеустройством и земледелием, – я

готов полностью поддержать Вашу идею, но мне не дает покоя опыт Сергея

Юльевича Витте, ведь он тоже стремился к реформам, но координальных

перемен в нашем обществе так и не произошло.

– Ваше замечание вполне уместно и своевременно. Однако, я не вижу

оснований отказываться от реформ. Нам предстоит начать с того, на чем С.Ю.

Витте остановился, извлечь из его деятельности положительный опыт и

постараться если и допускать, то поменьше ошибок. Вот поэтому необходимо

в кратчайший срок собрать во всех ведомствах проекты, которые уже

разработаны Сергеем Юльевичем. И давайте при этом не будем считать, где

чьи заслуги. Как сказано в Писании? Бог «воздаст каждому по делам его».

Нам предстоит вдохнуть свое понимание проблемы и действовать сообразно

этому. Нашим лозунгом должно стать «Единое понимание замысла реформ и

единая воля при их реализации».

Март 1907 г.

В начале века

17

Россия, Санкт-Петербург.

Заседание Государственной думы

Члены Государственной думы спешно занимали свои места в

томительном ожидании выступления главы правительства П.А. Столыпина,

который должен был прокомментировать программу реформ по проведению

преобразований в России. Однако, он задерживался у императора, и слово

было предоставлено депутату фракции кадетов, который долго и нудно

пытался сосредоточиться на чем-то главном, но его мысли тонули в чтении

каких-то документов и деклараций. Попутно он не забывал «поддеть» правых

и правительство, что в конечном итоге нагоняло изрядную скуку на

участников заседания.

Положение усугубил своим выступлением В.М. Пуришкевич, который

вновь и вновь требовал репрессий для печати, которая занимается, как заявил

он, стравливанием различных слоев населения.

Когда доза снотворных заявлений достигла критической отметки, в

дверях зала заседания появился П.А. Столыпин, за ним – А.В. Кривошеин,

главный теоретик землеустройства датчанин А.А. Кофод и несколько членов

правительства. Зал моментально взбодрился, а председательствующий

пригласил Столыпина за кафедру. Внешне Петр Аркадьевич вел себя

спокойно. Он деловито разложил свои бумаги на кафедре, внимательным

взглядом осмотрел аудиторию. Некоторая бледность в лице выдавала его

внутреннюю напряженность: он понимал, что «своей» партии в Думе у

правительства нет, и поэтому можно было ожидать критики за промахи в

докладе со всех сторон.

В ночь перед заседанием Государственной думы П.А. Столыпину не

спалось. Он долго ходил по кабинету, брал рукопись доклада, еще и еще раз

пролистывал ее и убеждался, что все там сказано как надо. Но примет ли это

Дума, ведь кого-то программа реформ напугает, а кому-то они попросту не

нужны. Он вспомнил Шекспира: «Быть или не быть?» Подошел к окну, с

Невы дул холодный, промозглый ветер, внушавший людям в ночи

беспокойство. Иногда он достигал такой силы, что стекла в окнах начинали

потрескивать. «Действительно, – подумал Столыпин, – Россия стоит перед

выбором: «Быть или не быть?» Без реформ еще одна, две войны, революция,

и Россия лет на семьдесят–сто погрузится в хаос и потрясения, а с реформами

она возвысится и вновь обретет свое Величие. Он понимал, с этим связано и

его будущее: «Случись чего, в Колноберже уже не отсидишься, я уже не

смогу теперь жить тихой, размеренной жизнью добропорядочного помещика,

и армия не моя стезя, раньше надо было начинать».

В начале века

18

Петр Аркадьевич невольно взглянул на икону в углу кабинета, он не был

набожным человеком, но всегда чтил святыни. – «Господи, – вырвалось у

него из груди, – уж если я принял сию чашу, то не оставь меня в трудную

минуту, вразуми меня, Господи, и наставь на путь истинный».

Он вновь подошел к окну, ветер усиливался и грозил тому, что воды

Невы поднимутся и заполонят ближайшее пространство. Столыпин еще раз

прошелся по кабинету, подошел к рукописи и склонился над ней. Завтра о

ней заговорит весь мир или ее можно будет выбросить в мусорную корзину.

Перед его взором возникли лица его явных противников, которые наверняка

делали все, что можно, чтобы провалить его выступление в Думе. Они будто

вопрошали: «Откуда ты на нашу голову взялся, покоя нет от тебя. Но мы еще

посмотрим, как ты будешь заворачиваться? А то ишь, взялся: мужика

просвещать, хуторами и отрубами наделять. Ты еще ему винтовки дай, пусть

он громит барские имения. Марат, ты наш эдакий. Или в Робеспьеры метишь?

Смотри.., удавка на тебя всегда найдется». От этого видения Столыпина аж

передернуло. Он еще и еще раз прошелся по кабинету. «Ну, ну, – подумалось

ему, – посмотрим, Я вам то же не мальчик для битья, а глава его

Императорского величества Правительства Государства Российского.

Остановился, посмотрел на портрет Николая II. Его лик был писан

благородным, каким он и был на самом деле. Император взирал на него

сверху задумчивым, но приветливым видом. «Только бы царь не дал слабину,

а то эти обложат со всех сторон, будут нашептывать, смущать. А батюшка

наш доверчив, не приведи, Господи, отступиться. «Иди, – не услышал, а

почувствовал слова Николая II Столыпин, – пока я с тобой все будет

нормально».

Петр Аркадьевич снова склонился над рукописью. Как же начать свой

доклад? От этого многое зависит.

– Господа члены Государственной думы! – начал он. – Вы давно

настаивали на том, чтобы правительство изложило свои намерения перед

вами. Я всегда стремился к тесному сотрудничеству с Думой и рад

предоставленной мне возможности высказаться о наших планах.

Мы не раз повторяли, что стремимся к созданию Великой России.

Однако это величие различными слоями нашего населения видится по-

разному, поэтому мы составили свою программу реформ, которая отражала

бы интересы не отдельных слоев населения, а государства Российского, что

является залогом процветания каждого гражданина.

Столыпин сделал небольшую паузу и внимательно осмотрел аудиторию.

Было очевидно, что безразличных к сказанному перед ним не было.

Участники обменивались впечатлениями от услышанного. Группа депутатов

даже что-то сосредоточенно записывала.

В начале века

19

– Пособраннее, товарищи, − руководил ее работой старший, − поменьше

отвлекайтесь на второстепенное. Записывайте главное, учитесь за словами

наших идейных противников видеть их сущность.

Он протер пенсне платком, этим же платком испарину на лбу, шею,

высморкался, вытер под носом и продолжал.

– Вот, к примеру, он говорит: «Вы давно настаивали», мы записываем:

«Наконец-то господин Столыпин соизволил по неоднократному настоянию

Думы выступить перед ней и посвятить депутатов в замыслы правительства».

Или же пишем: «Оказывается, программа реформ выражает не чаяния

широких народных масс, а государства, то есть царизма». Вот видите, как все

получается, если анализировать сказанное с точки зрения партийности и

классовой теории. Так, внимание продолжаем слушать.

– Поэтому, − продолжал Столыпин, − мы делаем ставку не на пьяных и

слабых, а на разумных и сильных личностей. Только просвещенная,

трудолюбивая, целеустремленная личность способна стать созидающей

силой, производителем товарной продукции.

– Успеваете записывать, товарищи? Обратите внимание на его слова

«пьяные и слабые», ведь это его отношение к народным массам, а будущее он

видит за аморфными просвещенными личностями. То есть речь опять же идет

о дворянстве и ее отдельных, как он выразился, целеустремленных

личностях. Иными словами, творчеству масс противопоставляют отдельные

личности, к которым Столыпин, конечно, относит и себя. А это, знаете ли,

попахивает буржуазно-помещичьей диктатурой.

– Господа, члены Государственной думы! Часто приходится слышать,

что усилия правительства направлены, прежде всего, на аграрную реформу.

Это не совсем правильное понимание нашего замысла.

– Так, так, так, − тихо, но возбужденно пробубнил депутат с испариной

на лбу и подтекающим носом, − запишем, что «правительство не считает

аграрный вопрос первостепенной важностью и стремится тем самым

сохранить в деревне всевластие крупных землевладельцев». Товарищ

Губарев, пойдите, и позвоните в редакцию газеты, чтобы непременно

оставили место в сегодняшнем номере для нашего отчета. И непременно в

сегодняшнем, народ должен, наконец, услышать правду в том, что его

ожидает, кроме «столыпинских галстуков» и казачьих нагаек.

– Программа правительства направлена на оздоровление всего организма

российского общества. Поэтому на первое место я бы поставил создание

механизма общего для всех правового пространства, которое предоставило

бы каждому права и свободу, чтобы каждый мог действовать не по своему

наитию, а в рамках законности. Для этого необходима судебная реформа.

Важно установить баланс интересов между личностью, обществом,

В начале века

20

государством и церковью, ликвидировать национальные ограничения, в том

числе евреев.

На этих словах депутат резко оторвался от своей писанины и ошалело

всмотрелся в Столыпина.

– Вот он, вот он, Макиавелли ХХ века, заврался до предела, кто бы и

поверил ему, но только не мы. Видали мы таких, нас не проведешь на мякине.

Мы вас, господин Столыпин, выведем на чистую воду. Дайте мне еще

бумаги, − нервно обращаясь к своим, сказал он.

Группа встрепенулась. «Дайте бумаги, писать не на чем». Все как

завороженные смотрели на старшего: «А что делать нам? Что писать?»

– Не отвлекайте меня, пишите, как понимаете, потом разберемся, – думая

о чем-то о своем, старший, склонившись над пачкой бумаги, принялся

строчить что-то дальше. При этом он продолжал бубнить себе под нос, иной

раз злобно ухмылялся своим мыслям или чуть порыкивая грозился кого-то

разоблачить, наказать и вообще выбросить на свалку истории.

Его товарищи по фракции недоуменно переглядывались, пожимали

плечами, заглядывали в конспекты соседей, всем своим видом показывая, «а

им-то что писать?» Понять все сразу, вот так, без какой-либо установки было

не просто. Хотя речь Столыпина сама по себе была ясна, но вот, что стояло за

хитросплетением его слов, неискушенному уму народных избранников было

сложно. Они готовы были жечь дворянские усадьбы, с голыми руками идти

на цепи казаков, но здесь надо было думать и не просто думать, а разоблачать

хитрые замыслы царского правительства.

От очередного заявления Столыпина старший аж засопел, а карандаш

под его рукой от усердия хрустнул и сломался. «Дайте новый карандаш, а

этот заточите», − захрипел он. Дали карандаш.

Далее Столыпин подробно прокомментировал пакет документов

относительно реформы местного самоуправления.

– Ишь, каков, хочет всех повязать по рукам и ногам, да еще чтобы

трудящиеся массы плясали под их дудку. Хорош гусь! Но нас не проведешь.

Депутаты в косоворотках кинулись скорее, пока не забыли, записывать

слова старшего.

Докладчик остановился на минуту перевести дыхание. Он выпил глоток

воды. За внешним спокойствием Столыпина скрывалась тягостная мысль,

которая не давала ему покоя – как Дума поймет его отчет и как она отнесется

к замыслу правительства. Во многом от этого зависело будущее его

программы.

– Я вижу, – отвлекаясь от доклада, проговорил он, − что некоторые

господа, члены Думы, делают за мной свои записи. Смею заверить, что вся

информация правительства будет опубликована.

В начале века

21

– Публикуйте, публикуйте, хоть обпубликуйтесь, а мы уже завтра

откроем глаза народа на Ваши выкрутасы, пусть все знают, что Вы там

напубликовали и как хотите оболванить трудящиеся массы.

– Я думаю, – продолжил Столыпин, – что пора переходить к

экономической части нашей программы. Прежде всего, предстоят реформы

налоговой политики, которая должна закрепить экономические права в

области крупного, среднего и мелкого предпринимательства, помочь

среднему классу встать на ноги и включиться в процесс возрождения России.

В центр налоговой политики правительство ставит прогрессивное

налогообложение. И второе – все категории населения должны получить

реальную возможность пользоваться дешевым кредитом.

И, наконец, господа, члены Государственной думы, вопрос о

землеустройстве.

После этих слов наступила абсолютная тишина. Прекратились всякие

перешептывания и движения, все взоры были обращены на докладчика.

Столыпин знал, что этот вопрос привлечет внимание, но он не ожидал, что

это внимание перерастет в такую степень напряжения, которая разрядившись

либо сметет его и правительство, как ураган способен вырвать из земли с

корнями вековые деревья, либо он получит полную свободу и поддержку

своим начинаниям.

– Так, так, − злорадно пробурчал руководитель «косовороток», – так и

запишем, что вопрос о земле был поставлен в самую последнюю очередь.

– В ответ, − начал Столыпин, − на разрушительное движение и открытое

разбойничество, приведшее к разорению честных тружеников и развращению

молодого поколения, правительство намерено предложить программу

созидательных мер землеустройства. Это будут крупные преобразования,

которые должны привести нас к повышению благосостояния основного

земледельческого класса государства, поставить на ноги и дать

хозяйственную самостоятельность многомиллионному сельскому населению.

Только при этих условиях мы сможем реализовать те планы, о которых я

сегодня докладывал, и, в конечном итоге, − создать основу, на которой

прочно будет воздвигнуто преобразованное русское государственное здание.

Столыпин хотел продолжить и приготовился сказать следующую фразу,

но аудитория не дала сделать ему это. Зал, его центр и правая часть

взорвались оглушительными рукоплесканиями, возгласами «браво». От

неожиданности Петр Аркадьевич даже слегка вздрогнул, а посмотрев перед

собой, понял: «Это прорыв, наконец-то для правительства появилась реальная

возможность опоры на большинство Думы и тех, кто стоял за этим

большинством». Когда зал стих, он продолжил.

В начале века

22

– Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной

собственностью, пока он находится в тисках общины, он остается рабом. При

этом, я постоянно это подчеркиваю, что правительство считает совершенно

недопустимым принуждение и насилие над свободной волей крестьян.

Правительство не намерено насильно ломать общину, но стремится убедить

крестьян, что только свобода человеческого труда может из крестьянина-раба

сделать крестьянина-хозяина, производителя, создать широкий слой крепких

собственников.

Правительство, выступая против насилия над крестьянством либо гнета

чужой воли над свободной волей крестьян в деле устройства их судьбы,

распоряжения его надельной землей, стремится создать условия для

раскрепощения земледельческого класса, поэтому наш законопроект исходит

из того, что не земля владеет человеком, а человек должен владеть своей

землей. Если крестьянство последует нашему призыву, то мелкий земельный

собственник явится ядром будущей мелкой земской единицей. Он

трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства внесет в

деревню и культуру, и просвещение, и достаток.

Зал вновь рукоплескал докладчику, а наш депутат злобно требовал дать

ему еще бумаги и новый карандаш. «Реакционеры всех мастей, – писал он, –

аплодировали докладчику…».

– Когда я говорю «убедить» крестьян, − продолжал воодушевленный

Столыпин, − то имею в виду не просто уговоры. Мы имеем программу

просвещения народного, так как только грамотный и просвещенный человек

может правильно разобраться, в чем его выгода, а в чем пустые хлопоты. Мы

будем стремиться создать единую общедоступную сеть, включающую

начальное, среднее и высшее образование, а также различного рода

профессиональные учебные заведения, воскресные и вечерние школы,

училища и курсы.

Заканчивал свое выступление Столыпин под бурные аплодисменты и

выкрики «браво».

– Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова,

выражающие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца

русских людей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским

историческим началам в противовес беспочвенному социализму. Это

желание, это страстное желание обновить, просветить и возвеличить Родину в

противовес тем людям, которые хотят ее распада.

При выходе из зала заседания Столыпина окружила толпа репортеров,

засыпавших его вопросами. Многие из них хотели знать, насколько реальны

планы правительства.

В начале века

23

– Господин Столыпин, неужели Вы верите, что изложенные Вами планы

правительства реальны? Даже просвещенные страны Европы вряд ли

отважились бы на такие масштабы преобразований. А Россия – захолустье

цивилизованного мира, чтобы привести ее в порядок, и ста лет будет мало.

– Это Вы ошибаетесь. Наша программа вполне реальна. Мы не

утописты-мечтатели, которые вначале что-то сделают, а потом пытаются

обосновать сделанное, поэтому у них все наперекосяк, а чтобы исправить

содеянное приходится прибегать к крайним мерам. У нас же все просчитано,

все части программы взаимосвязаны и взаимообусловлены. К примеру, мы

заботимся о просвещении народа и подсчитали, что требуется для его

образования, какое необходимо финансирование, и только на такой основе

формулируем программу. При этом мы знаем: необразованный,

невежественный человек никогда не освободится от духовного рабства, а

значит не может участвовать в решении поставленных задач. Кому-то может

и ста лет на все это мало, а мы подсчитали, что нам нужно двадцать лет,

чтобы Россия приобрела величие перед цивилизованным миром.

– Двадцать лет развития с нулевой отметки – это ли не утопия?

– Ваше заявление свидетельствует о полном непонимании происходящих

в России с конца XIX века перемен. Кто-то может и хотел бы представить

Россию на нулевой стадии развития, но это не результат анализа, а

политические амбиции. Загляните в отчеты европейских экономистов и

обозревателей. Там вполне признается, что Россия уже сегодня вполне

конкурентна с ведущими странами. Так что говорить о «нулевой отметке»

поздно, это могут позволить себе либо люди малосведующие, либо наши

злопыхатели и противники.

В те дни европейские газеты переполнились комментариями доклада

П.А. Столыпина. Так в передовой статье газеты «Taglihe Rundschau»

подчеркивалось: «Государственная дума, по-видимому, решила относиться к

г. Столыпину с доверием. Без преувеличений можно сказать, что будущее

России покоится на плечах г. Столыпина. Очень возможно, что он и есть тот

герой-рыцарь, которого ждет Царь для спасения России…».

* * *

18 марта 1907 г.

Россия, Санкт-Петербург.

Кабинет П.А. Столыпина

Помощник главы правительства доложил утреннюю почту.

– Это все, что еще?

В начале века

24

– Петр Аркадьевич, продолжают поступать письма и телеграммы в Вашу

поддержку.

– Вы, кстати, отправили мой ответ на поздравление С.Ю. Витте?

– Конечно, в тот же день.

– Что на сегодня?

– Адрес, подписанный несколькими тысячами людей.

– Даже так!? «Несколькими тысячами»?

– Да, представьте себе, все они из разных слоев общества.

– Дайте, я сам прочитаю.

После чтения письма Столыпин явно волнуясь таким, во многом

неожиданным резонансом в обществе, повернулся к помощнику.

– Пишите мой ответ и свяжитесь от моего имени с А.С. Сувориным с

просьбой поскорее опубликовать это в «Новом времени».

– «…Вполне оценивая ту необычайно высокую честь, которой я

удостоен, я хорошо понимаю, что отклик общества относится ко мне лишь

постольку, поскольку я являюсь верным исполнителем воли и

предначертаний моего Государя…

Хочу выразить всем, оказавшим мне глубоко тронувшее меня внимание,

особенно дороги мне отныне имена крестьян, мою самую сердечную

благодарность и уверения, что в сочувствии общества правительство

почерпнет новые силы продолжать, с верою в светлое будущее России,

порученное ему Государево дело. А для меня служить во славу Родины и

Царя – высшая цель и высшее счастье».

Эйфория – сладостное, но быстро проходящее чувство. Крупные

землевладельцы так и не прониклись замыслом Столыпина, а потому не

хотели перемен, левые боялись перемен, какие предлагались в программе

правительства. Каждый желал измерять реформы своим аршином.

– Экономическое и финансовое положение России в настоящий момент

превосходно, – предупреждал свое Правительство французский экономист Э.

Тэри, изучавший по его поручению положение дел в России, – от

правительства зависит сделать его еще лучше. Если дела пойдут таким же

образом, то к середине настоящего столетия Россия будет доминировать в

Европе как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении.

Придворные интриги со временем охладили отношение Николая II к

Столыпину, а ему так и не удалось создать своей партии в Думе. Но

правительство наперекор всему шло своим курсом и Россия преодолела

тяжелейший кризис начала ХХ в., в 1909 г. обозначился ее экономический

подъем. За последовавшие предвоенные годы она увеличила объем

производства в полтора раза, в индустрии страны явно чувствовалось

В начале века

25

превосходство тяжелой промышленности над легкой. Это позволило России

сравнительно быстро занять пятое-шестое место в мире. Русский рубль стал

одной из твердых конвертируемых валют, а его золотое обеспечение было

одним из самых прочных в Европе. По ряду важнейших показателей она

превзошла Францию.

Жили люди у Оки

28 августа 1911 г.

Коломенский уезд Московской губернии

село Речки, другие села и деревни по берегам Оки

Евстафий Кузьмич, несмотря на субботний день, по давно выработанной

привычке проснулся рано. Из-за занавески проникал яркий солнечный луч,

который по утрам падал на кровать. По субботам в Озерах был базарный

день, и Евстафий Кузьмич хотел съездить, прицениться, что и почем там

торгуют.

Он, хотя и числился в мужиках, но всем было известно, что того и гляди

будет принят в гильдию купцов. Еще его батюшку уже давно многие знали

как деревенского богатея. Его отец не был бедным человеком и денежек

оставил не мало. Но Евстафий Кузьмич считал, что если самому не крутиться,

то эти деньги скоро кончатся, но кто задумывался, как ему все доставалось.

Евстафий Кузьмич, несмотря на богатого отца, смолоду на зиму уходил на

заработки в Москву, где получал хорошие деньги, а весной возвращался.

Одним из первых он понял, что их суглинок, если и способен накормить

семью, но особого достатка от него не жди. К тому же деревенская голытьба

так привыкла к общинной дармовщине, что откровенно ничего не желала

27

делать, а только и знали пить водку с утра до вечера, с зимы до лета, да

глотки драть на общинных сходах. Поэтому Евстафий Кузьмич первым в

своей деревне Речки, когда пришли реформы, выделил свою землю в отруб,

да еще прихватил брошенные участки давно ушедших в города и

невернувшихся соседей. Будучи человеком осторожным, из общины

выходить он не спешил, хотя давно мечтал о гильдии купцов.

До поры Кузьмич предпочитал помалкивать об этом, но весь вид

выдавал в нем не подлое мужицкое сословие, а крутого хозяина.

Торговал он давно и успешно сельхозпродукцией, в основном сеном,

соломой, овсом и картошкой, а приторговывал всем, что попадало под руку.

Однажды, уже в августе, он договорился с каким-то военным интендантом-

прощелыгой и впарил ему прошлогодней квашеной капусты в бочках,

которую он за бесценок специально для этого скупил по деревням. К августу

капуста уже переквасилась и, если на что годилась, так это быть зарытой в

землю за овином. Крестьяне с радостью по дешевке сбывали товар и

дивились чудачеству покупателя. Барыш был поделен между Кузьмичом и

интендантом, которому, как рассказывали потом досталось, когда территория

вокруг солдатских лагерей, расположившихся на лето в березовом перелеске

на берегу Оки, в одночасье оказалась загаженной, а лазарет окружила толпа

солдат с сильным желудочным расстройством. Евстафий Кузьмич вел себя

так, будто во всей этой истории он вроде как и не причем.

Овсы у Кузьмича выстаивались в любой год, как ни у кого – густые и

жирные, на диво крупные колосья клонились к земле под тяжестью их зерен,

пугая хозяина упасть на пашню, не дождавшись жатвы, при первом же дожде.

Евстафий Кузьмич вскакивал, порой, ни свет ни заря от кошмарных

снов, бежал на конюшню и, не седлая только накинув уздечку на морду

лошади, гнал ее во весь опор в поле. Там он долго ходил вдоль и поперек,

ласково гладил колосья, что-то бормотал себе под нос и тревожно

рассматривал небо во все стороны. Усердно крестился и, убедившись, что все

его богатство на месте и никто не посягает на него, пешим образом

возвращался домой, расстегнув удила и держа лошадь за поводок.

Завидев Евстафия Кузьмича, бабы у колодца заводили свои суды-

персуды в его сторону.

– Смотри-ка-ся, Евстафий, как заведенный опять гонял на поля. Ночами

не спит, не доверяет даже собственным обходчикам, – завистливым голосом,

заговорщески начинала сисястая, рано овдовевшая и всем своим нутром

тянущаяся к Кузьмичу Полина.

– О, тож. Доверяй – не доверяй, а проверять самому надо. Они, эти

обходчики, сами охочи до чужого добра. Того и гляди снесут угол поля и той

же ночью продадут какому шаромыжнику. Потом ищи–свищи, концов не

Жили люди у Оки

28

найдешь. А так, Евстафия Кузьмича как не поворачивай, всегда с овсом да

при барыше, – уважительно парировала уже немолодая, но еще свежая

Стешка, разбитная жена Афанасия – бывшего работника Евстафия Кузьмича,

тайно, как ей казалось, от своих подруг глядя вслед Кузьмичу.

– Куда там, – наигранно вздыхала Полина, – как бы не проторговался.

Говорят, кому как, а кому-то уступает и по дешевке. С чего бы это?

– Что ты хочешь этим сказать, – вспыхивала Стешка, – язык твой

поганый. Жаб, собачье мясо, а то ведро тебе на голову надену.

– Чево? Смотрите-ка, ведро она мне наоденет. Это кто «собачье мясо»? –

С угрозой поднимая коромысло, не уступала Полина. – Чево я такого сказала?

А кто не знает, что Кузьмич нет-нет, да и задержится неизвестно где до обеда.

Люди-то они все видят. Вот, третьего дня...

Договорить она не успела. С криком: «Да я тебя, ехидна болотная» – в ее

волосы вцепилась Стешка.

Описывать дальше все, что происходило у колодца – значит повторить

хорошо всем известное, то, что всегда происходит в таких случаях:

ближайшие полчаса люди, жившие неподалеку от колодца, слушали

истошные крики схватившихся женщин, грохот ведер и подбадривающее:

– Дай ей, дай, чтоб не лезла не в свои дела.

– Коромыслом ей по языку, ишь взялася людей поганить, а сама совести

не знает...

Постепенно страсти затихли. Уставшие бабенки как бы пришли в себя,

вспомнили, что дома их заждались, да и утренние дела стоят, того гляди

печки упустят.

Мужики, вышедшие повеселиться бабьей сварой, к этому времени уже

выкурили по «козьей ножке» махры и с веселыми улыбками на свой манер

обсуждали бабьи страсти. Кто запаздывал выйти со двора, интересовались:

– Чего это бабы опять крик подняли? Неймется им.

– Известное дело, опять Полина со Степанидой Кузьмича не поделили.

– Вот профурсетки неуемные. Как сойдутся, так без скандала не могут, –

бормотал крупный мужик, аккуратно причесанный, с окладистой бородой.

– Кузьмич тоже хорош, замужнюю привещает, а здесь вдовую да видную

собой, к тому же молодую уважить не может. Кому такое дело понравится? –

Деловито протараторил чисто бритый в косоворотке навыпуск, без ремня и в

идеально начищенных сапогах, сразу видно из артельщиков.

Дед в валенках, с видом, казалось, безучастным к происходящему у

колодца и к разговору мужиков, густо прокашлялся от ядерного самосада, в

промежутках между кашлем несколько раз умудрился чихнуть так, что по

всему его телу прошла дрожь.

Мужики обалдело и смеясь смотрели на деда.

Жили люди у Оки

29

– Проняло сердешного. Кабы в штаны не навалил.

Дед высморкался в траву, вытер слезящиеся глаза, пожевал беззубым

ртом и уперся в мужиков мутными, плохо видящими глазами.

– Евстафий Кузьмич – мужик обстоятельный, – наконец заговорил он, –

это вам не какой-нибудь ветряк. Он знает, что делает. Полина – баба молодая,

да справная. Без мужика таким туго приходится. Попадешь к такой – не

отпустит, заграбастает и каюк – дороги домой потом не сыщешь. А у

Кузьмича жена, семья, свое хозяйство. На кого он все это бросит? Здесь

захочешь и то перехочешь.

Дед еще чего-то там пожевал, сплюнул и продолжал:

– Стешка-то дело другое. Она при муже давно уже. Ей что? Подолом

помахала, проветрилась и – домой под крыло к мужу. Афанасий, он тоже не

дурак, деловой и с понятием. Небось догадывается о них, но молчит.

Подумаешь, прижмет ее Кузьмич иной раз, так что? Не протрется. Его

Кузьмич за это и держит при себе, не обращает внимания на то, что тот

приворовывает. А как же иначе проживешь? Сейчас без этого нельзя никак.

Зато смотри-ка-ся, хозяйство у него растет как на дрожжах. Видал, уже и

работников какой год наймает. Один с хозяйством не управляется.

– Я и говорю, – хихикнул рыжеватый коротышка, оттянул штаны за

резинку и повернулся к старой ветле, – окрепнет Афанасий, он Кузьмичу

ноги-то переломает.

– А ты, Ерошка, только и ждешь, кто кому что переломает. Вот ты с

молоду такой. И чего ты злобствуешь? А Афанасий не посмеет, – вставил

свое слово здоровый мужик с окладистой бородой. – Он сколько лет у

Евстафия Кузьмича кормился, тот и работу ему давал хорошую, доверял. Нет,

стерпит. Да и не известно, что у них там, это все бабы болтают. Може ничего

и нет, у баб ведь язык, как помело, им верить, сам в дураках окажешься, да и

не нашего ума это дело.

– Посмотрим, ведь Афоня если разойдется, тогда только держись.

Говорят, он свое дело хочет открыть. Болтают, будто ельник барский у

Хахалевского оврага присмотрел. Хочет, говорят, прикупить его. Барин-то

наш, слыхать, совсем спился, родительские деньги прогулял. Теперь

имущества распродает, – по деловому со знанием дела тараторил крепыш, как

будто рассказывал о своих планах.

Степан, так звали крепыша, обладал дурной манерой после каждой

сказанной им фразы хихикать. Есть такие люди. Но ощущение было, что

смеяться от души он не умел или боялся, что смех резко выплеснется изо рта

и может случиться неловкость, поэтому он сжимал горло, и получалась

полная ерунда, вроде сдавленного кхы…кхы…кхы. Во-первых, смех был

некстати. Во-вторых, это был не смех, а какое-то рыкание вперемежку с

Жили люди у Оки

30

хыканьем, как предсмертное удушье. При этом на окружающих он обильно

брызгал слюной. Но это было не главное, главное – по любому вопросу он

спешил высказать свое суждение, хотя часто не разбирался в них. Он

постоянно всех перебивал со словами: «Что ты нам здесь рассказываешь? Ты

лучше послушай, что я тебе скажу». За эту манеру он был несколько раз по

пьяному делу бит, но от привычки своей не смог отучиться. Видно, дурные

манеры очень въедливы.

Хотя у кого их нет? Только у всех они разные.

– Ба-а! Зачем же Афоньке ельник? Только что маслята в нем собирать, –

удивлялся рыжеватый Ерошка.

У Ерошки были свои манеры: был он отъявленный бездельник, а потому

семья его жила бедно. В силу своей бедности он был завистливый и

зловредный, поганый на язык. Этого били постоянно. Порой просто от скуки.

Характер у его жены был не мед, поэтому каждый раз, когда он побитый

приходил домой, она приговаривала: «Мало тебе, окаянному, досталось. Хоть

бы вообще тебя убили». Била и она его, только не за зловредный язык, а из-за

бедности и беспробудного пьянства Ерошки.

– Это тебе не «маслята». Ничего-то ты не понимаешь, потому что есть

шижголоть, так и свекуешься, – не унимался Степан. – А ельник – это,

братец, не елки на Новый год. Много ли у нас в округе ельников? Да еще

рядом с дорогой? То-то же! Че-то Афоня не договаривает. Ельник, сдается

мне, здесь сбоку припеку. А ты говоришь «маслята». Ссуду, говорит

Афанасий, возьму в банке, артель найму. Вишь как шагает? Не то, что

некоторые. Ты вот против ветра встал, так смотри все штаны обрызгал, на

землю меньше упало. Я ему и говорю: «А чего же тебе, Афанасий, бригаду

искать? Я со своими молодцами справлю чего надо».

– Откуда у людей только деньги берутся? – задумчиво вздохнул рыжий

Ерошка. – Степан, а что Афанасий сам тебе об этом говорил?

– Сам, сам... Тебе-то какое дело? Кому надо, тому и говорил, – нервно

ответил Степан. – Иди лучше домой. Штаны свои ссаные и сраные постирай.

Небось с веку мыла и золы не знают.

– Меньше надо вздыхать, больше работать. Ты вот зиму самогон жрешь,

а порядочные мужики по городам заработки ищут. Им тоже ведь охота на

печке с бабой попариться, ан нет, о доме, семье думают, – добавил масла в

огонь бородатый здоровяк Гаврилыч, как его все называли.

– Мне врачи не велели на фабрике работать по здоровью, – еще раз

выдохнул Ерошка.

– На фабрику тебя никто и не посылает, – в ответ на зловредный вопрос

рыжего начал горячиться Степан. – Кому она нужна-то кабала такая? Так и

вольной работы в городе хоть отбавляй. Ну, а летом-то пахать тебе кто не

Жили люди у Оки

31

велел? На твою полосу противно смотреть: борозды кривые, как бык пописал,

и не пропахано. Летом одни сорняки. Картошку лишний раз не окучишь.

Зимой лишнего куска хлеба дома, небось, не сыщешь? То-то втихомолку

свою бабу гоняешь в чужие деревни, да в Озеры с сумой. А на сходе первым

орешь: то земля у тебя не та, то общинной работы на тебя взваливают много.

– Нечего тебе, Степан, заглядывать на чужие дворы. Живем, как можем.

Уж как-нибудь проживем. Мы люди простые, много нам не надо, поэтому за

деньгами не гоняемся. Не это в жизни главное. Я ведь не дурак, как ты

думаешь, я тоже кое-чего в жизни понимаю. Вот вы все мечетесь, где бы

побольше сшибить, а мы тихо, без суеты ткем полотно и никуда нам бегать не

надо: пряжу привезут с фабрики, за полотном приедут и деньги с собой

привезут. Вот они денежки и капают. А вам все мало. Землю всю жизнь

пашем и урожай с Божьей милостей убираем. Нет, мало вам, подавай всякие

там новшества. Теперь многополье придумали.

– Подумаешь, удивил: баба его полотно ткет, – хмыкнул Гаврилыч и

огладил ладонью свою окладистую бороду. – Кто ж его не ткет? Испокон

веков зимой ткали, чего еще делать. Да проку сегодня от этого не много. Вот

считай: кусок полотна у нас идет по шестьдесят одному метру, скупщики за

кусок платят тридцать пять-сорок копеек, а ткать его неделю часов по

шестнадцать. Ну и что? В месяц, дай Бог соткешь, четыре куска, а то и того

не будя – кто за тебя хозяйство домашнее будет вести, скотину и птицу

кормить, корову доить, харчи на семью готовить? Вот и выходит: рубль

шестьдесят в месяц самое большое, а то и рубль двадцать. В городе за день

больше заработаешь.

– Ты что, Гаврилыч, не лез бы, – почти взвизгнул разозлившийся рыжий.

– Если ты такой деловой, чего ж избу-то не ремонтируешь? Пора бы, уж

крыша поди капает?

– Я те двину щас по носу твоему рыжему, у тебя вперед закапает. Я,

между прочим, пожалуй, тоже на отруба подамся, – с этими словами

Гаврилыч поднес свой пудовый кулак к носу рыжего, но бить не стал: лень,

да и грех с утра не хотелось на себя принимать. – Все порядочные хозяева

уже выделились. Того гляди в общине одна беспомощная пьянь останется. Я

вот тоже думаю на хутор податься, – мечтательно и как бы оправдываясь за

старую избу, не глядя на рыжего, произнес Гаврилыч, – все порядочные

хозяева уже выделились. Того гляди в общине одни безлошадные и больные

останутся, корми их тогда дармоедов. Вот тогда и построюсь.

Гаврилыч не входил в число деревенских богатеев. Но деньжата у него

водились, и все знали, уж чего он задумает, то не отступит. Из кожи вылезет,

а своего добьется, поэтому к словам его прислушивались и уважали.

Жили люди у Оки

32

– И я давно уже решил, – поспешил встрять в разговор Степан, – еще

годик подзаработаю на отходе и поставлю свой хутор. Благо ссуду теперь в

банке дают на много лет. Глядишь, и мы встанем на ноги? Ведь и Кузьмич, и

Афоня до сроку были как все.

– Ладно, хватит прохлаждаться попусту, пошли. Всех дел сразу не

переговоришь. Хотя отруба и хутора – занятие стоящее. И главное, господа

тогда бы жили сами по себе, а мы сами по себе.

– Дед, – хлопнул по плечу задремавшего на солнечном припеке деда. –

Дед, пошли домой. Тебя там уж заждались, наверное. Еще подумают, что к

молодой сбежал.

Дед сонно встал и по своей привычке густо высморкался в траву.

– Вот вы все судите да рядите, о хуторах мечтаете, – хрипло сказал он. –

Люди вы, конечно, умные, но дураки – главного не понимаете. Ероху все

шпыняете, а таких, как он, считай, более половины на деревне будет.

Обозлите их: они объединятся и разорят все ваши амбары, а вас в избах

живьем спалят. Раньше господ жгли и разоряли, теперь за вас примутся.

Когда жрать охота, какая разница кого жечь? Вот ты, Гаврилыч, кулак ему к

носу приставлял, а раньше барин на конюшне сек. Чем же ты от него

отличаешься? Вот и думайте, как вам жить? А я так скажу, таких, как Ероха,

вам жалеть надо и помогать им. Они хоть и убогие, а люди.

При словах деда Ерошка вприпрыжку кинулся домой.

– Ишь ты, дед, сам спит, а сам все слышит, – хмыкнул Гаврилыч.

– Тогда, дед, тебя на помощь позовем, – затараторил Степан.

– Зови – не зови, меня тогда, Бог даст, уже не будя.

– Молодец, дед – старый, а умный.

– Не приведи Господи, – Думая о чем-то своем, Гаврилыч печально

перекрестился и не спеша отправился домой.

Деревня в то время переживала сложное время перемен. Старые порядки

постепенно уходили в прошлое, и это пугало многих, а новые – робко

заявляли о себе, настораживая непривычных к переменам крестьян. Как бы то

ни было их значительная масса заколачивала двери и окна старых изб и

снималась с насиженных мест. Они связывали свои судьбы с дальними

неизведанными просторами свободной земли в Сибири.

Так уж повелось, что человек в своей безысходности охотно верит в

манящие сказки о заморских странах с молочными реками и кисельными

берегами за лесами и горами в тридевятом царстве в тридесятом государстве.

Еще большая часть крестьян оставалась на местах. Беднота надеялась,

что как-нибудь дотянет свой век на родительской земле, но успехи богатых

соседей не давали им покоя. Все понимали, что старая община в новых

условиях не может обеспечить всех, как хочется каждому, а местные

Жили люди у Оки

33

хуторяне и отрубники часто получали то, к чему они стремились. Что

характерно, в большей мере, чем богатые, толпы бедных крестьян

переселялись на хутора и брали отруба, но они не понимали, что воля сама по

себе еще не дает благоденствия, она материализуется в результате тяжелого

труда и упорства, превосходящих часто условия жизни в общине. Община,

если ты беден и немощен, способна прокормить тебя, чтобы ты не помер с

голоду и остался без крыши над головой. Иное дело хутор, здесь ты хоть и

хозяин, но случись чего, тебе самому одному придется выживать.

Те и другие ненавидели друг друга, поэтому случалось, что беднота жгла

дома и постройки богатых соседей, калечила их скотину и уничтожала

урожай.

Становилось очевидным, что деревня втягивается в единый процесс,

переживаемый Россией и мучительную переоценку всего своего прошлого

опыта.

* * *

Евстафий Кузьмич еще какое-то время понежился в постели,

наслаждаясь пышностью перин и подушек, благо жена давно уже встала и

хлопотала по кухне. Солнечный луч постепенно набирал силу и все больше

припекал щеку. Комната давно уже была охвачена его светом. Чистые,

накрахмаленные кружевные занавески на окнах были раздвинуты, и стоявшая

на подоконниках герань купалась в лучах света и тепла. Вымытые полы

сверкали свежей краской из-под домотканых разноцветных половинок. В

углу комнаты чинно стоял фикус, каждый листочек которого был заботливо

протерт. Он как бы охранял лики святых на триптихе, установленном над его

макушкой, внимательно и неусыпно наблюдавших за порядком в избе. Вся

эта Божья благодать и уют отражались в огромном зеркале, висевшем над

резным комодом ручной работы.

Здоровый кот сибирской породы нахально забрался на диван, откуда его

постоянно гоняли, но он упорно и, зная в какое время его некому будет

тронуть, задрав заднюю лапу вверх, тщательно вылизывал все, что мог

достать своим языком, и получал от этого такое удовольствие, что его

урчание было отчетливо и даже громко слышно в тиши избы за

перегородками и за печкой.

Евстафий Кузьмич наконец-то спустил ноги с кровати на пол; уже сидя

на ней, с удовольствием до хруста в костях, потянулся, широко распахнув

рот, зевнул, перекрестился, подтянул исподние штаны и вышел в первую

избу.

Жили люди у Оки

34

– Евстафьюшка наш проснулся! – обрадовалась жена, увидев мужа. Она

всегда называла его не иначе, как Евстафьюшка, или по имени и отчеству. –

Как спали Евстафий Кузьмич?

– Спасибо, матушка, твоими молитвами, даже не слыхал, как ты встала.

– Господи! Да какая тебе забота, когда я встала? У меня свои дела, а тебе

можно и поспать. Маешься с утра до ночи без передыху. А ведь сам виноват:

куда хозяйство-то такое разогнал? Вот господа при таком хозяйстве сами

ничего не делают, только кофеи распивают и танцы танцуют.

– То-то у них наш брат мужик по крупицам скоро все их хозяйство

растащит, а будут сопротивляться, либо самих порешат, либо усадьбы

пожгут. Прости Господи!

– А я спроворила картофельных оладушек с жареным лучком на

нутренум жиру да со шкварками.

– Со шкварками – это хорошо. То-то я чувствую дух стоит по всей избе.

Чувствую знакомый, а спросонья вспомнить сразу не могу. Ну, я быстренько,

только на двор слетаю и назад. Скотина-то кормлена? – спросил он уже в

дверях

– О-то ж! Мы с Марфуткой еще сранья всех накормили, питья дали,

коров подоили. Она отпросилась за грибами. Говорит, в бору у Хахлевского

оврага маслят гибель, полный аброт. Обещала к вечеру кастрюльку отварных

принесть.

– Маслята – это завсегда хорошо, – пробормотал Кузьмич уже в сенях,

поспешая во двор, – особенно с постным маслом да с луком, со сметаной,

пожалуй, то же не плохо.

Евстафий Кузьмич вышел во двор оглянул его хозяйским глазом и

остался доволен. В обширном дворе, было множество построек и, хотя днем

здесь кипела работа, как и в избе во всем присутствовал порядок и чистота.

Кузьмич с утренней поспешностью сходил в туалет, который

располагался во дворе и придя к внутреннему равновесию, не спеша

прошелся по двору, глянул за забор.

Деревня, в которой жил Евстафий, располагалась на крутом берегу Оки

рядом со Смедовской долиной. А дом его стоял на ближайшем к переправе

через реку конце деревни, поэтому со двора на много верст была видна

панорама реки и прилегающих к ней берегов. С полкилометра от деревни к

Оке спускалась дорога

Обитатели дома имели редкую возможность любоваться такими

красотами, какие, по словам настоятеля местного прихода отца Евлампия,

Ока соединяет грешную Землю и плоть человеческую с духовным миром

Царства небесного. Мужики не все понимали глубокомыслие отца Евлампия,

но объяснять им было не надо – им посчастливилось быть свидетелями этого

Жили люди у Оки

35

необыкновенного пространства, и поэтому не требующего для них каких-то

объяснений. Любые описания, пусть даже самые подробные, всегда могли

оставить недосказанным какой-то фрагмент, какую-то черточку этой красоты,

да и вообще крестьянской душе трудно было высказать словами все то, что

открывалось их взору. Люди часто как завороженные просто молчали и

подолгу всматривались в окские просторы, как в первый раз разглядывали

остров посередь реки, как бы ожидая, что вот-вот выйдет из зарослей ивняка

на нем чудо-чудесное или увидят они то, чего ждали всю свою жизнь, а когда

настанет момент, чудо и свершится, нужно только очень внимательно

вглядеться в ту даль, которая уносила их со дворов и из изб, от грешной

земной жизни, и не пропустить его мимо своего взора.

Так и Евстафий Кузьмич, замер у забора босой в исподнем с

расстегнутым воротом и развязанными тесемками у лодыжек ног. Стоял и так

смотрел вдаль, что мысли его при этом притихли и старались не мешать

наслаждению земным Раем.

– Евстафьюшка, – донесся с крыльца голос Василисы, – ты где,

родненький, пропадаешь, оладушки который раз ставлю на плиту, не ровен

час пересохнут, тогда их только и останется, что курам скормить.

Евстафий очнулся как от глубокого сна, оглянулся, ощутил себя на

дворе.

– Иду, иду – отозвался он и направился к крыльцу.

Дверь в избу из сеней была, как водится, ниже обычного человеческого

роста. Это для того, чтобы входящие не забывали кланяться хозяевам и

склонять головы перед ликами Святых угодников, взиравших на них из

правого угла избы. Кузьмич, входя в избу, трижды перекрестился и, в чем

был сел на лавку в угол длинного стола как раз под образами.

– Василиса, – позвал он, – где там твои оладьи?

Василиса моментально выскочила из-за занавески, отделяющей избу от

кухни. В руках держала огромную жароварню, наполненную картофельными

оладьями, которую поставила перед мужем. В жаровне еще сипел

раскаленный внутренний жир, как бы сопротивляясь жару русской печки, из

которой жаровня только была вынута. Попадавшие в нее капельки остывшего

в воздухе пара взрывались в жиру фонтанчиками, предвещая вкусный

завтрак. По избе пополз нестерпимо манящий запах картошки, жареного лука

и поджарок, которые плавали в растопленном жиру в томительном ожидании

быть съеденными.

Василиса хлопотала изо всех сил. И это не было ее осознанным

стремлением. То было обычное и естественное дело. Ее любовь и уважение к

мужу исходили откуда-то изнутри ее сущности. Человек она была набожный

и чаще всего ей не приходилось долго думать, как поступить, что сделать, как

Жили люди у Оки

36

сделать так, чтобы муж был доволен. Все получалось как бы само собой, по-

христиански.

Евстафий отвечал ей взаимностью. Не обижал. Хотя он и погуливал от

жены, но семью почитал на первом месте. Знал, что дом есть дом и чувствам

волю на стороне не давал. Василиса, казалось, все это понимала, но никогда

не задавала лишних вопросов, боясь, что есть вопросы, которые окажутся

хуже ответов.

– А где дети? – спросил Евстафий Кузьмич.

– Так где им быть? Анюта спит в светлице, ребята на сеновале легли.

Опять пришли ни свет, ни заря. Ты уж не ругайся, дело их молодое, а на

неделе и времени нет погулять. Ты ребят совсем загнал делами да работой, и

Анюта у меня не прохлаждается. На этой неделе все зерно в амбаре еще раз

переворошила. Зерно в этом годе заложили отменное – сухое, твердое. Ой, да

что же это я огурчиков-то забыла подать. Подожди.

– Василиса, ты вот что: сегодня суббота пусть спят, а вообще-то

непорядок, завтракать вся семья должна вместе. Собери-ка мне их как-нибудь

всех вместе. Пора бы поговорить с ними о жизни. Старшему скоро в солдаты

идти, надо готовиться. И Анюте, лет то ей сколько? Не вековать же в девках,

пора о замужестве думать.

Василиса еще раз сбегала на кухню и принесла миску малосольных

огурцов.

– Соберу, соберу, Евстафий Кузьмич, хоть завтра с утра. А огурчики-то

только утром достала из погреба, пахнут укропчиком и листочком с

чесноком. Скоро совсем усолятся, а пока еще малосольные.

Кузьмич положил в миску пару оладий, размером чуть меньше его

ладони, покрывшихся поджаристой корочкой. Василиса полила их уже

переставшим сипеть салом, а запаха исходившего от них, казалось, было

достаточно, чтобы насладиться утренней трапезой.

– Может, лафитничек, Евстафий Кузьмич, перед завтраком желаешь –

для аппетита?

– Пустое, в такую рань только господа да баламуты разные себе

позволяют и то какой-нибудь газовый сидор или всякое там шампанское. А

потом ходят весь день – ни толку от них, ни проку и света белого не видят.

– Сама-то што сидишь, не накладываешь. Небось с утра маковой

росинки во рту не было? – Кузьмич взял увесистый огурец, с силой кусанул

его и с чувством захрустел.

У него был такой вид, будто он хотел разжевать каждый кусочек огурца,

чтобы тот понапрасну, впустую не пролетел в желудок и как можно дольше

оставлял на языке вкус чеснока, сохранил свежий запах укропа и листа.

Жили люди у Оки

37

– С утра я молочка парного, утряшнего поела со свежим черным хлебом.

Только вчера вечером достала его с паду. Ну, пожалуй, одну оладушку

покушаю на пробу, да за компанию, чтоб тебе не скучно было.

Не забыв перекреститься и воздать хвалу Господу Богу, Кузьмич с

Василисой позавтракали, еще раз поблагодарили Создателя за хлеб

насущный. Василиса смела хлебные крошки со стола и отправила их в рот.

– Евстафьюшка, што делать будешь сегодня? День-то субботний? Может

в церковь сходим?

– Мне Бога хватает в мыслях моих. А потому, как человек я грешный, то

поеду в Озеры, там сегодня базарный день. Началась уборка овса, надо

посмотреть, чем народ приторговывает да почем; что говорят об урожае.

Вдруг мыслишка какая образуется. Сено опять же еще не сторгованное

осталось. Дожди пойдут, сопреет, а жалко. Чего ж лишние деньги терять,

какие никакие, а все-таки дай сюда. Да и время сейчас такое, что хозяйство

надо бы укреплять. Не ровен час шижголь какая обскочит, а потом еще и

помыкать тобой будет. А ты сходи, сходи в церковь и за меня, за нас с тобой,

за детей наших поставь свечи, помолись. Стариков наших не забудь, за них

тоже помолись. Нищим подай, только не балуй их особо-то.

– Господи, ты што такое говоришь? Уж не пугал бы. Какая шижголь,

почему обскачет, почему кто-то тобой помыкать должен? Все наши

работники тебе руки целовать должны. А ты – помыкать.

– Ладно тебе, не боись. Это я так к слову. Вон Афонька наш исшо кожей

не оброс, а уже, говорят, дело свое хочет заводить. Только мы еще

посмотрим, кто на деревне первый хозяин? Он думает, что на маслятах из

барского бора меня обставит? Дай срок, вступлю в гильдию купцов, я и

ельничек тот к рукам приберу. Он думает, один такой умный. Я там еще в

прошлом годе все елки пересчитал и посчитал, сколько на них барыша можно

наварить.

У Афоньки, конечно, хоть кишка еще тонка со мной тягаться, чего

говорить, но малый вырос деловой, хозяйственный, такой настроение может

подпортить. Замечаю за ним последнее время: нет, нет, а то глазом, как

зыркнет, того и гляди, обухом огреет по голове.

– Будет тебе, Евстафий Кузьмич! – весело проговорила Василиса, –

Афанасий нам как родной. Сколько лет жил при нас! Из солдат вернулся,

куда в первую очередь пришел? Опять же к нам. Я в него верю. А что до

своего хозяйства, так и хорошо, пускай обзаводится. Жить-то всем надо, он и

Степанида люди хоть и не молодые уже, но еще и не старые. Им еще жить и

жить. Пущай живут себе с Богом.

Жили люди у Оки

38

– Я здесь, матушка, предприятие одно задумал. Только ты молчи до

поры. Никому ни полслова, особенно Афоньке. Ручеек наш за деревней в

буераках представляешь? Так вот хочу его к рукам прибрать.

– Господи, да зачем же тебе это надо? Земля вокруг ручья не

плодородная, одни камни, ямы да бугры?!

– Вот все так и думают. Земля тамошняя мне не нужна, а вот ручей... Он

падает с бугров вниз, а если в этом месте сварганить запруду и под ней

поставить мельницу, то подумай, что может получиться? У нас ближайшая

мельница где?

В Борхино на Осетре, а где оно это Борхино? Считай, десять верст

отсюда. Не наездишься. А тут, все зерно вокруг будет моим. Вот они, где

денежки-то. И ельничек этот пригодится – свой стройматериал для мельницы.

Ну, как? Матушка моя? А ты говоришь то яма, то канава. Мы на этих ямах и

канавах, Бог даст, аккурат в гильдию купцов въедем. В Озерах я и место

присмотрел, где дом поставим. Двухэтажный со своим выездом. Все как

положено. Наши купчишки меня уже ждут, обещали поддержать. А как же?

Ну, и я с уважением к ним, кому чего: кому деньжат одолжу, кому с

подарочком, кого угощу лишний раз.

В общем к барину надо ехать сговариваться пока не поздно. С ним, с

чертом, не все так просто, щас как барыш почувствует, начнет деньги тянуть.

Уже подкатывался. «Проигрался, – говорит, – дай, Кузьмич, карточный долг

вернуть. Отыграюсь – отдам». Видали мы, как он отдаст, так и пропьет все.

Не дал, а он обиделся. Мда... непросто все, некстати отказал, и Афонька под

ногами путается. Что же он задумал? Если бы знать. Мужики болтают спьяну

всякое да разное, и понять их невозможно. Многие просто врут от зависти.

– Это ты хорошо придумал, Евстафьюшка, – радостно воскликнула

Василиса. – Но ты пожалел бы себя. Не молодой уже. Не живется тебе

спокойно, – заохала она, – чего еще надо? Все есть. Даже приданное Анюте

уже справили. Дом – лучший в деревне, все только завидуют. Скотина, поле,

луга немерены.

– То-то и оно, что завидуют.

* * *

Евстафий открыл окно, крикнул: «Митрофан, лошадиная твоя душа, ты

где, покажись?»

Откуда-то из-за угла конюшни выскочил заспанный конюх Митрофан.

– Я здеся, Евстафий Кузьмич, – стараясь казаться бодрым, доложил он.

– Митрофан, закладывай двуколку, в Озеры поеду.

Жили люди у Оки

39

– Чуть не забыла: загляни в Озерах в промтоварную лавку, что рядом с

базаром. Там продавались туфли из шагреневой кожи по рубль восемьдесят.

Анюте надо бы прикупить, да ребятам посмотри брюки шерстяные по четыре

рубля пятьдесят копеек. Не дороже. Если не будет, закажи, а я соберусь как-

нибудь съезжу. Надо детям обновки справить, а то на люди в старом

появляться как-то неудобно. Может, братцу своему сапоги кожаные им

закажешь под брюки. Они уж женихи, почитай, хватит им ходить в

размахаях. А я им по рубахе новой справлю.

– Зайду. Может, что еще посмотреть?

– Ладно, пока соберем урожай – там посмотрим.

* * *

Евстафий Кузьмич быстро миновал деревню, и его двуколка выскочила

за околицу, а там – ручей с омутами.

– Вот он мой заветный ручеек, без имени, без названия. Тем и хорош,

внимания на него никто не обращает. И община будет только рада отдать мне

его бесплатно. Запруду поставлю, ближайшим домам вода будет огороды

поливать, а к тому времени, когда урожай созреет – полив уже будет не

нужен, вода опять поднимется, деревенское стадо поить – опять тебе,

пожалуйста, за так, ребятишкам да гусям купание, опять чем плохо? В общем,

думаю, сговоримся. А барина на счет его ельника только бы подловить в

подпитии и с карточным проигрышем. Он мне его в полцены в аренду бы

отдал года на два, а на большее он и не нужен. Строевого леса только-только

на два года хватило бы. Бракованные остатки ему же на дрова в счет аренды

сплавлю. Запруду наши же мужики за угощение да за копеек 30−40 в день да

еще с моей кормежкой с удовольствием сварганят, а польза всем большая.

Еще и спасибо скажут. Глядишь, и с меленкой что придумаю, не надо будет

брать ссуду в банке.

От этих мыслей настроение у Евстафия Кузьмича сделалось

превосходным, и на устах его завертелась веселая песенка:

Ехал на ярмарку

Ухарь купец,

Ухарь купец,

Удалой молодец…

Вскоре дорога стала спускаться к переправе на Оке. Кузьмичу предстоял

недолгий путь в Озеры, они хорошо были видны уже с деревенского бугра – с

Клишенской горы. Однако, основное время тратилось на переправе, где

Жили люди у Оки

40

скопились повозки с товарами и урожаем, следовавшие на базар.

Большинство повозок, конечно, прошло еще ранним утром, но и тех, которые

не успели проскочить поутру, хватало.

Повозка Кузьмича легонько спускалась по булыжнику к нижней дороге

вдоль Оки, достигла переправы и затормозила возле группы своих,

деревенских, ожидавших переправы. Понтонный мост был разведен. Он

пропускал вереницу барж и других более мелких суденышек. Поэтому

собравшимся на берегу предстояло дождаться, когда эта вереница закончится,

и понтоны вновь сведут в единый мост. Кузьмич поздоровался со своими

селянами и прислушался к разговору. Одна из баб, привычно щелкая семечки,

бойко рассказывала, как недалеко от того места, где располагался раньше

старинный город Ростиславль, мальчишки нашли провал в подземный ход,

который, как считалось, проходил под рекой в сторону села Горы и о котором

людская молва рассказывала разные легенды. Они влезли в ход, там их и

завалило. Еле нашли дыру эту в кустах и откопали. Но все, сердечные, к тому

времени уже померли.

Бабы повздыхали, поохали.

– Эти не первые, уж скольких засыпало и все лезут, неугомонные,

матерям-то каково теперь.

– Одна, говорят, аж очумела, потеряла дар речи, даже орать-причитать не

может, сидит, как истукан, онемевшая, глаза вылупила.

– Бяда...

Кузьмичу эти разговоры были неинтересны. Такие истории, к

сожалению, случались. Ходили легенды, что татары, в свое время где-то здесь

закопали огромный клад – серебряную лодку, набитую камнями и золотом. С

тех пор охочие люди, а таких всегда хватало, не перестают – копают с обеих

берегов Оки. Ребятня что? Для них это игра, а вот люди взрослые, одержимые

идеей разбогатеть за так просто, не знают покоя. И смех, и грех. Один

местный умелец изобрел какое-то приспособление для поиска и излазил с

ручным буром и лопатой все ростиславские окрестности, а каждому, кто

спрашивал, по секрету сообщал, что «уже напал на след, и скоро этот след

приведет его к самой заветной лодке». Да, вот в прошлом году случилось

печальное событие: мужик взял и преставился, а с ним ушла и «тайна» места

захоронения клада.

Кузьмич поговорил какое-то время с мужиками, каждый не преминул

похвастать размерами своего урожая, а так же ловкостью, с какой он торгует

на базаре. Многие уважительно замечали:

– До тебя-то, Евстафий Кузьмич, нам рукой не достать.

– Куда там, но и я не дурак, – решил и себя показать с виду

обстоятельный мужик, – не ленюсь и прощалыгам надуть себя не даю.

Жили люди у Оки

41

Евстафий выслушивал похвалы со сдержанным удовольствием:

– Ладно уж тебе прибедняться, Михалыч. Видал, какой хутор себе

отстроил, живешь как кум королю.

– Хутор хутором, да вот мужикам в деревне неймется. Орут на сходе, что

я лучшую землю у них увел, поэтому и урожай собираю. А я ушел на

брошенные земли. Дернину пришлось по-первости пахать. Поди-ка, подними

ее, целину-то. А они с бывшей моей паханной да унавоженной землей

справиться не могут, и все потому, что хозяйствуют по старинке, не хотят на

новый лад переходить. А виноваты оказались хуторяне. Смех да и только.

– А я, – решил похвастать мужик доселе молча куривший на подводе, – в

этом годе, как отсеялся, дай, думаю, рыбку половлю с артельщиками. И что ж

вы думаете, и деньжат удалось срубить, и на холод в зиму положил.

Некоторые, если брали богатый улов, успевали живьем рыбку аж до Москвы

довезть, а некоторые вначале морозили.

– Почем же рыбка-то пошла в этом годе? – спросил кто-то из толпы.

– Это смотря какая. Те же судак, сом, жерех шли подороже.

– А щука, лещ почем?

– Эти шли дешевле. Если сторгуешься, немного сбрасывали оптовикам,

а цены везде разные.

– Евстафий, ты сено-то все сгреб? – деловито поинтересовались из

толпы.

– О-то ж, давно и подборку произвел. Все поле вылизал, стоит чистое,

как новая щетка. Второй покос оказался не хуже первого. Овес начал убирать.

– Не рано?

– Аккурат, а то перестоит – тогда греха не оберешься.

Евстафий Кузьмич посмотрел на небо, пробормотал как бы про себя:

«Время, поди, уж к полудню, а мы все на переправе». Снял картуз, отер лоб

большим расшитым платком.

– Жарко, пойду водицы хлебну из родничка.

Рядом с переправой крутой берег когда-то осел и обнажил свой белый

известковый бок, из которого пробился родничок−ручеек. Со временем под

ним образовалась промоина с песчаным дном. Родничок и лужица обросли

зеленью, создалась тень, в которой путники завсегда в жаркую погоду могли

привести себя в порядок. Добрые люди забрали родничок в трубу,

прикрепили к ней на цепочку оловянную кружку, а рядом с промоиной

смастерили длинное деревянное корыто, из которого завсегда можно было

напоить лошадей.

Кузьмич с удовольствием напился из родничка такой ледяной воды, что

заломило во лбу. Напоил лошадь. Смочил платок и освежил им лицо, шею.

По промытому руслу вода, переполнявшая родниковую промоину, с легким

Жили люди у Оки

42

журчанием бежала вниз к реке, беззаботно впадала в нее и растворялась в

густых зарослях прибрежной осоки. Теперь она становилась частью большой

реки, а Ока, наполненная дарами таких же маленьких ручейков и речек

покрупнее, полная сил, вальяжно текла дальше, благодатно принимая в свое

лоно все новые и новые притоки. В древности Оку называли «Янтарной

дорогой», так как она была частью пути из Балтики в Хорезм и далее в Китай.

Глядя на ручеек, Евстафий Кузьмич мысленно заметил: «Наш-то ручей

поболее и посильнее будет в сравнении с этим». Эта мысль приятно

взволновала его, всколыхнула в нем томительное ожидание предстоящих

свершений.

Радуясь свежести ручья, Евстафий Кузьмич услышал за спиной женский

голос:

– Смотри-ка-ся, и этот старый черт туда же: клады ищет и ему неймется.

Каждый Божий день ходит куда-то за реку с лопатой, да вот еще и

приживалку таскает с собой.

Евстафий Кузьмич обернулся – к переправе спускался уже пожилой

человек, но походка его была легкой и все в нем выдавало когда-то сильного

мужчину. На плече он нес лопату, а сбоку висела холщевая сума, которую

крестьяне берут с собой, отправляясь в дальний путь. Рядом с ним семенила

женщина, похоже, что убогая.

Николая Васильевича, так звали путника, все в округе считали колдуном.

Да и сам он не скрывал, что после того, как в последнюю русско-турецкую

войну его контузило под Плевной, в нем открылись способности, которых

раньше даже он в себе не замечал. Он всем охотно рассказывал, что научился

отличать простые камни от метеоритных. «Метеоритами» у него был завален

весь двор, и с их помощью он мог проникать во вселенную и общаться не

только с жителями других планет, а с самим Иисусом Христом. В комнате,

где происходили его таинства, на стене висела карта солнечной системы,

которую он сам составил и открыл новую планету, невидимую простым

людям, которую и указал на карте.

Чтобы там не говорили, но каких-то плохих дел за Николаем

Васильевичем не водилось. Разные люди из губернии приезжали к нему

лечиться и рассказывали, что многим из них он действительно помогал.

Николай Васильевич поздоровался. Все уважительно ему ответили.

Посмотрел на родничок и направился к нему напиться.

– Здорово живешь, Евстафий Кузьмич? – приветливо поздоровался он,

приблизившись к Кузьмичу.

– Спасибо, не жалуюсь, чего и тебе желаю, Николай Васильевич. Давно

тебя не видно, – Евстафий посмотрел на лопату и продолжил, – говорят, что

Жили люди у Оки

43

последнее время ты часто в отлучке бываешь. Уже не в шалтаи1)

ли ты на

старости лет заделался, или клады тоже ищешь?

– Поздно мне за золотом ноги околачивать. В моем возрасте пора и о

душе подумать, а думать о душе – значит стремиться к делам праведным.

* * *

Прошлое озерского края, как и история всей русской земли, уходит

своими корнями в такую даль времен, что современному простому человеку

трудно представить себе смысл многих ее явлений. Известно, что здесь в

древности проживали племена полудиких угро-финских и балтских народов,

а потом пришли славянские племена вятичей не как захватчики-

поработители, они занимали свободные земли и ассимилировали с местным

населением. Славяне научили аборигенов выращивать скот и пахать землю,

вместо подсечно-мотыжного способа ее обработки. Вятичи всегда стремились

к обособленной жизни, но время брало свое. Начиная с 964 года киевские

князья стали посещать земли вятичей, завоевывать их и налагать дань. Со

временем вятичам удавалось «выскалывать» от противной их духу

зависимости. Однако подоспели рязанские князья, и вятичи постепенно

утратили свое имя, попав в зависимость от рязанского княжества.

XI век стал тем временем, когда все воевали против всех и шел

непрерывный дележ земли между княжествами. Рязанское княжество,

становясь более самостоятельными все чаще стало ощущать необходимость

строительства вокруг себя городов-крепостей, одним из которых стал город

Ростиславль. В лето 1153 года летописец записал: «… князь Ростислав

Ярославович Рязанский создал во имя свое град Ростиславль у Оки реки».

С тех пор новый город на Оке повидал многое и не только отчаянные

схватки русских князей. Не давали покоя булгары, половцы, нашествия

монголо-татар Хана Батыя. Частыми «гостями» были польско-литовские

феодалы, шведы. В 1520 году правый берег Оки с Ростиславлем отошел в

Московское княжество, которое строило свои укрепления. По правому берегу

они были созданы в Ростиславльском стане от реки Осетр до реки Большая

Смедова, а по левому берегу от Коломны к Кашире и далее до Серпухова.

Нынешние Озёры, а в то время они назывались Озерок, занимали место

напротив Ростиславля и не должны были пускать врагов через броды Оки.

С древности остались по берегам Оки немые свидетели прошлых

баталий: селища, городища, курганы, могильники. Нашествия врагов

разоряли весь край, но его жители пережили эти несчастья и, когда полчища

1) Отсутствующий на земле член общины, отходник.

Жили люди у Оки

44

завоевателей уходили жители возвращались на пепелища и восстанавливали

берег постепенно переставал быть центром торговли и ремесла, к тому же он

занимал невыгодное от торговли Москвы место, люди потянулись на левый

берег, где селились и укоренялись новым хозяйством. Так и Ростиславль

захирел в XVI в.

Недалеко от него располагался небольшой, но, судя по всему, красивый

торгово-ремесленный городок Люблин. Торговля, некогда обширная, давала

ему жизненные силы, а по мере ее отката за Оку город стал селом, село −

деревней, деревня − погостом с несколькими домишками и церковью

Успения Пречистой Богородицы, к которой примыкало старое кладбище,

укрытое перелеском березок, рябин и тополей. Многие кресты на могилах

давно подгнили и покривились, а какие-то и вовсе упали. На могилах богатых

крестьян возвышались в рост человека, а то и выше, нагробные камни

черного мрамора, некоторые могилы укрывали гранитные плиты.

Но пока на погосте сохранялось хоть несколько домов, место

продолжало жить, а церковь дала пристанище нищим, которые питались от ее

небогатого провианта, как говорится: что Бог послал. Долгое время

сохранялся на люблинском погосте торжок, где раз в неделю торговали по

субботам солью, хлебом и всякой мелочью. В 1852−1854 гг. на месте старой

деревянной церкви иждевением братьев Михаила, Александра, Ивана,

сыновей купца Гаврилы Ивановича Корякина, по его завещанию построена

была кирпичная церковь.

На погосте жизнь особая, самобытная, непонятная жителям больших

городов. На погосте – жили впроголодь. Поэтому говорят: «И на погосте

живут, да колокольне молятся, звону много, а хлеба мало». Те несколько

семей, которые отважились жить на погосте, не могли создать общину,

которая поддерживала бы их в трудную минуту, а уйти в другое село – сил не

было, прикипели к этому месту и молили Господа дать им силы дожить свой

век на родной земле и упокоиться рядом с предками. Погост – это память о

прошлом и забота о предках, покоящихся на кладбище, а храм Божий –

святилище, где сходятся нити прошлого и настоящего и значит указывают

пути будущего.

Село Озёры входило в состав большой волости Коломенского уезда,

тянувшейся по левому берегу Оки. Центром волости было село Горы. Старая

часть села строилась по Немерзлому оврагу, в котором били сильные ключи,

ставшие источником уютного пруда, разлившегося посреди села, полного

карасей и раков. Из него вода вытекала прозрачной и холодной речушкой,

весело бегущей через луг в Оку. Новая их часть тянулась по крутому берегу

вдоль Оки. На бугре почти на краю обрыва высилась Сергиевская церковь,

числившаяся со времен ее постройки в 1760 г., как домувая графская, а с 1788

Жили люди у Оки

45

г. учинена приходской. В 1828 г. группа крестьян во главе с Антипом

Моргуновым, будущим крупным фабрикантом, на свои деньги перестроили

ее и расширили. Сразу за церковью располагалась усадьба П.И. Багратиона,

которая вместе с волостью досталась ему в приданное.

С горского бугра открывалась широкая панорама заливных лугов и

заокских сел. Между Окой и Горами по старице возникли озера и самое

большое – Долгое – расположилось аккурат напротив Гор.

Одним из живописных мест в Горах было пространство между барской

усадьбой и спуском в овраг. Здесь располагались яблоневые сады с яблоками

местного сорта – «горской зеленкой». Со временем сады пришли в запущение

и сорт был утрачен. Это – место называлось «шатрами», как считается, в

память о редком пребывании Багратиона в своем имении. Рассказывают, что

отряд, его сопровождавший, ставил в этом месте свои палатки (шатры),

отсюда и название.

Вверх по Оке через несколько верст за сосновым бором, посаженным по

инициативе и на деньги местных фабрикантов, дымили своими фабричными

трубами Озёры.

* * *

Село Озеры сформировалось фактически в рабочий поселок.

Исторически здесь процветали ткацкие промыслы, которые переросли в

мощную ткацкую промышленность. На смену кустарям пришли

мануфактуры, которые выросли в современные фабрики со своим

прядильным и красильным производством. История деревни Озерки, как

потом стал называться Озерок, как и многих других деревень и сел уходит

корнями еще в шестнадцатый век. В отличие от своих земляков с правого

берега Оки, они расположились не на вольном просторе лугов и полей

лесостепи, а как боровики забрались в лесные чащобы, прятались от пришлых

людей и чужого глаза трудно проходимыми дорогами, стежками и летниками.

Со временем лес под топором крестьянина отступал от реки, обнажая

жилища человека, хотя до сих пор многие из них остались лесными

деревнями, такими как Бабурино, а то и более глухими, с той лишь разницей,

что все они окружили себя полями и лугами и озерами, коих насчитывали до

сорока пяти. Крупнейшие из них тянулись по пойме Оки.

Мужик окский привык к самостоятельности и не любил, когда кто-то

вмешивался в его жизнь. Он почитал своих господ, но не любил, когда его

возили за шкирку лицом по навозу или хотели содрать последнюю шкуру,

вырвать изо рта последний кусок хлеба. Тогда топором, вилами и факелом

Жили люди у Оки

46

вступал в действие его извечный аргумент. Законов он не признавал,

предпочитая жить по понятиям.

В 1689 г. Горская волость, к которой относился и Озерок Коломенского

уезда отошла боярину А.С. Шеину. Алексей Семенович Шеин – правнук

Михаила Борисовича Шеина, неудачно командовавшего армией в русско-

польской войне, за что после капитуляции армии был казнен. Алексей

Семенович смыл позор прадеда в Крымских походах 1687 и 1689 гг., а

главное – на Азове. Любимчик Петра I. Вручая ему дарственную на окские

земли и крестьян, Петр Алексеевич, как рассказывают, обнимал и целовал

Шеина: «Владей, боярин, да подкормись, а то исхудал-то как на Азове. Шея

скоро голову держать не будет!» Все присутствовавшие, изрядно уже

подвыпившее окружение Петра I, грохнуло от хохота. Дело в том, что

здоровье боярина Александра было как у быка, а его шея – предметом

постоянных шуток генералитета, а главное – его фамилия Шеин означала не

что иное, как самую крупную часть шеи (шеина).

Александр Семенович был мужик крутой. «Посмейтесь, посмейтесь, –

подумал он про себя, – повеселюсь и я с вами. Отчего же не повеселиться.

Получить такую волость от Петра Алексеевича. Что ж теперь? Плакать?» И

боярин зашелся в хохоте вместе со всеми. Боярин Шеин был воином и

понимал, что война поит его и кормит, и когда Петр I направил его в 1696 г.

воевать в Азов, он только и сказал: «Не посрамлю, Петр Алексеевич!» В

азовской компании следующего года он грамотно воевал уже как

командующий сухопутными войсками, за что было ему первому в России

жаловано звание генералиссимуса.

В 1719 г. Озерки в составе Горской волости были взяты во дворцовое

ведомство, а в 1727 г. оно пожаловано графу Карлу Самуиловичу

Скавронскому – брату Екатерины I.

Скавронские владели этими землями сто лет, до тех пор пока

вдовствующая графиня Екатерина Павловна Скавронская-Багратион в 1824 г.

не заложила их в Санкт-Петербургский Опекунский совет по займу на 26 лет,

и они перешли в государственное управление.

Окским мужикам мало было дела до того, кому они принадлежат и на

кого горбатят спину. Все господа для них делились на две части: добрый

барин и недобрый. Но когда подоспело время, дух воли в них не заставил

себя ждать, они завалили графиню прошениями об увольнении их в

свободные хлебопашцы.

Екатерине Павловне в сущности было безразлично, что происходит в ее

владениях. Россию она предпочитала Европе, а жизнь «в Европах» требовала

денег, притом каждый день. Поэтому в 1832 г. она отпустила окских крестьян

в вольные хлебопашцы с выкупом по 600 рублей серебром за каждую душу.

Жили люди у Оки

47

Деньги для крестьян немалые, но, как выяснилось, наш мужик оказался не

таким зачуменным лаптем. Деньги нашлись у деревенских богатеев не только

на себя, они заплатили выкуп за соседей – людей бедных, с завистью

смотревших на обретавших волю.

– А вы говорите, – не переставала восхищаться графиня, – что русский

мужик, если на что и способен, так это на то, что «лаптями щи хлебать».

Князь Петр Иванович, светлой памяти, помнится любил повторять: «Вы не

знаете русского мужика, он себя еще проявит. Дайте ему только солдатскую

рубаху снять, да отскоблиться от пороховой гари. Это вам не баран, которого

можно пинать "в хвост и в гриву"».

Богатеи раскошеливались не просто по доброте душевной. За поддержку

соседей они оттяпали от общинных земель большую часть

освобождающихся. «Вы хотели свободы, – говорили они, – получите, а

землица, извините, теперь наша, мы за нее заплатили свои, кровные

денежки». На левом берегу отличились Антип Моргунов и Козьма Щербаков.

Вскоре большая часть жителей Горской волости стала работать на их

фабриках. За рекой хватало своих мужиков−мануфактурщиков. Там

Хвастливые, Карякины и другие разворачивались не только на своих землях,

всеми правдами и неправдами они вырывали у соседей спорные земли.

Озерки располагались вдоль реки, а вся более или менее заметная в них

жизнь протекала вокруг главной и, пожалуй, единственной Большой улицы, а

все остальное – проулки да тупики. Дорога с реки проходила между двумя из

пяти озер, протянувшихся по их пойме, пересекала город и летела дальше на

Коломну. Это был путь еще с времен Дмитрия Донского и тех князей,

которые ходили с Коломны на татар. От реки она вела прямиком на Тулу,

потом раздваивалась и левой своей лентой, сворачивала в Рязань. Местные

заокские жители шутливо говорили, что их петухи кукарекают на три

губернии.

Ока в этих местах имела много бродов. Древний Озерок возник, как

считают некоторые, как поселение, которое присматривало (озерало) за

бродами.

Место, где коломенская дорога пересекала главную улицу города,

образовывало площадь, в центре которой находилась церковь, а по краям

различные нужные и полезные места. Здесь же располагался и базар. С 1851

г. озерский базар стал ярмарочным местом для окружных сел. До тех пор

окружная ярмарка находилась в Люблино, но этот город хирел год от года, а

Озёры на хлопчатобумажной промышленности росли как на дрожжах. На

базаре по субботам собиралась значительная часть озерчан: кто продать, кто

купить, кто просто поболтаться на людях, кто развлечься базарным гомоном,

а кто и найти друзей-собутыльников, чтобы выпить за их счет на

Жили люди у Оки

48

дармовщину. Озёры в ту пору имели как правило двухэтажные постройки. По

Большой улице тянулись дома с мощным кирпичным первым этажом и

деревянным верхом жилого хозяйского помещения. Казалось, что жители

Большой улицы только и заняты поиском каких-то дел в производстве и

торговле. Чего здесь только не было: чайные, обувные, мануфактурные,

скобяные и другие лавки; пекарни, колбасные, рыбные производства со

своими лавками; продажа ружей и охотничьего снаряжения; булочные,

мясные, мучные, крупяные лавки; трактиры и винные погреба, а посреди них

парикмахерская. Были в Озерах и своя типография, и электротеатр. На

Озёрской скотобойне не останавливался забой скотины, мясо которой сразу

шло в продажу. Рога быков продавали на изготовление гребешков и других

изделий.

Справа от базара в подвале углового дома, выходившего фасадом на

Большую улицу, с давних времен располагался кабак, приносивший

множество хлопот окружающим. Так получилось, что выход из церкви

приходился аккурат напротив кабацкого подземелья, и батюшка постоянно

жаловался городскому голове, что такое соседство можно назвать не иначе

как форменным безобразием и непристойностью. Кабак не раз закрывали, но

когда страсти спадали, он вновь открывался. Уж больно прибыльное это было

место и кормились от него, видимо, не только хозяин, но и те, от кого

зависело закрыть или открыть это пристанище пьяниц, всякого рода

городского сброда и бездельников.

Прямо за базарной площадью на Большой улице в добротном доме

находилось трактирное заведение, основанное И. И. Калединовым. Иван

Иванович был личностью неординарной. Да и сам его внешний вид со

строгим прямым взглядом внушал к нему почтение и уважение. Трактир для

него был делом десятым, числился он в купеческом сословии и был самым

богатым купцом не только в Озёрах. Торговал на нежегородской ярмарке,

финансировал озёрских фабрикантов, знали «Торговый дом И.И. Калединов и

Кє» и на бирже в Москве. А для души завел он конезавод скаковых недалеко

от Ростиславля и при нем построил дачу, которую окружал парк, подстать

барскому, с ценными породами деревьев, разбитый на тенистые аллеи, с

газонами и клумбами. Не жалел Иван Иванович денег и на

благотворительность. Трактир его называли «Калединовский» располагался

на первом этаже, а на втором жила его семья.

Если кабак был просто местом для выпивки, про которое говорили:

«Озорника ищи в тюрьме, а пьяницу – в кабаке», то калединовский трактир в

Озёрах – это и постоялый двор для приезжих с коновязью. В трактире

приезжие могли столоваться, на постоялом дворе ночевать. Вместе с этим –

это было место, где к трапезе подавали выпивку, что было вполне

Жили люди у Оки

49

естественно. А как же без этого? Без этого никак нельзя. Без нее и еда не еда,

и отдых не отдых. Поскольку управляющий обустроил все как надо, то

многие горожане и господа офицеры не брезговали проводить вечера в

компании за столом калединовского трактира. Этот трактир в Озёрах был не

единственным, но расположен был удобнее других – в самом центре, да и

хозяин строго следил за порядком. Другие трактиры были попроще и

подешевле, поэтому они и публику собирали соответствующую.

* * *

Евстафий Кузьмич слез с двуколки, привязал лошадь к коновязи, трижды

перекрестился на Храм Божий. Когда он привязывал лошадь, его взгляд

невольно скользнул на вывеску напротив – «Кабак». «Зайти что ли? –

Подумал он, но вспомнил поговорку: «Кабак прупасть, там и пропбсть». Нет,

вначале дело надо сделать, потом и водочкой можно побаловаться, но не в

этой вонючке. Уж если выпить, так в трактире, хотя там подороже, но и

обстановка позволяет приличному человеку после ярмарки на дорожку

оприходовать граммов двести-триста».

Базар встретил Кузьмича обстановкой деловой суетливости и душевной

приподнятости. У входа как всегда инвалид-шарманщик выжимал из

шарманки жалостливую музыку – другой не было. Он потерял в Японскую

войну ногу, а за свое геройство – это знали все озерчане – удостоился

Георгия, которого как и тельняшку он никогда не снимал. Кузьмич подал ему

в картуз и двинулся дальше.

Чуть в стороне от входа на базар толпа людей шумно и весело окружила

какое-то действие, происходившее внутри нее. Он отправился взглянуть, что

там такое и, протиснувшись сквозь толпу, обнаружил бой петухов. «Конечно,

– обрадованно подумал Кузьмич, – какая же ярмарка без петушиных боев?»

Он с давних пор был их страстным болельщиком. Время от времени

устраивал их у себя в деревне на долинке у колодца, но какие там бои –

петухи не те. Им бы только кур топтать, да суп из них варить. Особенно

понравился Евстафию один петух. Он был на голову выше остальных, шпоры

чуть в кольцо не закручиваются, а какой окрас! Перья разноцветные и

переливаются на солнце, как россыпь дорогих камней. Петух не просто

наскакивал на противника, а как бы налетал на него сверху и бил своим

огромным клювом не как-нибудь – как молот, не сгибая шеи. Он крушил

противника так, что от того перья летели выше голов зевак. При каждом

таком ударе толпа ревела в едином порыве восторга, а петух отбегал в

сторону, выпрямлялся в свой полный петушиный рост, поправлял крылья и

совершал круг почета, давая толпе в полной мере почувствовать ощущение

Жили люди у Оки

50

восторга. Хорош, нечего сказать! «Эх, мне бы такого петуха. Он бы на

деревне всю эту петушиную армию так отмолотил, что они забыли бы как

подходить к нашим воротам. При таком петухе и собаку во дворе можно не

держать. Его чуть поднатаскать, он и человека чужого на порог не пустит», –

ухмыльнулся Кузьмич.

А в это время петух начал готовиться к новой атаке. Он широко

расставил лапы, чтобы шпоры не зацепили друг друга, вытянул шею вперед,

похлопал крыльями. Было видно, как он напрягся, да так звонко щелкнул

клювом, что его противник, уже изрядно побитый и пощипанный, не

выдержал такого зрелища и пытался позорно бежать с места битвы. Он

несколько раз подскочил, пытаясь перемахнуть через натянутую сетку, но

каждый раз руки толпы толкали его назад. Наш петух не стал дожидаться

окончания этого позора и, еще больше взбодрившись от трусости противника,

с разгону поймал его в воздухе при очередной попытке перелететь барьер,

оседлал его как курицу и прижал к земле. После этого на одно мгновение

наступила пауза. Толпа замерла в страстном ожидании финала битвы. Петух

гордо выпрямил шею, прицелился и так долбанул своим «молотом» в затылок

бедной жертве, что тот упал замертво, его глаза затянула белесая пленка, а на

затылке ярко обозначилось кровавое пятно. На прощание он судорожно

дернул лапой и затих навеки.

Наваристый супчик на петухе с домашней лапшой был гарантирован его

хозяину. А толпа так взревела и зааплодировала, что дремавшие лошади у

коновязи испуганно шарахнулись, напугав в свою очередь воробьев, усердно

выклевывавших из навоза не переварившиеся зерна овса. Воробьи дружно

взлетели в воздух и серой стаей улетели прочь.

У Евстафия Кузьмича перехватило дух от такого зрелища. Он подошел к

мужику, подсчитывавшему выигрыш. Петух со связанными лапами отдыхал

рядом, он еще не остыл от боя. Иногда дергал мощными лапищами и

похлопывал крылом, вспоминая недавний бой и победу.

– Мужик, продай петуха.

– Не продается! Купи курицу. Хошь несушку, хошь суповую, – не

отрываясь от подсчетов, погруженный в свои мысли, ответил тот и

отвернулся от посетителя.

– Мужик, ну уступи петуха, – не отставал Евстафий Кузьмич.

– Сказано – не продается. Вот куры, – уперся хозяин петуха. – Я на нем

ишь сколько заработал, – он показал ладонь с деньгами. – На одном таком

петухе можно сытно жить.

– У тебя еще, небось, такие есть?

– Мало ли, чево у меня есть, чево нету! Тебе какая забота? Давай другого

такого же тебе продам.

Жили люди у Оки

51

– Будь ты человеком, – с мольбой в голосе продолжал Кузьмич.

– Купи курицу, – мужики тупо уставились друг на друга. Хозяин петуха

задумался, потом решился. – Ладно, покупай петуха и курицу в придачу.

– Сколько просишь?

– За петуха три рубля и курица 45 копеек, – выпалил продавец.

– Да ты что, мужик, опупел? Где же ты видел такие цены? В рядах куры

и петух идут не дороже пятидесяти копеек.

– То в рядах, и то суповая птица, а ты торгуешь бойцовского петуха. А

не хочешь, покупай курицу. Уступлю по дешевке за сорок копеек.

– Да, что ты все со своей курицей заладил? Своих мне мало? Тебя как

человека просят. Ну, можно накинуть, конечно, но не барана же я у тебя

покупаю. Вон они овцы идут в базарный день по пяти рублей, а ты петуха?!

Да за три рубля я три пуда масла коровьего куплю.

– Ну, и покупай! А чего ко мне пристал? Баран, ни баран, а меньше чем

за два рубля не уступлю, плюс 96 копеек за двух кур: несушку и суповую.

– Да что ты мне своих кур сватаешь? У меня ими курятник забит, счет

им потерян. Э-эх, мужик, мужик, – раздосадованно махнул рукой Евстафий

Кузьмич, – живоглот ты.

Кузьмич прощально посмотрел на петуха, тот взмахнул крылом, как бы

прощаясь с Евстафием Кузьмичом, и снова затих. Кузьмич повернулся и

пошел прочь. Настроение явно было подпорчено.

* * *

Базар жил своей суетной воскресной жизнью, но того приподнятого

настроения, что было, Евстафий Кузьмич уже не ощущал. «Надо же, – думал

он, – только приехал и уже такая незадача. Ладно, посмотрим как пойдут дела

дальше. Петух, конечно, хорош, но не за такие же деньги! Хотя мужик тоже

прав, петух-то бойцовский, он не только зернышки клюет, да кур топчет, он и

деньги в дом приносит. Какие никакие, а все же деньги. И все-таки три рубля

за петуха, фактически за баловство, жалко отдавать. И потом, что я прохват

какой, жить на петушиных боях. Это пусть бездельники и пустобрехи всякие

зарабатывают. Да и какие там деньги? Это деньги для таких, как тот мужик, а

мы люди серьезные, уважаемые». Очнулся от своих мыслей Кузьмич уже в

мясных рядах.

– О чем грустишь, сердешный? – услышал он призывный голос.

Евстафий Кузьмич присмотрелся к мясному ряду и как-то растерялся на

мгновение. Перед ним предстала картина, которая не могла не вызвать

улыбку у простого зеваки. Все пространство пред ним было уложено и

увешано мясом. Спереди лежали и висели здоровенные оковалки, на заднем

Жили люди у Оки

52

плане – туши забитой скотины. Из всего мясного мира выглядывали

раскрасневшиеся лица продавцов. В первый момент могло показаться, что

они тоже разложены или повешены в общем ряду и идут на продажу. Только

что их непрерывный гомон быстро привел Евстафия Кузьмича в норму.

– А вот телятинка парная постная по тринадцати рублев пудик, чистая

любовинка, ни косточки, ни проложки. Берите, не пожалеете. Благородные

люди и те не гнушатся, ходом мясцо идет. Ну, что надумали? Можете пуд и

не брать. Семен вмиг рубанет хоть фунт, сколько скажете. Вот кусочки по

фунта на два, а вот фунтов на шесть с гаком потянут. Чего молчите?

– Да ты растараторилась! Слова сказать не даешь! Твою поснятину да по

тринадцати рублев пусть благородные дамочки со своими унтерами едят. Мы

люди трудящиеся, нам говядинки или свининки. И то не по тринадцати же

рублев, как ты говоришь, а рублей по восемь-девять, свининка и того дешевле

на рублик, пойди, потянет.

– Любишь, поди, родимый, с жирком да на косточке? – весело

воскликнула ярко рыжая торговка. – Так тебе и на перинку с теплой бабой

захочется после жирка-то?

Ближайшие торговки прыснули от хохота, а те, что помоложе, зарделись,

но глаз не опустили и продолжали нахально рассматривать Кузьмича.

– Все-то вы, бабы, про нас мужиков знаете, – Кузьмич при этих словах

провел большим пальцем по своим пышным пшеничным усам и так зыркнул

по торговкам, что те еще долго и возбужденно смотрели ему, уходящему

вслед. Первой очнулась наша рыжая и как будто опаздывая куда заорала: «А

вот телятинка! Рекомендую и барышням, и их прихихешникам». По ряду

снова пронеслась волна хохота.

Некоторое пространство в этом мясном царстве занимали внутренности

забитых животных: печень, язык, сердце, желудок, почки, легкое, кишки,

внутренний жир. Казалось ничто от скотины не идет на выброс. И вымя, и

даже коровьи хвосты, и бараньи и бычьи «яйца», и свиные уши все –

находило своих покупателей.

В конце рядов, как водится, торговали мясными продуктами. Чего здесь

только не было! Горы сала чистого, бело-розового, с несколькими мясными

тонкими прослойками, с одной толстой, с чесноком и без него, копченого,

обваленного в черном и красном перце. Ровными рядами разложены всякие

копчености, на которые сверху свешивались огромные варено-копченые

окорока, на срезанных краях которых проступали абсолютно прозрачные

слезинки жира, стекавшие на прилавок, где были разложены грудинки,

корейки, рульки, вырезки, а вот и ребра копченые, от одного взгляда на них у

Кузьмича заурчало в животе. «Вот это еда, – подумал он, – а то эта телячья

поснятина. Все это и у нас имеется, но грех это есть по будням. Оно кстати по

Жили люди у Оки

53

праздникам, а каждодневно еда должна быть попроще. От нее силы поболее

будет, и перина не остынет». Он еще раз вспомнил ту разговорчивую

торговку, довольно хмыкнул и снова поправил усы большим пальцем. «Ага,

вот и она!» На прилавке вальяжно расположилась домашняя колбаса. Здесь

была и колбаса, набитая кусками мяса и сала, внутренностями забитой

скотины, колбаса кровяная, которую хотелось скорее схватить в руки,

отрезать от нее кусок потолще и обжарить его на сковороде, а потом,

обжигаясь, съесть с чесноком и ломтем свежего хлеба.

– А что, милая, нет ли фабричной колбаски? – спросил Кузьмич

молоденькую, розовощекую, плотного телосложения, голубоглазую девицу.

– Так вот же она в ряду напротив. Зачем же вам фабричная, когда

домашней пропасть такая? – она развела руками над колбасным лежбищем.

– Спасибо, у нас такой в деревне хватает. Хочется чего-то попроще.

Напротив в лавке богатства было тоже немерено. От взгляда на него аж

жуть брала. В колбасных лавках Евстафию Кузьмичу всегда нравился запах.

Он был помягче запаха домашней колбасы, но то же стойкий и аппетитный.

Особенно ему нравилась колбаса чайная. В ней и фарш был потверже, не как

в других вареных колбасах, и жирок присутствовал в достатке, а чесночок

ощущался полегче не как в домашней колбасе, аккурат к свежезаваренному

горячему чаю.

– Желаете колбаски откушать? – галантерейно зашустрил продавец с

оттопыренными, как у таракана, усами. – Какой изволите? Озерской,

Коломенской? Вот телячья, вот языковая, а вот копченые колбасы. Полный

благородный набор. Не то, что напротив, у этих теток. Неизвестно, чего они

туда напихали. А у нас вся продукция – высший класс!

Евстафий Кузьмич недовольно посмотрел на «галантерейного». Стало

обидно ему за людей, торговавших напротив. «Вот гад, тараканище, –

подумал он про себя. – Сам, небось, на одних обвесах морду нажрал, а не

знает, чего им стоит вырастить скотину, да приготовить все это богатство.

Хоть они и торгуют, а сами, поди, лишнего куса не съедят: подъедят остатки

и тому рады».

– Желаю «чайной», – резко заказал он.

– Сколько прикажете? Колбаса свежайшая, по двадцать четыре копеечки

за фунтик. Имеется конская, тоже свежайшая. Дешевле чайной будет.

– Не желаю, – почти грубо оборвал Кузьмич «таракана». – А за чайной

зайду позже.

Евстафий Кузьмич, вырвавшись из мясных и копченых пластов, сразу же

оказался в другом царстве – в молочных реках с масляно-творожными

берегами.

Жили люди у Оки

54

– Господи! – пробормотал он. – Неужели такую прорву можно съесть?

«Масло сливочное, чухонское», бросилась Кузьмичу надпись на бумаге по 15

рублей 25 копеек пуд.

– А вот масло русское, – прокричала торговка, – по полтинничку за

фунтик. Только тебе, красавец, отдам. Не хочешь маслица, возьми сметанки

по двадцати три копеечки за фунтик. У всех по полтинничку, а для тебя и

скидочку не жалко сделать. Сама бы ела не отрываясь, да силушки моей

больше нет. Подходи, попробуй: не кислая, жирная. А вот топленое маслице,

посмотри на солнце играет, как мед. Хошь с оладьями кушай, хошь в щи

пустые пусти, так чугунок щей вмиг оприходуешь и ложку проглотишь. Жене

с детьми ничего не оставишь.

От таких речей Кузьмич только покачал головой и усмехнулся: «Вот

баба! Такая обрат споит и скажет, что это парное молоко».

Взглянув на корзины с куриными яйцами, он заметил, что по 1,6 копейки

штука это не дорого, но подумал: «А яйца-то, неужели кто берет? У всех же

есть куры, а значит и яйца имеются»

Евстафий Кузьмич поспешил побыстрее пробраться через эти ряды

соблазнов и сгустки аппетитнейших запахов. «Голодных сюда пускать нельзя

– вмиг в обморок опрокинутся», – решил он, протолкавшись в нужное ему

место.

– Ага, вот что мне надо! – Перед ним стояли мешки зерна и муки. – Так-

так, посмотрим, что у нас почем в этом году.

– Здорово живете, пахари, – весело приветствовал торговцев.

– Вашими молитвами. Пшеничной интересуетесь мучицей?

– Прицениваюсь, да боюсь, запросите больше меры.

– Того гляди здесь от меры уйдешь, свои же шапками забросают и с

базара выгонят. Ну, сколько чего насыпать?

– Да подожди ты, прицениться покуда хочу.

– Приценивайся, не приценивайся, а у меня как у всех. Вот мучица

ржаная, а вот пшеничная крупчатая по два рубля восемьдесят копеек пуд, а

просто первый сорт – 2 рубля 51 копейка. И к другим можете не ходить, цены

те же. Ну, может, кто полушку сбросит или набавит.

Евстафий Кузьмич слушал торговца вполуха. Он сам понимал, что почем

и у кого чего спрашивать. Он взял немного муки в руку, помял ее между

пальцами, понюхал.

– Хорошая у тебя мука, хозяин, ничего не скажешь, но я все же

посмотрю, чем богаты и другие.

Поскольку покупателей в рядах было немного, то появление такого,

сразу видно знающего человека, да как оказалось с видами на большие

Жили люди у Оки

55

закупки, оживило торговцов в рядах. Зазывали Кузьмича всякими шутками-

прибаутками, а главное – поняли, без скидки его могут перехватить соседи.

– Самая лучшая мука из Белых Колодезей. Спешите, торгую последние

мешки. Кто успеет – полушка скидка с пуда, – надрывался один.

– Болутовская мучица, самая духовитая, – басил другой. – Сброшу

пятачок с пуда.

Кузьмич особого внимания на зазывал не обращал. Он был поглощен

своими мыслями, но на всякий случай запоминал, кто сколько готов был

сбросить, зная, что уступишь полушку – не разоришься, но на ней можешь

получить хорошего покупателя, а значит и барыш.

Ценами он остался доволен. Они держались с прошлого года и даже

подросли. «Значит так, – размышлял Кузьмич, – один пуд первосортной

пшеничной муки идет по 2 рубля 51 копейки. Значит, пятипудовый мешок

стоит 12 рублей 55 копеек. Если при помоле зерна брать за мешок как все

десятину, хоть мукой, хоть деньгами, то получается 1 рубль 25 копеек с

десяти мешков будет целых 12 рублей 50 копеек. А крупчатая мука и того

дороже. Вот денежки-то где! Это тебе не печки класть или землю пахать.

Вона мучица-то купеческой гильдией пахнет. Здесь уж никто не усомнится,

включать меня в реестр или нет».

Хотя все эти подсчеты Евстафий Кузьмич делал не раз и наперед знал,

почем мука на рынке и сколько прибыли она дает, запах свежемолотой муки

в носу у него стоял постоянно и не проходил.

«Дом продам и переедем в Озёры, – всегда завершались эти его мысли

конкретными планами новой жизни. – Теперь и водочкой можно

побаловаться», с удовольствием подумал он. Осмотрелся куда идти и легкой

походкой направился в трактир Каледина. Однако, пройти ему предстояло

через сенной рынок, где пришлось на какое-то время задержаться. Таков уж

был Евстафий Кузьмич – пропустить мимо своего внимания место, где идет

торговля, он не мог, а уйти оттуда чего-нибудь не продав, тем более совсем

было невозможно. Вступив в пространство между возами сена, он сразу же

ощутил пьянящую набором луговых трав свежесть сена. Многие источали

сладкий запах донника и душицы, от пустырника потягивало легкой

горчинкой, а от иных возов безнадежно попахивало полынью, знающий

покупатель их браковал сразу, а торговец мог рассчитывать на бросовую цену

сена для подстилки скотине.

«Ну, – подумал он, – мужик с петухом хотел меня надуть, теперь мой

черед». Он не спеша обошел торговцев, прицениваясь к овсяной соломе. Цену

просили хорошую, его она устраивала, даже сверх того, он по прошлому году

думал будет дешевле. Но проблема заключалась в том, что покупателей было

мало. «Ага, – смекнул Евстафий, – с такими покупателями вся солома

Жили люди у Оки

56

потеряет товарный вид, а если дожди пойдут, то ее еще осенью и не вывезешь

с поля: телеги потонут в грязи. Да и пахать надо до дождей. Значит так: надо

цену сбить до моей нормы и сговориться с покупателем, как бы обдурить его

хозяина».

Когда он ходил по ряду, то обратил внимание на молодого покупателя,

который торговал явно не себе, а барину. «Приказчик, – подумал Кузьмич, – а

все приказчики думают вначале о своей выгоде, но не о барском кошельке.

Если же о кошельке, то как бы поглубже в него влезть». Оглянулся по

сторонам. Вновь подумал: «Молодой, значит неопытный, но наверняка

жадный, т.к. знает, что все на этом свете воруют, и хочет скорее заработать

себе побольше. Где же он? Так вот же!»

Евстафий Кузьмич приблизился к повозке, над которой возвышалась

копна сена и из-за которой шел торг.

– Куда же ты ломишь такую цену? – горячился молодой покупатель. – И

какая это она у тебя особенная? Сено как сено, обычная подстилка скоту

зимой, ни клевера в ней не видать, и духу нет никакого особого, благо

полынью не пахнет.

– Да ты в сене-то понимаешь что? – отстаивал свое продавец. – Ты глянь,

какая сухая, а как на солнце светится!

– А какая же она должна быть? Прелую я бы у тебя и не торговал. Она у

всех такая, а цену просишь, как за чистый клевер. Да и копна у тебя, я гляжу,

меньше положенного.

«Молодой-то он молодой, да, видать, с понятием, – смекнул Кузьмич. –

По манерам похож на приказчика. Сразу видно, что торгуется так, чтобы

самому в накладе не остаться».

«Приказчик» как услышал его мысли, повернулся.

– Вот, уважаемый, рассудите нас. Хозяин утверждает, что его сено

особенное и просит за него больше остальных торговцев. Как вы считаете?

– Не мое это дело вмешиваться в ваш торг. А вы что сеном

интересуетесь?

Молодой сообразил, что вопрос этот задан ему не так просто и

почувствовал, что в нем есть особый смысл.

– Так что подстилай свое особое сено под жену свою, а я поторгую себе

в другом месте. А вы что же предложить чево можете? – Обратился он к

Евстафию Кузьмичу.

– Да, я много чево могу предложить, а вот вы интересуетесь сеном себе

или барину? Много ль надо, да какого?

– Ну, идем, потолкуем. Где оно у вас?

Мужики неспехом пошли в сторону, где их не слушали бы посторонние

уши, а незадачливый торговец с досадой смотрел им вслед.

Жили люди у Оки

57

– Что, Степан, прохлопал покупателя? – Подошел к нему сосед по ряду,

слышавший весь разговор. – Тебе говорили: «Не жадничай! Куда заломил

цену. Надо было торговать, как все!» Тем более сразу видно, сено-то у тебя

никакое.

– Как у всех, как у всех, – бормотал Степан, – это у вас, у всех ее

немерено, а я телегу остатков наскреб еле-еле. Его или себе оставлять, так

опять же деньги нужны, или продавать по дороговизне.

– Надо было продать кому деревенским прямо в поле. Вот и деньги были

бы, и работы меньше, и сюда тащиться не пришлось. Теперь повезешь назад,

вот и получается сплошная бестолковка.

– Михалыч, а может ты у меня ее, окаянную, купишь? Ты все равно,

считай, неделю здесь будешь торговать. Заодно и моя пошла бы.

Михалыч задумался, посмотрел на копну, на Степана, обошел телегу.

– Че ты ее рассматриваешь будто не знаешь, в поле рядом косили.

Михалыч свернул цигарку, закурил, посмотрел еще раз на Степана.

– Косили-то рядом, да покос разный. Ладно, только по-соседски,

попробую выручить тебя, – сделал паузу. – Давай поступим так: сено твое я

сторгую со скидкой за пуд в пятак. Если это удастся, то деньги поделим по-

братски пополам. Если не получится, то повезешь его назад.

Степан аж онемел на какой-то момент от такого фортеля.

– Ну, сосед, ты и придумал! На моей бедности решил нажиться? По миру

решил меня пустить?

– Какой там разорить? Тебя разоришь! А ну, как я не сторгую весь запас?

Ты у меня ее назад не возьмешь. Кто тогда будет в разорении? Ты или я? Ты

глянь, в этом годе не больно-то наторгуешь. У всех своего сена сеновалы и

риги давно завалены, а скоро покос овса предстоит, некоторые уже косят,

солома пойдет в продажу.

Пока мужики вели перебранку, Кузьмич со своим покупателем

осторожно подступали к своему торгу.

– Сено-то есть, – неспешно говорил Кузьмич, как бы нехотя вступая в

разговор. – Да покупатель мне нужен не простой, а оптовый, чтобы все взял

сразу прямо с поля. И чтобы толк в цене знал.

– А мы и оптом, и с поля готовы. Смотря, где поле находится, и какую

цену просите. Мы хоть и недавно в приказчиках у барыни, а понятия в

коммерции уже имеем, – с наигранным весельем, глядя прямо в глаза

Кузьмичу, парировал молодой.

«Смышленый молодец», – подумал Евстафий Кузьмич.

– Из чьих же ты будешь?

