Юбилейный сборник Заповедника Сказок, часть 2

269

начит так, Витёк, — сказал однажды Сан Саныч, — моя обязанность — предупредить тебя об одной очень важной вещи. Нас, косоморазведчиков, подстерегают порой страшные и ужасные искушения в виде коварных змеев, предлагающих провезти контрабанду. И твоя задача в этом случае — наступить на горло своему дракону, головы которого — жадность, жажда лёгкой наживы и любовь к халяве. Запомни: никаких несанкционированных перевозок, мешающих основному делу!

*** — Никаких несанкционированных перевозок! — бушевал Сан Саныч, верный своему принципу. — Мы — разведчики, а не грузовая калоша! Стоящий перед капитаном невысокий худой человек грустно взирал на брызгающего слюной капитана. А капитан, исчерпав все аргументы, понемногу стихал, булькая и порыкивая. — Мы хорошо заплатим, — тихо сказал худой. Сан Саныч тут же прекратил булькать, кашлянул и спросил: — Сколько? — Тридцать процентов от стоимости груза. — Гм. — Сан Саныч задумался. Из-за плеча капитана выглянул Виктор: — А что перевозим? И куда? — Бурлески, — худой показал на грузовую платформу с грудой продолговатых ящиков. — На планету Труляля. — Но мы — разведчики, а не грузовая калоша, — возразил Виктор. — Ты, Витёк, погоди, — смущённо сказал капитан, — люди, или кто у них там на Труляле, этих бурлесков очень ждут.

270

— Точно, — поддакнул худой, — эти бурлески им во как нужны. — Во как, — кивнул Сан Саныч. — Значит, по рукам? Сейчас грузим ящики, оформляем экспедитора и — вперёд! — К-к-акого экспедитора? — взревел капитан. — Про экспедитора уговора не было! — Так давайте уговоримся, — почему-то обрадовался худой. — У нас только два спальных места, — доложил Виктор. — Он где спать-то будет, ваш экспедитор? — В коридорчике может. Или в грузовом отсеке. Она у нас ко всему привычная. — ОНА?! — Сан Саныч задохнулся. — Да не бывать такому! Женщина на корабле! Это же... неслыханно! — Тридцать пять, — сказал худой. — Неслыханно, — упрямо сказал Сан Саныч. — Больше, извините, не могу, — вздохнул худой, — пойду поищу грузовую калошу. — Ну и ищите, — заявил Виктор. — Товарищ экспедитор! — крикнул худой. — Оне, видите ли, отказываются. Из-за ящиков вышла невысокая стройная девушка и улыбну-лась Виктору. — Уже нет, — поспешно сказал тот. — Берём. — Что значит «берём»?! — Капитан гневно посмотрел на своего помощника. — Сан Саныч, это ж Зойка. Берём, а? Сан Саныч перевёл взгляд на Зойку. Та снова улыбнулась. — Гм... — сказал капитан. — Гм... — Берём, — подвёл черту Виктор.

— Слышь, Витёк, — шёпотом сказал Сан Саныч, тяжело ворочаясь. — Я, конечно, ничего не имею против этой твоей Зойки. Скромная такая, тихая. Непьющая опять же. Но мне всё-таки кажется неправильным, что мы спим в грузовом отсеке, а она — в нашей каюте. — Но вы же сами согласились, — возразил Виктор. — Кто сказал, что не против поспать на ящиках за десять дежурств по камбузу? Хотя я, заметьте, возражал. — Ты правильно возражал, — вздохнул кэп. — Надо было

запоВедник Сказок 2010 ♦ избранное

271

натальЯ ГолоВаноВа ♦ зачем нужны бурлеСки

прибавить ежедневную уборку в кают-компании. Продешевил я. — Чего уж теперь, давайте спать. — Уснёшь тут, — проворчал Сан Саныч. — Не могли ящики помягче сделать. Кстати. А ты не знаешь, что это за трулялинские бурлески? — Понятия не имею. — А что, если... — Сан Саныч, — укоризненно сказал Виктор, — это плохая мысль. — Ну, мы потихонечку, одним глазком. А? — Нет. — Могу же я узнать, на чём сплю, в конце концов. — Я вам и так скажу. На ящике. — А в ящике, в ящике-то что? Вдруг что-нибудь непотребное? Виктор понял, что кэп не угомонится. — Ладно, — сказал он, — пойду поищу лом. Зойка стояла в коридоре — руки в боки, глаза сердито сверкали. — Не вздумай, — угрожающе сказала она. — Что «не вздумай»? — невинно спросил Виктор. — Ты знаешь, что. Положь лом где взял. Груз надо доставить в целости и сохранности. — Зоинька, — умильным голоском сказал Виктор, — я тебе говорил, что ты красивая? — Говорил, ещё в разведшколе, — всё так же сурово сказала Зойка. — Но к содержимому ящиков моя красота отношения не имеет. — Хорошо, — сдался Виктор,— может быть, ты сама скажешь, что за бурлески мы везём. — Ещё чего. — Ну, пожалуйста. — Виктор умоляюще сложил руки на груди. Зойка хмыкнула. — Если уж вы, два здоровенных разведчика, не удосужились узнать это до погрузки, то зачем это вам сейчас? — Интересно, — честно признался Виктор. — Потерпишь, — отрезала Зойка.

— Ну что? — спросил Сан Саныч. — Где лом?

272

— Зойка бдит, — признался Виктор. — Эх ты. Ладно, жди, я сам.

Сан Саныч вернулся через полчаса, тоже без лома, зато с фингалом под левым глазом. Что произошло, рассказать отказался, улёгся на ящик спиной к Виктору и долго не мог уснуть, бурча на раз-ные лады, что он всегда говорил: женщина на корабле — к несчастью, и это подтвердилось; и что будет дальше, он даже боится представить, но слагает с себя всю ответственность, а всякие там трулялинцы и труляляйцы вместе с труляляйчатами могут иди пешком в самый дальний угол вселенной за компанию с донельзя распоясавшимися экспедиторами и экспедиторшами. Под его бормотание Виктор уснул и видел во сне, как взрываются ящики, а из них выползают страшные и ужасные искушения в виде змеев, которые шипят, булькают и рычат по очереди и одновременно. Правда, проснувшись, он обнаружил, что звуки издают вовсе не змеи. Это был фирменный храп Сан Саныча. До прибытия на Труляля Сан Саныч подчеркнуто не замечал Зойку. Он даже отказался сгружать тяжёлые ящики, когда они приземлились, и Виктор ворочал их в одиночку. Наконец, корабль был освобожден от груза, и Зойка сказала: — Теперь подождём заказчиков. — Вот ты и жди, а мы полетели обратно, — заявил капитан. — Сан Саныч, — укоризненно заметил Виктор. — Ладно, ладно, — пробурчал кэп и оглядел окрестности. — В конце концов, пять процентов за экспедитора на дороге не валяются. Ну, где эти ваши трулялянцы? Планета в том месте, где они сели, представляла из себя нагромождение гор, горочек и холмов различной высоты. По едва заметным тропинкам, пролегавшим между возвышенностями, к кораблю уже спешили местные жители — серо-зелёные худющие туземцы с непомерно длинными конечностями. Они окружили ящики, а один из них подошёл к Зойке и заговорил. То есть, стал выпускать изо рта пузыри, лопавшиеся на лету со звуками разной высоты и длительности. — Чего это он? — спросил Сан Саныч. — Благодарит за доставку бурлесков, — перевела Зойка. — Да пожалуйста, — великодушно сказал кэп. — Просит вскрыть один из ящиков, чтобы убедиться в полной комплектации. — Да пожалуйста, — снова сказал Сан Саныч и пошёл за


273


ломом. В ящике лежали: самый обычный бур, каким рыбаки в древности сверлили на речке ледяные лунки, и приличный моток лески. — Бур... и лески, — оторопело сказал Сан Саныч. — Вот тебе и бурлески... И это всё?! — Всё, — кивнула Зойка. — Не понимаю, — пробормотал Виктор. — Зачем они им? — Сейчас увидишь. Тут уже все труляляйцы стали пускать пузыри. Они вырывали друг у друга лом, вскрывали ящики и разбирали буры. Потом разбились на пары, обмотались лесками, хаотично разбежались по горам и принялись проделывать в горах вертикальные отверстия. — Полезные ископаемые ищут, что ли? — недоумённо спросил Виктор. Зойка помотала головой. — Эх ты, а ещё косморазведчик. — усмехнулась она. — Кажется, уж тебе-то должно быть известно, что на планете Труляля недавно появилась возможность быстро попасть в другие миры. Понимаешь? Виктор не понимал. — Давай подойдём к какой-нибудь парочке, — предложила Зойка. Сан Саныч и Виктор послушно пошли за экспедиторшей. — Вот, смотрите. Труляляец сверлит гору. Слой за слоем снимает он буром, и наконец, — о счастье — обнаруживает мир, который из-за искривления пространства расположен очень близко именно к этой точке. И верно — из просверленной дырки подуло свежим морским воздухом. Один из аборигенов нырнул в дыру, а второй в это время страховал его, придерживая за леску. — А откуда они знают, где какой мир? — спросил Виктор. — Ниоткуда, — сказала Зойка. — Бурят наудачу. Правда, у них отлично развита интуиция, и они чаще всего попадают в миры, которые видели в своих мечтах. — Класс, — прошептал Сан Саныч. — А давайте и мы попробуем. Проверим, так сказать, свою интуицию. Говорят, она у меня тоже неплохая. Он взял один из отработанных буров, вгрызся в монолит, и через каких-нибудь пять минут застыл с открытым ртом, изумлённо

274

глядя в проделанное отверстие. С другой стороны на него не менее изумлённо взирала его, Сан Саныча, законная супруга Машера, оставшаяся на Земле. Жена опомнилась первой. — Так ты говоришь, в экспедицию отправился? — угрожающе прошипела она. — Ага, — кивнул Сан Саныч. — Вижу, что у тебя за экспедиция. Это вот кто? — Кто? — изумился кэп. — За спиной у тебя кто? — А, это! Это — труляляец. — Ты чего мне заливаешь?! Эта вот девица — труляляец? Сан Саныч понял, что Машера увидела Зойку. — Это, Машенька, экспедитор наш... Мы вообще-то на другой планете... Бурлески доставили... Вот... — Иди сюда, — велела жена. — Щас будут тебе и бурлески, и другая планета, и экспедитор. Иди, говорю. Или я сама к тебе приду. — Сан Саныч! — закричал Виктор. — Они наш корабль бурят!

Кэп стремительно понёсся к кораблю. За ним следом бежали, едва поспевая, Зойка и Виктор. Процессию замыкала Машера со сковородником в руке. Уже у самого корабля она обогнала и косморазведчиков, и экспедиторшу, и обрушила сковородник на голову труляляйца, собиравшегося нырнуть в грузовой отсек. — Я тебе дам корабль поганить! — кричала она. — Прочь инопланетные руки от земного имущества! Сан Саныч чуть не плакал. — Как же мы теперь домой-то?.. — бормотал он. — Пешком в самый дальний угол вселенной... А с кораблём что будет? Я ж говорил, женщина на борту — это беда... — Вот это точно, — подтвердила Машера, буравя Зойку суровым взглядом. — Сан Саныч, хватит причитать, — жёстко сказала Зойка, игнорируя Машеру. — Во-первых, бросьте вы эту рухлядь. На те деньги, что вам полагаются за доставку бурлесков, вы можете купить новое комфортабельное судно. Во-вторых, ваш дом совсем рядом. А именно — в одной из этих дырок... Все оглянулись. Горы были сплошь усеяны отверстиями. — Вы хоть запомнили, где сверлили? — спросил Виктор.


275


Сан Саныч горестно покачал головой. — А интуиция? — напомнила Зойка. — Да пошутил я, — отмахнулся кэп. — Будем искать, — решила Машера.

Поиски, надо сказать, затянулись. И отнюдь не по вине поисковиков. Посудите сами, ну как можно было не понежиться на пляже, обнаруженном в одной из дырок? Виктор и Зойка с удовольствием искупались в чужепланетном море, нашли несколько чудесных жемчужин, а Машера приготовила для всех огромную глазунью из яиц неведомой птицы, гнездо которой пряталось здесь же, в прибрежных зарослях. Или — как не полазать по развалинам старого замка во втором мире, где Виктор сразился со ржавыми доспехами за честь прекрасной Зойки, которые, конечно, победил. Или взять ещё один мир, с алмазными горами и озёрами с живой водой. Или вот ещё — грибной лес и поляны, усеянные огромными клубниками. Или — мир говорящих башен и летающих людей... В общем, когда наконец была обнаружена квартира Сан Саныча, наши герои испытали некоторое разочарование. — Пора, друзья, пора, — тоном старшего наставника сказал кэп, уже давно переставший грустить о потере своего корабля. Правда, в квартире, к огромному неудовольствию Машеры, были найдены два спящих труляляйца, из-за которых Сан Саныч учинил супруге пристрастный допрос. Она же в ответ заявила, что это он, её муж, изуродовал входную дверь, в которую теперь может проникнуть всякая нечисть, и что она к этой нечисти не имеет никакого отношения. Проснувшиеся труляляйцы, почуяв возвращение хозяев, ретировались, получив напоследок сковородником по пятым точкам.

Заделать дыру в двери поручили Виктору. Не в силах преодо-леть искушение, Виктор сделал маленькую дверцу, закрывающуюся на задвижку: а вдруг да захочется заскочить на минутку в один из полюбившихся миров? — На корабле слетать можешь, халявщик, — пробурчал Сан Саныч, но дверцу оставил. Он утверждает, что иногда по ночам в неё кто-то стучится. Машера тут же отзывается: — Пошёл вон, труляляец поганый! И, несмотря на то, что труляляйцы не понимают по-земному ни единого слова, стук моментально прекращается.

276

1

еня вытер пыль с полки. Он делал это первый раз в жизни, поэтому что делают с пылью, толстым слоем покрывшей тряпку, он не знал. Он продолжал тупо смотреть на серые хлопья, когда в дверь вдруг позвонили. Сеня пошёл открывать. На пороге стоял низкорослый мужичок:— Давай уже свою тряпку, — сказал мужичок и, поднявшись на носочки, выхватил из

Сениной руки надоевший кусок отцовских кальсон. Хозяйским движением он открыл окно, вытрусил тряпку и вставил её обратно онемевшему от удивления Сене в руку. — Ты кто? — наконец выдавил из себя тот. — Я Уси-Пуси, — гордо ответил мужик. — Ктооооо??? — Сеня не мог сдержать смех. — Ты смейся, смейся! Что заработал — то и получил. — Это в каком смысле? — А это в таком смысле, — передразнил мужик, — что

Художник Марина Азимова

277

к хорошим детям приходят Питер-Пены, Мерри-Попинсы, Карлсоны. Оле-Лукойи, наконец. А к тебе вот — я. Да и то... Мне пришлось двадцать четыре года ждать, пока ты что-нибудь хорошее сделаешь. — Да вроде эти все в окно прилетали, а ты что? Не можешь? Слабо? — съехидничал Сеня. — Так с одной недовытертой полки за двадцать четыре-то года много крыльев не нарастишь! Вон, полюбуйся! — Мужик развернулся спиной и задрал свитер: там, действительно, красовались два еле заметных крылышка. Они даже не помахивали, а как-то нервно подёргивались. — Но теперь, — сказал мужик, резко стаскивая свитер через голову, — по всем законам жанра, мы с тобой полетаем! Глаза его горели, и Сеня понял, что тот не шутит. — Слушай, а может не надо? — Надо, Сеня, надо! — сказал мужик и прыснул ему в лицо чем-то вонючим. Тело вдруг стало безвольным и покорно взгромоздилось на спину к мужику. Крылышки беспомощно затрепетали, слегка обдувая Сенин пах. Мужик с Сеней на спине лихо вскочил на подоконник и сделал шаг вперёд. В глазах всё поплыло, и Сеня, похоже, потерял сознание. Очнулся от глухого удара. «Жив!» — промелькнуло в голове, и он открыл глаза. Сеня сидел на полу, на коленях лежала тряпка с серыми хлопьями пыли. — Вот ведь, блин, померещится же! — подумал Сеня, — Зато хоть теперь знаю, что с этой пылью делать... И он встал с пола, открыл окно, но тут же в ужасе отпрянул: там... за окном... хитро улыбался... Уси-Пуси! — Всё нормально, это галлюцинации, спокойно! — прошептал сам себе Сеня. Он больно ущипнул себя за ногу и снова решительно шагнул к окну. Никого не было. Сеня по-воровски огляделся, вытрусил тряпку и с грохотом захлопнул раму. — Фуу! — выдохнул он и вытер пот со лба. — И чтоб я ещё хоть раз вытер пыль, блин!

2

Звон упавшего ножика разрезал многолетнюю тишину квартиры номер двадцать восемь. В ту же секунду, истошно мяуча и выпучив глаза, из кухни вылетел кот Тимофей. Хозяйка, уже слегка

юлиЯ рабиноВич ♦ похождениЯ уСи-пуСи

278

седеющая, светлоглазая Марина Сергеевна, бросив вязанье, вскочила навстречу любимцу, но не успела взять его на руки и успокоить, потому что в дверь вдруг позвонили. Женщина погладила кота виновато-благодарным взглядом и помчалась открывать. «Сработало! Сработало!» — стучало в голове. Дрожащими руками ей, наконец, удалось-таки сладить с замком, и дверь открылась. На пороге стоял низкорослый лохматый мужичок в поношенном свитере и неглаженых брюках. «Первый блин — комом», — машинально подумала Марина Сергеевна, и, словно читая её мысли, незнакомец обиженным голосом пробубнил: «Вообще-то, я могу и уйти...» Слова как-то вдруг застряли в горле у хозяйки, и она неистово замотала головой. Гость воспринял жест как приглашение войти и перешагнул порог. — Конечно, я не должен был к вам заходить, но я уже пятнадцать лет наблюдаю, как вы изо дня в день кладёте нож на край стола и обучаете своих котов взбираться на стол. Дар речи ещё не вернулся к Марине Сергеевне, она смогла только промычать нечто нечленораздельное. Незнакомец уловил в этих звуках намёк на обиду и продолжил извиняющимся голосом: — Я пытался вам помочь, да. Я приносил к вашей двери щенка, чтобы вы вырастили его, научили ходить по столу, и он бы, наконец, скинул этот злосчастный ножик! Но вы отнесли его подруге. Да поймите же вы, наконец: кошки не задевают за предметы, они никогда — ни-ко-гда! — не уронят ножик! — Но.. но... но... но ведь скинул же! — упрямо пролепетала Марина Сергеевна и осеклась, поймав на себе демонстративно жалостливый взгляд странного гостя. — Скинул. Когда я ему палкой через форточку помог! Воцарилось неловкое молчание. — Уси-Пуси! — неожиданно произнёс мужичок и протянул руку. — Что вы себе позволяете! — взвизгнула Марина Сергеевна. — Какие-такие «уси-пуси»? — Блин! Да зовут меня так! — фыркнул гость, отдёргивая руку. — Ой, да простите ради Бога! Да разве ж я могла подумать, — защебетала женшина, буквально выгребая ладонь Уси-Пуси из-за спины и тряся её обеими руками. — Какое замечательное имя! У меня вот тоже: меня-то, вообще, Марина Полесина зовут, но подруги всю жизнь звали Маруся-балясина! Уси-Пуси! — это же замечательно!


279


Ну, проходите же, проходите! Я сейчас чайку принесу... И она усадила уже слегка начинавшего дуреть от этого треска гостя на диван и поспешила на кухню. В ожидании чая Уси-Пуси принялся рассматривать комнату. Обычная обстановка для жилья старой девы: маленькие подушечки и брошенное на диване вязанье, вазочки на полочках, салфеточки под вазочками... — А вот и чай! — раздался звонкий голос, и показалась Марина Сергеевна с подносом. Чай был водружён на маленький столик перед диваном, тоже, разумеется, покрытый кружевной салфеточкой. Сама хозяйка присела в кресло, но тут же вскочила: — Ой! У вас же дырочка на свитере! Снимайте — я заштопаю! Снимайте, снимайте! Уси-Пуси послушно стащил свитер через голову, и взору Марины Сергеевны предстали два маленьких крылышка, слегка колыхавшиеся на его спине. — Ой! Крылышки! — не удержалась та. — А почему они у вас на спине? — Хм... — хмыкнул обладатель крылышек. — А где они, по-вашему, должны быть? — Ну, я имела в виду, почему они у вас вообще? — краснея, пояснила несчастная женщина. Она уже была слегка близка к обмороку: слишком много впечатлений за один раз выпало на её долю. — Я ими, извините, летаю. — Боже, как интересно! — попыталась изумиться она. — Я бы тоже хотела полетать! И тут же пожалела о сказанном. Уси-Пуси смерил её взглядом и произнёс: — Ну, с вами, милочка, только с табуретки на диван, да и то — если их рядом поставить! — Ой, ну что вы такое говорите! — зарделась она, вытащила откуда-то нитку с иголкой и принялась усердно штопать свитер. — А вы пейте пока чай. Вот пирожок — сама пекла... Пирог, и правда, оказался вкусным. Уси-Пуси умял куска три. — Ну вот и всё! — Марина Сергеевна протянула ему отремонтированный свитер. Уже в дверях он вдруг обернулся: — Послушай, Сергевна, я вот что понять не могу: ты пятнадцать лет котов дрессировала, чтобы мой свитер заштопать? Он вышел и захлопнул за собой дверь.

280

3

Откупоренная полная бутылка водки «Столичная» и пустой гранёный стакан, помнящий ещё времена «застоя», одиноко возвышались посреди большого кухонного стола. Вован (Владимир Евгеньевич Михайлов, как значилось на визитке) уже слегка затуманенным взглядом смотрел сквозь них куда-то в окно. Стояла ранняя осень. Мимо окна пролетал мужик. То есть, нет! Постойте! Как это «пролетал мужик»? — Фигня. Это белая горячка, — меланхолично подумал Вован. Когда мужик пролетел в обратную сторону, Вован встрепенулся и даже чуть было не протрезвел, но вовремя одумался. Когда же мужик пролетел в третий раз, Вован не выдержал, высунул руку в окно и, ухватив мужика за обвязаный вокруг пояса свитер, втянул в квартиру, благо, роста тот был некрупного. — Слышь, братан? Заманал уже мелькать туда-сюда! — Ты извини, я тут к даме одной летел, да вот окно её никак не найду. Я и был-то у неё — один раз, да и тот — входил через дверь. — Ты, типа, перелётный любовник? — Да не-е-ет, — протянул крылатый мужик, — как бы тебе объяснить? Ну, вроде, работа у меня такая... Одна она живёт, грустно ей... — Ну, ты даёшь, в натуре! Массовик-затейник, что ли? Слышь? А сдалась она тебе, эта баба? Я вон тоже, типа, один. Мне тоже, типа, грустно. Тебе башляют сдельно или почасово за твои порхания? — Да я не ради денег... — Хобби, типа. Понимаю. Мне б тоже лет десять назад такие леталки не помешали бы. Теперь-то я водилу за тёлками посылаю. У меня в Черёмушках хата есть для приёма, как ты говоришь, «дам». Типа, дам — и по домам. И Вован сам же засмеялся своей шутке. — Но эта — мне никто, понимаешь? — начал раздражаться крылатый. — Я... — Да не кипятись, братан, — перебил хозяин, — никто, так никто. И базару нет. Ты третьим будешь? — Ты, чо, мужик, охренел? Каким третьим? У тебя и второго-то нет! — гость двинулся было к окну, но Вован поймал его за рукав свитера. — Да это понты, понимаешь? Ностальгический, типа, вопрос.


281


Садись, короче, налью. Второго такого стакана, извини, нет. Будешь из обычного бухать. И хавчика нету, будем без закуси. Ностальгировать — так ностальгировать. И, не дожидаясь ответа, Вован достал стакан с каким-то пошлым золотым рисунком и разлил водку: себе в гранёный, а гостю подвинул «обычный». Тот понял, что отпираться бесполезно. — Ну, за встречу! Они выпили залпом и занюхали рукавом. — Меня Вован зовут. Володя, типа. А тебя? — Уси-Пуси, — ответил тот и приготовился услышать взрыв хохота в ответ, но Вован не смеялся. — Что-то имя-то у тебя больно хреновое. Это откуда ж тебе такое досталось? — спросил он сочувственно. Что-то в его голосе изменилось после выпитого стакана. — Оттуда же, откуда твоё хреновое воспитание: от родителей. — Ты на родителей-то не гони. Я ж не всю жизнь Вованом был, я ж когда-то был Вовочкой, и после английской школы в инязе пять лет оттрубил. Слышь, братан? А давай тебя Усяном назовём. Ну, всё как-то на человеческое имя больше похоже? И, не дав гостю вставить слова, продолжил: — Я всё-таки не въезжаю: не за перепихоном, не за бабло... лохотрон, типа, выходит? — Крылья у меня от этого растут и крепнут. Вован встал, оценивающе оглядел нового знакомого. — Да, конкретные махалки. С меня-то сильно не нарастут. У меня ж всё есть: жена, дети — вот сегодня на дачу отправил. Дача... Дворец, не дача! Бабла — немеряно, квартира шикарная... — и, поймав недоумённый взгляд Уси-Пуси, рассмеялся, — да не эта! Эту я для ностальгии купил. Ему явно нравилось произносить это слово. — Мне б, типа, чего-нибудь, что ни за какое бабло не купишь. О! Придумал! Шуршиков хочу! — Чего? — вытаращил глаза Уси-Пуси. — Каких шуршиков?! — Лазоревых! Наколдуй мне лазоревых шуршиков! — Слушай, Вован, я ж тебе, блин, не джинн! — Не джинн, а кто? Крылатый мудозвон? — Член кооператива ухарей-надомников и бухарей-собеседников на общественных началах, — Уси-Пуси почувствовал, что выходит из себя.

282

— Ладно, остынь, Усян. Давай по второй, — примирительно сказал Вован, разливая. — Ну, за знакомство? Они опять выпили залпом. Уси-Пуси чувствовал, что даже если от этого визита крылья и подрастут, махать он ими уже скоро совершенно не сможет. Раскрасневшийся Вован подсел ближе и заговорил, растягивая слова: — Мне ведь много лет, Усян. Я ведь помню те времена, когда мы пили «Пингвин» и «Лаванду», и когда всё уже заканчивалось, вдруг появлялся джинн. Нет, больше чем джинн. Появлялся Семён и приносил... даже не «Тройной», а настоящую «Столичную»! Вот когда я знал, чего мне не хватает! Вот когда тебе надо было появиться, Усян! А теперь... Слышь, Усян? Достань мне лазоревых шуршиков! Я ведь, если мне чего в башку втемяшится, не успокоюсь, пока не получу. Объяснять собутыльнику, что он не джинн, не имело смысла. Но тут Уси-Пуси осенило: — Знаю! Есть один... лазоревый шуршик! Сиди здесь, не уходи, я скоро буду! — крикнул он уже с подоконника. — Куда же я теперь денусь, — безнадёжно, уже в пустое окно, прошептал Вован.

*** Когда Уси-Пуси вернулся, Вован мирно спал, сидя за столом и уронив голову на руки. Уси-Пуси вынул из-за пазухи и положил на стол пушистый комочек диковинного цвета. «Щенок ещё совсем», — подумал он и протянул ему помятую трёшку старого советского образца. Зверёк засеменил неокрепшими лапками, вынул из рук улыбающегося Уси-Пуси купюру и с тихим шелестом сжевал. Это пушистое чудо час назад было получено на складе корпорации «Карлсон и Ко». Там, правда, он числился, как «голубой писец», но Уси-Пуси предусмотрительно оставил дома все сопроводительные документы. Разбудить Вована было непросто. После десяти минут пинков, щипков и увещеваний тот всё же открыл глаза и сразу расплылся в счастливой улыбке: — Шуршик! Лазоревый! А говорил: «я не джинн...» Удивительный зверёк смотрел на своего будущего хозяина из-под синих ресниц. — А, типа, жрёт-то он что? — Вован погладил шуршика по пушистой спинке. — Дензнаки, — вздохнул Уси-Пуси.


283


— Какие? — не понял Вован. — Да любые. Хочешь — в валюте, хочешь — в деревянных. И он протянул Шуршику ещё одну трёшку образца 1961 года. — Охренел? — заорал Вован, выхватывая трёшку. — Это ж раритет! И вынул стодолларовую купюру. — Пусть зелёненьких бабосов поест. А на эту я любоваться буду, — и он пристроил свою драгоценность между опустевшей бутылкой и стаканом. — Жрёт! — любовно прошептал Вован, глядя, как зверёк похрустывает купюрой. — Шуршит, — эхом отозвался Уси-Пуси, провожая глазами бесследно исчезающее целое состояние. — Слышь, Усян? А это точно Лазоревый Шуршик, без понтов? — Сам-то не видишь что-ли? Лазоревый? — Лазоревый. — Шуршит? — Шуршит, — подтвердил абсолютно счастливый Вован. — Ну, бывай тогда. Я полетел. — Ты, типа, в гости залетай. Уси-Пуси влез на подоконник, но что-то медлил. Вован подошёл к окну: — А махалки-то твои, в натуре, отросли! — Ты, это, грины бы на деревянные поменял, и в купюрах помельче. Ему-то всё-равно, а карману... — Не бзди, Усян, небось не нищие! — перебил его Вован, и Уси-Пуси оттолкнулся ногами от подоконника. Вован вернулся к столу. Шуршик уже дожёвывал раритетную трёшку. — Ах ты... — но зверёк ткнулся в его руку фиолетовым носом, и Вован блаженно заулыбался.

*** Погода на майские праздники в этом году выдалась солнечная. Вован проснулся рано, сидел на кухне и размышлял о смысле жизни. Не конкретно, а так, в общем: совершенно непредсказуемая это штука... На карнизе делили крошки хлеба три воробья... Мимо пролетал мужик... Стоп! Мужик!

284

Вован высунулся по пояс из окна и заорал: — Усян! Мужик развернулся в воздухе и с разгону влетел на кухню. — Вован! Здорово! — Ш-ш-ш! — зашипел тот. — Тихо! Жену с детьми разбудишь! — Они что, тоже ностальгировать приехали? — Не, Усян. Садись, расскажу. Жена и дети так привязались к этому твоему Лазоревому Шуршику, буквально последнюю рубаху готовы с себя снять. А он — жрёт и жрёт! И куда только влезает?! Я всё продал: и дачу, и квартиру в центре, и ту — в Черёмушках, всей семьёй сюда переехали. Напарник мой сказал, что с таким психом дело вести отказывается. А я, вот веришь, и не кормил бы его, но он как посмотрит своими синими бездонными глазами, и руки сами сразу к бумажнику тянутся. — Так ты что ж, не работаешь теперь? — Да переводами перебиваюсь, уроки частные даю иногда. Я ж, худо-бедно, а иняз-то окончил. Жена тоже начала подрабатывать. Кое-как хватает, чтоб эту прорву прокормить. Тут за стеклянной кухонной дверью показалась голубая морда. Вован вскочил, чтобы впустить всеобщего любимца, и диковиное животное, грузно переваливаясь с боку на бок, чинно прошло на середину кухни. — Ну и толстый он у вас! Эк вы его раскормили! — Он не толстый, он полный, — вступился за Шуршика хозяин. «Полный писец!» — подумал Уси-Пуси. Это натолкнуло его на мысль: а не сдать ли его обратно на склад. Хоть поживут, как люди, голову поднимут. Уси-Пуси огляделся: обстановка на кухне, и правда, богатством не блистала. — Слушай! А давай я его заберу? — Да я б, может, и не против, но детям-то я что скажу, когда проснутся? — Скажи: убежал. — Смеёшься? Он ногами-то до земли еле достаёт! — Тогда так скажи: заходил, скажи, знакомый один, у него Шуршица без Шуршика чахнет, чуть не померла. Так просил! Так умолял! Идёт? — Да, пожалуй, пойдёт. Спасибо, Усян. — Ты извини, если что не так вышло.


285

— Да брось, Усян, я сам во всём виноват. Но я не жалею. Я многое понял, Усян. Послушай, а ты-то что сам с ним будешь делать? — Ты за меня не беспокойся, — Уси-Пуси взял Шуршика на руки. — Да! Тяжеловат! Пожалуй, взлететь я с такой ношей не смогу. Откроешь мне дверь? — Может, чаю? — Не, я пойду, пока народ на улицу не начал выходить. Представляешь зрелище: я с этим чудищем на руках и с крыльями за спиной? Они ж у меня теперь под свитер не влезают... Мужики посмеялись. — Ты заглядывай, Усян, если мимо будешь пролетать. Я тебя с женой познакомлю... — Ну, счастливо тебе, — и Уси-Пуси начал медленно спускаться по леснице со своей лазоревой ношей. Вован, прислонившись к косяку, грустно смотрел ему вслед.


286

одного очень старого, часто сердитого, иногда не вполне трезвого, почти совсем лысого и седого дедушки, про которого, к тому же, все говорили, будто у него в голове не всё в порядке — у такового вот мрачного деда на мониторе компьютера лежал старый, свирепый, клыкастый дикий кабан. Кабан этот был — японский. Дело-то вот в чём. Поверить, конечно, трудно, но много лет тому назад этот дед был маленьким

мальчиком и жил со своими родителями на далёком острове на берегу Японского моря, в бревенчатой рубленой избушке. Незадолго до того над этим островом, будто яростный тайфун, пролетела ужасная война. Наши разгромили злых японцев — наши всегда ведь побеждают врагов. И злые японцы ходили в то время по дворам и за миску ухи пилили дрова, кололи, складывали затейливые поленницы, ремонтировали крыши, перекладывали печи, заборы поправляли. Эти злые японцы почему-то всё делали очень аккуратно, быстро, на совесть. И никогда за просто так ни у кого ничего не просили. И никогда ничего не воровали. Они были очень злые. Вот, однажды пришёл такой злой японец в избушку, где жил тогда мальчик, который теперь уж старый дед, и спросил, нет ли какой работы. А работы не было. Отец мальчика носил форму военного моряка, и злой японец вытянулся пред ним и приложил два пальца к рваной ушанке. И что-то сказал на иностранном языке. На крыльцо вышла тогда бабушка того мальчика, которая знала всё на свете, даже иностранные языки, и перевела: — Подполковник запаса Тузуки. Бывший командир пехотной дивизии. Был ранен в Индонезии в 1944 году, и по ранению

287

демобилизован. Он вас приветствует. И назвал ваше воинское звание — капитан первого ранга. — Подполковник командовал дивизией? — Говорит, что генерал был убит во время артиллерийского обстрела их позиций, и он принял командование. Отец мальчика тоже приложил пальцы к козырьку, только не два, а сразу пять — так по-русски: — Переведите ему, как меня зовут, и скажите: работы нет, а я прошу его по-офицерски отобедать со мною. Скажите, за нашу победу пить не станем, а выпьем за то, что война закончилась. И вот они — злой японец в своей рванине и отец мальчика во флотском мундире с золотыми погонами — сели за стол и выпили за окончание войны. А потом злой японец стал есть, и мальчик заметил, что у него трясутся руки: он очень голодный был, тот злой японец, давно уж ничего не ел. — Нехама Львовна, — сказал отец бабушке, — как бы ему всучить какой-никакой еды про запас? — Не возьмёт. Не берут они даром ничего. Они ещё много пили и ели. И отец расспрашивал. Бабушка переводила. — У него в 43-м вся семья погибла при бомбардировке Иокогамы. А ранен был — удалены две стенки желудка и часть кишечника — осколочное было ранение в живот. Но он говорит, что это всё ещё не самая беда, а беда, что Император капитулировал. — А! — сказал отец. — «Во Францию два гренадера...» Много лет прошло, пока мальчик понял, что это стишок одного немецкого еврея1. Принесли сидор2 со всякой едой. И бабушка сказала на иностранном языке: — Господин подполковник, капитан, как офицер офицера, просит вас принять это. Долго молчал злой японец, тёмное лицо его было неподвижно. Потом он со вздохом полез запазуху и достал искусно вырезанного из нароста японской берёзы дикого японского вепря. — Он сказал, что это его дед вырезал своими руками. — Я не могу это принять.

михаил пробатоВ ♦ ЯпонСкий Вепрь

(1) Стихотворение Гейне «Два гренадера»

(2) Сѝдор — солдатский вещевой мешок

288

— Нет. Отказаться теперь уж нельзя. — Бабушка покачала головой. — Он сказал, что вы хорошо воевали. — Я воевал на Баренцевом море. С японцами не воевал, не пришлось, — ответил отец. — Но вы ему скажите, они лихо дрались здесь. — Он благодарит. И на Баренцевом, сказал, война была едва ли не тяжелей.

И вот сейчас, когда старый и слегка нетрезвый старик это пишет, милые детки мои, тот кабан с монитора смотрит не на него, а куда-то мимо, далеко за спину. И старику кажется, если он сейчас обернётся, то там, за спиной, увидит своего папу в мундире, или маму, или бабушку, да пусть хотя бы того злого японца. Но он не оборачивается в таких случаях никогда, потому что точно знает, что за спиной у него никто не стоит — в прошлое смотрит японский вепрь, в прошлое.

А как-то ночью старый дед проснулся и вепря на мониторе не увидел. Что такое? Он включил свет. Розовый поросёнок летал над ним на крылышках. А пятачок у него был красный и мокрый. И поросёнок улыбался. — Здравствуй, Мишутка! — сказал розовый поросёнок. — Здравствуй, — сказал старый Мишутка. — А я и не знал, что ты летать умеешь. — Только по ночам, когда становлюсь маленьким и крылышки вырастают. Ма ниш ма? Как дела? — сказал поросёнок по-еврейски. — А где твои крылышки, чтоб летать по ночам? — Барух ха-Шем. Ма шлом ха? Слава Богу. Как ты? А мои крылышки... Где-то они... затерялись, и не найду никак давно. — Завалились за кровать. Ты её завтра отодвинь — там много чего найдёшь. А теперь спи. Я буду летать над тобой. Спи и не бойся ничего.

Утром, когда дед проснулся, свирепый вепрь с монитора всё так же смотрел в прошлое. Отодвигать койку дед не стал, а заварил себе кружку чёрного чаю, такого чёрного, какого ни японцы, ни евреи — никто на свете не пьёт, только беглые. Он закурил, прихлёбывая из кружки, отворил окно и стал ждать, когда солнце вынырнет из-за синей гряды Иорданских гор. И вот ослепительный диск показался


289

— весь мир проснулся, птицы запели, собаки залаяли, на соседнем балконе закричал попугай. Деревце под окном оказалось осыпано какими-то белыми цветами — немного на вишню похоже. Ведь середина февраля — весна уже в этом краю. — Занесло, однако, нас с тобою, брат, — сказал старик вепрю. Вепрь ничего не ответил. Что он мог ответить? Занесло — это уж точно. А место неплохое — когда не взрывают и из автоматов не палят.

михаил пробатоВ ♦ ЯпонСкий Вепрь

Художник Диана Лапшина

290

то бы мог предположить заранее — из окна крохотной гостиницы городка М. открывался потрясающий вид! Над рекой, впадающей в океан, над ивами и старой пристанью плыли редкие комья сизого тумана, и в сумерках уж нельзя было разобрать, куда они двигались: в сторону гор или же к бескрайнему простору тёмных волн. В небе светила луна, а на противоположном берегу — цепочка мерцающих огней. Спать пока не хотелось,

и я спустился в гостиную выпить стаканчик ежевичного вина, любезно предложенного хозяином во время ужина, а заодно и поискать что-нибудь почитать. В камине горели дрова, уютно пахло лесом и хвоей. На диван-чике сидел лишь один постоялец, с задумчивым видом перелистывая гостевой альбом. Вокруг его шеи был намотан смешной большой и пушистый зелёный шарф. Мы поздоровались, и он вернулся к своему занятию, а я принялся разглядывать полки с книгами и журналами. Несколько журналов лежало на хозяйской конторке, под стеклом которой чего только не было — марки разных стран; открытки, присланные гостями разных лет; похожие на паутинки кружева ручной работы и старые почтовые карточки с рекламой отдыха на побережье. К моему удивлению, адрес курорта на этих карточках оказался местным и даже стоял почтовый штемпель с припиской, что отделение почты города М. закрылось — судя по дате, двадцать пять лет назад. — Не правда ли, любопытно? — окликнул меня человек в зелёном шарфе. — Я вижу, вы смотрите на почтовые карточки. Раньше этот город был совсем другим! — Простите, а вы здешний? — вежливо поинтересовался я.

291

— Я провёл часть детства в этих краях. Но нередко бываю проездом. Да, к счастью — или к сожалению — этот городок был таким захолустьем не всегда... — В это нетрудно поверить. — согласился я. — Здания красивые, и старая пристань ещё цела... Наверное, здесь был небольшой порт? — Не хотите ли немного ежевичного вина? Кстати, позвольте представиться. — И человек в зелёном шарфе протянул мне руку. Мы познакомились и продолжили разговор о городе. Похоже, мой собеседник хорошо знал его историю. Оказалось, что ещё лет тридцать-сорок назад по реке ходили торговые корабли, с гор сплавляли лес, туристы приезжали любоваться гигантскими секвойями и дышать морским воздухом, художников манили каменистые пляжи, неприступные скалы и каменная набережная реки, ведущая к пристани с выкрашенными в белый цвет досками и цветами, растущими прямо в просоленных ветром кадушках. А ныне осталось лишь несколько улиц, заброшенные дворы заросли ивняком и ольхой, пристанью пользуются лишь редкие рыбаки, и никто уж её не красит. Но путешественники по-прежнему любят эти края, хоть все больше проездом, и маленькая гостиница на берегу реки чудомвыжила, несмотря на перемены. — Хотите, я расскажу вам одну историю? — спросил словоохотливый собеседник. Я с радостью кивнул — что может быть лучше интересной истории на ночь, когда в камине уютный огонь, а ежевичное вино располагает к беседе! И человек в зелёном шарфе начал свой рассказ. — Вы знаете, не без гордости замечу: городок М. славился не только курортами и торговлей. Здесь жили прекрасные мастера, а один из них был просто волшебник. Самый настоящий волшебник, если можно так выразиться! Я с интересом слушал и только кивал. — Он был часовых дел мастером. Ребёнком я часто играл с соседскими ребятами возле мастерской. Мастер был в летах и слегка чудаковат — помню, выглянет из окна или пройдёт по улице, сдвинет очки на лоб и произнесёт всегда одну и ту же фразу: «Время требует жертв!» Нам это, конечно, казалось сущей ерундой... но потом уже в молодости случилось как-то вновь проезжать здесь — и, как назло, остановились карманные часы. Занёс их всё тому же мастеру (он был уже совсем старенький), и опять услышал: «Время есть высочайшее

ирина дроноВа ♦ раССказ челоВека В зелёном ШарФе

292

искусство, и, как любое искусство, требует жертв. Да-да, требует жертв!» — Интересно, что он имел в виду? — А я и спросил его тогда, в чём же сходство между искусством и временем. Но мастер покачал головой и указал на скалу в окне, испещрённую ветрами, а потом кивнул на картину на стене мастерской, изображавшую лес тысячелетних секвой: «Я говорю об этом». И он вернулся к работе, больше ничего не объясняя. — Какая любопытная мысль! — воскликнул я. — Искусство и Время — возможно ли одно без другого? — В его случае, наверное, одно и то же. Главным заработком мастерской был ремонт часовых механизмов, но это мастер, в основном, поручал ученикам-подмастерьям. Сам же он создавал собственные часы — и никому не доверял даже частички процесса. А что это за часы были — вот уж поистине произведения искусства! Большие и маленькие, карманные и настенные — и все удивительно точны и прекрасны в оформлении. Такая работа, конечно, шла очень, очень медленно. Иногда требовались годы, чтобы закончить один-единственный экземпляр, представляете? Но именно часы мастера пользовались спросом, в первую очередь, у жителей городка, а потом за ними стали приезжать отовсюду. Помню, чаще всего это были настенные ходики с лесными птицами и тонкими узорами в виде папоротников и хвойных веточек с шишками. Птицы во всех часах были разные и пели чудесными голосами, прямо как настоящие! Я слушал с нескрываемым восхищением: — Даже не представляю, как такой шедевр может выглядеть! — Отчего же — вот, кстати, прекрасный образец, — и мой собеседник указал на противоположную стену гостиной. Там висели небольшие позолоченные часы в виде лесного бревна с узором, напоминающим ветви дикой ежевики с ягодами. — Так значит у хозяев нашей гостиницы часы этого мастера? — Да, я ж и говорю! Тут в таверне раньше было несколько его часов, а остались только эти. Я разглядывал часы и всё больше изумлялся тонкой работе их оформителя. Человек в зелёном шарфе тем временем словно хотел ещё что-то сообщить, но еле сдерживался, и, наконец, добавил: — И знаете, что скажу вам по секрету? Они — мои! — и расплылся в широкой улыбке.


293

— Ваши? — удивился я. — Мои! Начиная с сегодняшнего вечера. Собственно, за часами я сюда и приехал. Очевидно, заметив недоумение на моём лице, он продолжил: — Видите ли, с некоторых пор я коллекционирую все работы старого мастера, какие только могу найти. С этими сложнее — долго не удавалось уговорить хозяев расстаться с ними. — Но почему эти часы? Вы для себя их собираете, или хотите... — я чуть было не сказал «продать», но спохватился, — ...например, открыть музей? — Вам, правда, интересно? — обрадовался новый хозяин часов. — Хотите, расскажу окончание истории? — Конечно, конечно! Прошу вас, продолжайте! — Так вот, дело у мастера спорилось и удивительные часы, пусть и медленно, попадали «в свет» и обретали владельцев. А в городке, между тем, уже какое-то время творились странные вещи. Страшные, вернее... — и лицо собеседника посуровело. — Начали исчезать люди. — Как исчезать? — воскликнул я. — Просто исчезать — и всё, не оставляя никаких следов, по ночам. Вначале, если не ошибаюсь, пропала девушка, дочь одного трактирщика. Никто не видел, чтобы она покидала дом, все вещи были на месте, никакой записки, ни единой зацепочки. Отец её был вне себя от горя, к тому же, лишился помощницы: девушка хорошо пела, развлекая посетителей долгими вечерами. Потом исчез чей-то мальчонка, потом старенькая мать булочника, и ещё, и ещё... И главное — никаких следов побегов или преступлений. Вы знаете, — наклонившись поближе, рассказчик продолжил шёпотом, — старший брат хозяина гостиницы тоже исчез, прямо отсюда, из дому, как-то летним вечером, вернувшись с рыбалки. Это место передавалось по наследству между несколькими поколениями, и моя мать немного знала родителей нынешних хозяев. Такое горе! Они долго не могли прийти в себя, но продолжали принимать посетителей. — Но ведь здесь река, и океан рядом — может, кто-то из них просто утонул? — Может, и так, но люди чаще всего пропадали прямо из дому. Уж сколько их искали, и кого только не пытались обвинить — и банду грабителей почтовых экипажей, что шаталась неподалёку в горах, и проезжих цыган, и волков-людоедов, якобы забредавших в


294

город — сущая глупость, конечно, — никаких точных доказательств. Пропадали и взрослые, и дети, и старики, правда, больше местные, не слышал, чтоб кто-то из туристов... Но всё равно, о городе поползли дурные слухи. — Не может быть, чтоб никто ничего не заметил! — я всё больше изумлялся. — Неужели никаких совпадений между этими случаями? — А-а, вот как раз и самое любопытное! Позже поняли, что всякий раз люди исчезали в ночь, когда вечерний туман, сползающий с гор, встречался с туманом, плывущим с океана, и весь город до самого утра словно погружался в густое молоко. Не так уж часто, на самом деле — такие ночи здесь бывают лишь несколько раз в году, а в иные годы и не случаются вовсе, хотя обычный океанский туман, как видите, является каждый день... Видите ли, вся эта история началась ещё до моего рождения, но хорошо помню, как в особые дни окна, двери, лавки, чердаки запирались ещё до захода солнца, а родители загоняли нас домой. Ходили невероятные легенды о пиратских кораблях, подплывающих к пристани под покровом тумана и увозящих людей в рабство, о бесшумных водяных чудовищах, забирающих несчастных в пучину... Но люди продолжали исчезать, и никто из пропавших не возвращался. — И неужели ничего не прояснилось? Кто-то же должен был за этим стоять? — Люди стали постепенно уезжать из городка, в том числе, и моя семья, дела пошли на спад... Я вновь оказался тут, когда умер старый мастер часов. Многие из тех, кто остался, пришли на поминки. Все как-то разговорились, и вот, уж не помню, кто подметил, что в каждом доме, где исчез кто-то из близких, были часы работы старого мастера. Словно свидетели того, что нам так и не удалось понять. — Но, насколько я понял, его часы пользовались спросом в городке? — Так-то оно так, но мне кажется, дело не только в этом. Скажу вам даже больше: в домах, где никто не исчезал, таких часов не было. — Вам это точно известно? — О, да. Именно тогда, после поминок, я стал повсюду разыскивать часы старого мастера и увозить к себе, попутно узнавая о семьях владельцев. Кое-что из часов удалось найти с помощью бывших подмастерьев... Кое-что выкупил у прежних хозяев здесь, в


295

городке — не поскупился, между прочим! — а люди лишней монете рады. Собралась уже немалая коллекция — прекрасные, прекрасные часы... — Наверное, она близится к завершению? — Трудно сказать. Старый мастер каталогов не вёл, но, думаю, мне удалось раздобыть очень многое. Вот хозяева нашей гостиницы долгое время не соглашались, но теперь их часы будут у меня. Он, похоже, был рад поговорить о самих часах, но исчезновения людей не давали мне покоя. — Разве часы имеют к этой истории отношение? Вообще, не может же человек взять и вот так бесследно исчезнуть! Скажите, жители городка думали, что их близкие умерли? — Думали разное. У меня на этот счёт своя теория. — И мой собеседник добавил шёпотом: — Они превращаются. — Превращаются... но во что? Или в кого? — Этого я пока не знаю. А почему бы, скажем, не в деревья? Или животных, или птиц... Посмотрите на роскошные леса вокруг — разве кто-нибудь заметит появление ещё одной ели или березы? Даже в городе — новый сизокрылый гость в голубиной стае, новый воробышек у хлебной лавки... ах, да что угодно, что угодно!.. Часовая стрелка щёлкнула на одиннадцати. Дверца на часах открылась, и показался позолоченный медведь с молоточком в руках. Он ударил молоточком в круглый диск — раз, другой, третий... — и послышался приятный звон. — Уже поздно, — спохватился человек в зелёном шарфе. — Надеюсь, я вас не слишком утомил своими россказнями. Я заверил его, что слушал с удовольствием и рад беседовать дальше. Но мой рассказчик улыбнулся и мягко произнёс: — Вижу, что вы всё-таки устали немного. Давайте продолжим разговор за завтраком? — И мы пожелали друг другу спокойной ночи, а затем разошлись по комнатам. Я подошёл к окну своего номера. Плохо различимый в темноте, туман с океана надвигался уже не редкими клочьями, а высокой, клубящейся стеной молочного дыма. Ещё немного — и ни луны, ни мостика, ни даже дорожки не будет видно. Я уже почти задёрнул шторы, как заметил вдали за башенками домов и чёрными зубцами горного леса ещё одну полосу тумана, плотной серой занавесью сползающую вниз на город — и невольно поёжился. Такие ночи здесь бывают всего несколько раз в году — и лучше всего, пожалуй,


296

постараться просто заснуть... Наутро я встал рано и решил прогуляться до старой пристани. Постояльцы, похоже, всё ещё спали, а хозяева были на кухне. Их пёс Феникс увязался за мной, бежал рядом и распугивал чаек. Вечерний разговор не выходил из головы, и я ждал с нетерпением продолжения беседы за завтраком. Столбы и лавочки в трещинах, разрушенный мост — было невыносимо грустно оттого, что прекрасный городок все эти годы угасал и увядал по таинственной причине, которая и по сей день наверняка держит жителей в тоске.На песке пустого пляжа виднелись свежие следы медвежьих лап. Похоже, дикие звери частенько захаживают в город — в эту минуту я был особенно рад своему четвероногому компаньону. Феникс не на шутку увлёкся преследованием стаи уток, отдыхавших на берегу, а я направился назад к гостинице. Мой вчерашний собеседник к завтраку почему-то не вышел. Хозяин нервно передвигал столы, подносы с посудой позвякивали. Я спросил его: — Скажите пожалуйста, господин такой-то ещё не выходил к завтраку? — Вы, верно, ещё не знаете? — голос хозяина дрожал. — Он исчез. — Как исчез? Я же только вчера вечером с ним разговаривал! — Он просил разбудить его утром в полседьмого. Но когда моя жена постучала, дверь никто не открыл, только громкий такой звук слышался... Оказалось, окно в его комнате было настежь распахнуто, и рамы хлопали на ветру. Невесть что такое! Все вещи на месте, да и гостиница была всю ночь заперта — не мог он выйти, не потревожив нас. — Что же, он вышел через окно? — Ну разве ж это возможно? Да и если б через окно — Феникс бы сразу подал голос, по ночам он лает без разбору даже на своих. — И что же теперь делать? — Да вы не волнуйтесь, вот-вот приедет полиция... ай, как неудобно, вы уж извините, но прошу вас, задержитесь ненадолго. Им нужно будет со всеми побеседовать, а мы подадим кофе в гостиную... Не хотите ли омлет? У нас сегодня очень свежие яйца, только привезли, и клубника прямо с грядки...


297

После завтрака я сел с чашкой кофе на диванчик в гостиной, где вчера узнал историю городка М. Всё происшедшее — наша беседа с господином в зелёном шарфе, история о старом мастере и пропажах людей, таинственное исчезновение нового владельца часов — совершенно не укладывалось в голове. Краем уха я уловил разговор двух посетительниц, присевших на соседний диванчик, тоже с кофе в руках и, очевидно, в ожидании полиции. — ...нет-нет, ты представляешь — медведь! Мне до сих пор не верится. Да ещё огромный, и так красиво плыл по реке! — Но как же ты его разглядела в такой туман?— Так ведь уже солнце всходило! Я же объясняю — он переплывал реку, а потом скрылся в ивах, прямо напротив нашей гостиницы! Конечно, сначала я подумала, что это мог быть и не медведь, ну даже не знаю кто, рыбак, например, ты же знаешь этих рыбаков, они и зимой у воды... но мой бинокль никогда не подводит, никогда, вот помнишь, я рассказывала тебе, когда Люси читала на балконе письма из шкатулки своей соседки... Часы, те самые часы работы старого мастера, пробили девять. Полиция вот-вот приедет. Я глянул в окно — туман уже полностью рассеялся, и воздух рассекали красногрудые стрижи. Большой пёс — конечно же, Феникс — трусцой приближался к парадному крыльцу, неся в зубах что-то яркое, оно слегка стелилось по земле... Феникс приближался, но я уже знал — я сразу понял, что это большой зелёный шарф, и одним глотком допил почти остывший кофе.


298

илена поёт сказки. Обычно её приглашают убаюкивать детей, а взрослые приходят к ней сами — за хорошим настроением. Иногда она поёт знакомые с детства или вычитанные сказки. Чаще — свои, придуманные тут же. Позже она записывает их, сразу набело. Но если одну и ту же чужую сказку она может спеть разным людям — обычно взрослым, чтобы успокоить их или развеселить — то свои Милена придумывает для каждого отдельно, никогда не повторяясь.

