Научное приложение. Вып. XCV

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

K.M. АЗАДОВСКИЙ

РИЛЬКЕ И РОССИЯ

Статьи и публикации

Москва Новое литературное обозрение

2011

УДК 821.112.2 ББК 83.3(4Герм)6-8Рильке P.M.

А35

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ Научное приложение. Вып. XCV

Азадовский K.M. А 35 Рильке и Россия: Статьи и публикации.— М : Новое литера­

турное обозрение, 2011. — 432 с : ил.

Райнер Мария Рильке (1875—1926), великий германский поэт XX века («германский Орфей» — называла его Марина Цветаева), известен не толь­ко как замечательный и тончайший лирик. Совершенно особый, во мно­гом уникальный эпизод, относящийся к истории русско-немецких куль­турных «пересечений», — страстная любовь Рильке к России, его поездки в нашу страну (1899 и 1900), встречи и переписка с деятеля­ми русской культуры (среди них — Лев Толстой, Антон Чехов, Лео­нид Пастернак, Борис Пастернак, Марина Цветаева), занятия русским языком и русским искусством, переводы русских авторов, наконец — стихи и проза поэта, отразившие его увлечение Россией.

Константин Азадовский, историк русской и западноевропейской куль­туры, в течение нескольких десятилетий собирал и исследовал материалы, посвященные теме «Рильке и Россия». Сборник, предлагаемый вниманию читателей, объединяет в себе его избранные работы, отражающие, с одной стороны, русофильские искания самого Рильке, с другой — восприятие Рильке и его поэзии в русской культурной среде первой четверти XX века.

УДК 821.112.2 ББК 83.3(4Герм)6-8Рильке P.M.

ISBN 978-5-86793-863-5

© K.M. Азадовский, 2011 © Оформление. «Новое литературное обозрение», 2011

ОТ АВТОРА

В этой книге собраны статьи и публикации, объединенные темой «Рильке и Россия» и выполненные в разное время. Работа, нача­тая в конце 1960-х, растянулась на долгие годы, а в отношении ряда сюжетов, выявленных сравнительно недавно, продолжается и по­ныне.

В отличие от книги под тем же названием, выпущенной в 2003 году в петербургском Издательстве Ивана Лимбаха («Рильке и Россия. Письма. Дневники. Воспоминания. Стихи»), настоящее издание построено по принципу «двунаправленное™»: докумен­ты, рассказывающие о поездках Рильке в Россию, его связях с де­ятелями русской культуры, занятиях русским языком и искусством и выполненных им переводах русских авторов на немецкий язык, соседствуют с материалами, освещающими восприятие Рильке в России первой трети XX века (А. Биск, А. Блок, В. Иванов, Б. Па­стернак, М. Цветаева и др.). Тема «Рильке и Россия» — ярчайший эпизод из насыщенной событиями многовековой истории русско-германских культурных «взаимоотражений» — предстает, таким образом, в весьма расширенном и обогащенном виде.

Библиографические сведения о первых публикациях предпо­сланы примечаниям к каждой из работ.

Слова, предложения или фрагменты в немецких текстах Риль­ке, Л. Андреас-Саломе, А. Бенуа, М. Цветаевой и др., написанные в оригинале по-русски, выделены курсивом и воспроизводятся по новой орфографии, но с соблюдением характерных особенностей (в письмах Рильке — ошибок) оригинала; падежные окончания в написанных по-русски именах собственных при переводе измене­ны сообразно требованиям русского языка.

Письма русских корреспондентов Рильке (прежде всего — А. Бенуа), написанные по-русски, курсивом не выделяются; ино­странные слова или фразы воспроизводятся в этом случае на язы­ке оригинала (немецком или французском) и сопровождаются переводом на русский язык (подстрочное примечание внизу стра­ницы).

Полное описание цитируемого печатного источника дается при первой отсылке.

Переводы с немецкого и французского языков (как прозаичес­кие, так и стихотворные) выполнены автором.

Все републикуемые тексты просмотрены наново; в них внесе­ны необходимые уточнения и дополнения, в ряде случаев произ­ведены сокращения или перестановки (так, история переписки

6 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Рильке с Борисом Пастернаком и Мариной Цветаевой, подробно изложенная в статье «Орфей и Психея», опущена в обзорной ста­тье, которой открывается книга).

Тем не менее каждую из работ следует рассматривать как от­дельное и самостоятельное исследование. Разумеется, при таком подходе невозможно было избежать повторов и даже прямых со­впадений. Мы не стремились устранить их полностью, исходя из того очевидного обстоятельства, что изъятие важных смысловых компонентов нарушает связность изложения и губительно сказы­вается на любом тексте, будь то художественная или научная про­за. Надеемся, что просвещенный читатель простит нам эту созна­тельную погрешность.

Константин Азадовскии

«РОССИЯ БЫЛА ГЛАВНЫМ СОБЫТИЕМ...»

Нет ничего необычного в том, что писатели и поэты, причастные к тайнам родного языка, испытывают стесненность в его пределах, неутомимо тянутся к иноязычным культурам и черпают в них вдох­новение. «Мне хочется уйти из нашей речи / За все, чем я обязан ей бессрочно»1 — памятные для многих строки русского поэта, обращенные к немецкой поэзии, как нельзя лучше передают ту ностальгическую «тоску по мировой культуре», что была свойст­венна не одному Осипу Мандельштаму. В одном из своих стихо­творений Марина Цветаева писала, что испытывает усталость от «уступчивости» русской речи2 — такое признание может сделать лишь подлинный поэт, в совершенстве владеющий словесным ре­меслом. Хорошо известны и случаи отказа — добровольного или вынужденного — от родного языка, причем талантливый мастер способен и в новой языковой стихии достичь неизведанных худо­жественных вершин. В русской литературе XX века это лучше дру­гих доказал Владимир Набоков.

Но даже на этом фоне Райнер Мария Рильке, великий герман­ский лирик, страстно поклонявшийся на протяжении многих лет России и всему русскому, — случай, без сомнения, удивительный. Влечение Рильке к России — чувство особого рода, коренящееся и в настроениях эпохи, и в индивидуальном психическом складе; оно богаче и глубже, чем естественное для поэта желание прибли­зиться к другой культуре и овладеть новыми для него возможнос­тями языкового самовыражения. Россия, какой ее увидел Рильке на рубеже XIX и XX веков, стала для него откровением, глубоким интимным переживанием, воплощением «братства»... Именно в России поэт, казалось, нашел то, чего ему мучительно недостава­ло на Западе. Среди народа, ставшего ему родным и близким, он сполна ощутил свое призвание — поверил в свою поэтическую судьбу и миссию, осознал в себе качества, которые считал необхо­димыми предпосылками творческого состояния: набожность, тер­пеливость, смирение. Обо всем, что было им создано ранее, до встречи с Россией, поэт вспоминал «с неохотой»3.

На протяжении всей своей жизни Рильке с благодарностью говорил о своей «духовной родине» — так он называл Россию. «К числу сокровенных тайн и незыблемых опор моей жизни, — писал Рильке в 1903 году, — принадлежит то, что Россия — моя

8 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

родина...»4 То же самое повторял он спустя многие годы. «Чем только я ни обязан России, — признавался он в одном из писем 1920 года, — она сделала меня таким, каков я ныне, из нее я вы­рос духовно, она — родина каждого моего побуждения, все мои духовные истоки — там\»5

Рильке был действительно многим обязан России, открывшей перед ним «мир неслыханных измерений»6. Но и наша страна дол­жна быть за многое благодарна Рильке, чьи вдохновленные Рос­сией стихи могут быть поставлены в один ряд со стихами Блока, Есенина, Цветаевой... Никому из иноязычных поэтов, пытавшихся воспевать Россию, не удавалось найти столь пронзительные обра­зы, какими насыщен «Часослов» — книга о «русском боге», рус­ском иночестве и паломничестве. Созданная нерусским поэтом, эта книга проникнута великой любовью к России и верой в ее бу­дущее. Россия Рильке также, как и Россия Блока, — неумирающий поэтический шедевр, красочная страница в истории поэтическо­го искусства.

Страсть к России как одну из «сокровенных тайн» поэта, на которых зиждется его творчество, проницательно (и раньше мно­гих других) угадала Марина Цветаева. Восторженная поклонница Германии, она видела в Рильке родственное ей начало. «...Рос­сию, — писала Цветаева в 1927 году, — он любил, как я Германию, всей непричастностью крови и свободной страстью духа...»7

Об этой духовной «страсти» поэта, никогда в нем не угасавшей, повествуют документальные свидетельства. Увлеченно и целеуст­ремленно изучал и впитывал в себя Рильке, особенно в 1899— 1902 годах, образ «обетованной» страны. Он встречался или пере­писывался с русскими писателями (Л.Н. Толстым, А.П. Чеховым), художниками (А.Н. Бенуа, Л.О. Пастернаком), скульпторами (A.C. Голубкиной, Паоло Трубецким), переводил русских авторов, восторженно пропагандировал в Германии русское искусство, про­бовал писать русские стихи.

Канва взаимоотношений германского поэта с русской страной воистину напоминает любовный роман со всеми его неизменны­ми перипетиями: зарождение и стремительное развитие чувства, бурный взрыв и в конце, как водится, охлаждение. Такое сопостав­ление тем более оправданно, что поэт отождествлял Россию с горя­чо любимой им женщиной. Однако в этом «романе» отчетливо слышится и другое — совсем не лирическое — звучание. Интенсив­ность, насыщенность, преизбыточность чувства, которое питал Рильке к России и русским, передает — наглядно и убедительно — всю сложность и даже опасность головокружительного воспарения «в эмпиреи». Идеализация страны и ее народа ведет, как правило, к мифотворчеству. Мифы обладают притягательной силой; ими

«Россия была главным событием...» 9

вдохновляется подчас культура, но они далеки от реальной исто­рической ситуации, порой совершенно несовместимы с ней. По­добно Цветаевой, творившей «свою» Германию, Рильке создал «свою» Россию, вымышленную сказочную страну. При этом нельзя забывать: Россия влюбленного в нее Рильке и подлинная Россия начала XX века соотносятся друг с другом так же, как поэзия и правда, миф и история.

Мифы — не только сюжеты и образы. Это — иллюзии, круше­ние которых оборачивается зачастую трагедией. Русский миф Рильке, как и германский Марины Цветаевой, оказался призрач­ным и был разрушен в XX веке неумолимым ходом исторических событий. Закономерно, если читатель, знакомясь с русофильски­ми исканиями Рильке, будет испытывать смешанное чувство — удивления и грусти, восхищения и разочарования... Ибо «Рильке и Россия» — столь же увлекательный историко-литературный «сю­жет», сколь и поучительный экскурс в область высокого романти­ческого мифотворчества.

1. «МОЙ чистый источник...» Райнер Мария Рильке познакомился с Россией задолго до

того, как впервые приехал в эту страну. В 1880-е годы, когда буду­щий поэт, уроженец Праги, посещал пражскую пиаристскую шко­лу, а позднее — реальное военное училище в Санкт-Пёльтене (ро­дители готовили сына к военной, затем — к адвокатской карьере), в немецкой литературе господствовало новое направление — на­турализм. Пытаясь приблизиться к реальной жизни и «совре­менности», увлеченные поиском «новой психологии» немецкие натуралисты вдохновлялись художественными достижениями иноязычных писателей — французских, скандинавских, русских. Романы Золя, драмы Ибсена, произведения Льва Толстого и Дос­тоевского, переведенные на немецкий язык, воспринимались тогда в Германии как высочайшие образцы современной литературы. Среди почитателей русской прозы был и молодой Рильке. Извест­но, что учеником Торговой академии в Линце (1891 — 1892) шест­надцатилетний Рене (в ту пору он носил еще это имя, данное ему при рождении) читал Льва Толстого8. В начале 1894 года Рильке — начинающий поэт, регулярно печатающий свои стихи в немецких журналах, — признается в одном из писем, что Лев Толстой, Золя и Тургенев были для него долгое время «пророками, провозгласив­шими, казалось, новый, блаженный век»9.

В 1894 году Рильке выпускает в свет свой первый стихотвор­ный сборник — «Жизнь и песни»; будущий великий лирик еще с

10 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

трудом угадывается в этих незрелых импровизациях (позднее Риль­ке начисто вычеркнет их из своей поэтической биографии). Одна­ко лирические опыты Рильке начала 1890-х позволяют судить о его художественных устремлениях того времени. Вступивший в лите­ратуру уже в пору распада натурализма, Рильке тянется к новым духовным движениям: символизму, импрессионизму, неороманти­ке. От доступных и «понятных» явлений реального мира, будь то социальные процессы или повседневный быт, поэт влечется в об­ласть фантастического и таинственного, неясного и загадочного. От поверхности «вещей» — к их подлинной сути («вещь» станет со временем центральным понятием в словаре Рильке). От изображе­ния внешнего мира — вглубь, к собственной душе. Читая поэтичес­кие сборники Рильке 1895—1896 годов («Жертвы ларам», «Увенчан­ный снами»), можно видеть, как растет формальное мастерство поэта и все резче выделяются те черты, которые со временем ста­нут определяющими в его поэзии: стремление погрузить лиричес­кое повествование в атмосферу интимных настроений, потреб­ность запечатлеть неуловимые нюансы внутреннего «душевного» состояния, тяготение к изысканно-утонченному языку.