– Дворовым в имении у графа Келлера рос в деревне Сенницы, что за

рекой. У самого Федора Эдуардовича Келлера, – уважительным голосом

Жили люди у Оки

58

отчеканил приказчик. – Граф-то наш был геройский человек, к тому же

добрый и обходительный. Военный человек, Царство ему Небесное. По

первости имение принадлежало не ему, а жене – Марии Александровне

Шаховой, княжеских кровей. Барыню нашу, Марию Александровну, в

имении все уважают. Как же не уважать? Всем она, как мать родная. О всех

заботится, кому надо помогает, бедным то вещичек каких – никаких, не

новых, а подбросит, детишкам – игрушечку поднесет. Однажды сгорела изба

у Матрены Федосовой. Осталась баба одна с тремя малышами, муж-то ее еще

в японскую погиб, как и граф Эдуард Федорович, так барыня наказала

поставить ей новую избу. Вот уж подарок, так подарок. Как же после этого не

любить такую барыню. Но это не все, – Митяй (как звали приказчика)

добродушно улыбнулся. – Через год Матрена снова сгорела. Ну, что тут

скажешь? Только начала обживаться. Ведь ходила с сумой по миру. Все, кто

чем помогали ей. И вот тебе раз, опять все прахом пошло. Зовет ее к себе

Мария Александровна и знаете, что говорит? «Матрена, мы тебе деревянный

дом срубили под соломенной крышей, вот он и сгорел. На сей раз я прикажу

поставить тебе дом кирпичный под железной крышей. Если и на этот раз

пожар случится, то хоть стены останутся».

Так-то, вот. А Матрена с горя чуть руки на себя не наложила, уже и

петлю приготовила, искала, кому бы детей подкинуть.

Да, матушка наша – барыня добрая, каждую весну село готовится ко

встрече с ней, женщины ее дом тщательно прибирают, мужики подметают

дорожки в парке и посыпают их толченым кирпичом. Приезжает барыня в

середине мая – все село наряженное выходит в пихтовую аллею. Помню, мы,

ребятня, залезали на деревья, и каждый хотел первым увидеть ее карету.

Перед имением ее встречали хлебом-солью и петухом с курицей. Мария

Александровна раздавала деньги каждой слободе по 20-25 рублей, самим

Сенницам поболее. А еще помню из детства – это детские ясли, которые

барыня организовывала в летнюю страду. Детей там кормили, после обеда

спать укладывали. Следили, чтобы мы были чистые, опрятные. Утром нас

переодевали в ситцевую одежду в горошек, кормили кашей с молоком, и мы

шли под присмотром гулять в парк. Если шел дождь, то в яслях

воспитательница читала нам книжки. После обеда ложились спать, а потом

давали по баранке с куском сахара и отправляли домой. Никогда не забуду

эту баранку с куском сахара. Если кто приходил из родителей, тех тоже

кормили и давали баранку.

Школа, больница и богадельня в Сенницах тоже построены ею. Говорят,

что за благотворительность в Петербурге ее наградили золотой медалью.

Это уж потом имение перешло к графу во время его женитьбы на Марии

Александровне. Мария Александровна живет в Питере и только на лето

Жили люди у Оки

59

жалует в деревню. Так что бывший-то управляющий начал потихоньку

имение спускать. Пронюхал все эти махинации управляющий Рудольф

Юльевич Обрехт и раз одернул приказчика, два, тот не хочет понимать, что с

Рудольфом шутки плохи, что тот сам не ворует и другим не даст. Вот

приезжает барыня, он ей и выложил все, как есть. Мол, матушка, глянь-ка,

какую твой приказчик морду наел. Барыня спохватилась и устроила ему

полную ревизию, и все стало ясно. Я в то время у нее был на поручениях,

присматривал за мужиками, а заодно на побегушках у управляющего. Стала

графиня давать задания и посерьезнее. А как вернулся из солдат, вызывает

она меня как-то и говорит: «Надеюсь, малый ты, Митяй, смышленый, грамоте

обученный, хозяйство наше знаешь и вырос ты при имении. Хочу, говорит,

тебя приказчиком сделать». «А что же Петр Петрович? (это наш бывший

приказчик)», – спрашиваю. «Петьку в управу сдала. Заворовался Петька.

Думал, я – женщина, так при мне и шалить позволено. Ан, нет! Иди−ка ты

пооправдывайся в полиции, а потом, стало быть, в Сибирь-матушку – остынь

немного на морозце. Но, Митяй, ты смотри у меня, Рудольфа Юльевича чтоб

во всем слушал. Замечу на чем малом, будешь бит вожжами на конюшне.

Попадешься на крупном – пойдешь Петрушку догонять». Я, конечно, барыне

в ноги. «Как же-с можно, матушка ты наша, по гроб Вам обязан, службу буду

нести верой и правдой. Ни в жизнь не посмею, чего лишнего». «Ну, –

говорит, – смотри. Быть по сему».

– Ну, и как, – спросил Евстафий Кузьмич, – справляешься?

– По первости тяжело было, но жаловаться грех, я не в обиде, а главное

графиня довольна. У меня понятие имеется, где чего можно, а где нельзя.

Вижу она доверяет, но и проверяет. А графа-то мы почти и не видели.

Отчаянный был человек, все больше воевал Любил ходить по-простому в

одной рубахе с ремешком. Кстати, вот «Русский инвалид» прописал о нем

памятную статейку, барыня давно хлопотала, – Митяй запустил руку в

глубокий карман и извлек оттуда сложенный вчетверо номер газеты

ветеранов. – Нате, не на деле почитаете.

– Так как же будем сговариваться мы с тобой, Ванечка?

– Не Иваном меня звать, Митяем кличут. Иваном звали моего отца. Иван

Митрофанович Дубов – слыхали о таком?

– Как же? Батюшку твоего хорошо знал, Царство ему Небесное. Крепкий

был мужик. Вот, значит, в кого ты такой верткий.

– Теперь все хозяйство, считай, на мне. Дед старый, помогает как может.

Сестра старается, да и младший брат не отстает, все делает, что может. Во

всяком случае по дому все дела ведут справно.

– По-графски или по-нашему, по-мужицки? – Повернул Евстафий

Кузьмич разговор к главному.

Жили люди у Оки

60

– А вы что предлагаете? Простите, имени отчества вашего не знаю.

– Звать меня Евстафий Кузьмич. Сам я из Речек, что на горе за

переправой, а отава в поле за деревней. Повозок пять наберется.

– Как же вы сами-то, Евстафий Кузьмич, своей-то скотине ну, как не

хватит?

– За меня не боись. Я еще с первого сенокоса полной мерой взял.

Сеновал забил да еще кое чего подкошу, овес косить начинаем. Коровам

овсяная солома непременно требуется, от нее молоко и жирнее, и вкуснее, т.к.

витамины в ней, которых в сене не сыщешь. Хошь соломки-то и тебе

сторгую? Хотя у вас ее своей хватает.

– Ну, коли так, тогда ладно. Луга-то ваши удобно расположены к

Сенницам. Я часто мимо них езжу. Хорошей соломки я бы взял, барыня

молочка хорошего любят откушать и от творожка со сметанкой не

отказываются. Не успеваю слать зимой в Питер. Мне правда приказано

сторговать повозки три, но где три, там и пять. Уговорю графиню впрок

взять. Глядишь зима будет холодная, а скотины много подрастает. Случись

чего не хватит сена-соломы, скотину всю сразу не забьешь. Беру, если по

цене сойдемся.

– Давай-ка, молодец, поступим так, чтобы барыне твоей было не

накладно и нам не обидно. Цену за мерную подводу я объявлю тебе ниже,

чем торгуют мужики на базаре, а ей ты объявишь, что взял по базарной цене,

вот образовавшуюся разницу и поделим с тобой по-честному.

Митяй на какое-то время задумался, но по всему было видно –

предложение ему по душе. Что-то в этом роде он ожидал, потому в сенных

рядах и не спешил договариваться с мужиками. Хлопот там больше, скупать

по подводе, а барыша не видно.

– Нравится мне, Евстафий Кузьмич, как вы вопрос ставите. Главное, все

по-честному и без обмана. И барыня должна остаться довольна, ведь без

переплаты обойдется. Другой приказчик обязательно переплату объявил бы,

накрутил то, другое, пятое, за то заплатил, за это заплатил. Вот лишние

барские денежки и потекли. Я согласен, Евстафий Кузьмич. Когда забирать

прикажешь?

– Да хошь завтра.

– Завтра не знаю, соберу ли пять подвод. Время щас такое, все подводы

распределены. Вот если бы вы, Евстафий Кузьмич, помогли бы в знак нашей

будущей дружбы, я бы и барыне рассказал бы о вас.

«Вот хитрец, – подумал Кузьмич, – что с ним будет годков через пять?

Однако помочь надо. Глядишь, с мельницей какие трудности возникнут,

обратиться придется, и опять же лишний хозяин со своим зерном на помол

пригодится».

Жили люди у Оки

61

– Помочь постараюсь, но подводы две – не более. Сам говоришь, все

телеги в разгоне. У соседей просить, так ведь не дадут. А убирать надо

срочно. Не дай Бог – дожди.

Сговорились на утро послезавтра. Часам к шести утра Митяй обещал

подогнать свои подводы, Кузьмич послать прямиком в поле свои. Ударили по

рукам, расчет решили произвести на месте после погрузки и довольные

разошлись каждый по свому делу.

Вот теперь и в трактир можно зайти, сподобиться на дорожку.

Угол, где торговали скотиной, прошел почти не останавливаясь.

Понимал, что здесь можно завязнуть самое меньшее на полчаса. Но по

разговорам понял, что хорошая дойная корова идет по восемь-десять рублей,

овца по пять, а вот лошади на ходу все сто пятьдесят рубликов, и дешевле

даже не торгуй. Понял, что цены обычные. «На овцах денег не получишь, –

понял Евстафий Кузьмич, – а вот надо как-то исхитриться и пару лошадей

ожеребить. Триста рублей – это тебе не овцами торговать, такие деньги на

дороге не валяются».

* * *

По пути в трактир он заглянул в промтоварную лавку. И туфли, и брюки

были в наличии. Лавочник заверил, что подберет все как надо и по фасону.

В трактире Каледина гульба шла полным ходом. Кто продал, кто купил –

все были довольны, а коли время было обеденное, то все выпивали и

закусывали с удовольствием и нескрываемым аппетитом. К тому же за

успенский пост людям надоела однообразная, постная пища. Некоторые уже

успели перейти к чаю. На их столах возвышались пбры полуведерных

медных самоваров с заварочными чайниками сверху, на столе в больших

хлебницах лежали еще теплые после выпечки кренделя и бублики с маком.

Стеклянные сахарницы наполняли у кого душистые карамельки, у кого –

колотый сахар. Но в основном народ еще обедал.

Евстафий Кузьмич не успел еще толком оглядеться, как увидел, что

через весь зал к нему направляется никто иной, как сам Афанасий, не весть

откуда взявшийся в трактире.

«Впрочем, почему не весть откуда, – рассуждал Кузьмич, – как и многие

был на базаре, зашел в трактир. Дело обычное. Но чего это он ко мне-то

идет?»

Пока Кузьмич рассуждал, к нему приблизился Афанасий.

– Мое почтение, Евстафий Кузьмич.

– Здорово, Афанасий.

– Сторговали чего, Евстафий Кузьмич? Как вам базар?

Жили люди у Оки

62

– Базар он и есть базар, – уклончиво ответил Кузьмич. – Только успевай

кошелек открывать. Я вижу, ты гуляешь?

– Не то, чтобы гуляю. Я здесь с артельщиками. Не побрезгуйте,

Евстафий Кузьмич, нашим столом. Хочу угостить вас. Обед наш, правда,

небогатый, но сыты будете.

Кузьмичу, с одной стороны, не хотелось выпивать вместе с Афанасием,

но с другой – уж больно хотелось узнать, чего это он затевает с артельными

людьми.

– Спасибо за приглашение, Афанасий, – осмотревшись по сторонам и

делая вид, что все равно свободных мест нет, без лишней радости сказал он. –

Не побрезгую.

Они двинулись к столу, где сидело два крепких молодца, видно не из

деревенских и не фабричных. Вид у них был прилично чистый и аккуратный:

в белых косоворотках, подвязанных добротными черными ремешками,

поверх них недорогие, но и незамусоленные опрятные пиджаки. Брюки

заправлены в хромовые, начищенные до зеркального блеска, сапоги. Лица их

не были изможденными поденной работой, хотя руки были крепкие, не

прослабленные как у шаромыг.

– Вот, знакомьтесь, – сказал Афанасий своим друзьям, – мой сосед по

деревне и благодетель.

Евстафий Кузьмич представился, артельные тоже.

– Хлеб, соль вам, – сказал он. – Разговляетесь после поста?

– Вам тоже. Присаживайтесь, – ответил Афанасий. – Что Бог послал.

День сегодня непраздничный, обычный, праздник только прошел, поэтому и

обед наш обычный, мужицкий.

Перед Евстафием Кузьмичом вмиг вырос половой:

– Чего изволите?

– Ничего, – ответил за Кузьмича Афанасий. – Тарелки давай, да ложку с

вилкой. Лафитничек не забудь и стакан под квас.

– Кваску хорошо, – с удовольствием протянул Евстафий, – квас-то у них

с мятой?

– А как же?! Не только с мятой, но и с хреном, на меду. Холодный со

льдом. Чего это вы, Евстафий Кузьмич, с кваса начинаете? Извольте водочки

откушать. Она здесь духовитая – анисовая.

– Анисовая, она завсегда хорошо. Давно я ее не принимал. Почему же

она сегодня?

– Штоф по 37 копеек. Хотя где, как. Вот взять Питер, там все дороже,

чем у ас, но и зароботки хоть в Питере, хоть в Москве выше наших.

Вновь появился половой как из-под земли. Поставил тарелки, стакан,

лафитник, положил ложку с вилкой. Афанасий взял штоф водки.

Жили люди у Оки

63

– Миша, – обратился он к соседу, – налей Евстафию Кузьмичу кваску. –

А сам принялся разливать водку.

– Евстафий Кузьмич, перед щами выпейте, закусите. Залом у них хорош,

мясо розовое, жир с него так и течет, и посолен умеренно, а на просвет аж

весь светится. С лучком и постным маслом хорош. А вот рубец, как

домашний, без лишнего запаха, вычищен что надо и выварен не как тряпка, в

аккурат. Вот и хренок к нему. Студень из свиной головы с чесночком тоже

удался, дрожалка у него прозрачная, подцепишь на навильник, она как грудь

у молодухи колышется, но с навильника не падает. А после щей похлебайте.

Мы уже сподобились, – Афанасий потрогал чугунок. – У-ух, – потер руки, –

еще горячий. Щи напаренные – суточные. Половой говорит: «Телка намедни

зарезали и сразу в щи». Я с мослом попросил подать. Будем разыгрывать,

кому достанется. Жиру в мосле на всех не хватит, а одному аккурат. Ну, что

это я соловья баснями утомил. Как говорит наш батюшка: «По единой?»

Чокнулись, перекрестились.

– Будьте здоровы, – сказал Евстафий Кузьмич и махом опрокинул

лафитничек в рот. Водка благостно пошла внутрь, смочив сухость горла,

разлилась в желудке и отозвалась приятным жжением и свежим запахом

аниса.

Компания дружно закряхтела и принялась за закуски. Кузьмич потянулся

к залому. Попал вилкой в увесистый кусок, за который зацепилось несколько

крупно порезанных колец лука, слегка стряхнул масло, чтобы не капало, и

отправил все это в рот. Лук вкусно захрустел у него на зубах, селедка

растекалась нежным вкусом малосоленой жирности. От лука слегка пробило

слезу.

– Действительно, – с удовольствием произнес Кузьмич, – залом хорош, и

лук сладкий. Какая там икра! Так, баловство, это когда ничего другого нету.

Вот залом есть залом! Чтобы мужик делал, если бы не было залома? Говорят,

хороша еще селедка в озере Байкал. Омуль называется, но я так думаю,

покуда его сюда довезут, он только поржавеет и дух ненужный наберет.

Афанасий снова потянулся за штофом.

– Давайте вдогонку еще по одной.

– А что значит, батюшка пьет «по единой»? – спросил Михаил.

– Так им, служителям, – отозвался Евстафий, – больше одной пить

нельзя. Поэтому они не могут предлагать «по второй, по третьей», а по

единой пей сколько хошь, не сосчитать.

– Ох, уж эти попы, хитрецы! – компания засмеялась.

– Нам можно, – продолжил Афанасий, – Евстафий Кузьмич, здесь

маслята в сметане. Хошь попробовать? Мне, правда, они не очень

понравились. Моя, надысь, из лесу полную корзину отборных маслят

Жили люди у Оки

64

принесла. Вот у нее засол так засол, уши отъешь, а кладет в них вроде все то

же, что и все. Видно, в руках у нее есть какой-то секрет.

– Это где ж она их собрала? – Не без ехидцы поинтересовался Кузьмич. –

Не в ельничке ли?

– А может и в ельнике, я у нее не спрашивал. Где ж им еще быть? –

Афанасий почувствовал в словах Кузьмича подвох. – Ельник он и есть

ельник. Покуда его не вырубишь, он для маслят создан, а как пустишь его под

топор, так это уже не ельник, а стройматериал. Правильно я говорю,

мастеровые?

Теперь наступило время задуматься над словами Афанасия Евстафию

Кузьмичу.

– Ну, будем здоровы, – поднял лафитник Афанасий.

– Будем, – отозвались хором мужики и выпили.

– Давно рубца не ел, – Евстафий Кузьмич потянулся к тарелке с рубцом,

выбрал кусок покрупнее и еле донес его до своей тарелки, чтобы тот не упал

с вилки. – Рубец главное хорошо вымочить и зачистить. – Он взял вазочку

хрена и положил на рубец добрую ложку. Сильный запах потревоженного

свеженастоянного хрена ударил в нос. Евстафий достал из кармана

перочинный нож, отрезал кусок и запустил его в рот, разжевал и

почувствовал специфический, манящий вкус говяжьего желудка.

– О-ох, и хренок! – У Кузьмича аж защекотало в носу. – Да…, чесночку в

рубец не пожалели. – Вытер глаза платком. – Хрен не хреновый, аж внутри

все прочистило.

В крестьянских домах рубец всегда любили, а вот многие господа

брезговали. Им не нравился характерный запах желудка и его специфический

вкус. Особенно пренебрегали дамочки, считали его грубой мужицкой пищей.

Оно, наверное, так и есть. С той лишь поправкой, что крестьяне внутренне

чувствовали, понимали глубоко природный утробный вкус желудка, что-то

необычное от самого естества. Поэтому, когда господам чувствуется в рубце

запах навоза, крестьянин чувствует в нем вкус парного молока. Барышни ведь

не кормили и не доили корову, не ухаживали за ней. Что для них было вонью,

для крестьянина – обычным запахом. А рубец, вымя, легкое скотины плохими

не бывают. Просто их нужно уметь готовить, понимать и чувствовать толк в

простой пище.

– Коли внутри все прочистило, то давайте, Евстафий Кузьмич, щов

горяченьких, да наваристых, – радушно предложил Афанасий, запуская в

чугунок увесистый латунный половник. – Только оставьте место для бутора.

Он, наверное, в печке уже затомился дожидаться. Ну, а коли вы – гость у нас

сегодня, то забирай и мосол без розыгрыша.

Жили люди у Оки

65

– Ты кишок-то наказал в жаровню положить? – Возбужденно

поинтересовался Евстафий, предвкушая жаровню, в которой плавают

внутренности, пузырятся и шипят в сале от жару-пару.

– А как же! Без кишок не тот смак. Они как еда хошь и пустая, но на

языке дают такой вкус, что если при этом кусануть от головки сочного лучку,

то вообще жуть, – Афанасий поставил перед Евстафием Кузьмичом миску со

щами, из которой торчал мосол и явно ощущался увесистый кусок мяса. – А

вы, ребятки, как? Щов еще желаете?

– Да какие там щи! Сам же говоришь, надо оставить место под бутор.

– Евстафий Кузьмич, подождите. Принято пред горячим подавать, –

Афанасий махнул шестерке и что-то по-своему показал жестами. Не успели

глазом моргнуть, как тот был у стола еще с одним штофом анисовой.

Пока разливали, Евстафий Кузьмич взял головку лука со стола, снова

достал свой нож и стал крупно резать его в щи. Лук хрустел под ножом и как

бы за наносимые ему увечья стал испускать такие флюиды, что сидевшие за

столом прослезились.

– Как говорится, – поднял стакан Афанасий, – «За хлеб, за соль, за щи

хозяину спляшем, а за винцо – песенку споем».

– А еще говорят, – подхватил Евстафий, – «С кумом бранюсь, на вине

мирюсь».

Пословица Евстафия Кузьмича всем понравилась. Особенно Афанасию.

Главное, кстати, было сказано. Он усмотрел в сказанном особый

благоприятный смысл и решил начать разговор, ради которого и позвал его за

стол. Но Евстафий опередил его. Запустив в рот очередной кусок залома, он

обратился к артельщикам:

– На что живете, мастеровые? Чем шабашкуете? Хватает ли работы?

– Шабашничаем, грех жаловаться, и прохлаждаться нет времени, – с

охотой ответил Михаил. – Главное, ни от кого не зависим. Свободны, как

«мухи в полете». Конечно, где-то в Москве или Питере на заводах заработки

получше рублей двести пятьдесят-триста в год можно заколотить, а то и

поболее. У нас, конечно, поменьше, зато ехать никуда не надо, всегда при

семье, опять же свое хозяйство. Так что надо еще посчитать кому где лучше.

Евстафий Кузьмич приготовился слушать, хлебая щи. Желтый слой

жира, покрывавший верх миски и жирный бок мяса, торчащий из бульона,

манили к себе с нестерпимой силой, да и жар с них уже сошел, как раз можно

есть не обжигаясь, а чуть проволочишь – простынут, тогда и нищий на них не

позарится. Кузьмич запустил ложку поглубже и, достав из под низу густоту,

ловко отправил ее в рот, не уронив ни капли на стол.

Жили люди у Оки

66

– По деревням правда, – продолжал Михаил, – работы поменьше, чем в

городе. Мужики часто жадничают и не берут внаем артели, по привычке все

стараются сами рубить. У кого и денег маловато.

Пока мастеровые рассказывали, Евстафий достал из миски мосол, взял

половник, поставил его на стол и ловко ударил рубленой частью мосла в

половник. Напаренный костный мозг от одного удара вывалился наружу.

Евстафий аккуратно высосал изнутри мосла оставшийся сок, положил рядом

с половником ломоть хлеба и вилкой принялся давить мозг на хлеб. Он легко

расходился на ломте и быстро в него впитывался. Получился такой

бутерброд, что казалось в рот он не сможет пройти. Евстафий круто присолил

его и ловко откусил значительную его часть, не уронив ни крошки, ни

жиринки. Принялся усердно жевать, что доставляло ему такое удовольствие,

что от ощущения нежного, разварившегося костного мозга у него стали

прищуриваться глаза. Он с удовольствием заел все это густыми щами. А

Мишка тем временем продолжал:

– В городе дело иное, то купчишке амбар надо сварганить, то барину

какому дом подправить и пристройку примастерить. Работные люди тоже по-

новому стали смотреть на мир. Как реформы пошли, так все стали думать о

своих хозяйствах. Раньше о заработках таких, как сейчас, и не мечтали, а

ныне деньжата завелись у многих, барыши пошли. На фабриках хорошо

платят, особенно слесарям. В день рубля по два шестьдесят с копейками,

токаря тоже не в обиде – рубля по два с полтиной в день, чернорабочие и те

по рубль двадцать с копейками имеют. Но фабрика есть фабрика: работай

целый день до ночи, шум, гвалт, вонища. Это не для нас. Мы привыкли на

свежем воздухе, сам себе хозяин. А на фабрике корячиться с утра до ночи –

это для тех, кто ничего своего не имеет. Здесь и батюшка наш решил новый

пятистенок поставить со светелкой, двумя сенями и верандой. Вот это наша

работа.

«Ба, – подумал Евстафий, – совсем как у меня. Только у меня без

веранды. Одно крыльцо. Ничего, на мельнице разживусь, такую веранду

смастерю, что с нее всю Оку видать будет».

– А где же это он срубил такой пятистеночек?

– Да прямо рядом с управой в проулочке, как раз напротив входа в

церковь. Место отменное: вроде как в центре и церковь рядом, и в сад

погулять, и у пруда посидеть – все рядом.

– И как же заплатил? Небось половину зажилил?

– У нас не зажилишь! Мы сразу договорились: «Как будем строить, как

положено или со штофом? – спрашиваю я у батюшки».

– Это как?

Жили люди у Оки

67

– Вот и он спросил. Очень просто, говорю, у нас имеются свои тайны и

хитрости.

Пока Михаил рассказывал, Евстафий ополовинил миску и с

вожделением посматривая на опустевший мосол, принялся за мясо. Он

ложкой развалил кусок на части, спросил:

– Нет ли горчички?

Вмиг горчица была на столе. Он зацепил мясца, помазал его густо

горчицей, присолил и с удовольствием отправил в рот. Горчица оказалась

злее, чем он думал, и снова до слез. Евстафий взял ломоть хлеба и стал им

занюхивать. Благородный дух хлеба оттянул самую злость горчицы, но вкус

оставил. Евстафий запил бульоном и умиротворенно перевел дыхание. Стал

вылавливать очередную порцию мяса, подыскивая кусочек с жировой

прослойкой.

Афанасий, видя в каком удовольствии пребывает его гость, не забывал

подливать анисовой и перед каждым чоканьем непременно у него находилась

новая прибаутка.

– Давайте под студень, – предложил в очередной раз Афанасий, – а то

дрожалка на нем ослабеет, тогда по тарелке не соберешь. Как приговаривает

наш батюшка: «С трактиром сроднился, в анисовой крестился».

Постепенно компания начинала хмелеть, второй штоф подходил к концу.

Евстафий заканчивал щи. Подлетел половой:

– Прикажете подавать жаровню?

– Евстафий Кузьмич, вы как?

– Подавай, – довольно произнес Евстафий.

– Так вот, – продолжал Михаил, – если обижать не будешь, говорю я

батюшке, и договор не нарушишь, то дом поставим как положено, а будешь

объегоривать на авансах, то печку так замастерим, что труба по ночам будет

волком выть, сбежишь из дому. На том и сошлись.

– А как же это она завоет? – поинтересовался Евстафий.

– В трубу вмазывается полштофа с выбитым дном. И как на улице ветер,

эти полштофа, воют дьявольским горном, а вмазать 2−3 бутылки, здесь тебе –

все трубы Иерихонские. Можно под крышу гвоздей гнутых набить и

расшатать, ветер задует они завертятся и так заскрежещут по железу, что

ночью спросонья дьявольская сила привидится. Мало ли чего можно

натворить? Яйца проткнуть иголкой и засунуть под обшивку. Как протухнут,

караул, в этом доме жизни уже не будет. Но мы не балуем, если с нами по

человечески, то и мы готовы соответствовать, за свою работу отвечаем. Так и

с Афанасием сговариваемся по-людски, без обману, чтобы всем было без

обиды.

Жили люди у Оки

68

* * *

– Афанасий, ты что аль избу новую ставить собрался? У тебя и этой веку

не будет! – предчувствуя недоброе, поинтересовался Евстафий Кузьмич, хотя

знал, что избу Афанасий и сам бы срубил с деревенскими и не тратился

нанимать артель.

– Не избу. Хочу, Евстафий Кузьмич, я дело свое заложить. Вот и с вами

все ждал случая поговорить.

– Свое дело – это хорошо. Однако, оно денег стоит. Поднимешь ли?

– Деньги они всегда нужны. Но вы же знаете, я всю жизнь не

прохлаждался, вот немного и скопил. То десять лет на промыслах

шабашничал, сейчас с отрубов овес продам, картошку, по мелочам чего

толкнешь какому-нибудь нерасторопному барину. Да и вы, Евстафий

Кузьмич, меня не обижали, я это помню. Поденную всегда без обмана

платили. Худо-бедно копеек 70-90 за рабочий день я всегда имел, а то и

рублик с лишком на уборочной.

– Чего же тебя обманывать? Работник ты исправный, оборотистый, не

какой-то там баклан-болтун, всегда поспевал и свои дела прибрать, и мне в

поле помочь, – довольный словами Афанасия, сказанными в его адрес,

добавил от себя Евстафий.

– А здесь просто подфартило, – продолжал Афанасий. – Встречаю как-то

на ярмарке нашего молодого барина. Он никакой, видно гуляет не первый

день. Никак не может забраться в бричку. Кучер ставит ногу барина на

подножку и пытается затолкнуть на сидение, а барин валится назад. Я

подскакиваю: «Барин, вам помочь?» Он тупо уставился на меня: «Ты кто?»

«Я, Ваше благородие, Афанасий из Речек». «А... помню, помню», – говорит, а

смотрит так, что не то, чтобы меня помнить, и матери-то родной не узнает. В

общем, запихнули мы его кое-как в бричку. Я ему: «Может надо чего,

барин?» «Надо-то надо. Много чего надо, да ты мне не помощник, – говорит».

«Отчего же? Может, сгожусь на что?» «Я здесь у вашего одного попросил,

так он отказал. Вот ведь до чего дожили, у своих же мужиков не

допросишься, – раздосадованно произнес он».

При этих словах Евстафий Кузьмич чуть не вздрогнул, поняв, что речь

идет о нем. «Интересно, Афонька догадался, о ком речь или нет? Наверное,

нет. Иначе не посмел бы так, в лицо мне».

– Да уж, дожили, – невпопад вставил Кузьмич, – господа допились до

того, что у мужика в долг просят. Какой же от них прок? Срам один.

Выпороть бы этого мальчишку на конюшне, как нас пороли.

– Я решил не отступать и дело свое к барину как угодно, но завершить.

«Не знаю, о чем вы, барин? Но я уж расстараюсь, если смогу, вжисть не

Жили люди у Оки

69

откажу». Я же знаю, – разгорячился Афанасий, – ему деньги нужны на

гульбу, на барышень, ну и прочие увеселения, а свои и друзья, думаю, ему

уже не дают. «Уйди», – говорит он кучеру. Тот отошел к другим мужикам,

скучавшим у коновязи. А барин мне: «Так как ты говоришь тебя кличут?»

«Афанасием». «Э-эх, Афоня, – чуть не прослезился барин, – плохо мне.

Кредиторы, как собаки, того и гляди все обшлага у сюртука обкусают,

барышня моя и та возникает, никакого толку, говорит, от вас, Коленька, нету.

У других, говорит, кавалеры и обхождение имеют, и презенты. Но я-то что

могу поделать? Манерам-то я обучен, а на презенты деньги нужны. Где их

взять? Папенька с маменькой ничего не оставили после себя, с имения доходу

никакого, только что на жизнь и хватает». Это дело понятное: «Трезвый на

пяти овинах молотит, а у нашего барина ни ржи, ни овса, только пьянка и

гулянка в голове», как говорят татары. Ну, думаю, Афоня, время пришло,

теперь не прошибись. «Вот опять, – говорит, – проигрался. Завтра до полудня

должен вернуть аж сто рублей. Не вернешь, говорят, опозорим на весь город.

Хоть стреляйся». «Что ж так сразу и стреляться. Сто рублей, конечно, деньги,

но если барин изволит, то рублей пятьдесят, если ненадолго, я бы одолжил

исключительно из глубокого к Вам уважения». Барин аж протрезвел, весь

ожил. «Не врешь?» – говорит. «Так вы, барин, езжайте к себе домой, а я

ужотко к вечеру привезу». «Ну, Афанасий, ты меня обрадовал. Век не забуду.

Так ты меня не обмани. Буду ждать. А долг я верну, вот только отыграюсь.

Гаврила, – крикнул он кучера, – гони домой». «Как же! Вернешь! – думаю я.

– Так и быть, пропадай мои полсотни, а еще полсотни ищи где хочешь, но

память у тебя останется, что я тебя выручил, а коли так, то и о делах говорить

будет легче».

Афанасий сделал паузу. Его слушатели заинтересованно смотрели на

него. Евстафия Кузьмича даже пот прошиб. Он постоянно вытирал платком

лоб и шею, машинально ткал вилкой в миску с маслятами, не ощущая вкуса,

жевал и с трудом глотал их. Подлетел половой:

– Еще чего желаете?

– Квасу холодного подай, – проглотив ком в горле, попросил Евстафий

Кузьмич.

– Да открой окна пошире, дышать нечем, – добавил Афанасий.

– Сей секунд. Кажется, гроза надвигается. Оки не видать. Все почернело.

Вот и духота, – отчеканил половой.

Евстафия Кузьмича мучила не приближающаяся гроза, он еще не знал,

что задумал Афанасий, но предчувствовал, что ему от этого добра ждать не

стоит. «Неужели этот прохвост прочитал мои мысли насчет ручейка нашего и

мельницы? Не может быть! Я ж никому, кроме жены, не говорил, да и ей

сказывал только сегодня утром. Ну, Афоня, хитромудрый молодец».

Жили люди у Оки

70

– Евстафий Кузьмич! – услышал он сквозь пелену своих раздумий. – Вам

что, плохо? Зову, а вы как каменный, смотрите немигающими глазами. Все

окна открыли, сейчас полегчает. Вот уже чувствуется, с реки свежестью

потянуло. А с площади доносился какой-то шум, похожий на шум драки, но

более многоголосый.

– Что за шум? – ни к кому не обращаясь спросил Афанасий.

– Так, ярмарочный день, – ответил Михаил, – наши фабриканты опять

затеяли кулачные бои. Там теперь, считай, все село собралось, считай, одних

дерущихся до тысячи собирается, стенка на стенку, моргуновские против

щербаковских.

К этому времени в трактире сложилась характерная обстановка. Его

посетители выпили сколько в них вошло и поели до отрыжки, но до

посошков времени было еще достаточно. В таком состоянии многих, как

водится, потянуло обсудить дела политические или общественные, иные

готовы были пролить горючие слезы от нахлынувших на них чувств,

которыми, будучи трезвыми, боялись поделиться не только с посторонними,

но и гнали их даже от себя. Появились и спорщики, готовые отстаивать свою

правду до мордобоя.

В углу зала сидела странная компания еще молодых мужчин с

болезненными лицами. Все они были какого-то серого цвета. Глаза горели

явно нездоровым светом. Волосы у многих были всклокочены. Они все

сдвинулись головами к центру стола и что-то яростно обсуждали.

Попеременно один за другим нервно оборачивали головы в зал и оглядывали

его, как бы изучая: нет ли рядом вражеских лазутчиков. До окружающих

иногда долетали обрывки фраз и отдельные слова: «Революция. Свобода.

Буржуазия. Хлеба». Потом на какое-то время они замолкали, только были

слышны чоканья стаканами, после чего все запрокидывали головы и, выпив

водки, начинали дружно сопеть. После чего опять доносились обрывки фраз:

«Сколько можно это терпеть? Люди хлеба не едят вдоволь».

– Это кто ж такие? – спросил Евстафий Кузьмич у пробегавшего мимо

полового.

– Да, чудики какие-то. Озираются, будто за ними следят. Я спрашиваю:

«Что кушать будем?» А один из них: «Товарищи, кто голоден и хотели бы

перекусить чего?» Все мотают головами: мол, сыты и в угощении вашем не

нуждаемся. А сами по столам так и зыркают, того и гляди сопрут с соседнего

стола кусок колбасы или еще чего. А их, видимо, старшой и говорит: «Мы,

любезный, сюда пришли не объедаться, когда весь народ с голоду пухнет, а

порадеть за него и дружно высказать свое негодование». Потом как бы между

прочим дополняет: «Хотя знаешь, принеси-ка, пожалуй, водки. Как,

товарищи, не возражаете?» У «товарищей» лица сразу озарились. «Коли так,

Жили люди у Оки

71

– начинают гомониться они, – тогда, пожалуй, давайте». А старшой

добавляет: «И подай к водке клюквы. Клюква очень полезна для организма».

А я про себя думаю: «Уж если клюква так полезна, что под нее можно пить

водку, неужели другие продукты менее полезны, и почему эти закусывают

клюквой по восемь копеек за фунт, а все остальные предпочитают иные

продукты. В общем, какие-то сектанты зачумленные. «Ни Богу от них свечка,

ни черту кочерга». Приказано их больше не пускать. Заведение у нас

приличное, а эти пусть идут в кабак.

– Социалисты, – пробормотал Евстафий Кузьмич.

– Какие там социалисты, – засмеялся Михаил, – я видал в 1905 г.

социалистов в Москве, чуть сам с ними не связался, уберег Господь Бог. У

тех и вид совсем другой, и разговоры всякие умные, и водку с клюквой не

пьют. А эти так, шаромыги бездомные, работать не хотят, примазываются к

социалистам, чтобы оправдаться за свое безделье, орут на митингах, на

фабрике в Озерах людям головы дурят и с мастерами ругаются.

– А мне хоть и социалисты. Клюква так клюква. Лишь бы заплатить не

забыли, а то ведь сбегут. Плати тогда за них в кассу восемь копеек и еще за

четверть водки.

– Смотрите, – потихоньку показал пальцем половой, – слева от них

расположилась компания молодежи. Эти последнее время зачастили, щас

наговорятся и будут стишки читать.

Молодые люди с удовольствием пили красное вино и закусывали

небогатыми закусками. По всему было видно, что они уже захмелели, а

потому о чем-то страстно спорили.

– Господа, господа, – взволнованным голосом затараторил один из них,

розовощекий, пухленький, судя по форме студентик, – ну будет Вам! Что Вы

все о политике, да экономике? Давайте о чем-то ином.

– Ну, о чем, Алексис, к примеру?

– Я бы предпочел о чем-нибудь любовном и трагическом. Вот в Питере

сейчас модно декадентство, – отозвался пухленький.

– Ишь, чего удумали, что за болезнь такая, я что-то слышал, но пока не

понял, кроме одного: дека… кенты, как их там правильно, только чего и

хотят, так это понюхать кокаинчику и повеситься.

– Зажрались, и от безделия вот дурь им в голову и поперла.

– Господа, опять вы все куда-то поворачиваете, хотите я почитаю свои

стихи.

– Ну, ну, давай, Алексис, просвети нас, как там столичные снобы

развлекаются. Может, нюхнешь для полноты чувств?

– Разрешите, господа, я сидя, – он моментально сосредоточился,

оглянулся по сторонам, как бы боясь, что их подслушивают. Оперся руками о

Жили люди у Оки

72

стол, откинул голову назад, затем опустил ее и тупо уставился глазами в

стакан вина, но это был уже другой человек, не тот жизнерадостный

пухлячок. Глаза его, казалось, отупели и померкли, а румянец на щеках

растаял. Все эти неожиданные артистические приготовления заставили

компанию притихнуть в нервном ожидании. «Мои мозги остыли и тело

затвердело, – начал он плавным глухим голосом. – Вы про меня уже забыли,

знать нужен был я вам, пока Вы интерес ко мне имели». – Он поднял взгляд,

резко выкинул вперед руки с повисшими вниз ладонями:

Я смерти не боялся.

Пред иконою Христа

Мерещились мне ангелы

И звали все на небеса.

Закрыв глаза, отца небесного услышал.

Пристанище он мне приготовлял,

Мария в страданиях своих

Все приближалася ко мне.

И ты поверила, пришла.

Тебе я застолбил здесь место.

Не думай больше ни о чем,

Здесь все Божественно и просто.

На последних строках лицо поэта залили слезы. Казалось, еще миг и он

отчаянно разрыдается.

– Во, дает, а ты артист, Алексис, в тебе талант пропадает. Такие стихи не

для нашего сельского трактира, а для великосветских салонов, от таких слов

действительно мозги стынут и тело аж немеет.

– Ладно тебе, Кость, что ты к Сачку пристал, сказано же тебе было, что

мода у них там такая. Ты-то чем можешь похвастать, а то критиковать мы все

горазды. Вы, милостивый государь, покажите на что сами способны, –

шутливо-наставническим голосом прервал его сосед по столу.

Здесь каждый счастлив и влюблен

И носит в сердце Божий лик…

Начал читать Костя Неизвестный без лишних объяснений и

комментариев. Расплывшись в широкой улыбке, он развел перед собой

руками, насколько это было возможно за столом.

Жили люди у Оки

73

… А воздух медом наполнен

И дорог жизни каждый миг.

Пусть сберегут тебя в тиши

Луга цветущие и лес.

Звучит здесь лира для души,

И льется музыка с небес.

Дочитав до конца, поэт перевел дыхание, осмотрел окружающих. Они

умиленно смотрели на него, пухленький чтец восхищенно захлопал в ладоши,

слезы на его щеках просохли, и они вновь порозовели.

– Вот как надо писать, – начал было мечтательно Костя, но его прервал

сосед, которого все звали Серегой.

– Вирши Алексиса я не первый раз слышу и назвал бы их «Любовной

лирикой на краю могилы». А ты, Неизвестный, пишешь хорошо, не спорю.

Но опять же не о том. Размякли вы все здесь по обеим берегам Оки в

Сенницах, Белых Колодезях, Речках и тому подобное, сидите по имениям и

уютным домам в Озёрах за бархатными шторами и «в ус не дуете», радуетесь,

как дети, всякому цветочку-василечку на солнышке. К тому же обленились,

многие хозяйства в запущение пришли. Один Некитаев чего стоит, проиграл

и пропил все, что только можно. Имения всякие посторонние люди скупают.

А вы как будто ничего не видите, что кругом происходит. Я, когда у себя в

Богатищеве жил, тоже дальше околицы ничего не видел, а как в 1905 попал в

Москву, понял, что не все в жизни так гладко, как хотелось бы, и отпала у

меня охота «купаться в солнце, соловея».

– Ох, любишь ты, Аниканов, страху напускать, все тебе не так, да не

этак. Как социалист, какой. Один ты жизнь понимаешь, а мы так себе –

«озерские придурки», – обиженно возмутился Костя. – Уж тебе-то на

бедность жаловаться? Свою лавку в Москве держишь.

– Ишь ты, упрекнул – «лавку я держу», так я на нее своими руками

скопил. А кто тебе мешает? Только не ленись. Скоро все мужики и то станут

богаче дворян. Да вы не обижайтесь, – продолжал Сергей, – я все-таки

постарше, да и действительно в Москве многому научился. Я вам прочитаю

стихотворение, посвященное поэту Ивану Захаровичу Сурикову, а он-то

действительно кое-что в жизни понимал:

Ты певец нужды и горя

И народного труда,

Спел нам песню, как свершалась

Казнь за прошлые года.

Жили люди у Оки

74

Эта песнь тобой певалась

Про Степана-казака

И в наследство нам досталась

От поэта-мужика…

И певец нужды и горя

В песнях жил не головой

Жил с народом, его муки

Нес скорбящею душой.

Сергей перестал читать, и некоторое время сидел молча в

сосредоточенной строгости. Его друзья тоже молчали, боясь нарушить его

мысли.

– Ладно, – сказал, наконец, Аниканов, – действительно не будем

драматизировать. В конце концов, в жизни не мало светлых пятен. Честно

говоря, я в Москве тоже часто вспоминаю Богатищево. Это как два разных

мира – Москва и наши деревни. Сейчас смотрю, большинство мужиков

только и говорят, что об отрубах и хуторах. Пить бросают, вкалывают

целыми днями, каждую копеечку в дом тащат, а на зиму бегут в города на

промыслы, кто остается, тот каким никаким, а домашним ремеслом

занимается. Так, глядишь, и наша деревня на ноги встанет. А главное, я

смотрю, кто больше всего недоволен, кто на сельских сходах больше всего

выступает? Либо пьяницы, либо бездельники. То у них земли не хватает, а

если и хватает, то не та земля, у соседа лучше. А у соседа земля-то такая же,

но он в нее за зиму столько навозу всадит, что на ней вырастит все, что

посадишь. И пашет ее не кое-как, а на полный плуг. Так этому мужику не до

того, чтобы на сходах права качать. Ему главное, чтобы никто не мешал.

– Господа! – взмолился Алексей Сачков, – опять вы о хозяйстве, ну,

честное слово, я думал, встретимся, друзья детства, поболтаем, пошалим.

Сергей достал из пиджака новую пачку папирос «Роза».

– Ладно, не будем, давай закурим еще по одной. Папиросы что надо.

– Почем же они у тебя в лавке идут?

– Как, почем? Почем стоят, так и торгую: два рубля двадцать копеек за

тысячу, считай десять штук совсем ничего стоят – 2,2 копейки.

– Ну тогда давай.

– Один раз, помню, пошалили в саду у фабриканта Щербакова в саду, и

собака сторожа загнала Алексея на яблоню, сидеть бы тебе там до сих пор,

если бы сторож не снял тебя оттуда.

– А как снял, то что сделал? Уши надрал, и звали тебя долго после этого

как? Ушастый. Вы, милостивый государь, хотите повторить?

Компания взорвалась дружным хохотом.

Жили люди у Оки

75

– А как уши-то драл, то приговаривал: «Это тебе на память о хозяйских

яблочках. Ишь приучаются таскать чужое добро – «на чужой каравай рта не

разевай». Своих тебе яблок мало? Так получите, щас ухи твои станут

розовыми, как те яблочки, большими и толстыми, как оладьи, или как у того

ушастика из сказки, которую тебе бабушка сказывала. И еще, что он велел

орать?

– «Дядь, прости засранца, больше не буду», – сам, давясь от смеха, еле-

еле проговорил Алексей.

– И ты чего?

– Чего, чего? Орал.

– Вот и представь себе: сейчас пошалим вон над тем пьяным, что спит за

столом, а потом тебе, дворянину, околоточный мужик чего-нибудь, только

уже не уши, а что-то посерьезнее будет крутить в околотке, а ты будешь

орать: «Дядь, прости засранца!»

Все вновь захохотали, как дети не обращая внимания на окружающую их

публику.

– О… молодежь дает, как белены объелись, – пробурчал пьяный

посетитель, который пробудился от тяжелого сна прямо за своим столиком.

Опытный хозяин знал, что в определенный момент пора смягчить

страсти и дать гостям передохнуть от еды и питья, дабы не дать этим

страстям распространиться в ненужном и опасном направлении. Он махнул

кому-то в открытую дверь за стойкой и из нее, бодрясь, выскочил человек с

остатками галантности на лице и в движениях, в явно коротком для него и

узком в плечах, видавшем виды фраке. Возможно, он брал этот фрак для

выступлений напрокат в похоронном бюро или получил в наследство от деда,

который, не исключено, играл в духовом оркестре того же печального

заведения. А может, просто с годами потолстел и требовался новый фрак, но

финансы не позволяли разориться на эдакую роскошь.

Он подошел к роялю и объявил:

– Сейчас перед вами выступит жемчужина Оки Серафима Бабурина.

Попросим! – он радостно и оживленно начал хлопать в ладоши.

В ответ раздались одиночные хлопки из публики.

– Опять эта Серафима, – недовольно пробурчал кто-то по соседству из

завсегдатаев трактира. – И откуда они это взяли – «жемчужина Оки»? В Оке

жемчуга отродясь не было. С ее-то голосом только «караул» кричать на

базаре или на Оке руководить переправой.

– Ладно тебе, Максимыч, пускай поет. «На безптичье – и попа соловей».

Из-за тяжелого темно-вишневого бархатного занавеса вышла и встала у

рояля Серафима Арнольдовна. Она не просто вышла. Поскольку ног ее видно

не было из-под длинного до пола платья, то казалось, что ее выдвинули из-за

Жили люди у Оки

76

занавеса как шкаф. Вначале показалась ее безразмерная грудь, потом все

остальное. Завершало явление то место, где спина растворяется в пышных

формах женской гордости и мужского обожания.

Все это телесное нагромождение принадлежало, судя по всему, женщине

немолодой, но узнать возраст которой было невозможно, так как лицо ее,

глаза, губы и волосы настолько сильно пропитали кремы, краска, пудра и

помада, что понятие возраста под ними попросту заменялось понятием

«состояние». А коли так, то вполне можно сказать, что состояние ее было

вполне сценическое.

Можно было понять и тех, кто с ошарашенным удивлением принялся

разглядывать гастролирующую по окским трактирам певицу с нетерпением

ожидая, что им предстоит сейчас услышать.

– Серафима-то, Серафима, ты глянь-ка, Танечка, – заерзала на своем

стуле разомлевшая от вина барышня, – опять на сцену вылезла. Мало ей

надысь весь фасад салатом уделали.

– Портнихе ее повезло, – вяло промямлила Танечка и опрокинула в рот

рюмку вина.

– Это почему еще?

– Ей на платье легко талию делать: хоть ниже, хоть выше – не

ошибешься, везде одинаково.

– Дредноут, – гаркнул молодой офицер, гулявший с девчонками за одним

столом. Все весело засмеялись голосами людей, изрядно выпивших.

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит.

То мое сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит.

С надрывом запела скорее мужским, чем женским голосом «жемчужина

Оки», да так громко, что перекрыла шум в зале. Человек, желавший чтобы

Серафима употребила свои возможности на переправе, может быть, был и

прав, там к такому тембру были привычны, поскольку баржи, плывшие по

реке, похожими «голосами» извещали о своем прибытии.

Публика встретила выступление Серафимы по-разному. Многие впали

от неожиданности в оцепенение. Барышни злорадно хихикали. Офицеры, не

скрывая дьявольского восторга, попросту ржали как сивые мерины.

Подвыпивший мужик, уже задремавший за своим столиком, резко

очнувшись, ошалело оглядывался, не понимая что происходит. Он даже

заглянул под стол, потом выпил лафитник, помахал руками, как бы желая

Жили люди у Оки

77

отмахнуться от привидевшегося ему кошмара, потом подпер голову руками и

залился неутешными слезами.

В это время на пороге трактира появился дьякон из горской церкви. Он

прислушался к песне, перекрестился и ушел, громко хлопнув дверью. Песня

завершилась апофеозом с особенно удавшимся певице надрывом.

Извела меня тоска-кручина,

Подколодная змея.

Так гори, догорай моя лучина,

Догорю с тобой и я.

Когда песня закончилась, зал взорвался аплодисментами. Хозяин

трактира оказался не прост и тоже имел уши, но помимо ушей имел и чувство

юмора. Знал, что мадам Бабурина не будет блистать вокальными данными, но

сомнительный дар ее голоса не может не обратить на себя внимание

разгоряченной публики, как не могла бы не ошарашить новость, что в Оке

нашли жемчуг.

Реакция публики взбодрила Серафиму Арнольдовну. Она зычно и

протяжно затянула новую, без слез невыносимую песню про стаканчики

граненые, которые упали со стола, про жизнь разбитую, любовь

неразделенную.

– Афанасий, ты чего замолчал? Или жемчужину нашу заслушался? – с

нетерпением услышать дальнейший рассказ промямлил захмелевший второй

артельщик, который доселе предпочитал в основном молчать и реагировать

на разговоры кивками головы и мимикой, выражавшей либо удивление, либо

сомнение, согласие или наоборот несогласие с рассказчиками.

– О! – заулыбался Михаил. – Молчун наш разговорился. Даже его

забрало от твоего рассказа.

– Что это ты так разошелся перед барином, чего это он тебе вдруг так

потребовался? – приходя в себя, медленно произнося слова, поинтересовался

Евстафий Кузьмич.

– Вот это самое главное. Задумал, братцы, я свое дело, и дело вот какое.

Протекает у нас прямо за околицей ручеек, Евстафий Кузьмич, ты знаешь,

аккурат за твоим домом. Ручеек так себе, течет кое-как между буераками.

Толку от него, казалось бы, только, что лошадей поить. Остановился я как-то

возле него, и пока лошади пили, поднялся на холмик, огляделся, и меня как

озарило. А, думаю, а ручеек-то может стать золотым, если к нему подойти с

умом. Если слегка обровнять его русло, укрепить, да на скате сварганить

насыпь, то под нее можно, что поставить?

– Меленку, – словно выдохнул Евстафий.

Жили люди у Оки

78

– Правильно, меленку. Вот вы меня, Евстафий Кузьмич, сразу правильно

поняли и почему, думаю, только до меня никто об этом раньше не догадался?

Земля по ручью общинная, к тому же бросовая, а с мужиками всегда можно

договориться об ее отторжении, растолковать им какая польза от плотины,

сколько они получат воды для полива огородов, да на дармовщинку. В

речушку можно карасиков пустить, пусть ребятня балуется, все занятие им

какое-никакое. В общем, много чего можно надумать, но о мельнице до поры

помалкивать, а то так присосутся, что всю кровь выпьют от зависти. А на

строительство пойдут елки из ельничка, и по тому же ручью сплавим их к

месту. Вот он и ельничек пригодился, а вы говорите: «Маслята». Главное –

доски и брусы, а грибы пусть уж барин собирает на закуску. Стал я искать

случая, когда барин наш запьет и в карты проиграется, чтобы удобнее было к

нему подкатиться с арендой ельника. А часть аренды выплатим дровами –

отходами тому же барину или еще кому.

Евстафий Кузьмич неожиданно для всех резко встал и не попрощавшись,

покачиваясь, пошел прочь к входной двери. Афанасий окликнул его, тот

словно не слыша открыл дверь и вышел на улицу.

– Пойду узнаю, может плохо человеку, а вы ешьте пока. Вон жаровня

почти нетронутая остывает, – сказал он и двинулся за Кузьмичом.

Евстафий Кузьмич стоял внизу, привалившись к поручню крыльца.

Кулачный бой закончился, и зрители постепенно расходились по своим

делам. Только самые отчаянные продолжали мутузить друг друга. Рубахи на

них были порваны, лица – в крови, с некоторых соскочили лапти и онучи

размотались. По площади бегали санитары, делали перевязки сильно

пострадавшим, кому надо накладывали временные шины на руки и на ноги и

отправляли на специальных повозках в больницу.

– Тебе что плохо? – спросил вышедший за ним Афанасий.

– Куда уж там. Ты, Афанасий, не поймешь.

– Давай провожу тебя.

– Не надо. Ветерком хорошо обдувает. Что-то нашло. Сейчас обойдется.

Ты, Афанасий, иди, иди к своим, как бы неловкости не вышло, и дело ваше

сорвется. А мы потом, потом.

– Ну, смотри. Я к вам, Евстафий Кузьмич, завтра заеду после обеда.

– Заезжай, – бормотал Евстафий.

* * *

Он медленно двинулся к коновязи, отстраняя Афанасия и несвязанно

бормоча: «Ручеек... Мельница... Пьяница барин... Я дурак... Старый, жадный

дурак... Афонька, Афоня, Афанасий... Э-эх, Афанасий, без ножа зарезал. Вот

Жили люди у Оки

79

тебе и маслята. Молодец, задурил людям голову. Все думали, Афонька –

чудак, а он оказался Афанасием-мудрым».

Возле брички Евстафия поправлял у своей лошади подпруги мужик.

– Это ты, – узнал в нем хозяина петуха Кузьмич. – Ну, что продал своего

бойца? – и не дождавшись ответа, стал отвязывать свою лошадь.

– Петуха-то? Продал. Какой-то из ваших Речек дал цену не торгуясь. «У

себя в деревне, – говорит, – петушиные бои открою. С таким петухом курам

на корм всегда можно будет заработать, а ставки буду брать пшеницей и

рожью».

– Афанасий! – вскрикнул Евстафий Кузьмич. – Только он до такого мог

додуматься. Вот шельма, и здесь меня обошел.

– Вот-вот, Афоней его кликали. Петуха взял, а от курицы отказался.

Может возьмешь, сердешный? Что мне ее назад тащить? А ты завтра

лапшички жирной похлебаешь. Курица отменная, сам бы ел, не

останавливался, да у меня их и без этой рябы достаточно.

– Курица…, да курица, – бормотал Евстафий, садясь в двуколку.

– Да ты, мужик, как будто не в себе, – удивленно сказал курятник, а про

себя подумал: «Или пьяный». – Так будешь брать курицу? – обратился он как

в последний раз к Евстафию. – А то и без петуха остался и курицу упустишь.

– Ладно, бросай под ноги. Почем продаешь? – спросил Евстафий, не

глядя на мужика и разворачивая лошадь.

Мужик в один момент схватил мешок с курицей и бросил Кузьмичу в

ноги. Поспешно развязывая мешок и вытряхивая его содержимое, не забыл

напомнить:

– А деньги?

– Сколько?

– Как положено сорок пять копеек.

Кузьмич машинально отсчитал сорок копеек, сунул мужику в руку и

продолжил разворачиваться. Мужик, пересчитав деньги, вновь подскочил к

бричке.

– Хозяин, – жалостливо завопил он, – две денег-то не додано.

– Хватит с тебя и этого. Нет у меня мелочи, – Евстафий стеганул лошадь,

и она рывком помчала на знакомую ей дорогу к дому, где ее ожидало

привычное стойло и ясли с отборным овсом.

– Вот так всегда, у кого мелочи не водится, а кто и полушке рад. Что за

народ пошел, так и норовят обмануть бедного человека. А этот вообще

чудной какой-то, то петуха хотел втридорога купить, а то за курицу две

полушки пожалел. Хорошо, хоть эти деньги отдал, а то так бы и улетел. Зачем

ему курица понадобилась? – в раздумье произнес незадачливый продавец. –

Жили люди у Оки

80

Я-то так ее прихватил заодно. Яиц она не несет. Жарить – уже старая и

жесткая, только и остается, если упарится в печи, то суп из нее сварганить.

Так вот и бывает: хотел человек бойцового петуха, но пожадничал и ни к

селу, ни к городу купил старую курицу, как будто у него самого их мало.

Лошадь Евстафия ходко бежала по дороге, в ногах у него барахталась

связанная рябая курица, а сам седок, не замечая окрестностей и не чувствуя

сырой послегрозовой свежести, был погружен в свои грустные мысли.

Очнуться от них заставил уже на выезде из села беспорядочный гвалт

множества ворон, которые оккупировали остатки перелеска за селом – косяк

вековых высоченных осин. Все их макушки были усеяны вороньими

гнездами. Гнезд здесь было несчитанное множество, и в них проживало

большинство озерских ворон.

– Ишь, раскаркались, «черная рота». С полей, наверное, вернулись,

червей всех из пашен повыдергивали, дармоеды. Вот кому их жизнь

никчемная нужна? На полях от них вредительство, в селах все помойки

разроют, а попробуй сунуться к ним с ружьем, ведь заклюют, и ружья

вскинуть не успеешь. И никто не догадается спилить эти ветлы на дрова, тоже

ведь растут как сорняк.

Во вселенском вороньем карканье слух Кузьмича различил жалобное и

истошное вскрикивание ястреба-канюка, и в небе над лугом он заметил эту

небольшую, но хищную птичку, которую окружила стая здоровых ворон.

Несколько ворон гнали канюка сзади по бокам, несколько – ниже, не давая

ему увильнуть вниз и в сторону, а две вороны поочередно пикировали на него

сверху и старались ударить его своими огромными железными клювами.

– Бедный ястребок, – пронеслось в голове Кузьмича, – ведь заклюют его

вороны. Ни дать, ни взять заклюют.

Такие сцены приходилось наблюдать не раз, когда птицы в пылу охоты

залетали на воронью территорию, тогда с деревьев поднималась стая ворон-

охранников и гоняла ястреба пока не добивалась своего. Редко кому

удавалось избежать расправы. Обычно над лугом охотятся две-три птицы, а

то и стайка ястребов, а здесь никого, кто помог бы судя по всему молодому

ястребку спастись.

– Вот она жизнь, – подумал Кузьмич, – так живешь, трудишься и на тебе:

кому-то не понравишься, налетит на тебя куча людей недостойных и

замолотят тебя в одночасье, зови-не зови кого на помощь, никого не окажется

рядом, а кто окажется и тот спрячется.

Кровавая схватка улетала все дальше и дальше в сторону Песочного

озера и становилась слабо различимой в небе. Однако, судя по всему ястреб

держался. Вскоре донесся звук выстрела случайного охотника, такое тоже

случается, но чем все там закончилось, понять было уже невозможно.

Жили люди у Оки

81

Где-то посередине луга его пересекала «черная канава», по которой с

фабрик сливали всякие отходы из отделочной фабрики. Канава тянулась

далеко за село, где все ее нечистоты спускались в реку. Тяжелый дух канавы

орошал окрестности противным тухлым запахом и своим присутствием

портил красоты раскинувшегося на многие километры луга и ландшафта

присутствовавших здесь реки и озера. Недалеко от канавы стояла

запряженная телега. Подъехав к ней, Кузьмич увидел спящего в ней Ероху.

– Ероха, – окликнул его Кузьмич, – нашел место, где отдыхать. Давно не

нюхал вони?

Но Ероха даже не шелохнулся. Кузьмич еле растолкал его:

– Ты чего дрыхнешь здесь? Смотри, ты ведь промок под дождем.

Он очнулся, глубоко потянулся и сильно выдохнул прямо на Кузьмича

такой гадостью, что на какое-то время она забила запах, источавшийся

канавой, от чего Кузьмича чуть не вырвало. Он с отвращением отвернулся и

запрыгнул назад в пролетку. Вдруг за спиной он услышал пронзительный

визг Ерохи:

– Кузьмич, конька моего не видал?

Из последующих мало внятных выкриков, повизгивания и оханья

Евстафий Кузьмич понял, что Ероха решил продать годовалого конька на

рынке, к тому же без ведома своей хозяйки, а у переправы, уже на этой

стороне реки, к нему привязались цыганки и нагадали ему уйму успехов и

денег. Ну, он на радостях достал бутылку и стал их угощать, а тут подбежали

их мужики, он и их угостил. Когда бутылка кончилась, цыгане принесли свою

и закуску к ней, да видно подмешали к вину какой-то гадости. По дороге

Ероху разморило на солнце, и он заснул. А вот теперь..? Конь-то был

привязан к телеге, значит, кто-то усмотрел и украл.

– Кто-то? Ясно кто: цыгане, с которыми ты пьянствовал. Кто еще? Они

еще в начале лета пришли. Встали табором в кустах на Песочном озере. Ты у

них не первый. Нашел с кем пьянствовать, да еще перед рынком? С

конокрадами. Они по дороге так и шныряют, все высматривают, а здесь

мужик пьяный, конь сам в руки идет. Они ведь как говорят? «Был бы оброт, а

коня добудем». Беда с тобой Ероха, пустой ты человек. Одно слово –

беданюха.

У Евстафия Кузьмича появилась жалость и еще больше выросла

неприязнь к этому человеку. Чисто христианская жалость потому, что этот

бедный полуголодный человек и коня лишился, и не приобрел ста пятидесяти

рублей, за которые мог продать его на базаре, к тому же было очевидно, что

вечером опять будет бит своей деспотичной женой и посажен на голодный

паек. Неприязнь к Ерохе у Евстафия Кузьмича существовала всегда, так как

человек он был никчемный и сам виноват в своих бедах и нищенстве.

Жили люди у Оки

82

Работать он не любил и все делал кое-как, при этом приговаривал: «Да,

ладно, давай как-нибудь. Небось обойдется. Мы люди простые, не бары. Нам

и так сойдет».

Не прощаясь, Евстафий Кузьмич двинулся в дальнейший путь, а Ероха,

весь обмочившийся от ужаса, который его охватил, когда он понял цену

утраты и предстоящую над ним расправу, еще долго бегал вокруг телеги,

заглядывал под нее, обежал ближайшие кусты, даже зачем-то заглянул в

«черную канаву». Выбившись из сил, он уселся возле телеги в дорожную

жирную грязь после дождя и завыл «белугой» от тоски и отчаяния, как баба

заполошная. Миновав переправу, лошадь Евстафия Кузьмича привычно

зашагала в гору и сама остановилась у ворот дома.

Вечер прошел в бесполезном скитании по двору, дому и саду. Он не мог

заставить себя начать что-либо делать, поскольку его постоянно точила

мысль о том, как Афанасий обошел его и отнял заветную цель последних лет

его жизни.

* * *

И снился Евстафий Кузьмичу в эту ночь сон и не просто сон, а странный

какой-то и не то, чтобы даже сон, а вроде как наяву все происходит.

Просыпается он как бы ночью по нужде малой и идет на двор. Выходит

на крыльцо. Луна огромная, полная, высоко стоит посреди неба и светит

каким-то своим особым мертвецки сумрачно-синим светом.

– Ночь не день, луна не солнце, – подумал Евстафий. – От такой луны

только мурашки по коже бегают. То ли дело днем. Солнце светит как

улыбается, и цвета у него все радостные: то красный, то розовый, а то в

желтизну отдает, а когда полуднует, то как распалится, что все эти цвета

перемешиваются и вскипают до белого. Всему живому от такого сияния

только радость. Вот и человек бывает лицом «хоть воду с него пей», само оно

белое и приправлено розовыми тонами. Сразу видно – здоровый человек,

«кровь с молоком».

А ночью луна, луница бледно-синяя, как покойник. И все от нее

становится, как в преисподней, покойницкого цвета. Н-е-е-е-т, ночь не для

человека, поэтому нормальным людям предназначено по ночам спать. Живем

мы днем, при солнце. Потому и говорят: «красно солнышко», а наш мир

зовется Белым светом, а ночь – это не Белый свет, это про который говорят

«Тот свет», то есть другой. И живет в Том свете нечисть всякая, да ведьмы с

колдунами и оборотнями по улицам и дворам шастают, собак пугают. От чего

собаки по ночам и лают да воют, все от страха. Человеку не положено видеть

это безобразие, потому он и спит в это время.

Жили люди у Оки

83

Вона лунная дорога блестит поперек Оки, кому она нужна? Не людям,

мы днем на пароме и лодках ее переплываем, а если переправу ночью

выстлали, то это опять же для нечести всякой, шастать туда-сюда. Тьфу,

провались ты пропадом, – сплюнул Евстафий, – чертовщина всякая в голову

лезет.

Он еще раз посмотрел на луну.

– Ишь ты, как светит. Не греет, как солнце, наоборот, кровь только

стынет от одного ее вида.

От мыслей его оторвал какой-то непривычный звук, раздававшийся за

околицей. Кузьмич подошел к изгороди. Глядь, а за околицей на бугорке как

раз где ихний ручеек течет, мельница стоит и не просто стоит, ее колесо уже

вертится и какие-то тени снуют вокруг нее.

– Ба! – воскликнул Евстафий Кузьмич. – Пока мы с Афанасием судим-

рядим, кто-то уже построился и по ночам помолом занимается. Не дело, надо

бы заглянуть, а по утру Афанасия позвать, учинить им разбирательство, как

они посмели на чужой земле творить такой произвол.

Кузьмич в чем был перемахнул через забор и аккуратненько стал

пробираться к мельнице. Вдруг у него из-под ног с визгом выскочила свинья

и помчалась к мельнице, а на спине у нее Кузьмич приметил то ли куль, то ли

мешок какой, в высокой траве не разобрался. «Никак оборотня спугнул», –

подумал он и, не успев перекреститься, не столько увидел, сколько

почувствовал, как огромная тень птицы бесшумно надвигается прямо на него.

Он еле успел присесть, чтобы птица не ударила в него. «Святы Небесные, ну

и попал я. Это она так и снести меня могла». Он-таки подкрался к мельнице

совсем близко и остолбенел от увиденного. Слыхать он слыхал о нечистой

силе еще с детства, но чтобы вот так увидеть своими глазами? Такого с ним

не случалось.

Со всех сторон к мельнице сбегались свиньи, но не деревенские (те были

все светлые с розовыми бочками), а какие-то серо-зеленые, пятнистые.

Глянул Кузьмич на реку, а по лунной дороге опять же свиньи толпами бегут,

спешат, орут друг на друга, толкаются, да все матом и самыми последними

словами ругаются друг с другом. И все они тащат кто на спинах, кто на

тачках какие-то мешки. Вот у одной свиньи мешок-то и лопнул как раз

недалеко от Евстафия, глядь, а из мешка посыпались желуди.

– Святы Небесные, это что же такое делается? – перекрестился Кузьмич.

– Вот ведь безобразники окаянные, что удумали: желуди перемалывают. А я

и смотрю надысь в нашей дубраве желудей днем с огнем не сыщешь.

Оказывается, они все уже собрали, просушить где-то успели и обмолот

тайный уже начали. Ну и дела.

Жили люди у Оки

84

Евстафий Кузьмич решил подобраться к мельнице поближе, но не успел

он сделать несколько шагов, как под крышей мельницы глухо ухнул филин и

закричал детским голосом громко и резко. Так закричал, что от

неожиданности Кузьмич чуть не подпустил в исподнее.

– Заметил, сволочь, – решил он и подтянул штаны. – Так это он увидел

меня еще там, у деревни, и решил испугать, а теперь своих предупреждает.

В это время из мельницы выскочил здоровенный черт на кривых

копытах, покрытый нечесаными рыже-серыми клочьями шерсти, протертой

до кожи на коленях и с глупой мордой идиота, на которой торчал бородка

клинышком, как у козла, и выпученными глазами. Все это безобразие венчали

такие же дурные рога, покрытые то ли мехом, то ли плесенью. От черта

пахнуло холодом и засмердело какой-то кислятиной. Вслед за ним из

мельницы высыпала дюжина чертенят, таких же безобразных, как их

старший. Все они строили страшные рожи, клацали зубами и сверкали

красными огоньками пламени в своих выпученных глазах.

– Чего приперлись? – гаркнул на них черт. – Идите, работайте. Скоро

утро. Вон с реки уже потянул ветерок. Смотрите, сколько свиньи желудей

притащили, не успеем обмолоть до утра, что жрать зимой будете? Опять

утопленников с реки таскать станете? Он вам притащит. Сказано, желудевых

лепешек с маслятами хочет. – Черт несколько раз щелкнул своим длинным

хвостом так, что искры полетели. Чертенята шарахнулись в сторону и спешно

убежали назад в мельницу.

Черт осмотрелся вокруг, понюхал воздух, разразился неприличным

протяжно-булькающим звуком из-под хвоста и уперся взглядом в сторону

Кузьмича. Евстафий знал, что в густой да высокой траве обычным взглядом

его не видать. Но, кажись, черт его все-таки пронюхал и высмотрел своими

глазами-огоньками.

– Евстафий Кузьмич! – зарычал черт. – Ты чего там прячешься? Или по

нужде забрался в репейник? Давай, выходи. Где твоя повозка? Ты маслят

привез? Давай, давай, а то нам уже того гляди восвояси нужно убираться.

Евстафий вышел из своего укрытия.

– Это каких таких маслят и по какому праву, козья морда, ты от меня

требуешь подати?

Иметь дело с чертями, не приведи Господи каждому, но если случилось

такое дело, то Кузьмича так просто не сломишь. Он не был человеком

робкого десятка и за себя всегда мог постоять. К тому же он почувствовал в

руке что-то увесистое, глянул, а в руке, кстати, топор оказался. Видимо, как

махнуть через забор он механически захватил его с пенька, на котором

обычно колол дрова.

Жили люди у Оки

85

– И вообще, – осмелев и помахивая топором, Евстафий двинулся на

черта, – кто тебе, копытному созданию, позволил безобразничать здесь по

ночам? Ишь ты, когда честные люди спят, они, видишь ли, помол здесь

организовали. Да было бы чего молоть! А то удумали – желудями осквернять

благородный механизм и еще маслят каких-то требуют. Вот я тебя, нечистая

сила, сейчас обухом-то приласкаю, век этих желудей с маслятами не

забудешь.

И Евстафий вновь двинулся на черта. Тот расхохотался на слова

Кузьмича и приготовился отразить его атаку.

– Ты что разошелся, Евстафий Кузьмич? – вроде как примирительно

начал он. – Чем я тебя обидел? Или отнял чего? Мельница-то у нас с тобой

общая, на паях. И жить всем хочется. Тебе что ль одному мука нужна? Нашу

братию тоже кормить надо. Я такой же простой мельник, как и ты. Только ты

днем свою муку мелешь, а я ночью, – пасть у черта слегка искривилась в

улыбке, а огоньки в глазах повеселели. – А не хочешь по-хорошему, так и ты

можешь получить вилы в бок. И не пугай меня своим топором, руки у тебя до

меня коротки. Размахивай им днем перед носом своих мужиков, а ночь –

наше время. Смирись. Где твоя подвода? Привез маслят, как было сказано, –

выгружай, нет – проваливай от греха.

В это время на деревне сонные петухи, почувствовав свежесть с Оки,

зашевелились на своих насестах и попробовали голоса, но пока не

получилось, поскольку утренняя заря еще не взошла, да и сами петухи

пребывали пока в полусне. Их отдельные хриплые голоса лишь предупредили

и спящих людей, и ночных шалопутов, что утро хоть и не наступило еще, но

ночь уже кончилась. Черт прислушался к петушиным голосам, посмотрел на

восток – там еще стояли густые предутренние сумерки. Повернул морду в

сторону луны. Один ее край начинал тонуть в приплывших под утро облаках,

но другой еще источал свой мертвецкий свет.

– Впрочем, некогда мне здесь с тобой прохлаждаться. Пора дела

завершать, – черт резко свистнул так, что на деревне опять залаяли собаки, а

чертенята на его призыв начали сквозь щели и окна выпрыгивать из

мельницы, валом повалили из ее ворот, и все дружно скатывались в ручей,

который с горки уносил их вниз, и они кубарем летели в размытый когда-то

ручьем под бугром заросший осокой, а сейчас накрытый густой, развесистой

кроной вековых ив омут.

– Вона, какие дела-то здесь творятся по ночам, – подумал Евстафий

Кузьмич, – а я чувствую, что с омута водником потягивать стало. Откуда,

думаю, в проточном омуте такое? А здесь нечисть оглошенная завелась,

целая туча оглошенных командует. Ну мы еще посмотрим, кто кого.

Жили люди у Оки

86

От свиста черта свиньи пришли в еще большее оживление. Они начали

вертеться волчком, сжиматься и постепенно оборачивались простыми

желудями. Когда вся эта нечисть исчезла, настала пора черта. Беспеременно

хлопая хвостом и высекая снопы искр, он метнулся в ворота мельницы.

– Мы еще встретимся, Кузьмич, – крикнул на прощание черт. – Запомни

– встретимся!

Евстафий Кузьмич вначале почувствовал кислый запах серы, потом

увидел внутри мельницы ярко-красные огни. «Неужто пожар?» – подумал он.

В следующее мгновение огонь вырвался наружу и охватил мельницу как сноп

сена. Красное пламя поднялось высоко в небо так, что в нем луна

окончательно растаяла. И так же в один миг все прекратилось. Евстафий

огляделся. От мельницы не осталось даже уголька, даже пепла, на земле не

было видно ни одного желудя. Только был слышен шелест листьев осоки под

бугром, обдуваемых усиливающимся ветерком с Оки, как бы проветривая

округу от остатков ночных наваждений и освобождая тем самым окрестность

для встречи утренней зари.

– Евстафьюшка, – услышал Кузьмич певучий голос жены и открыл глаза,

– ты что, родимый, пыхтишь? Иль приснилось чего? – ласково обнимая

пышными руками Кузьмича и крепко прижимаясь к нему всем

разогревшимся за ночь под теплым одеялом телом, полушепотом ворковала

Василиса. – Успокойся, ночь прошла. Теперь все позади, видишь, первый

лучик солнца пробивается на свет Божий и нам пора просыпаться.

* * *

Евстафий Кузьмич встал как никогда в разбитом состоянии. Он сразу

вспомнил разговор с Афанасием – главную причину теперяшнего состояния.

«И всякая чертовщина еще снится», – вздохнул он. Со сна голова была тупой

и только одна мысль вертелась в ней: «Ах, Афоня, Афоня, как же ты меня

поддел, надо же – опередил». Кузьмич, конечно, понимал, что Афанасий

перед ним не виноват, он сам пришел к идее строительства мельницы. Но ему

было тяжело расставаться с этой идеей, тем более, что он давно подумывал

сокращать свое землепашество. «Хватит, − размышлял он, − корячиться с

землей. Все равно от тяжелого сугленка многого ждать не приходится. Не те

уж годы, пора пожить и для себя». С каждым годом становилось все

очевиднее, что заработки могут быть значительно выше при иных делах.

Мельница, к примеру, давала несравнимую выгоду, а в сочетании с торговлей

их жизнь с Василисой и детьми могла бы в корне измениться.

Кузьмич по привычке прогулялся по двору, заглянул через забор и еще

раз вспомнил свой сон. Ухмыльнулся наваждению.

Жили люди у Оки

87

Позавтракал он без аппетита и молча. Василиса понимала, что с ним

происходит что-то неладное и боялась нарушить молчание невпопад

сказанным словом, а задавать вопросы не стала. Знала – придет время, сам все

расскажет.

– Василиса, ты вот, что: ончуткам нашим накажи сегодня к обеду всем

быть дома. Есть разговор.

– Иль случилось чего?

– Не случилось, слава Богу. Пора поговорить о жизни. Ребятам пришло

время определяться. Мишке следующей осенью уже на жеребьевку в

солдаты. Может пронесет, а то и загремит на 3−4 года или на флот, а там все

пять лет трубить. Да и Сергею хватит болтаться по ночам, а то свяжется еще с

какой компанией, потом греха не оберешься. Пора ему промысел осваивать.

Не знаю, может к Максиму его в Озерах приставить, чтобы принял его для

начала в ученики. Мужик он толковый, деловой. Ты же знаешь, я с ним

десять лет по печному делу отмахал. Это тебе заработки, которых на овсе да

на картошке не получишь. В хороший год печник раза в три больше, чем ты

на ржи заработает. На них же дом поставили, хозяйство обустроили.

Вспомни, когда я возвращался из Москвы, по 100−120 рублев привозил и так

посылал тебе каждый месяц. Голодными и раздетыми не сидели. А сейчас

денег может потребоваться много, если переходить в купеческую гильдию.

– А Анюте, не уж-то жениха присмотрел?

– Ну, присмотрел − не присмотрел, а думать тоже пора. Не век же ей в

девках ходить, да на родительских харчах отъедаться. Нужно свою семью

иметь, детей рожать. Тебе-то, небось, тоже охота внуков поняньчить. Да и я

пока в силе, мог бы помочь чем. Ладно, заболтались.

– Что-то ты сегодня слабо поел. Может, кашки подложить или еще чего

хочешь?

– Хватит. Я сыт. Каша хороша.

– Ой, а чаю-то на дорожку.

Василиса схватила кружку, стала наливать чай. Из чайника полился

розовый, прозрачный настой зверобоя, а по избе разошелся его своеобразный

душистый запах.

– Я, вот, решила в охотку свежего зверобоя этого года заварить,

попробовать. А то могу и чаю налить, если хочешь.

– Зверобойчик отменный, в охотку сойдет, – похвалил Евстафий, взял из

сахарницы кусок колотого сахара и специальными щипцами стал разделывать

его на мелкие кусочки. Брал в прикуску такой кусочек в рот и запивал его

горячим настоем.

– Вовремя успели набрать. Не перестоял и посушили на зиму, впрок

хватит. Сушили в жаре под крышей и с поддувом. Пей на здоровье, он всю

Жили люди у Оки

88

хворь отгоняет и бодрость придает, так еще старики говорили. Это тебе не

какой-нибудь кофий горький.

Кузьмич с чувством отхлебнул еще большой глоток, приговаривая:

– Зверобой, не зверобой, а хворобой точно.

Отхлебнул еще, подумал и добавил: «И с похмелья хорошо оттягивает».

Он вышел во двор, а через него в сад и уселся на скамеечку перед столом

у яблони. Ее ветки склонились над ним под тяжестью крупных спелых яблок.

Кузьмич машинально сорвал несколько штук, выбрал одно, понюхал, обтер о

рубаху, осмотрел его зеленый, переходящий в желтый, воскового отлива бок,

повернул и так кусанул за противоположный ярко красный бок, что яблоко не

просто хрустнуло у него во рту, оно как точно треснуло и свежий кисло-

сладкий сок брызнул из него во все стороны, распространяя вокруг флюиды

свежести. От удовольствия Евстафий Кузьмич даже прищурил глаза. Пока

жевал, вспомнил, что вчера Митяй дал ему часть газеты, где было что-то

прописано о сенницком графе Ф.Э.Келлере. Достал газету и расправил ее

ладонью на столе. Крупными буквами в ней было написано: «Наш земляк

Федор Эдуардович Келлер – жизнь и смерть героя». Евстафий еще раз

кусанул яблоко, да с таким чувством, что не удержал на губах несколько

увесистых капель, которые упали на газету.

«Федор Эдуардович Келлер (1850−1904), – начал читать он. –

Происходил из дворян Курляндской губернии (Прибалтика), сын сенатора,

действительного статского советника. Граф Федор Эдуардович родился 3

августа 1850 г. Закончив в 1868 г. Пажеский корпус, он поступил на службу

корнетом Кавалергардского полка; закончил академию Генштаба, а когда

началась сербско-турецкая война, корнет посчитал своим долгом принять

участие в защите братьев-славян и отправился добровольцем в действующую

армию. Ему посчастливилось, как он считал, быть зачисленным

подполковником сербской службы. Молодой воин-граф на удивление

оказался не столичным размазней, искавшим славы, а отчаянным храбрецом,

за что вскоре ему было поручено сформировать старосербско-болгарскую

бригаду, которая потом стала ядром дружин болгарского ополчения и армии.

С наступлением перемирия графа Келлера вызвали в Белград, где ему

вручили Большую золотую медаль «За храбрость», после чего в звании

подполковника он был зачислен в Генштаб. В 1877 г. вновь вспыхнула

русско-турецкая война. Граф снова попросился на фронт.

Те дни всем остались в памяти. Российское общество в едином порыве

стремилось на Балканы «воевать» ненавистного турка. Сам Государь

император Александр II посчитал своим долгом покинуть столицу и

постоянно пребывал в распоряжении русских войск.

Жили люди у Оки

89

После того, как начальник штаба армии М.Д.Скобелева полковник А.Н.

Куропаткин был ранен, его место занял Келлер. Это произошло в разгар боев

за Шипку. Назначая Келлера на новую должность, Скобелев объявил своим

офицерам: «Если меня убьют – слушайтесь графа Келлера, он знает все!» И

снова – беспримерная храбрость и новые награды. Первым последовал орден

Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом; за отличие в сражении под

Плевной – Золотая сабля с надписью «За храбрость» и ордена: Св.

Станислава 2-й степени с мечами, Св. Георгия 4-й степени, рескриптом за

службу в рядах Болгарского ополчения и медаль за участие в сражениях при

Эски-Загре, Шипке и Шейново. За годы войны Федор Эдуардович стал

опытным штабистом. В мае 1878 г. Болгарское ополчение было

переформировано в Болгарское земское войско, начальником штаба которого

стал Ф.Э.Келлер, а параллельно с этим ему поручили временно возглавить

штаб объединенных войск Дондукова-Корсакова. В сентябре того же года

ему поручили возглавить штаб 1-й Геннадерской дивизии.

В 1879 г. пожалован во флигель-адъютанты к Его Императорскому

Величеству и произведен в полковники, а в 1882 г. – зачислен в свиту Его

Величества и награжден орденом Св. Анны второй степени и Болгарским

орденом Св. Александра третьей степени. 30 декабря 1882 г. состоялось его

назначение командиром лейб-гвардии Четвертого стрелкового императорской

фамилии батальона, с оставлением в звании флигель-адъютанта. За успешное

выполнение служебных поручений – объявлено монаршее благоволение, а в

1880 г. он был отозван в Россию.

Чего теперь не хватало графу, так это, пожалуй, генеральского чину,

впрочем и это не заставило себя ждать. В 1890 г. в возрасте сорока лет его

произвели в генерал-майоры с назначением заведующим мобилизационной

частью главного управления казачьих войск с переводом их в Генштаб. Новое

звание он оправдал сполна и в мирное время, за что удостоился получить

целых три изъявления Монаршего благоволения, ордена Св. Станислава 1-й

степени и Св. Анны 1-й степени, а также зачисления в списки лейб-гвардии

4−го стрелкового Императорской фамилии батальона с оставлением в

должности по Генеральному штабу. Шесть лет он директорствовал в

Пажеском корпусе, который когда-то закончил.

Годы, проведенные без войны, все чаще подвигали Федора Эдуардовича

к мысли о необходимости жениться. К тридцати девяти годам эти мысли

привели его к женитьбе на княжне Марии Александровне Шаховой и богатое

придание – имение село Сенницы.

– Новое столетие, − читал дальше Евстафий Кузьмич, − Федор

Эдуардович встречал уже генерал-лейтенантом и с неожиданным поворотом

в карьере, когда военное ремесло ему пришлось временно оставить и

Жили люди у Оки

90

осваивать не менее сложные обязанности губернатора Екатеринославля.

Екатеринославцы приятно были удивлены, когда вместо ожидавшегося

чванливого вельможи – любимца Императора, к тому же солдафона,

пускающегося в свои геройские воспоминания о победах, они получили

энергичного, жизнерадостного с добрым взглядом и вежливыми,

деликатными манерами губернатора. За что тот быстро снискал общую

любовь и уважение. Казалось, чего еще надо человеку? Живи и радуйся

жизни. Расти детей и внуков. Ан нет, когда подоспела японская война, он

немедля отправился в Петербург с твердым намерением быть отправленным

на фронт. В Петербурге говорили, мол, «Вы отстали от современного

военного дела» и смотрели на него, как на чудака, не понимающего, что он

теряет и куда просится. Тогда Келлер обратился к самому командующему

Маньчжурской армией генералу Н.С. Куропаткину, с которым он был знаком

еще по турецким войнам. – Жизнью я не дорожу, – писал он командующему,

– карьеристом никогда не был, и влечет меня вовсе не жажда отличий.

Куропаткин ходатайствовал перед Императором, после этого, 26 февраля

1904 г. был получен ответ с согласием принять генерал-лейтенанта графа

Келлера в Маньчжурскую армию. Куропаткин не считал, что граф отстал от

военного дела и со спокойной душой назначил его командующим всем

Восточным отрядом, а позже – вторым Восточно-Сибирским корпусом.

Келлер принял отряд в тяжелом состоянии. После Тюренческого боя

русские отступали в тягостном ожидании скорого наступления японцев на

Ляолян и Мукден. Графу было очевидно, что армия не готова противостоять

им. Однако два с половиной месяца ему удавалось сдерживать наступление

своего противника генерала Куроки – командующего наиболее

многочисленной из японских армий. Он построил стратегию таким образом,

что отступая, русские заставляли противника нести большие потери и ни разу

не попали в критическое положение. Тем самым он фактически сковал всю

армию Куроки на левом фланге армии Н.С. Куропаткина. Ведя непрерывный

бой, Келлер появлялся в самых опасных местах, всем своим видом

подчеркивая презрение смерти, собственным примером воодушевляя войска

и призывая солдат выполнить долг воина перед Родиной.

18 июля 1904 г., наблюдая за боем с наиболее обстреливаемой батареи,

генерал приблизился вплотную к батареи, не обращая внимание на свист пуль

и шипение артиллерийских снарядов, изучал обстановку. За его спиной

находился сын – еще не обстрелянный корнет, только прибывший на фронт.

В ужасе он почти прошептал: «Отец, убьют».

– А их что, не убьют? – и генерал показал на солдат, – но они не бегут, а

я их командир с позором убегу от страха, – только и успел сказать сыну, как

наказ ему на будущее.

Жили люди у Оки

91

В 15 часов 20 минут он был смертельно сражен вражеским снарядом,

который целиком попал в него. На теле генерала насчитали 36 ран от

шрапнели. Окружающие были поражены ужасной смертью Героя. Весть о

ней быстро облетела всю армию и произвела страшное впечатление».

Евстафий Кузьмич перевел дыхание и еще раз кусанул яблоко. «Вот это

человек был», – подумал он и представил себя где-то далеко в Маньчжурии.

* * *

После боя быстро вечерело. Солдаты удобно расположились у своих

костров и с аппетитом доедали кашу. Кашевар уже отскребывал стенки

общего котла.

– Сегодня каши привалило от пуза, считай, каждому за двоих досталось.

Вон сколько их полегло, весь склон холма в крестах. Да, – в задумчивости

произнес кашевар, − куда нас занесло помирать.., на край света, почитай по

всем сопкам Лаоляна наши воины спят, и русских не слышно слез. Спит

Лаолян. Сопки покрыты мглой, лишь ветер порывный рыдает.

Кто-то у костра:

– Вон, посмотри, порой из-за туч выплывает луна, могилы солдат

освещает. Белеют кресты, и прошлого тени кружатся, твердят нам о жертвах

напрасных.

Русско-японская война была не популярна в народе, к тому же она

обернулась позором царскому правительству. Однако, это ни коим образом

не касается русских солдат и матросов, показавших себя героями на фоне

бездарного руководства армией.

– Чего их эти сопки делить? Только, что дров нарубить, да их и у нас

хватает, – пробурчал кто-то сквозь сон.

– Спите же вы, разгомонились, не нашего ума это дело судить о войне,

наше дело – штык на перевес и вперед, в атаку, а это уж пусть генералы

решают, кому чего нужно.

Молодой солдатик раскручивал ко сну скатку: «Как так напрасных?

Неужели мы действительно гибнем из-за дров? А вот в песне поется – «за

Царя, за Родину, за Веру», − обращается к кашевару: «Дядя, разве не так?»

– Все так, – не спеша отвечает он и тщательно раскуривает трубку. –

Россея – она громадная, и с каждой стороны басурманы только и хотят

отхватить от нее кусок, да пожирнее. На юге турок без устали жмет, в

Европах немчура с французами и прочими австрияками так и норовят

кусануть, а здесь еще и японец объявился. Кто он такой, раньше о нем и

слыхом не слыхивали? Есть-то фитюлька какая-то, винтовка наша, поди, и та

выше него. Ан нет, и ему подавай кусок. Так-то, сынок, за всем пригляд

Жили люди у Оки

92

нужен. Как же иначе? Иначе нельзя. Чуть просмотрел, не успеешь оглянуться

все эти турки с японцами объявятся у тебя во дворе. Вот тогда и посмотрим,

напрасны эти жертвы или нет. Ты, говоришь, где же это видано, чтобы свое

добро отдавать, это кто ж посмеет, если только ненормальный или не наш

человек – чужак беспутный.

Солдат перекрестился и завалился на бок спиной поближе к костру.

Засыпая еще раз перекрестился и уже сквозь сон: «Спите, братцы, слава

навеки вам! Нашу Россию, просторы бескрайние не покорить врагам!»

Молодому солдату не спалось. «Тихо и страшно вокруг, − подумал он. –

Ночь подошла, сумрак на землю пал, тонут во мгле пустынные сопки, тучей

закрыт Восток».

В ряду спящих зашевелился и поднялся крайний – костровой. Он

подкинул веток в огонь и заметил молодого солдата.

− Что, не спится? Это у тебя с непривычки, обомнешься еще. Погодь, мы

за всех отомстим и справим кровавую тризну. Еще Иисус Христос наставлял:

«Нет больше сея любви, как душу свою положить за други своя».

Средь будничной тьмы,

Житейской обыденной прозы,

Забыть мы не сможем этой войны,

Пусть льются горючие слезы.

Плачут, плачут мать родная

И молодая жена,

Плачет вся Русь, как один человек,

Злой рок и судьбу кляня.

– Ложись, сынок, ложись, – костровой закурил и стал помешивать

колчужки в костре, – завтра наш черед: «Пусть погибнем и мы в боях с

врагами, к тому нас наш долг зовет, но кровью омытое наше знамя мы

понесем вперед».

– Так уж обязательно наш черед? – взволнованно от такого

неожиданного откровения и шепотом от страха переспросил молодой.

– Зачем же ты сюда пришел? Думал, что убивают только соседей, а тебя

пожалеют? Вона, посмотри, генералов и тех не щадят. Бах! И нету генерала.

Ты сюда через реки, леса, горы, поля на край света для чего явился? Сопки

разглядывать? Помирать ты сюда приехал. Жить, конечно, всем хочется, но и

смерти бояться нечего, не дрейфь, она в бою легкая. Ты о ней только не

думай, а будешь думать, душой обмякнешь, не приведи Господи, еще трусом

Жили люди у Оки

93

станешь, опозоришь и себя, и семью свою. Это, почитай, хуже смерти. В аду

черти будут тебя вечно в смоле кипятить и на сковороде жарить.

– А вдруг пронесет, не всех же на войне убивает? Кто-то и возвращается.

– Пронесет, считай, что повезло. Так-то, мой дорогой.

Костровой оглянулся вокруг: «Ночь, тишина, лишь Ляолян шумит. Спят

мужики, память о них Родина-мать сохранит!»

– Мы-то этой войны не забудем, – пробурчал тот же сонный голос, – а

вот новые люди и знать-то не будут. Другие времена придут, а с ними и люди

другие со своими заботами и хлопотами. И будет им не до нас.

Разговоры солдат после боев за котелком каши оставались разговорами

до тех пор пока они не срифмовались и не выстроились в стройные

четверостишья стихов в память о погибших братьях-солдатах на далеких и

чуждых русскому крестьянину сопках Маньчжурии, а бывший капельмейстер

214 Мокшанского полка 54 дивизии Илья Алексеевич Шатров в 1906 г. не

написал реквием «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии».

Илья Алексеевич, хотя сам в окопах не сидел, числился в ряду геройских

офицеров, за что и был удостоен серебряной медали «За усердие» для

ношения на Аннинской ленте, а вскоре – «За разновременные отличия против

японцев» – был отмечен первым среди военных дирижеров офицерским

орденом Станислава третьей степени с мечами.

В феврале 1905 г. Мокшанский полк одиннадцать суток участвовал в

непрекращавшихся кровопролитных боях под Мукденом и Ляоляном. В

конце концов японцам удалось окружить полк и плотно сжать его в кольце

окружения. В критический момент боя в тылу мокшанцев заиграл их оркестр

под руководством Шатрова. Солдаты, воодушевленные победными маршами,

прорвали окружение, хотя полк к тому времени был практически уничтожен,

а из 61 музыканта уцелело только 7 человек. Среди них был и Илья

Алексеевич.

После войны его вальс известный больше как «На сопках Маньчжурии»

имел ошеломляющий успех как в России, так и за рубежом, где его называли

«национальным русским вальсом».

В 1952 г. майор Советской армии Илья Алексеевич Шатров скончался.

За участие в Отечественной войне он также был награжден орденом Красной

Звезды, двумя медалями. С годами из названия вальса исчезло указание, что

он посвящен воинам Мокшанского полка как это часто бывает, а имя его

автора стало забываться. Вскоре на пластинках вальса «На сопках

Маньчжурии» стали писать просто «старинный вальс» без указания имени

его автора.

– «Справим кровавую тризну», – прошептал, засыпая, молодой солдат у

костра. – Не уж-то впрямь забудут и не вспомнят?

Жили люди у Оки

94

Останки графа заботливо перенесли в Ляолян, а оттуда уже в

металлическом гробу после торжественной литии и отдания воинских

почестей отправили в Россию. Поезд мчал между сопками, исчезая на какое-

то время в тоннелях, но вскоре вновь появлялся посреди тайги и врывался в

печальную атмосферу еще не написанного реквиема на смерть русских

героев, без времени почившим вдали от своих очагов и храмов.

Тело генерала с места кончины до Ляоляна и далее до Иркутска

сопровождал его сын, корнет казачьего полка, граф Александр Келлер. В

Иркутске, как это не горько было юноше, он попрощался с отцом и поспешил

вернуться на фронт.

Далее траурный вагон сопровождал преданный генералу черкес.

Преодолев просторы России, 11 августа поезд прибыл в Рязань, где его

встречала вдова графиня Мария Александровна, которая сопровождала прах

мужа до станции Зарайск. В Зарайске гроб с прахом генерала был встречен со

всеми воинскими почестями, в присутствии военных и гражданских властей,

тысячной толпой народа и близкими родными. Ко времени похорон прибыли

екатеринославские депутаты от города, земства, служащих железной дороги и

редакции «Приднепровский край». Они привезли с собой серебряные венки

от губернского правления и канцелярии, городской полиции. Окрестные села

направили на похороны свои депутации. Из Озёр прибыл фабрикант М.Ф.

Щербаков со своим хором. В церковь на панихиду подоспела депутация от

Пажеского корпуса, от полков и Генштаба, где Ф.Э.Келлер служил.

Евстафий Кузьмич оторвался от чтения. Он отлично помнил тот день,

так как был в группе от крестьян близлежащих селений. Ему хорошо было

видно возвышающийся посередине храма перед амвоном высокий черный

катафалк, на котором стоял тяжелый, утопавший в венках и цветах,

свинцовый, наглухо запаянный гроб с останками графа Федора Эдуардовича.

Много венков было принесено от местных жителей Зарайска, родных,

знакомых и крестьян, которые поместили рядом с гробом. На крышке гроба

лежал увядший венок из маньчжурской хвои, дубовых листьев и цветов и

другие венки от Восточного отряда, прибывшие с гробом из Ляоляна. Храм

был переполнен, но не вместил всех желающих попрощаться с прахом Героя

и на улице стояла огромная толпа. У гроба было установлено почетное

дежурство офицеров кавалергардов, стрелков, солдат с обнаженными

шашками.

Пел большой сводный хор певчих, в число которых был включен хор

М.Ф.Щербакова. Исполнялась упокойная обедня П.И. Чайковского. За

литургией следовала торжественная лития. К месту захоронения гроб, хотя он

был достаточно тяжелым, несли на руках.

Жили люди у Оки

95

После похорон состоялись богатые поминки для родственников, знатных

людей, военных и других, приехавших почтить память Героя, погибшего за

Царя, за Родину, за Веру на далеких и совсем не понятных русскому мужику

сопках Маньчжурии. Не вызывали они особых положительных эмоций и у

родившегося и выросшего совершенно в ином мире и на другом конце

континента Федора Эдуардовича.

Присутствовавший на поминках поэт Владимир Котляр, когда ему

предоставили слово, прочитал стихотворение на смерть Ф.Э. Келлера:

Ему, увенчанному славой,

За доблесть, подвиги в боях,

Не мог внушить тот бой кровавый

Обычный всем, невольный страх.

Но смерть над ним уже витала,

Ее примчал свинцовый град.

И графа нашего не стало –

Осиротел его отряд…

* * *

Евстафий Кузьмич как бы очнулся от чтения и обуявших его мыслей,

откусил яблоко еще раз и стал внимательно рассматривать его, нет ли

червоточины. Яблоко было бело-розовым и вроде даже светилось изнутри.

Он оглядел сад. Яблоки висели, украшая деревья. Они как фонарики играли в

лучах солнца радостным светом. Сад был чисто выкошен и поэтому снизу

хорошо просматривался насквозь. Было видно, что вовремя не убранные

летние сорта продолжали падать и постепенно застилали всю землю под

яблонями. «Хорош урожай сегодня, – промчалось в его сознании. – Надо

сказать, чтобы все собрали и посушили для компота или нажали сока, а

можно и сидор поставить, тоже будет не лишнее». Кузьмич вновь уткнулся в

газету. «Да, – подумал он. Всю жизнь знал имя Келлера, но не думал, что он

такой геройский мужик. Так и все – знали его, но чтобы вот так!? Вот беда –

все забывается, и граф наш стал забываться». Он отправил в рот остатки

яблока вместе с семечками.

Со двора до слуха Евстафия Кузьмича донесся характерный скрип

открывавшейся калитки, выходящей на улицу. Он посмотрел между сараями

и увидел, что в их проеме обозначился никто иной, как сам Афанасий с

какой-то сумкой в руках. «Вот тебе раз! – Евстафий так удивился, что чуть не

поперхнулся остатками яблока во рту. – Не ждали, не ведали. Афоня –

собственной персоной?»

Жили люди у Оки

96

Он уткнулся в газету, делая вид, что увлечен чтением, но Афанасий

углядел его и еще издали окликнул: «Евстафий Кузьмич! Незванных гостей

принимаете?!»

– А.., Афанасий, проходи, я уж думал, ты и дорогу ко мне забыл. На

деревне только и разговоров, как ты на ноги встаешь да все дела прибираешь

к своим рукам. Поди зазнаваться стал, меня старика забываешь.

– Побойтесь Бога, Евстафий Кузьмич, как же можно вас забыть. Что

касается хозяйства, то, как не крутись, а за вами все равно не угонишься. Да я

и не стремлюсь, хотя стараюсь учиться вашей сметке и хватке. Вы же мне,

Евстафий Кузьмич, как отец родной, всегда помню о вас, вот и сейчас пришел

потому, как уважаю, – Афанасий приблизился к Кузьмичу.

– Здравствуйте, Евстафий Кузьмич, – протянул он руку.

– Здорово, коль не шутишь, присаживайся, с чем пришел?

– Испугался вчера за вас там в трактире. Думаю, что случилось, да, вот

медку принес. Мед отличный, не балованный, у приятеля-пасечника с пасеки

взял. А вы, что же это газетки почитываете, политикой никак увлеклись?

– За заботу спасибо, за мед тоже. А газета, – он посмотрел на газету,

расправил ее еще раз ладонью, – так здесь не политика, вот посмотри, здесь

про сенницкого графа Келлера прописано.

– Боевой, говорят, был человек. Мужики его уважали за справедливость,

да в японскую геройски погиб, в какой-то там Маньчжурии. Правда не знаю,

что за страна такая Маньчжурия, говорят где-то в Китае, в общем, у черта на

рогах.

– Вот такие люди гибнут, – продолжал Афанасий, – а сорняки всякие,

бездельники растут. Вместо дела им митинги подавай, глотки драть;

демонстрации – с жандармами подраться, а потом ходить с геройским видом

– вот мол, весь в синяках, пострадал за свободу, за народ. А чего за меня, т.е.

за народ страдать? Ты приходи к нам, скажем, на сенокос, дадим тебе косу,

вот и радей за нас, и не надо будет ни политики, ни мордобоя. Только спасибо

тебе скажем, денег дадим, накормим и самогону нальем – пей, не хочу. Вчера

посмотрел на этих в трактире, которые водку клюквой заедали. Как-то они не

похожие и на революционеров – ну вылитые туберкулезные вурдалаки с

рожами голодных идиотов. Как вы ушли, они водки-то выпили, а жрать

охота, здесь уже клюквой не обойдешься, так они чуть драку не затеяли, но со

старшего своего по куску вареного вымени с хреном вытребовали. Тот

раскошеливаться не хотел, но когда ему на морду высыпали тарелку с этой

клюквой, все-таки уступил. А как окончательно напились, стало им не до

революций – завели свою любимую песню, про замученных тяжелой неволей

и славною смертью почивших. А в чем их слава? Не понятно. Стоит в России

какое новое дело затеять, реформу какую, так они бомбы кидать начинают.

Жили люди у Оки

97

Вот и Петра Аркадьевича пристрелили. Жалко человека: не успел он их всех

в Сибирь отправить, придурков кровожадных.

Трактирщику пришлось кликать городового, тот вытолкал их всех на

улицу взашей. Смех был смотреть на этих пьяных горе-героев.

Тем временем во дворе между сараями мелькнула Василиса.

– Василиса, – громко окликнул ее Евстафий Кузьмич. – Я в саду.

– Вот ты где, – запричитала, подходя Василиса, – а я заглянула в избу –

нет тебя, я во двор – и здесь тебя нет, уж не уехал ли ты куда, думаю, а вы вот

где, яблочки кушаете. А гость-то у нас сегодня какой, давно тебя не видать

Афанасий.

Афанасий встал, поклонился.

– Здравствуйте, хозяюшка, не хватает времени по гостям ездить, забот

полон рот.

– Сколько ужо тебе, Афанасий, лет-то?

– В этом годе уже тридцать три исполнилось.

– Ба…а, – протянула Василиса, – а помнится совсем мальчонкой по

двору бегал. Ну а как хозяйство твое? Слыхать в гору пошел?

– Так вы же знаете, около десяти лет отходничал. Ездил в Питер, а там

банщиком работал, у нас уже и своя компания сложилась. Банщику платят

хорошо, а если угодишь какому купчине, он тебе, как правило, еще и сверх

того накинет. В городе главное не пить, всегда при деньгах будешь. Опять же

и здесь в деревне, если с умом подойти, то только на одном сене зиму

прожить можно. Оно ж всегда на базаре ходом шло. А там солома из-под

овса, картошка, еще чего, так глядишь к зиме и наторгуешь. Как отруба взял,

вообще дела пошли, только поворачивайся, никто под ногами не путается,

шишголь деревенская в стороне. Да что я рассказываю, вы лучше меня все

это знаете.

– Ой, – всплеснула руками Василиса, – что же это я вас разговорами

заговорила. Евстафьюшка, пойду соберу чего.

– Гость как никак, – утвердительно кивнул Кузьмич.

– Нет, нет, – запротестовал Афанасий, – я только из-за стола,

позавтракал. Моя-то умелица напарила гречневой каши. Я с молоком так

увлекся, что еле от стола отвалился, Думал, лопну. К тому же не до еды,

разговор у меня к Евстафию Кузьмичу имеется.

– А я гречку разваристую предпочитаю полить щами, тогда ни масла, ни

молока не надо, а если еще мясо из щей упадет в кашу, так вообще «выносите

святых»! Коли так, то тогда мед твой будем пробовать, – сказал Евстафий

Кузьмич, – Василиса, вот Афанасий медом угощает прямо с пасеки.

Жили люди у Оки

98

– Медку покушать дело хорошее. Надо бы нам Евстафьюшка припасти

медку на зиму. С блинами, чего лучше, иль от болезни. Почем же ты брал

медок, Афанасий?