Это могут быть стихи или ритмические плетения; есть и такие, что после записи напоминают не слишком фантастический рассказ. Когда ж Милена поёт их — низко гудя и наборматывая, или же поднимая голос почти до птичьей трели — это, несомненно, песни; и по преимуществу, колыбельные. Милена — хромуша. Это врождённое. Несколько операций позволили ей ходить самостоятельно, не пользуясь даже палочкой, но очень уж неторопко. Когда Милена не спешит, походка её даже мила чем-то, словно у утки-мандаринки. Вот именно не гусыни, а уточки. А стоит поторопиться... «Как старый боцман», — смеётся она. Милена смеётся славно, хотя лёгким человеком её не назовёшь. Милена сирота. Родители её работали на стройке... о той аварии в городе вспоминают почти полвека. Покойная тётка не взяла Милену к себе — опасалась не устроить личную жизнь, да так и померла бобылкой. Она никогда не навещала девочку в детдоме — но завещала ей маленькую свою квартирку. В тёткиных документах Милена нашла фотографии родных, в том числе деда с бабушкой. На старой плотной карточке, едва ли не на глазах уплывающей в сепию, немолодой мужчина в солдатской форме и молоденькая,

299

нарядно для послевоенных лет одетая барышня... с палочкой. Как вышло, что хромая девушка обошла всё изобилие невест — кто знает? Одно предположение у Милены всё же есть: среди ветхих документов нашлась тетрадь в зеленоватой дерматиновой обложке. В ней безукоризненным почерком — со всеми нажимами и волосными линиями — записаны частушки. И простенькие, и совсем уж озорные — большинства из них Милена никогда не слыхала. Свои сказки она начала петь ещё в детдоме, оттого, верно, и выросла почти не бита. Калек дети не щадят, а вот рассказчиков ценят. Милена швея. Ещё в бесплатные времена окончила заочно факультет дизайна одежды — и обшивает местный драмтеатр, а также давних клиентов с нестандартной фигурой, которым не подходит готовое платье. Ролевики и реконструкторы (через два подъезда от Милены живут близнецы, сколотившие команду «наполеоники») часто спрашивают у неё совета: Милена не только нарисует «правильный» костюм — она помнит, как обрабатывали швы в позаэтаком веке, как тачали обувь и плели галуны, из чего были пуговицы, и как тогда жили. Может быть, поэтому её песни так похожи на правду, что кое-кто из знакомых даже затевался поискать её героев в летописях. Кстати, быть может, вы слышали и даже пели некоторые песни Милены: они мгновенно западают в память и кочуют из города в город, переносимые гитарами да флейтами. Сама же Милена ни на чём не играет. Она поёт сказки и денег за это не берёт. Милену зовут к беспокойным детям. В любое время дня и особенно — ночи. Милена не боится отпирать дверь — не так-то велик город: что радость на виду, что беда. Да и взять у Милены особо нечего: несколько отрезов, что работы ждут, да полуготовую вещь? Так с нею же и поймают на горячем. Милену зовут и, если добираться далековато, стараются такси подогнать или знакомого с машиной спроворить. А недалече — так и пойдут помаленьку вместе: Милена и замороченный досиня папаша, либо бабушка, пахнущая корвалолом. По дороге Милена молча слушает жалобы и думает: «Тебе, голубчик-голубушка, тоже нужна бы песня. Ну да не всё же разом...»

Милена берёт чашку чуть тёплого слабого чаю и садится к кроватке. Детёшка обычно примолкает ненадолго: кто, мол, тут у нас? Чего явился? Милена потихоньку глотает чаёк и, полуприкрыв глаза, поглядывает на малыша. Маленькие сами подсказывают ей героев. Впервые рождённых почти не бывает — таких Милена видала пару

ирина бохно ♦ пеСни милены

300

раз, их ни с кем не спутаешь. А остальные тянут-потянут за собою хвостик жизней: тоненькую ниточку или смолёный канат — это уж кому как повезло. За спиной у беспокойных деток — оборванные пути, недоделанные дела, незавершённые подвиги, страшные сказки. Страшные тем, что не окончены. И надрываются маленькие лёгкие, колотится сердчишко: неизвестность осталась неизвестностью, давит и страшит, не даёт глаз сомкнуть. Бьётся обессиленный крестьянин или раненый солдат, беглая рабыня или зверушка в капкане — какая разница? Милене надобно избыть этот страх, а для того — «завершить квест» (больно понравился ей термин, подцепленный у кого-то из молодых знакомых). То есть найти, рассказать и непременно досказать сказку. Спеть и допеть. Милена поёт маленькой дриаде, чью сосенку срубили на дорожный посох. Побродяжка в пути задумал было ограбить другого странничка. Да вот незадача — странничек тот оказался ведуном. Подумаешь — одет, словно ремесленник-середнячок. Силе побрякушки ни к чему. Отнял ведун у бродяжки палку, вложил ума в задние ворота, да и пошёл с новым посохом далее. Пришёл в гости к старому другу, в домик над озером. Глядятся в озеро корабельные сосны, высокий мыс плотно устлан хвоей... Пошёл ведун к соснам, высмотрел старшую, разгрёб в хвое меж корней ямку малую — да и вызвал-вышептал испуганную дриадку, запертую в медленно умирающем теле посоха. Скатилась в ямку капелька живицы. Ведун укрыл её хвоей, как одеялком, да и пошёл ужинать с другом: старшая сосна пристроит девчонку куда надобно. Спи, маленькая, сказка твоя решена, дрянные сны ушли сосновым лесом в тихий закат. Милена поёт чахоточному портному — смертынька пришла, дети не пристроены, — боязно: нравные они, не справится с ними жена, пойдут парни-подростки по дурной дорожке. Деревянными очами — давними срезами веток старого толстенного платана за окном доходного дома смотрит портной в своё же окошко. Жалеют мамку парни, отцовы начатки дошили, вывеску после траура обновили и сидят цельный день, работают: сами себе мастера, сами подмастерья. Рожки газовые прикупили: допоздна шьют. Выйдут под дерево покурить — тянется платан крупными своими, жилистыми, венозными листьями — хоть по головам погладить, что ли... Осень подбирается, ноет нежную колыбельную, убаюкивает платан, прибирает лист, укутывает почки поплотней. Спи, портной, без беды твоя семья.


301

Милена поёт «интересной барышне» в чёрных чулках и розовом трико — бедняжке проломили голову в пьяной драке, а дочке-то в приюте пропадать: кто ж заплатит за неё? Выкинут дитя... Не бейся, глупая, не цепляйся за ту прежнюю жизнь: детка твоя задохнулась во сне. Ни твоего сраму не узнает, ни холода зимнего, ни пинков-побоев... Мама с папой скоро сестричку зачнут, коль не будешь плакать каждую ночь. Станешь ты её любить, словно дочку свою... дочку свою... спи, кроха, плохое приснилось, уснилось и выснилось. Завтра снег, кошки спят, дети спят... и взрослые тоже.

— Папа, извините, проснитесь — домой мне надобно, ночь глубокая на дворе. А тёще своей передайте: если хочет, пусть на днях заглянет в гости. Я ей что-нибудь спою. Вы с женой извелись, а она и вовсе в тросточку высохла, раздражительная стала — ни к чему это в доме, незачем беду наманивать. Милена после песен просыпается обычно часам к десяти вместо полвосьмого. Нынче в утренней тишине — начало десятого, взрослые на работе, дети в школе — даже мелодичный звонок звучит неожиданно резко. Милена, ошалелая и встрёпанная спросонок, набрасывает долгополый халат и сколь может быстро ковыляет к двери. — Здравствуйте! — Здравствуйте, — растерянно тянет Милена, разглядывая рослого посетителя. Судя по уютной одежде и сандалиям на босу ногу, это сосед; но Милене он незнаком. — Простите, что разбудил. Я думал... после девяти утра вроде вполне принято... — Что вы, не беспокойтесь. Проходите на кухню, я сейчас. У себя в комнате Милена наскоро приглаживает рыжеватые с проседью волосы, надевает уютное домашнее платье до пят и выходит в кухню. — Хотите кофе? — Спасибо! Я, вообще-то, как раз за этим... Я ваш новый сосед, переехал вчера поздно вечером, купить ничего не успел. Я в магазин, конечно, сбегаю сейчас, и вам прикуплю что надо — но без кофе я не человек. Вот и решил зайти спросить кофейку, да заодно и познакомиться. Я Валерий. — Милена.


302

Милена варит кофе и размышляет. Похоже, он лет на восемь-десять постарше её самой. Может, военный пенсионер, но больше военный, чем пенсионер. Наблюдая, как медленно поднимается в турке тёмная кофейная тюбетейка, Милена чувствует его взгляд — скорее не любопытный, а пристальный, плотный. Она разливает кофе, достаёт сухие печенюшки, яблоки, чёрный шоколад. Валерий хвалит кофе, лицо его словно согревается. Длинными узловатыми пальцами он с удовольствием ломает шоколад. С хрустом разламывает большое яблоко и слегка смущается, заметив, как удивлённо вздрогнула Милена. Кофе поборол мутное состояние прерванного сна, Милена оживилась и, слушая неторопливые рассказки соседа, поймала себя на том, что впервые за долгое время разговаривает с человеком, которому от неё не нужно ничего, кроме кофе и печенюшек. Они говорят о чём угодно, кроме работы Валерия и сказок Милены. Она нигде не быва-ла, кроме родного города, а сосед основательно повидал мир. Зато история военного костюма — о, это конёк Милены! Сосед пообещал на днях занести ей атлас современной армейской формы разных стран: очень интересно будет проследить, откуда что взялось. — Милена, у меня к вам ещё одна просьба. — Да? — Я иногда буду отсутствовать по нескольку дней. А мне помаленьку начнут подвозить материалы для ремонта. Можно, я оставлю вам второй ключ? Это фирма моего друга, так что контролировать ничего не нужно — пусть просто заносят и складывают в прихожей, я потом разберу.

...Милена возвращается за полночь. Сегодня после двух колыбельных она пуста и стеклянна, и даже сказки, наверное, запишет завтра. Она всё равно никогда ни слова не забывает. Они сами, прямо скажем, не забываются. Остановившись на площадке, чтобы нашарить классически забившиеся на дно сумочки ключи, Милена слышит из-за соседской двери — такой же «картонной», как у неё самой — хриплый то ли стон, то ли вой. Вот она, связка... а на связке и его ключ. Руки у Милены не дрожат, да и ноги не подкашиваются. Она открывает дверь и на ощупь зажигает свет в прихожей — квартиры симметричны. Протиснувшись между упаковками кафеля и связками каких-то досок, осторожно заглядывает в спальню. Валерий заснул не раздеваясь, да к тому же без подушки — навзничь на покрытой пледом жёсткой кушетке. Сном, однако, его состояние назвать трудно:


303

он мечется, словно силясь подняться, и выкрикивает, выстанывает что-то на неизвестном Милене языке. Она стаскивает пальто и почти не глядя бросает в кресло. Подтаскивает кресло поближе к кушетке, садится и прикрывает глаза. Милена видит неясные тени — белые в чёрной воде. Видит длинный костяк... один, другой... Древнее, древнее бьётся отчаянно — в воде, на суше, в воздухе... Наконец, приходит чёткость: белый, длинный череп с чёрным, почти равным по длине клювом — и крутится где-то обрывок текста из школьного пособия: «...череп крупных врановых обыкновенно очень прочен, чтобы выдерживать ускорение и служить опорой тяжёлому мощному клюву». Череп двоится. Плеском крыльев распахивается темнота, и в глаза бьёт желтизна. Желтизна песка. Желтизна песка арены — и быстро темнеющие пятна на нём.Милена поёт. Братьев Воронов захватили не в бою — на переговорах. Близнецы Вороны стоят теперь на арене друг против друга: один должен быть убит, тогда другой станет свободен. Визжит и воет пёстрая толпа на трибунах. Братья сближаются медленно, накручивая осторожные круги, танцуя боевой танец так, как это принято у них на родине, аккуратно имитируя бой. Толпа ревёт и улюлюкает. Долго морочить головы этим любителям свежей кровушки не удастся: они видели много танцев, их интересует только танец смерти. Милена теперь понимает хрип Валерия. — Бра-а-ат... — Ворон Ворону глаз не выклюет! — Брат, бей и уходи! — Нет! Ворон, Ворон, не хватай клювом раскалённый воздух, не бросайся на братнин меч. Он отшатывается, Ворон, а ему в спину летят камни. Летят камни и в тебя. Вы оба — лишь в коротких туниках, без лат и шлемов, но крепок костяк, крепки черепа Воронов, никого не выручит случайный камень. Даром кружат два Ворона друг над другом, нет решения у этой задачи, нет выбора — гладки обе стороны вашей монеты. Ворон Ворону глаз не выклюет. Ворон, Ворон, твой клюв в твоих руках, твой короткий тяжёлый меч. Твоя грудь ближе груди брата — решай, Ворон. Решайся, Ворон!.. Смертный крик брата перекрыл беснованье трибун. Ворон Ворона поднял на руки и понёс прочь, и никто не заступил ему пути. Ворон Ворона оплакал на голой скале и оставил чёрным птицам его


304

тело, а суть его вдохнул. Братья свободны оба, оба честны — Ворон Ворону глаз не выклевал. Трое суток шёл Ворон, пока не достиг родных лесов. И там упал на тихой поляне и заснул, и чёрные птицы сторожили его сон. Спи, Ворон, спи. Набирайся сил — народ Ворона должен жить. Спи, Ворон, твоя сказка досказана, завтра начнётся другая... Спи, Ворон, спи, Валерий... Спи, Милена... — Милена, Милена, доброе утро! — Ой... — Погоди, не вставай резко — у тебя, небось, спина затекла в этом кресле за целую ночь! Давай руку... потихоньку, потихоньку... оп-па! Пойдём на кухню — я такой кофе привёз!

Милена поёт сказки. Валерий старается не отпускать её одну: Милена немолода, и лишних сил ей не напрятано; чем быстрей она попадёт домой после колыбельной — тем лучше. И если вечером или ночью вы увидите возле дома здоровенный старый чёрный джип со стальной головою ворона на капоте, если в нём читает за рулем рослый седой мужчина — значит, здесь плакал чей-то малыш. Значит, Милена сегодня поёт здесь. Видели?..


305

оворят, у собак тоже есть свои святые, но люди не знают их имён. А собаки помнят, и им не очень важно имя. Давным давно, когда небо тесно оплетало облаками землю, а горы были моложе, где-то высоко в горах раскинулось маленькое селение. Спокойно текла жизнь на высоте, стада овец бродили по зелёным пастбищам, коровы в изобилии давали молоко, но славу деревни составляли её псы — мощные, сильные создания,

охранявшие жителей и от хищного зверя, и от недоброго взгляда, и от непогоды, и от неудачи. Уважали люди псов и в праздники, и в будни, щедро делились с ними припасами — и не обходила удача селение стороной, славилось оно изобилием. Но времена меняются, как меняется погода, как всходит и заходит луна. И вот пришло оно, время перемен. Неурожайные года настали в селе, и скота стало меньше, но люди по-прежнему верили в удачу и помощь псов даже в минуты бессилья и отчаяния, а псы оставались рядом: у знатного породистые тяжеловесы, а у последнего нищего дворняги-полукровки. Но и богач, и бедняк почитали их одинаково, ибо в горах пёс и согреет, и накормит, и защитит. Тогда-то, в один из чёрных годов, пришёл в селение проповедник. Не один пришёл, с семьёй: за ним брели жена с дочерью-красавицей, девушкой с лунными очами и кожей цвета льда на солнце — всё умела, всё могла ледяная дева, да только не плакала. Чуть что — рассыпалась смехом мелкими колючками под кожу, инеем в висок. Шли они, и метель пестовала их следы, и зима опускалась на плечи. Сельчане добородушно встретили пришельца: уважали они

306

странников, а проповедников вдвойне: за близость к богу. Дали ему с семьёй кров, справили дом, подарили самого лучшего щенка, ибо что за горец без своего пса. А проповедник всё молчал и рта не размыкал, ибо ждал он праздника и знака. И вот воскресным днём растворились врата церкви, и ступил туда странник, поднялся на кафедру, и ледяным огнём обжигала речь его. И говорил он не о мире, но о гневе, не о тишине, но о грохоте, не о покое, но о боли, не о лете, но о зиме: ибо далеко ушли от господа зимы селяне, много у них святых и застилают они деревне божий свет, и даже псов они почитают превыше создателя, а меж тем каждая скотина и тварь в земле служит для пользы человека, и износившиеся орудия выбрасывают... И сердца слушавших леденели, как леденели очи дочери проповедника, и руки становились холодными, как дыхание зимы на волосах жены странника, и разговаривали они меж собой звеняще, как звенят сосульки на карнизах церкви. И шла толпа жителей по селу, и отбирали они средь псов полезных и бесполезных, и износившихся да старых гнали прочь, ибо нет людям ни святых, ни посредников, ни привязанностей, а только они да ледяное дыхание господа зимы вверху, в небе. Дошла толпа почти до самой околицы да и добралась до нищей хижины. В хижине обитала девушка, сирота без роду, без племени: ни козы, ни овцы, и из псов — дворняга старая трёхногая. И вопросил проповедник: есть ли у тебя привязанности, и есть ли для тебя святое в земле этой? Посмотрела молодая нищенка в глаза ледяного странника и показала на старую дворнягу: есть. — Есть, — зашебуршали замёрзшие деревья. — Есть, — засвистел ветер. — Есть, — осыпался снег с кровли хижины. — Изгони её! — люто глянул проповедник, и замолчали зачарованные жители, только колокольцами рассмеялась ледяная дочка странника, красавица, да старухи мели взглядами пол так, что снег скрипел. А нищая девчонка и не подумала слушать странника. Прижала к себе псину да вылезла через заднюю дверь за порог — и в вековой лес. Пойди, разбери её следы. Терять ей нечего, а самое дорогое взяла она с собой. Наутро проповедник собрал ополчение, оговорив девицу


307

ведьмой. И собрались жители, суровые и серьёзные, мужчины и женщины, и подростки, и дети, кто с рогатиной, кто с серпом, а кто с кинжалом: ловить ведьму горную. И вела народ дочка проповедника, прекрасная, как зима во плоти, и звонкая, как горный хрусталь, и кто видел такую красоту, готов был пойти на край света, не только прочесать местные ущелья да чащобы.

Долго ли, коротко ли, настигли они нищенку с дворнягой на мосту над пропастью, и вихри раскачивали мост так, что любой человек запросто сгинул бы в этой снежной круговерти. Но засмеялась ледяная дева, дочка проповедника, и как осколки, входил её смех в виски, и шагнула она в самую метель на горный мост, сделала шаг, другой, третий... и поскользнулась, дёрнулась, повисла, цепляясь пальцами за перила. И с другой стороны моста

екатерина турикоВа-кемпел ♦ ненужные пСы


308

сделала шаг ей навстречу нищенка, а стaрая дворняга нащупывала ей дорогу сквозь метель, и ещё сделала шаг, и ещё, и подала руку, вытянув ледяную деву из страшных объятий бездны. Молча возвращались в селение жители, и брела меж ними нищенка убогая со своей хромоногой дворнягой, и шествовала ледяная дева, да только колокольчиковый смех не слетал более с её уст.

И вышел навстречу проповедник (а людская молва летит быстро, и кто-то уж успел доложить о танцах над пропастью), хмуро поглядел на дочку да нищенке бросил: — Проси, чего хочешь. И показала ведьма-побирушка на ненужных собак.

И шла из села, а за нею шли бесполезные псы, а люди смотрели вслед уходящим. А наутро в селении не осталось ни единого пса: ни хозяйского, ни безхозного, и следы их остыли в снегу, и даже малый щенок дочки проповедника сгинул с остальными псами. И ледяная дева села и заплакала впервые в жизни тёплыми слезами. Нищенку и псов больше в горах не видели. Впрочем, говорят, у собак есть свои святые, но люди не помнят их имена, а псы много не скажут.


309

трелки часов всё ближе и ближе подкрадывались к отметке «12». На кухне гремели посудой, по коридору проносились быстрые шаги, украшенная ёлка приветливо мигала гирляндами и сверкала шарами. Но обычная предновогодняя суета, которая всегда доставляла Рите столько радости, на этот раз только злила её. Зачем ей этот Новый год?! Зачем ей День Рожденья, который у неё первого января?! Вот ведь угораздило родиться на Новый год! У всех нормальных людей два праздника в году, им

два раза дарят подарки, они два раза приглашают гостей, а у неё... Эх! Да и редко кто вообще соглашается придти к ней в гости в этот день, все ведь отсыпаются после весёлой новогодней ночи. Правда, как раз завтра обещали прийти три одноклассника, хотя ей непросто было их уговорить, ох, как непросто. Как же она была счастлива, с каким нетерпением ждала в этом году конца декабря, она даже вычёркивала деньки в календаре, ускоряя, как ей казалось, течение времени. И вот, когда до праздников оставалось всего-навсего два незачёркнутых дня, случилось то, чего Рита больше всего боялась — заболела её младшая сестра. Да заболела не просто какой-нибудь простудой или воспалением лёгких, а заразной ветрянкой! И, конечно же, родители Ритиных друзей не разрешили им идти к Рите на праздник. Сама-то Рита переболела ветрянкой, когда была совсем маленькой, ей ветрянка была не страшна. И злило её совсем другое: эта противная Лерка! Она всегда всё портила. Вот, летом, например, они отправились с родителями на юг. Первый раз за всю Ритину жизнь, между прочим. И всё было прекрасно: и тёплое море, и ракушки, и камешки на берегу, и ужины в кафе на набережной, и аттракционы — всё, кроме Леры, которая умудрилась на таком солнцепёке подхватить ангину. Разумеется, отдых был испорчен: в

310

тот же день родители собрали чемоданы, поменяли билеты на поезд, папа схватил на руки горячую Лерку, а Рите даже не дали в тот день последний разок сходить искупаться. Да что там говорить?! Сестра каждый раз что-нибудь выкидывала, а Рита страдала: ведь все сразу же кидались к этой Лерке, начинали вокруг неё бегать и причитать. А то, что у неё, у Риты, не будет Дня Рожденья, это никого не волновало. И её даже не утешало то, что мама пообещала обязательно отметить Ритин День Рожденья позже, когда Лера перестанет быть заразной. И вот, Рита и сидела на подоконнике, злая-презлая на Леру, и смотрела на термометр за окном, который показывал минус двадцать два градуса. А ещё там, за окном, пробегали быстро-быстро, чтобы не замерзнуть, радостные прохожие, шёл снег, в свете розового фонаря кружились крупные снежинки. И тут, вдруг, из этого фонаря вынырнула крупная светящаяся снежинка. А может, это была искра — Рита сначала не поняла. Это что-то светящееся стало кругами приближаться к Ритиному окну. Рита, не моргая, уставилась на эту светящуюся снежинку: снежинка, подлетая всё ближе к окну, всё меньше и меньше становилась похожа на снежинку, а всё больше и больше — на маленького человечка в белой вязаной шапочке с синим помпоном, с длинной белой бородой, с крошечным рюкзачком, одетым не на спину, а на живот, потому что на спине у человечка были крылышки, и рюкзак бы ему сильно мешал лететь. В руках человечек держал малюсенький фонарик. Рита не поверила собственным глазам, она даже крепко зажмурилась, но когда она снова открыла глаза, человечек был всё там же, за её окном, и стучал кулачком в стекло, показывая жестами, что его надо бы впустить. Рита была очень удивлена, но, тем не менее, сразу же вскарабкалась на подоконник и открыла форточку. Человечек, пыхтя и отдуваясь, влетел через форточку в комнату, плюхнулся на подоконник рядом с Ритой и попросил горячего чая. Рита, пребывая в каком-то странном состоянии — то ли во сне, то ли наяву — пробежала на кухню мимо комнаты, где лежала в кровати Лерка, зелёная и в крапинку, как кикимора, схватила чашку чая и кинулась обратно в свою комнату, не надеясь увидеть на подоконнике странного человечка. А он сидел на том же месте, где Рита оставила его. Правда за время её отсутствия он расстегнул свой рюкзачок, достал оттуда блокнот и теперь сидел с важным видом и что-то в нём писал. Когда вбежала Рита, он отложил блокнот в сторону, важно встал, поклонился и представился: — Меня зовут Дреби-Дон. А тебя — Рита, я знаю. Сколько там


311

натальЯ ВолкоВа ♦ дреби-дон

у нас до Нового года? — он посмотрел на свои наручные часы. — Ох, совсем мало времени, а дел ещё невпроворот, поэтому я надолго у тебя не задержусь, вот только погреюсь чаем. Мороз сегодня настоящий, новогодний. Дреби-Дон сел и отхлебнул чая. Снова открыл блокнот: — Так... что тут у нас? Ага-ага... Ну что, Рита? Что у тебя стряслось? Какая беда приключилась? Я, видишь ли, спешу, поэтому долго разговаривать не могу, я тебе быстренько сейчас объясню, кто я такой. Каждый год, за несколько часов до наступления Нового года, я летаю по городу, заглядываю в окна и исполняю одно желание каждого, кто почему-то грустен и несчастен, у кого приключилась какая-то беда или даже маленькая неприятность. У тебя, как я вижу, отменился День Рожденья? Да, неприятно, конечно, но я могу это исправить. Впрочем, я же не должен тебе подсказывать твоё желание, это против правил. Ну, давай, загадывай побыстрее, и я полечу дальше: у меня ещё пятнадцать адресов, а до Нового года всего два часа, могу и не успеть. Дреби-Дон порылся в своём рюкзачке, выудил оттуда золотой колокольчик, который казался огромным в его крошечной ручке, и замер в ожидании Ритиного желания. Рита могла пожелать чего угодно, у неё всегда был миллион желаний, её даже мама иногда называла «моя Хочушка», потому что ей всегда чего-то хотелось: в кино, в цирк, новую игру, научиться кататься на коньках, научиться рисовать, как Крынкина, поехать летом на дачу, найти клад, откопать скелет динозавра... В общем, всего и не вспомнишь. Но сейчас Риту терзали совсем другие желания. Сейчас её мучила злость, поэтому, ни на минуту не задумавшись, Рита выпалила: — Хочу, чтобы Лерки не было! Ни-ког-да! Дреби-Дон, который в этот момент одной рукой подносил чаш-ку с чаем ко рту, а другой уже приготовился позвонить в колокольчик, поперхнулся чаем, а колокольчик со звоном упал на пол. — Что, это и есть твоё желание?! — спросил он. — Да! — твёрдо ответила Рита. Дреби-Дон, кряхтя и охая, слез с подоконника, поднял колокольчик и сказал:

— По инструкции, я должен исполнить любое желание, но, может, Рита, ты подумаешь получше?

312

— Я уже подумала, — Рита смотрела на Дреби-Дона в каком-то оцепенении. — Ну, что ж... Сейчас я позвоню три раза в колокольчик, и твоё желание исполнится. — Раз! Колокольчик издал коротенькую трель, похожую на птичье пение. — Два! Прозвучала мелодия скрипки. Перед последним разом Дреби-Дон тяжело вздохнул и произнёс: — Три! Рита услышала звук, похожий на удар в гонг. — Моя работа выполнена, Рита, прощай. Счастливого Нового года! Дреби-Дон поспешно сложил свои вещи в рюкзачок, не глядя на девочку, надел рюкзак на живот и, даже забыв от расстройства включить фонарик, вылетел в форточку. Рита сразу же решила проверить, исполнилось ли её желание, и метнулась в комнату сестры. Однако там Риту ждало сильное разочарование: крапчатая и зелёная Лера всё так же сладко спала в кроватке. Желание не исполнилось. — Эх, — вздохнула Рита. — Обманул! Хотя, может, это и лучше, всё-таки, я к ней привыкла, к этой Лерке. Рита вернулась в свою комнату и легла спать, она очень сильно устала от переживаний и впечатлений, которые ей принёс последний день старого года.

*** Утром Риту разбудили папа, мама и бабушка, которые, окружив Ритину кровать, скандировали: «По-здра-вля-ем!» Потребовалось какое-то время, чтобы Рита пришла в себя и сообразила, что поздравляют её с Новым годом и Днём Рожденья, что под ёлкой, наверное, лежат, дожидаются подарки в красивых упаковках. Рита вскочила с кровати, поцеловала по очереди маму, папу, бабушку и прямо в ночной рубашке и без тапочек кинулась к ёлке. Подарков была целая гора. Рита нетерпеливо разрывала упаковки и вскрывала коробки. Чего там только не было: набор цветных карандашей, плюшевая мышка, новая игра, о которой она мечтала, билеты на ёлку, железная дорога... Рита забыла обо всём на свете, целый час не отрывалась от


313


подарков, но вдруг девочка остановилась, что-то было не так... чего-то не хватало. И наконец Рита сообразила, чего! Под ёлкой были подарки только для неё, для Риты. А как же Лера? Хотя, может, родители отнесли подарки в комнату сестры, поскольку Лера не вставала с постели из-за температуры? Надо сбегать посмотреть. Интересно, что подарили Лере? Рита вскочила и бросилась в комнату сестры, но, добежав до двери, замерла на пороге: Леры там не было. Даже не то, что не было Леры — там не было даже Лериной кровати. В комнате вообще всё было по-другому: там, где вчера была кровать, стоял письменный стол, там, где был Лерин стол, стоял шкаф. Рита смотрела и не верила своим глазам. — Мама! Папа! Где Лера? Родители завтракали на кухне, но, услышав Ритин вопрос, они непонимающе переглянулись: — Какая Лера, Риточка? — Ну, как «какая»? Моя сестра! Лера. У которой ветрянка! — Доченька! — мама потрогала Ритин лоб на предмет повышенной температуры. — У тебя же нет сестры. Ты у нас одна, Рита. — Ты что, мама?! Я пришла к ней, а её нет! И мебель вся переставлена... Мама взволнованно посмотрела на папу. А Рита побежала к бабушке: уж бабушка-то должна помнить, что у неё две внучки, она же так любит Лерку! Но бабушка тоже удивленно развела руками: — Какая Лера? О чем ты, Риточка? Тут до Риты, наконец, всё дошло: Дреби-Дон не был её вчерашним сном, он прилетал на самом деле. И он не обманул её: он исполнил её, Ритино, желание. Но как же так? Где теперь Лера? Она не могла ведь просто исчезнуть? Или могла? И как теперь без неё? Она, конечно, противная и всё портит, но, всё-таки, это же её сестра... — Мама, я пойду прогуляюсь... в магазин схожу. Рита стояла уже в куртке и шапке. — Да ты что? Сегодня ведь первое января, магазины не работают. Да и к тебе скоро гости придут! Ты же так ждала, Рита! Мама была очень взволнована: с дочкой явно что-то творилось: уж не заболела ли она? — Я тогда просто... пройдусь. Рита вышла из дома и пошла мимо площадки, где они всегда

314

играли с Лерой. Зашла в соседний двор, пересекла сквер. Всё-всё вокруг напоминало ей Леру: вот здесь они катались с горки, здесь сидели на заборчике, а в тот магазинчик любили заходить за жевательными мармеладками — Лера всегда просила малиновые. Рита шла и злилась, но уже не на Леру, а на себя, на своё глупое необдуманное вчерашнее желание. Разве она всерьёз хотела, чтобы оно исполнилось? Да и вообще она думала, что это такая шутка. Все магазинчики, действительно, были закрыты. Домой Рите не хотелось, ведь там никто не помнил про Леру. И День Рожденья ей теперь тоже стал не нужен, и гости не нужны, и подарки. Найти бы сейчас этого Дреби-Дона! Но ведь он сказал, что летает только в последний день старого года. Что же теперь, целый год жить без Леры и ждать его? А если он вообще не прилетит?! Так дошла Рита до маленькой книжной лавочки — магазин-чика на углу дома, куда они с Лерой часто заходили, чтобы купить свежий выпуск «Весёлых картинок» или новые раскраски. Как ни странно, в магазинчике горел свет, хотя надпись на двери гласила: «Закрыто на все праздники». Рита заглянула в окно, но никого не увидела. Тогда она решила постучать в дверь: ведь хозяин лавочки хорошо знал их с сестрой, помнил их имена и даже угощал конфетами. Рите очень хотелось найти хоть кого-то, кто бы помнил Леру, а то и она уже стала сомневаться, а была ли у неё сестра, или это ей всё примерещилось. Девочка стучала и стучала до тех пор, пока с той стороны двери не послышался кашель и звук поворачиваемого ключа в замочной скважине. На пороге появился заспанный и очень недовольный хозяин. — Что такое? Что ты стучишь, читать что ли не умеешь? Мы закрыты до конца праздников! Ты знаешь, какое сегодня число? — Знаю. С Новым годом! Вы помните меня? Хозяин протёр кулаком глаза и посмотрел повнимательней на непрошенную гостью. — Ну, помню, и что? — Вы помните, я всегда покупала у вас журналы и раскраски? Хозяин явно был недоволен, что его разбудили и теперь устраивают допрос. — Ну, помню-помню, ты обычно с маленькой сестрой приходила, Лерой, кажется. И что? — Ура!!! — Рита буквально бросилась ему на шею. — Значит, она — это не сон.


315


И Рита рассказала хозяину магазинчика про всё, что произошло вчера перед Новым годом, и про Лерино исчезновение, и про то, что она, Рита, теперь очень жалеет о своем гадком поступке и хочет всё исправить, но не знает как. Хозяин очень внимательно её выслушал, почесал затылок и сказал: — Странная история... Ведь и ко мне вчера прилетал этот Дреби-Дон. Дело в том, что недавно мне сообщили, что мой магазинчик скоро снесут, а на его месте построят огромный многоэтажный дом. Я, конечно, очень расстроился. А вчера, за несколько часов до Нового года, ко мне в окно постучал Дреби-Дон. — И сказал, что он очень спешит… — подхватила Рита. — …но выполнит одно моё желание, — закончил хозяин. — Разумеется, я тут же пожелал, чтобы магазинчик не сносили. Дреби-Дон начал рыться в своём рюкзаке, перетряхнул его весь, даже вывернул наизнанку, но волшебного колокольчика, который он искал, там не было. Дреби-Дон и до этого был какой-то грустный, а тут совсем чуть не расплакался. Он что-то бормотал, жаловался, что теперь никуда не успеет, не исполнит добрых и нужных желаний, а всё из-за одной злой девочки, которая так расстроила его своим гадким желанием, что он от расстройства даже выронил где-то свой колокольчик. Потом Дреби-Дон немного пришёл в себя и пообещал мне, что обязательно вернётся, как только найдёт свой колокольчик, чтобы я непременно ждал его, пусть через день или через два, ведь Дреби-Дон никого не обманывает и всегда держит своё слово. Вот я и жду, не ухожу домой и не гашу свет. Когда ты постучала, я думал, что это Дреби-Дон. — ...а это всего лишь гадкая Рита, — девочка опустила голову. — Послушай, — сказал хозяин книжной лавки, — да ну его, этот магазин, перебьюсь я как-нибудь без работы, придумаю что-нибудь... Вернуть Леру — гораздо важнее! Иди домой, всё будет хорошо, я пожелаю, чтобы твоя сестрёнка вернулась. — Правда?! — Рита подскочила от радости. — Вы такой, такой... — Иди же, иди, а то родители, наверное, уже волнуются. Рита выбежала из магазинчика, её переполняла радость, но в то же время ей было очень жаль хозяина книжной лавки. И тут вдруг ей в голову пришла замечательная мысль. Рита резко развернулась на каблучках и побежала обратно в магазин. Хозяин даже не успел ещё

316

закрыть за ней дверь. — Подождите, подождите, — выкрикнула Рита. — Я вот, что придумала: попросите Дреби-Дона, чтобы он вернул всё на день назад, чтобы время вернулось в тот момент, когда я сидела на подоконнике и злилась на Леру, а он прилетел ко мне. Пожелайте это, пожалуйста! И тогда всё будет очень хорошо. — Ты уверена? — с сомнением спросил хозяин. — Да-да! Пожелайте так! — крикнула Рита уже на бегу. Через пять минут Рита была дома. Родители, конечно, уже успели поволноваться, а мама велела ей переодеться в нарядное платье, потому что скоро должны были прийти гости. Но вместо этого Рита пошла к окну в своей комнате, уселась на подоконник и стала ждать: он обязательно прилетит, обязательно! Сколько девочка просидела у окна, она не знала, на улице уже стало темнеть, но вот, в какой-то момент она увидела, как от светящегося фонаря отделился маленький огонёк, который в прошлый раз она приняла за странную снежинку. Однако теперь Рита точно знала, кто это... — Ну, здравствуй, — неприветливо буркнул Дреби-Дон, плюхнувшись на подоконник и отряхивая свои крылья от снега. — Времени до Нового года осталось мало, так что давай побыстрее говори своё желание. Когда Рита услышала это, то даже завизжала от радости. — Погодите минуточку,— попросила она. — Всего одну! Я только проверю, только одним глазком... Девочка помчалась в коридор, налево, к двери комнаты сестры: Лерка, зелёная, в крапинку, противная, кикиморская Лерка, была на месте!

— Ну, вот моё желание, — Рита снова сидела у окна рядом с Дреби-Доном. — Я очень-очень-очень хочу, чтобы книжный магазинчик на углу улицы никогда не сносили, и чтобы его хозяин не потерял работу! Дреби-Дон улыбнулся, позвонил в колокольчик три раза, надел рюкзачок и поспешил по другим адресам. Ведь очень многие люди за несколько часов до Нового года почему-то несчастны. А Рита ещё долго стояла у окна и смотрела на удаляющийся свет его маленького фонарика.


317


318

ла Саша по шоссе и сосала сушку. Километров шесть прошла, а то и все семь, и вдруг разобрало её любопытство: «Чего это я, глупая, всё по шоссе, да по шоссе чапаю? Надоело! Других что ли дорог нету? Вон, вокруг, сколько всего интересного!» И, не долго думая, свернула на первую подвернувшуюся тропинку в первый попавшийся лес. И надо было такому случиться, что лес тот оказался не простым, а самым что ни

на есть сказочным. Саша об этом сразу догадалась, как только навстречу выбежал сказочный заяц. — Привет, Варвара! — крикнул заяц, будто они сто лет знакомы и вместе пуд сушек съели. Саша ему ничего не ответила — сушкой поперхнулась, откашлялась и дальше пошла. Тут опять из-под ёлки заяц: «Привет, Варвара!» И опять ускакал куда-то. «Вот глупый! — разозлилась вслух Саша. — Какая я ему Варвара? Не видно разве, что я — Саша?» Не успела и трёх шагов по тропинке пройти — снова заяц прямо перед носом: — Привет, Варвара! — Послушай! Заруби себе на носу: я — не Варвара! Ещё раз назовёшь Варварой — пеняй на себя! — Да я тебя впервые вижу! — от обиды заяц с разгона даже об пенёк треснулся. — Не ври! Ты мне уже в третий раз попадаешься! — Да нас, зайцев-побегайцев, тут на каждом шагу знаешь сколько? — Сколько? — Много!

319

— Тогда пойди и предупреди всех своих побегайцев, чтобы перестали обзывать меня Варварой! У меня своё имя есть! Понял? У зайца от сильного удивления глаза наперекос, и сразу уши зачесались. Оттрепал себе задней лапой по длинным ушам, глаза кое-как выправил и спрашивает: — А как тебя, Варвара, зовут? — Сашей меня зовут! — Странно. По этой тропинке к нам обычно только Варвары приходят. Слушай, если ты — не Варвара, то что же ты тогда здесь делаешь? Как ты тут вообще оказалась? Свистнул заяц — целая толпа побегайцев прискакала. Забрался заяц на пенёк и объявил: — Значит так! Видите эту Варвару? Запомните, её Сашей зовут. Любопытно зайцам впервые в своей жизни посмотреть на Варвару по имени Саша. Толкаются, глаза в изумлении таращат. Растерялась Саша перед толпой длинноухих и давай оправдываться: — Я раньше всё время ходила по шоссе и сосала сушки. А сегодня вдруг надоело. — Надоело сосать сушки? — зайцы недоверчиво прищурились. — Нет, ходить по шоссе. И я свернула на эту тропинку. Почти нечаянно… — Ясно. А Варвара где? — Какая Варвара? Отстаньте от меня со своей Варварой! Я никакой Варвары не знаю. Огорчились зайцы, с досады опустили уши: — Эх, не повезло! А мы Варвару ждали. Слушай, а ты точно не Варвара? Уж больно на Варвару похожа… — Да сколько раз вам говорить? — Жаль! Нам, видишь ли, Варвара до зарезу нужна. А ты — ну прям вылитая Варвара… — Опять? — Прости. Жалко стало Саше зайцев. Такие они все с виду несчастные. Спрашивает: — Да на что вам сдалась эта Варвара? Какая беда тут у вас? Может, я чем смогу помочь? Зайцы будто того и ждали. Оживились, запрыгали вокруг и давай наперебой галдеть: — Ой, у нас тут такое творится! Такое! Ни от кого помощи не

Валентин лебедеВ ♦ как СаШа была ВарВарой

320

дождёшься… — У Сени и Сани в сенях сом с усами! — Чуешь, в шалаше шуршит шелками жёлтый дервиш из Алжира? Халву нахваливает… — Ага! И, жонглируя ножами, жадно кушает инжир он! — И тут ещё, вдобавок ко всему, Карл у Клары украл кораллы! Прикинь! — Клара строго карала шустрого Карла за кражу кораллов… — Да чего там! Оба они хороши! Два сапога пара! Карл клал лук на ларь — Клара крала лук с ларя! Все видели! — Эта Клара — ещё та краля! Эта краля Клара прокралась к Ларе. Я, говорит, была у Фрола, Фролу на Лавра наврала — теперь пойду к Лавру, Лавру на Фрола навру! — Ну и дела! — изумилась Саша; рот от неожиданности раскрыла, про сушки и думать забыла. — Ха! Это ещё что! — пуще прежнего галдят побегайцы, друг через дружку от волнения прыгают. — У нас ещё Осип охрип, Архип осип! — Да всё потому, что ели, ели ушицу из ершей у ели — да еле-еле доели! Костей наглотались — едва не околели! — А Маланья-болтунья молоко болтала, выбалтывала — да перевыболтала! С расстройства захворала… — Ага! А Полкан наш? Слыхала? Полкан из Байкала лакал. Сколько ни лакал — не мелел Байкал. Только теперь Полкан попал в капкан! — А у него — дети! Два щенка щека к щеке щиплют щётку в уголке. Бедные сиротки! — У всех проблемы — никому до бедных побегайцев дела нет! Саша от заячьей чехарды совсем соображать перестала, голова закружилась. А лопоухие никак не унимаются: — Не жалела мама мыла, мама Милу мылом мыла. Мила мыла не любила — мыло Мила уронила. Улетело мыло в болото — наделала Мила хлопот! — А там цапля! Чахла цапля, цапля сохла, чихала, кашляла и сдохла! — А тем временем в ручье раки во мраке шумят в драке! Никак мыло не поделят… — Сачок зацепился за сучок — жутко жуку жить на суку! Схватилась Саша за голову, а после хрустнула в сердцах сушкой и как гаркнет во весь голос:


321

Валентин лебедеВ ♦ как СаШа была ВарВарой

— А это тут причём?! Какой сук?! Какой жук? Вы сами хоть соображаете, что за чушь несёте? Зайцы как услыхали треск сушки — враз от страха окосели, застыли столбиками, как перед ружьём. А самый храбрый подполз с опаской, уши к спине прижал и говорит: — Зря ты так! Разве можно чуть что, сразу сушкой пугать? У нас тут и без твоей сушки страх и горе… — Да что стряслось-то? — Так мы же тебе и толкуем! — Вы не толкуете, а, наоборот, только запутываете! — буркнула Саша. — Вот была бы здесь Варвара, она бы на нас сушкой не шумела — она бы нас по-доброму выслушала и помогла бы… Рассердилась Саша: бестолковые побегайцы какую-то там Варвару хвалят, а её ни во что не ставят! — Да как же это она вам помогла бы? Чем она лучше? — А ты на нас не будешь больше сушкой хрустеть! Как ни трудно, взяла Саша себя в руки, спрятала сушки поглубже в карман, тряхнула чёлкой и пообещала честно не злиться и не хрустеть: — Только, чур, пусть из вас кто-нибудь один рассказывает! Тогда храбрый заяц пристроился рядом на пеньке и говорит: — Понимаешь, кукушка кукушонку купила капюшон. Надел кукушонок капюшон — как в капюшоне он смешон! — Ну, допустим. И что с того? Тоже мне горе…

— Воистину говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! — воскликнул заяц в отчаянии. — Пойдём с нами! Пошла Саша с побегайцами. Долго ли, коротко ли, показалась на полянке избушка. Смотрит Саша: на дворе трава, на траве дрова, за двором дрова, дрова вдоль двора, дрова Художник Юлия Келюх

322

вширь двора — полон двор дров. А заяц махнул лапой и в другую сторону показывает: — Ты не на дрова смотри — ты вот на что полюбуйся. Пригляделась Саша: то ли колпаки на колпаках, то ли под колпаками колпаки. Спрашивает у зайца: — Это что ещё за хлам? — Вот именно! — подпрыгнул заяц, как ошпаренный. — Наконец-то! Теперь понимаешь? — Что? — Решили и мы всем миром своим зайчатам капюшоны завести. Чем они хуже кукушонка? Мы своих детишек тоже любим! С большим трудом раздобыли эти самые колпаки… — А получше не могли найти? — Да кто же знал? Мы же за них целый воз отличной капусты отдали — а нам притащили, сама видишь, что… — Мда! Никудышные, прямо скажем, колпаки. Такие давно уже не носят. Да и сшиты позорно, не по-колпаковски… — А что нам теперь делать? Вся надежда была на Варвару… — Хватит талдычить мне про Варвару. На горе Арарат ваша Варвара рвёт виноград! Понял? У меня, может, руки тоже из правильного места растут! Может, я и не такие колпаки переколпаковывала…

И Саша сгоряча взялась за работу. Ну, кое с чем пришлось, конечно, повозиться. Всё старательно на совесть переделала. Последний колпак ей особенно удался: переколпаковала его так, что самой любо-дорого было посмотреть. Кукушка с ветки вся обзавидовалась. А тут уж и солнце за ёлки закатилось. Пора домой! Счастливые зайцы и зайчата в модных колпаках всей гурьбой провожали гостью до самой опушки леса и долго махали лапами вслед, крича: «До свиданья, Саша! Не забывай нас! Приходи ещё!» Вышла Саша на шоссе, а там на обочине два грузовика. Из кузова в кузов шла перегрузка арбузов. Хотела Саша по привычке достать из кармана сушку, да передумала — просто так домой побежала. Храбрый заяц долго выглядывал из-под кустов, покуда Саша не скрылась за поворотом. А после почесал лапой обвисшее ухо и авторитетно заявил остальным побегайцам: — А всё-таки, братцы, она — настоящая Варвара!


323

проснулась от странного звука, словно кто-то подавился и кашляет. Оторвала голову от подушки, огляделась… Кашлял Барсик. Он лежал на полу, у края солнечного пятна. Голова, лапы, грудь — всё живое — на свету. Задние лапы и хвост — безжизненные, неподвижные — в тени. Это оказалось неожиданно страшно.— Ма-ма!!!Топ-топ-топ — простучали по деревянной лестнице

торопливые мамины шаги. — Что случи… — мама увидела кота и бросилась к нему. Обхватила Барсика рукой под грудь, приподняла. Кот удивлённо мявкнул и повалился на бок. — Мама! Что с ним? — Тихо, Маша. Ты его пугаешь. Живой, сердечко бьётся. Подожди. Мама гладила кота по чёрному мохнатому боку, шептала что-то успокоительное: «хороший котик», «мурчик»… Барсик снова удивлённо мяукнул, подобрал под себя все четыре лапы и неуверенно поднялся. Посмотрел на маму извиняющимся взглядом и шагнул к двери. — Пойдём, — с облегчением вздохнула мама. — Молочка тебе дам. Испугался. Бедолага… — Мам, что с ним было? — Не знаю. Приступ какой-то. Он ведь немолодой уже. Мама вышла из комнаты, и кот, подрагивая кончиком хвоста, пошёл за ней. Вместо них появился Витька. — Что за шум? — поинтересовался он, почесывая пузо. Очки сидели на нём косо, трусы — тоже. У него всегда всё перекошено. — Барсик напугал. С ним какой-то припадок случился.

324

— Так он старый уже, — равнодушно отозвался Витька. — Неудивительно. Я села на кровать и обхватила себя руками за плечи. И мама, и Витька сказали одно и то же — кот уже старый, и, значит, скоро помрёт. А как же я? Барсик старше меня на год. Он был всегда. А теперь что? Не будет тёплого мохнатого бока, мягкой тяжести в ногах, круглого пузика, мурлыканья и разноголосого мява? — Что скисла? — усмехнулся Витька. — Кот живой, что ты его хоронишь раньше времени? — Дети, идите завтракать, — позвала снизу мама. — Ты умылся? — спохватилась я. Витьку всегда в таких вещах проверять надо. — Сто двадцать восемь раз, — фыркнул он. — Пошли. А на веранде мама уже расставляла тарелки. Вокруг плавал густой запах блинов, в нём можно было купаться, как в речке. Мы быстро ополоснулись у старого умывальника и сели за стол. Витька сунул в рот блин и невнятно спросил: — Мои не звонили? — Нет пока, — отозвалась мама. — Да, в принципе, и не за чем. Вика и так дорогу знает. Обещала к вечеру приехать, значит, приедет. — Мало ли, — упрямо возразил Витька. — Может, билетов на проходящий нет. — Если что случится, она позвонит обязательно, — спокойно сказала мама. — Я сестру знаю. Витька непонятно хмыкнул и макнул в сметану очередной блин. Тётя Вика сейчас обязательно сказала бы: «Виктор, как ты разговариваешь со взрослыми!» А моя мама только улыбнулась. Тётя Вика и мама очень разные. Мама широкоплечая, рослая, с сильными руками. Она агроном и всё знает. А тётя Вика тонкая, бледная, как недокормленная. Но когда они поют, или смеются, или уборку делают — сразу видно, родные сёстры. А мы с Витькой ни капельки не похожи. Я светленькая, а он тёмный, глаза карие, волосы вечно встрёпанные, как у Гарри Поттера. И очки то и дело падают, но почему-то не бьются. Только дужка проволокой перемотана. Они с мамой в Москве живут, к нам в гости приезжают. Когда я была совсем маленькая, то гостили всё лето. Потом тётя Вика Витьку


325

ольГа златоГорСкаЯ ♦ про маШу, Витю и ВолШебный терминал

в какие-то лагеря отдавала и на море возила. А в этом году он сказал: в деревню, и всё. Я как-то спросила, почему он не хочет в лагерь. Или в Турцию. Я вот в Турции ни разу не была. Там, наверное, интересно. А он скривился и отвечает: «Там припаривают». Это про лагерь. А про заграницу буркнул: «Тоска». Тётя Вика даже обрадовалась, что Витька к нам захотел, сказала: «К родным корням потянуло. Путь оздоровится и от компьютеров своих отдохнёт». Не знаю насчёт оздоровления, а вот насчёт компьютеров его мама зря обрадовалась. У него телефон как компьютер. Так что он по вечерам всё равно в интернете сидит, что-то читает и пишет в ответ, сквозь зубы ругаясь. Или картинки какие-то смотрит непонятные. Говорит, это схемы. А потом строит какую-то штуку. Я один раз заглянула ему через плечо в экран и прочла: «Терминал для искусственного интеллекта, оформленный в стиле «стимпанк», не признанный экспертами...» Витька оглянулся. — Что-нибудь понятно? — Нет… — Ну и не лезь. Я и не лезу. Всё-таки брат городской. Да и большой, даже старше Барсика... ...Витька толкнул меня локтем в бок: — Тупишь? — Нет. Думаю. — О чём? — Обо всём сразу. — Это и называется «тупить», — засмеялся Витька и встал. — Спасибо, тётя Рая. Он ушёл одеваться, а я без аппетита доела блин. Мама посмотрела на меня и вдруг сказала: — А знаешь, почему наша деревня называется Дорожки? — Нам в школе рассказывали. Когда железную дорогу строили, давно, при царе ещё, здесь строители жили. — Не только, — улыбнулась мама и села рядом, обняв меня за плечо. — Когда-то давно наша деревня называлась Неведомые Дорожки. Знаешь, где это? — У Пушкина, — слегка гордясь своим знанием, ответила я. — Вокруг Лукоморья. Я всё-таки в пятый класс перешла! Мама засмеялась, покачала меня туда-сюда:

326

— Ты у меня хорошая ученица. А в школе говорили, что раньше за речкой было село Лукоморье? — Правда? — Правда. Здесь по указу великого князя Константина собирались делать сказочный уголок. Даже дуб нашли подходящий. Он как раз за рекой стоит. Помнишь? — Ой... А почему не сделали? — Да кто его знает. Это давно было. — А сейчас там что? Где Лукоморье было? — Почти уже всё лесом заросло. Всё заброшено. Представились полуразрушенные избушки в густой зелени. И тишина. Никого. Даже комары не звенят. Мне стало не по себе. — А почему село бросили? — После войны решили, что туда нерентабельно поезда пускать. Это ведь тупик, никуда не по дороге. Станцию упразднили, и стали люди уходить оттуда. — Почему? — Потому что люди у дороги живут. Как хорошо, что через нашу деревню проезжают всякие поезда, а некоторые даже останавливаются. Правда, стоянка всего три минуты, но это нестрашно. На таком поезде должна сегодня приехать тётя Вика. А мама добавила: — Но нам это не грозит. Места у нас сказочные. Сказочные... Мысли запрыгали, как щенки, которые просятся на руки. Сказочные места. Волшебные... Мама пошла вешать выстиранное бельё, а я начала собираться. Положила в старый рюкзак бутылку с водой, блины в пакете, кусок колбасы, полбуханки хлеба, ножик, газету и спички. Надела джинсы и рубашку с длинным рукавом — хоть и жарковато будет, зато удобно пробираться через колючки. Обошла дом, чтобы мама не заметила меня. Услышала, как она ворчит: — Опять у Витьки карманы дырявые. Что он в них, колючую проволоку носит? Я фыркнула и отбежала за угол. Колючую проволоку Витька в карманах, конечно же, не носил. Он таскал там микросхемы — такие маленькие прямоугольнички с ножками — и всякие шестерёнки. Но это был Большой Секрет. Потому что это — детали для той самой штуки, которую он строит в сарае.


327


Я никому об этом не говорила. Я не болтливая. Витька догнал меня на опушке. — Ты куда? — Куда надо. — Ты головой тронулась? — Нет. — Так куда намылилась? — Зачем ты спрашиваешь? Всё равно ведь не поверишь. Он дёрнул меня за лямку рюкзака, усадил в траву: — Говори. Никуда не пущу, пока всё не объяснишь. Пришлось рассказать. И про Лукоморье, и про то, что места у нас сказочные. Значит, волшебные. И, если поискать, обязательно найдётся такое средство, чтобы Барсик жил долго-долго или вообще всегда. Потому что в сказке всё всегда заканчивается хорошо. Витька поправил очки: — Да, такого бреда я ещё не слышал. Ну, допустим, это средство есть. Как ты его найдёшь? — Есть подсказка. — Подсказка? — оживился Витька. — Как в квесте? Ну-ка! — Деревня наша — не просто Дорожки, а Неведомые. Понимаешь? — Нет.— Значит, идти нужно по неизвестным тропинкам! Неведомым! И тогда придёшь в сказку! — Логично, — растерянно согласился Витька. — А где их найти? — Надо перебраться через реку, где дуб. И оттуда идти теми тропинками, которые не знаешь. Брат хмыкнул, покусал губу, почесал бровь. И встал: — Я тут знаю, где в камышах спрятан плот. И давай сюда рюкзак.

*** Дуб был старый, с толстым бугристым стволом и ветками, свисавшими почти до земли. — Куда теперь? — спросил Витька. Я махнула рукой. — Почему именно туда? — Потому что по всем другим тропинкам я ходила. А куда эта ведёт, не знаю. — Ладно, пошли.

328

Мы зашагали через поле к лесу. А там все тропинки оказались неведомыми. Мы шли наугад. Постепенно лес становился всё гуще, приходилось продираться через подлесок. Витька исцарапался, шипел, но молчал. Он-то оделся в шорты по колено и футболку — мне даже жалко его стало.Потом тропинки совсем кончились. И силы у нас кончились тоже. Мы упали в высокую траву. Витька вытащил из кармана телефон, глянул на него и засунул обратно. — Нет сети. — Значит, мы действительно далеко забрели. — Чему ты радуешься? А если мы заблудились? На секунду стало страшно. А потом я просто почувствовала направление. Как стрелка компаса, который нам показывали на уроках. Я точно знала, где дом. — Не бойся, — сказала я. — Дорогу обратно я найду. Давай обедать. Мы съели колбасу, чтобы не испортилась, и половину блинов. Хлеб решили потом поджарить на костре, перед тем как идти обратно. А пока нужно осмотреться вокруг. Всё-таки должно быть здесь что-то сказочное. Не зря же мы так долго шли! Витька встал и, ругаясь и охая, полез в заросли. И почти сразу крикнул: — Оба-на! Машка! Рули сюда! Я нырнула за ним. Витька стоял, почти упираясь в бревенчатый сруб, почерневший от времени. — Избушка! — Ага. — Может, в ней кто-то живёт? — Вряд ли. Смотри, как всё заросло. Мы обошли дом вокруг и не сразу нашли дверь. Тёмная, разбухшая, она почти сливалась со стеной. Ручки на ней не было. Витька схватил за край, потянул, потом повис на досках. Сначала ничего не происходило, а потом дверь охнула и распахнулась. Витьку мотнуло в сторону и зашвырнуло в заросли. Я бросилась к нему: — Витечка, ты живой? — Живой, — прокряхтел Витька, выбираясь из кустов. Я вытащила у брата из волос веточки и отряхнула листья. Кажется, ничего страшного с ним не случилось.