В середине 1890-х годов в Праге Рильке встречается с Юлиу­сом Зейером (1841 — 1901), чешским писателем-неоромантиком, поклонником и пропагандистом русской культуры, не раз посе­щавшим Россию. Рильке познакомился с ним через его племянни­цу Валери Давид фон Ронфельд (1874—1974), в которую был влюб­лен, — «Валли» посвящен сборник «Жизнь и песни», а к Юлиусу Зейеру обращен сонет в поэтическом сборнике «Жертвы ларам». Именно влиянием Зейера объясняют сегодня некоторые исследо­ватели интерес Рильке к России, достигающий своего апогея на рубеже веков. «Очевидно, что Зейер поддерживал и укреплял, а возможно, и вообще пробудил страсть Рильке к России, — пишет, например, Эмиль Скала. — <...> Создается впечатление, что к Зейеру восходит религиозный, мистический, загадочный и даже иноземный элемент в творчестве Рильке»10. Однако представления Рильке о России, с кем бы он в те годы ни встречался и каких бы русских авторов ни читал, носили тогда случайный характер. Опре­деленная система взглядов, в которой образ России займет основ­ное место, сформируется у поэта лишь через несколько лет.

В сентябре 1896 года Рильке переселяется из Праги в Мюн­хен. Это событие знаменовало собой резкий поворот в его жиз­ни. В столице Баварии он знакомится с романистом Якобом Вас-серманом (1873—1934), тогда еще только начинавшим свой путь в литературе. Вассерман, с одной стороны, открывает ему творчество датского прозаика Е.П. Якобсена (впоследствии — одного из са­мых любимых писателей Рильке), а с другой, пытается заинтере-

«Россия была главным событием...» 11

совать молодого поэта русской литературой. «...Я читал мало и без разбора до тех пор, пока Якоб Вассерман не указал мне в 1897 году на роман "Нильс Люне"11, — вспоминал Рильке. — Я думаю, что тогда же он назвал мне Тургенева и Достоевского. Последний стал для меня со временем очень важен...»12 Именно у Вассермана Риль­ке знакомится 12 мая 1897 года с женщиной, которой суждено бу­дет сыграть решающую роль в его дальнейшей судьбе. «...Еще за два года до того, как я поехал в Россию, — писал Рильке профессору немецкой литературы Герману Понгсу 17 августа 1924 года, — она вошла в мою жизнь благодаря близкому мне человеку, воплощав­шему ее всем своим естеством, и этим был, как Вы верно замети­ли, подготовлен для меня поворот к самому существенному в себе самом»13. Речь идет о немецкой писательнице Лу Андреас-Саломе. «Она принадлежит, — писал Рильке в 1924 году, — к числу самых замечательных людей, которые мне когда-либо встретились <...> без влияния этой выдающейся женщины мое развитие не пошло бы теми путями, на которых я смог кое-чего добиться»14.

Лу (Луиза) Саломе (1861 — 1937) родилась и выросла в Петер­бурге в немецкой семье, которая вела свое происхождение от фран­цузского гугенотского рода, некогда перебравшегося в Германию, затем — в Россию. Густав Саломе, отец Лу, был генералом русской службы, верой и правдой служившим Николаю I; отличившись при подавлении польского восстания 1830—1831 годов, он успеш­но сделал себе карьеру.

Детство и юность Луизы Саломе протекали в столице Россий­ской империи в неспокойные 1860—1870-е годы. И хотя семья, в которой воспитывалась Луиза, близко не соприкасалась с русской действительностью, генеральская дочь, с юных лет отличавшаяся непокорным нравом и независимым, незаурядным умом, принад­лежала по внутреннему своему складу к русскому типу «искателей истины». Впрочем, ее «бунтарство» стимулировалось не столько ненавистью к самодержавию (как это было по большей части у русской молодежи), сколько неприятием религиозных и нрав­ственных устоев жизни. Одним из сильнейших потрясений, пере­житых ею еще в детстве, была утрата веры15. «Переживание Бога» («Das Erlebnis Gott») становится ее основной жизненной темой. В 17 лет Луиза отказывается конфирмироваться и порывает с про­тестантской реформатской церковью (спустя полтора года она кон-фирмируется в Голландии).

Осенью 1880 года Луиза Саломе, подобно многим русским жен­щинам той поры, уезжает учиться в Западную Европу. В цюрихском университете она с интересом слушает лекции известных профес­соров по теологии, философии, истории культуры. В 1882 году че­рез Мальвиду фон Мейзенбуг, известную своей дружбой с Александ-

12 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

ром Герценом (она воспитывала его дочь Ольгу), Рихардом Вагне­ром и другими деятелями культуры, Лу знакомится с Ницше, тог­да еще безвестным молодым философом. Общие духовные устрем­ления способствуют их сближению. Наиболее тесные отношения между Лу Саломе и Ницше приходятся на лето 1882 года (покорен­ный своей «русской» приятельницей, философ предлагает ей руку и сердце); осенью намечается расхождение, затем происходит раз­рыв, который Ницше переживал очень болезненно. В начале 1883 года он пишет первую часть книги «Так говорил Заратустра»; некоторые ее места, бесспорно, навеяны беседами с Лу и ее об­разом. «Лишь после общения с ней (т.е. с Лу Саломе. — К.Л.) я готов был к созданию моего Заратустры», — признавался Ниц­ше16. Лу Саломе, со своей стороны, глубоко прониклась некото­рыми идеями Ницше; впоследствии она написала о нем первую не­мецкую монографию17.

В 1887 году Лу выходит замуж за немецкого ориенталиста Фридриха Карла Андреаса (1846—1930), занимавшегося исследо­ванием религий Востока. С этого времени ее жизнь окончательно и навсегда связывается с Германией и германской культурой. При­близительно с 1890 года начинается ее активная литературная де­ятельность (свою первую книгу «В борьбе за Бога» Лу Саломе опуб­ликовала еще в 1885-м18). К началу 1890-х годов Л. Андреас-Саломе уже пользуется в Германии определенной известностью как эссе-истка, литературный и театральный критик, автор серьезных и острых статей. Тяготея к той части немецкой интеллигенции, ко­торая искала новых путей в философии и искусстве, Андреас-Са­ломе сближается с видными немецкими писателями, критиками, драматургами. Среди ее знакомых — Отто Брам, Максимилиан Гарден, Герхарт Гауптман, Макс Хальбе, братья Харты... На стра­ницах журнала «Freie Bühne» («Свободная сцена»), печатного орга­на берлинских натуралистов, как и в других ведущих немецких изданиях, Андреас-Саломе затрагивает вопросы, весьма актуаль­ные для эпохи «переоценки ценностей»: происхождение религии, духовное освобождение женщины и т.д. Об интересах и направлен­ности взглядов Андреас-Саломе с достаточной полнотой позволя­ют судить две ее статьи 1890-х годов: «Иисус-еврей» (1896) и «Ре­лигия и культура» (1898). Основной их пафос — богоискательский. Бог, по убеждению Андреас-Саломе, есть органическая изначаль­ная субстанция, как бы сердцевина вещей. Он неразрывно слит с Природой; его корни теряются в непроглядном мраке изначально­го хаоса. В глубокой древности, пишет Андреас-Саломе, Бог сосед­ствовал с человеком, был рядом с ним и воспринимался как «ближ­ний». Он не карал людей, не сковывал их понятием греха и цепями этики. Человек ощущал себя связанным с божеством через кровь

«Россия была главным событием...» 13

жертвоприношений. Но чем шире становился круг людей, покло­нявшихся божеству, тем слабее становилась его связь с ними, и в конце концов Бог «умер» — превратился в абстракцию; это, в ча­стности, произошло с Христом, который первоначально был со­здан языческим мироощущением иудейских племен. Продолжая начатый Ницше поход против христианства, Андреас-Саломе об­ращается (конечно, не без влияния Ф.К. Андреаса) к религиям нецивилизованных народов и противопоставляет этическому духу христианства таинства языческих обрядов. В наши дни человек может вновь обрести Бога лишь в оргиастическом дионисийском таинстве. Он приближается к нему в двух точках: в первозданном теплом хаосе своего зарождения и высочайших проявлениях худо­жественного творчества.

К подобным же («кощунственным», с точки зрения ортодок­сального христианина) мыслям склонялся — еще до встречи с Андреас-Саломе — молодой Рильке; неслучайно статья «Иисус-еврей» произвела на него неизгладимое впечатление. Воодушев­ленный знакомством с Андреас-Саломе, Рильке пишет стихотво­рения цикла «Видения Христа» (начатый еще в 1896 году, этот цикл, так и оставшийся незавершенным, был впервые опублико­ван в 1959-м). В одном из писем он признавался, что эти стихи имеют для него исключительное значение: «В них зреет будущее (das Werdende), которое сопровождает мою жизнь»19.

В основе воззрений молодого Рильке лежало активное непри­ятие современного ему «делового» и «суетного» мира, отрицание религиозно-нравственных ценностей, на которых он зиждется. Этот внутренний бунт принимает у поэта форму религиозного переживания. Традиционные представления о христианском боге кажутся Рильке ложными; то, чему поклоняются люди в наши дни, — скорее видимость бога, в которого не верят, а «играют». Эта болезнь, охватившая современный мир, связана с утратой людьми непосредственности и цельности, предполагающей близость чело­века и Бога. В «Видениях Христа» Бог предстает живым человеком из плоти и крови. Он страдает от зноя и холода, голода и жажды. Стремясь подчеркнуть его земную сущность, поэт даже упрекает Христа в том, что тот вместе с Марией Магдалиной не произвел на свет ребенка. Бог «Видений...» изменчив. То бродяга в лохмотьях, то слабоумный нищий, то слепой мальчик — так, постоянно ме­няя свой облик, скитается он по свету, убеждая людей в ложности их представлений о нем. Он ближе всего к детям, его цель — «раз­дать им небо»20. Всегда мучившая Рильке мысль о том, что отдель­ный человек, как и все человечество, с возрастом утрачивает свое «детство» — свою «невинность», проступает здесь вполне отчетли-

14 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

во. «...Перестав быть детьми, народы хотят играть в детей», — ска­зано в «Видениях Христа»21. «Я — детство, я — воспоминание», — говорит о себе Бог, который «видится» Рильке22.

Влияние Андреас-Саломе определило и тот интерес к России, который Рильке обнаруживает уже летом 1897 года. Живя в Герма­нии, Лу Саломе не порывала связи с Россией (вплоть до 1914 года она регулярно приезжала в Петербург, чтобы навестить родных — мать и братьев), и как раз во второй половине 1890-х годов ею вла­дело чувство «обретения родины». Поиски «новой религиозности» побуждают ее, как и многих других представителей западноевро­пейской духовной элиты, обратить свой взгляд к России. В Герма­нии наступала неоромантическая эпоха — пора духовных исканий, окрашенных преимущественно в мистические и метафизические тона. Новое поколение, пришедшее на смену натуралистам, реши­тельно отвергает — вслед за Ницше — традиционные христианские догматы и тянется к «естественности» и «первозданности», якобы утраченным в современном бездуховном мире. Это убеждение разделяли и Андреас-Саломе, и Рильке. Стремление приблизить­ся к духовной сущности бытия неуклонно ведет неоромантиков «вглубь» и «внутрь» — к иррациональной «душе». Именно «душа» становится в неоромантическую эпоху неким смысловым средото­чием, в котором преломляются основные тенденции «нового идеа­лизма». Подобно своим предшественникам начала XIX столетия, неоромантики тянутся, с одной стороны, к древним цивилизаци­ям Востока; в современном же мире эти поиски приводят их к «от­крытию» России, где весьма расплывчатое понятие «душа» обре­тает свою конкретность в «русской душе».

Конечно, немецких мыслителей и поэтов конца XIX века при­влекала не столько реальная Россия, уже вступившая на путь ка­питалистических реформ, сколько патриархальная Русь, которую они чрезмерно идеализировали. В отличие от «утомленного» Запа­да, отягченного плодами цивилизации и культуры, Россия пред­ставлялась «юной» страной, у которой, как у ребенка, все впере­ди—в будущем. Такая точка зрения на Россию восходила отчасти к Ницше; Россия была для него «единственной крепкой и прочной державой, которая умеет ждать и от которой можно много ждать. Россия — антипод убогой европейской раздробленности и нервоз­ности...»23. О русском народе как «очень юном и очень наивном» писал и Э.М. де Вогюэ, автор популярной в то время книги «Русский роман»24. Нина Гофман, написавшая первую в Германии моногра­фию о Достоевском (Рильке знал и высоко ценил эту книгу), виде­ла в «полуварварском» русском народе молодые, еще не проявившие себя силы. «Нам еще предстоит узнать этот народ, — утверждала Н. Гофман, — и, узнав его, кое-что пересмотреть наново»25.

