Сергей евтухов

вильнюс 2009 © “Букчайандыпендант”

Как я провел лето.И хотел провести осень...Но осень сама чуть было меня не провела.

Сергей евтухов

(Сочинение)

выпускающая группа:Дизайн: Лешек вильканецФото: Дайва Любамирскайте, Сергей Бусаревредактор: екатерина Жиловачик

На обложке:Дорогой Савушкин... холст/масло, 40x60, 2009

Конечно, если б в моей воле – я б рисовал стихи для Оли...

Белая ночь в Абрагциемсе холст/масло, 40х50, 2009

7

Банька с мастерской наверху, а может быть лучше сказать – мас терская с банькой внизу расположилась сразу около леса... Лес здесь тянется неширокой лентой между Рижским заливом и озером Энгуре, а шоссе «Рига – Колка» разрезает его около Абраг­циемса на две части. Узкая – между заливом и шоссе. Ши ро кая – между шоссе и озером Энгуре. В поселке Абрагциемс, который находится километрах в 60 от Юрмалы, я сейчас и живу. А если сказать точнее, то сижу я сейчас на верхней полке в той самой баньке около леса.

Сижу я в этой баньке совершенно один на верхней полке. В ру­ках у меня тарелка с холодным арбузом, который я только что порезал на кусочки. Что же я делаю с этим арбузом? Я его ем... Я вылавливаю в тарелке мякоть арбуза и откусываю от нее. Но арбуз холодный, поэтому я долго держу кусочек во рту, прежде чем проглотить.

Эх, видели бы меня за этим делом мои сотоварищи по Суба­

8

чев ке... Нарвался бы я на такие «комплименты», что и подумать страшно.

– Есть арбуз в парилке, разве это не жлобство? – спросите вы.– Конечно, – соглашусь я с вами. А как вы поступили бы на моем

месте? – интересно было бы вас спросить... Я же не виноват, что, уезжая сегодня в Ригу, хозяева сказали: «Серега, там в холодиль­нике арбуз остался. Доешь, а то пропадет...»

И вот сижу я на верхней полке в черной фетровой шляпе. В ру­ках у меня белоснежная тарелка с ярко­красными кусочками ар­буза, который я ем. Можно сказать, выполняю последнюю волю хозяев...

Подспудно, конечно я ждал этой минуты... Не то, чтобы мне надо ели сами хозяева... Нет, честно. Не надоели. Даже совсем не надоели...

Вот, представьте себе, что вы – художник. Представили? А те­перь забудьте, что вы представили, а представьте, что это я – ху­дожник. Почувствовали разницу?

Так вот, меня после пленэра всегда ждали. Если я задержи­вался, то на столе оставалась тарелка с едой, накрытая бумаж­ным по ло тен цем. И каждый, кто попадался на моем пути, говорил: «Давай, давай, быстрее... там на столе... мы уже поели»... И я да­вал. Старался не подводить. Мне, может быть, хотелось больше независимости. Но это не повод, чтобы ждать, когда же хозяева начнут паковать чемоданы. Да, я так увлекся собственной персо­ной, что забыл представить вам тех, ради кого вобщем­то и вста­вало солнце в Абрагциемсе этим летом. А этим летом на хуторе в Абрагциемсе проживали. Элеонора Францевна и ее старшая дочь Эрика, ко то рая прилетела на отдых из Израиля. С ней прилетела и тетя Итта. Няня Люся со своим подопечным – Эльдаром. Часто приезжала из Риги младшая дочь Элеоноры Францевны, бабушка Эльдара, бывшая жена моего друга Руфы, Лена. Еще мама Эль­дара – Дина. Папа Эль дара, забыл спросить, как его зовут... Сын Лены, дядя Эльдара – Марат. С семьей… Были и еще гости. Разве всех упомнишь?

Самое главное. Или, скажем так, основная моя задача состояла

9

в том, чтобы не «зацепить» Эльдара. Эльдару всего три года. И он всегда и всем предлагает свою помощь. Несешь ли ты этюдник. Или лестницу. Или ничего не несешь. Он обязательно заметит тебя и скажет: «Давай помогу!» И тут же схватится обеими руками за лестницу. Он искренний восточный парень. Внук моего дале­кого уйгурского друга Руфы...

Сегодня рано утром я задумал и осуществил гениальный план, чтобы мне не нарваться на «помощь» Эльдара. Я пересек шоссе «Рига – Колка» с корзинкой в руках. Нашел несколько крупных сыроежек, потому что других грибов в лесу просто не было и, пригибаясь, а иногда даже переходя на гусиный шаг, вернулся в мас терскую. Сыроежки разложил рядом с кастрюлей. Нож с забинтованной изолентой ручкой и разделочная доска жили в мастерской уже с вечера. Скромный бесхитростный натюрморт, рассказывающий о такой же скромной и бесхитростной жизни художника...

Дверь в мастерскую, которая, как вы помните, находится над баней, слегка приоткрыта, дабы боковым освещением придать натюрморту некую глубину.

Эта приоткрытая дверь и не дает покоя Эльдару. Эльдар уже позавтракал, помог родне и теперь стоит внизу перед лестницей, ведущей в мастерскую.

– Сережа, Сережа, – слышу я голос Эльдара. Ему запрещено подниматься по крутой лестнице, поэтому его тактика сегодня – взять меня измором. Но и я «во всеоружии»… Затаив дыхание, тихонечко рисую углем сыроежки и кастрюлю. Наконец Эльдар «ломается». Ему надоедает разговаривать с дверью и он отправ­ляется на поиски новой жертвы, которая срочно нуждается в его помощи.

А сейчас уже вечер. Еще несколько часов тому назад все здесь гудело, шумело – народ собирался на юг. В сторону Риги. А сейчас здесь тишина. Я один в жарко натопленной бане. И тишина...

Вот сейчас самое время рассказать вам про это уникальное место, в котором я оказался. Поселок Абрагциемс расположен на самом берегу Рижского залива. Сам залив здесь очень мелкий

10

у берега. Ширина отмели метров 300­400, а длина километров 6­7... Не случайно это место облюбовали лебеди. Они собираются здесь перед отлетом в жаркие страны. Собираются в большие, огромные стаи по сто или двести штук в каждой. Лебеди не руч­ные, дикие. И бывает не по себе, когда вдруг белоснежная машина с клювом начинает стремительно приближаться к берегу.

Они то качаются на волнах, как большие белые подушки, то стайкой в пять– шесть штук летят низко над водой, почти как в картине «Над голубым простором».