– Этот не почем, это подарок. А так он идет по десяти рублей за пудик.

– Нормальная цена, – утвердительно сказал Евстафий, – пудика два, три

надо бы взять. А, мать, ты как считаешь?

– Три-то, наверно, многовато, а вот два, два с половиной аккурат будет.

Афанасий, а что, есть ли у твоего пасечника сотовый медок?

– Вот этого не скажу, не знаю. Если бы пораньше, сейчас качать уже

перестал, себе наверняка оставил, а на продажу – не знаю. Нужно спросить,

заодно похлопочу, может скинет сколько.

– Скинет, так скинет, но это не главное, важно, чтобы мед был хороший,

за хороший и десяти рублев не жалко.

Василиса сбегала в избу и принесла две ложки, три плошки, полкаравая

хлеба, завернутого в домотканое полотенце.

– Хлебушек только вчера напекла. На паду. Ты мне, Евстафьюшка, капни

медку, я и пойду, дел сегодня набралось море, а вы поговорите. Может кваску

еще подать с изюмом и листочком душицы?

– Кваску можно, – почти вместе ответили мужчины.

Разлили мед. Кузьмич выдерживал паузу, с нетерпением ожидая какой-

такой разговор у Афанасия к нему. Хотя понимал, что он должен быть

продолжением вчерашней темы. Судя по всему, Афанасий тоже примерялся,

как бы так половчее начать разговор. С какого-то момента пауза стала

затягиваться. Оба они макали хлеб в плошки с душистым, прозрачным и

тягучим медом.

– Хорош медок, – прервал молчание Кузьмич, – пожалуй, можно брать.

Ладно, мед-медом, какое у тебя ко мне дело?

– Я еще вчера хотел, Евстафий Кузьмич, пригласить вас в сотоварищи

строить мельницу, но ты ушел. Я подсчитал, что дохода хватит нам на двоих,

и организовать предприятие на двоих будет гораздо легче.

В озёрской библиотеке я читал в одной книге, что за год одна мельница

может перемолоть примерно четыре тысячи пудов зерна, а то и больше.

Десятина муки с этого наша. Пуд муки, смотря как молоть, идет по 12 рублей

55 копеек, а то и по 13 рубликов 93 копеечки, – с удовольствием прочитал

Афанасий свои записи на маленьком листке бумаги, – Вот и считай, какой

барыш мы с этого имеем? Рабочих нанимать не надо, каждый хозяин, как

водится, обслуживает себя сам. В год мельница работает примерно 100 дней.

Пусть так, а мы подключаем второй жернов и будем вести распиловку леса.

Вот тебе и простоя нет, а денежки опять капают.

Жили люди у Оки

99

Второй раз за последние сутки Евстафий Кузьмич испытал нечто вроде

холодного душа. Он тупо уставился на Афанасия и механически стал

вылизывать ложку. Значение сказанного Афанасием не сразу дошло до него.

Афанасий, в свою очередь, растерялся не меньше, он не ожидал такой

реакции и не понимал ее глубокого смысла. Он тоже уставился на Кузьмича

и, не глядя на ветку, поднял руку, безошибочно сорвал яблоко, покрутил его в

руках, глубоко понюхал и положил на стол.

– Ты откушай, откушай яблочка-то, – приходя в себя, посоветовал

Кузьмич. – То, что ты надумал, я давно уже старался примерить на себя.

Вчера подумал, что ты, Афанасий, опередил меня, покуда я судил да рядил. А

ты вона оказывается, как поворачиваешь. – Евстафий на какой-то момент

задумался, видимо не зная, что ответить. – Что думаешь о ельнике? – Наконец

спросил он.

– Здесь с плеча нельзя рубить, так как есть много разных поворотов.

Хотелось бы, как-то охмурить нашего молодого барина и не залезать на

большие кредиты в банке. Надо подкинуть ему кое-какие деньги на карты и

вино. Он их все равно быстренько проиграет. После этого можно еще

немного добавить, а потом похмелить его как следует и уболтать, чтобы под

эти деньги он сдал в аренду года на два ельник с правом вырубки. Хорошие

части стволов пойдут под распиловку, а нестроевые сучковатые макушки

елок мы ему же и всучим на дрова в счет кредита. Это пока схема в общих

чертах. Он обрадуется, что долг отдавать не надо, да еще и дрова за так

плывут в руки. Елка на дрова, конечно не береза, много хуже, но на

дармовщину и она сойдет, а березу он дорубит и сам.

Афанасий посмотрел на Кузьмича. Было видно, что тот внимательно

слушает, ему нравился ход мысли Афанасия, тем более он фактически

повторял его собственную схему.

– Не плохо придумано, – в задумчивости медленно, как бы не отрываясь

от своих мыслей, проговорил он. – А как ты хочешь договориться с

деревенским сходом насчет ручья и прилегающей к нему земли, ведь они не

барские, а общинные?

– Ельника нам на мельницу хватит больше, чем надо и еще останется.

Вот этот остаток распилим на доски, и в погашение стоимости земли вокруг

ручья постепенно будем отдавать в общину, а со старостой и землемером

всегда договоримся. Все знают – до денег они охочи. Стоит подпоить, что

того, что другого – жену родную продадут. Или оформить ручей вообще без

земли, что еще лучше, – добавил Кузьмич.

– Мужикам, – продолжал Афанасий, – пообещаем омута расчистить для

гусей и уток, бабам белье стирать. Разрешим по берегам бани строить, а то до

сих пор, как басурмане в печках парятся. Они у нас на дармовщинку охочи.

Жили люди у Оки

100

Опять же ребятишкам будет, где купаться, а то возятся в грязи, по вечерам не

отмоешь.

– Ну, что ж, нужно все хорошенько взвесить. Треснет в одном месте,

трещина пойдет по всему предприятию. Вначале нужно прикинуть какую

мельницу будем ставить и во сколько нам все это обойдется? Я примерно

посмотрел, воду мы сможем поднять аршина на полтора. Этого за глаза

хватит.

– Даже при такой воде можно монтировать стандартное колесо в четыре

метра и, я думаю, Евстафий Кузьмич, нужно ставить мельничные камни в два

постава, чтобы мужики не бегали с одной мельницы на другую, а все бы

паслись у нас. Рабочие нам не нужны, как принято, мужики все будут делать

сами, а наши ребята присматривать за помолом и мужиками.

– Дело говоришь, Афанасий. Ты все правильно излагал, а теперь насчет

распиловки ельника я прикидываю, как бы нам лес сплавить тем же ручьем к

мельнице.

Кузьмич подробно рассказал, как он хочет делать распиловку деревьев

не на делянке в ельнике руками, а механически у будущей мельницы.

– Я знаю, так умные люди и делают, – довольный своим планом сказал

Кузьмич.

Афанасию понравилась идея, что так можно заказы брать, мужики

вокруг до сих пор руками пилят, а здесь вам, пожалуйста, да любые деньги

заплатят, лишь бы самим не мудохаться, опять же экономия денег и времени

какая.

Евстафий Кузьмич откинулся на спинку скамейки, задумался. Было

видно, разговором он доволен. Взял со стола еще яблоко и, не глядя на него,

откусил. Афанасий поступил так же. Посидели какое-то время молча,

похрустели яблоками, как бы усваивая результаты разговора. Афанасий

первым нарушил молчание, чувствовалось, что он переполнен деловым

азартом:

– Бог даст, дела пойдут, то по весне можно будет начинать пробный

помол, если даже строительство не закончим. Афанасий, – серьезно сказал он,

– обязательно нужно просчитать, сколько деревенские любители

дармовщины будут брать воды на полив огородов? За этим надо как-то

присматривать, а то на колесо не хватит.

– Ну, основной полив заканчивается в июле – начале августа. Главное не

разрешать копать отводные ручьи, а за это, когда собственность оформим,

пошлем их в одно место.

Разговор затянулся до обеда. От обеда Афанасий отказался, сославшись

на предстоящую встречу с вчерашними мастеровыми посмотреть площадку

под строительство. Позвал с собой на встречу Кузьмича, но тот отказался,

Жили люди у Оки

101

посчитав, что Афанасий и сам с ними разберется. Расставаясь, договорились

встретиться завтра после обеда и составить четкий план, что нужно делать, и

распределить предстоящие работы.

Кузьмич, довольный разговором, зашел домой.

– Василиса, – окликнул он жену, – давай, что ли, собирай обед. Ребят

звала?

– Звала, звала. Пойду кликну еще раз, где-то они за воротами

прохлаждаются.

* * *

После того, как все собрались, Василиса подала обед.

– Может, перед обедом выпьете, Евстфьюшка? – спросила на всякий

случай она.

– А ты вон у них, молодцов, спроси. Они видишь какие орлы вымахали:

уже взрослые и самостоятельные. Может, они и желают, чего же не выпить?

– Не-не, – дружно возразили братья. – Днем глаза-то мутить. Ее как

выпьешь, так уж ничего и делать не хочется, только в дурь прет.

– Ну, смотрите, – удовлетворенно подытожил Евстафий. – А вот Анюта,

пожалуй, не отказалась бы. Вишь, молчит сидит.

– Я?! – весело засмеялась Анюта. – Я самый из всех питок. Наливай,

мам, только стакан полный. Меньше я не пью. Может и ты со мной, мам?

Покажем мужикам пример.

– У меня смолоду на нее глаза не смотрели. Когда другие пьют, у меня

аж сердце сжимается. На праздники и то за компанию через силу глоточек-

другой.

– Ну, коли так, будем лапшу хлебать. Курица у нас особая сегодня.

Курочка ряба, как из сказки, не своя – покупная, а вот лапша домашняя.

Евстафий наклонился к столу, и стал разливать куриную лапшу по

мискам.

– И не жалко тебе, отец, деньги тратить? Своих полный двор, не считано

этого добра, – не строго укорила Евстафия Кузьмича жена. – А вот овец я бы

прикупила. Баран нужен хороший, почем они сейчас идут?

– По пять рублей, не дороже. Но дело даже и не в деньгах, если нужен,

так нужен. Давай подумаем.

Семья дружно перекрестилась, взялась за ложки и приступила к обеду,

на какое-то время разговор прервался. Все ожидали, о чем отец хочет

поговорить с детьми? Кузьмич обдумывал, как повернуть разговор? Если до

сегодняшнего дня у него была полная ясность в этом, то после разговора с

Афанасием ситуация изменилась, и появились новые вопросы.

Жили люди у Оки

102

На второе Василиса подала отварную картошку с малосольными

огурцами и соленым заломом, крупно порезанным, политым маслом и

засыпанным колечками лука. Каждый поливал картошку на свой вкус

постным маслом. Когда мать открыла крышку чугунка, оттуда пахнуло таким

густым паром до потолка, что потребовалось время, прежде чем стало

возможным взять ее, не ошпарив руки паром.

– Во как! – воскликнула она. – Как из парового котла. Разбирайте скорее.

Горяченькая, один дух чего стоит. Я посыпала ее свежим укропчиком.

Хороша! Разваристая. Отец, порежь хлеб, – она протянула Кузьмичу каравай

хлеба и нож.

– Давай, мам, тарелку. Положу тебе, – протянул руку Михаил.

– И мне, – встрепенулась Анюта.

– Раскладывай уж всем, пока я хлебом занимаюсь. И послушайте все

внимательно, что я хочу сказать.

Все посмотрели на отца.

– Давно хотел с вами поговорить о жизни. Вы хоть и молодые, но люди

взрослые, имеете образование, благо приучены к работе. Пора задуматься о

будущем.

– Отец прав, – поддержала Евстафия Кузьмича Василиса.

– Да, вы ешьте, ешьте, пока картошка не остыла, – Кузьмич и сам взялся

за ложку и откусил залома. – Ты где же, Василиса, поймала такую рыбину?

Давно у нас ее не было. Хорош, аж светится и перламутром играет.

– Жирный какой, – добавила Анюта.

– И без лишней соли, – выговорил Сергей, заедая залома хрустящим,

крупно порезанным луком.

– Народ как глянул, сразу полбочки растащил. Я тоже впрок взяла. Это

тебе не простая селедка, каждая рыбина фунта на полтора-два тянет, а то и

больше.

– Значит, молодежь, – серьезно заговорил Евстафий Кузьмич, – пришло

время приобщаться к какому-то делу. А тебе, Анюта, о замужестве пора

думать, а то засидишься в девках, тогда никому не нужна будешь.

– Я и сама не против, – наигранно весело заверещала Анюта. – Только

где их взять, женихов-то? Кто был, и те разъехались: кого в солдаты забрали,

кто в город подался, все прихихешники остались какие-то никчемные. Вон

Ваську-Чуныньку взять, к примеру, более менее подходящий. Так и он какой-

то больной и кривоногий. Чуть что не так, за голову хватается: «Ой, ой, что

со мной? В голове что-то все перепуталось и перед глазами мухи черные и

круги желтые». Ну, куда такой? Все люди как люди: веселятся, смеются, а

этот и смеяться не может. Чуть засмеется, так сразу кашлять начинает, из глаз

слезы появляются и икает. Только что в штаны навалить не хватало.

Жили люди у Оки

103

Никита Сопелкин. Так этому не я нужна, а наш достаток. Только и

разговоров, чего мы едим и на чем спим. Как увидит, что ты с базара едешь,

всю душу вымотает: «Чего привез? Конфет привез, пряников привез, а

колбасы?» Выпучит на тебя глаза и с улыбочкой какой-то голодной

уставится, ждет, что я отвечу. Я ему: «На тебя не рассчитывали, а где твои

пряники?» Так потупится и молчит. Ну, его даже вспомнить противно.

А что «Золотай» – придурок, вином от него и чесноком всегда пахнет и

ходит весь в заплатках. Ко мне все пристает: «Хочешь винца? Давай винца

хлебнем». Я ему говорю: «Тебе не стыдно в таких штанах на гулянку ходить?

Да еще и за девушками ухаживать? Вон у нас в лавке хорошие шерстяные

брюки за четыре рубля пятьдесят копеек. Пошел бы куда, так за неделю бы и

заработал». А он знаете, что мне ответил? «Да за такие деньги можно ведро

двенадцати литров водки купить, а что штаны такие, так мы люди простые за

богатством не гонимся. Э-эх, – вздохнула Анюта, – мне бы купчишку, какого

никакого – да что б с усами, как у тебя, пап, и что б дом в Озёрах держал, –

опять же наигранно представила Анюта.

– То, что ты такая веселая и разборчивая – это хорошо, только смотри

как бы твоя разборчивость капризностью не обернулась, а твои восемнадцать

лет еще чем.

– Ой, Анюта, – запричитала Василиса, – ты отца слушай, он дело

говорит. Ты знаешь, мы же все тебя любим и за тебя на все готовы. Хотя,

конечно, лучше иметь жениха богатого и здорового, чем больного и бедного.

– Ты, сестричка, не боись, – заговорил младший брат, – с «Золотым» мы

разберемся, больше к тебе не подойдет.

– Ну, если у тебя на деревне никого нет, – продолжил Кузьмич, – так уж

и быть, найду тебе жениха сам. Купчишку не купчишку, а человека

достойного, с понятиями и достатком. Приданое тебе справим не хуже, чем

купеческой дочери. Это уж будь спокойна. Ты только смотри, хвостом не

виляй, как время придет, соображай сразу, как да чего, но и чести не теряй,

иначе уважения у порядочного человека не сыщешь. Что же до усов как у

меня, – Евстафий Кузьмич сдержанно улыбнулся, распрямил их большими

пальцами и посмотрел на Василису. Да так посмотрел, что она от

неожиданности даже смутилась, а лицо ее покрылось румянцем, – то это,

дочка, дело наживное. У твоих женихов такие еще не выросли, но с годами,

если за своим будешь ухаживать и уважительно обходиться, как вот мама

твоя, тоже вырастут. – Теперь все дружно посмотрели на мать, чем

окончательно привели ее в полный конфуз.

– Ой, – воскликнула она, – молодцы-то какие. За разговорами всю

картошку смолотили. Анют, помоги прибрать со стола побыстрей. Сейчас

кисельку из ревеня принесу, пряников к нему нет, а вот баранки найдутся.

Жили люди у Оки

104

– Теперь, молодцы, поговорим о вас. Я долго думал, к какому делу вас

приставить. Вон смотрите, на базаре и в магазинах в Озёрах все есть, только

деньги давай. А получить деньги в наше время – нужно только руки иметь,

возможности хватает. На одной земле сейчас не проживешь. Значит, нужен

приработок. К примеру, у нас кто сегодня хорошо живет? Тот, кто всю жизнь

не ленился и на земле корячился, и в город ходил на заработки, а известно,

что в городе или хотя бы в наших Озёрах за сезон заработать можно больше

раза в четыре, чем в деревне на земле. К тому же деревенские семьи в

основном на своих харчах от земли живут не более четырех с половиной

месяцев, так что каждому приходится подкупать продукты на базаре или в

лавке. Вот и получается, что земля тебя кормит, а город деньги дает, из этого

и складывается достаток. Все, кто ходил на промыслы, сегодня с отрубами и с

хутором, а кто ленился и самогонку денно и нощно пил, теперь только

глазищами по сторонам зыркают и ищут, где бы какую дармовщину словить.

В девятьсот пятом годе такие вот и обрадовались, думали сейчас все

растащим и разбогатеем. Только у них ничего не вышло. И не могло выйти.

Если бы они и победили, да все разворовали, все равно вскорости это бы

пропили и проели и стали в чужие дворы заглядывать по-прежнему. А

смотреть, что у соседа во дворе есть – пустое занятие, самому надо работать.

– Тебе, отец, только на митингах выступать, – добродушно поддел отца

Сергей.

– А ты не смейся. Если бы я по митингам бегал и тайным встречам, ты

бы сидел сейчас голодный. Вот начнем с тебя. Вместе с братом в город

ходить на промысел у вас не получится. Сейчас поймете почему. А если тебе

в город идти, то куда и кем? Специальности у тебя нет, а гнуть спину за

копейки тоже нет резона.

– Может, в Озёры на фабрику ткачом?

– Ну, ткачом, это рублей 12−14 в месяц. Зато вертеться вокруг станков

без устали целыми днями, а толку мало. Хорошо бы, конечно, в Москву

податься или в Питер. В Москве на фабриках рублей тридцать в месяц можно

срубить. Но опять же надо иметь специальность, а пока ты ее освоишь, год

пройдет. Многие шалтаи, знаю, в Питер наладились банщиками,

парикмахерами, продавцами в лавки. Но от тех денег откинь: за комнату

заплати, все харчи покупай, ну, прочее там всякое, что-то из одежонки надо

прикупать. Вот и выходит – в год рублей семьдесят-восемьдесят набежит,

может немного больше. Да и не хочется тебя далеко от дома отпускать.

Тяжело одному в большом городе по первости после маминой юбки.

Некоторые не выдерживают, кто спивается, кто, не приведи Господи, с

революционерами связывается.

Жили люди у Оки

105

Так что по всему выходит, надо тебе в Озёрах определяться, там сейчас

работы сколько хочешь и всякой. Опять же близко от дома, всегда при

домашних харчах и родительском присмотре. Там и комнатенку можно снять,

цены здесь не разорительные, за рубль пятьдесят копеек всегда есть где

пристроиться, не то, что в казармах фабричных – живут толпами в грязи, спят

по очереди. Непонятно, кого там больше: людей или тараканов с клопами и

мокрицами. А работать нужно либо печником, либо по дереву столяром или

плотником. Есть у меня один татарин – печник. Хороший мастер, я одно

время с ним отходничал на Москве. Без работы сидеть не придется: печки

завсегда нужны, кому новую поставить, кому старую отремонтировать. Без

печки что барин, что мужик или рабочий никто не может. Как любит

говорить мой татарин: «Дом без печки, что голова без мозгов». Короче

говоря, хочу собраться как-нибудь и наведаться к нему, узнать, что почем.

Так, что ты Сергей готовься, на Покров и поедешь, но помни: жить тебе

придется самостоятельно, а это очень сложное дело. Это вы дома, в деревне,

хорохоритесь за мамкой с папой, а на промысле тебе самому отвечать за себя

и самому расхлебывать, если что не так сделаешь. В общем, нужно быть

умным или всю жизнь дураком проживешь.

– Отец, а что ты говоришь о работе по дереву?

– С такими кулаками, как у тебя, – хихикнул Михаил, – не кирпичи

класть, а кувалдой на кухне махать.

– Если только с тобой на пару, – парировал Сергей, разглядывая

кулачищи старшего брата, – у самого-то не меньше той кувалды.

– Зря смеетесь, – вступил в разговор братьев Кузьмич, – кузнецы хорошо

зарабатывают, рубля два с четвертушкой, а в хороший день и того больше.

В этот момент из-за кухонной ширмочки показалась Василиса с

кастрюлей киселя в руках и вязанкой баранок с маком на плече.

– Ну-ка, мужики, принимайте. Баранки еще мягкие, намедни брала в

лавке, только привезли, были даже теплые. Так их вмиг растащили. Лавочник

говорит: «По деревням хоть ничего не вози, на одних баранках и чае торговля

пойдет, только дай. Сколько не вози, все растаскивают. Берут почти как

колбасу и мыло. Водки и то намного меньше идет. Да и в городе также. Вот

Озёры, говорят, хоть и не город, а в трактирах чая с баранками пьют больше,

чем водки». Понятное дело, какой же чай без баранки? Чего ее пустую воду

гонять?

– Взять хотя бы озерские трактиры, – добавил Евстафий Кузьмич, так

там завсегда толпа народу и по будням самовары топить не успевают.

Свежего чайку да с баранками или медовым кренделем, куда там водка с

луком.

Жили люди у Оки

106

Деньги-то в кузнице хорошие, – продолжал он, – вот только работенка не

больно-таки. Работать в кузнице – свое здоровье губить смолоду – целыми

днями у горячего горнила, газы там всякие. А строитель целыми днями на

свежем воздухе, работаешь с деревом. От досок идет особый запах какой-то

свежести. Некоторые старики-строители с ними, как с живыми,

разговаривают.

– Летом-то хорошо на свежем воздухе, а зимой? Холодно, – ежась от

мысли о холоде, вставил Сергей.

– Конечно. Это тебе не на печке. Но как топором махнешь несколько раз,

так не то, чтобы холодно тебе будет, а жар из тебя попрет, точно из печки. Ты

вспомни, как плотники работают? У них же всегда рубахи на распашку. Если

сильные морозы – рождественские или крещенские, тогда еще ладно. Но и

здесь без работы не просидишь, они по сараям теплым расходятся и рамы

вяжут, двери сколачивают, доски строгают, а то и другие строительные

детали загодя готовят, наличники на окна вырезают. Плотником или

каменщиком работать конечно хорошо, но деньги там небольшие. Плотник в

день получает где-то около рубля, копеек девяносто, каменщик – тот копеек

на семьдесят побольше. Но денежки весь сезон капают.

Ладно, о тебе сговорились, чего-ничего тебе придумаем, готовься, после

Покрова поедешь в Озёры, поработаешь до Фоминой, а там посмотрим.

Теперь о тебе, Михаил. Вот какое дело. Только смотрите, на улице

никому не болтать об этом. Понимаешь, решили мы с Афанасием на паях

мельницу у нас на ручье поставить и привлечь к этому делу тебя.

Подробности потом тебе расскажу. Без помощника, сам понимаешь, поднять

такое дело непросто, да и тебе уже в марте двадцать лет будет, глядишь,

жребий вытянешь и в солдаты пойдешь. Так что пока последний годок

поближе быть к дому-то лучше будет. На домашних харчах оно всегда лучше,

чем на стороне.

– Оно, конечно так. Только вот может повезет и вытащу счастливый

билет, не всех же призовут, а только одну треть.

– Ну, вытащишь, так, слава Богу, пойдешь в ополчение, а нет, то

«прощай, труба зовет», как никак на три годика «за Царя, Родину и Веру», а

то и все четыре отдать нужно. Хорошо в пехоту или артиллерию попадешь,

или на флоте все пять лет по морям по волнам плавать будешь, вот где жисть

медом не покажется.

– Да, не хотелось бы, а в пехоте и три года можно отмахать безбедно, вон

наши деревенские пишут, кого той осенью взяли: живут в хороших, чистых и

теплых казармах, летом в лагеря на свежий воздух выезжают. Живут, не

бедствуют, при полном обмундировании. Два комплекта исподнего, баня

Жили люди у Оки

107

регулярно. Сапоги кирзовые. Правда летом многие в лаптях с онучами ходят

– ногам мягко и приятно, и сапоги не снашиваются.

Недавно Семен Федулов прислал письмо. Особенно доволен едой: мясо

постоянно, хлеба вдоволь, щей и каши – «ешь, не хочу», к тому же шесть

рублей в год жалование нижним чинам, в гвардии так по двенадцати рублей,

а что унтер-офицеры, те вообще от сорока восьми до семидесяти двух

рубликов получают. И это еще не все. На каждый день какие-то приварочные

харчи им выдают.

– Приварочные – это как бы дополнительный паек, – просветил

Евстафий Кузьмич, – хочешь бери продуктами, а нет – можешь получить

деньгами.

– Это куда ж столько? Помню Семен писал одного только хлеба выдают

три фунта, не хочешь хлеб – возьми мукой или сухарями, мяса где-то граммов

триста, а там еще сахар, чай, овощи, крупа и копейка с лишком на прочее. Так

и послужить можно.

– Ты очень-то не хорохорься: армия – есть армия, там ведь еще и

стреляют, она и создана для того, чтобы убивать людей, а не трескать харчи

на дармовщину и, чтобы тебя не убили, надо многому научиться и ко

многому привыкнуть. Говоришь «приварок», а окопы в тридцатиградусный

мороз не хочешь покопать, когда искры от лопаты летят? Да не просто

выкопать, а на положенную глубину и бруствер уложить, стенки окопов

закрепить. После такой работы и приварок в горло не полезет.

Так, что решаем о тебе?

– Вроде, как уж решили: как скажешь отец, так и будет. Воля твоя, надо,

значит остаюсь дома при строительстве.

– Вот и ладно, – обрадованно «пропела» Василиса, выглядывая из-за

кухонной ширмы, – там глядишь и к младшему братцу лишний раз в Озёры

сгоняешь – харчишек домашних отвезешь, одежду и белье постирать

заберешь. Вот и получится опять все вместе, а вместе оно всегда веселее.

– Коли решили, давайте расходиться по делам, – подвел итог Евстафий

Кузьмич, – а то засиделись. Подробности дела я тебе потом расскажу. Еще

раз напоминаю всем, про мельницу до срока никому ни звука.

* * *

В этот день после обеда Евстафий Кузьмич по заведенной привычке

решил пойти осмотреть порядки во дворе, как там работники, все ли при деле,

не ленится ли кто, нет ли пьяных или какого другого безобразия. Осмотром

он остался доволен: везде чистота, порядок, навоз убран и лишнего запах не

дает, упряжь аккуратно развешана по стенам. Только, что-то у курятника

Жили люди у Оки

108

земля просела и при первом дожде готова стать вонючей лужей.

Распорядился «лужу» засыпать землей, а сверху присыпать свежим песочком.

Особого настроения что-то делать у Кузьмича не было, голова была

забита различными мыслями, не давали покоя и разговоры с Афанасием и

детьми. «Все вроде ладно получается, – подумал он, – хотя ладно, пока до

дела не дошло. Ничего, определимся и в этих делах». Проходя мимо ворот на

улицу, решил посмотреть, что там на селе делается.

Людей почти не было видно. Кто был занят домашними делами, кто-то

еще с полей не вернулся, а кто постарше, так те попросту спали после обеда.

Дорога вдоль улицы Кузьмичу не понравилась, вся она была разбита

рытвинами и глубокими засохшими колеями. Собственно и дороги как

таковой не было, колеи заняли почти все пространство улицы. Сразу было

видно, что хозяйская рука давно ее не касалась. Хотя раз в несколько лет ее

пытались поправлять – сгребали землю и посыпали щебнем, но где-то там в

земле находились сырые бучила, как их называли в деревне, вот они-то

постепенно и засасывали в себя, как в бездну, и землю, и щебень, оставляя на

поверхности канавы, которые от дождей становились непроходимыми. Надо

на сходе поговорить с мужиками и привести к зиме все в порядок, а то по

этим колдобинам все сани раздолбишь, да и лошади, не дай Бог, ноги

переломают.

* * *

В начале улицы Евстафий заметил показавшиеся на ней дрожки – явно

не деревенское явление, не характерное для здешних мест. Евстафий Кузьмич

присмотрелся: «Кто это к нам пожаловал?» Кузьмич не спешил уходить

домой, а посмотрел, кого им Бог послал некстати. Когда они приблизились,

донесся веселый знакомый голос:

– Евстафий! Евстафий Кузьмич! Друган ты мой, ты ли это?

Евстафия Кузьмича моментально охватило чувство радости, когда он

узнал друга своего детства.

– Мишка! Какими судьбами? – воскликнул он. – Вот уж кого не чаял

сегодня увидеть. Неужто сам господин Щербаков к нам пожаловали?

– Сам, сам, – когда дрожки остановились рядом с Евстафием Кузьмичом,

из нее буквально выпрыгнул в объятия Кузьмича крупный, статный, с

аккуратно постриженной бородой, красавец-мужчина в парадном мундире

пожарного брандмейстера. На груди у него позвякивали серебряные медали,

которыми он очень гордился. – А я еду, думаю застану иль нет дружбана

юности, а он на те вам, сам встречает.

Жили люди у Оки

109

– Ну, Миша, Миша, вот подарок ты мне сделал. Я уж думал встречу в

Озёрах, подашь ли руку или забыл, ведь кто Ты, а я мужик-мужиком, вокруг

тебя таких сотни? О тебе все Озёры только и говорят, и у нас в деревнях

почитают, скоро легенды о тебе сказывать будут.

– Чего такого ты, Кузьмич, несешь? Кто же юность забудет? А что до

моих фабрик, так это не самое главное в жизни. Да и ты, Кузьмич, не

последний в волости человек, а что мужик? Так я слышал, что скоро

переходишь в купеческое звание, деньжат-то, поди, накрякал немало. Рад за

тебя. Давно пора, говорил мой отец твоему батюшке: «Кузьма не уезжай из

Озёр, не послушался. Сейчас и у тебя бы, глядишь, были свои фабрики или

торговал бы не ниже Калядинова».

– Ну, что теперь об этом вспоминать? Так каким ветром тебя к нам

занесло?

– Я, понимаешь, ездил в Алешково, к соседям вашим. Глухомань там,

тишина, лоси, кабаны непуганые. Красота как у берендеев. Внизу под

деревней ручеек журчит и прудик с ледяной ключевой водой, на бугре

церковь красуется, куполом на солнце сверкает, а вокруг леса дремучие. Дед

мой, Царство ему Небесное, прикупил там в свое время половину имения, так

я думаю, не прибрать ли его к рукам полностью. Благо хозяин не знает, как от

него избавиться. Трава для покоса у них там в лугах больно густая и сочная.

Туда-то я, как все, проехал через Суково, а назад через наши Речки, дорога

здесь короче и прямиком на твой дом выходит. Вот я и думаю, дорогу

посмотрю, а заодно и тебя проведаю. Кузьмич, когда же мы последний раз с

тобой виделись?

– Так известно когда, – Евстафий Кузьмич задумался на какое-то

мгновение, – в прошлом годе, когда Государю нашему императору

Александру II, – Кузьмич перекрестился, – памятник в Озёрах ставили. Меня

сельский сход направил. Тогда только разговоров было, как вы с

Моргуновым не пожалели – отвалили денег на его строительство.

– Помниться, крепко тогда выпили, было за что – святое дело. Особенно

тогда пообщаться не пришлось – народу толпа, никого не обойдешь, все люди

уважаемые, с каждым чокнуться надо, хотя бы словом обмолвиться. Сам

генерал-губернатор Джунковский пожаловали, а мы в хороших с ним

отношениях, так вот меня ни на шаг не отпускал. Когда прощался, был в

подпитии, расслабился. «Э-эх, Михаил Федорович, – говорит, – бросить бы

все и к вам хоть на недельку закатиться, половить рыбу».

– Кстати, чего это мы здесь стоим? Пошли в дом.

– Пошли, пошли, похвались, как ты здесь живешь? Дом-то твой со всех

сторон виден. Степан, – Михаил Федорович окликнул возницу, который

Жили люди у Оки

110

ослаблял в это время аммуницию у лошади, – тащи каких там староста

алешковский гостинцев нам всучил.

– Василиса! – кликнул Евстафий Кузьмич. – Ты где, посмотри, какой

гость дорогой к нам пожаловал.

* * *

Михаил Федорович Щербаков происходил из семьи бумаготкацких

мануфактуристов Федора Щербакова. Его дед Козьма Щербаков был

основателем бумаготкацких мануфактур в деревне Озерки в 1834 г. В

последующие годы Товарищество Мануфактур «Ф.Щербакова сыновья»

пустило прядильное отделение и стало иметь законченный технологический

цикл по выпуску готовой ткани. Управляло Товариществом правление,

которое избирало председателя. Члены Товарищества вносили паи и имели

свои права и обязанности. С конца XIX в. председателем правления

избирался Михаил Федорович Щербаков.

Родился он 21 ноября 1871 г. в селе Озёры. Озерская газета, публикуя

статью о М.Ф. Щербакове, писала: «До чего мудрая штука, история. Как она

умеет обкатать, огранить личность, представить ее в таком свете, что,

кажется, иначе и быть не может. Еще у нее, истории, есть свое благородство,

она не злопамятна по мелочам, умеет высветить со временем главное и

заглушить второстепенное, которое когда-то казалось ярким и значительным.

В призме времени многое предстает по-иному».

М.Ф. Щербаков окончил школу, а затем коммерческое училище в

Москве. В Озёрах он был занят фабричными делами, однако его постоянно

тянуло к музыке и в конце концов он окончил дирижерское отделение

Московской консерватории, получил диплом регента и дирижера хоровых

групп. С удовольствием занимался в Озерах с детьми в созданной им детской

хоровой капелле, принимал в нее на обучение способных к музыке и пению

ребятишек из многосемейных и бедных семей, что работали у него на

производстве. При этом обеспечивал их общежитием, питанием, одеждой и

обувью. По окончании капеллы устраивал хористов на работу в контору –

учетчиками, конторщиками. Дети получали и общее образование –

проходили 3-х и 5-классное обучение в министерской школе при фабрике.

Особо одаренных детей Щербаков направлял в Москву в частную хоровую

капеллу Федора Алексеевича Иванова. Окончив ее, многие работали

артистами – И.С.Григорьев, Д.И.Волков, дирижерами – А.Н.Рыбаков,

А.Ф.Зайцев, хормейстерами – П.М.Копченкин и другие. Музыка и хоровое

пение оставались во все времена большим увлечением Михаила Федоровича.

Под его руководством в Озёрах сложилось несколько хоров. Самый первый

Жили люди у Оки

111

хор – складальщиков красильно-отделочного производства. В хоре были

отлично подобраны голоса. Хористы проживали в одном месте – в фабричной

казарме «Хива».

И было у Михаила Федоровича еще одно увлечение. Когда в июне 1892

г. организовалось Всероссийское добровольное пожарное общество, он

обратился в Коломенскую управу за разрешением организовать при фабрике

«Ф.Щербакова сыновья» свою пожарную дружину. После этого он окончил

курсы по организации пожарных отрядов и стал создавать у себя в Озёрах

добровольную команду (дружину), став ее брандмейстером.

М.Ф. Щербакова так завлекло это дело, что он не жалел денег на

строительство для дружины помещения вблизи фабричных корпусов.

Построена была и конюшня, в которой разместили тяжеловесных лошадей с

упряжкой. Постоянной заботой стала заготовка для них сена и фуража. У

Товарищества были луга возле села Алешково, принадлежала ему и часть

села, а позже Товарищество купило все село.

При пожарной дружине действовали курсы сестер милосердия.

Открытие добровольного пожарного общества при Товариществе

Мануфактур «Ф.Щербакова сыновей» состоялось 24 июня 1894 г. В

пожарном депо было организовано круглосуточное дежурство, установлены

сигнальные сирены и гудок. Из пожарных-добровольцев были созданы

отряды.

В пожарной команде придерживались строгой дисциплины.

М.Ф.Щербаков сам был строг и требователен, к себе и другим поблажек не

делал. Нарушителям приходилось не сладко. Михаила Федоровича часто

можно было видеть в пожарной форме, каске, за поясом он носил топорик из

серебра. А возле дома на привязи вечером и ночью всегда стояла запряженная

дежурная лошадь и при ней находился дежурный кучер.

С пожарными регулярно проводились занятия. Озерская добровольная

пожарная дружина принимала участие в практических занятиях на

соревнованиях с соседними дружинами Коломны, Зарайска, Луховиц. Часто

озерчане становились призерами в соревнованиях, а по московской губернии

Озерскую добровольную пожарную дружину признали одной из лучших.

Рядом с депо было выделено специальное помещение для работающих в

мехзаводе и мастерских, в котором репетировал оркестр духовой музыки.

По выходным дням оркестр часто играл в городском саду, что неизменно

привлекало озерчан для прогулок по его аллеям, умиротворению и

восстановлению душевного равновесия после непростых трудовых будней.

Хор рабочих тоже часто выступал перед публикой, и озерчане любили эти

выступления.

Жили люди у Оки

112

Другой хор – светский-любительский, он же церковный – репетировал в

доме самого Щербакова, и Михаил Федорович часто сам дирижировал им

(здесь же, кстати, на третьем этаже помещалась школа министерства

просвещения). Хор пел в церкви, на похоронах богатых людей села, выступал

в клубе для знати.

Много полезных дел для Озёр было на счету у семьи Щербаковых. Еще

дед Михаила Федоровича и Моргунов-старший финансировали строительство

самого крупного и красивого Введенского храма в Озёрах. «Церковные

ведомости» за 1888 г. писали: «Этот Храм… не уступает столичным Храмам

своею внешностью и особенно внутренним великолепием и богатством…»

Все озерчане любили и уважали Михаила Федоровича, да и власть

имущих не избегала дружбы с ним. Даже генерал-губернатор

В.Ф.Джунковский дружил с ним. Это видели все, когда дважды тот приезжал

в Озёры. Первый раз – на открытие школы министерства просвещения при

фабрике «Ф.Щербакова сыновей». Второй – на открытие памятника царю

Александру II Освободителю, который был установлен на главной Большой

улице Озер напротив Храма.

В период революционной смуты после февраля и после октября 1917 г.

Михаил Федорович никуда не собирался уезжать. Фабрики продолжали

действовать, несмотря на разруху. Пожарными были усилены постовые у

складов. Мародерство на комбинате всячески пресекалось. В ответ на это

самые горластые громко кричали о свободе и призывали «грабить

награбленное».

Когда была объявлена национализация, М.Ф. Щербаков сам явился

прямо на заседание исполкома Озерского совета, достал из саквояжа все

документы по передаче фабрик новым хозяевам. По просьбе Михаила

Федоровича он остался на комбинате в качестве начальника хозотдела и

пожарной дружины. Позже в 1925−28 гг. он организовал хор из взрослых и

подростков, который репетировал в помещении коммерческого училища.

* * *

Друзья зашли в избу, перекрестились на образа.

– Василиса! – еще раз позвал Евстафий Кузьмич. – Ты куда провалилась?

– Иду, иду, – раздался голос Василисы из второй избы, – я тута рубахи

глажу.

Дверь открылась, появилась Василиса. Увидев гостя, от неожиданности

ее слегка даже подало назад.

– Здравствуйте, – не узнавая в человеке в форме Щербакова, медленно

проговорила она, – будьте гостем.

Жили люди у Оки

113

Друзья переглянулись и дружно засмеялись на растерянность Василисы.

– Василиса, ты что же друзей-то не узнаешь? – продолжая смеяться,

заговорил Михаил Федорович.

Василиса присмотрелась:

– Ой, Миша… Михаил Федорович, не признала при таком мундире. Что

за генерал, думаю, пожаловал к нам? А вот, как засмеялся ты, по голосу-то и

признала. Заходите, заходите. Гость на гость – хозяину радость, а такому

гостю радость вдвойне.

– А мы, что уже на Вы перешли? Помнится, Мишкой ты меня называла,

а я дразнил тебя Васькой. Давай обнимемся, что ли, давненько не виделись.

Обнялись, расцеловались, у Василисы на глазах даже слезы блеснули.

– Ну будет, будет, – остановил их Кузьмич. – Пошли, Миша, за стол,

Василиса подавай.

– Ничего не надо, – поспешил остановить их Михаил Федорович, – мне в

Алешкове мужики собрали кое-что в дорогу, этим сейчас и закусим.

Щербаков выглянул в окно: «Степан, ты где? Корзину давай». Степан

принес корзину с продуктами.

– Тогда вы закусывайте, а я горяченького чего на скорую руку спроворю.

Щербаков восхищенно смотрел на Василису и было очевидно – он

вспоминал ту девчонку, какой она запомнилась ему с юных лет, и пытался

сравнить тот образ с нынешней Василисой.

– Смотрю на тебя и думаю, вроде ты такая же, как много лет назад, и не

такая же.

– Еще б, тебе, Мишенька, годы, они никого не красят.

– Годы-годами, но ты красавица как была, так и есть.

– Как есть, – вступил в разговор Евстафий Кузьмич, – всю жизнь

шустрая, деловая, все в руках у нее горит, все-то у нее «щас спроворю»,

«погоди, сбегаю», «отдохни, я мигом». За что люблю ее и уважаю.

– Мужики-то, небось, проходу не дают? Глазищами так и зыркают?

– Уже не зыркают. Деревенским отбил охоту сразу. Как кто зыркнет, я,

молча, в пятак им, они сразу оставались в полном понимании.

Михаил Федорович расплылся в улыбке: «Эту твою манеру я помню».

Он потрогал рукой свою челюсть, как бы проверяя, на месте ли она.

– Вот и ладно, помниться ты был первым, кто сразу понял.

Друзья опять захохотали.

– Сколько же ты лет потерял? Все не хотел жениться, а ведь мог бы еще

до того как в солдаты пошел, и Михаил бы твой был старше, тебе помощник.

А ты все на заработки, да приработки. Василиса молодец, сколько лет ждала?

– Куда ж без заработков? А дети и так помогают, как могут. На

родительской шее сидеть? Я к такому не приучен и своих не приучаю.

Жили люди у Оки

114

Твоя-то красавица не хуже Василисы, – улыбаясь заметил Евстафий

Кузьмич, – как в сказке говорят: «Полцарства за такую не жалко». А как поет!

Здорово ты ее у Николая Чарухина увел!

– Как не увести? Жизни у них никакой не было, он из запоев не выходил,

считай весь дом разорил, она фактически одна мыкалась. Главное, он не

ценил ее, ему было все равно, что она, что другая. А я как посмотрю на нее, у

меня аж дух захватывает. Так-то, вот, брат, согрешил я и не жалею, думаю,

Господь Бог простит мне это, ведь он всемилостивый. А потом я ведь точно

стал замечать, что и она, вроде, в мою сторону посматривает. Ну, тогда

думаю, Михаил, не ты, так другой все равно будет. Так лучше я. Вот только

не знал, как к делу подступиться. Все-таки Николай у меня регентом в хоре

числился.

Разговоры о том, как фабрикант М.Ф. Щербаков в одночасье увел у

регента своего хора жену, быстро облетела все Озёры. Рассказывали ее по-

разному, но было понятно, что на Пасху, когда в доме Щербакова собралась

веселая компания и все хорошо разговелись, Николай, как всегда уснул прямо

за столом. Когда почти все гости уже разошлись, Михаил Федорович

набрался духу и подсел к Марии Ивановне, скучавшей на диване в углу

большой залы: «Так мол и так, – говорит, – люблю тебя и жениться, –

говорит, – на тебе хочу». Она вся хоть и зарделась от таких слов, а взгляд –

твердый, но веселый – не отвела. Они у нас ведь окские девки, какие? Их

пронять не просто. «Это, что ж будет, – говорит, – и в ткацком цеху у меня

хозяин Щербаков и дома он же? При живом-то муже?» «Ты не шути, – это

Щербаков-то ей отвечает, – меньше хозяев – толку больше». «Ну, тогда, –

говорит, – я согласна».

Дальше все происходило как в романе. Рассказывали так.

«Коли согласна, езжай, – говорит ей, – домой, собери вещи, только

самые необходимые, приготовь дочку и жди. Часа через полтора приеду за

тобой». Она не ожидала такого поворота, растерялась. «Не бойся, – говорит, –

милая ты моя, положись на меня, все будет хорошо». Короче, отправил ее

домой, а Степану наказал, гони, мол, к Чарухину домой, отвези Марию

Ивановну, грузите вещи и ждите меня, по дороге заскочи в пожарную

дружину, пусть мигом запрягают еще одну пролетку и ко мне. Сам – в залу,

где за столом спал муженек ее, кое-как растолкал его и прямо говорит:

«Николай, отдай мне Машу».

– Машу тебе? – отвечает, – а фигу с маслом не хочешь? – И вертит у

Щербакова перед носом фигой.

А тот аккуратненько так берет его за кулак, у него аж пальцы хрустнули,

а на глазах слезы навернулись.

Жили люди у Оки

115

– Николай, – говорит ему так по-хорошему, – зачем она тебе нужна, а

мы, мол, любим друг друга. Она ведь вся измучалась с тобой, кабы ты не пил

и разговору, глядишь, этого б не было.

Чарухин наливает бокал мадеры, залпом его опрокинул, закурил и сидит

тихо, задумался. Потом поворачивается к Михаилу Федоровичу, смотрит

хитро так и говорит таким противным сиплым голосом: «А с чем же я-то

тогда останусь, осиротить меня хочешь?» Щербаков понял всю хитрость и

подлость пьяницы и пообещал ему денег дать и другую невесту на фабрике

найти, сватом ему быть.

Чарухин как про деньги-то услышал, так и согласился. На том и

порешили. Тогда Щербаков, как условились, и говорит своему брату

Василию: «Посиди с Николаем пока я не вернусь». А Чарухину наказал

подождать, пока ему дрожки не пришлет, а сам бегом за Марией.

Вот приехал он назад, сами-то к черному входу, а Николаю дрожки

поставил к парадному. Марию с дочерью – в дом, а Николая Вася выносит из

дома.

Пока друзья предавались воспоминаниям, они так просто время не

теряли. Михаил выкладывал из корзины на стол ее содержимое. Иногда

коротко обращался к Кузьмичу – порежь то, порежь это, дай миску, тащи

стаканы и т.п. Вскоре на столе все было готово.

Последнее, что было изъято из корзины – это четверть настойки.

– Что, Кузьмич, – поглаживая бутылку, улыбнулся Щербаков, – тряхнем

стариной со встречей, алешковская настойка, староста говорит: «Не для

питья, а для лечения». Зови Василису, будем лечится».

Василиса пришла со своим графинчиком.

– Это у меня женский вариант, легонькая, малиновая, – привычно

проверещала она своим певучим голосом.

Выпили по первой, выдохнули, удовлетворенно покачали головами –

«хороша», «это тебе не таракановка какая». Казалось, все заветные травы и

коренья с пажитей из окрестностей Алешково были здесь собраны. Ан нет,

только те, которые подходили и дополняли друг друга. Особо алешковский

староста обозначил присутствие чешуек из еловых шишек, березовые

сушеные почки, годовой прирост веток черной смородины и сушеную

малину. А какие еще травы и коренья, он сам не знал – «Это мне бабулька

соседка собирает весь сезон, сушит, смешивает и не велит никому говорить,

иначе они потеряют целебную силу».

– Берите сало, – после второй посоветовал Михаил Федорович, – какого-

то особого посола и прикопченое. Я в Алешково пробовал.

Сало действтилеьно оказалось отменное. Вначале шел толстый слой

бело-розового жира, шкурка которого жевалась как мягонький хрящик, затем

Жили люди у Оки

116

– тонкие мясные прожилки и завершалось все это фосфорирующим красным

слоем любовинки мяса, сок которого заставлял хотеть есть его еще и еще.

Толстые караси были золотистого цвета и приготовлены как-то так, что

их кости и позвоночник сами рассыпались под зубами, и можно было не

бояться подавиться ими. Караси пошли уже под третий тост.

– Карасей так тушит только теща старосты, – предвосхищая вопросы,

довольный произведенным эффектом сообщил Михаил Федорович, – всех

угощает, но рецепта никому не сказывает. Знаю только, что тушит в луковой

шелухе, а что еще да как, не знаю.

– Что-то у тебя, Василиса, с кухни запах капустный пошел? – заметил

Кузьмич, запуская в рот очередной увесистый кусок карася.

– Это я молоденькой капустки на свининке решила пожарить, она,

наверное, уже почти готова. Много ли на нее надо. Молоденькая ведь

белокочанная. Скоро подам, – затараторила своим мелодичным голосом

Василиса, поспешая на кухню, – а то совсем с вами заболталась, о деле чуть

не забыла.

Пока Василиса суетилась на кухне, мужчины налили еще по полстакана

и выпили еще по глотку.

– Ну, ты рассказывай, как живешь? Как дети? Как хозяйство? –

донимался Михаил Федорович.

– Всего так сразу и не скажешь. В целом доволен, но дел и проблем

хватает. Вот задумал я мельницу поставить.

– Дело хорошее и полезное.

Евстафий Кузьмич коротко и по существу изложил суть дела.

– Сейчас главное утрясти вопрос с деньгами. Афанасий предлагает

окрутить помещика Некитаева, игрока и забулдыгу, я тебе сказывал об его

ельнике.

– Слыхал я о нем: пустой человек. Знаешь, что, Евстафий, пусть твой

Афанасий охмуряет этого пьяницу. Без этого тоже в делах не бывает. А ты

как подсчитаешь, что почем, приезжай ко мне, подумаем. Может, я тебе

лично чем подсоблю.

В это время входная дверь отворилась, и в избу ввалился Сергей.

– Здравствуйте, – сказал он, затем ойкнул. – Ой, Михаил Федорович,

простите, не признал сразу. Наше вам почтение, – поклонился он.

– Это что за молодец? Неужто младший? – искренне удивился

Щербаков.

– Так точно, дядь Миш.

– С последнего раза, когда виделись, как вытянулся, в плечах раздался.

Совсем взрослый молодец. Ну, иди сюда. Присядь. Дай на тебя посмотрю. Ба!

Жили люди у Оки

117

Евстафий, – посмотрел он на довольного Евстафия Кузьмича. – Что делается?

Встретить бы в Озёрах, так не признал бы. Рассказывай, чем занимаешься?

– Как чем? Известно, отцу по хозяйству помогаю. Мама иной раз чего

прикажет. Вот батя в Озёры посылает на работу, – весело сообщил Сергей и

посмотрел на отца.

– Да уж, был разговор. Пора ему на заработки. Итак засиделся за

мамкиной юбкой. Просился к тебе на фабрику, да я отсоветовал.

– Правильно сделал. Шум, запахи всякие, дышать нечем, в холодную

пору сквозняки. Да и зарплата не Бог весть какая: двадцать три–двадцать

четыре рубля в месяц. Грамоте обучен?

– В Озёрах гимназию кончил, – с гордостью сказал Евстафий Кузьмич, –

и старший тоже, дочка Анюта отучилась в женской средней школе. Так что у

нас все, как у людей.

– Хорошо, очень хорошо. Рад за вас, – восхищенно проговорил

Щербаков, но, казалось, думал он о другом. Он приподнял голову и стал

принюхиваться. – Что это у вас? Никак домашняя колбаса? – глотая слюну,

медленно произнес он.

– Как есть: она самая. Залежалась в погребе с прошлого закола свиньи.

Василиса, – крикнул Евстафий Кузьмич, – не томи.

– А я вот! – почти подбежала к столу Василиса, еле удерживая огромную

жаровню с капустой, уложенную сверху несколькими кольцами обжаренной

домашней колбасы и просматривающимися сквозь свежую зелень капусты

свиные шкварки.

Описать, что происходило в ближайшее время после того, как жаровня

оказалась на столе, сверх сил автора. Мы с Сергеем лучше пока побудем во

дворе и отдохнем на ветерке.

– Пап, ну, я пошел, – неуверенно произнес младший, с завистью

разглядывая колбасу, – не буду вам мешать.

– Иди, иди, родненький, – заверещала Василиса, – вечером на ужин и

капустки, и колбаски всем хватит. А сейчас пусть мужчины поговорят.

– И о работе твоей поговорим, – не отрываясь от колбасы проговорил

Щербаков. – С ливером? – спросил он, обращаясь к Василисе.

– С ливером, на нутренном жире и мясца постненького нарубили

меленько, с лучком и чесночком. Все как положено.

– Погоди, – остановил сына Евстафий Кузьмич. Он протянул руки с

ножом к колбасе в жаровне, отмахнул кусок от нее, и подал сыну, – на, а то

ужина долго ждать. – Все обрадовались такому жесту Кузьмича.

Когда младший ушел, Щербаков спросил:

– Ну, и что вы решаете о его заработках?

Жили люди у Оки

118

– Думаем, для начала далеко не отпускать, а отправить в Озёры. Он-то,

видишь, поначалу собрался к тебе на фабрику.

– Ну, это он от незнания. На фабрику ткачами идут в основном мужики,

которые мало что умеют делать и не хотят учиться путевому ремеслу. Вот

они за копейки и вкалывают на станках.

– Да уж, разное говорят о фабриках и о зарплате, и о штрафах, и о житье-

бытье в казармах.

Щербаков ухмыльнулся, понимая к чему клонит Кузьмич:

– Ты их больше слушай, они такого наговорят, что хоть господина Карла

Маркса с того света вызывай.

– Какого такого Маркса?

– Был такой известный экономист в Европе. Интересную книгу написал.

«Капитал» называется. О том, как строить производство и зарабатывать

деньги. Он еще в вожди пролетариата напрашивался. Только его не все

слушали. Крутой, видно, господин был. Сам всю жизнь не работал, а других

учил. Жил на деньги своего дружка Фридриха Энгельса – фабриканта – и сам

же агитировал свернуть этих фабрикантов, а банкиров пустить помиру.

– Так это как наши социалисты?

– А он и был первым социалистом, хотя книжка его умная, я ее время от

времени почитываю. Вот ты говоришь, у меня зарплата маленькая. А где ее

большую-то взять? Я ведь деньги рабочим плачу не столько, сколько мне

хочется, а сколько могу. Остальные не все мне в карман идут. У меня целая

бухгалтерия сидит, подсчитывает, сколько на развитие требуется, на закупку

сырья, ремонт оборудования и зданий, налоги. Озёрам опять же помогать

надо: то улицу замостить, то еще чего. На ремонт Храма Троицы давал –

Святое дело. А больницу для них построил и содержу ее, они в месяц за

койку 29 копеек платят, а мои убытки никто не считает. Только и орут:

«Плати еще». Ну, заплачу вдвое-втрое больше и через два-три месяца

разорюсь. Тогда вообще работу потеряют, голодными будут сидеть. И это не

один, не десять, а сотни человек с семьями. Посмотрел бы я как они сами-то

справились с производством. Маркс прав – это целая наука.

– Так-то оно так, – задумчиво произнес Евстафий Кузьмич и разлил еще

водки, – да вот жить-то хорошо всем хочется.

– Конечно, но я-то здесь при чем? Мы заключаем с рабочими договора,

там все прописано: сколько зарплата, за что штрафы брать будем и тому

подобное. Они договора подписывают, а через месяц-другой орут «мало, еще

давай». Хорошо, я сокращу прием на работу, а их деньги поделю между

оставшимися, но вместе с деньгами и работу уволенных между ними поделю.

Что тогда будет? Да, опять как в 1905 году. Ну, и кому это надо? Так-то, брат,

давай за Василису твою выпьем и пожелаем ей здоровья. Оставайся,

Жили люди у Оки

119

Василисушка, всегда такой же красавицей на радость мужу, да чтобы дети

тябя радовали и не забижали. Будь здорова!

– Спасибо тебе, Мишенька. Я стараюсь. И детьми, и мужем довольна.

– Она у меня молодец. Моя опора, без нее не знаю, чего бы делал. Будь

здорова, родная, а я уж постараюсь. – Кузьмич привычно повел большим

пальцем и взглянул на Василису тем самым своим неотразимым взглядом, от

которого она не знала куда деться и куда спрятать свое замешательство от

посторонних.

Выпили, захрустели огурцами.

– Вот в 1905 году требовали отменить штрафы. Ты рассуди, Евстафий,

сам: придут к тебе мужики молоть зерно и расколют мельничный камень. Что

ты будешь делать?

– Заставлю купить новый.

– Правильно, так это и есть штраф.

– А если ты сговорился, что они будут возить зерно с поля? Днем

приехал посмотреть на работу, а они пьяные в кустах сидят, а к вечеру

собрался дождик и лил всю ночь напролет? Или, скажем, послал ты бригаду в

лес дрова пилить, и они привезли тебе комли и сучкастые макушки, хорошие

стволы себе растащили. Ты им выговор, а они тебя матом. Мол, весь лес

такой.

– Ты уж, Миша, скажешь, здесь и ежу все понятно.

– Вот видишь, у тебя «все ежу понятно», а как у меня, то «произвол».

Какой же там произвол? На каждого содержится «Штрафная» книга, где

прописано сколько и за что положено штрафовать. К примеру, прогулял день,

пропьянствовал – половина рабочего дня штраф и, обрати внимание, не

целый день, а только за половину; за целый день штраф положен при прогуле

два дня; пришел пьяный на работу и допустил поломку оборудования – 50

копеек в зависимости от характера поломки; небрежно зарядил оснастку, там

внахлест или, допустим, замотка нитей – плати 9−10 копеек. Не слушаешься

мастера, обложил его матом – опять же 50 копеек. Ну, и так далее. А как же

ты думал? Так что не штрафы большие, а у лоботрясов их много набирается.

Иной раз народишко такой соберется, что без этого на них управы не

найдешь. Вот они-то в 1905 году на митингах и выступали больше всех, а

революционерам всяким только этого и надо.

Или вот еще. Недовольные фабричной лавкой: мол дорого там. У меня с

ним договор, во-первых, продукты дороговаты потому, что там они могут

брать продукты под запись без денег, а он потом присылает ко мне в

бухгалтерию счета и по ним мы вычитаем долги из зарплаты и возвращаем

лавочнику. Мне прибыли никакой. А им? Плохо ли – денег нет, семья сыта. В

конце концов, не хочется, иди на рынок, там тебе так обсчитают, да обвесят,

Жили люди у Оки

120

что рад не будешь, или такое мясо всучат, что только собак корми. Вот и

разумей кто прав, а кто виноват?

Ладно, будет об этом. Давай о сыне твоем поговорим. А то вечереет уже,

пора собираться ехать. Наливай еще, больно хороша настоечка.

Насчет сына так скажу: ты не думай, а присылай его ко мне, да поскорее.

Работа ему у меня есть в пожарной дружине, будет заведовать всей

канцелярией и осваивать пожарное дело. Зарплату для начала положу рублей

двадцать два, форму выдам, как всем. За участие в тушении пожаров еще

прибавка к зарплате. На круг получится так, что жаловаться не будет.

– Вот на этом, Михаил Федорович, спасибо тебе. Уважил так уважил. А,

мать, что скажешь?

– Чего же здесь говорить? Спасибо тебе, Мишенька. Век буду Бога за

тебя молить.

– Вот и чудненько. Будем считать, что сговорились. Завтра-послезавтра и

присылай.

Прощаясь, Михаил Федорович пригласил Евстафия Кузьмича и

Василису на следующее воскресенье в церковь Троицы в Озёры в два часа

дня на благотворительный концерт сводного церковного и его детского

хоров.

– Обязательно приезжайте. Буду ждать. Моя красавица поет с хором

нашу любимую «Не брани меня, родная». Как поет! Иные нынешние певички

в Москве и Питере с ней рядом и не стояли. Вот это музыка! Такие песни, да

таким голосом только в церквах и исполнять. Душа от них зацветает и

молодеет. Евстафий Кузьмич, это пение так пение! – восхищенно продолжал

Щербаков. – То не трактирное завывание «жемчужины» – трубы

Иерихонской. После ее песен как будто на коровьем реву побывали. И не

кривляние молодых пищалок из канкана. Как взяла моя Мария Ивановна

надысь на спевке первые ноты:

Не брани меня, родная,

Что я так люблю его,

Скучно, скучно, дорогая,

Жить одной мне без него.

Это серебряный дождь с Поднебесья. В словах сразу увиделось столько

тоски, что всем нутром ощущалась несчастная любовь этой девушки. Голос

ее звучал, как никогда. Мне даже показалось, что я вижу его, вижу, как он

плавно поднимается к куполу церкви и звучит там уже сам по себе, и не

Маша поет, а ее голосом там под куполом плачет девичье сердце. И здесь,

представляете, тихо вступает хор. Вначале низкими тонами, потом они

Жили люди у Оки

121

постепенно разбавляются высокими и пополняются ангельскими детскими

подголосками:

Я не знаю, что такое

Вдруг случилося со мной,

Что так рвется ретивое,

И терзаюсь я тоской.

Все это, как утренняя свежесть стелется между слушателями, проникает

в каждый проемчик Храма, постепенно заполняет все его пространство

кверху. В тот момент, когда хор соединился под куполом с самым высоким и

чистым голосом Маши, произошло нечто необыкновенное: мне показалось,

что открылось величайшее таинство человеческой души. Я даже не мог

понять, что это. Я просто его почувствовал. Вот здесь-то слеза меня и

прошибла. Все остальное я слушал, как во сне, ничего не замечая вокруг и не

ушами слушал, а все мое существо пропитывалось звучанием хора и ее

голоса:

Сжалься, сжалься же, родная,

Перестань меня бранить.

Знать судьба моя такая,

Что должна его любить.

Что я рассказываю… Приедете, сами все услышите и поймете. А знаешь,

кто слова к ней написал? Наш Алексей Ермилович Разоренов из Малого

Уварова Бояркинской волости. Какой был человечище! А ведь простой, как и

мы, из мужиков. Так вот на тебе: – талантище. Потом поедем ко мне домой

обедать.

– Василиса, что скажешь? – спросил Евстафий Кузьмич.

– Я бы поехала с удовольствием и Машу послушать, и в самой церкви

Озерской давно не была. Тем более, что Миша так зовет. Неловко отказывать.

– Ну и ладно, приедем. Встречай.

– Степан, – окликнула Василиса извозчика, – корзину-то не забыл? Я

тебе, Мишенька, колбаски положила, да бутылочку кислых щей. Утречком

выпьешь, весь хмель квасок как рукой снимает. Баночку маслица своего

домашнего, топленого снарядила с кашей пшенной поедите и лепешек

ржаных положила, прямо перед твоим приездом напекла.

Жили люди у Оки

122

– Ну, спасибо, милая. Ты меня прям задарила. Машенька будет довольна,

особенно домашние масло топленое и лепешки она любит. «Дух, – говорит, –

от них идет какой-то особый: чистый и ненавязчивый».

Михаил Федорович уехал, когда солнце ушло за лес. День сменился

покоем отдыхающей от солнечных лучей природы, зелень деревьев, кустов и

травы как бы распрягалась от яркого света и готовилась ко сну, хотя времени

до темноты ночи еще было много.

– Хорош денек сегодня выдался, а, Василиса, как тебе? – Евстафий

Кузьмич с лаской и умиротворением посмотрел на жену.

– Да уж. И дел сколько прибрали, и с Мишей повстречались. С

Афанасием-то все оговорили? Чего он приезжал?

– А я тебе не сказывал? Афоня наш в точности, как я планировал,

собрался ставить мельницу. Уже в Озёрах с мастерами сговорился и к барину

молодому Некитаеву успел подкатиться. Да, видать, подсчитал и понял, что

одному ему это дело не поднять. Вот приходил звать меня в сотоварищи.

– Батюшки, что делается! И что же ты?

– Что-что? Согласился. А как ты думала? Афанасий молодец, все

правильно подсчитал. С таким в одной упряжке можно работать. К тому же, я

подумал, он молодой еще, силы в нем много, шустрый, а я уже становлюсь не

тот. Тут думай не думай, а соглашаться надо. С годами старший сын меня

подменит. Вот дело оно и будет двигаться.

27

Ответный ход

Август − начало сентября 1911 г.

Киев.

В августе 1911 г. Киев готовился к открытию памятника Александру II,

все ожидали приезда Царя и его свиты. В Киевское охранное отделение был

вызван двадцатичетырехлетний студент из богатой семьи Мордко Богров.

28 августа в Киев приехал П.А. Столыпин.

В это время он отдыхал в Колноберже. Хотя отдыхом это было назвать

трудно, так как большую часть времени он проводил за новым проектом

очередных реформ, который по некоторым высказываниям его автора должен

был превзойти предыдущие преобразования.

Еще живо было разочарование марта 1911 г., когда Дума провалила

голосование о земствах в западных губерниях с представительством

национальных курий. После этого Столыпин подал в отставку, прямо заявив

Царю, что правые ведут страну к погибели, считая, что нового

законодательства уже не требуется, надо просто управлять ей такой, какой

она есть. Николай II отставку не принял, но, подумав, сказал: «А может они и

правы? Ведь революция закончилась, и побеждена она навсегда».

Настроение у Столыпина было тяжелым, он боялся, что и этот проект не

будет поддержан ни левыми, ни правыми. Мало того, его недоброжелатель

В.Ф. Трепов открыто заявил ему, что царь на этом законопроекте не

настаивает. Окончательно устав от интриг Дурново, Трепова и Витте, глава

Правительства переехал из Зимнего дворца в свою резиденцию на Фонтанке.

Прибыв в Киев, Столыпин обнаружил, что ему не была заказана карета и

он даже хотел воспользоваться простым извозчиком, но городской голова

предоставил ему свой экипаж. Вскоре выяснилось, что ему не предусмотрено

место в свите Николая II. Столыпин окончательно понял, что скоро ему

предстоит отставка. В беседе со своим шурином А.Б. Нейгардтом Петр

Аркадьевич заметил: «Мой авторитет подорван, меня подержат сколько будет

надобно для того, чтобы использовать мои силы, а затем выбросят за борт».

Ему не суждено было знать, что судьба решила управиться с ним не простой

отставкой: одна из попыток покушений на него когда-то должна была

завершиться самым печальным образом. Случайно или нет, Распутин, увидев

Столыпина в Киеве, завопил «Смерть за ним!.. Смерть за ним идет!..». Толпа

в ужасе отпрянула и от экипажа Распутина, и от экипажа Столыпина.

Ответный ход

123

* * *

Мордко Мордехаевич Гершкович (Богров) родился в январе 1887г. в

Киеве. Левый радикал с конца 1906 г. состоял в киевской группе анархистов-

коммунистов, но вскоре разочаровался в ее деятельности и предложил свои

услуги киевской охранке. Охранка нарекла его кличкой «Аленский» и

положила оклад 150 рублей в месяц, на которые молодой человек мог жить

безбедно и даже помочь родителям. Хотя отец его – богатый киевский

адвокат, в помощи сына не нуждался, но желал видеть в нем своего

приемника – процветающего юриста.

В 1905 г. Мордко поступил на юридический факультет Мюнхенского

университета, где увлекся идеями анархизма, но в 1906 г. вернулся в Киев и

продолжил учебу в Киевском университете, который и закончил в 1910 г.

После этого он отправился в Санкт-Петербург, где сблизился с эсеровскими

боевиками. Питерские боевики знали, что М. Богров одержим стремлением

убить П.А. Столыпина. По его признанию он «стал отчаянным

неврастеником», все ему «порядочно надоело и хотелось выкинуть что-

нибудь экстравагантное», а один из его киевских товарищей-анархистов

вспоминал о Мордко, как о человеке, который «никогда не был просто

веселым, радостным, упоенным борьбой и риском, он серо и нудно делал

дело. Я не удивлюсь, – говорил он, – если в таком мрачном состоянии он

покончит жизнь самоубийством».

Накануне визита Николая II в Киев в городское охранное отделение

явился Мордко Богров. В охранном отделении М. Богров сообщил Н.Н.

Кулябко, что к нему явился некий Николай Яковлевич с заданием убить

Столыпина, что ему, Мордке, он поручил следить за всеми передвижениями

главы Правительства.

С этим известием Кулябко явился на доклад к товарищу министра

внутренних дел и командиру корпуса киевских жандармов П.Г. Курлову,

которому была поручена охрана царя и его свиты, затем переговорил с А.И.

Смридовичем и М.Н. Вергиным. Жандармы перетряхнули весь Киев, но

никаких следов Николая Яковлевича не обнаружили и меры по усилению

охраны Столыпина приняты не были. Посчитали, что за информацией

Богрова скрывается какой-то тайный умысел, так как охранка знала, что

смысл своей жизни тот видит в убийстве Столыпина.

Было известно, что положение главы Правительства в глазах Царя и

высшего петербургского света настолько подорвано, что в случае чего

Кулябко и Курлову будет всего лишь инкриминирована халатность. Тем

Ответный ход

125

более что из Петербурга сообщили, что никакого Николая Яковлевича в

кругах террористов не существует.

После переговоров с Курловым Кулебко вновь вызвал к себе Богрова.

– Одиннадцатого числа в театре дают оперу в честь Государя. – Сказал

он, – хотите, Мордко, посетить театр? – И вручил Багрову билет.

Мордко знал, чем закончится его визит в оперу, поэтому накануне

написал прощальное письмо родителям: «… Все равно бы я кончил тем, чем

сейчас кончаю», – хладнокровно завершил он свое последнее послание.

1 сентября в киевской опере давали «Сказку о царе Салтане». В перерыве

П.А. Столыпин беседовал с министром двора В.Б. Фредериксом и графом И.

Потоцким.

Кулябко стоял недалеко от них и осматривал зал. Он убедился, что вся

охрана на месте. Вдруг среди публики мелькнула фигура Богрова. Да, это

действительно был Мордка, он медленно продвигался к сцене, где стоял

Столыпин. Кулябко нашел глазами Курлова и понял, что тот тоже наблюдает

за Богровым. Курлов сделал знак Кулябко не предпринимать никаких мер и

только наблюдать.

– Владимир Борисович, – обращаясь к Фредриксу, грустно продолжал

разговор Столыпин, – вот еще: привязались к вагонам, хотят все вымазать в

черный цвет, даже название придумали – «столыпинские вагоны», как будто

это душегубки для заключенных. И не хотят знать, что вагоны эти были

задуманы для крестьян-переселенцев в Сибирь. В обычных товарных вагонах

мы стали с торцов оборудовать помещения для скотины и инвентаря. Кому от

этого, скажите на милость, было плохо? А что до осужденных, то, уж если

крестьянам было удобно, то им и подавно надо радоваться.

В этот момент Петр Аркадиевич обратил внимание на приближающегося

к ним молодого человека, но что-то интуитивное екнуло у него внутри и он

более внимательно осмотрел приближающегося.

Когда Богров приблизился к Столыпину на расстояние двух-трех метров,

их глаза встретились. Столыпин увидел в них тупую ненависть и понял, что

это та самая смерть в облике молодого человека, которая пришла по его душу

и о которой кричал Распутин. Теперь ни Столыпин, ни Богров уже не видели

ничего вокруг, только глаза друг друга. Мордко не волновался в решительные

минуты перед выстрелом. Только кончики пальцев чуть похолодели и по

спине пробежал легкий озноб, как у охотника, увидевшего перед собой

обреченную добычу и внутренне радуясь предстоящему успеху. Внутри

Мордко все затихло в ожидании рокового действия, даже пульс не участился,

а, наоборот стал биться реже, как бы отсчитывая последние мгновения. И вот

он настал последний миг, еще один шаг и грохнул выстрел, за ним другой.

Петр Аркадьевич вначале не почувствовал боли и не осознал, что это были

Ответный ход

126

выстрелы в него. Увидев кровь на кителе, он хотел было вытереть ее, но шок

прошел, и он стал оседать на пол, только и прошептал: «Я рад умереть за

царя».

Мордка бросился бежать к выходу, где попал в руки охраны, оцепенение

у которых к этому времени уже прошло. Толпа накинулась на убийцу и стала

жестоко избивать его, пока жандармы не вырвали и не прикрыли юношу

своими спинами. После наведения порядка в зале оперы и окончания

антракта царь вернулся в свою ложу, хор исполнил «Боже, царя храни», и

опера была продолжена.

Столыпин был срочно отправлен в клинику, где 5 сентября скончался.

Согласно завещанию, он был похоронен в Киево-Печерской лавре.

Процесс над Мордкой Богровым был быстрым, без лишних

разбирательств и церемоний: через три дня его повесели. Об этой казни

ходили разные слухи. Часто приходилось слышать: «Убийца казнен

подозрительно быстро, как если бы боялись, что он скажет слишком много».

Рассказывали так же, что он без посторонней помощи достаточно легко

взошел на эшафот, осмотрел виселицу и, обращаясь к палачу, как-то

буднично спросил: «Любезный, ну что вы там возитесь? Пора бы, уж». А,

когда палач надевал ему на голову петлю, спокойно и даже с безразличием

поинтересовался: « Не поднять ли голову выше, чтобы было удобнее?»

Видавший виды палач настолько был ошарашен, что выбивая табурет из под

ног обвиненного чуть не промахнулся.

На Курлова, Кулябко и иже с ними было заведено дело, но по

распоряжению Царя его прикрыли, а виновные отделались потерей своих

должностей за ротозейство и непрофессионализм.

Смерть П.А. Столыпина была больше, чем простое убийство одного из

высших чинов царизма, последующие годы подтвердили: то печальное

обстоятельство, что с уходом Столыпина Россию, хотя еще продолжала

питать энергия реформ, но монархия уже лишилась последней мыслимой для

нее опоры. Не Богров, а сам царь и его камарилья всей своей политикой

фактически украли у России новую эпоху и открыли простор для самых

темных сил, которые только и ожидали времени, когда они смогут выйти на

свет и в нужный момент не преминули этим воспользоваться.

Ответный ход

127

Из отчета Совета Съездов

представителей промышленности

и торговли о мерах к развитию

производительных сил России

и улучшению торгового

баланса на 1913 год (представлен

Правительству).

… В сельском хозяйстве, в самой системе землепользования начался

громадный переворот, результаты которого пока еще только намечаются, но

не поддаются учету. В промышленности после целого ряда лет кризиса и

застоя начался сильный подъем и оживление.

Успешное развитие этой деятельности возможно лишь при условии

предоставления широкого поприща личной инициативе и при отсутствии

ограничений, тормозящих частные начинания.

Торговый баланс России… за последние 30 лет носил неизменно

положительный характер… При нашей общей хозяйственной отсталости и

громадной заграничной задолженности факт этот имел, несомненно, большое

значение для международного положения России.

Лет через 20−30 мы увидим, быть может, картину самых крупных в этой

области перемен.

Сельскохозяйственный труд в России не только дает необходимые

стране пищевые продукты, но ежегодная производительность этого труда

превышает ныне 9 миллиардов рублей, сельхозпродукты являются главным

предметом нашего заграничного вывоза. По количеству сельхозскота России

принадлежит одно из первых мест в ряду государств Европы и Америки.

Очевидный подъем происходит в условиях неустойчивого климатического

развития…

* * *

Ночная прохлада уже растаяла и воздух начал постепенно прогреваться,

обещая теплый, солнечный день, когда Евстафий Кузьмич вышел на крыльцо

и увидел мужиков, сидевших на корточках в кружок у сарая и тихо

смоливших свои цигарки. Завидев Кузьмича, они встали, поздоровались.

– Евстафий Кузьмич, поехали, что ли? Мы уже по второй покурили.

Накануне он сговорился с соседскими о цене подвод и погрузки сена.

– Мужики! Вы езжайте на луга, а я следом за вами, там молодец из

Сенниц будет и сын мой, с ними начинайте погрузку. Кто среди вас старший?

Встал соседский бородач.

Ответный ход

128

– Ты, Гаврилыч?

– Я.

– Ну, как договорились: погрузим сенцо, приедем назад, здесь и

рассчитаемся. Вы меня знаете, не обману.

Гаврилыч поглядывал на мужиков и смущенно переминался с ноги на

ногу.

– Гаврилыч, ты чего? Что-то не так?

– Кузьмич, здесь вот какое дело: некоторые из наших хотели бы

похмелиться, сам понимаешь, без похмелки работа не работа, настроение не

то.

– Василиса, – крикнул Кузьмич в открытую дверь. – Похмели соседей,

дай огурчиков малосольных, луку покрупнее, хлеба и мяса вылови из щей, да

горчички не забудь, чтобы их пробрало по самое некуда. – При этом

Евстафий Кузьмич сдержанно и с пониманием улыбнулся.

– Уже несу, родной, несу, – отозвалась Василиса, которая как знала, что

без этого не обойдется.

Мужики, увидев такой расклад, обрадовались, заулыбались, захихикали:

«Вот, Кузьмич, свой человек, с пониманием».

– Ладно, ладно вам, ожили, – с напускной серьезностью пожурил их

Кузьмич, – все бы вам пить и похмеляться. Закончите к полудню, на обед

щами и кашей гречневой накормлю, а если покупатель будет недоволен –

взыщу. Вы меня знаете. Поспешайте, некогда рассусоливать, – сказал

напоследок Евстафий и ушел в дом.

Пока Василиса подавала мужикам, он прошелся по избе, заглянул на

кухню, в печку, из которой еще шел жар, пропитанный запахом гречневой

каши, чугунок с которой стоял уже с краю, и каша в нем напаривалась. Взял

ухват, повертел его в руках и снова поставил в угол. Большую тряпку сложил

в несколько раз, подхватил чугунок с гречкой и понес на стол. В это время в

избу вошла Василиса.

– Ты уже командуешь, Евстафьюшка? С чем будешь кашку? Может, с

маслом топленым или с молоком?

– Дай жижицы из щей. Где-то они у тебя там? На кухне ими попахивает.

Василиса подала большую кружку бульона со щей. Миска с ложкой и

хлеб уже были на столе, накрытые чистым полотенцем. Перед тем, как

вылить бульон в миску с гречкой, Евстафий поинтересовался, хватит ли щей

накормить мужиков?

– Всем хватит, аккурат подъедят. А мы лапшицу куриную похлебаем. И

чего это ты надумал курицу с базара притащить? Своих, что ли мало?

На обратном пути Василиса прихватила из печки медный чайник и две

чашки. По запаху в нем отчетливо проявлялся зверобой.

Ответный ход

129

* * *

Ехать Евстафию Кузьмичу предстояло недолго. Выйдя за околицу и

преодолев ручеек, он вступил на дорогу, которая тянулась вдоль общинных

полей до затерявшегося среди них озерка, тихо дремавшего под теплыми

лучами солнца и мерный шелест высокой осоки. Уже за ним начинались

тучные до недавних пор луга, а к этому времени уже с вычищенной как

бритвой вторым покосом травой. Лишь концы некоторых полос, сиротливо

спускавшиеся до самого озерка, оставались нетронутыми, обрекая траву на

высыхание и зимнюю прелость под снегом.

– Что за хозяева такие, – с досадой подумал Кузьмич, – как может трава

не годиться в хозяйстве, и ведь по сути хорошая трава? А ведь на сходе будут

бубнить, что их бедность от нехватки земли. От нехватки ума все их

злоключения и лени, а лень от того, что уже с утра самогонку пьют, а зимой

у них с голоду скотина дохнет. Это каким же нужно быть человеком, чтобы

довести до того, что корова не имела бы сил с голоду сама стоять и ее через

пузо в корсете подвязывают к потолку, а кормить ветками деревьев и кустов,

как козу какую?

По всему лугу были разбросаны стога успевшего хорошо просохнуть

душистого сена, вокруг которых суетились люди и стояли подводы. Все

спешили скорее убрать его, пока оно не пересохло или не намокло под

случайным дождем, тогда – беда.

Вдоль озерка росли редкие, но кряжистые раскидистые ивы. Под одной

из них Кузьмич обнаружил «рыжего», дом которого стоял недалеко от его

дома. Подъезжая к иве, он заметил, что кто-то метнулся в кусты, видимо не

желая встречи с Кузьмичом, где и притих до поры. «Рыжий» ловил рыбу и не

только: из под тряпочной сумки, разложенной рядом, торчал «хвост»

зеленого лука, огурцы и помидоры. Сама же сумка имела характерное

вздутие, выдавая тем самым спрятанную четверть.

– Здорово, Евстафий Кузьмич, а я смотрю, кто это едет, и не сразу

признал тебя.

– Здорово, коль не шутишь, а я наоборот, издалека тебя, Ероха, признал.

Еще удивился, думаю, что ты можешь делать здесь в такое время? Все село

на лугах сено убирает, а ты, значит, рыбку ловишь.

– Так приболел я, Кузьмич, головокружение и тяжесть в ногах замучили.

Иной раз перед глазами мухи черные летают, а то круги желтые плывут.

– Плохи твои дела, Ероха. Помнится, на посевной кости у тебя ломило, и

слабость напала. Значит, решил на солнышке подлечиться, – сказал Евстафий

Ответный ход

130

Кузьмич и нарочито посмотрел на сумку, показывая, что четверть самогона

он усмотрел. – Тебе бы к врачу надо.

– Да я обращался, что толку от них? Он, вместо того, чтобы осматривать

меня как следует, все нос морщил и отворачивался. Ему, видите ли, дух из

моего роту не понравился. Ну, выписал он мне пилюли и микстуру, а по

утрам, говорит, надо делать гимнастику на свежем воздухе. Лекарства

наказал пить месяц, после чего опять показаться к нему. Представляешь,

руками размахивать гимнастикой я буду на смех всему миру. Плюнул я на

слова его. У меня свое лекарство имеется – самогоночки хватишь стаканчик,

оно, вроде как, и полегчает. А сено-то скосил, дружбаны помогли.

После этих слов Ероха вскочил и, не отходя в сторону только что

отвернулся спешно, густо и вонюче омыл траву.

– Видел я твой покос. Так, порвал травы клочьями, считай треть

осталась, – брезгливо отворачиваясь, поддел его Кузьмич. – И не до конца

косил. Края, что к озеру подходят, не покошены. Чем скотину-то зимой

кормить будешь?

– А чего их косить? Трава там – одни будылки торчат, только косу о них

обивать. Не хватит кормов, так я половину скота на базар отведу, – Ероха

обтер руки об штаны, понюхал и вновь разлегся на бугорке.

– Помнится, коня-то ты уже продал. Трава там у тебя действительно не

Бог весть какая. Загодя надо было клеверов в нее добавить. Вот и был бы

толк, а лебеду вырвать и сжечь. Ты, вот что, Ероха, уступи мне свой недокос.

– Как это? Так вот просто, взять и уступить?

– Почему «просто»? Я заплачу, много не дам, сам говоришь: одна лебеда

торчит. Посмотрим, как получится, а там сочтемся. Так что, по рукам? Я уже

кое с кем договорился, завтра с утра будем обмерять.

– Ну, давай, что ли. А не обманешь?

– Разве я когда кого обманывал? Это не в моих правилах, отвечаю.

– Ладно, завтра приеду на ту сторону озера к старой ветле.

В это время кусты зашевелились, и из них показалась красная рожа с

неухоженной бородой и нечесаной шевелюрой. Глаза блестели пьяной

веселостью и наигранной, опять же ненормальной, доброжелательностью.

– Ба..! Не уж-то сам Петька-говорун, – Кузьмич вроде как с

неожиданностью встретил появление известного на селе бездельника и

пьянчужку, дружбана Ерошки, Петьку Мочалова, прозванного «говорун» в

насмешку за то, что, слушая его казалось, что он не знает русского языка.

Когда он пытался что-то рассказывать, то строил всяческие рожи от

недостатка слов размахивал руками и, при этом, глупо улыбался и навязчиво

всматривался в глаза слушавшего его, как бы ища в них поддержки. При этом

его основной словарный запас составляли междометия и вопросы. Начав

Ответный ход

131

фразу, часто ее не договаривал, а глядя собеседнику в глаза, долго и

растягивая «а», мычал что-то невнятное, ища подходящие слова, потом

бубнил, побуждая слушавшего его самому закончить эту фразу. У кого нервы

были покрепче тоже тупо смотрели на него и ждали, когда же он закончит,

слабонервные начинали гадать, чего он хочет сказать, и если угадывали, то

приводили Петьку в восторг. Он начинал радостно улыбаться, повторяя: «Ну,

вот!», «Точно», «Вот, вот!» Несколько раз за такую нервотрепку он получал в

лоб, после чего смиренно затихал и в разговор до следующего раза уже не

лез. Смолоду он отличался вредным характером, за что несколько раз был бит

его же друзьями, но с тех пор не поумнел, а с годами его дурь становилась все

более нетерпимой и постепенно его перестали приглашать в компании, но

нормально говорить он так и не научился.

– А я вот того, – Петька показал рукой на Ероху, – сам понимаешь, тоже.

– Выходит, – иронично отозвался Кузьмич, – ты тоже хвораешь? – и еще

раз посмотрел на сумку.

– Да, то ничего, а здесь... Ну, как назло. Кузьмич, ты это, чего с ним? –

он опять показал на Ероху и заговорчески скорчил очередную рожу.

– Чего? Ты на счет чего?

– Ну, как чего? Сено-то? Я-то ничего не знаю. Я бы тоже. А-то ведь, – он

махнул рукой в сторону озера, – того самого.

– Чего, того самого?

– Как чего? Ты вот чего говорил Ерошке? – Петька замолчал и уперся в

Кузьмича своей придурковатой вопрошающей улыбкой, ожидая, когда тот

сам догадается к чему он клонит.

– А, – догадался Кузьмич, – ты хочешь свой недокос сторговать.

– Вот! – радостно развел руками Петька. – Я бы, эта, всегда. А то жалко.

Чего ж ему? Ну, ты понимаешь, – Петька опять расплылся в улыбке идиота. –

Стоять-то? А здесь чего ничего, но все-таки, – Петька густо закашлялся. В

груди у него все хрипело, он начал отплевываться и сморкаться во все

стороны. Потом опять зашелся в кашле, слезах и соплях, а когда в очередной

раз он сопливо чихнул, то не выдержал и с треском испустил злой дух.

Евстафию Кузьмичу вся эта словесная тягомотина изрядно надоела, а от

вида кашляющего «говоруна» чуть не вырвало.

– Наш разговор ты слышал, так что давай подъезжай с Ерохой. Утром на

месте и разберемся, а еще лучше идите ужотко вечером к Гаврилычу. Он

составляет список. Да зовите еще людишек, у кого недокосы.

Кузьмич подтянул поводок уздечки и, не прощаясь, поехал дальше.

«Вот ведь придурки, – думал он, – семьи живут впроголодь, а они рыбку

ловят и водку жрут. Привыкли жить на подачки общины, а на сходе первые

ораторы – все-то у них не так и эдак. Только и орут, передела им подавай.

Ответный ход

132

Конечно, свою землю загадят, а в обмен им подавай хорошей земли от

заботливого мужика. Какая же тут справедливость. Я свою всю зиму

унавоживаю, да клевера сыплю, они за одно хорошо лебеду вышибают из

почвы. И на тебе, при переделе отдай ее рыжему, а себе бери от «говоруна».

Какой-то там справедливости требуют, и слова сразу нужные у них

находятся, и вид как у порядочных становится. Однажды договорились

Некитаевых жечь, мол, хватит им «кровососам на крестьянском горбу

бодрствовать». А те сами на картошке да капусте с грибами еле

перебиваются, потому как от таких дармоедов, как эти «говоруны», ничего не

получают. И ведь что обидно, по ним обо всех нас так судят, русскими

свиньями зовут, считают всех бездельниками. Э-эх, бяда. Хотя чего там

говорить, их в каждой деревне хватает. Да… Россия всегда богата была

ленивыми, к хозяйству непригодными людьми, от них все зло нашей деревне,

того и гляди нас тоже кинутся громить и жечь. Надо же расплодились, как

кара Небесная на нашу голову. Вот за что только, непонятно?

– Евстафий Кузьмич, – услышал он, – может на дорожку с нами по

стаканчику?

Кузьмич даже не оглянулся на это приглашение, только досадливо

сплюнул: «Щас, я с вами дармоедами еще и пьянствовать буду. Нашли себе

приятеля. Ты приходи ко мне на луг, помоги накосить да убрать сено, так я

тебя вечером сам угощу и, глядишь, выпью за кампанию.

– А..!? Какой? – язвительно произнес рыжий, – брезгует. «Лечиться, –

говорит, – надо». Не хочу я лечиться и так проживу, а ты горбаться, если

хочешь. Видал, Петька? Все готов к рукам прибрать, даже бросовую траву,

кому она нужна? Жадный и деньги любит. А мы люди другие – простые, нам

много не надо, как птичкам поклевать немного и ладно. Это им богатеям все

бы жрать в три горла, а мне не завидно, пускай обожрутся, не жалко. Мы-то с

тобой, Петька, вот отдыхаем, на природу смотрим, красота-то какая кругом.

Глядишь еще и рыбки наловим, а нет, так вечером мурцовки наведем и ладно,

авось перебьемся. А он пусть по полям гоняет зимой и летом, к вечеру небось

с устатку и пироги в горло не полезут. Ну, ты чего прохлаждаешься, не

наливаешь? – рыжий сдернул сумку с харчей, разложенных на траве.

– А что, надо? Может, эта, потом?

– Чего потом? Почему потом? Потом кот с хвостом. Наливай.– рыжий

нервно взял бутылку, налил водки в стаканы. – Давай, ишь ты, даже не

обернулся. Была б моя воля я таких «кузмичей»…. – Ероха замолчал, вышел

и погрозил вслед Евстафию Кузьмичу кулаком.

– Вот, – блестя округлившимися глазами, воскликнул Петька. Он на

секунду задумался, разглядывая стакан. – Ну, ладно, – и махом залил

содержимое стакана в рот. – Забористая, – сморщился он.

Ответный ход

133

* * *

Когда Евстафий Кузьмич приехал на луга, погрузка сена там шла

полным ходом. Гаврилыч деловито отдавал команды. Завидев Кузьмича,

подскочил к нему.

– Так, что, Евстафий Кузьмич, три подводы уже погрузили и отправили в

Сенницы. К полудню, как договорились, отправим и эти.

– Сколько погрузили хорошо подсчитали?

– Не изволь беспокоиться, у сына твоего все прописано в блокнотике. А

вот и он сам.

– Как дела сынок?

– Да вроде бы все нормально, но если бы затянули денек, то сено могло

бы пересохнуть.

– То-то я смотрю, вся деревня сегодня на лугах.

– Вся, да не вся. Смотри, некоторые полосы пустуют.

– Видал я сегодня их хозяев.

Подошел с улыбкой Митяй и весело поздоровался.

– Погодка сегодня хороша, как раз для такой работы.

– Да и сено под стать, – ответствовал Кузьмич. – Ну, что здесь

получается?

– Три подводы полной мерой загрузили.

– Жерди положили, затянули хорошо?

– Известное дело, порядок знаем. Мои-то подводы поменее твоих будут,

Евстафий Кузьмич. Полную меру не вопрешь, может, умерим? Боюсь кабы в

ростиславском овражке не перевернуться.

«Ишь ты, хитрец, – подумал Евстафий, – на мелочь и то хочет меня

надуть. Погрузит меньше, а управляющему скажет – аккурат. Барыш – себе в

карман. Не будет же управляющий сам пересчитывать? Определенно этот

малый мне нравится. Хозяйственный. Но и меня на мякине не проведешь».

– Не переживай, мои мужики утрамбуют. Не впервой. А остаток

получится, я его сам отдельно погружу и дополню до нормы, а завтра

пришлю кого. Ты, главное, деньги готовь. Привез?

– Конечно.

– Пошли под телегу в тенечек, подсчитаем, – Кузьмич показал на телегу,

уже погруженную и ждавшую отправки.

Мужики сноровито, со знанием дела вели погрузку. Двое снизу вилами

на длинных ручках захватывали сено рассчитанным движением, не мешая

друг другу, и посылали его на повозку, точно кладя его в ряд так, что

принимающим наверху только и оставалось подстраховать его посадку и

Ответный ход

134

уплотнить, чтобы по дороге копна не болталась, а плотно лежала на телеге, и

отдельные клочья сена не вылезали по бокам и не сыпались на землю. Для

этого каждая последующая подача укладывалась в половину на предыдущую

к центру и, в конечном итоге, получался замкнутый, самоудерживающийся

ряд.

Тем временем наши «купцы» завершили свои расчеты и остались

довольны собою и друг другом.

– Ну, что, Митяй, сена ты затоварил отборное, полное клевера на корм

скотине, но ее не только кормить надо. Зимой, особенно лютой, нужно много

сена на подстилку. Мое сено жалко, да и удовольствие это дорогое. Могу

предложить тебе сенцо обычное, более дешевое. Себе буду тоже брать, бери и

ты, не пожалеешь. Только ты не думай, что я хочу тебе всучить не пойми что.

У меня в Коломне в артиллерийском полку такой заготовитель есть: все

скупит, что не предложи, но в Коломну далеко везти.

– Так зачем же сено гнать на подстилку? Солома вполне сойдет.

– Солома-то подойдет, скоро овес убирать, ее вдоволь будет. Но, имей в

виду, многие солому знают как бросовый товар. А это не так. Овсяная солома

хороша, я бы сказал необходима тоже на корм. В ней столько всего

полезного, что молоко становится не только жирнее, но и вкуснее. То-то же.

Ты думаешь, отчего же у всех хозяев молоко, сметана да масло разные. Все от

того, кто как кормит корову. Молоко, оно от корма зависит.

– Уговорил, Евстафий Кузьмич. Сноповозки надо готовить.

– Да уж, здесь простой телегой не обойдешься в нее меру снопов в сто не

воткнешь.

– Ты прям, как ученый рассуждаешь.

– Ученый, не ученый, а так оно от жизни идет. Разница в том – одни

хотят учиться уму-разуму, другие нет. Им говори не говори как об стенку

горох. У них один ответ: «Да ладно, как-нибудь образуется, и так сойдет, чего

зря суетиться». Потом охают, ахают, почему у них все наперекосяк, а у соседа

все так справно, да еще и завидуют. Давай так решим. Завтра я траву скошу, к

воскресенью, Бог даст, она высохнет, скопню ее. Ты в воскресенье вечерком

заскакивай ко мне, посмотрим сколько сена получилось, сговоримся по уму, а

в понедельник вывози.

– Хорошо. Если наш Обрехт даст «добро», я согласен.

– А ты к управляющему с уважением, подмажь, угости при удобном

случае.

– Это уж, как водится, Рудольф Юльевич у нас мужчина строгий, к нему

так просто не подъедешь, чуть что почувствует не так, с головой уроет. Вот

Петра Петровича барыня, Мария Александровна, ведь с его слов в участок

сдала.

Ответный ход

135

– Ну, хорошо, будем считать, что по этим делам сладились. Теперь вот,

что – на носу опять же уборка картошки. Я прикинул, что в этом годе

хорошей картошки будет вдоволь и семенной хватит на будущий год. Многие

обрадуются и мелочевку убирать не станут. Так вот я у них эту мелочь

скуплю, часть себе оставлю, а часть тебе продам – скотину кормить. Зерна-то

не напасешься, а напарить его с картошкой будет как раз. Свиньи к зиме

будут и мясные, и жирные. А свиной жир везде нужен – тут тебе и картошку

пожарить, и шкварок натопить к гречневой каше, и макаронцы сдобрить тоже

будет неплохо, не все же коровье масло расходовать. К тому же – соленое

сало, без него нельзя. Зимой с хлебушком и луком как навернешь где-нибудь

на вырубках в лесу, так после этого топор в руках не чувствуешь, только

щепки летят в разные стороны. Чувствуешь, сколько возможностей я тебе

предлагаю, к зиме деньги только на этом считать перестанешь. А на зиму-то,

глядишь, чего еще придумаем. А хочешь, – Кузьмич, как бы в азарте и между

делом, расправил большим пальцем свои пышные усы, – невесту тебе сыщу?

Митяй от неожиданности чуть не поперхнулся собственной слюной.

– Ну, Евстафий Кузьмич, ты даешь. И невесту? А что, я о хорошей девке

давно подумываю, только у нас в Сенницах всех хороших уже растащили,

покуда я в солдатах был, остались одни кривые и рябые.

– Ну-ну, – довольно, кончая разговор, закряхтел Кузьмич. – Ты в

воскресенье-то не позднись, часам к пяти вечера приезжай, вот и потолкуем.

Евстафий Кузьмич и Митяй расстались довольные друг другом и своим

сговором. Кузьмич думал: «Вот подфартило. То с отцом его Иваном

Митрофановичем, Светлой памяти, иной раз удавалось оторвать от богатой

хозяйки, а теперь и сынок у кормушки ходит. Только, что этот Рудольф всю

жизнь под ногами путался, его действительно на козе не объедешь.

Капризный как девка. Немец он и есть немец, одно слово не наш человек. И

хочет своровать, да боится, как бы не попасться. Все равно когда – никогда, а

попадется, хоть на какой мелочи, но непременно попадется. Не может же он

ни приворовывать, такого не бывает, непременно втихомолку приворовывает,

хоть и немец. Они тоже люди».

Митяй был доволен, что судьба свела его с Евстафием Кузьмичом, о

котором он слышал, как первом на всю округу деревенском богатее,

справном хозяине и деловом, справедливом человеке, который, как шутили

над ним, «ветер шапкой поймает».

«А что, – думал Митяй, – с любого дела умеет «левый» рублик слупить.

Так и молодец, а мне есть чему у него поучиться. Лет-то ему немало, а

говорят, ни разу не промахнулся, никто недовольства о нем не выказывал.

Аккуратный черт, – хмыкнул Митяй. – Ишь чего удумал: женить меня решил.

Такой ведь и женит. Надо к воскресенью рыбакам стерлядки наказать, пускай

Ответный ход

136

наловят и карасиков с наших прудов, да лещей килограмма по два накоптят.

Гостинец ему будет. Он сразу поймет, что я в расположении к нему. Хозяйке

его орехов лесных прикажу корзиночку набрать, они это любят, и она поймет

– уважительный, мол, новый знакомец Кузьмича. И ее расположение,

глядишь, пригодится».

* * *

По дороге домой Евстафий Кузьмич заехал в кузницу, о чем-то

договорился с кузнецом. Потом поехал к старосте обсудить с ним ремонт

дороги. Так что домой он вернулся к обеду. А к окончанию обеда аккурат и

мужики с поля вернулись. Со двора в открытое окошко он услышал голос

Мишки:

– Пап, а пап! Мужики с покоса пришли. Тебя зовут.

– Скажи им, что сейчас выйду. Пусть подождут в тенечке под яблонькой,

– отозвался Кузьмич. – Василиса! Щи-то у тебя не простыли? Поди покорми

мужиков, да наливай им в большую общую миску, нечего баловать.

Сорганизуй еще чего, что положено в этих случаях. Водку я отнесу сам.

– Не беспокойся, Евстафьюшка, все будет в лучшем виде. Мужиков не

обижу.

Евстафий Кузьмич вылез из-за стола:

– Пока я хожу, попейте-ка, молодежь, кисельку с баранками.

– Миш, – обратился Евстафий Кузьмич к сыну, – ты работал с ними, как

они тебе показались?

– Работали справно, не лодырничали, да у Гаврилыча не пошалишь. У

него все просто: кулаком в морду или пинка под задницу и вон с покоса.

Мужики его слушаются.

– Это хорошо, вот, что значит пьянствовать бросил, после столыпинских

указов, так начал расти как на дрожжах. На хутор, говорят, хочет выселиться.

Скоро он так оперится – не узнаешь, а в безделье чуть с катушек не сошел от

пьянки.

– Есть один у них «Коротышка», так тому принимать сено наверху –

голова кружится, подавать внизу – руки короткие. Ну, поставили на

подборку, так там у него вообще сердце стало заходиться. Сачок, короче. Ну,

Гаврилыч как рявкнул на него и обещался прогнать, тот сразу замолчал и

вроде как выздоровел.

Мужики расселись под яблоней, кто на скамейке, кто на корточках

привалился к теплой стене сарая.

– Что, господа хорошие, все закончили?

– Так точно! Все: ни клочка в поле не оставили.

Ответный ход

137

– Хорошо, Гаврилыч, смотри, под твою ответственность, – Кузьмич

поставил на стол чуть початую четверть самогона и положил бумажную

сумку со стаканами. Стаканы, как положено, дружно звякнули, как бы

докладывая, что они здесь и готовы исполнить свое предназначение.

– Тогда давайте считать, – сказал Кузьмич и полез в карман за деньгами.

– Плачу за всю работу на круг, а вы уж сами делите, как договаривались,

минус мои харчи. Так?

– Все так, – ответил за всех Гаврилыч.

Пока Кузьмич расплачивался, подошедшие Василиса с Анютой

накрывали на стол. Евстафий Кузьмич расплачивался с Гаврилычем, а

мужики в спешке рассаживались вокруг стола: кто-то взял сумку и раздавал

стаканы, кто-то уже вцепился в бутыль и спешно начал розлив, кто-то делил

шмоток сала, остальные разбирали огурцы, резали большими дольками лук и

макали его в солонку. У всех горели глаза в томительном приготовлении.

– С Богом, мужики, – наконец сказал Евстафий Кузьмич, – пока пьете и

закусываете, у меня еще есть один разговор к вам.

Вид у мужиков был такой, что, казалось, Кузьмича никто уже не

слушает. Однако, Гаврилыч, хрустнув луком, все же заинтересовался:

– Давай, Кузьмич, я тебя слушаю.

– Вот какое дело. Некоторые мужики не докосили свои полосы и возле

озера по нескольку метров бросили. Я договариваюсь с ними докосить эти

концы, заплатить им сколько надо за докос, а сено забрать себе. Так вот, на

завтра нужны косари, потом два раза на неделе переворошить, потом собрать

и погрузить на повозки как сегодня. Что скажете?

– У меня метров десять до озера остался недокос, – оторвавшись от щей,

радостно воскликнул мужичонка, про которых говорят, что «росту в нем –

метр с кепкой», а на лице было написано, что ему за бесплатно неохота

косить даже для себя.

– Вот это деловой разговор, – обрадовался Евстафий Кузьмич. – Сегодня

ко мне в шесть придут мужики, скажут, у кого сколько и где недокоса.

Гаврилыч, и ты приходи, будем сговариваться, только лишних людей ко мне

на двор не води. Завтра с утречка пораньше пойдете к озеру. Думаю, пяти-

шести косарей хватит. Сегодня вечером запрягу телегу, сгоняем туда,

разметим участки.

– А мне-то, мне-то что делать? – засуетился «коротышка».

– Ты держись Гаврилыча, как он скажет.

– Хорошо, мужики, договорились. Пейте, закусывайте, а у меня дела.

Если что, Василису кликните.

От разговоров с мужиками Евстафия Кузьмича отвлек какой-то женский

голос, вроде как ругался кто. Оказалось, что по деревне со стороны лугов

Ответный ход

138

жена Ерошки, вооружившись палкой и бранно причитая, гнала его домой.

Судя по всему, кто-то донес ей, что Ерошка пьяный опять ловит на озерке

рыбу. Ерошка, зная крутой нрав своей хозяйки, поспешал, чтобы дистанция

между ними не сокращалась ближе длины палки. Однако, иногда она

исхитрялась достать его, и тогда рыбак-неудачник получал свое по спине, от

чего начинал охать и скулить.

– И что же это ты такое только творишь? – молящим, полным боли, слез

и соплей голосом вскрикивал он, – за что ж мне наказание такое и срам на

всю деревню? Хотел, ведь, как лучше сделать. Сейчас самые караси пошли,

думал на жарево порадовать тебя, да и на рыбий супчик с пшеном плотвички

набралось бы. А ты меня всякими поносными словами на всю деревню

позоришь еще и дрыном по спине охаживаешь. Шишига ты, окаянная!

– Я те дам карасей, ошарашили четверть самогона со своим приятелем-

мудозвоном и отсыпаются в тенечке. И меня еще шишигой обзываешь.

Подожди, щас придем домой, там быстро разберемся, кто из нас шишига, я

тебя там и карасями, и кашей пшенной накормлю. Ты у меня, дармоед,

надолго эту рыбалку запомнишь. Все люди как люди, по хозяйству

колотются, а они пьяные дрыхнут. Навязался ты на мою голову, один вред от

тебя и никакой пользы.

При этих словах она исхитрилась догнать Ерошку и еще раз огреть его,

но уже по заднице. Ероха аж присел, охнул, потом вскочил, взмахнул руками

и припустил вперед пуще прежнего. Издалека могло показаться, что он

пляшет вприсядку.

Ерошка увидел мужиков, Евстафия Кузьмича и решил принять

подобающий вид, но нога его попала в колею, и он со всего маха улетел в

придорожный куст, снаружи осталась только задница, мимо которой палка

жены не могла пролететь, уж больно соблазн был велик. Однако в последний

момент несчастная и измученная женщина увидела мужиков у ворот

Евстафия Кузьмича.