«Россия была главным событием...» 15

Глубоко увлеченная этими «русофильскими» настроениями, Андреас-Саломе пытается установить личные отношения с русски­ми писателями и критиками. В поле ее зрения попадает «Северный вестник» — первый в России журнал, где с начала 1890-х годов систематически печатались произведения русских и зарубежных авторов, выражавших характерные настроения конца века. Толч­ком к сближению Андреас-Саломе с редакцией этого журнала по­служило то обстоятельство, что в первой половине 1896 года «Се­верный вестник» поместил фрагменты ее книги о Ницше (№ 3, 4 и 5). Инициатором публикации был Аким Волынский, идейный руководитель и ведущий критик этого журнала, а переводчи­ком — Зинаида Венгерова, близкая в то время к петербургским сим­волистам (Д.С. Мережковскому, З.Н. Гиппиус, Н.М. Минскому). Ес­тественно, что, оказавшись в очередной раз (приблизительно с середины марта до середины апреля 1897 года) в Петербурге, Лу по­желала встретиться с редакторами и авторами дружественного ей журнала. Так, она познакомилась с писательницей Любовью Гу­ревич, издательницей и владелицей «Северного вестника», фак­тически превратившей этот журнал в трибуну для печатных вы­ступлений Волынского (интерес к творчеству Андреас-Саломе Л. Гуревич проявляла уже в 1895—1896 годах26). В письме к писа­тельнице Л.Н. Вилькиной Любовь Гуревич рассказывает 18/30 мая 1897 года, что недавно познакомилась с Л. Андреас-Саломе: она «приезжала в Россию недели на три27, бывала у нас в ред<акции> очень часто и оказалась очень привлекательной, умной и тонкой женщиной»28.

В течение этих трех недель Андреас-Саломе усиленно искала знакомств в кругу столичной интеллигенции. Она трижды встре­чается с Федором Сологубом, которому ее заочно рекомендовал венский переводчик Алекс Браунер. «Lou Andreas-Salome, о кото­рой Вы, вероятно, также слыхали, — пишет Браунер Сологубу в марте 1897 года, — отправляется на днях в Петербург и желает с Вами познакомиться. <...> К сожалению, она известна только как подруга Ницше. Что она русская, что она очень, очень талантли­вая писательница, об этом не знает даже редакция "Северного ве­стника", которая в прошлом году напечатала перевод ее книги о Ницше...»29. Помимо Ф. Сологуба Л у пыталась увидеться и со сво­ей переводчицей З.А. Венгеровой, но та находилась в отъезде, и Андреас-Саломе пришлось довольствоваться встречей с ее братом С.А. Венгеровым, известным историком литературы и библиогра­фом30. Сохранилось также написанное по-немецки письмо Андре­ас-Саломе к писателю A.A. Тихонову (Луговому) от 16/28 апреля (вероятно, накануне ее отъезда из Петербурга), в котором она — со ссылкой на Любовь Гуревич — просит принять ее в тот же день31.

16 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Однако, насколько известно, свидание с Луговым, как и с Д.С. Ме­режковским, желавшим познакомиться с «подругой Ницше», не состоялось.

Наиболее важный итог пребывания Лу в России в марте—ап­реле 1897 года — ее знакомство с Акимом Волынским, который произвел на писательницу столь сильное впечатление, что она пригласила его для совместной литературной работы к себе в Вольфратсхаузен (под Мюнхеном), где намеревалась провести лето. Высоко ценившая Акима Волынского Андреас-Саломе, бе­зусловно, надеялась, что общение с ним расширит ее познания в области русской философии и литературы.

Итак, в мае 1897 года, когда Рильке встретился с Андреас-Са­ломе и безоглядно увлекся этой незаурядной женщиной, сама она, только что вернувшись из России, была переполнена новыми впе­чатлениями (которыми, несомненно, делилась со своим юным другом), а кроме того — готовилась принять петербургского гостя. 14 июня 1897 года Андреас-Саломе — в сопровождении Рильке и других своих друзей32 — переезжает в Вольфратсхаузен. На следу­ющий день появляется Волынский, который проводит в гостях у Л у ровно месяц (до 16 июля), затем вместе с ней едет на пару дней в Куфштейн. В августе 1897 года Волынский возвращается в Петер­бург, навестив по дороге Льва Толстого в Ясной Поляне, которо­му он, в частности, рассказал о своем пребывании в Вольфратсхау-зене. «...Толстой уже высоко парил над частностями и задавал мне бесчисленные вопросы о Саломэ, о Ницше, переспрашивал назва­ния различных сочинений Ницше и удивлялся, что о нем иногда говорят в статьях совместно с Ницше...»33

Время, проведенное Волынским в Вольфратсхаузене, было отдано работе с Лу, весьма интенсивной и плодотворной для обо­их. «Здесь Волынский, — писала Андреас-Саломе Любови Гуре-вич 7/19 июня 1897 года, — рядом со мной в этом прекрасном горном местечке под Мюнхеном; мы собираемся много работать вместе, читать и совершать прогулки. Хотелось бы мне быть здесь более свободной и одинокой, чтобы уделять ему еще больше вре­мени. Его пребывание чрезвычайно ценно для меня, и я благо­дарна ему за это»34.

Следы общения и сотрудничества Андреас-Саломе с Волын­ским видны в ряде ее работ того времени, например в статье «Рус­ская литература и культура», написанной в июле—августе 1897 года. Оценивая творчество современных русских писателей, Андреас-Саломе выделяет как источник своих сведений книгу Волынского «Русские критики» (СПб., 1896), упоминает, кроме того, о Л.Я. Гу-ревич, «Северном вестнике» и писателях, близких к этому журналу (Ф. Сологубе, Д.С. Мережковском). Эта статья, подчеркивает Анд-

«Россия была главным событием...» 17

реас-Саломе, родилась «не из абстрактного изучения книг за пись­менным столом, а скорее — из разнообразных личных и литератур­ных впечатлений», связанных с пребыванием «на русской роди­не»35. Другая статья Андреас-Саломе — о Лескове («Русская икона и ее поэт»)36 — также явно инспирирована Волынским (первым русским критиком, по достоинству оценившим талант Лескова), который в начале 1898 года опубликовал в «Северном вестнике» се­рию статей об этом писателе и готовил их отдельное издание (СПб., 1898). Общение с Волынским сказалось и в небольшой ста­тье Андреас-Саломе «Русская философия и семитский дух», где говорится о наиболее заметных, с точки зрения автора, предста­вителях русской «университетской философии» (Н.Я. Гроте, A.A. Козлове, B.C. Соловьеве), а также о менее видных (А.И. Вве­денском, В.В. Лесевиче, Л.М. Лопатине, E.H. и С.Н. Трубецких, Г.И. Челпанове и др.). «Сведениями о современном состоянии рус­ской академической философии, — подчеркивает Андреас-Сало­ме, — я обязана личным беседам с А.Л. Волынским, которые я вела с ним во время моего последнего пребывания в России»37. Амери­канский исследователь Рудольф Бинион, скрупулезно исследовав­ший в свое время архив Л. Андреас-Саломе в Геттингене, сообщает о некоторых ее работах и планах, помеченных июнем—сентябрем 1897 года и задуманных либо «вместе с Волынским», либо «для Волынского»38.

Резюмируя, можно сказать, что весна и лето 1897 года были в творческой биографии Андреас-Саломе своего рода поворотным моментом. Почти не касавшаяся ранее русской темы, она регуляр­но выступает теперь в печати со статьями, рецензиями или эссе, посвященными русским авторам и русским сюжетам. С именем Волынского для Андреас-Саломе была связана, должно быть, и проблема «еврейства», уже затронутая ранее в статье «Иисус-ев­рей». Так, в статье «Русская философия и семитский дух» она пы­тается установить как родство, так и различие между русским и еврейским типом сознания, пишет о современном положении ев­реев в России, о необходимости допустить философов еврейского происхождения к преподаванию в русских университетах (иначе — о необходимости оплодотворить русский «метафизический» дух интеллектуальным «семитским» началом). Этими суждениями Андреас-Саломе также обязана Волынскому, для которого темы христианства, иудаизма и «арийства» всегда оставались наиболее жгучими.

Свидетельством того, насколько плодотворным оказалось для Волынского его пребывание в Баварии и ежедневное общение с Андреас-Саломе, могут служить осенние номера «Северного вест­ника». Так, в сентябрьском номере журнала появляется «набросок

18 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

с натуры», озаглавленный «В купэ», содержание которого навеяно баварскими впечатлениями Волынского (описывается разговор русского с немцем в купе поезда). Продолжением этого «наброс­ка» стал помещенный в следующем номере очерк Волынского, озаглавленный «У Палкина39». В том же октябрьском номере «Се­верного вестника» за 1897 год был напечатан и совместный беллет­ристический опыт Волынского и Андреас-Саломе — «романтичес­кий набросок» под названием «Amor», послуживший позднее причиной размолвки между соавторами40. Наконец, все в том же октябрьском номере появился (в переводе Софьи Шпильберг) рас­сказ Райнера Мария Рильке «Все в одной» — первая публикация этого рассказа, как и первая для автора публикация в России и на русском языке.

Пребывание Рильке в Вольфратсхаузене — особая глава его биографии. Безудержная влюбленность, достигая чрезвычайного накала, щедро изливается весной и летом 1897 года в его любов­ных стихах и письмах. «Мой чистый источник! — восклицает Риль­ке в одном из писем к Лу (8 июня 1897 года). — Как хочу я быть тебе благодарным. Цветы, и небо, и солнце — я хочу их видеть только в тебе! <...> Мой чистый источник. Хочу видеть мир толь­ко через тебя; потому что вижу тогда не мир, а лишь неизменно тебя, тебя, тебя!»41 Возлюбленная — божество, и слова поэта, об­ращенные к ней, звучат почти как молитва:

Замкни мне слух — тебя услышу я. Глаза мне выжги — все равно замечу. Без языка я буду звать тебя и побреду без ног тебе навстречу. Мне руки вырви — сердцем обниму. И будет мозг мой биться, стоит лишь тебе унять мое сердцебиенье, а если ты мой мозг испепелишь, всей кровью вознесу в одно мгновенье42.

Не раз отмечалось, что Лу стала для Рильке не только возлюб­ленной, но и старшим другом, и «матерью» (это было особенно важно для поэта, с детства обделенного, как ему казалось, материн­ской заботой), и, наконец, воплощением «вечно-женственного». На протяжении нескольких лет Рильке будет видеть в ней средо­точие и смысл своего существования. Ее влияние проявляется уже в первые недели их близости: Рильке принимает германское имя «Райнер» (вместо французского и «женственного» — Рене), изме­няет свой почерк, который становится более «твердым», почти каллиграфическим (и очень похожим на почерк Лу).

«Россия была главным событием...» 19

Страстное влечение к Лу не могло не обострить интереса Риль­ке к России — независимо от того, в какой степени он был ранее знаком с этой страной. Присутствуя при беседах, которые вели Л у Саломе и Волынский, Рильке запоминает русские имена, доселе ему, скорее всего, неведомые (Гаршин, Лесков), слышит русскую речь. Он не только читает, но и переписывает набело статьи Анд-реас-Саломе, в то время, как уже указывалось, всецело посвящен­ные русской тематике. Можно сказать: сближение Рильке с Росси­ей началось именно в Мюнхене и Вольфратсхаузене (в мае—июле 1897 года) под непосредственным воздействием Лу и не без учас­тия Акима Волынского.

О конкретных обстоятельствах личного знакомства Рильке с Волынским известно немного, как и о содержании разговоров, которые они вели в Вольфратсхаузене. Никаких документальных свидетельств об этом не сохранилось. Позволительно, однако, предположить, что общение между ними — и притом достаточно интенсивное — все же имело место, ведь Рильке безвыездно жил в Вольфратсхаузене в то время, пока там находился Волынский. Взаимный интерес мог стимулироваться, в частности, их общим тогда увлечением итальянским Ренессансом: впервые посетивший Венецию в марте 1897 года, Рильке всерьез изучал в те годы изоб­разительное искусство и готовился к новому и более продолжи­тельному пребыванию в Италии; Волынский же после итальян­ского путешествия в 1896 году работал над книгой о Леонардо да Винчи, впоследствии напечатанной в «Северном вестнике» (№ 9-12 за 1897 год и № 1-4 за 1898-й).