329


Мы вошли в избушку. Внутри было темно. В маленькие окна почти совсем не проникал свет. Но всё равно мы разглядели, что в доме ничего нет. Совсем ничего. Когда люди уезжали, увезли все вещи. Только печь выделялась светло-серым пятном. Витька шагнул туда, к печи. Мне вдруг стало жутко. Я хотела крикнуть: «Куда ты!» — но почему-то не смогла. А Витька спокойно сказал: — Смотри-ка, тут лестница. Я заставила себя войти в пустой и тёмный дом. И страх ушёл, растворился. Стало даже интересно. А Витька уже карабкался по лестнице. — Ха! — донеслось сверху. — Ты была права! Я быстро полезла на чердак. Здесь было светлее — окошко хоть и маленькое, но его не заслоняли ветки. Чердак тоже оказался пустым. Почти. Здесь не было обычного хлама, который хранится у людей в чердаках и чуланах. На слежавшейся соломе стоял только большой сундук. Витька, поднатужившись, приподнял крышку. Сундук загудел и вздрогнул. Я ойкнула. А Витька обрадовался: — Ух ты! Терминал! — Чего? — Это такая же штука, как я собираю! Смотри! Витька откинул крышку. Она не упала, а осталась стоять вертикально, как у ноутбука. Правда, вместо экрана темнело старое зеркало. Я осторожно заглянула внутрь. Там крутились шестерёнки. Много-много шестерёнок разной величины, и вертелись какие-то лопасти. А потом выехал раструб, как у мясорубки, только потоньше. — Вить, что это? — Голосовое устройство ввода. — Как это? — Сюда говоришь — он тебе на экране показывает, — терпеливо объяснил брат. — А что показывает? — Что спросишь. А вообще каждый терминал на свою задачу настроен. — А этот на какую? — Сейчас узнаем, — Витька повернул раструб к себе. —

330

Доложи основную цель! Зеркало засветилось, в нём загорелись буквы: «Исполняю желания». — Сколько? — деловито осведомился Витька. — «Три». Витька оглянулся на меня: — Загадывай.

Художник Сергей Репьёв


331


Я подошла к сундуку на нетвёрдых ногах. Всё так просто? — Пусть Барсик живёт долго-долго. И будет здоровым. — «Выполнено». Я отошла в сторону. — Теперь ты. Витька не думал ни секунды. — Хочу стать волшебником. — И я! — «Желание принято с ограничением». — Каким ещё? — недовольно спросил Витька. — «Станете волшебниками, когда вырастете». — Почему? — «Должны произойти изменения». Витька хотел спросить что-то ещё, но тут сундук загудел сильнее. Появилась надпись: «До аварийного отключения осталось 5 минут». — Вить, чего это он? — Не знаю. Кажется, блок защиты от перегрузок полетел. — Можешь починить? — Тут нужна одна деталька… Кажется, у меня есть… Витька сунул руку в карман и растеряно захлопал глазами. Вывернул карман и уставился на него. В кармане не было никаких деталей — там была дыра. — Потерял! — вскрикнула я. — И теперь всё выключится! — Давай быстрее загадывать третье желание, — виновато пробормотал Витька. — Лучше потом! Когда починим! — Если он сейчас вырубится, мы его уже не починим. Он на спецресурсе сейчас работает. Так что загадывай скорей! — Может, ты? — Я не знаю! — «До аварийного отключения осталось 4 минуты». — Ладно! Тогда пусть он покажет нам будущее! Где мы уже волшебники! — выпалила я. — «Принято». Я ожидала увидеть себя в мантии и с волшебной палочкой. Но на мутном экране первым делом появился наш дом. Только очень старый, с крышей, обросшей мхом. А вокруг — огромные древние ели. Из дома вышел Барсик. Развалился на крыльце, жмурясь на солнышке. Я радостно ойкнула, но тут появилась старуха с метлой.

332

Подметать не стала, уселась на метлу верхом и... взлетела. Перемахнула через изгородь, украшенную человеческим черепами, и понеслась над верхушками деревьев. Вдалеке показался тёмный замок. Он рывком придвинулся, и мы очутились в большом зале, похожим на вестибюль метро в Москве. А на резном троне сидел кто-то костлявый и вроде как лысый. Было мало света, и разглядеть было трудно. Вид у него — то ли скучающий, то ли недовольный. А в руке какая-то штуковина. Тут изображение, как по команде, увеличилось, и стало видно, что в руке у него — деревянное яйцо, украшенное резьбой. Костлявый открыл яйцо, как киндерсюрприз — внутри торчала толстая иголка. Тут картинка потемнела, возникла надпись: «Аварийное отключение». Гудение оборвалось, сундук смолк окончательно. Стало зловеще тихо. Витька захлопнул крышку и сел сверху. — Капец. — Вить, что за сказку он нам показал? — А ты не поняла? — Не-а. — Ну, значит, не надо тебе, — мрачно отрезал Витька. И тут до меня дошло! — Этот ящик говорит, что мы с тобой станем этими... сказочными персонажами? Я Бабой Ягой, а ты Кощеем? Разве такое может быть! — А терминал, исполняющий желания, может? — поднял на меня тяжёлый взгляд Витька. — И ведь не отменишь ничего! Не передумаешь. Меня вдруг осенило: — Вить, а может, он просто не успел нас показать? Батарейка-то села! Может, мы дальше должны были появиться? — Но дом-то ваш. И кот. — Ну и что! Коты все похожи. А с домами по-разному бывает! — Вот знать бы… — Так ты ведь такой же ящик строишь! Доделаешь — и узнаем! Вить! Ну, чего ты! Брат спрыгнул с сундука и улыбнулся. — Точняк! Ты клёвая. Я заулыбалась, как дурочка. — Вить, а почему хозяева этот сундук с собой не взяли? Ведь он ценный! — Да он работает только там, где его собирали, привязан


333


к координатам местности. Передвигать можно метра на три, не больше… — Откуда ты столько про него знаешь? — В инете вычитал, на сайте одном, где всякие сказки. Сначала думал, это прикол, а потом погуглил и нашёл схему. Я прям зауважала интернет. Если в нём даже такое есть… А Витька сказал: — Домой пора. Мама скоро приедет.

*** Когда мы подходили к дому, солнце садилось. Но всё равно я рассмотрела, что около калитки появились маленькие ёлочки. — Вить, откуда они здесь? — Наверное, семена ветром принесло. А что? — Ничего, так… На забор прыгнул Барсик и прошёлся по кромке, распушив хвост. — Мррррр? — спросил он, прищурив один глаз. — Смотри, он совсем здоровый, — обрадовалась я. Витька на кота не смотрел. Он смотрел мне за плечо. По тропинке вдоль забора шла тётя Вика. — Мам! — Витька бросился к ней. — А почему ты не со станции идёшь? — Изменения в расписании, — вздохнула тётя Вика и обняла Витьку. — Пассажирский поезд теперь здесь не останавливается. Есть информация, что он вообще будет ходить по другой ветке. — А как же ты приехала? — До райцентра, оттуда на попутке. Мы переглянулись. А тётя Вика сказала: — Я привезла тебе подарок. — Ноутбук? — Зачем тебе ноутбук в деревне? — засмеялась тётя Вика и достала из кармана яйцо. Деревянное, украшенное резьбой. Витька ошарашенно уставился на него. — Держи. Будешь сам себе дырки зашивать. Витька осторожно взял яйцо и одним движением разнял на две половинки. Внутри оказались тоненькие трубочки с намотанными на них разноцветными нитками. А посередине торчала большая штопальная иголка. — Спасибо, — сказал Витька. И посмотрел на меня с незнакомым холодным прищуром.

334

нга-Юнга-Ю сидела на песке и задумчиво чертила какие-то фигуры. На её лице при этом отражались сосредоточенность и тревога. Бог весть, что было у неё на уме. О чём может думать австралийская девочка-абориген, только-только приехавшая в город из родной деревни и переживающая все последствия культурного шока? Уж, наверное, ничего особенно хорошего.

Но если бы кто-нибудь, кому бы Янга поверила, поговорил с ней по душам, то она бы не стала особенно отпираться и, скорее всего, рассказала бы правду. Она призналась бы, как ей хочется обратно. Вот, быть может, сейчас её сестры сидят посреди их уютного, совсем не похожего на здешние, дома. Будь Янга там, она стала бы им читать — недаром же отец научил её этому хитрому делу. Он очень гордился, что умел читать сам. Благодаря друзьям — белым людям, стоявшим целый год неподалёку от их деревни своим небольшим лагерем. Потом они собрались и тронулись в путь дальше. Отец и сам читать выучился, и Янгу научил. Она накрепко запомнила то, что ей сказал отец: «Вот, Янга, научишься грамоте — все желания будут тебе по плечу». Она научилась и читала хорошо, бегло. И желания у неё тоже были. Целых три. Вернее, это были не совсем желания. Это были, скорее, мечты. Мечтала она о трёх вещах: о блокноте из плотной рисовой бумаги, о тонкой кисточке и о коробочке, в которой живёт радуга. Она видела такую у белых людей, с которыми дружил её отец. Когда они не охотились, а сидели без дела, один из них, Старый Пит, всегда использовал эти три предмета. У него из-под кисточки появлялись крошечные крокодилята, блестящие на солнце ружья, очень часто — лицо какой-то маленькой девочки с белокурыми локонами, так

335

непохожими на её, Янги, чёрные кудряшки. А как-то раз — вот не поверите, но ей-ей! — Янга видела, как на листе бумаги появилась радуга. Старый Пит не замечал, что кто-то подглядывает, когда он рисует. Но однажды всё-таки обнаружив, не рассердился, а подмигнул ей и сказал: «Вот видишь, в моей коробочке и радуга ночует, случается!» С тех пор Янга прямо-таки заболела этой коробочкой с радугой. И когда Старый Пит в один печальный день, узнав, что отец погиб, снова появился на пороге их дома и увёл мать разговаривать о чём-то, а потом они вернулись, и мать велела Янге собираться — мол, Старый Пит увезёт её на учёбу в город — девочка и сама не знала, обрадовалась она или наоборот. Вот сейчас она, кажется, знала точно, что наоборот. Она уже долго сидела на песке, дожидаясь, пока Старый Пит наговорится с каким-то строгим на вид господином в тёмном костюме — это в их-то знойном австралийском марте! А тут поодаль ещё какие-то девчонки пялились на неё, шушукались и фыркали в кулак — как пить дать, высмеивали её, Янгу. А вдруг ей с ними жить придётся? Ну, уж нет! Настроение делалось всё хуже и хуже, и чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Янга начала рисовать веточкой на песке: линия за линией, штрих за штрихом — у её ног появилось несколько жирафов. Один — совсем крошка, а к нему склонялись головами два больших — родители, судя по всему. — Что это? — спросили девчонки, незаметно подойдя к увлечённой своим занятием Янге. — Это мои звери, — сурово ответила им Янга, заранее решившая: что бы ни случилось, она не потерпит их насмешки. — Как живые, — заворожённо сказала младшая из девочек. — Они и есть живые, — уже не так холодно ответила Янга. — У нас в деревне говорят: если рисунок оставить на песке до полуночи или полудня, то он станет шевелиться и вообще оживёт. — И что, оживают? — изумились хором девчонки. — А как же! — смягчилась Янга, уже понявшая, что дразнить её, кажется, не будут. — Хотите, расскажу один случай...

*** Было уже далеко за полдень, когда Старый Пит и мистер Бриггс, директор школы-пансиона для одарённых детей с художественными способностями, вышли во двор. Янга уже не ковыряла веточкой на песке — она сидела на скамейке, окружённая чуть ли не всей детво-рой интерната. Перед ней, склонив шеи, стояли три грациозных

ирина ВайСерберГ ♦ коробочка С радуГой

336

жирафа — один маленький и два побольше. Поглаживая их, Янга увлечённо и радостно общалась с детьми. Хотел Старый Пит окликнуть Янгу, чтобы сообщить, что сегодня у неё день исполнения трёх заветных желаний: в новой комнате, в пансионе, её ждёт подарок — папка с рисовой бумагой, набор кисточек и коробочка с красками — да передумал. Что ей краски, когда у неё прямо в руках оживают жирафы! Найдёт она и без коробочки, куда устроить на ночлег радугу. Если понадобится...

Художник Наталия Лизяева


337

ей влепили на уроке «двойную жабу»! Накануне малышка Жаби так безудержно прыгала, перегоняя подружек... с таким восторгом возюкалась в прохладной тине... так самозабвенно выводила звонкие рулады, что к началу урока как-то сникла и совершенно потеряла голос. Потому она что-то вяло мямлила, устало покачи-ваясь у доски, пытаясь прочесть по слогам отрывок из гениальной поэмы Фонжабина «Водоросль»...

Вот тогда воспитатель, разгневанный её невнятной речью, и нарисовал в дневнике жирную «двойную жабу». И написал строгое замечание Папе. Папа метался по гостиной. — Я — самый ответственный работник в Министерстве. И вдруг моя дочь... становится недостойной... какой-то неприличной... ээээээ... водорослью!!! Из позорной серии «трудные жабята»! Дочь моя! Никто... Никто таких плохих жабок не любит! На какую ряску в жизни ты надеешься? Хорошей ряски тебе не видать... — клокотал Папа, потрясая толстой кипой служебных записок к главному министру. — А если главный министр узнает, кто затесался в мою семью?! Ты — очень плохая девочка! Запомни! Ты — плохая девочка! — повторил он сердито и убедительно. — И ещё. Сегодня тётушка Жабиана обещала заявиться с какими-то квакерсами, — добавил рассерженный Папа. — Она уже всё знает. Расстроилась тоже. Но до чего же она у нас страшная, как говорит жена главного министра... Хоть мне и родная тётка, — от негодования он побурел и накуксился. А когда он куксился, то часами сидел в камышовом кресле и

338

изнемогал... изнемогал с закрытыми глазами, прижимая к толстому брюшку пачку новых докладов для главного министра. Только с мамой малышке Жаби сегодня повезло. Уже четвёртый день продолжался телемарафон в ночном клубе «Ряска-встряска», и мама, к счастью, не знала, что дочь во время утренних догонялок случайно порвала и испачкала все эксклюзивные майки от Дольче Жабани. Малышка Жаби с горя забилась под драгоценную корягу в углу. Корягу когда-то вручил папе сам главный министр — по итогам совместной работы, и папа очень ею дорожил. В виду такой необыкновенности подарка корягу нельзя было трогать. Но теперь несчастной Жаби было всё равно. Всё равно! Она поняла, что стала навеки плохой. Навсегда-навсегда! Крупные слёзы текли и текли по её пухлым зелёным щёчкам. Папины мудрые слова потрясли всё её нежное существо. — Я — плохая девочка! Никто, никто на свете не любит таких жабок, как я... Я плохая... — шептала она. Когда неожиданно затрезвонил дверной колокольчик, она подскочила от нового испуга. В гостиную с шумом ввалилась тётушка Жабиана, увешанная полными кульками из листьев лопуха, и радостно выпучила добрые глаза: — Где спряталась моя маленькая Жаби? Ну, скачи скорее ко мне, моя недоучка! А... Всё равно, ты — лучшая девочка на свете! Самая моя любимая! Папа выполз Художник Ольга Горохова


339

анаСтаСиЯ СильВа ♦ Я научу ВаС кВакерСы любить!

из камышового кресла, скорбно кивнул и уселся с угрюмым видом за обеденный стол. — Нет! Нет!!! Я плохая... Плохая! — закричала вдруг малышка Жаби, брызгая злыми слезами из-под драгоценной коряги. — Я плохая девочка! И меня никто не любит! Поэтому ты тоже... Ты меня тоже не... не лююююю-бииииишь! — Я? Я тебя не люблю?! Это кто такое сказал?! — остолбенела тётушка Жабиана, и кульки с подарками попадали под обеденный стол. — И кто сказал, что плохих нельзя любить? — очень строго спросила тётушка, и Папа густо позеленел. — Запомните! Я люблю всех. И плохих, и хороших. Всех! Я люблю даже очень-очень-ооочень плохих! — заявила тётушка Жабиана, зыркнув выпученными глазами в папину сторону. Пристыженный Папа разглядывал пустую тарелку. А тётушка всё не унималась: — Она плачет, моя маленькая! А почему? Из-за какой-то «двойной жабы»! Из-за всяких эксклюзивных тряпок! Из-за глупых министров! Разве в этом главная наша удача!? Девочку пугают, что ей не жить в приличной ряске! Да ничего подобного! Мы сейчас устроим ей самую лучшую ряску! Прямо сейчас найдём! Вот, на этой раскалённой, толстой, жирной сковородке и найдём... — Я научу вас квакерсы любить! — провозгласила тётушка громовым голосом, так что на столе перед папиным носом по-лягушачьи подпрыгнула тарелка. И у малышки Жаби сразу высохли слёзы. В два счета тётушка замесила в большой голубой миске тесто. Потом она раскалила толстую сковородку и стала жарить и подкидывать... Жарить и подкидывать радостно скворчащие, большие румяные лепёшки! Да так умело, что ей позавидовал бы жонглёр из столичного цирка. Папа и Жаби с восхищением наблюдали, как, словно подгоняемые весёлым тёплым ветром, летали и прыгали по гостиной жареные квакерсы... Как их становилось всё больше, и они красиво укладывались на голубой тарелке... И Художник Ольга Горохова

340

чем выше становилась ароматная горка, тем счастливее улыбалась малышка Жаби. — Смотрите, какие аппетитные красавчики — мои квакерсы! Ровненькие, пухленькие, с хрустящей корочкой... Пожалуйста, кушайте, пока они с пылу с жару! — пригласила тётушка. И все стали уминать эту вкуснятину с голубых тарелочек и нахваливать. И смотреть друг на друга добрыми глазами. И больше всех старался Папа. А малышка Жаби никак не могла оторвать глаз от тётушки-мастерицы, которая теперь казалась совершенно необыкновенной красавицей. Даже жена главного министра с ней бы не сравнилась. — Почему они такие красивые и вкусные, эти квакерсы? — вдруг задала вопрос тётушка Жабиана в самый разгар праздника. Жаби и Папа перестали жевать. Но тётушка ласково посмотрела на всех и ответила сама: — А потому, что я приготовила их с любовью. Потому что тебя, малышка Жаби, я люблю больше всех на свете! А когда тебя так любят, ты же не можешь быть плохой! Ты — моя самая хорошая и драгоценная девочка! Теперь ты это поняла? А потом я тебе буду петь песни... ты мне станешь рассказывать сказки... Или наоборот.

Художник Алевтина Хабибова


341

иранозавр Костя курил трубку мира с лягушкой Дусей, на которую он чуть было не наступил. Дуся была лягушкой мудрой, себе на уме, и не говорила Косте ничего. Просто высматривала в будущем тёплые лужи, удобные для метания икры, выдувая дым паровозиком. А он болтал без удержу о скором счастье и всеобщем братстве, пускал дым колечками, размахивал хвостом и не знал, что скоро весь вымрет.

Докурив, они чинно попрощались и разошлись.***

Тиранозавр Костя бегает трусцой по утрам. Вымереть ему ещё только предстоит, вот он и занимается, чем попало. Бегает Костя, не разбирая дороги — а чего её разбирать? Потом ведь снова собирать придётся. Разбирать да собирать — и так по кругу. А вечно бегать ему ну никак нельзя: ему же ещё в гости вечером. Да тортик бы не забыть! Киевский. Так он и ломит сквозь чащу, валя деревья на своём пути, шлёпая по лужам. Брызги во все стороны, крики окружающих, визгливое хрюканье клаксонов, свист, хохот... Лягушка Дуся смотрит на весь этот переполох и ухмыляется сочувственно: она-то знает, что деньки динозавров сочтены, а комета, дремлющая до поры до времени, уже видит вещие сны.

*** Лягушка Дуся ругается во всё горло: паразит Константин, бегающий трусцой, распугал паразитов жужжащих! Чем же ей теперь закусить? Тиранозавр Костя сидит тем временем на Краю Земли и любуется звёздным небом под ногами. Лягушка Дуся шлёп его по плечу: «Ты чего это хулиганишь!? Всю пищу мне распугал!» Константин пожал плечами: «Как это пища может разбежаться,

342

если у ней, вон, корни да стволы?» Лягушка Дуся заглянула с Края Земли в бездну и, как мячик резиновый, поскакала в сторону: не дай бог, сверзишься, а там черепаха-то, поди, мильён лет не кормлена!

*** Тиранозавр Константин (можно просто Костя) сидит на небольшом каменистом холме и, обмахиваясь сосной, смотрит, как над его головой вращается мир. — Эх, жаль, что лягушки Дуси рядом нет! — вздыхает Константин. — Ей бы тоже было интересно... — Если бы ты на меня не сел, я бы тоже посмотрела, — мрачно думает лягушка Дуся, но вслух ничего не говорит. Она знает, что динозавры-то скоро вымрут, а у неё ещё всё впереди.

*** Черепаху О донимал зуд в районе задней левой лапы. Уже пару десятков миллионов лет. А может и сотен. Впрочем, подсчетами лет она себя никогда не утруждала. Да и что их считать, если они бессчётны. А слоны никак не могли до лапы дотянуться — любая попытка вызывала катаклизмы на Земле. Тиранозавр Костя сидел, по своему обыкновению, на Краю Земли и любовался на звёзды внизу. Лягушка Дуся, державшаяся на всякий случай на почтительном расстоянии от обрыва, сказала Константину: — Ты бы, вместо того чтобы ёлкой комаров отгонять, черепахе помог бы! А то как она ёрзает — так у нас землетрясения. Того и гляди, вулканической бомбой пришибёт... Тиранозавр Константин сказал: — Ой! Как же я сразу-то не догадался! — И протянул среднему слону ёлку, предусмотрительно ободрав с неё ветки... Слон протрубил песню радости и, поддев ёлкой камешек, застрявший между лапой и панцирем черепахи, вывернул его. Черепаха облегчённо вздохнула и прикрыла глаза. Чихнул и тут же успокоился вулкан на Суматре. — Смотри! — восторженно прокричал Константин Дусе, показывая на удаляющийся камешек. — Какая красивая комета! Дуся ничего не ответила. Она подсчитывала, когда комета вернётся...

*** Лягушка Дуся носилась, как заполошенная, в поисках


343

алекСандр кац ♦ про тиранозаВра коСтю и лЯГуШку дуСю

потерявшегося тиранозавра Кости. Только вокруг любимого болота трижды обежала, запыхалась вся. Комар Федя, тот так просто сбежал подальше. Сел на сомнительного вида корягу, торчащую из трясины, и наблюдал с любопытством за Дусиными поисками. А Дуся всё не унималась — уже и на Край Земли сбегала, слонов спросить: не видали ли? А черепаху бесполезно спрашивать: та всё больше спит — не докричишься. Слоны переглянулись только, да средний плечами пожал: какой, мол, такой ещё Костя? Махнула Дуся лапой: — Ну вас! И пригорюнилась. Сидит на Краю Земли, на небо внизу не любуется — грустно ей. — А что, если я во-он то созвездие именем Кости назову? — придумала она в печали. И аж повеселела вся от такой хорошей придумки. — Всё память о друге будет! — выкрикнула она громко. Черепаха приоткрыла от шума один глаз и, согласно кивнув, задремала снова. — Вот здорово! — сказал Костя, плюхаясь на Край Земли рядом с Дусей. — «Созвездие Друга» — звучит красиво. — Кости, — поправила его Дуся, продолжая любоваться выбранным созвездием, похожим на большого красивого тиранозавра. — Это я, — откликнулся Костя. — А почему не Феди? — Так это ведь ты пропал, а не Федя. Федя — вон он, посреди болота спрятался, думает, что его не видать. А ты — пропал, и найти тебя никто не может. — Ух, ты... — огорчился Костя. — Жалость-то какая... И что же теперь делать? — Вот созведием можно любоваться. Созвездие Кости называется. Во-о-он, видишь? И Дуся принялась показывать Косте созвездие, тыкая в звёзды травинкой. А Комар Федя смотрел на Дусю с Костей и недоумевал: «Выходит, что их теперь два Кости? Как же их теперь друг от дружки отличать будут? И тот Костя, и этот. Странно всё это». И полетел по своим делам.

*** — Ты должен был уже уметь летать, — сказала лягушка Дуся

344

тиранозавру Косте. — Я слышала, что вы — практически птицы, вроде как. — А где крылья? — заозирался Костя, пытаясь рассмотреть свою спину. — Нет у меня никаких крыльев. Вот у комара Феди крылья есть — пусть он и летает, раз кому-то надо. — Не спорь! — настойчиво заявила Дуся. — Я уже обо всем договорилась: крылья скоро принесут на примерку. А ты пока побегай, разогрей мышцы. — А какие они, крылья? — спросил Костя на бегу. — Красивые? — Обязательно, — сказала Дуся. — Я просила расцветочку попестрее сделать. А вот, кстати, и крылья. Большие переливающиеся радугой крылья прикрепили обрывками лианы Косте на спину, и Дуся во всё горло закричала: — А ну, все разойдись! Костя летать будет! Всех как ветром сдуло. — Костя! — заорала Дуся. — А ты-то куда убежал? Сейчас же твой полёт! Ты его, того и гляди, прошляпишь! — Я тут, — откликнулся Костя, спрятавшийся за бугром. — Я сейчас... раз мой полёт... И, добросовестно разбежавшись, подпрыгнул что было сил.Когда из соседнего вулкана, разбуженного Костиным падением, перестали лететь пепел, камни и течь лава, Костя сказал, почёсывая отшибленный бок: — А может лучше с Краю Земли? Там хоть падать не так больно... И они пошли. Костя снова разбежался и нырнул с обрыва ласточкой. Пролетев со свистом почти по прямой, Костя врезался в небесную твердь и, оставив на ней свой отпечаток, сорвался в штопор и засвистал вниз... — Уррра! — орал он, пролетая мимо слонов, стоящих на черепахе. — Лечуууууу! Средний слон поймал хоботом Костю за хвост и зашвырнул обратно на Землю. На этот раз вулкан не успокаивался неделю. Дуся и Костя сидели в пещере и смотрели на обломки крыльев, в которых отражалась ярость первобытного вулкана. — Да, — сказала Дуся, — это было красиво... Но, похоже, немного рановато. Не рассчитала.


Художник Александра Ивойлова

346

— Правда, я красиво летел? — спросил Костя, прикладывая мокрый лист к фингалу под левым глазом. — Ещё бы! — сказала Дуся. — До тебя никто так не летал. Теперь самое время легенды сочинять. О драконах, к примеру. — А... а кто такой «дракон»? — спросил Костя и вздохнул на всякий случай. — Неважно, — сказала Дуся. — Ты, к примеру. Чем не дракон? — Я? — удивился Костя. — Никакой я не дракон. Я... я — Костя и... А действительно, кто я? Но Дуся ему не ответила. Ей было не до того: она творила легенду.


347

юська тащилась по улице, глотая слёзы. Парадные гольфы посерели от поднятой ею пыли, и она предвидела, что, когда мама это заметит, то ей, Люське, дополнительно достанется ещё и за это. Но пока маме было не до того.— Удивительно, — сокрушалась она. — Просто потрясающе! Нет, ну бывают же у людей дети как дети. Вот Вовик тёти-Танин, например. Ну, не читает мальчик книжек, так зато разряд получил

по шахматам уже в свои одиннадцать лет. У ребёнка своё богатое внутреннее содержание, только и знает, что шахматные журналы читать. И цель у него в жизни есть, вот что главное! Или вот... как её? Даша? Настя? Ну вот девочка у вас в классе с рыжим хвостиком? — Яна, — прохныкала Люська, шмыгая носом. — Да, Яна! — подтвердила мама. — Нос вытри, позор какой! Так вот, Яна эта ваша. Ты посмотри, как она держалась! Какая у неё спинка прямая была! А улыбка! Это же не может не производить впечатления! Пусть даже она в три раза меньше тебя знала... А ты? Жаль, в зеркале себя не видела — живот выпятила, губы распустила, коса растрёпанная… Ну и кому нужна твоя эрудиция с такой внешностью? Ужас! — Нет у меня никакой эрудиции, — пробурчала Люська, всхлипывая. — Ну, эрудиция, положим, у тебя есть, — сухо возразила мама. — Это не твоя заслуга, конечно, но мы с папой с твоего раннего детства старались, чтобы она была. А вот откуда у тебя эти завиральные идеи, вот в чём вопрос?! Откуда ты взяла этот странный персонаж? Ни в одной из известных мне литературных сказок не фигурирует ничего подобного! Да что говорить, даже девиз у конкурса был —

348

«Знаменитые герои сказок помогают нам в жизни!» — Мам, ну я же объясняла, — тихо сказала Люська. — Нам же разрешили брать любой персонаж. И из головы тоже. Я сама её придумала. — Какая же ты упрямая всё-таки! — с досадой воскликнула мама вполголоса. — Мы же с тобой договорились, что, если ты хочешь пройти этот конкурс, надо нарисовать что-то по-настоящему популярное! Особенно это обидно теперь, когда ты ответила на все вопросы викторины. А жюри даже не сможет понять, что ты там пыталась изобразить. То ли дело Яна — всем ясно, что она нарисовала Гарри Поттера. — Мама! — воскликнула Люська в последней степени отчаяния. — Но Гарри Поттера будут рисовать все — это же понятно! — И пусть все! — мама не сдавала позиций. — Но твой рисунок был бы самый лучший. А эта твоя баба-яга — кому она нужна? — Это не баба-яга! — тихо и, очевидно, уже далеко не в первый раз возразила Люська. — Это фея. Я же тебе рассказывала... — Да кому интересно, что ты рассказывала, глупая! — выкрикнула мама, уже не сдерживаясь. — Ты упустила свой шанс! И теперь эта ваша рыжая Яна поедет в Болгарию! Она, а не ты! И что за ересь ты несла, когда описывала свой рисунок? Про какой-то джем... чёрт знает что! — Не джем! — сказала Люська тихо, но твёрдо. — Не джем, а ягодное варенье. Это Фея Ягодного Варенья, там же сразу понятно…. Я про неё ещё с прошлого лета знаю... Но мама уже не слушала. — Иди в квартиру, — сказала она раздражённо. — Я ещё в магазин должна зайти. Или нет — лучше ты сходи! Хоть какая-то польза от тебя должна быть. Хлеба купишь, масла и яиц десяток. И не вздумай тратить деньги на всякую ерунду. У Люськи уже не было больше сил спорить. Она потащилась в магазин, размышляя по дороге о своей печальной доле. Вероятно, в Болгарии хорошо. Там, должно быть, тёплое море, горячий песок и ласковый ветер. Но там, наверное, очень многого не хватает. Нет василькового поля, в котором можно сидеть на припёке и читать книжку, пока бабушка не найдёт и не позовёт домой обедать. Нет велика, на котором можно доехать до станции и купить мороженого на всю улицу. Нет пруда, в котором прошлым летом Васька поймал трёх карасей и двух уклеек — и тут же скормил


349

ирина ВайСерберГ ♦ про маму, люСьку и ФиолетоВый бархат

коту Барсику. А главное, нет леса. И той ягодной полянки, к которой они с дачными девчонками пробираются каждое лето, тоже нет. А ведь именно там прошлым летом произошла история, после которой Люська стала придумывать сказки и рассказывать их малышне по вечерам. Собственно, какой-то уж очень особенной истории и не было. Заметила она в лесу ежа. И загорелось ей его поймать. А он, шустрый, всё убегал и убегал. И завёл её в самую чащу, где она потерялась и испугалась. И неизвестно, что было бы, если б она не наткнулась на какую-то девочку чуть постарше себя. Отвела девчонка её домой да ещё с собой целую банку земляники дала: Люська-то свою рассыпала от страха, когда потерялась. И всё бы ладно, да только вот остались необъяснённые вопросы. Откуда взялась та банка с земляникой? Куда вдруг девочка делась после того, как привела Люську домой? Ведь как сквозь землю провалилась! И откуда она вообще, когда у них на дачах и в деревне её никто не знает, а ближайший соседний посёлок — в двадцати километрах? Да, и ещё: как она умудрилась ежа поймать для Люськи всё-таки? Вот Люська и решила, что была это не иначе, как фея. А поскольку из подаренных ягод было наварено варенье, то Люська её так про себя и стала называть — Фея Ягодного Варенья. Очень красивая! На щеке родинка бабочкой, глаза тёмно-синие и ресницы, как из фиолетового бархата. Вот Люська на конкурсе всё это старательно и нарисовала — и родинку, и ресницы. Только маме разве объяснишь? Она ведь как лучше хотела. Она всегда хочет как лучше. Минут через тридцать Люська обнаружила, что идёт по улице не весть где, бормоча свои обиды, а магазин давно остался позади. И где кошелёк, который ей мама дала — маленький, чёрненький, расшитый бисером — вообще неизвестно. Всё одно к одному! Теперь, когда мама узнает, что Люська, ко всему, ещё и деньги потеряла, наверняка скажет, что от неё совсем никакой помощи, и что Люська общественно бесполезный субъект. А после этого, всякому понятно, хоть из дому беги. Следующий шаг, который предприняла Люська, для человека, попавшего в столь отчаянную ситуацию, был, безусловно, абсолютно логичен. Она села на скамейку и заревела. Впрочем ревела она не очень долго. Можно было бы и дольше, собственно, но вскоре единственный носовой платок упал в лужу, а затем кто-то тихо тронул её за плечо.

350

— Твой? Держи и не теряй, — чья-то тонкая загорелая рука протянула ей маленький кошелёк. Чёрненький, расшитый бисером. Сквозь слёзы несчастная Люська увидела стоящую перед ней девочку. Была та чуть постарше. Тёмно-синие глаза. Родинка бабочкой. И ресницы, понятно какие... — А…а…а…. как это? — опешила Люська, заикаясь. — Да очень просто, — сказала девочка. — Найдётся кому тебе помочь. Даже если твоя сказка не очень знаменита. Согласна? — Со-со-согласна, — кивнула Люська, заикаясь ещё сильнее. — Ну, вот. Тогда и это держи, — улыбнулась девочка, протягивая Люське пакет. В пакете хлеб, масло, десяток яиц — ничего лишнего, кроме... Кроме банки черничного джема. Цветом, как фиолетовый бархат.

Художник Юлия Келюх


351

ена засунула домашние тапочки в раздувшуюся сумку и в сотый раз спросила:— Вы точно справитесь тут без меня?— Лен, успокойся, — в сотый раз ответил я. — Что мы с Машкой, дети малые?Машка сидела рядом, зажав ладошки между коленок, и солидно кивала, как взрослая.— Ох, не знаю, — тяжело вздохнула Лена. — Что-то у меня нехорошее предчувствие…

Я пожал плечами. Спорить с женскими предчувствиями бессмысленно. Не знаю, до чего бы мы договорились, но тут внизу настойчиво просигналило такси. Ленка торопливо поцеловала нас и умчалась. Лифт ехидно лязгнул дверью, и мы остались одни. Стало непривычно пусто и тихо-тихо. Машка выжидающе смотрела на меня. И тут я понял, что совершенно не знаю, что делать с дочерью. Я лихорадочно порылся в пустой голове, и тут меня осенило: — Уроки сделала? Машка кивнула. — Смотри, — строго сказал я. — Вот нахватаешь двоек, мама нам задаст! — Что ты, папа! В первом классе оценок не ставят! — ошарашила меня дочь. Я понял, что мой авторитет стремительно падает к плинтусу. Нужно было срочно спасать положение. Взгляд зацепился за книжный шкаф, и я нашёлся: — Так, давай-ка посмотрим, как ты читаешь! Машка радостно притащила большую книжку. «Золотая книга

352

сказок». Раскрыла на середине. Сказку про Теремок прочитала с выражением, я остался доволен. Остаток дня ушёл на бытовые дела. А вечером Машка спросила: — Пап, я ещё почитаю? — Конечно, — обрадовался я. Можно спокойно посмотреть футбол. А там, глядишь, и спать пора. Машка ушла в свою комнату. В приоткрытую дверь я видел, как она устроилась на тахте с книжкой. И спокойно уселся перед телевизором. Игра закончилось поздно, давно стемнело. Я спохватился, что пора укладывать ребенка спать. В Машкиной комнате горел свет. На тахте лежала раскрытая книжка, рядом сидел плюшевый медведь.Машки не было. Сердце припадочно забилось. Я взял себя в руки. Подумаешь, решил ребёнок поиграть. Правда, не время уже, час поздний. Поэтому я строго сказал: — Маша, вылезай. Хватит прятаться. Я тебя вижу. Не помогло. Я обыскал всю комнату, представляя, как сейчас Машка выскочит из какого-нибудь укромного угла. И что она мне скажет. И что я ей скажу. Но никто ниоткуда не выскакивал и ни в каком закутке не обнаруживался. Впадая в панику, я обыскал всю квартиру. Машки нигде не было. Нужно было что-то делать. Я сел и заставил себя мыслить логично. В милицию обращаться глупо. Что я там скажу? «Помогите, у меня дочь пропала, пока я телевизор смотрел»? Какой нормальный человек в это поверит? Звонить спасателям? Это то же самое, что в милицию. Позвонить Ленке? Но она сейчас в поезде, только изнервничается напрасно. В общем, я сидел, тупо смотрел в стену и пытался придумать что-нибудь умное. Не знаю, сколько прошло времени. А потом из Машкиной комнаты донёсся звонкий смех. Я влетел туда на третьей космической скорости. Машка стояла рядом с кроватью. На одной ноге у неё был старый кроссовок, на другой — только полосатый носок с дыркой на пятке. Вместо платья какая-то рвань, похожая на старый мешок из-под


353

ольГа златоГорСкаЯ ♦ маШка

картошки. Волосы блёстками усыпаны. Машка всё ещё смеялась. — Где ты была? — заорал я, подхватывая её на руки. — Ой, папка, — Машка захихикала в мою футболку. — Принц такой смешной! Как побежит за мной! А я от него! Так весело! Во дворе звонко заржали кони. Я машинально глянул в окно. У подъезда стояла карета, запряженная шестёркой лошадей. Карета? В центре города? Я понял, что сошёл с ума. Или если ещё не совсем сошёл, то вот сейчас крыша съедет окончательно. — Какой принц?! Где! Ты! Была?! Машка пробормотала: — Ну, какой-какой… Обыкновенный… Принцевский… Я понял, что она засыпает, и аккуратно уложил её на тахту. Расспросить можно и завтра. Теперь она никуда не денется. Накрыв Машку пледом, я снова выглянул в окно. Никаких коней там, конечно, не было. И кареты тоже. Только под фонарём лежал какой-то круглый предмет. То ли пляжный мяч, то ли арбуз. Я присмотрелся. Нет, скорее, тыква. Очень большая и очень круглая. Утром поговорить не получилось: мы проспали. Я кое-как отправил Машку в школу и умчался на работу. Обратно тоже летел, как на пожар. Вчерашние события нервировали своей необъяснимостью. Мчался и представлял: вот сейчас я приду, а Машки нет. Машка была. Она сидела, обхватив коленки. Непривычно тихая и грустная. Прямо Алёнушка из сказки. В руке она держала обрывок верёвочки с маленьким колокольчиком. И задумчиво звякала им: «Динь… Динь..» Я остановился и вспомнил, что надо снять ботинки. А Машка сказала: — Пап, почему мальчишки все такие козлы? — В смысле? — растерялся я. — Вот говоришь ему: не пей из лужи, плохо будет. А он не слушается… Я пожал плечами. Сел рядом. Под спину попало что-то твёрдое. Я машинально сунул туда руку. И вытащил книгу. Всё ту же «Золотую книгу сказок». В голове стали появляться какие-то мысли. Совершенно бредовые. Я мысленно покрутил себе пальцем у виска, взял книгу и встал.

354

— Ладно, давай-ка уроки делать. Машка кивнула, продолжая смотреть мимо меня. Я спохватился: — А что за колокольчик у тебя? Где взяла? — Так… Прихватила на память… В одном месте… — рассеяно отозвалась Машка. «Знаем мы эти места», — мрачно подумал я. Спрятал книгу за спину и вышел из комнаты. Книгу я положил на антресоль. Машка ни за что не достанет. Два дня мы жили спокойно. Я ждал вопросов, но Машка почему-то про книгу не спрашивала. А на третий день я пришёл с работы, а Маши опять нет. Я тут же позвонил ей на мобильник. Мобильник сыграл мне весёлую мелодию из Машкиной комнаты. Это ещё ничего не значило — она могла уйти гулять, а телефон оставить дома. Я сел в кресло и стал ждать. Машки не было. Я решил ещё раз осмотреть её комнату. И сразу же увидел на тахте открытую книгу. Посмотрел на обложку. Только этого не хватало! Андерсен. «Снежная королева». Остаток дня я не находил себе места. Шагал из угла в угол представлял, как моя дочь идёт через полмира, чтобы спасти какого-то мальчишку. Я не искал объяснения происходящему. Не твердил себе: «Этого не может быть». Это было. И мне оставалось только сидеть дома и ждать. Никогда бы не подумал, что это так тяжело. Машка появилась только под вечер. Я услышал, как она чем-то шуршит в своей комнате. Я вошёл и остановился на пороге. Машка сидела на кровати, устало уронив руки. Её поза больше подошла бы взрослой женщине, а не маленькой девочке. Да и лицо у неё стало другим. Пропала детская округлость щёк, глаза налились синевой и усталостью. Я молча сел рядом. — Пап, ты волновался, да? — тихо спросила Машка. — Да. Машка порывисто обняла меня за шею и зашептала в ухо: — Понимаешь, они все словами написаны. Кто-то живой


355

ольГа златоГорСкаЯ ♦ маШка

должен туда прийти, иначе сказка засохнет, и её больше не будет… Мне обязательно нужно туда, очень-очень… Я прижал к себе дочь. Единственную. Родную. Живую. И вдруг с хрустальной ясностью осознал, что не смогу её удержать. Ведь невозможно запретить читать. И я сказал: — Ну, раз нужно… Что поделать. Машка обрадовано чмокнула меня в щёку: — Папка, ты всё понимаешь! Ты у меня самый-самый! — Только что мы скажем маме? — Маме… — задумалась Машка. — Да, с мамой будет трудно. Я это тоже понимал. Представил, что скажет Ленка. Вернее, она ничего не скажет. У неё просто будет инфаркт. И я даже не смогу сказать: «Ничего там страшного нет, я проверил». Или… Может быть, всё-таки смогу? Я осторожно спросил: — Маш, а как ты это делаешь? — А что? — Можешь меня научить? Машка подскочила: — Ты хочешь? — Хочу. — Точно-точно? — Я же сказал. — Хорошо, — кивнула Машка. — Только давай завтра? А то я сегодня устала и есть хочу… Я спохватился и пошёл готовить ужин. Забросил в микроволновку пиццу, поставил чайник. Присел на табуретку и усмехнулся. Ну вот, завтра пойдём спасать сказки. Семейная корпорация, к вашим услугам. Спасатели сказок, отец и дочь. Или нет — дочь и отец. Так правильнее.

356

ухие листья, кусочки коры, сосновые шишки, камушки… с тихим шорохом, словно с шёпотом, перекатываются в крошечных пальцах, раскладываются на кучки, потом перемещаются, снова подвергаются тщательному ощупыванию… Есть ли какая-то логика в их перетасовке, сказать трудно, но на дальней парте явно творится некое непостижимое моему уму таинство, в ходе которого весь этот подножный мусор перестаёт

быть собранием мёртвых предметов и вступает в никому не заметное общение с обладателем крошечных пальцев. Да и что ещё делать этому рыжеволосому мальчишке на уроке, стыдно сказать, рисования? Отцы и матери не в восторге от моих уроков, они хотят, чтобы их дети научились наконец-то считать, читать и писать, и сколько им не говори, что без развития одной части души, другие части тоже страдают, они ничего не хотят слышать. Однако тупоголовый Роберт начал лучше писать, а девочки стали вести себя на уроках тише, так что учитель Тэлбот не мог не признать, что моя метода всё же не так уж вредна, и меня оставили в покое. Впрочем, о выделении средств на бумагу для рисования, естественно, не могло быть и речи, поэтому сначала мы были вынуждены пользоваться нашими обычными грифельными досками. Но это было неудобно, потому что рисунки потом приходилось стирать, а это, согласитесь, обидно. И вот сегодня мы пошли в лес и набрали там бересты. Теперь, как в древности, царапаем по ней острыми палочками. Палочки в неумелых детских руках часто ломаются, поэтому я только и делаю, что затачиваю им новые стилосы, вместо того чтобы с важным видом расхаживать между моими учениками и заглядывать им через плечо. А поскольку

357

язык мой волею случая свободен от дачи ценных рекомендаций, я рассказываю моим подопечным про невиданных зверей. Это тоже составляет часть «моей методы», ибо когда ещё развивать фантазию, как не в детском возрасте. — Шкура его совершенно белая, но это только на первый взгляд. Если присмотреться внимательнее, то можно увидеть в ней оттенки почти всех мыслимых и немыслимых цветов, для которых в человеческой речи даже не придумано слов… — Как береста? — это Джонни с последней парты. Он всё не может научиться обращаться ко мне как положено, и мне каждый раз неловко от того, что я сам иногда забываю его поправлять, тем самым как бы проявляя к нему снисхождение перед другими учениками, что невежливо по отношению к ним и неуместно по отношению к мальчику — уж кто-кто, а он точно не нуждается ни в чьём снисхождении. По крайней мере, отчаянно делает вид. — Да, Джонни, можно сказать и так. Но не забывайте, что единорог — волшебное, невиданное животное, и в его белизне все цвета смешаны особым, волшебным образом. — Как облака! — вставляет Мария. Ну, раз уж одному не сделал замечания, второму уже вроде как поздно его делать, тем более девочке. Она не спрашивает, она совершенно уверена в своей правоте. Мне ничего не остается, как согласиться, что облака — более удобный пример, чем береста, хотя тоже могут дать только общее представление. Я вижу, что она втайне ликует, Джонни же сидит насупившись и ещё ниже склоняется над обрывком коры на своей последней парте. Ему обидно. Сегодня в лесу он спросил, какого цвета березовая кора, и кто-то из мальчишек, кажется Гарри, крикнул ему, что, мол, даже младенец знает, что она белая. Я не мог не вмешаться и стал показывать и объяснять им, сколько на самом деле разных цветов можно углядеть в клочке бересты, если только чуть-чуть присмотреться. Они сгрудились вокруг меня и, заворожённые, долго смотрели на этот самый клочок, все, кроме Джона. Он взял его в руки, долго вертел и ощупывал со всех сторон, кажется, даже попробовал лизнуть. Потом забрал себе, вынудив меня тем самым пуститься в объяснения, что всё, сказанное о белизне бересты, распространятся на любой кусочек коры, а не только на этот, да и не только на бересту. Тут-то и всплыли эти облака, будь они неладны. Хотя, как я потом понял, подумал я тогда в первую очередь не об облаках. Однако осознание этого докатилось до меня, когда я уже

патрик рейнеке ♦ про неВиданных зВерей

358

взглянул на скрипящего с досады зубами Джона. «Мистер Джеймс, а Джонни опять снял повязку…» — «Лили, нехорошо ябедничать. Джон, что случилось?» Мальчик украдкой размазывал кулаком слёзы по своей вечно чумазой физиономии. Белизна его глаз была как раз такой, про которую никто не скажет, какого она цвета, но в отличие от бересты и облаков, это была пугающая белизна. Как будто бы глаза у него были повёрнуты внутрь черепа, а ты встречался взглядом с их оборотной стороной. За исключением этого дефекта, лицо его было лицом обычного деревенского мальчишки, и он всегда так чётко поворачивался на звук речи, что создавалось впечатление, будто он на тебя действительно смотрит, — от этого неприятное ощущение особенно усиливалось. Как будто бы он и вправду видел, но видел мир с его изнанки, и когда смотрел на тебя, тоже видел твою изнанку. А белизна, в которую поневоле упирался взгляд, стоило только посмотреть на его лицо, была изнанкой той внутренней тьмы, в которой он жил. Дети его боялись, подростки сторонились или откровенно гнали от себя, да и взрослые вели себя не лучше. В его присутствии они чувствовали неловкость, а потом, устыдившись, на нём же и срывались. За свою короткую жизнь он, вероятно, получил гораздо больше несправедливых затрещин, чем любой его сверстник. Меня удивило, что никто не додумался до такого простого решения, как заставить мальчишку носить на глазах повязку. Я первый предложил это, первый же и смастерил её, отрезав полоску от своего шейного платка. Ткань понравилась ему на ощупь — до этого он никогда в жизни не держал в руках шёлка. И ещё ему понравилась, что она зелёная: «Это как трава?» Жизнь его, как ни забавно, сразу стала гораздо легче, он сам почувствовал это и носил повязку всегда, когда был среди людей. Но в одиночестве всякий раз снимал её: очевидно, она ему всё же чем-то мешала. Позже я заметил, что он снимает её всякий раз, когда ему плохо или когда он собирается сказать что-то, на его взгляд, очень серьёзное. Конечно, он не любил облака. Его вообще раздражали вещи, которые нельзя было потрогать, понюхать, попробовать на вкус или услышать. Тепло солнца чувствуешь кожей; ветер не только ощущаешь, но и слышишь; дождь, кроме всего прочего, можно ещё и попробовать на вкус. Поэтому из всех небесных явлений Джонни больше всего любил дождь. Облаков же в его изнаночном мире просто не существовало.


359


С этими детьми никогда не знаешь, что можно сказать, а чего нельзя. Вот и в этот раз не обошлось без последствий. — Тело его, с первого взгляда, похоже на лошадь, но задние ноги — как у козы, с раздвоенными копытами, а хвост — как у льва. — А какой хвост у льва? — спрашивает Джонни. Девочки тут же начинают хихикать, они видели льва на картинке в книжке и уверены, что знают, какой у него хвост. — Ну… вот у старика Гиббса есть ослик. Ты ведь знаешь его? Вот у льва хвост примерно такой, как у Серого. Только чуть подлиннее. — Только у льва он рыжий! — это опять хохотушка Лили. — Рыжий — это как твоя башка! — кричит, обернувшись назад, Гарри. Тут все уже начинают шуметь и излагать свои версии, но мне удаётся моментально прервать их веселье, даже не повысив голос, что по сравнению с тем обращением, к которому большинство из них привыкло дома, можно смело считать достижением педагогической науки. — Дети, если вы будете шуметь, то так никогда и не узнаете, как выглядят единороги. И ничего не нарисуете, — одного этого предостережения оказывается вполне достаточно, чтобы вернуть их внимание. — Запомните: волшебные существа не терпят, когда над ними смеются или отзываются о них непочтительно. — Так вот, самое прекрасное в единороге — не его витой рог, которым он очищает водоём и любую непитьевую воду делает питьевой, — про себя отмечаю, как хорошо, что никто из них не видел моря, и они пока не знают, что море, строго говоря, и есть большой водоём с непитьевой водой. — И даже не его чудесная шерсть, не его белоснежная грива, — продолжаю я. — Самое прекрасное в единороге — его глаза. Говорят, кто видел их, не может уже забыть никогда. Все цвета, какие только есть в мире, отражаются в них, как в огромных дождевых каплях, поэтому никогда нельзя сказать, какого они на самом деле цвета. Это как если бы мы собрали большой букет, где были бы и маки, и васильки, и львиный зев, и незабудки, и болотные ирисы, и дикая гвоздика, а нас бы вдруг спросили, какого цвета сам букет. Девочки сидят, как зачарованные, открыв рты. Роберт с таким же зачарованным видом размазывает по носу сопли, даже Гарри с Томом присмирели, хотя и пытаются показать, что цветочная тема

360

им не по вкусу. Джонни, до этого сосредоточенно теребивший свои — рыжие — волосы, оставляет это занятие и с отрешённым видом сквозь повязку дотрагивается до глаз. Через полтора часа после окончания занятий, когда я уже закончил урок у старших, фермер Гиббс привёл ко мне совершенно зарёванного Джона, держа его за ухо...

* * * Когда всё успокоилось и мы вышли в поле, я потрепал хлюпающего носом мальчишку по рыжим вихрам. — Ну, давай, рассказывай, зачем ты это сделал. — Я… я просто хотел узнать, какой хвост у единорога. — Понятно… И для этого надо было пробираться без спросу в чужой хлев? — Но… ведь если бы я спросил у старого Гиббса, он бы мне всё равно бы не разрешил. — Да, пожалуй… И всё же это был не совсем правильный поступок. Согласен со мной? Но Джону уже было не до этого: — Вот когда мистер Джонс со своим зятем из Холмов принесли с охоты мёртвую медведицу, они мне разрешили её потрогать! Они всем детям разрешили её потрогать! У неё нос был такой, весь в крови и липкий. А шерсть, как у джайлсовой собаки на загривке. Знаете Гарма, собаку мистера Джайлса? И когти! Вот такие когти! — он схватил меня за руку и, прочертив на ней линию от конца среднего пальца к запястью, показал, какие. Я тихо усмехнулся. Теперь можно будет без опаски рассказывать про мантикору. Если меня спросят, на кого она похожа, скажу, что она выглядит, как кошка, только размером с медведицу. И с вот такими когтями! Хвост оборачивается три раза вокруг туловища. А шерсть зелёная. «Как трава?» — «Нет, как ёлка». Иногда я так увлекаюсь, что довольно быстро выхожу за рамки, предписанные бестиариями. В детстве я придумывал себе разные чудесные истории, в которых встречался с единорогами, гостил у эльфов, без страха и, главное, без последствий заглядывал в глаза василиску. Теперь же, рассказывая детям сказки, я наверняка бы так не витийствовал, если бы не было настолько заинтересованного слушателя. И, что было мне особенно дорого, этого слушателя я нашёл себе сам.


361


Мальчишка рос практически без присмотра. Возможно, этим и объясняется, как ловко он ориентировался на местности. Он никогда не пользовался тростью, а просто знал всю округу наизусть, причём, похоже, начал исследовать её ещё до того, как научился ходить, переползая на карачках от кочки до кочки. Его никто не собирался отдавать в школу, хотя он был даже старше того возраста, когда детей препоручают заботам сельского учителя. Я настоял на том, чтобы он посещал занятия. Раз уж размер моего жалования не зависит от количества учеников и раз уж мистер Тэлбот счёл возможным полностью переложить на меня ответственность по воспитанию малышей и отстающих (сам он считал это лишь подготовительной работой и, как «настоящий педагог», занимался с теми, кто уже был сам в состоянии учиться), то почему бы мне не обременить себя заботой ещё об одном ребёнке? Читать он, конечно, не мог, но у него была потрясающая память, и он запоминал всё, что мы читали на уроках вслух, буквально до последнего слова. Считать он научился на пальцах, а поскольку и с другими детьми мы учились счёту с помощью объёмных предметов — тех же камушков, палочек и шишек — он не только не отставал от других, но и довольно быстро обогнал малышей. С письмом было сложнее. Сначала я чертил буквы пальцем ему на ладошке, потом он пробовал сам чертить их пальцем, уже на земле, а потом я раздобыл для него восковые таблички, на каких писали раньше, и так он выучил отдельные буквы и уже мог самостоятельно нацарапать своё имя и ещё несколько слов. Пройдёт совсем немного времени, и он, думаю, сможет освоиться даже с карандашом — если сделать ему специальную рамочку, которую можно было бы класть поверх бумаги. Но вот научится ли он когда-нибудь писать чернилами? Тут я пока что ничего не сумел придумать. Мы были совершенно друг на друга не похожи и жили с ним в абсолютно разных мирах. Он всё время силился постичь столь важную для моего восприятия категорию цвета и упорно не оставлял попыток уяснить для себя различие цветов на ощупь, на вкус или на запах. Он регулярно испытывал сложности, пытаясь мне что-то объяснить в тех категориях, которые были значимы для него, но зачастую ему просто не хватало слов. Видно было, как иногда его даже злила моя непонятливость. Но при всём при этом я не мог не ощущать с ним некоторого родства. Мы оба с ним были сиротами и оба были здесь чужими. Все окрестные жители светловолосы, и даже если среди них

362

и встречались веснушчатые, ни у кого из местных — ни в нашей деревне, ни в Горке, ни в Холмах, ни даже в Ближней Дубраве — не было рыжины настолько яркой, чтоб казалась почти красной. Никто не знал, кем и откуда был его отец. Единственная дочь старого Джона Стокера принесла дитя в подоле, но вскоре слегла от какой-то неведомой болезни, так ничего и не рассказав. Говорят, что Стокер любил мать Джонни больше, чем кого-либо из своих старших сыновей, и её смерть совершенно его переменила. Вероятно, он видел в мальчике причину её гибели, и оттого ребёнок, хоть и носил его имя, был в доме чужим и постоянно переходил с рук на руки между многочисленными стокеровскими невестками — но не потому, что его все любили, а потому, что хотели от него избавиться. В прежние времена его бы, скорее всего, отдали нищим, но сейчас жить стало гораздо легче, и обитатели хутора вполне могли прокормить лишний рот. Меня в прежние голодные времена ожидала бы участь не лучше — я бы просто помер во младенчестве. А так мне очень повезло: я, безродный подкидыш, попал во вполне приличный приют, да ещё и сумел получить недурное по нынешним временам образование. Мои волосы были совсем тёмными, и это тоже выделяло меня среди жителей округи. Разумеется, наша дружба с маленьким Стокером просто не могла не стать поводом для улыбок. Я не раз слышал, как наши девочки-хохотушки с наигранно серьёзным видом напевали детскую песенку из нашего учебника про рыжего Джонни и чёрного Вилли. А поскольку мальчиком больше никто толком не интересовался, ничего удивительного, что в случае каких-нибудь его проказ все бежали не к Стокерам, а ко мне. Хотя я всячески и старался показать, что занимаюсь им исключительно на правах его учителя.