Эх, если бы люди, вдруг, сразу отказались от таблеток, кремов, памперсов, а положились только на естественный отбор... Может быть даже стоило разрешить на них охоту, как на вид. Конечно, только в оговоренные часы и в исключительных случаях. И в строго отведенных для этого местах. Для, так сказать, урегулиро­вания популяции... И кто знает, может быть и они, т.е. мы, превра­тились бы в стройных, поджарых, мускулистых особей своего вида! Может быть, так же как они, мы подолгу бултыхались бы в заливе. Ныряли. Доставали одним ртом, без помощи рук, со дна всякую чепуху, а некоторые (пусть и невысоко) сбивались в стаи и сильно, с шумом, со свистом махали руками, чтобы взлететь. И кое­кто действительно отрывался бы от воды метров на 20... И, захлебываясь от восторга, (ах, как красив Рижский залив осенью), кричал оставшимся на воде: «Вот где зашибись!!!» И потом падали бы в воду, чтобы остыть и поднакопить сил на новый рывок...

Эх, был бы я настоящим писателем... Лихо рванул бы (на одном коньке) от бани к заливу. От залива к бане. От бани к лебедям. От лебедей к рыжикам, что вылезают из земли прямо на пляже. От рыжиков опять к бане, в которой чуть было не пропал.

Но так ли не знаком тебе литературный труд, Серега? Не ко­кетничаешь ли ты перед народом?.. Ну, если вы считаете, что зна­комство с одним или двумя писателями тоже чего­то стоит, тогда я согласен. Да, я лично знаю Томаса Венцлова. И он даже приглашал меня выпить шампанского. Шкурой чувствую, что читает сейчас эти строки Томас и лоб трет...

– Сергей, Сергей, как его... Ев...

11

– Ну, у меня свидетели, Томас. А сам Томас дружил с Бродским и Милошем. И если бы были

живы сейчас Иосиф и Чеслав. Тут нужна богатая фантазия... Но она у меня есть! Подошел бы я к Милошу и спросил: «Что­то Томас пропал... Не пишет, не звонит...» (И это была бы сущая правда. Да если бы Томас звонил каждому с кем когда­то пил шампанское, то давно бы разорился и пошел по дорогам).

А Милош отложил бы в сторону газету с очень удачной статьей про себя. С собственной пожелтевшей от времени Нобелевской речью. Улыбнулся бы мне. (А за что на меня кричать?) Так мы бы и подружились. Завязалась бы, я думаю, очень интересная для сов­ре менников переписка...

А Эргали Гер? Вам его, я думаю, и представлять не надо. Он как­то, после задушевной встречи у меня в гостях, сказал: «А я думал, что один талантливый в Литве. А нас двое, Серега...»

Вы говорите, что это он от угощения стал таким толерантным. О, да я смотрю, вы завидуете нашей дружбе!

Ну, тогда правду и только правду! Михаил Задорнов! Хотя здесь особый случай. Можно сказать, что это я дал ему путевку в жизнь! Он еще совсем тогда неизвестный был. Лет тридцать назад. Кто его тогда знал? И вот подходит ко мне в Риге незнакомый та­кой паренек в кинотеатре «Космос». Или «Аврора»... Разве сейчас вспомнишь, как он назывался? И спрашивает, нету ли, мол, лиш­него билетика?

Фильм тот, точно помню, «Проверка на дорогах». У меня их аж два было!

Продал, кажется Задорнову... Михаилу. Фильм оказал на Задор­нова большое влияние. Он стал много писать, издаваться. Стал знаменит. Тогда еще подумал – далеко незнакомый этот парень пойдет... Из какого­то, можно сказать шапочного, знакомства со мной настоящий фейерверк устроил! Мы же оба по образованию авиационные инженеры. Я не завидую, что вы? Он московский окончил, а я рижский. Мне за рижский просто обидно!

А вообще я человек не обидчивый. Точнее – малообидчивый и быстро отхожу.

12

И задача у меня другая сейчас. Мне вам про лебедей рассказ закончить надо...

Много в этом году я из­за них натерпелся. Испереживался. Даже дату помню, когда все началось... Суббота была. 12 сентя­бря 2009 года.

К этой дате в заливе их было уже сотни три. Они то собирались все вместе, то расходились по «квартирам» по 5­6 штук. То шли строем вдоль берега, как корабли в Цусимской бухте. То, с шумом отшлепав воду огромными крыльями, наматывали круги над за­ливом. Лебеди занимали почти все мои мысли...

Я только и делал, что каждую свободную минутку выбегал на берег: как идет подготовка к отлету? Скоро ли? Все ли по плану?..

Хотя, в чем состоит этот план, понять не мог. Итак, наступила суббота... И вдруг в четыре утра началось!

Казалось, что кто­то открыл стрельбу прямо на хуторе во дворе. Спросонья я ничего не мог понять. Выстрелы то затихали, то воз­обновлялись с новой силой.

«Бах!» – минуты две тишина. И снова: «Бах! Бах!»Охотники открыли охотничий сезон...Когда стало совсем светло, стрельба стихла и я уснул. Вы ду­

маете, что сейчас вас ждет «Сон героя»? Не совсем... Второй раз я проснулся, когда солнце уже было высоко и надо

было догонять упущенное время. Зонт, этюдник, сапоги. Уже не надо «огородами» пробираться на пляж, чтобы не попасться на глаза мальчику «Давайпомогу». Сам залив сегодня напоминает большущую лужу – ни волн, ни цвета воды «а­ля Айвазовский».

Я вспомнил свое первое сочинение «Как я провел лето». Лето тогда я действительно провел замечательно. Мама вывезла меня с братом к морю. В Крым. В Судак.

У меня ноги подкосились, когда я увидел море. Увидел же я его впервые в жизни... Где­то внизу в воде у берега шевелились ма­а­аленькие человеческие фигурки. А дальше до горизонта и, как догадывался я, за горизонтом была вода. Огромная чаша была наполнена синей­синей водой. И я испугался. Мне казалось, что

13

такое количество воды не может не нанести вреда тем, кто уже залез в воду. И сейчас должно произойти что­то страшное.

Но мы приближались к воде, и линия горизонта опускалась вместе с нами. Страх постепенно уступал место любопытству.

Прочитав мое сочинение, учительница сказала «Молодец! Только надо аккуратно переписать, добавить описание самого моря: цвет воды, плеск волн и тогда сочинение пойдет на город». Счастливый, я перелистал кучу книг. Я рос в семье географов, поэ­тому на полках, на полу у нас стояли и лежали «Земля и люди», «Глобус» и «Вокруг света»...

У меня не было еще опыта творческой работы с художествен­ным текстом. Можно сказать, что я был начинающим литератором. Правда, роль печатного слова для меня уже была высока...