В своем мемуарном очерке «Букет» Волынский вспоминает, что фигура юноши в его романе списана с молодого Рильке: «С утон­ченного облика этого человека в стиле Пинтуриккио я и списал своего Юношу, опекаемого Старым Энтузиастом. Сцена бури, опи­санная мною на первых страницах моей книги, воспроизведена с действительной бури, пронесшейся над Штарнбергским озером, когда на пароходе находились Лу Андреас-Саломе, баронесса Бю-лов, Райнер Мария Рильке и я»43. В действительности ситуация была более сложной: книга Волынского, задуманная как спор с ницше­анством, была призвана развенчать «декадентство» с позиций «клас­сической культуры» и «христианского идеализма». В этом и заклю­чалась главная цель Старого Энтузиаста (литературный псевдоним Волынского). Юноша, «списанный» с Рильке, предстает в его ро­мане жертвой ницшеанки, отравленной ядами современной куль­туры. В «ницшеанке» угадывается Лу Андреас-Саломе. «...Он <юноша> сознался мне в слезах, выражавших скорбь, смешанную с радостным экстазом, что он дал клятву — жить для нее и умереть с нею, в час ее смерти. Он отозвался, с своим полудетским идеа-

20 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

лизмом, на утонченную кокетливую просьбу обворожительной женщины, болезненной и даже опасно больной. И, конечно, он исполнит свое обещание. <...> То, что для нее, человека с болез­ненными и злыми ощущениями современной эпохи, являлось только изысканным и злым капризом, — для него должно было сделаться сосредоточенным выражением всех его прирожденных нравственных и эстетических сил... <...> И я еще более убедился, что мой мальчик ошибочно принял явное душевное разложение без внутренней красоты, без святости, без мягкой и человечной правды, которая одна не банальна, — за смелую новую свободу. Какой ужас!»44

Леонардовская Джоконда, наделенная чертами Лу, символизи­рует все, что было неприемлемо для Волынского в современной культуре: нигилизм, чувственный демонизм, декадентство. Бурный роман Рильке с Андреас-Саломе, протекавший на его глазах, про­извольно осмысляется им как духовная гибель «чистого» юноши, падение в пропасть, из которой ему не выбраться. Так своеобраз­но «отблагодарил» русский писатель Лу Андреас-Саломе, чьим расположением и гостеприимством он пользовался в 1897 году45.

Дальнейшие отношения между Л. Андреас-Саломе и Волын­ским (после его возвращения в Россию) в известной степени от­ражают эту непростую литературную и личную коллизию. Их со­трудничество продолжается до конца 1897 — начала 1898 года. Фамилия Андреас-Саломе значится в № 10 «Северного вестни­ка» — в перечне авторов, чье участие предполагалось в следующем году. Действительно, в этот период публикуется несколько ее ста­тей (в переводе С. Шпильберг): «Современные писательницы. Австрийские писательницы» (1897. № 11); «Драма "Молодой Гер­мании"» (1898. № 2); «Современные писательницы. Немецкие романистки» (1898. № 3). В ноябре 1897 года Андреас-Саломе ра­ботает над статьей «Из истории Бога», также предназначавшейся для Волынского (статья осталась неопубликованной)46. После это­го упоминания о Волынском в ее дневнике и черновых тетрадях прекращаются. Дело представляется таким образом: прочитав в № 11 и 12 «Северного вестника» «наброски» Волынского о Леонар­до, Андреас-Саломе увидела, сколь неприглядно поступил ее друг и соавтор, придавший ей в своем сочинении прямо-таки гротеск­ные черты. Думается, что именно это, а совсем не история с но­веллой «Amor», появившаяся за двумя фамилиями еще в сентябре 1897 года, привело к разрыву их отношений на рубеже 1897 и 1898 годов. Во всяком случае, ни в 1899 и 1900 годах, ни позднее Андреас-Саломе, приезжая в Россию, не встречалась с Волынским. Тот факт, что в мае 1899-го она спрашивала у Ф.Ф. Фидлера его адрес, свидетельствует, что эпистолярные сношения между ними

«Россия была главным событием...» 21

были прерваны. Много лет спустя, вспоминая о своем госте в Воль-фратсхаузене и совместных «русских занятиях», Андреас-Саломе высказалась о нем раздраженно и резко («недоброй памя­ти»), хотя и не назвала по имени47.

2. «ЛЕВ ТОЛСТОЙ, НАШ СОВРЕМЕННИК»

1 октября 1897 года Рильке — вслед за Лу Андреас-Саломе — покидает Мюнхен и переезжает в Берлин. Поселившись на запад­ной окраине Берлина, поблизости от четы Андреас, он целиком отдается литературным занятиям. В ноябре 1897 года в доме дру­зей Андреас-Саломе он присутствует на чтении Стефана Георге, вождя немецких символистов, чьи стихи производят на него ог­ромное впечатление. Рильке по-прежнему интересуется изобра­зительным искусством; зимой 1897/1898 года он переживает увле­чение английскими прерафаэлитами, а весной 1898-го едет во Флоренцию, чтобы воочию увидеть шедевры итальянского искус­ства, которыми вдохновлялись прерафаэлиты. Он начинает запи­сывать и пытается свести воедино свои разрозненные мысли об искусстве — так рождается «Флорентийский дневник», обращен­ный к Лу, «любимой, единственной и святой»48.

Осмысляя все, что было им воспринято от Андреас-Саломе, Рильке пытается систематизировать свои взгляды. Во «Флорентий­ском дневнике» он как бы приближается к Богу, которого безус­пешно искал в предшествующие годы. Поэт по-прежнему убежден, что для «бездушной» современности Бог — выхолощенное пустое понятие; но теперь он знает, как вернуть его людям. Бог потенци­ально присутствует в любой вещи, любом явлении; он изменчив и неуловим. Единственный, кто способен обнаружить его и сделать зримым, — это Художник. Бог созидается творческим актом гения. Любимый образ Рильке — Микеланджело, который из каменной глыбы высекает произведение искусства, творя тем самым соб­ственного бога. Искусство — это боготворчество. Бог Рильке — бог будущего, которого из поколения в поколение упорно созидают художники. Бог и будущее для Рильке — созвучные понятия. «Я чувствую: мы — родоначальники Бога, и в своем глубочайшем одиночестве мы движемся через тысячелетия к его началу»49. По мере приближения к Богу люди, по мысли Рильке, будут восста­навливать свою изначальную «детскую» цельность. «Мы утратили наивность. Но мы должны вернуть себя к примитивности, чтобы оказаться наравне с теми, кто нес ее в сердце»50.

Мистическое ощущение Бога, острая потребность в нем при­нимают у Рильке форму своеобразной эстетической программы.

22 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

Религия и красота — одно и то же. Художник богоподобен; он — творец и создатель, подобно Богу-Отцу; он «бездомен» и не при­надлежит своему времени; его родина — в будущем. Художник обязан быть одиноким и набожным, зрелым и терпеливым «в своей смиренной гордости». Художник для Рильке является тем же, чем был для Ницше сверхчеловек. «Каждый художник, углубленный в себя, — это Наполеон, углубившийся в чужие пределы»51. «Убеж­денность в том, что художник как таковой радикально отличается от обыкновенных людей и противостоит им, сопровождает Риль­ке на всех этапах его жизненного пути», — подчеркивает Э. Мазон, автор книги о германском поэте52. Впрочем, Рильке размышляет не только о творцах-одиночках, но и о народах-творцах, не только об избранных, но и о простых (чуждых творчеству) людях, чья внутрен­няя жизнь выявляется, по мысли Рильке, в молитве. Поэт тоскует о «коллективном художнике», способном к созиданию своего Бога.

«Флорентийский дневник» Рильке содержит упоминание о «молодой русской даме», оказавшейся его соседкой по столу в пан­сионе. Во Вьяреджо, где Рильке проводит почти весь май 1898 года, они совершают долгие прогулки вдоль моря, ведут проникновен­ные разговоры (частично запечатленные в «Дневнике»). Петер-бурженка Елена Воронина, приехавшая в Италию на отдых, сво­бодно говорит по-немецки и живо интересуется современной литературой53; между ними устанавливаются дружеские довери­тельные отношения, завязывается переписка. В своем первом письме к Елене Ворониной (из Вены, 30 мая 1898 года) Рильке называет ее «дорогой слушательницей» и вспоминает о том, что было в их вечерах «так тихо и чудно: прохлада моря и темнота леса, и неведомые очертания, возникающие из ясности и сияния»54. 6 июня 1898 года он пишет ей в Петербург (вероятно, первое из писем Рильке в Россию): «Италия завершилась для меня Вашим милым письмом из Венеции... Так и в каждом Вашем письме все­гда будет нечто, напоминающее об Италии: теплота и аромат Ва­шего облика»55. Елена Воронина в ответных письмах рассказыва­ет о современных авторах, которых она читает по-немецки, — так, в ее письме от 30 декабря 1898-го/ 11 января 1899 года названы имена П.Е. Якобсена, Д. фон Лилиенкрона, Я. Буркхардта и др.; она вспоминает о своем пребывании во Вьяреджо, скрашенном «неодолимыми молодыми мечтаниями» поэта, и в конце добавляет (по-русски): «Желаю счастливого Нового года»56 (вероятно, Риль­ке к 1899 году уже овладел по крайней мере русским алфавитом, и Ворониной это было известно).

Тем временем Андреас-Саломе не прерывала своих занятий, связанных с Россией и русской литературой. Она пишет новую большую статью — о Льве Толстом, известность которого в 1890-е

«Россия была главным событием...» 23

годы достигает на Западе своего апогея. На берлинской «Свобод­ной сцене» (театр немецких натуралистов) с 1891 года с огромным успехом идет «Власть тьмы»; вся образованная Германия с увлече­нием читает «Анну Каренину» и «Войну и мир». Одних привлека­ет в Толстом его писательское мастерство; другие же обращаются к его религиозным исканиям, толкуя их преимущественно с точ­ки зрения «русской души».

Статья Андреас-Саломе «Лев Толстой, наш современник», появившаяся в ноябре 1898 года в «Новом немецком обозрении» (продолжение журнала «Свободная сцена»), была посвящена про­блеме, волновавшей в то время многих: великий художник, автор бессмертных произведений отказался от литературного творчества и стал проповедовать христианскую добродетель. Решить эту проблему — «одну из самых странных и самых интересных чело­веческих проблем» — можно, по мнению Андреас-Саломе, лишь проследив развитие той части русского общества, в которой во­плотились две противоречивые тенденции: «стремление к славя­нофильскому идеалу и примитивной жизни народа, с одной сто­роны, и рафинированная утонченность современной души — с другой»57. Толстой, полагает Андреас-Саломе, — кульминацион­ный пункт этого развития.

Отношение Андреас-Саломе к Толстому вытекало из ее пони­мания русского народа, в котором она — в духе своих философских исканий — склонна была видеть тот самый примитивный народ, который, в отличие от цивилизованного Запада, еще сохранил живую связь с Богом. Согласно Андреас-Саломе, христианство вообще осталось чуждо русскому народу, сохранившему «собствен­ные, исконно русские (urrissische) идеалы <...> Византийская фор­ма сдавливает его, как золотой, усыпанный драгоценными камня­ми панцирь, но под ним бьется совсем еще детское русское сердце» (S. 1150). Отличительными чертами русского народа Андреас-Са­ломе считает его наивность, набожность и пассивность.

Лев Толстой, по мнению писательницы, органически связан с русским народом, и именно по этой причине она... отказывается видеть в нем христианина. Вопреки заявлениям самого Толстого, Андреас-Саломе пытается доказать, что толстовские идеи непро­тивления восходят не столько к евангельским заповедям, сколько к народному миросозерцанию, и свидетельствуют о тесной связи Толстого с национальным русским характером, в основе которо­го, «совершенно бесспорно, лежат глубокая доверчивая наивность и человеколюбивая пассивность» (S. 1150).

Однако религиозность для Андреас-Саломе не столько этичес­кая, сколько эстетическая категория. Творческая активность — отличительный признак того сокровенного непознаваемого нача-

24 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

ла, которым, по ее мнению, характеризуется человек, не затрону­тый современной культурой. Проявление этого начала (например, в религиозном обряде) расценивается ею как творческий акт, в котором находят выход глубинные иррационально-чувственные силы человека, другими словами, его «божественная» сущность. Своим художественным творчеством Толстой доказал эту скрытую в нем огромную чувственную мощь.

Все общественные и иные предпосылки, создавшие в своей совокупности феномен Толстого, Андреас-Саломе сводит исклю­чительно к его «сверхчеловеческому» творческому потенциалу. Так, говоря в начале своей статьи о двух противоречивых тенденциях развития русского общества, она замечает: «...Толстому суждено олицетворять собой это типичное противоречие, но та сила, с ка­кой его гений пытается разрешить его, делает этого человека един­ственным и великим; перед нами зрелище того, как разрушаются и рождаются целые миры, чтобы один человек обрел свой душев­ный покой» (S. 1148). Этой «природной силой», заложенной в Тол­стом, объясняет Андреас-Саломе и главный его внутренний конф­ликт — между художником и проповедником. «То начало, которое, вследствие негармоничного и болезненного развития, грубо разру­шает у него в конце концов каждое творение искусства, есть не что иное, как могучее человеческое начало, которое предстает перед нами в невероятно обнаженном виде, напоминая о том, что лишь из него, из той глубины, в которую оно уходит, извергается в ко­нечном итоге и мощь, питающая искусство» (S. 1154).

Бросается в глаза, до какой степени перекликаются с суждени­ями Андреас-Саломе отдельные фрагменты «Флорентийского дневника». И тут и там — культ художника, стремление поставить его на недосягаемый пьедестал. Влияние Лу на образ мыслей Риль­ке в этом случае совершенно неоспоримо. Впрочем, нельзя не от­метить и разницы: в статьях Андреас-Саломе превалируют эрудиро­ванность и «рассудочность»; в заметках Рильке — эмоциональность и «литературность».