– Здравствуйте, Евстафий Кузьмич, – поздоровалась она с одним

Кузьмичом, – вот видали, – как бы оправдываясь, еле-еле процедила она

сквозь зубы. Хотела сказать что-то еще, но не нашлась чего и только

отчаянно махнула рукой.

– Ты, прежде чем палкой размахивать, спроси у Кузьмича, – раздался из

куста пьяный голос Ерошки, – с утра мы на луга ездили, договаривались о

докосе сена вдоль озера. Скажи, Евстафий Кузьмич, – вылезая, наконец, из

куста, просипел Ерошка.

Жена так посмотрела на него, что Ерошка понял: сейчас получит и уже

не по спине, а аккурат по голове. Представив себе возможное ощущение, он

молча, как солдат, повернулся налево и обессиленный поплелся дальше.

Ответный ход

139

– Формазон ты рыжий, уже и до луга добрался, ишь чего удумал, сено

пропивать, а свою скотину зимой чем кормить будешь? Ты подумал,

подумал? Люди за клочок сена зашибут друг друга, а он воз с лишним решил

спустить. Вчера коня просрал, сегодня сено решил, это к завтра ты и меня

продашь.

– Сама же говорила: «деньги нужны», а здесь они сами в руки идут.

– Я вот тебе эти руки-то щас и поотшибаю, чтобы ты стакан поднять не

смог. Ты у меня еще за коня мало получил. Ну ладно, я тебя на одну

мурцовку посажу, будешь с голодухи картофельные очистки жрать, тогда

поймешь, как скотину разбазаривать и впроголодь держать.

20 декабря 1913 г.

юг Англии,

замок лорда сэра Оливера Соунсвиля

Последний месяц в замке лорда Соунсвиля все были поглощены

подготовкой к встрече гостей. Во время этой встречи планировалась охота на

лис. Однако она была не главной, а лишь прикрытием конференции

«круглого стола», на которую были приглашены влиятельные, но избегавшие

публичной деятельности, лица из Франции, России, Германии,

Австро−Венгрии и Италии. Конференция должна была состояться как

неофициальное мероприятие, а ее участники выступали в роли гостей хозяина

замка. Поэтому и место встречи ее организаторы избрали вдали от

политической суматохи и журналистской трескотни.

Из Европы на остров приглашенные добирались из порта Гавр или

Шербур, что во французской Нормандии и прямым пароходным курсом до

порта Саутгемптон на юге Британии. Далее их путь лежал через холмистые

долины на поезде до города Фарнборо и на автомобилях до замка сэра

Оливера. Путь не легкий, но надежный. Конфиденциальность встречи

усиливалась тем, что все они должны были плыть разными пароходами и в

разное время.

Первым явился из Германии барон фон Вольф. Сразу же после прибытия

он настойчиво просил хозяина безотлагательно принять его по срочному

делу, пока другие гости находились еще в пути. Такая встреча состоялась

через тридцать пять минут после прибытия барона.

– Как Вы устроились, дорогой фон Вольф, – радушно поинтересовался

лорд Соунсвиль, а про себя подумал: «Послала нечистая сила тебя на мою

голову, сейчас будет клянчить участия в противоречиях Германии с

Францией. Немцы не хотят понять, что эти противоречия неизбежны, они

если и не навсегда, то надолго».

Ответный ход

140

– Спасибо, дорогой сэр Оливер. Устроился прекрасно, у меня из окна

великолепный вид на долину с дубовыми перелесками.

– В этой долине состоится наша охота на лис. Сегодня Вы могли бы

совершить конную прогулку по ней. Я могу дать Вам в сопровождение моего

секретаря Смита, он прекрасный наездник и собеседник, хорошо знающий

долину.

– Спасибо, это заманчивое предложение, однако сейчас меня больше

беспокоит наша конференция. Мы давно не собирались, и скопилась масса

вопросов, требующих обсуждения.

– Я с Вами согласен, барон. Однако нам не следует часто встречаться,

это может привлечь внимание посторонних, а проявлять свое участие в

европейских делах для нас излишне. В то же время такие встречи

необходимы – обстановка настолько сложная последние годы, что

правительства не всегда осознают меру своей ответственности и последствия

некоторых своих категорических требований в отношении партнеров и

противников. В результате возникают конфликты, а выигрывают третьи,

часто не желательные стороны. Мы же договорились исходить в своей

деятельности не из интересов отдельных сторон, а из общеевропейских

интересов, которые требуют поддержания баланса сил, выгодного всем

странам.

– Очень правильная постановка вопроса, сэр. Наше беспокойство

основано как раз на контексте этой политики. Обратите внимание: Франция

жиреет на кредитах и инвестициях в Россию, которая наращивает на них

темпы своего промышленного производства и не заботится о том, что это

неизбежно ведет к подрыву баланса сил.

Барон фон Вольф понимал, что этот вопрос будет неприятен лорду

Соунсвилю, так как Англия поступала в отношении России таким же

образом. Но упоминать об этом в их разговоре счел неуместным. Он знал

также, что британское правительство всячески стремится использовать

баланс сил, чтобы опираясь на него доминировать в Европе. Избежать

вопроса о Франции для фон Вольфа было невозможно, в конце концов ради

этого он и предпринял поездку в Соунсвиль.

Сэр Оливер знал, что фон Вольф будет говорить о Франции, но не

предполагал, что он так безапелляционно, в лоб поставит вопросы. Для всех

были очевидны внутренние механизмы европейской жизни, смысл

соглашений Германии, Австро-Венгрии и Италии, основанных на их союзе

1882 г., и их отношений со странами «Сердечного соглашения» 1904−1907 гг.

России, Франции и Англии – между двумя группами держав существовало

устойчивое противостояние. Поэтому лорд Соунсвиль решил действовать

тоже напрямую, но по форме в утешительном для Германии тоне.

Ответный ход

141

– Дорогой фон Вольф, я думаю, что Ваши опасения чрезмерны.

Существует достаточно много способов, чтобы затормозить рост

производства в России, а в нужный момент воспользоваться крайними

мерами. Сегодня Россия, пользуясь кредитами, все больше и больше попадает

в политическую зависимость. К тому же многих в России не устраивают

новые веяния в экономике. Я думаю бывший глава их правительства П.А.

Столыпин был убит не случайно, это явилось следствием его политики.

Обратите внимание, как с его смертью реформы притормозились. Мне

известно, что сам Император считает дальнейшие преобразования

нецелесообразными, только возбуждающими покой общества.

Беседа лорда Соунсвиля и барона фон Вольфа продолжалась около часа.

Они хорошо поняли друг друга, а потому остались недовольными ее

результатами. Барон в своей комнате пил херес, курил сигару и долгое время

прибывал в раздраженном состоянии из-за того, что ему не удалось склонить

лорда Соунсвиля к сдерживанию Франции в отношении России и из-за явной

демагогии о балансе сил. «Он считает меня идиотом, несмышленым в делах

экономики и финансов, – думал про себя фон Вольф, – хотел увлечь мое

беспокойство тем, что Россия, имея большие долги, увязнет в политической

ответственности перед державами. Русские не такие чудаки, чтобы

подставлять голову под гильотину. Рост их промышленности и объемов

торговли хлебом являются гарантом выплаты долгов, чем больше этот рост,

тем более безболезненней возврат кредитов. Долги есть у любого

государства, вопрос в том, насколько оно способно возвращать их. Россия

уже входит в разряд ведущих держав Европы, а скоро еще и будет диктовать

свои условия».

Фон Вольф испугался сам своей мысли. Он представил положение

Германии, зажатой между Францией с ее союзниками и Россией – то же

союзницей Франции. «Ну если такое и случится, то, надеюсь, не скоро. Да в

конце концов, как намекнул лорд Соунсвиль, – существуют «крайние меры»

обуздания неугодных правительств».

Постепенно херес и успокаивающее потрескивание дров в камине,

уютное тепло, исходящее от него, и сигара, расслабляющая нервное

напряжение, привели к тому, что фон Вольф ненадолго задремал в глубоком

мягком кресле.

Лорд Соунсвиль после того, как его оставил фон Вольф, позвал своего

секретаря.

– Смит, позаботьтесь о том, чтобы за столом заседания, да и за

обеденным столом, барон фон Вольф и граф Огюст де Жермен сидели

подальше друг от друга. Не забудьте, что мы договорились поселить их в

разных частях замка. И, вот что, зайдите к барону фон Вольфу и предложите

Ответный ход

142

ему до обеда конную прогулку в Вашем сопровождении. У Вас ко мне есть

что?

– Да, сэр. Шифровка телеграфом из Парижа от князя Шахова.

– Давайте. Вы свободны.

В шифровке сообщалось, что князь прибыть не сможет, так как будучи

уже в Париже он получил неожиданное известие, что ему следует вернуться в

Санкт-Петербург в связи с делами, не терпящими отлагательства.

Подробности князь Александр обещал сообщить позже. «Плохое

предзнаменование, – подумал сэр Оливер, – хотя, судя по настроению барона

фон Вольфа, может это и к лучшему. Еще неизвестно с чем приедет герцог де

Жермен. Каков барон? – Думал лорд Соунсвиль, – решил нашими руками

задушить Россию. Кто же тогда будет воевать с Германией, когда придет

время? А время это – недалекое будущее, война в Европе неизбежна. И когда

они будут воевать, мы и Франция сможем решить свои проблемы, а, когда мы

их решим, то усмирим и Россию, и Германию, истощенные войной они

надолго перестанут быть нашими конкурентами».

В кабинет вошел секретарь.

– Сэр, прибыл граф Энрико-Петруччи де Пенченцио.

– Проводите графа в библиотеку, скажите, что я сейчас выйду, а его

багаж отправьте к нему в комнату.

Надо-же, – подумал лорд Соунсвиль, – не рассчитывал, что престарелый

граф все-таки соберется, в его-то годы? Значит, наши итальянские друзья

серьезно относятся к предстоящей конференции. Конечно, они озабочены

союзом Италии и Австро-Венгрии, боятся, что немецкий блок трехстороннего

соглашения втянет их какую-нибудь авантюру на правах младшего партнера,

а потом Австрия будет домогаться от Италии льгот. Ну, да ладно, эта

проблема не первой важности. Участие графа очень кстати. Человек он в

наших кругах уважаемый и не только в Европе, но и в Америке у него

большие возможности. Он будет хорошим противовесом позиции фон

Вольфа, а, значит, и великого герцога Франца фон Фалькенхайна.

Уже через несколько минут сэр Оливер был в библиотеке.

– Дорогой де Пенченцио! Как я рад нашей встречи, мы давно не

виделись и мне, порой не хватало Вашего мудрого совета. Как добрались?

Как Вам наша погода после Италии?

– Я то же часто вспоминал Вас, дорогой лорд Соунсвиль. Рад тому, что

Ваш авторитет в Европе растет, я даже, порой, жалею, что о Вашей

деятельности многие не догадываются, а некоторые честолюбцы

присваивают себе наиболее удачные Ваши идеи.

Ответный ход

143

– Помилуйте, граф. Разве ради публичности мы не жалеем сил на благо

мира и гармонии человеческих отношений. Не утомило ли Вас долгое

плавание?

– Что Вы? Я смолоду закален дальними плаваниями.

– Мы приготовили Вам самую теплую и уютную комнату и, зная Вашу

склонность к чтению, близко от библиотеки. Кстати я недавно получил

несколько очень интересных книг, в том числе «Историю испанской

инквизиции» Хуана Антонио Льоренте. Рекомендую, в книге собрано много

нового. Сеньор Хуан Антонио, сам будучи инквизитором и хранителем

испанского архива, на мой взгляд, очень верно и по-новому трактует

некоторые страницы истории инквизиции и деятельности иезуитов.

Сэр Оливер знал, что граф Энрико-Петруччио в молодости принадлежал

к ордену иезуитов и принимал в его деятельности активное участие. «В

молодости, а значит и сейчас, – рассуждал сэр Оливер, – граф остается

причастным к деятельности ордена».

Рекомендация книги, не была случайной, а являлась одним из звеньев

хитросплетений лорда Соунсвиля в дипломатической паутине, покрывавшей

Европу в преддверии катаклизмов, в которые втягивали ее державы.

– Я знаю эту книгу, но еще не читал ее, а только заказал, – внешне

спокойным тоном отозвался граф Энрико-Петруччио, – с удовольствием

почитаю ее в свободное время, а пока мне хотелось бы все-таки отдохнуть.

Дорога от Фарнборо до Вашего, сэр, замка на автомобиле заняла времени

больше, чем я думал. Этот переезд был после бессонной ночи в поезде не

такой гладкий, как мягкое плавание по морю, к тому же декабрьская

промозглость для нас, южан, явление не очень привычное. А я планирую в

доступной для моего возраста форме принять участие в охоте.

– Что ж, приятного Вам отдыха. Смит Вас проводит, он же обеспечит

всем, что Вам потребуется.

– Да кстати великий герцог фон Фалькенхайн уже прибыл?

– Нет, мы ждем его ближе к ужину. Кроме Вас прибыл барон фон Вольф,

к сожалению дела государственной важности не позволяют принять участия в

нашей конференции князю Александру из России.

– Жаль, я надеялся на встречу с князем Александром. При нашей

последней встрече с ним в Милане он высказал ряд интересных предложений,

они могли бы разнообразить работу нашей конференции. Надеюсь, что

предстоящая дискуссия не сведется к финансовым отношениям и

территориальным претензиям европейских правительств.

Лорд Соунсвиль сразу понял глубокомысленное замечание мудрого

итальянца и по заслугам оценил его. В то же время было очевидно, что его

волнует вопрос о территориях в Африке.

Ответный ход

144

– Смит, – обратился сэр Оливер к вошедшему секретарю, – проводите

нашего гостя в его комнату.

Обед прошел спокойно, внешне дружелюбно, во взаимных похвалах.

Старались о политике не говорить, больше обсуждали предстоящую охоту.

Политики касались в основном в связи с Балканской войной, что, собственно,

и явилось поводом для конференции. Во-первых, неожиданно для всех за три

недели Турция оказалась фактически разбитой, возникла явная угроза захвата

Стамбула, но державам совсем некстати было доминирование южных славян

в этом регионе, так как они строили свои планы раздела «османского

наследства». Сэр Оливер со своими единомышленниками спешили

воспользоваться заключенным 3 декабря 1912 г. неустойчивым перемирием,

чтобы разобраться в возможных действиях в сложившихся условиях.

Барон фон Вольф и граф де Пенченцио старались проявить всяческое

внимание к рассказу сэра Оливера об особенностях традиционной охоты на

лис в Англии, однако каждый из них думал о своем.

После обеда и сигары с отборным шотландским виски 1898 года граф

Энрико пожелал пройти в библиотеку почитать Хуана Антонио Льоренто, а

фон Вольф сообщил, что хотел бы подготовиться к завтрашней конференции,

так как в силу чрезвычайной занятости не смог этого сделать дома в

Германии. Сэр Оливер сообщил, что к ужину он ожидает из Франции графа

Огюста де Жермена и из Австрии великого герцога Франца фон

Фалькенхайна, которые по его сведениям прибыли одним пароходом и теперь

следуют в Соунсвиль вместе.

Хотя все меры безопасности гостей были соблюдены, сэр Оливер

посчитал не лишним отправить им на встречу еще один автомобиль с

охраной, так как гостям предстояла поездка в темноте не только по открытой

местности, но и по дороге, которую поглощали лесистые участки равнины.

На удивление хозяина Соунсвиля последние гости прибыли на место

назначения в приподнятом, можно даже сказать, веселом настроении. Дело в

том, что граф де Жермен в разговоре, как бы между прочим, бросил фразу о

том, что Франция, порой, тяготится союзом с Россией. Герцог фон

Фалькенхайн посчитал эту фразу хорошим предзнаменованием, зная настрой

фон Вольфа и учитывая сложности во взаимоотношениях правительства

Австро-Венгрии с правительством Франции.

Однако де Жермен не был простаком для таких безответственных

заявлений. Во-первых, несмотря на франко-русский союз всем были известны

проблемы взаимоотношений этих двух держав. Во-вторых, зная, что его слова

уже сегодня будут переданы фон Вольфу, он надеялся, что тот станет более

сдержанным в вопросе о французских кредитах России.

Ответный ход

145

После слов графа де Жермена настроение герцога явно улучшилось, и он

всю дорогу рассказывал забавные истории из жизни властьимущих Европы.

Он оказался разговорчивым собеседником и хорошим рассказчиком.

Хозяин Соунсвиля, как и водится, радушно встретил гостей. Предложил

какое-то время согреться у камина и выкурить по ароматной гаванской

сигаре, пока их вещи будут разносить по комнатам. Лорд Соунсвиль с

удовольствием подумал, что ни тот, ни другой визитер не будет приставать к

нему в присутствии друг друга с преждевременными вопросами. Тем не

менее, великий герцог фон Фалькенхайн при замечании де Пенчецио: «Жаль,

что наша приятная встреча будет проходить в условиях печального для всех

Балканского кризиса», успел с сожалением вставить: – Если Сербия добьется

себе границ с Черногорьем и Грецией, это существенно заденет интересы

Австро-Венгрии, но будет выигрышно для России.

Лорд Соунсвиль, не желая вдаваться в политику раньше времени,

ограничился кратким замечанием.

– Для того, господа, мы и собрались здесь, – сказал он, – чтобы

совместно выработать решение, которым, по возможности, оградить

правительства от поспешных опрометчивых решений. – После этого он

предложил гостям пройти в свои комнаты.

Замешкавшийся и вдруг почувствовавший хитрость герцога де Жермен

хотел высказать что-то свое, но сэр Оливер мягко остановил его.

– Завтра, завтра, дорогой граф Огюст, все завтра, – поднимаясь с кресла

сказал он, – завтра будет достаточно много времени, чтобы обсудить все

вопросы.

Во время ужина сэр Оливер по приподнятому настроению гостей понял,

что все они уже обосновались в замке, отдохнули и готовы к заседанию их

«круглого стола». Как бы негласно решили о политике не говорить, боясь, что

преждевременно и в спешке они начнут обсуждение вопросов повестки

завтрашнего дня. Лорд Соунсвиль поинтересовался, кто как устроился, какие

есть просьбы и пожелания, рассказал о порядке завтрашнего дня. Все

высказали сожаление, что не будет князя Шахова.

В конце ужина великий герцог Франц фон Фалькенхайн неожиданно

спросил «есть ли в замке привидения?»

– Наверное есть, – с улыбкой ответил сэр Оливер, при этих его словах

все невольно замолчали, – но я их не встречал, так как по ночам крепко сплю

и из своей комнаты не выхожу. Если же Вы, дорогие друзья, услышите ночью

шаги или какие-то другие звуки, то имейте в виду, что специальному

охраннику с собакой предписано несколько раз по особому расписанию

обходить весь замок. На улице то же всю ночь дежурит охрана. Мне

доносили, что среди местных жителей ходят слухи, будто по ночам у замка

Ответный ход

146

можно встретить привидение, но я думаю: никто из нас ночью гулять не

пойдет, – улыбнулся сэр Оливер. Что же касается привидений, то это внешняя

охрана замка, одетая в белые халаты с капюшонами. Я вычитал этот прием из

одной старой книги о жизни иезуитов в их монастырях. Прием примитивный,

но, Вы знаете, примитив часто бывает эффективнее самых изощренных

приемов. Особенно если охрана знает или чувствует, что за замком кто-то

наблюдает из кустов, они начинают кружиться и размахивать халатами. Я сам

наблюдал за этим представлением и, знаете, даже понимая, что это

представление, возникает такое чувство.., что думаешь: «Лучше уйти от греха

подальше».

Гости успокоились и вновь оживленно заговорили, каждый старался

вспомнить какую-нибудь историю, связанную с бесчинством привидений, но

так получалось, что каждая история заканчивалась комически и вызывала

улыбку у слушателей, а иногда и откровенный смех.

– Все эти разговоры ведутся и о других древних дворцах. Ведь

Соунсвильский замок первоначально строился как военный, это уже потом он

переделан в фамильный дворец лордов Соунсвиль. Поэтому он один из самых

романтичных замков южной Англии. Обратите внимание, – сказал сэр

Оливер, – как он возвышается на холме перед обширной долиной,

окаймленной холмами и поросшей перелесками. Ее территория богата

охотничьими угодьями. Надеюсь, послезавтра Вы в этом убедитесь. Дворец

постоянно разрастался в пределах замка, перестраивался и реконструировался

каждым новым хозяином. Я тоже внес свою лепту в это дело, однако

стараюсь не нарушать его старинный облик и внутренний мир, отчего о нем и

ходят различные легенды, многих интригуют подземные помещения, в

которых посторонние и гости не бывают, даже прислуга о них ничего не

знает. Во многом это так. Но спрашивается, что делать прислуге в брошенных

захламленных помещениях. Рассказывали, что в тех помещениях, порой,

собираются неизвестные в округе люди и совершают таинства, после которых

в долине происходят различные чудеса. Вы меня поймете, если я скажу, что

действительно меня время от времени посещают друзья, с которыми мы

встречаемся в помещениях будущего музея. А что касается чудес, то это

явная мистификация непросвещенной толпы. Нынешний вид дворца

впечатляет суровой красотой. Значительная внешняя и внутренняя части

замка не используются нами и приходят в запущение, что придает им

дополнительную суровость. «Я специально к этому стремлюсь,» – заметил

сэр Оливер.

Сэр Оливер рассказал присутствующим о планах со временем создать в

нежилых помещениях замка музей древних рыцарских орденов и тайных

Ответный ход

147

организаций. Для чего он постепенно приобретает древние книги, оружие,

скульптуры, картины и прочие экспонаты.

– Многие поддерживают эти планы и готовы поделиться некоторыми

ценностями, которыми они располагают.

После ужина сэр Оливер, извиняясь, покинул гостей на некоторое время,

сославшись на необходимость отдать последние распоряжения по подготовке

к завтрашнему дню. Граф де Пенченцио сказал, что его заинтересовала книга

по истории испанской инквизиции и отправился в библиотеку для ее

дальнейшего чтения. Граф де Жермен пожелал осмотреть

достопримечательности замка, его картинную галерею и коллекцию

старинного оружия. Сэр Оливер поручил Смиту сопровождать его и быть

гидом. Барон фон Вольф и герцог фон Фалькенхайн предпочли пройти в

каминную залу выкурить по сигаре, куда им был подан херес.

* * *

На следующий день после завтрака участники конференции собрались за

большим круглым столом библиотеки. Председательствовал сам хозяин-лорд

Соунсвиль.

– Господа, – сказал он, – позволю себе напомнить, что на наших

знаменах и знаменах наших друзей начертано: «Свобода, равенство,

братство». Этот лозунг движет огромной массой людей в различных странах

на протяжении нескольких столетий. Наша задача – осмыслить его

применение в условиях особенностей нашего времени.

Было время, когда наши предшественники боролись за установление в

своих государствах конституции. Сегодня эта ступень зрелости достигнута,

там, где нет конституции, во многих странах разработаны такие своды

законов, которые в сумме дают фактически конституции, где нет ни того, ни

другого – тирания и попрание личности. Там ради интересов государства и

отдельных правящих групп нарушаются права человека и те ценности,

которые общеприняты во всем цивилизованном мире.

Сегодня в Европе сложилась критическая ситуация, вылившаяся в

Балканский кризис. В чем ее причина? В том, что отдельные государства не

заботясь о правах своих соседей выступают с амбициозных позиций. Их мало

волнует процветание Европы в целом, а более заботят эгоистические

интересы. Поэтому мы должны указать миру, что каждый человек, каждое

государство, имея свои естественные права, не должны в своих действиях и

претензиях ущемлять права соседей.

Участники конференции внимательно слушали лорда Соунсвиля, так

как понимали, что начало его доклада будет основой предстоящей дискуссии.

Ответный ход

148

Вскоре направленность доклада проявилась в полной мере. Речь шла о

политике «баланса сил» в Европе – идее, витавшей в воздухе и так или иначе

начавшей дискутировать.

В ближайшие полчаса лорд Соунсвиль подробно прокомментировал

тезисы, которые в том или ином виде он высказывал в различных беседах.

Привел поучительные и злободневные примеры. Поэтому участники уже не

столько слушали его, сколько обдумывали свои выступления.

Они, люди посвященные во многие тайны политики и международных

отношений, психологически не могли понять, как этот аморфный баланс сил

может отвечать интересам всех государств сразу, если у каждого из них есть

свои интересы и потребности, свои экономические и политические традиции?

В мире давно действуют иные принципы, понятные и простые. Главный из

них рожден суровой прозой жизни: «Вместе бить, врозь идти», вот он-то и

обеспечивал «баланс сил». Все понимали, что союзы между государствами

порождены не любовью этих государств друг к другу – это акты

необходимых и неизбежных мер в целях укрепления положения каждого из

союзников. Политические деятели могли говорить в адрес друг друга всякие

лестные слова, но каждый из них готов был бросить бомбу под ноги своему

сегодняшнему партнеру.

– Не может не беспокоить позиция Германии, – продолжал свой доклад

лорд Соунсвиль.

При этих словах барон фон Вольф чуть не подпрыгнул в своем кресле.

Он готов был поддерживать принцип «баланс сил», но отказывался признать

справедливым то положение, что Германия будет равной в тех стесненных

границах, в которых она сегодня находится, а Россия – полуварварское

государство будет владеть огромной территорией в Европе, Азии, на

Балканах и на Дальнем Востоке. Вообще он давно и искренне был убежден,

что экономические проблемы и неэффективное управление Россией связаны с

ее огромными масштабами. «На мой взгляд, – любил повторять он, –

огромные территории России не благо для нее, а суровое наказание судьбы.

Посмотрите, как малые государства Европы живут и процветают. Это от того,

что те земли, которыми они владеют, под силу обработать их населению.

Территории России не под силу освоить русскому мужику, поэтому он

хозяйствует на них кое-как».

– Германия хочет доминировать в Европе. Но Англия всячески

стремится не допустить этого. Поэтому она оказалась союзницей России и

Франции в рамках «сердечного соглашения». Антанта стала фактором

стабильности в Европе.

Лорд Соунсвиль чувствовал, что его доклад затягивается, а участникам

не терпится скорее выступить самим, поэтому он еще какое-то время

Ответный ход

149

порассуждал о перипетиях международной политики, главными из которых

были проблемы недопущения России в Европу, так как ее массы, не

познавшие плодов цивилизации, способны так дестабилизировать

европейскую жизнь, что Европа сама может надолго перестать быть очагом

цивилизации. В заключении он подчеркнул:

– Мы не можем напрямую вмешиваться в дела европейских

правительств, но с помощью наших высокопоставленных друзей должны не

ослаблять, а усиливать свое влияние на них.

После доклада лорда Соунсвиля слово попросил барон Отто фон Вольф.

Было очевидно, что ему не терпится высказаться и он готов отстаивать свою

позицию.

– Я и мои друзья в Германии, – сказал он, – давно участвуем и

поддерживаем деятельность конференции «круглого стола», уважаем и

принимаем ее решения. Надеюсь и сегодняшняя встреча окажется

плодотворной.

Для меня, – не в силах сдержать себя, решительно перешел он к

основной части выступления, – главным вопросом остается «русский

вопрос». Русско-японская война ослабила Россию, подорвала ее престиж.

Думаю, что в поражении России свою роль сыграл англо-японский договор

1902 г. Да, Россия уже не та, но она ослабла не настолько, чтобы не

участвовать в делах Европы и мировой политики.

Со смертью П.А.Столыпина реформирование в России было

приостановлено. Однако, если внимательно посмотреть, то можно заметить,

что темпы ее развития и модернизация в различных сферах жизни

продолжают развиваться независимо от воли отдельных личностей. Значит,

прогнозы о доминировании России в Европе через двадцать лет остаются в

силе.

– Какие двадцать лет? – не выдержал граф Жермен, – Европа стоит на

грани большой войны. Балканы уже воюют.

– Балканский кризис, действительно – предвестник большой войны. И

что примечательно, как бы ни сложилась ситуация в конечном итоге

германским народам придется воевать со славянским миром. Поэтому, говоря

о «балансе сил», необходимо исходить из важности поддержки и укрепления

Германии сегодня, чтобы она смогла бы завтра выполнить свою

историческую миссию.

Заявлением барона фон Вольфа участники конференции были немало

удивлены. Никто не ожидал, что он фактически призовет их поддержать

стремление Германии к доминированию в Европе руками самих же

европейцев, да еще под знамением «баланса сил». «Конечно, – саркастически

подумал де Жермен, – Франция и Англия прекратят кредитование России и

Ответный ход

150

расширят среду возможности Германии, а с началом большой войны та же

расширившая Германия нападет на Францию. Ну, барон, ну, фантазер!

Неужели он так буквально принимает принцип «баланса сил» или нас за

дураков держит?»

Граф Огюст мельком взглянул на сэра Оливера, по его лицу пробежала

мало заметная улыбка, и граф понял, что сэр Оливер думает о том же, что и

он.

– Граф, – обратился он де Жермену, – вы хотели бы выступить?

– Да, сэр. Господа, – обратился он к участникам, – барон фон Вольф

прямо поставил вопросы и нам следует серьезно над ними задуматься. Я

благодарю барона за искренность и честность участия в нашем деле. Однако,

не во всем могу с ним согласиться. Буду откровенен. Как складывались

союзы государств в Европе? Очевидно, что стратегически России и Германии

выгодней союзнические отношения, чем противостояние. Но амбиции

правительства Германии, я подчеркиваю амбиции правительства, а не

общественных сил, оттолкнули Россию от германского мира. Тогда Франция,

затем Англия приняли ее, если так можно сказать, под свое крыло. Теперь

Франция и Англия стремятся контролировать правительство России. Такова

объективная расстановка сил. И нет оснований менять ситуацию, тем более,

что в обозримом будущем встанет вопрос об «османском наследстве», и

неконтролируемая Россия может нарушить все наши планы в отношении

Османской империи.

Далее Огюст де Жермен долго и нудно рассуждал о колониальном мире

и, если участники, что и поняли из этих рассуждений, так это то, что без

передела колониального мира «баланса сил» в Европе не достичь. «Все

заявляют о своей приверженности принципа «баланса сил», – констатировал

про себя лорд Соунсвиль, – но при условии: каждый хочет получить свое.

Тем лучше, во всяком случае настроение каждого становится понятным,

Англии остается учитывать эти настроения при стратегическом

планировании и выравнивании положения европейских держав мерилом

«баланса сил». После того, как граф де Жермен закончил, лорд Соунсвиль

обратился к участникам с предложением сделать небольшой перерыв, выпить

по чашечке кофе и выкурить сигары. Возражений не было. Только граф де

Пенченцио задал вопрос.

– Сэр Оливер, – обратился он к лорду Соунсвилю, – а почему нет наших

друзей из Америки? Они сознательно не приглашены или не смогли прибыть?

– Когда мы обдумывали, – уже заучено повторил свой ответ сэр Оливер,

– участие наших друзей американцев, то сошлись на мнении, что оно будет

лишним, так как у нас свои чисто европейские проблемы, а американские

участники невольно могут увести дискуссию в русло более общих или

Ответный ход

151

теоретических проблем. Да они и сами не настаивали на участии, но просили

иметь ввиду, что если будут затронуты вопросы большой войны в Европе, то

Америка постарается воздержаться от участия в ней. «Дело Америки – бизнес

и торговля, – было сказано мне, – а не война». Принцип «баланса сил» они

всячески поддерживают, так как он соответствует целям торговли. Я, в свою

очередь, обещал ознакомить наших друзей с основными решениями

конференции.

– Очень хорошее решение, – удовлетворенно заметил де Пенченцио, –

тем более, что здесь собралась очень представительная публика, способная

самостоятельно высококвалифицированно обсудить будущее Европы. Жаль

только, князя Александр Петровича нет с нами, его позиция очень интересна

для полноты обсуждения.

Пока участники переходили в каминную залу все озабочено пытались

понять, что это старый и мудрый граф Энрико вспомнил об американцах? Это

не случайно. «Хитрый «карбонарий» не будет так просто загружать ничье

внимание пустыми вопросами. Спросил вроде об американцах, – рассуждал

фон Вольф, – а сожалел об отсутствующем князе Шахове, то есть о России, а

если быть точным, то о противостоянии России и Германии». «Как удачно

этот старый лис, – думал граф Огюст, – поддел этого заносчивого барона,

когда сказал о будущем Европы, а не ее отдельных государств». «Слава Богу,

что князя отозвали назад в Россию, – радовался фон Фалькенхайн, – морочил

бы нам сейчас голову некстати Балканским кризисом и положением «братьев

славян», которые того и гляди вопрутся в Константинополь. Вот уж подарок

будет России, подарок, так подарок. Хотя Россия и сама мечтает о

Константинополе». «Очень кстати, – решил сэр Оливер, – граф Энрико задал

вопрос об американцах, наверняка знал их позицию, но дал возможность мне

высказать ее в пику германского негодования по кредитной политике в

отношении России».

– Дорогие друзья, – обратился сэр Оливер к присутствующим. –

Посмотрите в окно, устоялась солнечная погода, и вся долина видна, как на

ладони.

Во дворце Соунсвиль не раз останавливались именитые гости,

представители королевской семьи Великобритании и все они постоянно

восхищались окружающими замок голландским и итальянским садами с

красивыми деревьями, тенистыми аллеями, цветниками из роз. Эти сады

полны ухоженных клумб, а район «дикого сада» – самый настоящий лес, в

котором выращивают экзотические деревья.

У меня работает целая армия лесничих и садоводов, поэтому в поместье

безупречно спланированы парк и сады. Здесь есть все: и прелестные

прогулочные тропы, и цветники, протянувшиеся до дальних прудов. На всем

Ответный ход

152

их протяжении обнаруживаются великолепные скульптуры, фонтаны и

прочие признаки пышности и великолепия.

Сэр Оливер поделился своими сокровенными планами со временем

восстановить для туристов древний, подземный лабиринт тоннелей…

Все собравшиеся у огромного балконного окна восхищенно слушали

сэра Оливера, а про себя думали, что на те огромные средства, которые

«качает» из Индии младший брат сэра Оливера, служащий там при

английской королевской миссии – преемнице Ост-Индийской компании, и

субсидии правительства можно себе позволить и музеи, и парки с клумбами.

Лорд Соунсвиль как будто подслушал эти мысли: «Практически все эти

земли не совсем мои. Графство передало мне их в управление, зная, что я

ратую за превращение их в заповедную зону».

Через полчаса заседание было продолжено. Его начал великий герцог

Франц фон Фалькенхайн. После напряженного утреннего заседания и

расслабляющего действия сигары и кофе с ликером ему уже не хотелось

опять поднимать бурю по конфликтным проблемам. В конце концов главное

уже было сказано. Поэтому он решил поговорить по вопросам иного порядка,

но не менее значимым и имеющим стратегическое значение.

– Господа, – сказал он, – все о чем сегодня уже говорилось, безусловно,

волнует не только нас, но и Европу, однако есть и другие проблемы, внешне

не такие острые, но имеющие стратегическое значение.

Участники с интересом и вопросительно посмотрели на герцога. Все

ожидали услышать его понимание затронутых проблем и приготовились

услышать очередное неудовольствие, теперь австрийское, складывающейся

ситуацией. Но оказывается их ожидает нечто иное, не менее важное.

– Все мы призваны, – продолжал фон Фалькенхайн, – нести

цивилизацию отстающим народам. Распространение среди них плодов

культуры и достижений цивилизованного мира будет способствовать

объединению Европы и лучшему пониманию народами друг друга. А это в

конце концов отразится на принятии политических решений.

Сегодня уже не раз говорилось, что Россия готовится к доминированию в

Европе, а что это значит? Полудикое население России будет диктовать нам

свои условия. Я не говорю о тонкой прослойке просвещенной интеллигенции,

но нам придется иметь дело с массой промышленников и купцов, которые

еще только-только расстались со своей деревней и сменили кафтаны и лапти

на европейское платье, под которым осталась душа хама и дикаря.

То, что великий герцог не любит Россию и русский народ, всем

участникам было давно известно. Теперь при его словах о русском мужике в

смокинге стало проясняться, куда он клонит: сдерживание России через

Ответный ход

153

европейское просвещение. Вопрос оказался серьезнее, чем все подумали,

когда герцог сказал о цивилизаторской миссии.

– Обратите внимания, господа, Столыпин в свое время вопрос об

образовании и просвещении поставил в ряд со стратегическими задачами

своей программы реформ, а, значит, он понимал, кому предстоит в

обозримом будущем править Россией. И это на фоне разорения, обнищания и

ухода от деловой активности значительной массы обезземелившегося

дворянства.

Те же проблемы могут ожидать нас и на Балканах, где все чаще можно

столкнуться с «панславянскими» идеями. Османская империя на грани

развала. Кто взамен ее будет руководить здесь славянским миром?

Я считаю, что названные мной обстоятельства способны оказать влияние

на «баланс сил», о котором сегодня много говорилось. Лорд Соунсвиль прав,

что иногда нам нужно отвлекаться от наших внутренних проблем и взглянуть

на будущее Европы как-бы со стороны и подумать, ведь не только силой

оружия достигаются цели политики, хотя, как говорили раньше, «война

последний довод королей».

Когда фон Фалькенхайн закончил свое выступление, лорд Соунсвиль

поблагодарил его от имени всех участников за то, что он оживил их

дискуссию новым и действительно важным аспектом рассматриваемой

проблемы.

– Обратите внимание господа, – подчеркнул он, – какой бы вопрос не

поднимался, все они вписываются в контекст обсуждаемых проблем. Это

свидетельствует о том, что затронутые проблемы действительно назрели и

требуют своего решения.

Ну а теперь позвольте, господа, передать слово нашему другу из Италии

– старейшему участнику конференции «круглого стола». С нетерпением ждем

Вашего слова, уважаемый граф де Пенченцио.

– Я действительно участвовал почти во всех конференциях «круглого

стола», мало того, был одним из инициаторов их проведения.

Участники с видимым удовольствием поаплодировали графу.

– Я помню еще последних карбонариев, – ударился он в воспоминания

слегка прикрыв глаза, – а в годы Рисорджименто был лично знаком с

Джузеппе Мадзини и много времени провел во дворце графа Кавура. Это

были великие люди, хотя Мадзини так и не понял, что

антиправительственный заговор – это не метод борьбы. Малейшая

неловкость, малейшее предательство и годы его подготовки пропадают зря, а

сколько погибло прекрасных молодых людей. Вот я и боюсь, как бы нам не

предстать в виде таких заговорщиков? Своей жизни не так жалко, жалко

наши идеи будут скомпрометированы и восторжествует реакция или

Ответный ход

154

радикализм. Поэтому мы должны действовать не против наших правительств

и парламентов, а совместно с ними, насколько возможно направлять их

деятельность, убеждать в целесообразности или, наоборот, в ошибочности

тех или иных решений. Я думаю, опыт наших американских друзей в этом

всем нам полезен и мы должны учиться у них.

Слушая графа де Пенченцио все участники согласно кивали головами. А

месье де Жермен даже успел шепнуть сэру Оливеру, что в этом граф

абсолютно прав, иногда члены правительства отказываются признавать,

казалось бы, очевидные вещи и все потому, что они не готовы мыслить таким

образом. У них важно формировать новое мышление.

– Я постараюсь быть краток по проблемам войны, – продолжал граф де

Пенченцио, – так как в процессе нашей работы обнаружились вещи

очевидные. Мы выяснили, что война в Европе неизбежна, так как Германия

не намерена терпеть быстрых темпов развития России. Попутно замечу, что

война назрела из-за противоречий и в колониальном мире.

Итак, Россия и Германия. Германия стремится к гегемонии в Европе,

поэтому ей не нравится кредитная политика, хотя сама она предоставляет

России и кредиты, и займы. При росте темпов развития России и кредиты, и

займы неизбежно, несмотря на недовольство Германии, будут продолжать

расти. Значит будут расти франко-германские противоречия – это еще один

возможный военный узел. Нам важно проанализировать: пойдет ли Германия

на войну на два фронта или нет и, если пойдет, то какой окажется расстановка

сил в этой войне. Очевидно, мы должны всячески амортизировать возможные

последствия военного катаклизма.

У барона фон Вольфа округлились глаза от напряжения, с которым он

вслушивался в речь графа. Он подолгу не мигая смотрел на него, затем, так

же не мигая, на графа Жермена, как бы вопрошая, «неужели все так

безнадежно плохо для Германии?»

Невинным взглядом де Жермен как бы хотел сказать фон Вольфу:

«Дорогой Отто, утешьтесь, такова проза жизни, и лично я здесь не причем, а

все мы бессильны переломить ход истории, мы можем только раскрасить

историю своими красками». Затем потупил взгляд и злорадно подумал:

«Получите, дорогой друг, что посеяли, то и пожинайте. Как Вы вообще могли

подумать, что Франция остановит свои инвестиции в Россию, да еще ради

Ваших амбициозных гегемонистских устремлений? Нет уж, пусть русские

обомнут бока Германии, а мы с Англией сбалансируем послевоенную Европу

таким образом, чтобы отбить кайзеру охоту посягать на чужое, а Россию с ее

«процветанием» заставим сменить военные сапоги на мужицкие лапти».

– Обратите внимание дорогие друзья, – продолжал спокойным почти

безразличным голосом граф де Пенченцио, – помимо собственно темпов

Ответный ход

155

развития России в ней происходят широкомасштабные структурные

социальные перемены. К примеру, по имеющимся у меня данным, по

реформе П.А. Столыпина бедняки, вышедшие из общины с землей, вскоре

стали ее продавать, так как у них не хватало тягловой скотины, рабочего

инвентаря, средств и многого другого, чего необходимо для

самостоятельного ведения хозяйства. А эту землю перехватывали сильные

единоличные крестьяне.

Так вот представьте себе: сегодня эта огромная масса неорганизованных

мужиков перековывается в городах в плотные ряды рабочих. А рабочий – это

не крестьянин. Это почти готовый солдат. Завтра его переоденут в шинель и

дадут винтовку. И русский мужик завтра будет уже другой. В окопе он будет

думать не о «царе, родине и вере», он будет воевать за свою, а не за барскую

землю. Уже сейчас богатые крестьяне скупили почти 20% земли у дворян. А

что будет завтра?

Я это говорю к тому, что с войной тянуть нельзя, нужно ускорить

процесс ее вызревания.

– Дорогие друзья, – взял слово сам лорд Соунсвиль после того, как

участники перевели дыхание от напряжения, вызванного докладом графа де

Пенченцио, и обмолвились между собой общим впечатлением от

услышанного, – мы выслушали каждого участника нашей встречи и, думаю,

все Вы согласитесь, что время было потрачено не зря, теперь нам есть, что

сказать нашим друзьям в мире. Я бы хотел от себя сделать дополнения.

Исповедуя принципы «баланса сил», мы не следуем воле какого-либо

политического деятеля или группы политиков. Этот принцип так или иначе

срабатывал на протяжении нескольких столетий. Возьмем несколько

примеров из прошлого. Стоило какому-либо государству возвысится над

другими или только заявить о таком намерении, как Европа объединялась

против него. В XVII в. мир пережил «тридцатилетнюю войну» 1618−1648 гг.,

в XVIII– начале XIX в. – войну за испанское наследство в 1793−1815 гг., в

XIX в.– Крымскую войну 1853−1856 гг. Это отдельные примеры. С конца

XIX в. мы наблюдаем в Европе те же процессы, которые в прошлом

приводили к большим войнам. При этом, как правило, правительства с

неохотой идут на развязывание войн, но они вынуждены следовать логике

развития событий.

Сегодня в правительстве Великобритании больше противников, чем

сторонников войны. Я думаю, что если бы Германия отказалась от нападения

на Францию, то партия мира в правительстве объявила бы нейтралитет, и

дело ограничилось бы двусторонним русско-германским конфликтом.

Сэр Оливер сделал паузу и посмотрел по очереди на всех участников, на

их лицах явно было выражено недоумение и вопрос. Сегодня уже не раз

Ответный ход

156

приходилось слушать неожиданные заявления, но чтобы так вот просто

сказать: воюйте друг с другом, а нас не трожьте, мы вроде как, ни причем…?

Хотя интересы каждого были известны всем.

– А если вооруженная до зубов Франция, когда Германия завязнет в

бескрайних просторах России, – непроизвольно, ни к кому не обращаясь,

медленно проговорил фон Вольф, – ударит Германии в тыл, что будет тогда?

Теперь все участники с жалостью и сожалением обратили свои взоры на

барона, а затем, ожидая ответа, снова на сэра Оливера, который сидел с

невозмутимым лицом.

– Но такое вряд ли произойдет, – «утешил» всех докладчик. – Это

гипотетическое предложение. А проза жизни такова, что серьезные

испытания и лишения придется пережить всем нам. Поэтому меня беспокоит

вопрос о деятельности радикальных элементов в странах Европы. Они не

преминут воспользоваться послевоенными трудностями, и Европа погрузится

в хаос. Послевоенные экономические трудности придется пережить и

победителям, и побежденным, так как потребуется несколько лет на

перестройку экономики с военного на мирный лад. Но простые люди этого не

понимают и не хотят понимать. Они хотят есть сегодня и сегодня жить в

тепле и уюте. Этим и воспользуются радикалы-демагоги.

– Да они уже сейчас, – опять не выдержал фон Вольф, – перевирают всю

международную политику и смущают сознание простых граждан.

– Ваше замечание, дорогой барон, очень кстати. Я считаю, что уже

сейчас мы должны активизировать наши действия внутри всяких

радикальных движений, чтобы они говорили с массами нашим языком, а не

языком социалистов. Тогда страны и народы придут к «мягким» революциям,

вооруженные нашими идеями, а не экстремизмом радикалов, и сложится

доброжелательная атмосфера для балансирования во имя мира и прогресса.

Тогда люди будут чтить наш лозунг: «Частная собственность священна и

неприкосновенна» и не будут призывать оболваненные толпы народа к

«экспроприации экспроприаторов».

Господа на этом я закончу. И хочу сделать два предложения. Первое,

наше послеобеденное заседание провести в форме свободной беседы по

обсуждению заслушанных выступлений. Второе, поручить моему секретарю

Смиту обобщить заслушанные выступления и сформулировать наши

рекомендации, насколько это возможно. Часа через два, два с половиной,

надеюсь, текст будет готов и роздан вам. В течении получаса, сорока минут

изучите его и мы до ужина обсудим этот материал. Окончательный текст

разошлем нашим друзьям, но возьмем с них обязательство, что при

распространении его источник, то есть мы с Вами, останется неизвестным. И

еще, надо позаботиться о подготовке фальсифицированного варианта этого

Ответный ход

157

документа и устроить его утечку с тем, чтобы запутать кого надо в Европе, но

так запутать, чтобы от этого, опять же, была польза нашему делу. У меня есть

специалисты по таким трюкам, и они хорошо знают на кого и как нужно

воздействовать.

Участники конференции хорошо знали сэра Оливера в этом отношении и

полностью ему доверяли, поэтому они поддержали его предложение и

разошлись в томительном ожидании аппетитного, зная изысканный вкус

хозяина, обеда. И только барон фон Вольф, казалось, ни на минуту не

расслабляясь подошел к лорду Соунсвилю и, чтобы никто не слышал его,

попросил разрешения позвонить.

– Что-нибудь случилось? – спросил сэр Оливер.

– Нет, но по всей видимости мне не придется участвовать в завтрашней

охоте, так как дела, нетерпящие отлагательства, ожидают меня на работе.

Человек я военный, на службе, к тому же не хотелось, чтобы в Берлине

лишние люди узнали о моем длительном отсутствии. По этому поводу могут

возникнуть ненужные разговоры. Я хочу позвонить в Саутгемптон, узнать,

нет ли билета на какой-либо ночной пароход?

– Жаль. Но Вам, дорогой Отто, виднее. Смит, – позвал лорд секретаря, –

проводите господина барона и помогите связаться ему с портом, – а про себя

подумал: "Совсем у фон Вольфа настроение испортилось, ну так пусть

уезжает и не портит его остальным. Главное, что обсуждение всех вопросов

состоялось при нем, и настроение немцев стало известно нам из первых уст".

– Хитрый лорд, – подумал, в свою очередь фон Вольф, – приставил ко

мне своего шпиона Смита. В порту и на пароходе наверняка меня то же будут

сопровождать его люди. Боится, как бы я раньше времени не болтнул кому-

нибудь лишнего. Что ж, в конечном счете он прав. Я бы поступил так же.

После переговоров со Саутгемптоном барон Вольф вновь подошел к

лорду Соунсвилю и, отозвав его в сторону, сообщил, что он заказал билет на

ночной рейс и хотел бы через час-полтора после ужина тихо, не прощаясь с

участниками, чтобы не вызывать лишних церемоний, отправиться в путь.

– Хорошо, я дам указания, что бы Вам вовремя снарядили автомобиль и

выделю до порта охрану.

* * *

После обеда место Смита рядом с лордом Соунсвилем занял его второй

секретарь.

– Хопкинс, – представил его сэр Оливер.

Ответный ход

158

– Дорогие друзья! Как мы договорились, у нас есть примерно один час

тридцать минут, которые мы потратим на обсуждение наших же

выступлений.

Не вдаваясь в подробности, участники, в основном, излагали слабые

места, на их взгляд, в выступлениях других и стремились закрепить свои

позиции. Делали они это деликатно, стараясь применять мягкие выражения,

чтобы не прослыть твердолобыми упрямцами, не желающими считаться с

иными мнениями и не понимающими существа обсуждаемых проблем. Все

сошлись на том, что нужно четко прописать недопустимость доминирования

какого-либо государства в Европе, что послужит, по их мнению стремлениям

России, а противники реформ увидят в этом международную поддержку их

противостоянию нововведениям.

В шестнадцать двадцать в кабинет вошел Смит с кипой бумаг. Доложил

лорду Соунсвилю, что задание выполнено. Лорд распорядился раздать текст

участникам и один оставил себе.

– Господа, – обратился он к участникам, – текст нашего коммюнике

готов. Думаю за тридцать сорок минут Вы изучите его, сделаете свои

замечания и дадите предложения.

Все остались читать на месте кроме барона фон Вольфа, который заявил,

что с сигарой ему лучше будет работаться, и попросил разрешения у хозяина

пройти в сигарную комнату.

При чтении коммюнике участникам стало очевидно, что основной текст

был составлен до начала конференции, а теперь он скорректирован в

соответствии с выступлениями. Каждый из присутствующих с удовольствием

отметил, что его участие в конференции никак не обнаруживается, а

изложенные проблемы и пути их решения выдвинуты единогласно и не

вызывают дискуссии, что придавало документу основательность и

психологически заставляло стороннего читателя положиться на изложенное в

нем авторитетное мнение.

Когда в кабинете вновь появился барон фон Вольф, то остальные

участники фактически уже завершили чтение.

– Господин лорд, – присаживаясь на свое место, обратился он к сэру

Оливеру, – если все уже завершили чтение, позвольте мне высказать свое

мнение?

– Да, конечно.

– Господа, – прямо глядя на аудиторию так, что все поняли – барон, как

всегда, недоволен, твердо, но доброжелательно он отметил, что документ ему

понравился и замечаний у него нет. Однако заметил, что называть его

коммюнике нецелесообразно, так как это может вызвать вопросы: коммюнике

«чье», «о чем»…, а известно, что лишние вопросы никому, никогда не

Ответный ход

159

нужны. «И еще, – сказал он, – документ можно было бы подсократить за счет

некоторых комментариев. Пусть читатели сами думают, почему и зачем

выдвинут тот или иной тезис, и сами решают, как его лучше обосновать,

тогда каждый приведет свои аргументы, но все возможные мнения сведутся к

одному и тому же».

Позицию фон Вольфа поддержал де Пенченцио.

– И вообще, – подчеркнул он, – вариант документа, который пойдет как

утечка информации, можно было бы никак не называть или придумать ему

какое-то дурацкое журналистское название, а текст сделать путаным и не во

всем понятным.

Великий герцог фон Фалькенхайн и граф де Жермен согласились с этими

предложениями и внесли в текст несколько своих незначительных поправок.

Лорд Соунсвиль остался доволен.

– Дорогие друзья, – сказал он, – мне пришла в голову интересная идея:

скоро должен состояться визит из Америки президента Вудро Вильса. Он

намерен прочитать серию лекций в нескольких университетах Европы о

международной жизни. Я знаю мистера Вильса – это порядочный, очень

грамотный человек, к тому же известный профессор, правда он несколько

наивен в своих научных построениях, пацифист. Думаю, он с пониманием

отнесется к просьбе включить наш доклад в курс лекций. Мы ему заплатим

гонорар и получим официальный источник нашего материала. И хорошо, что

наш материал будет обнародован не европейцем, а лицом из Америки.

– Прекрасная идея, – поспешил поддержать предложение сэра Оливера

герцог фон Фалькенхайн, – я тоже знаком с Вудро Вильсом, на него можно

положиться. Наши друзья в Америке иногда обращаются к нему с

деликатными просьбами, и всегда он выполнял их превосходно, особенно за

гонорар.

На том и порешили.

* * *

Приготовления к охоте начались сразу после раннего завтрака. Сэр

Оливер сообщил, что они объединятся еще с несколькими группами

охотников, проживающими в этой части долины Соунсвиль. Командовать

будет сам главный егерь охотхозяйства долины.

– Так будет удобно всем: никто никому не будет мешать, наша группа не

будет выделяться из остальных и не привлечет лишнего внимания, фронт

охоты расширится, значит можно будет загнать значительно больше лисиц,

нежели чем охотиться своей отдельной группой.

Ответный ход

160

А в это время барон фон Вольф уже пересаживался во Франции с

парохода на поезд до Берлина через Париж. Пока его «друзья» развлекались

на охоте, его продолжала мучить мысль о будущем развитии событий. В

порту он купил лондонскую «Таймс», которая сообщала тревожные новости с

Балкан. Он обратил внимание на сообщение автора специального

комментария о том, что Россия явно нервничает при мысли, что болгарская

армия в скором времени может оказаться в Константинополе, а Санкт-

Петербург не желает видеть там никого, кроме своих казаков и своего

посольства.

– Вот она действительность, – думал барон, – а лорд Соунсвиль думает,

что Россию можно так просто утихомирить и сдержать ее устремления и это

притом, что она еще не реализовала программу перевооружения.

«Охотники», – саркастически ухмыльнулся фон Вольф, – думают, что Россия

– это та же лисица, которую будет гнать германская армия, а они будут на

лужайке встречать своими железными объятиями измотанных погоней лисиц

и загонщиков. Посмотрим, кто кого загонит и кто будет диктовать условия

баланса сил. Для начала мы предложим «блицкриг» Бельгии и Франции, а

после падения главного союзника России в Европе разберемся и с ней.

Отто фон Вольф устроился поудобнее у окна и стал смотреть на

проплывавшие в нем леса и поля, иногда поезд с грохотом переезжал через

речки. Чем больше на восток продвигался он, тем чаще стали встречаться

деревни и городишки. Однако со временем это однообразное занятие ему

наскучило и он заснул, так сидя у окна. И снился барону странный сон, как

будто оказался он в поле, и вдруг неизвестно откуда выскочил на него

здоровенный с бородищей и красной мордой казачина на коне. Барон

испугался и бросился бежать. Тогда казак выхватил огромную шашку и стал

размахивать ей у него за спиной, но все никак не мог дотянуться. Вот махнул

казак шашкой со всей силой и опять не дотянулся, только достал до ремня,

который развалился на две части, портупея обвисла на нем и мешала бежать.

А казак все гонится и фон Отто слышит за спиной его тяжелое дыхание, аж

хрипит казак от злости, зубами скрипит. Опять махнул он шашкой и снова не

дотянулся, но разрезал ему пояс на брюках, брюки соскочили до колен и то

же мешали бежать. Кое как барон сбросил сапоги и эти злосчастные брюки,

пока казак замешкал на минуту убирая в ножны шашку и доставая копье, и

побежал дальше. Вдруг видит из ближайших кустов выглядывают англичане

с французами, сами улыбаются, широко разводят руками и зовут барона к

себе. В этот момент послышалось стрекотание самолета в небе, и раздался из

него трубный голос: «баланс сил наступил». От этого гласа конь казака

споткнулся, казак упал и исчез, а в кустах уже стоят столы, а за ними сидят

англичане с французами и другие народы, хотя русских там не видно.

Ответный ход

161

Посмотрел барон на стол, а на нем дымится огромный пышный пирог. Сэр

Оливер нарезает его крупными и мелкими кусками, а все остальные тянут

свои руки и хватают по куску. Протянул свою руку и фон Отто, но сидящий

рядом граф Огюст де Жермен стукнул по ней и говорит: «А ты куда

тянешься? Тебе ничего не досталось». Все засмеялись.

– Соберите этому бесштанному оставшиеся крошки, – смеясь, приказал

лорд Соунсвиль, – он хоть и не захотел охотиться с нами на лис, но мы не

можем оставить его без его куска «баланса сил», мы же цивилизованные

люди и должны нести варварам свет нашей цивилизации.

На одном из виражей вагон здорово качнуло, и барон Отто фон Вольф

проснулся. «Надо же, какая чепуха приснилась? Хоть все это может оказаться

не чепухой. Эти радетели цивилизации могут и штаны стянуть ради ее

процветания, хочешь ты того или нет».

P.S. Через несколько дней лондонская «Таймс» сообщала: «В Англии

начиная с 4 ноября продолжается очередной сезон охоты на лис. Сотни

охотников по стране покидают свои жилища и направляются в леса и долины

в надежде на ее успешные результаты… На днях на юге страны жители

долины Соунсвиль объединились в одну большую команду и единым

фронтом добыли полтора десятка лисиц. Это самый большой трофей за сезон.

В охоте принимал участие сам лорд сэр Оливер Соунсвиль…».

124

Каток войны

К началу лета 1914 г. европейские державы построились к войне и

только ожидали повода, чтобы их войска пришли в движение. Им стали

выстрелы 28 июня в Сараево и убийство австрийского наследника престола

герцога Франца-Фердинанда. В возбудившейся немецкой части Европы

повсеместными стали лозунги, требующие наказать зарвавшихся сербов

полной мерой.

Военный министр Владимир Александрович Сухомлинов восклинул:

«Это война!» – после обзора европейской политики, когда вести о

Сараевском убийстве достигли Петербурга на одном из заседаний.

По окончании заседания министр иностранных дел Сергей Дмитриевич

Сазонов с грустью заметил, что военная верхушка на него произвела

абсолютно безрадостное впечатление полной военной неподготовленностью.

Если мы и способны предвидеть события, то предотвратить их не в

состоянии», – фаталически завершил он.

– Война так война, – раскуривая папироску, заговорил министр

внутренних дел Николай Алексеевич Маклаков, – лишь бы не революция.

Хотя от войны до революции один шаг.

Германский кайзер Вильгельм II пережил сильное волнение, чувствуя,

что час пробил, хотя Сербия сама по себе его мало интересовала.

– Наконец-то мы имеем возможность перейти в Европе к решительным

действиям, – наставлял он свое ближайшее окружение. – Мы успешно

завершили свою военную программу, русские свою только начинают, но

когда они ее завершат, о войне с ними можно будет и не думать. В Европе ей

достойных соперников не будет. А наша программа к тому времени уже

устареет. Сейчас главное, чтобы Австрия поспешила с ультиматумом,

который Сербия заведомо не приняла бы, и нейтрализовать Великобританию.

Во Франции я не вижу серьезного соперника. Ее судьба будет решена в

результате одного решительного блицкрига. Наша главная цель – Россия.

Говоря это, Вильгельм II топорщил от удовольствия усы в нервном

ожидании удачной охоты, внимательно рассматривал каждого

присутствовавшего, стараясь понять какое впечатление производят его слова.

За событиями в Европе с презрительным вниманием наблюдал из-за

океана «дядя Сэм». Американцы не собирались присоединяться ни к той, ни к

другой коалиции. Война сама по себе их мало волновала, кроме того, что она

заставляла перестраивать стратегию и тактику американской торговли с

Каток войны

163

Европой, чтобы свести к минимуму возможные потери от помех, ею

порождаемых. В выгодных торговых операциях с обеими воюющими

сторонами – вот в чем состоял стратегический расчет Североамериканских

Соединенных Штатов. Чиновники Белого дома, аналитики Конгресса,

журналисты – все причастные к европейской политике осаждали офисы

банкиров Уолл-стрита. Все ждали их заключения, понимая, что слово

банкиров явится стартером, который заведет весь политический механизм и

направит его в сторону, где сосредоточены и нарушаются государственные

интересы США.

1 июля 1914 г.

США, Нью-Йорк,

Уолл-стрит,

один из офисов Стратегического

комитета Ассоциации банкиров США

На заседании Экспертного совета стратегического комитета объединения

«АСС-Банк» США по проблемам мировой промышленности, торговли и

банковского дела был заслушан секретный доклад о положении дел в Европе.

Вел заседание мужчина средних лет в пенсне, худощавый, с копной

аккуратно причесанных курчавых волос, подстриженными усиками и

маленькой бородкой клинышком. Его внешность портили чуть оттопыренные

остроконечные уши.

Докладчик выглядел недостаточно опрятно, его мясистое лицо с чертами

разомлевшей толстой женщины и приподнятыми уголками губ выдавало в

нем доброжелательного, как бы постоянно улыбающегося в растерянности

человека. Лицо его покрылось испариной, и он постоянно вытирал его мятым,

не первой свежести платком. Видом своим он походил на обычного

университетского профессора, каких в Америке называют «яйцеголовыми»,

то есть учеными.

– Экономика и финансы стран Европы, – говорил он, – находятся в

состоянии значительных перемен. Особо это относится к России. В

политическом плане следует выделить Великобританию, позиция которой,

видимо, в ближайшее время будет оказывать значительное влияние на

развитие событий.

Мы располагаем неопровержимыми доказательствами из различных

европейских источников, свидетельствующих о начале процесса нарушения

«баланса сил» в пользу России. Темпы ее экономического роста превосходят

темпы роста других держав Европы, при этом темпы роста тяжелой

промышленности превосходят темпы роста легкой промышленности.

Каток войны

164

Крупные перемены начались в сельском хозяйстве. Уже сейчас европейские

державы по ряду отраслей производства уступают России. Одной из самых

твердых валют Европы признан русский рубль. Значительных успехов она

достигла в сфере образования. Правительство отдает отчет в том, что только

грамотные и образованные люди могут вывести ее на передовые рубежи

развития. Поэтому, за последние пять лет расходы на образование возросли

до 14,6% от общего бюджета государства. Создаются также учебные

заведения и не на государственные средства. По замыслу убиенного П.А.

Столыпина в России планировалось ввести всеобщее образование.

Профессор остановился. Посмотрел на аудиторию своей мягкой

улыбкой, достал платок и стал вытирать лицо.

– Господин Равичер, – обратился к нему председательствующий, – все,

что вы рассказываете, имеет исключительное значение для наших

стратегических планов. Однако, этот материал мы можем прочитать сами в

Вашем письменном докладе. Пожалуйста, разъясните, что обо всем этом

думают европейцы.

– Пожалуйста, тезисно. Заключение союзницы России в Европе

Франции. Вот заключение председателя синдикальной палаты парижских

биржевых маклеров М. Вернайля. Новейшие данные 1913 г.: «В течение

ближайших 30 лет Россию ожидает промышленный подъем, который

сравним со сдвигами в экономике США в последней трети XIX века». Еще

один французский источник: «Если у большинства европейских народов дела

пойдут таким же образом между 1912−1915 годами, как они шли между

1900−1912 годами, то к середине настоящего столетия Россия будет

доминировать в Европе как в политическом, так и в экономическом, и

финансовом отношениях». Таким образом, можно сделать заключение, что,

несмотря на смерть Столыпина, его реформы оказались более жизненными,

чем их автор и их результаты дают о себе знать поныне.

Равичер прервал свой доклад, чтобы посмотреть на реакцию аудитории и

в очередной раз вытереть пот со лба. Все взгляды застывших участников

заседания были устремлены на него, а чуть растерянная улыбка в уголках его

губ свидетельствовала, что реакцией аудитории он вполне доволен.

Теперь об оценке сельскохозяйственной реформы противниками России.

Данные 1913 года из секретного доклада правительству Германии комиссии

профессора Аухагена, который в 1912−1913 годах обследовал ряд губерней

Центральной России: «Мы поражены размахом землеустроительной

реформы. Если она будет продолжаться, то при ненарушении порядка в

империи еще десять лет Россия превратится в сильнейшую страну в Европе, а

война с ней будет не под силу никакой другой державе».

Каток войны

165

Один из участников заседания быстро снял очки, нервно протер их и

вновь одел. Через секунду он опять снял очки, положил их на стол, оперся на

кулак согнутой руки и глубоко задумался как роденовский мыслитель.

– Теперь главное, – продолжал Равичер, – и союзники России, и ее

противники обеспокоены таким развитием событий. Их действия позволяют

обнаружить различные формы, методы и средства вплоть до насильственных,

чтобы «баланс сил» в Европе не нарушался. Примечательно, что Генштаб

Германии проводит большую скрытую работу с социалистами и

революционерами всех мастей, отдавая отчет, что если Россия потерпит

поражение в войне, вспыхнет революция, и к ней нужно быть готовыми. Если

Россия победит в ней, тем более необходимо такую революцию организовать.

Стратегически Генштаб абсолютно прав. Обращает на себя внимание

деятельность господ Парвуса и Платена.

– Спасибо, господин Равичер. Вы сообщили нашему собранию очень

интересные данные, которые будут способствовать выработке правильной

линии нашего поведения в современных условиях Европы.

Думаю, я выражу общее мнение членов нашего Совета, что Ваш

исследовательский центр вполне оправдывает свое существование и средства,

которые отпускаются на его поддержку. Видимо, будет справедливо, –

председательствующий слегка улыбнулся краешком тонких губ так, что его

усики даже не шелохнулись, – увеличить финансирование центра на 10−12%.

Пишите, господин Равичер, обоснование. Но к Вам будет просьба не только

готовить подобные аналитические материалы, но и предоставлять их нам

вовремя. Как говорили мои российские предки: «Дорого яичко ко Христову

дню». Садитесь, а мы продолжаем.

Все мы имели возможность предварительно изучить полный

письменный вариант доклада, который убедительно доказывает, что по

основным показателям США остаются на первом месте в мире. Однако,

становится очевидно, что наша монополия может быть нарушена. Не будем

драматизировать ситуацию. Необходимо приспособить политику «баланса

сил» к современным условиям. Господин Равичер исходит из того, что для

достижения наших целей хороши все средства. Если исходить из его

концепции, – при слове «из его» на лице председательствующего вновь на

какое-то мгновение мелькнула знакомая малозаметная улыбка, – к примеру,

относительно России, как субъекту наиболее интенсивного роста, то

источник концепции роста – премьер России – ликвидирован руками

социалистов, не исключена поддержка консерваторов. Начатый процесс на

грани мощного торможения в виде предстоящей войны, неизбежным

спутником которой должен стать революционный хаос, способный поглотить

не только Россию, но и захлестнуть другие страны Европы. Деятельность

Каток войны

166

германского Генштаба по работе среди революционеров к подталкиванию их

к действиям в соответствии с генштабовской стратегией подлежит

всестороннему исследованию. По имеющимся у нас данным, российская

полиция давно пустила свои корни в революционное движение. Особое

распространение деятельность полиции внутри социалистов получило после

революции 1905−1907 годов. Внедрение агентуры в их среду, по некоторым

данным, исчисляется сотнями, даже тысячами изощренных

высокопрофессиональных агентов. Каковы же возможные варианты наших

действий? Это главный вопрос, требующий решения. Необходимо изучить

революционную эмиграцию из Европы в США, развернуть активную работу

среди ее лидеров. Компетентные люди мне рекомендовали обратить

внимание на деятельность некоего Л.Д. Троцкого, весьма энергичного и

делового революционера.

На этом заседание Совета закрыто. Всем спасибо, а членов

Стратегического комитета прошу остаться для выработки наших решений.

* * *

Возвращаясь как-то из Озёр от купца И.И. Калетдинова, с которым

Евстафий Кузьмич обсуждал свой переход в гильдию купцов и просил его

поддержать своим авторитетом, вновь встретил на переправе Николая

Васильевича с неизменной своей спутницей. Поздоровались, поговорили о

том о сем, о погоде об урожае. Евстафий Кузьмич, глядя на лопату Николая

Васильевича, спросил:

– И что же у тебя за забота такая, что каждый день ты за реку с лопатой

отправляешься?

– А ты вот послушай, да не смейся, может чего и поймешь. Слыхал,

небось, как ростиславцы в свое время грудью стояли против татарвы

проклятой?

– Как не слыхать? С детства слышу. Так что же?

– А вот что: возвращается однажды дозор в Ростиславль, воины

спешенные, все изрядно побитые, окровавленные, еле на ногах стоят.

Навстречу им выходит воевода, и они докладывают, как встретили в поле

тьму-тьмущую татарскую, расположившуюся лагерем в двух днях конного

хода отсюда. Шатров и повозок видимо-невидимо.

– Не успели мы оглянуться, смотрим, а их передовой отряд уже окружил

нас плотным кольцом и выставил на нас копья. Мы за мечи, а их мурза

кричит: «Урусы, бросайте мечи и слезайте с коней, если жить хотите». А

кольцо-то их, смотрим, сжимается вокруг нас. Мы за себя ответствуем: «Не

было такого, чтобы ваши татарские морды нас испугали». Тогда выехали

Каток войны

167

вперед их лучники и в мгновение ока побили под нами коней. Налетела на

нас татарва и стала прижимать нас копьями и щитами к земле. Кто успел меч

выхватить, того побили на месте, а остальных били саблями плашмя, а не

убивали. В общем, повязали нас и потащили к их главному мурзе, а тот

смеется и говорит: «Урусы, какие же вы воины, если не смогли справиться с

кучкой моих всадников? А нас здесь тма1)

, надо будет еще одну тму и еще

одну и еще столько приведем и накажем вашего строптивого князя, а ваши

крепости сожжем. Вас я убивать не буду. Идите домой и расскажите всем,

чтобы приготовились нас встречать по-хорошему. А не то воинов побьем,

детей побросаем в костры, а женщин утопим в реке».

Сказали так воины и смолкли. Молчал и воевода, а с ним и все

собравшиеся. Наконец, воевода молвил: «Все слышали, что сказал мурза? Что

будем делать?» Раздались возгласы: «Не отдадим земли нашей и храмы

Господни на поругание татарину. Костьми ляжем, а не пустим его войско за

реку».

Воеводил в то время в Ростиславле Вячеслав – личность весьма

колоритная и заслужившая уважение князя и дружины, у горожан он

пользовался почтением. В обыденной жизни звали его не иначе как просто

«кулак». Кулаком прозвали не только по фамилии, но и за пудовые кулаки,

казалось, что одним ударом которого он мог убить любую живность, не

исключая коровы или лошади.

Если кто захотел бы представить себе Илью Муромца – ходить далеко не

надо было: достаточно было взглянуть на Вячеслава. Росту он был высокого,

имел на удивление круглые глаза, носил очень короткую прическу и большую

лопатой бороду, а главное, он обладал настолько крупным телом, что чуть

подопревшие полы трещали под ним как щепки, на доспехи ему шло металла

столько, что на двух обычных воинов хватит. Руки и ноги его всегда слегка

были растопырены, так как огромные мышцы не давали им пребывать в

обычном положении. На удивление людям, не часто его видевшим, казалось,

что глаза его постоянно улыбаются, а случись что-то не по его или

непотребное, они как бы выдавали смущение; когда он волновался, то

начинал говорить торопливо и чуть-чуть заикался. Однако те, кто общался с

ним часто, знали: «Кулак» при всей его доброжелательности мог проявить

такую твердость характера, что без мордобоя мог добиться всего, чего ему

надо. Татарву он откровенно ненавидел и воевал с ними умело и отчаянно,

однако всегда стремился избежать бойни, понимал, что силы их не равны, а

вытаптывать поля и жечь деревни, как это бывало при татарских набегах –

большое зло и крестьянам, и княжеству в целом. Поэтому, в отсутствие князя

1) Тма (тьма) – тысяча.

Каток войны

168

он проявлял твердость и самостоятельность в укреплении Ростиславля,

охране его границ, но если приходилось принимать посольство, то всячески

стремился договориться и ублажить гостей, но чести при этом никогда не

терял. Мурзы знали это и как будто специально слали свои посольства в

отсутствие князя.

На площади перед народом воевода как всегда появился вместе со своим

худощавым, но жилистым и на удивление крепким, всегда улыбающимся,

жизнерадостным оруженосцем и верным другом Ермилой-недобитым.

Прозвище «недобитый» он получил после одного жестокого боя на берегу

речушки Большая Смедова. Воевода возвращался с небольшим отрядом из

похода по границе рязанского и московского княжеств, как вдруг из

ближайших кустов выскочили конные татары, которые увидели русскую

разведку давно и приготовились к встрече. Он, как всегда, дрался спиной к

спине с Ермилой, прикрывая друг друга. Ермиле в этот раз досталось более

обычного: татары узнали воеводу и всячески стремились достать его. Но

Вячеслава так просто не сшибешь, да и Ермила весь в крови и рваной

кольчуге не собирался сдаваться, но в какой-то момент один из сукиных

сынов исхитрился как-то сбоку, где его мечом трудно достать, огреть Ермилу

по голове так, что тот только и успел, теряя сознание, жалобно крикнуть:

«Вячеслав!»

Воевода, отмахиваясь от нахлынувших на него воинов, только краем

глаза смог заметить, что его друг валится из седла, а татарин приготовился к

смертельному удару. Он дико зарычал, схватил татарина за шкирку,

приподнял из седла и так хватил об землю, что дух покинул того в одно

мгновение. За это Вячеслав сам чуть не расстался с жизнью. В то мгновение,

когда он отвлекся, один из нападающих ловко махнул саблей и снес воеводе

маковку шлема. Еще чуть-чуть и не маковка, а голова его покатилась бы по

земле.

Ермилу нашли после боя, благо татарва отступила, в куче трупов и

раненых, думали, что он не выживет: все тело его покрывали колотые и

резаные раны. Месяц он лежал пластом и говорил еле-еле. Но за ним, кроме

домашних, ухаживала соседка, которую многие считали колдуньей. Она

мазала раны медвежьим жиром, смешанным с каким-то настоем, жгла над

ним сушеную крапиву и полынь, осыпавшиеся с них искры приятно

обжигали. Заворачивала в волчью шкуру и держала напротив огня. А самое

главное, поила каким-то нестерпимо вонючим отваром из лягушек. Когда

Ермила выздоровел, кличка «недобитый» прилипла к нему.

– Спасибо вам, люди, – молвил Вячеслав. – Костьми-то ляжем, но мурзу

не одолеем. Помощи нам ждать неоткуда – туляки отрезаны от нас татарвой

да и рязанцы не подоспеют. У коломенцев своих бед теперь хватает.

Каток войны

169

Поступим так: остаются все, кто может держать оружие. Дети в

сопровождении стариков отправятся за реку в Горы, а потом, кто хочет в

Озерок1)

. Собирайтесь. Ночью тайным ходом под Окой уходите. Все

остальные – устраивайтесь на стенах. Женщины, готовьте костры и котлы,

кипятите смолу и воду на головы басурманам.

После этих слов воеводы выступил вперед старец.

– Воевода, все ты сказал правильно, но забыл о главном. Мурза спалит

город, а с ним сгорят и наши храмы.

– Что ты предлагаешь, мудрый старик? – спросил воевода. – Мы же не

можем спрятать церкви.

– Спрятать церкви не можем, а вот иконы и святыни наши – должны.

Пока они живы, жива будет и Земля Русская. Нас побьют, так новые люди

народятся, а новые люди построят и новые города, и новые храмы.

– Но здесь прятать иконы опасно, – ответствовал воевода. – Татарин

хитер, не приведи Господи, найдет их, тогда – беда. За стенами города тоже –

там теперь татарских разъездов в лесах кишмя-кишит.

– Так что же будем делать? – крикнул кто-то из толпы. – Неужто все

уйдет басурманам?

– Иконы нужно переправить за Оку и спрятать в лесной чащобе в

буреломе, подальше от человеческого глаза. Я знаю такие заветные места за

Комаревым станом, – спокойно молвил старец.

– Быть посему, – сказал воевода. – Складывайте иконы в холщевые

мешки, берите в дорогу провиант, инструмент и поспешайте в ночь уйти, да

не заходя в Озерок, пока люди спят, добирайтесь до леса. А мы снарядим вам

отряд человек десять. Будут охранять от ненужных встреч.

Через несколько часов все было готово к отправке. Возглавлял

носильщиков наш старец. Перед дорогой он усердно крестился, а вместе с

ним и все остальные, собравшиеся на проводы святынь. Мешки были

розданы воинам, старикам и детям. Наконец, они двинулись, поочередно

исчезая в горниле подземного хода. Когда исчез последний человек, воевода

оставил возле входа охрану и приказал никого не подпускать, а часа через

два, когда люди выйдут из него, засыпать его камнями и заровнять землей,

чтобы у защитников города не возникало соблазнов.

Слава Богу! Ход был еще сравнительно новый, и его свод закреплен на

крепких дубовых сваях. Но вода просачивалась через него и в некоторых

местах достигала идущим до пояса, а кто был поменьше ростом – и выше.

Чем дальше они устремлялись от входа, тем труднее становилось дышать.

Кто был послабее начинал задыхаться, но осознание Святого смысла

1) Старые названия Озер: Озерки, Озерок.

Каток войны

170

возложенного на них дела и молитва помогали стару и младу преодолеть тот

ужас, в котором они оказались. Они даже не ощущали, что их ноги давно

окоченели в холодной воде, а сами они пребывают в полуобморочном

состоянии. Свет факелов представлялся ангельским светом, указывающим

праведный путь, которым нужно было доставить свой Священный груз на

место.

Наконец-то дышать стало легче, и силы быстро возвращались к людям,

воодушевленным приближающимся окончанием пути. Выбравшихся из хода,

к их удивлению, встречали незнакомые монахи. Они забирали мешки и

грузили на невесть откуда взявшиеся подводы. Другие раздавали сухую

одежду и хлеб с горячей травяной настойкой. Никто не знал, что старец

загодя отправил верного ему посыльного в ближайший монастырь за Окой с

наказом встретить беженцев. Когда последний человек вышел из хода,

старец, как и было условлено между ним и воеводой, приказал засыпать и

этот вход так, чтобы на его месте образовался холм – тайный знак.

– Колеса у повозок хорошо смазали? – Обратился он к монахам, –

скрипеть не будут, а то татарин чуткий, он за версту все слышит и носом

чувствует?

– Смазали и унавозили а сверху замазали навозом, повозки перетянули,

металлические кольца на лошадиной упряжке замотали тряпками, ничто не

скрипнет, не хрустнет.

– Люди, – обратился он к старикам и детям, – вы достойно выполнили

Богу угодное дело. Я освобождаю вас от дальнейших испытаний. Дальше

груз доставят эти славные служители Господу Богу, – он показал на монахов,

выстроившихся вдоль обоза, – и семь наших славных воинов, а трое из них

пойдут с вами. Заваливайте вход и отправляйтесь в Горы там вас встретят и

определят на жительство. Дорогу ваши старики знают. Да смотрите, не

болтайте о нашем грузе ни между собой, ни тем более с чужими людьми. Не

навлекайте на себя гнева Господня, иначе падет на вас кара Небесная.

Ужаснулись люди от этих слов и притихли, а обоз двинулся влево по

пойме в обход Озерка.

Идти было легко, так как пойму совсем недавно выкосили и сено уже

убрали. Путники шли по обильной холодной росе, сгущающийся туман

проникал под доспехи воинов и подрясники монахов. Ночная свежесть им

особенно не мешала, так как от нервного возбуждения и быстрой ходьбы их

лбы и спины быстро покрылись испариной. Судя по всему, травяной настой,

которым угощали монахи, был непростым, а лекарственным. От него путники

чувствовали внутри себя приятное тепло и прилив силы.

Вскоре туман достиг такой плотности, что свет луны и мерцание звезд

еле-еле пробивались через него. Факелы загасили еще при выходе из

Каток войны

171

подземного хода. Однако, старец уверенно шел впереди обоза, как будто по

хорошо натоптанной и освещенной дороге. Вдруг он приказал всем

остановиться.

– Сейчас мы пойдем вдоль Песчанного озера, туман усилится. Брат

Алексей, – обратился он к одному из монахов, – там, в повозке, должны быть

веревки. Достань их. Братия, привяжитесь веревками к повозкам, чтобы

никто не отстал и не потерялся в тумане. Два воина пусть идут за последней

повозкой, два – вместе со мной впереди, остальные распределитесь

равномерно вдоль обоза. Не разговаривать, смотреть под ноги и по лужицам

не ступать, дабы грязью не чавкать, ступать не слышно как кошка, обоз

двигать медленно.

Все сделали так, как было сказано. Обоз прижался к прибрежным

зарослям ивняка, на фоне которого он меньше просматривался. Туман есть

туман. С ним шутить не стоит. Это такое таинство природы, когда человек

перестает видеть мир в привычных ему образах. Туман позволяет ему

увидеть отдельные части окружающей его природы, которые рождают

небывалые картины мистических видений и образов. Оказавшись в тумане,

человек полностью попадает в его власть и зависимость от него. Он даже

может видеть знакомые ему предметы, но не узнавать их, что приводит его в

еще большее замешательство.

Обоз двигался медленно без единого звука, а темный фон ивняка хорошо

скрывал его присутствие. Старик время от времени оборачивался, и воины,

следовавшие с ним, видели, как он разводил руками над обозом, будто хотел

накрыть его чем-то, при этом неслышно шевелил губами. По всему было

видно – приколдовывал. Так дошли они до того места, где от озера в пойму

стало проглядываться какое-то темное образование. Старик знал – это ивняк

клином выступал на луг. Косари летом здесь оставляют спутанных лошадей,

пока косят траву. Когда солнце двигалось по небу, одна из сторон ивняка

обязательно отбрасывала тень, солнце перемещалось, а тень двигалась вокруг

зарослей, и лошади целый день паслись в тенечке, где было прохладнее, и

слепни не так беспощадно их жалили, как на лугу на открытом пространстве.

Вдруг в кустах коротко и надрывно вскрикнула ночная птица, словно

увидела страшный сон и предупреждала случайного путника о чем-то,

вскрикнула так, что в предутренней тиши от неожиданности у всех по спинам

пробежали мурашки.

– Легки на помине, – прошептал старец, – татары пожаловали, я их

минут пять уже чувствую. Иди к обозу, – прошептал он монаху, – пусть

прижимаются ближе к кустам, приготовятся к бою и ждут команды. Без

команды ни-ни, чтобы лишнего вздоха не было. А ты, – повернулся он к

другому, – ложись и затихни, будешь при мне.

Каток войны

172

Не успел воин раствориться в тумане, как впереди из кустов в промоине

тумана мелькнул отряд человек пять. Воины сидели на конях – как замерли.

Вперед выдвинулся один из них, правой рукой он держался за саблю, левой –

за повод и медленно поводил головой, высматривая окрестности. По всему

было видно, что он чувствовал кого-то рядом, но кого понять до конца не

мог. Он повернулся к своим воинам и дал сигнал одному из них. Тот

проворно и неслышно спешился, стал ползать вокруг, всматриваясь и

принюхиваясь.

– Ищет следы, – прошептал себе под нос старец и продолжил усердно

молиться, разводя при этом в сторону татар руки.

Туман вновь закрыл их отряд своей пеленой. Старик, а вслед за ним и

его воин перекатились ближе к кустам, где трава была некошена и за лебедой

они были абсолютно не видны. В новой промоине тумана старик отчетливо

увидел морду татарской лошади, и как она скосила своим глазом в его

сторону. «Неужто разглядела меня», – мелькнуло у него в голове. Он спешно

выбросил руку вперед, как бросил шепотку чего-то. Лошадь резко моргнула и

одновременно тряхнула головой. Татарин не глядя на нее похлопал рукой по

морде, а сам продолжал принюхиваться и присматриваться кругом. Старик

тоже глубоко потянул воздух носом и отчетливо почувствовал на лугу запах

конского пота и костра. В этот момент в тумане мелькнули искры невидимого

костра. «Понятно, – подумал он, – ночной табун, кто-то, видимо, из

табунщиков проснулся и пошевелил еще горячие искры костра. Вот искры от

колчужки и взметнули, обнаружив присутствие людей. – Теперь татарин

перестанет нас вынюхивать и побоится себя обнаруживать: вдруг это не

ночное пастбище, а дозор из Озерков?» Действительно, отряд татар

развернулся назад и спешно удалился. «Слава Богу! – перекрестился старик, –

пронесло. Но хитрый татарин может и не уйдет, а спрячется в кустах и

дождется, когда туман рассеется, чтобы наверняка убедиться: лошади там

пасутся или заслон ночует? А что нам делать? Ждать утра, – значит утром

обнаружить себя. Остается одно повернуть на луг и идти тихонько вокруг

костра, только с другой стороны. Татарин, если и увидит нас, то не поймет,

что мы сами по себе, а не заслон, а если это наши, кто бы они ни были, то

всегда сможем с ними объясниться». Так и поступили. На всякий случай

старик послал вперед воина на разведку, а обоз круто развернулся к маневру

вокруг костра.

Уже почти рассвело, когда путники добрались до Комарёва бугра, но

старец не пошел на него, а повел обоз низом, обогнул его и остановился у

родника перевести дыхание и напиться воды.

Проделанный обозом путь обошелся вроде как без лишних глаз.

Наступило то время суток, когда природа уже проснулась, но солнца еще не

Каток войны

173

было видно, оно только набирало силы, чтобы в какой-то момент вынырнуть

из-за дубравы. Теперь наши путники были спокойны, т.к. лес был перед

ними, и они надеялись скрыться там, так и оставшись незамеченными. Воины

ослабили на себе доспехи, монахи убрали свои мечи под подрясники. Однако

оказалось, что у родника они не одни, на здоровом валуне сидит и озирает их

незнакомый старец с крюкастым посохом в руках. Они учтиво поздоровались

с ним, чувствуя, что это не простой старец.

– Бог в помощь вам, – сказал он.

Старец, сопровождавший обоз, выступил вперед.

– Слава Богу, – сказал он, – встретились.

Старцы обнялись как давнишние знакомые.

– Как добрались?

– Милостью Божьей. Чуть на татар не напоролись, но я отвел им глаза,

да на лугу кто-то ночевал, не разобрались. Перейдем к делу. Времени мало, а

до свету нам надо управиться – уйти подальше в чащобу. Сундук взяли

самый большой в городе: моренного дуба и кованый, освятили в храме.

– Вот тебе фляга с водой, без нее тайное место не найдете. Я очертил

круг. Чужой человек будет топтаться рядом, а к кладу не доберется. Когда

дело будет сделано, побрызгай из фляги на это место еще для верности. А

сейчас повесь ее на пояс и знай: пока фляга не тянет, значит идете верно, как

начнет тянуть, значит нужно вернуться на прежнее место и идти дальше.

– С лошадьми да с повозками продеремся ли через чащобу? Может

лучше пойти ближе к речицкой дороге?

– Ни, ни. Что бы попасть на речицкую дорогу придется пойти Завал-

овраг. А место это не чистое. Рассказывают, что на дне его совсем не

приметная яма, ее называют еще Провальная яма, так как все, кто попадет в

нее, от туда не возвращается, всех и все она засасывает, даже ручей, что течет

по Завал−оврагу, попадая в нее, не вытекает, а уходит в песок. А еще,

сказывают, что по ночам там собираются на свой шабаш ведьмы, а из ямы

вылезают здоровенные мужики с землистым цветом лица и по ночам шастают

по лесу. Мне кажется я издаля видел таких. Так это или нет, не знаю, врать не

буду, но сам стараюсь от тех мест держаться подальше. И вам советую.

– Да много на Руси видали «черных мужиков», да с востока и Запада

немало было завистников и недругов наших. Но ничего, ровен час мы им

покажем, всех зароем в их же ямах.

– Пока фляга с тобой, не боись, бурелом пред вами будет расступаться.

Охрана вам уже не потребуется, отправь ее назад да накажи молчать.

Старец подозвал к себе охрану, приказал старшему построить отряд.

– Славные воины, – обратился он к сопровождавшим, – вы выполнили

свой долг, дальше мы одни будем действовать, а вы возвращайтесь в

Каток войны

174

Ростиславль и помните об обете молчания. Дорогу вдоль Оки найдете и

знакомый ростиславский обрыв не пропустите. Со стороны реки вряд ли на

татарву попадете. С Божьей помощью и Оку переплывете, и на бугор

выкарабкаетесь. Храни вас Господь! Утекайте.

Старший дал команду, и витязи легким шагом, почти бегом поспешили в

обратный путь. Они не попросили даже хлеба на обратный путь, т.к. теперь

все их мысли были направлены туда за Оку на бугор, где, может быть,

именно в это время решалась судьба их города.

– А теперь послушай главное, – старцы посмотрели на притихших и

прислушавшихся монахов и стали о чем-то шептаться, потом один из них

встал. – Что братья, отдохнули? Пора двигаться. Езжайте аккурат вот на тот

дубок на краю леса. Я вас провожу.

Обоз двинулся дальше, и монахи не знали о чем шептались старцы,

следуя за ними. Только с тех пор никто больше не видел ни этих старцев, ни

монахов, ни этот обоз, – закончил свой рассказ Николай Васильевич.

– Ну, Василич, и историю ты мне загнул. Только странно, откуда ты-то

ее знаешь, если из той чащобы, как ты рассказываешь, никто не вернулся?

– Я много что про людей знаю, – старик серьезно посмотрел на Кузьмича

и продолжал, – да не все рассказываю. И эта весть пришла ко мне своим

путем. А здесь объявилась Марфочка, внешне она кажется чудаковатой, но на

самом деле она женщина с понятием, ясновидящая к тому же. Рассказал я ей

эту историю, а она мне на следующее утро и говорит: «Вижу я тот кованый

сундук и иконы вижу. Вопиют они, предвидят беду большую. И беда эта еще

не беда, а полбеды. Настоящая беда идет за ней. Вот та беда, так беда, она как

чума пожрет людей, разрушит землю нашу и польет ее кровью человеческой,

а вырастит на такой земле один чертополох и лебеда. Поэтому просятся те

иконы на свободу, хотят порадеть за Землю нашу и уберечь ее от пришествия

антихриста, когда брат будет убивать брата, а слуги антихристовы станут

громить и грабить храмы, устраивать в них вертепы, петь песни

непристойные и танцы танцевать ведьмячьи.

Вот и подумал я: «Не зря открылась мне тайна эта, и Марфочка

объявилась не зря – помощница мне и поводырь мой. Место-то она видит, а

где оно находится не знет. Неместная она. Но я по Откровению тому понял, в

какую сторону надо ходить. Мы ходим все лето. А ты говоришь: «Золото,

камни». Здесь дела посерьезнее будут.

– Коли так, Бог тебе в помощь.

– Ты, Евстафий Кузьмич, известно, мужик серьезный, скажу тебе по

секрету, только ты молчи, место-то я, считай, все-таки нашел. Но к кладу не

пускает меня навет тех старцев-колдунов. Хожу вокруг него, а преодолеть

черту не могу. Силы у них, видать, было поболее моей.

Каток войны

175

– А может, не время еще им объявляться?

– Все в воле Господа. Может, он меня испытывает, а так, зачем же он

ниспослал на меня это Откровение? Ну, пошли, народ уже двинулся.

Переправа прошла привычно деловито. Евстафий Кузьмич, проникшийся

рассказом Николая Васильевича, заплатил за его проход по мосту и его

спутницы по пяти копеек, за свой проезд – десять копеек, и вскоре его

двуколка выкатила из−под берега на простор заливных лугов, за которыми

отчетливо были видны Озеры с их традиционными приметами и

неотъемлемыми атрибутами: церковью, купол которой возвышался над всеми

самыми высокими постройками села, фабричными трубами, пожарной

каланчей и голубятнями. В селе была всего одна водонапорная башня, и в

основном селяне пользовались колодцами. Евстафий Кузьмич оглянулся, с

удовольствием полюбовался на свой пятистенок под железом на бугре той

стороны Оки. Дом возвышался над всей деревней и был виден как на ладони.

– Надо же, – подумал Евстафий, – позади меня верховодит мой

пятистенок, впереди – храм Божий. Никак добрый знак! Как-то раньше я на

это не обращал внимания. Дай-то, Господи и Святые угодники!

* * *

Вскоре в деревне стало известно, что Николай Васильевич пропал. Ушел

однажды как обычно и вот уж который день не возвращается. А с ним и

Марфочка исчезла, так никто и не узнал, откуда она пришла и куда

удалилась. «А, может, он смог проникнуть в тот круг и назад оттуда не смог

найти хода?», – подумал Кузьмич.

Со временем ему вспомнится рассказ старика, жизнь привела к этому, и

он все чаще будет задумываться о том, что не зря хитрый колдун рассказал

ему эту историю. О-ох, совсем не зря. Видно «черных мужиков» и всякой

прочей нечисти навек хватит.

5 июля 1914 г.

Германия, Потсдам

резиденция кайзера

Вильгельма II

Вильгельм II принял в Потсдамском дворце австрийского посла Сегени.

Посол сильно нервничал относительно позиции России в австро-сербском

конфликте.

– Российская пресса, – докладывал он – переполнена антиавстрийскими

публикациями. Грозит силой оружия поддержать братьев сербов в случае

Каток войны

176

войны, а у нас венгерский председатель Совмина Тиса за спиной. Он никак не

хочет свыкнуться с мыслью о неизбежности войны.

– Это не аргументы, – непреклонно заверил посла Вильгельм II. При

этом ни один мускул не дрогнул на его лице. – Позиция России в любом

случае будет враждебной. Нам это известно и нас это не смущает. Германия

поддержит Австро-Венгрию со всей решимостью союзнических обещаний. У

нас к этому все готово: план мобилизации мы разработали еще в марте.

Германия превосходит Россию по всем позициям военной подготовки. А

Россия, мы это знаем, еще не готова к войне.

Что же касается Тисы, то у нас достаточно сил и средств, чтобы убедить

его в необходимости изменить свою позицию.

После беседы с Вильгельмом II Сегени отправил отчет в Вену, который

успокоил местную политическую элиту. Теперь все ждали информацию из

Лондона от посла князя Лихновского, который должен был встретиться с

министром иностранных дел Великобритании сэром Эдуардом Греем. После

утешительных заверений канцлера в Вене не стали дожидаться отчета

Лихновского и назначили на 7 июля заседание Правительства.

6 июля 1914 г.

Великобритания, Лондон

Министерство иностранных дел,

кабинет лорда сэра Эдуарда Грея

Визит германского посла господина Лихновского к Э. Грею был

составной частью европейской дипломатии по зондажу настроения ведущих

европейских политиков, глав государств и правительств. Всем было известно,

что от выбора сэра Грея зависит политика Великобритании и не только.

Прежде чем делать решительные шаги, многие в Европе ждали, что скажет

мининдел Великобритании. Господину Лихновскому выпала нелегкая задача:

его раздражала манера Грея говорить коротко и непонятно. У Лихновского

итак голова шла кругом от навалившихся на него проблем, а здесь еще сэр

Эдуард со своими манерами.

Действительно Эдуард Грей – человек всегда с пугающе

сосредоточенным выражением немигающих глаз, с безукоризненной

внешностью, прекрасно воспитанный, изысканно вежливый, сдержанный и

невозмутимый в любых ситуациях сбивал с толку своих собеседников, когда

отвечал на их вопросы таким образом, что задававший их не мог понять, чего

в них больше: многозначительности или бессодержательности, скрывавшей

истинные мысли Грея. А скрывать ему было что – желание войны, но многие

в Правительстве настаивали на нейтралитете Англии. Они считали: пусть

Каток войны

177

континентальные европейцы передерутся в пух и прах, пусть Германия

превратится в руины, а Россия в страну дикарей. Дело Англии – это торговля,

но для нее необходима свобода от обязательств. Грей же был убежден, что

новые территории расширят возможности торговли. Тем более, по заверению

первого лорда адмиралтейства У. Черчиля: «Ни разу в течение трех

последних лет мы не были так хорошо подготовлены». Официально

правительство этот вопрос еще не обсуждало ни разу, а Лихновский и многие

другие визитеры настаивали на прямом ответе. Таким образом, министру

приходилось хитрить перед европейской дипломатией и выкручиваться в

правительстве, сохраняя при этом мину борца за мир.

Если бы он однозначно заявил, что Англия не намерена сохранять

нейтралитет, то вопрос о предстоящей войне мог сразу же отпасть.

– Австрия рассчитывает на поддержку Германии, – волнуясь, сообщил

Лихновский, – если мы ей откажем, то Вена будет очень недовольна, а если

поддержим, то возникнут серьезные осложнения с Россией.

Заявляя это, он рассчитывал на откровенность Грея. А зря. Большая

политика не терпела откровенности. Грею важно было поддержать настрой

Вильгельма II, не выдавая позиции Англии.

– В нашем Парламенте, – сказал сэр Грей, – я уже публично высказывал

сочувствие императору Францу-Иосифу, – Грей многозначительно посмотрел

на Лихновского, – могу это сочувствие еще раз повторить.

– Мы рады столь теплому отношению к нашему общегерманскому горю,

– Лихновский очень хотел бы видеть в этом сочувствии поддержку

негодования немцев и их бряцанью оружием. Однако Грей сверх этого ничего

не произнес, так как его выступление в Парламенте было лишь актом

вежливости и ничем большим, поэтому он поспешил перейти к обсуждению

политики России. Сэр Грей всячески стремился убедить посла, что Россия

настроена вполне миролюбиво. Лихновский под эти слова старался

«протащить» свое.

– Господин министр, согласится ли Англия в случае конфликта оказать

умиротворяющее воздействие на Россию? – задал он прямой вопрос.

– Англия не связана ни с Россией, ни с Францией договорными

отношениями и располагает полной свободой действий. Если австрийские

меры в отношении Сербии будут проведены в определенных рамках, то

будет, конечно, сравнительно легче склонить Петербург к терпимости.

Лихновский был в восторге от этих слов Грея, которые, в сущности,

мало чего значили, но побудили его сделать нужное заверение, что Австрия

не стремится к захватам в Сербии и уничтожению Франции.

На этом довольные друг другом собеседники расстались, и Лихновский

поспешил отправить шифровку отчета, зная, что на завтра запланировано

Каток войны

178

заседание Правительства Австро-Венгрии. «Грей, – сообщал он, – был

настроен весьма уверенно и в бодром тоне заявил, что он не имеет оснований

оценивать положение пессимистически».

Сэр Эдуард пригласил на 8 июля посла России господина Бенкендорфа.

Характерно, что в беседах с Лихновским Грей обрисовывал ситуацию

оптимистично, в то время как Бенкендорфу он всячески внушал мысль о

враждебности Германии к России.

8 июля 1914 г.

кабинет сэра Эдуарда

Как и при встрече с Лихновским, лицо Грея было непроницаемо, когда в

кабинет к нему вошел Бенкендорф.

– Господин посол, я пригласил Вас, чтобы высказать свою озабоченность

настроением Германии в отношении сербско-австрийского конфликта и

антирусскими настроениями, нарастающими в Берлине, – министр посмотрел

своим строгим немигающим взглядом в глаза посла.

– Сэр Грей, я не склонен драматизировать ситуацию. Однако, если

Австрия попытается использовать содеянное убийство, общественное мнение

в России не останется равнодушным.

– Вот почему положение представляется очень серьезным, – усугубил

слова Бенкендорфа Грей.

* * *

С каждым днем политическая атмосфера в Европе продолжала

накаляться. Консультации и зондаж пошли по кругу. Все были готовы к

большой войне, но не знали, как ее начать. Кайзер бряцал оружием, понимая,

что каждый упущенный день играет на руку России.

– Почему Австрия тянет с ультиматумом? – топорщил он усы и таращил

глаза на австрийского посла.

Россия в ожидании австрийского ультиматума Сербии призывала ее не

поддаваться на провокации. Царь сдержанно расхаживал по кабинету в

ожидании чуда: «А вдруг Германия не решится напасть первой».

Его заверяли, что: «Англия почти убедила кайзера в своем нейтралитете,

теперь у него руки в отношении России развязаны».

– В любом случае время играет на нас.

Австрия тянула с ультиматумом, надеясь, что английский сфинкс

наконец-то прямо и недвусмысленно подтвердит свой нейтралитет. Грей

заверял всех, что всей душой желает избежать большой войны. Локальный же

Каток войны

179

австро-сербский конфликт его не касается, заверял он Лихновского, главное,

чтобы Австрия не лезла на сербскую территорию. Пуанкаре, как истый

рыцарь и джентльмен, заявлял с прямотой контуженного капрала, что

Франция готова поддержать своих союзников и выполнить обязательства в

случае нападения на них.

* * *

Генерал Сухомлинов Владимир Александрович в эти дни изнывал от

массы забот, совсем некстати нахлынувших на его голову. В свои шестьдесят

восемь лет его больше занимали придворные интриги, годившиеся в мирное

время для развлечения царя, но в складывающихся условиях необходимо

было много думать и действовать, а этого-то он как раз и не любил.

Последствия безалаберности Сухомлинова аукнулись России в годы войны,

за что военного министра настигла суровая кара за содеянное, вернее сказать,

за преступную халатность: в 1916 году он был арестован за

неподготовленность армии к войне, а позже осужден на пожизненное

заключение.

Однако, волею судьбы ему удалось выбраться и из этой, казалось бы,

безвыходной ситуации. После Октябрьского переворота личность

Сухомлинова большевиков не волновала и они выпустили его на волю, а по

прошествии некоторого времени он успешно уехал в эмиграцию.

Ну, а пока приходилось терпеть все превратности обстановки

надвигающейся войны.

В бытность свою командующим войсками Киевского военного округа и

одновременно киевским, подольским и волынским генералом-губернатором,

он влюбился в молодую красавицу Катеньку Гашкович на 34 года моложе его

– женщину легкого поведения, способную на все ради нарядов и развлечений,

за которой ухаживал, а затем и женился богатый помещик Бутович. Молодая

девушка рассудила вполне разумно: чем все закончится с Владимиром

Александровичем неизвестно, а помещик под боком, дом на Крещатике и

богатое имение на берегу Днепра, но в 1908 году Сухомлинова перевели в

Петербург на должность начальника Генштаба, а затем – военного министра.

Для Катеньки это круто меняло ситуацию в пользу Владимира

Александровича.

Не долго думая, Сухомлинов забрал мужнину жену в Петербург. Та

посчитала, что мол, если дела обстоят таким образом, тогда, пожалуй, можно

и пренебречь еще совсем недавно данным словом любви и верности

Бутовичу.

Каток войны

180

Скандал ехал за Азором, так Катенька называла своего любимого пса и

Владимира Александровича, по пятам. В Киеве, а вскоре и в Петербурге

стало известно, что обиженный муж развода не давал. Тогда Сухомлинов

чуть-чуть не упрятал его в психушку. Муж Катеньки вознегодовал, а вместе с

ним возмутилось дворянство Полтавской губернии и сделало

всеподданнейшее представление о неблаговидных поступках теперь уже

военного министра в бракоразводном деле Бутовича.

Тогда Катенька посоветовала своему Азору распустить слух, что сей

помещик соблазнил к сожительству жившую у него в доме француженку-

гувернантку. Суд не смог допросить француженку, так как она давно уехала

на родину, но посчитал сие поведение Бутовича достаточным основанием для

развода. Скандал вроде как удалось погасить, если бы не новые

обстоятельства дела.

Когда эта история достигла Парижа и стала известна бывшей

гувернантке, та искренне возмутилась и посчитала свою честь оскорбленной,

а посему прошла медицинское освидетельствование, после чего посол

Франции явился в МИД России с протестом и медицинским свидетельством

того, что девица Жанета по сей день девственница.

Газеты подняли министра насмех, Дума негодовала, а Министерство

юстиции вынуждено было завести дело. «Губернские ведомости» в то время

писали: «Если министры будут красть жен у помещиков, что же тогда

получится? Значит, в таком царстве-государстве что-то не в порядке. Пока

государственные мужи судятся с землевладельцами, не ровен час к

управлению таким государством придут всякие сомнительные личности из

рядов вчерашних митинговых горлопанов».

– Как это все некстати, – раздосадованно молвил государь, – столько

важных дел на руках, а министры крадут чужих жен и судятся с

французскими фрейлинами.