* * * — Скажите… На этот раз моё молчание помогает, и он поправляется: — Скажите, мистер Джеймс, а что значит «невиданные»? — Ну, Джон, как бы тебе объяснить… это такие существа или явления, которых никто не видывал. — Их что, совсем никто не видит? А как же тогда известно, какого они цвета? — Нет, кто-то их, наверное, может увидеть, но не каждый. Вообще «невиданные» — значит, что они необычные, редкие, нечасто встречаются. А те, которых никто не видит, они называются


363


«невидимыми». И про них, конечно, нельзя сказать, какого они цвета. — А… это как эти, которые танцуют? — Почему именно они? — Ну, единорога никто не видит, потому что его сложно встретить, а их встретить легко. Я долго не мог понять, почему их никто не видит. Я же вот их часто слышу, значит, они никакие не редкие. — Слышишь? — Ну да, когда они поют. — Как поют? — Да, они поют, пока танцуют. Я слышал позавчера ночью, а потом мистер Хоукс сказал на ухо пастору, когда уходил из церкви, что у него опять пшеница полегла. Я остановился как вкопанный. — Джон. Ты говорил кому-нибудь ещё об этом? О том, что ты слышишь, как они поют? Он тоже остановился, снял повязку. «Посмотрел» на меня. — Нет, сэр. — Джон, я тебя очень прошу, — сказал я, стараясь глядеть

Художник Юлия Щигал

364

прямо в эту ужасающую белизну. — Я тебя очень прошу, никому не говори об этом. Это очень важно. Ты понял меня? — Да, — ответил он. Через некоторое время он снова надел повязку, повернулся ко мне и спросил: — Я теперь как василиск? — Почему «как василиск»? — не понял я. — Ну, в повязке хожу… Как василиск? — Разве василиски носят повязки? — Нет, но я просто подумал… если вдруг василиск будет жить вместе с людьми, то ему придётся носить на глазах повязку. Вы же сами говорили, что человеку опасно смотреть ему в глаза! — Глупый Джонни, ну сам подумай, кто же будет держать дома василиска? Василиски живут в горах, в тёмных пещерах и используют свой взгляд для охоты, потому что они не могут летать, как птицы, и не могут жалить, как змеи. Так они устроены. А повязка твоя, — добавил я, как можно более ласково, — если ты ещё не понял, скорее уж тебя самого от людей защищает, а вовсе не их от твоего взгляда. Видишь ли, Джонни, люди не любят тех, кто не похож на них. А ты — другой. Тебе многое не дано, что дано им, но в то же время у тебя есть многое, чего нет у них. Разве может кто-нибудь из жителей нашего хутора сказать, сколько шагов отделяют дом папаши Альберта от школы? Или по запаху отличить повозку, прибывшую из Холмов, от повозки с Горки?.. — Значит, я необыкновенный? — прервал он мою тираду. — Да, можно сказать и так. — Значит, я — как единорог? — Почему сразу — как единорог? — Ну помните, как я вас однажды спросил, какого цвета у меня глаза, а вы сказали, что не можете мне точно ответить… У меня глаза как у единорога? — Нет, Джон… они у тебя другие. Они у тебя… как облако или, если хочешь, как шкура единорога… Кажется, на этот раз он остался удовлетворён моим ответом. Меж тем мы как раз поравнялись с одним из этих кругов, ставших настоящим бедствием для жителей всей округи. Колосья пшеницы, ещё не вызревшие, лежали, словно прибитые градом, мёртвые и уже пожухлые. Как в белые глаза Джона никогда не войдёт солнечный свет, так и эти круги, оставленные невидимыми


365


«танцорами», не разродятся уже ни единой живой травинкой — до следующего года. Странный разговор вышел у меня со стариком Гиббсом, в особенности, если учесть то, в чём признался мне потом Джон. Фермера возмутило не то, что мальчик без спросу пробрался в его хлев, а именно то, что он дотронулся до его скотины. — А ещё он смотрел на него, на моего осла! — жутким шёпотом прошипел он мне на ухо. — Мистер Гиббс, ну что вы такое говорите! Сами подумайте, разве может слепой мальчик смотреть? — А вот может, господин учитель, может! Это не простой мальчишка, скажу я вам. Нет, я ничего не хочу сказать, он, конечно, человеческое дитя, но он точно не внук Стокеру, и без вмешательства кое-кого тут не обошлось!

* * * Ещё больше, чем разговор с мистером Гиббсом, поразила меня беседа со священником Бигглем. — Однако меня порядком уже беспокоят эти круги на полях, мистер Джеймс, — сказал он, довольно неожиданно для меня перейдя к сельскохозяйственной теме от рассуждений об особенностях детского восприятия (я как раз рассказывал ему об удивительных способностях Джона). — В прошлом году было два: один на поле у Джайлса, второй у Бэллса; в позапрошлом году — один, у Стоуксов. В этом году — шесть. А до сбора урожая, между тем, ещё далеко. Я уж не говорю о том, что и озимые на этих кругах сеять бессмысленно. Боюсь, что фермеры будут вынуждены прибегнуть к последнему средству… — И что же это за средство, мистер Биггль? — спросил я довольно рассеянно, всё ещё надеясь вернуться к предыдущей теме нашей беседы. — Существует такое поверье, мистер Джеймс, — казалось, священник только что снова вспомнил, что разговаривает с чужаком, и было видно, как тщательно он подбирает слова. — Существует поверье, что дивный народец не будет вредить человеку, если отдать ему человеческое дитя. Жители холмов любопытны и привязчивы, и если это дитя им полюбится, то они просто не смогут принести вред остальному человеческому роду, ни намеренно, ни случайно. — О ком вы говорите, мистер Биггль? Об эльфах? Некоторое время он молчал, как бы раздумывая, говорить ему

366

со мной дальше или нет. — Если позволите, мистер Джеймс, я дам вам совет. Пока вы среди этих холмов, постарайтесь не употреблять это слово. Есть хорошее выражение «дивный народец», которое их не обижает. — Так всё-таки, о ком вы говорите? — продолжал я изображать непонимание. — О тех, кто танцует по ночам на наших полях и оставляет нам эти круги, внутри которых колосья уже не поднимутся, — сказал он серьёзно. — Но если вы позволите, мистер Джеймс, я всё-таки продолжу. Для вас, мне кажется, это может быть важно. Обычно в таких ситуациях дивному народцу отдавали ребёнка, какого-нибудь сироту или калеку, который всем обуза, а проку с него никакого. Правда, лет сто назад одна женщина с Горки отдала им своего мужа, жалкого пропойцу, да к тому же он нещадно бил её. Она опоила супруга и оставила у Заветного Холма, тем самым спасла и себя, и всю округу. Говорят, он неожиданно объявился спустя двадцать пять лет, не постарев с той самой ночи ни на неделю, притом ничего не помня о времени, что провёл внутри холма. Но это особый случай. Обычно проще пожертвовать ребёнком, который никому не нужен. Я думаю, вы понимаете, о ком я говорю. Тут, надо сказать, мне и самому стало не до этнографического интереса. — Да, я, кажется, понимаю, о ком вы говорите, но честно сказать, не могу понять, к чему вы клоните. — Я ни к чему не клоню, мистер Джеймс, — сказал он уже снова своим обычным тоном. — Я просто пытаюсь предсказать возможное развитие событий, да и вас к нему подготовить. Когда фермеры поймут, что эти круги — не просто угроза их достатку, но что из-за них вряд ли удастся благополучно пережить зиму, мальчика отведут к Заветному Холму и оставят там одного. — И уверяю вас, — сказал он с некоторым нажимом, очевидно, заметив, как изменилось моё лицо, — я уверяю вас, мистер Джеймс, что так будет лучше для всех. Круги перестанут появляться, а мальчишка наконец-то попадет в хорошие руки. — Что значит, в хорошие руки?! — вскипел я. — Вы были там? Вы знаете, что это за «дивный народец», который вы сами боитесь случайно обидеть не тем словом? Это в ваших священных книгах, по которым вы нам читаете проповеди, так написано? Что можно пожертвовать одним, как вы говорите, ненужным ребёнком,


367


ради общего блага? — Книги мои оставьте в покое, мистер Джеймс, — неожиданно спокойно ответил мне пастор. — Вы никогда не задумывались, почему старые католические монастыри располагались в местах древних святилищ? Да, правильно, для того чтобы вернее отвадить народ от язычества, но у монахов никогда бы ничего не вышло, если бы они не проявили должного уважения к тем, кто населял эти холмы задолго до того, как сюда пришли первые люди. По крайней мере, в этой стране всегда было так. Поэтому и нашей церкви не следует пренебрегать ценным опытом первых христианских миссионеров. Вы всю жизнь прожили в городе, а я вырос в этих местах и о делах дивного народца наслышан с детства. Они не злые. Строго говоря, о них нельзя сказать, что они и добрые, потому что они не соблюдают евангельских заповедей и живут по другим законам. Но они сотворены нашим с вами Создателем, и они не злые. Поверьте, мальчику с ними действительно будет лучше, чем здесь. Ну, скажите, какой у него может быть путь в жизни, с его изъяном?.. Однако, стоило, мне открыть рот, как он тут же прервал меня: — Да, я знаю, что вы мне скажете. Что мальчик отлично ориентируется в пространстве, что у него превосходный слух. Но кем он станет, когда подрастёт? В поле его одного не отпустят, в другом ремесле он может выполнять только самую простую работу, да мне даже и не представить, кто бы имел нужду в таком помощнике. С такими глазами только милостыню просить хорошо, но вы сами прекрасно знаете, что бродяжничество запрещено законом. Выучиться ему на музыканта? Да, он мог бы, но — и вам тоже это прекрасно известно — бродячие музыканты теперь приравнены к нищим. Это раньше можно было взять дешёвую скрипку и пойти подрабатывать на крестьянских свадьбах и похоронах, слепой музыкант — это так романтично. Но сейчас для получения лицензии требуется доказать своё мастерство и лояльность, я уж не говорю о том, что, как и везде, тут тоже нужны свои связи. Здесь мы его можем научить только лояльности. Ну хорошо, допустим, вы, я или мистер Тэлбот сумеем обучить его нотной грамоте, но чтобы овладеть любым мастерством требуется мастер, который мог бы передать вам свои навыки. Я не знаю в округе ни одного. Да, вы научите его считать, в результате ваших усилий он сможет поставить свою подпись, и то карандашом, но самостоятельным человеком он не станет. Да полно вам! Всё будет хорошо. Вспомните, как жители холмов избавили Джека-горбунка от

368

его ноши! Он хороший мальчишка и наверняка понравится им. Так что вы за него не беспокойтесь. Вот увидите, ещё не успеете поседеть, а он уже вернётся целым и невредимым и будет вам рассказывать, как выглядят настоящие единороги. — Ох, мистер Биггль! Только не надо мне сейчас рассказывать про единорогов! — А я про единорогов никому и не рассказываю, мистер Джеймс. Это ведь вы у нас сказочник. Меня почему-то резануло, как он произнёс последнюю фразу, но в тот момент было не до этого. — Последний вопрос, мистер Биггль. Знает ли о том, что вы мне только что рассказали, мистер Тэлбот? — Мистер Тэлбот знает всё. Дети болтливы. И он, ни разу не заглянув к ним домой, знает такие подробности семейной жизни моих прихожан, о которых не догадываюсь даже я.

* * * — Мистер Тэлбот, скажите, что вы знаете обо всей этой истории с пляшущими человечками, полёгшей пшеницей и подарком для жителей холмов? — Мистер Джеймс, обо всей этой эльфийской истории я не знаю ровным счётом ничего, и вам не советую. — Хорошо, поставим вопрос иначе. Что вы скажете, мистер Тэлбот, если один из ваших учеников однажды пропадёт без вести? — Ничего не скажу. Тем более, что это не мой ученик, а ваш. Мало ли что может случиться со слепым мальчишкой, который всюду бегает без присмотра и вечно суёт свой нос, куда не следует. — Что ж, мистер Тэлбот, благодарю вас за прямоту. Разрешите откланяться. — Джеймс! Не горячитесь! Мы здесь оба чужие люди — и вы, и я. Не лезьте не в своё дело. Вас и без того здесь недолюбливают, а так вы поссоритесь со всеми, и я останусь без помощника. Я искренне… вы слышите?.. искренне надеюсь, что вы будете вести себя благоразумно. Говорю это вам исключительно в силу моей к вам симпатии. Ясно. А я-то всё думал, как обозначить отношение ко мне мистера Тэлбота. Оказывается, это была симпатия!

* * * Я решил, впрочем, не предпринимать никаких шагов, а посмотреть и подождать, пока подозрения священника и моего


369


старшего коллеги подтвердятся какими-то конкретными действиями. Однако события развивались стремительно. Буквально на следующей неделе за одну ночь появилось сразу два круга, а у фермера Бэллса взбесилась лошадь, и её пришлось пристрелить. Когда мёртвое животное осмотрели, то в гриве обнаружили мелкие косички, которые так никому и не удалось расплести. Это переполнило чашу терпения фермеров, и в четверг вечером главы семейств съехались к Джиму Джайлсу, тому самому, на поле которого в прошлом году появился первый круг. Прибыли даже несколько человек из Горки и с Холмов и один молодчик из Ближней Дубравы. Мистер Биггль на собрании не присутствовал («если бы я не был представителем церкви…»), но поведал, что старый Стокер во время обсуждения не проронил ни слова, а уходя, бросил им: «Делайте, как считаете нужным!» И я пошёл к Джону Стокеру. Он выслушал меня с мрачным молчанием, но когда я воскликнул, что не могу поверить, чтобы человек в здравом уме отдал бы неизвестно кому своего собственного внука, он заговорил: — Это не моя кровь. Джил отправилась погостить к замужней подруге в Дальнюю Дубраву, вернулась с младенцем на руках, но она не была беременной. И умерла она невинной, хотя до самой смерти продолжала всех уверять, что это её ребёнок. — Хорошо, пусть так, — хотя, надо признаться, меня эта история несколько смутила. — Но она почему-то настаивала на этом. Значит, чем-то ей был дорог этот ребёнок, раз она предпочла на словах потерять честь, лишь бы вы приняли ребёнка в семью. — Это моё дело и дело моей семьи, мистер Джеймс. Вас оно не касается. — Нет, касается! Я не допущу, чтобы с мальчиком что-то случилось! Он впервые за всё время нашей беседы поднял глаза и посмотрел на меня, как мне показалось, с некоторым интересом. — Вы хотите предложить себя? — Не понимаю, о чем вы… — Не понимаете? Кто-то должен отправиться туда. Неважно, кто это будет. Но ни один взрослый человек в здравом уме на это не решится, потому что на каждом из нас лежит ответственность перед Богом и перед самими собой за наши семьи и за наше хозяйство. И ни один взрослый человек, как вы справедливо сказали, не отпустит

370

своего ребёнка невесть куда. Вы чужой человек, мне вас не жалко. Вы, городские, все немного странные; кто знает, может быть, вы с детства мечтали познакомиться с теми, из холма. По мне, так даже лучше, если к жителям холмов отправитесь вы, а не мальчик: как-никак он член моей семьи, а в глазах посторонних ещё и мой родственник. Однако не все члены общины со мной согласятся, ибо вы учите наших детей, и некоторых — небезуспешно. И потом, кто может поручиться, не передумаете ли вы в самый последний момент? Это ведь непростое решение, мистер Джеймс. Пусть вы не со всеми ладите, но у вас есть ученики, которых вам, возможно, будет нелегко оставить, и есть люди в деревне, которым вы небезразличны. Всё ж я переговорю с остальными. Мы соберёмся ещё раз и дадим вам возможность выступить. Возможно, и получится найти такое решение, которое устроит всех. Не особо раздумывая над его словами, я согласился. Всё-таки ещё несколько дней отсрочки, за время которой я сумею найти правильные слова, чтобы убедить фермеров не трогать мальчика.

* * * И ещё один вышел у меня странный разговор. В другое время я, быть может, и не связал бы его с другими событиями, но в тот момент мне уже всюду слышались намёки и отголоски этой поразившей меня истории. Сью Бэллс, старшая сестра Роберта, подошла ко мне после службы и первая со мной заговорила. Всё это время я безуспешно кидал на неё довольно недвусмысленные взгляды, которых она отчаянно не замечала. Она всегда проходила мимо с подчёркнуто безразличным видом, но через несколько шагов до меня доносился её смех, и мне, естественно, казалось, что они с подружками обсуждают мою персону. А тут Сью сама подошла ко мне и дала понять, что готова познакомиться со мной поближе, если, как сказала она с игривой улыбкой, я проявлю благоразумие. Оставалось только гадать, было ли это намёком, что мне следует перейти к более решительным действиям в завоевании её расположения, или же речь шла о чём-то совсем другом. Меня всё же очень волновало предстоящее выступление перед фермерами, и боюсь, что даже во время этой краткой беседы я не проявил и десятой доли той галантности, на которую был способен. А вскоре и вовсе выкинул это происшествие из головы.

* * * Ночью мне снились странные сны, в которых я проваливался


371


под землю, как если бы трава и мох по склонам холма, где я ступал, были ряской на поверхности воды. Меня обволакивала темнота, и я захлебывался от отсутствия света и образов, как от отсутствия воздуха. Внутри холма можно было ориентироваться лишь на слух и на ощупь, на запах и вкус. Ни единого лучика света, ни одного цветного пятна. Я проснулся от собственного крика. На изнанке мира для меня не было места.

* * * В этот раз решено было собираться, как и тогда, у Джайлса. Людей было куда меньше, чем в прошлый четверг, и я не знал, с чем связать это обстоятельство: с тем ли, что сейчас присутствовали только признанные лидеры общины, или с тем, что, по сути, всё уже было решено, а само собрание затевалось лишь затем, чтобы вывести меня из игры. Фермеры слушали меня с мрачными лицами и в полном молчании. Когда я закончил, никто не проронил ни слова. И я уже было пришёл в замешательство, но тут поднялся Стокер и, всё так же глядя в сторону, как и во время нашего недавнего разговора, произнёс: — Вас, видно, словами не убедить, мистер Джеймс. Впрочем, и нас вам тоже не убедить словами. Из всего этого я вижу только один выход. Вы пойдёте этой ночью к Заветному Холму вдвоём с мальчиком. И уже сами решайте, оставите вы там его или же останетесь вместо него сами. Я думаю, так будет справедливо. Он оглядел сидящих вокруг Джайлсов, Хиггинсов, Хоуксов, Бигглей, Стокеров, Бэллсов и Тернеров. Сначала они что-то каждый сам по себе соображали, шевеля губами, но вскоре их бормотание переросло в общий одобрительный гул. — И вы должны нам поклясться, мистер Джеймс, что если всё-таки выберете оставить им мальчика, то не будете ничего предпринимать потом. Никаких обращений к шерифу, никаких писем в газеты, никаких там поисков или расследований. Это будет целиком ваш выбор, и вы один будете за него отвечать. Все ваши последующие шаги уже ничего не исправят, а только приведут к другим неприятностям, которых нам всем так хочется избежать. Гул голосов стал ещё громче. Тогда я пробрался поближе к Стокеру и спросил его, неужели же нет никакого иного пути. — У вас был иной путь, мистер Джеймс, — ответил он мне. — Остаться в стороне. Но вы выбрали вмешаться. И только что

372

красноречиво нам доказывали, что, защищая мальчика, готовы идти до конца. Теперь у вас будет возможность не только сказать об этом, но и сделать. У нас же иного пути нет. Жители холмов населяли эти земли задолго до нас, и не мы в данной ситуации диктуем правила игры, по вкусу она нам или нет. Так вы готовы поклясться? — Да. Принесли Библию, и дальше я уже действовал, как в бреду. Впрочем, делать особо мне уже ничего не пришлось, я только повторил за Стокером слова клятвы, положения которой он уже сам по ходу дела сверял с мнением окружающих. Когда я вышел из дома Джима Джайлса, то в надвигающихся сумерках увидел Сью Бэллс, стоящую у ворот усадьбы. Оказалось, что ждала она не отца с братьями, а меня. — Надеюсь, ты отступился, Вильям? Я только рассеянно помотал головой. Потом, стараясь не глядеть ей в глаза, добавил, что иду сегодня с мальчиком вместе. — Я буду ждать тебя! — крикнула она мне, когда я уже прошёл мимо.

*** Мне разрешили сходить домой на оставшееся до полуночи время. «Собрать вещи и написать завещание?» — не удержался от сарказма я. «Это уж как вам будет угодно», — всё так же серьёзно ответил Стокер. Понятно, что ни о каком завещании не могло быть и речи, поскольку умирать я, честно говоря, не собирался. «Вильям Джеймс, — сказал я сам себе, — истина только тогда истина, когда она значима. Что значимо для тебя сейчас? Спасти Джона и самому не сойти с ума. Вот и действуй! Никаких эльфов не существует, и поэтому с вами ничего не случится». На том я и порешил считать себя успокоившимся. «А круги на полях?» — «Что, круги на полях? Это просто необъяснимое природное явление. Пока необъяснимое. Мало ли в природе необъяснимых явлений!» Но тут я и вправду успокоился, перестал метаться по своему бедно обставленному жилищу и, с твёрдым намерением вернуться сюда завтра утром, со спокойной совестью отправился к Стокерам. Там я застал Джона, каким я его ни разу ещё не видел — умытым, одетым в чистую рубашку с вышивкой. Похоже, даже имели место безуспешные попытки расчесать ему волосы. Единственное, что оставалось на нём от прежнего Джона — это сделанная мной зелёная повязка. Правда, в ней уже с трудом можно было узнать лоскут от моего


373


шейного платка. С нею он ни за что не хотел расстаться, хотя женщины неоднократно упрашивали его надеть что-нибудь поприличнее. Я же невольно задумался: наряжали ли его когда-нибудь для этого мира


374

так, как одели для того. Однако вместо ботинок, в которых детвора обычно красовалась на праздниках и во время поездок в город, на ногах мальчика были простые деревянные башмаки. Впрочем, это обстоятельство вскоре прояснилось. Старший Стокер, прикрикнув на начавших было причитать невесток («не выть! не на похоронах!»), обратился ко мне с вопросом, нет ли у меня с собой перочинного ножа или часов, потому что все металлические предметы лучше было оставить дома. Я честно ответил ему, что ничего из этого у меня с собой нет, и тогда он указал на мою обувь. — Ботинки вам, мистер Джеймс, надо будет снять у подножия холма. На тот случай, если вдруг вы всё-таки решитесь. Подошва крепится на гвоздях, а жители холмов не любят железа. — Само собой, — сказал я и тут же забыл об этом. Раз самих жителей холмов не существует, какое мне дело до их пристрастий. Стокер и несколько старших мужчин проводили нас до последнего дома на хуторе, где жили Хоуксы, дальше нам предстояло какое-то время идти через поля до холма, поросшего рощицей и выделявшегося тёмной пирамидкой на фоне синего ночного неба. Фонаря нам не дали, опять же, потому что он из железа. Когда мы отошли настолько, чтобы не слышать звуков человеческого жилья, Джонни снял с глаз повязку, взлохматил смазанные маслом волосы и спросил: — А вы меня только доведёте, мистер Джеймс, или мы пойдём вместе? Серьёзность, с которой он задал этот вопрос, и ещё то, что он не забыл официального обращения, насторожили меня, и я не знал, как ответить, потому что вдруг понял, что не имею представления, ведомо ли ему самому, куда и зачем мы отправились. — Пока, Джон, мы идём вместе, — сказал я, и он вроде как успокоился. Так в молчании мы дошли до холма, поднялись по одной из тропинок примерно на треть его высоты. Здесь Джон сел на древесный корень и сказал, что надо ждать тут. Как только мы подошли к возвышенности, я понял, что не могу решиться просто так отпустить мальчика назад: со всех сторон нас окружали хутора, на которых находились эти люди, зачем-то отправившие нас сюда. Если кого и следовало бояться в этой истории, так это людей, решил я. План у меня был простой: никуда не уходить и Джона никуда от себя не отпускать, вместе просидеть тут до утра, а утром спокойно


375


вдвоём вернуться в деревню. Его предложение присесть на склоне под деревом вполне в этот план вписывалось, и я даже не спросил, чего именно нам ждать. Я почти не видел его лица, но белые глаза выделялись среди окружающей темноты, и когда он спросил меня: «Мистер Джеймс, скажите, а вы боитесь?» — я понял, что не могу солгать ему, глядя в эту чудовищную белизну. — Да, Джонни, боюсь. Только сам не знаю чего. — Вы не бойтесь, а то они не захотят с вами встречаться и не придут. Они хорошие. Они же специально всё устроили, чтобы забрать меня отсюда. А как вы думаете, с ними ведь, наверное, живут эти невиданные звери, о которых вы нам рассказывали? Вот бы потрогать настоящего единорога! А вы, наверно, даже сможете его увидеть и даже заглянуть ему в глаза… — добавил он печально. До меня меж тем его голос уже доносился, как через плотное одеяло, в голове начало шуметь, и всё поплыло перед глазами. Усилием воли я заставил себя подняться на ноги. — Извини, Джон... Что-то мне сегодня немного не по себе… Как будто воздуха не хватает… Он немного помолчал, уткнувшись носом в колени, а потом сказал, как мне показалось, изменившимся голосом: — А вы пройдитесь немного. Я не слышал, как вы сняли ботинки. Может быть, это от железа. Тут ведь нельзя с железом. Спуститесь, снимите их и возвращайтесь обратно, я тогда подожду вас. Не особенно размышляя над смыслом сказанного и уж всяко в последнюю очередь думая о своих ботинках, я сделал два шага, и мне действительно стало немного легче. Я прошёлся по тропе. Она вела вдоль основания холма, а потом стала спускаться, и я сам не заметил, как дошёл до самого низа. Там я вдохнул ночной воздух полей, и в голове у меня окончательно прояснилось, туман перед глазами исчез. Потом, когда я рассказывал об этом случае священнику Бигглю, он, как всегда, улыбаясь, подтвердил: «Да, это они любят, туману напустить! С дивным народцем держи ухо востро». Но даже если я и стал жертвой наваждения, меня это нисколько не извиняет, и до сих пор тогдашнее моё поведение видится мне приступом малодушия. Как только я осознал, что оставил мальчика одного, хотя именно этого и стремился избежать, я тут же бросился обратно на холм. Его нигде не было. Проклятая муть снова начала прокрадываться в мою голову, но я сумел-таки обежать почти всю рощицу по изрезавшим

376

её тропинкам, долго звал Джона — он не откликнулся. Я скатился вниз, на равнине мне опять стало легче, и я кинулся к хутору Хоуксов. Перебудил там всех своими криками, в конце концов, мне всё-таки дали фонарь, и даже удалось уговорить кого-то из пришлых батраков — они, видимо, не были ещё в курсе дела, — пойти со мной на холм с факелами искать ребёнка. С этими двумя мужчинами мы, как могли, прочесали рощицу, но вскоре им тоже стало не по себе, и они поспешили спуститься вниз. Потом они, дождавшись меня, принесли свои извинения и соболезнования. Я, как сумел, поблагодарил их, и они отправились обратно на хутор, оставив меня сидеть на земле перед чёрной громадой холма и в одиночестве лить слёзы. «Маленького Джонни забрали эльфы, маленького Джонни забрали эльфы…» — не переставая, твердил я, постепенно осознавая, что уже ничего нельзя изменить. Под утро, уже окончательно продрогнув, я встал и двинулся домой.

* * * На крыльце я осознал, что, уходя к Стокерам, забыл закрыть дверь, и, войдя в дом, горько пожалел об этом. На моей кровати сидела Сью Бэллс. Она как будто дремала, но, когда я вошёл и чуть не опрокинул стул, потому что меня шатало из стороны в сторону, проснулась, Сью вскочила на ноги и бросилась мне на шею. Как вы понимаете, в ту ночь для меня это было более чем лишнее. Я довольно неласково отстранил её от себя, сам сел на кровать, она же начала с упоением рассказывать, как, воспользовавшись отсутствием отца (он был среди тех, кто провожал нас с Джоном до Хоуксов), выбралась из дому, прокралась к школе и, найдя мою дверь незапертой, прождала меня на моей кровати всю ночь. Я же смотрел на неё и думал, что знаю, почему она здесь. Просто пришло время, ей хочется семьи, детей, а тот парень из Хиггинсов, который ей нравился, уехал в город, по слухам, завёл себе подружку и обратно возвращаться не собирается. Я единственный человек в округе, который более-менее подходит ей по возрасту. Собственно, для меня самого до сегодняшней ночи было бы вполне достаточно этих аргументов, чтобы обзавестись семьей, и тут я представил, как мы поженимся, нарожаем детей, я стану одним из них, из этих Бэллсов, Стокеров, Хиггинсов… Нарожаем своих детей, а бедный Джонни навеки останется под холмом — служить гарантом неприкосновенности наших полей. — Оставьте меня в покое. Возвращайтесь к отцу, — сказал я ей.


377


Она начала кричать, что теперь, после того как она провела ночь в комнате неженатого мужчины, я просто обязан на ней жениться, а если откажусь, то она и вся её семья навеки будут опозорены… — Оставьте меня в покое, — повторил я. — У меня есть свидетели, что всю ночь я был на Заветном Холме. А до чести вашей семьи мне нет никакого дела. Она, кажется, поняла, что я не шучу, и, надо отдать ей должное, тут же замолчала и ушла.

* * * На следующий день я снова отправился на холм. В свете солнечного полудня там звенели кузнечики и стрекотали цикады, подёнки крутились в тени деревьев, пчёлы занимались своим нелёгким трудом, пахло клевером и земляникой. Более мирного и покойного места, казалось, невозможно было сыскать. Я снова обшарил всю рощицу, но так и не нашёл ни ямы между корней, ни дупла, где ребёнок мог бы укрыться, чтобы остаться незамеченным в ночи. На обратном пути я зашёл к Стокеру. — Мистер Джеймс, вы дали клятву, — сказал он мне, когда я молча уселся напротив него. — И меня не волнует, что произошло там, на холме. Дело сделано. Вы отвели мальчика, оставили его на склоне холма и спустились вниз. Этого достаточно. Никто бы не смог этого сделать лучше. — Вы издеваетесь? — Нет. Но мне жаль вас, что вы так ничего и не поняли. Тем не менее, согласитесь, что если бы вы хотели отправиться туда вместо него или хотя бы уйти вместе с ним, вы бы с самого начала вели себя как-то иначе. Вы не захотели. А мальчик хотел. Поэтому он ушёл к ним, а вы остались тут. Ваша участь горше, но вы сами её выбрали. И постарайтесь больше не делать глупостей. Вы уже достаточно переполошили людей у Хоуксов. Не нарушайте данное вами слово, этим вы уже ничего не исправите. Мне осталось только кивнуть и молча покинуть его дом. Ни одного слова выдавить из себя я не сумел бы.

* * * Для меня потянулись серые дни. В церкви мистер Биггль каждое воскресенье призывал молиться за отрока, «отбывшего в далёкие земли». Уроки с малышами перестали доставлять мне радость, я всё больше раздражался то на хихикающих девиц, то на тупицу Роберта, то на хулиганское поведение Гарри и Тома. Я понял, что ещё немного

378

— и превращусь в уменьшенную копию мистера Тэлбота, начну кричать на детей. Поэтому я скорее обрадовался, чем огорчился, когда мой старший коллега известил меня, что скоро, по многочисленным просьбам родителей, мне пришлют замену, и я смогу быть совершенно свободен. Я дождался приезда моего преемника и не без злорадства отметил про себя, что с этим человеком мистеру Тэлботу будет не так просто сладить: возможно, не пройдёт и года, как сам он окажется в роли «помощника», и уже ему придётся заниматься с младшими и неуспевающими детьми. Поруганная семейная честь не помешала Сью Бэллс через месяц после той злополучной ночи выйти замуж за младшего Хиггинса. Я был рад за неё, она славная девушка, а я так и не сумел поверить, что она действовала тогда по наущению своего отца.

* * * Прошло много лет. И кто теперь узнал бы во мне молодого, амбициозного юнца, прибывшего вторым сельским учителем в холмистую местность одной восточной провинции с тем, чтобы, кроме письма и счёта, развивать у деревенских детей способность к воображению? Никто и не узнал бы! Разве что малыш Джонни с его чуткими пальцами и цепкой памятью на голос и запах. Волосы мои совсем поседели. Чёрный Вилли превратился в Белого. Справедливости ради, пусть и в ущерб литературности, надо сказать, что случилось это не в одночасье и не в ту злополучную ночь, хотя именно тогда я заметил у себя первую седину. Глаза мои почти всегда красны из-за того что слезятся — то ли от виски, то ли от постоянной писанины — но я предпочитаю думать, что во всем виновата скудость городского пейзажа. В любом случае кидать многозначительные взгляды я уже не могу. Работать учителем я больше не пытался. По возвращении в город пристроился было газетным художником, но вскоре это мне наскучило — городская жизнь и без того бедна красками, чтобы множить эту бесцветность чёрно-белыми рисунками. Стал вместо этого писать статьи в газеты. Это оказалось гораздо более хлопотным занятием, чем можно себе представить. Один раз, когда я писал статью о труде рабочих на каменоломнях, меня чуть было не завалило в штольне, и я чудом спасся. На лесоповале мне на ногу упало дерево, кость срослась, но как-то неправильно, с тех пор я сильно хромаю. Поскольку в результате этого прыти у меня поубавилось, делами теперь приходится заниматься более мирными и более скучными.


379


Денег я получаю мало, хотя и работаю постоянно, так что домохозяйка моя — добрая душа, которая всё не решается выставить меня за неуплату — похоже, спит и видит, когда же я, наконец, сам сверну себе шею: тогда хотя бы освободится моя комната, а ей достанутся книги, которые она сможет продать. Те жалкие гроши, что мне иногда случается заработать, частью уходят на погашение долгов, частью — на выпивку. Не то чтобы я уже окончательно опустился, но дело, похоже, идёт именно к этому. Не имея к сорока годам ни семьи, ни постоянного заработка, трудно тешить себя иллюзиями о собственном якобы предназначении, об осмысленном будто бы существовании. Каждый вечер я хожу по кабакам — и это громко сказано, ибо речь идёт о двух-трёх заведениях, где мне пока ещё позволено пить в кредит — якобы за тем, чтобы собирать материал для своих статей. Сегодня я зашёл в расположенный на окраине «Щит короля Георга», принадлежащий необычайно живописному весельчаку Сиднею, большому любителю баек, сплетен и разных историй. Так получилось, что у него в этот вечер был «особый гость», волынщик, одарённый от Бога, и в честь этого в кабаке собралось полно народу. Музыкант, и вправду, был на диво хорош. При взгляде на него невольно вспоминались старые сказки о волшебной дудочке: музыка его повелевала эмоциями, как дирижёр в оркестре. Но не меньше музыки, а пожалуй, даже и больше, меня поразил сам волынщик. Высокий, статный, держащийся легко и непринуждённо, с огромной копной красно-рыжих волос — он всех очаровывал своим обаянием, это было заметно даже со спины. Когда же я протиснулся сквозь толпу слушателей и увидел его лицо, то ахнул. Волынщик был слеп, что ему совершенно, впрочем, не мешало поддерживать постоянный контакт с публикой и отпускать шуточки в адрес отдельных лиц, ориентируясь исключительно по слуху во всём этом множестве голосов, хрипов и вздохов, в кашле, скрипе ботинок, шорохе одежд и прочем шуме, производимом обычно большим скоплением народа. Зелёная повязка на его лице напомнила мне постыднейшую историю моей молодости. Вот человек, такой же, как твой Джон, сказал я себе. Тоже рыжеволосый, тоже слепой, только он весел и всеми любим. А того мальчика ты отдал проклятым эльфам. Мне захотелось узнать что-нибудь ещё про музыканта, и я подсел к столу, где хозяин без устали хвастался перед очередными посетителями своим тесным знакомством с чудо-волынщиком. Музыкант как раз прекратил игру и любезничал с кем-то из слушательниц.

380

— …Да, и тут капитан Дженкинс, верный солдат Его Королевского Величества, поинтересовался у него, чего это он носит на глазах повязку такого непатриотичного цвета, — последние слова перекрыл громкий хохот, — а он, всё так же улыбаясь, спокойно



381


отвечает: я, мол, незрячий, цветов не различаю, но ежели ваша милость настаивает, то могу выступать и без повязки, да тут же эту повязку и снял. Вы бы видели лицо капитана!.. — А вы сами видели его глаза? — спросил я. — Да вы что, сударь! Смеётесь?! Ни за какие коврижки! Люди про его взгляд такое рассказывают… В этот момент мне на плечо легла чья-то рука. Мы вышли из кабака и пошли к полям. — Я узнал вас по голосу. Я же узнал его по глазам. Когда мы вышли в поле, он снял повязку. После долгих объятий, смеха и слёз, после кучи разных дурацких и ненужных вопросов, которые важнее было задать, чем услышать на них ответ — ибо никакие внешние обстоятельства нашей нынешней земной жизни не могли затмить чуда нашей встречи — я, наконец, попросил рассказать его, что же случилось тогда ночью на Заветном Холме. И чем дальше он рассказывал, тем больше я убеждался, что и по сравнению с событиями жизни неземной, самым большим чудом оставалась эта наша встреча, возможность сидеть рядом и разговаривать — до такой степени в разных мы с ним обитали мирах. Я, для которого разница между «виданным» и «невиданным» оказалась столь же принципиальна, как между очевидным и невероятным — и он, незрячий, для которого разницы между «виданным» и «невиданным» вообще не существовало. Он просто не мог удовлетворить моё любопытство. Самым удивительным из событий той ночи для него осталось то обстоятельство, что я не сумел расслышать жителей холмов. Когда они появились, а я не обратил внимания на их появление, Джон, уже отчасти подозревая, что наши пути разойдутся, но втайне ещё надеясь на моё возвращение, отправил меня прочь. О том, что я уже не приду, он понял, только когда оказался внутри холма. Какого-то существенного различия между подземным и подлунным мирами он не обнаружил. Единственное, что он отметил, это что там никогда не было ветра, тумана, дождя и снега. Про самих жителей холмов он сказал, что тамошний народ более лёгкого нрава. Вокруг него всегда было много смеха, песен и танцев, и сам он был постоянно окружён заботой и лаской. Одевались они в разные приятные на ощупь ткани (бархат и шёлк?), ели из металлической посуды, но не железной, украшенной разными мелкими узорами, фигурками зверей и растений (золото

382

и серебро?) да небольшими гранёными стеклянными вставками (рубины и изумруды?). Он научился понимать их речь, но сам ею не овладел и говорил с ними на родном языке. Они же говорили с ним на своём. Поэтому те вещи, названия которых он не знал прежде, так и остались для него неназванными. Он пробыл среди дивного народца пятнадцать лет, за это время подрос и научился ещё лучше ориентироваться с помощью слуха, осязания и обоняния. — А когда мне пришло время их покинуть, они спросили, какой бы я пожелал себе подарок. Я попросил их не отнимать у меня память о том времени, что я провёл вместе с ними. Они посовещались и согласились. Но знаете, — добавил он с неловкой улыбкой, — я думаю, что ни за что бы мне не разрешили так просто уйти, будь я зрячим. А так они подарили мне память. Волынку я уже здесь раздобыл, и играть на ней сам выучился. Так что никаких волшебных дудочек! — он засмеялся, и я понял, что эльфы сделали ему ещё один неоценимый подарок: они научили его лёгкому отношению к жизни. — И вы знаете, я же встретил там этих невиданных животных, про которых вы нам рассказывали. Помните? Единорога, василиска и мантикору. — Настоящие единорог, василиск и мантикора? — Ну да. Конечно, я бы их сам ни за что не узнал, если бы не помнил ваших описаний. Там были ещё другие животные, не похожие на тех, которое жили у нас в деревне, но вы про них не успели нам рассказать, а люди холмов не пользовались нашими названиями. Из его очень сложных и путаных описаний я с некоторой долей вероятности определил, что это были грифон, гарпия, виверн, амфисбена и аспид. — Я больше всех сочувствовал василиску. Его всё время держали в наморднике и в специальной кожаной шапочке с шорами на глазах. Но когда мы оставались с ним одни, я, конечно, снимал с него эту сбрую, потому что хорошо помнил, как это неудобно — ходить с чем-то на лице. Там, кстати, никого мои глаза не смущали — не то, что здесь. И я вашу повязку подарил василиску — всё-таки лучше, чем кожаные ремешки. А ещё мне нравился единорог. — Джон, расскажи, пожалуйста, про единорога! — Очень доброе животное. А! Какой он из себя? Шерсть у него — она мягкая-мягкая, совсем не как у рогатой скотины — скорее, как у кошки. Рог у него ужасно длинный, я, правда, был ещё ребёнком, но он был, мне кажется, длиннее, чем я в высоту. И не гладкий, как у


383


коровы, а с бороздками, как у барана. Сам прямой, а бороздки на нём расположены вот таким вот образом, — он показал на своем пальце, что они закручены спиралью — как на сверле. — Точно, это и называется витой рог! — я всё больше и больше погружался в его историю. — Хвост у него, между прочим, вовсе не как у осла мистера Гиббса! Хотя нельзя сказать, чтобы и как у лошади. Про задние копыта, да, вы всё верно тогда сказали, раздвоенные они, а передние — нет. Так и сидели мы: с красными глазами беловолосый и с красными волосами белоглазый. На земле, под огромной сосной, одни в ночном сумраке. Я молча теребил пальцами хрупкие останки древесной жизни, а он рассказывал мне о невиданных животных, с которыми познакомился у эльфов. — А глаза?.. Глаза единорога! — воскликнул я, забывшись. — Ты видел их? — Нет, конечно, — ответил он мне с улыбкой. — Я же не могу видеть. Или вы тоже, как эти, думаете, что я что-то вижу своими глазами, какую-то оборотную сторону вещей?.. Сухие листья, кусочки коры, сосновые шишки, камушки… с тихим шорохом, словно с шёпотом, перекатываются между пальцами… Есть ли какая-то логика в их перетасовке, сказать трудно даже мне самому. Но никакого таинства не совершается, подножный мусор остаётся подножным мусором. Да и что ещё делать мне, несчастному забулдыге, сказочнику, однажды не поверившему в свои сказки, на этом уроке, стыдно сказать, преподнесённом мне моей же собственной жизнью?..

384

игантская переливающаяся гроздь покачивалась над головой продавца воздушных шаров. Был солнечный выходной день, гуляющие по городу люди охотно покупали шарики.— Как это грустно, — сказал голубой шар. — Сейчас мы все вместе, единая семья, сообщество. Мы прекрасны именно так: в сверкающем разнооб-разии, в цельной форме нашей грозди. Почему я должен быть оторван от неё и в одиночестве отправляться навстречу неизвестной судьбе? Я не

хочу! — Чушь! — воскликнул оранжевый шар. — Что за постыдная меланхолия, трусость, я бы сказал! Таково наше предначертание. Ты своими глупыми мыслями только оттолкнёшь людей — ведь при всей их неотёсанности и несовершенстве формы и содержания, они иног-да способны улавливать тонкие материи. Вот я только мечтаю, чтобы меня скорее выбрали! — Папа! Я хочу вот тот, оранжевый! — сказал мальчик в гвардейском мундире, и оранжевый шар гордо уплыл вместе с ним. — Вот и ещё одним меньше! — вздохнул голубой. — Мне будет его не хватать! — Как мне надоело это нытьё! — фыркнул шар в форме алого сердца, на котором было написано «I love you». — Я создан для счастья! Вот сейчас-сейчас... смотрите! Мимо проходила пара старшеклассников: хорошенькая девочка и неуклюжий мальчик в очках. — Ну ладно, мне пора домой! — сказала девочка. — Нет-нет! Подожди! — воскликнули в унисон шар-сердце и юноша. — Но мне скучно! — надула губки девочка. — Ты молчишь,

385

как всегда... — Да, я молчу... — пробормотал мальчик, — понимаю, это глупо... Девочка повернулась и пошла прочь. — Ну, смелей! — крикнул шар-сердце. Юноша подскочил к продавцу шаров: — Дайте вон тот, только быстрее! Шары смотрели сверху, как мальчик в несколько прыжков догнал девочку и протянул ей алый шар-сердце. Дальше они пошли вместе, а шар-сердце плыл над ними. — Неплохо, но мелковато! — заметил большой серебряный шар. — Надо мыслить масштабнее: только так можно изменить этот несовершенный мир к лучшему! Я считаю, что мы, шары, можем сделать многое. Я думаю, нам не стоит размениваться на частные случаи, а, объединившись в многотысячные стаи, воспарить в небо над стадионом во время открытия Олимпийских игр или избрания президента! Я готов возглавить это движение! — Карьерист! — процедил зелёный шар. — Всё руководить рвётся. А к чему это приведёт? К утрате индивидуальности, к массовой довременной гибели множества шаров. И он ещё болтает об исправлении этого мира! Жёлтый шар внимательно слушал все пререкания. — А что с нами будет потом, после жизни? — робко спросил он. — Мне говорили, что не будет ничего! — волнуясь, ответил голубой шар. — Потеря формы, цвета, превращение в грязный кусочек рваной резины, тьма, мусорный бак... Мне страшно! Поэтому я хочу оставаться среди шаров — здесь я могу радоваться гармонии и не заглядывать в будущее! — Как это глупо — бояться будущего и портить себе и другим настроение! — не выдержал пёстрый шар, сделанный в виде цветка. Он хотел ещё что-то добавить, но тут около шаров остановился старик с причудливой резной палкой. — В моём детстве были только простые шары, — сказал он, — а теперь вон чего напридумывали: и лебеди тут, и звери всякие, и овощи... Дайте мне шар-цветок, пожалуйста, подарю моей старушке вместо букета. Старик привязал шар-цветок к своей палке и побрёл дальше. — Неужели же наша жизнь окончится мусорным баком? — вернулся к прерванному разговору жёлтый шар.

татьЯна разумоВСкаЯ ♦ краСный, жёлтый, Голубой - Выбирай Себе любой

386

— Это только одна из теорий, — ответил золотисто-красный шар-дракон. — Есть и другие. Например, такая: шар, который наилучшим путём выполнит своё предназначение, сможет после смерти стать кем-то другим, по своему желанию. — Но я не знаю своего предназначения! — растерялся жёлтый шар. — Если не знаешь, ищи его в мыслях людей, — сказал шар-дракон. — Но это небезопасно, потому что человеческие мысли для нас слишком тяжеловесны, они тянут нас к земле! К продавцу шаров подошла шумная группа молодых людей. Они хлебали пиво из горлышек бутылок, хохотали и обнимали своих подружек. — Хочу шарик! — взвизгнула девица, повиснув на своем кавалере. — Дядька, почём вон тот, жёлтенький? — Нет! Я не хочу к ним! — закричал жёлтый шар. Но продавец уже протягивал его ниточку девице. — За это мне поцелуйчик! — крикнул кавалер, ухватив девицу за уши. Жёлтый шар рванул ниточку и взмыл вверх. — Дурак! Из-за тебя шарик упустила! — завопила девица, но шар был уже высоко. — Проща-ай! — услышал он плачущий тоненький голос голубого шарика. — Ах, какой симпатичный одуван! — сказал махаон, пролетающий мимо. — Можно присесть? — Пожалуйста! — вежливо сказал жёлтый шар и подумал: «Может быть, это и есть моё предназначение?» Махаон посидел на жёлтом шаре, как яркая брошка, потом взмахнул крыльями и нырнул вниз, устремившись к цветочной клумбе. Шар плыл над городом под самыми крышами. Одно окно было открыто, и шар скользнул в комнату. На кровати лежала старуха, столик рядом с ней был уставлен пузырьками с лекарствами. Старуха пожевала губами, уставилась выцветшими глазами на жёлтый шарик, повисший у неё над кроватью. Потом взгляд её стал осмысленным, а глаза набрали цвета и оказались карими. — Жёлтый шар! — прошептала она. — Его принёс мой дедушка, когда мне исполнилось пять лет... На мне было розовое платье с воланами и чёрные лаковые туфельки... Как будто это всё было вчера... По лицу её потекли слёзы. Шарик испугался и вылетел в окно.


387

татьЯна разумоВСкаЯ ♦ краСный, жёлтый, Голубой - Выбирай Себе любой

Он почувствовал, что стал немного тяжелее и теперь летел ниже, рядом с четвёртыми этажами. У окна сидела девушка и читала книжку. Шар остановился. — Воздушный шарик! — сказала девушка. — Какой радостный, солнечный! Побудь со мной, а то все гуляют, а я всё одна и одна. А мне так хочется надеть нарядное платье, венок и танцевать вместе с красивыми девушками и парнями. Особенно, с одним парнем... Но он меня не зовёт... Она протянула руки, но тут дыхнул ветер, и шарик отнесло от окна. «Она совсем, как голубой шар, — подумал жёлтый. — Ей страшно жить одной, а хочется быть среди себе подобных». Теперь он летел совсем низко, между деревьями парка. По дорожкам бегала маленькая девочка, плакала и звала: — Мурзик! Ну, Мурзинька! Где же ты? Глупый! Вернись! Ты же пропадёшь! Её старший брат сидел на каменном барьере фонтана. — Маруська! Ну, перестань реветь. Кот, он и есть кот, дикий зверь, его не приручишь. Смотри, шарик воздушный! Хочешь, я тебе его поймаю? — Нет! Не хочу! А Мурзик не кот, он котёнок! Он погибнет один! Шарик опустился на траву и покатился. Взлететь у него никак не получалось. Он с трудом подпрыгнул и опустился на обломанную ветку куста. Раздался тоненький свист, из шарика стал выходить воздух, а сам он сморщиваться, сморщиваться... «Так вот как это бывает, — подумал шарик. — Если бы я мог выбирать, я хотел бы стать котёнком Мурзиком и вернуться к девочке...» Котёнок Мурзик развалился под кустом и равнодушно прислушивался к призывам. «Пусть себе вопит, — думал он. — Я гуляю, где хочу, и люди мне не указ!» Вдруг он ощутил сильнейшее желание прыгнуть в руки к девочке, чтобы она его гладила, обнимала и перестала плакать. Он вылез из-под куста и помчался к ней.— Мурзик! — обрадовалась Маруся, схватила котёнка и прижала к себе. Счастливый Мурзик тёрся об её шею.

388

амую большую раковину звали Кайя. Ким всегда оставлял её вечером на каминной решётке, возле тлеющих углей — тогда к утру Кайя становилась рыжевато-перламутровой, с маленькими огненными крапинками, и тепло пульсировала на ладони. Один раз Ким забыл раковину на столе, возле распахнутого окна и нашёл её поутру изумрудно-зелёной и совсем холодной, как лёд — так что он даже испугался. И весь день потом Кайя обижено молчала...

Ким — собиратель раковин. Слепой собиратель поющих раковин Шенандоу. Вы, должно быть, слыхали о Шенандоу? Кто же не слышал о нём в нашем мире... С тех пор, как Мастер Игáри калёным медным прутом выжег Киму глаза в знак посвящения в сан, остров Шенандоу стал Киму единственным домом. И, право, это была лучшая судьба, на которую мог надеяться сиротка из Приюта Отверженных. Так сказала ему тогда мать-настоятельница, собирая в дорогу: «Благодари богов, Ким-лин, что Мастер Игари берёт тебя учеником. Тем, кто успевает вырасти, из нашего Приюта обычно две дороги — на виселицу или на галеры. Редко кому удаётся стать младшим помощником младшего подмастерья в ремесленной слободе. А ты станешь собирателем раковин, если судьба не отвернётся от тебя, мальчик...» Эти слова Ким запомнил надолго. Судьба от него не отвернулась. Тогда он не знал ещё, что собирать поющие раковины Шенан-доу может не всякий. Их было семеро. Семеро учеников старого Игари. К концу второго года ученичества осталось лишь трое. Весёлый увалень Баско, неуклюжий и неповоротливый, прожорливый и удивительно беспечный. Вечно хмурый, молчаливый Гай, носящий

389

за пазухой старинную флейту. И он, Ким. Сиротка из Приюта Отверженных. Старый Игари не выделял никого. Все они жили вместе в круглой башне маяка, на северной оконечности острова. Западный берег Шенандоу, тот самый, куда рассветное море выносило поющие раковины, был запретен для них. Старый Игари ходил туда один — и возвращался тоже один. Иногда с птенцом чайки за пазухой, а иногда с целой пригоршней горьковатой брусники. Раковины он не приносил никогда. Он был, разумеется, слеп, старый собиратель раковин Игари. Но об этом они узнали только тогда, когда пропал Баско. Его тело море вернуло им неделю спустя. Игари молча вручил им две тяжёлые лопаты — и под протяжные крики чаек они выкопали могилу на обдуваемом ветрами холме. Песок струился у них под ногами, и Ким предложил было похоронить Баско в море, но старый Игари сказал: «Море уже приняло свою жертву». И ушёл в дом, тяжело ступая и горбясь. Они похоронили Баско на холме, в полночь. И посадили там лозу — в знак скорби. В ту ночь Игари велел не зажигать огней. И они впервые услышали, как поют раковины острова Шенандоу. Пела Лайри, старшая раковина старого Игари. Так они узнали, что Баско нарушил запрет и отправился на западный берег. Зрячим. Но море было милостиво и приняло жертву. И скоро на западном берегу Шенандоу будут петь две новые раковины. У Баско были красивые бархатистые карие глаза... Гай покинул остров сам, два года спустя, когда срок их ученичества подходил к концу. Ненастной дождливой октябрьской ночью он молча собрался, обнял Кима, поклонился в пояс старому Игари, выбрал посох из стоящих у двери и, запахнув поплотнее плащ, вышел вон. Больше Ким о нём не слышал. Лишь один раз, неделю спустя, морской бриз принёс обрывок мелодии, сыгранной на флейте — и старый Игари, вглядываясь незрячими глазами в хмурое небо, прошептал: «Нашёл-таки свою Дорогу... Молодец, мальчик. Судьба сделала свой выбор». С того дня он стал готовить Кима к посвящению. Заставлял его зубрить ритуальные формулы, учил писать тонкой шёлковой кисточкой руны на песке и собирать мандалы на каменном полу у камина — из конопляных семечек, проса и рыбьих чешуек. Они больше не зажигали огней по вечерам, и ночную тьму скрашивало пение Лайри, раковины старого Игари. Ким так никогда и не увидел её.

еВГениЯ панкратоВа ♦ поющие ракоВины Шенандоу

390

Он стал незрячим в июне, в самую короткую ночь года, когда полная луна заливала мёртвым призрачным светом заросли лозы на холме и прибрежные камни. Именно таким запомнился ему мир — полным неясных сумрачных теней и серебристого шёпота ночи. Быть может, именно поэтому его первой раковиной стала Кайя... Кайя не любила петь — большая редкость для поющих раковин Шенандоу. Пока был ещё жив старый Игари, она послушно подпевала Лайри. И лишь Ким, пряча её в ладонях, чувствовал, как она тихонько фыркает и становится почти чёрной, как беззвёздная ночь. Но с тех пор, как он закопал Лайри в песок у кромки прибоя, Ким никогда больше не слышал пения Кайи. Вместо этого она рассказывала сказки. Розовато-рыжая, с лёгким перламутровым отливом...

*** Незнакомец пришёл с запада — и уже этого хватило бы, чтобы заподозрить неладное. Причал был на восточном берегу — как можно дальше от запретного места. И лодка с побережья бывала на Шенандоу каждое второе воскресенье. А сегодня была среда. Ким нахмурился, пристально глядя незрячими глазами на неспешно приближающуюся фигуру незнакомца, закутанного в старый, местами заштопанный плащ. — Мир тебе, Хранитель. Я прошу приюта на эту ночь, — произнёс незнакомец ритуальную формулу. И вдруг тепло улыбнулся. — Примешь, Ким? — Добро пожаловать, странник. Я — Ким, Собиратель Раковин. И я приглашаю тебя разделить тепло моего очага и... — начал было бормотать Ким и вдруг запнулся, осознав наконец сказанное. И тут же почувствовал, как Кайя у него на ладони становится ощутимо тяжёлой, обретая плоть и цвет. Сейчас она сделалась серебристо-стальной. — Мир тебе, Мастер, — услышал Ким её голос. — Раздели с моим Хранителем кров и хлеб. Странник поклонился и вдруг рассмеялся, задорно и совсем по-ребячьи. — Ах, Ким, Ким, твоё лицо похоже сейчас на физиономию старого Игари, когда ему приходилось потрошить рыбу на уху для всей нашей оравы... И Ким узнал его. — Гай...