Конечно, и на Льва Толстого — художника и человека — Риль­ке смотрел в ту пору глазами Андреас-Саломе. Одновременно с ее статьей о Толстом в венском журнале «Ver Sacrum»58 появляется первая часть рильковского эссе «Об искусстве». Оно начинается с критического упоминания о «нашумевшем» трактате Толстого «Что такое искусство?», поставленном Рильке в один ряд с теми рабо­тами, в которых «не столько рассматривается сущность искусства, сколько делается попытка объяснить его, исходя из эффекта, им производимого»59. Л. Андреас-Саломе, подвергая в своей статье резкой критике отказ Толстого от творчества в пользу обществен­ной деятельности на благо других, также касалась его книги об

«Россия была главным событием...» 25

искусстве. «С особым негодованием, — писала она, — следует от­метить мысль, пронизывающую последнее сочинение Толстого и состоящую в том, будто "другие" могут играть какую-то роль в творческом акте, будто ради "других" и создаются вообще произ­ведения искусства» (S. 1153).

Разумеется, образ русского писателя, каким он вырисовывает­ся в статьях Рильке и Андреас-Саломе, мало соответствовал под­линному Толстому, точно так же как позиция эстетизма, с которой они оценивали русского писателя, была в корне противоположна убеждениям Толстого, чьи взгляды отличались в первую очередь антиэстетизмом и антииндивидуализмом. Однако Рильке и Андре­ас-Саломе Толстой виделся именно таким. Задуманная в 1898 году поездка в Россию связывалась для них с возможностью посетить Льва Толстого. Оба надеялись увидеть воочию того человека, чей образ уже получил очертания под пером Андреас-Саломе: «сверх­человека», художника-творца, созидателя наподобие Микеландже-ло. «...Его образ, — вспоминает Андреас-Саломе, — был для нас в известном смысле воротами в Россию: ведь если Достоевский уже раньше открыл Райнеру глубины человеческой души в русских лю­дях, то все же именно Толстой оказался для нас воплощением рус­ского человека как такового — благодаря той проникновенной по­этической мощи, которая свойственна всем его произведениям»60.

Решение поехать в Россию созревает у Рильке и Андреас-Са­ломе, насколько можно судить, к самому концу 1898 года. Иници­атором путешествия была, бесспорно, Лу, которая, помимо проче­го, намеревалась навестить свою мать. Ф.К. Андреас, вызвавшийся сопровождать супругу, имел определенные связи в кругу русских ориенталистов. Но более всех радовался предстоящей поездке Рильке — его не покидало ощущение, что встреча с Россией мо­жет оказаться для него событием чрезвычайной важности. По­здравляя Елену Воронину с Новым годом, Рильке пишет ей 29 де­кабря 1898-го:

Из моих прежних книг не посылаю Вам ни одной. Все они лживы, потому что в них мало сказано об истине и той мечте, которая их превосходит.

Однако возможно, что в первые месяцы нового года я сам приеду в Петербург; если Вам захочется, мы будем говорить о Вьяреджо, обращаясь — если все пойдет хорошо — скорее к бу­дущему, чем к прошлому!61

Отвечая Рильке на это письмо, Елена Воронина восклицает: «Мне стало воистину страшно от всего того, что Вы ожидаете от России! Могу лишь надеяться, что, побывав в России, Вы не слиш-

26 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ком разочаруетесь в ней. Ведь Вы едете почти прямо из Италии — из этого райского края! А кроме того, Вы не знаете языка...»62

О неясных предчувствиях и надеждах, которые владели поэтом накануне его первого путешествия в Россию, можно судить по сти­хотворному наброску в его дневнике, датированному 17 апреля 1899 года:

И вновь МНЕ почудилось:

Что где-то в неприкаянной стране прибудет красоты от грез моих; и где-то город, гибнущий в огне, спасенья ждет в ограде стен моих; и где-то скрипка плачет в тишине, взыскующая лада струн моих.

И что туда, где начался мой путь, во тьму той бухты на большой реке, уйду, чтоб жить от мира вдалеке, чтоб уловить мне каждое чуть-чуть в моей душе при каждом ветерке...63

Рильке деятельно готовился к предстоящему путешествию. Обращаясь к своему штутгартскому издателю Альфреду Бонцу с просьбой о денежной ссуде, поэт пишет ему 2 апреля 1899 года, что вернет ее до конца сентября, поскольку намерен «оправдать» свою поездку «русскими статьями»64.

Подготовка к путешествию в Россию занимает теперь все наши мысли и все наше время, — сообщал Рильке 22 апреля 1899 года Фриде фон Бюлов. — Хлопоты по оформлению пас­портов, изучение Бедекера и последние приготовления в горо­де. Несмотря на то что поездка была давно запланирована, последние дни оказались заполненными до предела, как всегда и бывает.

Мы сутки отдохнем в Варшаве, а накопленные силы потра­тим на знакомство с Москвой и Петербургом. Для обоих горо­дов я запасся рекомендательными письмами65; в Москве — к со­временным художникам66, а в Петербурге, кроме того, — к одному издателю67 и директору императорских театров68.

Очень может случиться, что мы попадем и ко Льву Тол­стому69.

Поездка, как писал Рильке Ворониной еще в конце 1898 года, была с самого начала приурочена к русской Пасхе — «празднику

«Россия была главным событием...» 27

праздников» православной церкви. Давно «освободившийся от детской католической набожности, чтобы стать еще более одино­ким и безутешным»70, Рильке надеялся как бы заново пережить в России Воскресение Христово. Сообщая 10 апреля Вильгельму фон Шольцу о готовящемся путешествии, он восклицает: «Слиш­ком слабо звучали мне голоса этой Пасхи и беспомощно. Я хочу обрести ее снова под более звучный благовест, и пусть мой смирен­ный слух увенчают колокола кремлевских церквей»71.

3. «ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ»

Исполненные смутных, но заманчивых ожиданий, 27 апреля 1899 года72 в три часа дня Андреас-Саломе, ее муж и Рильке при­были в Москву. Был Великий четверг — середина Страстной неде­ли; город готовился к празднику Воскресения Христова; в право­славных храмах светились лампады, совершалась Божественная литургия, пелись псалмы и молитвы, молящиеся стояли с горящи­ми свечами. Путешественники остановились в Большой Москов­ской гостинице (на Воскресенской площади73) напротив Иверских ворот. Из окон гостиницы открывался вид на Кремль и часовню Иверской Богоматери. Через двадцать пять лет в беседе с польским переводчиком Витольдом Гулевичем Рильке вспомнит о первых часах своего пребывания в Москве:

После короткой передышки в гостинице я сразу же, не­смотря на усталость, отправился в город. И вот на что я набрел: в сумерках проступали очертания гигантского храма, в тумане по сторонам его возвышались две маленькие серебряные часов­ни74, на ступенях же расположились паломники, ожидавшие, когда откроются двери. Это необычное зрелище потрясло меня до глубины души. Впервые в жизни мной овладело невырази­мое чувство, похожее на «чувство родины», и я с особенной силой ощутил свою принадлежность к чему-то, Бог мой, к чему-то такому, что существует на свете...75

Это признание весьма примечательно. Оно свидетельствует, что уже первые часы пребывания в России стали для Рильке духов­ным событием, во многом определившим его дальнейшую жизнь.

На другой день Рильке отправляется на Мясницкую к Л.О. Па­стернаку. Он застает художника в мастерской, передает ему реко­мендательное письмо от общих знакомых (о первой их встрече художник расскажет через три десятилетия в своих воспоминани­ях). Через Пастернака Рильке знакомится со скульптором Паоло

28 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Трубецким, мастерская которого размещалась в том же доме76. Поскольку Пастернак был в ту пору тесно связан со Львом Тол­стым (в журнале «Нива» печатался на протяжении 1899 года роман «Воскресение» с его иллюстрациями), он попросил Льва Никола­евича принять гостей из Германии. И вечером того же дня супру­ги Андреас и Рильке навестили Толстого в его московском доме в Хамовниках.

Вчера мы были приглашены на чай к графу Льву Толсто­му, — рассказывает Рильке 29 апреля в письме к матери, — и провели у него два часа, испытав глубокую радость от его доб­роты и человечности. Мы были тронуты трогательной просто­той его любезности и словно благословлены этим великим старцем, способным так по-юношески и проявлять свою доб­роту, и сердиться! Это выше всяких слов!..77

Слово «сердиться» требует пояснений. Насколько можно су­дить, разговор Толстого с его немецкими гостями касался в первую очередь религиозной темы. По-видимому, Рильке и Андреас-Са-ломе с восхищением говорили о своих первых московских впечат­лениях: о маленькой Иверской часовне, переполненной молящи­мися, о толпах народа на улицах и перед церквами и т.п. Нетрудно предположить, что у Толстого, отрицавшего обрядовую сторону православия, такие восторженные речи могли вызвать лишь раз­дражение. Это подтверждается словами Андреас-Саломе, вспоми­навшей (уже после смерти Рильке): «...И хотя Толстой самым на­стойчивым образом внушал нам не поклоняться русским суевериям столь неистово, как простой народ, но когда мы возвращались от него, нас встретила пасхальная ночь могучим гулом кремлевских колоколов»78.

Точности ради следует отметить, что пасхальная ночь (если иметь в виду ночь на Светлое воскресенье) началась не в тот вечер, когда они были у Толстого, а в следующий — 29 апреля. Вечером этого дня путешественники посетили Л .О. Пастернака на Мясниц­кой, осмотрели мастерскую Паоло Трубецкого, а ночь провели в Кремле, наблюдая торжественное богослужение. «Святая ночь» произвела неизгладимое впечатление на восприимчивую натуру Рильке, потрясла его до глубины души и навсегда осталась в его памяти как одно из глубочайших переживаний его жизни. Позднее Рильке скажет — проникновенно и просто: «Это была моя Пасха, и я думаю, мне хватит ее на целую жизнь»79. В ту незабываемую московскую ночь ему была «подана великая весть» — о воскресшем Боге. Стоя в Кремле со свечкой в руках и слушая перезвон коло­колов Ивана Великого, поэт, уже внутренне подготовленный к

«Россия была главным событием...» 29

этому событию, чувствовал себя потрясенным. Ему казалось, что в нем воскресает вера в себя и свою духовную миссию, что к нему — после долгих лет «тревожной и запутанной юности» (из письма к A.C. Суворину от 5 марта 1902 года)80 — вновь возвраща­ется чувство того самого «живого Бога», который говорил о себе в «Видениях Христа»: «Я — детство, я — воспоминанье». На своем поэтическом языке Рильке называл это «узнаванием», «возвраще­нием на родину» и т.п.

Когда я впервые приехал в Москву — писал он в апреле 1904 года шведской писательнице Эллен Кей, — все показалось мне известным и давно знакомым; это случилось в Пасху. И отозвалось во мне: моя Пасха, моя весна, мои колокола. Го­род моих самых далеких и глубоких припоминаний, непрерыв­но манящее возвращение: родина81.

О том, как протекало изо дня в день путешествие Рильке по России (как и о других событиях его жизни того времени, к России не относящихся), позволяют судить лаконичные пометы Л. Андре-ас-Саломе, сделанные в ежедневнике, или «календаре», который она вела (с перерывами) начиная с 1893 года до самой смерти82. Из этого источника можно, например, узнать, что в течение первых московских дней в апреле—мае 1899 года Рильке и Лу неоднократ­но бывали в Кремле, поднимались на колокольню Ивана Велико­го, прогуливались с пуделем (Лу взяла его с собой в путешествие) в Александровском саду, ездили на Воробьевы горы, посетили храм Христа Спасителя, побывали в Новодевичьем женском монастыре на Девичьем поле (30 апреля) и Симоновом мужском (1 мая). 2 мая путешественники осмотрели картинную галерею П. и С. Третьяко­вых и Дом бояр Романовых на Варварке — памятник стародавне­го боярского быта и обихода, реставрированный и открытый в 1859 году

Утром 3 мая 1899 года путешественники прибывают в Петер­бург. Супруги Андреас останавливаются в доме матери Лу, гене­ральши Саломе, а Рильке — по соседству с ними, в меблирован­ных комнатах «Версаль» (Литовская, 35). Свое первое впечатление от Петербурга Рильке описывает в письме к матери, написанном в тот же день: «Я неохотно расстался с Москвой; в Петербурге все кажется более европейским и менее русским; но я все равно не умею объясниться в том maison meublée*, где я живу. Господствует язык жестов, и это щадит голосовые связки»83. О различии Моск­вы и Петербурга говорится и в письме к А. Бонду от 10 мая: «Моск­ва — богатое незабываемое впечатление, новый перевод слова "красота". Здесь же (в Петербурге. — К.А.) все намного понятнее, здесь более европейский, столичный стиль»84.