«Многие называют озеро Иссык­Куль морем... Голубые ба­рашки волн ласково набегают на желтый песок...».

Я «разукрасил» свое сочинение голубыми волнами и желтыми песками, не забыв при этом убрать все страхи и переживания, и стал ждать грамоту за призовое место. Или диплом. Или (пусть сов сем маленькую) статью в «Могилевской правде» про талант­ливого мальчика... Но я ничего не дождался...

Это потом, уже будучи старшеклассником, я завел папку для дипломов и грамот. Я мог позволить себе пропустить пару уроков русского языка и литературы.

А что было со мной делать? Посмотрел бы я на вас, если бы вы были в комиссии. И на вашем учительском столе лежала бы ученическая тетрадь, набитая рифмой от края до края... До самой красной вертикальной линии, которую нельзя было пересекать ни под каким предлогом. Конечно я ее пересекал. Кое­где и чуть­чуть…

Как бы показывая – как тяжело было автору рифмы сдержи­вать себя, собственные эмоции и чувства, чтобы уложиться в правила для обыкновенных учеников, но не поэтов!.. Но, дорогой учитель, я помню о них! Ты же видишь! Только кое­где и чуть­чуть буквы залезают. Их буквально выталкивают, выпихивают на крас­ную вертикаль другие буквы. Ох, как тяжело соблюдение норм

14

и правил, этих детей условности и формальности, дается такому ученику­вундеркинду! Зачем ему помнить о них даже в минуты творческого экстаза...

Но тема, тема, дорогой учитель! Она будоражит юношескую душу, стучит ритмами Маяковского в его голове: «Есть у револю­ции начало! Нет у революции конца!»

Сколько же воды утекло с тех пор? Когда это было?..Я стою на берегу Балтийского моря и «прибинтовываю» изо­

лентой зонт к этюднику, чтобы нарисовать, некоторые живописцы говорят – написать, веточку рябины на берегу. Ветер почему­то пытается помешать мне и хочет сломать мою инсталляцию с зон­том! Пытается сбросить в песок палитру, которую я не успел при­жать к этюднику...

– Сергей, а вам нравится море Айвазовского? – спрашивают у меня некоторые любители прекрасного.

– Очень! – отвечаю я. А особенно я восхищаюсь мужеством и отвагой маэстро!

– Какой отвагой? – переспрашивают любители.– Как какой? – в ответ удивляюсь я. Как только случается на

мо ре шторм, Айвазовский покидает квартиру. Он направляется прямиком к скалам... и, несмотря на штормовое предупреждение и черный флаг на пляже, лезет наверх! Ветер хочет сбросить Ай­вазовского вниз и делает все, что только в его силах. Он прячет луну в облака. Он бросает соленую пену прямо в лицо! Он, нако­нец, кричит страшным голосом: «У­ууу­ы! Ты­ыы куд­а­а­аа? А­аа? Ай­ва­ааа­зззз­ий... Ий!»

Но Айвазовский, вцепившись в скалу как барс, под вой и скре­жет стихии, не разжимая рук, начинает зубами откручивать тюбы с краской. И вот она, удача! Плот с первыми жертвами стихии налетает на скалы. Ура!.. Теперь только успевай, поворачивайся. Еще не все пошли ко дну, а холст почти готов!

– Ай, да Айвазовский! Ай, да сукин сын! – сказал бы Пушкин, если бы сидел на соседней скале.

Только не говорите мне, что вы не были в музее. Только не го­

15

ворите мне, что вы не стояли в восхищении перед «Девятым ва­лом». Как может такое и не нравиться?

– Да, нет в тебе, Серега, смелости Айвазовского, а есть одна за­висть, – скажите вы и будете правы. Что я могу противопоставить мастеру? Свои рябинки и грибочки? Смешно!

– Чем же удивила тебя, Серега, эта веточка, которая не успела даже покраснеть как следует.

Осень чуть­чуть только прикоснулась к ягодам рябины светло­оранжевой кистью... Я несу свое рябиновое сокровище, впечаты­ваю сапоги в песок, прикрываясь от ветра этюдником, и вдруг замечаю, что мир неузнаваемо переменился. Какие­то большие перемены произошли в жизни залива. И я понял. И тут я понял, что произошло. Залив остался без птиц...

Выстрелы первых охотников подняли в воздух сотни лебедей, уток. Птицы метались над заливом, пытаясь спрятаться от страш­ных выстрелов. А как же отлет? У птиц же все не так как у людей. У них же все по­честному. По плану, который недоступен челове­ческому уму. Великому плану.

Как бы вам объяснить? Как?Вот вы всей семьей собираетесь на юг... Бабушка стоит у плиты,

дочка пошла в магазин, чтобы купить чего­нибудь в дорогу. Муж побежал на работу, чтобы «подчистить» хвосты. И вдруг, кто­то за­глядывает в форточку и кричит страшным голосом: «Внимание! Внимание! До отхода поезда «Рига – Симферополь» остается пять минут! Повторяю! До отхода поезда остается пять минут! Просьба к провожающим...» Вы туго соображаете, что на этот поезд «Рига – Симферополь» у вас билеты. Что это вас касается! Ваши действия? Да, чуть не забыл.

– В случае, если вы не успеете занять места согласно куплен­ным билетам, мы вынуждены вас расстрелять! – продолжает во­пить кто­то тем же страшным голосом.

А теперь я повторю свой вопрос: ваши действия? Куда вы ло­манетесь с чемоданами, детьми и прочей ерундой?..

А что делать перелетным птицам, которым и в голову не при­шло взглянуть на календарь, чтобы уточнить, когда же в этом году

16

начинается на них охота. И как им согласовать с людьми время вылета?

– Неужели в заповеднике открыта охота на лебедей? – удиви­тесь вы.

– Нет, что вы? Не открыта. Лебедь занесен в Красную книгу. А вот утка серая, вкусная, которая плещется рядом с лебедем, не занесена! Шеей не вышла! Из­за нее на заливе весь сыр­бор. Точнее, на озере, которое рядом с заливом. Один лебедь, правда, пролетел в сторону Риги... И все. Больше сегодня птиц над зали­вом я не видел...

Постепенно события прошедшей ночи стали отходить на вто­рой план. Нужно было топить печь, готовить обед, мыть посуду, рисовать, «искать» этюды. Жизнь на хуторе продолжала удивлять и «зажигать».

Если на море случался шторм, то утром солнце вставало в облаках. Если всю ночь гудело и завывало, то утром – доста­точно только голову оторвать от подушки, чтобы выглянуть в окно – можно было видеть, как огромная, во весь горизонт, сине­фиолетовая туча, как декорация к какому­то фантастическому спектаклю, начинает отъезжать в сторону, освобождая место дневному светилу...