В тот вечер они пили терпкое умбрийское вино. Его принёс


391

еВГениЯ панкратоВа ♦ поющие ракоВины Шенандоу

в своём заплечном мешке Гай. Кайя лежала на каминной полке, переливаясь тёмным пурпуром, и тихонечко бормотала что-то заунывное. У Кима щемило в груди. Ему почему-то казалось, что он больше никогда не увидит её. — Ты прав, друг мой Хранитель, её время пришло, — внезапно сказал Гай в ответ его мыслям. Ким поперхнулся. — Ты всегда знал это, Ким. Просто не хотел об этом помнить. Иначе, зачем бы старый Игари выжег твои глаза? Невыносимо видеть правду — и быть тюремщиком. Поэтому ты слеп. Но тюремщик из тебя всё равно не вышел: твоя раковина не поёт, а рассказывает сказки... Ты взрастил её, не обломав ей крылья — Ким, Хранитель раковин острова Шенандоу… Раковины, которые поют, утрачивая свой дар... Помнишь Лайри? В ту тоскливую ночь, когда мы слышали её в первый раз — она выла от тоски, пела об утраченном даре... — Хранитель?.. — Да, друг мой. Не собиратель — Хранитель... Не поющих раковин — Спящих Душ. Но когда они просыпаются — нужно отпускать их, Ким... — Отпускать... А ты? — А я — Проводник. Не на весь путь, только до Дороги — но там дальше они уже не заблудятся... — Уже сегодня, да? — Ким тоскливо посмотрел в сторону каминной полки. Кайя сделалась красновато-бурой и угрюмо молчала. — Завтра. До рассвета ещё есть время... — шёпот Гая, казалось, растворился в густом сумраке летней ночи, смешавшись с последней сказкой, которую начала в дрожащем свете свечи рассказывать чуть всхлипывающая Кайя...

Где-то в синем-синем море есть каменистый остров Шенандоу. На острове живёт одинокий Хранитель Ким. Ветреными осенними днями он любит бродить по западному берегу острова. Говорят, там попадаются причудливые раковины самых разных цветов и диковинных форм. Но ни одна из них не поёт...


392

день рожденья Кристине подарили много подарков. И чудесные книги о красавицах и волшебных замках, и лёгкие летящие платья, и всякие вкусности, которые так любят девочки, которым исполняется пять лет — ни больше ни меньше! И ещё кто-то подарил ей серебряный воздушный шарик в виде сердечка. На шарике малиновыми буквами было написано: «I love you!» Кристина сразу поняла, что это значит: «Я люблю тебя!» И тоже полюбила свой

чудесный серебряный шарик. Шарик оказался по-настоящему волшебным. Он умел петь серебряным голоском замечательные песни. И научил петь Кристину. А поскольку без музыки петь как-то сиротливо, он научил её играть на фортепиано и на гитаре. В гости приходили взрослые дяденьки и удивлялись: «Кто мог так замечательно научить такую маленькую девочку так замечательно петь и играть на музыкальных инструментах?» — Серебряный шарик, — отвечала Кристина. Но гости не верили ей и только качали головами и ухмылялись в свои чёрные бороды, будто она сказала что-то очень смешное. Они приглашали Кристину продолжить музыкальное образование в самых лучших музыкальных школах страны и даже мира, но Кристина не соглашалась: она знала, что всё самое нужное даст ей серебряный шарик. Кристину приглашали выступать с концертами в разных городах и даже странах мира, но она отказывалась: куда она может поехать с людьми, которые даже не верят в её серебряный шарик? На шарике не зря были написаны чудесные слова «I love you!» — он прекрасно знал английский язык и выучил Кристину и говорить по-английски, и петь, и читать волшебные сказки — и всё это с такой

393

любовью, что девочка даже не заметила, что её учат, а заговорила на чужом языке так же естественно, как поёт птица. Когда пришла пора девочке идти в школу, она заупрямилась: «Зачем мне идти в школу, где грубые дети кричат и толкаются на переменах, а учителя не могут разглядеть отдельного ребёнка, потому что класс набит учениками, как арбуз семечками! Я буду учиться всему у своего любимого серебряного шарика, который знает все науки на свете и учит им с такой любовью, что я не успеваю догадаться, что это урок!» И Кристина стала учиться всему у своего старинного друга и только сдавала весной экзамены — и всегда на «отлично». И вот однажды весной за серебряным шариком из далекой страны Серебряных облаков прилетели друзья и подружки. Они стали звать его на праздник, который бывает только раз в четыре года: шарики собираются на поляне, залитой лунным светом, и танцуют с букетами ландышей и сирени на свежей росистой траве. «Пойдём, пойдём!» — звали они сквозь форточку. И серебряный шарик заволновался и стал рваться в форточку. — Отпусти меня, Кристина, отпусти только на одну ночь! Утром я снова вернусь к тебе, и всё будет как прежде! — просил шарик. Но Кристина надула губы. — Я ведь не езжу на концерты, хотя меня приглашают всюду — потому что у меня есть ты. Я не хожу в школу, хотя могла бы учиться отлично и стать гордостью учителей — тоже потому, что у меня есть ты. Мне никто не нужен — только ты. И тебе никто не нужен, у тебя есть я — правда?! — сказала Кристина. И шарик печально покачал головой своим друзьям через форточку. — Нет, я не пойду с вами! У меня есть Кристина, только Кристина, Кристина одна! И прошло ещё четыре года... За эти четыре года Кристина научилась у шарика танцевать и шить лёгкие воздушные платья, ещё лучше петь и играть — не только на фортепиано и гитаре, но ещё и на флейте! — и многим другим искусствам. И теперь они могли гулять по вечерам вдвоём и обсуждать всякие прекрасные вещи: японскую поэзию и китайскую живопись по шёлку, французские любовные романы и английских охотничьих собак. Но за шариком опять прилетели его друзья и опять настойчиво постучали в форточку: — Пойдём, пойдём с нами танцевать и петь при луне! Оставь,

натальЯ хаткина ♦ СеребрЯный Шарик

394

оставь свою Кристину только на одну ночь! Ты вернёшься — и всё будет как прежде! Но Кристина надула губы и приготовилась плакать. Она не хотела никому отдавать своего лучшего друга — даже на одну ночь! И шарик вновь печально ответил своим друзьям через форточку: — Нет, я не пойду с вами! У меня есть Кристина, только Кристина, Кристина одна! И прошло ещё четыре года. Кристине исполнилось семнадцать лет. И все юноши в городе говорили только о ней: «Как она красива! Как она изящна! Как танцует! Как поёт!» Девушка сдала экзамены в шко-ле экстерном и редко появлялась в городе. Так что непонятно, откуда было известно, какое она на самом деле совершенство. Неизвестно и то, как доходили до Кристины эти слухи, но она знала, как юноши города вздыхают по ней и только смеялась. «Они такие глупые, такие маленькие, такие неинтересные! Не то что мой любимый серебряный шарик в виде сердца! Расскажи мне скорее, мой шарик дорогой, о любви кавалера де Грие и непостоянной Манон, об Эсмеральде и Квазимодо, о Ромео и Джульетте, о Тристане и Изольде...» И серебряный шарик послушно повествовал ей о необыкновенных историях любви, случившихся в прошлые года. И вот однажды в городе затеяли большой майский бал. Огромный старинный парк увешали таинственно светящимися разноцветными фонариками и плещущимися на ветру флажками, разместили везде нарядные павильончики с прохладительными напитками и сладостями, спрятали в виноградных беседках малень-кие оркестрики с легкомысленной музыкой. А самый большой оркестр играл на огромной открытой эстраде в виде розовой раковины. И везде, где было можно, и особенно там, где было нельзя, танцевали, танцевали, танцевали... Танцевали бабушки и дедушки, мамы и папы, маленькие дети, которых никто не пытался отправить спать в эту ночь, и, конечно, юноши и девушки — именно для них в первую очередь затевался этот праздник! — Отпусти меня! — попросила Кристина у своего неизменного друга. — Там хорошо, там весело, там горят огни и играет музыка! Я хочу, чтобы все увидели, какое на мне лёгкое и летящее платье, как я воздушно танцую, как я пою! — Нет, я не пущу тебя! — возразил серебряный шарик. — Юноши там грубы и вульгарны, а девушки завистливы и безвкусны!


395

Никто не сможет оценить тебя так, как я! Тебя могут оскорбить, обидеть. Послушай лучше, я расскажу тебе про Сигурда и Брунгильду. Кристина слушала историю двух старинных влюбленных, но думала только о прекрасном майском бале, бале, где её не было. Шарик всё рассказывал и рассказывал свои истории, а звуки музыки за окном становились всё заманчивее. Вдруг в форточку постучала весёлая компания друзей. Их лица были открыты и приветливы. Девушки были одеты с большим вкусом, и совсем не похоже было, что они завидуют. Юноши были спортивны, симпатичны и доброжелательны. В руках их были банджо и гитары, и они наигрывали добрые старинные песни. — Мы много слышали о тебе, Кристина! — сказали они. — Как странно юной девушке, такой одарённой и красивой, сидеть дома в такую ночь, когда весь город не спит! Пойдём с нами, мы будем петь и танцевать, пить разноцветный лимонад и рассказывать смешные истории! Тебя никто не обидит! Все будут любоваться тобой! И вновь возразил серебряный шарик: — Нет, я не отпущу тебя! Я ведь не хожу танцевать по ночам и не гуляю в парке среди цветных фонариков! Я люблю только тебя и мне нужна только ты! Останься! И Кристина осталась. И опять в окно постучали. Это был весёлый красивый юноша в карнавальном костюме. Как раз так в давние времена одевался самый влюбленный изо всех влюбленных — Ромео. Юноша держал в руке лютню и наигрывал на ней славную старинную песенку. — Я давно прослышал о твоей красоте, — сказал он. — И специально приехал в этот грод, чтобы увидеть тебя и пригласить на карнавал. Ты ещё красивее, чем я представлял! Не полагается такому сокровищу прятать себя от людей! Пойдём же скорей в парк! Там веселье в разгаре! Будем же танцевать и веселиться, а потом посидим над рекой, полюбуемся отражением цветных фонариков в волнах и расскажем друг другу о себе. Никто не обидит тебя, все будут только любоваться тобой! — Я пойду! — рванулась Кристина к дверям. — Нет, я не пущу тебя, — сиплым голосом произнёс шарик. — Помнишь, как за мной приходили мои друзья из далёкой страны Серебряных облаков? Ты ведь не отпустила меня. Ты не отпустила меня дважды. И теперь я не отпускаю тебя. Упрёки шарика показались девушке несправедливыми.

натальЯ хаткина ♦ СеребрЯный Шарик

396

— Можешь идти, можешь лететь, куда хочешь! — в сердцах закричала Кристина. — Я больше не держу тебя! — Я не могу никуда больше пойти. Я не могу больше летать. Если серебряный шарик пропускает хотя бы один праздник, который проходит раз в четыре года, он разучивается летать. А если он пропускает этот праздник во второй раз, он уже никогда не сможет восстановить это своё умение. Тот шарик, что дважды откажет своим друзьям, теряет очень многое. Посмотри на меня, Кристина, ты ведь давно на меня не смотрела. И Кристина посмотрела на шарик. И тихонько ахнула. Он был уже не серебряный! Причем давно не серебряный! Просто она этого не замечала. По тусклому фону змеились страшные чёрные трещины-морщины. Воздух из шарика потихонечку выходил и теперь уже никто бы не догадался, что когда-то этот предмет имел форму сердечка. И надпись, когда-то говорившая о любви, стёрлась. Исчезло «Я», исчезло «люблю» — и осталось только «You» — «ты». А ведь что это за любовь, когда даже не понятно, кто тебя любит и любит ли вообще? Может быть, просто служит, как старая собака — по привычке? — Я не отпущу тебя! — хрипело странное существо, которое было когда-то серебряным шариком в форме сердечка. — Я отдал тебе всю свою жизнь. Я научил тебя всему, что ты умеешь. Я сделал тебя тем, что ты есть. И теперь я тебя никуда не отпущу. Ты ведь меня не отпускала? Теперь моя очередь говорить: «Стой!». Я отдал тебе всю свою жизнь! Если ты сейчас бросишь меня, ты будешь просто предательницей! Если ты уйдёшь — я умру! Кристине сделалось страшно. Она поняла, что её уход может действительно убить старый шарик. А если она не уйдёт, то ей придётся так всю жизнь и просидеть возле того, кто сделал её детство таким счастливым, а всю остальную жизнь такой несчастной. — Решайся же, Кристина! — воскликнул юноша за окном. Он уже устал от ожидания. Его манили яркие огни и музыка над рекой. — Решайся же, Кристина! — словно эхо, повторил шарик и вдруг, словно на прощанье, вспыхнул ярким серебряным светом. И Кристина горько зарыдала. Она была хорошо воспитана и не могла бросить того, кто отдал ей всю свою жизнь. Но она не могла любить того, кто лишил её своей собственной жизни. Кристина тихо опустилась на стул посреди комнаты. — Я никуда не пойду, — сказала она юноше, и тот растворился в ландышевом серебре майской ночи.


397

Художник Алёна Кудряшова

398

— Вот и хорошо, — засуетился серебряный шарик. — Хочешь, я расскажу тебе о Людовике XIV и хромоножке Лавальер? — Сегодня не надо, — попросила Кристина, и шарик послушно забился в угол. Прошло много лет. Все люди в городе с опаской обходили маленький домик, сплошь затянутый плющом и диким виноградом. Там живут два стареньких существа — Кристина и её серебряный шарик. Они оба жалкие, сморщенные и редко выходят на люди. Они никогда не расстаются, но в сердцах их тлеет тихая ненависть друг к другу.


399

естиклассник Паша Кошкин пришёл домой, сияя красными со жгучего мороза щеками. Левую щёку украшала царапина. — Ма, послушай... — начал он.— Так, быстро мой руки — и к столу, — перебила его мама-Кошкина. Она любила командовать. Ей казалось: если сыну и мужу, Кошкину-старшему, не давать время от времени направляющих команд, они не поедят и не помоются. И вообще чёрт-те чем будут

заниматься. Когда круглая котлета на Пашиной тарелке уменьшилась и стала серпиком, словно луна на вечернем небе, а от гречневой каши осталось лишь несколько крупинок-звёзд, мама спросила: — Павел, откуда царапина? Опять эти лбы из 10-А приставали? Вот я к директору пойду!.. — Не, — торопливо сказал Паша. — Веткой, во дворе... Соврал шестиклассник. Школьные заводилы, Карахан и Закацюра, действительно к нему приставали. Точнее, к Лидке Ленгрен, его однокласснице. Забрали её портфель и гоготали, бросая друг другу. А Паша перехватил, отдал хозяйке. Ну, они давай руками махать, едва уклонился. Только вот Карахан ногтем задел. «Что-то мама сердита сегодня. Подожду пока просить...» — решил Пашка. — Кошкин, — сердито сказала мама, когда Паша уже лёг спать, а тёмный январский вечер превратился в ночь. — Вот почему ты сына совсем не воспитываешь? — Кто, я? — поперхнулся папа. Он пил на кухне свой любимый чай. — А зачем? Он и так воспитанный.

400

—Да? У него совсем нет характера. Твёрдости нет. Ты мужчина или где? Я, что ли, должна мальчика жизни учить? Плохо ему придётся в будущем. Его же обижают все, кому не лень. А он только улыбается. Добряк. Его дразнят, мне училка говорила: Кис-кискин, Пашакашкин и Пошокошкин. А он только смеётся и даже сам придумывает себе смешные прозвища — Кицык, Кисюн... — Хехе, — отреагировал Кошкин-старший. — Ещё можно Каша Пошкин. — Кошкин! — прошипела глава семьи. — Толку от тебя... Зачем мальчик ходит в секцию айкидо, где успехи? — Я же говорил, лучше отдадим его в изостудию, рисовать научится, — сказал папа-Кошкин, по профессии художник-иллюстратор. — Так!.. Пошли лучше спать.

Утро в семье Кошкиных всегда начиналось одинаково. Кошкин-старший искал свою бритву и спрашивал у Кошкиной, где бы та могла прятаться. А она искала целые без стрелок колготы и страшно раздражалась: причём тут бритва, когда нечего надеть? Она работала главным менеджером в супермаркете. А менеджер должен «выглядеть». Паша же Кошкин ничего не искал. Он выгуливал во дворе кошкинскую стаффордиху, Дусю. Пробегая в очередной раз мимо окна, мама видела их, чёрных сверху на белом снегу. К Дусе подбегали собаки. Вот старый соседский сенбернар вразвалочку подошёл, они дружелюбно обнюхались. Дуся прыгала вокруг него, а увалень лишь головой вертел... Добряк, вроде Паши. Вот снова прибежали эти задиры, два молодых добермана из соседней высотки. И сразу налетели на Дусю, оскалившись. Чего их, ненормальных, без поводка выводят? Но с Дусей не забалуешь. Она реагирует молниеносно: клац-клац мощными челюстями возле самых ушей этих невеж, толк плечом!.. Длинноногие доберманы разлетелись от Дуси брызгами. И кружили вдалеке, уважительно посматривая. Мама Кошкина задумалась. Но всего на две секунды. Решения у неё принимались быстро. В обед она решительно направилась к тренеру своего сына. В спортзале пахло потом, слышались глухие удары: гуп, гуп. Маленький темнолицый тренер выслушал маму и сказал: —У вашего Паши нет красной кнопки. —Что? — удивилась Кошкина. — Как это? — У каждого человека есть красная кнопка. Такая примерно, как


401

у президента США в кейсе. Не слышали? Ну, чтобы ракету на соседнее государство запустить. Военная кнопка, страшная, необратимая. Поэтому её так берегут, доступ к ней всячески усложняют. Она может не понадобиться никогда, но её наличие придаёт уверенности... — Да при чём тут?.. — нетерпеливо перебила мама. — Вот так и у человека. Есть у некоторых внутри некая красная кнопка. Предел, за который нельзя. Запретная зона. Человек может терпеть, терпеть... Но кто-то или что-то случайно нажмёт красную кнопку. Тогда происходит взрыв. И человек сметает всё на своем пути... — Не знаю про других, — заявила мама-Кошкина, — но у моего ребёнка никакой взрыв никогда не происходит. Он тютя. Зачем тогда ему ваше айкидо? — Если хотите знать, у него особая конституция: гладкая, нерельефная мускулатура и потрясающая реакция. Дайте время, Паша ещё чемпионом станет. Он просто удивительно уравновешен. А кнопку и не обязательно иметь, это вовсе не достоинство человека, а беда... Зато у него подходящий для айкидо характер. Ведь наш кодекс — доброта, непричинение травм и увечий. Никто ничего не ломает. Наоборот, все действия противника дополняются так, чтобы изменить направление атаки и вывести его из равновесия. Когда айкидошник овладевает самообороной, реакции становятся спонтанными. Нет интервала на обдумывание между началом атаки и ответом на неё оборонительными техниками. И если боец неуравновешен, его бесконтрольный ответ способен нанести ущерб... Он совсем заболтал Кошкину, которая так ничего и не поняла. Кроме одного: сын не способен постоять за себя. Что ж, придётся всю жизнь его опекать. Вечером Паша решился, наконец, попросить: — Ма, мне нужно немного денег. Совсем чуть-чуть. — Что, опять учительница собирает? На что на этот раз? — Не... Это я. Понимаешь, сейчас мороз минус двадцать пять, а во дворах полно бродячих кошек, собак, голубей... — Бродячие голуби? Ну, ты даёшь, Пашка! — ухмыльнулся старший Кошкин, отхлёбывая горячего чаю. В общем, выяснилось, что животных нужно подкармливать. Шестой-бэ класс так постановил. И решили ребята, что соберут кто еды, кто денег. Поставят это дело на поток. Ну, никак без подкормки не обойтись в такую морозную зиму. Они же погибнуть могут. Животные то есть и птицы.

пётр ВакС ♦ мальчик без краСной кнопки

402

Мама ответила, что подумает. Может, еды даст вместо денег. «А ты иди пока уроки делай». — Я сегодня с тренером говорила, — сказала Кошкина, когда Паша вышел. — Кошкин! Ты слушаешь? Наш сын — блаженненький. Святой. Эту подкормку он сам небось и придумал. Как будто других игр нет! Все парни компьютерами занимаются, мобилками играют... А он только животными интересуется. — Животные — они тёплые, — возразил папа. — А Паша добрый, потому что мы с тобой Дусю завели. Из-под стола высунулась коричневая в крапинку морда. Стаффордиха тигрового окраса улыбнулась и взглядом спросила: чего позвали? Может, вкусненького дадите? Но на неё не обратили внимания. — Дусю вы с Пашей завели, — грозно нахмурилась Кошкина. — Единственный раз, когда я уступила... Скажи лучше, Кошкин. У тебя есть красная кнопка? — Кнопка? Чтобы запустить ядерную реакцию? Из красного у меня только диплом институтский. — Не дури. Предел терпения, понимаешь? Тренер сказал, что у Павла нет красной кнопки. А у тебя есть? Вот скажи, к примеру, что я должна сделать, чтоб ты не простил? Кошкин задумался. Может, и у него нет красной кнопки? На всякий случай он сказал: — Тебе, дорогая, я всё что угодно прощу. Особенно за ещё одну чашечку чаю. Но Кошкина никогда не сдавалась без боя. — А если я твой велосипед поломаю? Тросики порву, шины ножиком порежу, чтоб ты летом на свои воскресные покатушки не уматывал? — Что?! С ума сошла! — Кошкин вскочил и подбежал к балконному стеклу. Там зимовал заботливо укрытый чехлом драгоценный байк. — Вот видишь. У тебя есть красная кнопка. — У тебя тоже: твоя любимая настольная лампа. Помнишь, я её разбил? И ты устроила истерику. До сих пор простить не можешь. — Я много чего простить не могу. «Да, у тебя не одна красная кнопка, а целая клавиатура», — подумал Кошкин-старший. Но вслух не сказал.

Шестиклассники после уроков горячо обсуждали, кто в какие


403

дворы пойдёт с подкормкой. Активистка Лида Ленгрен распределяла булки, мясной фарш, творог. Паша Кошкин раздавал сделанные из пластиковых бутылей миски-кормилки. — Привет любителям живности! — В класс вломились здоровенные Карахан и Закацюра. — А у нас тоже живность имеется. Уже покормленная! Карахан показал в кулаке синицу. — Они сало любят, — объяснил он. — Я насадил кусок на палку, на балконе прицепил, а петлю снегом замаскировал. Хоп — и готово!.. — Гыгы! — подтвердил Закацюра. Синица вертела головой быстро-быстро. К ней подошли, посмотрели. Ну, синица... Чего с ней делать? — Отпустить надо, — сказал Паша. — Они в клетках не живут. — О, Какашкин! Ты грин пис, да? — спросил Карахан. — Он грин-кис, — обрадовался Закацюра. — А давай мы ей ноги поломаем. Она тогда из клетки не ускачет. — Давай! Шестиклассники притихли. Им было и неловко, и любопытно. А дружки с ухмылкой смотрели на Пашу Кошкина. Один протянул руку к синичьей лапе с привязанной ниткой. Паша ощутил мгновенный толчок в сердце. Щекам стало горячо. Перед глазами почему-то промелькнула Дуся, разбрасывающая собак, он услышал внутри себя рычание... И не понял, что случилось. Очнулся, а парни разлетелись в разные стороны. Удивлённые такие. Ведь они тяжелее Паши в два раза!.. Синица выпорхнула, зацепилась ниткой где-то у пола под партой, затихла. — Ах, ты кисявка малая!.. Они набросились на него. Вновь внутреннее рычание... Воздух стал упругим, руки сами что-то делали. Жуткий хруст под кулаками... Когда сознание включилось, Паша увидел одноклассников — бледных, испуганных. Между партами застрял упитанный Карахан. Он закрыл лицо, из-под ладоней текла кровь. Закацюра орал: «Ааааааа!!!», бережно держа на весу сломанную руку. Паша полез под парту за синицей. Руки дрожали и начали саднить. Ему было плохо, тошнило. Но он пересилил дурноту и страх. Осторожно взял птицу и на ватных ногах прошёл к выходу из класса. Все расступились, чтобы дать ему дорогу.

пётр ВакС ♦ мальчик без краСной кнопки

404

щё не открыв глаза, он понял, что в комнате что-то не так. Что-то неуловимо изменилось ночью, пока он спал. Невыносимо болела голова. Но это как раз было в порядке вещей — к этому он давно привык. Так же, как и к сухости во рту, тошнотворному ощущению в желудке и прочим прелестям похмельного синдрома. Нет, тут было что-то совсем другое. Но что — этого Данилыч никак не мог понять. Мысли ворочались где-то

глубоко, в самой середине головной боли. Тяжело вздохнув, он уже совсем было решил спать дальше, когда внезапно понял, что именно смутило его. Запах! К привычному запаху его квартиры прибавилась новая, смутно знакомая нотка. Данилыч сипло шмыгнул носом. Воздух квартиры был пропитан миазмами перегара, табачного дыма, грязного белья и давно не мытого тела — типичные запахи квартиры слесаря-алкоголика. Но, помимо них, там был ещё один — тонкий, неуловимый, давно забытый, откуда-то оттуда, из его прошлой жизни. Данилыч смутно припомнил, что такой (вернее, почти такой) аромат был у соли для ванн «Хвоя», которую так любила его Санька. Позабыв о головной боли, Данилыч резко сел на раскладушке, затравленно озираясь по сторонам. Мебели в пустой комнате практически не было: раскладушка, старый шкаф с одной дверцей, да пара табуретов возле большой картонной коробки из-под телевизора, служившей столом. И ёлка. Ёлка стояла прямо посередине комнаты, невозможно зелёная и пушистая. Ладная, стройная, иголка к иголочке — такие ёлки бывают только на новогодних открытках, да в рождественских мультфильмах.

405

И уж точно, таких ёлок не бывает в квартирах старых алкоголиков.Почти с минуту Данилыч тупо пялился на ёлку, потом медленно поднялся с раскладушки и, осторожно ступая по холодному полу, подошёл ближе. Аромат хвои усилился, он кружил голову и будил старые воспоминания. Словно во сне, Данилыч протянул руку, в надежде на то, что ёлка растает в воздухе от его прикосновения. На ощупь ёлка оказалась мягкой и холодной. И чуть-чуть колючей. «Откуда?» — Данилыч нахмурил брови, изо всех сил пытаясь вспомнить вчерашний день. Получалось плохо. Утром он был у Генки. Потом они пошли к продуктовому в надежде закалымить — ну, там, разгрузить чего-нибудь. Но их оттуда попёрли. Попёрли — они пошли к Данилычу, взяли приёмник и будильник, загнали их на толкучке. Потом вернулись в продуктовый, взяли и пошли в сквер. Потом он пришёл домой и заснул. Остаток дня тонул в мутном омуте похмелья. Вроде бы вечером снова приходил Генка, и вроде бы они снова что-то пили, но что пили, да и пили ли вообще — поручиться за это Данилыч уже не мог. Откуда взялась ёлка, он так и не вспомнил. «Генка, наверное, принёс. Спёр где-нибудь и принёс», — Данилыч обрадовался было тому, как удачно он всё понял, но тут головная боль вспыхнула с новой силой. Вздохнув, он со стоном поплёлся на кухню. В кухне на столе стояли два стакана (точно, заходил Генка!), блюдце с ломтиком сала и парой кусочков засохшего хлеба. Пустая бутылка из-под водки стояла под столом. — Ёшкин корень! — в сердцах выругался Данилыч. Организм настойчиво требовал опохмелиться, но денег не было. Тот аванс, который ему выдали в ЖЭКе двадцать девятого числа, они вмести с Генкой и Борисом двадцать девятого и прогуляли. Вчера пили на деньги за приёмник и будильник. Сегодня денег не было, как не было и вещей, которые можно было бы продать. Хотя… Данилыч осторожно, словно боясь спугнуть, выглянул из кухни в комнату. Ёлка по-прежнему стояла посреди комнаты, наполняя воздух свежестью и ароматом зимнего леса. Через десять минут он уже бежал вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Ёлку, чтобы не помять, он нёс на вытянутых руках, словно знамя. «Чтоб не попортить товарный вид, так сказать», — думал Данилыч, торопливо семеня в сторону барахолки. Дойдя до торговых рядов, он бережно прислонил ёлку к забору, пристроившись рядом

СерГей криВоСудоВ ♦ ёлка

406

и затравлено глядя по сторонам. Несмотря на то, что он давно уже загнал всё, что можно было загнать, всякий раз, продавая здесь свои вещи, он испытывал странное чувство стыда и неловкости. Торгаши, как обычно, не обратили никакого внимания на Данилыча, скользнув по нему взглядом, как по привычной детали пейзажа. Лишь два небритых мужика, продававшие ёлки из кузова грузовика, неодобрительно посмотрели в его сторону и отвернулись. Их ёлки, не ёлки даже, а сосенки, вырубленные ночью в соседней лесополосе, не шли ни в какое сравнение с красавицей Данилыча. Смех один, а не ёлки. — Почем ёлочка? — пробасили над ухом. Данилыч запрокинул голову и посмотрел на здоровенного детину, нависшего над ним. — Сто… — промямлил Данилыч еле слышно. Потом посмотрел на ёлку, на детину, снова на ёлку и, ошалев от собственной наглости, добавил: — ... пятьдесят. Сто пятьдесят. И за подставку двадцать, ага. Ты глянь, какая ёлочка! Картинка! Чуешь, как пахнет, а?! До старого Нового года простоит, зуб даю! Детина, не торгуясь и не слушая рекламные потуги Данилыча, достал из бумажника две сторублевые купюры и сунул ёлку себе под мышку. — Так у меня, того, сдачи-то не будет, — расстроенно сказал Данилыч, но детина уже шагал в сторону трамвайной остановки. Данилыч долго смотрел ему вслед, не в силах избавиться от ощущения, что нечто очень и очень важное уходит из его жизни. Но при взгляде на заветные бумажки, вся его грусть внезапно исчезла, и он, крепко зажав деньги в кулаке, почти бегом двинулся в сторону продуктового. Ворвавшись в магазин, он, не останавливаясь, подбежал к прилавку и выпалил: — Две! — Сто двенадцать восемьдесят, — не уточняя, чего именно две, ответила продавщица и поставила на прилавок две бутылки водки. — Ага, — торопливо пробормотал Данилыч и разжал кулак. Улыбка медленно сползла с его лица: денег в кулаке не было. — Как же так… — рассеяно пробормотал он. — Наверное, обронил где-то… Данилыч похлопал себя по карманам телогрейки, хотя точно помнил, что денег туда не прятал. Потом с надеждой посмотрел на


407

пол магазина, но тот был чист, насколько может быть чистым пол продуктового магазина в самый разгар 31 декабря. Во всяком случае, денег на нём точно не было. — Как же так... — повторил Данилыч, едва не плача. Понурившись, он вышел из магазина и побрёл к барахолке, внимательно оглядывая каждую пядь земли перед собой. — Эй, а водка?! — крикнула вслед ему продавщица. — Алкаш несчастный... «Вот те, бабушка, и Новый год», — сокрушённо думал Данилыч, поднимаясь по лестнице на пятый этаж. Денег он, разумеется, так и не нашёл, несмотря на то, что два раза повторил весь свой маршрут от барахолки до магазина и обратно. Да и не удивительно: там столько людей ходит — мигом подобрали. «И почему, интересно, кто-то находит деньги, а вот я, Данилыч, ещё ни разу ничего не нашёл? Несправедливо это...» Похмеляться уже не хотелось: свежий морозный воздух почти успокоил головную боль. Хотелось лишь одного — завалиться на скрипучую раскладушку, накрыться одеялом с головой и спать, не просыпаясь, до следующего года. Войдя в прихожую, Данилыч слабо удивился тому, насколько сильно пропитался воздух квартиры ароматом ёлки — запах держался до сих пор, причём как будто даже стал ещё сильнее. Однако, вспомнив про ёлку, он снова вспомнил про деньги и опять расстроился. В сердцах скинув телогрейку на пол, он, не разуваясь, прошёл в комнату. И замер. Ёлка, как ни в чём не бывало, стояла посреди зала и источала густой таёжный аромат. — Всё! — обречённо выдохнул Данилыч. — Белка. Он крепко зажмурился и досчитал до девятнадцати. К запаху хвои примешивался тонкий аромат еловой смолы. Открыв глаза, Данилыч снова уставился на ёлку. — Сгинь... — прошептал он и неумело перекрестился левой рукой. Ёлка не сгинула. На негнущихся ногах Данилыч подошёл к дереву и, оторвав пару иголочек, положил их себе на язык. Прожевав, он почувствовал, как рот наполнился терпкой горечью. Осторожно сжав в ладони ветку, Данилыч почувствовал слабые покалывания иголок. Его передёрнуло — ёлка была слишком реальной. Реальней, чем вся его квартира, да и,


408

пожалуй, реальней, чем сам Данилыч. Он знал лишь один способ избавиться от этого ощущения. Накинув телогрейку на плечи и схватив ёлку в охапку, Данилыч снова побежал на барахолку. Пристроившись на своем привычном месте у забора, Данилыч огляделся по сторонам. Ничего не изменилось: лоточники торговали семечками, петардами и мишурой, по-прежнему не обращая на него никакого внимания. Только два мужика с ёлками глядели с уже нескрываемой неприязнью. «Рожает он их, что ли?» — донеслось до Данилыча. Тот втянул голову в плечи и постарался не смотреть в их сторону, когда над ухом раздался знакомый басок. — Ты чё, мужик, совсем страх потерял? — Данилыч повернул голову и увидел давешнего детину. Вид у того был явно недружелюбный. — На пару минут нельзя отвернуться, чтобы ёлку не спёрли. А он её тут снова продаёт! — Да это другая уже... — попытался было объясниться Данилыч, но детина несильно, но болезненно двинул его кулаком под рёбра. — Чего ещё расскажешь? — Но больше аргументов не последовало. Парень молча взял ёлку из ослабевших рук Данилыча и пошёл в сторону остановки. Данилыч, провожая его взглядом, почувствовал горький привкус еловых иголок во рту. Мужики с ёлками глядели злорадно. Сквозь навернувшиеся слёзы Данилыч с тоской глядел на удаляющуюся ёлку. В горле, почти под самым подбородком, комом стояло чувство невыносимой потери, и не было денег, чтобы хоть как-то его заглушить. Открывая дверь в квартиру, Данилыч задержал дыхание, хотя запах хвои чувствовался уже на лестничной площадке. Повесив телогрейку на гвоздь, на котором раньше держалась вешалка, он больше минуты стоял в прихожей, не в силах заставить себя войти в комнату. Он уже знал, что увидит там. Из прострации его выдернул стук в дверь — звонок уже давно был кому-то продан. — Открыто, — хрипло крикнул Данилыч через плечо. В дверь ввалился Генка, большой, шумный, благоухающий водкой.


409

— Салют, Данилыч! Ты чего тут в темноте стоишь? — Слышь, Ген, это ты ёлку принёс? — уже задавая вопрос, Данилыч твёрдо знал, что Генка к ёлке не имеет никакого отношения. — Какую ёлку? — Генка без приглашения прошёл в комнату. После небольшого замешательства оттуда донеслось: — А, эту! Ну да, я. Вчера оставил, чтоб домой не тащить: моя-то её сразу бы оприходовала, ты же знаешь. А так я её загоню. Айда со мной, Данилыч? Генка появился в прихожей, держа в руках ёлку. «Вот ведь, жук!» — подумал Данилыч. — «Никогда своего не упустит». — Да не, Ген, я лучше дома посижу, что-то нехорошо мне, — держась левой рукой за грудь, Данилыч поплёлся в комнату. — Ну, как знаешь, — сказал Генка, — а я пойду. — Дверь прикрой! — крикнул Данилыч ему вслед. Нещадно закололо сердце, теперь уже взаправду. Данилыч подошёл к окну, открыл форточку и вдохнул морозный воздух. Внизу хлопнула дверь, и из подъезда, зажав, как давешний детина, ёлку под мышкой, появился Генка. Неспешно закурив, он медленно пересёк двор и скрылся в подворотне. Данилыч опустился на пол и прижался спиной к еле тёплому радиатору. Запах хвои слабел, вытесняемый привычной атмосферой квартиры. Вместе с запахом исчезало странное ощущение чуда, не отпускавшее его весь день. Снова навалилась головная боль. Данилыч, стиснув зубы, не мигая, пристально смотрел туда, где раньше стояла ёлка. Через полчаса раздался нервный стук в дверь. Данилыч встрепенулся, мрачно окинул взглядом пустую комнату, и пошёл открывать. На пороге стоял Генка. С разбитых губ капала кровь, правый глаз заплывал, окрашиваясь в глубокий фиолетовый цвет. Ёлки у него не было. — Я у тебя умоюсь? — спросил он, с трудом шевеля окровавленным ртом. Данилыч, не говоря ни слова, кивнул и пропустил Генку в ванную. — Не, Данилыч, ты понимаешь, это уже совсем беспредел! — донеслось вскоре оттуда сквозь звуки льющейся воды. — Средь бела дня! Иду, не трогаю никого. Ну, ты же меня знаешь, Данилыч! Вдруг


410

— урод этот! И, главное, одет прилично — дублёнка там, всё такое. Здоровый, чёрт. Орёт: «Во, алкаши, совсем охамели!» и — бац мне с левой ни с того ни с сего! Генка по пояс высунулся из ванной комнаты. — Не, прикинь, Данилыч, это я — алкаш! Я! Нормально, да? — он снова скрылся в ванной. — Ёлку схватил и ушёл. Ну, ничего! Я видел, куда он пошёл. Сейчас к Борьке заскочу — мы его найдём. Он мне, сука, за всё ответит. — А с губами что? — вяло спросил Данилыч лишь для того, чтобы поддержать разговор. — А, это уже ёлочники, — Генка вышёл в прихожую, вытирая лицо грязным полотенцем. — Стервятники, мать их! Там, оказывается, какой-то хмырь с утра уже две ёлки толкнул, весь бизнес им испортил. Но с ними лучше не связываться, их там целая мафия. Генка, продолжая вытирать лицо, скрылся в комнате и внезапно замолчал. Одновременно с этим, едва не сбив Данилыча с ног, по коридору прокатилась мощная волна хвойного аромата. Медленно, как во сне, он заглянул в комнату и увидел, что Генка, уронив на пол полотенце, с круглыми то ли от удивления, то ли от страха глазами стоит возле ёлки. — Слушай, Данилыч, чего-то худо мне, — тихо пробормотал он, побледнев. — Я, пожалуй, пойду. Генка потянулся было, чтобы дотронуться до ёлки. Но так и не решившись, вяло махнул рукой и направился к выходу. Дойдя до дверей, он обернулся, ещё раз недоумевающим взглядом посмотрел на ёлку. Губы его шевелились, до Данилыча долетело едва различимое: «...ни капли...». На лестничной площадке Генка резко обернулся и спросил: — Данилыч, ты тоже её видел? — Кого? — Данилыч постарался ответить как можно наивнее. Получилось убедительно. — Да так, никого... — буркнул Генка. — Не бери в голову. С наступающим тебя... И ушёл, тщательно прикрыв за собой дверь. Проводив Генку, Данилыч вернулся в комнату и, глупо улыбаясь, уставился на зелёную красавицу. Та отчаянно благоухала, всем своим видом показывая, что это было последнее китайское предупреждение. Данилыч развёл руками: мол, виноват, чего тут ещё скажешь. Потом, неожиданно для себя, решительно отправился на


411

кухню, достал из-под мойки старый облысевший веник и, тихонько напевая, принялся за уборку. «И то верно, — размышлял Данилыч, выметая горы мусора из-под шкафа. — Новый год как-никак, а тут срач такой... Давно пора... Когда же это я последний раз убирался?» Попытался вспомнить, но так и не смог. Он вообще мало что помнил из последних двух лет — все дни были похожи один на другой, как братья-близнецы, и сливались в один длинный, безрадостный, серый морок. Убрав веник, Данилыч нашёл в ванной комнате грязную подгнившую тряпку, долго полоскал её под проточной горячей водой прямо в раковине, потом принялся отмывать пол. Затем устроил протирку пыли, благо поверхностей в квартире осталось не так уж много. Закончив, Данилыч с гордостью оглядел плоды своего труда: в посвежевшей комнате ёлка уже не выглядела чужеродным элементом. Разве что самую малость. Собрав мусор в ведро, Данилыч накинул на плечи фуфайку и вышёл к мусоропроводу. Первое, что бросилось ему в глаза на лестничной площадке, были сиротливо лежавшие на полу две сторублевые купюры. Не веря своему счастью, почти не дыша, Данилыч мигом поставил ведро на бетонный пол и с чувством благоговения подобрал деньги. Он не знал, были ли это те самые, которые он потерял утром (хотя, казалось бы, откуда им здесь взяться). Да и не важно! Старательно прикрыв дверь и запахнув плотнее телогрейку, Данилыч зашагал вниз по лестнице, с каждой секундой ускоряя ход, пока не перешёл на бег. — Две! — радостно выпалил он продавщице, вбегая в магазин. — Сто двенадцать во... — машинально произнесла та, привычно нагибаясь под прилавок; но Данилыч, словно боясь услышать сумму до конца, поспешно перебил: — Апельсинки две... — и для верности ткнул пальцем в сторону фруктов. — И ещё эту, как её... мандаринку... одну... — Два кило? — холодно спросила продавщица, с подозрением глядя на непривычное поведение старого клиента. — Не, просто две. Штучки. Продавщица взвесила фрукты и объявила: — Восемнадцать девяносто. У дверей магазина Данилыч задержался возле старушки,


412

торговавшей семечками и разной мелочёвкой. Выбрал у неё две самых красивых и пушистых ленты мишуры, положил в пакет рядом с апельсинами, расплатился и зашагал домой. Дома он, наконец, высыпал в мусоропровод грязь из ведра, помылся, поужинал жареной картошкой. Потом старательно развесил на еловых ветках купленную мишуру. Полюбовался — остался доволен. Вытащил в центр комнаты, вплотную к ёлке, раскладушку и выключил свет. Не раздеваясь, растянулся на ней, чувствуя щекой мягкие покалывания еловых веток. Достал апельсин, подцепил ногтем твёрдую кожуру, надавил сильнее и расплылся в улыбке, почувствовав, как душистый сок брызнул в лицо. Лёжа в темноте, он слышал, как у соседей тарахтел телевизор, как весело галдели чужие гости, смеясь и гремя посудой, как хлопнула пробка шампанского, как затем все вдруг разом затихли, и отчётливо донёсся телевизионный бой кремлёвских курантов. Данилыч представил, нет, почувствовал, как сотни, тысячи, тысячи тысяч людей замерли в этот момент с бокалами в руках, готовясь встретить Новый год. И в то же время он твёрдо знал, что по-настоящему Новый год рождается сейчас именно здесь, в его комнате. Рождается из елового духа вперемешку с запахом апельсина.


413

Художник Виктория Кирдий

414

удиВительнаЯ ВСтреча

морозном воздухе пахло хвоей.Вика повертела головой, пытаясь определить, откуда идёт запах, и увидела поблизости от метро забор ёлочного базара, сколоченный из шершавых досок.Видимо, ёлки только что привезли, потому что очереди возле арки с плакатом «Ёлочный базар» не наблюдалось.«А может быть, ёлки уже кончились, только запах

остался?» — засомневалась Вика и поспешила к базару. Как ни удивительно, но ёлки были. Не ахти какие, правда, общипанные, так что надо было выбирать. Вика ходила от деревца к деревцу в надежде найти ту единственную, которая сразу покажется родной. Кроме неё, на базарном пятачке толклись две старушки, дама в норковой шапке, девчонка и мальчишка пэтэушного вида и здоровенный парень в кожаной куртке. Лица у покупателей не излучали радости: ёлок было много, но качество явно уступало количеству, так что настроение у всех было неважное. — Как бы не пришлось две покупать, — громко сказала дама, — где они такие веники набрали? — Может быть, остатки свезли с других базаров? — с готовностью откликнулась одна из старушек. Покупать две ёлки, чтобы связать из них одну, не хотелось никому. Настроение стало ещё хуже. Вика поставила сумки с продуктами для праздничного стола

415

на снег у забора и стала разбирать небольшую ёлочную баррикаду в надежде, что под первым рядом хилых недомерков может прятаться что-нибудь более приличное. Тут она почувствовала, что кто-то слегка тормошит её за рукав пальто. Тихий, какой-то шелестящий голос произнёс: — Возьми меня, не пожалеешь. Вика вздрогнула и огляделась. Вокруг неё никого не было — все толпились в противоположном углу и на неё не обращали никакого внимания. Тряхнув головой и дав себе слово в новом году спать не менее семи часов в сутки, Вика снова принялась за раскопки. Но теперь она поймала себя на том, что всё время прислушивается к окружающим звукам и ждёт со страхом, что шелестящий голос зазвучит снова. Он и зазвучал. — Не бойся, бери меня. Я ничего плохого не сделаю, честное слово! Времени уже много, пора меня наряжать. Вика прислонилась к штабелю ёлок: ноги враз обмякли и не держали. Слабым голосом спросила: — Кто это со мной разговаривает? — Да я же, — отозвался всё тот же шелестящий голос, — вот же я, прямо перед тобой. И Вика с ужасом увидела, что одна из отставленных ею ёлок замахала веткой. В глазах у Вики поплыло, однако она огромным усилием воли вернула мир в устойчивое положение. — Ты кто? — спросила она самым решительным, на какой только была способна, тоном. — Так ёлка же! Ты что, не видишь, что ли? Вот же я тебе лапой машу! — И ёлка, действительно, замахала веткой — уже другой. — Не разговаривают ёлки! — в отчаянии воскликнула Вика. — Кто это тебе сказал? Разговаривают, ещё и как! Просто тебе твоя ёлка не попадалась до сих пор. — Что значит «твоя ёлка»? — А то и значит, что каждому человеку, когда он рождается, полагаются деревья. Разные. Зависит от места рождения. В Африке — пальмы, баобабы, в Австралии — эвкалипты, акации... что там ещё растёт? А у нас — берёзы, ёлки, клёны... — Какая ты образованная! Про Африку и Австралию знаешь.

жанна СВет ♦ “... и купи ёлку к ноВому Году!”

416

Откуда? — Так мы же одна семья — все деревья мира. Как же родственников не знать? — А-бал-деть! — выдохнула Вика. — А что мне это даст, если я именно тебя куплю? — О, очень много даст! Во-первых, душевный комфорт. Во-вторых, я буду красавицей — все гости позавидуют. Не смотри скептически, это я здесь выгляжу непрезентабельно, а дома всё изменится. Обещаю! Далее: я умею петь, играть на всех музыкальных инструментах, смешить и устраивать всякие забавы. Тебя ждёт весёлая ночь. В общем, я — твоя ёлка. Хватай меня и пошли отсюда, а то вон остальные уже к нам прислушиваются да приглядываются. Вика обернулась и увидела, что покупателей стало больше: пришёл человек средних лет с собакой, явным дворянином, и молодая пара с ребёнком лет пяти. С разных концов базара люди во все глаза уставились на Вику. — Девушка, — нерешительно спросила у Вики дама в норке, — с вами всё в порядке? Вы сама с собой разговариваете: нехорошо вам, что ли? — Нет, нет, — поспешила успокоить её Вика, — я здорова! Я, знаете ли, в спектакле участвую, так вот, роль повторяю всё время. Посетители базара ещё раз с сомнением посмотрели на зардевшуюся от смущения девушку и снова закопошились между стволов и хилых игольчатых веток. Вика достала из сумки верёвочку с куском старой простыни и стала спелёнывать разговорчивое дерево. Ёлка удовлетворенно покряхтывала, словно это она обвязывала Вику, но умолкла, когда Вика пошла платить.

Возле метро продавали отличные апельсины, и Вика стала в конец очереди. При этом она заметила в отдалении людей, что вместе с нею были на ёлочном базаре. Все они — без ёлок — шли сплочённой группой, и выглядело это так, словно они шли за нею, что Вике очень не понравилось. Она в упор посмотрела на «преследователей». Увидев это, преследователи сделали вид, что обсуждают какие-то свои дела. До Вики даже донеслись слова «нужно поискать», «может быть у рынка», «в прошлом году я на Сенной купила». Но слова эти показались ей неубедительными, потому что то


417

один, то другой из заговорщиков воровато зыркал в её сторону и тут же быстро отводил глаза, встретившись с нею взглядом. В очередь никто из них не встал, но и не ушёл, из чего Вика сделала вывод, что паранойи у неё нет и что они на самом деле преследуют её. Понять, что им нужно, она не могла, но струсила изрядно, поэтому, ссыпав в сумку апельсины, быстрым шагом поспешила ко входу в метро, надеясь затеряться в толпе на переходе. Вся ожидавшая её группа направилась следом, и встревоженная Вика припустилась бегом через турникеты к эскалатору. Бежать с полными сумками и ёлкой было очень неудобно. Ёлка чуть не застряла в турникете. Эскалатор чуть не уехал из-под ног. Вика побалансировала с минуту на ступеньке, вернула утраченное равновесие и хотела было побежать по эскалатору вниз, но тут обнаружила своих преследователей на соседней движущейся лестнице. Они ехали возбуждённой толпой, пытаясь высмотреть её в пассажирском потоке. Вика поняла, что они её потеряли. Позади на эскалаторе стоял мужчина с огромной коробкой на плече и очень удачно прикрывал Вику от погони. Потолкавшись и погалдев, преследователи побежали вниз по эскалатору. Впереди всех нёсся тяжёлым танком парень в куртке. Парочка из ПТУ наступала ему на пятки. Следом за ними мчался папа ребёнка, преследуемый владельцем собаки. «Интересно, где его собака?» — подумала Вика и тут же увидела, что та сидит в рюкзаке на плече у своего хозяина. «Норковая» дамочка на удивление резво трюхала за собачником, за нею осторожно переступали со ступеньки на ступеньку мама с ребёнком, и только старушки не решились идти по движущейся лестнице. Взволнованные, они замерли, каждая на своей ступеньке. Вика сразу поняла, что на сходе с эскалатора нужно постараться не попасться им на глаза — ведь спуститься они должны были почти одновременно. Ей снова повезло: мужик, заслонявший её на эскалаторе, прикрыл её и здесь. Она какое-то время шла с ним рядом, приноравливаясь к его шагу и прячась за коробкой. Но везти постоянно не может. Мужчина свернул в туннель перехода на смежную станцию — и Вика оказалась лицом к лицу с


418

собачником и норконосительницей. Взвизгнув, дама попыталась ухватить Вику за рукав, но Вика вывернулась, кинулась к платформе и вскочила в поезд, который тут же закрыл двери и тронулся. Дама на платформе возбуждённо жестикулировала, собачник, судя по всему, ей что-то сердито выговаривал. Пару минут Вика приходила в себя, привалившись к двери. Потом села на свободное место, поправила шапочку, выбившийся шарф и облегчённо подумала, что наконец-то ускользнула от этих непонятных сумасшедших. Когда объявили следующую станцию, она сообразила, что едет не в свою сторону, а потому решила выйти, подняться на поверхность и взять такси. Она пожалела, что не сделала этого сразу, как только купила апельсины. Успокоившись и повеселев, Вика вышла из вагона. Напевая про себя, представила, как Вовка удивится, когда она предъявит ему поющую ёлку. Но правильно говорят, что нельзя радоваться преждевременно: милиционер, спокойно стоявший в сторонке в позе скучающего наблюдателя, вдруг властно преградил ей дорогу. — Это что у вас, гражданка, ёлка? — Ёлка, — призналась Вика, — а что? — Квитанцию предъявите, пожалуйста. — Какую квитанцию? — Вы ёлку где покупали? — На Кузнечном рынке. — У частного лица? — Нет, на ёлочном базаре. — Чек сохранился? Вика стала лихорадочно искать чек в карманах, кошельке и сумке. Она помнила, что взяла его у продавца, но куда она его дела? Вдруг ёлка в её руках задёргалась и выкрикнула сдавленным шёпотом: — Беги, они здесь! Вика оглянулась и увидела всю толпу с ёлочного базара, выскочившую с перрона. Присутствие стража порядка заставило их на миг остановиться, но они тут же ринулись вперёд, когда Вика, неожиданно для самой себя и для милиционера, кинулась к эскалаторам и побежала вверх по


419

еле ползущей лестнице. — Э, куда?! — опешил сержант, автоматически слившись с толпой преследователей. Такси на стоянке не было, и Вика юркнула в укрытие между киосками Роспечати и Гортранса. Оттуда ей было видно, как её преследователи в растерянности бродили вдоль здания метро, расходились, сходились, что-то обсуждали, раздражённо жестикулировали. Милиционер направился к стоянке такси — там было пусто. Потоптавшись у обочины, он повернул было назад, но тут его блуждающий взгляд обнаружил Вику, тщетно пытавшуюся заслониться ёлкой. Что ей оставалось делать, как не кинуться через улицу наперерез несущимся машинам? Оставив далеко позади визг тормозов, милицейские свистки, какие-то крики и возгласы, Вика забежала в проходной двор, абсолютно не представляя, куда он её приведёт: она плохо знала этот район. Сержант милиции знал эту местность лучше и побежал короткой дорогой. Все остальные использовали его в качестве проводника. Выскочив на улицу, Вика к своему ужасу обнаружила, что дистанция между нею и преследователями сократилось. Такси по-прежнему не было, зато от остановки отходил трамвай, в который Вика и вскочила. Ёлка опять застряла в дверях и пискнула. Вика с триумфом проехала мимо запыхавшихся преследователей, и ёлка удовлетворённо прошелестела: — Кажется, оторвались. — Не сглазь. Вот до дома доберёмся — тогда будем радоваться. Интересно, в какой это я трамвай села? Гражданочка, вы не подскажете, это какой номер? — Четырнадцатый, — удивлённо ответила ей пожилая тётка, стоявшая рядом, — а вам какой нужно? — Да я даже и не знаю, я редко бываю в этой части города. Как мне отсюда доехать? Тётка с готовностью объяснила, где нужно сделать пересадку. Вика пробила талончик и села. Однако тётка продолжала смотреть на неё с недоумением, и Вике это не понравилось. — У меня что-то не в порядке с одеждой? — решив взять быка за рога, спросила её Вика. — Вы всё время на меня смотрите как-то странно.