– Сергей Дмитриевич, – обратился к Сазонову Николай II, – нельзя ли

как-то все это дело провести помягче, без лишнего шума и ажиотажа? А-то

как-то перед Европой неловко получается, да и люди от дел отрываются. И

вообще, какой пример подает Владимир Александрович другим? Этак,

неровен час какой-нибудь член Государственной Думы выкрадет у какого-

нибудь архиерея, прости Господи, его матушку или дочку.

После этого скандал начал затихать, так как оказалось, что документы,

потребовавшиеся в Министерство юстиции, в МИДе не были обнаружены.

Что ж, как говориться, на нет и суда нет. Владимир Александрович и

Катенька постепенно пережили скандал и еще долгое время прибывали в

любви и согласии.

Каток войны

181

23 июля Вена наконец-то поручила своему послу в Белграде вручить

правительству Сербии ультиматум. «Браво! – воскликнул Вильгельм II,

ознакомившись с текстом ультиматума. – Признаться, от венцев такого

энергичного тона даже не ожидал».

Сазонов от имени Совета министров предлагал сербам уступить и

заявить, что они вручают свою судьбу великим державам. С германским

послом он говорил о том же, что и раньше, но уже более твердым тоном.

Из десяти пунктов Сербия приняла девять и только возражала против

участия австрийских представителей в расследовании обстоятельств убийства

герцога Фердинанда II.

Но австро-венгерскому послу барону Гизлю уже этого было достаточно,

чтобы он потребовал паспорта членам миссии и в этот же вечер покинул

Белград. 28 июля австро-венгерское правительство объявило войну Сербии.

В ночь с 28 на 29 июля британский флот вышел из Портлэнда и с

потушенными огнями, пройдя пролив, направился на север к Оркнейским

островам на свою боевую базу в Скапа-Флоу.

29 июля 1914 г.

Великобритания, Лондон

Министерство иностранных дел,

кабинет сэра Эдуарда

29 июля сэр Грей наконец-то прояснил позицию Англии.

Во время встречи с Лихновским сэр Эдуард не сказал ничего нового. Но

Лихновский уже который день чувствовал, что Англия готовится воевать.

Через некоторое время в тот же день после визита Грей позвонил

Лихновскому:

– Положение все больше обостряется, – сказал он и пригласил посла на

очередную беседу.

– Британское правительство, – сказал он, – желает, как и прежде,

поддерживать прежнюю дружбу с Германией и может остаться в стороне до

тех пор, пока конфликт ограничивается Австрией и Россией по поводу

Сербии. Но если в него втянется Германия и Франция, положение тотчас

изменится, и британское правительство при известных условиях будет

вынуждено принять срочные решения, так как в этом случае нельзя долго

оставаться в стороне и выжидать.

Лихновский ждал подобного признания, но где-то внутри себя гнал

мысль, что это произойдет. А если и произойдет, то как-то иначе. Во всяком

случае не так по-будничному просто и в присущей Грею манере кратко, без

Каток войны

182

лишних церемоний, тумана и двусмысленности, в которые он любил облекать

свою мысль.

Грей замолчал. Лихновский чувствовал, что его тело то ли каменеет, то

ли немеет. Он беспомощно смотрел на Грея.

– Что с Вами? – спросил министр.

Лихновский встал, постоял какое-то время и снова сел.

– Что я скажу кайзеру? – в задумчивости произнес он и снова посмотрел

на Грея.

– А Вы ему, мой друг, не говорите ничего. Просто передайте мои слова.

Лихновский снова молча встал и, забыв попрощаться, направился к

выходу. Грей, проводив взглядом обескураженного посла, вернулся к чтению

аналитической справки по европейской прессе.

«По завершению земельной реформы война с Россией будет не под силу

никакой державе», – читал он выдержку из берлинского журнала «Русская

культура и народное хозяйство», его редактора и участника комиссии

Аухагена профессора М. Зеринга. – Немцы правы, – подумал Грей, – вот

только каких откровений они от меня ждали? Элементарный стратегический

расчет показывает невозможность нашего нейтралитета, но они, наивные

люди, хотели, чтобы мы раньше времени заявили об этом».

Грей поднял телефонную трубку и попросил телефонистку соединить его

с главным лордом военно-морского адмиралтейства сэром Уинстоном

Черчилем.

– Сэр Уинстон, здравствуйте. Как Вы знаете, надеюсь, в Европе наконец-

то «заплясали столы», и сами зачинщики, на мой взгляд, испугались, что час

«Х» настал. Исходя из этого, мне хотелось бы предварительно перед

заседанием Правительства обсудить с Вами задачи, вытекающие из

складывающейся ситуации.

– Сэр Эдуард, – прохрипело в трубке, – я готов к такой встрече и сам

собирался звонить по этому поводу. При этом хотел бы сообщить, что наши

«гуси» сегодня ночью покинули Портленд и, не зажигая бортовых огней,

отправилась к Оркнейским островам в порт Скапа-Флоу. Надеюсь, что

присутствие эскадры на Пентланд-Ферт обезопасит наши острова от

возможности неожиданных действий германского флота.

29 июля 1914 г.

Германия, Берлин

кабинет Вильгельма II

Каток войны

183

– Какая же этот Грей низкая торгашеская сволочь. Он постоянно пытался

нас обманывать обедами и речами. И король их тоже хорош, обещавший мне

нейтралитет как можно дольше, – кричал Вильгельм II, прочитав телетайп

Лихновского. – широкими нервными шагами шагал по кабинету и таращил

глаза на присутствующих, от чего монокль его ежеминутно выпадал из глаза,

и он снова и снова монтировал его на место. – Двуличный Грей! Думает, мы

не понимаем: стоит ему сказать только одно серьезное предостерегающее

слово, и в Париже, и в Петербурге сразу притухнут. Мерзкий сукин сын!

Вместо этого он угрожает нам, – Вильгельм II в очередной раз поймал

падающий монокль, достал из кармана платок и стал протирать его.

Присутствующие в полной тишине наблюдали за этим его действием и

последующей установкой монокля на прежнее место.

Было очевидно, что Вильгельм II не ожидал такого развития событий.

Руководство Германии было близко к панике. Теперь вместо подталкивания

Вены к активности, Берлин начал уговаривать австрийцев только занять

Белград и принять посредничество Грея. Но Вена эти предложения

отклонила, пообещав соблюдать в общении с Лондоном вежливость.

* * *

29 июля Николай II подписал Указ о всеобщей мобилизации, а 1 августа

в Мининдел явился посол Германии граф Пурталес. В полном волнении он

задал вопрос: «Может ли Россия приостановить всеобщую мобилизацию?»

Получив отрицательный ответ, он достал из кармана бумагу и передал ее

Сазонову со словами:

– Я должен вручить Вам эту ноту.

Сазонов внимательно прочитал ноту, объявлявшую Германией войну

России.

– Господин посол, – Сазонов с ироничной улыбкой посмотрел на

Пурталеса, – Вы передали мне два варианта ноты. Я могу выбирать по своему

усмотрению?

– Нет, – задыхаясь от одышки и злости, в некотором смущении коротко

парировал посол, – это два варианта в зависимости от Вашего ответа на наш

вопрос.

Германская нота объявляла войну России с 1 августа 1914 года. В этот

день под давлением лорда сэра Морлея и возглавляемой им прогерманской

группы в Правительстве Грей предложил Лихновскому обсудить вопрос о

возможности нейтралитета Англии и Франции при условии, что немцы дадут

обещание не нападать на Францию. Очевидно, английское Правительство

стремилось направить удар Германии на Россию. Однако, когда Германия

Каток войны

184

запросила Правительство Франции: «Готова ли она сохранять нейтралитет?»,

Пуанкаре артистично заявил, что Франция не оставит своих союзников в

тяжелое время и заранее не может ничего сообщить о своем возможном

поведении, потому она сохраняет свободу действий. В этот же день был

составлен текст объявления Германией войны Франции, и 3 сентября нота

была передана французскому Правительству. Бельгия же обратилась к

Великобритании за помощью перед лицом угрозы нападения со стороны

Германии.

Английский сфинкс из Foreign Office наконец-то улыбнулся: «Теперь

посмотрим, что запоет Морлей со своими пацифистами. Мы готовы

прихлопнуть его как надоевшую муху».

В первой половине дня 3 сентября Правительство Великобритании

приняло решение вступить в войну, а днем 3 сентября сэр Грей выступил в

Парламенте. Весь мир затаился в ожидании того слова, которое окончательно

определит расстановку сил в войне. Грей, как настоящий борец за сохранение

мира, выразил сожаление, что «европейский мир не может быть сохранен, так

как некоторые страны усиленно стремятся к войне». Он подробно обосновал

политику Правительства, после чего Парламент выразил ему полное доверие.

4 августа Правительство Великобритании предъявило Германии

ультиматум, а после истечения срока его действия в германском посольстве

было получено письмо: «Правительство Ее Величества, – прочитал

Лихновский, – считает, что между обеими странами с 11 часов вечера 4

августа существует состояние войны».

* * *

1 августа 1914 г.

Россия, Московская губерния,

Коломенский уезд,

село Речки

Вечерело, когда в Речки прискакал нарочный. Прохожие

останавливались, рассматривая его и соображая, чего это он на ночь глядя

прискакал.

– Беда, – отвечал он на вопросы, не останавливаясь, и мчался дальше. –

Вставайте, люди по домам! Беда пришла ко всем и к вам!

– Беда? – в недоумении вторили люди. – Какая такая беда? Откуда ей

взяться?

Министерство иностранных дел (в Англии).

Каток войны

185

Вскоре ударили в подвешенный кусок рельса. Его тревожный звук в

неурочный час не оставлял сомнений: беда. Вот тебе, нате, жили не тужили,

век беда не шаталась, а к нам прикатилась. Бросив дела, народ бежал на

площадь, где кучковался в ожидании старосты. На устах у всех было одно:

«Беда!»

– Не кстати бяда прибедилась. Об уборочной думать надо.

– Не было печали, да черти накачали.

– Погодите вы чертей вспоминать на ночь глядя. Где наша не пропадала?

Бяду бедовать не привыкать. Выбедуемся и мы. Вода прошла, и бяда прошла.

– Не хмель бяда, похмелье.

– Тихо, тихо вы. Староста пришел.

– Мужики! – кликнул староста. – Приготовьтесь выслушать, – он снял

шапку. – Дождались, бяда пришла… Война.

Толпа глухо охнула, и по кругу прошел взволнованный гомон:

– Во-на, какая она бяда-то. Кому же неймется на сей раз?

– А на сей раз неймется немчуре, – объявил староста.

– Давно их не слыхали и не видали. Мало нам турка под боком. Теперь

фрицы-колбасники опять проголодались, как те вороны, что шастают по

чужим полям? Буженины нашей захотелось, да грудинки копченой?

– Видали мы таких. Победим и этих.

– Пробедуешь..? А урожай-то кто убирать будет? Ребятишек загребут, а

бяда не живет одна. Одну бяду сбудешь, всех бед не перебедуешь.

– Что ни говорите, мужики, – продолжал староста, а от бяды не уйдешь.

Пришла бяда, отворяй ворота. Вот послушайте, что скажет посыльный.

Посыльный зачитал указ о всеобщей мобилизации.

– Так-то вот, – подытожил староста, – завтра к обеду мужики сами все

приходите и приводите сыновей, жребий тянуть будем. Всем быть

обязательно, не наводите на грех детей прятать. Оставляйте по грамотному

доверенному от двадцати пяти дворов на сверку списков и расходитесь.

– Вот так бяда, – мужики не спешили расходиться. Обсуждали своих

доверенных в комиссию, обсуждали новость.

– Эта бяда не бяда, только б больше не было. Немец, он где? От нас

далече, глядишь, до нас и не докатится.

– Он-то может и не докатится, а сынов побьет, чтоб ему ни дна, на

покрышки. Бяда идет, бяду ведет, а третья погоняет.

– Как хотите, мужики судите, а бяда лиха, полы шинели заверни и пошел

солдатик, никуда не денешься.

– Да, уж, прощай, Труба зовет!

– Куда там, бяда не соседова жена, ее просто так не сбудешь.

Каток войны

186

* * *

Новобранцы прибывали на озерский вокзал, где из них формировали

команды и отправляли в уездную Коломну, откуда они следовали на Запад, в

учебные лагеря. Вокзал был полон народу не только призывников, но и

провожатых. Многие из них были в подпитии, а кто-то и откровенно пьян.

Среди отбывавших и провожавших мелькали лица речицких. Для порядку

вокзал и прилегающая к нему площадь были оцеплены казаками. За всем

столпотворением присматривали офицеры, старшие из них внимательно

наблюдали за происходящим и отдавали команды младшим, те сломя голову

бежали исполнять поручения. Во всем ощущалась привычная тому суетливая

обстановка.

– Ну, Михаил, пробил и твой час. Не посрами. Растили тебя, не думали,

не годали, что для войны растили. Даст Бог, вернешься живым и здоровым. Я

то же воевал, но видишь, ничего, все обошлось, не достала меня вражья пуля.

На рожон не лезь, но и помни, что трусость хуже смерти. Пиши, будем тебя

ждать.

Все по очереди обняли Михаила, поцеловались. Каждый, что-то сказал

от себя. Василиса вся в слезах только и повторяла: «Береги себя, сынок». А

что можно сказать сыну, провожая его под пули. Сама бы с ним поехала и

прикрыла бы собой, но такого не бывает.

Михаил сделал несколько шагов в сторону вагона, остановился,

повернулся к родным, поклонился им в пояс. «Прощайте и простите», –

сказал он и прибавляя шагу, почти побежал. Василиса перекрестила его в

спину: «Храни тебя Господь», – шопотном сказала она.

– Вот тебе и Михаил, вот тебе и мельница, а ведь хороший мог бы стать

из него мельник. Там его ждет другая мельница, она всех перемелит и наших,

и ихних, а каток еще и в землю закопает.

– Евстафьюшка, что ты такое говоришь-то на прощание? Акстись,

родной, и так уж нет сил терпеть.

– Ладно поехали, теперь только и остается, что ждать писем.

Два уже немолодых офицера, прогуливаясь по перрону, вели между

собой размеренную беседу.

– Как Вам, князь, новый набор? – спросил один из них.

– Я думаю о молодежи. Как-то так получается, что стоит подрасти

новому поколению, так какая никакая война для них завсегда сыщется. А

потом всякие там критики начинают травить баланду будто русский человек

никчемен в делах хозяйственных. Откуда же чему взяться? Смотрите, каких

молодцов вырвали из дел хозяйственных и торговых. Я смотрел призывные

листы: многие из них грамотные, начали приобщаться к хозяйству, ремеслу.

Каток войны

187

Половину, не менее, из них убьют на фронте. Столько же из тех, кто вернется

живым, будут калеками и больными. Какое здесь хозяйство? Только и

остается, что водку пить и на паперти стоять. Посмотрите, как они

прощаются. Русский солдат и все окружающие определенно уверены в том,

что раз война – значит смерть.

– Ничего не поделаешь. Главное не опозориться, не осрамиться со своей

ротой, а умереть красиво. Ведь суждено умереть один раз, и как достойно

ведь умереть за Родину на поле брани.

Для того и война, чтобы людей убивали. Обратите внимание вон на того

крестьянина с Георгием на груди. Наверное, в японскую получил. Как он

истово отвешивает поклоны на четыре стороны. Я однажды слышал, как один

крестьянин после команды «по вагонам», оглядел светлое, яркое летнее небо,

воскликнул: «Прощай, белый свет…».

– Да, уж, солдатики подобрались бравые, многие уже с Георгиями за

японскую и Балканскую, а унтер-офицеров сколько? Куда их столько

собрали, на всех и взводов не хватит.

– Зато полки и батальоны будут отменные, все и всех сметут, только

прикажи. А вот будет ли кому приказывать?

– Не знаю.., это не моего ума, конечно, дело, но какие-то сомнения

иногда посещают насчет господ старших офицеров. Вид у них, как на парад

собрались. Хотя тоже воевали и турка били, в японскую, правда, конфуз

вышел. Ну, да ладно, навоюем, там увидим.

Раздалась команда: «на посадку становись». Младшие чины засвистели в

свои свистки и приступили к построению команд напротив вагонов. И в это

время раздался тогда еще мало известный марш «Прощание славянки»,

который исполнял духовой оркестр пожарной дружины Озёр под

руководством брандмейстера М.Ф. Щербакова:

На заре сыграют трубы

И солдаты встанут в строй

Поцелуем жадным в губы

Распрощаюсь я с тобой.

Марш «Прощание славянки» с началом войны встал в первые ряды

великолепной русской военной музыки. С каждым днем мобилизации и

войны все больше и глубже проникал он в души человеческие. Происходило

это, наверное, потому, что люди слушали его ушами, а слышали самой

душой. Бывает и так, что человек слушает, а душа его не слышит – грош цена

такой музыке, баловство одно.

Каток войны

188

Марш был написан Василием Ивановичем Агапкиным в 1912 году под

впечатлением от происходившей тогда войны на Балканах. В то время он

служил в 7−м запасном кавалерийском полку в Тамбове. Уже в старости

писал: «Марш "Прощание славянки" был мною написан накануне 1−й

мировой войны под влиянием предшествующих событий на Балканах, когда

Турция агрессивно напала на мирные Балканские государства. Марш

посвящен женщинам-славянкам, провожающим своих сыновей, мужей и

братьев на священную защиту Родины. В мелодии отражено лирически-

мужественное прощание. Я преследовал цель, чтобы она была проста и

понятна всем. Марш – патриотический».

Марш действительно оказался понятен всем и стал символом

патриотизма. Мало у кого выдерживают нервы слушать его без слез: с годами

уж больно много он впитал в себя героизма русского солдата, горя и лишений

русских женщин, смерти и крови в войнах, в которых он участвовал.

Началась посадка в вагоны, а труба оркестра вместе со всеми

отбывавшими в полный голос прощалась с любимыми, с женами и детьми,

Отчим краем, у родителей и всех остальных просила прощения – одна за всех

и грехи каждого.

Прощай, Отчий край,

Ты нас вспоминай,

Прощай, милый взгляд,

Прости-прощай, прости-прощай...

Наступает минута прощания,

Ты глядишь мне тревожно в глаза,

И ловлю я родное дыхание,

А вдали уже дышит гроза.

Заканчивались последние приготовления к отправке очередного поезда.

Паровоз уже второй раз стравливал лишний пар. Солнечный день постепенно

затягивали грозовые тучи, как бы на прощание готовые пролиться печальным

дождем разлуки. Россия поднималась на войну, от которой мало кто ожидал

чего доброго. Под мерный стук уходившего поезда оркестр продолжал играть

прощальную, а провожавшие неохотно расходились по своим телегам, и

некоторые из них с какой-то тайной надеждой иногда еще оглядывались

назад, но отсутствие поезда и пустующий перрон не оставляли никаких

надежд. Война значит война, ее каток уже начал свое движение по полям

Европы.

Встань, Россия, беда приключилась,

Каток войны

189

Дух победы зовет: пора в бой!

И зовет нас на подвиг Россия,

Ты бровей своих черных не хмурь!

Все мы − дети великой Державы,

Все мы помним заветы отцов

Ради Знамени, Чести и Славы

Мы все пойдем в священный бой.

Алтарь Европы

С началом войны русская армия формировала на Северо-Западе фронт

против Германии, на Юго-Западе – против Австро-Венгрии. Однако посол

Франции в Петербурге М. Палеолог не давал покоя русскому командованию с

просьбами начать наступление еще и на Варшаву. Франции, боявшейся быть

раздавленной Германией, было наплевать на стратегию русских. Париж не

191

унимался в своем стремлении подтолкнуть Россию к скорейшему

наступлению на Германию через Варшаву, что нарушало все планы

российского Генштаба. 5 августа М. Палеолог был принят Николаем II и

умолял его начать наступление, после чего последовал приказ, и два корпуса

из Пруссии перебросили на Варшавское направление. А 10 августа

последовал приказ в ближайшее время начать наступление в Восточной

Пруссии. Военные специалисты были вне себя и оценивали ситуацию первых

чисел августа как самоубийство.

17 августа Россия начала наступление в Восточной Пруссии, где ей

противостояла 75 тысячная армия на ее 64 тысячи. Несмотря, казалось бы, на

выгодное положение германской армии, натиск I русской армии П.К.

Ранненкампфа был настолько силен, что немецкий генштаб готов был отдать

приказ об отступлении. К 20 августа поражение немцев было очевидным.

Притвиц отдал приказ об отходе за Вислу. Однако, после столь успешного

наступления армия Ранненкампфа неожиданно остановилась.

* * *

Ренненкампф Павел Карлович, родился в замке Паикуль близ Ревеля 17

апреля 1854 г., сын эстляндского дворянина, немца по происхождению,

генерала от кавалерии. Образование получил в Гельсингфорском пехотном

юнкерском училище и Николаевской академии Генштаба. Службу начал в

1870 г. унтер-офицером в 89 пехотного Беломорского полка.

Принимал участие в подавлении восстания ихэтуаней в Китае как

командир казачей дивизии, за что награжден орденом св. Георгия 4-й

степени. Во время войны с Японией командовал Забайкальской казачьей

дивизией и в Мукденском сражении 1905 г. проявил большое упорство. С

окончанием войны состоял в распоряжении главнокомандующего на Дальнем

Востоке. За боевые отличия награжден золотым оружием, украшенным

бриллиантами.

Во время революции 1905 г. получил приказ подавить революционные

выступления на железной дороге, которая связывала Маньчжурскую армию с

Западной Сибирью, что и было сделано его карательным отрядом. Среди

офицеров получил мрачное прозвище «желтая смерть», т.к. носил форму

Забайкальского казачьего войска с желтыми лампасами.

С января 1913 г. назначен командующим войсками Виленского военного

округа, а с началом Первой мировой войны в его округе было создано

управление 1-й армии, командующим которой он же и был назначен. В

Восточно-Прусской операции показал себя умелым командующим. На его

донесение Верховному главнокомандующему о том, что "все корпуса вышли

Алтарь Европы

192

из боя», великий князь Николай Николаевич ответил: «От всего любящего вас

сердца благодарю за радостную весть. Поблагодарите геройскую 1-ю армию

за ее труды. В дальнейшем в вашей энергии и помощи божьей уверен».

Однако новое наступление он начал вяло.

В начале октября 1914 г. штаб армии перебросили на Млавское

направление и фактически сформировали новую 1-ю армию, а германские

войска начали Лодзинскую операцию, в которой П.К. Pенненкампф не смог

перехватить у немцев инициативу и, несмотря на его решительные протесты,

командующий Северо-Западным фронтом генерал Н.В. Рузский отдал приказ

об отступлении. Он обвинил П.К. Ренненкампфа в непонимании обстановки и

добился его отстранения от командования армией и перевода в распоряжение

военного министра.

Действия генерала во время Восточно-Прусской операции стали

предметом разбирательства специальной комиссии. После чего в 1915 г. он

был уволен со службы «по домашним обстоятельствам с мундиром и

пенсией».

После Февральской революции П.К. Ренненкампф был арестован и

помещен в Петропавловскую крепость, где находился под следствием

Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Против

него фабриковались серьезные обвинения, но нужного количества фактов

собрано не было. Октябрьский переворот большевиков он не принял, поэтому

когда ему предложили вступить в Красную армию, он категорически

отказался, после чего Антонов-Овсеенко В.А. распорядился расстрелять П.К.

Ренненкампфа. Перед смертью Павел Карлович был подвергнут зверским

издевательствам.

20 августа 1914 г.

юг Англии

замок лорда сэра Оливера Соунсвиля

Получив известие о фактическом поражении германской армии в

Восточной Пруссии лорд Соунсвиль был взбешен, таким его еще не видели.

Он долго метался по кабинету как загнанная лисица в поисках выхода из

создавшегося положения. Но мысли его путались, а негодование мешало

принять разумное решение.

– Боже мой…! Боже мой…! – Думал он. – Сколько сил было потрачено

и, выходит, все напрасно. Кажется концепция «баланса сил» достаточно

твердо вошла в политическое сознание европейцев и на тебе: мощная

Германия, оставаясь такой же мощной, почти разгромлена, а Россия готова

Алтарь Европы

193

захватить Берлин и продиктовать волю державам. Расчет на то, что они

обескровят друг друга в изнурительной борьбе, полностью провалился.

Успокоившись сэр Оливер вызвал к себе Смита и усадил его писать

послание князю А.П. Шахову и графу де Жермену. Послания были краткими

и категоричными: «Срочно и любыми средствами остановить наступление

русских, хотя бы на какой-то срок, подключите к этой работе всех наших

друзей. Используйте для этого все возможные средства».

– Смит, – сказал он в заключении, – сами лично зашифруйте эти

телеграммы нашим сверхсекретным шифром и передайте их передатчиком –

одну по первой красной линии, вторую – по второй. Мою подпись не ставьте,

они и так поймут. Да припишите, чтобы подтверждения о получении сего

были посланы незамедлительно. На ключ посадите нашего лучшего радиста,

но ответ расшифруйте сами. Рукописные тексты телеграмм верните. Пока

почта не уйдет, от радиста не отходите ни на шаг. И прикажите готовить наш

походный багаж – едем в Лондон.

Через час тридцать две минуты Смит вошел в кабинет сэра Оливера и

протянул ему ответ из Европы. Оба корреспондента сообщили, что

принимают все меры и рассчитывают на благоприятный исход. При этом они

просили найти поддержку в дипломатических кругах. Лорд Соунсвиль

позвонил в Лондон сэру О. Грею. Тот радушно приветствовал лорда. И в

ответ на его просьбу о поддержке обещал ее, при этом заверил, что только и

занимается проблемой Восточной Пруссии.

Август 1914 г.,

Европа

После неожиданной остановки армии Ранненкампфа обрадованные

немцы начали переброску с французского театра военных действий шести

корпусов и кавалерийской дивизии в Восточную Пруссию против 2-й русской

армии генерала А.В. Самсонова, что имело фатальное значение, а французы

вновь почувствовали облегчение немецкого нажима. Их последующая победа

на Марне воспета на Западе, а армия Самсонова приняла на себя самое

тяжелое бремя операции в Восточной Пруссии. Она спешила преградить путь

отхода немцев за Вислу. Солдаты были вымотаны скоростью передвижения,

по нескольку дней они не видели пищи, тылы безнадежно отставали,

офицеры роптали по поводу происходящего. Однако армия успела в срок

выйти к Грюнвальду.

В эти дни Париж не унимался, он продолжал свой нажим на русское

командование, настаивая на скорейшем наступлении, хотя русские в полной

мере уже выполнили свой союзнический долг перед французами. Победа под

Алтарь Европы

194

Гумбинненом покрыла славой русского солдата и русское оружие.

Германский план молниеносной войны был сорван, и тем самым был сделан

шаг к полному разгрому Германии. Путь на Берлин фактически был открыт,

но армия Ранненкампфа, кА мы уже знаем, неожиданно остановила свое

движение.

* * *

Александр Васильевич Самсонов родился в 1859 г. в семье среднего

достатка. Военное образование он получил в Киевской военной гимназии и

продолжил его в Николаевском кавалерийском училище, из которого

выпустился в 1877 г. Восемнадцатилетним корнетом он был направлен в 12-й

Ахтырский гусарский полк, в составе которого участвовал в русско-турецкой

войне 1877−1878 гг. Честной и ревностной службой после войны добился

права на поступление в Академию генерального штаба и в 1884 г. успешно

закончил ее. Служил в штабах различных войск. В 1896 г. назначен

начальником юнкерского кавалерийского училища в Елизаветграде. В этом

качестве прослужил до 1904 г. За годы службы не приобрел никакого

недвижимого имущества.

В 45-летнем возрасте Александр Васильевич женился на дочке

помещика, Екатерине Александровне Писаревой.

Участвовал, уже кавалерийским генерал-майором, в русско-японской

войне, сначала возглавлял Уссурийскую конную бригаду, затем 1-ю

Сибирскую казачью дивизию. За боевые заслуги награжден орденом Святого

Георгия 4-й степени и другими орденами, почетным оружием, золотой саблей

с надписью: «За храбрость». Закончил войну в чине генерал-лейтенанта.

В 1909 г. направлен в Туркестан на тяжелейшую должность генерал-

губернатора и войсковым атаманом Семиреченского казачьего войска. В то

время Туркестан включал Закаспийскую, Семиреченскую, Самаркандскую и

Ферганскую области, а также вассальные Хивинское и Бухарское ханства.

Управление такой обширной территорией с разноплеменными тюркскими

народами численностью до трех миллионов человек требовало значительных

усилий и административного искусства.

За несколько дней до Великой войны он отправился в Варшаву

принимать командование над армией, а с началом войны получил задание во

взаимодействии с 1-й армией генерала Ранненкампфа осуществить

наступательную Восточно-Прусскую операцию. Досадное ощущение

вызывало у него то обстоятельство, что ему придется взаимодействовать с

неприятным ему со времен русско-японской войны на почве традиционного

взаимного недолюбливания офицеров русского и немецкого происхождения

П.К. Ранненкампфом. Времени на подготовку армии практически не было:

Алтарь Европы

195

спешка диктовалась назойливыми просьбами Франции о помощи,

подвергшейся удару германской армии. Французский посол М. Палеолог

наседал на Николая II: «Я умоляю Ваше величество приказать Вашим

войскам немедленное наступление, иначе французская армия рискует быть

раздавленной».

1-й и 2-й армиям фронта надлежало разгромить в Восточной Пруссии

немецкую 8-ю армию генерала фон Притвица. Первой вступила в

соприкосновение с противником армия Ранненкампфа и через три дня она

нанесла поражение передовому немецкому корпусу, а еще через четыре дня

во встречном сражении у Гумбиннен−Гольдапа заставила отступить

основные силы 8-й немецкой армии. Петербург ликовал в связи с таким

успешным началом войны. В немецких штабах царило смятение. Победа 1-й

армии способствовала росту патриотических настроений в армии.

Армия Самсонова после ускоренного марша, преодолев за три дня более

80 километров по песчаным дорогам, перешла границу Восточной Пруссии и

вышла на стратегическое направление на Грюнвальд (Таненберг). Однако

Самсонов был глубоко озадачен тем, что тылы его армии растянулись и

отстают. Было очевидно, что в таком состоянии втягиваться в серьезные

боевые операции нельзя. Он сообщал командующему фронтом Я.Г.

Жилинскому: «Необходимо организовать тыл, который до настоящего

времени организации не получил. Страна опустошена: лошади давно без овса,

хлеба нет, подвоз из Остроленки невозможен», но командующий, невзирая на

это, каждый день требовал от Самсонова ускорить движение, командующий

не обращал внимание на заявления Самсонова, т.к. его, в свою очередь,

постоянно торопил главковерх великий князь Николай Николаевич.

* * *

Не встречая серьезного сопротивления противника, 2-я армия занимала

незначительные населенные пункты, но Самсонов, предчувствуя ловушку,

просил разрешения развернуть армию уступом на Северо-запад. После

трехдневных переговоров со штабом фронта он получил, наконец, такое

разрешение. По приказу верховного главнокомандующего ему было

предписано направить на север правофланговый 6-й корпус, а левофланговый

1-й корпус остановить у Сольдау. Самсонов и его штаб были в полном

смятении, но ничего не могли поделать.

Пользуясь бездействием Рененнкампфа, немцы выставили против 1-й

армии заслон из двух дивизий, перебросили свои главные силы и

поступившие резервы против армии Самсонова, которая вскоре натолкнулась

на неожиданно сильное противодействие, а ее 6-й корпус потерпел

Алтарь Европы

196

поражение под Бишофсбургом и начал отступление. На следующий день 1-й

корпус отступил к югу от Сольдау. Узнав об этом, Александр Васильевич

Самсонов был вне себя от возмущения, так как положение центральных

корпусов становилось угрожающим.

Переживая за судьбу армии, А.В. Самсонов отправился на передовую

линию. У него были надежды на то, что 1-я армия уже начала активные

действия в тылу, и прорыв удастся. Однако армия Ренненкампфа не пришла

на помощь соседям и как встала, так и продолжала стоять.

Действия П.К. Рененнкампфа во время Танненбергского сражения

вызвали крайнее раздражение Я.Г. Жилинского, особенно плохая

координация со 2-й армией. Игнорируя приказ Ставки, он не выдвинул свои

войска на помощь Самсонову, за что Жилинский даже хотел отстранить

Рененнкампфа от командования армией. Однако, поскольку успешные

действия 1-й армии с начала Восточно-Прусской операции сохранял,

большой резонанс в Петербурге, то рапорты Жилинского не возымели

действия. Некоторые историки объясняют его пассивность личной

неприязнью Рененнкампфа к Самсонову еще с времен русско-японской

войны до такой степени, что одна из их стычек на мукденском вокзале в 1905

г. дошла до рукоприкладства, поэтому Рененнкампф мог не хотеть, чтобы

после его успешных действий пальма первенства перешла в руки Самсонова.

Возможно и то, что Ренненкампф не хотел распылять свои силы, готовясь к

новому наступлению.

В результате против армии А.В. Самсонова немцам удалось собрать все

свои наличные силы и создать их значительное численное превосходство. Но

им так и не удалось достигнуть стратегической цели – окружить 2-ю армию и

уничтожить ее. Они нарвались на исключительно мощное сопротивление. В

результате чего Самсонов вначале разгромил правое крыло корпуса Франсу –

потерпела неудачу группа Шольца, а затем сама попала в плен и наголову

была разбита 41-я пехотная дивизия. На ряде участков немецкие войска

начали отступать.

Командующий Гинденбург сам выехал на позиции, но до них ему не

удалось доехать, т.к. он встретился с потоком отступающих, которые бросали

не только технику, но и личное стрелковое оружие. Под выкрики бегущих

солдат «русские наступают» автомобиль командующего вынужден был

развернуться и поехать назад. Смятение в немецких штабах достигло крайних

пределов, когда они подсчитали цену их победы над 2-й армией русских.

Ощущая явное превосходство немецкой армии, Самсонов дал приказ

своим частям отступать, но отдельные подразделения переходили в

контратаки, а прикрытие отступающих заканчивалось, порой, разгромом и

бегством наступающих. Немцы терялись, не понимая кто отступает, а кто

Алтарь Европы

197

наступает? Александр Васильевич Самсонов был потрясен тем, что успешное

наступление его армии так неожиданно обернулось ее отступлением.

На одном из оперативных совещаний Самсонов пригласил к себе всех

офицеров штаба, еще раз уточнил план отступления и сделал заявление.

– Господа офицеры, наш победоносный марш неожиданно превратился в

фактическое поражение. – заявил он, – Многие из вас потеряли управление

своими войсками, а я – армией, значит я виноват во всем: в том, что наши

первоначальные победы обернулись одной большой неудачей. Этого не

произошло бы, если наши высшие чины не предали нас и не принесли в

жертву противнику ради спасения союзников. Мы боролись с

превосходящими силами противника. Благодарю вас за службу. Я свой долг

знаю и выполню его, моя жизнь, как военного, кончилась. Прошу всех

разойтись и продолжать исполнение ваших обязанностей.

− Господа генералы и офицеры,− заявил он,− многие из вас потеряли

управление своими войсками, а я − армией, но этого не произошло, если бы

наши высшие чины не предали нас и не принесли в жертву противнику ради

спасения союзников. Благодарю вас за службу, прошу всех вернуться к своим

делам. А я свой долг знаю и выполню его.

Все присутствовашие в кабинете покинули его, но не спешили уйти из

приемной. Через минуту они услышали звук выстрела и молча повернулись к

двери кабинета. Помощник забежал в кабинет командующего и быстро

вернулся назад.

− Господа,− печально сказал он,− командующий армией застрелился.

Все перекристились и посмотрели на начальника штаба.

− Господа, − сказал он, − расходитесь и продолжайте выполнять свои

обязанности, когда я не свяжусь с командующим фронтом и получу

соответствующие указания, я приглашу Вас.

Прощаясь с А.В. Самсоновым, его сподвижник полковник А.Крымов

сказал: «Александр Васильевич был благородный человек, каких мало. Чисто

русский, отечестволюбивый офицер... он роковым выстрелом взял на себя

мужество отвечать за всех».

Вдове погибшего генерала, оставшейся с 15-летним сыном и 12-летней

дочерью, была выделена царем пенсия в размере 10 645 рублей в год. Осенью

1915 г. Екатерина Александровна Самсонова ушла на фронт в качестве

сестры милосердия; ей удалось отыскать место захоронения мужа. Она

перевезла его останки в Россию, в свою родную деревню Акимовку, и

похоронила его на погосте Акимовской церкви. А.В. Самсонов непрерывно

прослужил в армии 37 лет.

* * *

Алтарь Европы

198

Через две недели командование отстранило Я.Г. Жилинского от

должности.

Яков Григорьевич Жилинский родился 15 марта 1853 г. в дворянской

семье, в Рязанской губернии. В армии с 1873 г. Окончил Николаевское

кавалерийское училище и Академию Генштаба. Принимал участие в

изучении зарубежных государств, результатом чего явились многочисленные

печатные труды, в большинстве не подлежавшие оглашению.

Во время испано-американской войны 1898 г. находился на Кубе. О

своих наблюдениях представил интересный и подробный отчет, в котором

представил полную картину войны с выяснением причин поражений и неудач

испанской армии. Во время русско-японской войны до октября 1904 г. был

начальником полевого штаба главнокомандующего вооруженными силами и

наместника на Дальнем Востоке.

С 5 января 1905 г. состоял в распоряжении военного министра.

Командовал 14-й кавалерийской дивизией, 10-м армейским корпусом. В 1910

г. удостоен звания генерала от кавалерии. Благодаря придворным связям,

несмотря на отсутствие боевого опыта и военного кругозора, с 22 февраля

1911 г. стал начальником Генерального штаба, а с 4 марта 1914 г. −

командующим войсками Варшавского военного округа и Варшавским

генерал-губернатором.

С началом войны назначен Главнокомандующим армиями Северо-

Западного Фронта. По итогам боев в Восточной Пруссии снят с поста

Главнокомандующего фронтом и генерал-губернатора, переведен в

распоряжение военного министра. В 1915−1916 гг. представлял русское

командование в Союзном совете во Франции. Осенью 1916 г. отозван в

Россию и 19 сентября 1917 г. уволен со службы с мундиром и пенсией.

Награжден орденами Святого Станислава 2-й и 3-й ст., Святой Анны 2-й и 3-

й ст., 1 ст. с мечами, 4-мя орденами Святого Владимира 2-й, 3-й и 4-й ст.,

Святого Станислава 1-й ст. с мечами, орденом Белого орла.

За службу в Генштабе удостоен ордена Святого Александра Невского.

После Октябрьской революции пытался выехать за границу, но был арестован

и в возрасте 65 лет расстрелян.

* * *

Стратегические цели союзников были достигнуты: немцы перебросили в

Восточную Пруссию часть сил, ослабив свой натиск на Францию. Так

жертвенная судьба генерала А.В. Самсонова и спасение Франции оказались

тесно связанными между собой.

Алтарь Европы

199

После Гумбиннен-Гольдапского сражения А.П. Шахов посчитал

возможным направить новое письмо лорду Соунсвиль. «Армия

Ренненкампфа без нашего участия стоит, – рассуждал он. – Жилинский никак

не может изменить сложившуюся ситуацию, армия Самсонова потерпела

поражение. В тяжелейших условиях, ослабляя фронт, Россия идет на поводу

союзников, помогая им всеми силами. Таким образом, вполне можно

написать, что «наши усилия» не пропали даром. «А там пусть думают, что

хотят, чьими усилиями, но факты – вещь упрямая».

«Сэр, – писал Шахов в шифровке, – ситуация становится управляемой.

Подробности читайте в европейской прессе».

* * *

В один из трагических дней сентября 1914 г. в селе Озёры в электро-

театре в пользу воинов Русской действующей Армии и их семейств

устраивался литературно-вокальный вечер при участии хора под

управлением М.Ф. Щербакова. По окончании концерта планировались танцы.

В программу вечера входила музыка П. Чайковского, Ф. Мендельсона, А.Г.

Рубинштейна и других известных композиторов.

В каждой части огромной России были свои особенности. Этим она

интересна. Казалось бы, чем может быть примечательна незамысловатая и

простая и тяжелая жизнь крестьян? Ан-нет, она притягивает к себе внимание

стороннего наблюдателя, особенно если учесть, что начало XX века – это

время пробуждения русской деревни. Время, когда русский мужик стремился

освободиться от своего холопского прошлого, а на свет нарождались новые

поколения крестьян – поколения свободных собственников, производителей –

опора Российского государства – и пробуждалось движение к гордому

будущему Великой России.

В городе происходили свои мощные тектонические движения, которые

способны были материализоваться вместе с сельским хозяйством в появление

одного из самых передовых государств в мире.

Это было начало – период, самый трудный. Людям приходилось

бесповоротно отбрасывать груз старых традиций, еще не обретя будущего,

когда многие, но каждый по-своему, не понимали и хотели новшеств,

держались за то, что они уже имели. Крупные землевладельцы боялись

потерять свои права и лишиться огромных прибылей, не требовавших от них

больших усилий. Обедневшие крестьяне не хотели перестраивать свои

хозяйства на новый лад, так как ленились и предпочитали жить впроголодь,

кое-как организуя свои хозяйства. Однако, успехи своих богатых соседей не

могли их не волновать, поэтому взаимная неприязнь между хуторянами и

Алтарь Европы

200

обычными общинниками перерастала в ненависть − взаимные оскорбления и

мордобой. Ненависть бедняков в их безысходном безделье и пьянстве

доводила их до поджогов домов и хозяйственных построек местных богатеев,

которые, казалось бы, совсем недавно жили жизнью, мало отличавшейся от

жизни остальных.

Война задела всех за живое, но не сломила народных стремлений. Все

равно русский мужик шаг за шагом приближался к своей Судьбе, не ропща на

нее за уготованный ему тернистый путь, а благодаря Господу Богу и Святым

Угодникам за то, что они осветили этот путь Всевидящим оком и Святым

словом.

* * *

В то лето 1914 г. о войне ни кто не думал, мужики не ждали катаклизмов,

а стремились не упустить время и скорее добиться своих желанных целей и

судьба благоволила к промыслу наших компаньонов. Все у них ладилось, как

и было задумано: и деньги нашлись, и мужики с охотой шли к ним на

заработки, не уезжая из села. Особенно всех радовало то, что скоро и их село

получит небольшую, но все же речку.

Младший Некитаев пребывал на седьмом небе от сознания того, что у

него появился доход, не требующий от него никаких усилий. Его не покидала

радостная мысль вечно пьяного придурка, что теперь он уж точно выиграет в

карты кучу денег и на них, наконец-то, уедет в Париж, подальше от

российского хамства и жизненного неустройства. Бог ему судья, а нам такие

персонажи неинтересны.

Иное дело веселый, деловой и вороватый Митяй из Сенниц. В тот раз он,

как и обещал, в назначенное время явился к Евстафию Кузьмичу с

гостинцами, собрал все, что хотел из того, что мог. Василиса была без ума от

нового знакомца Евстафия Кузьмича. Своей обходительностью Митяй

очаровал ее бесповоротно, и всколыхнул радостную мысль: уж не его ли

присмотрел Кузьмич, когда обещал Анюте найти ей жениха?

Анюте Митяй понравился сразу, и она тоже с надеждой вспомнила

обещание отца. От смущения не знала, куда спрятать глаза, особенно когда

встречались их мимолетные осторожные взгляды. Судя по всему и Митяй

догадался о хитрости Кузьмича. Выходило, что все понимали, но никто не

подавал виду о своих мыслях. Деловой визит Митяя быстро перерос в

веселые посиделки, так как договориться им удалось сразу и обо всем, а

расходиться никому не хотелось.

Тем не менее вечерело. Гость и хозяева стали радушно прощаться. Все

были озабочены одной мыслью: ну и что, вот так и расстанемся? Когда

Алтарь Европы

201

Митяй уже почти вышел за ворота, Василиса и Анюта не сговариваясь с

надеждой ожидания смотрели на Евстафия Кузьмича.

– Да, Анюта, – встрепенулся тот, – Митяй забыл картуз, отнеси-ка ему

быстренько, покуда он не уехал, – в руках у него невесть откуда оказался

картуз Митяя, который Анюта почти вырвала у отца и умчалась за ворота.

Родители молча вошли в избу и сели за стол. Василиса вопреки своей

традиции не спешила начать уборку со стола, да и Кузьмич сидел в

задумчивости. Когда Анюта вернулась, было очевидно, что она пробыла за

воротами больше времени, чем требовалось ей для дела. А вскорости

родители стали замечать, что она все чаще и чаще стала запаздниваться

вечерами, а подружки недоумевали, куда она исчезает, не говоря никому ни

слова.

К концу осени ситуация начала проясняться, особенно когда вечерами из

Анютиной светлицы стали доноситься старые свадебные песни, о которых в

народе почти уже забыли. А однажды Василиса обнаружила под матрацем

Анюты сборник старых обрядовых песен, составленный известным в ту пору

профессором−фольклористом Московского университета Г.Ю. Угловым и

изданный типографией Сытина. В книжке была закладка. Василиса открыла

книгу и прочитала:

Не слыхала душа-девиться, Опустились руки белыя,

Как бояра на двор въехали, Наклонилася головушка,

Поезжана на широкий двор, Во слезах-то слово молвила:

Только узрела, увидела, «Вон идет разоритель мой,

Как князь-то вошел в горницу, Вон идет погубитель мой,

Первобрачный во светлую… Вон идет расплести руссу косу,

Она увидела, заплакала, Вон идет погубить красоту!»

Подломились ноги резвыя,

Василису охватило радостное волнение, она даже всплакнула. «Вот и

наша Анюта заневестилась». – Подумалось ей. А на Крещение Митяй

прислал сватов, сговорились быстро и на Красную горку сыграли шумную

свадьбу. Шафером на которой был сам М.Ф. Щербаков. Сыграли по всем

правилам, не нарушая традиции. Венчал молодых отец Николай – настоятель

озерской Введенской церкви, который не побрезговал и принял приглашение

шафера на трапезу в честь молодых. Свадьба удалась на славу, даже отче чуть

не пустился в пляс вслед за разгулявшимся Щербаковым, когда тот запел:

Эх, сыпь, Семён,

Да подсыпай, Семён.

Алтарь Европы

202

У тебя, Семён,

Брюки клешь-галифе.

И прыгнул вприсядку в круг разгоряченных плясунов. Когда все уже

изрядно выпили, то можно было порой услышать сквозь шум голос отца

Николая: «Ну, братия, по единой». А собираясь к отъезду он молвил:

– Славненько посидели. Давно я так не гулял. Последний раз, пожалуй, у

князя Парастая на Кавказе, но у того не было таких пирогов, осетинские

пироги с сыром, конечно вкусны.., но наши со стерлядью и юшкой или с

ливером да жареным луком на нутренном жиру! Куда там ихним всяким

пирогам и чебурекам!

Когда отгуляли свадьбу, молодые уехали в Сенницы, где вскоре Митяй

начал ставить новый пятистенок с двумя сенями, светелкой, большой

верандой и просторным подвалом. А семья Евстафия Кузьмича продолжала

жить своей жизнью. Михаил целыми днями с отцом и Афанасием пропадал

на ручье и мельнице. Время от времени на несколько дней он уезжал в

деревню Борхино, что на речке Осетре к знакомому мельнику и работал у

него помощником, осваивая мельничное ремесло.

Сергей с охотой служил в пожарной дружине Щербакова. Он так увлекся

работой, что, побывав несколько раз на пожарах, стал проситься у

брандмейстера перевести его в простые пожарные. Щербаков обещал, но

только после того, как он наладит делопроизводство и обучит этой работе

молодого помощника. Каждый выходной Сергей спешил в Речки – скучал по

дому, и отцу с братом помочь требовалось.

Июль 1914 года ушел на наладку оборудования и пробные обмолоты,

готовились 1 августа запустить производство. Кузьмич предупреждал всех:

«Просеивайте муку через сито, диски еще новые и не обтертые, потому от

них в муку попадают крошки. И чтобы без претензий». Мужики из соседних

сел уже начали записываться на очередь, а Кузьмич и Афанасий прикидывали

предстоящие барыши, на круг по-минимальному получалось столько, что

компаньонам и не снилось. Только поворачивайся и моли Бога, чтобы ничего

не случилось.

На утро 1 августа был приглашен батюшка для освящения мельницы.

Готовились к этому дню как к большому престольному празднику. Однако,

этот праздник оказался омраченным большой политикой, активной

участницей которой оказалась Россия.

Начало ноября 1916 г.,

юг Англии,

Алтарь Европы

203

замок лорда сэра Оливера Соунсвиля

Война все больше и больше затягивала Россию и Германию в бучило

бойни, взаимного уничтожения и выматывания сил. В русской армии стала

расхожей фраза: «союзники решили вести войну до последней капли крови

русского солдата». Это было не совсем так. Разгром России Германией не

был предусмотрен вершителями мировой политики, так как в этом случае за

Германией сохранялась возможность претензий в послевоенном устройстве

мира, а Англия и Франция самостоятельно готовились диктовать свои

условия, невзирая на потребности других государств и концепцию «баланса

сил». Только такой расклад, особенно с переходом военной инициативы к

Антанте, после «верденской неудачи» Германии мог привести к «балансу

сил» в Европе, как он понимался союзниками.

В этих условиях лорд Оливер Соунсвиль провел собеседование со

своими «друзьями» о целесообразности очередной встречи, но в

ограниченном представителями Антанты составе и при желательном участии

Америки. Приглашение лиц из германского блока было признано

«самоубийством», а барону фон Вольфу рекомендовалось организовать

локальное совещание участников конференции «круглого стола» – их

«друзей» из германского блока. Фон Вольф аж подпрыгнул от негодования,

получив такое предложение. «Они продолжают держать меня за

болванчикаю. И, принимая свои решения, в то же время, желают знать наши

стратегические планы. Это же полное неуважение наших прав, как членов

«круглого стола», и начало диктата в европейской политике. Тоже мне

охотники на лис». Он ответил отказом, сославшись на то, что сейчас не время

для академических дискуссий, но когда война будет двигаться к мирным

переговорам, полезно будет провести хотя бы челночные консультации со

всеми участниками «круглого стола».

Таким образом, на этот раз в Соунсвиле сэр Оливер принимал князя

Александра Петровича Шахова, графа Огюста де Жермена, мистера Майкла

Брэда из Америки – одного из руководителей уолстритского сообщества

банкиров, и графа Камилоде Кончили , сменившего скончавшегося к тому

времени графа Энрико де Пенченцио. На сей раз встреча была обставлена как

открытие первого зала музея – собрание старинной литературы. Были

приглашены высокопоставленные гости из Англии. А накануне состоялось

обсуждение запланированных вопросов. Сэр Оливер заранее просил князя

А.П. Шахова сделать обзор социально-политического положения России.

* * *

Алтарь Европы

204

Александр Петрович Шахов принадлежал к старинному и знатному роду

князей Шаховских. Их праотцом был Глеб Васильевич Ярославский по

прозвищу «Шах». Отсюда, видимо, и фамилия Александра Петровича, чья

линия среди князей Шаховских была младшей и малозаметной, хотя ее

представители всегда верой и правдой служили царю и отечеству, за что все

они имели полную меру заслуг и наград, а, вместе с ними и имений. Князья

Шаховские–Шаховы долго служили Ивану Васильевичу IV, а один из них

был даже воеводой в Сибири. При Алексее Михайловиче и царевне Софье

были среди них и окольничие, и стольники. А вот Григорий Петрович

Шаховской настолько был привязан к Ивану Грозному, что в смутное время

отказался признать царем Василия Шуйского, за что был отправлен на

окраину российских земель в Путивль воеводой. Но и там он не успокоился.

В Путивле распустил слух, что царевич Дмитрий жив. После чего собрал

двенадцать тысяч беглых крестьян, посадских людишек, стрельцов и казаков,

а его единомышленник князь Телятевский дал ему своего бойкого холопа

Ивана Болотникова и отправили их в Москву воевать против Шуйских, но

под Москвой Болотников со своим воинством потерпел поражение, отступил

до Тулы, где его войско окончательно было разбито.

Другие представители князей Шаховских в подобных позорных занятиях

замечены не были. Их женщины приглядывали за хозяйством и предавались

наслаждениям, мужчины несли службу и воевали.

Примерно служил и воевал и Александр Петрович. Он участвовал в

турецких войнах. После ранения А.Н. Куропаткина – начальника штаба

генерала Скобелева, 12 января 1878 г. на Шметлийском перевале, его место

занял граф Ф.Э. Келлер, а Александр Петрович, служил при нем. Когда

подоспело перемирие, Келлер был назначен в комиссию по размежеванию

турецкой и русской армии от Черного до Мраморного морей. Перед отъездом

из штаба он вызвал к себе Шахова.

– Александр Петрович! – Я получил депешу из Петербурга, в коей

сообщается, что Вы удостоены Георгиевского креста, а специальный курьер

из Софии привез Вам болгарскую награду – золотое оружие.

– Благодарю Вас, господин генерал.

– Александр Петрович, поздравляю Вас, и давайте без церемоний, мы же

родственники.

Присаживайтесь, у меня есть к Вам сугубо конфиденциальный разговор.

Ваши годы таковы, что пора делать свою карьеру и становиться

самостоятельным человеком.

– Я весь внимания Федор Эдуардович.

– Так вот, – ко мне обратился из нашего Министерства обороны один

очень важный чин и мой давнишний друг с секретной просьбой

Алтарь Европы

205

рекомендовать к нему на службу надежного офицера, грамотного и

культурного человека, владеющего языками и умеющего скрывать

государственные тайны. Я бы сказал – сверхсекреты, оглашение которых

может привести к ненужным переменам в мировой дипломатической жизни.

– Келлер внимательно посмотрел в лицо князя Шахова. Оно приняло

напряженно непроницаемый вид, но было очевидно, что Александр Петрович

слушает с большим вниманием и пониманием, что подобные разговоры

случаются не часто и от них зависит будущее того, к кому они обращены. – Я

изучил дела нескольких боевых и заслуженных офицеров и пришел к

заключению, что Вы превосходите их на много порядков, к тому же далеки от

придворных интриг и сомнительных связей. Если Вы примите наше

предложение, Ваша жизнь резко изменится. Вы останетесь на виду в свете,

но, если так можно сказать, никто не будет видеть Вашего внутреннего мира.

Жизнь Европы развивается таким образом, что через 20−30 лет она

неузнаваемо изменится, и Россия должна будет занять в ней достойное место,

когда никто не посмеет указывать ей, как поступать в той или иной ситуации.

Вы будете уже немолодым человеком, но дороги назад для Вас и тогда не

будет. – Что Вы на все это скажите?

– Федор Эдуардович! Предложение неожиданное и слишком серьезное,

чтобы можно было ответить на него не подумав. Я догадываюсь, о чем идет

речь, и должен для себя понять: способен ли я на возлагаемую на меня

миссию? И вопрос к Вам, Федор Эдуардович: во имя чего эта служба?

– Что ж, прекрасный ответ и нужный вопрос. Я еще раз убеждаюсь, что

не ошибся в вас. Подумать у Вас обо всем время будет, пока Вы будете

добираться до Петербурга. Во имя чего служба? Что бы Вам ни предстояло

делать, никогда не сомневайтесь – это во имя Отечества. Руководить Вами

будут умные и преданные Отечеству люди, далекие от политической

трескотни и суетности. Они уже давно и всерьез заняты нужными делами,

которые часто приходится делать в условиях строгой секретности, а порой и

под страхом смерти.

Я выхлопотал для Вас две недели отпуска, не считая дороги, успеете

заехать к родителям, проведать их. Они сейчас, я слышал, живут в имении в

Коломенском уезде. Заодно, не откажите в любезности, по дороге проведать и

мою супругу и Вашу родственницу Марию Александровну Шаховскую в

Сенницах. Помнится, у Вас всегда были с ней добрые отношения. Заодно

передадите ей мое письмо и небольшую коллекцию старинного турецкого

оружия. Возиться мне с ним на Балканах становится не досуг, а коллекция эта

мне дорога, и собираю я ее давно по крупицам.

Так князь А.П. Шахов попал на службу в Министерство обороны

Российской империи в специальное и секретное управление, о характере

Алтарь Европы

206

работы которого никто ничего не знал. Впрочем, так было принято, что

лишняя информация не уходила из стен и других управлений, а секретности

на всех хватало. Официально его существование прикрывалось координацией

деятельности Минобороны, Мининдел и еще двух-трех министерств,

связанных с внешними сношениями Российской империи.

Все сотрудники отдела, которым предстояло руководить А.П. Шахову,

были назначены именным указом императора, а всем служащим империи

предписывалось оказывать им всемерную поддержку в делах их и просьбах.

Даже Министр не все знал, а только догадывался о секретных целях

управления и старался не вмешиваться в его работу. Поэтому, когда

Александр Петрович в прошлый раз по дороге в Соунсвиль получил в

Париже предписание срочно вернуться в Петербург, он понял, что произошло

нечто неожиданное. Прежде он решил, что на самом верху власти случилось

нечто вроде резкого поворота во внешней политике, но все газеты молчали.

Не хотелось думать, но приходилось – неужели война? Он знал, что война

неизбежна, знал также, что ни в этом, ни в следующем году войны быть не

может. Связаться со своим начальством он не мог, так как тот уже две недели

был в Константинополе и вел тяжелейшие секретные переговоры с султаном.

Может кто-то, чего-то пронюхал и тогда… – подумал он, – хотя все равно

потом отпустят. «Значит, – решил он, – личное повеление императора». Это

не утешало, а вызывало массу других вопросов.

Однако В.А. Сухомлинов встретил Александра Петровича, как всегда

слащаво– радушно. Поинтересовался, как тот прокатился по Европе, успел ли

хоть немного отдохнуть в поезде, спросил, какие у него впечатления от

Европы.

– Владимир Александрович! – прервал его князь, – что случилось?

Почему моя поездка была так неожиданно прервана? Вы же знали, куда и

зачем я еду? Я теряюсь в догадках. Знает ли об этом начальник управления?

–А Вы знаете, дорогой князь, ничего не случилось. И, слава Богу, но

могло случиться, если бы Вы успели добраться до Соунсвиля. Ко мне

пробился один шустрый журналист и полчаса вытряхивал душу о положении

в Европе. Что да как? По его вопросам я понял, что он, что-то пронюхал о

Вашей миссии. Намекал на скандал. А зачем нам сейчас нужен скандал?

– Как «пронюхал», что-то? О моей поездке знали Вы и начальник

управления. Его сейчас в Петербурге нет, я в дороге.

– Господин генерал, – пряча глаза и уже без улыбки, явно нервничая, –

неужели Вы думаете, что это я ему проговорился?

– Я не предполагаю, а пытаюсь размышлять. Дело в том, что ни

Император, ни глава Правительства теперь не получат из первых рук

Алтарь Европы

207

стратегической информации, в лучшем случае до них дойдет суррогат об

итогах этой встречи.

– Ну, будет, будет Вам, Александр Петрович все не так страшно, как Вам

кажется. Я готовлю годовой отчет, потрудитесь заполнить Ваш раздел, а то

Ваш начальник неизвестно когда вернется. – Он посмотрел в окно,

мечтательно вздохнул: Ох! Стамбул, Стамбул! Там сейчас солнце, тепло,

море.

– Я могу идти, господин Министр?

– Идите, дорогой князь, и с отчетом не тяните.

«Вот сволочь, – подумал Шахов, выходя их кабинета, – в Стамбул его

потянуло на солнышко и море. Оказывается, он скандала испугался. От

страха забыл, что официальная справка для прессы лежит у него на столе, а

наш отчет давно сдан в установленном порядке. Какой вывод из этого может

быть? Кому-то явно не хотелось, чтобы я принял участие в Соунсвиле.

Кому?»

* * *

– Дорогие друзья, – начал утреннее заседание лорд сэр Оливер

Соунсвиль, – благодарю, что вы нашли время приехать для нашей встречи. Я

вижу в этом факт важности нашего общения.

Но прежде хотел бы вас просить почтить память нашего большого друга

из Италии графа Энрико−Петруччио де Пенченцио, недавно скончавшегося

после продолжительной болезни.

Все встали и молча почтили графа.

– Он был крупнейшим борцом за наши идеалы и сделал очень много для

их воплощения в жизнь. Вряд ли мир узнает когда о его вкладе в дело

процветания Европы и свободы. Мы должны гордиться, что нам повезло

общаться с ним и учиться у него.

Теперь перейдем к нашей повестке. Общестратегическая ситуация в

Европе и положение на фронтах, думаю, хорошо всем известна. Не будем

отдельно касаться ее. Напомню, когда мы встречались в декабре 1913 г., то

поставили вопрос о необходимости поддержания «баланса сил» в Европе во

имя совместного процветания и прогресса. Мы пришли к заключению, что

многие из правящих кругов России стремятся настроить ее экономическую

политику, не соответствующую европейским среднестатистическим темпам

развития наших государств, что ведет в будущем к ее доминированию в

Европе. И то и другое было признано недопустимым.

Я обратился к князю Александру Петровичу с просьбой рассказать нам

об экономическом и социально-политическом положении России в настоящее

время. Для нас эта информация важна тем, чтобы не ошибиться в сроках

Алтарь Европы

208

очередного раунда борьбы и не опоздать к принятию требуемых мер. Дорогой

князь, Вам слово.

– Спасибо, друзья, за честь и доверие. Однако доклад будет несколько

сумбурным, так как я не писал специального текста, везти его через

несколько границ воюющей Европы да еще под вымышленным именем

американского журналиста – дело не безопасное. К тому же недавно меня

еще привлекали по делу о «шпионаже». Только вмешательство императора

позволило выкрутиться из этого положения. Как «журналист» некоторые

блокнотные записи и цифры я все же взял. И второе, сделать обзор по всей

России представляется делом малоперспективным. Во всех регионах

ситуация отличается. В основном я буду опираться на данные Центрального

промышленного района, то есть на Московскую губернию и Москву. Этот

материал интересен тем, что положение в Подмосковье является

своеобразным барометром общего состояния экономики России на

неоккупированных противником территориях. И третье, я хочу показать

Россию в контексте столыпинской программы ее развития. Хотя она

официально отменена, важно увидеть, расстроила война планы реформаторов

или нет, т.к. фактически по ряду направлений продолжает действовать.

Россия переживала перемены уже с конца XIX – начала XX вв. во

времена, когда правительство возглавлял Сергей Юлиевич Витте. П.А.

Столыпин предбл реформам системный характер. В результате этого

развитие производства стало настолько интенсивным, что основной заботой

наших промышленников стал постоянный поиск дополнительных инвестиций

даже в годы войны. Отсюда первый вывод: война несколько снизила темпы

развития, но не уничтожила промышленность. Общие потери

промышленности достигли всего 20% от довоенной. Значительный урон

промышленность понесла из-за нарушения инфраструктуры и управления.

Особую роль в расстройстве промышленности играет хаос на транспорте. Но

здесь опять требуется оговорка – транспорт, связь, взаимодействие отдельных

территорий и предприятий оказались нарушенными не только и не столько

из-за войны, но в силу неспособности правительства и нежелания некоторых

деятелей после П.А. Столыпина по-новому управлять экономикой огромной

страны.

После войны России, как и другим воюющим странам, придется

пережить кризис, который будет естественным и краткосрочным. Он займет

столько времени, сколько потребуется для перестройки экономики с

обслуживания армии на мирный лад. По подсчетам специалистов, это займет

два-три года.

Что из этого выйдет, сейчас сказать трудно, но если последователи

Столыпина объединятся и смогут оказывать влияние на правительство, то его

Алтарь Европы

209

реформы будут продолжены и за десять-пятнадцать лет в России завершится

индустриализация.

Участники слушали и не верили ушам своим. Они были готовы

услышать доклад о бедах и крахе экономики России, а услышали полный

оптимизма доклад, как Россия продолжит свое шествие на рубежи мировых

держав. Казалось, князь либо издевается, либо просто смеется над ними и их

стратегией.

– Теперь о сельском хозяйстве, на которое Столыпин делал ставку как на

основную отрасль формирования производителя среднего класса в России

вообще. Господа! Может показаться парадоксальным, но война не только не

нарушила этот порядок вещей, но она стимулировала эти процессы.

Слушатели молча, но явно вопросительно, медленно, как бы невзначай,

переглянулись. Каждый подумал: «Что-то я никак не могу понять, а Вы

понимаете?» Действительно было странно слышать князя Шахова – война,

как она задумана, должна была остановить Россию, а она вроде как наоборот

– «стимулировала» ее движение дальше. Оглянувшись еще раз, все вновь

уставились на докладчика.

– Казалось бы, с оттоком мужских рабочих рук из деревни и

расстройством транспортно-торговых возможностей деревня должна

замереть. За истекшие годы в России было мобилизовано более 15 млн.

человек, то есть всего около 9%. Но оставшиеся нашли средство их

компенсации: рабочую скотину. И, когда деревня адаптировалась к условиям

войны, в 1916 г. обозначился резкий рост молодняка. Лошадиное стадо

выросло более чем на 13 % и превысило довоенный уровень. Явный рост

отслеживается среди коров, овец, свиней и коз.

Рост поголовья тягловой скотины, уменьшение и сокращение их

реквизиции в пользу армии привели к быстрому восстановлению и росту

посевных площадей. Уже в 1915 г. в среднем по московской губернии он

вырос в 2,2 % процента. При этом не учитываются площади посевных трав,

которые росли и до войны, они продолжали расти и в 1914, и в 1915 гг. К

настоящему году их площадь удвоилась.

У меня недавно состоялся разговор с известным в России экономистом

Чаяновым. Он подсчитал, что в Московской губернии отмечена

положительная динамика целого ряда основных сельхоз-показателей, а на

признаки продовольственного кризиса деревня ответила колоссальным

ростом сбытовой кооперации. А вот куда деваются продукты в городе, он не

знает, так как это вопрос уже не экономический, а политический и

требующий особого изучения.

Александр Петрович по вопросам сельского хозяйства часто заглядывал

в свою записную книжку, так как все цифры на память он знать не мог. При

Алтарь Европы

210

этом он не просто последовательно зачитывал их, а как бы выбирал наиболее

яркие, характерные и требующиеся в данном разговоре. Слушатели невольно

вслед за ним тянули свои взгляды к его записям в нервном ожидании, чего

еще он усмотрит там такого «новенького» для них.

– Важно отметить, что неожиданно для военного времени продолжался

процесс землеустройства и перехода от экстенсивных форм хозяйствования к

новой сложной агротехнике. Это особенно примечательно, так как до войны

все эти проблемы решались с большим трудом. Ни война, ни смута не

перечеркнули результатов столыпинского землеустройства. А вот царь сам

взял и отменил его реформы.

В Петербурге, Москве, других крупных городах создалась

противоречивая ситуация: на фоне стабильных и даже растущих индексов

производства в городах нарастает стихийная волна всеобщего недовольства.

Рабочие бастуют, их жены и городская голытьба митингуют, громят

магазины. Нарастает продовольственный, топливный и транспортный кризис.

Падают заработки рабочих, а цены растут. Появляются карточки на

продовольствие. Дума критикует правительство, но оно парализовано. В

январе наконец-то И.Л. Горемыкин получил отставку, но его преемники –

Б.В. Штюрмер, затем А.Ф. Треплев, а за ним и Н.Д. Голицын не смогли

изменить положение.

Возникает несколько вопросов. Первый – продовольственный кризис.

Его можно было бы объяснить нарушением транспортных поставок из других

губерний, но, к примеру, в московской губернии это повлекло за собой

исключительный рост продовольственной кооперации, которая способна

решить эту проблему. Но продовольствия в Москве становится меньше.

Введены карточки – 200 граммов хлеба в сутки. Введена продразверстка, а

хлеба опять нет.

Еще вопрос: русская армия понесла огромные потери, но в ней растет

дезертирство, братание с немцами под лозунгом «Мир народам». Все это

происходит в условиях нарастания всеобщего недовольства царем,

стремления к его свержению, укрепления ложной веры в то, что устранение

Николая II решит сразу все проблемы. Я считаю, что недавнее убийство Г.Е.

Распутина – это один из шагов к устранению Николая II. Хотя о каком

сепаратном мире идет речь? Как я знаю, ставка верховного

главнокомандующего разрабатывает план широкомасштабного наступления.

И смею заметить, господа, такие генералы как М.В. Алексеев свое дело

знают.

А.П. Шахов всеми силами стремился докладывать без эмоций, ровным

голосом, чтобы слушатели верили в объективность его слов и не поняли,

какова же его действительная личная оценка происходящего в России.

Алтарь Европы

211

– Что характерно, господа, все убеждены, что во всем виноват царь, –

продолжал он. – Но мало кто обвиняет в бездействии правительство, Думу, в

конце концов, Прогрессивный блок с его Некрасовыми, Гучковыми,

Львовыми, Терещенками, Чхеидзами и прочими, Милюкова, наконец, –

апостолы прогрессистов. На это следует обратить внимание. В контексте

нашей стратегии и российских ресурсов политики «баланса сил».

Ответ, видимо, надо искать в пропаганде, которая тотально ведется в

России, которая давно захлестнула политические круги России и способна

привести к разрушению всей общественной жизни. Тот же П.Н. Милюков

публично поставил вопрос: «Что это? Глупость или измена?»

Вот на этом мне и хотелось бы закончить свое выступление. Ответ на

поставленные вопросы позволит нам принять правильное решение в

определении места России в послевоенном устройстве мира.

Господа, мое время практически исчерпано, но я обещаю

интересующимся в перерыве приватно ответить на вопросы. Все

настороженно обратили свои взгляды на сэра Соунсвиля и подумали о

заявлении Милюкова. К чему докладчик привел его слова? Как-то они

неоднозначно прозвучали из уст Шахова. Было непонятно, к чему он клонит,

складывалось впечатление, что он озабочен последними событиями в России,

но с другой стороны, его доклад был похож на стремление к объективности,

что очень важно для выработки требуемой стратегии.

– Большое спасибо, дорогой князь, – после некоторой паузы в

задумчивости произнес лорд Соунсвиль. – Все мы услышали много такого,

чего не ожидали услышать. Сказанное Вами заставляет нас внести серьезные

коррективы в нашу стратегию. Вместе с этим Вы ничего не сказали о

состоянии русской армии, а без этого образ России остается не полным.

– Я готов и постараюсь быть кратким, – А.П. Шахов полистал свою

книжку и начал с того, что до недавнего времени армия находилась в

состоянии всеобщего патриотического подъема, а сегодня вся Россия

переполнена слухами о шпионаже и предательстве в высших эшелонах

власти. – Хотя это все, думаю, выдумки господина Милюкова и таких, как он.

Фактически, все это пустые разговоры, – резюмировал он. – Процесс над

Мясоедовым С.Н. эти слухи не подтвердил, да и дело В.А. Сухомлинова не

дает к тому оснований. Сухомлинов и другие наказаны, но не за

предательство, а за развал в управлении промышленностью, армией и

транспортом. Но списывать все это на Министра, значит сужать проблему.

Россию вели к этому давно и, видимо, обдуманно. В России и ее армии с

самого начала войны господствовали патриотические настроения, но они

слабели под грузом неудач, а главное – гнусной революционной пропаганды

о прекращении войны. В армии последнее время получили распространение

Алтарь Европы

212

пораженческие настроения большевиков, которые все больше овладевают

массами и которых называют действительными предателями. Все

разглагольствуют на счет того, чтобы превратить, как они говорят

«братоубийственную» войну в гражданскую войну против своего

правительства. Как они хотят это сделать, не знаю?

Думаю, наибольшую возможность оказывать влияние на общественное

мнение сейчас имеют либералы. Прежде всего, кадеты, и прочие. В Думе они

создали так называемый Прогрессивный блок, в котором выделяется

«масонское объединение». В армии – «военное масонство». В сущности – это

не то классическое масонство, оно усыплено вначале века, а надпартийное

политическое масонство. Среди них личности приметные, скажем Н.В.

Некрасов, А.Ф. Керенский и другие. Однако В.В. Шульгин считает, что ими

руководит Василий Маклаков. Того же М.В. Алексеева некоторые тоже

считают масоном. Они ради своих идей готовы переступить через рамки

своих партий и ради единства действий готовы вести надпартийную

пропаганду. Не исключаю, что их роль в агитации за отречение царя

значительная.

– Сухомлинова и масонов, – подумал про себя сэр Оливер, – это он

напрасно упомянул. Их позиция во многом помогает достижению наших

целей. Не ведет ли господин Шахов двойной игры? Хотя во всей Европе его

имя известно, как прогрессивного, вдумчивого и исключительного тонкого

политика. И все же надо его еще раз проверить по каналам Ватикана.

− В отличие от радикалов они стремятся «мягко» привести дело к

отречению императора и сформировать свое правительство, намерены вести

войну до победного конца и боятся, что Николай II опередит их и заключит с

немцами сепаратный мир. Хотя, как мне известно, Николай II не собирается

замиряться с немцами, так как ресурсов у армии хватает на успешное

продолжение войны, но при условии наведения порядка в стране и армии.

– Ох, уж эти русские, – подумал про себя мистер Майкл Брэд, – любят

они крайности: одним только мир подавай, другим – только победу. Кому это

нужно, и кто это допустит? Кто бы там не победил, он на послевоенной

конференции будет не нужен со своими амбициями. «Мягкая революция» –

это хорошо, так как порядка она все равно не наведет, но заставит их быть

сговорчивыми. Вот здесь и кредиты будут кстати. Так что, господа русские,

ваше дело колотиться с германцами пока вас не остановят.

– В каком состоянии находятся ресурсы армии? – продолжал А.П.

Шахов. – Она явно отстает от германской по количеству самолетов и тяжелой

артиллерии, хотя их абсолютный рост за годы войны составляет 47 %. К тому

же зарубежные поставки по тем же самолетам очень поддерживают русскую

армию. В начале войны Россия имела, видимо, большее количество

Алтарь Европы

213

самолетов, чем другие страны, но сейчас и в Англии, и во Франции их

выпускается значительно больше. Германия, по некоторым подсчетам,

опережает Россию более чем в 4 раза. Однако я не склонен преувеличивать

силы Германии, наделять ее генералитет исключительными способностями.

– То-то же, – подумал Майкл Брэд, – а то собрались воевать до победы.

Пора уже союзников звать на помощь.

А.П. Шахов поднял глаза от записей: «Авиация, − сказал он, − это не

главное. Главное пехота и полевая артиллерия. – И снова порылся в записях.

– Военные нужды России обслуживает 2300 предприятий, на которых

трудится почти 2 миллиона рабочих, а производство вооружения за годы

войны выросло на 230 %. Но и при таком росте оно отстает от потребностей

армии. В декабре 1916 г. выпущено более 120 тыс. винтовок и пулеметов,

патронов к ним произведено в достатке. В 1916 г. фронт получил 7238

полевых пушек 74 миллиметрового калибра, обеспеченных снарядами. В

дополнение к этому заводы произвели почти 12 с половиной миллионов

бомбометов и минометов.

Граф Огюст де Жермен растерянно посмотрел по сторонам, как бы ища

глазами что-то. Его лицо раскраснелось и покрылось испариной. Он вынул из

кармана платок, промокнул лоб, щеки, под носом. Сэр Оливер шепнул что-то

Смиту, тот встал, налил воды в стакан на приставном столике и подал его

графу, при этом приблизился к его уху.

– Вам плохо граф? – тихо спросил он, – может подать лекарство?

– Спасибо, Смит, просто очень душно.

– Я прикажу открыть дверь.

– Спасибо, Смит.

Смит вышел в сигарную комнату и распорядился приоткрыть здесь и в

каминной зале окна, а также двери из них в залу заседаний. Приказал

начальнику охраны всех посторонних убрать, оставить только по одному

охраннику у каждой двери. Вернулся на место, и вскоре почувствовалось

легкое веяние свежего воздуха. Де Жермен посмотрел на Смита и благодарно

кивнул ему.

Тем временем князь Шахов закончил доклад.

– Господа, как вы знаете, общепризнано, что под Верденом велась самая

интенсивная за годы войны артиллерийская пальба. Так вот если все пушки

русской армии поставить по фронту от Балтийского моря до Персии, то они

могли бы поддерживать огонь такой интенсивности в течение месяца.

Дорогие друзья! Я бы мог построить свой доклад в духе нынешней

прессы, которая не устает возводить в абсолют «отсталость» России и

распускать сплетни о «предательстве» в ее армии. Но я вас уважаю и отдаю

Алтарь Европы

214

отчет о серьезности наших решений, поэтому не считаю возможным

дезинформировать вас, как это делают кадеты и их единомышленники.

– Так вот, куда клонит эта лиса Шахов, – осенило графа де Жармен, –

наконец-то он проговорился. Фактически он заявил о праве России в

послевоенном мире на равных правах отстаивать ее интересы и не

рассчитывать на «баланс сил» в ущерб ее планов. Этак они еще додумаются

предъявить нам счет за их помощь Франции в тяжелые периоды войны

против Германии. Ну, что ж, поживем увидим, что значит выступать против

воли ее союзников.

Закончив доклад, Александр Петрович посмотрел на сэра Оливера,

который пребывал в подчеркнутой сосредоточенности. «Не понравились Вам,

господа, мои слова? А на другое я и не рассчитывал, я вам не девка, что бы

нравиться. «Баланс сил» пусть будет «балансом», но не за счет России в вашу

пользу, а будем торговать и торговаться».

После секундной паузы лорд Соунсвиль поблагодарил князя Шахова и

сообщил дальнейший регламент заседания. Когда он это делал, было

очевидно, что он никак не может оторваться от своих внутренних мыслей.

Так же в задумчивости он объявил кофе-брейк.

– Какие будут распоряжения, сэр? – обратился к лорду Смит.

– Распорядитесь закрыть окна в сигарной комнате, а здесь открыть, –

сухо ответил сэр Оливер и отправился в свой кабинет, – да и скажите гостям,

что я сейчас вернусь.

Участники молча прошли в сигарную комнату. Майкл Брэд решительно

направился к винному столику, не дожидаясь, когда подадут, сам налил себе

виски и, не положив в стакан лед, залпом выпил «дабл», налил еще, положил

лед и отошел к камину. Его примеру последовал граф Огюст. Он налил две

трети фужера сухого вина, который быстро осушил, второй фужер он взял с

подноса подоспевшего подавалы. А.П. Шахов не спеша подошел к окну и

стал раскуривать свою шикарную трубку, чубук который был изготовлен из

вишневого корня, а кольцо из золота с черненым орнаментом.

– Ваш кофе, сэр, – услышал он за спиной.

– Поставьте его на столик, – он повернулся вполоборота и спросил, – а

коньяк у Вас есть?

– Да, сэр.

– Подайте, если есть, то грузинского двенадцатилетней выдержки.

– Слушаюсь, сэр.

– Где-то я перегнул, – подумал Александр Петрович. – Впредь следует

быть мягче. Надо поддержать идею перехода от войны к миру, как ее

поставит лорд. Все равно, если нашим правителям потребуется, они поступят

по-своему. В конце концов, эта идея в любом виде меньшее зло из всех.

Алтарь Европы

215

Смягчить возможность перспективы сепаратного мира с Германией,

высказать предположение, что дни Николая II, как императора, сочтены. Это

утешит всех, хотя неизвестно, если действительно так получится, сможет ли

новое правительство вести войну до конца. Жаль, что Николая II приносят в

жертву демагогам, хотя это реальный путь сохранить монархию.

Князь Александр Петрович Шахов был загадочной фигурой для многих в

правительственных кругах. Смущало то обстоятельство, что он был вхож к

Николаю II, поэтому министерская публика побаивалась молчаливого и

мрачноватого, неулыбчивого генерала, никто не понимал, что одинокому

князю ветерану и герою турецких войн было не до улыбок. Задолго до войны

он уже воевал, но его война была особой, и каждый его шаг мог быть

повернут его недоброжелателями в сторону обвинений в шпионаже и

предательстве. Он надолго мог исчезнуть из столицы, но всегда возвращался

как ни в чем не бывало. Задавать вопросы было непринято. Сам Александр

Петрович воспринимал себя человеком, мобилизованным пожизненно

служить Отечеству. С годами он понял, что результаты его деятельности, его

оценки, выводы и рекомендации способны оказать влияние на правительство.

Бывало, что от них просто отмахивались как от чудачеств немолодого

педанта. А, поскольку действовать чаще всего приходилось самостоятельно,

автономно от позиции правительства, то это заставило его поступать не как

ему хотелось бы, а самостоятельно искать интерес России, ни с кем не

советуясь. Сей груз был не по силам многим, поэтому все чаще он подумывал

об отставке. Однако возникали новые проблемы, которые кроме него или без

его участия оказывались не решаемыми, и служба его продолжалась. От

романтики молодых лет давно не осталось и следа, а груз ответственности

постоянно возрастал. Эта ответственность была не перед Николаем II и его

правительством, цари и правительства могли меняться, но оставалось

Отечество. И выходило, что присягал князь не правителям, а Отечеству. С

годами все чаще вспоминался покойный граф Ф.Э. Келлер, его

сосредоточенное беспокойство во время их разговора. Теперь то он понимал

масштаб деятельности Федора Эдуардовича.

– О чем задумались, князь? – услышал он за спиной.

Александр Петрович повернулся, за его спиной стоял Майкл Брэд.

– Наверное о том же, о чем думают все.

– Вы даже не выпили свой кофе и до коньяку не притронулись.

А.П. Шахов взял коньяк: «Ваше здоровье, мистер Брэд. Вы правы, о

коньяке забывать нельзя».

– Вам привет от Президента В. Вильсона.

– Спасибо, мы давно с ним знакомы, еще до того, как он стал

президентом, а был всего лишь профессором университета. Человек он

Алтарь Европы

216

нестандартного и разумного мышления. Таким в жизни приходится не

просто. Общество пользуется такими людьми, но, порой, не ценит их, потому

как оно прагматично, а господин Вильсон – человек искренний, в чем-то

идеалист. Думаю, ему вряд ли удастся реализовать концепцию «мир без

победы». Европа полна разговоров о скором визите господина президента в

Старый свет.

– Я думаю, нам есть о чем поговорить. Господин Вильсон считает, что

Англия и Франция постараются расчленить и растащить российскую

империю. Он же ратует за сохранение ее единой и неделимой. После войны

союзнические отношения вероятнее всего претерпят изменения. Германия

будет раздавлена, Англия окажется в тисках задолженностей Америки,

которая станет финансовым лидером в мире, и для нее такие аналитики, как

Вы, будут очень интересны.

Однако хозяин приглашает на заседание. Давайте после ужина

встретимся в библиотеке. Кстати, Вы могли бы рассказать мне об этом вашем

Григории Распутине? У нас в Америке болтают о нем всякие небылицы и

трудно представить его истинное положение при дворе. А личность его, судя

по всему не заурядная. Интересно, какое он имеет влияние на принятие

решений о войне.

– Давайте встретимся, но имейте в виду, что там стены имеют уши.

Хорош гусь, – подумал Александр Петрович, – расскажи ему о Распутине,

Сам наверно изучил всю его подноготную. Значит, что-то затевается, если

этим америкашкам дело стало до Григория Ефимовича.

Оставшееся перед обедом время ушло на обсуждение вопросов,

связанных с возможностью революций в странах Европы. Обсуждение было

путанным и потому малоинтересным. Чувствовалось, что сэр Оливер исходил

из того, что Англии вряд ли грозит революция, а Франция вполне может

избежать ее. Италия только вступила в войну и не претерпела тех потрясений,

но она стояла перед реальностью фашизма, от которого еще не знали чего

ждать. Мистер Майкл вообще не мог понять, с какой стати Америку может

посетить революция? Он настолько верил в американскую демократию и

свободу, что считал революцию архаизмом Европы. Поэтому разговор

вращался опять же вокруг России и государств германского блока. Здесь

участники не могли выработать единой приемлемой программы действий. С

одной стороны, перспектива революции в России прельщала всех, но все

боялись, будет ли она управляема, и если будет, то кем?

– Мне попал перехват письма графа Ульрих фон Брокдорф-Ранцау из

Копенгагена в МИД Германии, где он делится весьма забавными и не

лишенными смысла соображениями, – сообщил мистер М. Брэд и заглянул в

свои записи, процитировал: «Нужно сделать все возможное, – писал

Алтарь Европы

217

немецкий дипломат, – чтобы в России произошла революция, а поэтому

нужно вести «психологическую войну» с целью разрушения коалиции врагов

Германии, в которой в данный момент главную роль играет Россия, а это

значит, что нужно ликвидировать Восточный фронт». Насколько мне

известно, – продолжал мистер М. Брэд, – этот совет не остался в Берлине без

внимания. Есть сведения, что уже в конце 1915 г. МИД Германии выделил 20

миллионов золотых рублей на подрывную работу в России, из военной

добычи в Польше немцы в январе 1916 г. передали различным

революционным группам большие суммы денег. Революционеры,

находящиеся в эмиграции, тоже получали деньги для борьбы с царским

режимом. Особенно в этот момент немцев заинтересовали самые

радикальные из них, а именно большевики. Программа большевистской

партии вполне устраивает их генштаб: в условиях воюющей России устроить

в ней большую смуту, а именно учредить республику; ликвидировать

помещичье землевладение; ввести автономию для всех наций и народностей;

заключить мир и вывести все ее войска с занятых позиций в других странах;

реализовать лозунг «долой аннексии и контрибуции»; установить

восьмичасовой рабочий день и т.д. Есть также сведения, что немцы готовы

провезти большую группу русских революционеров-эмигрантов, человек

400−500, через Германию в Швецию и оказать им солидную поддержку в

виде денежной помощи через подставных лиц.

Недавно в Нью-Йорке объявился некий Лейба Бронштейн,

единомышленники называют его Львом Троцким. В Европе он хорошо

известен, в Америке – меньше. Но очевидно, что этот человек достаточно

энергичен и слов на ветер не бросает.

– Осенью этого года его выслали из Франции, в декабре из Испании, –

сообщил граф О. де Жермен.

– Спасибо граф за информацию, я знаю об этом. Сейчас он объявился в

Америке с женой и своими сподвижниками, но намерен вернуться в Россию и

произвести там революцию. По некоторым данным Троцкий является еще

одним агентом немецкого генштаба, который финансирует его деятельность.

Но в Америке он может получить сумму несравнимо большую с немецкими

деньгами, если его сочтут фигурой действительно полезной для нашего

общего дела.

Мистер М. Брэд умолчал, что в Нью-Йорке Троцкий попал в руки

Уильяма Вэйзмана, возглавлявшего английскую резидентуру SYS в Нью-

Йорке и, несмотря на возражения британской военно-морской разведки,

организовал визу Троцкому для следования через британский порт Галифакс.

У. Вэйзман знал, кто такой Троцкий, и игнорировал информацию о его связях

с германским генштабом потому, что сам занимался планом

Алтарь Европы

218

пропагандистской кампании в России. После общения с Вэйзманом Троцкий

однозначно заявил в интервью газете «Нью-Йорк Таймс», что он «возражает

против сепаратного мира с Германией». Вэйзман сделал заключение:

«Троцкий – человек, с которым можно иметь дело». У меня, пожалуй, все, –

констатировал Майкл Брэд.

– Спасибо мистер Брэд. У меня есть дополнение к сказанному нашим

другом из Америки, – продолжил разговор сэр Оливер. – Если я обладаю

достоверной информацией, то все, кого финансирует германский генштаб,

по-звериному ненавидят Россию. Я приготовил одну запись

разглагольствований Л. Троцкого: «Мы должны превратить Россию в

пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию,

какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь

в том, что тирания эта будет не справа, а слева, не белая, а красная. В

буквальном смысле этого слова красная, ибо мы прольем такие потоки крови,

перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери

капиталистических войн. Крупнейшие банкиры из-за океана будут работать в

теснейшем контакте с нами… Мы покажем, что такое настоящая власть.

Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до

полного отупения, до идиотизма, до животного состояния... А пока наши

юноши умеют ненавидеть все русское! С каким наслаждением они физически

уничтожат русскую интеллигенцию офицеров, академиков, писателей!..»

Участники конференции «круглого стола» так ни до чего конкретного не

договорились, поэтому приняли обтекаемое заключение о необходимости

«принятия всех доступных средств цивилизации для установления контроля и

сдерживания возможного послевоенного хаоса в России и других странах

Европы во имя прогресса и совместного процветания» – лозунг далеко не

новый, а потому в целом понятный.

После перерыва заседание прошло в традициях дипломатической

любезности, но фактически безразличного равнодушия по поводу

послевоенного устройства мира потому, что было очевидно, что править бал

при заключении мирных договоров будет Англия и Франция, связанные

секретными договорами, протоколами и прочими договоренностями времен

войны. Очевидно было и то, что все понимали: ни одно правительство

победивших стран не откажется от аннексий и контрибуций, поэтому все

стремились избежать прямого обсуждения, так как оно было способно

взорвать мыльный пузырь концепции «баланса сил» и совместного

процветания.

Сэр Оливер и де Жермен делали акцент на необходимости

предоставления кредитов побежденным странам, как средства их

контролируемого восстановления и подчинения воле победителей. Мистер

Алтарь Европы

219

Брэд всячески поддерживал их позицию, так как ради этого он и прибыл в

Соунсвиль, и это было делом и интересом США. Что же касается графа де

Кончилли, то он, отдавая отчет слабого участия Италии в войне,

ограничивался демагогией, что «баланс сил» будет неполным, если не

учитывать интересы Италии. Князь Александр Петрович старался избегать

пространных рассуждений, так как знал, что сейчас Россия находится перед

тяжелейшим выбором: император Николай II стоял на грани отречения,

поэтому какой будет политика России, все зависело от того, какие силы

придут к власти.

Все сошлись во мнении, что наступил благоприятный момент, когда

пора вести дело к окончанию войны, пока кто-нибудь не склонил Германию и

Россию к сепаратному миру.

Это решение стало основной последующей выработки союзниками их

стратегических планов и удушения России.

К шестнадцати тридцати конференция была завершена. К этому времени,

как всегда, успели обсудить и принять резюме, оговорить механизм его

применения, после чего участники довольные собой проследовали в

сигарную комнату, где их ожидали шикарные кубинские сигары «Золотая

корона», напитки и крепкий бразильский кофе, от одного только запаха

которого кружилась голова и поднималось настроение. Сэр Оливер по

традиции попросил принести ему горячего зеленого чая, заваренного на

нежирных сливках.

После выкуренных сигар, выпитого кофе и бодрящих напитков всех

пригласили к обеду, который прошел в непринужденной обстановке

самоутешения – тостов о важности и гуманности миссии, которую

выполняют участники конференции «круглого стола». Даже неулыбчивый и

казавшийся всегда серьезно задумчивым Александр Петрович рассказал

анекдот о русском крестьянине и немецком гроссбауэре.

– Если немецкий бауэр, – неспешно сделав глоток вина, сказал он,–

имеет корову, то его уже считают гроссбауэром (зажиточным крестьянином),

но если русский крестьянин имеет одну корову, то его считают бедняком.

Все весело восприняли анекдот, но, пожалуй, каждый подумал: «А как

бы отреагировал фон Вольф, будучи он здесь?» Вместо фон Вольфа

парировал сэр Оливер.

– Господа, у меня тоже анекдот про Россию и Германию.

Все с удивлением и в веселом ожидании повернули головы в сторону

хозяина дома. «Сейчас наверняка расскажет какую-нибудь гадость про

Россию» – подумал Александр Петрович.

Алтарь Европы

220

– Немецкий солдат возвращается из отпуска на фронт, спешит и

опаздывает на поезд всего на минуту. Прибегает на перон, поезда нет и народ

уже расходится. Он спрашивает у станционного смотрителя:

– А где же поезд?

– Как где? Только, что ушел, вон виден еще «хвост».

– Что же мне теперь делать?

– Вовремя нужно приходить, молодой человек, война не терпит

халатности, во всем должен быть порядок.

Схожая ситуация в России. Когда опоздавший солдатик выбежал на

платформу и не увидел ни поезда, ни провожавших, спрашивает у

скучающего смотрителя:

– А где же поезд?

– Не спешите, молодой человек, – отвечает он, – поезд еще не приходил

и когда будет неизвестно.

– Как же так? Что же мне делать?

– Идите на станцию и ложитесь на скамейку спать. Война… Чего же вы

хотите? Кругом беспорядок и разруха, а ты хочешь, чтобы тебе поезд подали

во время.

И этот анекдот был оценен по заслугам. Повеселевший мистер Брэд,

когда его спросили, а есть ли в Америке анекдоты про войну, не удержался и

решил тоже блеснуть чувством юмора.

– Конечно, – ответил он. – Я только не помню конец одного из них про

гуманность американского солдата, но смысл в том, что оказались два

раненных солдата немец и американец в одной воронке от тяжелого

артиллерийского снаряда.

«То, что немец попал под артобстрел, – ехидно подумал сэр Оливер, –

это понятно, но вот как там оказался американский солдат – необъяснимо.

Ох, уже эти америкашки. Они того и гляди припишут себе и победу в войне.

– Зачем вы стреляете и убиваете друг друга? – спрашивает американец,

сын банкира. – Передайте своим, когда мы выберемся отсюда, что не надо

этого делать, я готов написать папе и он заплатит всем, кому сколько не

хватает… Что ответил немец я не помню.

Все доброжелательно поулыбались, но особого смеха этот анекдот не

вызвал. Граф О. де Жермен даже решил съязвить.

– Я думаю, практичный немец должен был спросить: «А под какие

проценты Ваш папа заплатит за прекращение войны?»

Вот это дополнение вызвало новый прилив веселья, а мистеру Майклу

пришлось смущенно улыбаться в ответ, осознав, что анекдот его с

дополнением Огюста де Жермена не лучшим образом характеризует

американца с его психологией торговца. «Так тебе и надо, гуманист ты наш с

Алтарь Европы

221

торгашескими наклонностями», – позлорадствовал граф К. де Кончилли, – а

то замучили всех своим гуманизмом.

После анекдота Майкла Брэда уже никому не хотелось больше

рассказывать анекдоты, что, впрочем, никому не испортило аппетита.

Следующей переменой шла сочная с кровью, маринованная в красном

вине и восточном сборе трав и приправ, жареная на открытом огне,

заправленная соусом на оливковом масле, с черносливом и жареным луком,

оленья лопатка. Мясо подавалось на листьях каких-то, судя по всему,

индийских или латиноамериканских экзотических растений, посыпанное

свежайшим молодым укропом и в дополнение с запеченной прямо в кожуре

картофелиной, посыпанной солью. С краю лежал молодой бамбук в кисло-

сладком соусе. Перед подачей мясо каждому окроплялось каким-то

эликсиром и поджигалось. Во время подачи каждый с нетерпением ожидал

своей очереди, предвкушая, какое он получит удовольствие, когда раскусит

это мясное чудо, насыщенное романтическими соусами.

– Дорогие друзья, – обратился к присутствующим хозяин, – предлагаю

на время сосредоточиться исключительно на этом блюде. Оно естся только

горячим или очень горячим. В нем и зелень, и картофель, и бамбук из моих

собственных теплиц.

Поданное блюдо не разочаровало ожиданий участников. При всем при

том, что они были знатоками кулинарных чудес: едали и раньше всякой

экзотики предостаточно.

− Любят эти европейцы всякие навороты в своих блюдах,− подумал А.П.

Шахов,− научились в своих колониях всяких всякостей. А своего ничего не

имеют. Так бы всю жизнь и ели свою овсянку без молока и пили бы

ревеневый кисель. Попробовали бы они нашей простой еды в Москве, в

«Славянском базаре», под смородиновую настоечку, или баранинки с жирком

на косточке из русской печки.

После оленины был подан разнообразный десерт с фруктами и ягодами

тоже из теплиц лорда Соунсвиля.

На следующий день в присутствии множества гостей состоялось

торжественное открытие музея-библиотеки старинной рыцарской

литературы. Библиотека действительно была прекрасной и содержала

множество редких и уникальных изданий и рукописей.

− Да,− подумал про себя мистер М. Брэд, − библиотека отменная, видно,

что это не простая библиотека обычного любителя старины, к тому же нам

показаны не основные фонды, а главные книги и рукописи скрыты в тайных

помещениях и доступны не каждому. Вероятно разными путями они пришли

сюда на сохранение, а какая-то их часть наверняка изъята из фондов старых

орденов и обществ. Непростой этот лорд сэр Соунсвиль, не зря перед ним

Алтарь Европы

222

открываются все двери Европы и Ватикана. Надо бы заняться им и его

библиотекой повнимательнее, а то, не равен час сам помрет или библиотека

его сгорит. Такое не раз бывало.

– Все, что собрано в этом помещении, хранится в особом температурном

режиме и влажности. Это подлинники, − комментировал содержание

хранилища хозяин.

Все без исключения остались довольны, а участники конференции сразу

же после фуршета начали разъезжаться, искренне благодаря гостеприимного

хозяина за прием.

Начало ноября 1916 г.

Англия, замок Соунсвиль,

Кабинет сэра Оливера

В то дождливое ноябрьское утро, теперь уже канувшего в Лету тяжелого

1916 г., сэр Оливер Соунсвиль с утра испытывал какое-то внутреннее

раздражение. Настолько сильное, что после конной прогулки отказался от

завтрака и закрылся у себя в кабинете. С ним было всегда так, когда

информация из Европы поступала нерегулярно и была отрывочной,

противоречивой. Вот и сейчас, он чувствовал, что в России, что-то назревает,

но никак не мог уловить самые существенные детали происходящего. Было

очевидно, что в Петрограде зреет недовольство политикой Николая II и

вообще его семьей и окружением. Политические и военные круги многое в

его поведении связывали с именем Распутина, который раздражал их

безмерно. Но они никак не могли разобраться с ним. Григорий Ефимович

давно считался одиозной фигурой при дворе и к тому были основания.

Недовольство по поводу участия Г.Е. Распутина в делах государства

зрело давно, пока не вылилось, наконец, в заговоры против него. Когда

осенью 1916 г. оно дополнилось ростом недовольства политикой самого царя,

судьба Григория Ефимовича была предопределена. Он был признан

виновником многих бед, обрушившихся на Россию.

Сэр Оливер больше всего опасался, что Распутин подвигнет Николая II к

сепаратному миру, чего допустить было нельзя, так как случись такой мир,

тогда Германия сразу же перебросит на западный фронт около трехсот

пятидесяти тысяч солдат, а это – явное поражение Антанты. Было очевидно,

как угодно Россия должна оставаться военным фактором. «Маршал Фош, −

думал сэр Оливер, − прав, когда заявил, что, “если Франция не стерта с карты

Европы, она этим, прежде всего, обязана России”».

Алтарь Европы

223

Мысли сэра Оливера были прерваны звонком из Лондона по секретной

телефонной линии, которую ему предоставил сэр Уильям Черчиль,

командовавший в то время военным флотом Великобритании.

− Рад Вас слышать, сэр Черчиль, − делая обрадованный, насколько это

возможно, голос, − произнес он, − чем обязан, столь раннему звонку.

− Дорогой сэр Оливер, ночью я получил шифровку из Петрограда, в

которой сообщается, что там зреют заговоры с целью свержения Николая II.

Хотел узнать Ваше мнение на этот счет.

− Нечто подобное мне уже сообщали, но я никак не могу выяснить, кто

вместо него будет приведен к власти и каким политическим силам перейдет

инициатива.

− Я знаю одно, что все они пытаются заверить нас в готовности

продолжать войну, а это главное.

− В таком случае их намерения следует приветствовать и по мере

необходимости оказывать им поддержку. Однако эту акцию опасно

проводить пока в императорском дворце господствует Григорий Распутин.

Мне сообщают, что последнее время у него идея мира с Германией стала

навязчивой, к тому же говорят, что он способен предчувствовать планы,

направленные против Николая II. Так это или нет, но подобную информацию

следует учитывать.

− Я подумаю над Вашими словами. Тем более, что я знаю: Россия

завершает разработку операции на Черном море в отношении проливов, а нам

было бы очень нежелательно господство России на Босфоре и в Дарданеллах.

Адмирал А.В.Колчак уже имеет некоторые, мне пока не известные,

инструкции относительно этой операции. Успешное проведение Россией

черноморской операции неизбежно нарушит устанавливающийся в годы

войны «баланс сил».

У. Черчиль специально заговорил о «балансе сил», он знал, что каждое

упоминание об этом действует на О.Соунсвиля, как чашка кофе по-турецки

на невыспавшегося человека.

− Понимаю Вас, господин Черчиль, − в задумчивости растягивая слова,

сказал О. Соунсвиль.

Собеседники, хотя и вели свой разговор по специальной, сверхсекретной

телефонной связи, понимали, что всяк может случиться, а потому не все

говорили «открытым» текстом, но понимали друг друга что называется «с

полуслова».

− О возможных новых лидерах, − продолжал сэр Оливер, − я постараюсь

узнать подробнее, здесь главное иерархия политической пирамиды и

недопущение к ней людей вредных. А Вы, сэр Уильям, информируйте меня,

если Вам будет поступать интересная информация.

Алтарь Европы

224

− Непременно, дорогой сэр Оливер, рад был Вас слышать. Вы тоже не

пропадайте, телефонируйте. Будьте здоровы.

− Спасибо, Вы тоже. Жду вас на лисью охоту, вы все обещаете, но не

едете.

− Приеду, но сейчас..., сейчас важнее завалить медведя, а с лисицами мы

разберемся. Еще раз до свидания, − почти скороговоркой свернул завершение

разговора У. Черчиль и повесил трубку.

«Ну вот, ситуация проясняется». − Подумал О. Соунсвиль, вызвал

секретаря и попросил кофе, закурил шикарную кубинскую “Корону”.

«Черчиль, конечно, прежде всего беспокоится за проливы. Это правильно с

его стороны, но мне, − размышлял О. Соунсвиль следует думать о большем.

Вопрос о России проясняется в сторону отречения Николая II и, главное,

обновление российской политической элиты из числа «молодых

бизнесменов». Россия, видимо, действительно затевает, что-то серьезное и

проливы − часть этих планов. Неслучайно князь А.П. Шахов уже больше

месяца официально при посольстве сидит в Стамбуле. Чего бы ему там

делать? Ведь он специалист по Европе, а не по Востоку. Значит в Стамбуле

решаются европейские проблемы. Что-то давно не было от него никаких

известий. Надо бы через Мухамада-пашу выйти с ним на связь».

Повесив трубку телефона, У. Черчиль вызвал к себе Ричарда Каллена −

старшего офицера разведки военно-морского флота Великобритании. В

кабинет вошел человек средних лет, среднего возраста, неприметной

внешности, со светлыми в рыжину волосами и с типичными «английскими»

усами. Взгляд его светлых, несколько мутноватых глаз мало что выражал, а

когда нужно было посмотреть несколько в сторону, он медлительно

поворачивал не голову, а туловище. Пальцы рук у него были длинные, тонкие

и холеные. И, казалось, что веет от него холодом.

− Ричард, мы давно знаем друг друга и вполне доверяем друг другу. Вы

уже не раз с блеском выполняли наши задания. Хочу поручить Вам новое

сверхсекретное и сверхважное задание. Вы готовы?

− Что от меня требуется, сэр?

− Нужно устранить одну политическую личность хорошо известную

всей Европе и крайне опасную. При этом выполнить его предстоит таким

образом, чтобы ничто не свидетельствовало о Вашем, то есть нашем участии.

В случае Вашего провала я вам не завидую.

− Сэр, после того, как в 1912 г. меня чуть не съели в Центральной

Африке, я мало чего стал бояться, это придает мне силы и энергии. Слушаю

Вас, сэр.

− Поедите в Россию. Что вы знаете о Григории Распутине?

Алтарь Европы

225

− Многое. Сравнительно недавно я входил в правительственную группу

по составлению его психологического портрета.

− Помню этот доклад, толково приготовлен. Не знал, что Вы один из его

составителей. Хотел Вас ознакомить с ним. Официально едите в наше

посольство для переговоров в рамках соглашения о сотрудничестве с

петроградскими правоохранительными органами. У Вас в Петрограде есть

кто-либо из наших надежных людей?

− Да, сэр, − лейтенант морской разведки Освальд Рейнер. Работает в

России почти год, хорошо знаком со многими политическими и военными

деятелями России. Вхож в лучшие дома Петрограда.

− Хорошо, он будет главным действующим лицом, но исполнителями

должны быть русские.

− Об этом вашем задании должны знать три человека: я, Вы и Ваш

лейтенант, все. Как намерены действовать?

− Старым английским способом, сэр. Пригласить Распутина в гости к

кому-то из влиятельных русских, угостить сладким вином и миндальным

пирожными, он их любит. Крем в пирожных может оказаться испорченным.

В него случайно может попасть всякая гадость.