Если на море было спокойно, следовало бежать в лес. Натюр­морты с грибами пользовались в этом году у меня большим успе­хом.

– Эка невидаль? – скажете вы.– Невидаль! Невидаль! – отвечу я вам. С утра перебегаю шоссе «Рига – Колка» и оказываюсь в со­

сновом лесу. Через час в корзинке уже есть четыре­пять белых. Урожай белых этого года конечно не сравнить с урожаем 2007. Но зато работа не прекращается ни на минуту. Белые можно поло­жить на стол. Можно положить на стул, а рядом на полу сложить свои зеленые сапоги... Или выложить грибы на белую тарелку с синей полосой. После нескольких удачных этюдов я вернулся в Вильнюс.

Удачными я считаю не только этюды с грибами. И «Лодки в

17

Энгуре». И «Шторм в Абрагциемсе». С «Лодками...» все понятно. Тут всякий видит – дивно хороши! А вот «Шторм в Абрагциемсе» несколько вопросов вызывает. И самый первый из них, почему работа называется «Шторм...»?

Помню, я уже отвечал на некоторые ваши вопросы. «Сергей, а вам нравится море Айвазовского?» А вы помните, что отвечал я, помните? А я ответил: я вам не Айвазовский! Шторм на Балтике – вещь иного порядка...

Я сидел на ступеньках лестницы, ведущей в мастерскую, когда он налетел. Сначала небо стало у горизонта светло­светло оран­жевым. Ветер налетел... Нет, ветер не налетал! Воздух пошел на берег сплошной стеной, и казалось, что ветра нет вовсе. Только сосны почему­то начали раскачиваться как изможденные тан­цоры в вальсе. Они сильно отклоняли свои пушистые головы в сторону леса, а потом пытались вернуть их на прежнее место, но не могли. Я инстинктивно пытался втянуть голову в плечи и сна­чала не понимал, откуда в воздухе стоит такой гул.

И только по волнам, которые вдруг стали преодолевать от­мель и бить в берег, понял, что случилось...

Как передать то, что я увидел? Как это выразить? Может быть следовало нарисовать лодку с орущими моряками, летящую по небу? Или тонущий корабль, который покидают по якорной цепи матросы вместе с якорем.

Но я нарисовал то, что нарисовал. То, что почувствовал и пере­жил. По­другому – не знаю как! Не Айвазовский я...

«Лодки в Энгуре». Лодки ушли из Энгуре спустя год. Теперь в бухту заходят большие пластмассовые яхты. На ремонт. Нет и си­него корабля у пирса. Этюд с синим кораблем я подарил Маше Умановой. На память...

Пробежав с этюдником до Энгуре пару раз впустую, я успоко­ился. Яхты рисовать не хотелось, а на большой художественный вымысел я пока не способен. В сторону Энгуре от Абрагциемса не было и грибов. Даже не верилось, что пару лет назад в этих же местах мне приходилось зарывать в мох этюдник, чтобы на­

18

собирать грибов. Зачем? Хороший вопрос. А вы собирали когда­нибудь грибы с этюдником на плече?..

В том же грибном 2007 я нарисовал «Закончится дождь, и мы снова пойдем в лес на работу – грибы собирать».

Я и вправду собирал их в таких количествах! Помню, как на третий день позирования они резко стали «сдуваться» от неза­метной работы червяков и пришлось их останки положить в мусорное вед ро. Теперь же этюды с грибами мне даются значи­тельно быстрее, что сильно разнообразит мой рацион.

Накопив достаточное количество холстов, я отправляюсь в Вильнюс. Холсты оббиваю штапиком и связываю попарно. Сапоги вместе с рабочей одеждой, зонтом и этюдником. Все остальное пытаюсь затолкать в другую большую сумку. На левом плече ки­лограмм 40, на правом – 10, и в руках что­нибудь. Так и плыву как верблюд, только не по пескам, а по дюнам. В последний раз мне пришлось тащить еще и доску мореного дуба, которую нашел на берегу. Название уже было: «Смерть самурая и его друзей». Какую такую смерть приняли самураи, я не знаю, но фотографию с «саму­раями» я попытаюсь обязательно разместить здесь.

А в Вильнюсе выясняется, что погода еще постоит, что силы еще есть и я опять складываю вещи... Дней через десять холсты готовы. Оббиваю их штапиком, связываю. Сапоги с одеждой, этюд­ником в другой руке. Теперь уж точно до следующего года...

Но, подождите. Подождите. Я же не рассказал вам про картину «Абрагциемс. Пейзаж с луной». Как же я хотел попрощаться с вами до следующего года, когда вы еще не услышали страшную исто­рию про баню? Целый год вы будете в неведении?

Вот когда я чувствую, что мне не хватает литературного опыта. Эх, если бы он был! Как закружил бы я вас в вихре событий и исто­рий. Как лихо менял бы я сюжет, да простят меня профессионалы, и фабулу!

Если сравнивать с живописью, то это все равно что вмазать на картине вдруг в серый фон желтого кадмия. И вспыхнет этот ку­сочек холста от такой наглости, но стерпит. Потому что чувствует,

19

Автор со своей скульптурой Смерть самурая и его друзей. Дуб, морёный дуб, рашпиль, 2009(автор пъедестала – Е. Кубилюс)

20

что художник его украшает, а не девушка. И желтый здесь не то чтобы к лицу, а без него вещь вялая, дряблая, никакая.

Да, про баню, так про баню! Таких историй по пять штук в день я вам не расскажу...

Сижу я в конце своего рабочего дня на приступочке перед ма­стерской. И кисточки мою. В скипидаре. «Вкручиваю» их в посуду для разбавителя. Поднимаю голову... и вижу прямо перед собой луну. То есть, буквально напротив меня – луна! Да какая! Огром­ная!!! Как будто кто­то повесил ее между сухой сосной и живой на бельевой веревке. В мобильнике у меня есть камера, но рука не поднялась. Нет, думаю, не буду фотографировать. Запомню, так запомню. А не запомню, так и не запомню.

«Иного не дано!» Не мои слова, конечно. А Анатолия Семено­вича, директора школы, которой отдал я свои лучшие педагоги­ческие годы...

За холстом бежать поздно. И силы за день на других холстах растратил. Рисунок только сделать, а дальше что?

А луна горит оранжевым фонарем на сине­фиолетовом небе. И сумерки никак свет не победят. Светло как днем.

И пробежала только, как маленькая тучка, как мышка серень­кая, неглубокая, можно сказать поверхностная. Даже не мысль, а так, мыслишка, что ли: «А ведь полная луна, брат». И все. Побе­жала, побежала как мышка серенькая. За сарай в сторону леса. И пропала. Как будто и не бежала вовсе.