420

— Да нет, дочка, — с готовностью ответила ей тётка, — я просто думаю, зачем ты мне сказала, что дома радоваться будем? Оно, конечно, Новый год, ясное дело, да ведь мы с тобой не знакомы! — А это я не вам, это я себе сказала. Я иногда разговариваю сама с собой, бывает, знаете ли. — Одна, что ль, живёшь, поговорить не с кем? — Одна, — соврала Вика, покраснев. — Да ты не красней, что тут стыдного. Жаль тебя, такая молодая — и одна. А где ж родители твои? Родители Вики ждали её сейчас дома и, наверное, уже беспокоились, куда запропала их дочь, но говорить об этом тётке было ни к чему, и Вика лихорадочно искала, что бы ей сказать о пропаже родителей, как вдруг трамвай встал, не доехав до остановки. Пассажиры переполошились: у всех было много дел, короткий зимний день неуклонно сползал в вечер, а трамвай вдруг решил саботировать! — В чём дело? — раздался общий гвалт, и вагоновожатый сердито ответил: — Пробка, граждане. Трамвай дальше не пойдёт. Двери раскрылись, пассажиры, недовольно ворча, стали выбираться из вагона. — Дочка, — обратилась тётка к Вике, — я вот что подумала... Ты одна, а сегодня Новый год... Пойдём к нам встречать? У нас семья большая — весело будет! И ёлка у тебя есть, а мы не достали... — тут женщина сама поняла, что невольно выдала истинный мотив своей гостеприимности. Смутилась и полезла в дверь, оттеснив Вику в сторону. Вика тоже выбралась на незнакомую улицу и сразу же стала искать глазами такси. Такси были, они шли косяком, но все — полные пассажиров. Вика вздохнула и пошла вдоль трамвайных рельсов, логично предположив, что они должны вывести её к месту, где ей предстояла пересадка. К своему неудовольствию, она обнаружила, что словоохотливая тётка из трамвая шагает рядом и, похоже, собирается снова её уговаривать. Но тут одно из проезжающих такси вдруг резко свернуло к тротуару, дверцы распахнулись, и из машины выскочили парень в кожанке и пэтэушная парочка. Ошеломлённая Вика на мгновение уставилась на них, но быстро пришла в себя и кинулась бежать. Топот шагов позади подсказал ей, что преследователи не отказались от идеи настичь её. Их топот подгонял, заставляя мчаться


421

из последних сил. — Если я переживу сегодняшний день, — подумала Вика, — зачёт по физкультуре получу на раз и даже не устану. Она подбежала к перекрёстку, где, как по заказу, стояло такси: из него высаживались люди. — Свободен? — задыхаясь, спросила Вика. И водитель произнёс слово, прекраснее которого она в жизни своей не слышала. Он сказал коротко: — Садитесь. Это был пароль к свободе и покою! Водитель, на счастье, попался неразговорчивый. Ехать было довольно далеко, и Вика успела отдышаться, предвкушая, как зайдёт в родную квартиру, переоденется, напьётся чаю: нервная беготня вызвала страшную жажду. А затем начнёт украшать ёлку, которую папа и Вовка установят, пока она будет чаёвничать. А потом — новое платье, музыка, красиво накрытый стол, гости и самая замечательная ночь в году! А эти ненормальные, что бегали за ней... Нет, всё-таки непонятно, что им было от неё нужно. Да и она хороша! Чего она так испугалась? Рассказала бы милиционеру, что они её преследуют — и дело с концом. Странный денёк, ничего не скажешь... Тут такси остановилось, и Вика обнаружила, что машина уже перед её домом. Расплатившись и пожелав водителю нового счастья, Вика радостно вбежала в подъезд. Радость её скукожилась, когда стало понятно, что лифт не работает. Она морально настроилась на восхождение на свой десятый этаж, благоразумно решив время от времени останавливаться, чтобы отдохнуть. Но не тут-то было... Не успела она подняться на две ступеньки, как с улицы послышался визг тормозов, затем ещё. Хлопнули двери — и в следующую минуту вся шайка преследователей влетела в подъезд. Тётка из трамвая тоже была с ними. Вика взвизгнула и ракетой метнулась вверх по лестнице. Она бежала, как последний раз в жизни. Успокаивало одно: преследователям тоже было нелегко. За спиной раздавалось сиплое дыхание, стоны и вздохи, кто-то вполголоса чертыхался. Вика уже почти ползла, отчаянно цепляясь за перила. — Вот уже седьмой этаж... восьмой, господи, щас умру... девятый, ох, мамочка, спасай! Пааааапа! — закричала она, и тут же


422

дверь квартиры распахнулась, словно этого этого крика там ждали, и на пороге выросли отец и Вовка. Вовка быстро сбежал к ней по лестнице, забрал сумки и ёлку, тут же быстро передал их отцу, чтобы подхватить Вику, свалившуюся без сил. — Спасите, — еле слышным голосом простонала она, — эти меня преследуют весь день, я уже не могу больше от них бегать! — В каком смысле? — удивился Вовка и уставился на людей, остановившихся пролётом ниже. Вид у всех был неважный: они стояли, согнувшись, держась за перила и стену, и тяжело, со свистом и стонами, дышали, а кто-то невидимый за шахтой лифта кашлял. — В чём дело, граждане? — недовольным голосом спросил Вовка. — Что вам нужно от моей жены? — Да, что вам нужно от моей дочери? — присоединился к нему отец, уже занёсший покупки в квартиру и вернувшийся, чтобы узнать, почему молодые задержались. — Щас, ох, секундочку, боже, умру щас! Щас объясним, — ответил собачник; его собака, тихо поскуливая, лизала ему ухо. — Видите ли, — вступила в разговор дама в норке, — дело не в вашей девушке, дело в ёлке, которую она купила. — А что такого в этой ёлке? Вы что, дружинники? Проверяете, не украденная ли ёлка? — Они не дружинники, — выступил вперёд милиционер, — это я сержант милиции. Ваша дочь, действительно, не смогла предъявить мне чек за эту ёлку, но вот граждане объяснили мне, что видели, как она эту ёлку на базаре покупала, так что ёлка эта чистая. — Так какого чёрта тогда вы гонитесь за Викой? — взорвался Вовка. — Вон до чего довели! Пойдём домой, малыш, тебе нужно полежать. — Ёлка эта — волшебная! — вдруг выпалила пэтэушница. — А ваша жена хочет ею единолично пользоваться! Это неправильно, нужно делиться... — Девушка, вы в своём уме? — раздражённо спросил Вовка. — Какие ещё волшебные ёлки? Что за ерунда?! И тут все разом стали галдеть, как все они выбирали ёлки на базаре, увидели, что Вика разговаривает, и сначала решили, что сама с собой, но потом поняли, что с ёлкой! Пытались у неё выведать, а она им ничего не рассказала, убежала с базара, а они вслед за ней, чтобы


423

она и им всем дала попользоваться волшебной ёлкой. — Ох, — сказал вдруг отец, — ох, не могу, мне нехорошо. И попытался сесть на ступеньку. Все с криком кинулись его поднимать, а из квартиры выбежала Викина мама. Она была в купальном халате с чалмой из полотенца на голове — только что вышла из ванной и страшно удивилась, обнаружив посреди прихожей сумки и ёлку, настежь распахнутую дверь и страшный гвалт на лестничной клетке. Увидев, что дочь без сил висит в объятиях Владимира, а её собственного мужа, бледного и явно больного, бьют, как ей показалось, какие-то чужие страшные люди, она закричала «Милиция!» и потребовала, чтобы все немедленно оставили мужа в покое. — Да здесь милиция, здесь, — с досадой откликнулся сержант, — вы бы лучше помогли вашего мужа домой завести — нехорошо ему. Вику и отца, наконец, занесли в квартиру и уложили на диваны в гостиной. Мама Вики дала мужу какие-то резко пахнущие капли, и он постепенно пришёл в себя. Вовка не отходил от Вики и гладил ей руку. Все затихли. Пришельцы смущённо переминались в дверях и посматривали друг на друга, как бы подбадривая взглядами себя и остальных. — Ладно, — взяла инициативу в свои руки дама в норковой шапке, — давайте, я расскажу всё спокойно. И она повторила свой рассказ, но, конечно, спокойно у неё не получилось: она снова разволновалась, стала размахивать руками, сняла шапку, расстегнула шубу. Другие были взбудоражены не меньше, и к концу рассказа все стояли разгорячённые и потные. — Так, — сказала мама Вики, когда рассказчица умолкла, — я поняла. — Теперь ты рассказывай, — велела она дочери. Вика изложила свою версию происшествия, и все заволновались ещё сильнее. — Как это — «ваше дерево»?! — завозмущались они. Отец Вики страдальчески сморщился, а мама категорически потребовала тишины. — Я предлагаю спросить у самой ёлки, — предложила она. — Кстати, её и развязать пора. Вова, развяжи-ка несчастное дерево и принеси сюда, пожалуйста. Товарищи, вы разденьтесь, жарко ведь. А


424

я пока пойду оденусь прилично. Все засуетились и разбрелись кто куда, а Вика лежала и думала, что не бывает так, чтобы сразу целая толпа народу с ума сошла. Не бывает говорящих ёлок — наверняка это ей от переутомления померещилось. Сейчас Вовка ёлку принесёт — и станет ясно, что это самое обыкновенное дерево. Но мама-то, мама! Она что, тоже сошла с ума? Может быть, это какая-нибудь болезнь заразная, эпидемия? Или она просто хочет всех успокоить и спокойно из квартиры выдворить? Тут мама вернулась, одетая и причёсанная, а Вовка внёс в комнату ёлку. Вика посмотрела на неё и ахнула: вместо невзрачного и обсыпавшегося деревца Вовка держал за ствол стройную красавицу, с густой свежей хвоей и макушкой, не достающей до потолка ровно на столько, чтобы можно было спокойно водрузить на неё звезду с лампочками внутри. Чужаки тоже подтянулись из прихожей в комнату и стояли молча, не в силах оторвать глаз от сказочной красоты. — Ну, давайте теперь спросим у неё, —сказала мама. — Ответь нам, красавица, ты правда, умеешь разговаривать? — Ну, умею, да только разве это важно? — отозвалась ёлка шелестящим голосом. — Важно, что я — ваше дерево, вернее, дочери вашей. — А мы? А мы? — пискнули от двери. — А вы тут причём? Вы ищите свои деревья. Они где-то есть. Найдёте, если будете очень стараться. И если повезёт. Мама Вики сидела, вся замерев. В комнате воцарилась необычайная тишина. — Вы как хотите, — прошелестела ёлка, — но времени осталось не так уж много, а вам меня ещё устанавливать и украшать. У вас игрушек хоть достаточно? — Достаточно, достаточно, — махнула рукой мама, выходя из ступора. — Дорогой, как ты себя чувствуешь? — Нормально, — бодро ответил отец, — готов к труду и обороне. Вовка, тащи инструменты и подставку. Владимир пошарил глазами, куда бы прислонить ёлку, не нашёл, но тут ему вызвались помочь парень в кожанке и пэтэушник, и он передал дерево им. Остальные понуро поплелись в прихожую, чтобы одеться и


425

уйти. — Надо же, полдня за этой ёлкой пробегала, а дома ничего не готово. Как праздник встречать? — вполголоса сокрушалась хозяйка норковой шапки. — А вы оставайтесь у нас, — вдруг предложила мама Вики. — Вы все оказались без ёлок... Что же это за Новый год! Оставайтесь, действительно. К нам ещё гости придут, будет весело. — Да как же мы останемся... Одеты все не празднично, да и еды нужно много, не напасётесь вы на всех, — вяло загалдели все нестройным хором. — Наши гости принесут с собой всякое вкусное. — Вот, они принесут, а мы будем нахлебниками? Неприятно. А который час? — Восемь. — Хм, довольно рано ещё! А что, если мы так сделаем: сейчас поедем по домам, переоденемся, возьмём, что там у нас вкусного приготовлено — и к вам. Годится план? Не возражаете? — Конечно, не возражаем! — воскликнула мама Вики. — Будем ждать. И бывшие преследователи повеселевшей гурьбой поспешили за своими шубами и пальто.

Эпилог

Первого января Вика проснулась уже под вечер. В квартире было тихо и сумрачно. Сладко позевав, она накинула халат и вышла из спальни. Дома никого не было, а на кухне её ждала записка: «Мы у Анны Сергеевны. Как проснёшься, позвони по телефону...» — дальше был указан незнакомый номер. Имя — Анна Сергеевна — Вике тоже ничего не говорило. Она набрала номер и попросила, чтобы позвали к телефону маму. — Ой, Викочка, проснулась, дорогая, сейчас маму позову! В трубке зазвучал голос мамы: — Давай, одевайся и дуй сюда, все здесь. Мама продиктовала Вике адрес и положила трубку. Вика постояла в недоумении и пошла в гостиную. Там, горделиво взметнувшись под потолок, стояла невероятной красоты ёлка, роскошно украшенная и сверкающая огнями


426

разноцветной гирлянды. Игрушки слегка искрились, в комнате пахло хвоей и цитрусами, вся комната была похожа на сказочную пещеру, стены которой расцвечены сиянием хранящихся в ней драгоценных камней. Вика решила, что она не хочет никуда идти, но ёлка вдруг заговорила: — Иди-иди, там будет весело. А завтра все уйдут на работу, и мы с тобой останемся вдвоём, вот и наобщаемся вволю. Иди, мне тоже отдохнуть нужно. И Вика мгновенно вспомнила прошедшую ночь, смех, танцы, музыку, пение и игры. Ёлка пела, исполняла по заявкам любимые мелодии, рассказывала смешные истории, от которых все хохотали, как сумасшедшие. Среди гостей оказалось немало талантливых людей. «Пэтэушник» и его девушка, как выяснилось, на самом деле музыканты из модного ансамбля. Они принесли с собой гитары, играли и пели. Собачка была дрессированной и вытворяла уморительные номера. Дама в норке (это она Анна Сергеевна, вспомнила Вика) замечательно читала юмористические рассказы собственного сочинения... В общем, такой встречи Нового года у Вики не было ещё никогда. Напевая, она пошла одеваться, и уже в шубе вернулась в комнату, чтобы спросить у ёлки: — Ну, а что же нам делать на следующий Новый год? — Поживём — увидим, — ответила та, и Вика как-то сразу поверила, что всё будет хорошо. В радостном настроении Вика вышла из квартиры: её ждали новые друзья. Новый год начинался просто замечательно.


427

проснулась, когда проезжали Уфу. Вагон всё ещё напоминал брошенную в костёр банку из-под пива, в то время как хрустальная тень от стакана на столе выглядела вполне по-вечернему. А значит, было часа четыре после полудня. Я умылась, принесла кипятку в своей кружке с нарисованным оленем (стакан был не мой, а соседа по купе). Пожевала изюма и пастилы. Потом решила изучить расписание.

«Золотогорск» — прочла я где-то ближе к концу перечня городов. И прямо подпрыгнула от радости! Золотогорск! Шары из малахита, бусы из сердолика, пирамидки из рубина! Слоны из сапфира, чётки из янтаря, перстни с бирюзой! Путь мой лежал дальше — в родной город Челябинск, где живут две мои бабушки, но Золотогорска я ждала, пожалуй, с не меньшим нетерпением.

Мы подъезжали к нему, когда стемнело. Едва поезд замер, я с сумкой наперевес прыгнула на перрон. А там, на импровизированных прилавках, в свете привязанных к деревянным шестам фонарей под огромными звёздами уже сверкал необыкновенный товар. Я увидела браслет из граната, потом шарик из мрамора, потом подвеску из коралла и трубку из яшмы, а потом у меня, как говорится, глаза разбежались, и я, сама того не замечая, двигалась вдоль прилавков, приближаясь к голове поезда…. Стоп, вот тебе на! Над лимоном из янтаря покружилась ночная бабочка и села на виноградную кисть из изумруда; среди сверкания камней я не сразу поняла, что меня в ней так изумило. Приглядевшись, я увидела, что это ночное создание по окраске может соперничать с яркими тропическими насекомыми. А ну-ка…

428

Я вынула из сумки лупу… Ну да, мне недавно подарили волшебную лупу, которая увеличивает что угодно во сколько угодно раз, и с тех пор я всегда ношу её с собой. Я посмотрела сквозь лупу на бабочку… Быть не может! На её крыльях зеленели маленькие слоны и розовели ёжики, блестели весёлые глазастые кометы, а между ними просматривалось что-то похожее на буквы… И я прочла:

«Сменился ночью летний день,И цвет судьбы уже другой —То был он серым, словно тень,А стал, как небо, голубой!»

Бабочка вдруг расправила крылышки и поднялась в воздух! Сверкнула в свете фонаря… Где она?.. Я пришла в себя и поняла, что пора возвращаться в вагон. Я оглянулась на поезд. А поезда не было. — Ну, берёте что-нибудь? — спросила меня скуластая невысокая продавщица с медной кожей и огнём в глазах. Я только сейчас её заметила. Я посмотрела налево. Поглядела направо. Мы со смуглянкой были на перроне одни. Остальные продавцы давно собрали товар и разошлись. — Скоро полночь, — сказала стоящая за прилавком. — Если тебе некуда пойти, переночуешь у меня. Мне не впервой привечать отставших от поезда. А сейчас предлагаю вместе выпить по чашке кофе — я после работы всегда так делаю, чтобы расслабиться и согреться. Ночь действительно была свежей. Я сказала бы «блаженно-свежей», будь на мне хоть что-нибудь, кроме джинсового сарафана и босоножек. Впрочем, сумка с деньгами и документами была при мне, а, значит, унывать не стоило. Смуглянка быстро собрала непроданный товар и, оставив объёмистый свёрток на земле, на секунду скрылась в густой тьме. Оттуда выехала бордовая легковушка, торговка и водитель в считанные секунды подгрузили в неё свёрток, и машина уехала, перевалившись через рельсы. А мы с моей новой знакомой пошли в противоположную сторону — по направлению к маленькому темноватому зданию золотогорского вокзала. Через него мы вышли в город. Золотогорск спал. Или, по крайней мере, дремал. Одно из


429

окон возле вокзала казалось сделанным из сияющего изумруда. Под ним застыл, опустив усы, оранжевый троллейбус. Вдали желтовато светились силуэты гор. Там день и ночь добывали руду. Недалеко от центра города я заметила озеро. Оно было обнесено оградой: белые столбики с шарами наверху. На противоположном берегу, как в камине, пестрели огни и отражались в чёрной воде. Недалеко от меня, лицом к озеру, сидела девушка и глядела на огни. За её спиной шептались ветви над пустой автотрассой… — Мы пришли, — вдруг сказала моя провожатая. И я увидела, что мы стоим под золотой вывеской «Кафе «Золотогорск». Внутри было полутемно, и кто-то курил кальян. Мы сели за прозрачный столик. Он был такой широкий, что мы оказались чуть ли не двух метрах друг от друга. — Алина, — представилась моя новая знакомая. — Наташа, — сказала я. Принесли меню. — Хочешь изменить свою жизнь? — спросила Алина, наклоняясь ко мне. Изменить свою жизнь! У меня перехватило дыхание, и я ничего не смогла ей ответить. Она попала в точку. — Есть такой напиток, — продолжала она, раскрывая меню, — вот он: марагоджип. Не знаю, как это получилось: в ту же секунду я смотрела в меню из-за её плеча, и мои рыжие волосы касались её тропически-чёрных. «Марагоджип – 30 р.» значилось в меню. В Золотогорске были совсем не высокие цены. — Марагоджип! — сказала Алина. — Некоторые народы считают, что употреблять в пищу можно всё, что угодно, но только в правильном количестве. Тот, кто выпьет лишь немного марагоджипа, сильно рискует! Этот кофе можно пить только литрами. Это волшебный напиток — тому, кто выпил его достаточно, даётся возможность изменить всю свою жизнь. Я только молчала, кивала головой и, не отрываясь, глядела в меню. При словах «изменить жизнь» логическое мышление (или то, что его у меня заменяло) оставило меня окончательно. Нам принесли две турки, я налила кофе в чашечку… Сейчас я удивляюсь, почему мне не пришло в голову хотя бы задаться вопросом, а за чей счёт, собственно, мы здесь будем литрами пить марагоджип.

мариЯ алёШечкина ♦ мараГоджип

430

Пока Алина расспрашивала меня о моём родном городе, я выпила чашку, вторую, шестую… Не удивительно, что вскоре мне захотелось на минутку отлучиться. Когда я вернулась, над очередной чашкой уже поднимался тёмный аромат. Отхлебнув, я успела подумать, что вкус немного изменился. Последнее, что помню, было отражение жёлтых светильников в чёрных зрачках напротив. …Я очнулась в Золотогорске. Я лежала в тени под аркой, а вдали тротуарная плитка была освещена солнцем так ярко, что это мешало на неё смотреть. Шатаясь, я встала и пошла вдоль выщербленной стены. Что сумки при мне больше нет, я поняла довольно быстро, но не могу сказать, что это меня расстроило или испугало. Мои чувства были словно хрустальный бокал, обёрнутый ватой. А мыслей просто не было. Спотыкаясь, я прошла ещё пару шагов и вдруг что-то (не могу сказать, что именно) заставило меня поднять голову… Я увидела себя стоящей у калитки, над которой значилось «Золотогорский РОВД», а чуть дальше стояло шаблонное двухэтажное здание. И я вошла в калитку.

*** Алина не обманула меня. С того дня жизнь моя изменилась окончательно и бесповоротно. У меня есть выбор: написать об этом несколько томов, по объёму превосходящих советскую энциклопедию (у меня лежит дома такая, красного цвета с золотыми буквами) или изложить всё в нескольких словах. Я выбираю второе. Причин тому две. Во-первых, повесть не обо мне, а о марагоджипе. А во-вторых, все эти тома всё равно будут мною написаны. Жизнь большая. Куда спешить? Итак. Из РОВД в мой родной город отправили запрос о моей личности, и вскоре я уже сидела в золотогорской паспортно-визовой службе, ожидая восстановления документов. Высланные родственниками деньги в свою очередь дожидались, когда я с новеньким паспортом появлюсь на золотогорской почте. Дело было на мази, но тут на пороге паспортно-визовой службы появился некто, в солнцезащитных очках и коричневых ботинках, с зонтиком под мышкой. — Здравствуйте, — сказал он. — Здесь восстанавливают потерянные документы? Через пару недель, получив новые паспорта и деньги моих родственников, мы с ним пошли в ЗАГС, а после этого прямиком


431

отправились в Архангельск. Дело в том, что у моего суженого, помимо меня, в жизни была ещё одна, но пламенная страсть. Это путешествия. Дальше всё происходило, как в песне «Бричмула». В трёх разных городах у нас родилось трое детей, и четвёртый — в поезде, едущем по калмыкской степи. На какой-то захолустной станции мы купили хомяка, и он прожил с нами десять лет, переезжая из города в город в маленькой клетке. У меня за это время сменилось пять сумок, купленных в Астрахани, Краснодаре, Ахтубинске, Ногинске и Северо-Двинске. Из них дольше всего носилась краснодарская. А потом я в Бабаюрте купила рюкзак. В Ставрополе нас чуть не ограбили. В Екатеринбурге я подружилась с девушкой, похожей на индианку, с которой до сих пор переписываюсь. А в Воронеже, Усть-Катаве и Красноярске я совершенно случайно встречала одного и того же человека. В общем, однажды утром я проснулась и поняла, что видела во сне вагонные полки. Что само по себе, конечно, совсем неплохо. Но они снились мне всю ночь напролёт. Размышляя, что бы это могло значить, я сошла на перрон очередного вокзала и рассеянно побрела вдоль каких-то прилавков… Вот вишенка из рубина… А вот мобильник из серебра… У меня было странное чувство, что я здесь была когда-то — впрочем, может, так оно и было… Вдруг в воздухе мелькнула бабочка. Я сначала не поняла, почему её появление так меня поразило, ведь бабочка летом — отнюдь не редкость. И тут до меня дошло, что кругом — тёмная ночь, а крылышки насекомого имеют совсем не ночную окраску. Она могла бы посрамить самое пёстрое тропическое создание. Я вспомнила, что недавно мне второй раз в жизни подарили волшебную лупу, вынула её из сумки… На крыльях бабочки пестрели стрекозы и маленькие луны, изумрудные острова с белыми особняками и оранжевые мерседесы. На дверце одного из них были словно какие-то буквы… И я прочла:

«Тебе довольно пожелать —И вмиг измениться судьба.Полковник отпускает рать Домой. Окончена борьба».

— Ну, берёте что-нибудь? — услышала я голос над своей

мариЯ алёШечкина ♦ мараГоджип

432

склонённой головой и подняла взгляд. Бабочка улетела. За прилавком стояла невысокая скуластая женщина, кожа её была, как медь, а в глазах горел огонь. Меня вдруг кольнуло беспокойство, и я огляделась по сторонам… Вокруг шла оживлённая торговля сувенирами, а за моей спиной от поезда отцепляли два вагона и прицепляли к нему четыре новых. Стоянка была долгой. — Успеем выпить на вокзале кофе, — сказала я. Женщина за прилавком кивнула. В здании вокзала было полутемно, официантка несла в одной руке меню, а в другой — свечу. — Электричество вырубили, — сказал она, загадочно отражаясь в полировке стола. — Марагоджип, — сказала Алина, открывая меню. — Этот кофе расставляет всё по своим местам. Только нужно выпить его достаточное количество. Нам принесли две чашки. — Я узнала тебя, — сказал я ей, не прикасаясь к напитку. — Я тебя тоже, — кивнула она. И отпила из своей чашки. А чашки были с золотыми ободками. И я неожиданно поняла, что надо делать: я подняла свою чашку и сделала глоток. Потом второй. Потом заказала вторую порцию. Время летело быстро, и вот я уже сидела в своём купе и глядела из-за занавески на грязный асфальт перрона, на агатовую шелуху от семечек и на огоньки свечей в окнах вокзального здания — ах, а вот и дали электричество! И вот я уже хватаю чемодан и за секунду до отправки выскакиваю обратно на перрон. — Ты куда, Наташка?! — и следом за мной выпрыгивает человек, появившийся когда-то так внезапно на пороге паспортно-визовой службы. А следом за ним — ещё четыре человечка… Мы живём в городе Золотогорске. Тут рассветы из рубина с янтарём, а на горизонте постоянно золотистым пламенем светятся далёкие горы. Там день и ночь добывают драгоценную руду.


433

ретий день я сижу у окна и мастерю маленький воздушный кораблик. Плавники выходят неумелые, кривые, и кораблик грустно заваливается на один бок. Такой далеко не улетит — а я хочу, чтобы обязательно полетел далеко-далеко, унёс мое желание Великой Матери Ёрфе. Мне очень нужно попросить у Неё кое-что. Так что я третий день сижу и мастерю. А Зоуи развлекает меня болтовнёй. Моя тень, маленькая бестолковая Зоуи…

Зоуи говорит, что нашла где-то на чердаке странную книгу. И что в книге этой будто бы написано, что рыбы плавают. В море. Да-да, так и написано, представляете? И где только она раскопала такую чуднỳю книжицу… Вечно с Зоуи происходят всякие нелепости да чудеса. Правильно про неё бабушка говорит: «Без плавников девка»… Куда ветер, туда и Зоуи… Распустит косы и бежит с ним наперегонки, босая — только пятки розовые сверкают. Ветер любит Зоуи, балует её. А она таскает для него пирожки с бабушкиной кухни… Так вот, про рыб-то… Что в море плавают. Говорят, Зоуи пошла к самому господину Фишу и всё ему про книгу ту рассказала. И прочитала даже тот кусочек, где про рыб плавающих. Уж господин Фиш смеялся — черепица в домах тряслась, золотые чешуйки с неба сыпались. У старой Лу, говорят, миска любимая с полки упала и треснула по правому краю. Нехорошо это, по правому. К беде. А какой у миски край правый, какой левый, про то только Лу и знает. Лу многое знает. Наверное, поэтому с ней разговаривают колокольчики… Ранним утром Лу выходит из дома. Серебристые сосны узнают её, не трогают — только кивают важно вслед седыми кронами. Лу несёт в переднике связку колокольцев. Путь её недолог — вдоль Нижней

434


435

слободы по центральной улице до околицы. Там под горку, а потом ловко вскарабкаться на самый верх и развесить колокольцы. Чтоб звенели на ветру, истории рассказывали — а старая Лу запишет… Да только где для Зоуи «ловко вскарабкаться», там для старой Лу слишком уж высоко. Так что ей птицы помогают — Гри и Гро. Раньше-то они, говорят, стервятничали, мертвечиной промышляли — ну так это давно было, ещё до того, как господин Фиш вернул им небо да пустил на постой. С тех пор Гри и Гро от нас никуда. Сидят обычно на самой верхушке, вперёд глядят, с соснами шушукаются. А последнее время вот ещё старой Лу помогают… Зоуи говорит, что старая Лу сама придумала про колокольцы. Мол, в Нижней слободе давно уже всякий ненужный хлам да утварь домашнюю на лесках подвешивают — чайники там всякие, обувь дырявую, подковы старинные — ветру в подарок. Кто ж ещё на никчемные посказушки позарится? Йозя-моряк, сказывают, даже якорь старый привесил. Как раз, когда холодный норд-ост туманов нагнал. Так и старая Лу решила колокольцы подвешивать — просто так, смеха ради… Да только я думаю, сочиняет Зоуи. Зоуи болтушка, но и она знает, как в мире испокон веку заведено. По утрам старая Лу развешивает колокольцы, истории собирает в охапку. В полдень господа Рыж и Сер раскуривают трубки, да отпускают колечки дымные к ветру до зари, порезвиться. К вечеру наползают жёлтые туманы, и серебристые сосны начинают сердито поскрипывать в густеющих сумерках. Тут-то все знают: по домам пора. Колокольцы к тому времени совсем истончаются, износившись за день — и сквозь них заглядывает в глаза господину Фишу полноокая Муна. И к тому времени уж точно все по домам прячутся. Даже непоседливая Зоуи дверь на щеколду запирает. И пока господин Фиш с Муной разговоры свои ночные не закончат — из дома ни ногой. Раньше, говорят, Великая Матерь Ёрфа тоже частенько захаживала. Но не заладилось что-то у них с господином Фишем. Так что теперь Матерь Ёрфа далеко — не всякий кораблик воздушный долетит. А мне обязательно нужно, чтобы долетел. Потому что я хочу попросить у Матери Ёрфы что-то очень важное… Вот только сказать не могу. Даже Зоуи знает: нет желанию жизни, если его в слова завернуть. Тяжёлые они слишком, слова-то — не долетит кораблик. А мне очень нужно, чтобы полетел далеко… Так что я третий день сижу у окна и мастерю маленький воздушный кораблик. А Зоуи развлекает

еВГениЯ панкратоВа ♦ про зоуи

436

меня болтовнёй. Моя тень, маленькая бестолковая Зоуи…»

Комнатка с мягкими белыми стенами. Решётки на окнах. Серый дождь и мокрые листья в саду. Небо просачивается сквозь решётку длинными плетьми густого промозглого тумана. Поджав пальцы ног, Зоуи забивается поглубже в угол кровати. В руках её, дрожащих от холода, мятый кусок бумаги — то ли кораблик, то ли самолётик. И ей очень нужно, чтобы он обязательно полетел...

437

огда я первый раз был по университетским делам в Штеммерльдорфе, меня удивила бытующая здесь фраза. В различных вариациях и сочетаниях в ней упоминалась чёрная бабочка. К примеру: «...через пару лет к фрау Зюгген прилетит чёрная бабочка...» Или: «...Фридрих скоро допьётся до чёрной бабочки...» Меня крайне заинтересовала эта идиома, и я не придумал ничего лучшего, нежели напрямую спросить своего тогдашнего гида, смотрителя

городского музея, господина Клямпфе: — Скажите, пожалуйста, а что означает выражение «чёрная бабочка»? Герр Клямпфе посмотрел на меня сперва сквозь очки, потом поверх них, потом приподнял их и осмотрел меня ещё раз. Выражение его лица явно говорило, что я ляпнул какую-то вопиющую бестактность. Подобное выражение можно наблюдать на лицах старожилов, сидящих в маленьком деревенском трактире, славящемся на всю округу своими яблочными пирогами и не менее яблочным сидром, когда неизвестно откуда взявшийся турист с детской обидой в голосе спрашивает трактирщика: «А почему у вас гамбургеры не продают?» Разумеется, герр Клямпфе облил меня презрением с ног до головы, но всё-таки решил снизойти к моему невежеству: — На будущее очень прошу вас не употреблять без нужды этого словосочетания. Понимаете ли, люди не любят разговоров о смерти. — То есть, — я ухватил мысль, — чёрная бабочка — эвфемизм смерти? Данное выражение имеет хождение на территории вашей области? — При чём здесь эвфемизм? — Герр Клямпфе посмотрел ещё

438

строже. — Это абсолютнейшая реальность. В первый раз чёрная бабочка прилетает и садится на левое плечо человека ровно за неделю до его смерти. Второй раз её можно видеть уже в момент смерти. Это... как бы вам объяснить... до некоторой степени проклятье нашего города. Я с трудом подавил желание хихикнуть, настолько серьёзен был тон моего собеседника. — Простите, герр Клямпфе, то есть вы убеждены, что некое насекомое знает дату смерти человека с точностью до недели и прилетает, чтобы сообщить ему об этом? — Полагаю, это не обычное насекомое, — хмуро заметил герр Клямпфе. — И знаете, напрасно вы ёрничаете, молодой человек. Несколько столетий назад люди не были столь материалистичны. И если вы думаете, что слово «легенда» равносильно слову «выдумка», вы ошибаетесь. Загляните вечером ко мне в музей, я покажу вам один манускрипт. Разумеется, вечером я был в музее. Герр Клямпфе позвенел ключами, открыл один из глухих дубовых шкафов и бережно, как тарелку тончайшего фарфора, положил передо мной старинный рукописный фолиант, озаглавленный «Хроники славного города Штеммерльдорфа, записанные городским архивариусом Карлом Дроммельстом по поручению магистрата в целях сохранения истории, такожде для просвещения будущих поколений». Эту надпись я кое-как разобрал. Но далее... Старонемецкий, да ещё выполненный готическим шрифтом оказался мне не по зубам.Усмехнувшись, смотритель музея сжалился и изложил своими словами приблизительно вот такую историю: ...в 1563 году от Р.Х. в городе Штеммерльдорфе появился некий колдун. Впрочем, он не насылал мор, не губил посевы, не торговал зельями... Всё его колдовство заключалось в том, что он знал дату и день смерти любого человека. Многие, конечно, прибегали к его знанию. Наследники любопытствовали, долго ли будет здравствовать старый отец, завещавший им наследство; зять истерически вопрошал — когда же сдохнет ненавистная тёща, помощник бургомистра



439

алекСандр кузнецоВ ♦ леГенда о чёрной бабочке

деликатно интересовался — скоро ли его начальник отойдёт в мир иной? Колдун охотно отвечал на вопросы, интересующие клиентов, брал деньги, а в качестве бонуса ещё и называл день смерти клиента... Это было с его стороны неблагоразумно... Мало кого вправду интересует такая информация. В конце концов, добрые бюргеры, предводительствуемые местным священником, сожгли колдуна в его собственном доме. По свидетельствам многочисленных очевидцев, в момент, когда горящие балки провалились внутрь, из пламени вылетела туча чёрных бабочек. То ли это было последнее заклятие колдуна, то ли он сам решил продолжить своё существование таким образом... В любом случае, с тех пор каждый житель Штеммерльдорфа знает: если на плечо ему села чёрная бабочка — можно приводить в порядок земные дела... Само собой, я ни капли не поверил в эту историю. Мало ли я читал подобных баек? Но на следующее утро... На следующее утро я, как обычно, завтракал в кофейне фрау Циммер. Булочки были выше всяких похвал, запах кофе манил посетителей ещё за двадцать шагов до дверей кофейни, а сама фрау Циммер, очаровательная пухлая вдовушка с ямочками на щеках, как всегда, улыбалась посетителям из-за стойки, одновременно усердно натирая посуду цветастым полотенцем. Солнце приветливо светило в распахнутые окна, посетители болтали друг с другом, создавая фон, напоминающий умиротворённое гудение пчелиного улья. Внезапно шум голосов стих, как по команде. Чуть не расплескав кофе, я резко повернулся, пытаясь понять, что случилось? Все взоры устремились на фрау Циммер. А она стояла за стойкой, выронив полотенце, и бледнела на глазах. На плече у ней сидела чёрная бабочка. В тишине прошла минута. Фрау Циммер наклонилась, подняла полотенце, рассеянно сложила его и аккуратно положила на стойку. Голос её был хрипловат: — Извините, господа. Сделавшие заказ — подождите немного, сейчас меня сменит племянник. А я вынуждена вас покинуть. Извините ещё раз. В полном молчании она прошла через зал и скрылась за дверью чёрного хода. Я не выдержал. — Послушайте, уважаемые, это что — вся эта сцена из-за какого-то насекомого? Вы же современные люди! Ну нельзя быть настолько суеверными! Я уверен, что это просто случайность и, разумеется,

440

ничего страшного с нашей уважаемой хозяйкой не произойдёт! Мне никто не ответил. Посетители торопливо допивали свой кофе и тихо выходили на улицу... Разумеется, вечером я специально заглянул в кофейню. Фрау Циммер по-прежнему не было, а за стойкой бодро хозяйничал рыжий вихрастый юноша, он размахивал полотенцем так, что приходилось опасаться за целость посуды, изящной пирамидой стоящей на стойке. Как ни странно, кучи осколков нигде не наблюдалось. — А скажите, молодой человек, — начал я... — Тётя у нотариуса, — спокойно ответил рыжеволосый. — Оформляет на моё имя заведение и отдаёт распоряжения по поводу похорон. — Но ведь это бред! — вырвалось у меня. — Вы нездешний, — по-прежнему спокойно ответил юноша. — Вам не понять, да и не нужно. Мне пришла в голову идея. — Молодой человек, вы не подскажете мне, кто ваш семейный доктор? Юноша за стойкой кивнул. — Герр Шульц. По этой же улице, четвёртый дом отсюда. Поблагодарив, я вышел и спустя две минуты нажимал на кнопку звонка возле массивной дубовой двери с начищенной медной табличкой, извещавшей прохожих, что доктор Шульц живёт именно здесь. Изложив все свои наблюдения, я перешёл в наступление. — Послушайте, док, вы же образованный человек! Вы учились в университете! Неужели вы тоже поддерживаете всеобщий идиотизм, основанный на какой-то древней легенде? Доктор Шульц усмехнулся: — Вы знаете, поддерживаю, — как-то очень просто сказал он. — Почему? — заорал я. — Шестеро моих пациентов, можно сказать, умерли у меня на руках. И к каждому из них прилетала бабочка. Я разинул рот. Но герр Шульц выглядел абсолютно серьёзным. — Так, — сказал я. — Давайте попробуем по-другому. У фрау Циммер имеется какое-либо серьёзное заболевание? — Разумеется, я сегодня провёл полное обследование. Для статистики — и просто на всякий случай... Так вот, ничего серьёзного у фрау Циммер нет. Тем не менее, уверяю вас: летальный исход


441


неизбежен, при этом выяснить его причину можно будет только после. — Чушь! — рявкнул я. Доктор Шульц пожал плечами. — Вы можете иметь какое угодно мнение, — тихо сказал он. Прошла ровно неделя. Утром меня разбудили звуки траурного марша. Кое-как набросив на себя халат, я вылетел на улицу. В толпе провожающих похоронную процессию шёл доктор Шульц. Я бросился к нему. — Коронарный тромбоз, — коротко сказал он, не дав мне даже возможности спросить. — Кто мог предвидеть? «Ерунда, — бормотал я про себя, — ерунда, дикость, совпадение. Так не бывает. Не может быть». Но вид похоронной процессии за моим окном утверждал: ещё как может. В предпоследний день моего пребывания в Штеммерльдорфе на главной площади проходил парад. В мою честь. Шучу, конечно. Местное общество любителей старины постаралось на славу и подготовило театрализованное шествие. Средневековые крестьяне и охотники, рыцари и ландскнехты, монахи и миннезингеры шли чинными рядами под звуки любительского духового оркестра, игравшего что-то бравурное. Мэр вскарабкался на подготовленную трибуну и, пощёлкав пальцем по микрофону, начал заготовленную речь. — Уважаемые сограждане! Славная история нашего города... Если бы на черепичных крышах Штеммерльдорфа лежал слой сажи, а резкий порыв ветра сдул её единым махом, все выглядело бы точно так же, как то, что произошло в следующее мгновение. Сотни и тысячи чёрных бабочек взвились в воздух, и через пару секунд каждая, словно выбрав жертву, уселась к ней на плечо. Духовой оркестр издал несколько фальшивых нот и замолк... Паника была страшной. Мэр пытался призывать к спокойствию, но несмотря на усиленный динамиками голос, взывал он тщетно. Парад превратился в хаотично беснующуюся толпу, схлынувшую с площади бурными потоками. Лица людей были искажены. Я выхватил у мэра микрофон. — Ну будьте же разумны! — вопил я. — Подумайте! Хоть чуточку! Время средневековых чумных эпидемий кануло в прошлое!

442


443

Войны не предвидится! Не может в наше время одновременно погибнуть столько людей! Очнитесь! Хватит верить в легенды! Люди текли мимо меня. И на лицах у них была одна и та же гримаса, выражавшеяся в словах «за что?» На следующий день я уехал. Спустя ровно неделю после этого кошмарного парада я проснулся без всякого будильника. Одновременно и боясь, и пытаясь бодриться, я включил телевизор. Новостной канал. «Страшная утренняя трагедия...» — прозвучал голос диктора. Я замер. «Товарный состав, перевозивший продукцию химического концерна “Ральффстар” сошёл с рельс вблизи города Штеммерльдорфа...» «…в трёх цистернах находился крайне ядовитый компонент...» «...от удара цистерны треснули, и содержимое...» «...к несчастью, ветер дул в направлении города...» В мои уши словно забилась вата. Я коротко вздохнул и потряс головой. Звук снова прорезался только на последней фразе: «...по предварительным данным, в городе погибло более пяти тысяч человек...» Не верить словам диктора было глупо. За окном метнулась небольшая тень, и в открытую форточку влетела бабочка. Мне стыдно признаваться, но я заорал и зажмурил глаза. Крик мой длился, пока не кончилось дыхание. Страшась увидеть проклятую бабочку на своём плече, я медленно приоткрыл веки и увидел чёртово насекомое, бьющееся в окно. Проклятье! Обычная капустница. Через секунду она всё-таки обнаружила открытую форточку и вылетела на улицу. Я вспомнил тучи пикирующих чёрных бабочек на праздничной площади, и меня затрясло от какого-то дикого, первобытного внутреннего холода. Подойдя к бару, я ухватил бутылку коньяка и, скрутив пробку, брызгая и захлёбываясь, пил коньяк из горлышка, не ощущая ни вкуса, ни крепости...

* * * Даже если ты не являешься уроженцем Штеммерльдорфа — будь осторожен, друг мой. Ведь когда-нибудь и к тебе на плечо может вспорхнуть чёрная бабочка...


444

ил некогда в среднем городе Хормезе купец Адмет, торговал всякими диковинками из дальних стран. А поскольку был он человек семейный и степенный, то сам с караванами не ходил, на кораблях не плавал, товар у путешественников покупал. И вот однажды привезли ему сундук с драгоценностями из самой Ирафики — седое золото, элефетовую кость, тёмные рубины,

ласковые жемчуга, а на самом дне — в парчовую тряпицу завёрнута, сушёная лемурья лапка лежит. Увидела эту лапу жена его, Захара — а была она мудрая женщина — и говорит: — Недобрая это вещь, муж мой. Как бы не та самая попалась нам лемурья лапка, что каждому хозяину три желания исполняет, да ни одно из них добром не оборачивается. Не лучше ли выбросить её и горя не знать? — Ты что, женщина! — рассмеялся купец, — Кто же своими руками счастье выкидывает? Да и платил я за сундук по весу, а стало быть, эта лемурья конечность в большую монету мне обошлась. Но ты не бойся: я такие три желания загадаю, что как их не переворачивай, а к худу они не обернутся, да, к тому же, все три — не о себе, а о дочке нашей младшей. Если ей хорошо будет, так и нам с тобой радость, ну, а случись что злое, так с ней, а не с нами. А было у них ещё трое старших сыновей, так что о дочке сердце у Адмета не болело: юная женщина для семьи — сплошной убыток, разве что замуж её с выгодой пристроить. Не успела Захара и рта раскрыть, как поставил купец перед собой обезьянью лапу и начал говорить: — Во-первых, хочу я, чтобы наша дочь Сольмия выросла

445

самой привлекательной женщиной из тех, кто не пачкает своими напрасными вздохами небесный халат, да и из тех, кто пачкает — тоже. Покачала головой Захара. Не понравилось ей такое желание, но купец, не обращая на то никакого внимания, продолжал: — Во-вторых, хочу я, чтобы к дочери нашей Сольмие посватался бы сам суть-султан и тридцать верблюдов с грузом золота на калым бы отдал. Горько вздохнула Захара, и пока купец третье желание обдумывал, робко вмешалась: — Позволь уж и мне, муж мой, загадать, всё же она и моя дочь тоже. Кивнул купец, и сказала Захара: — А в третьих, пусть будет у дочери нашей Сольмии такой муж, который любил бы её не похоти ради, не тонкий стан и не пышные бёдра в ней ценил бы, а душу. Чтобы и в старости не забыл бы о ней ради молодой жены. Хотел, было, Адмет вмешаться, да поздно: показала лемурья лапка три пальца в знак того, что все три желания загаданы, и в кулак сжалась. Как исполнилось Сольмие тринадцать лет, расцвела она, как цветок, какого в Хормезе и не видывали. Настолько дивный аромат источали волосы и плечи её, что любой мужчина, хоть раз его вдохнувший, навсегда терял покой и таким желанием возгорался, что ни спать, ни есть не мог, мучимый жёсткой похотью. И хотя не выпускали родители дочку на улицу, но так силён был чудесный запах, исходящий от неё, так ярок, что и сквозь стены проникал. Так что у ворот купца днём и ночью дурная толпа стояла. Плакали и Художник Светлана Дорошева

юлиЯ бороВинСкаЯ, никита харлаута ♦ лемурьЯ лапка

446

богачи, и нищие, и старые, и молодые, всё своё богатство предлагали в обмен на такую жену, раздирали одежды, кинжалами прямо на себе вырезали кровоточащие признания. Но никому не отдавал дочь Адмет, всё ждал суть-султана с калымом из тридцати верблюдов с грузом золота. А чтобы силой жаждущие в дом не ворвались, круглые сутки на воротах его трое сыновей стояли. Плакала Захара, говорила, мол, добром это не кончится, отдадим дочку за купеческого старейшину, он человек достойный и солидный, калымом не обидит — зачем суть-султана ждать? Только Адмет и слушать ничего не хотел, всё грезил, как самым богатым человеком в Хормезе станет. Но однажды ночью пришла в дом беда: пленился ароматом Сольмии убийца-канабаш, зарезал двоих сыновей купца, и только третий, уже со смертельной раной в груди, сумел его мечом пронзить. Совсем обезумел тогда от горя Адмет, достал из сундука свой лучший лук, тот, что знаменитый мастер из Бархары самолично сделал да серебром оковал, и поклялся, что пустит стрелу в любого, кто к воротам ближе, чем на три шага, подойдёт. Надо же такому случиться, что как раз в ту пору слух о чудесной девице, любого мужчину пленяющего, до Сутистана добрался. И решил суть-султан себе в гарем такую диковину непременно заполучить. Снарядил караван из тридцати верблюдов с грузом золота на калым, а с ним своего любимого близ-визиря отправил вместе с отрядом строгих воинов-евнухов. Добрался караван до Хормеза, но едва лишь близ-визирь на буланом коне к воротам подъехал, как сдержал несчастный отец свою клятву, пустил стрелу, да и уложил любимца правителя Сутистана наповал. Изрубили его строгие воины-евнухи кривыми ятаганами, усадили Сольмию в золотую повозку и умчали, а калым, как положено, во дворе оставили. Осталась Захара одна в опустевшем доме, не спас её ум ни мужа, ни сыновей, так и проплакала себе все глаза над могилами, а как нечем плакать стало, говорят, вставила себе в глазницы золотые шарики с изумрудными зрачками — вот и вся польза от богатства. Едва лишь ступила Сольмия во дворец, как обуяла суть-султана похоть. Едва-едва дождался он, пока священный мулла своё отпоёт-отбормочет, и заперся с нею в малом дворце, да так, что месяц не выходил, только строгие воины-евнухи им еду и питьё носили. Но вот беда — немолод был султан, и на седьмой день помутилось у него в глазах, и дыхание останавливаться стало прямо на середине вдоха.


447

Художник Светлана Дорошева

448


Запер тогда он Сольмию в стеклянной комнате без окон, завесил дверь сорока козолочьими шкурами, чтобы запах её чудесный не распространялся, и призвал к себе лекаря. Явился лекарь — да не один, а вместе со всем диваном, и пока мерили суть-султану пульс, травами поили да душистыми мазями растирали, повалились советники на пол и заплакали: смеются соседские халифы и шахи. Ослабел султан, говорят, затмила ему новая жена весь свет. Быть войне, непременно быть — на слабый кусок всяк зубы точит, а если весть до паладинов заморских дойдёт, так и они нагрянут. Опомнился суть-султан, вскочил с ложа, вышел во двор, простёр руки к халату небесному и трижды три раза громко сказал: «Развожусь с этой женщиной!». Так и осталась Сольмия в стеклянной комнате одна-одинёшенька. Три года воевал суть-султан: четырёх шахов смирил, семерых халифов покорил, так что никто над ним более не смеялся. Вернулся он домой и, когда устал от пиров и дел государственных, вошёл в малый дворец и прилёг на ложе. И только лишь его голова подушки коснулась, как почувствовал он вновь аромат Сольмии, и вновь взыграла плоть его. Призвал он тогда своих строгих воинов-евнухов, и подтвердили они, что жива его бывшая жена, цветёт пуще прежнего, кормят её исправно, а чтобы не скучала она, подарил ей смотритель гарема золотую птичку, да трёхлапого баблуина, что когда-то ендусский принц прислал. Птичку-то она быстро забросила, а с баблуином и играет, и разговаривает, и гриву ему чешет. Да и тот в ней души не чает, ровно собака в хозяине. И захотел суть-султан Сольмию пуще прежнего. Да вот беда: нигде на небесном халате нет таких слов, которыми можно было бы женщину, мужем посланную в отставку, обратно сделать женой. Зато есть другие слова: чтобы на своей бывшей жене заново жениться после развода, нужно, чтобы она хоть день чужой женой побыла. А поскольку не доверил бы суть-султан Сольмию никому — ни весёлому старцу, ни строгому евнуху, придумал он выдать её за дворцового баблуина. В шальвары и халат его обрядить — чем не человек? А назавтра уж и развод, и новый брак. Разукрасили строгие воины-евнухи малый дворец, привели старенького подслеповатого муллада, нарядили баблуина в красный халат, но едва только вывели невесту, как заколотилось у суть-султана сердце, словно в галоп пустилось. Ещё сильнеё стал запах Сольмии,

449

Художник Светлана Дорошева

450

ещё притягательней — так бы и бросился на неё прямо при всех. Вцепился суть-султан изо всех сил в подлокотники кресла, так и держался всё время, пока обряд шёл, а как произнёс муллад последние слова, упал правитель замертво, и глаз уж более не открыл. А пока хлопотали над остывающим телом строгие воины-евнухи, лекари и близ-визири, Сольмия со своим новым мужем-баблуином ушли из дворца неведомо куда, от людей подальше.


451

Сказка эпохи императора Яо

э-Тунь-шень рано стал сиротой. Его привели в дом дяди Фэна, когда ему едва исполнилось три года. С той поры малышу Хэ больше не доставалось сладких мучных шариков и утиных яиц, а только тумаки да попрёки от тётушки Дун. Отец же, задолго до того покинувший деревню и нашедший лучшую долю где-то у чайного торговца на богатом юге, не вернулся, чтобы забрать сына. Когда Хэ-Тунь-шеню исполнилось восемь, дядя Фэн

разбудил его до рассвета, вывел за околицу и, отведя в сторону взгляд, торопливо напутствовал: «Вчера я был в кумирне, разговаривал с духом великого Бэй-ди, вершащим судьбами мира. Велел он дать тебе новое имя — У-Ши-тай — и снарядить в путь-дорогу. По ту сторону горы Лофушань, за третьим перевалом, найдёшь монастырь Чистой Радости. Там — даосские монахи. Просись, чтобы взяли тебя к себе. Исполняя волю Бэй-ди, даю тебе четыре луковицы и две лепёшки. Да смотри, не съешь их, а то Бэй-ди разгневается, и монахи побьют тебя палками! А прежнее своё имя забудь, никому не раскрывай, иначе счастливая судьба отвернётся от тебя!» Так сказал дядя Фэн и засеменил без оглядки к своей сварливой жене. Много дней карабкался У-Ши-тай по горным склонам. Спал в кустах, ел что под руку подвернётся. Наконец, к великой радости, увидел с высоты третьего перевала далёкую монастырскую пагоду и возликовал: не обманул дядя Фэн! Только вот стоял монастырь на неприступной скале, окружённой со всех сторон глубокой пропастью — на дне горный поток шумит. Как же к нему подобраться? Делать

452

нечего, стал У-Ши-тай спускаться в ущелье — все бока ободрал, чудом цел остался. Бурный поток кое-как преодолел, отдышался, обсох и из последних сил полез по отвесной стене наверх. Уж и не чаял живым остаться. А как выбрался к монастырским воротам — неожиданно вдруг оробел: на горных кручах и на дне мрачного змеиного ущелья не так жутко было, как перед этими мистическими воротами. Дай, думает, подожду, когда сами откроются. Целый день попусту в лопухах просидел. Совсем надежду потерял. Все съедобные корешки вокруг съел. Лишь рано на рассвете открылись ворота, появились восемь монахов с большими корзинами на спинах. Тот, что впереди шёл, ловко махнул посохом, и все они чудесным образом с молитвами зашагали вереницей по клубам тумана над пропастью. Вечером, когда пропасть снова укрылась густым туманом, монахи вернулись, нагружённые овощами, зерном, домашней птицей и визжащими поросятами. Посмотрел У-Ши-тай, что монахи не такие уж злые, по крайней мере, не страшнее тётушки Дун, и перестал их бояться. Вышел из укрытия. Удивились монахи, окружили его: — Как сюда мог попасть этот деревенский оборвыш? — Не сердитесь из-за моей изорванной одежды. Она пришла в негодность, когда я продирался сквозь заросли можжевельника и карабкался по скалам. Но когда-нибудь я научусь ходить по облакам так же, как вы, и вовсе не буду таким оборвышем! — Может быть, ты ещё и на луну пойдёшь прогуляться, как император Мин-хуан? — Если великому Бэй-ди будет угодно дать мне для этой цели волшебный жезл, превращающийся в небесный мост… — Видимо, ты мнишь себя великим хитрецом и таким лукавым образом намекаешь на то, чтобы тебе вынесли щедрое подаяние? Думаешь, тебя здесь только и ждали? Думаешь, здесь каждый день раздают лунные пряники? — Я пришёл вовсе не за подаянием, не подумайте! Хотя, если честно, не отказался бы от миски горячего супа, потому что уже много дней не ел ничего, кроме лесных ягод и кореньев. — Зачем же ты тогда сюда пришёл? И как тебе вообще удалось сюда пробраться? — Я пришёл, потому что так хотел дух великого Бэй-ди. Он охранял меня в пути от змей и росомах, поддерживал на горных кручах и не дал захлебнуться в бурном потоке на дне ущелья. Ещё больше удивились монахи. Тот, что с волшебным посохом,


453

Художник Алвена Рекк

454

встал на маленькое облако, плавно спустился на дно пропасти, увидел там на острых камнях и колючих ветках клочки одежды и убедился, что У-Ши-тай сказал правду. — За полтысячи лет ещё никто никогда не приходил к нам сюда этим путём. Должно быть, тебе и впрямь помогали тайные силы, — закивали бритыми головами изумлённые монахи. Отвели У-Ши-тая к настоятелю монастыря. Взглянул главный даосский маг на мальчишку, на скудное содержимое его котомки — две чёрствых чёрных лепёшки и четыре луковицы — и изрёк: — Тот, кто, изнемогая от голода, не позарился на спасительные лепёшки, тот, кто, карабкаясь над пропастью, не выбросил обременительные и бесполезные луковицы, тот, кто бесстрашно преодолел все препятствия и в точности исполнил поручение, — наделён редким терпением и послушанием настоящего посланника. Эти добродетели достойны всяческого поощрения. Так остался У-Ши-тай в монастыре. Однажды настоятель подозвал его к себе и дал поручение: собрать в сосуд из красной глины первую каплю вечерней росы, а в сосуд из белой глины — первую каплю утренней росы. В других же каплях небесной влаги нет той волшебной силы, что позволяет свободно ходить по облакам. У-Ши-тай, ещё когда ночевал под пологом горных лесов, приметил, что вечерняя роса раньше всего ложится на нижние листья лимонного дерева, а утренняя — на нежные лепестки грейпфрута. Поэтому прекрасно справился с заданием. С тех пор сбор волшебной росы стал его постоянным занятием в монастыре. За двенадцать лет ни разу не ошибся У-Ши-тай: ни одну каплю не упустил и ни одной лишней не собрал. Наблюдая за небесной росой, обнаружил однажды проницательный У-Ши-тай невидимые обычному глазу разбегающиеся в разные стороны небесные тропинки. Любопытство его разобрало: куда это они ведут? Стал У-Ши-тай лунными ночами осторожно прогуливаться по невидимым тропинкам. Омоет ноги настоем семи благословенных трав — и отправляется другие миры наблюдать. Так побывал он в Стране Парящих Лотосов, в Стране Гигантских Жуков, в Стране Зелёных Драконов, а однажды зашёл столь далеко, что заглянул в Страну Железных Черепах. Увидел У-Ши-тай, что в Стране Железных Черепах есть люди и что люди там умны, но очень суетливы и своенравны, владеют демоническими секретами и с лёгкостью изготавливают


455

великое множество всевозможных искусных вещей, и все вещи их хитры, причудливы и чрезвычайно полезны. Однако от избытка благосостояния и по прихотливому нраву своему повелители железных черепах не ценят то, что имеют. «В стране немыслимого изобилия не может считаться воровством исчезновение одной крохотной вещи», — подумал У-Ши-тай и прихватил с собой изящный предмет, очаровавший его своим совершенством, похожий на ларец из панциря белой черепахи, инкрустированный тончайшими нитями серебра. У ворот монастыря встретился ему настоятель Ле-Чжан. Разузнал настоятель о прогулках в иные миры и говорит: — У-Ши-тай, этот восхитительный ларец из панциря белой черепахи так прекрасен, что обладать им может только сам император. Необходимо немедленно отправиться в императорский дворец, чтобы преподнести Сыну Неба эту изящную драгоценность. Наверняка там внутри хранится волшебное сокровище! И ты отправляйся со мной, чтобы доложить повелителю Поднебесной о всех увиденных тобой чудесах. Встали они на нежное утреннее облако цвета лепестков персика и помчались над горами Лофушань, над Жёлтой рекой, мимо озера Поян прямо в императорские сады. Император Яо не смог скрыть своего изумления — так хороша была шкатулка. Особенно понравилась она императрице и принцессам, и только одно им досадно было: если сам черепаховый ларец столь изящен, то каким же прекрасным должно было быть сокровище, которое в нём хранилось? Открыв ларец, они нашли его пустым. Лёгкий незнакомый аромат чужого мира лишь разжигал их любопытство. Император неоднократно звал У-Ши-тая к себе в чайную беседку, снова и снова слушал его удивительный рассказ о чудесных мирах и всякий раз впадал в мечтательную задумчивость. А затем однажды повелел: — У-Ши-тай! Сегодня же отправляйся известными тебе тайными небесными тропинками в Страну Железных Черепах, найди и принеси оттуда то, что тамошние

Валентин лебедеВ ♦ у-Ши-тай, луннаЯ роСа и драконий Глаз

458

правители ценят превыше всего! За это я щедро награжу тебя! Ушёл небесный скороход У-Ши-тай вновь странствовать по чужим мирам. Снова мимо Страны Парящих Лотосов, через страну Гигантских Жуков, в обход Страны Зелёных Драконов шагает по невидимым тропинкам в Страну Железных Черепах, а сам всю дорогу размышляет: как бы ему распознать то, что выше всего ценится? И рассудил догадливый У-Ши-тай, что даже в изобильной стране самая ценная вещь должна строго охраняться. Непременно должна!Оставаясь для всех невидимым, долго наблюдал У-Ши-тай за жизнью неведомой страны, зорко высматривал, боясь ошибиться. И, в конце концов, приметил, что правитель Страны Железных Черепах важней всего ценит и пуще зеницы ока бережёт один секретный серебристый ларец. И днём и ночью подле того ларца демоническая стража бдит и всякого, кто на сокровище посягнёт, готова без разговора убить громами и молниями тут же на месте. Никакая другая вещь нигде во всей стране так ревностно не охранялась. Изловчился У-Ши-тай и доставил императору тот ларец. Всё рассказал, как было: и про демонов стражи, и про то, какой страшный переполох случился в Стране Железных Черепах после исчезновения серебристого ларца. Император, предвкушая великое чудо, с большим нетерпением открыл крышку, глянул внутрь и обомлел от неожиданности: оттуда пристально и грозно смотрел на всех налитый алой кровью глаз неистового дракона. Не растерялся император и проворно ткнул в глаз своим длинным отточенным ногтем. Драконий глаз от боли стал часто-часто моргать, ларец разразился громкими проклятиями. И хотя точный смысл чужеземного языка не был понятен, все, кто находился рядом, тем не менее, нисколько не сомневались, что ларец этот на самом деле заколдован и хранит в себе большую беду. Его тут же захлопнули, унесли и спрятали на дне самого глубокого колодца. Колодец же завалили тяжёлыми базальтовыми камнями, наложив на крышку четыре императорских печати, под страхом смерти запрещающие до скончания времён извлекать на белый свет закованный в металл ужасный драконий глаз. Тридцать два могущественных даосских мага и столько же мудрейших буддистских бодхисатв были немедленно призваны со всех концов Поднебесной и восемь дней и ночей беспрестанно молились в императорском дворце, совершая обряд очищения. Император Яо сдержал обещание и наградил У-Ши-тая титулом магистра искусств. По такому торжественному случаю, министр


459

императорского двора выдал ему синюю шёлковую мантию. Кроме того, в его честь на традиционном празднике фейерверков во всех провинциях Поднебесной были даны театральные представления.Сколько У-Ши-тай после ни ходил по небесным тропам, та, что вела в Страну Железных Черепах, всегда обрывалась на последнем повороте, и в этом месте почему-то всегда пахло удушливой гарью. К тому же, в Стране Зелёных Драконов загадочно высохли все водные источники, а в Стране Парящих Лотосов небо затянуло чёрными тучами. Лишь в Стране Гигантских Жуков всё осталось по-прежнему. Через год утренняя и вечерняя росы вдруг потеряли своё волшебное свойство. И так как больше никто не мог ходить по облакам, монахи вынуждены были покинуть монастырь Чистой Радости и стали бесприютными пилигримами на пыльных дорогах Поднебесной.