− Хорошо, в тот же день лейтенант должен выехать в Лондон. Накануне

он получит вызов, так что даже в посольстве не будут ничего подозревать. Вы

поработаете еще недельку. Очередное звание, награда и денежное

вознаграждение будут заранее Вам заготовлены. Через недельку мы Вас

отзовем куда-нибудь в Стамбул, поработаете там, пока в России все не

затихнет, заодно пообщаетесь с одним русским, может чего узнаете от него

интересного. Счастливого пути, да хранит Вас Господь Бог.

Р. Каллен хорошо знал привычки Г. Распутина, хорошо, но не все.

Григорий Ефимович был человек осторожный, а в чем-то и мнительный, он

имел обыкновение перед приемом пищи в чужом доме, выпивать стакан

растительного масла, а после приема еды и вина − два пальца в рот, пока не

прочистит желудок.

* * *

Р. Каллен прибыл в Петроград на Финляндский вокзал, где его встретил

О. Рейнер.

− Здравствуйте, Освальд.

− Здравия желаю. Ваши вещи, сэр?

− О них позаботятся, со мной едет новый сотрудник консульского

отдела. Что у нас на сегодня?

Алтарь Европы

226

− Сейчас едем на Ваш выбор в отель «Европейский» или «Астория» и

там, и там забронированы номера.

− Тогда в «Европейский», от него рядом Пушкинский музей.

− Я знаю, − сэр, − Вы любитель музеев, будет, где отдохнуть после

работы. Затем на прием к военному атташе, вечером – к послу.

− Хорошо, а вот между этими визитами надо бы переговорить без

лишних ушей, а заодно и пообедать.

− Есть ресторан, хозяин − англичанин, наш сотрудник. Давно проверен,

все там чисто, филеры куплены, а лишние туда не заглядывают. Был один из

новичков, проявлял назойливость, но однажды напился, а через квартал

отсюда был избит неизвестными и ограблен, он свалился в сугроб и ночью

замерз. Я закажу столик за занавеской и попрошу, чтобы рядом с нами никого

не было, ну и прочие меры предосторожности.

За обедом визитер из Лондона посвятил лейтенанта в планы

предстоящей операции. Нашелся и исполнитель − князь Феликс Юсупов,

которого О. Рейнер знал его еще по годам учебы в Оксфорде, знал он и то,

что Юсупов давно вынашивал планы устранения Г. Распутина.

− Расскажите мне о нем, кратко, − попросил Р. Кален.

− Феликс Феликсович Юсупов, 39 лет, князь, граф Сумароков-Эльстон.

Принадлежит к одной из наиболее знатных и богатых российских фамилий.

Сын Ф.Ф. Юсупова (старшего), графа Сумарокова-Эльстон, генерал-

адъютанта, главного начальника Московского военного округа и княгини

Зинаиды Николаевны Юсуповой − последней в роду, ведущим

происхождение от ногайского хана Юсуф-Мурзы, считается, что основателем

их рода является племянник пророка Магомета.

Единственный наследник фамильного состояния Юсуповых, один из

самых богатых людей России. Рафинированный аристократ. Отличается

благородством и силой духа. Во всем его поведении чувствуется большая

воля и характер. Увлекается спиритизмом и магией. Таких людей называют

искателями приключений.

Окончил классическую гимназию. В 1909−1912 годах учился в

Оксфордском университете. Там мы с ним и познакомилиль.

В 1914 году с согласия императора Феликс вступил в брак с княжной

Императорской крови Ириной Александровной, племянницей Николая II.

Позволяет манипулировать собой. Склонен к разгульному образу жизни

и допускает половые связи с лицами мужского пола. В юности любил

наряжаться в женские одежды, в его доме постоянно живут сомнительные

юноши, подобранные им на улице.

− Достаточно, Освальд, мне все понятно. − Нужно поступить так, что бы

наши заговорщики не осознавали Вашей инициативы в заговоре, а считали,

Алтарь Европы

227

что они выполняют свой долг, освобождая монаршею семью от дурного

влияния.

− Однажды я его спросил: как к Вам относится Распутин, − заметил

Рейнер, − Вы пользуетесь его доверием? Юсупов рассмеялся.

− О, вполне! Я вне подозрений и очень ему нравлюсь. Он жалеет, что я

не занимаю административных должностей, но обещает сделать из меня

большого государственного человека.

Договорились о том, что Ф. Юсупов привлечет к делу еще двоих-троих

человек и пообещает Распутину, что будут дамы.

* * *

Все складывалось лучшим образом. На призыв откликнулся великий

князь Дмитрий Павлович, который давно хотел посчитаться с Гришкой за

нанесенные ему когда-то оскорбления и непристойное поведение,

компрометирующее семью, и В.М. Пуришкевич, который только и искал

случая, чтобы как-нибудь посильнее ударить Распутина. Владимир

Михайлович пообещал подобрать надежного шофера.

Ноябрь 1916г.

Россия, Могилев,

Ставка верховного

главнокомандующего

В то время Владимир Митрофанович Пуришкевич, командовал на

румынском фронте санитарным поездом и добросовестно много сил отдавал

своему занятию, за что снискал к себе уважительное отношение фронтовиков.

3 ноября 1916 г. он был приглашен Николаем II в Могилев к обеду и, в знак

высокого к нему доверия, по поручению императора, должен был сделать

доклад о настроениях в русской армии.

В Ставке Пуришкевича атаковывали великие князья, царедворцы и

генералы с мольбами доложить царю о беспомощности правительства и

тайных силах, которые разлагают и армию, и государство, а главное о роли

Распутина в грязных делах.

− Господин Пуришкевич, Владимир Митрофанович, умоляем, откройте

глаза государю на все происходящее.

− Скажите ему о Штюрмере, Воейкове и им подобных.

− Укажите на пагубную роль Распутина.

− Обратите его внимание на их разлагающее влияние на страну.

Алтарь Европы

228

− Не жалейте красок, государь Вам верит, и Ваши слова могут оказать на

него соответствующее впечатление.

«Боже мой! − Думал Пуришкевич, глядя в растерянные глаза просителей.

− Как жалки все они, что их то самих заставляет молчать? Трусость. Да,

только одна беспредельная трусость и боязнь утратить свое положение, и в

жертву этому приносятся интересы России.

Неужели мне, проводящему всю войну на фронте и живущему одними

только военными интересами наших армий, приходится сказать Государю о

том, о чем ежедневно ваш долг говорить ему, ибо вы в курсе всего того, что

проделывает Распутин и его присные над Россией. Трусы!» − убежденно

заключил он.

И В.М. Пуришкевич, зная, что может навредить себе и своей карьере,

молчавший и не делавший ни каких заявлений всю войну, сказал тогда много

из того, что он думал и что скрывали другие, как «верноподданный и

неподкупный слуга царя».

− Я знаю, − вспоминал он, − что высказал то, что чувствовала вся Россия.

Вся Россия от правых до левых одинаково оценивает создавшееся положение

и одинаково смотрит на тот ужас, который представляет собою Распутин, в

качестве неугасимой лампады в царских покоях.

Государь отнесся к выступлению Пуришкевича сдержано. Благо он

прибывал в хорошем расположении духа. Конечно, слушать все это

удовольствия было мало, но и распекать Пуришкевича не было резона, т.к.

это могло усилить недовольство и окончательно развязать руки всяким

проходимцам, мздоимцам и разгильдяям, о деяниях которых он вполне

догадывался.

− Владимир Митрофанович, голубчик, − успокоительно сказал он, − я

верю в Вашу честность и искренность, но так ли все ужасно, как Вы

представляете? В ваших словах видна одна сторона дела, и она печальна, т.к.

являет собой досадную неизбежность действительности. А есть и другая

сторона, о которой мне докладывают: наша армия готовится к победоносным

действиям, промышленность худо-бедно обеспечивает ее потребности,

финансы в порядке. Сегодня главное положение на фронтах и не стоит

усугублять политическими дрязгами и без того сложное положение.

Но не таков был наш Владимир Митрофанович. Со времени

«могилевского обеда» в нем постоянно нарастал патриотический зуд. 18

ноября на заседании правой фракции Госдумы он попросил разрешения

выступить в Думе от имени фракции, в чем ему было отказано. Отказ

подействовал на Пуришкевича как красная тряпка на быка: не долго думая он

заявил, что выходит из фракции. При этом он предупредил, что не намерен

впредь покрывать, как это делают правые, все те безобразия, которые

Алтарь Европы

229

творятся в эшелонах власти. Пуришкевич честно признался, что ему

омерзительно покрывать своим молчанием политику ради собственного

кармана и он не намерен «мериться с тем, чтобы морали государственные

идеалы люди, в представлении коих Россия олицетворяется шитым мундиром

говорящего от ее имени подлеца на любом ответственном посту,

добравшегося до власти, обманувшего государя и распоряжающегося

государственным сундуком».

19 ноября В.М. Пуришкевич выступил в Государственной думе. В своей

речи он призвал правительство «открыть государю истину на положение

вещей и без ужимок лукавых царедворцев предупредить монарха о грозящей

России опасности».

Потрясая кулаками и хищно поблескивая пенсне, он громогласно заявил,

что «русский тыл кишит темными силами, которые готовы переложить на

царя ответственность за малейшую ошибку, неудачу и промах его

правительства».

− Правительство наше, − обрушил он на головы аудитории очередной

набор обвинений, − все сплошь калейдоскоп бездарности, эгоизма, погони за

карьерой; лиц, забывших о Родине и помнящих только о своих интересах,

живущих одним лишь сегодняшним днем.

Речь В.М. Пуришкевича была встречена такой бурей восторга, какого

вряд ли знал ранее Таврический дворец. Вокруг трибуны Владимира

Митрофановича окружила толпа сторонников различных партий и людей

разного общественного и официального положения. А его жена принимала

такие же поздравления на хорах от праздных великосветских петроградских

дам.

В.М. Пуришкевич купался в лучах славы, всеобщей любви и

признательности. На следующий день волна восторга не спала, и у него

целый день не умолкал телефон. Рано утром одним из первых позвонил

престарелый граф С.Д. Шереметьев, которого Владимир Митрофанович

давно любил и уважал. По-старчески спокойно и размеренно, не давая

вставить слово Пуришкевичу, не просто поздравлял его, а постарался дать

свою оценку выступлению. Он, как давнишний и заботливый учитель

наставляет молодежь, разложил речь «по полочкам» и высказался по каждой

из них.

− Главное, − сказал он в конце, − что речь Ваша была полна

верноподданешей любви к Государю-императору и лишена хамской наглости

присущей таким политиканам, как Гучков. В ней прозвучало, что вся Россия

именно так смотрит на создавшееся положение и одинаково оценивает тот

ужас, который представляет собою Распутин.

Алтарь Европы

230

К середине дня, устав принимать поздравления В.М. Пуришкевич решил

покинуть кабинет и отдохнуть в библиотеке, но не удержался, на очередной

звонок, поднял трубку. Звонил князь Ф.Ф. Юсупов. После своих

поздравлений он попросился на прием для обсуждения некоторых вопросов,

связанных с ролью Г.Е. Распутина при дворе. Договорились на завтра, в 9

утра.

* * *

Феликс приехал ровно в 9 утра. Внешне он произвел на Пуришкевича

хорошее впечатление, по его словам «в нем сквозило непередаваемое

изящество и порода, главным образом, духовная выдержка». После

полагающихся поздравлений Юсупов заметил:

− Но Ваша речь не принесет тех результатов, которых вы ожидаете.

Государь не любит, когда давят на его волю, и значение Распутина, надо

думать, не только не уменьшится, но, наоборот, окрепнет, благодаря его

безраздельному влиянию на Александру Федоровну, управляющую

фактически сейчас государством, ибо государь занят в ставке военными

операциями.

− Что же делать?

− Устранить Распутина.

− Хорошо сказать, − заметил Владимир Митрофанович, − а кто

возьмется за это, когда в России нет решительных людей, а правительство,

которое могло бы это выполнить само и выполнить искусно, держится

Распутиным и бережет его, как зеницу ока.

− Да, на правительство рассчитывать нельзя, а люди все-таки в России

найдутся.

− Вы думаете?

− Я в этом уверен, и один из них перед вами.

Пуришкевич вскочил и зашагал по комнате.

− Послушайте, князь, этим не шутят. Вы мне сказали то, что давным-

давно сидит в моей голове. Несколько лет тому назад, при жизни покойного

В.А. Дедюлина, бывшего, как вы знаете, дворцовым комендантом, я хотел

убедить его в необходимости ликвидировать Распутина, но он не дерзнул

взяться за это дело, ибо ужас положения в том, что масса высших сановников

наших строят свою карьеру на распутиных, и малейшая оплошность стоила

бы головы инициатору, с одной стороны, а с другой, − содействовала бы

укреплению значения при дворе этого гада. Вот вам князь моя рука, обсудим

все возможности этой операции и возьмемся за ее выполнение.

Заговорщики пожали руки.

Алтарь Европы

231

Юсупов сообщил, что Распутин давно ищет случая познакомиться с

одной молодой графиней, известной петроградской красавицей, бывающей в

его доме.

− Графини сейчас в Петрограде нет, − сообщил он, − она в Крыму и в

Петроград даже не собирается, но при последнем посещении моем Распутина

я заявил ему, что графиня на днях возвращается в Петроград, где будет

несколько дней, и что, если он, Распутин, хочет, то я могу его с нею

познакомить у себя в доме в тот вечер, когда графиня будет у моих родных.

Григорий Ефимович с восторгом принял это предложение.

После продолжительного обсуждения было решено покончить с

Распутиным, отравив его, ибо дворец Юсуповых на Мойке находится как раз

против полицейского участка, что исключало возможность стрельбы из

револьвера, хотя бы и в стенах подвального этажа, в коем помещалась

столовая Юсупова.

Пуришкевич предложил взять в качестве шофера старшего врача его

отряда д-ра С.С. Лазаверта.

* * *

После одобрения в Лондоне плана расправы над Распутиным, о чем

заговорщики и не подозревали, была назначена дата встречи на поздний

вечер 17 декабря. Имелось в виду, что Феликс примет Распутина у себя в

столовой комнате, займет его разговором и угостит вином с пирожными,

начиненными цианитом. Все остальные будут ожидать до поры неподалеку в

соседнем помещении.

После долгого и мучительного ожидания только во втором часу ночи

прибыл Григорий Ефимович, прибывал в хорошем настроении. Юсупов

предложил на выбор марсалу, мадеру, херес, портвейн, т.е. то, что любил

Распутин.

Будучи в приподнятом расположении духа, он с удовольствием и

помногу пил, закусывая вино миндальным пирожным. Затем решил немного

пощекотать нервы хозяину, а заодно посмотреть его настрой относительно

Николая II.

− Сейчас многие недовольны царем, − насмешливо сказал он,− и

Матушку не жалуют. Думают, что сменив царя, а то и вообще свергнув

самодержавие, они смогут наладить жизнь, и в одночасье все пойдет по-

новому. Я эти планы знаю, вижу кто и как рвется к власти. Несчастные люди:

не ведают, что творят. Все не так просто. Они не понимают, что их

стремления только помогут нашим нынешним союзникам, а завтра −

противникам, в их планах, а в этих планах важное место занимает Россия,

Алтарь Европы

232

которую нужно обескровить, а пока правит Николай II, они этого не могут

сделать, хотя вреда России они принесли немало. А еще эти крикуны −

богоотступники забывают, что самодержец наш − Помазанник Божий, символ

Веры православной, а на Веру посягать грех. Обрушат Николая II, рухнет

Вера, а рухнет Вера, − рухнет и всякий порядок.

Феликс с напряжением и интересом слушал Григория и не понимал, к

чему он затеял этот разговор, хотя в последнее время все и везде, так или

иначе, только и говорили об этом.

Казалось, что слова его ни к кому не обращены, его спокойный и

размеренный голос, отвлеченный взгляд были похожи на внутренние

размышления, но можно было заметить, что глаза его внимательно

наблюдали за реакцией собеседника. Ф.Юсупов хотел что-то сказать или

спросить, но Распутин строго остановил его.

− Нет греха большего, чем противление воле Помазанника Божия! А кто

противится, тот есть предатель и изменник. Судьба Царя − судьба России.

Радоваться будет Царь, радоваться будет и Россия. Заплачет Царь, заплачет и

Россия, а не будет Царя, не будет и России. Как человек с отрезанной

головою уже не человек, а смердящий труп, так и Россия без Царя будет

трупом смердящим.

Пока Григорий Ефимович рассуждал о высоких материях, находящиеся в

соседнем помещении прибывали в смятении. Все изрядно нервничали в

ожидании исхода дела, в застывших позах, стараясь не дышать и не

двигаться, они прислушивались к малейшему шороху. Особенно нервничал

доктор С. Лазаверт. Было видно, что он чувствовал себя отвратительно, лицо

его залила красная краска, он сидел в кресле, обхватив голову руками, взгляд

его блуждал по лицам заговорщиков.

− Мне дурно, − шептал он, − я не выдержу.

И это был человек, который мог работать на передовой под

артиллерийским и пулеметным огнем противника, награжденный за

храбрость двумя Георгиями.

С. Лазаверт нервно посмотрел на часы, они показывали 2 ч. 30 мин.,

встал и решительным шагом вышел в соседнюю комнату, где упал в обморок,

который, впрочем скоро прошел и он вернулся в свою комнату.

− Кстати, − вдруг как бы очнулся Распутин, − ну где-же женщины?

Сколько их еще ждать?

− Он встал, но его, изрядно выпившего, вдруг качнуло и он пожаловался,

что почувствовал себя неважно: «Зайду, пожалуй, в туалет».

− Григорий Ефимыч, − засуетился вокруг него, желая поддержать и

делая испуганное лицо, Ф.Юсупов, − да что же это будет, что с Вами, давайте

я поддержу.

Алтарь Европы

233

− Не надо, я уж сам.

− Да нет, я провожу Вас, как бы чего не вышло.

Вдруг отсутствующий взгляд Распутина случайно мелькнул по лицу

Юсупова и остановился на нем. Распутин увидел в глазах князя тихую

ненависть и напряжение в ожидании исхода дела. И он все понял.

− Феликс, ты…ты отравил меня, − отчетливо понял Распутин, − как ты

мог, Феликс, зарычал он и двинулся на Юсупова, но тот успел отскочить,

выхватил револьвер и с близкого расстояния, не целясь, выстрелил

нападавшему прямо в грудь. Но не зря молва гласила о недюжинных

физических способностях Распутина. Его еще раз качнуло, но он не упал и

вновь двинулся на Юсупова, тот от охватившего его ужаса даже забыл про

свой револьвер в руках. Хорошо на выстрел успели прибежать остальные.

Они схватили Распутина и хотели повалить его на пол, но получилось

наоборот, Григорий Ефимович разбросал их и в приступе безумной ярости

бросился бежать на улицу, его убийцы поспешили за ним, Юсупов только

крикнул великому князю: «Вы, князь, останьтесь, на Вас не должно быть

крови, мы сами».

Распутину удалось выбежать на улицу и сделать несколько шагов, но его

настиг выстрел Пуришкевича из его «сэвэджа» в спину. Какое-то время он

еще постоял, покачался, повернулся к своим убийцам и рухнул навзничь,

широко разбросив руки.

Только тут заговорщики обратили внимание на автомобиль, который,

как показалось Пуришкевичу, только подъехал. На самом деле в нем

лейтенант О. Рейнер ожидал сигнала Юсупова, как было заранее условлено,

для появления на сцене со словами: «Григорий Ефимович, давно хотел с

Вами познакомиться». В нужный момент никого в доме не было, вся

прислуга до утра была заблаговременно отправлена домой, а события

развивались таким образом, что самому князю было недосуг позвать

лейтенанта.

−А.., Освальд? − Протянул князь, увидев вылезавшего из машины

Рейнера. − Хотели познакомиться с Г.Е. Распутиным? Вот он, знакомьтесь.

− Кто такой? − спросил Пуришкевич.

− Потом, потом, Владимир Митрофанович, − не отрывая взгляда от

Распутина, − сказал Юсупов.

И в этот момент он вроде как шевельнулся и дернулся, − это последние

остатки жизни покидали его, такое случалось. Все бросились к убитому, а О.

Рейнер, не долго думая, для верности выхватил свой «уэмбли» и выстрелил

ему в лоб. «Все, это конец», − облегченно выдохнул Ф. Юсупов.

− Владимир Митрофанович, − тащим его к забору, там готовые сани,

отправим его на Неву под лед.

Алтарь Европы

234

В этот момент из дома выбежал Великий князь: «Ну что, как дела?»

− «Святого черта» больше с нами нет.

Пока заговорщики возились, упаковывая его, автомобиль лейтенанта

тихо уехал как незаметно и приехал. Заговорщики условились никогда не

упоминать его имя, дабы не быть уличенными в связях с английской

разведкой. А О. Рейнер в полдень того же дня, будучи недавно отозванным,

отбыл в Лондон, но уже на территории Франции он исчез из поезда. Два

дюжих молодца из соседнего купе уверяли, что вечером он как и все лег

спать, а утром в купе его не обнаружили, хотя вещи оставались на месте.

Февраль 1917 г.

Россия, Московская губерния,

село Речьки

На улице чаще всего было сумрачно, и солнце по много дней не

появлялось из-за мглы, обложившей все небо. Погода стояла не очень

холодная, но ветреная. Время от времени шел снег, который поземка

постоянно перегоняла по улице, местами заваливая дорогу сугробами, а

возвышенные участки продувала до наледи. Не зря говорят − «февраль −

кривые дорожки».

В последнее время Евстафий Кузьмич не спешил после обеда вылезать

из-за стола, он подолгу задумчиво смотрел в окно. Со стороны было видно,

что его обуревали невеселые мысли. Хотя казалось: в хозяйстве у него был

полный порядок, мельничное колесо даже зимой, пусть медленнее и реже,

чем осенью, но все же вращалось от донной воды не замерзавшей даже в

морозы. Только Михаилу каждый день приходилось по утрам обкалывать

намерзший лед перед падением воды на лопости колеса.

* * *

Михаилу воевать пришлось не долго. В начале октября с остатками

жесточайшей контузии и Георгиевским крестом на груди он вернулся домой,

подчистую списанный из армии. Семья была рада-радешенька, что его не

убили и не изуродовали, контузия потихоньку пройдет, а не пройдет, то и с

ней можно жить, не дураком каким-нибудь стал, а что память ослабла… Да

Бог с ней, глядишь еще восстановится, а головные боли и головокружения

можно перетерпеть. У многих и не контуженных голова болит. Словом

вернулся живой, а это главное.

Алтарь Европы

235

Случилось это с Михаилом 29 августа. А накануне 41-я немецкая

пехотная дивизия корпуса Франсуа пыталась окружить некоторые войска из

армии генерала А.В. Самсонова, но была наголову разбита и сама попала в

окружение. Остатки немецкой дивизии ринулись на прорыв. Началась

настоящая бойня на взаимное уничтожение. Самсонов зная, что силы немцев

превосходят его вдвое, отдал 29 августа приказ на организованное

отступление, а еще утром, часов в 5−6, на позиции Каширского полка, в

котором служил наводящим Михаил, вышла большая немецкая колонна.

Когда она приблизилась к позициям полка на 600−800 шагов, по ней был

открыт ураганный картечный, пулеметный и ружейный огонь. Через

несколько минут поле покрылось грудами убитых и раненых, немцы

бросились бежать. Как потом выяснилось, у соседей полка справа случилась

такая же история.

Бегство немцев было настолько стремительным, что Михаил еле успевал

передвигать наводящую рамку орудия и раскручивать ствол на нужную

дистанцию. Когда бой затих он, как и многие другие, вышел из-за орудия на

поле и его взору – взору молодого солдата, еще не привыкшего так близко в

таком количестве видеть смерть – предстала картина неописуемой дикости

последствий произошедшего. Поле покрывали не трупы убиенных, а

отдельные окровавленные части тела. Михаил ужаснулся, что он один из тех,

кто произвел все это. В голове у него все закружилось, а к горлу подкатил

рвотный ком. Его рвало долго с надрывом. Потом, когда желудок опустел, его

продолжало выворачивать «наизнанку» одной слюной и какой-то слизью. Его

осенила мысль, что среди этого хаоса крови, костей и человеческого мяса,

которое уже успели облепить кучи зеленых мух, в любой момент могут

оказаться и его останки. Более или менее он пришел в себя от голоса,

который как ему показалось, раздался из неоткуда.

− Эко тебя проняло, молодой еще, непривыкший. Ничего обвыкнешься,

не ты первый, − Михаил увидел, что с боку к нему подошел немолодой

ефрейтор, − пошли сынок, будет с тебя на первый раз.

Нужно отдать должное немцам: они быстро оправились от нанесенного

удара и поняв, что русские не собираются их преследовать,

перегруппировались и выкатили на край леса тяжелые и легкие орудия по

всему фронту Каширского полка. Благо наши расчеты к этому времени еще

не были свернуты для отступления, но после боя уже были приведены в

порядок. Часов в 11 окрестности огласили первые залпы немецкой

артиллерии и ответные залпы наших орудий. Огонь немецкой артиллерии

был настолько мощным, что каширцы вместе с землей при каждом их залпе

подпрыгивали в воздух. Началась артиллерийская дуэль, в которой наши

Алтарь Европы

236

дуэлянты явно уступали. Сказывалось превосходство немецкой тяжелой

артиллерии и недостаток ее у русских.

Но у нас было свое преимущество. Наши пушки наводились из-за

укрытия, а немецкая техника не обладала такими достоинствами и поэтому

устанавливалась на открытом пространстве. При хорошем наводчике бить по

таким пушками было достаточно легко, но и от немцев, если засекут место

твоего расположения, жди больших неприятностей.

Так получилось и на сей раз. Тяжелый снаряд рванул около пушки

Михаила и побил весь расчет кроме него, задев слегка осколками плечо и бок.

Превозмогая боль, он притащил снаряд, зарядил пушку, обломал ветки куста

для огня прямой наводкой, скрывавшего его пушку от немцев. Напротив него

без устали наши позиции молотили три тяжелых орудия. Он навел ствол

прямой наводкой на центральную пушку и дернул спусковой шнурок.

Неожиданно и для Михаила и для тех из его соседей, кто наблюдал эту сцену,

снаряд угодил точно по вражескому орудию. В бинокль было видно, что оно

как бы просело, а прислуга трех орудий на какое-то время исчезла − было

очевидно, что кто-то убит, кто-то ранен. Не теряя времени, Михаил притащил

еще снаряд, забил его в ствол, чуть повернул его влево и вниз, дернул шнурок

и, надо же такому случиться, опять угодил в цель. На помощь ему подбежали

пушкари от соседник с ним разбитых орудий.

− Ну Михайла, ты даешь,− восхищались они.

− Мужики, − прервал веселье подбежавший унтерофицер, − после боя

будете радоваться,− заряжай,− скомандовал он.

Пока расчет хлопотал вокруг пушки Михаила, там у третьего

оставшегося немецкого орудия кто-то из живых уже пришел в себя, и Михаил

видел через зарядное устройство, как его ствол напрямую наводится на куст и

чувствовал, что не успевает опередить немца. Когда Михаил крикнул

«готов», он увидел, что немецкая пушка дернулась и изрыгнула снаряд. С

этого мгновения он слышал только усилившийся шелест приближающегося

снаряда. Ему показалось, что он видит этот снаряд, который быстро вырастал,

заполняя собой все видимое пространство его оптического прибора.

− Ложись, − автоматически крукнул он и сам резко свалился под пушку.

В следующее мгновение он почувствовал, как что-то тяжелое со звоном

и визгом ударило по металу пушки и раздался оглушительный взрыв, после

чего наступила полная тишина. Михаил успел увидеть, что пушка высоко

вздыбилась, как конь, но как она вернулась на землю, он уже не видел. Не

видел он и того, как засидевшаяся в окопах пехота и уставшая от

бездеятельной гибели своих товарищей, перекрестившись с криками «ура»,

«за Царя и Отечество», вылезла из них и кинулась вперед, на ходу

прикрепляя штыки к винтовкам. А еще солдаты кричали, прогоняя страх

Алтарь Европы

237

смерти: «Эх братцы, помирать так с музыкой». И того не видел Михаил, как в

ужасе от неожиданной атаки русских немцы не выдержали и, побросав

орудия, снова кинулись бежать в лес. Как потом стало известно, в этом бою

погиб немецкий генерал Тротт − командир бригады, и некоторые другие

немецкие офицеры. Связь Каширского полка со штабом армии давно была

прервана, куда отступать и как, никто не знал, а поэтому героизм русских

солдат не мог обеспечить управляемый отход наших войск. Полк отступал

хаотично, но при случае наносил немцам ощутимые удары, и они не всегда

понимали: отступают русские или готовят атаку?

Оставшиеся живые вытащили Михаила из под пушки и поволокли в тыл.

Вместе с ним откопали заряжающего, но у него оторвало обе ноги выше

колен, когда он очнулся, то начал кричать таким благим матом, что даже у

старых солдат не выдерживало сердце. Унтер офицер, понимая, что до

госпиталя его не донесут, где он госпиталь-то, достал револьвер со словами

«прости Господи», выстрелил ему в голову и солдатик затих. Унтер еще раз

перекрестился, вынул из нагрудного кармана убиенного документы и

скомандовал: «Отступаем, орудия оставить, маршрут движения через поле к

уступу леса». Чуть солдаты двинулись, как услышали крики о помощи.

Недалеко в воронке от тяжелого снаряда они увидели бойца, который никак

не мог из нее выбраться.

− Помогите бойцу, − скомандовал унтер.

Когда его вытащили, оказалось, что он ранен. И не просто ранен,

осколок разрезал ему брюшину, а внутренностей не попортил, но они

вываливались наружу и были видны через прижимавшую их руку солдата. Не

столько от боли, сколько от ужаса держать свои, дымящиеся внутренности в

руках, он только и мог произносить: «Помогите, братцы, не дайте сгинуть на

чужбине у немчуры, помогите, я ведь живой и боли не чувствую».

Такое на фронте случалось. Один солдат полз к своим сутки, заткнув

живот шапкой.

− У кого есть чистое белье, − спросил унтер? − Дайте спирту.

Он намочил рубаху спиртом, тихо произнес: «Терпи родной» и запихнул

ему кем-то поданное белье в живот, двумя исподними штанами перевязал

кое-как.

− Кто поздоровее, тащите его, Бог даст выживет.

После этого боя и выхода в наши тылы, Михаил валялся в госпиталях и,

когда более или менее восстановился, то был комиссован, как непригодный к

воинской службе. Кстати, когда он ожидал своей очереди на комиссию, то

вновь встретил того солдата с развороченным пузом, он тоже ожидал

комиссии. Как выяснилось, солдат оказался почти земляком Михаила из села

Ожерелье, что недалеко от Каширы. Был он веселого нрава и обещал любому

Алтарь Европы

238

за полкружки спирта рассказать историю, как он со своими кишками в руках

искал наших отступавших из Восточной Пруссии.

* * *

Евстафий Кузьмич был озабочен вопросом: «Как жить дальше». Война

есть война и, если над твоей головой не летают снаряды, то она все равно

чувствуется рядом. Не в том, так в другом дает себя знать и приходится

думать, как поворачивать хозяйство, чтобы война тебя не разорила, а,

наоборот, использовать ее запросы в сельхозпродуктах.

− Василиса, − крикнул жену Кузьмич.

− Тута я, тут родненький, − Василиса появилась из-за кухонной шторки,

как будто только и ожидала там, когда Евстафий Кузьмич позовет ее.

− Ты чего там прячешься, сидишь, как мышь затихшая. Я уж думал –

ушла куда?

− Да, вот, не хотелось тебе мешать, а уйти куда не хотелось, вдруг тебе

чего потребуется.

− Ты вот, что, Василиса, съездила бы в Сенницы к дочке, посмотрела не

нуждаются ли в чем? Одна ведь она там с детьми на руках крутится после

смерти свекры у нее же по дому все в одни руки. Митяй хоть и при ней, но у

него, поди, своих хлопот хватает. Спасибо барыня который год хлопочет за

него. Так и доверие такое к нему отрабатывать приходится, тоже непросто. А

то барыня отвернется, вмиг угодит в армию, сейчас это просто. Что тогда

делать?

− По дому-то помочь ей имеется кто, многие солдатики свое хозяйство,

считай, побросали, без мужиков в доме им туго сейчас приходится. Вот они

по другим домам и помогают, тем и кормятся. Но съездить хорошо, хоть на

недельку, ей все было бы повеселее. Да куда я вас-то брошу, трех мужиков-

то?

− Ну, Сергей, не в счет, он неделю в Озёрах живет, без твоей стряпни

обходится, а в выходной день мы втроем обойдемся, не маленькие. С

Михаилом неделю-то проживем, не безрукие какие, опять же Мария твоя

обед завсегда нам сварганит. Так, что собирайся в воскресенье по утру,

Михаил отвезет тебя, да собери гостинцев ей домашних. Сала, мучицы, хлеба

испеки круга три, лепешек ржаных, чтобы там с квашней не колготиться, ну

чего я тебя учу, ты сама не хуже меня знаешь.

На дворе хлопнули ворота.

− Кого это там нелегкая принесла, в непогоду, − Василиса прильнула к

окну, − ба, да это же Афанасий, уж не беда-ль какая? Упаси Господи!

− Накличь еще, − пробурчал Евстафий.

Алтарь Европы

239

Дверь в избу открылась и появился Афанасий. Как водится,

перекрестился на образа.

− Мир дому сему, − весело сказал он.

− Здравствуй, Афанасий, раздевайся, проходи. Какая нелегкая вытащила

тебя из дому в такую погоду?

− Раздеваться не буду, нет времени, − ответил Афанасий, подходя к

столу и протягивая руку хозяину дома.− Здравствуй, Евстафий Кузьмич.

− Присаживайся, что у тебя стряслось?

− Слава Богу, ничего. Вот какое дело. Наши артельщики-рыбаки затеяли

рыбную ловлю и приглашают нас с тобой на уху, будут еще некоторые наши.

Помнится, ты говорил, что хочешь с мужиками потолковать о чем-то. Вот

тебе и случай удобный, ушицы похлебаешь и с мужиками потолкуешь.

− Да, уж, с мужиками есть о чем потолковать. Только вот в такую

погоду?

− Я был у них на берегу, видел, небось, за бугром сарай, они там снасти

держат, с рыбой управляются. Сарай просторный потолки высоченные, стены

не продуваются, обшили горбылем, а между досок нащельников набили,

печка отменная, да еще три буржуйки. Понятное дело тулуп да валенки не

помешают.

− Когда заводить собираются?

− Да вот пробную скоро запустят, а потом уже на ночь ставить будут. В

основном народец собирается сегодня вечером, а там, кто останется на ночь, а

кто и домой уедет.

− Ну так и я к ужину подъеду, а то ночью все перепьются, не до

разговору будет. Хорошо бы без шишголи, толку от них мало, а как выпьют,

так лезут с пустыми словами, весь разговор путают, да потом по селу всякие

сплетни-небылицы разносят.

− Вот и ладненько, Евстафий Кузьмич, сговорились. Часам к восьми

подъезжай, без тебя не начнем. Тогда я поехал.

* * *

В семь, начале восьмого Кузьмич на санях-розвальнях двинулся на реку.

На сани навалил побольше соломы для тепла. Взял с собой Михаила, на

всякий случай, с ружьем. Вдруг волки или какая еще нелегкая встретится по

дороге, намотал на два кола старых тряпок, смоченных керосином, вроде как

факелы, глядишь, сгодятся, хотя ехать было недалеко и места были

спокойные, но, как говорится, «береженного Бог бережет». Прихватил шмот

сала, луку, хлеба, два штофа водки, яблок моченых.

Алтарь Европы

240

У рыбацкого стойбища горели костры и суетились люди. Несколько

костров горело на льду Оки, освещая вырубленное в пока еще толстом льду

«окна». Встретил Кузьмича сам старшина артели.

−Здорово, Евстафий Кузьмич, − радостно протянул ему руку, − все

собрались, только тебя и ждем, рыбную мелочевку уже проварили, сейчас

будем закладывать хорошей рыбки.

− Здравствуй, Степан Пантелеймонович,− Как ловля?

− Пока только попробовали, рыба есть, но не сказать, чтобы очень. На

уху хватает с остатками, думаю, ночная сеть будет с настоящим уловом, она

на свет костров соберется, тут и угодит в путанку.

Подбежал Афанасий поздоровался еще раз.

− Пошли, Евстафий Кузьмич. Нечего стыть на ветру, хотя здесь под

бугром и не очень сквозит.

Кузьмич окликнул Михаила, распорядился привязать лошадь, повесить

ей на морду торбу с овсом и не забыть корзину с харчами.

В сарае мужики встретили его веселыми возгласами приветствия. Степан

Пантелеймонович повел его на середину стола рядом с собой. Одного стола

на всех не хватило и артельщики разместились за вторым, рядом стоящим со

столом для гостей, так что мест всем досталось; расселись, не теснясь,

удобно. Подоспел Михаил, отдал корзину отцу, сам ушел на край стола.

Кузьмич достал припасы, на что народ довольно заурчал, хотя на столах все

это уже было, но без излишеств. Чувствовалось, что к весне мужики стали

поъедаться и не шикуют, как прежде.

− Степан Пантелеймонович, − кто-то кликнул от печки, − что рыбу-то

закладывать?

− Закладывай, Фомич, − отозвался хозяин стола. − Пока рыбка

побулькивает в ведрах, давайте, земляки сподобимся за встречу и для

сугреву.

По первой в охотку опростали в моменты, закряхтели, занюхали хлебом,

захрустели луком, квашеной капустой, а кто и соленым огурцом.

Незадерживаясь выпили по второй− «пока луна не зашла за тучи».

Постепенно начали налаживаться разговоры: «кто как живет, как с

продуктами, как зимует скотина», вообщем поговорить было о чем. Евстафий

Кузьмич решил сразу не начинать разговор, а дать мужикам выговориться и

похлебать ушицы. Сам решил послушать, о чем в их разговорах пойдет речь.

Он и сейчас не молчал, тоже делился житьем-бытьем с рядом сидящими

Степаном Пантелеймоновичем – о рыбном промысле.

Тем временем уха поспела. Проворный и знающий толк в кухонном деле

доставал рыбу из ведер и раскладывал ее по большим мискам, щуку к щуке,

головля к головлю, сазана к сазану, судак к судаку, налим к налиму.

Алтарь Европы

241

Стерлядки на этот раз не пришло ни одной. Лещей отложили пожарить.

Помощники Фомича, те, что помоложе, почти бегом разносили миски по

столам, чтобы рыба не успела остыть. Отдельно на любителя положили

рыбьи головы. Сам же, Фомич, понес ведра к столам и там стал разливать

бульон по кружкам.

− Фомич, − окликнул его Степан, − ты садись сам-то, а то закрутился

поди, «причастись» с народом.

− Да, я это, щас, вот разолью бульончик гостям и присяду. − Мужики, у

меня еще ведро томится на печке, так что не стесняйтесь, давайте кружки.

Мужики, − крикнул он артельщикам, вы уж там сами управляйтесь. Степан

Пантелеймонович, как лещей жарить, ты скажи, все готово, вмиг сварганю.

− Не спеши, Фомич, дай мужикам вдоволь ушицы попить, я знаю, она у

тебя сладкая должна быть, да и рыбки поесть никто не откажется. Вижу, она у

тебя не разварилась, значит сочная. Вот только голов мало подал, любители,

смотрю, почти все растащили. Им мяса не давай, подай с головой

разделаться. Ты все головы положил или себе заначил?

− Господь с тобой, Пантелеймоныч, разве я когда..?

− Смотри, а то прикажу, твою сварим. Ну, ну, Фомич, не обижайся, я по-

дружески, шутя, что ж я тебя не знаю, потому и доверяем тебе − к плите

приставили. Давай, мужики, наливай по-скорому, пока уха не простыла.

Все с удовольствием пили бульон и ели рыбу, вспоминали, кто, где и

когда, какую пил уху, но все в конечном счете приходили к заключению, что

их уха лучше всех, хотя стерлядки да сомиков не помешало бы, и налимчик

вовсе не был бы лишним. Все так: «каждый кулик свое болото хвалит»,

поскольку каждый кулик привык к своему болоту, а чужие места в

действительности могут оказаться лучше, но все равно вспоминать будешь о

своих, и какая бы жирная уха не варилась из осетров на Волге, ты всегда

будешь вспоминать свою, окских щучку и судачка. Так оно и есть, каждый

привыкает к своему месту и ко всему, что с детства заполняет его жизнь, со

временем наполняет его душу грузом воспоминаний.

В нужный момент Евстафий Кузьмич понял, что пора начинать

настоящий разговор, к тому же он стал ловить на себе взгляды мужиков,

понимавших, что не просто приехал он на уху, жди от него сообщений или

слов каких важных для всего миру.

− Мужики, − гаркнул Евстафий Кузьмич, − вот мы здесь сидим, ушицу

попиваем, а думали ли вы, как жить дальше?

− Так, чего же здесь думать, Кузьмич? − донесся, чей-то голос из-за

стола рыбаков, − как пахали землю, так и будем пахать.

−Да, уж, как пахали, так и будем пахать.

Алтарь Европы

242

Степан Пантелеймонович погрозил кому-то пальцем за тем столом, мол

«не перебивай, а слушай».

− Так вот я и говорю, − продолжал Кузьмич, − и хлеб, и скотину как

выращивали, так и будем выращивать, вон я смотрю: почти все бабы в Озёры

стали ездить, торговать молоком, сметаной и творогом, а многие имеют и

постоянных покупателей. Скоро в Озёрах им будет не протолкнуться, по

Речькам видно, сколько коров растет, в начале войны, поди, поменьше было.

Не так ли?

Все мужики за обеими столами загомонили, мол «так и есть», кто-то

крикнул: «да и овец со свиньями не мало, слава Богу не голодаем».

− Не голодаете, это хорошо, но этого мало. Я вот намедни в Озёрах

встретил дружбана своего, мы с ним еще шалтаить начинали в Москве. Так

он решил вернуться домой, пока не проел все заработанные деньги.

«Голодно, − говорит, − в Москве жить стало. Хлеб идет по карточкам 200

грамм на человека, дороговизна, особенно дорожает говядина. Вот они дела-

то какие. А мы кашу с маслом трескаем, да щей пустых, поди еще никто не

пробывал.

Мужики снова загомонили: «Кузьмич, чего-то ты тучи нагоняешь?»,

«Это пусть шишголь деревенская щи-то пустые хлебает».

− Кузьмич, − встал представительный мужик с окладистой бородой, −

вот слушаю тебя и не могу понять, к чему это ты клонишь? Выкладывай все

напрямую, мы здесь все люди свои, сметливые, нам ведь много объяснять не

надо.

− Аль задумал чего, Евстафий Кузьмич, − приподнялся другой, − не

томи душу, говори.

− Сказ мой будет такой, мужики, − надо нам объединяться и своей

артелью открывать торговлю – возить хлеб, да мясо в Коломну, а там

московские артели скупают все под чистую.

Мужики разом все стихли, видно было, что они своим крестьянским

смекалистым умом сразу почувствовали, что Евстафий Кузьмич говорит

нечто дельное.

− Ну, мужики, − встал из-за стола Степан Пантелеймонович, − задал нам

загадку Евстафий Кузьмич? Давайте пока будете думать, нальем еще да вот

под сальце опрокинем, а то с ухой и сало лежит почти не тронутое, что ж его

опять по домам разносить? Давайте нарезайте, наливайте, хлеб-то у всех

есть? Фомич, глянь там, чтобы у всех все было и остатки ухи поставь

подогреться, только смотри, чтобы не закипела. Ну, с Богом, мужики!

Все дружно выпили, захрустели, потянулись за толстыми, розовыми

внутри и серыми от черного перца кусками сала, которое притягивало к себе

чесночным запахом. Постепенно разговор возобновлялся. Вначале

Алтарь Европы

243

потихоньку между соседями по столу, но вскоре, казалось, все – со всеми. По-

разному пришлась им затея Евстафия Кузьмича. Кто-то сразу согласился,

кого-то мучали сомнения, а были и такие, которые не хотели ввязываться в

дело им незнакомое. «Кому это надо, − думали они, − и что из этого выйдет?

Я скотину на продажу резать не собирался, да и хлеба, чтобы везти его в

Коломну, не так много. А надо будет, я и в Озёрах потихоньку поторгую, там

фабричные завсегда по кусочку мяса да возьмут, а мука-то всем нужна». Кто-

то из сомневающихся выкрикнул: «А ну, как коломенские не пустят? У них

ведь своих там таких торговцев хватает».

− Не боись, − отвечал ему сосед напротив, − мы тоже не лыком шиты, за

себя постоять сумеем.

− А коль засада по дороге?

− Мы на их засаду свои ружьишки с вилами прихватим. Что ты нас все

пугаешь? Пуганные.

Разговор это шумный продолжался бы до бесконечности, к тому же все

уже изрядно выпили, раскраснелись. Евстафий Кузьмич подождал какое-то

время, дал мужикам выговориться, потом встал и окликнул их:

− Мужики, мужики, пошумели и будя.

Постепенно все замолчали и принялись смотреть на Евстафия Кузьмича,

что-то он еще скажет?

− Что мужики, озадачил я вас? Вот теперь и думайте, а чтобы лучше

думалось, я вам газетку одну почитаю, мне ее сын из Озёр привез. Пожарные

хотели искурить, так он им не дал, нашел в обмен другую. Я буду читать, а

вы, как говорится, на «ус мотайте»: «Да имеющий уши услышит». Помните в

1916 годе был принят закон о продразверстке, а вот 17 февраля газета

напечатала, что на 1917 год назначена эта самая разверстка. Что же это такое?

Так вот, что: изъятие всех излишков продовольствия у крестьян по ценам

ниже торговых.

− Подумаешь, − протянул один мужик, сильно захмелевший и

разомлевший у печки, − нам что твоя разверстка, что продналог, извернемся,

как-нибудь, не впервой.

− А вот и не извернешься, − продолжал Евстафий Кузьмич, − здесь вот

что прописано, я и сам по первости не все понял: они там, оказывается,

сговорились пока изымать добровольно, но если возникнут недоимки по

раскладке, то прибегать к риквезиции.

Соседние мужики зацыкали на него: «Не мешай слушать. Читай

Кузьмич, не обращай внимания. Ему сегодня уже все равно, «что повидло,

что дерьмо».

− Собственно это все, что вы теперь решите? Дела серьезные. − С этими

словами Евстафий Кузьмич сел.

Алтарь Европы

244

−Да, Евстафий Кузьмич,− задумчиво проговорил Степан

Пантелеймонович, − задал ты задачку. Идея-то твоя интересная, но не во всем

понятная.

− Мы, Пантелеймоныч, давай поступим так. Я сейчас поеду, − Кузьмич

кликнул Михаила и велел готовить лошадь в дорогу, − а вы здесь потолкуйте.

Я понимаю, что такие вопросы с кандачка не решаются. А ты днями, не

откладывая, заезжай ко мне, да Афанасия с собой захвати, он малый

толковый, расскажешь, чем кончилось. Мы подумаем, как это дело половчее

сварганить, если кто откажется, неволить не будем.

На том и сошлись. Михаил сказал, что лошади готовы. «Едем». Степан

Пантелеймонович снабдил их свежей рыбой.

− Василисе гостинец, − сказал он, и Евстафий Кузьмич с сыном укатили

знакомой дорогой домой.

Как и думал Евстафий Кузьмич, дела у царского правительства с

добровольной продразверсткой так и не сладились. Начиная уже с 1916 г.

привоз и обмолот зерна на заготовительные пункты постоянно падал. Да и

хлебная монополия Временного правительства, введеная 25 марта, была

встречена возмущением крестьян и крупных помещиков. Но министр

земледелия А.И. Шингарев, в прошлом земский врач, мало смыслевший в

сельском хозяйстве и не видевший необходимости тонкой политики в

отношении крестьян, на все упреки только и отвечал, что принятая

правительством мера неизбежна, в сложившихся условиях, она «горька и

печальна, но без нее обойтись нельзя». Шингареву решить проблему не

удалось, как не удалось и публицисту А.В. Пешехонову, и

экономисту−теоретику С.Н. Прокоповичу.

* * *

С предстоящей поездкой продумали, пожалуй, все детали. Евстафий

Кузьмич настоял на продаже муки, а не зерна. Рассуждал он верно: за муку

дают большую цену, а зачем нам терять свои деньги? В конце концов, на том

и сошлись. Кузьмич, конечно был прав, говоря о цене, но Афанасий сразу

понял его хитрость − мужикам придется срочно перемалывать зерно, а это

значило, что они с Кузьмичем получат дополнительный барыш.

Действительно, работы на мельнице оказалось столько, что пришлось молоть

даже несколько ночей, чтобы успеть к сроку.

Решили так же взять телятины, пока морозы стоят, по весне придется

мясо морозить, а при перевозке укрывать по-особому. Иначе говоря, мороки

много.

Алтарь Европы

245

Договорились сообщить речкинскому старосте, чтобы не было претензий

и обвинений, что богатеи игнорируют общину. На общем сходе произвели

запись желающих ехать в Коломну. Народу записалось меньше, чем думали

организаторы, но достаточно и для торговли, и для охраны обоза. Некоторые

хитрецы решили погодить и посмотреть, что из этого выйдет?

Поездка прошла на удивление удачно и быстро. Как условились,

выехали первого марта затемно. Пересекли Озёры и погнали прямиком

коломенской дорогой. Светать начало, когда добрались до Холмов. В

Тюменском были уже застветло. Дорога оказалась хорошо накатанной, и

лошади шли ходко. Тюменское означало, что полпути артельщики

преодолели. Это был самый сложный участок, т.к. дорога шла лесной

чащебой. Ружья и топоры лежали под руками, а кто-то прихватил и вилы, на

всякий случай от неожиданностей.

Дальнейший путь предствлялся всем более простым, когда можно было

и закурить спокойно, и подремать в один глаз. Вот и купола монастырских

церквей Коломны, они хорошо видны с дороги, когда сам город еще не виден.

Въехали в Коломну и вскоре оказались возле рынка. Послали посыльных по

приемным пунктам кооператоров, узнать цены и посмотреть, где сколько

народу. Быстро определились и без заминок сдали муку и мясо, оформили

документы, не мешкая, собрались и погнали назад, домой.

Все прибывали какое-то время в некоторой растерянности, как-то никто

не ожидал, что все произойдет так гладко и быстро, к тому же за хорошие

деньги. Все подсчитывали, сколько он получит из общей кассы. На выезде из

Коломны обогнули придорожную церковь, перекрестились и на ближайшей

площадке притормозили на короткий отдых. Евстафий Кузьмич обошел весь

обоз.

− Что, мужики, притихли, аль не довольны барышами?

Все загомонили: «Что ты, Кузьмич, говоришь такое?», «Ну, Кузьмич, и

голова у тебя, как ты такое пронюхал? Все мы бываем в Коломне и о

кооперации знали, но такого и в голову не приходило», «У тебя, Кузьмич,

наверное, тайные советники, какие есть?».

− Ага, имеются, по ночам ко мне приходят, когда вы все дрыхните без

задних ног. Догадайтесь, кто такие? А пока думаете, давайте крайние сани

подтягивайте в кучу и доставайте у кого, чего есть. Надо бы перекусить и

пойдем до Речек без остановки.

− В Холмах или Тюменском надо бы еще разок тормознуть, дать роздых

лошадям. Мужики достали обычные дорожные припасы: хлеб, сало, лук,

холодную картошку, огурцы, капусту и, конечно, водку. С удовольствием,

хваля Господа Бога и Пресвятую Богоматерь за удачу, выпили, закусили.

Добавили. Покурили, потом еще добавили на посошек и погнали дальше.

Алтарь Европы

246

Свободные от возжей расселись на сани по несколько человек, по дороге

доносились разговоры и смех. Было очевидно, что нет−нет да к четвертям они

прикладывались не раз. Ну, что ж, большое дело было сделано и не грех было

его хорошо обмыть. Главное, чтобы ружья под рукой держали, неровен час

ни лихие люди, так волки выйдут из леса, а они пострашнее людей могут

оказаться. Поэтому Кузьмич так руководил обозом, чтобы затемно подоспеть

к Озёрам, а дальше места пойдут людные, значит менее опасные. Волки, они

хищники опасливые − сломя голову на человека напасть не отважаться.

Евстафий Кузьмич отказался делить деньги по количеству сданного

хлеба и мяса, хотя мужики пытались уговорить его.

− Нет, мужики,− говорил он,− я свое дело сделал: организовал вас и

поездку, а уж делить − давайте сами. Назначайте старшего, достойных ему

пару грамотных помощников. Пусть сегодня еще потрудятся, а завтра поутру

раздадут каждому.

− Ну, коли ты, Евстафий Кузьмич, отказываешься, то предлагаю

Афанасия, он твой сотоварищ в делах, значит ему и доверять можно. К тому

же он совсем трезвый.

− Давай Афанасия, − загомонили мужики, − мы согласные.

− Ладно, мужики, я берусь за это дело, если вы мне такое доверие

оказываете, но раздавать деньги буду не утром, а сегодня, но позже. Не ровен

час, случится чего, как я буду смотреть вам в глаза? Часам к одиннадцати

приходите на мельницу, да не опаздывайте. Хоть и удача у нас сегодня такая,

но спать тоже надо. На завтра работу никто не отменял.

На том и сошлись, выбрали двоих помощников Афанасию и условились

тамже на мельнице не медля записываться на новую поездку, кто желает, и

рассказать об удаче своим соседям, пусть те из них, кто захочет, завтра

вечером записывается у Афанасия.

На следующую поездку записалось в два раза больше народу. Даже те,

кто сразу решил не учавствовать в подобных делах, не выдержали. Мужик, он

и есть мужик, от легких денег никогда не отвернется.

Надо же было такому случиться, наверное наступило удачное время для

речькинских. Вторая поездка тоже прошла без сучка, без задоринки. Но

удача, как птица: не удержал, она – фьють и выпорхнула из рук. Так и в этот

раз. Когда уже расчитались с конторой, хозяин заявил:

− Больше не приезжайте, нам приказано сворачивать свои дела,

ожидается какой-то указ или предписание. Так что еще дня два-три может и

продержимся, а там спешно в Москву. Не известно, чего ждать от новой

власти? Надо, на всякий случай, успеть все куда-то продать. А то, неровен

час: отберут все. Давайте, мужики, погодим, а там будь, что будет. Бог даст

все обойдется еще.

Алтарь Европы

247

Выйдя за Коломну, обоз, как и в прошлый раз, остановился на площадке.

Мужики радовались, как дети, очередной удаче, а новенькие, до последнего

сомневались, что все, действительно, так будет, как им рассказывали,

разохотились продолжить такие заработки. Многие готовы были выгрести все

амбары, а сами уж как-нибудь обойтись малым, а в случае острой нужды,

занять у богатеев или прикупить на рынке.

− Что за беда такая? − печалились артельщики между первой и второй

кружкой водки, − какие-то у них там все разрухи, хаосы? Вот у нас ничего не

рушится, только что дом у Ерохи того гляди рухнет, ну ему-то бездельнику и

поделом. Хотя даже в такую снежную зиму и то выдержал, не рухнул.

− Главное дело, хлеб в Москве по карточкам дают, ожидают голод.

Какой голод, откуда карточки? Ведь это надо же хлеба дают по 200 граммов в

руки? А, сколько таких обозов идет в Москву со всей губернии. И это только

от своих кооператоров, но ведь в других, хлебных, губерниях Москва тоже

закупает.

− При царе, чего мельтишили, разверстки выдумывали, пришли теперь

«временные», тоже начинают мельтишить. Вот раньше, платили налог и

платили. Тяжеловато, правда, иногда бывало, но жили как-то, да и еще всю

Европу умудрялись кормить. Да, бяда с этими политиками и только.

− Все потому, что только и думают, что о себе, а о народе и не

помышляют, плевать им на простой народ и растереть.

После того, как обоз двинулся дальше, под влиянием водочки, на

радостях, отбросив грустные мысли, развесилились наши артельщики,

разговорились, а кто-то даже затянул песню, но на холоде особенно не

попоешь. Закон о хлебной монополии, введенный 25 марта, свидетельствовал

скорее о слабости Временного правительства, чем о его силе. Действительно,

все его мероприятия наглядно показали, что заниматься политикой – это

одно, а хозяйствовать – это другое. И уж если заготовкой хлеба будут

заниматься врачи и писатели, то кто же тогда будет лечить людей и писать им

интересные книжки?

Февраль 1917 г.

Россия, Петроград

Торгово-промышленная палата

У служебного входа в Торгово-промышленную палату в этот день было

многолюдно. С утра сюда стал прибывать цвет российского торгового и

промышленного капитала, а потому Малолитейный проезд для посторонних с

той и другой стороны был перекрыт и строго охранялся жандармами и

конными казаками. Прибывающие оставляли в гардеробе калоши и верхнюю

Алтарь Европы

248

одежду и, как правило, следовали в буфет согреться после леденящих

порывов ветра со снегом с Невы, хотя градусники который день показывали

устойчивые, не морозные 10 градусов по Цельсию. Они осматривались среди

участников и спешили предварительно переговорить с нужными им лицами.

В десять часов утра в конференц-зале должна была открыться

Всероссийская конференция торговых и промышленных союзов, которая

рассматривалась ее организаторами, как подготовительное мероприятие к I

съезду Всероссийского Союза торговли и промышленности,

планировавшемуся на 19−22 марта.

Хорошо протопленные печи источали тепло, что уже создавало уютную

атмосферу. В буфете было оживленно. Пахло коньяком и фруктами. Вновь

прибывавшие не увлекались, но и не отказывались выпить сто-стопятьдесят

граммов коньячка и закусить их лимончиком и бутербродиком с икорочкой

или осетринкой, впрочем, многие не отказывались от балыка белужьего бока.

После этого переходили к чаю. За чаем велись степенные беседы о житье-

бытье, а параллельно обсуждались вопросы предстоящего заседания.

Участников из дальних губерний интересовало происходящее в Петрограде, о

котором они получали противоречивые сообщения прессы, и поэтому

спешили узнать истинное положение дел. Иногда они осматривали

прибывавших и отмечали себе, кто прибыл из наиболее крупных воротил.

Февральский озноб постепенно сходил с участников, успевших хорошо

согреться изнутри и снаружи. В округлой нише в стене за столиком, не

обращая ни на кого внимания, попивал чаек Иван Логгинович Горемыкин со

своим соседом по Новгородской губернии − крупным землевладельцем и

торговцем сельхозпродукции Пантелеем Агаповичем Бухаловым.

− Ба! − скороговоркой воскликнул один из сравнительно молодых

обитателей буфета, которому многое еще было в диковинку, − сам господин

Горемыкин пожаловал. Вон сидит скромно, чаек попивает. Ишь, усищи-то

распустил с бакенбардами, поболее иной бороды будут.

Его сосед, человек в возрасте и степенного вида, оторвался от чтения

газеты, посмотрел поверх пенсне, пробурчал что-то вроде того: «Да, уж»,

отхлебнул коньячку и более вразумительно произнес: «Это человек прошлого

века. Недурной и умный, но, как политик − никчемный» и продолжил чтение

газеты.

* * *

Иван Логгинович Горемыкин родился в 1838 г. в семье крупного

новгородского землевладельца, вице-губернатора царства Польского, как

вышел в отставку, так почти безвыездно жил у себя на даче в Сочи. А здесь,

Алтарь Европы

249

нате, в такое время объявился в Питере, да еще на такой конференции. Видно

душа старого чиновника почуяла, что-то неладное. И.Л. Горемыкин начал

свою службу в далеком 1860 г. в Сенате, затем получил должность вице-

губернатора Полоцкой губернии, дважды возвращался в Сенат, а в 1904 г. сам

стал сенатором, в 1899 г.− членом Госсовета. Когда он посчитал, что его

карьера уже на излете, в возрасте 67 лет в 1906 г. его неожиданно назначили

председателем Совета министров, но ненадолго, через три месяца он был

уволен, теперь, как надеялся он, навсегда. Однако, в начале 1914 г., т.е. через

семь лет, он вновь был назначен главою правительства и оставался в этой

должности до декабря 1916 г.

В правительственных кругах Горемыкин считался знатоком

крестьянского вопроса, именно ему было поручено издать в 1891 г. «Свод

узаконений и распоряжений правительства об устройстве сельского

состояния». Его относили к правым. Иван Логгинович отличался почитанием

Закона и имел репутацию «законника», когда его назначили еще в 1895 г.

министром внутренних дел, с его именем связывали надежды на послабление

административного произвола. Однако этого не произошло. Особое внимание

Горемыкин уделял печати, которую он всячески старался поприжать, т.к.

считал, что она возбуждает в людях ненужные помыслы и расшатывает

традиции, на которых основывается русское общество.

На посту главы правительства Горемыкин выступал против

законопроекта об ответственности министров перед Госдумой и, будучи сам

владельцем 4700 десятин земли, отвергал аграрные реформы, оставался

последовательным противником уступок IV Думе и, в конечном итоге,

добился ее роспуска.

В 1915 г. награжден орденом Андрея Первозванного, а в январе 1916 г.

отправлен, теперь уж навсегда в отставку. Свою жизнь Иван Логгинович

закончил 78-и лет трагически: был убит вместе с женой, дочерью и зятем во

время разбойного нападения большевиков на его дачу в Сочи.

* * *

− Обратите внимание, господа, прибыл наш председатель, − заметил

кто-то.

В буфет вошел А.И. Гучков, осмотрелся и направился прямиком к

компании, где П.П. Рябушкинский оживленно что-то обсуждал с группкой

московских банкиров.

− Пал Палыч, − обратился он к П.П. Рябушинскому, − у меня к Вам

разговор, не терпящий отлагательства, к тому же конфиденциальный.

Алтарь Европы

250

− Извините, господа, я готов придерживаться нашей договоренности, −

сказал им Рябушкинский, − к Вашим услугам, Александр Иванович.

− Идемте, я попросил, чтобы нам приготовили переговорную комнату,

вот она слева от столиков.

Не успели зайти в комнату, как постучали в дверь и появился подавала:

«Господа желают чего?»

− Я, пожалуй, съел бы пару бутербродов с рыбой и выпил чаю с

кренделем. С утра маковой крошки во рту не было, а до обеда еще далеко, −

заказал Гучков.

− А я, наоборот, сыт. Подай, любезный, пожалуй, коньяку граммов сто

и чаю, только горячего и с лимоном, − попросил Рябушинский. Подавала

ушел.

− Что стряслось, Александр Иванович?

−Собственно ничего не стряслось, но вот какая штука. Как мы и

договаривались, я послал главе правительства приглашение на нашу

конференцию. Так вот, он сам отказался, но прислал Министра внутренних

дел А.Д. Протопопова, а тот взял с собой начальника Главного

артиллерийского управления А.А.Маниковского. Вот мне и хотелось бы

обсудить с Вами эту ситуацию.

Рябушинский на какое-то время задумался, но вскоре оживился и

сказал:

− А знаете, это очень хорошо. Н.Д. Голицын, конечно, понимает, сколько

упреков в свой адрес он может услышать, зачем ему скандал, вот он и шлет

ненавистного ему Протопопова, этот берет с собой Маниковского, в чей адрес

со стороны армии больше всего упреков. Если бы Н.Д. Голицын

присутствовал сам, то участники могли бы и воздержаться высказываться на

прямую, а здесь их никто не будет сдерживать. То, что прибудет Протопопов

− это тоже хорошо − в его адрес полно нареканий и в правительстве, и в

обществе, он, конечно, постарается спихнуть все возможное с себя, ну а мы

посмотрим и все это послушаем. Нам же будет легче отмести упреки в адрес

промышленности.

− Ну, что ж, резонно. Тогда я предоставлю слово вначале А.Д.

Протопопову, затем А.А. Маниковскому, пусть откроют свои карты, а потом

уже, Пал Палыч, Вам слово− зададите тон последующим выступлениям.

* * *

Когда глава правительства Николай Дмитриевич Голицын получил

приглашение на конференцию, он сразу решил не ехать. «Зачем мне все это

надо, − думал он, − подставлять себя под огонь явной критики. Однако, −

Алтарь Европы

251

решил он, − послать кого-то надо. Нужно знать, что там будет делаться,

чтобы в нужный момент быть готовым парировать их нападки». Он решил

послать военного министра, но тот «Христа ради» просил этого не делать.

− Николай Дмитриевич, − Вы же знаете, они меня там «камнями

побьют», а у меня сердце слабое. К тому же к привычной критике последнее

время добавились обвинения меня в измене. Я может быть и дурак, но, Вы

же, Николай Дмитриевич, знаете − я не изменник. Пошлите А.Д.

Протопопова, ему не привыкать к критике, к тому же его присутствие

сместит акценты на хаос, а недостатки в экономике уйдут на второй план.

− Неплохо придумано, так и поступим, − решил Н.Д. Голицин.

Рябушинский Павел Павлович родился в 1871 г. в старообрядческой

семье хлопчатобумажных фабрикантов и банкиров. Окончил Московскую

Практическую академию коммерческих наук (1890). Владел немецким,

французским и английским языками. Имел интересы в льняной, стекольной,

бумажной полиграфической, автомобильной промышленностях. С 1900 г.

возглавил Товарищество мануфактур П.М. Рябушинского с сыновьями. С

1901 г. занимался банковским делом и был председателем совета

Московского банка, созданного на основе банкирского дома «Братья

Рябушинские». С 1906 г. − старшина, а затем председатель Московского

биржевого комитета, член Совета съездов представителей промышленности и

торговли, самый богатый человек в России.

В ноябре 1905 г. вошел в состав ЦК «Союза 17 октября», но вскоре,

будучи несогласным с политикой лидера октябристов А.И. Гучкова, перешел

в Партию «мирного обновления», не принимавшую ни революционного

насилия, ни правительственного произвола, затем стал одним из инициаторов

создания партии «прогрессистов» и председателем ее Московского комитета.

Весной 1914 г. вместе с А.И.Коноваловым пытался организовать блок

оппозиционных партий (прогрессисты, кадеты, левые октябристы) и левых

(эсеры, социал−демократы) для внедумского давления на правительство И.Л.

Горемыкина, проводившего консервативную политику. Возглавлял группу

так называемых «молодых капиталистов», выступавших за утверждение в

стране конституционного строя с переходом реальной власти от дворянско-

бюрократических элементов в руки деловой буржуазии. Сторонник

проведения либеральной политики в отношении рабочих. В 1908 г.

организовал при участии П.Б.Струве так называемые экономические беседы

представителей либеральной профессуры (С.А. Котляровский, А.А.

Мануйлов и др.) с целью выработать экономическую программу развития

страны. Свои политические взгляды пропагандировал в газете «Утро» и

«Утро России», в которых выступал с противоправительственными статьями.

Алтарь Европы

252

Участвовал в движении старообрядцев в качестве товарища представителя

совета Съездов старообрядцев.

В начале первой мировой войны стал уполномоченным лазарета,

созданного на средства московского купечества в действующей армии. В мае

1915 г. на девятом торгово-промышленном съезде призвал предпринимателей

к организации военно-промышленного комитета, с июня председатель

Московского Военно-промышленного комитета. Призывал «вступить на путь

полного захвата в свои руки исполнительной и законодательной власти.

Избран в Государственный Совет. В ноябре 1916 г. по инициативе

Рябушинского при Московском Военно-Промышленном комитете создана

«рабочая группа» для объединения рабочих вокруг военно-промышленных

комитетов и созыва Всероссийского рабочего съезда. В феврале 1917 г. он

выступил за «единство всех социальных сил», однако вскоре потерял

надежду на установление конституционного строя и начал отходить от

политики, предрекая крах экономики.

Не надеясь более на временное правительство, он поддержал

выступление Л.Г. Корнилова, а после его подавления отошел от политики,

уехал лечиться в Крым от туберкулеза, где был в середине сентября арестован

по решению Симферопольского Совета как «соучастник заговора», но по

распоряжению А.Ф. Керенского освобожден.

Октябрьский переворот большевиков он не принял ни в коей мере.

Напротив − вступил в антибольшевистский Совет государственного

объединения России, созданный П.Н. Милюковым. В 1919 г. эмигрировал во

Францию, где был избран почетным председателем торгово-промышленного

съезда. Жил в надежде на внутреннюю эволюцию Советской власти в связи с

введением НЭПа и призывал готовиться к моменту, когда «на торгово-

промышленный класс ляжет колоссальная обязанность − возродить Россию».

Мечтал вернуться в Россию и продолжить деятельность по ее

возрождению, но в 1924 г. Павел Павлович скончался в Париже в возрасте

пятидесяти трех лет. Парижская газета «Последние новости» написала, что

скончался один из самых богатых и влиятельных людей дореволюционной

России. В последний путь его провожали только ближайшие родственники и

несколько старинных друзей.

* * *

И.Л. Горемыкин посмотрел на часы: «Да…с, еще целых тридцать пять

минут до начала и еще минут десять будут тянуться опоздавшие».

− А Вы знаете, Пантелей Агапович, − обратился он к почти

задремавшему Бухалову, − ведь все эти «игры» с различными союзами,

Алтарь Европы

253

комитетами, обществами прошли перед моими глазами, а, порой,

приходилось заниматься ими самым непосредственным образом.

− Так…так…так, очень интересно, − оживился Бухалов и допил совсем

простывший чай, − и что Вы, Иван Логгинович, обо всем этом думаете? Куда

это господа рябушинские и гучковы все это двигают?

− Известно куда. Денег намолотили себе немеренно, теперь им власти

подавай, помещиков поприжать хотят во власти, чтобы самим править бал.

Только они пока не понимают насколько это тяжелый труд. На меня сколько

чертей вешали в прошлые годы? И консерватором называли, и реакционером.

А я то видел − стоит из нашего здания вышибить хоть один кирпичик, так оно

в одночасье рухнет. Поэтому я писак этих − газетчиков, всегда стремился

урезонить, а если надо, то и приструнить, чтобы не подрывали основ

государственности. Всему свое время. Вот я и думаю, а может это время,

наконец, пришло? Затем я сюда и приехал, послушать, к чему вся эта публика

стремится. Благо, что рулит здесь Пал Палыч Рябушинский, он человек,

думаю, с понятием, рубить с плеча не будет, а будет двигаться постепенно.

Примечаю за ним – человек он, преисполненный патриотических чувств. Ему

то же эти революции не нужны, ну а там посмотрим.

− Так, кроме Рябушинского и ему подобных, какая молодежь подросла,

все образованные, на всяких языках лопочут, к социалистам их, видите ли,

тянет. Нахватались, знаете ли, в Европах идей всяких дурных и все без

разбора в дом тащат, нет бы к старикам прислушались. Вот Вы говорите:

Рябушинский, а он тоже хмырь еще тот, «классовый мир» ему подавай, ведь

это же утопия, он с социалистами тоже пофлиртовать не против, или вот А.И.

Коновалов чего стоит. Люди они, в основном, умные, но житейского опыта, я

бы сказал, мудрости не хватает.

− Все так. Помню еще в 1870 г., я тогда в вице-губернаторах стоял,

затеяли молодцы наши в Петербурге Всероссийский съезд фабрикантов и

заводчиков. Съехался тогда народец не слабее нынешних − Савва

Тимофеевич Морозов, прибыли братья Прохоровы и Варгунины, Золотарев,

Садовников. Народу много понаехало. И порешили они в отраслях и в

губерниях создавать объединения торговли, фабрикантов, заводчиков и

владельцев мануфактур. Ну и пошло, поехало, создали Общество содействия

русской промышленности и торговле.

− А потом, − перебил Горемыкина Бухалов, − основали Торгово-

промышленный центр России.

− М…да, так вот, а сначала нашего века стали поговаривать о создании

общероссийского объединения промышленников. Так что американцам с их

хваленым прогрессом до наших темпов.., куда там.

Алтарь Европы

254

− Так вона как, с каких пор их во власть уже потянуло. Хотя все

правильно, промышленность-то наша и торговля с тех пор бушует, растет на

глазах, вот они и объединяются защитить себя через власть. Теперь, значит,

Пал Палыч взялся за это дело.

Горемыкин еще раз посмотрел на часы:

− Ну…с, Пантелей Агапович, идемте, пора. А Рябушинский не сейчас, он

давно с этими идеями носится. Но такие как Пал Палыч за простой народ все-

таки радеют. Не забывают подавать от своих миллионов на нужды

страждущих. Это они у стариков своих научились, те тоже горазды были.

Помнится в начале девяностых, я тогда еще товарищем министра юстиции

служил, надумал помещик Николай Артемьевич, дед нашего Терещенко,

владелец села Теткино, что в Курской губернии, пожертвовать своим

крестьянам, да не всем, а вдовам, сиротам, калекам, вообще нуждающимся. И

что надумал? Он внес в банк 50 тысяч рублей и ежегодно на рождество

Христово да на Пасху выдавал им пособие в размере процентов с этой суммы.

Получались очень неплохие деньги. И народу на них оказалось немало,

человек по триста, до четырехсот бывали облагодетельствованы. Вот все бы

так, и революций никаких не надо было бы. Хотя нынешняя молодежь, кто

правильно жизнь понимает, тоже немало жертвует.

Первое заседание открыл Председатель Центрального военно-

промышленного комитета А.И. Гучков. Он поздравил участников

конференции с ее открытием и поблагодарил всех, что нашли время приехать

в это тяжелое для России время. Объяснил задачу конференции: всемерное

содействие русской армии в войне, которую, как он заявил, все

патриотические силы намерены вести до победного конца. Эти слова Гучкова

были встречены бурей аплодисментов, после чего он сообщил регламент.

− Господа участники, − сказал он, − на нашей конференции

присутствует министр внутренних дел действительный статский советник,

господин Протопопов Александр Дмитриевич и Начальник главного

артиллерийского управления, генерал Маниковский Алексей Алексеевич.

Услышав эти имена, по аудитории прошел хорошо слышимый шепоток, в

котором можно было уловить оживленную интонацию: «Вот Вы-то нам и

нужны».

− Я думаю, − продолжал Гучков, − что мы заслушаем господ

Протопопова и Маниковского, а потом выступит господин Рябушинский

Павел Павлович − инициатор предстоящего съезда и нынешней конференции.

Аудитория одобрительно закивала, раздалось несколько голосов

согласия, отдельные хлопки, кто-то крикнул: «Давайте скорее, не будем

терять время».

Алтарь Европы

255

На трибуну не спеша поднялся пятидесятисемилетний министр, он же

крупный помещик Симбирской губернии. Его состояние оценивалось не

менее двух миллионов рублей, владелец 4657 десятин земли, лесопильного

завода и суконной фабрики, председатель Союза суконных фабрикантов,

председатель Совета съездов представителей металлургической

промышленности и предводитель дворянства Симбирской губернии, товарищ

председателя IV Госдумы. Внимательный наблюдатель мог заметить, что

Александр Дмитриевич тщательно скрывает свое волнение в ожидании

редких упреков в свой адрес. Будучи опытным политиком, он решил не

оправдываться, а сразу перейти в «наступление».

− Господа, − начал Протопопов не спеша, размеренным голосом, не

глядя ни в какие записи. Я понимаю ваш настрой высказать наболевшее у

каждого за последнее время, знаю и то, что за все беспорядки многие

обвиняют меня. Внешне, конечно, может показаться, кто, как не министр

внутренних дел должен отвечать за хаос в Петрограде, Москве и некоторых

других городах страны. Но это чисто внешнее понимание проблемы. Если бы

она заключалась только в бездействии МВД, то была легко устранима. Смею

отметить, что все сотрудники министерства с удвоенным напряжением

трудятся и днем и ночью, но хаос нарастает буквально не по дням, а по часам;

была создана в Питере многотысячная милиция и, что-же? Волна хаоса и

беспорядков продолжает расти. Гарнизон города не справляется с толпой, а

некоторые его части уже переходят на сторону агитаторов. С фронта были

направлены войска для усмирения в Питер, но их даже не впустили в город, а

солдаты братаются с бунтовщиками. Кто же виноват в этом?

Протопопов сделал паузу, отпил из стакана глоток воды и осмотрел

затихший зал. Все внимательно смотрели на него в ожидании откровений,

хотя все понимали, что докладчик во многом прав.

− Если Вы считаете, − продолжал Протопопов, − что министерство

бездействует, я готов уйти в отставку. Найдите человека, который способен

навести порядок. А я, наконец-то, займусь своим хозяйством, оно, как и у

каждого из вас, требует к себе сегодня большого внимания. Поэтому мне

хотелось бы продолжить разговор не только, как министр, но и как такой же,

как и вы, предприниматель.

Далее он начал приводить примеры бесчинств, как он выразился,

бунтовщиков и смутьянов, и как эти бесчинства влияют на хозяйство страны.

− Охранное отделение Петрограда располагает списками главарей и

зачинщиков беспорядков. В руководство зачинщиков внедрен наш человек, и

мы знаем все их планы. Весь город разделен на особые сектора, охрана

которых поручена воинским частям. Но у нас не хватает сотрудников, чтобы

арестовать всех сразу. Тем не менее уже арестовано сто семьдесят человек.

Алтарь Европы

256

Начальник Петроградского военного округа господин Хабалов

гарантирует выставить тридцать тысяч солдат с артиллерией и

бронемашинами против нарушителей порядка, но мы не имеем права

стрелять.

− Так Вы не стреляйте, а дайте лучше народу хлеба, − раздался зычный

голос Михаила Владимировича Родзянко.

− Вздор все это. Хлеб в Петрограде есть. Но в результате

провокационных публикаций газетчиков, Ваших, Михаил Владимирович,

газет, о планах ввести карточки, все кинулись запасать хлеб и сушить сухари.

Вот хлеб и исчез, а пекарни с такими объемами не справляются.

Газеты намекают, что Дума могла бы решить продовольственную

проблему. Что ж, хотелось бы верить, что общественные организации лучше

нас справятся с проблемой. У меня на руках решение правительства, о

передаче всего продовольственного дела в Петрограде в руки городского

самоуправления. Надеюсь, Михаил Владимирович, Вы довольны.

− Вы что, принимаете меня за круглого дурака? Вы развалили все дело, а

нам теперь расхлебывать!

− Ну, а чего же Вы предлагаете?

− Дума этого вопроса не обсуждала, − Родзянко явно был смущен

вопросом и не знал, что ответить. Но не сдержался и высказал сокровенную

мысль. − Надо призвать к власти людей, которым верит вся Россия.

− И что же изменится? Отвечайте прямо. Положение намного серьезнее.

Хлеб-то найти можно, но на лозунгах толпы – «Долой царя», и здесь одним

хлебом без расстрелов уже не обойдешься.

− Ну знаете, Вам бы только расстреливать. Меня, в конце концов, эти

детали не интересуют, не вмешивайте меня, это Ваша работа, вот и

исправляйте свои недоработки. − нервно выкрикнул Родзянко, встал со

своего кресла и быстрым шагом покинул залу.

− Трус, − крикнул ему вдогонку Протопопов.

Все это время Гучков безуспешно стоя пытался призвать спорщиков к

порядку.

− Господа, господа, соблюдайте регламент. У нас не обсуждение

докладов. Позвольте господину Протопопову закончить.

Когда, наконец, ему это удалось, Протопопов перешел к

заключительной части доклада.

− Посмотрим суровой правде в глаза, − резюмировал министр, − в

стране нарастает революция, не управляемая, которую поглотила стихия

городской толпы и безумия агитаторов-радикалов. После этих слов он

впервые заглянул в приготовленный текст и фактически зачитал его. −

Финансы расстроены, товарооборот нарушен, производительность труда

Алтарь Европы

257

резко упала. Пути сообщения в полном расстройстве, что чрезвычайно

осложнило экономическое и военное положение. Наборы обезлюдили

деревню, остановили обработку земли. Деревня несчастна без мужей,

братьев, сыновей и даже подростков. В городах приближается голод, деревня

задавлена страхом реквизиций. Товаров в продаже мало, цены растут, растет

и продажа «из под полы», развивается мародерство. Упорядочить дело

некому, хотя начальства много, оно не имеет направляющей воли, плана,

системы. Верховная власть перестала быть источником жизни и света. Я

думаю, что спасти положение могут только наши совместные усилия и

правительство, ответственное перед Думой.

На этом докладчик закончил. Раздались нестройные аплодисменты.

Было очевидно, что доклад принят неоднозначно, многое в нем хорошо было

продуманно и подкупало слушателей, но его заключение, сделанное как

будто по заказу либералов, не понравилось консервативной монархической

части участников. Отвечая на вопросы, Протопопов не сказал ничего нового,

в том или ином виде он повторял прозвучавшее в докладе. Поэтому А.И.

Гучков в какой-то момент прервал докладчика, заявив, что позиция его

понятна и в целях экономии времени предложил перейти ко второму докладу.

Александр Дмитриевич размеренным шагом вернулся на свое место. «Слава

Богу! − Подумал он, − обструкция не состоялась. Вот что значит знать

аудиторию и правильно к ней обратиться. Поддержка либералов, – думал он,−

сегодня важнее, чем признание у монархистов. С ними как-нибудь

договоримся.

− Спасибо, Александр Дмитриевич, − услышал он за спиной

благодарность Гучкова, когда спускался с президиумных высот, − доклад

Ваш интересный и очень поучительный. Хотя, кажется, что Вы слишком

сгустили краски о последствиях хаоса, все сказанное, конечно, имеет место,

но не до такой же степени, но, я надеюсь, что выступления участников из

различных мест прояснят ситуацию. Следующий доклад у нас начальника

Главного артиллерийского управления генерала Маниковского Алексея

Алексеевича.

Пока А.А. Маниковский поднимался на трибуну, А.Д. Протопопов

получил свою долю поздравлений от близсидящих от него

единомышленников. В целом удачное выступление не спасло давно упавшего

авторитета Александра Дмитриевича. Через несколько дней после

конференции после перехода власти к Временному комитету Госдумы,

вечером 28 февраля он сам явился в Таврический дворец, где был арестован

как и другие члены царского правительства, которых поместили в

министерский павильон Петропавловской крепости. Мытарства последнего

времени, постоянные допросы Чрезвычайной следственной комиссии

Алтарь Европы

258

истощили внутренние силы Александра Дмитриевича, и он был отправлен

под охраной в лечебницу для нервных больных, а большевики, захватив

власть, перевели его в Москву в Таганскую тюрьму и, несмотря на его

болезнь, в октябре 1918 г. он был расстрелян.

После доклада Протопопова положение Маниковского как докладчика

намного усложнилось. Ругать правительство − Протопопов уже ругал,

поддерживать правительство означает вызвать бурю недовольства у

участников. «Ладно, − решил он, − расскажу, как есть, а они пусть решают

сами. В конце концов это − доклад, а не отчет перед Думой, в крайнем случае

пошумят и утихомирятся».

− Вот, обратите внимание Пантелей Агапович, − шепнул на ухо

Бухалову Горемыкин, − Протопопов все валил на правительство, а он, вроде,

и не причем, этот будет костить промышленников, а себя выставлять не иначе

как спасителем Отечества. А в итоге никакого такого особого наступления

нашей армии не состоится − это уж поверьте моему опыту. Их послушать, так

каждый радеет за Отечество, но в итоге выходит трагикомедия и кто-то в

тиши своего кабинета потирает руки.

Алексей Алексеевич Маниковский − пятидесятидвухлетний генерал от

артиллерии в мае 1915 г. был назначен начальником Главного

артиллерийского управления. Образование получил в Тифлиском кадетском

корпусе, после этого в Михайловском артиллерийском училище. Был

направлен в Михайловскую артиллерийскую академию, которую окончил в

1891. Службу начал после окончания Офицерской артиллерийской школы.

Служил добросовестно, в своей среде был признан крупным специалистом в

области береговой артиллерии, хотя громких военных успехов не имел.

Опубликовал ряд трудов по теории и практике береговой стрельбы. Масон.

Набирался практического опыта в Усть-Двинской крепостной

артиллерии, с 1906 г. назначен ее командиром. С ноября 1904 г. воевал во 2−й

маньчжурской армии. В 1906 г. назначен в Кронштадт командиром

артиллерии, а с 1914 г. − комендантом Кронштадской крепости, за год до

этого произведен в чин генерала-лейтенанта.

В 1915 г. разразился скандал по поводу нехватки артиллерийских

снарядов на фронте. ГАУ и его начальник Д.Д. Кузьмин-Караваев

подверглись резкой критике, после чего встал вопрос об укреплении

руководства ГАУ. Выбор пал на А.А. Маниковского, которого все знали как

энергичного генерала. На совещании в Министерстве обороны один из

уважаемых генералов, выдающийся оружейник В.Г. Федоров, заявил:

«Маниковский обладает всеми − буквально всеми − качествами для

идеального начальника − колоссальной кипучей энергией и

исключительными способностями. Он берет все решения на одного себя, с

Алтарь Европы

259

маху разрубает все встречающиеся препятствия своими быстрыми и

энергичными приказами… Далекое предвидение, способность быстро

разбираться во всяком запутанном деле, смелость в решениях и привлечение

к себе всех сотрудников сердечностью и прямотой своего к ним отношения −

основные качества этого выдающегося человека. Его любимые слова:

«Промедление смерти подобно». Маниковский, прежде всего, собрал с

фронтов квалифицированных специалистов. С ними к ноябрю 1916 г. был

разработан доклад по заводскому строительству. Однако, он выходил далеко

за рамки обеспечения армии артиллерией и снарядами. Фактически это была

Программа неотлагательной перестройки всей экономической жизни России,

программа взаимодействия государства и крупного капитала. С этой

программы в стране мог начаться новый этап социально-экономического

развития.

Но программа была принята не всеми, так как на вопрос Рябушинского

Горемыкину, несколько месяцев находившемуся в отставке и

блаженствующему под ласковым солнцем Сочи, где он и повстречал

отдыхавшего там же с семьей Павла Павловича: «Как Вам видится А.А.

Маниковский?», пробурчал с неохотой: «Еще один реформатор сыскался на

нашу голову».

Дело шло у ГАУ с большим трудом, но к 1917 г. нужды фронта были

удовлетворены в полной мере, и Ставка в этом отношении была спокойна при

планировании широкомасштабной операции до тех пор, пока не началась

революция.

А.А. Маниковский, будучи хорошим оратором, умевшим владеть

аудиторией, после импульсивных заявлений А.Д. Протопопова начал свой

доклад спокойным ровным голосом, не предвещавшим резких выпадов в чей-

либо адрес. Это заставило аудиторию быстро затихнуть. Даже В.М.

Пуришкевич перестал, в присущей ему манере, ерзать на своем месте и

выкрикивать различные реплики.

− Господа, − обратился к участниками Алексей Алексеевич, − я человек

военный и привык мыслить конкретно, опираясь на проверенные факты,

согласованные с командующими армиями. Первый мой тезис такой: «Кризис

1915 г. на фронте миновал, хотя впереди еще предстоят тяжелые бои. В

настоящее время на фронт отправляется достаточное количество вооружения,

но стратегически этого еще недостаточно, чтобы успешно завершить войну.

Враг пока не сломлен, поэтому война закончится тогда, когда у нас окажется

несомненный перевес в боевом снабжении. При этом предстоит любой ценой

по части боевого снабжения избавиться от иностранной зависимости. Без

полной самостоятельности в этом отношении трудно остаться Великой

Державой несмотря ни на какие внутренние богатства страны».

Алтарь Европы

260

При этих словах Рябушинский шепнул на ухо Гучкову: «Каков

Маниковский оказался! Правильно ставит вопрос». «Подождите, − ответил

осторожный Гучков, − посмотрим, как он будет решать этот вопрос. Вы же

знаете его кредо». По аудитории прошел довольный шепоток −

предпринимателям понравилось заявление о необходимости

самостоятельности. У них появилась надежда, что ГАУ поддержит их

притязания на госзаказы. Однако все быстро смолкли на следующем

заявлении Маниковского о взаимодействии государства и частной

промышленности. Это было еще, что-то сравнительно новое в политике, и от

чего в их сторону веяло некоторым холодом. Алексей Алексеевич понимал,

что наступает минута, когда присутствующие ждут от него откровения, что

это за «взаимодействие» такое? И понимая, что такое «откровение» готово

взорвать аудиторию, не желавшую никакого контроля над собой, решил пока

обойти эту тему по «касательной». К тому же он помнил свой разговор с

Николаем II в конце 1916 г., когда царь предупредил, что на него жалуются за

стремление стеснить самостоятельность предпринимателей.

− Помилуйте, Ваше Величество, − парировал тогда Маниковский, − они

и так наживаются на госзаказах от 300%, а бывают случаи и до 1000%.

− Ну и пусть наживаются, лишь бы не воровали, − ответил царь.

Маниковский обратил внимание, что Николай II сделал это заявление

абсолютно спокойно, было очевидно, что его ответ давно продуман.

− Но это же, − не унимался Маниковский, − хуже воровства, это же

открытый грабеж.

− Послушайте, Алексей Алексеевич, − продолжил, уже заметно

раздражаясь, царь, − я знаю о Ваших помыслах и, поверьте, ценю Ваше

рвение, но, видите ли, есть соображения более высокие, которые заставляют

не раздражать общественное мнение.

А.А. Маниковский запомнил этот разговор с царем и старался

действовать осторожнее.

− Частная промышленность, − не торопясь, доброжелательно, но

фактически поучая, заявил Маниковский, − после войны должна работать на

внутренний рынок, который до войны фактически наполнялся заграничными

фабриками. Вот поистине благородная задача для нашей частной

промышленности – завоевать свой собственный рынок… Для ее выполнения

нужно сохранить под контролем ГАУ ячейки тех военных производств,

которые получили колоссальные государственные средства, а военных

заказов им хватит и в мирное время. Но расчитывать только на эти заказы,

обогатившие банки в войну, в самое тяжелое время для России, нельзя, нужна

и частная воля, и инициатива промышленников.

Алтарь Европы

261

После этих слов Маниковский взял паузу на глоток воды. Аудитория

сидела тихо, даже казалось, что она скована глубоким раздумьем. Многие

услышали в словах докладчика обещание: «Будете хорошо работать

самостоятельно на внутренний рынок, получите и госзаказы, а таковых и

сейчас, и в мирное время хватит всем. Так вот оно в чем «взаимодействие».

Так это же то, что и требуется. Чем больше будем отдавать, тем больше

будем получать». По мере того, как эта мысль доходила до участников, в зале

стали возникать отдельные хлопки одобрения, которые скоро переросли в

бурную овацию, которую не мог сдержать колокольчик

председательствующего, некоторые даже вставали и весело переговаривались

между собою.

В.М. Пуришкевич остановился между рядами, он размахивал руками,

одной указывал на докладчика, другой на аудиторию, пытался что-то

выкрикивать, но его голос тонул в буре оваций. Было очевидно, что он хотел

что-то сказать о докладчике и докладе, а также о слушавшей его аудитории.

Алексей Алексеевич понял, что это победа и решил дальше не

углублять тему строительства государственных заводов, об этом его детище

все знали и поминание о нем могло смазать успех всего доклада, так как было

очевидно, что и промышленники, и торговцы рассматривали всю экономику

страны через цифры своих бухгалтерских книг.

После выступления А.А. Маниковского было предложено сделать

перерыв.

− Господа, − сказал А.И. Гучков, объявляя перерыв, − мы заслушали

два доклада из правительства, которые значительно обогатили наше

понимание проблемы, а в определенной мере «просветили» нас фактически.

Я думаю, после небольшого перерыва и до обеда мы послушаем

представителей деловых кругов и сопоставим их видение проблемы с

позицией правительства. Думаю, такое сопоставление будет способствовать

объективности наших выводов. После обеда приглашаем всех участников к

дискуссии, желающие выступить записывайтесь в секретариате конференции.

Мне сообщили, что уже записались В.М. Пуришкевич, П.Н. Милюков, М.В.

Родзянко. Видимо еще троих-четверых человек мы успеем заслушать, но

прошу выступать кратко и по существу обсуждаемых вопросов.

На выходе из залы заседаний и Протопопова, и Маниковского

атаковали толпы журналистов. Через неплотно закрытые двери они уже знали

суть их докладов.

− Господин Маниковский, − затараторил молодой человек, аккуратно

одетый и с блокнотом в руках, − я представляю газету «Утро России».

− Это ту самую газету, которую издает П.П. Рябушинский и финансово

поддерживает господин А.И. Коновалов?

Алтарь Европы

262

− Совершенно верно. Позвольте спросить: неужели Вы верите, что

деловой мир действительно поддержит Вашу министерскую программу

строительства казенных заводов, а предприниматели согласятся на контроль

государства над их производством и торговлей?

А.А. Маниковский понял, что этот писака и, вероятно, другие точно

уловили смысл его доклада, хотя эти мысли он высказывал невпервые. Зная,

что журналисты будут вынуждены описать овацию, с которой был встречен

его доклад, он не боялся теперь более откровенно высказывать свои

стремления.

− Во−первых, − сказал он, − я высказывал позицию не правительства,

где нас часто не хотят понимать и, порой, сознательно не поддерживают, а

ведущих специалистов ГАУ, и знаю, что думают в определенных кругах

нашей политической элиты. Мы полны решимости отстаивать свои позиции и

предвидели, что не все предприниматели, не смотря на аплодисменты,

которые Вы слышали поймут и поддержат нас. Это были аплодисменты их

наиболее просвещенной части, а та масса российских предпринимателей,

которая плохо знакома с законами предпринимательской деятельности, не

понимает, что наша программа «взаимодействия» направлена, в конечном

итоге, на их благо и рассчитана на длительную перспективу, а не только на

сегодняшний день, после которого «хоть потоп». Не мы первые, кто решается

на коренные меры в экономике, вспомнить хотя бы правительства С.Ю. Витте

и П.А. Столыпина.

− Но, если говорить об их деятельности, − кто-то выкрикнул из

журналистской массы, − то помнится, чем все это закончилось.

− Да, печальная участь Петра Аркадиевича еще у всех на памяти.

Однако, многое из того, что он успел сделать, действует и поныне, его

реформы здорово поддержали Россию в войне.

− Господа, господа, − раздался недовольный голос И.А. Горемыкина, −

оставьте Алексея Алексеевича в покое, дайте ему отдохнуть после сложного

доклада. − Горемыкин, как всегда, не спеша, но твердо и уверенно двигался

через толпу. − Идемте Алексей Алексеевич со мной, иначе они не отстанут.

«Интересно,− подумал Маниковский, − с какой стати Горемыкин проявляет

такое участие ко мне? Видимо, хочет сам что-то выспросить или сказать?

− Голубчик, − окликнул Иван Логгинович пробегавшего подавалу, − я

просил придержать мне столик.

− Проходите, господин Горемыкин, к стеночке, столик Вас там ждет,

тот же, что и до заседания. Господин Бухалов уже там.

− Господин Маниковский, − кто-то из журналистов окликнул Алексея

Алексеевича, − а кого Вы имели ввиду под «определенными кругами

политической элиты?»

Алтарь Европы

263

− Сказано же, не сейчас, − ответил за Маниковского Горемыкин. −

Кого, кого?− пробубнил он себе под нос. − Кого надо, того и имел ввиду.

Отвечать на такие вопросы, значит поднимать «вой» газетчиков, а это,

особенно сейчас, излишне. «Старый, хитрый лис, − подумал Маниковский, −

все понимает, да не больно разводит всякие там ля−ля−му−му».

− Вот и наш столик, присаживайтесь, Алексей Алексеевич.

На столе уже лежали еще теплые бублики с маком, кренделя, вазочки с

густым вишневым вареньем и конфетами. Подбежал подавала, мигом налил

чаю с душистым лимоном.

− Чего изволят господа? − услужливо спросил подавала.

А.А. Маниковский заказал жульен.

− Только горячий, − сказал он. − Я, знаете ли, без горячей пищи не могу,

привык как-то.

П.А. Бухалов польстился на заливную осетрину: «А хрен подайте

помягче, «горлодер» мне и в нашей провинции надоел, хотя он хорошо

«прочищает» мозги, после него в голове становится светлее и сон спадает,

правда на нынешнем заседании не до сна».

− А я обойдусь кренделями с вареньем, да не забывай, любезный, чаю

подливать.

− Вина, водочки, коньяку господа изволят?

− Мне пожалуй к осетринке не помешает столовая смирновка, 21

номера, граммов этак сто пятьдесят, − заказал Бухалов.

− Вам, Алексей Алексеевич, с удачей, сам Бог велел, сорвать такие

аплодисменты… Мне коньячку двадцать граммов в чай, − отвлеченно глядя

на подавалу.

− Ну что ж, не откажусь от ста грамм «Наполеона» под горячее-то, − с

удовольствием кивнул подавале Маниковский.

−А вы знаете, Алексей Алексеевич, не хочу Вас огорчать, хотя следует

заметить, что сегодня Вы одержали успех, но еще не победу. Должен Вас

предостеречь, как старший и старый, умудренный опытом человек, потому

что Вы мне нравились еще в ту пору, когда меня во второй раз призвали

возглавлять правительство. Ваша целеустремленность и энергия удачно

сочетаются с осторожностью, отсутствием суетности и умением лавировать

перед лицом опасности.

Вы предполагаете, как я понимаю, не просто программу вооружений, а

программу экономического развития через преобразование военной

промышленности в годы войны и заглядываете в послевоенное устройство

страны. Но обратите внимание, что получается? Еще с XIX в. как только

начинались реформы, то начинали лететь бомбы в крупных сановников.

Вспомните П.А. Столыпина, сколько раз на него покушались. Это, с одной

Алтарь Европы

264

стороны, а с другой, в Думе ему так и не удалось найти твердой поддержки

ни левых, ни правых.

Меня считали крайне правым, даже реакционером. Но, видит Бог, я

понимал все те проблемы, которые мешают России, но был уверен, что

Россия не та страна, которую одним махом можно изменить, она огромная,

тяжелая на подъем, вросшая в традиции и покрывшаяся толстым слоем моха.

С нее можно только осторожно слой за слоем снимать устаревающие

наросты, иначе весь мох лопнет, и в эти «окна» засосет всех нас: и левых, и

правых. Вы думаете, я не вижу какая польза была бы и предпринимателям, и

народу, и России в целом от Ваших реформ? Вижу и готов всем сердцем

радоваться за их успех. Но, помяните мое слово, скоро к власти придут такие

люди, которые будут способны потопить все благие начинания, потому что

эти люди не понимают ничего ни в политике, ни в хозяйстве. Для них

главным будет красоваться у власти, а таких людей как Вы они сочтут своими

противниками. Поэтому не надо ломать уже созданное и создавать нечто

новое, нужно по мере необходимости совершенствовать то, что имеется. Это

займет больше времени, но этот путь надежнее. Бывали реформаторами и

цари, возьмите Петра Великого, но, во-первых, это царь, во-вторых,

находились люди, что и царей убивали.

Старик И.Л. Горемыкин в основе своей был прав. Ближайшие месяцы

после февральской революций − лучшее тому подтверждение.

Промышленники давлея над правительством привели дело к тому, что

казенное строительство было уничтожено, а новые политические силы не

нашли своего пути преодоления экономического кризиса и успешного

завершения войны.

Некоторые участники конференции, раззадоренные первыми

выступлениями, не расслаблялись за чаем и не заводили серьезных бесед, они

стремились побыстрее вернуться в залу и продолжить заседание. Они

суетились, не зная, что основные обсуждения происходят не там, а именно за

чаем и рюмочкой водки или коньяку. Компания Горемыкина была

умудренной опытом, и поэтому Иван Логгинович с удовольствием и не спеша

допивал уж какой стакан чаю и нахваливал бублики и варенье, его

собеседники тоже не желали кое-как в спешке проглотить манившую их

запахом и своим видом закуску, а после этого в впопыхах обжигаясь запить

ее чаем. Однако их опыт позволил вовремя закончить трапезу и разговор,

после чего они опять же не спеша отправились на дальнейшие слушания.

А.И. Гучков открыл заседание своими ремарками, боясь, что

дальнейшие выступления уведут участников в сторону от практического

решения насущных задач, которые он видел, прежде всего, в сфере политики.

Алтарь Европы

265

По его убеждению, именно она призвана навести порядок и стабилизировать

экономику.

− На началах непрекращающегося митинга управлять государством

нельзя, − с серьезным выражением лица заявил он. − А мы разрушили те

необходимые устои, на которых строится всякая власть, не выработали пока

популярную программу вывода страны из глубочайшего кризиса.

− Это он правильно сказал, − пробубнил себе под нос Пантелей

Агапович, разворачивая и отправляя себе в рот душистую шоколадную

конфету, обваленную в какао и начиненную гавайским ромом.

−Что Вы сказали? − Шепотом переспросил у него Горемыкин.

− «Молодцы», говорю, взялись за дело, не договорившись, что будут

делать, а теперь ищут виновных.

− И вот, что существенно, − продолжал А.И. Гучков, − ведь не столько

личные и классовые интересы разделяют нас, а разное понимание структуры

человеческого общества и задач государства.

− Иш загнул, − не выдержал в очередной раз П.А. Бухалов, − как

хочешь, так и понимай его. Говорун-то каков? То же, поди, на аплодисменты

напрашивается?

− Да уж, − не поворачивая головы, многозначительно посопел

Горемыкин.

На некотором пространстве от Горемыкина и Бухалова с разных мест

стал слышен шелест фантиков и фольги от разворачиваемых конфет, после

чего по зале поплыл стойкий аромат шоколада с ромом.

− Что-то Вас не понять, господин Гучков, − раздался невыдержанный

выкрик из прохода между рядами, где прогуливался, постепенно впадая в

нервозное состояние, В.М. Пуришкевич. − Вы не могли бы попроще

выражать свои мысли, а то Ваши заявления каждый может трактовать как

хочет.

− Куда проще, каждому близкому к политике человеку ясно, что

болезнь наша заключается в разделении власти и ответственности. У одних

полнота власти, но без тени ответственности, а у других – полнота

ответственности, но без тени власти. В этих условиях развал правительства

неизбежен. И только сильная власть может спасти страну от той анархии,

которая в дальнейшем своем развитии несомненно приведет нашу Родину к

гибели.

− Вот оно, − злорадно произнес Горемыкин, − уже соскучились по

сильной власти. Вспомните еще Горемыкина − «консерватора и

реакционера», еще сотворите себе кумира из какого-нибудь общего любимца-

генерала, диктатора России. Вот тогда и посмотрим, кто реакционер, а кто

Алтарь Европы

266

защитник устоев нашего Отечества? Доживем еще, когда диктатура станет

для дураков самой популярной программой.

А.И. Гучков, прежде чем пригласить очередного докладчика, взял паузу

и отхлебнул из стакана, но аплодисментов так и не дождался. Аудитория

застыла в напряжении, а похрустывание фантиков особенно подчеркивало

тишину.

Как и было задумано, к докладу был приглашен П.П. Рябушинский −

председатель Московского биржевого военно−промышленного комитета. Все

понимали, что его доклад фактически станет основным. То, что говорят все

прочие, заслуживало внимания, но что говорил Пал Палыч − для российских

предпринимателей становилось программой их коммерческой деятельности.

− Господа! − начал свой доклад Рябушинский, − проблема хаоса и

хозяйства России, думаю, всем понятна, поэтому не буду повторять

известное, а перейду сразу к вопросу: «Что делать?» Господин Маниковский

призывает к строительству государственных предприятий. Может быть он и

прав, к примеру, завод А.И. Путилова никогда не производил 6-дюймовых

снарядов, но после того, как его огосударствили, он стал производить

половину таких снарядов от общего производства. Это солидный аргумент в

пользу казенных предприятий. Но наш Союз торговли и промышленности

располагает цифрами, которые свидетельствуют, что без частной

промышленности фронту и всему хозяйству России не обойтись, на сегодня

она в большей степени, чем казенные предприятия, удовлетворяет

потребности фронта. Вот и думайте, что делать? А я так считаю, что не

следует казенные заводы противопоставлять частным, наоборот, нашему

производству нужно давать преимущество, а казенное пусть вырабатывают

для всех эталонные образцы продукции.

− Эка..! − протянул Пантелей Агапович, − господин Рябушинский,

каков?! Щедрый, «всем сестрам по серьгам» готов раздать.

− Того гляди? − В своей манере пробубнил Горемыкин. − Хитер братец.

Я знаю одно, чуть только Маниковский расслабится, как его программе

придет конец. Рябушинский своего никому не отдаст, да и чужое может

прибрать к рукам, как в той басне про лису и ворону. Хорошо еще, что

человек он знающий и порядочный, а не вор. Он берет свое от

произведенного, а иной сворует все деньги, а продукцию так и не дает.

− Следующий вопрос, − продолжал П.П. Рябушинский. − Каково

реальное положение на фронте? Об этом сейчас много различных толков.

Господа кадеты и им подобные глашатаи «истины» запугали всех царящей

изменой, но реальных фактов так и не обнаружилось.