30 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Дни пребывания Рильке в Петербурге совпали с праздновани­ем столетнего юбилея Пушкина; однако немецкого поэта не слиш­ком занимали пушкинские торжества. Его жизнь, как писал он матери 18 мая, была до предела заполнена созерцанием петербург­ской (повседневной и праздничной) жизни, а также — «людьми и картинами»85. Помимо супругов Андреас он почти ежедневно об­щается с родными и знакомыми Лу (среди последних оказался человек, не раз впоследствии помогавший ему ценными рекомен­дациями, — Ф.И. Грус), часто навещает Елену Воронину. Кроме того, Рильке дважды нанес визит Ф.Ф. Фиддеру, коллекционеру и переводчику русских поэтов на немецкий язык (их беседы запечат­лены в дневнике Фидлера86). Рильке — еще до визита — читал выполненные Фидлером переводы из Надсона и восхищался ими87. 6 мая он явился один, и Фидлер дал ему для ознакомления свою антологию «Русский Парнас»88. Посетив Фидлера вторич­но (13 мая), Рильке вписал в его альбом несколько строк, навеян­ных прочитанным:

В чужой стране я радовался встрече. Знакомыми и звучными стихами я в этой книге награжден сполна! Она как сеть: то мелко сплетена, то стянута широкими узлами. И средь морей, что близко иль далече, в глубинах потаенные короны — ее добыча...89

Путешественников живо интересует художественная жизнь Петербурга, в частности театральная. Вечером 8 мая все трое по­сещают спектакль «Царь Федор Иоаннович» (по одноименной пьесе А.К. Толстого), поставленный труппой театра петербургского Литературно-художественного общества, где в главной роли бли­стал П.Н. Орленев. А 11 мая они смотрят в Таврическом саду (в одном из «народных театров», открытых Комитетом петербургско­го городского попечительства о народной трезвости) гоголевско­го «Тараса Бульбу». Что же касается «картин», то Рильке проводит немало времени в Эрмитаже, Музее Александра III (ныне — Рус­ский музей), Строгановском и Семеновском частных собраниях и Академии художеств. Русское искусство, в первую очередь иконо­пись, глубоко захватывает поэта. С той же увлеченностью, с какой год назад он изучал итальянское искусство, Рильке погружается в историю русской живописи. Особое сочувствие вызывают у него попытки некоторых современных художников воссоздать русский национальный стиль и возродить традиции народного творчества.

«Россия была главным событием...» 31

Более других его привлекает Виктор Васнецов, знаток и ревнитель русской старины, ярчайший выразитель «неорусского» направле­ния в живописи, участник Мамонтовского кружка в Абрамцево; из художественных группировок Рильке выделяет недавно возник­ший «Мир искусства». Кроме того, 18 мая (и, судя по «календарю», 31-го) Рильке и Андреас-Саломе посещают Репина. «Прекрасно! — восклицает Рильке в письме к Ворониной от 6/18 мая. — Он чув­ствует как художник». Но главное, что восхищает поэта в Репине: он — «русский человек».

Видно, как представления Рильке о России постепенно скла­дываются в цельную систему. На другой день после встречи с Ре­пиным в письме к пражскому писателю Гуго Салюсу он расска­зывает:

Я уже три недели в России, но кажется, будто три года, на­столько мне здесь хорошо. Москва была первой целью, Пас­ха — первой радостью, Толстой — первым человеком, которо­го я посетил. Это трогательнейший человек и притом «вечный русский»! А после этого я пережил столько нового, что это до сих пор еще не обрело названия в моей душе90.

25 мая вечером Лу и Райнер, желая пополнить впечатления своих первых московских дней, вдвоем уезжают в Белокаменную. Остановившись в Большой Московской гостинице, они вновь гу­ляют по Кремлю и Александровскому саду, посещают «толкучку» (это слово Лу пишет в своем «календаре» по-русски) и магазины на Петровке. Райнер спешит посетить Исторический музей, где знакомится с панно «Каменный век», выполненным Виктором Васнецовым. Предусматривалась, по-видимому, и встреча с самим художником: 26 мая в дневнике Лу появляется запись: «У Васнецо­ва»91. Утро 27 мая уходит на посещение Художественно-промыш­ленного музея (в доме Строгановского училища на Рождественке), где была разнообразно представлена русская старина: предметы гончарного производства, образцы старинного шитья и резьбы по дереву, старинная мебель, стекло и хрусталь, коллекция тканей и др. А во второй половине того же дня Рильке и Лу совершают поездку в Останкино, где гуляют по парку и осматривают древнюю церковь. 28 мая они возвращаются в Петербург, где Рильке с голо­вой уходит в изучение русского искусства.

После моего возвращения из Москвы, — рассказывает он Елене Ворониной 9 июня (за неделю до отъезда из России), — огромное усердие овладело мной и огромное одиночество. Об­ложившись разными папками, я рассматривал древние русские

32 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

иконы, изучал, как изображаются в православной церкви Хри­стос и богоматери, и понял, чем отличается Владимирская от Смоленской. <...> Вы видите, дорогая Елена, у вас в России я впервые ощутил призвание искать и находить92.

Глубоко и подчас болезненно впечатлительный, Рильке, как явствует из многих свидетельств, пытается найти в России в пер­вую очередь то, что отвечало бы его ожиданиям: смиренный и на­божный лик восточной страны, ничуть не похожей на «бездухов­ный» Запад. Пытается найти — и находит; а если и не находит, то, осмысляя виденное по-своему, создает своим поэтическим вооб­ражением то, что ищет. Уже через два дня после приезда в Россию он восклицает (в письме к матери): «Хоралы Востока, исполнен­ные на органах смиренных дум: такова Москва, такова Россия»93. 20 мая (из Петербурга) Рильке пишет писательнице Франциске фон Ревентлов:

Я уже три недели в России, я слышал пасхальные колоко­ла в Москве, а теперь переживаю начало весны в блеске бере­зовых рощ и плеске широкой Невы. Испытываешь необычное ощущение, находясь ежедневно среди этого народа, который полон смирения и набожности, и я глубоко радуюсь этому но­вому опыту94.

Этот новый опыт (по преимуществу — опыт религиозного свойства) Рильке переживал и осмыслял как поэт: эстетически. Так, в цитированном письме к А. Бонцу он пишет о «новой кра­соте», открывшейся ему в России. Бог Рильке — Красота, ожида­ющая своего воплощения. Смиренный и набожный, исполненный «благочестия» русский человек становится «художником», созида­телем грядущего Бога — таким, каким он виделся Рильке в пери­од «Флорентийского дневника». Это своего рода «сверхчеловек», полная противоположность «буржуазному» человеку — «обывате­лю». Именно в покорности русского человека, преклоняющего колени перед темной иконой, видит Рильке его «сверхчеловечес­кую» потенцию (об этом подробно говорится в его письме к Во­рониной от 27 июля 1899 года95). «Вечный русский», человек-ху­дожник (ярчайший пример — Лев Толстой) воплощает для Рильке ту могучую творческую силу, что некогда переполняла Микеланд-жело. Задачи, которые годом ранее Рильке возлагал на великого итальянца, он передоверяет теперь русским людям, созидающим — в глубокой религиозности и постоянной молитве — собственного бога. И вот вывод, к которому приходит Рильке: русский народ — это «народ-художник», а сама Россия — «страна будущего».

«Россия была главным событием...» 33

Другими словами, взору германского поэта предстал в России тот самый древний, наивный и цельный в своем мировосприятии народ, о котором писала Андреас-Саломе. Молодая страна, еще переживающая период «детства» и не затронутая разлагающим влиянием «перезрелой» западной цивилизации, — именно такая Россия вызывала у Рильке неподдельное восхищение. Культурной отсталости, темноты и невежества, в которых пребывала большая часть тогдашней России, Рильке словно не замечал или не хотел замечать, как и социального неравенства в русском обществе, уни­женности и бесправия многих русских людей. Более того: нищета и невежество в глазах Рильке свидетельствовали скорее о духовной «избранности» русских. Неслучайно именно эпитет «темный» ста­новится в языке Рильке наивысшей оценкой, выражением того коренного отличия, которое отделяет «потаенного», чувственно, то есть иррационально, «душой» постигаемого русского Бога от «свет­лого» (умопостигаемого, рационального, явленного) западного. Русский Христос, по Рильке, ничуть не похож на традиционного христианского Бога. Бог Запада уже пришел однажды на землю и — умер; русский Бог — еще впереди. Именно поэтому Рильке называет русского Бога, которому еще предстоит «свершиться», то есть явить себя миру коллективным усилием «народа-художника», лишь в далеком будущем, — зреющим, становящимся (werdend).

«Трудно выразить, — восклицал Рильке в цитированном выше письме к Гуго Салюсу, — сколько молодости в этой стране и сколь­ко будущего. Кажется, что ее дворцы и церкви еще только подни­мутся когда-нибудь — однажды!»96 А 20 мая / 3 июня 1899 года он пишет пражскому литератору Эмилю Фактору: «Уже пять недель, как я нахожусь в России, словно на родине моих самых неслыш­ных желаний и темных мыслей. И уже в Москве я сразу заметил: вот страна незавершенного Бога, где из каждого людского жеста струится, как бесконечная благодать, теплота его созревания»97.

И все же главным итогом первой встречи Рильке с Россией следует признать не столько ощущение и обретение Бога, сколько тот могучий творческий импульс, которым сопровождалось это ощущение. Поэту открылась «новая красота», и он почувствовал в себе силы выразить ее в словесных образах. Подобно простому русскому человеку, каким он представлялся Рильке, германский поэт в полной мере (и, по его словам, впервые в жизни) ощутил себя «творцом», созидателем «божественного». Идеал художника, запечатленный на страницах «Флорентийского дневника» и очер­ченный в трех статьях «Об искусстве», казалось, обретал воплоще­ние в его собственном — более зрелом — творчестве.

34 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

...Мое пребывание в России, — писал Рильке Фриде фон Бюлов 27 мая / 8 июня из Петербурга, — я воспринимаю как странное продолжение той флорентийской весны, о воздей­ствии и влиянии которой я тебе рассказывал. Благоприятное стечение обстоятельств позволило мне продвинуться дальше и глубже, подвело меня к следующим вещам, к большей просто­те и наивности. Флоренция кажется мне теперь лишь подсту­пом и подготовкой к Москве, и я благодарен судьбе за то, что мне суждено было познакомиться с Фра Анжелико прежде, чем я увидел нищих и молящихся перед Иверской Богоматерью, которые с одинаковой силой созидают, коленопреклоненные, своего Бога, наделяют его снова и снова своим страданием и своей радостью (этими мелкими неопределенными чувствами), поднимают его утром вместе с веками глаз и легко опускают ве­чером, когда усталость разрывает их молитвы, словно ленты, соединяющие венки из роз. Строго говоря, во всем новом (стране, человеке или вещи) всегда ищешь такого выражения, которое помогло бы тебе проникнуться еще большей силой и зрелостью. <...> И я чувствую в эти дни, что русские вещи су­меют одарить названиями те боязливейшие частицы моего сми­ренного существа, которые с самого детства стремятся перей­ти в мое искусство!..98

Не менее поэтично эта мысль выражена и в письме Рильке к Е.М. Ворониной, написанном 9 июня 1899 года — за неделю до отъезда из России: «...Я чувствую, что русские вещи становятся лучшими образами и названиями для моих собственных открове­ний и чувств. И что с их помощью — как только я овладею ими — я смогу выразить все то, что рвется к ясности и звучанию в моем искусстве»99.

Из этих слов опять-таки видно, что Россия, столь пленившая воображение поэта, не была в его глазах исключительно той пре­словутой «святой страной», которой имели обыкновение умилять­ся иностранцы. Подобно тому как русский народ воспринимался им не только как «богоносец», но и как «художник», точно так же сама Россия оказалась для Рильке не только «святой Русью», но и «страной-сказкой», впервые обретенным эстетическим идеалом, выросшим из религиозно-философских исканий поэта и ими про­никнутым. В цитированном письме к Е.М. Ворониной от 9 июня есть слова о том, что Россия — «последний укромнейший уголок в сердце Господа, все его прекраснейшие сокровища — там. И они не разбросаны повсюду, праздные и покрытые пылью, — они слу­жат той глубокой набожности, из которой возникали испокон ве­ков чудеса и произведения искусства»100. Религиозный момент как

«Россия была главным событием...» 35

бы полностью сливается с эстетическим, бог— с «вещью»101. От­сюда берет начало и повышенный интерес поэта к русским «ве­щам», в особенности — к православным крестам и иным реликви­ям, которые, по его собственному признанию, становятся не предметами поклонения, а лишь «образами и названиями».

Особо следует сказать об отношении Рильке к русской иконе, в которой он — вслед за Л. Андреас-Саломе — видел образец «ис­тинно русского» искусства (уже на другой день после приезда в Москву Рильке и Лу приобретают икону). Икона, по мнению по­эта, — не картина, а именно «образ», в котором лик божества ста­новится «красотой». В отличие от западноевропейских художни­ков, писавших яркими красками Бога и Богоматерь, создатели «темных» русских икон стремились не показать, а напротив — «ута­ить» Бога. Ибо Бог — неуловимое и невыразимое начало, которое нельзя созерцать глазами, а можно лишь пережить, ощутить серд­цем. Мастеров итальянского Возрождения, пытавшихся придать своим образцам индивидуальные и «земные» черты, Рильке про­тивопоставляет русским иконописцам, неколебимо привержен­ным древнему канону, в котором якобы воплощено народное ре­лигиозное сознание.