Валентин лебедеВ ♦ у-Ши-тай, луннаЯ роСа и драконий Глаз


460

Лете с любовью, да!

веролова искуснее не знали в округе, даже в славном роду Оффтенау не рождалось ещё охотника страстнее и неутомимее. Воистину, не Гербертом-Николаусом полагалось бы назвать его при крещении, а Нимродом. И если бы твари бессловесные могли молиться, то, преставься барон, много свечек поставили бы мохнатые лапы перед образом святого Франциска, покровителя зверей лесных.

Крестьяне помнили, как славный барон Герберт зимой расправился с пришлой волчьей стаей, и любовались на своего господина, когда он со свитой и звонкими гончими выезжал в лес. Лишь бы затравленному зверю не вздумалось помчаться в хлеба, потому что поскакал бы барон и по хлебу, чтобы догнать и добить законную свою добычу. Щедрый август румянил яблоки в садах и золотил орехи в лещиннике. Барон Оффтенау охотился уже три дня. Немало убитых и освежёванных зверей слуги отвезли в обиталище барона. Пять жирных зайцев он щедро пожертвовал монастырю святого Губерта, а одну лисицу собаки разорвали в клочья. Однако счастье было неполным. По ложбинкам, по лесным завалам, под жёсткой сенью кряжистых дубов метался и исчезал бесследно лис-третьегодка, с бурой спиной и тёмным крестом на тощих плечах, в рваном ухе болталось медное колечко. То ли зверь удрал от бродячих гистрионов, то ли ещё какие странные обстоятельства привели его в здешние края, только выглядел лисовин не ахти. Мех, грубоватый и потёртый, к ноябрю, может, и выровнялся бы, а пока пуховые колоски едва начали

461

подрастать, да и хвост жидковат. Но чёртов лис, даром что невзрачен, никак не желал смиряться с уготованной ему участью. И когда уже казалось, что зверь затравлен и окружён, собаки снова оказывались в дураках, ружья опускались, а ржаво-бурая шкурка исчезала из виду, чтобы через пару минут мелькнуть далеко-далеко. Однажды они потеряли его совсем и только чудом нашли след на следующие сутки. Барон Оффтенау в жизни не видывал таких упрямых мерзавцев и уже склонялся к мысли, что шкуру этого лиса придётся присовокупить к пожертвованиям в монастырь на зимние перчатки для аббата, потому как лис явно был негодяй и малефик. И вот, когда погоня шла по всем благородным правилам и чёртов лис наконец-то был обречён, он вдруг резко свернул, подпрыгнул и бросился между охотниками. И стрелять-то было нельзя — слишком велика оказалась возможность попасть друг в дружку. Лисовин коротко вякнул, выскочил на опушку леса, пометался и рванул в густую спелую рожь. Барон прицелился, выстрелил, попал в лиса, но тот даже не остановился, а ещё отчаяннее припустил в поле. Колосья смыкались над ним, по полю вилась змейка — это лисовин улепётывал от судьбы. Барон Оффтенау уже собрался было мчаться сквозь поле и добить тварь плетью с коня, но постоял, да и сплюнул. Поле было монастырским, а аббат Гермоген — выжига и вредина, каких мало. «Я в обход! — рявкнул Оффтенау. — Никуда сукин лис не денется!»

Обогнув поле, барон подлетел туда, где должен был выскочить подранок, и спросил у тщедушного монашка, сидевшего под ракитой, не видал ли он чёртову лису? Монашек, видно, человек учёный, переспросил, не хромоногого ли вульпуса, иначе зовомого рейнекке, имеет в виду сиятельный господин? Тогда должно сказать, что оная бестия повлеклась вон в тот овраг, поросший тернием и репьями.Барон вернулся к спутникам, столпившимся на опушке по ту сторону поля. Лиса ущучим в другой раз: он приметный и своё получит. А когда охота унеслась, монашек встал и, приволакивая правую ногу, направился к обители. Постучав в деревянные дощатые ворота и испросив у привратника милости и ночлега для бедного брата Вульперия, монашек был встречен настоятелем обители, проходившим в тот миг по двору. Отец Гермоген пронзил странника настороженным взглядом, но увидев, что пришедший и вправду нуждается в отдыхе и помощи, смягчился. Однако то, что пришлый брат пожаловал без

тикки Шельен ♦ лиС СВЯтоГо ВульпериЯ

462

какой бы то ни было рекомендации, его насторожило. Брат Вульперий успокоил его, объяснив, что шёл в богатый и великолепный монастырь святого Патрика с тем, чтобы там переписать знаменитый лечебник Вертиберна, если будет на то соизволение славного настоятеля, отца Михаила. Но так уж вышло, что в лесу, где брат Вульперий скрывался от чрезмерной жары и любопытствующих глаз, он попал в досаднейшую и нелепую ситуацию. Его заприметили в кустах охотники и, приняв за кабана или медведя, выстрелили в него. И всё ж Господь защищает своих работников. Охотники могли бы убить его на месте, как зайца, но всего лишь ранили в ногу, сущие пустяки. К счастью, они, увидев свою ошибку, довели его до самых ворот монастыря. Сам же пострадавший обещал не держать никакой обиды и молиться за них. Охотники, кстати, упрашивали ничего не говорить барону Оффтенау, страшась его гнева. — А отчего барон озлился бы на них, они вам сказали, дорогой брат? — спросил отец Гермоген. — Охотники назвали две причины, досточтимый дом Гермоген, — поклонился новоприбывший. — Во-первых, то, что они приняли монаха за медведя: много чести было бы монаху, так они сказали. Во-вторых, барон бы разгневался на них вдвойне, поскольку, даже приняв меня за зверя, они не смогли толком не то что умертвить, но даже сколько-нибудь серьёзно ранить. Царапина не в счёт! Отец Гермоген был успокоен совершенно. Скажи странник, что барон бы взыскал за ущерб, нанесённый святому человеку, аббат посчитал бы его историю ложью от первого до последнего слова — а так, вроде, всё сходилось. Раненый был отправлен в монастырскую лечебню, где брат лекарь, как сумел, перевязал ему ногу. После чего новоприбывший брат был оставлен при монастыре святого Губерта до полного выздоровления. Сперва братья дивились его странному имени и медному кольцу в ухе, но странник объяснил, что патрон его, святой отшельник Вульперий, весьма почитается в той земле, откуда он родом. Жил святой Вульперий в лесу, в самой чаще, и за усердные свои молитвы и праведное житьё имел особый дар пророчества, а лесные твари служили ему верой и правдой. И колечко это не простое, ибо медные кольца, которые в его краях зовутся «обетными», надевают в память о святом Вульперии, он же своё получил из пречистых рук самой девы Марии ещё в бытность его простым пастухом.


Художник Александр Янковский

464

Вскоре брат Вульперий явил монастырю свои таланты в полной мере. Больная нога мешала ему присоединиться к братии в обычных трудах, но он, испросив у настоятеля старых ненужных пергаментов, терпеливо очистил их, вылощил и приготовил к работе наилучшим образом. Вечером, гуляя по саду, набрал он вдоволь смолы, обильно выступившей на кряжистых стволах монастырских вишен, высушил её и растёр в мелкий порошок. Вишнёвой камеди осталось ещё изрядно. На дубах, окружавших обитель, орешки попадались в достаточном изобилии, и вскоре из вишнёвого клея, растёртых дубовых орешков, железной окалины и чуть подкисшего мёда брат Вульперий ловко и умело смастерил отличные и прочные чернила, называемые «железными». Они и впрямь были ярче и ровнее ложились на пергамент, и были во всех отношениях превосходнее обычных, из сажи, которыми пользовались в монастыре. Изготовив чернила трёх цветов, брат Вульперий с замечательным искусством и тщанием выписал немало достохвальных и премудрых изречений из Евангелия и Посланий. Пергаменты были развешаны в трапезной и в дормитории для украшения стен и назидания монахам. Труды брата Вульперия пришлись по нраву всем. Те, кто мог читать, уразумевали смысл фразы и погружались в размышления, а кто не умел грамоте, любовался затейливым орнаментом и хитросплетённым узорочьем красных буквиц из свекольного сока. Не только в искусстве каллиграфии и иллюминации преуспел брат Вульперий. Много знал он, оказывается, о целебных травах и способах обращения с ними. Лекарь поначалу был немало смущён тем, что в обители пребывает столь многосведущий брат, но вскоре уверился, что пришлец не пытается занять его место и неизменно почтителен, и так завязалась между ними любовь и великое взаимопонимание. Ибо брат Вульперий проявил себя сущим неучем в вопросах распознавания и соединения стихий, равно как и в правилах составления сложных рецептов. Таковыми познаниями лекарь щедро делился с собратом, в обмен на сведения о произрастающем в округе полезном сырье. Лекарь даже обещал брату Вульперию испросить позволения у отца Гермогена и вместе выйти за пределы монастыря, чтобы пополнить запасы монастырской аптеки. Когда же рана постепенно затянулась, брат Вульперий подумал-подумал и попросил отца Гермогена позволить ему задержаться до весны, затем что страшился, по немощи своей, трудностей зимнего


465

перехода. Кроме того, более двух месяцев с лишком отсутствуя в родном монастыре, брат Вульперий смиренно опасался, что может лишиться благодати послушания и чрезмерно заразиться мирским, если немедленно отправится в дорогу, не окрепнув душою в стенах святой обители. Отец Гермоген признал разумными и справедливыми все эти доводы, а кроме того брат Вульперий и вправду доказал делом свою нужность и немалую даже пользу для братии. Потому аббат соблаговолил уважить просьбу и оставить искусника при монастыре святого Губерта. Окончательно поправившись, брат Вульперий с охотой и усердием выполнял любую работу, не гнушаясь никакой, даже самой скучной и грязной. Единственное, чего он просил не доверять ему ни в коем разе, это заботы о домашней птице, но в такой малости ему охотно пошли навстречу. Порою вместе с лекарем они отправлялись в лес и собирали травы на потребу монастырского лазарета, но считать эти прогулки делом лёгким и приятным не стоило никоим образом. Идти приходилось долго, и в лесу брат Вульперий таскал бедолагу лекаря, человека дородного и одышливого, по самым труднодоступным местам. Потому брат лекарь вскоре начал оставаться в аббатстве, предоставляя неутомимому брату Вульперию суму, совок и всё потребное, дабы тот откапывал целебные корни, набивал сумку соцветьями, травами и целебным мхом. Всё это потом развешивалось, раскладывалось, вялилось, высушивалось и использовалось для исцеления братии и странных людей. За остаток лета и начало осени стараниями брата Вульперия лазарет получил столько ценных растений, что с лихвой хватило бы на три монастыря. Но однажды из дальних странствий по лесной чаще брат Вульперий вернулся лишь с малой толикой собранных корней, зато предовольный и счастливый донельзя. Ему сказочно повезло отыскать в лесной чаще невесть как занесённую туда и возросшую молодую мандрагору, о чём он и поведал лекарю под огромным секретом. Никогда не слышал лекарь о том, чтобы мандрагоры произрастали в здешних лесах, и немало испугался: нет ли в том какого колдовства и неподобающего своеволия. Но брат Вульперий легко успокоил лекаря, объяснив, что не ради колдовских утех так рад он мандрагоре, а ради единой только лекарственной пользы. И уж коли написано в Библии, что достойные праматери Рахиль и Лия спорили за право


466

обладать мандрагорой, и в «Песне Песней» мандрагора упоминается наряду с виноградом и гранатом, и лучшими плодами, то как же нам, грешным, быть святее Иакова, Лии, Рахили и премудрого Соломона, избранников Господних? Но пока придётся держать находку в тайне, открывшись только отцу Гермогену, поскольку растение ещё молодое, и надлежит выждать, пока корень не вызреет и не войдёт в полную силу. И вот тогда его и извлечём в надлежащий срок, к вящей славе Божией. Чтобы растение не покинуло насиженного места, испуганное появлением грешного человека, брат Вульперий смастерил из железных гвоздей и проволоки некое подобие решёточки и накрепко запер мандрагору. С этих пор они с лекарем довольно часто выходили проверить, как поживает волшебный корень. Однажды с ними отправился приор, брат Теобальд, и своими глазами убедился, что и вправду в осеннем лесу произрастает растение с широкими листьями и сильным запахом, и это растение окружено железной решёткой, но мандрагора это или что иное, он, приор, сказать не умеет, так как иных мандрагор не видел и сравнивать ему не с чем. Брат Вульперий усмехался, но втайне досадовал на таковое недоверие приора. В остальном, за исключением отлучек ради навещания мандрагоры, брат Вульперий вёл точно такую жизнь, как и любой другой брат в достославной обители святого Губерта. Однажды в монастырь приехал почтенный епископ Варфоломей. Он проезжал мимо и остановился в обители, чтобы отдохнуть и продолжить свой нелёгкий путь. Старик был совсем дряхлый и почти ослеп, но дух его был бодр и твёрд, а духовное зрение ясно. Стоял славный сентябрьский день, и брат Вульперий подметал монастырский двор, распевая «Magnificat». Пыль стояла столбом, уходя в ясное синее небо. Мандрагора росла, добрая осень обещала смениться славной зимой, всё вокруг было хорошо и хорошо весьма, оттого брат Вульперий беспечно распевал во всё горло, рискуя наглотаться пыли, а монастырские гуси, гулявшие поодаль, вытягивали шеи и пронзительно скрежетали ему в ответ. В это время, в сопровождении настоятеля, из своих покоев вышел епископ и был встречен громким пением, гусиным гоготом и криками, шарканьем метлы о плиты двора и отдалённым гудением пчёл на монастырской пасеке. Старик умилился сердечно и спросил, что за вдохновенный брат труждается здесь. Отец Гермоген, наклонившись к почти слепому и согбенному Варфоломею, рёк, что


467

столь сердечно славит Господа брат Вульперий, и брат этот умеет писать, как настоящий каллиграф, знает толк в лекарственных травах, притом так смиренен, что не чурается никакой работы, даже самой чёрной. А недавно обрёл для монастыря мандрагору. Ну а что не дал Господь ему слуха, так за то восполнил другими достоинствами. — Вульперий... странное имя, — заметил епископ, и, подозвав к себе усердного брата, пожелал благословить его и одарить маленьким медным крестиком, привезённым, как он сказал, из самого Иерусалима. Брат Вульперий, застигнутый врасплох, оробел, упал на колени прямо в наметённую кучу пыли и сказал, что недостоин столь высокой милости от святого человека. — Брось лисьи речи, брат, — улыбнулся Варфоломей, — они не пристали монаху. Подойди и прими благословение, как человек. И так был потрясён брат Вульперий, что не смог удержаться от слёз. В ноябре лекарь и добровольный помощник его брат Вульперий извлекли тайный и страшный корень. Корень был тёмен от приставшей к нему земли, природу имел женскую, а вопил он или нет и с какою силою — того братья не слышали, ибо залепили уши воском. Вместо чёрной собаки, каковую использовать было бы неудобно по многим причинам, брат Вульперий смастерил хитроумный рычаг, извергший несчастного альрауна из рыхлой лесной земли. Зябкий корешок плакал и морщил ротик, в монастыре брат Вульперий искупал его в тёплом вине, смазал маслом, завернул в мягкую ткань и, как и было договорено, пригласил аббата и приора, чтобы те своими глазами убедились в том, что осенняя мандрагора была самой что ни на есть настоящей. И всё же, даже умащенный и запелёнутый, альраун никак не желал утешиться, ёжился, выгибался и плаксиво корчил и без того сморщенное личико. Вульперий передал его лекарю, тот — отцу Гермогену, но и в руке настоятеля planta-homunkulus не унимался, даже начал своё смертоносное хныканье. И лишь попав в огромную лапищу приора, альраун завозился и совершенно успокоился. Немало удивлённый и растроганный, приор осторожно перекрестил малыша, и тот на глазах у всех превратился в белесоватый корешок, и вправду напоминающий человеческую фигурку. Отец Гермоген повелел приору взять на сохранение альрауна и блюсти его со всем тщанием и в великой тайне, ибо корешок и вправду оказался бесценным, но мог нести с собой и великое искушение.


468

Зимними ночами к воротам монастыря подходили волки и тоскливо выли. На Рождество пожаловал барон Оффтенау с челядью, привёз подарки: рыбу, битую птицу, вина и масла. Отец Гермоген принимал дорогих гостей со всем возможным радушием, даже несколько нарочитым. Среди всего прочего барон заказал молебен о рождении наследника. Зима выдалась многоснежной и мягкой. В феврале в лесах начался гон. Слышался отрывистый лай лисиц, призывное тявканье, порой раздавался охотничий рожок барона. К концу зимы брат Вульперий стал напряжён, раздражителен и беспокоен, да так, что монахи диву давались: какая тревога томила доброго и смирного брата? Отец Гермоген не раз беседовал с ним, но брат Вульперий не мог или стыдился назвать причины своего душевного расстройства, пока однажды не пал аббату в ноги и не покаялся в пагубном пристрастии. Выросший среди лесов, не в силах он, грешный и лукавый брат Вульперий, долго пребывать вдали от переплетённых над головою ветвей. Ради святой любви, умолял он позволить ему погулять по зимнему лесу, ибо нигде не дышится легче и не молится слаще, чем под сенью древес. Отец Гермоген, пребывая в сомнении, обратился за советом к приору. Брат Теобальд размышлял довольно длительное время, и, в конце концов, попросил проявить милосердие и понимание. Хотя устав и не предполагал такие прогулки для монаха, но всё же брат Вульперий — пришлый, и неясно, как раньше обстояли у него дела. Может, и вправду не обойдётся он без лесных прогулок, а в обители сейчас не так много дел, чтобы нельзя было обойтись без него некоторое время. Было решено отпустить брата Вульперия в лес от обедни и до вечернего колокола. Получив позволение и благословение, Вульперий исчез и не вернулся ни к вечернему колоколу, ни на следующие сутки. Монахи волновались, более же других беспокоился брат лекарь, искренне привязавшийся к добровольному своему помощнику. Беспокойство, снедающее его, было настолько велико, что он отправился к приору и умолял его спросить у крошки-альрауна, где сейчас находится бедный брат Вульперий, жив ли он и не нуждается ли в помощи. Теобальд и сам волновался за пропавшего, но всё же не смог переступить через себя и сурово отказал брату лекарю. Волшба и искание знамений — не дело для христианина, так сказал рассудительный Теобальд, и на этом разговор был окончен. Но когда Вульперий не появился и следующей ночью, а волчий вой раздался совсем рядом, добрый лекарь решился


469

и тайком проник в келью, где, как он знал, приор держал альрауна. Белёсый корешок долго безмолвствовал и отворачивался, и лишь когда лекарь смочил ему ротик вином, соизволил пропищать: «Жив!» — «Но где он, чем занят сейчас?» — воскликнул обрадованный лекарь. «Чем Господь ему велел, тем и занят», — капризно отрезал альраун и опять стал сморщенной бородавчатой коряжкой. Лекарь так и не смог уразуметь, как понять слова корешка, но сердечно обрадовался и успокоился. Лишь на третьи сутки блудный брат пришёл к воротам монастыря. Был он грязен неимоверно, волосы всклокочены, руки и лицо в глубоких ссадинах, а одежда его пришла в полную негодность. Дом Гермоген запретил впускать горе-монаха в аббатство, велев убираться туда, где он и пропадал всё это время. Но брат Вульперий, простёршись перед воротами, умолял простить его и открыть дверь, и лежал в талом снеге, недвижим и охвачен стыдом и горем до тех пор, пока монахи не взмолились за несчастного собрата. Лишь тогда настоятель велел ему подняться, привести себя в порядок и готовиться предстать перед Капитулом. Капитул, памятуя многие заслуги Вульперия, отнёсся к нему достаточно мягко, к тому же во всей этой истории было много неясного. Грешник не смог, да и не собирался оправдывать своё ослушание, но и рассказать, что с ним приключилось, тоже не сумел. По его словам, он ничего не помнил с того момента, как вошёл в лес, и не знал даже, сколько времени отсутствовал и отчего оказался у стен монастыря в столь плачевном состоянии. Принеся покаяние и отсидев неделю на хлебе и воде, брат Вульперий, прощённый и разрешённый, совершенно исцелился от прежней угрюмой тоски. Вновь жил он среди братии, монах, подобный всем прочим, услужливый, радостный и ревностный в трудах и молитвах. Через два месяца пришёл в монастырь посланник барона и передал письмо, в котором барон просил, чтобы лекарь обители осмотрел бы его жену и сказал, отчего та никак не может зачать? Барон требовал помощи на том основании, что иного врача в округе нет, а обращаться к грязной мужичке-знахарке баронесса не может. Отец Гермоген лишился слов от такой наглости. Мало что женщине в монастыре не место, так и просьба была на грани кощунства и срамословия. И всё же ссориться с дерзким и буйным соседом в открытую было опасно и невозможно. Лекарь испугался сверх меры. Монахи обеспокоились. Лишь брат Вульперий был невозмутим: он,


470

узнав о беде от брата лекаря, вызвался помочь аббатству. Одно лишь у него было условие — он должен видеть баронессу, поскольку хочет выписать чрезмерно сильнодействующее лекарство и боится вместо пользы принести вред. Да может статься, что и не в даме дело. Приор Теобальд наотрез отказался рассматривать таковое предложение, и тут уже отцу Гермогену пришлось напоминать о милосердии и понимании, имея в виду понимание ситуации. И так получилось, что посланник барона отправился обратно, увозя с собой брата Вульперия, в новом хабите и с полным набором инструментов в сумке. Вернулся он в обитель и, омывшись и исповедовавшись, пришёл к Теобальду просить альрауна. Со времён римлян лучшим средством от женского неплодия был настой осенней мандрагоры, но не всяк берётся его приготовить, ибо отравившийся мандрагорой теряет рассудок. Честный приор, по распоряжению аббата, принёс корешок и осторожно держал малышку, пока брат Вульперий отрезал малую часть от ножки человечка. Мандрагорочка вертелась, вырывалась, но не кричала, только хваталась уродливыми ручками за палец приора и роняла слезинки на широкую ладонь Теобальда. Слёзы альрауна разъедали кожу и жгли, как кислота, оставляя мелкие язвы. Отрезанный кусочек Вульперий разделил на три части и, составив композицию, сделал целебную настойку, стоять ей надо было двунадесять дней. Лекарь спросил, сможет ли премудрый Вульперий исцелить баронессу или надлежит готовиться к худшему? Тот ответил, что попытаться стоит, но неизвестно, будет ли в том толк, ибо баронесса, по некоторым признакам, несовершенна в любви, как есть она дама с лишь одним словом на каждую букву. Лекарь не понял, что хочет сказать Вульперий, и тот объяснил, что истинная дама всегда обладает, как минимум, двумя словами на каждую из букв альфабета, и тогда одно уравновешивает и дополняет другое. Истинная дама, ежели Обидчива, то и Отходчива, ежели Робка, то и Решительна, Жалостлива и Жестока, Кротка и Колюча, Неуступчива и Нежна, Вздорна и Восхитительна. Лекарь удивился столь несочетаемым качествам в одном человеке, ибо, если бы и была такая дама, то, конечно, она была бы безумной. Брат Вульперий лишь улыбнулся простодушию лекаря, а тот до утра не мог заснуть, мучимый странными мыслями. И наутро, когда Вульперий, среди прочих братьев, восстал ото сна, лекарь, угрюмый и совершенно разбитый, пристал к нему, вправду ли он видал такую


471

даму своими глазами, и можно ли с достаточной уверенностью поручиться, что она именно такова, как её описали? «Отчего тебя это так занимает?» — спросил, в некотором смущении, Вульперий. Лекарь махнул рукой и прекратил разговор. В надлежащий день брат Вульперий вручил настойку посланнику барона и присовокупил к ней подробнейшие наставления, как её принимать и чего следует остерегаться. Отец Гермоген и верил, и не верил в успех затеи, но, по крайней мере, такой оборот дела был куда приятнее, чем открытая вражда с неистовым Оффтенау. Тем более, что за настойку барон заплатил щедро, а за крестины обещал заплатить ещё щедрее и передать во владение монастырю ближний лес, искони считавшийся спорной территорией. Оказывается, об этом тоже успел договориться пройдоха Вульперий. Настоятель только диву давался и не знал, благодарить неожиданного доброхота-дипломата или всё же сделать ему суровое внушение, чтобы неповадно было пришлому простому монаху лезть не в своё дело. То, что ради рождения сына барон был готов отказаться от одного из своих излюбленных мест охоты, было похоже на чудо. Но страшно и подумать, как обернётся дело, если Господу неугодно будет продлить род Оффтенау или вместо обещанного и почти гарантированного наследника на свет появится девочка. Отец Гермоген заявил, что не будет он ни счастлив, ни спокоен, коли встанет вопрос об окончательном включении дерзкого и своевольного пришлеца в число постоянных насельников обители. Приор относился к Вульперию спокойнее, но и его покоробила выходка странного брата. В конце концов, настоятель в присутствии брата Теобальда вызвал к себе Вульперия и отчитал его за излишнее рвение. Брат Вульперий раскаялся и устыдился, глаз не поднимал, твердил, что всё было без злого умысла, а хотел, как лучше, но отец Гермоген ему не верил — и всё тут. Приор Теобальд сидел в углу, огромный и неподвижный, и не вмешивался, лишь однажды позволил себе обронить крепкое слово увещевания, да и то неясно, к кому из собравшихся оно относилось. На другой день брат Вульперий отыскал приора и, упав на колени, попросил брата Теобальда исповедать его. Исповедь продолжалась долго, и брат Теобальд пребывал потом в глубокой задумчивости. Ввечеру помощник лекаря пришёл к аббату и испросил его благословения на продолжение странствий, ибо наступил апрель, и дороги просохли, и нет больше никаких препятствий к тому, чтобы


472

продолжить путь до монастыря святого Патрика. Одет помощник лекаря был как в тот раз, когда впервые пожаловал к ним, но в медном обетном колечке аббат заметил иерусалимский крестик епископа Варфоломея. Отец Гермоген, сам немало смущённый собственной вспышкой гнева и суровостью, всё же не смог не спросить, что же будет с обителью, коли баронесса так и не сможет зачать и выносить барону наследника, и зачем брату Вульперию потребовался лес? Брат Вульперий странно посмотрел на аббата и ответствовал, что, по всей видимости, зачатие произойдёт довольно скоро, если ещё не произошло. Что же до преступного своеволия и непозволительной наглости, то вчера он, брат Вульперий, исповедался приору Теобальду: делал он лишь то, что ему было велено. И хотелось бы ему ускользнуть от этой неприятной обязанности, да не было на то никакой возможности. Отец Гермоген насупил было брови, но увидел, как печален трудновыносимый брат, и понял, что не было у того желания надерзить и поглумиться, и охотно даровал ему поцелуй и благое напутствие. Перед расставанием настоятель желал подарить брату Вульперию хотя бы хороший плащ и новые сандалии, но брат Вульперий со всей возможной кротостью отказался, испросив иной дар — прощение и добрую память, чтобы не покидать ему обитель с тяжёлым сердцем. Больше в монастыре его не видели, но с той поры слышали о нём неоднократно. Барон Оффтенау ехал по лесу, любуясь крепкой свежей зеленью и зорко высматривая то здесь, то там норы или следы. По всем приметам, неподалёку должна была быть нора. Прямо под кустами ежевики жил когда-то старый барсук. Интересно, всё ещё пустует его логово или заняли уже? В кустах зашевелились, коротко взлаяла лисица: «Ухау! Ухау!». Неужто выводок? И вдруг из-за деревьев навстречу барону шагнула приземистая фигура в потрёпанной и порыжевшей рясе. Барон уже готовился рявкнуть на наглеца, собиравшегося просить подаяние в неурочный час, но монах внимательно уставился на барона, так, что тому вдруг стало не по себе. «Поверни коня, Герберт-Николаус Оффтенау! Скачи что есть силы домой и войди к своей жене, баронессе Кристине-Амалии. У тебя есть ровно три часа, чтобы зачать сына, который станет украшением вашего рода. Упустишь время — и сможешь зачать лишь дочь. И помни, что ты обещал!» Барон Оффтенау обомлел и узнал в говорящем того самого монаха, что месяц назад приезжал из монастыря и прислал потом бутылку какой-то дряни, наказав цедить её каплями. Сам барон


473

тогда хлебнул из той бутылки, и воистину крепче этого пойла он не пил никогда и ничего. Он онемел тогда и не мог сказать ни слова, а к нему по пыльному лучу из окна спустился светлый ангел, вылитый дед, только без бороды. Барон пучил бессильные глаза и хохотал, как младенец, а ангел протянул сияющую руку и растаял бесследно. Заходящее солнце било в спину монаха. Над его капюшоном сияли лучи, монах не касался земли, стоя по колено в кустах ежевики. Монах невозмутимо и строго глядел, как барон неловко слезает с коня и падает на колени в шуршащую прошлогоднюю листву. — А как назвать сына, святой отец? — Назови его Игнатиусом, но торопись. Три часа — срок ничтожный. — А... можно Максимилианом? В честь деда? — смущённо вымолвил барон. — Да будет так, — величественно и просто кивнул монах. — Игнатиус Максимилиан, да прославит он род Оффтенау. Торопись, но торопись не слишком. И принимай мою настойку умеренно. Когда затих глухой топот копыт по мягкой лесной земле, из кустов ежевики выглянула рыжая лисичка, а за ней из норы выкатились четыре лисёнка. Один был совсем тёмный, ушко у него было чуть порвано. В конце декабря баронесса Кристина-Амалия Оффтенау благополучно разродилась сыном, которому ещё при рождении была предрешена великая судьба. Мальчик был рождён в Сочельник и первый крик издал с появлением первой звезды на небе. Барон Герберт-Николаус был столь потрясён, что принёс обет посвятить сына Господу и по достижении определённого возраста отдать Игнатиуса Максимилиана в монахи, коли дарует ему Господь и других детей для продолжения славного рода Оффтенау. В феврале в Sacrorum Rituum передали письмо. На пакете было коряво начертано «Папе в Риме». В письме говорилось, что о прошлый год в окрестностях монастыря св.Губерта были явлены чудеса, и их могут подтвердить многие достойные люди. Сам святой отшельник Вульперий в образе смиренного монаха пожаловал в эти края, чтобы предречь рождение чудесного младенца в древнем, славном и знаменитом роде баронов Оффтенау. Оставить письмо без внимания было никак невозможно, и в упомянутый монастырь отрядили специального посланника, снабдив его должными инструкциями и грамотой от епископа.


474

Посланник прибыл в обитель в марте, был он голосом тих, нравом кроток, робкого телосложения и оттого постоянно зяб и простужался. Но дело своё молодой брат Алессандро знал отменно. Он ходил по всей обители, расспрашивал братьев столь дотошно, что некоторые, завидя щуплого францисканца, стремились спрятаться, чтобы только не попадаться ему на глаза. Инквизитор внимательно рассмотрел и проанализировал все предметы, которых касался предполагаемый святой. Особое удовольствие испытал он от созерцания надписей, выполненных братом Вульперием, и три из девяти пергаментов присовокупил к материалам расследования. Дом Гермоген был в высшей степени недоволен, но что ж поделать. Брат лекарь, опрошенный неоднократно самым подробным образом, клялся, что даже ночную вазу, однажды использованную братом Вульперием, посланник тщательно осмотрел и осмотр запротоколировал. Конечно же, всплыли и странные слова, что вымолвил альраун во время исчезновения Вульперия. Лекарь понёс наказание, но фраза «чем Господь ему велел, тем и занят» стала одной из ключевых в отчётном докладе посланника. Приор, избранник альрауна, уязвлённый жгучими слезами гомункулюса, тоже в немалой степени заинтересовал посланника. Ожоги на огромной ладони брата Теобальда в темноте сияли слабым жемчужным светом, хотя всё меньше и меньше с каждым днём. А ещё приор обрёл странную способность. Будучи охвачен душевным подъёмом и восхищением, он отрывался от земли и, размышляя о тайнах Розария, мог, незаметно для себя, повиснуть в полуметре от пола. Чтобы не смущать братию, доблестный брат Теобальд носил на теле тяжёлые вериги, а в руках — увесистый посох пилигрима, окованный железом, впрочем, не спасало и это, взлетал он всё равно. Что же до самого альрауна, то по весне корешок выпустил зеленоватый росточек и попытался зацвести. Брат Теобальд собирался посадить мандрагорочку в землю, но посланник не разрешил зарывать столь ценное свидетельство благоволения Божьего, ибо в монастыре, должно быть, хранится единственная мандрагора, чудесным образом обнаруженная в этих краях со времён Великого потопа. Приор, по доброте душевной, опекал посланника, как умел: рассказывал ему всё, что помнил о брате Вульперии, водил по окрестностям и даже сопроводил в замок барона. Баронесса была очарована милым юношей, который хотел доказать, что сына ей напророчил самый настоящий святой. Барон сперва был в немалой


475

досаде от немужественного вида расследователя, но, выдержав двухчасовой допрос, изменил своё мнение о посланнике и говорил потом, что из Рима прислали парня с головой. Неутомимый Алессандро добрался до монастыря святого Патрика и узнал, что никакой брат, называемый Вульперием, в обители никогда не появлялся, хотя лечебник Вертиберна и вправду хранится в скриптории. Отправившись в те края, откуда, по его словам, явился загадочный брат, францисканец не смог отыскать ни сколько-нибудь приличных изображений отшельника, ни более или менее внятных свидетельств о нём, зато сведениями о чудесах святого Вульперия оказался снабжён в избытке. По результатам расследования, на заседании Sac-rorum Rituum были взвешены все pro et contra, а доклад молодого инквизитора брата Алессандро единодушно признали блестящим и великолепно подготовленным. Высокое собрание пришло к выводу, что факт явления святого отшельника Вульперия, скорее всего, можно считать состоявшимся, поскольку оное явление сопровождалось многими чудесами и в основе своей явно несло благую цель. Девять воскресений подряд приор Теобальд зачитывал перед братией присланную в монастырь копию доклада, пока, наконец, братия не взмолилась, говоря, что Вульперием весь монастырь сыт по горло. Особое внимание было обращено на юного Игнатия Максимилиана Оффтенау, который должен был оправдать собой слова святого. И действительно, впоследствии Игнатий Максимилиан принял постриг, сохранив, ради своего покровителя, прежнее имя, и сам стал аббатом. Под его рукой, строгой и справедливой, монастырь св. Губерта благоденствовал. Именно аббат Игнатий распорядился построить часовню во имя святого Вульперия, а лес, отошедший монастырю благодаря трудам святого, так и назывался отныне Вульпериев лес или Мандрагоров лес, и бесплодные пары со всей страны совершали паломничество к месту обретения мандрагоры. В лесу расплодились всякие звери, и жили они практически не боясь людей. Время от времени монахи и паломники видели подле часовни странного тёмного лиса с медным кольцом в пробитом порванном ухе. В кольцо был продет крохотный медный крестик. Чаще всего лис сидел напротив входа в часовню и время от времени насмешливо брехал на неё. Иногда он приходил с семейством, иногда один. Говорили, что этот лис находится под особым покровительством святого Вульперия, явившегося однажды в монастырь, но так это или не так и откуда родилась подобная легенда — установить доподлинно уже не представляется возможным.


476

уществует тысяча причин, чтобы обойти Руу-Алев стороной. Отвернуться, едва различив на горизонте взъерошенный силуэт города, прикрыть ладонью, будто назойливый мираж, и выбрать любую дорогу, кроме той, что на закате впадает в Руу. И ещё: не стоит доверять стрелкам, любым — ни часам, ни компасу, если всё же вы оказались неподалёку. Все без исключения приборы будут умолять вас направиться именно в Руу. И ветер будет вежливо подталкивать именно в ту сторону и нашёптывать

вам все ваши лучшие имена. И неизвестно откуда взявшиеся попутчики станут смеяться и протягивать вкусные маленькие бутерброды. А среди попутчиков непременно окажется та, чья вуаль будет скрывать всё, кроме улыбки, и она обязательно скажет вам: «Встретимся в Руу, дружок». Не соглашайтесь. Идите домой. Руу-Алев ничем не хуже прочих сомнительных городов, из которых вы рискуете не вернуться. Хотя нет. Из Руу вы скорее всего не вернётесь. Сгинете и пропадёте. Безвозвратно и навсегда. Не исключено, что так даже лучше, но… В общем, нефиг вам там делать. Впрочем, мне тоже. Но мне туда надо, а вам — нет. Так что не зову, не приглашаю, и вообще я люблю путешествовать в одиночестве. Особенно в Руу. Не могу представить, что должно произойти, чтобы в одно ужасное утро я распаковал чемоданы и сказал своему отражению в воображаемом зеркале: знаешь, а давай в этот раз не… нет, что бы ни случилось, на этом месте я снова заталкиваю вещи в чемодан и показываю отражению язык. Короче: как только я понимаю, что дело близится к настоящему, крепкому октябрю, какие случаются вне всякой связи с календарями, я выхожу из себя и отправляюсь прямиком в Руу-Алев. Осень в Руу — как глоток виски после проливного дождя.

477

Так сказал Тарсан Тарас, и мы пили с ним тот самый виски, глоток которого после проливного дождя — как осень в Руу. Мы пили и за сам Руу, и за каждый второй дом в Руу, а потом и вовсе за каждый дом. Тогда была ясная ночь, и под каждой луной — по луже. Мы прикончили виски, а потом стали купаться в этих лужах и продолжали купаться в них, пока лужи не кончились. А под утро Тарсан Тарас научил меня, как делать алмазную водку. К слову, виски-то повкуснее. Тарсан — один из несуществующих жителей Руу, которых можно повстречать где угодно, только не в их родном городе. Именно он объяснил мне, как попасть в Руу-Алев всерьёз. Вообще-то, есть три варианта. Можно дойти пешком, тщательно перемешав направо с налевом до однородного направления, но это долго, и ещё от этого случается кругосветное головокружение, самое головокружитель-ное из всех известных головокружений. Можно произнести телепортическое заклинание, но это ещё дольше, потому что заклина-ние состоит из какого-то астрономического количества волшебных слов, произнесение которых занимает долгие-долгие годы. Так что проще всего третий способ — как следует разозлиться и послать всех как можно дальше. В этом вся хитрость: послав всех подальше, вы не ждёте, пока те, кого вы послали, уйдут, а тихонько уходите сами. И идёте, пока не оказываетесь в Руу. Не знаю, как, — сам-то я так никогда не поступаю. Потому что, перечислив все три вышеуказанных способа, Тарсан Тарас снабдил меня подробной картой и расписанием всех паровозов, пароходов и прочего, что непременно доходит до Руу-Алев. Быстро и недорого. И никаких там белых цилиндрованных кроликов. Кстати, когда мы познакомились, Тарсан носил блестящий «целиндр», как он его называл. И перчатки. Но кроликом он не был. Наверно. Я плохо помню, откуда он вообще взялся и куда пропал после. Один только почерк и остался да несколько морщинистых бумажек с инструкциями, его адресом в Руу и постскриптумом, поясняющим, где находить ключ. И больше ничего. А,

никита харлаута ♦ день тёплых щенкоВ


478

вот, ещё вспомнил: Тарсан Тарас рассказывал, что никогда никого не любил, а если бы и хотел полюбить, то полюбил бы какую-нибудь черепаху. Руу-Алев располагается где-то промеж семи океанов, и одного этого достаточно, чтобы было мне там хорошо. Конечно, ни о какой любви между нами и речи быть не могло, в Руу вообще плохо с любовью, зато всего остального с избытком. Этот город — словно остров посреди необитаемой истории. Истории приходят и уходят, а Руу-Алев остаётся. А по принюхивающемуся флюгеру на здании ратуши всегда можно определить, в какую именно сторону движется сегодняшняя история. История же самого Руу — это такое внезапное откровение, бесцельно перемещающееся от одной кофейни к другой, готовое воплотиться для вас в чём угодно — от карамельки, случайно обнаруженной за щекой, до невыносимого, как щекотка, бессмертия. А может, дело в самих кофейнях, которые слетаются на улочки Руу-Алев, подобно странствующим птицам. И могут исчезнуть так же незаметно, как и появиться, — едва ты успеешь раскрыть меню, а там уже пусто. Хорошее место, чтобы встретить божество кофеен. Впрочем, я не встречал. Но самое чудесное в Руу — это, разумеется, праздники. Тарсан Тарас говорил: если собрать все праздники Руу вместе, то получится натуральный Апокалипсис. По его словам, происхождение всех местных праздников напрямую связано с этой штукой. — Как осколки разбитой вазы, — пояснял он, — вдребезги, да... По Тарсану Тарасу выходило примерно так: сперва было что-то, о чём никому-никому неизвестно, потом это что-то закончилось, резко и шумно, потом про это написали книгу и назвали её, видимо, по имени автора — Апокалипсисом. А потом всю без остатка книгу растащили на цитаты — цитаты мутировали и, в конце концов, стали праздниками. Не знаю, как насчёт Апокалипсиса, но такого изобилия праздников, как в Руу-Алев, вы не найдёте нигде. Да и таких праздников — тоже. В отличие от каких-нибудь других, эти праздники непременно будут что-то значить именно для вас, и вы не сможете с грустью отмахнуться от них, как от дня Рождения, или недоумённо пожать плечами, как в день Независимости. Будь то день Чёрной Розы, или Сивой Кобылы, или день Тёплых Щенков — прежде всего, это касается именно тебя.


479

Вот, кстати, на день Тёплых Щенков я и нарвался буквально сразу же, едва успев расположиться в пустом, а потому предельно гостеприимном доме Тарсана Тараса. Не знаю, как часто в Руу случается день этих щенков, но никто (во всяком случае, те, кого я успел заметить) не удивляются, что с первым лучом рассвета на них обрушивается самая настоящая казнь по египетскому образцу. Только вместо лягушек и прочей дикости в городе невесть откуда появляются щенки. Они буквально везде. Их больше, чем много, и гораздо больше, чем можно сосчитать перед сном. Скулящими легионами они бродят по улицам, прячутся под столами, стульями, роялями и везде, где вам будет не лень поискать. Они карабкаются по крышам, висят на ветвях деревьев, выглядывают из вашей сумки или тарелки, где ещё минуту назад не было ничего, кроме бифштекса. И, конечно же, все они без исключения тёплые, что, в общем-то, важно, если на дворе прохладный во всех отношениях октябрь. Но странно не это, а то, что среди всех этих щенков есть ваши. И бесполезно кивать и отнекиваться, что у вас уже есть десяток-другой маленьких чудовищ. Ваши щенки — это только ваши щенки, и вы им единственный друг. До полудня все бывалые и не очень жители Руу занимаются тем, что отыскивают среди тысяч и тысяч щенков своих. Но это я знаю теперь — а тогда и не подозревал, что какие-то из щенков, второпях рассованных мной по карманам, могут оказаться и впрямь моими. И понятия не имел, что с ними делать. Нужно было бы расспросить какого-нибудь аборигена, но я... не то что не сделал этого, но сделал как-то не так. Тот, к кому я обратился, был единственным в городе человеком, к которому обращаться не стоило. А всё потому, что он показался мне каким-то уж очень печальным. Печальным до неприличия. Собственно, это был единственный по-настоящему печальный человек в Руу. Я и сам частенько грущу через край, но таким печальным даже я себя не припомню. Первое, что пришло мне в голову, уж не знаю почему, — что щенков, наверное, следует съесть. Хорошо, что не попробовал, хотя поступил не намного вкуснее. Так уж вышло, что тот, к кому я обратился за помощью, не являлся коренным жителем Руу, а был таким же бродягой, как и я сам. И в отличие от них, у этого господина не было никаких щенков. И не могло быть. Если бы я не отдал ему своих. Незнакомец сказал, что зовут его Марл, по фамилии он Даркс


480

и что он может помочь мне разобраться со всеми щенками, сколько бы их у меня ни приключилось. — Я возьму щенков, — твёрдо произнёс Марл Даркс и протянул ко мне свои длинные-длинные-длинные руки. Мне показалось, что и не протянул, а сами руки Даркса стали вдруг расти и остановились лишь в дюйме передо мной. А потом, чтобы рассеять моё недоумение, он вывернул руки ладонями вверх, дабы я убедился, что руки у него чистые и, по-видимому, хорошие. — Не беспокойтесь. Я всё сделаю правильно. Я согласился, даже помог ему сложить щенков в большой серый мешок, и Марл Даркс тут же зашагал в сторону маяка. Маяк нехорошо подмигнул мне и быстренько так отвернулся. Я проверил карманы, убеждаясь, что печальный господин забрал всех щенков, и не спеша побрёл по набережной туда, где вроде бы должен был находиться «Жуткий Жираф», заведение, настоятельно рекомендованное мне Тарсаном Тарасом. В «Жутком Жирафе» между барной стойкой и водным клозетом распят несчастный, раскуроченный до основания телефонный аппарат с треснувшей трубкой, и гудок в ней жалобный, тонкий и никогда не перестающий. По телефону, как пояснил бармен, можно связаться с Хранителем или его ангелом. Что или кого хранит Хранитель, я не имел ни малейшего понятия. Про ангелов-то я всё знаю. Над аппаратом в барбарисовой рамке висит ветхое пояснение. Там говорится, что Хранитель может совершенно бесплатно погово-рить с вами, но вот выслушивать станет лишь за отдельную плату. Ангел же не сможет ни того, ни другого, зато искренне и с чувством подышит в трубку. Деликатное, надо заметить, развлечение. Вот, теперь о Хранителе. Как на самом деле выглядит Хранитель, знают лишь те, кто его видел. Если возникнет такое желание, у бармена можно потребовать фотографию Хранителя или даже несколько его фотографий. Я, разумеется, потребовал. Судя по фотографиям, Хранитель мог оказаться и мужчиной почтенного возраста, и женщиной в стиле ню, а также мальчиком, девочкой, их разнообразными сочетаниями и даже адмиралом в парадном кителе. Проще говоря, на фотографиях были совсем разные люди. То немногое, что их объединяло, — это пронзительный взгляд, наглухо заправленный в роговые очки. — Это мои очки. Я решил, что будет неплохо, если я добавлю к образу Хранителя что-нибудь от себя, — сказал человек, который принёс мне кофе.


481

— Мак-Мейстер, — представился он и улыбнулся детской такой улыбкой, казавшейся ещё более детской из-за роскошной заоблачной бороды. — Борода фальшивая. — Правда? — удивился я. — Вообще-то нет, — рассмеялся Мак-Мейстер, — не бойтесь, я не умею читать мысли. Просто должны же мы с чего-то начать. — Так это вы Хранитель? — Только в пределах «Жуткого Жирафа». А почему вы интересуетесь Хранителем? У каждого в Руу свой Хранитель, только ангел один на всех. — Ну, если для связи с ним предусмотрен специальный телефон, то есть вероятность, что он и мне может кое-что... пояснить. Я подумал, что, может, Хранитель знает, как следует поступить со щенками… то есть как следовало бы поступить. Мак-Мейстер удивлённо посмотрел на меня сквозь кофейный дым, а потом повернулся к соседнему столику, за которым худощавый мужчина в белой рубашке увлечённо уничтожал что-то вроде колбасок с маленькими ручками, маленькими ножками и сморщенными лобиками. — Марс, дружище, представь себе: этот человек спрашивает, как ему следовало распорядиться щенками. Тот, кого назвали Марсом, изобразил на лице что-то неразборчивое и, волоча за собой стул, переместился к нам. — Рекомендую: Марс Дармтекстер. Действительный Заповедник Руу-Алев. — Действительный и неповторимый, — сказал Заповедник и зачем-то щёлкнул зубами. — Вы заметили каких-нибудь щенков, пока добирались сюда с набережной? — он указал на мои ботинки, которые покрывал слой сухого песка, делая их похожими на экзотические пирожные. И действительно, после того как Марл Даркс ушёл, новые щенки больше не появлялись, да и вообще их не было. Ни одного. — Это потому, что всех щенков успели уже разобрать. И если вам интересно, мои — вот... Дармтекстер вытащил из кармана горсть золотых монет и важно рассыпал прямо на стол: — Нет, я не продавал их и не превращал в монеты. Видите ли, всё очень просто: сначала вы собираете своих щенков, а потом они


482

превращаются в разные штуки. В прошлый день Тёплых Щенков я стал обладателем шестидесяти совершенно одинаковых шахматных королей, четырёх пар детской обуви и одной кактусницы. — А я своё барахло и не разбирал ещё, — добавил Мак-Мейстер. — И для чего это всё? Это вообще нормально — набирать себе щенков, чтобы они превращались в ненужные... ну, хорошо, иногда в неплохие, но вещи? — А как, по-вашему? — усмехнулся Дармтекстер. — Во-первых, это весело… Праздник всё же. Во-вторых, интересно, да и азарт, опять же, тоже присутствует. Вдруг вам повезёт, как мне, например? — Погоди, Марс, — вклинился Мак-Мейстер, — не забывайте, что ведь это ваши щенки. Можете быть уверены: ваши, и никто-никто на свете не может претендовать на них или на то, во что они превратятся. Это, чёрт побери, важно! Вещи, в которые они превращаются, непременно вам пригодятся... — А я своих… подарил… — заметил я. — То есть не подарил даже, а отдал. — Ого! — хором воскликнули мои собеседники. — Свершилось-таки! Дарксу, да? — Да, — удивился я, — откуда вы знаете? — Так больше некому, — ответил Мак-Мейстер. Марс Дармтекстер говорил, поглаживая чашку, будто та была сонным мурлычущим зверем. И с каждым его словом, с каждым движением кисти вокруг становилось всё темнее и темнее. Вероятно, таковы профессиональные девиации Заповедника, подумал я. — По древней легенде, наверное, одной из самых древних, Руу-Алев построен был на собаках. В те давние времена местные жители поклонялись Собачьему Богу, называемому так не потому, что бог этот был собакой, а потому что в жертву ему приносили именно собак. Кстати, их тогда и разводили специально для этих целей. В конце октября, в полночь, каждый закапывал у себя во дворе собаку, или несколько — по мере надобности. А потом, повернувшись спиной к дому, задавал вопросы, на которые хотел получить ответ. Собачий Бог радовался и на следующее утро давал ответ или раскрывал какую-нибудь тайну. Так, по мелочи — ничего серьёзного Собачий Бог не знал. А потом кто-то подсунул Собачьему Богу дохлую кошку. Бог обиделся и ушёл. Но люди продолжали приносить жертвы, потому


483

Художник Мария Зайцева

484

что надеялись, что Собачий Бог вернётся. А он всё не возвращался и не возвращался... За несколько сотен лет ритуал трансформировался в свою полную противоположность. Люди уже не зарывали собак, а напротив: едва наступал октябрь, они брались за лопаты и копали без устали, надеясь найти сокрытую под землёй собаку. Считалось, что найденная таким образом собака есть ключ к разгадке и пониманию всех вещей. Собственно, так и было. Когда же все собаки оказались откопаны, а все тайны, большие и малые, раскрыты, то собрались все жители Руу-Алев на Центральной площади, дабы сложить все свои познания воедино и получить абсолютную истину. Ничего сложить, конечно, не получилось, да и не нужна никому эта абсолютная истина, каждому хватало своей отдельной. Но сама возможность абсолютной истины была приятна, и в честь этого горожане учредили праздник — день Тёплых Щенков. Технология процесса мне неизвестна, а о сути я уже рассказал. — А Марл Даркс? Зачем ему чужие щенки? Ведь, если я правильно понял — чужие щенки превращаются в чужие вещи, которые вам без надобности? — Дарксу и не нужны вещи. Тут другое совсем. Когда-то, не так уж и давно, в город пришёл человек, в чём-то очень сильно провинившийся. Он бродил по городу, горячий и мрачный, весь нахмуренный, как уголёк, бормотал что-то о прощении, бился головой о городскую стену. А в день Тёплых Щенков умолял всякого встречного отдать ему хотя б одного щенка. Своих-то щенков у Даркса не получалось — видимо, в наказание за то, в чём он был виноват. Когда его спросили, мол, зачем ему щенки, — он пояснил, что зароет щенков в землю, и те не превратятся там ни во что, но останутся как есть. А потом вырастут, станут большими собаками с глазами-блюдцами, и тогда он отроет их и узнает, в чём именно он виноват и отчего так страдает. Бред, конечно. Ни одного щенка Даркс так и не получил. До сегодняшнего дня. Да ладно, не переживайте, зато проверим, такой уж ли это бред. Жаль, конечно, что вы остались ни с чем... Уже поздней ночью я вернулся в дом Тарсана Тараса, который, скорее всего, дома-то никогда и не был. Лёг в кровать и попытался уснуть, но не смог — всё лежал и думал, чем всё-таки заповедует Заповедник Руу-Алев. Как-то за всеми этими собаками я и забыл об этом спросить. А потом я стал придумывать стихи — я всегда так делаю, когда мне нужно спать, а не получается.