Льет с неба свет… То ли день, то ли вечер. Только зелень на соснах чуть темнее, чем обычно.

Хозяева в ту минуту баню принимали. Парились, можно ска­зать. А баня, устал повторять, под мастерской. А я кисточки мою. А они вениками наяривают. А я луной любуюсь.

Все же сумерки на этот раз посильней были. Стало темнеть. Потихонечку­потихонечку. И луна двинулась.

Слышу – внизу мыться заканчивают. И Лена, бабушка Эльдара, кричит: «Серега, можешь в баню сходить. Тут и тебе хватит!»

– Спасибо, – кричу в ответ. – Схожу!

21

Слышали уже вы, наверно, что баня для меня на втором месте после живописи. А иногда и на первом, если друзья позовут.

Затолкал я кисточки недомытые в полиэтиленовый мешок, чтобы не засохли, и по лесенке. Вниз. За счастьем...

Налил в тазик воды горячей и давай камушки обхаживать. Таз воды вылил – поднял пар. Но он быстро уходит, оказалось, что дверь не закрыта до конца. Я ее рванул на себя... И дверь захлоп­нулась. Второй таз с кипятком разливаю по камушкам. По тому же маршруту. И вот оно счастье... И ногами по потолку. И с закры­тыми глазами. И на спине. И на животе. И просто закрывшись ру­ками от жара – сколько выдержу. Все. Пора. Надо выходить. Устал я, ребята... Надо на свежий воздух! Толкаю дверь, а она ни с места. И тут только доходит до меня, что на двери со стороны парилки ручки нет. Ее сняли за ненадобностью, потому что дверь здесь ни­когда плотно не закрывалась. Никогда не закрывалась, а я взял да закрыл...

Ручку сняли, но язычок от замка в двери остался. Он­то и «за­фиксировал» дверь...

Паники не было, но выйти очень хотелось. Напарился же я от души. Конечно, в кино десантники такие двери щелкают как семеч ки. Но мы, ребята, с вами не в кино попали. Бью ногой в дверь, а она даже не дрогнет! Вы, может быть, видели, как матросы люки в отсеках на подводной лодке задраивают. Приблизительно и здесь та же история. Только в кино матросы потом люки отдра­ивают, а здесь никак не получается. Минут десять стучал ногой, толкал плечом, пока не убедился в тщетности избранного пути. Нужно было менять тактику...

И решил я выходить через стену. Стены в бане были обшиты «серьезной» вагонкой. Раз дверь невозможно открыть, остается одна дорога – сквозь стену! Стал вагонку руками отрывать и, спу­стя некоторое время, отодрал­таки три доски. Долез до утепли­теля, оторвал кусок – в надежде, что за ним свобода. Но не тут­то было. За утеплителем оказалась кирпичная кладка. Ни форточки. Ни вытяжки. Пока доски отрывал – лоб рассек, руки гвоздями поранил. Герой, а не художник.Только гранаты в руках не хва­

22

тает. Сколько смог бы продержаться в «безвоздушном простран­стве» – не знаю. Помощи тоже ждать было неоткуда. Баня – около леса. А дома – около моря.

Попытался воспользоваться досками как рычагом. Доски ло­маются, а дверь ни с места. Кое­как мне удалось забить обломки досок в щель между коробкой и дверью, чтобы дверь была под «напряжением». На полу увидел тряпку. Тогда завернул в тряпку огнеупорный кирпич, который лежал среди камней на печке и ударил в районе защелки. Раздался треск (треснула коробка) и дверь... распахнулась. И я вышел из парилки...

Каждый «хуторянин» по­своему переживал случившиеся со мной. Лена стала рассказывать нашим общим знакомым, что «Се­рега на хуторе получил по голове и стал рисовать как Ван Гог». Эрика, старшая сестра Лены, еще больше склонная к юмору, шу­тила: «Серега вышел – и хорошо. А не вышел бы – тоже неплохо.

Мы бы ему закатили пышные похороны, а на оставшиеся от продажи картин деньги, прикупили бы соседний хутор».

Насчет пышных похорон – не очень и хотелось бы! Да и ван гоговский путь страшноват. Но первые две работы после бани в лунную ночь, по­моему, выделяются.

«Абрагциемс. Пейзаж с луной (1)» и «Абрагциемс. Пейзаж с луной(2)»

На следующий день после боя к вечеру был готов эскиз «лун­ного пейзажа» и только появилась луна, я стал «хватать» цветовые соотношения. Кистью «пробегал» по траве, деревьям. Уточнял цвет луны. И опять к сараям, небу, деревьям. Но луна пошла уже по другой траектории. Она пошла выше деревьев. Я же поместил ее в то место, где ожидал ее появление. Вот та маленькая ложь, ради великой правды искусства...

Еще через день я с новым эскизом опять ждал выхода луны. И заканчивал работу уже в темноте. Луна проскочила заметно выше намеченной мной траектории. Больше врать про луну не хотелось... Небо затянуло дымкой. Луна вышла глубоко ночью. И очень высоко. Я пока не готов рисовать в полной темноте. Это к Айвазовскому. Или к Куинджи...

23

Стал ли я рисовать как Ван Гог? Нет конечно. Я стал рисовать как Евтухов, который долбанул сам себя доской по голове так, что даже остался след в виде шрама. А может быть шрам в виде следа?

В Абрагциемсе я освоил новые профессии: повара, посудо­мойки, заготовителя грибов и созерцателя птиц.

Одна хорошая новость: спустя какое­то время лебеди верну­лись в залив. Вы помните, как я переживал за их судьбу? Как опла­кивал их поезд «Рига– Симферополь», набитый недобитой птицей. Нет, они не улетели на юг, «побросав все», как думал я...

И вот уже неделю я живу на хуторе один. Иногда ко мне в го­сти с соседнего хутора заходит Лила. Когда­то она жила в Риге, но потом переехала в Абрагциемс. За своим мужем. Это было очень давно. Теперь Лила здешний старожил.

И однажды она рассказала мне страшную историю. Про «кая­грежи». Ага, вот почему мне здесь страшно по ночам? Но, не буду забегать вперед. Все по порядку...

Когда хозяева уехали, у меня появилась проблема: где жить? Раньше этой проблемы не было, потому что я мог жить только в мастерской. И вот расплата за комфорт: нужно переезжать. Спать в мастерской стало очень холодно. В большом просторном доме­амбаре, где летом жили Итта и Эрика, тоже. В доме­амбаре можно было включить обогреватели. Но один из них гудел как ненор­мальный, а второй наполнял комнату запахом машинного масла.