При этих словах пришло время П.Н. Милюкову поерзать в своем

кресле, он посмотрел на окружающих и их реакцию. На лицах некоторых

Алтарь Европы

267

участников он обнаружил легкую улыбку, поймал на себе несколько

осторожных взглядов. «Ну, вот, − решил Милюков, − сейчас и мне

достанется». Всем было известно, что бурное обсуждение проблемы измены

началось с заявления П.Н. Милюкова об измене, но при этом он не назвал

имена изменников и в чем конкретно они обвиняются, не было обнаружено и

каких-либо документов. «Они не понимают, − думал Милюков, − как

изменники могу действовать, и вообще, что называется изменой? Считают,

что фактические предатели оставят кучу компрометирующего их материала.

Измена, иной раз, может быть и не выражена в осознанных действиях, но

изменник может действовать таким образом, каким от него ждут вражьи

силы, не догадываясь об изначальном происхождении и последствиях своих

действий, а наши враги эти последствия знают и планируют их.

Рябушинский подождал, пока участники обменяются репликами, и

завершил свою мысль:

− Реальных фактов измены не обнаружилось, зато недостатки в

поставках фронту легко стало объяснять этими предположениями. Мне же

хотелось посмотреть на проблему поставок глубже.

− Вот, вот, − раздался из зала возглас В.М. Пуришкевича,

продолжавшего неровно мерить шагами пространство между рядами, − а то

многие ищут «козла отпущения», а сами хотят остаться в стороне. Думают,

что как-нибудь все обойдется.

Рябушинский, не обращая внимания на привычные всем реплики

Пурешкевича, продолжал свой анализ состояния промышленности.

− Проблема недостатков и перебоев в снабжении связана не с тем, что

Россия исчерпала свои ресурсы, эта проблема сильно раздута газетчиками,

что является одним из двигателей хаоса, ведущего к недостаткам обеспечения

фронта. Россия потеряла часть своей территории, но это привело к

незначительному снижению производства. Уголь добывается сейчас

примерно в довоенных пределах, чуть снизилась выплавка чугуна и стали, но

производство вооружения выросло до 230%, предметов снаряжения до 121%.

Наша артиллерия полностью обеспечена снарядами. Об этом говорил

господин А.А. Маниковский. Если в начале войны полевая артиллерия

полностью обеспечивалась из расчета тысяча снарядов на орудие, то сейчас

эта цифра выросла в сорок раз, хотя остаются трудности с тяжелой

артиллерией, но об этом нужно было думать нашим генштабовским стратегам

раньше, до войны.

Рябушинский сознательно, как добросовестный бухгалтер, ошарашил

аудиторию цифрами, которые не укладывались в головах многих участников,

привыкших слышать, что воевать скоро будет вообще нечем. Сказал он и о

транспорте − о тех тысячах километров вновь построенных железных дорог,

Алтарь Европы

268

включая дороги облегченного типа в зоне боевых действий. При этом он

умело округлял цифры в выгодную для промышленности сторону с тем,

чтобы не оставить возможности критики промышленности и облегчить

решение противоречий между государством и частным предпринимателем.

Не забыл он напомнить и о том, что по концентрации производства Россия

еще до войны обошла многие страны, в том числе и Америку.

А.А.Маниковский был глубоко обеспокоен не информацией самой по

себе, представленной П.П.Рябушинским, а пониманием того, что эта

информация взята из сейфов Главного артиллерийского управления. В своем

блокноте он записал: «Выявить болтунов и изгнать их».

* * *

Подсчеты Рябушинского были известны и потому не интересны

Маниковскому. Он вспомнил то время, когда возглавил ГАУ. Тогда он

поставил себе задачу проследить возникновение «снарядного голода» от

производства снарядов до их продвижения на фронт. В марте 1916 г.

А.А.Маниковский узнал, что Ставка Верховного главнокомандующего

планирует широкоформатное наступление на европейском театре военных

действий силами трех фронтов, и в преддверии этого наступления он решил

посетить действующую армию, чтобы лично увидеть, что там происходит.

По мере того, как его поезд приближался в расположение Юго-

Западного фронта виды из окна вагона становились все печальнее и мрачнее,

не было в них радости, начинающейся весны. Огромные площади полей были

изрыты окопами и воронками от снарядов, торчали остовы изуродованной и

сгоревшей техники, по грязным дорогам медленно шествовала пехота,

вымотанные лошади тащили пушки и провиант. Ветки деревьев были

покрыты серыми гнездами ворон, которые стаями перелетали по полям в

поисках пищи. За походными кухнями тащились стаи голодных собак,

которых время от времени солдаты от скуки отгоняли, собаки отбегали на

несколько метров, но постепенно вновь прижимались к кухням в надежде

получить кость или, хотя бы, кусок хлеба. Всю эту картину усугубляли серые

облака, надолго закрывшие солнце и еще холодный, влажный и

пронизывающий до костей ветер.

Командующий Юго-Восточным фронтом, генерал от кавалерии, а с 1915

г. к тому же − генерал-адъютант, Брусилов Алексей Алексеевич встретил

Маниковского без особой радости, но и без неприязни, которую обычно

испытывают к штабным боевые генералы и офицеры. Его простая полевая

форма и длинные, словно заточенные усы, подчеркивали деловитость и как

бы исключали наигранную суетность перед высоким визитером из

Алтарь Европы

269

Петербурга. Он мало знал Маниковского, но слышал о нем очень лестные

отзывы.

Брусилов предложил Маниковскому присесть ближе к камину,

распорядился разжечь его поярче и подать чаю.

Почти шестидесятитрехлетний генерал А.А. Брусилов был

потомственным военным. Он начал службу в драгунском полку. Отличался

личной храбростью, за участие в русско-турецкой войне награжден орденом

Святого Станислава 3-й и 2-й степени, орденом Святой Анны 3-й степени. К

началу ХХ в. он стал известен в России и за рубежом как выдающийся знаток

кавалерийской езды. В 1900 г. ему присвоено звание генерал-майор, а в 1912г.

− генерал-кавалерии. К. Маннергейм, служивший под началом Брусилова в

Петербургской офицерской кавалерийской школе, вспоминал: «А.А.Брусилов

был внимательным, строгим, требовательным к подчиненным руководителем

и давал очень хорошие знания. Его военные игры и учения на местности по

своим разработкам и исполнению были образцовыми и донельзя

интересными». С началом первой мировой войны командовал 8-й армией в

Галицкой битве, за что удостоен орден Святого Георгия 4-й и 3-й степени, с

марта 1916 г. возглавил Юго-Западный фронт.

Хотя начальник ГАУ был более чем на десять лет моложе Брусилова, но

опыта ему не занимать, и его участие в делах могло лишь оказать пользу в

подготовке компании 1916 г., которая завершилась триумфом главкома в

связи с успешным наступлением его фронта и прорывом обороны противника

армией генерала А.М. Каледина. Прорыв станет широко известен в России и

за рубежом как «Брусиловский прорыв» и еще раз поставит под сомнение

заявления о предательстве в военном министерстве и бездарности русского

командования.

В ходе беседы на первом месте, вполне понятно, оказался вопрос о

боевом оснащении армии.

− О причинах «снарядного голода» говорят разное, а, главное, каждое

ведомство пытается переложить ответственность на других, и дело

запутывается до предела, − констатировал Брусилов. − Но факт остается

фактом − «снарядный голод» стал кошмаром армии.

− Я могу с Вами согласиться, но тогда как объяснить данные, которыми

я располагаю: к январю 1915 г. русская армия израсходовала два миллиона

триста тысяч снарядов, а до этого она имела четыре миллиона пятьсот тысяч.

О каком же « голоде» идет речь? Ведь на складах еще оседает более 2/3

прошлых запасов, и плюс поступают новые?

− Алексей Алексеевич, − удрученно заметил Брусилов, − мы с Вами

можем обнаруживать снаряды, где угодно, но пушкарям на передовой до

этого нет дела. У них одна команда: «Заряжай», а если заряжать нечем, то

Алтарь Европы

270

хоть «волком вой». Вы представляете себе эту ситуацию во время боя? Это во

время боя. Даже организовывать отступление в прошлом году было сложно

без артиллерийского прикрытия.

Беседа длилась долго, пока дежурный не пригласил на ужин. Перед тем

как прервать разговор, Брусилов задал вопрос:

− Сегодня Вы переночуете у нас, уж извините при тех удобствах, какие

мы можем предложить в прифронтовых условиях, но основными удобствами

обеспечим. А какие у Вас планы на завтра?

− Мне бы хотелось побывать на передовой, а уж оттуда не беспокоя

Вас, отправлюсь назад в Петроград. У кого бы Вы мне посоветовали

побывать?

− Да вот хотя бы в 4-ю стрелковую дивизию к А.И. Деникину. У него

ситуация в дивизии, характерная для всего фронта. К тому же Антон

Иванович − личность примечательная: его отец крепостной был, отдан

рекрутом в армию, где дослужился до майора. Умер в семьдесят восемь лет,

когда Антону Ивановичу было всего тринадцать. Жить стало, считай, не на

что, и в 1890 г. он пошел вольноопределяющимся в армию, потом закончил

Киевское юнкерское училище, а еще через пять лет поступил в Академию

Генерального штаба.

− Интересно, я ничего этого не знал. Слышал, что он один из героев

русско-японской войны, за что удостоен орденами, а одну из операций, где он

отличился, называют не иначе, как «деникинской».

− Это, что? К началу этой войны он дослужился, без каких-либо

протекций до генерал-майора, а его дивизию у нас называют «железной». И

все это благодаря его таланту и энергии.

Утром рано Маниковский со своими помощниками и казаками

отправились на позиции. От охраны Маниковский долго отказывался, но

Брусилов был тверд.

− Я, − говорил он, − отвечаю за Вашу безопасность, а береженого Бог

бережет. Антон Иванович о Вашем визите предупрежден.

По дороге часто встречалось придорожное строительство,

отличавшееся от того, что приходилось видеть в тылу. Здесь

преимущественно делались легкие насыпи, на которые укладывались шпалы

и рельсы для тактических поездов. «Вот тебе и хаос, − думал Маниковский. −

Действительно, люди выдумывают всякие сказки, а на самом деле, кто хочет,

тот всегда преодолеет любые проблемы».

По прибытии он попал на совещание штаба А.И. Деникина, был

представлен участникам, и совещание продолжалось. Докладывал

заместитель по материально-техническому оснащению.

Алтарь Европы

271

− Сегодня ночью, − сообщил он, − прибыло пятьдесят снарядов для

нашей единственной оставшейся батареи, которая, как вы знаете, молчит вот

уже трое суток.

Штаб вздохнул с радостью и облегчением, а Маниковский с ужасом

подумал, что этого количества не хватит и на один бой. Как же они воюют,

если рады такой малости? В первые месяцы 1914 г. только одна 76-

миллиметровая пушка расходовала по очень приблизительным данным в день

более 30 снарядов.

После окончания совещания, когда участники разошлись, с этого

вопроса и началась беседа.

− Так вот и воюем, уважаемый Алексей Алексеевич, − горестно

произнес Деникин. − Сейчас становится полегче, однако на днях их тяжелая

дальнобойная артиллерия как прошлась по нашим тылам, так мы и сидим без

снарядов. У меня в памяти останется навсегда весна 1915 г. Помню сражение

под Перемышлем. Одиннадцать дней 4-я стрелковая дивизия находилась под

ураганным огнем тяжелой артиллерии. От одного постоянного гула снарядов

можно было сойти с ума, окопы сносило целыми рядами. Все это время

приходилось отбивать одну атаку за другой. Кровь лилась, что называется

рекой, на глазах росли горы трупов. Два полка были почти уничтожены

только артогнем, а нам и ответить было нечем, так отдельными выстрелами.

− Я видел, что даже в ближайшей прифронтовой полосе строятся

железные дороги.

− А что толку, сегодня их построили, а завтра разбомбили.

После разговора в штабе Маниковский и Деникин отправились на

передовые позиции. Возле окопов спешили. В целом Маниковский так себе и

представлял увиденную им картину. Во всем чувствовались последствия

недавнего боя. Особенно неприятен был запах разлагающихся трупов,

которые еще не успели предать земле. Солдаты, восстанавливающие окопы,

притихли и осторожно посматривали на генералов и их свиту. Младшие

офицерские чины перед начальством, наоборот, суетливо бегали вдоль

окопов и давали солдатам указания, каждый стремился быть замеченным

начальством. Солдаты, хоть были перепачканы грязью и выглядели не как на

параде, но было очевидно, что экипированы они хорошо: сапоги и подошвы

на них не успели протереться, в хороших длиннополых шинелях, хотя

работать было не так удобно, но после работы за то было во что завернуться,

чтобы хоть как-то укрыться от вечерней стужи.

На их фоне особенно выделялись солдаты в драных шинелях,

прожженных в отдельных местах, с одной-двумя пуговицами, на ногах одни

опорки. У некоторых под шинелью виднелось белье, без гимнастерок.

Алтарь Европы

272

− Что это за чучела, − недовольно спросил Маниковский у Деникина? −

Вся Россия ходит в солдатских сапогах, а на передовой солдаты разуты, да

еще в такую погоду.

− Это наш позор, только вчера вечером прибывшие из пополнения, не

успели за ночь их переодеть. Такие вот молодцы, пока доберутся до

передовой по два-три раза продают свою новую экипировку, а деньги

пропивают. А вот теперь мы должны их вновь одевать и обувать. Делать

нечего, не прогонишь же их назад домой. Многие из них были бы рады.

− А есть во что обувать, одевать?

− Слава Богу, есть. Мы их всех переписали, вечером переоденем.

− И что же. Завтра они опять все пропьют? Ну и дела?

− Ну, у меня не пошалишь. К тому же командующий генерал Брусилов

приказал всем чинам, прибывающим на фронт в таком виде, отмерять по

пятьдесят розог.

− Ну и как?

− Результаты отличные. Все воины сразу приобретают уставной вид.

− Этак хочешь − не хочешь, а признаешь розги лучшим учителем

расхлябанности русского человека. И ведь по этим пьяницам судят о всей

русской армии. Пресса переполнена статьями о босоногом солдате и

«сапожном голоде». Всякие там кадеты рады этому и подогревают клевету,

подгоняют все под вывод о том, что наши ресурсы исчерпаны. Но на самом

деле сапоги идут на фронт десятками миллионов пар.

Прохаживая вдоль окопов, группа вышла на участок, который солдаты

еще не умели восстановить и где отчетливо были видны последствия боя.

Окопы так были разворочены, что, порой, они равнялись с землей, орудия

стояли изуродоваными или валялись опрокинутыми в воронки от огня

противника. Вокруг орудий суетились солдаты.

− Что это они там делают? − спросил Маниковский.

− Снимают неповрежденные детали, а потом будут переставлять

их на орудия, которые еще подлежат ремонту. Должен сказать, это неплохое

подспорье.

А.А. Маниковский присмотрелся внимательнее к тому, что называлось

раньше окопами. Это заметили все и стали тоже рассматривать землю. Он

сделал несколько шагов вперед, наклонился и взял, казалось, горсть земли, но

на самом деле у него в руке были патроны.

− Что это значит, господин генерал? − недоумевая спросил он и жутким

взглядом скользнул по лицу А.И. Деникина.

Антон Иванович понял, что это как раз то, чего ему начальник ГАУ не

простит, а ему следует готовиться к самому серьезному нагоняю. Из его

путанного доклада следовало, что виной всему были молодые и неопытные

Алтарь Европы

273

офицеры, которые раздавали солдатам патроны без меры, а те боясь, что при

затяжных многодневных боях они могут остаться без патронов, набирали их

немеренное число, забивали ими специальные ниши в окопах и наполняли

ими карманы, но этого было мало – патроны насыпались кучками на

бруствера.

− Господин генерал, − обратился Деникин к Маниковскому, − я

понимаю, что это безумное обращение с патронами, но это явление

распространилось по всем фронтам. Что делать, кадровых офицеров остается

все меньше и меньше, а на их место приходят скороспелые поколения,

которые, порой, не готовы принимать разумные решения. Они допускают

даже то, что при отступлении солдаты выбрасывают из карманов не только

патроны, но и винтовки бросают.

− Но это же совершенно недопустимая и явно преступная

расточительность. Вот откуда перебой в снабжении винтовками и патронами.

А мы думаем, куда это деваются миллиарды, да… да, миллиарды, патронов?

− Наказываем, господин генерал, но пока эту практику искоренить не

удается. Все дело в морально-психологическом состоянии солдат, в их

боязни.

− Это сколько же теряется патронов и винтовок, а я полагаю, что и с

артиллерийскими снарядами та же ситуация, − не унимался Маниковский. Он

еще раз зацепил горсть земли и в ней опять оказалось несколько патронов.

Значит в случае отступления все это достается противнику, а в случае

успешного наступления и закрепления на новых позициях они так и теряются

здесь или попадают в руки всяким спекулянтам.

Маниковский был настолько возмущен и ошарашен, что какое-то время

стоял молча, перебирая в руке патроны в перемешку с землей. Затем взял себя

в руки и как-то отрешенно произнес:

− Вот тебе и «голод», голод от избытка. Парадокс. К началу войны

патронов произвели значительно больше реальных потребностей армии,

только в 1915 г. − более миллиарда, − с этими словами он обвел взглядом

присутствующих, хотел что-то сказать, но передумал, только спросил у

А.И.Деникина: − Какая примерно длина этой траншеи?

− Не более версты.

− Антон Иванович, − строго обратился Маниковский к Деникину, − я

бы хотел собрать все разбросанные патроны и посчитать их на этом участке.

Вы могли бы поручить это роте нашей охраны, им все равно делать нечего, а

от нас не убудет. Я оставлю своих контролеров. За сегодняшний день они

справятся. Нет, так пусть поработают и завтра.

− Хорошо, господин генерал, − упавшим голосом отозвался Деникин.

Алтарь Европы

274

− Полковник Атаманов, приступайте к работе, отберите себе из наших

человек десять. Встретимся в Петрограде, там и доложите о результатах. И

прошу, Виктор Ильич,− громко, чтобы слышали все, − сказал он, − подсчет

произвести как можно точнее.

− Едемте в штаб.

На уже приличном расстоянии от окопов предстояло спуститься в

маленькую лощинку, на дне которой протекал ручеек, и проехать кусты,

покрывавшие край лощинки. Поднявшись наверх за кустами, всадники

увидели ряд полевых кухонь, из труб которых уютно шел дымок, а от баков

пахло щами из кислой капусты и гречневой кашей. Вокруг кухонь суетились

раскрасневшиеся солдаты в белых халатах.

− Ба..! − протянул чуть повеселевший Маниковский. − Вот она где

радость и мечта солдата. А что это Вы, Антон Иванович, так далеко кухни

расположили от окопов.

− Так, Алексей Алексеевич, чтобы солдат не смущать раньше времени.

Попробуй-ка повозись в этой грязи, да на мартовском ветерке, когда на тебя

со всех сторон щами и кашей попахивает. К тому же из тактических

соображений. Разведка хотя и докладывает, что немцы после боев тоже с

трудом приходят в себя, но береженого Бог бережет, исхитрятся, да как

долбанут из артиллерии, тогда плакал наш обед. А здесь, глядишь, успеют

собраться и отъехать, чтобы их не достали.

− Резонно. Как у Вас с поставками продуктов, хватает?

− Что касается нормативов, то они вполне приличные. Одного только

мяса полагается, как Вы знаете, два фунта в качестве доппродукта, хлеба

вдоволь и все такое прочее. Солдаты часто просят выдать им доппаек

деньгами, а деньги отсылают домой. Но опять же, Алексей Алексеевич, те же

проблемы: то продукты не подоспели, то где-то потерялись в пути. То

прибыли, а у нас бои да в условиях отступления, то же мясо долго не

продержишь. Бои кончились, а мясо протухло. Так что бывает солдаты

остаются без горячего, а то и вообще без продуктов. А вот командующий

Северным фронтом генерал Н.В. Рузский жалуется, что фронт не получает

даже битого мяса. И это в условиях, когда по документам армия имеет

двухмесячный запас продовольствия.

По прибытии в штаб А.И. Деникин прежде спросил у А.А.

Маниковского:

− Какие будут указания, господин генерал?

− Собственно, каких-то таких указаний не будет. Все, что я увидел мне

знакомо и понятно, теперь я знаю, как разговаривать со всякими кликушами.

Но и Вам, фронтовикам, следует подтянуться. То, что зависит от вас, следует

исполнять и срочно исправлять положение. Подробнее Вас и его

Алтарь Европы

275

превосходительство генерала А.А. Брусилова я информирую после

составления подробного отчета. Я бы хотел оставить у Вас еще пару человек

дня на два, посмотреть документацию по поставкам вооружения, сам же хочу

сегодня отправиться назад, и по дороге посетить склады от фронта до тыла,

проследить динамику продвижения вооружения от производителя до окопов.

− Коли так, то прошу отобедать, а мои службы сделают приготовления

в дорогу.

− Я прошу Вас, Антон Иванович, свяжите меня по телефону или

телеграфу с его превосходительством. Что касается обеда, то давайте без

излишеств, штабистов приглашать не надо: я да Вы, мои сопровождающие,

Ваш начальник штаба, да Ваши замы по материально-техническому

обеспечению и по вооружению. Ни у Вас, ни у меня лишнего времени нет,

сейчас главное наладить дела на фронте. Мне щей зачерпните из солдатской

кухни, ребятам своим скажите, чтобы без обмана, и хлеба ломоть оттуда же, я

прослежу. Кстати сегодня-то щи с мясом или без?

− Сегодня с мясом, по полной форме, а повара у нас отменные, как

правило, еще до войны кухарничали и в армии закончили специальные курсы.

Деникин вызвал дежурного офицера, дал ему дополнительные

указания, особо наказал всем налить щей из солдатской кухни и хлеба подать

оттуда же, а во время обеда, чтобы повара ожидали рядом.

− А повара то зачем? − уже с улыбкой спросил Маниковский.

− Да затем, − тоже улыбаясь, но глядя твердо в его глаза, ответил

Деникин, − что если щи Вам понравятся, Вы сможете похвалить поваров, им

будет приятно, и к вечеру об этом будет знать вся дивизия, а если не

понравятся, то пусть получат нагоняй от Вас, а мне и без этого, думаю,

замечаний будет более чем достаточно.

«Ишь, хитрец, − подумал Маниковский, − все-таки хочет раньше

времени выудить из меня первые впечатления. Ну, ничего, Антон Иванович,

придется подождать. Вопросы серьезные и не терпят скоропалительных

выводов».

Когда Маниковскому доложили, сколько разбросанных патронов

насчитали на небольшом участке фронта, его поразил шок − восемь

миллионов. Не хотелось верить, страшно было верить. Сразу же приходила

мысль о подобном мотовстве артиллерийских снарядов.

− Господин полковник,− обратился он к В.И. Атаманову, − потрудитесь

эту цифру нигде и никогда не называть, забудьте об этом. Представляете, что

начнется в Думе, правительстве, в деловых кругах? Буйные головы все беды

перенесут на фронтовиков. Кадеты завопят, что они в тылу радеют за

положение на фронте, а солдаты все зарывают в землю. Весь хаос в стране

спишут на военных и будут потирать руки. Все слишком серьезно.

Алтарь Европы

276

* * *

От раздумий и воспоминаний А.А. Маниковского отвлекло упоминание

его имени докладчиком.

− Предложение господина А.А. Маниковского о строительстве новых

военных заводов звучит заманчиво, − не спеша и растягивая слова, как бы в

очередной раз обдумывая концепцию Алексей Алексеевич и глядя в зал,

произнес П.П. Рябушинский, − однако, пока эти заводы будут построены и

начнут давать продукцию, война уже, глядишь, и закончится.

Эти слова значительная часть аудитории встретила с явным

одобрительным возбуждением. Все понимали, что Рябушинский ни коим

образом не желает пропускать его проект. Наступила полная тишина в

ожидании контрпредложений докладчика, от которых, может быть, зависело

развитие деловой жизни в России.

− Я же с мая 1915 г. призываю к реальной мобилизации

промышленности и нахожу эту форму взаимодействия наиболее приемлемой

в условиях войны. На 9-м съезде представителей промышленности и

торговли мы приняли решение о создании районных комитетов для

объединения работы фабрик и заводов на войну. А для руководства ими и

согласования деятельности с правительством создали центральный военно-

промышленный комитет, который возглавляет наш уважаемый председатель

− господин Гучков Александр Иванович, сформировали солидный ЦК, из

представителей деловых кругов, городских дум. Кому от этого плохо?

Часто и много приходится слышать о необходимости единства всех

социальных сил, особенно в условиях войны. Я полностью с этим согласен и

предлагаю при наших комитетах создавать «рабочие группы».

Зал вновь одобрительно оживился. Становилось очевидным, что

концепцию «взаимодействия» правительства и деловых кругов Рябушинский

поворачивает на свой лад: если правительство надеялось таким образом

подчинить производство своему влиянию, то он вел дело к тому, что

промышленники и торговцы получили реальные рычаг для устанавления

своего контроля над экономикой страны.

− Браво, господин Рябушинский, − вновь раздался голос

В.М.Пуришкевича, − а объединиться с социалистами не желаете?

Представляю, как Вы обнимаетесь и милуетесь с госпожой Марией

Спиридоновой или застольничаете с Н.С. Чхеидзе. Вы им рассказываете о

планах укрепления буржуазии, а они Вам о планах уничтожения капитализма

и передела собственности.

Алтарь Европы

277

− Нет, − невозмутимо произнес Рябушинский, − такого не планируется

по ряду обстоятельств и главное из них то, что Россия не достигла того

уровня развития, когда она будет готова к переделу частной собственности.

Это для многих будет оставаться мечтою, а сегодня мы должны думать о

развитии частной инициативы. Мне скрывать нечего, я считаю, что главное

слово сейчас не за социалистами и открыто заявляю, что предприниматели −

люди, способные обеспечить достаток и процветание. Они и есть истинные

хозяева грядущей России. Рассчитывать на Запад не следует, Россию там не

любили, не любят и никогда не полюбят, поэтому нам нужно отделиться от

Запада, как бы это выразиться поярче, я бы сказал «железным занавесом» и

развивать свое производство на внутреннем рынке, а партнеров искать на

Востоке, где непочатый край работы.

− Это, что-то новенькое, − прошептал Бухалов, − «железный занавес», я

такого еще не слышал. Горемыкин промолчал, только еще больше засопел.

− Нынешние социалисты пребывают в состоянии агрессивного

невежества, благодаря которому процессы социального реформирования

могут пойти не творчески, а разрушительным путем, что грозит России

голодом, нищетой, финансовым крахом. Вот тогда-то костлявая рука голода и

народной нищеты может заставить опомниться всяких фантазеров,

стремящихся отнять все у одних и передать это «все» другим.

Было очевидно, что аудитория испытала в какой-то момент

растерянность от услышанного и не понимала его сути, но быстро пришла в

себя и в очередной раз взорвалась бурей аплодисментов. Таким образом, и

П.П. Рябушкинский получил свою долю восторга от его слушателей.

Аудитория взорвалась овацией такой силы, что один из солдатиков охраны,

задремавший за дверьми залы заседаний даже вздрогнул от неожиданности и

уронил винтовку, за что чуть не получил отвесистую затрещину от унтер-

офицера, находящегося здесь же и слушавшего в дверную щелку, что

происходит в зале, а Горемыкин чуть не выронил уже развернутый леденец,

спросонья оглядел аудиторию и продолжил сопение.

Большевики, как всегда, насколько возможно извратили эту мысль

Рябушинского. Сталин и Зиновьев выступили в газетах со статьями,

обвинявшими его в призыве буржуазии «задушить народ костлявой рукой

голода». Ну, что тут поделаешь? Казуистикой владели они отменно.

Рябушинский какое-то время с удовольствием слушал овацию и осматривал

аудиторию, затем поднял руку.

− Господа, я еще не закончил, − но голос его тонул в аплодисментах.

А.И. Гучков, звякнул колокольчиком, но и этого оказалось

недостаточно, тогда он стал звонить более напористо и призывать участников

к спокойствию.

Алтарь Европы

278

− Господа, господа, − фактически кричал он, позвольте Павлу

Павловичу закончить.

Постепенно аудитория стихла.

− Господа, − продолжал Рябушинский, когда аудитория вновь

приготовилась слушать − я думаю, что создание различных общественных

организаций является хорошим дополнением к деятельности правительства в

тех сферах, до которых ему бывает сложно дотянуться и проконтролировать,

что позволяет многим заявлять, что в России «власти нет», и ведь

действительно, условия работы заводов ухудшаются, поставки сырья на них

нерегулярные, рабочие и оборудование простаивают, рабочие не получают

продуктов и одежды. Вот они и ропщут на власть.

− Господину Рябушинскому, судя по всему, в нынешней революции

более способного нет. − Вновь пробурчал Горемыкин. − Если только

Родзянко, тот тоже любого заговорит, а что касается до настоящего дела, что

тот, что другой ни на что путное не способны, только и хотят власть подмять

под себя.

− Всем понятно, − наклонившись к нему, прошептал Бухалов, − что он

хочет подмять власть под эти организации: коли власти нет, то мы займем ее

место, а вы главное деньги давайте. Это они горазды.

− Последнее, − произнес Рябушинский. Аудитория приготовилась

внимательно слушать, все понимали, что сейчас будет сказано главное. −

Можно приводить много аргументов тому, что наша промышленность готова

обеспечить потребности войны. Об этом мы слышали в докладе А.А.

Маниковского, об этом свидетельствуют данные, которыми располагаю я. И

не только войны, но и потребности России в послевоенное время. Вместе с

господином П.Б. Струве и его коллегами мы просчитали и выяснили, что П.А.

Столыпин был прав, Россия обладает всеми возможностями, чтобы к 50−м

годам стать первой и богатейшей индустриальной державой мира. Но что

получается, господа? С 1915 года буйные головы в правительстве стали

широко и бессистемно размещать заказы за границей, это привело к

фантастическим расходам.

− Не надо было стоимость своей продукции вздувать без меры, −

язвительно процедил сквозь зубы Горемыкин. − На каждом углу кричат о

своем патриотизме, а госзаказы выполняют кое-как, не забывают набивать

свои сейфы золотом.

− Ведь всем известно, что марка русской военной промышленности

ценится в мире очень высоко. Вместе с заказами за границу стали посылать

лучших инженеров, которые сейчас учат американцев, как и что нужно

делать. Что это: пренебрежение отечественной продукцией и

безосновательные расчеты на Запад? Это ли не дискриминация

Алтарь Европы

279

отечественного производителя? У меня в руках вырезка из одной

французской газеты, послушайте, что пишут сами французы.

«Мы удивляемся, − заявляли участники совещания представителей

артиллерийской промышленности, − почему русские обращаются к нам за

содействием. Одни петроградские заводы намного превосходят весь наш

парижский район. Если бы русские приняли хоть какие-то меры по

использованию своих ресурсов, они бы нас оставили далеко позади».

А.А. Маниковский, слушая выдержку из газеты французских

промышленников, вспомнил, когда начали поступать из Франции снаряды из

чугуна, а не из стали, на запросы с фронта он писал в ставку: «Меня никто не

хотел слушать, когда я выступал против заказов на это дерьмо. Что же теперь

я могу поделать?»

− А вот извольте данные по Америке, − продолжал Рябушинский. −

Было заказано три тысячи шестьсот винтовок. К окончанию срока договора

американцы поставили нам лишь малую часть, а остальную, судя по всему,

они выполнять не собираются. Вот и считайте, кто и как служит России. И

как назвать людей, которые за годы войны только Америке выдали заказов на

миллиард двести восемьдесят семь миллионов долларов без достаточно

положительных для себя результатов, но при этом американская

промышленность из зачаточного состояния выросла до громадных

масштабов. Какой из этого можно сделать вывод? Я считаю только один:

правительство урезает кредиты на развитие русской военной

промышленности и, как оно любит говорить, «экономит» народное золото, но

для кого − для иностранных государств.

* * *

Каждая поездка на фронт позволяла А.А. Маниковскому сделать

серьезные выводы не только в хозяйственной, но и в политической сферах.

Убедившись в том, что тыловые склады забиты снарядами, перед ним встал

вопрос: «Почему они не уходят на фронт?» Он давно понимал, что здесь

незримо присутствуют чьи-то руки. Но чьи это руки? Здесь можно было

думать, что угодно. Слушая Рябушинского, его вдруг осенило, как-то сразу

все стало ясно и просто. «Как можно было незаметить? − удивился он. −

Рябушинский определенно говорит о необходимости передела власти в

пользу буржуазии, вот и смысл всяких его объединений, а недостатки в

армии, хаос в стране − это же аргументы». Но если речь идет о невидимых

действиях буржуазии, то плохого в этом ничего нет. Все разумные люди к

этому стремятся. Но, если это Рябушинский, значит и его «молодые», кто

Алтарь Европы

280

еще? Его взгляд упал на Гучкова: «Вот, пожалуйста и второй персонаж, ведь

неспроста же он здесь председательствует. Кто еще? Конечно князь Львов,

Родзянко. Нет, Родзянко в эту компанию не подходит. Не зря Маклаков давно

считает его только амбициозным исполнителем.

− Нам нечего бояться, − услышал он заключительные слова

Рябушинского, − к нам пойдут в силу необходимости. Так что настал момент

вступить на путь полного захвата власти. На этом, господа, я свой доклад

закончил.

Аудитория стоя и с возгласами восторга аплодировала докладчику. Все

смотрели на трибуну, как бы ожидая, что Рябушинский скажет что-то еще.

Лица слушавших доклад были озарены идеями докладчика.

− Присаживайтесь, Павел Павлович, − сказал Гучков, когда

Рябушинский приблизился к своему месту в президиуме, поблагодарил его за

глубокий, всесторонний анализ и с чувством пожал ему руку. − Это победа,

Пал Палыч, завтра ждите в прессе скандала, мы об этом позаботимся, а

господа министры пусть подумают, что и как им теперь делать.

Участники, устав от аплодисментов и восторга, перевели дыхание и

готовились слушать дальше.

− Смотрите как, − обратился один из участников к соседу, − даже В.М.

Пуришкевич перестал бегать по рядам, занял свое место и аплодировал

вместе со всеми.

− Надолго ли этот чудик затих?

− Ну вот, подождите, теперь точно чего-нибудь выкинет.

− Господа, − продолжил заседание Гучков, − господин Терещенко

Михаил Иванович, председатель Киевского военно-промышленного комитета

по нашей программе должен был выступить сейчас, но мы получили от него

записку с просьбой снять его доклад, так как «господин Рябушинский, −

пишет он, − изложил позицию и назвал факты, в целом схожие с

содержанием его доклада, и он не видит необходимости повторяться, а для

протокола свои материалы он передаст в секретариат».

− Как, господа, удовлетворим просьбу Михаила Ивановича? Тем более,

что до обеда нам предстоит еще заслушать А.И. Коновалова, да и вообще

желающих выступить у нас достаточно.

До президиума донеслись слова Пуришкевича, который ехидно

улыбаясь и показывая в сторону Терещенко указательным пальцем как

«перстом указующим», что-то вещал своим соседям.

− Владимир Митрофанович, − обратился к нему Гучков, − что-то не

так?

− Все так, господин председатель. Одно вызывает вопрос: это что же,

председателю Киевского военно-промышленного комитета нечего сказать о

Алтарь Европы

281

состоянии промышленности и торговли в Киев, господин Рябушинский,

кажется, я ничего об этом не говорил? Господин председатель, поскольку

одно выступление у нас снято, позвольте мне выступить до обеда, мое

выступление будет кратким. Дело в том, что я спешу на вокзал, там

формируется санитарный поезд и требуется мое участие.

− Ваша просьба понятна, господин Пуришкевич, какие будут мнения? −

продолжал Гучков. − Я вижу, что аудитория не возражает? Тогда слово

предоставляется Коновалову Александру Ивановичу, председателю

Костромского комитета торговли и мануфактур, товарищ председателя

Центрального военно-промышленного комитета, а Вы, Владимир

Митрофанович, готовьтесь выступать за ним.

Терещенко Михаил Иванович понимал, что после такого доклада, какой

представил Рябушинский, выступать будет сложно: публика будет слушать

его в «полуха», но, если услышит что-то, что ей не понравится, то может

устроить абструкцию, а это было ему совсем ни к чему, нарываться на

противоречия с Рябушинским тем более не входило в планы Михаила

Ивановича. Было известно, что их взгляды часто не совпадают в отношении

социалистов. При этом он знал основные тезисы доклада А.И. Коновалова,

сидя рядом, они обсудили тактику и вместе решили, что Терещенко

выступать не будет. Договориться с ним было просто, так как оба они

входили в «масонскую пятерку» вместе с А.Ф. Керенским, Н.В. Некрасовым

и И.Н. Ефремовым и, поэтому по ряду принципиальных проблем имели

общую позицию. Терещенко решил пока помолчать, а уже на торгово-

промышленном съезде выступить с учетом сегодняшней дискуссии.

* * *

Михаил Иванович Терещенко мало отличался от присутствующих, он

относился к числу крупнейших «молодых предпринимателей» России,

возглавляемых П.П. Рябушинским. Происходил М.И. Терещенко из торговых

казаков, крупнейших сахарозаводчиков и землевладельцев. Родился в 1886 г.

Образование получил в Лейпцигском университете, затем сдал экстерном

экзамены по курсу юридического факультета Московского университета.

Личное состояние Михаила Ивановича составляло около 7 млн. рублей.

Камер-юнкер, владелец типографии.

С началом мировой войны он работал в организациях Красного Креста

как многие другие политические деятели настроенные патриотически. С июля

1915 г. возглавлял военно-промышленный комитет, был избран товарищем

Алтарь Европы

282

председателя Центрального военно-промышленного комитета, занимал пост

уполномоченного главного Комитета Земского Союза в Киеве.

Участвовал в возглавлявшемся А.И. Гучковым заговоре. Беспартийный,

но был близок к прогрессистам. В первом составе Временного правительства

− министр финансов, затем министр иностранных дел, в сентябре стал членом

Директории и заместителем министра-председателя. Несмотря на столь

высокие посты Терещенко мало разбирался в делах и часто не имел своей

позиции по злободневным вопросам. По замечанию управляющего делами

Временного правительства В.Д. Набокова, он «обладал гибкостью,

светскостью, отсутствием твердых убеждений, продуманного плана, полным

дилетантизмом в вопросах внешней политики», а Г.Н. Михайловский

говорил, что Терещенко «стремился не выходя из общих рамок

дореволюционной политики, поставить себя по-новому как представитель

революционного и демократического правительства, которое не может

говорить тем же языком, что царское». Вместе с Керенским и Некрасовым

активно боролся за создание межпартийной правительственной коалиции с

социалистами. Во внешней политике отказывался опубликовать секретные

договоры из-за боязни разрыва с союзниками, не раз подтверждал

обязательства России перед ними, формально выступал за исключение мира

без аннексий и контрибуций в единении с союзниками, за усиление боевой

мощи России. В одной из телеграмм русским послам предлагал им «всячески

подчеркивать твердую решимость правительства всеми средствами

организовывать оборону и продолжать войну. Хотя он был настроен

антибольшевистски, но вместе с Некрасовым заявил представителям печати,

что Временное правительство чрезвычайно недовольно публикацией

материалов по обвинению В.И. Ленина в государственной измене.

Разочаровавшись во Временном правительстве, 12 сентября он подал

заявление об отставке, в письме Керенскому говорилось: «Контрреволюция,

хотя и не непременно монархическая, представляет единственную надежду

спасти государство от развала». Однако, уже 25 сентября вновь назначен

министром иностранных дел. Вернувшись в правительство, он подготовил

доклад о внешней политике, но не встретил одобрения ни в одной

политической группировке, а газеты, в том числе и правые, подвергли его

выступление критике. Тогда же Терещенко вступил в конфликт с военным

министром Д.И. Верховским, заявившем о невозможности для России

продолжать войну. Собственно говоря, порой, трудно себе представить,

каким ветром занесло Михаила Ивановича в большую политику? Его

огромное состояние и сама «светскость» позволяли ему вести совершенно

иной образ жизни, к чему были свои предпосылки. Он свободно владел

французским, английским, немецким языками, понимал древнегреческий и

Алтарь Европы

283

латынь, позднее свободно владел в общей сложности 13-ю языками. В

1909−1911 гг. успешно преподавал на кафедре римского и гражданского

права Московского университета, но покинул его вместе с другими

либеральными преподавателями в знак протеста против увольнения ректора,

помощника ректора и проректора университета по распоряжению министра

народного просвещения. После чего стал чиновником особых поручений без

содержания при Дирекции императорских театров. Вместе с сестрами издавал

книги литераторов «серебряного века», в том числе роман «Петербург».

Поддерживал дружеские отношения с Александром Блоком. Считался

балетоманом. Вместе с другими министрами Временного правительства М.И.

Терещенко был арестован большевиками, находился в заключении, но весной

1918 г. освобожден, эмигрировал и жил во Франции.

Потеряв свое состояние в России, он успешно занимался бизнесом за

границей, был совладельцем нескольких финансовых компаний и банков во

Франции. Вел благотворительную деятельность: создавал приюты для

русских эмигрантов и помогал в их обустройстве. Эту сторону своей

деятельности он не афишировал. Умер в Монако в 1956 г. в возрасте

семидесяти лет.

* * *

А.И. Коновалов легко поднялся в президиум и занял свое место на

трибуне. Снял песне и начал его протирать, в то же время он внимательно

осматривал участников конференции, некоторые из них, встретившись

глазами с Александром Ивановичем, даже испытали некоторую неловкость,

им казалось, что именно их докладчик хотел увидеть перед началом доклада

и обдать холодом своей надменности. Старшее поколение мирилось с

некоторым высокомерием во взгляде Коновалова, понимая, что перед ними

не просто предприниматель, а человек, владеющий огромным капиталом,

обладающий состоянием только одной костромской хлопчато-бумажной

фабрики почти в полтора миллиона рублей и землей в шесть тысяч восемьсот

тридцать десятин; кто моложе, видели в нем свой идеал и тайно завидовали

ему.

Собственно говоря, Александр Иванович не был человеком надменным,

но считал необходимым поддерживать чувство достоинства, очень важное

для его положения в деловых и политических кругах. К тому же, будучи

человеком интеллигентным, он был во всем сдержан и не суетлив. В свои

сорок два года выглядел полным сил и внутренней энергии, аккуратным во

всем. Родился он в 1875 г. в семье текстильных фабрикантов. Получил

образование на физико-математическом факультете Московского

Алтарь Европы

284

университета и в профессионально-технической школе прядения и ткачества

в Мюльгаузене (Германия). Был одаренным музыкантом, учеником

известного в то время профессора Московской консерватории А.И. Зилоти.

Входил в думскую масонскую ложу, член Верховного совета «Великого

Востока народов России». С 1897 возглавил Товарищество мануфактур «Иван

Кановалов с сыном». Особенностью его управления было стремление делать

все по-новому, что позволило ему вывести свою отрасль в число передовых.

Он относился к категории «молодых» промышленников, сторонник

достижения «социального мира» для развития российской промышленности,

в 1900 г. ввел на своих фабриках 9-часовой рабочий день, строил жилье для

рабочих, школы, больницы, приют, бесплатные ясли на 160 человек,

библиотеку-читальню, баню, организовал сберкассу и потребительское

общество, снабжавшее рабочих товарами по низким ценам и т.д. В 1905 г.

Коновалов стал председателем Костромского комитета торговли и

мануфактур и принял активное участие в политической жизни: был в числе

организаторов торогово-промышленной партии, созданной в 1905 г. для

выборов в I Государственную думу.

В феврале 1911 г. по почину Коновалова газета «Русские ведомости»

напечатала письмо с протестом 66 промышленников против репрессивной

политики царской администрации по отношению к Московскому

университету и увольнению его ректората во главе с ректором. Коновалов,

являясь одним из учредителей и членов Московского банка Рябушинских, а

также Русского акционерного промышленного общества, был избран

депутатом IV Государственной думы, где стал главным экспертом по

проблемам экономической политики и по рабочему вопросу. Будучи одним

из наиболее дальновидных представителей крупной буржуазии, он стремился

к мирному реформированию государственного строя и безуспешно пытался

создать блок всех оппозиционных и революционных партий − от левых

октябристов до большевиков, которых он считал досадной реальностью, с

которой следует считаться. Используя рабочее движение, Коновалов

агитировал за давление на правительство И.Л. Горемыкина, чтобы сановники

серьезнее относились к запросам думских либералов. Стал одним из

организаторов думского «Прогрессивного блока», объединившего

оппозиционные фракции под лозунгом создания «Кабинета национальной

обороны». Во время революции 1917 г. Коновалов вошел в состав

Временного комитета Государственной думы и присутствовал при отказе

великого князя Михаила Александровича от престола. В качестве министра

торговли и промышленности он вошел в первый состав Временного

правительства. В июле 1917 г. вступил в кадетскую партию. При этом он

считал необходимым разумный мир с большевиками, чтобы избежать

Алтарь Европы

285

торжества Ленина. В сентябре 1917 г. вошел в 3-е коалиционное Временное

правительство. Утром 25 октября перед отъездом из Петрограда А.Ф.

Керенский поручил Коновалову организацию вооруженного сопротивления

большевикам в столице. Но уже днем Коновалов был вынужден послать в

Ставку последнюю телеграмму: «Петроградский Совет объявил

правительство низложенным, потребовал передачи власти угрозой

бомбардировки Зимнего дворца пушками Петропавловской крепости и

крейсера «Аврора». Мы считаем, что правительство может передать власть

лишь Учредительному собранию, и решили не сдаваться, а передать себя

защите народа и армии. Ускорьте посылку войск. Но 26 октября в 1 ч. 50 мин.

Коновалова вместе с другими министрами Временного правительства

арестовали и заключили в Петропавловскую крепость. 26 ноября он написал

письмо на имя представителя Учредительного Собрания, подписанное всеми

министрами, заключенными в крепости, в котором Временное правительство

передавало всю власть Учредительному Собраниюи просило предоставить

его членам возможность явится в Собрание и дать полный отчет о своих

действиях.

В 1918 г. освобожден и эмигрировал во Францию, где выступал за

продолжение борьбы с большевиками. За границей он стал одним из

руководителей Российского земско-городского союза (Земгора),

занимавшегося устройством русских за границей. В 1924−1940 гг. –

председатель правления редакции издававшейся в Париже П.Н. Милюковым

газеты «Последние новости» − наиболее популярного периодического

издания довоенной русской эмиграции. Когда началась вторая мировая война,

Коновалов уехал в США, где занял антифашистские позиции. После

освобождения Франции вернулся в Париж, где и скончался в 1948 г. в

возрасте семидесяти трех лет.

* * *

Протерев пенсне, Коновалов начал свое выступление словами:

− Если хозяева не будут полновластными владельцами своих

предприятий, то предприятия не смогут нормально работать, и тогда

неизбежен экономический тупик. В этом я полностью поддерживаю

господина Рябушинского: «Время для передела собственности не наступило».

Что же желать? И предприниматели, и рабочие недовольны своим

положением. Спасение в одном, я считаю, что предприниматели должны

саморганизовываться и не мешать рабочим своей самоорганизации. Если мы

будем смотреть на самоорганизацию рабочих враждебно, мешать ей, то мы

лишь будем содействовать анархии, содействовать собственной гибели.

Алтарь Европы

286

После этих слов по аудитории прошел легкий шопоток, и было не

понятно, одобряет она тезис или нет, было так же очевидно, что сказанное

докладчиком не осталось без ее внимания. Горемыкин слегка поерзал в

кресле, но его лицо не выражало никаких эмоций, Гучков сделал какую-то

запись, все уже знали, что он записывает не все, а только очень важное.

Рябушинский с вниманием обвел аудиторию взглядом и прошептал что-то на

ухо Гучкову.

− Я возлагаю большие надежды, − продолжал Александр Иванович, −

на наш Прогрессивный блок. Если мои сторонники поддержат меня и будут

агитировать за такую «самоорганизацию», то уверен, мы получим со стороны

«рабочих групп», то есть рабочего движения, значительную поддержку. Но

этого сегодня уже мало, после приостановки деятельности Госдумы

актуальным стал созыв Всероссийского рабочего съезда для формирования

массовой легальной организации рабочих. Такая организация создала бы

широкую социальную базу под оппозиционную деятельность либеральных

партий. И, наконец, в условиях ожесточенной войны нам давно требуется

«ответственное министерство», то есть «кабинет национальной обороны».

Я считаю необходимым всемерное рабочее законодательство. Еще в

1913 г. я внес в Госдуму законопроект, предусматривающий охрану труда

женщин и малолетних, строительство жилья для рабочих, страхование по

инвалидности, старости и т.д. Сегодня все мы должны приложить усилия к

тому, чтобы обеспечить рабочему законодательству развитие, согласное

назревшим потребностям, под лозунгом «Все для войны». Этот лозунг

должен объединить всех сынов родины.

Александр Иванович не спеша отпил глоток воды из стакана, а

аудитория встретила его предложения аплодисментами. Это не было овацией,

но присутствующие были настроены патриотически и не могли не

поприветствовать призывы к победоностной войне. Пройдет несколько

месяцев и А.И. Коновалов поймет, что победоносной войны не будет, что на

руку большевикам, от которых никакого «социального мира» ждать не

приходилось, а их животная ненависть ко всему буржуазному явится той не

скрываемой ими основой, на которой произойдет эскалация лозунга «Смерть

буржуазии». Поэтому в июне он выступит за сепаратный мир с Германией.

Когда А.И. Коновалов закончил свое выступление, участники

конференции одарили его дружными аплодисментами, кое-кто аплодировал

стоя. И все же героем этого дня остался П.П. Рябушинский, хотя бы потому,

что все, что говорили другие, по смыслу было близко его тезисам, но Павел

Павлович был первым, кто произнес свою «декларацию», а Александр

Иванович доложил свою вариацию им сказанного.

Алтарь Европы

287

Пока аудитория аплодировала, В.М. Пуришкевич, не дожидаясь

объявления его выступления, двинулся к трибуне, где чуть было в попыхах не

сбил с ног А.И. Коновалова. Все обратили внимание на зажатую в гульфике

его брюк красную гвоздику. Когда А.И. Гучков объявлял его доклад, он уже

стоял на трибуне и с нетерпением ожидал разрешения начать выступление.

−Господа, − начал он присущим ему крикливым голосом с вопроса, от

которого присутствовавшие сразу смолкли, поняв, что сейчас последует

«разнос» всех и всяк, − я не понимаю, что здесь происходит и где я нахожусь?

На собрании деловых кругов или съезде социалистических партий. К тому же

происходящего в темной комнате, в которой, как выясняется, того самого

черного кота не обнаружили.

Что получается, вначале господин А.Д. Протопопов пугал нас хаосом,

захлестнувшим страну. Хотя мы и без него это знаем. Затем он обвинил

правительство в том, что оно не предпринимает мер против этого хаоса. Но

свою часть вины не признал. Мало того, фактически заявил, что если кто-то

пытается исправить положение, так это он.

Затем выступил господин А.А. Маниковский, который утешил нас тем,

что фактически пытался доказать: все не так уж плохо, а сказки об отсталости

нашей промышленности придуманы прессой. Он обнадежил нас цифрами

сколько, чего производится для нужд фронта, и заверил, что этими цифрами

промышленность готова завалить армию, хотя на вопрос: а где же она эта

реальная продукция, он так и не ответил, оставив тем самым вопрос о хаосе

открытым. Судя по − всему, господин Маниковский считает наши нынешние

проблемы фактически преодоленными и мечтает о новой программе

построения Великой России. Прямо хочется встать и крикнуть: «Благодетель

Вы наш! Чтобы мы без Вас делали?» Вот уж не перевелись в России новые

витте и столыпины, но на деле пока что весь этот хаос, вернее неспособность

справится с ним, породили явление, которое я бы назвал «министерской

чехардой», что свидетельствует о неспособности правящей элиты управлять

страной. Впрочем, эта чехарда будет, я думаю, продолжаться.

Но главное не в этом. Главное в выступлениях руководителей нашей

новой плеяды предпринимателей господ Рябушинского и Коновалова.

По мере доклада Пуришкевича настроение участников постепенно

менялось от полной тишины к нарастающему шепоту, в коем ощущался рост

недовольства выводами докладчика. Это не смущало Владимира

Митрофановича, а заставляло его говорить громче. Желание успеть высказать

все, что он запланировал, постепенно приводило его в состояние горячности,

это еще больше раздражало аудиторию.

− Парадокс, − категорически заявил он, − но наши промышленники и

банкиры, как их называют − «народные кровопийцы», оказывается если чего

Алтарь Европы

288

и желают, так поскорее и покрепче побрататься с рабочими и совместными

силами бороться против врагов Отечества.

Шум в зале нарастал, послышались выкрики: «Пуришкевич, что Вы там

несете?» «Не смейте оскорблять докладчиков», «Вы не имеете право говорить

так об уважаемых обществом людях».

− Имею, имею, я имею право говорить то, что думаю, а вам моя правда

режет глаза, вот вы и шумите.

Интересно получается, ради «классового мира» они предлагают всякие

там объединения и группы. Послушать их, так еще немного и они откажутся

от своих капиталов, передадут заводы и фабрики своим рабочим. А как же,

иначе мира не будет. Социалисты об этом прямо заявляют: «Землю –

крестьянам, заводы − рабочим». Тогда встает вопрос − а кому власть?

Социалисты на этот вопрос уже ответили: «Власть народу!» А буржуазию к

«позорному столбу истории». Вот так.

− Вы слишком прямолинейны, Пуришкевич, − раздался с первого ряда

голос П.Н.Милюкова.

− Вот, господа, слышите, что заявляет наш главный кадет и демократ −

я «слишком прямолинейный».

Пусть я буду каким угодно прямолинейным, но я сказал то, что есть на

самом деле и не я и не мой Союз довел страну до этого состояния, а вы и

такие, как вы своими интригами и заговорами развалили основы государства

Российского, а теперь ищете виновных, не наша, а ваша пресса раскачивает

государственный корабль, не я, а вы стремитесь во власть любыми путями.

Только помяните меня, не видать вам этой власти никогда. Фактически вы

ведете дело к тому, что власть достанется тем, против кого вы боритесь.

Учитывал или нет Владимир Митрофанович, что среди участников

конференции значительную часть составляли кадеты и люди по своим

политическим убеждениям близкие идеям кадетов, которых часто обвиняли в

разных разностях и они были привычны к критике, но вот, чтобы так,

открыто обвинить их в подрыве «устоев» власти? Такого еще не было, а

потому из взорвавшейся аудитории накатилась волна негодования и

выкриков. Со всех сторон можно было слышать: «Уберите его с трибуны»,

«Не желаем больше слушать», «Гоните его».

Из первых рядов к трибуне бросилось несколько человек, завидев это, с

другой стороны, им наперерез спешило несколько сторонников

Пуришкевича. У трибуны они встретились, и началась форменная потасовка.

Пуришкевич оказался в центре ее, в него вцепилось несколько рук и пытались

оторвать от кафедры, но он крепко держался, пытаясь еще что-то говорить, но

уже никто ничего не слышал и не слушал.

Алтарь Европы

289

А.И. Гучков бесполезно звонил в колокольчик и пытался призвать

участников к порядку. Наступил тот момент, когда всем хотелось выплеснуть

чашу своего негодования, иными словами наступило то, что называют

хаосом: шуму много, а толку никакого, руками машут, а дело стоит.

И вот этот хаос перерос в «разруху» всей конференции, после того, как

раздался еще раз голос П.Н. Милюкова, ясно слышимый в его окружении, в

президиуме и Владимиру Митрофановичу на трибуне: «Пуришкевич, Вы

шут, Вы заказной шут и Ваше место в цирке» − крикнул Павел Николаевич,

будучи уверенным, что он не сможет вырваться из окружения цепких рук и

ответить за это оскорбление должным образом. Возмущение переполнило

Пуришкевича, в ответ он крикнул: «А Вы, Милюков, вообще подлец, так что

сидите и помалкивайте». Но этого ему показалось мало, в гневе он схватил

стакан с водой и запустил его в Милюкова.

* * *

Павел Николаевич Милюков родился, в 1859 г. в дворянской семье

известного московского архитектора Николая Павловича Милюкова, выходца

из рода Семена Мелюка (Милюка), участника Куликовской битвы.

По его воспоминаниям «отец занимался своими делами, вообще не

обращал внимания на детей и не занимался нашим воспитанием. Руководила

нами мать». Павел Николаевич − крупный политический деятель, известный

историк и публицист, лидер Конституционно-демократической партии

(«Партии народной свободы»).

П.И. Милюков окончил 1-ю Московскую гимназию. В 1877 г. во время

Русско-турецкой войны служил добровольцем в Закавказье в качестве

казначея войскового хозяйства, а затем уполномоченного московского

санитарного отряда. После войны учился на историко-филологическом

факультете Московского университета, но в 1881 г. его исключили за участие

в студенческой сходке, и несколько месяцев провел в Бутырской тюрьме.

Однако через год был восстановлен. Учился у В.О. Ключевского и П.Г.

Виноградова. В студенческие годы после смерти отца, чтобы обеспечить

семью, давал частные уроки. Был оставлен при университете для подготовки

к профессорскому званию, но докторскую диссертацию не защитил

(существует версия, что это было результатом отказа присудить ему сразу

докторскую степень за магистерскую диссертацию, за что выступали многие

члены ученого совета, но против выступил В.О. Ключевский, после чего

отношения между ним и Милюковым были испорчены). Диссертация была

опубликована и принята научной общественностью. В ней обращает

внимание вывод Милюкова о том, что реформы Петра I не были

Алтарь Европы

290

запланированы изначально, а проводились спонтанно под влиянием

объективно складывавшихся социально-экономических потребностей России.

В 1895 г. уволен из университета из-за политической

неблагонадежности и выслан в Рязань. Признание неблагонадежности

вызвали публичные лекции Милюкова, в которых он настаивал на

необходимости развития российской гражданственности. В Рязани он начал

писать свой главный труд «Очерки по истории русской культуры», в котором

он показал большую роль государства в формировании русского общества и,

имея свои особенности Россия шла европейским путем развития, и привел

свои доводы относительно приспособляемости русского «национального

типа» к заимствованным общественным институтам. В книге было указано на

основные закономерности эволюции разных сторон социальной жизни.

Милюков не считал возможным объяснять исторический процесс развитием

производства или «духовным началом», он рассматривал историю как ряд

взаимосвязанных, но разных историй: политической, военной, культурной и

т.д.

В 1897 г. его пригласили в Софийское высшее училище для чтения

лекций по истории, но уже в 1898 г. по требованию русского правительства

его отстранили от преподавания в Болгарии. Неоднократно выезжал с

археологической экспедицией в Македонию, где был открыт некрополь

галльштадтского периода. За балканские труды признан крупнейшим в

России балканистом.

С 1899 г. занимался политической деятельностью, а в 1901 г. за

оппозиционную деятельность вновь провел несколько месяцев в тюрьме.

Вскоре стал одним из признанных идеологов российского либерализма.

Публиковал статьи в эмигрантском издании «Освобождение», которые

свидетельствовали о его явной оппозиционности; к 1905 г. заслужил

репутацию «отпетого революционера».

В 1903−1905 гг. жил в США, где читал лекции в Чикагском

университете, а также в Бостоне и Гарварде.

На протяжении всей своей жизни Петр Николаевич много выступал с

публичными лекциями, а за его научные труды был признан одним из

крупнейших историков России, а кто-то видел в нем и выдающегося ученого.

Наряду с этим он постоянно сотрудничал с газетами и журналами, часто

редактировал их.

В 1905 г., получив известия о «кровавом воскресенье» 9 января 1905 г.,

вернулся в Россию. В мае − августе 1905 г. был председателем Союза союзов

− объединения профессиональных организаций, находившихся в оппозиции к

правительству. В октябре 1905 г. стал одним из основателей

Конституционно-демократической партии, и принял активное участие в

Алтарь Европы

291

составлении ее программы. В марте 1907 г. избран председателем

Центрального комитета этой партии и признан лидером КДП (кадетов).

Милюков считал, что Россия должна быть «конструктивной и парламентской

монархией». Редактируя партийную газету «Речь», орган кадетов, он стал

автором большинства ее передовых статей. Его активность была на столько

велика, что у его современников складывалось впечатление, что он один, в

основном, определял политику партии. Во время внутрипартийных дискуссий

между членами партии обычно занимал центристские позиции. Постепенно

вся жизнь Павла Николаевича оказалась полностью посвященной

деятельности партии. Член ЦК кадетской партии А.В. Тыркова писала: «В

партии было много незаурядных людей, Милюков поднялся над ними. В нем

было редкое для русского общественного деятеля сосредоточенное

честолюбие».

Несмотря на явное лидерство в либеральных кругах Милюков не был

избран по имущественному цензу в I и II Думы, но фактически был

руководителем фракции кадетов в них. Его доклад в III партийном съезде лег

в основу тактики партийной фракции в I Думе, а после ее роспуска в 1906 г.

он участвовал в написании «Выборгского воззвания», в котором содержался

призыв к гражданскому неповиновению, все «подписанты» были осуждены к

тюремному заключению и потеряли право избираться в Думу. Однако,

поскольку Павел Николаевич не был депутатом и то «воззвание» не

подписывал, поэтому он не подвергся репрессиям и продолжаил

политическую деятельность.

В 1907−1917 гг. избирался в III и IV Государственные думы, в которых

руководил кадетской фракции, которая выступала как «оппозиция Его

Величества», но не «Его Величеству». В Думе он много и критически

выступал, активно способствовал отставке министра иностранных дел

Извольского. Критиковал также и внутриполитический курс правительства, а

в марте 1914 г. вслед за ним вся партия, перешла к открытой конфронтации с

правительством, и призвала Думу к его изоляции. Предложение было

поддержано большинством.

Выступления Милюкова являлись предметом постоянных нападок на

него правых, а порой, и «октябристов». Однако его основные предложения

всегда голосовались в Думе абсолютным большинством или единогласно.

Политическая деятельность П.Н. Милюкова позволяет судить о нем, как о

«великолепном теоретике либерализма и посредственном практическом

политике, не способном понять чаяний различных слоев населения страны».

Впрочем, подобным образом можно характеризовать не только Милюкова, но

и многих других профессиональных революционеров.

Алтарь Европы

292

С началом Первой мировой войны Павел Николаевич оставаясь

пацифистом отстаивал лозунг «войны до победного конца», и, ради этого в

1914−1915 гг. считал возможным соглашение с правительством на

патриотической основе, но с 1915 г. после поражений русской армии, вновь

вернулся к решительной оппозиции правительству, которое оказалось

неспособным обеспечить победу в войне. Отсюда возникла идея создания

«Прогрессивного блока» в Государственной думе. Милюков стал одним из

организаторов и лидеров блока. По их убеждению победа в войне возможна

лишь при замене правительства на министерство «народного доверия». 1

ноября 1916 г. Павел Николаевич выступил в Думе с нашумевшей речью,

которая стала называться «Глупость или измена?» и фактически привела к

шпиономании. Объектом резкой критики стал глава правительства Б.В.

Штюрмер, как известно, ставленник Александры Федоровны, имя которой

также упоминалось в негативном свете. Милюков стал автором, получившего

большое хождение понятие «темные силы», которые ведут Россию к полному

краху. Во главе этих сил был назван Григорий Распутин, недовольство

которым стало в российском обществе всеобщим.

Милюков сознательно использовал клевету с целью подготовки к

государственному перевороту, о чем впоследствии сожалел. Известно, что он

был одним из тех, кто вынашивал планы замены Николая II, а вместе с ним

всех тех, кого он причислял к «темным силам» и чистки государственного

аппарата.

После отречения Николая II, Милюков стал членом Временного

комитета Думы, выступал за сохранение в стране конституционной

монархии, однако большинство лидеров «Прогрессивного блока»

высказывалось против.

В первом составе Временного правительства (март-май 1917 г.) был

министром иностранных дел. Выступал за выполнение Россией своих

обязательств перед союзниками по Антанте и, следовательно, за продолжение

войны до победного конца. Попутно заметим, что в годы войны Павел

Николаевич пережил личную трагедию, − в войне погибли оба его сына. 18

апреля 1917 г. он направил союзникам ноту, в которой он изложил свои

внешнеполитические взгляды. Его нота союзникам вызвала негодование

левых, большевики и их союзники устроили демонстрации в столице.

Воспользовавшись этим, оппоненты Милюкова в правительстве, в

частности, Г.Е. Львов и А.Ф. Керенский добились создания коалиционного

кабинета министров с социалистами, в котором Милюкову был предложен

второстепенный пост министра народного просвещения. Возмущенный Павел

Николаевич отказался от этой должности и вышел из состава правительства.

Алтарь Европы

293

В августе 1917 г. он заявил, что Временное правительство обречено, и спасти

Россию от анархии может только военная диктатура.

Резко негативно отнесся Милюков к приходу к власти большевиков и

стал последовательным сторонником вооруженной борьбы с ними. Уехал на

Дон, где присоединился к «Алексеевской организации», затем переехал в

Киев, там, в мае 1918 г. начал переговоры с германским командованием,

которое рассматривал единственно реальной силой в качестве

потенциального союзника в борьбе с большевиками. Поскольку переговоры

не были поддержаны большинством кадетов, он сложил с себя обязанности

председателя ЦК партии (позднее он признал переговоры ошибочными), а в

ноябре 1918 г. уехал в Западную Европу, чтобы добиться от союзников

поддержки Белого движения. Жил в Англии, с 1920 г. − во Франции.

Вынужден был признать, что «Россия не может быть освобождена от

большевиков вопреки воле народа» и разработал «новую тактику»,

направленную на внутреннее преодоление большевизма, отвергавшую как

продолжение вооруженной борьбы внутри России, так и иностранную

интервенцию. Считал необходимым союз с социалистами на основе

признания республиканского и федеративного порядка в России,

уничтожения помещичьего землевладения, развития местного

самоуправления. Против «новой тактики» выступали многие члены партии, а

Милюков, потеряв внутрипартийную поддержку, вынужден был покинуть ее

ряды. В июне 1921 г. он стал одним из лидеров Парижской демократической

группы Партии народной свободы.

Эмигрантская жизнь Милюкова складывалась не лучшим образом.

Разлад с кадетами дополняли обвинения монархистов в том, что его речь в

Думе «Глупость или измена?» стала «штурмовым сигналом» к революции, за

что в марте 1922 г. в Берлинской опере на него было совершено покушение,

но его давнишний поклонник В.Д. Набоков закрыл его своей грудью и погиб.

Политические неурядицы Милюкова дополнились известиями о смерти

дочери, которая осталась в России. Жизненные невзгоды не сломили Павла

Николаевича. С апреля 1921 г. по июнь 1940 г. он редактировал Парижскую

газету «Последние новости», в которой много места отводилось событиям в

России; продолжал заниматься историческими исследованиями, писал

«Воспоминания».

Во время Отечественной войны был решительным противником

Германии, незадолго до смерти искренне радовался победе советских войск

под Сталинградом. Умер в 1943 г. в возрасте 84 лет, похоронен в Париже.

* * *

Алтарь Европы

294

После того, как Пуришкевич запустил стакан в Милюкова

Рябушинский быстро что-то сказал А.И. Гучкову, и тот вызвал охрану. В зал

быстро вбежали солдаты. «Растащите их, − скомандовал Гучков, − а

господина Пуришкевича сопроводите на выход». Когда солдатам удалось

протиснуться к Пуришкевичу и несколько ослабить негодование дерущихся,

ему предложили покинуть помещение. «Я покину его, − заявил Пуришкевич,

− но только на Ваших плечах». Солдаты не ожидали такого поворота дела и в

растерянности посмотрели на Гучкова: «Давай, − рассерженно скомандовал

тот, − только быстрее».

− Извольте, − подставил свою спину один из солдат.

Другие помогли Владимиру Митрофановичу усесться ему на плечи,

свесив ноги. Он артистично выбросил вперед руку и скомандовал: «Вперед»,

скрестил руки на груди и, не глядя больше на аудиторию, гордо поднял

голову. Его вынесли в холл. Там он достал пятак и щедро подал его солдату:

«Спасибо тебе, голубчик».

− Рад стараться, Ваше высокоблагородие, − от неожиданности радостно

рявкнул тот.

После того, как аудитория попритихла, председательствующий объявил

перерыв на обед.

− Вот Вам и представление, − оживленно резюмировал Бухалов, − ну

что, Иван Логинович, идемте обедать?

− Знаете, я поеду обедать, пожалуй, домой. Здесь все ясно. Больше меня

ничего не интересует. Едемте со мной, Пантелей Агапович.

− Благодарю за приглашение, любезный Иван Логинович, но мне надо

быть до конца. Дворянское собрание и земцы мне наказывали выслушать все

самым тщательным образом и по возвращении рассказать все в деталях. У нас

ведь, знаете-ли свои прожекты имеются, и нарастает свой хаос и разруха.

− Ну как Вам будет угодно, но до отъезда все же прошу найти время и

пожаловать ко мне попрощаться. Когда еще свидимся. Я в ближайшее время

отбуду в Сочи.

И.Л. Горемыкин, спускаясь в гардероб, на лестнице столкнулся с В.М.

Пуришкевичем. Тот пытался обойти своего некстати появившегося

встречного, но Иван Логинович преградил ему путь тростью и без лишних

объяснений, глядя куда-то через него вдаль, твердым голосом заявил:

− Господин Пуришкевич, я давно наблюдаю за Вашей деятельностью и,

чтобы о Вас не говорили, прихожу к заключению, что В.А. Маклаков был

прав, считая Вас «много лучше своей репутации». Я знаю, Вы меня не

любите, Бог с Вами, меня многие не любят, да я и не девка, чтобы меня

любили. Помнится, Вы написали эпиграмму, после того, как меня назначили

Алтарь Европы

295

перед войной главой правительства. Хотели досадить мне, но не вышло. Она

мне понравилась. Как это у Вас там?

Друг, не верь слепой надежде,

Говорю тебе, не верь!

Горе мыкали мы прежде,

Горе мыкаем теперь

Вы сами не заметили, что первыми строчками фактически оправдываете

меня.

Пуришкевич вопросительно посмотрел в глаза Горемыкина.

− Да, да, − слегка иронично заметил тот на немой вопрос Пуришкевича,

− фактически Вы признали, что Горемыкин не сможет осчастливить Россию,

какими бы то ни было поворотами в политике, как не удалось этого сделать

его предшественникам, поскольку дело не в главе правительства, а несколько

в иных сферах. Но я не отправлял в Сибирь толпами осужденных, как

всеобщий любимец и либерал П.А. Столыпин, и хаоса такого, как сейчас, не

было, но на моих плечах лежала тяжесть первых лет войны, и мы ее в то

время не проигрывали, а, имея сильнейшего противника в Европе, часто

обставляли и конфузили его, а вот как сложится на фронте этот год, сие пока

неизвестно. Да и чем закончится вся эта возня под одеялом тоже. Выходит вы

опять правы в своих сегодняшних обвинениях.

Вот Вам, Владимир Митрофанович результаты моих наблюдений,

подумайте над ними. С начала войны и до ноября 1916 г. армия была

обеспечена запасом продовольствия на два месяца, но по мере роста

противоречий у наших предпринимателей с Думой эти запасы стали

сокращаться до запасов на несколько дней. Хлеба, порой, остается на один

раз поесть солдату. А как возник конфликт с Думой, так сразу же заговорили

о голоде, и правительство не в силах изменить положение. Складывается

впечатление, что кому-то очень хорошо, когда народу и солдатам плохо.

Сегодня, когда я ехал сюда, мне встретились повозки с коровьими

тушами, я остановился и спросил у мужиков, что это означает? Знаете, что

они мне ответили? Оказывается, они не могут сдать привезенную ими из

деревни прекрасную говядину. Никто не принимает.

Спрашивается, почему в наше тяжелое время все пункты, как по

команде, оказались закрытыми?

Вот они и докатались из одного приемного пункта в другой, пока их

мясо не протухло. Это к вопросу о происхождении хаоса, надвигающемся

голоде, о котором сейчас говорят все, и парадоксах нашей жизни. Сибирь

завалена продовольствием, а перевозок к нам осуществить не может.

Алтарь Европы

296

И еще, вот вы предрекали сегодня будущее, и я в главном с Вами

согласен. А хотите я предскажу будущее Вашего «Союза русского народа

имени Михаила Архангела»? Пик его популярности прошел, монархическое

движение лихорадит от постоянных противоречий ваших руководителей, и

скоро он распадется окончательно, так как на сцену выступают новые

политические силы. У их вождей уже иная психология, а черносотенное

движение так и не предложило российской общественности ничего путного в

противовес либеральным, революционным и радикально-левым идеям. У вас

нет позитивной программы. Крестьянство требует перемен и ему дали лозунг:

«Земля− крестьянам», а что у вас? Ничего. Буржуазия? Вы сегодня слышали,

о чем она толкует, ругались с ними. А что толку? Вопрос поставили, но

ответа на него не дали. Только что запустили в Милюкова стаканом, ну и что?

Я бы в него и графином запустил. Так что бросайте Вы это грязное дело, пока

не вляпались во что-то серьезное. Вас считают неплохим литератором, вот и

займитесь литературным творчеством, публицистикой, ну наконец,

журналистикой.

Горемыкин как неожиданно для Владимира Митрофановича начал этот

разговор, так, как бы на полуслове, и прервал его. «Честь имею», − сказал он

на прощанье и стал не спеша спускаться дальше по лестнице в гардероб.

Хотя, думал он про себя, такие, как Пуришкевич в политике тоже нужны: он

умный и честный человек. Такие хороши в оппозиции, но во власть пускать,

конечно, их нельзя. Пуришкевич какое-то время в задумчивости и в

растерянности смотрел ему вслед, затем очнулся и продолжил свой путь.

* * *

Пуришкевич Владимир Митрофанович родился в 1870 г. в Кишиневе, в

семье бессарабских землевладельцев. Внук священника, протоирея,

молдованина, выслужившего для сына потомственное дворянство, по матери

потомок декабриста, католика, А.О. Карниловича. Закончил кишиневскую

гимназию с золотой медалью, затем историко-филологический факультет

Новороссийского университета и защитил диплом с золотой медалью. Писал

стихи, которые многим нравились, политические эпиграммы. После

окончания университета стал признанным публицистом и блестящим

оратором.

Начал карьеру с гласного Аккерманского уездного, затем Бессарабского

земств. Во время неурожая 1897−1898 гг. он проявил организаторские

способности в борьбе с голодом, открыл двадцать бесплатных столовых, чем

Алтарь Европы

297

спас от явной смерти местных крестьян, после чего был избран

председателем Аккерманской уездной земской управы.

В Петербурге он появился в начале ХХ в. в качестве чиновника МВД,

прикомандированного к Главному управлению по печати, а в 1904 г. его взял

к себе чиновником для особых поручений В.К. Плеве.

В эти годы стали возникать монархические черносотенные организации.

В.М. Пуришкевич вступил в одну из первых и крупнейшую из них: «Союз

русского народа», и вскоре стал одним из ее лидеров. Однако, между ним и

председателем А.И. Дубровиным возникли непреодолимые противоречия.

Владимир Митрофанович всегда и во всем стремился быть лидером и часто

не желал мириться с авторитетом других. В конце концов его взрывной

характер привел к расколу Союза, большинство осталось с председателем

А.И. Дубровиным, а из числа своих сторонников В.М. Пуришкевич создал

«Русский народный союз имени Михаила Архангела», который в скором

времени приобрел огромную популярность. Союз создавался не как партия,

он не преследовал никаких партийных целей и намерений. По замыслу его

организаторов, Союз «есть сам Великий русский народ, приходящий в себя и

постепенно собирающийся с духом, чтобы отстоять свое достояние от всех

возможных бед. Это есть сам народ, освобождающийся от натиска всяких

партий, от всего партийного и пакостного, а не народного».

К расколу «Русский народный союз» привели противоречия между

Пуришкевичем и Дубровиным по вопросам о методах борьбы и о статусе

Госдумы. А.И. Дубровин видел в ней только лишь совещательный орган, в то

время как В.М. Пуришкевич настаивал на предоставлении Думе

законодательных прав и представительного собрания. Современники не

переставали удивляться тому, как в голове Владимира Митрофановича

уживались идеи самодержавия и законодательной Думы. Но вот таков он был

В.М. Пуришкевич, может потому, что он стремился маневрировать между

самодержавием и Думой, лишь бы не пережить еще раз ужаса революции.

Во главу угла своей деятельности Союз русского народа под

руководством В.М. Пуришкевича ставил развитие национального русского

самосознания и объединение всех русских людей для общей работы на благо

России, которое виделось в триединстве «Православие. Самодержавие.

Народность». Поэтому В.М. Пуришкевич считал необходимым превратить

Думу в соборный орган и добиваться единения царя с народом, применять

стратегию противодействия революционной угрозе. Причем

первенствующую роль в государстве он оставлял за русским народом

(великороссы, белороссы, малороссы), а залогом успеха считал просвещение

народа в политической, религиозной и патриотической сферах.

Алтарь Европы

298

Название «Черносотенные» организации происходит от древнерусского

«черная сотня» − тяглое посадское население. Черносотенцы возводят свое

происхождение к низовому нижегородскому ополчению Смутного времени,

предводимого Кузьмой Мининым, которые «стояли за дом пресвятой

Богородицы и православную христианскую веру и ополчались против

разорителей земли русской ради спасения веры отцовской и отечества от

погибели».

Черносотенное движение выступило в начале ХХ в. под лозунгами

защиты Российской империи и его традиционных ценностей. В годы первой

русской революции − это монархические организации: «Русская

монархическая партия» Грингмута, «Черные Сотни», «Союз русского

народа» Дубровина, «Союз Михаила Архангела» и другие, имевшие свои

отделения во многих городах России. Термин «черная сотня» вошел в

широкое употребление как унизительное журналистское клише,

используемое для обозначения ультраправых деятелей.

Черносотенное движение начала ХХ в. было единственным

общественно-политическим движением России, во главе которого часто

стояли священнослужители, впоследствии канонизированные как

православные святые.

В различные организации входили: Святитель Тихон (патриарх

Московский и всея Руси); Священомученик Владимир (Митрополит

Киевский); Святой мученик Иоанн (Восторгов); 32 епископа и множество

других священников, мирян, среди которых предполагаются химик Д.Т.

Менделеев − ученый-энциклопедист, педагог, художник В.М. Васнецов,

историк Д.И. Йловайский, садовод и селекционер И.В. Мичурин, контр-

адмирал командир крейсера «Варяг» В.Ф. Руднев, философ В.В. Розанов.

Святой Иоанн Кронштадский, уже при жизни почитавшийся

православным народом, как всероссийский Пастырь, как «святой батюшка», в

годы первой революции активно поддержал простых русских людей,

стихийно выступивших на защиту православной государственности. Он

благословил создание «Союза русского народа» и вступил в его ряды,

призывая народ вести войну. «Царь у нас праведной и благочестивой жизни,

− проповедовал он,− Богом послан ему тяжелый крест страданий, как Своему

избраннику и любимому чаду…Он держит высоко и славно знамя веры

Христовой и всем сердцем предан Царю − царей, глубоко почитая друзей Его

− святых Его. Он подает всем православным пример искреннего

благочестия…».

В разное время к лику святых были причислены черносотенцы: епископ

Тобольский Гермоген, епископ Орловский Макарий, архиепископ Андроник

(Никольский).

Алтарь Европы

299

С Владимиром Митрофановичем Пуришкевичем произошла

удивительная метаморфоза. Он был порядочным и достаточно вдумчивым

человеком, можно сказать незаурядным, тем не менее его имя стало

нарицательным благодаря шокирующему и экстравагантному поведению. Он

стал самой известной фигурой в России. Его имя можно встретить в

произведениях Теффи, Черного, Маршака и других. Самуил Яковлевич

писал: «Моя любовь в политике − Пуришкевич. Ибо над его речами,

воззваниями, возгласами и воплями я сразу смеюсь и плачу». Газеты

переполняли статьи и фельетоны о нем. Популярной среди мальчишек была

игра в «пуришкевича», а в обществе сравнение с ним могло привести к дуэли.

Среди питерских извозчиков его имя использовалось как бранное.

В то же время ему всегда хватало голосов, чтобы быть избранным во II,

III и IV Государственную думу, А государь-император одарил его личным

портретом с подписью во время празднования столетия присоединения

Бессарабии к России и принимал его у себя в кабинете. Но в конце 1916 −

начале 1917 гг. под влиянием недоброжелателей В.М. Пуришкевича, царь

охладел к нему, поэтому авторитет «Русского народного союза» стал резко

падать и он не сыграл существенной роли в событиях 1917 г., впрочем, как и

другие черносотенные организации. После октябрьского переворота их

лидеры были перебиты большевиками. Авторитет же самого Владимира

Митрофановича до Октября оставался на достаточно высоком уровне.

В Думе он выступал не только по политическим, но и по многим другим

практическим вопросам, всегда имел свое видение проблемы и делал вполне

разумные предложения. Так он часто выступал по вопросам образования, в III

Думе участвовал в дискуссии и отстаивал проект постройки Амурской

железнодорожной магистрали.

Считался патриотически настроенным политическим и общественным

деятелем. Свой взгляд на противников патриотической идеи он высказал в

1917 г. на митинге в Михайловском манеже, посвященном 300-летию дома

Романовых, поделив их на две категории: страшных и нестрашных.

Пуришкевич считал нестрашными «жидов и инородцев, не проникшихся

идеями русской государственности», поскольку «рожа жида сама укажет нам

спасительный исход», инородцы и революционеры действуют открыто, а с

открытым врагом знаешь, как бороться. Иное дело скрытый враг. «Это те,

которые, пользуясь своим положением, стараются изобразить нас какой-то

дикой бандой хулиганов».

Черносотенное движение традиционно связывают с погромами, которые

в России были ощутимы в годы революции 1905 г. и последующий период.

Такие погромы наносили большой вред авторитету движения. К тому же, за

период с февраля 1905 г. в результате погромов было убито и ранено много

Алтарь Европы

300

руководителей местных отделов Союзов, его активных участников. Большое

количество погромов произведено на митингах, крестных ходах и шествиях,

организованных Союзом. В ответ на такие погромы в качестве самообороны

при заводских отделах Союза, для поддержания порядка на массовых

мероприятиях, стали создаваться дружины, поэтому Дружинам

предписывалось чисто охранительная функция, и никакого отношения к

пьяным толпам лавочников, как об этом писали газеты, они не имели.

Подобного рода деятельность не была предусмотрена уставом Союза, после

стабилизации в стране они сразу же были расформированы.

В то время монархические организации в России объединяли огромную

массу не только простых горожан, но и уважаемых в обществе людей. А вот

газетчики презрительно старались оскорбить национальные и религиозные

чувства русского человека. Союз Пуришкевича выступал за сохранение

исторических устоев России − Православия и Самодержавия. Он

поддерживал реформы П.А. Столыпина, Государственную думу, но настаивал

на лишении избирательных прав иудеев и ограничении представительства

Кавказа и Польши.

Большинство в Союзе представляли крестьяне, которые в некоторых

территориях записывались в него целыми селами; значительную часть

составляли рабочие-отходники; ощутимо было присутствие горожан-мещан,

купцов; входили в него так же представители интеллигенции, тяготевшие к

монархической идее. Возглавляли Союз и его организации в основном

дворяне.

В марте 1917 г. В.М. Пуришкевич поддержал создание Временного

правительства, но вскоре разочаровался в его возможностях и выступил

против его политики. Он начал вести тайную пропаганду за создание

подпольных организаций монархического толка после того, как Временное

правительство запретило почти все монархические организации, а

большинство их руководителей оказалось за решеткой. 28 августа 1917 г.

Пуришкевич выступил на митинге солдат Петроградского гарнизона, но

солдаты не поддержали и потребовали его ареста.

Так он оказался в «Крестах». После октябрьского переворота он

приступил к подготовке заговора с целью свержения Советской власти и

вновь был арестован, но через полгода после вмешательства Ф.Э.

Дзержинского и Н.Н. Крестинского под честное слово не участвовать более в

политике его амнистировали.

Честного слова Владимир Митрофанович, конечно, не сдержал − не тот

темперамент, а отправился вначале в Киев, а потом на Дон, где примкнул к

белому движению. В возрасте пятидесяти лет он умер в Новороссийске от

сыпного тифа.

191

… И сделалась тьма …

Февраль 1917 г.

Россия, Петроград

Промозглый февраль 1917 г. обдал Петроград жаром революции и

отречением Николая II от престола. Казалось бы, ничто не предвещало такого

развития событий, однако люди, посвященные в тайны политики, не были

удивлены, но и они, когда столкнулись с суровой действительностью,

почувствовали себя заложниками своей стратегии.

Верховный главнокомандующий русской армией император Николай II

был озабочен проблемами фронта. Он объявил, что намерен отправиться в

Могилев в Ставку Верховного командования, а нарастающие беспорядки его

только раздражали. Главное для России, считал он, решается на фронте.

Когда стало известно, что царь намерен лично возглавить разработку

плана кампании 1917 г., председатель Государственной Думы Михаил

Владимирович Родзянко в негодовании уселся лично писать ему письмо:

«Неужели, Государь, – писал он, – неясно, что Вы добровольно отдаете Вашу

неприкосновенную Особу на суд народа, а это и есть гибель России». После

этого он помчался в Мариинский дворец.

– Ваше превосходительство, – окликнул его дворецкий, – Вы забыли

трость.

– К черту трость. Судьба России важнее.

* * *

Родзянко Михаил Владимирович 1859 года рождения. Потомственный

дворянин Екатеринославской губернии. Сын генерал-лейтенанта в запасе

Владимира Михайловича Родзянко. В анкетах в графе «народность (по

родному языку)» писал «малоросс». Крупный землевладелец, общественный

и государственный деятель.

Окончил Пажеский корпус, после чего в 1877 г. вступил корнетом в

лейб-гвардии Кавалергардский его Величества полк. В 1882 г. вышел в запас

в чине поручика и жил в Екатеринославской губернии, где в 1883 г. был

избран почетным мировым судьей, в 1886 – 1891 гг. – предводительствовал

… И сделалась тьма …

301

дворянством Новомосковского уезда. В 1884 г. женился на княгине Анне

Николаевне Голицыной, дочери сенатора и обер-гофмейстера Двора. В 1891

г. он вышел в отставку и несколько лет провел в имении в Новоторжковском

уезде Новгородской губернии, где был избран земским гласным. В 1892 г.

пожалован в звание камер-юнкера, в 1899 г. − камергера. В 1901 г. стал

председателем Екатеринославской земской управы. С 1906 г. действительный

статский советник и член в Государственного совета.

В «большой политике» он оказался, когда стал одним из организаторов

«Союза 17 октября» и членом его ЦК, в Думе возглавил фракцию

«октябристов», а 22 марта 1911 г. сменил А.И. Гучкова на посту председателя

III Думы и стал заметной фигурой на политическом «Олимпе». После раскола

партии «октябристов» на рубеже 1913–1914 гг. входил во фракцию «земцев-

октябристов». Переизбран в IV Думу. М.В. Родзянко, умело лавируя между

фракциями и группировками, стал ее председателем и в дальнейшем

ежегодно переизбирался на эту должность.

Значительную роль сыграл в годы I мировой войны, выступал за ее

«продолжение до победного конца, во имя чести и достоинства дорогого

Отечества». В первые месяцы войны поддерживал власть, но после ряда

серьезных поражений на фронте перешел в оппозицию. С июля 1915 г. стал

одним из лидеров Прогрессивного блока, поддерживал реформы П.А.

Столыпина, стремился оказать поддержку реформам правительства,

направленным на предотвращение революционного развития событий, к

созданию правительства «народного доверия» и учреждению

конституционной монархии, действующей в союзе с Государственной думой.

Он принадлежал, наряду с А.И. Гучковым и Г.Е. Львовым, к числу наиболее

вероятных кандидатов блока на пост премьер-министра планировавшегося

«министерства доверия». 27 февраля 1917 г. избран председателем

Временного комитета Государственной думы, от имени которого вел

переговоры со Ставкой, командующим Северным фронтом генералом Н.В.

Рузским, начальником Ставки генералом М.В. Алексеевым и Николаем II,

завершившиеся его отречением от престола и созданием Временного

правительства. В его состав, однако, не вошел, но оставался во главе быстро

утрачивавшего влияние Временного комитета и председателем Думы вплоть

до ее роспуска 6 октября 1917 г.

В дни революции Михаил Владимирович, как заявляли некоторые

современники, чувствовал себя ее вождем, он много и без устали работал,

однако плоды его труда приносили мало пользы. Главной задачей считал

приведение мирно Николая II к отречению. 26 февраля он телеграфировал

царю: «Положение серьезное. Правительство парализовано. Необходимо

немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить

… И сделалась тьма …

303

новое правительство». На следующий день, не ожидая ответа царя, он

обратился с воззванием к населению, в котором сообщалось, что Временный

комитет Госдумы, который он возглавлял, «нашел себя вынужденным взять в

свои руки восстановление государственности и общественного порядка».

После этого он решил напомнить о себе Николаю II, но через посредничество

Н.В. Рузского, которому сообщал, что «считает единственным выходом из

создавшегося положения» поручить составить новое правительство, которое

выведет страну на «светлый путь», человеку, которому доверяет вся страна.

Далее он просил Н.В. Рузского поддержать его предложение перед царем. 28

февраля Михаил Владимирович перед Таврическим дворцом уже

приветствовал полки Петроградсого гарнизона, перешедшие на сторону

Госдумы. В.В. Шульгин вспоминал, что М.В. Родзянко «очень приспособлен

для таких выходов, громко орет в защиту Родины». Однако расклад сил в эти

дни сложился по иному сценарию, а не как расчитывал М.В. Родзянко.

В состав Временного правительства он даже не вошел, а остался во главе

быстро терявшего свое влияние Временного комитета Думы.

После Октябрьской революции уехал на Дон, участвовал в создании

белого движения, хотел объединить членов Госдумы всех созывов, но это его

предприятие успеха не имело, разочарованный он отправился в эмиграцию в

Югославию, где в возрасте 65 лет в 1924 г скончался.

* * *

В Мариинском дворце шло заседание правительства. Вернее сказать,

после известия о планах Николая II, произошел форменный бедлам. Все

вскочили с мест, размахивали руками и кричали, не слушая друг друга. В это

время в залу заседания ворвался ошалевший М.В. Родзянко и, вцепившись в

главу правительства князя Н.Д. Голицына, буквально зарычал:

«Правительство должно заставить царя отказаться от своего решения».

Голицын смотрел на все это как завороженный и только повторял:

«Господа, чего же вы хотите от меня? Что же я могу поделать? Господа, при

чем здесь я?» Он перевел вопрошающий полный надежды взгляд на

Родзянко, но сказать уже ничего не мог. Члены правительства окружили

Голицына и Родзянко. Они от всей безвыходности они тоже теперь смотрели

на главу Думы в надежде, что теперь только он, как Председатель Думы

способен спасти положение.

– Михаил Владимирович, – отчаянно кричал Сазонов, – это же черт знает

что такое! В какую бездну толкается Россия?

– Надо протестовать, умолять, настаивать, просить, использовать все

доступные нам способы, чтобы удержать его Величество от бесповоротного

… И сделалась тьма …

304

шага, – со слезами на глазах бормотал А.В. Кривошеин, вцепившись в рукав

Родзянко.

– Михаил Владимирович, – схватив за другой рукав Родзянко, панически

вглядываясь в его глаза, чуть не плакал Поливанов А.А., – народ давно

считает Государя царем несчастливым, незадачливым.

Забота о благе Отечества, конечно, самая патриотическая русская идея,

однако члены Правительства впали в панику, так как понимали, что будущее

трона – это и их будущее, но теперь оно теряет под собой опору, растворяется

в тумане неопределенности. В толпе кто-то призывал:

– Господа, господа, смиритесь! Все в Божьей власти, положитесь на

Господа, и он не оставит нас.

Когда Родзянко пришел в себя, он осмотрелся, заглянул в глаза

окружившим его людям и с ужасом подумал: «Боже! И эти безумцы

руководят Россией?!» Вырвался из их рук и с криком: «В России нет

правительства!», бросился бежать из дворца.

Престарелый генерал, ожидавший в приемной, когда все это кончится,

глядя вслед Родзянко, что-то пробормотал себе под нос.

– Что Вы сказали, граф? – спросил его сосед.

– Я сказал, если государь собирается на фронт, значит быть беде.

После блестящих широкомасштабных операций на фронте, результатом

которых были ставший всем известный «Брусиловский прорыв» и победа

генерала Н.В. Рузского над австро-венгерскими войсками, ставка Верховного

главнокомандующего с ее начальником Михаилом Васильевичем

Алексеевым готовила новую не менее широкомасштабную операцию, и были

все основания к уверенности, что с учетом прежних ошибок армия способна

нанести сокрушительный удар по германским войскам. А здесь не кстати –

анархия, провокационные призывы к окончанию войны, пораженчество,

которые отвлекают от подготовки будущих побед. Самое печальное, что эта

пропаганда проникла в армию и как ржавчина разъедала ее.

* * *

К концу февраля становилось очевидным, что ситуация выходит из под

контроля. Складывалось так же впечатление, что создавшейся ситуацией

пользуются политические силы, которые были далеки от стремления

разрешить кризис спокойно, без эксцессов. Наведение порядка не входило в

их планы, хотелось революции и республики, а народная стихия оказалась

очень кстати.

– Что происходит? – задавался вопросом Николай II. − Эти политиканы

мечут бисер и ничего не могут поделать. Ведь давал им и время, и

… И сделалась тьма …

305

возможности, чтобы покончить с беспорядками, а они? Дума так и не смогла

принять никакого решения, то ей подавай «ответственное правительство»,

теперь решили настаивать на «правительстве доверия», хотят спихнуть с себя

ответственность. Этак скоро договорятся до того, что я во всем виноват.

Вместо решения хозяйственных вопросов только и ждут передела власти. Что

бы там ни было, – думал Николай II, – мое место сейчас в Ставке. Там сейчас

решается будущее России. И это главное».

Николай II не знал, что по признанию лидера кадетов П.Н. Милюкова,

твердое решение воспользоваться войною для производства переворота было

принято вскоре после ее начала. В феврале «ждать больше мы не могли, –

признавался П.Н. Милюков, – ибо знали, что в конце апреля или начале мая

наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего сразу в

корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране

взрыв патриотизма и ликования».

* * *

Чем ближе ощущалось морозное дыхание зимы 1914 г., тем тише

становились баталии общеевропейской бойни. Обитателям промерзших

окопов предстояло испытание холодом независимо от того, к какой коалиции

относились эти солдаты. Лето и осень дорого обошлись и России, и

Германии. Планы талантливых германских полководцев, планировавших

«молниеносную» войну, натолкнулись на ответную стратегию русских,

которые сломили их натиск, как это не прискорбно за счет гибели лучшей

части своей армии. Что делать? Война, есть война. Те же немцы понесли от

русского оружия неисчислимые потери. В таких случаях говорят: «A la guerre

comm a laguerre», любая война сама по себе – это безумие. Раньше, чем

начинать ее, надо было думать, но причины ее были таковы, что избежать

«кровавой бани» было невозможно. Потому и назвали ее Великой войной.

Последующие годы показали, что 1914 г. был лишь пробой сил, из которой

стали видны возможности и способности каждого из ее участников и

поставили под сомнение оскорбительные заявления о бездарности наших

командиров.

22 февраля Николай II убыл в Могилев, где находилась его ставка.

Когда поезд с императором тронулся, Николай II перекрестился и устало

глядя на иконы, проговорил про себя: «Ну, с Богом!» Мог ли думать русский

царь, что ему больше не суждено увидеть столицу его империи и вообще,

какая судьба ему уготована? Вот только в последнее время, когда он

оставался один, тяжелая грусть-предчувствие чего-то нового и неизбежного

все больше завладевала им.

… И сделалась тьма …

306

Вошел дежурный офицер.

– Какие будут указания, Ваше величество?

– Какие новости есть о положении в Петрограде?

– Так точно.

– Доложите.

Офицер открыл папку текущих дел, достал нужный лист бумаги:

Сообщает Начальник Петроградского гарнизона, – начал он. – «Благодаря

мерам, принятым Охранным отделением в столице, несмотря на

продовольственные затруднения, беспорядков не ожидается». Вместе с тем

по доносу одного из агентов, членов Петроградского комитета большевиков,

на Выборгской стороне состоялось совещание по подготовке на завтра

антиправительственных митингов». А.Д. Протопопов докладывает: «Его

Величество может ехать к доблестным русским войскам спокойно. Мы

полностью контролируем положение. Нет повода для серьезного

беспокойства».

– Ну, вот видите, – воскликнул Николай II, – Они спокойны, ситуация в

столице «под контролем». А всякая сволочь типа Родзянко пытается испугать

меня своими назойливыми докладами. Но я их не боюсь. И вообще, пора их

гнать к черту и не слушать. Вот Протопопов докладывал, что им разработан

план ликвидации беспорядков: всех их главарей он знает и может произвести

аресты хоть сейчас, но он выжидает, когда те явно высунутся, тогда головы

их буйные полиция и жандармерия снесут одним махом. И поделом им.

Ладно, достаточно. – Обратился он к дежурному, – Час прошу ко мне ни кого

не пускать.

– Подайте чаю и справку об основных кампаниях войны, начиная с

августа 1914 г.

Дежурный вышел. Когда он вернулся, то на подносе у него стоял

хрустальный стакан в тяжелом белого и желтого золота подстаканнике и

вензелем «Н II» с ароматным свежим и горячим чаем, в котором плавала

лимонная долька. Под мышкой он держал тонкую кожаную папку.

– Что еще прикажете, Ваше величество? – ставя стакан на стол в

блюдечко с тем же вензелем и подавая папку.

Когда дежурный ушел, Николай II, отхлебнувший с удовольствием

душистого чаю, закурил папиросу и углубился в чтение справки, которую

подготовил ему Сухомлинов со своими помощниками.

− На русско-германском фронте в 1914 г., – читал он, – произошло

крупное сражение: Восточно-Прусская операция, в которой русская армия

заявила свою способность победить, но по разным причинам эта способность

не была реализована до конца. В сентябре 1914 г. произошла битва на Марне,

в которой французам удалось переломить ход боевых действий и отбросить

… И сделалась тьма …

307

вторгшиеся на ее территорию немецкие войска назад на фронте от Вердена до

Амьена на 50-100 километров, чему способствовала русская помощь

французам в живой силе и вынужденная переброска нескольких германских

корпусов из Франции в Восточную Пруссию против русских армий.

На сербском фронте дела шли для австрийцев неуспешно. Несмотря на

большое численное превосходство, им удалось занять Белград только 2

декабря, но 15 декабря сербы отбили Белград и выбили австрийцев со своей

территории.

29 и 30 октября 1914 г. турецкий флот под командованием германского

адмирала Сушона обстрелял Севастополь, Одессу, Феодосию и

Новороссийск. 2 ноября 1914 г. Россия объявила Турции войну, а 5 и 6 ноября

за ней последовали Англия и Франция. Возник Кавказский фронт между

Россией и Турцией, а уже в декабре 1914 – январе 1915 гг. в ходе

Сарыкамышской операции русская Кавказская армия остановила наступление

турецких войск на Карс, затем разгромила их и перешла в контрнаступление.

В 1915 г. Германия решила нанести основной удар на восточном фронте,

пытаясь вывести Россию из войны. В ходе компании 1915 г. Германии и ее

союзникам удалось продвинуться далеко вглубь российской территории. В

ходе сражения в Мазурии германские войска выбили 10-ю русскую армию из

Восточной Пруссии и окружили 20-й корпус этой армии. Но последующее

наступление немцев потерпело серьезную неудачу. Германские войска были

разбиты и отброшены назад в Восточную Пруссию.

Зимой сражение между русскими и австрийцами за перевалы в Карпатах

завершилось осадой и падением Перемышля — капитулировала важная

австрийская крепость.

В мае германо-австрийским войскам, сосредоточив превосходящие силы

в районе Горлице, удалось прорвать русский фронт. После этого началось

общее стратегическое отступление русской армии из Галиции и Польши.

– Что ж, – подумал Николай II, откладывая рукопись и закуривая новую

папиросу, – положение сложное, но не безнадежное. Никто и не надеялся на

легкую победу. Наш враг достаточно силен, но и мы воевать умеем, и 1914 г.

показал это. К тому же Сухомлинов упустил одно важное обстоятельство:

когда нам не везет, то наши войска, как правило, отступают организованно, а

немцы бегут, бросая технику и оружие.

Николай II отхлебнул еще чаю и продолжил чтение: «С целью вывода

Турции из войны англо-французские войска попытались провести операцию

по захвату черноморских проливов и Стамбула. Высадив десант на

Галлипольском полуострове 19 февраля 1915 г., они в течение всего года

безуспешно пытались сломить сопротивление турецких войск. В результате,

… И сделалась тьма …

308

понеся большие потери, союзники в конце 1915 г. были вынуждены

эвакуировать свои войска в Грецию.

В конце 1915 г. Германии и Австро-Венгрии, при поддержке вступившей

в войну Болгарии, удалось разбить Сербию и захватить всю ее территорию.

Чтобы противодействовать германо-австрийским войскам на Балканах,

Великобритания и Франция высадили десант в районе Салоник, создав

Салоникский фронт, а итальянские войска высадились в Албании».

– Да, – подумал Николай II, – 1915 год выпал неудачливым для нас. Ну, с

союзниками все ясно, – промелькнуло в его голове, – без нашей поддержки

они мало что могут. Поэтому и попрошайничают постоянно.

– На Кавказском фронте, – читал он, – в июле нашивойска отразили

наступление турецких войск в районе озера Ван, после чего боевые действия

распространились на территорию Персии, русские войска разгромили

протурецкие вооруженные отряды и взяли под контроль территорию

Северной Персии, предотвратив выступление Персии против России и

обеспечив левый фланг Кавказской армии.

– Вот вам и реальные победы. Только почему-то всякие кликуши

обращают внимание на европейский театр, как будто война на других

территориях не требует от нас усилий и ресурсов.

Далее отмечалось, что 23−26 ноября 1915 г. в штабе французской армии

в Шантильи состоялась вторая межсоюзническая конференция. Она признала

необходимым начать подготовку к согласованному наступлению всех

союзных армий на трех главных театрах: французском, русском и

итальянском. В 1915 г. германское командование так и не добилось

решительного успеха на Восточном фронте, после чего было принято

решение в 1916 г. нанести основной широкомасштабный удар на Западе.

– Вот же, – с удовольствием еще раз прочитал Николай II, – «так и не

добились» в тяжелом для нас 1915 г. Это реальный результат, Ане подрывная

демагогия наших противников.

Французы и те проявили себя в феврале 1916 г., когда германские войска

начали наступательную операцию в районе крепости Верден и «после

упорных боев с огромными потерями с обеих сторон немцам удалось

продвинуться на 6-8 километров вперед и взять некоторые из фортов, но их

наступление было остановлено». Вот тебе и «чудеса» немецкого оружия!

Скоро они сполна получат, а то, ишь, разохотились. Повеселев, Николай II

отхлебнул еще остывающего чаю и в задумчивости посмотрел стакан на

просвет прочитал следующий фрагмент: «В июне 1916 г. началась крупная

наступательная операция трех русских фронтов, получившая название

«Брусиловский прорыв», по имени командующим Юго−Западным фронтом

А.А. Брусиловым. В результате наступательной операции фронт был прорван

… И сделалась тьма …

309

на протяжении 340 км. и нанесено серьезное поражение австро-венгерским

войскам в Галиции и Буковине». Николай II оторвался от чтения, вспоминая

триумф прошлого лета: «Задали тогда, наши орлы, перчу австриякам. А все

говорят, что наши генералы воевать не умеют. Умеют! Еще как умеют! – С

восторгом воскликнул он. – Молодцы! Один Каледин Алексей Максимович

чего стоит, молодец атаман! Лихо он тогда под Луцком прорвал оборону

немцев. Да с такими генералами мы не одну войну выиграем.

Да, – вспоминал Николай II, – после тяжелого 1915 г. «Брусиловский

прорыв» был явным подарком. На какое-то время он вновь поднял волну

патриотизма. Ставка постаралась и спланировала хорошую операцию сразу

трех фронтов. Тогда-то Бусилов и отличился. Как он тогда на сомнения

Рузского и твердо заявил: «У нас есть все шансы на успех, в котором лично я

убежден». А эти наши шептуны постоянно сеют какие-то сомнения, а

Брусилов с его «бездарностями» смог отличиться? Такие имена, как А.

Деникин, А. Каледин, Л. Корнилов стоят много. Явно можно сказать – цвет

русской армии. Так, ну а что у нас за 1917 г.?».