«Мое искусство стало сильнее и богаче на целую необозримую область, и я возвращаюсь на родину во главе длинного каравана, поблескивающего добычей», — писал Рильке, прощаясь с Росси­ей, Елене Ворониной (письмо от 9 июня)102. Рильке мог бы доба­вить: возвращаюсь домой со своей новой родины. Отныне Герма­ния для него — лишь дом и очаг (Heim), тогда как Россия — духовная родина (Heimat).

4. «ТЫ, БОГ МОЙ, КТО ЖЕ ЕЩЕ!»

По возвращении в Германию для Андреас-Саломе и Рильке наступает деятельный период: помышляя о новой, более продол­жительной поездке в Россию, оба старательно изучают ее язык, историю и культуру. 27 июля Рильке пишет Ворониной, что про­водит время «в обществе русской грамматики», читает в оригина­ле Пушкина и Лермонтова, а Достоевского, Толстого и Гаршина — по-немецки103.

В последние дни июля Рильке и Андреас-Саломе приезжают в Биберсберг (под Мейнингеном), куда их пригласила на отдых Фрида фон Бюлов. Отдохнуть, однако, не удается: оба заняты с утра до ве­чера — читают, конспектируют, увлеченно обсуждают прочитанное. 12 августа 1899 года Рильке сообщает матери, что большую часть дня занимается русским языком, в котором начинает делать успехи104.

36 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

«Уже наслаждаюсь языком, ибо начал читать в оригинале Тургенева и Лермонтова», — пишет он (ей же) 28 августа105. «За время шести­недельного соседства с Лу и Рильке, — жаловалась Фрида фон Бю-лов в одном из писем, — я общалась с ними крайне мало. После долгой поездки в Россию, которую они проделали этой весной (вме­сте с мужем Лу), они душой и телом отдались изучению всего рус­ского и дни напролет штудировали язык, литературу, историю, ис­кусство и культуру России с таким феноменальным усердием, словно им предстояло выдержать страшный экзамен»106.

С этими «усердными штудиями» непосредственно связано не­сколько стихотворений Рильке, написанных в Мейнингене; первое из них — «Знаменская» — написано 8 августа 1899 года и посвяще­но чудотворной иконе Божией Матери «Знамение» (Рильке видел эту древнюю икону в соборе Знаменского монастыря в Москве):

ИКОНОПИСЕЦ:

Как ребенка за руку ведут, линии веду я золотые. Ибо лик твой как врата святые, за которыми лампады жгут.

А потом, робея, обвести складки на твоем плаще и ровно следовать вдоль рук, воздетых, словно две фигуры замерли безмолвно. И другого нет пути.

Но проступит лик твой чуть из темнеющей иконы, «Будь!» — мы молим потаенно. И свободно, без препоны кисть вокруг твоей короны бесконечный держит путь.

Не хочу штрихом несмелым всю тебя, как есть, объять — будет над любым пределом власть твоя и благодать. Ты огромна. Ты над нами распростерта, словно свод. И с колен твоих утрами солнце красное встает.

Но прости, нам часто мнится, ты мала, как голубь-птица,

«Россия была главным событием...» 37

как она, бела, кротка, и нисходишь свысока, чтоб в иконе воплотиться. Наподобие живой, ты покоишься в ней сонно, и коленопреклоненно мы целуем образ твой107.

Тогда же, в Мейнингене, написано пять стихотворений, ко­торые составят впоследствии цикл «Цари». Былинные персона­жи Илья Муромец и Соловей Разбойник соседствуют в этом цик­ле с историческими: «бледный царь» Федор Иоаннович, последний из Рюриковичей, восседающий среди бояр в кремлевских пала­тах; за ним — неясная тень его отца Ивана Грозного, «в чьих сло­вах был бред». Насыщенные яркими красочными деталями цар­ского быта XVI века, которыми любовался Рильке в Московском Кремле или Доме бояр Романовых, эти стихи передают сложивше­еся к тому времени восприятие поэтом России и русской истории. Так, в Илье Муромце, пробудившемся после векового сна, угады­вается символ великой «немой» страны, которая, по убеждению Рильке, «затаилась» в ожидании своего великого будущего; царь-монах Феодор, склонившийся перед Знаменской и словно слив­шийся с ней (последнее стихотворение цикла), видится Рильке не­ким теократическим монархом, главою Третьего Рима108. При этом следует помнить, что Рильке менее всего стремился к историчес­кой достоверности: русскими реалиями он пользуется скорее как поэт; они для него — лишь «образы и названия», и его вдохновляет, конечно, не столько царизм как монархическая идея, сколько цар­ственность, великолепие и роскошь убранства, красота «вещей».

Стихотворение «Знаменская», стихи о былинных героях и рус­ских царях — своего рода преддверие к другому стихотворному циклу, в котором русские впечатления Рильке отразились более глубоко и полно. Этот цикл, созданный уже после Мейнингена (в Шмаргендорфе) с 20 сентября по 14 октября 1899 года, составит позднее первую часть «Часослова», названную «Книга о монашес­кой жизни».

Переживание России, как явствует из этих стихотворных про­изведений, в особенности — «Часослова», было у Рильке глубоко религиозным. Бог — центральное понятие, средоточие и ядро поэ­тического космоса Рильке. Это — извечное иррациональное нача­ло, разлитое в мире и сокрытое в его глубине: «вещь вещей» и «без­граничное присутствие»109. Бог «Часослова» вездесущ и неуловим; он постоянно отрицает самого себя; он — «лес противоречий». Подобно богу «Видений Христа», бог «Часослова» постоянно

38 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

меняет свой облик. Он — человек и одновременно предмет, он внутри человека и вне его, он может быть добрым и злым, твор­цом и разрушителем. Этот Бог — символ, свидетельство вечных и неразрешимых антиномий жизни; он неясен, неразличим и нена­зываем. Он — «лес противоречий»110. Такого противоречивого «темного» Бога и преисполнен, как виделось Рильке, благочести­вый и набожный русский человек-художник. Он общается с этим богом, совершая поклоны и вознося молитвы. Он — его сосед и ближний. Наблюдая прежде всего обрядовую, то есть «эстетичес­кую» сторону православия, Рильке, очевидно, усматривал в ис­ступленно молящихся русских людях родственное ему ощущение жизни как темной слепой стихии. Молитвы русского человека, иду­щие, по убеждению Рильке, «из глубины», «от сердца», звучали для него как чистая поэзия — неслучайно отдельные стихотворения «Книги о монашеской жизни» назывались в первоначальной ре­дакции «молитвами», а между ними был вставлен авторский текст, комментирующий внутреннее полуэкстатическое состояние русско­го инока-иконописца, каковым ощущал себя Рильке в дни созда­ния этих стихотворений.

Теснейшее переплетение мистического и эстетического эле­ментов на русской почве — отличительный признак «Часослова». Характерно и проходящее через всю книгу противопоставление светлого и светского искусства итальянского Ренессанса «сокро­венному» искусству византийско-русской иконописи с ее темны­ми приглушенными тонами. Так, в третьем стихотворении первой части «Часослова» говорится:

Я помню Юг: там иноки в сутанах и окружает лавр монастыри. Святых мадонн там пишут как желанных, и я грущу о юных Тицианах, которых Бог сжигает изнутри.

Но вглубь себя склоняюсь, постигая: мой темен Бог, подобно паутине кривых корней, беззвучно пьющих влагу. Я знаю, что расту в Его теплыни, а каждой веткой, долу поникая, под ветром трепещу и стыну наго111.

Сложность «Часослова» прежде всего в том, что «русский Бог» Рильке пантеистичен. Он изменчив; его лики разнообразны и, кажется, вовсе несовместимы; один образ как будто опровергает­ся другим. Монах-иконописец, произносящий свои стихи-молит­вы, открывает Бога и строит его как храм будущего. «Тебя мы с

«Россия была главным событием...» 39

дрожью в пальцах созидаем...»112 С другой стороны, этот «незавер­шенный» бог так могуч и огромен, что подавляет величием своего «творца»:

Ты так велик! Меня как будто нет, когда с тобою рядом замираю. Как темен ты! Как мой ничтожен свет, впотьмах по твоему скользнувший краю113.

Своего рода прозаической параллелью к «Часослову» могут служить «Истории о Господе Боге», созданные Рильке в ноябре 1899 года «без перерыва за семь ночей»114. Адресованная «взрослым для детей» (с таким подзаголовком двенадцать «Историй» увидят свет в конце 1900 года), эта книга, написанная простым, ясным языком, была задумана как серия новелл о весьма серьезных «ве­щах», в том числе — русских. Она отражает видение России, кото­рое вынес Рильке из своей поездки 1899 года, и во многом пере­кликается с «Часословом». Хотя тематически к России относятся только три «истории» («Как завелась на Руси измена», «Как старый Тимофей пел, умирая» и «Песнь о правде»), русский фон и «рус­ский бог» ощутимы и в других новеллах («Почему Господу Богу угодно, чтобы были бедные люди», «Как наперстку удалось стать Господом Богом» и др.).

О России как богоизбранной стране речь идет в новелле «Как завелась на Руси измена»; именно в ней содержится фраза, став­шая со временем крылатой: «Россия граничит с Богом». Это сосед­ство, говорится далее, «заметно решительно во всем. Влияние Бога мощное. Сколько ни приносят вещей с Запада, все европейские вещи обращаются в камни, как только переходят границу. Есть среди них и драгоценные камни, но только для богатых, так назы­ваемых "образованных", тогда как оттуда, из иной страны, прихо­дит хлеб, которым живет народ»115. Мысль о том, что Запад чужд и даже опасен для России, что русский народ кормится «божьим хлебом» и т.п., Рильке впоследствии повторит не раз в своих ста­тьях и письмах. Но этого мало. Выясняется, что в богоизбранной России «от Бога идет и многое другое. Кажется, что все новое идет оттуда: каждое платье, каждое кушанье, каждая добродетель и даже каждый грех должен быть одобрен Богом и потом лишь входит в обычай»116.

Одна из «Историй» («О человеке, который слушал камни») иллюстрирует занимавшую Рильке тему «Бог и человек-творец». Микеланджело, герой этой «Истории», предстает, с одной сторо­ны, как воплощение истинного художника, творящего для буду­щих поколений. Но, подобно лирическому герою «Часослова», он

40 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

сознает в то же время свою беспредельную зависимость от Бога, свою «ничтожную малость» рядом с ним.

«Бог склонился ниже, нашел творящего человека, через его плечо глянул на его чуткие руки, охватившие камень, и испугал­ся: разве и в камнях есть души? Почему этот человек слушает кам­ни? Вот руки его встрепенулись и потревожили камень, словно гробницу, в которой трепещет слабый умирающий голос. "Микел­анджело, — вскричал Бог в испуге, — кто это в камне?" Микел­анджело прислушался, руки его дрожали. Потом он глухо ответил: "Ты, Бог мой, кто же еще? Но мне не добраться до тебя". И тогда почувствовал Бог, что он есть и в камне, и стало ему боязно и тес­но. Все небо было как один камень, и он был скрыт в этом камне, и мог надеяться лишь на руки Микеланджело, которые когда-нибудь его освободят; он слышал, как они приближаются, но издалека»117.

Но вот Микеланджело чувствует, что Бог заключен не только в камне, но и в нем самом; им овладевает желание уединиться и преклонить колени перед своим Богом. В этот миг великий италь­янец приобретает черты русского человека, каким его видел Риль­ке, — смиренного «богоносца». «Он чувствовал в себе неведомую доселе кротость и желание сделаться как можно меньше. И раздал­ся голос: "Микеланджело, кто это в тебе?" И человек в узкой ком­нате тяжело склонил голову на ладони и тихо сказал: "Ты, Бог мой, кто же еще"»118.

Художник-творец — главная фигура и в двух «русских» исто­риях книги: «Как старый Тимофей пел, умирая» и «Песнь о прав­де». Каждая из них повествует о народных певцах, рапсодах.

Интерес Рильке к русскому народному творчеству естествен­но вытекал из его представления о русском народе как творце ис­тинных духовных ценностей. Как выяснила С. Брутцер, Рильке читал труды ученых XIX века по русской мифологии (A.A. Шиф-нера, К. Швенка, И.Я. Гануша и др.)119. В начале 1900 года он, вслед за Андреас-Саломе (согласно пометам в ее «календаре» от 15 и 16 ян­варя), штудировал сборник английского ученого В. Рольстона «Пес­ни русского народа» (1872). Из этой книги Рильке «сделал обстоя­тельные выписки, касающиеся народных обычаев и поверий. <...> Особенно подробными являются заметки о культе мертвых в Рос­сии. За ними следуют выдержки, где говорится о русской мифоло­гии и народной вере в духов и домовых. Конспект книги Рольстона заканчивается попыткой перевести одну из скопческих молитв»120. Приведенный в книге С. Брутцер текст перевода представляет со­бой гимн природе (земле, солнцу, камням, деревьям), населенной живыми духами. Видно, что Рильке стремится отыскать в обрядах и песнях русского народа элементы, восходящие к язычеству с его пантеистическим мироощущением.