Сначала я переехал в дом, который во времена своей молодо­сти был амбаром. Я закрепил большой крюк на пробитой време­нем двери. Включил масляный радиатор и приготовился отойти ко сну... Но сон не готов был прийти ко мне. Сон ходил по большой зале где угодно, только не около моей подушки. И это оказалось не исключением из правил. А правилом без исключений!

Каждый вечер я полночи ворочался в постели, вслушивался в звенящую тишину.

Окна в зале были пробиты с противоположных сторон и, как бы ты не укладывался, головой ты должен был лежать к одному из них. А за окном темный двор, переходящий в темный лес. Если

24

была луна, то она освещала темный двор, но тогда лес становился еще темнее. Каждый вечер кто­то ожесточенно грыз и царапался прямо у меня под подушкой. Если я еще не спал, тогда я понимал, что это мышь под полом. Но если уже дремал... Тогда казалось, что кто­то вот­вот залезет со своими когтями прямо в ухо. Я залезал с головой под одеяло, но страхи продолжали и там доставать меня. Я пытался понять причину этих беспричинных страхов и не мог понять. Какому такому настоящему разбойнику придет в голову шастать по лесу в поисках жертвы, а потом нечаянно наткнуться на ма­а­аленького живописца, который дрожит у себя в кровати, как мышонок...

Но когда кризис – разбойником может стать каждый! Такую мысль озвучила по приемнику госпожа министр внутренних дел Латвии. Конечно, она сказала немного по­другому. Время сейчас такое, сказала госпожа министр, что могут убить и за 200 латов, поэтому желательно, сказала госпожа министр, носить в сумочке элетрошокер. Я представил себя, ходящим по хутору с электро­шокером в сумочке. Ну, сумочку, допустим, я найду, но где же мне здесь взять электрошокер? И откуда ей известно, госпоже мини­стру, что у меня в кошельке лежат эти злополучные 200 латов?

Вообще­то я одолжил у Мишки Уманова 250 лат. Мишка, не переживай! Помню… Помню... Но 50 я уже потратил. Только за книж ку Ли «Голова человека» я отдал 7 лат. Потом купил пачку скуль птурного пластилина, несколько простых карандашей фирмы Lyra и уже в Энгуре – еды на неделю. По книге Ли я шту­дирую голову странного человека с квадратной головой. Из пла­стилина леплю часового. По моему проекту, часового, а может быть и двух, надо отлить из бронзы в человеческий рост. Часовые должны идти по каналу, как по земле, строевым шагом, отрывая сапоги от воды, как от размякшего на солнце асфальта, в сторону памятника Свободы... Но потом я передумал и решил вылепить совсем другого часового. Часовой похож на английского солдата времен войны с бурами. Хорошо бы поставить его перед зданием банка «Риетум», что на Весетас. Он будет сторожить не только банк, но и бедуинов, которые расположились здесь же на лужайке. Они

25

греются у огня. Рядом лежит верблюд с экзотическим седлом на спине. На верблюда и бедуинов у меня нет пластилина, поэтому я отложил этот проект до светлого будущего. Надеюсь, что мне повезет и Рига дождется скульптурной композиции с верблюдом. А я смог бы иногда по вечерам тоже погреться у этого огня. От Смеловых до здания банка всего пару минут ходьбы... Про буров я слышал еще в школе. На уроках истории. Но больше я из исто­рии и не помню ничего. В той же школе к истории у меня отбили всякий интерес датами и цифрами. Там же я не полюбил уроки пения. Пение у нас вел бывший подводник, который как­то повре­дил здоровье на подводной лодке. На урок он приходил с баяном. Пытался на слух подобрать какую­нибудь мелодию. Быстро уста­вал. Потом он ставил баян на стол и ждал звонка. Мы тоже ждали звонка вместе с ним...

Я взрослый человек и поэтому понимал, что если разбой­ники все же залезут ночью через окно или рванут со всей силы дверь – Мишкины деньги придется отдать. А у меня самого на них были серьезные виды...

Каждый вечер история повторялась. Я долго не мог заснуть. Крутился на диване часов до 4­5 и только потом засыпал. Какие только уловки я не придумывал. Сам себе я приводил в пример библейских героев и ...самого себя. Я же, можно сказать, был про­фессиональным сторожем. Во время службы в армии я сторожил ракету, которую наши ребята прятали под землей. Я был началь­ником караула. Целую неделю караул караулил ракету. Правда караулу караулить помогал электрический ток высокого напря­жения, но и нам нельзя было расслабляться. Империалисты меч­тали если не украсть, то хотя бы сломать нашу штуку. Об этом нам напоминали на каждом разборе старшие товарищи. И в одну из таких бессонных ночей мне и пришло название картины, которую я не мог никак закончить... «Дорогой Савушкин...»

Савушкин был комсоргом в моем отделении. У него были го­лубые, почти бесцветные глаза и большое желание врать. По любому поводу или пустяку. Савушкин врал даже тогда, когда не хотел врать. Он понимал, что все знают, что он врет, но ничего не

26

мог с собой поделать. Его голубые, почти бесцветные зрачки вы­писывали настоящие кренделя. Или просто разбегались в разные стороны.

– Так как же такого бойца выбрали комсоргом?– спросите вы– А кто его выбирал? – спрошу я сам у вас. Время было такое.

У всех были какие­то звания. Или должности. Или обязанности. Я был сержантом. Командиром отделения. Ефрейтор Крук и еф­рейтор Ерин – моими помощниками. А Савушкин должен был стать комсоргом. Может это была рука свыше? Может быть ...пал жребий. В случайно найденном на точке тайнике мы прочитали, что Савушкин сейчас комсорг ...полка. Эту должность он получил благодаря своим личным качествам. Мужеству и стойкости! Ко­нечно ему сейчас тяжело, но он не боится трудностей. Он ведет за собой солдат, не только своего отделения, но и полка. И даже капитан Марьянов спрашивает у него совета, не говоря уже про сержанта, командира отделения, где служит Савушкин. Вот и сей­час, когда сержанты и старшины пьют в солдатской чайной кипя­ток со сгущенкой, Савушкин сидит в Ленинской комнате, готовит политинформацию. Солдаты, через Савушкина, как через прием­ник, должны быть в курсе мировых проблем...

Савушкин перепрятал тайник. Но мы с почти охотничьим азар­том разыскали его вновь. Все отделение во главе со мной считало эту охоту на дезу святым долгом. Мы зачитывались «подвигами» комсорга Савушкина… Как он заменил «убитого» на учениях ко­мандира и «подавил» огневую точку врага. Как сам генерал­майор Барабанщиков жал ему руку... и его фото, Савушкина, не Барабан­щикова, висит на плацу.