485

ядюшка Флик пересчитал высыпанные на стол монетки. Их было ровно одиннадцать. Слишком мало, чтобы устроить настоящий праздник. И уж подавно не хватит на сбычу хотя бы ма-а-аленькой мечты.Старичок сосчитал деньги ещё раз и расплакался. Завтра Флику исполнится ни много ни мало — а ровно семьдесят семь лет! Но вряд ли кто придёт его поздравить — угощения ведь всё равно не

ожидается. Всех сокровищ дядюшки Флика хватит разве что на один яблочный пирог — из тех, что продаются в кондитерской лавке тётушки Сан, — и ещё останется немного на какую-нибудь ерундовину, вроде воздушных шариков. Правда, шариков можно будет купить много — аж семьдесят семь! Ровно по количеству лет — ими можно украсить дом. Флик вытер мокрые от слёз щеки рукавом линялого халата и отправился спать, зажав в кулаке серебристые кругляшки. Утром, едва рассвело, дядюшка Флик натянул свой парадный сюртук с перламутровыми пуговицами, обул скрипучие ботинки, бережно завязал в платок свои одиннадцать монеток и отправился за покупками. Начать он решил с кондитерской тётушки Сан. Крошечная хулиганка Сан со своим закадычным дружком Фликом пускала кораблики в весенних лужах ещё в те времена, когда дуб под окном у бургомистра был совсем маленьким кустиком. А теперь — погляди-ка, какой огромный вымахал! Вот так и дружба у дядюшки Флика с тётушкой Сан за эти годы выросла. Правда, последние годы виделись они редко: всё-таки старость — не радость. Однако настоящей дружбе, как известно, ни время, ни расстояние не помеха, правда?

486

Увидев издалека старого Флика, тётушка Сан распахнула окно и, высунувшись из него по пояс, закричала: — Эй, Флик! Чего такой понурый? Глянь, какое солнце! Прямо специально в честь твоего дня рождения! Ты что, старый, совсем о своём празднике забыл? Ну-ка, иди сюда, старый негодник, я тебе сюрприз приготовила! Дядюшка Флик зашёл в кондитерскую и в изумлении остановился. Всё помещение было украшено блестящими гирляндами, а на стене над прилавком красовалась надпись: «С Днем Рождения, дядюшка Флик!». В самом центре кондитерской на большом столе красовался гигантский бисквитный торт с кремовыми завитушками, украшенный марципанами, засахаренными ягодами и шоколадной стружкой. В торт было воткнуто семьдесят семь свечек. Увидев такое великолепие, Флик даже прослезился. Обняв старую подружку, он поцеловал её в румяную пухлую щёчку и сообщил, что шёл всего-то за яблочным пирогом. На что тётушка Сан рассмеялась и заявила, что если сам Флик настолько сдурел к старости, что думает, будто останется в свой день рождения в одиночестве, то она, тетушка Сан, ни за что такого безобразия не допустит! И пусть этот старый хрыч (в честь старой дружбы тётушке Сан и не такие вольности сходили с рук) десять раз подумает, прежде чем предлагать ей, лучшей кондитерше города, деньги за то, что она просто обязана ему подарить! Тётушка Сан вышла на улицу и закричала: — Слушайте все! У дядюшки Флика сегодня день рождения! Дядюшке Флику исполнилось ровно семьдесят семь лет! Все должны сегодня поздравить дядюшку Флика и попробовать мой фирменный торт с кремовыми завитушками, марципановыми зверушками, засахаренными ягодами и шоколадной стружкой! Услышав про день рождения и торт, горожане побросали свои дела, нарядились в лучшее платье и отправились в кондитерскую тётушки Сан. И каждый, конечно, прихватил с собой какой-нибудь подарок для дядюшки Флика. Через некоторое время в кондитерской у тётушки Сан стало так тесно, что пришлось двум дюжим молодцам вытащить на улицу торт, прямо вместе со столом, на котором он стоял. А соседки-цветочницы, Лапушка Милли и Милочка Лала, принесли несколько корзин цветов и украсили пионами, ромашками и резедой все фонари, деревья и водосточные трубы вокруг кондитерской.


487

Пришедшие на праздник горожане дарили дядюшке Флику самые разные подарки. Тут были и тёплые вязаные носки на зиму, и пушистый шарф с бахромой, и уютно тикающий будильник, и плетёное кресло-качалка, и бутылка старого вина, и даже золочёные запонки! Когда все, наконец, поздравили именинника, тётушка Сан зажгла на торте свечи, которые дядюшка Флик задул под радостные крики и подбадривания гостей. А потом старинная подружка вручила имениннику огромный нож и кондитерскую лопатку для торта — пришло время угощения! Торт был такой огромный, что всем хватило по большому куску, и ещё даже осталось! И все веселились, плясали и пели песни. А когда стемнело, местный Алхимик устроил для всех горожан невероятной красоты фейерверк. Долго-долго взмывали в небо ракеты, рассыпаясь в тёмном небе великолепными цветами и узорами — красными, синими, зелёными, золотыми. И последняя ракета, взорвавшись в вышине, высветила в ночном небе число «77».Расходились гости далеко за полночь. Дядюшка Флик тоже пошёл домой, толкая перед собой тележку с подарками. Закатив тележку во двор, Флик начал разбирать нагруженное. Кресло-качалку он водрузил посреди веранды, носки и шарф сложил в сундук, а сверкающие запонки спрятал в шкатулку. Нашлось место и для других подарков. А на самом дне тележки дядюшка Флик обнаружил маленькую коробочку. Он не смог вспомнить, кто ему сделал такой подарок, и что там внутри, и, конечно, заглянул внутрь.В коробке лежали воздушные шарики. Много-много разноцветных воздушных шариков и свёрнутый в трубочку лист бумаги. Дядюшка Флик развернул свиточек — это оказалась записка. В ней говорилось: «Дядюшка Флик, это мой Вам подарок на День Рождения! Все шарики — волшебные. Если в лунную ночь запустить один из них в небо, вложив внутрь записку с желанием, то желание обязательно сбудется». Подпись была размашистой и неразборчивой. Дядюшка Флик задумался. Он был старенький, и желаний у него осталось совсем немного, так что волшебные шарики были вроде бы как и не нужны... Но тут из-за туч выглянула полная луна и

анГелина мэй ♦ СемьдеСЯт Семь

Художник Алевтина Хабибова

488

осветила город. И дворик старого Флика сразу засверкал — каплями росы, огоньками светлячков, осколками мозаичной плитки на дорожках... Дядюшка Флик замер, восхищённый этим великолепием, и снова вспомнил сегодняшнее празднество, и торт со свечками, и фейерверк... Решение пришло сразу же. Дядюшка Флик бросился в дом, достал пачку цветной бумаги и начал быстро-быстро писать. Потом он схватил катушку ниток, пачку исписанных листочков и коробку с волшебными шариками — и бросился на крышу. Он торопился. Он должен был успеть, пока не зашла луна. На крыше Флик уселся на конёк и начал засовывать в шарики свои записки, а потом надувать эти шарики и завязывать ниткой — крепко-крепко! Часы на городской ратуше пробили без четверти три, когда дядюшка Флик закончил свою работу. Он поднялся на ноги, подошёл к краю крыши и стал по одному отпускать шарики в небо. В каждом шарике лежала записка. Каждая записка содержала в себе пожелание для одного жителя города. «Пусть у Лапочки Милли, наконец, зацветёт её любимый папоротник». «Пусть у Милочки Лалы получится вырастить синюю розу». «Пусть тётушке Сан починят её изразцовую печку».

«Пусть Алхимик найдёт свой философский камень». «Пусть у Сонечки и Алана родится здоровый сынок». «Пусть доктор Бортен изобретёт свою микстуру от всех болезней»... Шарики по одному взмывали ввысь и, покачиваясь, исчезали в ночной сини. Когда часы на ратуше пробили ровно три, в руке у дядюшки Флика остался один-единственный шарик. Дядюшка Флик счастливо улыбнулся и отпустил последний шарик в небо. В этом шарике тоже была записка, а в записке одно-единственное слово — «Спасибо!».



489

конечно Ив потерялся. Мама же говорила, говорила! Ив, гляди внимательно: направо, потом второй поворот налево, потом снова направо… А может налево? А может, и с самого начала нужно было налево? Ив точно не помнил. И вот он стоял, отчаянно пытаясь сделать вид, что потеряться — это совсем не страшно.

Он стоял, а все вокруг куда-то шли. Шли, спешили, не обращали внимание на Ива, который, тихонько скуля, путался под ногами. — Гаф! — раздался звонкий лай над ухом.

*** День не задался. Магдала, та, с задней парты, всё утро дергала Вилму за косу, а когда Вилма пискнула от боли, учительница на Вилму фыркнула. А потом... Потом из окна запахло свежим хлебом. И бабушкиным какао в большой, нагретой круглой жёлтой чашке. Жёлтой чашке с отколотой ручкой. И, конечно, Вилма почуяла своим волшебным носом, что там как раз сейчас жарятся сырники. Зажмурила глаза, чтобы представить, что она сидит за бабушкиным столом... И тут Питер, который живёт напротив, ни за что, просто так, взял и поставил ей кляксу на передник. И тогда Вилме стало просто очень грустно, и она пошла в сад. А сырниками уже не пахло, пахло вчерашним дождём. И ещё осенними лужами, в которых качались листья и отражения фонарей. Но ведь никому же не скажешь, чем оно пахнет — засмеют. Да они и так засмеют... Вилма была в городе новенькой. Соседским детям не нравилось в Вилме всё: три имени, рыжие

490

волосы, а уж когда она попыталась рассказать им о запахах, которые чуяла... Тут и Питер, и Магдала, и Тельма, и даже маленькая Ширази начали дразнить её: «Собака!» Вилма закусила губу: «Да, собака. Ну и что? И вообще, не буду ни с кем разговаривать, буду лаять, и все от меня отстанут». И тоненько пролаяла: «Гаф!»

*** Ив вздрогнул. Лаяла какая-то девочка. Смешная рыжая девочка. — Гафф! Гафффф же, — девочка продолжала на него лаять. Ив перестал хныкать. Мордашка его сама собой растянулась в несмелой улыбке. — Ты неправильно гавкаешь. Правильно: «ГаВ! Гав-гав!» — пояснил щенок. Девочка удивленно сморгнула. — ГаВ? — Абсолютно точно, — если в чём-то Ив был уверен, так это в том, как надо правильно лаять. — Кстати, меня лают Ив. — И, будучи вежливым рыжим щенком, представился длинным именем: — Ив-де-дог. Девочка растерянно прошептала в ответ: — Вилма, то есть Вилма-Луиза-Аделаида. Я думала, я одна такая, с тройным именем. Все вокруг смеются... Ив весело вильнул хвостом: — Это ещё не совсем полное моё имя. Ив-де-дог-и-терриер, Пятнадцатый спот, сын Марфы-Франсуазы-Ягды-Медальены и... — Не надо и... — Вилма благодарно улыбнулась щенку. Бархатный нос, рыжее пятно, тёплые шоколадные глаза, — Ты... и так хорош, Ив! — Ты тоже, только лаешь не совсем правильно. — Я теперь буду правильно лаять, — пообещала Иву Вилма. — А куда ты идёшь? — Я... шёл домой. А теперь... теперь не знаю, — загрустил Ив. — Потерялся. Я... шёл и забыл. — А надо куда? К маме? Где она, твоя мама? Нос по ветру! — Вилма принюхалась. Пахло миской с молоком и шиповником, и домиком с нагретой красной черепицей, и улицей... Конечно же, Вилма знала, какой именно улицей пахло!


491

Пахло её улицей.***

Питер, затаив дыхание, тянул из-за забора длинную шею. По улице шла эта рыжая Вилма, Вилма-чудачка, Вилма-собака. А рядом с ней вышагивал Ив. Ив-де-дог, символ города! Щенок, получивший тучу медалей на последней выставке «Очень рыжих собак»! Ив-де-дог, погладить которого было мечтой любого взрослого и ребёнка городка Буген-Верде! Вилма шагала прямо к домику Ива. «Вот сейчас ей попадёт», — захихикал Питер. Мама Ива, Марфа-Франсуаза-Ягда-Медальена-де-дог, была известна своим строгим нравом.

*** Мама Ива бросилась к сыну и благодарно улыбнулась Вилме. Вилма вежливо сделала книксен: — Рада была вам помочь. — Ты не торопишься? Заходи к нам, — счастливый Ив запрыгал вокруг Вилмы.

*** — Вилма-собака, — донеслось из-за забора: это не выдержал Питер. — Гав? Так надо? — уточнила у Ива Вилма. Она хотела ответить на чистом собачьем языке. Марфа-Франсуаза-Ягда-Медальена-де-дог, собака бургомистра, поглядела на Питера, презрительно оскалила верхние клыки и отчётливо по слогам произнесла: — Не совсем правильно. На него надо: «Ррррррр!»

екатерина турикоВа-кемпел ♦ ноС по Ветру

492

1. СкрЯГа

дин скупой, очень скупой, человек решил однажды раскошелиться и заказал у мастера-краснодеревщика сундук. Он с гораздо большей готовностью заказал бы его у простого столяра, это было бы намного дешевле, но его, кроме цены, волновало ещё и качество дерева. А ведь известно, что простой столяр работает с простым деревом. Самым большим его достижением бывает работа с каштаном или дубом, но скряга знал, что даже

морёный дуб не устоит перед жучком-древоточцем. Он же слыхал от знающих людей, что в далёких жарких странах есть древесина твёрже железа и настолько тяжёлая, что тонет в воде. Такой материал и был нужен. Правда, был он весьма дорог и водился только у краснодеревщика. Скряга долго торговался с мастером, ещё дольше объяснял, какой именно нужен ему сундук: черкал на бумажке, жестикулировал руками — изображая форму сундука, который сам видел так явственно, словно сундук уже был изготовлен и парил перед ним в воздухе, несмотря на тяжесть материала. Наконец, они договорились, и в назначенный день заказчик приехал на ломовом извозчике забирать вожделенный предмет. Сундук был хорош! Мастер отполировал его особенным, только ему известным способом, передаваемым в их семье по наследству лишь старшему сыну. Благодаря этой полировке сундук светился мягким маслянистым блеском, не скрывавшим структуры древесины, что придавало ему чрезвычайно благородный вид. Четверо жилистых грузчиков с трудом, пыхтя и отдуваясь, взгромоздили сундук на платформу, и битюги с мохнатыми ногами отвезли его в дом скряги.

493

У скряги была семья — жена, добрая и молчаливая женщина, три сына и две дочери. Человек он был небогатый, но во что бы то ни стало хотел разбогатеть. Он и потратил почти все свои сбережения на этот сундук лишь потому, что считал наличие хорошего сундука первопричиной богатства: дескать, у каждого богача имеется сундук; богач, значится, в сундук всё своё прячет, бережёт, зря не расходует, экономит, потому богатым и становится. Где он воспринял столь примитивные воззрения на природу богатства, про то не известно. Но верил он в это твёрдо и собирался именно посредством сундука разбогатеть в самом ближайшем будущем. Чтобы сподручнее было хранить «богачество», внутри сундука были сделаны прочные перегородки, делившие его на отдельные ящики, у каждого из которых была своя дополнительная крышка со своим особым замком, не говоря уже о замке в общей крышке сундука. Надёжно запирался сундук, никто не смог бы его взломать и поживиться «богачеством» на шермака. Скряга был очень доволен, хотя, конечно, потраченных денег было жаль: краснодеревщик проявил неслыханную жадность, и скряга не переставал мысленно костерить его за то, что тот не уступил ни пенни. Но делать было нечего, денежки уплыли, о них оставалось лишь сожалеть. А чтобы горечь сожаления ослабела,следовало быстренько начать собирать новые, благо, сундук стоял в спальне возле кровати и всем своим видом вопрошал: когда же да когда его начнут заполнять. И скряга не остался равнодушным к зову сундука. Первым делом, он собрал всю праздничную одежду, аккуратно сложил каждую вещь, завернул по отдельности в старые газеты. Нет, он не покупал газет. Эту кипу он приволок домой, увидев, как горничная соседей вынесит её старьёвщику. Не таков был этот человек, чтобы столь неумно тратить деньги. Тем более, что в газетах ничего полезного о том, как собрать «богачество», не разъясняли, только зря дразнили человека чужим достатком — просто до умоисступления доводили! Но газеты, как ни как, печатались на бумаге, а бумага в хозяйстве всегда пригодится, не покупать же её, правда? Газетная бумага очень удобна для заворачивания вещей, поэтому каждая курточка, каждая юбка и каждая шляпка были завёрнуты — с тщательной экономией — в кусок газеты и сложены в одно из отделений сундука. Выходная обувь семьи, каждый башмак, ботинок и туфля были набиты мятыми листками, завёрнуты в газетку и тоже уложены в бездонную сундучью

жанна СВет ♦ удачнаЯ покупка

494

утробу. С этого дня все обновки, появлявшиеся в доме, недолго мозолили глаза скряги — он их быстренько прятал в сундук. Сундук постепенно наполнялся вещами, а душа скряги — блаженством. В сундуке исчезли вазочка мейсенского фарфора, которую его жене подарили на именины, новые куклы, подаренные дочери родителями скрягиной жены, модели кораблей, сделанные руками одного из сыновей скряги, картины, написанные другим сыном, книги третьего сына, запойного читаки — и другие прекрасные вещи, которые появлялись в доме помимо скряги: их дарили родственники и друзья его жены, искренне жалевшие эту добрую женщину, которой так не повезло с замужеством. Но более всего душу скряги грела мысль, что и денег в сундуке становится всё больше. Он их складывал в два тайных отделения: медные и серебряные монеты отдельно, купюры отдельно... Поскольку страсть к накопительству требовала денег снова и снова, чтобы держать их в сундуке, семья перешла на питание отварной капустой и чёрствым хлебом. Это был самый дешёвый способ, потому что для варки капусты не требовалось масла, а городская вода почти бесплатна. Чёрствый же хлеб булочники продавали с уценкой. Детей подкармливали, кто как мог — соседи, друзья, родственники. А жене скряги было нестерпимо стыдно, что ей приходится пользоваться чужими милостями. Она страшно исхудала, начала кашлять и впадать в обмороки. Родители бедняжки, вернувшись из длительной поездки и застав дочь на краю могилы, немедленно забрали её к себе. Хорошие врачи и забота близких вернули её к жизни, вырвав из лап чахотки. Вернуться назад к безумному мужу ей не позволили — забрали к себе и внуков. А скряге всё хоть бы хны! Ему и голод не шёл во вред, и не стыдно было собственных затасканных одежд. По семье не горевал, даже наоборот, был скорее рад: ведь теперь можно было упрятать в сундук больше — «богачество», стало быть, прирастёт быстрее. Не это ли цель и смысл жизни? Железо не вечно, а человек и тем более. Служит человеку здоровье, служит, и казалось бы, всё сносит беспрекословно: и курение, и пьянство, и голод. А потом вдруг — раз! — и ломается, да ещё и как ломается: навсегда! Скряга, разумеется, не пил и не курил — это ж кем надо быть, чтобы жечь деньги?! Но со временем организм его отказался питаться капустой, тем более, что с уходом жены и детей он вовсе перестал


495


варить: экономил, не зажигал огня в плите. Да и капусту перестал покупать, а просто шёл к концу дня на рыночную площадь и подбирал подпорченные верхние листья, которые продавцы обрывали, чтобы кочаны выглядели красивее. Подбирал и другие подгнившие овощи, и даже фрукты. Иногда попадались и вполне хорошие плоды. Их он не ел, а продавал поштучно тут же, у входа. Все деньги прятал в сундук. Шло время. Здоровье его, столь долго терпевшее неразумное обращение, в один из угрюмых осенних дней надорвалось. Скряга умер. Умер прямо у ворот базара, продав какому-то кучеру отличную спелую грушу. Он должен был быть доволен тем, что успел положить в карман монету, вырученную за грушу. И был бы рад, если бы узнал, что и хоронили его за казённый счёт, потому что документов при нём не нашли, оборван он был до невозможности, его признали безродным бродягой и похоронили в безымянной могиле. Жена и дети лишь месяцы спустя узнали о его смерти да и то, можно сказать, случайно: прежняя соседка как-то встретилась посреди улицы и сообщила, будто отец и супруг их куда-то пропал, соседи его давно не видят... Жена, как ни была обижена, переполошилась, стала ходить по разным учреждениям, подавать прошения и наводить справки. Наконец, вопрос удалось прояснить: могила отыскалась и личность подтвердилась. Так жена скряги и его дети стали наследниками его «богачества», его сундука со всем содержимым, которое вроде как уже не могло им самим пригодиться: дети из старых одежд выросли, а жена от всего и вовсе отказалась. Сыновья же, потолковав меж собой, решили открыть сундук и однажды собрались в отцовском доме, где были так несчастны и где никто из них теперь жить не хотел. Старший сын отпер замок, втроём они с трудом подняли крышку: сундук был полон бесполезного хлама — вещи, хоть и хранились в сундуке, большей частью отчего-то попортились, превратились в прах и тлен. Забрали то, чего не коснулось порча: голых кукол, фамильный фарфор, модели и картины сыновей. Кастрюли и Художник Диана Лапшина

496

сковородки раздали соседям, мусор выбросили на свалку, а сундук решили свезти к антиквару, для чего наняли ломовика. Четверо дюжих грузчиков, подняли сундук и понесли по лестнице вниз. Вдруг один замешкался, оступился и чуть не упал — сундук накренился, и откуда-то посыпались монеты. Грузчики опустили сундук на пол и откинули крышку. Нашли потайное отделение с деньгами, и обнаружилось, что и тут время сыграло свою скверную шутку: все ассигнации стали просто бумагой, потому что в стране прошла денежная реформа. Лишь в укромном ящичке, куда покойный скряга прятал золото, лежали пять драгоценных монет — как раз по монетке его детям. Сыновья угрюмо повздыхали, отдали без счёта мелкие монеты грузчикам, а отцовское золото сговорились не тратить, оставить как память и предостережение, если вдруг страсть к «богачеству» станет ими овладевать: всё же были они сыновьями своего отца и опасались, что однажды может проснуться дурная наследственность. Сундук же уехал к антиквару и занял целый угол в его магазине. Стоял там и мерцал своей дивной полировкой. Как-никак, это была добротная вещь, можно сказать, дорогая.

2. антикВар

Антиквар очень любил своё дело. Оно досталось ему ещё в юности, когда он мечтал стать художником. По этой причине он в ту пору не расставался с бумагой и карандашом и рисовал всё подряд: дерущихся воробьёв, решётку вокруг богатого особняка, бойких уличных цветочниц, трамвай... Однажды он сидел на кромке тротуара и рисовал фасад дома, богато украшенного лепниной. В это время какой-то лимузин, выезжая из гаража, сильно ударил его бампером. Принадлежал тот автомобиль владельцу антикварного магазина, одинокому пожилому господину. Антиквар отвёз юного художника к себе домой, вызвал врача и чрезвычайно обрадовался, когда тот сообщил, что ничего фатального с юношей не случилось: кости целы, а ушиб не сулит никаких осложнений. Художник попытался уйти, но антиквар его не отпустил. Уговорил принять ванну, переодеться в чистое, подарил новый костюм — у художника никогда прежде не было таких вещей. Затем они обедали, беседовали, слушали музыку, рассматривали гравюры — целые папки драгоценных старинных гравюр. А там и время ужина подошло. И ночевал художник у антиквара, а наутро тот предложил ему


497


работу в своём магазине: понадобилось, чтобы художник зарисовал самые ценные предметы, выставленные на продажу. «На память. Жаль расставаться». Хозяин обожал изящное искусство, боготворил его и, якобы, страшно страдал всякий раз, когда у него что-нибудь покупали. Художника развеселило такое отношение к торговле, однако он не подавал виду, чтобы не обидеть старика, который тем временем всё сильнее к нему привязывался и даже уговорил переехать жить в его дом. Какой юный художник устоит перед соблазном пожить в мансарде? Антиквар был совершенно одинок. Ни одна женщина не оказалась способна выдержать его страсть к безделушкам: искусство он любил гораздо больше своих трёх жен, которые, в итоге, одна за другой, бросили его, обвиняя в чёрствости и равнодушии. Видимо, доля правды в том всё же присутствовала, поскольку антиквар всякий раз честно соглашался признать себя виновным и после третьего развода уже не предпринимал попыток создать семью. Молодой художник ему понравился и понравился весьма. Юноша стал казаться старику сыном, и наступил момент, когда антиквар объявил, что составил завещание в его пользу, но с условием: не продавать магазин, а продолжать содержать антикаварное дело и впредь. Художник отказываться не стал, продолжал жить у антиквара на правах то ли сына, то ли внука, и, работая в магазине, начал учиться в студии, хорошо понимая, что такая удача выпадает не каждому. Через несколько лет антиквар умер, и художник стал хозяином ценнейшей коллекции древностей, предметов искусства, а также хорошо поставленного антикварного дела. Вот к нему-то однажды и пришли трое парней, трое братьев, и спросили не купит ли он у них старый сундук, оставшийся после отца. Антиквар съездил на квартиру, где стоял сундук, впечатлился работой и с готовностью выплатил аванс. Когда сундук привезли в магазин, антиквар поставил его в таком месте, где полировка отсвечивала мягче, нежели на ярком свету, и где он казался гораздо более старинным, чем был на самом деле. Возле сундука частенько останавливались посетители, но дальше праздного интереса дело не шло: всё же сундуки безвозвратно вышли из моды. Антиквар стал привыкать к мысли, что потратился зря и, видимо, уже вряд ли когда-либо продаст эту громоздкую штуковину. Раз в месяц антиквар выезжал с товаром на блошиную ярмарку. Дело это было хлопотное: требовалось всякий раз тщательно

498

упаковывать вещи, на ярмарке следить, чтобы ничего не украли и не попортили, а кроме того, терпеть шум, гам и толчею. Мероприятие утомительное, однако поскольку с него всегда получался неплохой доход, и оно способствовало репутации, антиквар не пренебрегал им. В этот раз он решил взять на ярмарку сундук и использовать его для хранения сразу всех мелких вещей. Так он и поступил.Часа через три после открытия ярмарки к его павильону подошло фермерское семейство: мать, отец, три девочки разного возраста и мальчик, самый младший. Женщина сразу углядела сундук, с крестьянской придирчивостью его осмотрела и тут же заявила, что хочет купить. «Таких замечательных вещей уже не делают», — сказала она и была права. Стали рядиться, сходились, расходились, и, в конце концов, сумели договориться о цене, лишь когда антиквар изъявил готовность взять часть платы за сундук корзинами, которые фермер привёз на продажу. Антиквару корзины были нужны для перевозки, коль скоро сундук у него купили. Мужчины, довольные сделкой, ударили по рукам, и сундук отбыл в деревню, приютившуюся среди букового леса на берегу горного озера.

3. креСтьЯне

И началась у сундука совершенно новая жизнь. Во-первых, его поставили на самое видное место в гостиной крестьянского дома и стали еженедельно полировать натуральным воском, которым тут полировали всю мебель, а также полы, отчего в доме всегда пахло мёдом. Хозяин мог себе это позволить: у него была пасека на сто ульев, и в его доме жгли только восковые свечи. Во-вторых, все соседи пришли полюбоваться столь замечательной и дорогой — это всем было очевидно — вещью, купленной столь задёшево. Ну а в-третьих, и это самое главное, хозяйка заявила, что в сундуке теперь будет храниться приданое трёх дочерей, а когда они все выйдут замуж, сам сундук перейдёт к сыну. Прекрасные холсты, мотки кружев, суконные юбки с узорами из золотого позумента, лоскутные одеяла, вышитые скатерти, занавески и полотенца, постельное, отделанное мережками — всё это со временем нашло себе место в бездонных недрах сундука. Когда девочки подросли и выучились рукоделию, они стали


499


и свою работу добавлять к уже собранному матерью добру, причём, каждая и для сестёр делала то, что у неё получалось лучше всех Время от времени мать укладывала в сундук собственноручно сшитые распашонки и чепчики, украшенные кружевами и вышивкой, лоскутных кукол с вышитыми лицами, вязаные шапочки и башмачки, стёганые душегрейки и другие одёжки, необходимые младенцам. Муж её тоже не отставал: благодаря ему в сундуке появились погремушки из декоративных тыквочек, свистульки из лозы и персиковых косточек, роговые дудочки, расписные деревянные лошадки и другие игрушки. И вот дочери выросли, вышли замуж и забрали из сундука своё приданое. Теперь, чтобы он не стоял пустым, хозяйка стала хранить в нём холсты, приготовленные для продажи на ярмарке. Прошло ещё немного времени, подрос и младший сын. Повзрослел и заявил: хочу, дескать, быть моряком, хочу увидеть своими глазами дальние страны... Родители, конечно, предпочли бы, чтобы он остался помогать на ферме, однако же препятствовать не стали. Вскоре уехал он на одной телеге с сундуком. А чтобы пустое место, где долгие годы стоял сундук, не мозолило глаза, хозяйка поставила туда свой ткацкий станок. На нём и работала зимними вечерами, когда за стенами дома выла метель, в очаге уютно горел огонь, а муж, сидя в кресле у очага, читал и перечитывал вслух письма с далёких тёплых морей, в которых сын описывал всё увиденное и пережитое, да так хорошо описывал, что чудесные страны вставали перед глазами стариков как наяву.

4. морЯк

Каждый раз, собираясь написать домой, моряк открывал свой сундук и вспоминал тот далёкий день, когда их семья его купила. В его морской жизни он стал незаменимой вещью. Никакого сравнения с чемоданами! Впрочем, если честно, команда всегда подтрунивала над ним за его пристрастие к деревянному монстру. Но сын крестьянина, не избалованный удобствами, прекрасно знал цену надёжности и прочности. Поэтому на насмешки не обращал внимания. Сундук верой и правдой служил ему во всех рейсах, а их моряк совершил немало. Немало лет бороздил он моря, и не было, пожалуй, ни одного порта, ни одного острова, где бы он не побывал. И чего только ни перевидал в трюмах на борту! Хлопок и пряности в тюках, вина в

500

бочках, кофе, чай и табак в мешках. И даже зверей для зоопарка. Ему нравилась эта жизнь и эта тяжёлая работа. Ему нравилось волнение, которое возникает каждый раз, когда судно входит в незнакомый порт, нравилось сойти на берег, побродить по городу, посидеть в людном месте, рассматривая бурлящую вокруг жизнь, вслушиваясь в звуки незнакомой речи. В каждом новом порту он непременно покупал подарки для родителей и сестёр. Подарки хранил в семейном сундуке. Предвкушал, как в один прекрасный день вернётся и вывалит всё это богатство на большой стол посреди родного дома, и на душе становилось радостно. С годами моряк сначала взрослел — ведь он уехал из дома едва ли не подростком — потом мужал, и вот однажды понял вдруг, что желание быть моряком исчерпано до дна, что больше ему на море делать нечего. Его вдруг потянуло к берегу. Словно настало время сделать нечто значительное или просто нужное людям и себе самому — именно на суше. Он списался на берег и отправился к родителям, не уведомляя заранее о своём приезде. Сюрприз получился на славу, потому что домой моряк прибыл как раз в тот день, когда вся семья собралась вместе, чтобы познакомиться с очередным новорождённым — сыном младшей сестры моряка. Женщины только-только собирались накрывать на стол, когда вдруг у ворот кто-то громко позвал. Отворили, два битюга втащили во двор гружёную телегу. На телеге сундук, а позади моряк — рослый, загорелый, красивый и весёлый. И получилось всё в точности, как мечталось: он выложил из сундука подарки, которые собирал все годы своих странствий. Чего только не было на столе! Огромные раковины, светящиеся изнутри нежным и радостным розовым светом, словно там всходит маленькое солнце. И раковины поменьше, сияющие перламутром. И восхитительные серёжки всем женщинам, даже маленьким девочкам — с жемчужинами, с лунным камнем, с бирюзой, янтарём, тигровым глазом и кораллами. А какие индийские ткани! И китайские веера из душистого сандалового дерева и расписного шёлка. И тончайший кашемир, сотканный из шерсти, которую теряют дикие козы, цепляясь боками за колючие кусты на склонах Гималайских гор. А ещё фарфоровые статуэтки из Мейссена, богемское стекло, расписная русская деревянная посуда — и многие другие диковинные и ценные вещи. Мужчинам же — кубинский табак и ямайский ром, настоящий


501


портвейн из Португалии, и коньяк из Коньяка, и мадера с Мадейры, и херес из Хереса. А уж игрушки со всех концов света вызвали такой общий вопль многочисленных племянников и племянниц, что, казалось, дом не выдержит и рухнет. Но старый дом выдержал. Это был праздник, который семья вспоминала долго-долго. Даже дети, уже став взрослыми, часто потом повторяли: «Это было в тот день, когда дядя приехал со своим знаменитым сундуком». Да что там! Младенец, которому в тот день исполнился всего лишь месяц, и тот впоследствии утверждал, что всё-всё помнит: горы пёстрых вещей на столе, возбуждение взрослых и радостные выкрики сестёр, братьев и кузенов. Ему, конечно, не верили и говорили, что он просто наслушался семейных рассказов. Верил ему один только дядя-моряк и всегда лукаво подмигивал, чтобы ободрить. Ну а самым главным подарком, который привёз тогда моряк домой, были его бесконечные рассказы. О дальних странах, народах и обычаях, о необыкновенных случаях, пережитых в плаваниях. Слушали его, затаив дыхание. Мальчишки, разумеется, сразу заявили, что станут моряками, а девочки с тех пор просто мечтали увидеть красоту мира, потому что ведь, хоть они и сами жили в красивом месте, но всё же никогда не видели пальм, пагод и как растут ананасы... Поработав на ферме и приведя в порядок всё, на что у отца не хватало сил, бывший моряк в один из дней объявил, что уезжает в город. Родители загоревали. А сын объяснил им своё решение так: — Я многому научился, многое умею. Я разбираюсь в моторах, умею неплохо готовить еду, если придётся, сам сошью себе брюки и рубаху. Я выучил несколько языков, хорошо читаю карты, могу сам построить дом — пришлось научиться, когда корабль затонул, и мы оказались на диком острове. Я хочу применить все эти знания и умения к жизни, хочу, занимаясь этими делами, найти себя. — А ты себя потерял, что ли? — недоумевали отец и мать. — Я себя не нашёл. Вот хотел в детстве стать моряком — стал. Было здорово, было интересно. Было... И вдруг кончилось! Раз — и всё. Море — больше не моё. Где моё? Я понять хочу, найти хочу, разобраться: кто я? —Ты ведь уже не мальчик, тебе вот-вот тридцать стукнет! — вскипел отец. — В твои годы, я, знаешь ли... — Знаю, батя, — ответил моряк, — но пойми: тебе не повезло, у тебя возможностей моих не было, родителей таких, как вы не было, чтобы помогли, поддержали. А у меня всё это есть, и я хочу этим

502

шансом воспользоваться... Не умом, сердцем поняли старики, что сын прав, и благословили. Просили только не забывать, навещать почаще и помнить, что настоящий его дом здесь — на этой ферме у подножия гор, на берегу озера, раскинувшегося посреди буковых лесов.

5. пиСатель

В тот раз сундук остался на ферме, моряк уехал налегке. Да и то сказать, ни один сундук не путешествовал столько — можно было уже ему и отдохнуть. Хозяйка поставила его на прежнее место и хранила в нём теперь сыновьи подарки. Не все, конечно: раковины украсили полку над очагом, статуэтки нашли себе место в горке за стеклом, циновки легли вместо половиков под ноги в прихожей и кухне, а индейские покрывала скрывали потрёпанную обивку дивана и кресел. В богемских вазах каждый день выставлялись цветы. Всё прочее дожидалось в сундуке, когда вырастут внучки — так задумала бабушка: не ей же, в самом деле, носить шёлковые платья и прекрасные жемчужные серьги... Для сундука наступила благодать: наконец-то, его перестали укачивать морские шторма. А старики снова стали жить от письма до письма. Сначала сын устроился в городе на стройке, но то ли осень с дождями, то ли ещё что-то остановило стройку, и пришлось бывшему моряку искать себе другой заработок. Он и нашёл его — в ресторане. Чистил посуду, кухню и зал, пока однажды во время гриппа не заболели сразу два повара. Бывший моряк вызвался помочь. Помог да так и остался в поварах. Пару лет готовил паштеты, жарил отбивные и варил соусы, а потом ему снова всё в одночасье прискучило, и он уволился, чем немало огорчил хозяина заведения. Бывший моряк, бывший строитель и бывший повар увидел объявление — искали механика в большой гараж. Его приняли. И как-то раз довелось ему чинить машину одного пожилого клиента, как оказалось, писателя. Писателем тот был неплохим, но издательства печатали его книги неохотно, полагая, что серьёзная литература не найдёт спроса и сбыта. Поэтому как автор он был не знаменит. Разве что имел признание у гурманов от литературы. Те с нетерпением ожидали от него новых книг и огорчались, что их издают не так часто, как им того хотелось бы. Несмотря на малые тиражи, писатель жил неплохо: его единственный сын был успешным дельцом, состоятельным человеком


503


и очень любил своего отца, который вырастил его один. Разбогатев и построив большой дом, сын писателя отвёл отцу целое крыло, чтобы тот жил вполне самостоятельно и мог спокойно заниматься творчеством. Он даже хотел купить для отца издательство, чтобы тот сам издавал свои книги, но писатель отказался: и предприниматель он был никакой, и стыдно казалось навязывать людям то, что им, судя по всему, не слишком было нужно. Он верил, что наступит время, когда его произведения будут востребованы. Правда, день этот всё никак не наступал, хотя писатель уже совсем поседел. В поездках на автомобиле он всё чаще стал задумываться за рулём, отвлекаться от дороги и уже пару раз чуть не попал в аварию. Так вышло, что писателю понравилось, как бывший моряк-строитель-повар починил его машину, и он спросил, не согласится ли молодой человек стать его личным шофёром... Так начался новый этап жизни бывшего моряка. Писатель и бывший моряк сблизились, а потом и подружились. Писатель любил слушать рассказы моряка и даже попросил разрешения записать их, чтобы потом когда-нибудь использовать в своих произведениях. Моряк страшно гордился честью, оказанной его байкам. Так они жили душа в душу, пока писатель вдруг не захворал и не умер. Моряк горевал не меньше писательского сына. Эта дружба оказала на него сильное влияние. Благодаря ей, он прочёл много нужных книг, писатель обсуждал с ним свои тексты и литературные замыслы, они беседовали о жизни и вообще — интересно жили. Потеря оказалась неожиданно большой. И как же всё будет теперь? Ещё ведь нужно было снова искать работу... Правда, имелись кой-какие сбережения, и он решил открыть свою мастерскую. Нужно было только съездить домой, чтобы отвезти писательский архив: как оказалось, покойный завещал его своему шоферу, чем немало удивил родного сына. Но сын был порядочным человеком, отца любил и не стал оспаривать его последнюю волю, так что несколько громоздких ящиков с рукописями требовали теперь хранения, а надёжнее места, чем на старой родительской ферме, найти было трудно. Писательские записки обрели себе приют в старом сундуке, и тот был безмерно горд, что ему доверили столь важные бумаги. А хозяин уехал в город, купил автомастерскую, дела у него шли превосходно, и он женился. Шли годы, умерли родители, бывший моряк сам стал пожилым, у него подросли дети, старший сын принял на себя семейное дело, и как-то незаметно подошло время, когда

504

состарившийся бывший моряк почувствовал, что хочет вернуться на ферму. Здесь, в старом родовом гнезде, они с женой и обосновались, наслаждаясь покоем, чистым воздухом, целительной колодезной водой и видами, призванными врачевать души. Дождливым осенним днём решил он, наконец, заняться разборкой полузабытого архива. Среди бумаг обнаружились десять неизданных романов, от чтения которых просто захватывало дух, великое множество рассказов, подборка эссе на полновесный том, заметки и черновики незаконченных сочинений — богатство, оказавшееся в своё время не востребованным. В чём причина? Кто решал, что всё это не следует читать людям, что без него они вполне обойдутся? Почему? Всё это было необходимо людям, не было никакого сомнения. Подспудно зрел план, и окончательно идея созрела в день, когда нашлась тетрадь с записями его собственных морских рассказов. Он понял, что нужно делать: надо открыть издательство. Сначала издать всё из этого архива и таким образом восстановить справедливость, а вместе с тем искать новых талантливых авторов. Деньги на это были — он за свою жизнь неплохо заработал. Затея его имела громкий успех: книги покойного писателя расхватывали, как горячие пирожки, потребовались повторные тиражи, а литературные агенты вскоре представили нескольких новых авторов, что тоже пошло издательству на пользу. Тут и издатель вдруг расхрабрился, собрался с мыслями да и написал книжку рассказов по мотивам своих путешествий. И неплохая получилась книжка, даже была в списке бестселлеров. Судя по всему, бывший моряк нашёл своё призвание и теперь уже не выпустит его из рук. Все книги издательства он хранит в старом сундуке — и свою, конечно, тоже. Надеется, что напишет ещё не одну. Сундук тоже на это надеется. Рукописей в нём хранится ещё немало. Намётки этой сказки тоже когда-то там лежали, пока моряк-издатель-писатель не подарил их нам. Тогда он ещё не думал, что станет писателем, поэтому хотел, чтобы мы рассказали эту историю по-своему, постаравшись, конечно, чтобы получилось интересно. Мы и рассказали, а уж интересно или нет — решать читателям.


505


506


507

поСлеСлоВие аВтороВ

Давным-давно, когда деревья были большими, а небо высоким, жили-были сказки... Не правда ли, друг читатель, славное начало для истории? И ведь всегда интересно узнать, чем же всё закончилось: нашлось ли потерянное сокровище, победило ли добро, вернулся ли герой домой... Здесь нам придётся удивить тебя, дорогой читатель — у истории со сказками не будет конца. Потому что сказки, по счастью, вечны, как вечна жизнь. А значит всегда найдётся кто-то родной и близкий, кто, подоткнув одеяло и притушив ночник, присядет тихонько на край кровати и расскажет новую сказку... Сказки родом из детства. Все сказки этого сборника, какими бы серьёзными, абсурдными или философско-мудрыми они порой ни представлялись — все они тоже родом из детства. Из того детства, когда лето казалось вечным, друзья — незаменимыми, мороженое — бесконечно вкусным, а серединкам от яблок всегда находилось достойное применение. В этом детстве мы ещё верили, что мир справедлив, что дом — это самое надёжное место на свете, а мамины, папины или бабушкины руки способны успокоить любую боль и унять слёзы. Всегда. И вот, научившись притворяться взрослыми, свою веру в чудеса и бесконечное лето мы сами превращаем в сказки. Не потому, что на свете мало хороших сказок. И даже не потому, что мы умеем неплохо складывать буквы в слова, и нам это нравится. А потому лишь, что в глубине души мы навсегда усвоили: кто-то родной и близкий, подоткнув одеяло и притушив ночник, должен тихонько присесть на край кровати и рассказывать новую сказку, чтобы она, как жизнь, не прервалась...

Авторы

508

заключительное СлоВо координатора проектоВ запоВедника Сказок

Дорогой читатель! Перелистывая страницы и увлечёно путешествуя от сказки к сказке, ты добрался до последних строк и вот-вот готов закрыть эту книжку. Позволь ненадолго задержать твоё внимание. Хочется, чтобы ты понял: эта книга — не коммерческий продукт. Она родилась не от корыстного расчёта и не от суетного тщеславия авторов. Эта книга — своеобразный сувенир. И в этом смысле она уникальна. Это — творческий отчёт маленького свобод-ного литературного братства. Эта книга — память о пяти годах, нескучно прожитых нескучными людьми в мировой информационной сети. Лично я не перестаю восхищаться этими людьми, наделёнными многими талантами, состоявшимися каждый в своей области и не помышляющими о литературной карьере. Сколько замечательных историй написано ими за эти годы! Замечательных не только потому что с ними связаны какие-то отдельные светлые ностальгические моменты в жизни сообщества сказочников, не потому, что они в какой-то момент удачно прозвучали в литературной игре, вероятно, мало что значащей для широкого круга, а, прежде всего, потому что они сами по себе по-настоящему прекрасны и достойны того, чтобы их читали, перечитывали и дарили друзьям без скидки на негламурность и незнаменитость авторов. До сих пор сочинения эти были мало кому известны и хранились под гигабайтами сетевой архивной пыли. Конечно же, лучшее из лучшего заслуживало быть изданным. Хотя бы по такому поводу, как пятилетний юбилей Заповедника Сказок. Ведь история Заповедника Сказок сама по себе похожа на сказку... Говоря о сказочниках, в их числе я считаю и тех художников, которые приобщились к сказкотворчеству и чьи краски придали литературному пространству Заповедника новое измерение. Нельзя не радоваться тому, что художники всё чаще выступают равноправными соавторами, доказательством чего также является эта книга. А ещё все мы сердечно признательны Виталию Абрамовичу Колмановскому, с первых дней заботливо поддерживающему нескучное сообщество. Благодаря ему Заповедник Сказок встал на крыло и окреп. Наверное, нужно также сказать спасибо тем, кто создал замечательную сетевую вселенную под названием «Живой Журнал»,

509

островком которой является Заповедник Сказок. Теперь уже трудно представить, где ещё могли бы возникнуть столь благоприятные предпосылки для свободного общения и творчества... Ну и, конечно же, мы признательны всем, кто все эти годы сохранял интерес к нашим сказочным проектам. В разное время мне приходилось обращаться с той или иной инициативой к разным людям, и почти всегда я встречал позитивный отклик. Среди многих и многих доброго упоминания заслуживают Игорь Петров, Татьяна Соболева, Михаил Козлов, Лидия Прохина, Игорь Лагерев, Георгий Любарский, Ирина Станковская, Даниил Кирилюк, Елена Касьян, Владимир Герасимов, Ольга Шерстнева, Илья Комаров, Людмила Уланова, Игорь Савин, Светлана Петрова, Николай Хворостин, Виктория Мурадова, Владимир Племяш. А вообще в том, что эта книга состоялась, есть заслуга всей блогосферы, сломавшей границы и препоны между авторами и читателями. До новых встреч на просторах Заповедника Сказок!

Валентин Лебедев

510

наШи аВторы и художники В интернете:

МаксиМ акульшин http://farewell-max.livejournal.comМария алёшечкина http://arivik.livejournal.comМарина азиМова http://marinaa2.livejournal.com игорь Бакин http://great-snake.livejournal.comЮлия Боровинская http://kizune.livejournal.comлариса Бортникова http://la-la-brynza.livejournal.comирина Бохно http://magenta-13.livejournal.comирина Бузько http://old_fat_toad.livejournal.comирина вайсерБерг http://supercalifragia.livejournal.comПётр вакс http://dinoza-yats.livejournal.comнаталья волкова http://novayadoroga.livejournal.comнаталья голованова http://rabivn.livejournal.comяков гольдин http://7-korov.livejournal.comольга горохова http://kostelianec.livejournal.comЭль дальМар http://dalmar.livejournal.comалексей долотов http://xenopus.livejournal.comсветлана дорошева http://lattona.livejournal.comирина дронова http://laura-corolla.livejournal.comМария зайцева http://mer_cure.livejournal.comольга златогорская http://goldy-trf.livejournal.comалександра ивойлова http://color_flow.livejournal.comалександр кац http://nektototam.livejournal.comЮлия келЮх http://jkbunny.livejournal.comвиктория кирдий http://kirdiy.livejournal.comВиталий КолМановский http://v-kolmanovsky.livejournal.comсергей кривосудов http://corumji.livejournal.com алёна кудряшова http://nastroeniya.livejournal.comалександр кузнецов http://darkmeister.livejournal.comсофья кузнецова http://latbrand.livejournal.comБорис куртуазий http://kurtuazij.livejournal.comдиана лаПшина http://anni-manninen.livejournal.comвалентин леБедев http://rualev.livejournal.com

511

наталия лизяева http://kis_tochka.livejournal.comекатерина Медведева http://kisunika.livejournal.comЮлия Меньшикова http://ukiriki.livejournal.comМарина Михайлошина http://marichcka.livejournal.comангелина МЭй http://angie-may.livejournal.comевгения Панкратова http://kroharat.livejournal.comнаталья Похиленко http://prosto-natka.livejournal.comМихаил ПроБатов http://beglyi.livejournal.comЮлия раБинович http://yulkar.livejournal.comтатьяна разуМовская http://tarnegolet.livejournal.comПатрик рейнеке http://patricus.livejournal.com алвена рекк http://alvena_rekk.livejournal.comсергей реПьёв http://sergey-repiov.livejournal.comдМитрий рифко http://zolotar.livejournal.comЖанна свет http://leon-orr.livejournal.comанастасия сильва http://silva2103.livejournal.comоксана тесленко http://antimona.livejournal.comекатерина турикова-кеМПел http://karetu.livejournal.comевгения фирсова http://saigo.livejournal.comалевтина хаБиБова http://allevtina.livejournal.comникита харлаута http://holrich-holl.livejournal.comнаталья хаткина http://cambala.livejournal.comтикки шельен http://karwell.livejournal.comекатерина шеМяк http://dapple_hack.livejournal.comЮлия Щигал http://yako-skimen.livejournal.comалександр янковский http://a-yankovsky.livejournal.com

512

Содержание

Виталий колманоВСкий. Предисловие .........................................................................4Валентин лебедеВ. секрет Правильной сказки ............................................................ 8тикки Шельен. кораБль дураков ................................................................................ 10алекСандр кац. сосед ................................................................................................ 24ЯкоВ Гольдин. не Проходите МиМо ............................................................................. 27еВГениЯ ФирСоВа. хина Мацури ................................................................................. 30никита харлаута. сеМь и одна Полночь .................................................................... 38екатерина турикоВа-кемпел. несуЩествуЮЩая яся ............................................. 61иГорь бакин. городская легенда ................................................................................ 65пётр ВакС. искусство треБует .................................................................................... 67татьЯна разумоВСкаЯ. невероятная история, случившаяся с одниМ ПоЭтоМ ......... 69СоФьЯ кузнецоВа. неБесись ....................................................................................... 74бориС куртуазий. таки сказка Про лЮБовь .............................................................. 77патрик рейнеке. лЮБоПытство ЭЖени ...................................................................... 82тикки Шельен. о короле херле ................................................................................ 108лариСа бортникоВа. Жил да Был один король ......................................................... 118ирина бохно. Подшуток ........................................................................................... 129еВГениЯ ФирСоВа. Полёт Птицы хоу-хо .................................................................. 133мариЯ алёШечкина. витраЖ долЖен созреть .......................................................... 142алекСандр кац. улитка ............................................................................................. 146натальЯ похиленко. Принцесса и БоБовые ............................................................ 151алекСандр кузнецоВ. вот и встретились два... или три одиночества .................... 155ЯкоВ Гольдин. страЖ ................................................................................................. 161окСана теСленко. госПодин дракон ....................................................................... 165бориС куртуазий. Поединок .................................................................................. 168СоФьЯ кузнецоВа. короткоМетраЖная сказка ......................................................... 175эль дальмар. зачеМ наМ Принц? .............................................................................. 178михаил пробатоВ. сказка о тыквенной Жути ........................................................ 182алекСандр кузнецоВ. лягушка и каПитошка ........................................................ 196юлиЯ рабиноВич. сказка странствий ..................................................................... 200екатерина медВедеВа. история одной шоколадки ................................................. 204СерГей криВоСудоВ. валька Полушин и гноМ ......................................................... 209дмитрий риФко. рассказ доМового .......................................................................... 219эль дальмар. вселенский и доМовой ....................................................................... 224 натальЯ ГолоВаноВа. заветное Желание ................................................................. 230дмитрий риФко. чудеса в решете ............................................................................. 234ирина бохно. колдуновы васильки ......................................................................... 238иГорь бакин. Про деда егорку, хозяйку да новогоднЮЮ ёлку .............................. 242ирина бузько. ПриклЮчения хаЮси ....................................................................... 246

513

ирина бузько. как ЖаБа, крыса и филин Путешествовали .................................... 258натальЯ ГолоВаноВа. зачеМ нуЖны Бурлески ........................................................... 269юлиЯ рабиноВич. ПохоЖдения уси-Пуси ................................................................ 276михаил пробатоВ. яПонский веПрь ........................................................................... 286ирина дроноВа. рассказ человека в зелёноМ шарфе ................................................. 290ирина бохно. Песни Милены ..................................................................................... 298екатерина турикоВа-кемпел. ненуЖные Псы .......................................................... 305натальЯ ВолкоВа. дреБи дон ..................................................................................... 309Валентин лебедеВ. как саша Была варварой .......................................................... 318ольГа златоГорСкаЯ. Про Машу, витЮ и волшеБный терМинал .............................. 323ирина ВайСерберГ. короБочка с радугой .................................................................... 334анаСтаСиЯ СильВа. я научу вас квакерсы лЮБить! .................................................. 337алекСандр кац. Про тиранозавра костЮ и лягушку дусЮ ...................................... 341ирина ВайСерберГ. Про МаМу, лЮську и фиолетовый Бархат ................................... 347ольГа златоГорСкаЯ. Машка .................................................................................... 351патрик рейнеке. Про невиданных зверей .................................................................. 356татьЯна разумоВСкаЯ. красный, Жёлтый, голуБой — выБирай сеБе лЮБой ............ 384еВГениЯ панкратоВа. ПоЮЩие раковины шенандоу ............................................... 388натальЯ хаткина. сереБряный шар ....................................................................... 392пётр ВакС. Мальчик Без красной кноПки ................................................................... 399СерГей криВоСудоВ. ёлка ........................................................................................... 404жанна СВет. “... и куПи ёлку к новоМу году!” ........................................................... 414мариЯ алёШечкина. МарагодЖиП .......................................................................... 427еВГениЯ панкратоВа. Про зоуи .................................................................................. 433алекСандр кузнецоВ. легенда о чёрной БаБочке ....................................................... 437юлиЯ бороВинСкаЯ, никита харлаута. леМурья лаПка ......................................... 444Валентин лебедеВ. у-ши-тай, лунная роса и драконий глаз .................................. 451тикки Шельен. лис святого вульПерия .................................................................... 460никита харлаута. день тёПлых Щенков ................................................................... 476анГелина мэй. сеМьдесят сеМь ................................................................................. 485екатерина турикоВа-кемпел. нос По ветру ............................................................. 489жанна СВет. удачная ПокуПка ................................................................................... 492Послесловие авторов ................................................................................................. 507Валентин лебедеВ. заклЮчительное слово ................................................................ 508наши авторы и худоЖники в интернете ....................................................................... 510

515

длЯ заметок, аВтоГраФоВ, художеСтВенных почеркуШек и СобСтВенной Сказки

516


517


518


519


520


521


522


523


524


525


526


527


Литературно-художественное изданиезапоВедник Сказок 2005 – 2010: избранное

Сборниксоставитель валентин леБедев (руалев)

* * *графическое офорМление: Юлия Меньшикова

иллЮстрации на форзацах: Юлия Щигал, диана лаПшина

дизайн оБлоЖки: Юлия Меньшикова

коМПьЮтерная вёрстка: екатерина турикова-кеМПел

© Заповедник Сказок, 2010ISBN 978-5-9901600-2-1

* * *Формат 70x901/ . Гарнитура Times New Roman

Печать офсетная. Усл. печ. л. ……….Тираж 1000 экз. Заказ …………….

Авторское изданиеКнига написана в творческой атмосфере

международного литературного сообщества«Заповедник Сказок»

Для писем: [email protected]* * *

Книга издана при участии “В.И.П. ПрестижГрупп”

* * *Отпечатано с электронных носителей

ОАО «Тверской полиграфический комбинат»170024, г. Тверь, пр-т Ленина, 5.

www.tverpk.ru

16

Юбилейный сборник Заповедника Сказок, часть 2

Documents