Николай II, довольный воспоминаниями, вернулся к справке. «Успехи

русской армии – читал он дальше, – побудили Румынию выступить на

стороне Антанты и 28 августа объявить Австро-Венгрии войну, однако к

концу года румынская армия была разбита, а большая часть территории

страны – оккупирована.

На Кавказском фронте в ходе ряда операций в начале года русские

войска овладели городами Эрзерум и Трапезунд.

Военная кампания 1916 г. ознаменовалась важным событием. 31 мая–1

июня произошло крупнейшее за всю войну Ютландское морское сражение,

которое продемонстрировал явный перевес Антанты».

Николай II взял карандаш и приписал: «В начале 1917 г. русская армия

потерпела самое серьезное поражение за всю Великую войну, но это

произошло не на полях сражений, а в солдатских окопах. Внутрь армии

проникли и получили большое распространение подрывные элементы

огромной взрывной силы, они к началу 1917 г. морально разложили солдат и

нанесли удар по их патриотическому настроению».

– Но мы еще посмотрим, – твердо решил Николай II, – теперь с

Михаилом Васильевичем мы и армию приведем в порядок, и на 1917 г.

спланируем такую операцию, что добьемся победы нашего оружия, какой

еще никому не удавалось. Да будет Святая Воля Всевышнего и да укрепит

нас незыблемая вера в премудрость небеснаго Промысла, Родителя нашего.

Николай II вспомнил разговор с отцом в Ливадии незадолго до его

смерти.

… И сделалась тьма …

310

− Тебе предстоит, − слабеющим голосом сказал тогда Александр III, −

взять с плеч моих тяжелый груз государственной власти и нести его до

могилы так же, как его нес я и несли наши предки. Тебе царство, Богом

врученное. Твой дед с высоты престола провел много важных реформ,

направленных на благо русского народа. В награду за все это он получил от

русских революционеров бомбу и смерть… В тот трагический день встал

передо мною вопрос: какой дорогой идти? По той ли, на которую меня

толкало так называемое «передовое общество», зараженное либеральными

идеями Запада, или по той, которую подсказывали мне мое собственное

убеждение, мой высший священный долг Государя и моя совесть. Я избрал

свой путь, который либералы окрестили реакционным. Но меня интересовало

только благо моего народа и величие России. Рухнет самодержавие, не дай

Бог, тогда откроется бесконечная эра смут и кровавых междуусобиц. Я

завещаю тебе любить все, что служит ко благу, чести и достоинству России.

Охраняй самодержавие, памятуя притом, что ты несешь ответственность за

судьбу твоих подданных перед престолом Всевышнего. Будь тверд и

мужественен, не проявляя никогда слабости. Выслушивай всех, в этом нет

ничего позорного, но слушайся только Самого Себя и Своей совести. В

политике внешней – держись независимой позиции. Помни − у России нет

друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн, покровительствуй Церкви.

Она не раз спасала Россию в годины бед. Укрепляй семью, потому что она

основа госдарства.

Николай II отложил записку и вызвал дежурного.

– Николай Николаевич, – обратился он к вошедшему, – пошлите от меня

письмо Александре Федоровне.

– Слушаю, – приготовился писать дежурный.

– «Дорогая, – диктовал Николай II, – я еще только час в пути в Ставку, а

уже соскучился о всех вас. Как вы там? У меня все хорошо, в вагоне тепло.

До встречи. Поцелуй от меня детей. Обнимаю тебя». Это все, – сказал

Николай II, – поставьте дату, час, подпись. И вот что, – Николай II какое-то

время смотрел на стакан, потом как бы отрываясь от своих мыслей, медленно

и задумчиво перевел взгляд на дежурного, – принесите еще горячего чаю.

Николай II взял справку:

– Теперь какую-то муть пишут. Хотят сгладить впечатление от

безобразия, которое они сами же допустили в войсках.

… И сделалась тьма …

311

* * *

В Могилёве на платформе вокзала литерный поезд с Николаем II

встречал начальник Ставки Верховного главнокомандующего генерал М.В.

Алексеев.

Пока царь спускался по ступенькам вагона, духовой оркестр сыграл

«Боже, храни царя». Генерал М.В. Алексеев сделал положенные три шага ему

навстречу.

– Разрешите доложить Ваше императорское Величество, – начал он.

– Полно-те, Михаил Васильевич, – прервал его Николай II, – давайте без

лишних церемоний, − протянул руку. – Здравствуйте, генерал, – и пошел в

сторону встречавших, поочередно здоровался по полной форме со всем

штабом, потом повернулся к общественности. Из общей массы отделился

городской голова с хлебом-солью, чуть подрагивающим голосом

торжественно произнес что-то о том, что общественность и все жители

города Могилева очень рады.., всегда готовы.., полны патриотических

чувств… и что-то еще в этом духе. И затем преподнес хлеб-соль.

Николай II поблагодарил и продолжил здороваться с встречающими, а

про себя думал: «Когда же все это закончится?» Ему не терпелось поговорить

с Царским Селом, услышать бодрящий и в то же время мягкий с легкой

грустью голос Александры Федоровны, узнать у нее о здоровье детей. Когда

церемония закончилась, он вернулся в вагон.

– Михаил Васильевич, – обратился он к Алексееву, – через полчаса

прошу ко мне с докладом без штаба и карт, это все позже. И, пожалуйста,

соедините меня с Царским селом, с семьей.

* * *

Михаил Васильевич Алексеев родился в Екатеринодаре в 1857 г. в

простой семье унтер-офицера в запасе, окончил по первому разряду

Московское Юнкерское училище. Геройски воевал в русско-турецкой войне

1877 – 1878 гг. за что награжден орденами Святого Станислава, Святой Анны

3 и 4 ст., румынским крестом. Как способный офицер был замечен М.Д.

Скобелевым и назначен батальонным, а потом полковым адъютантом.

Некоторое время был у него ординарцем. С полком в составе отряда генерала

М.Д. Скобелева участвовал в боях под Плевной. Был ранен.

В 1890 окончил Академию Генштаба, состоял на службе в Генштабе, где

занимался составлением боевых планов и стратегического развертывания;

преподавал в Петроградском юнкерском и Николайском кавалерийских

училищах, а потом и в Академии.

… И сделалась тьма …

312

Участвовал в русско-японской войне 1904 – 1905 гг. В 1904 Алексеев

удостоен звания генерал-майора. В числе наград имеет золотое оружие с

надписью «За храбрость».

По окончании японской войны с 1905 г. возглавлял разработки военных

планов. 30 октября 1908 г. за отличия по службе ему присвоено очередное

звание генерал-лейтенант. В тоже время он назначается начальником штаба

Киевского военного округа, при этом он продолжал активно участвовать в

составлении военных планов войны.

Первую мировую войну начал начальником штаба Юго-Западного

фронта при командующем Иванове Н.И. В 1914 г. он произведен генералом

от инфантерии. Уже в первые месяцы австро-венгерские армии потерпели

тяжелые поражения. Генерал-квартирмейстер Ставки генерал Ю.Н. Данилов

констатировал: «руководящая роль в исполнении операции на Юго-Западном

фронте принадлежала начальнику штаба этого фронта, генералу Алексееву».

После взятия Львова, Алексеев награжден Георгиевским крестом 4-й степени

и произведен в генералы от инфантерии. В связи с ожидавшимся германским

наступлением он в марте 1915 г. переведен на командование армиями Северо-

Западного фронта и, когда летом 1915 г. германское главное командование

решило нанести превосходящими силами основной удар по русским войскам,

ни одна армия, ни одна дивизия не попала в окружение и вышли из

«подольского мешка», а Людендорф и Гинденбург не смогли завершить ни

одного из запланированных окружений. Тем самым Алексеев фактически

спас фронт.

Когда 18 августа 1915 г. император Николай II лично встал во главе

Вооруженных Сил, то под давлением командующего состава он назначил

генерала Алексеева начальником штаба Верховного Главнокомандующего. К

весне 1917 г. – критический период на фронте – Михаил Васильевич стал

фактически руководителем русской армией, ее общепризнанным крупнейшим

военным специалистом. По его оценке под влиянием агитаторов армия

«полностью прикоснулась к политике. Она увлеклась митингами,

прикоснулась к желанию мира и сохранению своей драгоценной жизни. С

этого времени армия превратилась во всероссийский военный митинг, с

участием немецких представителей. И в этих митингах умерла или заснула

здоровая большая душа русского солдата».

С целью выхода из тупика позиционной войны весной 1916 г. он

спланировал проведение совместного наступления трех фронтов –

уникальной по своим масштабам военной операции. Стратегическое

наступление завершилось крупным успехом Юго-Западного фронта А.А.

Брусилова и с лета 1916 г. наметился перелом в войне в пользу стран

… И сделалась тьма …

313

Антанты. Много лет спустя У. Черчилль приравнял генерала М.В. Алексеева

по стратегическим дарованиям к маршруту Фошу и генералу Людендорфу.

После отречения Николая II М.В. Алексеев был назначен Верховным

главнокомандующим, и, будучи сторонником твердой дисциплины, когда, по

его оценке, « развал в армии достиг крайних пределов» потребовал

восстановления деятельности военных судов в армии, но убедившись в том,

что Временное правительство не способно положить конец анти военной

пропаганде в армии, рекомендовал командующим, «если где-либо

сформировались солдатские комитеты, помимо воли начальства, ввести в их

состав офицеров и создать свои – офицерские комитеты, дабы взять ход

событий с свои руки, руководить ими, а не сталкиваться бесконечно с

явлениями, получившими жизнь явочным порядком». 16 апреля Алексеев

писал военному министру Гучкову: «Положение в армии с каждым днем

ухудшается; поступающие со всех сторон сведения говорят, что армия идет к

постепенному разложению». 21 мая он доложил Керенскому, что «развал

армии достиг крайних пределов», и требовал восстановления деятельности

военных судов, расформирования полков, отказывающихся исполнять боевые

приказы начальников. В ночь на следующий день он был смещен с поста

верховного главнокомандующего и заменен А.А. Брусиловым. Узнав об этом,

со слезами на глазах, грустно произнес: «Пошляки, рассчитали, как

прислугу».

После провала корниловского выступления по просьбе Керенского с 30

августа он вновь принял на себя должность начальника штаба верховного

главнокомандующего. По его словам лишь с той целью, чтобы спасти

Корнилова и его офицеров. 1 сентября арестовал Корнилова с соратниками и

отправил их в Быхов под охрану верных Корнилову войск. Отношение к

корниловцам высказал в письме редакции «Нового Времени» Б.А. Суворину:

«Россия не имеет права допустить готовящегося в самом скором времени

преступления по отношению ее лучших, доблестных сынов и искусных

генералов. Корнилов не покушался на государственный строй; он стремился,

при содействии некоторых членов правительства, изменить состав

последнего, подобрать людей честных, деятельных и энергичных. Это не

измена родине, не мятеж…». 10 сентября он подал в отставку.

Будучи последовательным монархистом, М.В. Алексеев создал

монархическую организацию «Алексеевское общество», а после октябрьского

переворота большевиков отбыл в Новочеркасск, где сразу энергично

продолжал создание своей организации и создал ядро Добровольческой

армии. 2 декабря 1917 г. в Новочеркасске он опубликовал обращение к

офицерам, в котором призывал их «спасти Родину». Этот день принято

считать днем основания Добровольческой армии. Эта армия обещала

… И сделалась тьма …

314

охранять гражданские свободы, пока избранное Учредительное собрание не

выскажет свою волю, но уже в 1918 он заявил, что «лозунг Учредительного

собрания изжит и народ тоскует по монархии».

Армия формировалась из бежавших на Дон офицеров, юнкеров,

студентов-кадетов, гимназистов старших классов и других. Алексеев стал ее

верховным руководителем. В воззвании, Добровольческая армия обязывалась

стоять на страже гражданской свободы, «в условиях которой хозяин земли

русской, ее народ, выявит державную волю». Вскоре из Быхова прибыл в

Новочеркасск генерал Корнилов и по соглашению с Алексеевым, он занял

пост Командующего армией, но 31 марта 1918 г. при штурме екатеринодара

погиб, тогда Алексеев обратился к генералу Деникину со словами: «Ну,

Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помогай вам Бог». Сам же

возглавил «Особое совещание» на территории, на которую распространялась

власть Добровольной армии.

М.В. Алексеев скончался 25 сентября 1918 г. и был торжественно

похоронен в усыпальницы Екатеринодарского Войскового собора. В начале

1920 г. вдова генерала, Анна Николаевна, настояла на том, чтобы прах

генерала был перенесен в Сербию. Ныне на Новом кладбище в Белграде

стоит скромный памятник генералу Алексееву, прослужившему в армии 55

лет.

Россия, Петроград

Двадцатые числа февраля 1917 г.

После отъезда Николая II в Ставку в Петрограде уже с 23 февраля, как по

команде, дело дошло до политических демонстраций и митингов. Смутьяны

будто ждали, когда царь покинет столицу. В этот день усиливались слухи об

измене в правительстве, о скором введении карточек на хлеб. А так как он

вообще исчез из лавок и магазинов, начались их погромы. Беспорядки в

городе начались на следующий день после отъезда царя на фронт и все

последующие дни продолжали нарастать с невероятной быстротой. Толпы

полупьяных городских низов слонялись по городу, наводя ужас на

добропорядочных граждан. Постепенно активизировались агитаторы,

которые хриплыми, сорванными на митингах голосами призывали толпы

народа требовать хлеба, свержения царя и прекращения войны. Под их

влиянием эти толпы становились колоннами, украшенными красными

транспарантами. Ходили разговоры, что организаторы этих колонн и

митингов за участие в них раздают участникам деньги и угощают водкой.

Когда терпение Николая II наконец лопнуло и он приказал

Петроградскому гарнизону навести наконец порядок. Но было уже поздно,

… И сделалась тьма …

315

даже солдаты в массовом порядке под влиянием агитаторов стали переходить

на сторону бунтовщиков.

Беспорядки усилились, когда кто-то из сообразительных деятелей

приказал захватить городскую тюрьму и выпустить заключенных. Вскоре

после этого запылал Городской суд. Когда к прочим беспорядкам добавился

разгул бандитизма, было принято постановление «Об учреждении милиции».

Теперь в дополнение к 6-ти тысячам полицейских прибавилось 40 тысяч

милиционеров для охраны предприятий и поддержания в городе порядка.

Когда выяснилось, что и этого мало, были созданы боевые рабочие дружины.

Кульминационным днем последних событий в Петрограде стало 27

февраля. Тысячи взбунтовавшихся солдат пришли к Таврическому дворцу и

заняли все его помещения. Толпа солдат оказалась в зале, где заседала

Государственная дума. В этот день заседание Госдумы открылось в 14 часов

51 минуту. Председательствующий М.В. Родзянко предложил депутатам стоя

выслушать указ Государя Императора. Все встали в томительном ожидании

новостей. Родзянко зачитал высочайший Указ о временном роспуске Думы до

1 апреля, после чего некстати гаркнул: «Государю Императору «УРРРА!» и

совсем нелепо думцы выглядели, когда дружно подхватили: «УРА…А…А!».

После чего Родзянко объявил заседание Думы закрытым.

Член Госдумы, признанный лидер монархистов В.В. Шульгин, протирая

пенсне, обратился к своему соседу:

– Я наблюдаю за Михаилом Владимировичем много лет и вот к какому

прихожу выводу, – иронически заметил он, − все-таки его главное качество

не в его уме, а в голосе, у него отличный бас.

Пока в зале происходило это действие, за дверями по длинному

коридору нарастал шум и топот множества сапог. Не успело смолкнуть

трагикомическое «Ура», как двери широко распахнулись, и в дверях шумно

обозначилось скопление солдат. Этой встречи ожидали и те, и другие.

Однако, в первый момент никто не знал, а что же делать дальше? Солдаты

смотрели на думцев, а те смотрели на солдат.

Из толпы выделился один, сравнительно приличного вида солдат. Он

молча с угрюмым выражением лица поднялся на трибуну, снял шапку и

оглядел залу.

– Значит так, граждане-товарищи, – начал он, – что будем делать? –

Члены Думы не понимая, что происходит, замерли глядя на солдата. – Вот вы

нас агитировали на митинги и демонстрации. Мы послушали агитаторов. Нам

говорили: «требуйте хлеба, мира, отречения Николашки», мы потребовали.

Что же теперь будем дальше делать? Война продолжается, хлеба нет, царя не

свергли. Мы и спрашиваем: куда нам теперь идти? По домам? Вы люди

городские, а нам скоро пахать землю. Или назад в казармы? На фронт? А

… И сделалась тьма …

316

заодно и вас прихватить с собой, посидите во вшивых, мокрых, холодных

окопах, может решите чего путного.

Члены Думы заерзали на своих местах. Фактически им было предложено

возглавить восставших солдат. Но большинство думцев к этому не было

готово, не хотело и не стремилось к этому, да и попросту боялось этого. Но,

если не принять предложение солдат, тогда оказывалось, что фактически они

поддерживают царизм, и что с ними за это будет? (Вспомнили о недавно

перебитых в казармах офицерах). Когда они начали это осознавать, то стали

вставать и расходиться, расталкивая в дверях солдат. Вскоре нервы не

выдержали и они, уже в панике вскакивали со своих мест и под хохот, свист и

улюлюканье солдат кинулись вон, с трудом пробиваясь через толпу.

В зале осталась кучка депутатов, в основном представителей левых

фракций. Когда шок прошел, председатель Госдумы М.В. Родзянко позвонил

в колокольчик.

– Товарищи, – обратился он к солдатам, – Временный Исполком

Петроградского Совета рабочих депутатов принял решение провести выборы

в Петроградский совет, поэтому не волнуйтесь, организованно расходитесь

по своим казармам и безотлагательно проводите у себя такие выборы, завтра

к 19 часам присылайте ваших избранников в левое крыло Таврического

дворца, в 21 час состоится заседание Петроградского Совета рабочих

депутатов.

После этого толпа начала медленно расходиться. Последними из залы

вышли левые депутаты. На полу в дверях остались грязь от сапог, плевки и

окурки самокруток.

М.В. Родзянко и несколько оставшихся с ними депутатов в задумчивости

смотрели им вслед.

– Господа, – наконец проговорил он, – прошу вас, обойдите весь дворец

и если встретите кого из наших, пригласите их сюда через час на экстренное

заседание.

В Петроградский Совет было избранно большинство меньшевиков и

эсеров. Его председателем стал меньшевик Н.С. Чхеидзе, который считался

самым образованным марксистом на Кавказе. Заместителей председателя

Исполкома стал трудовик А.Ф. Керенский, который, разобравшись в

расстановке сил и поняв, что наиболее перспективные позиции занимают

эсеры, на следующий день вступил в их партию.

М.В. Родзянко, видя, что Дума и ее либералы фактически потеряли

власть, вернее сказать, левые вовремя сообразили и вырвали у них эту власть,

провел экстренное заседание в ночь на 28 февраля, которое приняло решение

формально исполнить указ царя о роспуске Думы, но заменить ее Временным

… И сделалась тьма …

317

комитетом Государственной думы. Комитет заявил, что берет власть в свои

руки. Петроградский Совет признал этот Комитет.

В сфере политики оставался один вопрос – будущее царской власти.

Ситуация складывалась таким образом, что Временный комитет склонялся к

неизбежности отречения Николая II в целях сохранения монархии в пользу

царевича Алексея под регентством Михаила Александровича. Все дело

теперь упиралось в то, как это возможно менее безболезненно провести.

М.В. Родзянко связался по прямому телефону с генералом М.В.

Алексеевым.

– Михаил Васильевич, как Государь?

– Внешне спокоен, даже инфантилен, гуляет, читает, по ночам крепко

спит. Но я знаю его – нервы у него напряжены до предела, всю информацию

переваривает, не уступает ни в чем и готов идти до конца.

– Вам предстоит тяжелая миссия, – растягивая слова, заявил Родзянко, –

склонить Государя к принятию непростого решения. Пришло время.

Промедление смерти подобно. Еще один неверный шаг, и стихия сметет всех

нас. От Вас, Михаил Васильевич, теперь зависит все.

– Михаил Владимирович, Вы отдаете отчет, на что меня толкаете?

– Это не только мое желание, это общее решение.

– Вы там в Питере довели ситуацию до крайности, молчали, вовремя не

информировали о возможном развитии событий, теперь же не справляетесь с

ситуацией, а я должен подвигнуть царя к противоправному шагу. Вы

помните, что царь не может сам отречься от престола?

– Михаил Васильевич, я все помню и все понимаю. Не время, не время

на взаимные упреки, Россия и будущее монархии в опасности. Телеграфом

шлю Вам проект отречения, составленный В.В. Шульгиным в духе

верноподничества, подработайте его и передавайте императору. Я знаю, что

он недавно отбыл в Царское село, вряд ли он попадет туда, на обратном пути

наверняка заедет в Псков. Подключите Н.В. Рузского, он человек надежный и

так же, как мы, любит Государя нашего. С Богом, Михаил Васильевич, да не

оставит он нас в эту тяжелую минуту.

«Мягко стелит, – подумал М.В. Алексеев, – да жестко спать. Они там

делят власть, а я за эту власть должен грех на душу принять. Но в этой

мутной воде ничего не поделаешь. Не ровйн час не те, так другие раздавят».

26 февраля 1917 г.

… И сделалась тьма …

318

Россия, Могилев

Ставка Верховного

главнокомандующего

русской армией Николая II

Каждое утро Николай II внимательно заслушивал доклады с фронтов и

ход подготовки к широкомасштабному наступлению в компании 1917 г.

Однако его пребывание в Ставке не ускорило подготовки наступления

русской армии, так как царь, а вместе с ним и вся Ставка во главе с генералом

Михаилом Васильевичем Алексеевым вынуждены были постоянно

отвлекаться и разбираться с положением дел в Петрограде.

Решение о смещении Николая II и замене его другим царем созрело еще

в начале войны, а после стабилизации положения на фронте в 1916 г. думская

оппозиция пришла к заключению, что ждать больше невозможно. Начало

1917 г. казалось удобным для выполнения планов заговорщиков. П.Н.

Милюков поучал своих сторонников: «Ждать больше мы не можем, так как в

конце апреля или вначале мая наша армия должна перейти в наступление,

результаты которого сразу в корне прекратят всякие намеки на недовольство

и вызовут в стране взрыв патриотизма и ликования».

26 февраля 1917 г. Николай II получил первую тревожную телеграмму от

М.В. Родзянко, в которой сообщалось о начавшихся стихийных волнениях и

их угрожающих размерах: «Основа их – недостаток печеного хлеба и слабый

подвоз муки, внушающий панику, но главным образом полное недоверие к

власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения».

Эта телеграмма Родзянко стала «клише», по которому он в ближайшие

дни будет в панике атаковывать царя, и Ставку, усиливая акцент на слабости

власти, пока прямого не потребует отречения Николая II.

Получив сообщение Родзянко, Николай II распорядился отправить

командующему Петроградским гарнизоном генералу С.С. Хабалову

телеграмму с требованием «прекратить беспорядки, недопустимые в тяжелое

время войны». В ответ на что он получил очередную телеграмму от М.В.

Родзянко: «Гражданская война началась и разгорается… На войска гарнизона

надежды нет… Если движение перебросится в армию, крушение России, а с

ней и династии – неминуемо».

Перепуганные С.С. Хабалов, военный министр М.А. Беляев, брат царя

Михаил Александрович заваливают Ставку телеграммами, просят М.В.

Алексеева убедить царя пойти на уступки. После тяжелого разговора с

Николаем II у Михаила Васильевича поднялась температура, и он свалился в

постель. А царь вызвал к себе генерала Н.И. Иванова.

… И сделалась тьма …

319

– Николай Иудович, петроградские болтуны довели дело до полного

хаоса, а теперь пугают меня революцией и требуют уступок. Но мой учитель

К.П. Победоносцев объяснял мне, что в таких ситуациях – только

карательные меры и никакого думского лимонада. Помните, как в 1905 г.

усмирили Москву. Вот так Вам предстоит сейчас навести порядок в

Петрограде. Генерал С.С. Хабалов не справляется. Надо же, как получается.

Сергей Степанович всем известен, как человек обладающий большим умом,

проявил себя в военной науке, блестящий организатор, все годы службы был

безукоризнен, а в качестве командующего войсками Петроградского

военного округа ни как себя не проявил. Во истину каждому свое. Его дело

обучать будущих офицеров, да налаживать тыловые работы. Так, что,

Николай Иудович, принимайтесь за дело.

Генералу Н.И. Иванову дважды объяснять не надо было. Он был служака

– человек из низов, уже в возрасте, но энергии ему было не занимать, не чета

жидким штабным генералам, как раз подходящий на роль диктатора.

– Ваше Величество, не извольте беспокоиться, все исполним в лучшем

виде.

* * *

В ночь с 27 на 28 февраля царский поезд отправился в Царское Село.

Несмотря на все невзгоды, обрушившиеся на Николая II в последние дни, он

не перестал думать о семье, переживал за болезнь детей, скучал по

Александре Федоровне, ему не хватало ее участия и умного, доброго слова.

Мучился от того, что ни на кого нельзя положиться: «Вовремя убрали Гришу,

неужели уже тогда они замыслили свой сговор? Знали, что Гриша не

допустит этого, всех выведет на чистую воду. Значит, сговаривались, но

боялись и боятся по сей день. Ну, что ж, посмотрим, что из этого выйдет.

Н.И. Иванов доберется до Петрограда, он им покажет манифесты. Хотели

видеть во мне деспота, получите своего «Николая Кровавого». Полномочий у

Иванова достаточно, и рука не дрогнет. Карательной экспедиции генерала

Иванова не суждено было сбыться. Питерские солдаты блокировали

подступы к городу и никого туда не пускали.

«О…ох! Тяжела ты шапка Мономаха», – Николай II перекрестился и

приготовился ко сну.

Но прежде, чем уснуть он открыл наугад Евангелие от Матфея и начал

читать:… через два дня будет Пасха и Сын Человеческий предан будет на

распятие. Собрались первосвященники и книжники и положили взять его

хитростью и убить. Говорит Иисус своим ученикам: все вы соблазнитесь о

Мне в эту ночь ибо написано «поражу пастыря, и рассеются овцы стада»,

… И сделалась тьма …

320

душа Моя скорбит смертельно. И отошед немного, пал на лице Свое, молился

и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не

как Я хочу, но как Ты. Да сбудется воля Твоя.

Вот тот час сказал Иисус народу: как будто на разбойника вышли вы с

мечами и кольями взять Меня.

Тогда все ученики, оставивши Его, бежали.

Николай II отвлекся от чтения, тяжело вздохнул и повернулся на бок. На

память ему пришла эпиграмма в прошлом хорошо известного в кругах

газетчиков поэта Л. Залмаева:

Они друзья, когда им надо,

И льстят тебе, и руку жмут,

Не нужен стал, проходят рядом,

И головою не кивнут.

«Во истину, – подумал Николай II, – ты хорош, когда нужен им, а как

стал неугоден, так, как «на разбойника» готовы пойти на тебя с «мечами и

кольями». Он перевернул страницу Библии и продолжил чтение:… какое же

зло сделал Он? Но народ еще сильнее кричал в неистовстве: «Распни его!»

Распявшие Иисуса делили одежды его и поставили над головою Его

надпись означавшую вину Его: Сей есть Иисус, Царь Иудейский. И

раздралась завеса в храме надвое сверху до низу: и земля потряслась; и камни

расселились; и тьма была по всей земле.

Николай II задумался над прочитанным, но измученный событиями

последних дней не заметил, как заснул под мерный перестук колес и не

почувствовал, как, выпавшая из его рук, Библия упала на пол и закрылась.

* * *

Уже у Петрограда на станции Малая Вишера поезд императора

остановился, так как ближайшие станции Тосно и Любань были заняты

революционными солдатами. В дверь Николая II осторожно постучался и

вошел дежурный офицер, доложил обстановку.

– Какие будут распоряжения, Ваше Величество, – спросил он.

Николай II задумался, долго смотрел в окно, затем резко повернулся,

прямо и твердо взглянул на офицера, в глазах его мелькнула скрытая ярость,

но он подавил в себе это состояние и спокойно в надежде попасть в Царское

Село через Псков окружным путем, сказал: «Едем в Псков через Бологое».

– Слушаюсь, Ваше Величество, – офицер повернулся и вышел.

… И сделалась тьма …

321

«Не хотят меня пускать, – подумал Николай II, – обкладывают как волка

красными флажками. Не хотят, значит еще боятся, а коли так, то не все еще

потеряно, значит еще поборемся. Прости, Господи, мне мои прегрешения. С

тяжелым сердцем иду на них ради Отечества, а эти невежды думают:

свергнут меня, и все изменится в одночасье. Изменится-то оно изменится, вот

только в какую сторону?

Углубленный в свои мысли Николай II не сразу почувствовал, когда

поезд вновь начал движение, и колеса стали набирать обороты, затеяв свой

непременный перестук, как бы передавая по всей линии следования:

«Внимание, едет русский Царь!».

В Псков царский голубой с золотыми орлами поезд прибыл 1 марта в 19

часов, на вокзале его никто не встречал. Впрочем вскоре прибыл

командующий Северным фронтом генерал Н.В. Рузский.

* * *

Николай Владимирович Рузский, 1854 года рождения, генерал от

инфантерии, Генерал-адъютант. Образование получил во 2-м

Константиновском училище и Николаевской академии Генштаба в 1881 г.

Участвовал в русско-турецкой войне 1877-78, отличался отвагой и

хладнокровием, был ранен. После войны служил в штабах различных войск,

командовал полками. В 1902 г. назначен начальником штаба Киевского

военного округа. Во время русско-японской войны после Шахейского

сражения воевал начальником полевого штаба 2-й Маньчжурской армии. По

возвращении в Россию стал членом Военного совета. Принимал участие в

разработке уставов и наставлений, автор Полевого устава. В 1912 г. его вновь

назначили (с оставлением членом Военного совета) помощником

командующего войсками Киевского военного округа. С началом I мировой

войны командовал армией на Юго-Западном фронте.

Имя Николая Владимировича Рузского стало широко известно в годы

Великой войны в ряду таких заслуженных лиц как М.В. Алексеев, А.А.

Брусилов, П.А. Плеве, А.М. Каледин, Л.Г. Корнилов. На Юго-Западном

фронте в то время собрались талантливые командиры, командующий

фронтом Н.И. Иванов, начальник его штаба − М.В. Алексеев, что обеспечило

его победы, но с другой стороны, между ними явно обозначились трения, так

как все они оказались людьми, знающими дело и самостоятельными,

привыкшими настаивать на своем мнении. У Рузского начальником штаба

служил генерал Драгомилов, 8 армией командовал А.А. Брусилов.

Во время Галицийской битвы 1914 г. армия Рузского успешно наступала

на Львов и перешла границу, сократив фронт со 120 до 75 км, после чего он

… И сделалась тьма …

322

предпринял рискованный лобовой удар по австро-венгерским войскам.

Несмотря на тяжелейшие битвы и неудачи, Рузский продолжал упорное

движение на Львов, который считал важнейшей целью своего наступления.

Его армия, действуя совместно с 8-й армией генерала Брусилова, наносила

главный удар в направлении на Львов и Галич. Ставка требовала

«непреклонно ураганного наступления», которое по замечанию А.А.

Брусилова «было необходимостью помочь англо-французам, чтобы нашими

наступательными действиями оттянуть хотя бы часть вражеских сил с

Западного фронта».

6 августа армия Рузского перешла в наступление и в течение недели

преследовала отходившие австро-венгерские войска, в результате она

продвинулась на 90−100 километров. В сражениях у рек Золотая Липа и

Гнилая Липа противник попытался остановить наступление 3-й армии на

Львов, но при поддержке 8-й армии Рузский смог добиться победы.

Австрийцы отступали, бросая орудия, боеприпасы, даже стрелковое оружие.

14 августа он нанес решительное поражение 3-й австро-венгерской армии

генерала Р. Брудермана и отбросил ее по всему фронту, а 17 августа прорвал

австро-венгерский фронт, после чего армия Рузского взяла Львов. Занятие

Львова создало Николаю Владимировичу популярность в общественных

кругах. За успешные действия он был награжден орденом Св. Георгия сразу

4-й и 3-й степени, а имя его приобрело громкую известность. Причастный к

взятию Львова Брусилов с чувством досады отозвался о Николае

Владимировиче как о «человеке умном, знающем, решительном, но очень

самолюбивом, ловком и старающимся выставить свои деяния в возможно

лучшем свете, но иногда в ущерб соседям».

После отставки Я.Г. Жилинского Рузский был назначен

главнокомандующим Северо-Западным фронтом. Он считал, что действия

русских войск в Галиции должны носить оборонительный характер, а все

усилия необходимо направить против Германии. Осенью фронт вел

непрерывные тяжелые бои, в которых его постиг ряд неудач. Однако в этих

условиях Н.В. Рузский показал себя как талантливый полководец, способный

решать задачи не только в победных ситуациях, но и в условиях

фактического поражения. Ему удалось сдержать немцев, а потом и потеснить

их на ряде направлений. В сентябре 1914 г. он был награжден орденом Св.

Георгия 2-й степени.

В ходе Лодзинской операции отдал приказ об отступлении, по

тактическим соображениям, несмотря на успешное развитие событий и

резкие протесты генералов П.А. Плеве и П.К. Ренненкампфа. Результатом

действия Рузского стал выход из окружения группировки генерала Р.

Шеффер-Бояделя, после чего он настоял на приостановке успешного

… И сделалась тьма …

323

наступления Юго-Западного фронта и временном отводе войск. Обвинив в

своих неудачах подчиненных, Рузский добился отстранения от командования

генералов Шейдемана и Ренненкампфа. Несмотря на достигнутый

тактический успех, армии фронта понесли тяжелые потери, более чем в 3 раза

превышавшие потери германских войск.

С началом кампании 1915 г. германское командование осуществило

наступление против войск Н.В. Рузского и, после упорных боев, немцам

удалось занять город Августов, но на пути к Варшаве их ожидала неудача. В

сражении под Праснышем Рузский умело организовал оборону, а затем сам

перешел в наступление, отбросив противника на территорию Восточной

Пруссии.

Командующий Северо-Западным фронтом продолжал настаивать на

оборонительной тактике в Галиции, требовал направить все усилия против

главного противника – Германии, но Ставка Верховного

главнокомандующего после долгих колебаний приняла иное решение:

усилить натиск на австро-венгерские войска, переключив Северо-Западный

фронт на чисто оборонительные действия. Вскоре, как и предполагал

Николай Владимирович, противник овладел инициативой и перешел в общее

наступление.

Раздосадованный, чувствовавший моральную и физическую усталость,

Рузский передал фронт новому командующему генералу М.В. Алексееву и

зачисленный в члены Государственного совета уехал в отпуск для лечения.

Поправив свое здоровье, Рузский в июне согласился возглавить отдельную 6-

ю армию, прикрывавшую Петроград, а через месяц после разделения Северо-

Западного фронта на Северный и Западный Николай Владимирович был

назначен на должность командующего Северным фронтом.

Н.В. Рузский не боялся вступать в спор со Ставкой Верховного

главнокомандующего, твердо отстаивал свое мнение. Когда в разгар боев

зашла речь о перемещениях командующих армиями, он твердо заявил

тогдашнему начальнику штаба Ставки генералу Янушкевичу: «Всякую

перетасовку во время операции считаю вредной».

Когда пост Верховного главнокомандующего принял на себя сам

Николай II, а начальником его штаба стал М.В. Алексеев, Рузский

рассчитывал на активную роль Северного фронта, но боеспособность русских

войск падала под воздействием революционного брожения, и ему пришлось

проявить жестокость, предав суду многие сотни солдат, не желавших воевать.

«Рига и Двинск, − докладывал он, − несчастье Северного фронта, особенно

Рига. Это два распропагандированных гнезда». В результате наступление

войск Северного фронта сорвалось.

… И сделалась тьма …

324

В марте 1915 г. Рузский вновь заболел и покинул фронт. После

выздоровления вернулся на командование Северным фронтом и сразу же

отменил спланированную без него высадку десанта армией Р.Д. Радко-

Дмитриева в тыл германской армии.

Будучи сторонником порядка и твердой власти, Николай Владимирович

в июне 1917 г., когда его пригласили участвовать в совещании высшего

командного состава с членами Временного правительства, вслед за генералом

А.Деникиным, призвавшим покончить с анархией в стране и армии, и

требованием генерала М.В. Алексеева восстановить военно-полевые суды,

выступил настолько горячо и резко, что Керенский обвинил его в стремлении

восстановить царское самодержавие. А уже в октябре на совещании

общественных деятелей в Москве он высказался в защиту бышего верховного

главнокомандующего Л.Г. Корнилова, незаслуженно смещенного и

арестованного по обвинению в мятеже. За все это он вместе с рядом других

генералов, в том числе М.В. Алексеевым, попал в немилость Временному

правительству и А.Ф. Керенскому лично.

При планировании кампании 1917 г. по замыслу генерала М.В.

Алексеева фронту Н.В. Рузского отводилась вспомогательная роль и в апреле

1917 г., под предлогом «распадения» армии, раздосадованный, Рузский

оставил пост и вновь уехал лечиться в Кисловодск.

Приход к власти большевиков Рузский встретил откровенно

неприязненно. В сентябре 1918 г. он был взят Кавказской Красной армией в

число заложников и расстрелян в Пятигорске. Перед расстрелом сам рыл себе

могилу. О чем думал Николай Владимирович копая себе могилу? Может о

конце февраля – начале марта 1917 г., когда ему – убежденному монархисту,

пришлось волей судьбы уговаривать Николая II уйти от власти и о той

расплате, которая постигла его сегодня? После объявления приговора

красный комиссар задал вопрос: «Признаете ли вы теперь великую

российскую революцию?» Он ответил: «Я вижу лишь один великий разбой».

* * *

– Виноват, Ваше Величество − входя в кабинет Николая II, Извинился за

опоздание Рузский. − У меня был длительный разговор с М.В. Родзянко для

передачи его содержания Вам. Он считает, что ответственного министерства

уже будет мало, считает неизбежной династическое решение проблемы.

– Вот, – вспылил Николай II, – уступи им в одном, как потребуют

большего. Я еще не уверен, нужно ли оно такое министерство, а им уже

подавай «династическое решение», – Николай II помолчал и с грустью, глядя

в глаза Рузскому, тихо сказал, – «сколько волка не корми…» – и добавил, –

… И сделалась тьма …

325

передел власти – вот, что им нужно, Столыпин был прав – «им нужны

великие потрясения», а до России им дела мало.

Тогда Рузский стал с жаром доказывать необходимость немедленного

образования ответственного перед палатами министерства. Государь

возражал спокойно, хладнокровно и с чувством глубокого убеждения.

Первый и единственный раз в жизни Николай Владимирович имел

возможность высказать Государю все, что думал и об отдельных лицах,

занимавших ответственные посты за последние годы, и о том, что казалось

ему великими ошибками общего управления страной и в деятельности

Ставки.

Государь со многим соглашался, многое объяснял и оспаривал.

– Для себя, – постоянно подчеркивал он, – в своих интересах я ничего не

желаю, ни за что не держусь, но считаю себя не в праве передать все дело

управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут

нанести величайший вред Родине, а завтра умоют руки, подав с кабинетом в

отставку. Я ответственен перед Богом и Россией за все, что случилось и

случится, независимо от того будут ли министры ответственны перед Думой

и Государственным Советом или нет. Я не в состоянии, видя что делается

министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что

это не моих рук дело, не моя ответственность.

– Государь, позволю себе не согласиться с Вами, – с трудом проговорил

Рузский, – может следует принять формулу: «государь царствует, а

правительство управляет».

– Эта формула мне не понятна, надо иначе быть воспитанным или

переродиться, чтобы принимать решения против своей совести и перед

людьми, сложив с себя ответственность за течение дел и считать, что теперь я

не ответственен перед Богом. Посмотрите, кто бы мог управлять Россией в

ближайшие времена в качестве ответственных перед палатами министров?

Убежден, что общественные деятели, которые, несомненно, составят первый

же кабинет, все люди, совершенно неопытные в деле управления и, получив

бремя власти, не сумеют справиться со своей задачей.

После длительного разговора, Рузский все же вытянул из Государя

соизволение ответственного министерства и поручение сформировать первый

кабинет М.В. Родзянко.

– Я принимаю решение пойти на компромисс со своею совестью ради

блага России, если того требуют обстоятельства, и своего наследника, –

заявил он в заключении.

Рузский вышел из вагона Государя и дал приказание вызвать к аппарату

Родзянко.

… И сделалась тьма …

326

Когда Николай Владимирович вышел от царя на перрон, то оказался в

окружении царской свиты. К нему обратился изнеженный салонной жизнью

полковник А.А. Нарцисов:

– Что нового, Николай Владимирович?

– Господа, ничего утешительного сказать не могу. Накануне у меня был

длинный и трудный разговор с М.В. Родзянко, Питер требует ответственного

правительства и настаивает на отречении царя в пользу царевича Алексея при

регентстве Михаила Александровича.

При этих словах граф Граббе тихо охнул и чуть не упал в обморок.

Хорошо его вовремя поддержал адъютант и предложил какую-то розовую

пилюлю. Тот с благодарностью проглотил ее.

– Да, господа, мужайтесь, – печально произнес Н.В. Рузский, – Дума

обессилена и пошла на поводу революционной стихии, но Михаил

Владимирович считает, что Думу надо беречь, хотя бы как фетиш власти, а

при ее устранении сразу наступит полная анархия, т.к. другой власти в

Питере фактически нет.

Окружавшие генерала придворные заговорили все сразу: они

возмущались, грозили, требовали, собирались просить царя не губить

Отечество.

– И все же, господа, как это не прискорбно, видимо, придется сдаваться

на милость победителей, – медленно выговаривая каждое слово, сказал Н.В.

Рузский.

– Как так сдаваться? Разве уже пора?! – дрожащим и растерянным

голосом спросил дворцовый комендант В.Н. Воейков. Давайте я лично

поговорю с М.В. Родзянко.

Н.В. Рузский с жалостью посмотрел на него: «Он даже не подойдет к

аппарату, когда узнает, что у аппарата Вы». В.Н. Воейков сконфузился и

замолчал. Рузский обратился к собравшимся: «Извините, господа, я должен

идти, служба».

– Связь Государю наладили? – спросил он не останавливаясь

коменданта.

– Так точно.

– Господин генерал, – подскочил к нему запыхавшийся дежурный, – Вас

ожидает у аппарата М.В. Родзянко. Я сказал ему, что Вы у Государя, и он

просил соединить, как только Вы освободитесь. «Легок на помине, – подумал

М.В. Рузский и, обращаясь к дежурному, – Сейчас иду».

Придворные «гуськом» потянулись в поезд. На платформе остался один

престарелый Министр императорского двора граф Владимир Борисович

Фредерикс − старый, семидесяти восьмилетний, добрый и беззащитный

Фредерикс, от которого давно и ничего не зависело, и ему давно уже хотелось

… И сделалась тьма …

327

только покоя и уюта. Он стоял на платформе один, никто не позвал его в

вагон, один – как никому не нужные старые колоши, и растерянно хлопал

глазами, губы его застыли в растерянной улыбке, которая появляется на

лицах людей в момент чего-то неожиданного, расстраивающего все их

жизненные планы, и заставляет поступать помимо своей воли. Как бы

очнувшись от своих мыслей, он хотел, что-то сказать, но увидел, что все

разошлись, досадливо махнул рукой и засеменил к поезду, глядя себе под

ноги, боясь поскользнуться или споткнуться.

В коридоре поезда он столкнулся с Воейковым.

– О чем задумались, Владимир Борисович? – участливо спросил он.

– А у меня в Петербурге, знаете, – как-то невпопад ответил Фредерикс, –

ограбили и сожгли особняк. Не пойму, что я им сделал плохого и вообще-то

при чем мой особняк? Зачем его было жечь? Он что, мешал кому-то? Беда, ох,

беда…

За остававшееся до очередного приема царем время генерал Рузский

сосредоточился на анализе переговоров с М.В. Родзянко, суть которых он,

собственно, и собирался передать Николаю II. Он решил не высказывать от

себя никаких мыслей, понимая, что от его доклада зависит очень много, к

тому же М.В. Родзянко прямо и откровенно изложил и положение дел, и

требования. При таком докладе Николай Владимирович надеялся избежать и

гнева царя, и обвинения со стороны М.В. Родзянко в неточности передачи

разговора. Когда Рузский снова вошел к царю, тот, как всегда, внешне был

спокоен. Перед ним лежала книга о Цезаре, а потому как он быстро поднял

взгляд от нее стало ясно, что он не читал, а лишь листал страницы, но мысли

его были далеки от человека, имя которого лежало в основе его титула :

Цезарь – царь.

– Входите Николай Владимирович. Какие новости из Петрограда?

– Ваше Величество, у меня состоялся очередной длинный и откровенный

разговор с М.В. Родзянко. Я сказал, что Вы ожидаете его приезда. К

сожалению, выяснилось, что его приезд невозможен, о чем он сожалеет.

Солдаты, высланные вами в Петроград, взбунтовались под влиянием

агитаторов, в Луге они объявили себя присоединившимися к

Государственной думе, а потому решили отбирать у всех оружие и никого не

пропускать в город, даже литерные поезда.

«Ох, уж эти мне агитаторы-революционеры, – с досадой подумал

Николай II, – совсем как в 1905 г. в Москве. Вот они – настоящие предатели

Отечества».

– Родзянко озабочен так же тем, что его приезд в ставку может повлечь

за собой нежелательные последствия, – продолжал доклад Рузский, – так как

до сих пор все верят только ему и исполняют только его приказания.

… И сделалась тьма …

328

«Ну, прямо новый Буанапарте, – с горечью подумал Николай, –

единственный спаситель Отечества».

– А, что, прервал государь Рузского, – Как Вы находите Родзянко? У

меня складывается впечатление, что человек он несамостоятельный, хотя

всяк стремится показать свою исключительную роль. Вот наш министр

внутренних дел господин Маклаков пытается убедить меня, что он только

исполнитель, напыщенный и неумный, а за ним стоят его руководители, г.г.

Гучковы, кн. Львов и другие, систематически идущие к своей цели.

– Ваше величество, я человек военный и плохо понимаю в политике и

вообще мне трудно, будучи оторванным от Питера, мне трудно разобраться в

хитросплетениях нынешней политической жизни. На мой взгляд, очевидно

одно, что кто-то давно ведет закулисную игру.

– Ну, ладно, что там еще?

– Я доложил Михаилу Владимировичу, что Вы, Государь, сначала

предполагали предложить ему составить министерство, ответственное перед

царем, но затем, идя навстречу общему желанию законодательных

учреждений и народа, выразили готовность и уполномочили меня довести до

его сведения: создать ответственное перед законодательными палатами

министерство, с поручением ему – Родзянко, образовать кабинет.

На это Родзянко заявил, что Вы, Ваше Величество, не отдаете себе

отчета в том, что происходит в Питере. Он считает, что настала одна из

страшнейших революций, побороть которую будет не так легко; в течение

двух с половиной лет он неуклонно, при каждом всеподданнейшем докладе,

предупреждал о надвигающейся грозе, если не будут немедленно сделаны

уступки, которые могли бы удовлетворить страну. Он обвиняет

Правительство в том, что в самом начале движения министры стушевались и

не принимали решительно никаких мер предупредительного характера. В то

время, как началось братание войск с народными толпами, войска шатались

по улицам, и толпа им кричала – «ура». Перерыв в деятельности

законодательных учреждений подлил масла в огонь, и мало-помалу

наступила такая анархия, что Государственной думе вообще, а ему, в

частности, – подчеркнул Родзянко, – оставалось только попытаться взять

движение в свои руки и стать во главе его для того, чтобы избежать анархии

при том расслоении, которое грозило бы гибелью государству. Далее он

признал, что, к сожалению, далеко не все ему удалось; народные страсти так

разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно, войска окончательно

деморализованы, они не только не слушаются, но убивают своих офицеров.

Зная нежное отношение царя к Александре Федоровне, Рузский пожалел

Николая II и не передал ему слова Родзянко о том, что ненависть к ней, по его

мнению, дошла до крайних пределов.

… И сделалась тьма …

329

− Государь,− выдержав паузу, продолжал Рузский, − Родзянко вынужден

был всех министров, кроме военного и морского, заключить в

Петропавловскую крепость. Он опасается, что такая же участь постигнет и

его, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограниченно в

своих требованиях, поэтому, считает он, создавать ответственное

правительство уже поздно. Этим массы теперь не успокоишь и

предполагаемых Вами, Ваше Величество, мер недостаточно, а династический

вопрос поставлен ребром самой жизнью.

– Нет, надо же? – взорвался Николай II. – Он еще и дерзит, все хочет

спихнуть на меня. Сами же «раскачивали лодку», а теперь отвечать должен я.

До моего отъезда из Петрограда, ни каких признаков революции вообще даже

не наблюдалось. И вдруг, на тебе. Хотел бы я посмотреть, что у них

получится без меня? Думают я не понимаю, что все последнее время делается

ради моего отречения. Что еще, Николай Владимирович?

– Я спросил, в каком виде намечается решение династического вопроса?

Ваше Величество! Язык не поворачивается пересказывать слова Родзянко. Я

их записал дословно, позвольте зачитать?

– Пожалуйста. Интересно, что новоиспеченный вождь еще наговорил

Вам?

Рузский начал читать: «Еще раз повторяю – ненависть к династии дошла

до крайних пределов. К Государственной думе примкнул весь Петроградский

и Царскосельский гарнизоны, то же повторяется во всех городах, нигде нет

разногласия, везде войска становятся на сторону Думы и народа, и грозные

требования отречения в пользу сына, при регентстве Михаила

Александровича, становятся определенным требованием.

Со страшной болью сообщаю Вам об этом, но что же делать? В то время,

когда народ в лице своей доблестной армии проливал кровь и нес

неисчислимые жертвы – правительство положительно издевалось над нами,

вспомните Распутина и всю его клику, освобождение Сухомлинова,

вспомните Маклакова, Штюрмера, Протопопова, назначение князя Голицына;

расстройство транспорта, денежного обращения, непринятие никаких мер к

смягчению условий жизни, постоянное изменение состава законодательной

палаты; постоянные аресты, погоня и розыск не существовавшей тогда

революции – вот те причины, которые привели к этому печальному концу».

Лицо Николая II постепенно темнело, он понимал, что Родзянко по

своему прав и решил бить его по самым больным местам.

«Присылка генерала Иванова с Георгиевским батальоном, – читал

дальше Рузский, – подлила масла в огонь и приведет только к

междоусобному сражению, так как сдержать войска, не слушающие своих

офицеров и начальников, нет решительно никакой возможности, сердце

… И сделалась тьма …

330

обливается кровью при виде того, что происходит. Прекратите присылку

войск, так как они действовать против народа не будут. Остановите

ненужные жертвы».

– Все, хватит, – не выдержал Николай II, – позиция Родзянко мне

понятна. Посмотрим, что скажет армия? Тогда будем делать окончательные

выводы.

– Ваше Величество, перед нашим разговором мне сообщили, что

Временный комитет Госдумы уже направил в Псков А.Н. Гучкова и В.В.

Шульгина, которые вскорости будут в Пскове.

– Ну, что ж? Пожалуй, очень кстати, пора что-то решать. Как получите

сообщение от М.В. Алексеева – извольте сразу же ко мне на доклад.

* * *

Н.В.Рузский, будучи с давних пор человеком болезненным, выйдя от

царя почувствовал себя окончательно разбитым. «За что мне кара твоя,

Господи, – думал он, – человеку, всю жизнь положившему за царя и

Отечество, выпал такой выбор: либо поддерживать Его Величество, либо

склонять его к отречению ради Отечества? Да и будет ли в том толк?»

– Николай Владимирович? – голос кого-то из собравшихся царедворцев

вернул его в действительность от тяжелых мыслей. – Что Государь? О чем

говорит?

– Рано еще судить, – услышал он, как во сне свой голос, – расходитесь.

Рано, рано еще. Император обеспокоен, не мешайте, ему предстоит сделать

тяжелый шаг. Не отвлекайте его.

Сказав это, он отправился на телеграф. Положение Н.В. Рузского и М.В.

Алексеева, конечно, было чрезвычайно сложным. Они считали себя

вершителями судьбы монархии и Отечества, однако это было не так, их роль

– приближенных к Николаю II волей обстоятельств − выполять чьи-то тайные

замыслы и быть инструментом исполнения этих замыслов. Судьба Николая II

решалась в шумных залах и тихих кабинетах Таврического дворца и была

уже давно предрешена. Об этом кроме посвященных знал убиенный

Григорий Ефимович Распутин, который накануне расправы над ним предрек

дату всего происходящего в эти дни, за что, видимо, и поплатился.

Н.В. Рузский с трудом составил и отправил телеграмму М.В. Родзянко.

Николай Владимирович был опытный человек, и текст телеграммы он

составил таким образом, что при любом исходе дел его невозможно было

обвинить в пособничестве противоположной стороне. Впрочем все, о чем он

писал, было искренне: «Все что Вы, Михаил Владимирович, сказали в

прошлом разговоре, – писал он, – тем печальней, что предполагавшийся

… И сделалась тьма …

331

приезд Ваш как бы предрешал возможность соглашения и быстрого

умиротворения Родины. Михаил Владимирович, необходимо найти такой

выход, который дал бы немедленное умиротворение. Переживаемый кризис

надо ликвидировать, скорей, чтобы вернуть армии возможность смотреть

только вперед, в сторону неприятеля. Войска в направлении Петрограда с

фронта были отправлены по общей директиве из Ставки, но теперь всем

войскам, направлявшимся в Петроград, предписано вернуться на фронт.

Со стороны Его Величества принимаются какие только возможно меры,

и было бы в интересах Родины и той Отечественной войны, которую мы

ведем, желательным, чтобы почин Государя нашел бы отклик в сердцах тех,

кои могут остановить пожар.

В заключение скажу, Михаил Владимирович, я сегодня сделал все, что

подсказало мне сердце и что мог для того, чтобы найти выход для

обеспечения спокойствия теперь и в будущем».

− Передавайте, − сказал он телеграфисту, − Алексееву, Михаил

Васильевич, Государь ждет от Вас сообщения о мнении высшего командного

состава относительно возможности его отречения от престола. Прошу

информировать меня незамедлительно по поступлении оной информации.

Жду так же от Вас проект Манифеста отречения от престола Государя −

Императора Николая II.

В ответ М.В. Алексеев сообщил, что такой запрос он уже разослал всем

командующим и ждет, когда начнут поступать ответы от командующих

фронтов. Все ответы он обещал сразу же переслать. Телеграмма

заканчивалась словами: «Теперь я болен и вынужден большую часть времени

проводить в постели, однако я готов выполнять все последующие указания

Государя».

«Вот и Алексеев не выдержал, – подумал Н.В. Рузский, – значит

разработка плана весеннего наступления на фронте окончательно

остановится. А жалко, ведь по всем показателям Россия стоит на пороге

победы в войне, не хватает еще одного решительного наступления. Всю эту

революцию и отречение Николая II как будто кто специально задумал именно

сейчас. Ведь, что получается, пока Государь был в Петрограде, все было

спокойно. Стоило ему уехать в Могилев 22 февраля, как начались серьезные

уличные беспорядки. Но власти не приняли должных мер по наведению

порядка, проявляли снисходительность по отношению к демонстрантам, а

Протопопов еще 26 февраля сообщал, что ситуация в Петрограде

контролируется, но при этом все трясутся от страха и настаивают на

отречении Николая II. Родзянко здесь, видимо, не причем, кто-то покрупнее

стоит за ним и руководит им. Он – орудие в руках лиходеев. К тому же

беспорядки творятся только в Питере и Москве, ну еще в нескольких городах,

… И сделалась тьма …

332

а так – везде спокойно. Вообще все это странно, за какой-то неполный

десяток дней все так изменилось. Да чувствуется во всем этом опытная рука».

* * *

Когда генерал Н.В. Рузский ушел от Николая II, к нему нежданно-

негаданно явился из псковского монастыря монах, известный старец отец

Иннокентий, которого все считали ясновидящим и прорицателем. Поэтому

некоторые грешники побаивались встречаться с ним, но даже сам Григорий

Распутин уважал его и, бывало, ездил к нему на тайные беседы. О чем они

говорили, никто не знал, только после таких встреч Григорий Ефимович

несколько дней старался не появляться на люди, ходил неразговорчивый и

сумрачный, много молился.

Николай II принял отца Иннокентия.

– Было мне видение, – сказал тот, – будто бы летит с горки тройка белых

лошадей, запряженных в белую карету, отделанную золотом. Карета

подпрыгивает на кочках, ударяется о валуны и постепенно разваливается.

Глянул я, а возницы на облучке нет. А над тройкой кружит стая черных

воронов, – старец поправил прядь белых волос и глянул на Николая II

твердым взглядом, да так глянул, что тот от неожиданности чуть подался

назад.

– А что дальше?

– А то, что домчали лошади до пропасти и со всего маха с остатками

кареты улетели туда, а вороны покружили над пропастью и расселись по

деревьям, довольно клацая своими клювами.

– Что же ты хочешь сказать, Отче?

– А то, «да имеющий уши, услышит»: лошади те – Россия наша

Матушка, а карета та трон твой Государь.

– Кто же тогда будут те черные птицы?

– А птицы те будут темные силы, посланцы сатаны, – вуронами, а значит

– вурогами-врагами Отечества нашего. И не на тебя, Государь наш, охотятся

они, не тебя сгубить хотят, а Отечество наше. Ты же поставлен Божьим

промыслом охранять его, ты помазанник Святой Церкви, а значит,

помазанник Божий. Вот почему отрекаться от Престола ты не можешь, не

твоя это воля, Престол дан тебе Господом Богом. Надо будет, Он сам решит,

как должно поступить, а пока «каждый должен нести свой крест сам» и

вступить с ним, если придется, на свою Голгофу.

– Откуда же ты, Отче, знаешь об отречении?

… И сделалась тьма …

333

– Я много чего знаю, да и земля слухами полнится. Знаю, как тебя

принуждают к этому богопротивному шагу. – Сказав это, старец затих, как

бы давая время Николаю II обдумать слова его.

Молчал и Государь. В какой-то момент он отчетливо понял, что

отрекаясь от Священного Престола, он становится клятвопреступником,

сообщником черных воронов, окруживших белую карету и толкающих ее в

бездну.

– Что же делать, Отче?

– Не советчик я тебе, Государь, и не судья, поступай, как велит тебе твое

сердце. Я же пришел к тебе лишь напомнить, что с времен Павла I, то есть

более 120 лет в России сама возможность отречения Российского Государя не

предусматривается ни Святой церковью, ни государством нашим

Православным. По традиции соборного обета 1613 г. царь русский не может

сам отречься от престола, потому как он есть помазанник Божий. Только

смерть освобождает царя от бремени его. Твое отречение не принесет добра,

так как много собралось воронов и слетятся еще, которые будут долго мутить

воду. И церковь не будет рада, так как ты яко христианский Государь, есть

верховный защитник и хранитель догматов нашей веры, блюститель

правоверия и благочестия в Святой Церкви. А кто после тебя защитит нашу

веру? С тем, на кого ты укажешь, неизвестно еще, что будет. Да и ты не

обретешь покоя, ибо найдутся люди, которые поймут: хоть ты и отрекся, но

церковный статус православного Государя, миропомазанного на царство,

вопреки воле твоей за тобой остался. И они не успокоятся, пока не добьют

тебя. Готовься и к этому, да облегчит Господь тернистые стези твои.

− Но по Обету русский народ обязан верою и правдой служить

Самодержцу, а мне сообщают, что народ требует моего отречения.

− Это все слова петроградских смутьянов, а настоящий русский человек

− это тот, кто сидит на земле, да гниет в окопах.

− И все же, как бы там ни было, у меня давно более чем предчувствие, у

меня глубокая уверенность: я обречен на страшные испытания. Сколько раз

примерял я к себе слова Иова: «Ибо ужасное, чего я ужасался, то постигло

меня, и чего я боялся, то пришло ко мне». Если Богу нужна искупительная

жертва за грехи тех, кто польстился на Царя, я согласен быть ею ради

спасения России. Да свершиться воля Божия!

− Что ж, − скорбно проговорил отец Иннокентий, − ну а случись так, как

ты молвишь, то, не преведи Господи, сбудется предсказание преподобного

Серафима Саровского: «Будет великая смута на Руси, много крови потечет за

то, что восстанут против этого Царя и его Самодержавия, Ангелы не будут

успевать брать души, и все восставшие погибнут, а Бог царя возвеличит…»

… И сделалась тьма …

334

− То-то и мне нет покоя. Не только Великий старец, многие опечалены

сим.

− Русские люди будут каяться в смертных грехах: если допустят

нечестие в России и не защитят Тебя – помазанника Божия. Во истину

сказано, − воскликнул Иннокентий. − «Будет скорпион бичевать Землю

Русскую, грабить святыни ее, закрывать церкви Божии, казнить лучших

людей русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение

России от своего Богопомазанника!».

После этих слов отец Иннокентий испросил у Государя дозволения

вернуться ему в обитель и обещал молиться за него, его семью и наследника.

После его ухода Николай II тяжело опустился в кресло. Взгляд упал на

полную горечи и душевной боли за него телеграмму Александры Федоровны:

«А ты один, не имея за собой армии, пойманный как мышь в западню, что ты

можешь сделать?»

* * *

Зайдя к себе, Николай Владимирович вызвал дежурного.

– Я прилягу, – сказал Рузский, дежурному офицеру, – но если будет

телеграмма от Алексеева, сразу же разбудите меня.

Николай Владимирович не раздеваясь, а только ослабив портупею

прилег на глубокий кожаный диван в своем кабинете и сразу же уснул, как

провалился в какой-то темный проем, и когда его добудился дежурный, он в

первый момент не смог осознать действительность: сколько времени он

проспал, что происходит и где он находится.

– Сколько времени я спал? – Приходя в себя, спросил он у дежурного

офицера.

– Час, – ответил тот, – пришел телеграф от генерала М.В. Алексеева. Я

подготовил его Вам для чтения.

Н.В. Рузский взял телефонную трубку и позвонил дворцовому

коменданту Воейкову с просьбой доложить Государю, что через полчаса он

готов доложить об ответе Алексеева.

Ожидание в коридорах царского поезда, где все ощутимее становились

приготовления ко сну его обитателей, оказалось для генерала долгим. Оно

стало раздражать Н.В. Рузского. Полчаса, о которых он говорил коменданту,

давно минули, но царь, будучи человеком пунктуальным, до сих пор не

приглашал его. К раздражительности Рузского это обстоятельство добавило

беспокойство, и он решил пойти в купе Воейкова узнать, чем занят Государь

и предупрежден ли о его приходе с докладом. Рузский застал Воейкова,

развешивающим на стенках какие-то фотографии. Тот встретил его весело:

… И сделалась тьма …

335

– А, Ваше превосходительство, пожалуйте, садитесь. Хотите чаю или

сигарку, устраивайтесь удобнее. Вот я не могу справиться с этой рамкой, все

криво висит.

Негодование охватило Рузского и он, сильно повысив голос, высказал

Воейкову свое удивление, что тот занят каким-то вздором в такие серьезные

минуты и видимо забыл доложить о нем Государю, когда он уже час ждет

приема.

Воейков пробовал обидеться и возразить, что вовсе не его обязанность

докладывать Его Величеству. Тогда Рузский окончательно вышел из себя, и

чрезвычайно резко высказал Воейкову, что его прямая обязанность

заботиться о Государе и всю жизнь положить за него, своевременно помогать

ему, а не бездействовать, куря сигары и перевешивая картинки. Воейков

побледнел, и они вместе вышли в коридор, а через несколько мгновений

Рузский был у царя.

– Государь, – сказал он, – мне трудно говорить, доклад выходит за

пределы моей компетенции. Я опасаюсь, что Вы, может быть, не имеете ко

мне достаточно доверия, так как привыкли слушать мнение генерала

Алексеева, с коим я в важных вопросах часто не схожусь и лично в довольно

натянутых отношениях. Прошу Ваше Величество иметь в виду, что, так как

теперь подлежат решению вопросы не военные, а государственного

управления, то я докладываю лишь по желанию Алексеева.

Николай II прервал генерала и заявил ему, что он может высказываться

со всей откровенностью.

– Однако, генерал, – сказал Николай II, – давайте телеграммы, я их

прочту сам. Я знаю, Николай Владимирович, Вашу деликатность, опять

будете смягчать действительность.

«Всеподданнейше представляю вашему Императорскому Величеству

полученные мною телеграммы», – начал читать Николай II сообщение от

Алексеева:

− Великий князь Николай Николаевич, – заговорил царь, не глядя на

Рузского, – сообщает мне о небывало роковой обстановке и необходимости

для победоносного конца войны, для блага и будущности России и спасения

династии принять сверхмеры. «Как верноподданный», «коленопреклоненно»

– Ишь ты! Как Великий князь молит спасти Россию и наследника, – зная

«чувство святой любви Вашей к России и к нему».

− Надо же, и болезнь Алексея вспомнил. Как не стыдно давить на

отцовские чувства к больному сыну? Впрочем для них все средства хороши. –

Николай II вновь погрузился в чтение телеграмм, спустя какое-то время

раздраженно произнес, − да, что они все пишут, как по трафарету. А.А.

Брусилов, так этот вообще смеет меня торопить. Вот послушайте: «чтобы

… И сделалась тьма …

336

спасти положение и дать возможность бороться с врагами, необходимо

спешить». Как будто я этого не понимаю. А Эверт? Хорош командующий –

мне жалуется, что на свою армию: «в настоящем ее составе при подавлении

внутренних беспорядков рассчитывать нельзя, но трагедия в том, что до

недавних пор это было можно». Где же ты был раньше?

Как же они умудрились за столь короткий срок упустить великолепную

армию? А я теперь за них должен расплачиваться престолом, становиться

клятвопреступником.

Вот, пожалуй, генерал Сахаров, разумно рассудил: «Горячая любовь моя

к Вашему Величеству не допускает душе моей мириться с возможностью

осуществления гнусного предложения, переданного Вам председателем

Думы. Я уверен, что не русский народ, который никогда не касался царя

своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая

Государственной думой, предательски воспользовалась удобной минутой для

проведения своих преступных целей. Я уверен, что армии фронта

непоколебимо стали бы за своего державного вождя, если бы не были

призваны к защите Родины от внешнего врага и если бы не оказались в руках

тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники

жизни армии».

Хорошо сказано: «не русский народ, а разбойная кучка людей, которая

воспользовалась удобной минутой», и о «преступных целях» верно. А вот

конец телеграммы в том же верноподданническом духе, но опять же о

«безвыходности положения относительно гнуснейших притязаний», как

будто кто стоял за спиной наших командующих и диктовал им текст

телеграмм.

Ситуация понятна: все предали, вояж Н.И. Иванова не дал результата.

М.В. Родзянко даже не желает здесь появляться. Мне сообщают из Царского

Села, что даже мой личный конвой нацепил красные банты и распевает

«Марсельезу». Вы представляете, Николай Владимирович? Какая гримаса

ситуации: личный конвой царя распевает масонский гимн?! Да, кстати, а что

адмирал А.В. Колчак? – С какой-то вроде надеждой спросил он, – хотя

позиция Колчака могла что-то изменить.

– Он, Ваше Величество, даже не ответил на запрос Алексеева.

– Молодец Александр Васильевич, не зря его причисляют к цвету

офицеров Российского флота. Даже не стал мараться в этой куче дерьма. Ну,

что скажете Вы, генерал, – обратился Николай II к Н.В. Рузскому.

От неожиданности Николай Владимирович даже растерялся. Фактически

теперь ему, как и остальным, предстояло дать ответ на запрос Алексеева, и

царь мучительно твердо смотрел на него в ожидании этого ответа. По спине

… И сделалась тьма …

337

генерала пробежала волна колючих и холодных мурашек. Однако он

моментально собрался и доложил.

– Ваше Величество, Алексеев прислал проект Манифеста об отречении в

пользу царевича Алексея при регентстве великого князя Михаила

Александровича.

Рузский достал из папки Манифест и передал царю. Николай II внешне

хранил спокойствие, однако, когда Рузский достал проект Манифеста, по его

лицу, пробежала тень, глаза потухли и весь вид его свидетельствовал о

глубокой печали. Царь вызвал дежурного и попросил пригласить генерала

В.Б. Фредерикса.

– Граф, – обратился он к Фредериксу, – вот генерал Рузский передал мне

проект моего отречения от престола, присланный из ставки генералом

Алексеевым. Проект был состряпан в ведомстве господина Родзянко, но он

сам побоялся вручить его. Что скажете по этому поводу? Вы, как-никак

министр императорского двора, а мне в этом поезде больше советоваться не с

кем.

При этих словах Николай II мельком взглянул на Н.В. Рузского, который

понял его хитрость и фактический уход от ответа на его вопрос.

Старый В.Б. Фредерикс, по всей видимости, готов был услышать, что

угодно, только не это. Все тело его онемело, и он готов был упасть в обморок.

Престарелый Владимир Борисович больше всего не любил вмешиваться в

дела государственные и политические. Он предпочитал тихо и добросовестно

исполнять свои обязанности при царе. Николай II с жалостью смотрел на

этого человека, и ведь в сущности, ответ его не играл никакой роли, но

Николай II подсознательно до сих пор искал хоть слово поддержки от кого бы

оно не исходило. Граф долго перебирал трясущимися губами, наверное

желая, что-то сказать, но не находил слов. В конечном итоге он разрыдался.

Царь заботливо усадил его в кресло и дал знак Рузскому подать воды.

Немного успокоившись, он только и смог проговорить плачущим голосом:

«Пощадите, Государь». Николаю II было от души жаль этого порядочного,

искреннего в делах службы человека.

За заслуги В.Б. Фредерикса перед императорской семьей в день

празднования 300-летия Дома Романовых Николай II возвел его в графское

достоинство, хотя Фредерикс сам он об этом не хлопотал. В.Б. Фредерикс –

потомок шведского офицера, был безгранично счастлив, т.к. его титул

«барона» по отцу мешал ему в обращении с высшим светом, напоминая: ты

инородец, швед, а не русский, помни свое место. Фредерикс долго радовался

новому титулу и постоянно благодарил Николая II.

– Ну, что же, господа? – тихим, глухим голосом произнес Николай II. –

Если все кругом настаивают на этом, то быть по сему. – Он подошел к столу,

… И сделалась тьма …

338

взглянул на икону, перекрестился: «Прости Господи грехи мои тяжкие. Боже,

храни Россию! Пусть грех мой падет тяжким бременем на плечи «черных

воронов».

Сказав так, Николай II взял ручку, макнул в чернильницу и подписал

Манифест. Все произошло так быстро, что Рузский и Фредерикс только и

успели от неожиданности тихо охнуть. Николай II сел в кресло и, не

обращаясь ни к кому, сказал: «Когда приедут Гучков и Шульгин, то сразу же

их ко мне, а сейчас, господа, оставьте меня».

Рузский и Фредерикс вышли в приемную часть вагона, там сидело

ближайшее окружение Николая II. При виде Рузского и Фредерикса все

встали и в ожидании новостей смотрели на них, пытаясь понять по их лицам,

что произошло в кабинете Николая II. Н.В. Рузский молча прошел приемную

и отправился к себе, где намеревался выпить лекарства и немного отдохнуть.

– Savez vous, Jempereur a acdique,*– отрешенным, каким-то

безжизненным голосом произнес Фредерикс.

– Как отрекся? – как бы выдохнул флигель-адъютант царя Мордвинов.

– Почему отрекся, когда?

– Да вот, только что подписал Манифест об отречении.

– Да ну, господа, здесь что-то не так, произошла наверняка какая-то

путаница.

В.Б. Фредерикс стоял молча, он слушал и не слышал этих напуганных до

смерти людей. Когда публика стала приходить в себя, все двинулись на

Фредерикса: «Граф, вернитесь, умоляйте Его Величество, хотя бы до приезда

Гучкова и Шульгина не отправлять телеграмму в Петрограда и Могилев.

Может удастся что-то сделать». Фредерикс, сам еще мало осознавший, что

произошло, безвольно повернулся и вернулся в кабинет императора.

– Что с Вами, граф? На Вас лица нет.

– Государь, – еле-еле произнес он, – придержите Манифест, не

отсылайте его в Петроград и Ставку, прошу Вас слезно от себя и всех Ваших

верных слуг, собравшихся в приемной. Подумайте о России. Вы –

единственный, кто реально может ее защитить. Поэтому питерский сброд и

решил сгубить Вас.

– О чем Вы говорите, мой старый добрый Фредерикс? У меня нет ни

одной дивизии, чтобы защитить себя.

– Ваше Величество, подумайте, на что Вы обрекаете милое создание –

царевича Алексея.

При этих словах лицо Николая II вновь покрылось серым налетом, руки

его опустились на стол, взгляд снова померк.

* «Вы знаете, император отрекся» (фр.)

… И сделалась тьма …

339

Когда граф В.Б. Фредерикс помимо своей воли вновь отправился в

кабинет, казачий генерал И.Г. Чернокафтанов восхищенно и цинично

произнес: «Надо же, отрекся, как командование эскадроном сдал». На что

любимец царя адмирал Константин Дмитриевич Нилов пророчески заметил:

«Что ж.., господа, скоро все будем висеть на фонарях! У нас такая будет

революция, какой еще нигде не было». Испуганные глаза всех устремились

на Нилова. Каждый явственно почувствовал на своей шее скользкую, густо

натертую мылом веревку.

– Нилов, – почти провизжал Воейков, – хватит болтать всякую ерунду на

ночь.

– Не сметь, – раздался нетрезвый голос седого полковника из охраны

царя, – не сметь таким тоном говорить о Государе-Императоре. – Полковник

погрозил всем пальцем, потряс головой и, не надевая шинель, вышел на

перрон. Он прошел несколько шагов, достал револьвер, приложил его дуло к

виску и нажал на спусковой крючок, раздался выстрел.

В это время граф В.Б. Фредерикс вышел из кабинета императора,

казалось он так и не отошел от шока. Все молчали, но напряженно смотрели

на него.

– Государь, – сказал он, – обещал не отправлять Манифест до

переговоров с Гучковым и Шульгиным. – Сказал, и не глядя на окружающих,

отправился в свое купе.

* * *

Поезд с А.И. Гучковым и В.В. Шульгиным прибыл в Псков в десятом

часу вечера, и их сразу направили в вагон императора, где в нервном

ожидании собралась толпа приближенных к Николаю II лиц. Поздоровались.

Николай II без лишних церемоний попросил А.И. Гучкова доложить о

положении дел в Петрограде, после чего, не обращаясь ни к кому, спросил:

– Ну и что же прикажете мне теперь делать?

– Вам надо отречься от престола, – с привычным надменным видом и

тоном, не терпящим возражений и переполненным ненавистью к царю,

заявил Гучков.

– Отречься? – как будто Николай II не ожидал такого поворота дел,

вопросительно воскликнул он. Наступила небывалая тишина. – А кто же

примет мое отречение? Почему не приехал председатель Государственной

думы?

– Он Вам должен был доложить, – как-то не уверенно произнес В.В.

Шульгин, с видом растерявшегося кота, которого застали в момент, когда он

хотел стащить со стола кусок рыбы.

… И сделалась тьма …

340

«Государь решил «поиграть» с ними, – подумал про себя Рузский. –

Потрепать немного нервы и показать им их ничтожество. Хотя в сущности,

это не могло ничего изменить».

– Ну, а где представители православной церкви? – Продолжал допрос

Николай II, на что и Гучков, и Шульгин промолчали. – Ведь я ответственен и

перед церковью. Ладно, пусть будет так. А кого представляете вы? Кому я

могу вручить Манифест с отречением?

От этих слов императора кровь ударила в лицо Гучкова. Он понял, что

Николай II попросту хочет унизить их в глазах своей челяди и показать, что

он здесь хозяин положения.

– Мы представляем русскую революцию, – дерзко сказал он, – и имеем

поручение Временного комитета Госдумы.

– А кто же избрал и надолго ли этот Временный комитет?

– Группа членов Госдумы самоорганизовалась во Временный комитет до

Учредительного собрания.

– Понятно: «группа самоорганизовалась», – язвительно сказал Николай

II. – Ну что ж, если кроме никого нет, то пусть будет Временная группа,

именующая себя комитетом. – Господа, – сказал он голосом полным

достоинства, обращаясь к присутствующим, – в решительные дни в жизни

России почли мы долгом совести выполнить требования народа нашего и

облегчить ему тесное единение и сплочение всех сил для скорейшего

достижения победы и в согласии с Государственной думой признали мы за

благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя

верховную власть… Я уже подписал акт об отречении в пользу моего сына

Алексея. Однако, учитывая крайне сложные условия времени и его болезнь, –

при этих словах Николай II посмотрел на Гучкова и Шульгина, те стояли, как

вкопанные, боясь пошевелиться, – теперь я пришел к заключению, что сыну

моему, не отличающемуся крепким здоровьем, будет сложно исполнять

возложенную на него миссию и лучше оставаться при мне, а престол

уступить великому князю Михаилу Александровичу.

Ни Гучков, ни Шульгин не высказали ни каких возражений, и Николай II

с В.Б. Фредериксом вышли в помещение, где составили новый текст

отречения. Когда они вернулись назад, все собравшиеся стоя ожидали

последнего акта развернувшейся на их глазах трагедии. Царь молча подписал

акт.

– Господин министр, – обратился А.И. Гучков к В.Б. Фредериксу, –

контрассигнируйте подпись императора на Манифесте и заверьте ее,

пожалуйста.

… И сделалась тьма …

341

* * *

Александр Иванович Гучков, родился в московской купеческой семье в

1862 г. С 1902 г. директор Московского учетного банка, в дальнейшем

занимался предпринимательской деятельностью (к 1917 г. имел состояние

порядка 600−700 тысяч рублей). Получил образование на историко-

филологическом факультете Московского университета. Затем слушал

лекции в Берлинском, Венском и Гейдельбергском университетах. Член

Московской городской управы, затем гласный городской думы.

В 1903 г. женился на Марии Ильиничне Зилоти, принадлежавшей к

одной из самых известных семей московской интеллигенции, сестре

знаменитого пианиста и дерижера А.И.Зилоти. Однако при его взрывном

характере жажда острых ощущений толкала его к рискованным

предприятиям, к тому же, как выяснилось, он обладал отчаянной смелостью.

Много путешествовал: в 1895 г. побывал на территорияи Османской

империи, охваченной армянской резней, служил младшим офицером в

казачьей сотне в охране КВЖД (1897−1899 гг.). Вступил добровольцем в

вооруженные силы буров в 1900 г. и попал в плен к англичанам. В Китае

наблюдал за восстанием ихэтуаней, в 1903 г. был в Македонии во время

восстания против турок; во время русско-японской войны −

главноуполномоченный Красного Креста в действующей армии, весной 1905

г. оказался в плену у японцев, так как не захотел уйти вместе с

отступающими от Мукдена русскими войсками и оставить находящихся там в

госпитале раненых.

Действительный статский советник, активный масон, возглавлял

военную масонскую ложу. Один из создателей и с 1906 г. председатель ЦК

партии «Союз 17 октября». В 1907 г. избран в Государственный совет; затем

– в III Думу, в связи с чем сложил полномочия члена верхней палаты. В Думе

возглавлял фракцию «октябристов», а также Комиссию по государственной

обороне, которую превратил в одну из наиболее влиятельных парламентских

комиссий. В 1908 г. стала широко известна его речь против вмешательства

«великих князей» в государственное управление, в той же речи он призвал

«великих князей» «отказаться от некоторых земных благ и радостей

тщеславия», чем вызвал недовольство царя. Оставил председательское кресло

в знак протеста против перерыва в заседаниях Думы, осуществленного

Николаем II по настоянию П.А. Столыпина для проведения закона о земстве в

западных губерниях без согласования с Думой. Поражение курса реформ

П.А.Столыпина, А.И. Гучков воспринял как крах возможности

реформирования монархии. Выборы в IV Думу по Москве проиграл.

… И сделалась тьма …

342

С началом мировой войны он работал в учреждениях Красного креста,

организовывал военно-промышленные комитеты, с июля 1915 г. стал

председателем Центрального военно-промышленного комитета. Будучи

одним из лидеров Прогрессивного блока, рассматривался наряду с М.В.

Родзянко и князем Г.Е. Львовым в качестве возможного кандидата оппозиции

на пост премьера. В том же 1915 г. избран в Государственный совет, в

качестве представителя которого вошел в состав Особого совещания для

обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства.

А.И. Гучков был сторонником радикального пути разрешения

внутренних проблемы страны, он стал одним из организаторов заговора,

целью которого была организация дворцового переворота, выступал «против

увлечений безудержным радикализмом и против социалистических

экспериментов», полагал, что монархия в единстве с народом через Думу и

конституцию будет способствовать общественному прогрессу. Резкие

изменения политического строя он считал чреватыми пересечением

исторической эволюции и крушением Российской государственности.

28 февраля 1917 г. Гучкова избрали членом Военной комиссии

Временного комитета Государственной думы, затем он стал ее

председателем.

Со 2 марта Александр Иванович Гучков становится военным и морским

министром в первом составе Временного правительства, хотя, по мнению

Набокова, он с самого начала в глубине души считал дело проигранным. Ни у

кого не звучала с такой силой, как у него, нота глубочайшего разочарования и

скептицизма. При этом здоровье его было таковым, что он уже не мог тратить

много сил на политическую деятельность, чтобы хоть как повернуть дело к

лучшему. Дело доходило до того, что несколько раз правительство заседало у

его постели. Он отказался от положенного министру оклада в 15000 рублей и

12000 тысяч представительских. Видя неспособность правительства

преодолеть кризис, стал одним из организаторов «корниловского мятежа».

После октябрьского переворота 1917 г. Гучков поддерживал белое

движение, а в 1919 г. по просьбе А.И. Деникина отправился во Францию

искать финансовую помощь у союзников, одним из первых пожертвовал

белому движению 10 000 рублей.

Скончался в Париже в 1936 г. в возрасте 74 лет. После его смерти в

газете «Последние новости» (Париж) были опубликованы записи его устных

рассказов-воспоминаний. В эмиграции не примкнул ни к одной политической

организации. Оказывал помощь русским беженцам. Всю жизнь Александр

Иванович Гучков мечтал вернуться в Россию и завещал, чтобы его прах,

«когда падут большевики», перевезли «для вечного упокоения в Москву».

… И сделалась тьма …

343

* * *

В.Б. Фредерикс посмотрел на Николая II, тот согласно кивнул, после

чего поставил свою подпись рядом с царской. Протер подпись отрекшегося

царя специальной жидкостью, дабы она со временем не поблекла.

Гучков забрал один экземпляр акта себе в папку, попрощался с Николаем

II, пообещал ему полную свободу и вышел сопровождаемый Шульгиным из

кабинета. Вскоре их поезд отправился назад в Петрограда. Отъезд был

настолько поспешным, что казался бегством. Когда они зашли в вагон и сели

в кресла, Гучков молча и долго рассматривал Манифест, ему не верилось, что

то, к чему все до недавних пор стремились, свершилось, и всю дорогу боялся

как бы их литерный поезд не завернули назад. Насмотревшись на Манифест,

он так же молча передал его В.В. Шульгину.

* * *

После длительного молчания В.В. Шульгин пристально посмотрел на

А.И. Гучкова и в привычной ему корректной манере медленно, сдержано и

искренне, но ядовито-иронично спросил:

– Александр Иванович, за что Вы так не любите царя, да и всю его

семью, в особенности Александру Федоровну?

А.И. Гучков явно не ожидал такого вопроса, поэтому, обдумывая свой

ответ, твердо, но вполне доброжелательно, глядя в глаза Шульгину, произнес:

– Так ведь и Вы, Василий Витальевич, не жалуете его, хотя Вас и

признают лидером монархистов, да еще называют реакционером? – При этих

словах на губах Александра Ивановича промелькнула еле заметная улыбка.

– Я, знаете ли, своих монархических взглядов не скрываю и какой-то там

реакционности в них не обнаруживаю, а если что и есть в них

консервативное, так это разумный консерватизм, который часто приходит в

противоречие со слишком резкими и поспешными намерениями левых. Что

же касается разумных предложений – всегда готов их поддерживать. Вот

«Манифест 17 октября», считают был утвержден очень кстати, я участвовал в

3-х Думах, член Прогрессивного блока, к сожалению, в работе его участников

было много демагогии и соперничества. Конечно, у нас хватает таких

лидеров, которые не за Отечество радеют, а за собственное первенство,

переполнены амбициозностью, потому, как каждый считает себя чуть ли не

мессией, а на деле оказывается мыльным пузырем. Как и многие, с

нетерпением ожидал реформ О.Ю. Витте и полностью поддерживал политику

П.А. Столыпина. Как было не восхищаться грандиозными проектами

… И сделалась тьма …

344

электрификации страны, БАМа? А эти болтуны-революционеры всех мастей

только и могут злословить в таких случаях, потому как не понимают, что

такое хозяйство? Привыкли в своих газетенках хихикать над всем

положительным, что происходит, или на митингах горло драть, обещая

народу светлое будущее. Но, обратите внимание, ни одна революция не

принесла еще ни одному народу такого будущего. К примеру, чем

закончилась революция в Англии? диктатурой Кромвеля, а французская –

Наполеона. К тому же ни англичане, ни французы вначале и не думали

казнить своих монархов, а к чему пришли? И Карла казнили, и Людовика

казнили. А в конечном итоге – в Англии реставрирована монархия, а во

Франции Наполеона провозгласили императором.

Вот и подумайте, что будет, если стихия захлестнет наши

демократические процессы. Поэтому я и принял участие в отречении Николая

II. Оставаясь монархистом, я понимаю, что без его отречения, стихия сама не

стихнет. Тогда конец придет и монархии. Я прилюдно заявил, что мне

хотелось бы сейчас пулеметов побольше. Пусть каждый судит меня, как

хочет, но иного средства против разгула стихии и хаоса, который она

принесла, я не знаю. Кстати сказать, когда кликнули на помощь Лавра

Корнилова никто не возражал: и вы – «октябристы» и «кадеты» тоже, и для

всех он был героем и общим любимцем. Это уже потом, когда его предал

Керенский, Корнилова представили как мятежника, против него восстали

многие и задушили собственное дитя.

– Извините, Василий Витальевич, что перебиваю, с Корниловым,

конечно, беда вышла, хорошо еще, что М.В. Алексеев успел перехватить и

спрятать его в Быховскую тюрьму, под надсмотр верного Корнилову

гарнизона, а то, неровен час, такого замечательного человека могли бы и

расстрелять. Вы правы, революция, – тяжелое бедствие для государства. Она

срывает жизнь с ее привычных рельсов, массы выходят на улицу. Теперь мы

должны снова загнать толпу на место, но это нелегкая задача. Вона, они даже

Иванова с его войсками не пропустили в Петроград, Корнилова и того в

момент смяли.

– Выходит я прав, без пулеметов здесь не обойдешься. Да и от таких, как

Керенский – трусов и чистоплюев, надо избавляться.

– Да…, – задумчиво протянул А.И. Гучков, – не так нам все это

представлялось. В свое время, когда Столыпин потерпел поражение, а потом

был убит, я понял, что реформирование монархии невозможно. Вот почему

помнится еще осенью 1916 г. мне пришла мысль о тихом государственном

перевороте. Поделился я этой мыслью с Н.В. Некрасовым. Оказывается и он

думал об этом. После переговоров Некрасова с Терещенко тот тоже

подключился к нашей работе. Со временем выяснилось, что не только наша

… И сделалась тьма …

345

группа работает по подготовке Николая II к отречению в пользу сына.

Милюков озабочен тем же. Выходит, что не кто-то навязал эту идею, а она

сама витала в недрах просвещенного общества.

– Не мудрено, после всех ошибок и просчетов, которые были допущены

царем. Один Гришка Распутин чего стоит. Николаю II тяжелое время

досталось, в иных условиях такому, каким он есть, глядишь, мы бы не

нарадовались. А здесь: то бомбисты, то войны, то революции. Ему бы

править в тихой, сытой стране с культурным и просвещенным населением,

без войн и революций.

– Ну, «чтобы было, если бы», я считаю эти гадания пустым занятием.

Посудите сами, Василий Витальевич: вот Вы вспомнили Григория Распутина

– это же вершина способности Николая II окружать себя сомнительными

личностями. Вы же сами знаете, сколько вокруг него всегда вертелось

самовлюбленных бездарей и карьеристов. Вспомните того же В.А.

Сухомлинова, а кто ходил у него в советчиках? Вот поэтому и сам Николай II

был непоследовательным. Вы вспомнили созыв Государственной думы, я же

первым в ее поддержку кинулся создавать «Союз 17 октября». Но когда Дума

перестала его удовлетворять, он попросту пренебрег ею; вначале горячо

поддерживал П.А. Столыпина и даже говорил о «любви и уважении его»,

благодарил Ивана Логгиновича Горемыкина за то, что тот указал ему на

Петра Аркадиевича, и ради его закона о земствах в западных губерниях

распустил Думу на три дня за то, что она не хотела пропускать этот закон. То

есть крутил Думой, как хотел. Вот они корни реакции где кроются,

оказывается от самого Николашки они тянутся.

А судьба того же П.А. Столыпина? То нежная любовь и полная

поддержка, то полное непризнание и враждебность. Довел Петра

Аркадьевича – подавал в отставку два раза. Благо хватило разума не

принимать ее. Наверняка, кто из умных людей отсоветовал. Каков же

результат опалы? На его глазах убит в Киеве. Да вот и сейчас мы слышали от

самого Николая II: то он подписывает отречение в пользу сына, то тут же

переписывает его в пользу великого князя Михаила, даже не согласовав с ним

этот вопрос. Вы спрашиваете, почему я не люблю Николая II? Было бы за

что? Я бы так сказал: на трагичной судьбе Петра Аркадиевича и его реформ,

видно, что Николай II не жаловал людей, которые не желали следовать его

курсу и проявляли в делах самостоятельность. В сущности он не понимает, а

потому и не желает прогресса, не желает цивилизованности русскому

обществу, развитию его культуры, поэтому и не хочет перестраивать ни

жизнь людей, ни отношения в обществе. Всех же, кто пытается

противостоять, он считает революционерами. Вот видите, Василий

… И сделалась тьма …

346

Витальевич, попадись Вы – монархист, ему под руку, он бы и Вас записал в

революционеры.

* * *

Василий Витальевич Шульгин, родился в 1878 г. в Киеве в семье

профессора истории Киевского университета, основателя правой газеты

«Киевлянин». Политический деятель и талантливый публицист, помещик (в

Волынской губернии имел 300 десятин земли). Окончил гимназию и

юридический факультет Киевского университета. В 1900 г. был избран

земским гласным, почетным мировым судьей, начал журналистскую

деятельность. В 1907 г. был избран от Волынской губернии депутатом II

Государственной думы.

С 1911 г. был редактором «Киевлянина», а в 1913 г. возглавил ее. При

публикации его произведений возникали цензурные вопросы, хотя, по своей

сути, эти произведения ничем не противодействовали существующему

режиму. Будучи патриотически настроенным человеком, в 1914 г.,

отправился добровольцем на фронт, но был ранен, после чего возглавлял

земский перевязочно-питательный отряд.

Прослыл реакционером, хотя в 1908 г. выступил против отмены

смертной казни. Выступал против еврейских погромов, считал, что они

развращают полицию и протестовал в связи с делом М. Бейлиса, за что был

приговорен к тюремному трехмесячному заключению.

В Думе был одним из руководителей Прогрессивного блока, требовал

создания «правительства доверия», а в период Февральской революции

избран членом Временного комитета Думы и принимал участие в

формировании Временного правительства, хотя сам от портфеля министра

отказался. Зарекомендовал себя одним из лидеров правых – монархической

группы националистов-прогрессистов.

В Думе он сблизился с П.Н. Милюковым, М.В. Родзянко и другими

«левыми», призывал «бороться со старой властью до тех пор, пока она не

уйдет». 27 апреля 1917 г. на торжественном заседании депутатов

Государственной думы всех четырех созывов Шульгин заявил: «Не скажу,

чтобы вся Дума целиком желала революции; это было бы неправдой. Но,

даже не желая этого, мы революцию творили. Нам от этой революции не

отречься, мы с ней связались, мы с ней спаялись и несем за это моральную

ответственность».

После отречения Николая II принимал участие 3 марта в переговорах с

Великим князем Михаилом Александровичем, участвовал в подготовке Акта

его отказа от престола.

… И сделалась тьма …

347

В начале октября Шульгин переехал в Киев, где возглавил «Русский

национальный союз». Публично отказался участвовать в работе

Предпарламента. Монархический союз Южного берега Крыма выдвинул его

кандидатуру на выборах в Учредительное Собрание.

17 октября в Киеве под его председательством состоялся съезд русских

избирателей губернии, в принятом наказе говорилось, что одной из

главнейших задач Учредительного Собрания должно быть создание твердой

государственной власти и прекращение опытов проведения в жизнь

социальной программы. Поэтому после Октябрьского переворота

большевиков Шульгин в Киеве создал тайную организацию под названием

«Азбука», участники которой исповедовали борьбу с большевизмом и

верность монархии. В ноябре-декабре Шульгин побывал в Новочеркасске,

стал одним из организаторов и идеологов Белого движения, воспевавшим

монархические и националистические принципы и чистоту «белой идеи» и

Добровольческой армии. Он писал генералу М.В. Алексееву:

«Добровольческая армия должна покончить со всякими колебаниями и

сконцентрировать все силы на одной задаче − вырвать русский

императорский дом из физического обладания немцев и поставить его в такое

положение, чтобы от имени вступившего на престол государя объявить

священную войну против немцев, завладевших Родиной».

В 1920 году из Крыма эмигрировал в Югославию, где с 1931 г. отошел от

политики и написал книги «Годы», «Дни», «1920 г.», «Три столицы».

В 1944 Василий Витальевич был арестован в Югославии и препровожден

в Москву, осужден. Освобожден в 1956 г. После чего ему даже позволили

заниматься литературной работой. Правящие в то время круги расчитывали

использовать его в пропагандистских целях. Жил во Владимире. В 1961 г. в

книге «Письма русским эмигрантам» Шульгин написал: «То, что делают

коммунисты в настоящее время, то есть во второй половине ХХ века, не

только полезно, но и совершенно необходимо для 220-миллионного народа,

который они за собой ведут. Мало того, оно спасительно для всего

человечества, они отстаивают мир во всем мире». Принял участие в фильме

«Перед судом истории» и был гостем ХХII съезда КПСС. Однако у него все

равно возникали сложности при публикации произведений, которые по своей

сути ничем не противодействовали существующему режиму.

Умер в 98 лет во Владимире.

… И сделалась тьма …

348

* * *

Когда все разошлись, Николай II оделся и вышел на перрон. – «Хоть

десять-пятнадцать минут подышать свежим воздухом», – решил он.

В этот момент к нему почти подбежал дежурный офицер.

– Ваше Величество, – разрешите сопровождать Вас?

– Наше Величество кончилось, – тяжело вздохнул Николай II, – а за меня

не беспокойтесь, ничего со мной не случится, и никуда я не денусь. Какая

обстановка вокруг?

– Все спокойно. Генерал Смычков уехал вместе с Гучковым и

Шульгиным.

– Как уехал? – удивился Николай II.

– Очень просто, сразу после подписания Вами акта об отречении он

почти бегом отправился в свой вагон, его вещи, наверное, были уже собраны,

потому как он быстро перенес чемоданы в вагон думского поезда. Прикажете

вернуть?

Не надо, теперь он свободный человек и как крыса первым покинул

тонущий корабль. Первым, но не последним, скоро не останется никого. −

«Вот и свита моя разбегается, – промелькнула грустная мысль в голове

Николая II, – скоро совсем останусь один. Что же делать? Кругом измена,

трусость и обман».

В вагоне его ожидал старый верный Фредерикс.

– Граф, Вы? – удивился и обрадовался Николай II.

В.Б. Фредерикс встал по стойке «смирно».

– Бог с Вами, Владимир Борисович, наша служба окончена.

– Что же теперь будет, Ваше Величество?

– Что будет со мной, я догадываюсь. Они так просто меня не оставят. Вы

посмотрите, граф, один Гучков чего стоит, а таких «воронов» стая не малая. И

вот посему, Владимир Борисович, спасибо за службу, я Вас не забуду

никогда, но нам придется расстаться. Со мной Вам всегда будет грозить

опасность. Доберемся до Царского Села, Бог даст, и уезжайте себе с миром.

– Куда же я без Вас, Ваше Величество, – со слезами в голосе еле

проговорил Фредерикс.

– Да поможет Вам Господь Бог, Владимир Борисович, но в случае чего я

не смогу оградить Вас от всяких безобразий.

В молодости Владимир Борисович много лет и добросовестно служил в

кавалерии. Еще в 1856 г. он вступил вольноопределяющимся в лейб-гвардии

конный полк, но талантом командира не блистал, а потому в 1891 г. оставил

армию и был принят на службу при дворе. В 1896 г. произведен в чин

генерал-адъютанта, а в 1900 г. – генерала от кавалерии.

… И сделалась тьма …

349

5 марта 1917 г. по требованию Временного правительства был удален от

императора, а 9 марта арестован. Подвергся допросам, хотя все знали, что в

делах государственных он не участвовал. Был освобожден и жил в

Петрограде.

Граф проживет в России до 1924 г., когда придет и его черед покинуть

Родину и в возрасте 89 лет в 1927 г. он тихо скончается на чужбине.

* * *

Утром 3 марта зазвонили все колокола псковской обители, которые

позвали к себе массу православных. К ним обратился отец Иннокентий,

который объявил, что неверные люди, враги Отечества и Православной веры

принудили Государя−Императора отречься от Святого престола.

– Сейчас, – потрясая своим посохом в воздухе, грозно говорил он, –

кучка людей, захватившая власть в свои руки, свергла Государя с престола и

лишила его свободы. Одумайтесь, православные. Царя нашего распяли. Что

мы будем делать без Царя? Помолитесь же, братья, за него. Русский народ не

может жить без царя. Проклятье тем, кто вздумал все эти свободы, нужны

только всякой нечестии на погибель нашего Православного Отечества.

Все последующие дни по России, по мере распространения вести об

отречении Николая II, прокатилась волна тревожного колокольного звона.

Священники с негодованием сообщали людям, что кучка предателей

Отечества принудила Государя отречься, и проклинали темные силы за то,

что они подняли руку и надругались над самым Святым, что было у русского

человека, растоптали в грязи православное правление и устраивают свои

оргии на месте престола.

* * *

3 марта великий князь Михаил Александрович отказался от

царствования. Побоялся он не без подсказки взвалить ношу сию на свои

плечи и предусмотрительно обратился к народу: «Тяжкое бремя возложено на

меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский

престол в годину беспримерной войны и волнений народных. Одушевленный

единою со всем народом мыслию, что выше всего благо Родины нашей,

принял я твердое решение в том случае воспринять верховную власть, если

такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным

голосованием чрез представителей своих в Учредительном собрании

установить образ правления и новые основные законы государства

Российского.

… И сделалась тьма …

350

Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан державы

Российской империи подчиниться Временному правительству, по почину

Государственной думы, возникшему и облеченному всею полнотою власти,

впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе

всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание

своим решением об образе правления выразит волю народа».

* * *

После отречения Николая II начались его переговоры с Временным

правительством о возможности его отъезда с семьей за границу. Однако, 7

марта, не смотря на заверение А.И. Гучкова, сделанные им Николаю II и

неоднократные заявления Временного правительства, что ему будет

предоставлена полная свобода, оно вынесло очередное предательское

секретное постановление о лишении Николая II и Александры Федоровны

свободы. В этот день Государь написал прощальное обращение к русской

армии, но Временное правительство запретило его публикацию и вообще

какое-либо распространение, боясь его нежелательных последствий.

На 8 марта был намечен отъезд Николая II в Царское Село. Перед этим

он попрощался с чинами штаба, которое проходило невыносимо тяжело.

Некоторые боевые офицеры, прошедшие через горнило войн, не могли

скрыть слез на глазах и рыдания. Николай II был сдержан и малословен,

благодарил всех за службу и призывал всех дальше также служить Отечеству,

а сам думал: «Вот же они – опора армии. Ведь видно, что все они искренне

жалеют меня, но где же остальная армия? Не нашлось ни одной дивизии,

которая вызвалась бы меня защитить!»

Когда Николай II вернулся в свой вагон, там его ожидало уже четыре

члена Госдумы, которые передали ему телеграмму главы Временного

правительства князя Н.Н. Львова, что эти лица будут сопровождать его в

Царское Село и что это решение Временного правительства означает его

внимание к Государю.

В тот же день 8 марта Александре Федоровне так же объявили об ее

аресте, что было исполнено командующим Петроградским Военным округом

генералом Л.Г. Корниловым и А.И. Гучковым, изнывавшим от личной

неприязни к императрице и пожелавшим присутствовать при этом акте. Он

хотел компенсировать унижение, испытанное им при визите к Государю и

увидеть в глазах у императрицы то, чего не дождался от ее августейшего

супруга – смятения и мольбы о пощаде.

… И сделалась тьма …

351

Прибыв в Царское Село, Л.Г. Корнилов, прежде всего, назначил

полковника Е.С. Кобылинского начальником караула, на что Евгений

Степанович растерянно пытался возражать:

– Помилуйте, господин генерал, за что же Вы меня так? Ведь я не

тюремщик, а боевой офицер, имею ранения. Это же опозорит меня перед всей

армией. К тому же мой предок Андрей Кобыла происходит от царского рода

и Государь император благоволит по мне, а Александра Федоровна лично

ухаживала за мной, когда я был ранен под Лодзью.

– Я все это знаю, поэтому и поручаю Вам охрану семьи, надеюсь Вы

хоть в какой-то мере сгладите положение царственных особ.

В деле Е.С. Кобылинского содержится запись: «В исключительно

трудном положении он до конца проявил исключительную преданность

Царю». Белогвардейское офицерство не поняло миссии Евгения Семеновича

и отвергло его как «предателя», всячески препятствовало его отъезду

заграницу. Однако ему все же удалось бежать в 1920 г. в Китай, что не спасло

его от ГПУ, в 1927 г. его обманом выманили и арестовали в СССР. Здесь он

был подвергнут истязаниям и расстрелу.

Визитеры бесцеремонно, по требованию А.И. Гучкова, знавшего о

болезни детей и императрицы, около полуночи явились в Александровский

дворец. Александра Федоровна, одетая в платье сестры милосердия,

встретила их с величественным видом и взглядом, полным презрения. Не

подавая руки, она спросила: «Чего господа изволят? Чем обязана столь

поздним визитом?» Смущению и растерянности Корнилова с уважением

относившегося к Александре Федоровне не было предела. Он сбивчиво и

невнятно стал объяснять причину визита. Когда Александре Федоровне эта

тягомотина надоела, она отрывисто сказала:

– Мне все очень хорошо известно. Вы пришли арестовать меня.

Корнилов смутился еще раз, только и смог сказать: «Так точно». После

этого Гучков резко повернулся и пошел вон из дворца. Злость и негодование

душили его. Выйдя из дворца, он сказал часовому:

– Когда появится генерал Корнилов, передайте, что я жду его в поезде, –

а про себя подумал: «Срочно в Питер, ни минуты более в этом последнем

пристанище романовщины».

На следующий день Николай II прибыл в Царское Село.

– Вот и свиделись, – прошептал Николай Александрович, нежно обнимая

Александру Федоровну. – В эти дни я так переживал за Вас!

– Что же теперь будет?

– Что будет, то и будет. Все и все мы во власти Господа. Увы,… теперь

не мы, а они в ответе за то, что ожидает наше многострадальное Отечество.

И сделалась тьма...

… И сделалась тьма …

352

P.S. Газета «Дейли ньюс» восторженно писала, что революция в России –

величайшая из всех до сих пор одержанных союзниками побед… Этот

переворот несравненно более важное событие, чем победа на фронте.

Неслучайно господин Л.Л. Джордж выступая в Парламенте, как он выразился

с «чувством живейшей радости», выразил уверенность Британского

правительства в том, что события в России «начинают собою новую эпоху в

истории мира, являясь первой победой принципов, из-за которых нами была

начата война».

03.01.06 – 03.05.10

Конец I Части

355

Литературное издание

Овсянников Валерий Иванович

На взлете

Роман, I часть

Литературные редакторы

Ю.Г. Круглов

Л.Е. Залмаев

Редактор

Е.Б. Захарова

Оригинал-макет

К.В. Хромова

------------<> ------------

Подписано в печать Формат 60х90 1/16

Объем Цена договорная

Заказ

------------<> ------------

Отпечатано

E – Mail: ovvaler@yandex.ru