– Савушкин, ну зачем ты врешь? – спрашивали мы.Савушкин молчал, только его зрачки начинали разбегаться

по сторонам и снова сходиться... Савушкин – вот кто должен про­щаться с девушкой на картине. Газета, которая торчит из кармана, говорит о том, что ему эти встречи – расставания интересны как статьи в газете. Почитал газету, встретился, простился, опять вернулся к газете... Этакий ловелас, который «косит» под интел­лигента. Я помню с каким «садистским» наслаждением обводил

27

контуром его рабочие брюки, чтобы придать всей его фигуре несуразность и фальшивость. Но, странное дело, Савушкин полу­чался совсем другим. Он был несуразным, неловким, но искрен­ним. Неуклюжим, с газетой в кармане, но сердце щемило от сцены расставания. Сколько еще простоит эта пара? Сколько продлится сцена расставания? Все разъедутся по своим новым местам. И мо­жет так случится, что никогда больше, никогда не встретятся... Эх, Савушкин... Савушкин. Чего ж ты такой несчастный? Почему твоя жизнь складывается из встреч и расставаний с любимыми? А она? Тоненькая, хрупкая. В дурацкой, несуразной робе. Кто же? Кто? Могущественный и великий все же заставит их разжать руки?..

Скоро я переехал в «господский» дом. Это Лила передала мне просьбу Элеоноры Францевны, чтобы я не мерз в амбаре, а пе­реехал в ее комнату, где есть печка, нормальные двери и окна. Я переехал, но продолжал по ночам прислушиваться к каждому шороху... Лила не удивилась, когда я поделился с ней своими ду­рацкими страхами.

Во времена, когда в этих краях были шведы, которые могли пройти по суше в сторону Колки только вдоль залива, на них на­падали местные жители. И, чтобы завладеть их сапогами, отрезали незадачливым путешественникам ноги. С тех пор здешние места носят название «Каягрежи», что в переводе с латышского будет «Ногу резать». Kaj – нога, griezi – резать. Теперь я не то, чтобы успо­коился, но стал засыпать на час раньше. Как поется в песне: «Ни­что на земле не проходит бесследно. И юность, ушедшая, все же бессмертна»... Так вот, юность у этих мест, я понял, не ахти.

Теперь я живу в теплой комнате, топлю печку, перерисовываю головы из книги Ли «Голова человека» и по утрам смотрю на лебе­дей. Лебеди снова совершают тренировочные полеты на низких высотах. Казалось, что весь залив ждет этого главного осеннего аккорда – отлета лебедей на юг…

И вот однажды лебеди сбились в большущую кучу. Потом вместо кучи появились большие белые круги. Потом круги ра­зомкнулись, и я увидел, что вместо кругов на воде из лебедей об­разовались две шеренги. И лебеди шеренгами двинулись вдоль

28

берега. Сердце мое колотилось. Я чувствовал, что сейчас что­то произойдет. Птицы, которые обычно молча скользили по воде, теперь возбужденно галдели и плыли в мою сторону.

Мне уже не важно было видеть, я понимал, что сейчас лебеди один за другим начнут взлетать, разгоняясь и отталкиваясь кры­льями от воды. Небо станет белым от птиц. Стая будет кружить над заливом, пока все птицы, все до одной, не поднимутся в воз­дух. И только тогда, впитав в себя из залива все белые цвета, все белые краски, до последнего мазка, начнут лебеди вытягиваться в огромную белоснежную нить...

Но лебеди неожиданно, покружив немного на воде, словно для приличия, успокоились и... «разошлись».

Я ничего не понимал, что же такое происходило с ними?.. Еще несколько дней я выбегал к заливу. Лебеди продолжали болтаться на воде, спрятав свои длинные шеи в залив. Дни становились все короче и короче. Первый заморозок побил цветы на клумбе, по­этому, чтобы «не испортить» натюрморт, я георгины поставил в банку так, чтобы потемневшая часть оказалась с противополож­ной стороны. Последним этюдом был этюд с приемником ВЭФ. Приемник давно уже не разговаривал человеческим голосом. Даже блок питания, прикрученный проводами к ВЭФу, не мог ему ничем помочь. Руки мерзли. Краска с трудом вылезала из тюбов, а потом долго не хотела растворяться в скипидаре.

Наступила пора моего отъезда. Рано­рано утром я и Лила, которая пришла меня провожать, вышли с хутора в сторону ав­тобусной остановки. Сыпал мелкий дождь. Мы подсвечивали себя фонариками, чтобы показать себя дисциплинированными пешеходами. На остановке Лила всунула мне в руки мешочек с шоколадом и печеньем. Мы помолчали, потом обсудили урожай грибов в этом году, потом подошел автобус. И тут я вспомнил про лебедей.

– Лила, запомни, пожалуйста, число, когда лебеди будут уле­тать, – попросил я.

– Лебеди, – переспросила Лила. А они часто не улетают. Зимы сейчас теплые. Обычно перебиваются на заливе до весны. Или,

29

если прижмет, то отлетают куда­то недалеко, а потом опять здесь...

Я вскочил в автобус, помахал в окошко Лиле и тупо уставился в окно. На горизонте разворачивалось грандиозное действо. Внизу облака пробивались карминовыми полосками. Чуть выше уже можно было разглядеть голубые вставки чистого неба, по кото­рому вчера целый день тянулись с севера на юг тоненькие ни­точки уток. И, наверно, если приглядеться, то можно разглядеть там, высоко­высоко, новых путешественников... Но мне почему­то совсем не хотелось смотреть вверх...

31

Абрагциемс. Восход солнца холст/масло, 50х70, 2007

32

Сегодня рано утром я задумал и осуществил гениальный план, чтобы мне не нарваться на «помощь» Эльдара. Я пересек шоссе «Рига – Колка» с корзинкой в руках. Нашел несколько крупных сыроежек, потому что других грибов в лесу просто не было и, пригибаясь, а иногда даже переходя на гусиный шаг, вернулся в мас терскую. Сыроежки разложил рядом с кастрюлей. Нож с забинтованной изолентой ручкой и разделочная доска жили в мастерской уже с вечера. Скром­ный бесхитростный натюрморт, рассказывающий о такой же скромной и бесхи­тростной жизни художника...

33

Большие сыроежки в Энгуре холст/масло, 50х70, 2009

34

Я стою на берегу Балтийского моря и «прибинтовываю» изолентой зонт к этюднику, чтобы нарисовать, некоторые живописцы говорят – написать, веточку рябины на берегу. Ветер почему­то пытается помешать мне и хочет сломать мою инсталляцию с зонтом! Пытается сбросить в песок палитру, которую я не успел прижать к этюднику...

– Сергей, а вам нравится море Айвазовского? – спрашивают у меня некото­рые любители прекрасного.

– Очень! – отвечаю я. А особенно я восхищаюсь мужеством и отвагой маэ­стро!

– Какой отвагой? – переспрашивают любители.– Как какой? – в ответ удивляюсь я. Как только случается на море шторм, Айва­

зовский покидает квартиру. Он направляется прямиком к скалам... и, несмотря на штормовое предупреждение и черный флаг на пляже, лезет наверх! Ветер хочет сбросить Айвазовского вниз и делает все, что только в его силах. Он прячет луну в облака. Он бросает соленую пену прямо в лицо! Он, наконец, кричит страшным голосом: «У­ууу­ы! Ты­ыы куд­а­а­аа? А­аа? Ай­ва­ааа­зззз­ий... Ий!»

Но Айвазовский, вцепившись в скалу как барс, под вой и скрежет стихии, не разжимая рук, начинает зубами откручивать тюбы с краской. И вот она, удача! Плот с первыми жертвами стихии налетает на скалы. Ура!.. Теперь только успевай, поворачивайся. Еще не все пошли ко дну, а холст почти готов!

– Ай, да Айвазовский! Ай, да сукин сын! – сказал бы Пушкин, если бы сидел на соседней скале.

35

Сосна и рябина холст/масло, 30х40, 2009

36

Если на море было спокойно, следовало бежать в лес. Натюр морты с гри­бами пользовались в этом году у меня большим успехом.

– Эка невидаль? – скажите вы.– Невидаль! Невидаль! – отвечу я вам. С утра перебегаю шоссе «Рига – Колка» и оказываюсь в сосновом лесу.

Через час в корзинке уже есть четыре­пять белых. Урожай белых этого года конечно не сравнить с урожаем 2007. Но зато работа не прекращается ни на ми­нуту. Белые можно положить на стол. Можно положить на стул, а рядом на полу сложить свои зеленые сапоги... Или выложить грибы на белую тарелку с синей полосой. После нескольких удачных этюдов я вернулся в Вильнюс.

37

Белый гриб – разбитое сердце... холст/масло, 40х40, 2009

39

Натюрморт с белыми холст/масло, 40х40, 2009

41

Грибы на стуле холст/масло, 70х50, 2009

42

«Лодки в Энгуре». Лодки ушли из Энгуре спустя год. Теперь в бухту заходят большие пластмассовые яхты. На ремонт. Нет и синего корабля у пирса. Этюд с синим кораблем я подарил Маше Умановой. На память...

Пробежав с этюдником до Энгуре пару раз впустую, я успокоился. Яхты ри­совать не хотелось, а на большой художественный вымысел я пока не способен. В сторону Энгуре от Абрагциемса не было и грибов. Даже не верилось, что пару лет назад в этих же местах мне приходилось зарывать в мох этюдник, чтобы на­собирать грибов. Зачем? Хороший вопрос. А вы собирали когда­нибудь грибы с этюдником на плече?..

43

Лодки в Энгуре холст/масло, 40х50, 2007

44

Я сидел на ступеньках лестницы, ведущей в мастерскую, когда он налетел. Сначала небо стало у горизонта светло­светло оранжевым. Ветер налетел... Нет, ветер не налетал! Воздух пошел на берег сплошной стеной, и казалось, что ветра нет вовсе. Только сосны почему­то начали раскачиваться как изможденные тан­цоры в вальсе. Они сильно отклоняли свои пушистые головы в сторону леса, а по­том пытались вернуть их на прежнее место, но не могли. Я инстинктивно пытался втянуть голову в плечи и сначала не понимал, откуда в воздухе стоит такой гул.

И только по волнам, которые вдруг стали преодолевать отмель и бить в берег, понял, что случилось...

45

Шторм в Абрагциемсе холст/масло, 40х50, 2007

46

В том же грибном 2007 я нарисовал «Закончится дождь, и мы снова пойдем в лес на работу – грибы собирать».

Я и вправду собирал их в таких количествах! Помню, как на третий день по­зирования они резко стали «сдуваться» от незаметной работы червяков и при­шлось их останки положить в мусорное вед ро. Теперь же этюды с грибами мне даются значительно быстрее, что сильно разнообразит мой рацион.

47

Закончится дождь, и мы снова пойдем в лес на работу – грибы собирать... холст/масло, 50х70, 2007

48

Еще несколько дней я выбегал к заливу. Лебеди продолжали болтаться на воде, спрятав свои длинные шеи в залив. Дни становились все короче и короче. Первый заморозок побил цветы на клумбе, поэтому, чтобы «не испортить» на­тюрморт, я георгины поставил в банку так, чтобы потемневшая часть оказалась с противоположной стороны. Последним этюдом был этюд с приемником ВЭФ. Приемник давно уже не разговаривал человеческим голосом. Даже блок питания, прикрученный проводами к ВЭФу, не мог ему ничем помочь. Руки мерзли. Краска с трудом вылезала из тюбов, а потом долго не хотела растворяться в скипидаре.

49

Безвременники холст/масло, 40х50, 2009

51

Букет георгин холст/масло, 50х70, 2009

52

Постепенно события прошедшей ночи стали отходить на второй план. Нужно было топить печь, готовить обед, мыть посуду, рисовать, «искать» этюды. Жизнь на хуторе продолжала удивлять и «зажигать».

Если на море случался шторм, то утром солнце вставало в облаках. Если всю ночь гудело и завывало, то утром – достаточно только голову оторвать от подушки, чтобы выглянуть в окно – можно было видеть, как огромная, во весь горизонт, сине­фиолетовая туча, как декорация к какому­то фантастическому спектаклю, начинает отъезжать в сторону, освобождая место дневному светилу...

53

Абрагциемс. Восход солнца в облаках холст/масло, 50х70, 2009

54

А луна горит оранжевым фонарем на сине­фиолетовом небе. И сумерки ни­как свет не победят. Светло как днем.

И пробежала только, как маленькая тучка, как мышка серенькая, неглубокая, можно сказать поверхностная. Даже не мысль, а так, мыслишка, что ли: «А ведь полная луна, брат». И все. Побежала, побежала как мышка серенькая. За сарай в сторону леса. И пропала. Как будто и не бежала вовсе.

Льет с неба свет… То ли день, то ли вечер. Только зелень на соснах чуть тем­нее, чем обычно.

55

Абрагциемс. Пейзаж с луной (I) холст/масло, 50х70, 2009