«Россия была главным событием...» 41

С особым интересом изучал Рильке русские былины и «Слово о полку Игореве», которое он впервые прочел по-русски в начале 1900 года. Народные певцы, сказители-кобзари, предшественни­ком которых был легендарный Боян, особенно привлекали к себе внимание Рильке. Ведь Россия, по его мнению, переживает еще золотой век детства, и эти неграмотные певцы, передающие новым поколениям древние полузабытые мелодии, — настоящие, «наив­ные» поэты. Их искусство — так верилось Рильке — живет и поны­не благодаря теснейшей связи, которая существует в России меж­ду исполнителем и слушателем. (Летом 1900 года в Киеве Рильке и Андреас-Саломе будут с напряженным интересом вглядываться в уличную толпу, выискивая в ней подлинного «кобзаря».)

Неслучайно «Книга о монашеской жизни» завершалась стро­ками о слепом певце-кобзаре. Можно предположить, что Рильке, желавший видеть себя близким к «народу» наследником русских сказителей, придавал этим стихам особое значение.

И страна на рассвете готова ко всему, что грядет... Но тоска в моем сердце, щемящая, снова:

Раскинься, как степь, широка. Пусть высятся на равнинах, где месяц сиянье льет, курганы времен былинных — твоих рубежей оплот.

Стань явью, пространство немое, где вещи хранят благолепье послушно, как в детстве своем. Бескрайней раскинувшись степью, в минувшее вслушайся время, и старец, облепленный тьмою, внесет слепоты своей бремя в мой тихий, мой внемлющий дом.

Вот он, думой объятый, рядом сидит — смотри: степь, небеса и хаты — все это в нем, внутри. Лишь песен, что пел, бывало, ему не начать своих. Выпил их ветер шалый из тысяч ушей — и стих. Только кажется мне, что в моей глубине

42 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

те мелодии целы. Старик с бородою белой, он, знаю, прервет молчанье, когда исполнится срок... И я, у старческих ног, услышу песен звучанье, бурлящих в нем, как поток121.

В первой редакции «Книги о монашеской жизни»122, где почти каждое стихотворение сопровождалось пояснением (в прозе), Рильке написал после этого стихотворения следующее:

В старых хрониках монах читал о седых слепых певцах, на­зываемых кобзарями, которые в древности, когда на украин­ских просторах наступал вечер, брели от хижины к хижине.

Но монах чувствует: древний кобзарь и ныне бредет по земле и стучится в отмеченные одиночеством двери — пороги их запустели и смолкли оттого, что на них никто не всходит. И у тех, кто живет и бодрствует за этими дверями, он возьмет об­ратно все свои песни, и они опустятся в его слепоту, как в глу­бокий колодец. Ибо миновали дни, когда песни покидали его, чтобы выйти к свету и унестись с ветром. Любое звучанье — возврат123.

Такие народные певцы изображены и в «Историях» Рильке: старый Тимофей, бережно передающий своему сыну старинные песни, и украинский кобзарь Остап Вересай, призывающий своей песней к борьбе против польских панов («Песнь о правде»)124.

О народных певцах упоминается и в статье «Русское искусст­во», написанной в первые дни января 1900 года. Вспоминая о «древнейших сказаниях», которые пели «дрожащим голосом» се­довласые старцы, Рильке утверждает, что русский Гомер «умер со­всем недавно»125 — в семидесятых годах XIX века (то есть тогда, когда в России стали широко публиковать произведения устного народного творчества). Именно через певцов-кобзарей, утверждает Рильке, Россия поныне соприкасается со своим прошлым.

Вторая часть этой примечательной статьи посвящена художни­ку В.М. Васнецову, который во время первого путешествия засло­нил для Рильке остальных русских мастеров. Кроме того, на мнение Рильке, возможно, повлияли суждения, которые ему приходилось слышать от его русских собеседников (например, от Репина) либо читать на страницах «Мира искусства» или других изданий, востор­женно писавших о В.М. Васнецове, особенно после его персональ­ной выставки в петербургской Академии художеств в феврале

«Россия была главным событием...» 43

1899 года. (В высокой оценке Виктора Васнецова сходились в то время такие разные по своим взглядам русские критики, как, на­пример, В.В. Стасов и СП. Дягилев.) В Васнецове Рильке привле­кала прежде всего религиозная сторона его живописи, подтверж­дающая, по мнению поэта, «что русский бог еще жив», тяготение к древнерусским сюжетам, умение преодолеть иноземные влияния и работать «чисто русскими средствами». Впрочем, толкование васнецовских «Богатырей» (в письме к Ворониной от 27 июля 1899 года и статье «Русское искусство»126) показывает, сколь про­извольно-поэтически воспринимал тогда Рильке творчество это­го художника.

С осени 1899-го до весны 1900 года (вплоть до второй поездки в Россию) Рильке почти безвыездно живет в Шмаргендорфе. Свои комнаты он украшает реликвиями, вывезенными из России (лар­цами, крестами, иконами и проч.), создавая таким образом «бла­гочестивый русский уголок», своего рода «келью», соответствую­щую монашескому идеалу «Часослова». Видимо, к этому времени и относится то место в воспоминаниях Андреас-Саломе, где она сообщает, что Рильке нередко помогал ей готовить обед, «особен­но если ожидалось одно из его любимых блюд: русская каша в гор­шочке или борщ». «В своей синей русской рубашке с красным узо­ром, — пишет далее Лу, — он помогал мне — колол дрова или вытирал посуду, при этом мы без помех могли продолжать разно­образные наши занятия, касавшиеся многих тем. Всего усердней занимался он, уже давно погруженный в русскую литературу, рус­ским языком и изучением страны, тем более что мы всерьез заду­мали совершить большое путешествие»127.

Готовясь к новому большому путешествию, Рильке продолжает читать произведения русских авторов, а также книги, посвящен­ные России. 13 сентября 1899 года, едва вернувшись из Мейнин-гена, он пишет Лу, что «страстно тоскует» о «русском» чтении, се­тует на то, что не имеет под рукой толстовской пьесы «Власть тьмы», и просит ее «прислать ему что-нибудь русское», например том произведений Лермонтова или же «что-нибудь прозаическое, неважно, что именно»128. «Ты знаешь, что весь этот год я посвятил русским занятиям, — пишет Рильке матери 5 декабря 1899 года, — и они заполняют мое время да и меня самого куда значительней, чем ты, может быть, полагаешь. Им частично суждено стать осно­вой моего существования, и я экономлю средства, чтобы весной, когда мои друзья поедут в Россию, опять присоединиться к ним и на этот раз, зная язык и обладая другими предварительными по­знаниями, объехать юг России. И хотя это произойдет лишь на Пасху, я уже записался слушателем в здешнем университете и на­мерен регулярно посещать лекции по русским предметам вплоть

44 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

до моей поездки в Россию. <...> Я ежедневно читаю два-три часа по-русски (Тургенева) и три-четыре часа по-французски о России и весьма отдалился от итальянских вещей»129. Через несколько дней (9 декабря) в другом письме Рильке демонстрирует матери свое знание русского языка и после фразы «Уже поздно, а мне еще нужно работать» добавляет «Мни нужно еще говорить в русском язы­ки сегодня»1™.

«По-французски» Рильке читал в то время (помимо упомяну­той выше «Эпической России» Альфреда Рамбо) «Русский роман» М. де Вогюэ (1886) — книгу, ставшую настольной в конце прошло­го века для всех, кто интересовался русской литературой; вслед за Рильке эту книгу читает Андреас-Саломе. Естественно предполо­жить, что Рильке не обошел вниманием и другие французские книги, которые изучала в январе 1900 года Андреас-Саломе: клас­сический трехтомный труд А. Леруа-Больё «Империя царей и рус­ские» (1881 — 1889) и книгу Л.Леже «Славянские этюды» (1875).

«В эти дни я всецело отдался русскому языку, к которому до­вольно долго не возвращался, — записывает Рильке в своем днев­нике 2 декабря 1899 года. — Кроме того, с большой пользой для себя прочитал "Le roman russe" Мельхиора де Вогюэ. В своих вы­писках я отметил все достойное внимания, что есть в этой прони­цательной книге. Начиная с истоков, она ведет к Толстому, о ко­тором в ней говорится весьма справедливо. Сразу же после этого я стал читать первый роман Достоевского "Бедные люди" — ту самую книгу, которую с признательным восхищением отметили Некрасов и Белинский. И я не знаю ни одной книги, которую можно было бы сопоставить с ней»131.

Записи в «календаре» Андреас-Саломе свидетельствуют, что она читала в те месяцы о России не менее усердно, чем Рильке. Свои впечатления и мысли Лу пытается также воплотить в худо­жественной прозе — осенью 1899 года она работает над повестью, озаглавленной «Ma. Портрет». Посвященная ее петербургской приятельнице Ольге Моль, эта вещь в значительной мере прелом­ляет в себе «русский опыт» Андреас-Саломе — как более ранний, так и обретенный в 1899 году. Ma (Марианна Мартыновна) — об­русевшая петербургская немка, живущая в Москве, где и проис­ходят описанные в повести события. Вдова с двумя взрослыми дочерьми, Ma отказывается от предложения руки и сердца, сде­ланного ей любимым и любящим человеком: возможность сохра­нить свою духовную независимость, заниматься преподаванием и помогать дочерям для нее важнее, чем новое замужество. В этом облике «новой женщины», обрисованной с нескрываемой симпа­тией и отчасти напоминающей ибсеновских героинь, угадывают­ся черты самой Лу. Все действие происходит на фоне патриар-

«Россия была главным событием...» 45

хальной Москвы. Повесть открывается сценой «выезда» Иверской богоматери, а завершается под звон кремлевских колоколов в рож­дественскую ночь.

В декабре 1899 года «Die Zeit» публикует статью Андреас-Са-ломе «Русские истории» — своего рода рецензию на только что изданный в Германии сборник под названием «Современная рус­ская сатирическая повесть», содержащий образцы русской новел­листической и сатирической прозы новейшего времени132. (Не подлежит сомнению, что и Рильке хорошо знал это трехтомное издание и читал помещенные в нем отдельные произведения.) Однако статья Андреас-Саломе посвящена не столько рецензиру­емому трехтомнику (из авторов, в нем представленных, мимоходом упомянуты лишь Лесков и Салтыков-Щедрин), сколько изложе­нию ее взглядов на русскую литературу и русского писателя. Су­ществующая в России пропасть между религиозностью народа и культурностью (на западный образец) либеральной интеллигенции преодолевается, по ее мнению, благодаря русским писателям, со­единяющим в себе духовную утонченность «с примитивным реа­лизмом еще не изощренного русского человека». Глубочайшее проникновение в народную душу — отличительное свойство рус­ской литературы, которую, по мысли Андреас-Саломе, характери­зует не идейность, а прежде всего тончайший психологизм. «В них (русских авторах. — К А.) живет и властвует все, что могло бы само вибрировать в народной душе, поднятой на просвещенную высо­ту, если бы она могла найти слова, чтобы это пропеть». Перефра­зируя известную французскую поговорку («Поскоблите русского, и вы найдете татарина»), Андреас-Саломе завершает свою статью словами: «Поскоблите русского, и вы найдете поэта»133.

Интерес Рильке и Андреас-Саломе к России получает в это время новый толчок — они знакомятся с русской писательницей Софьей Николаевной Шиль (1863—1928)134. С конца декабря 1899-го по февраль 1900 года они часто встречаются с «Шильхен», которая помогает им в занятиях русским языком и литературой; в «календаре» Лу за январь 1900 года отмечено пять таких встреч. Об­щие интересы способствуют быстрому сближению. Расставаясь, все трое договариваются о встрече в Москве. Завязавшаяся между ними переписка составляет существенную часть «русской рильке-аны», поскольку многие содержательные и красочные суждения Рильке о России и русской литературе вылились из-под его пера именно в письмах к Шиль.

От Софьи Шиль Рильке узнает новые для него имена русских поэтов, в частностиТютчева. Однако наиболее важные последствия имело для него знакомство с другим поэтом, хотя и несоизмери­мым по своему значению с Тютчевым, — Спиридоном Дрожжи-

46 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ным. Получив от Шиль стихотворные сборники Дрожжина, Риль­ке сразу же почувствовал к нему интерес и влечение. Не в послед­нюю очередь это было связано с тем, что сообщила ему Шиль о самом Дрожжине. Живущий в глухой деревне, пашущий землю и одновременно пишущий стихи крестьянин полностью соответ­ствовал тому представлению о подлинном русском, что сложилось к 1900 году у Рильке.

Увлечение стихами Дрожжина, несомненно, стимулировалось у Рильке и вниманием к фольклору, этнографии и народным об­рядам России. Неслучайно он сразу же отметил в его стихах «дви­жение танцующих групп и дрожание балалайки», а также связь поэзии Дрожжина с временем «былин и песен»135. Сохранилась характерная запись, сделанная Рильке в марте 1900 года (по пово­ду книги Ницше «Рождение трагедии»): «Разве не дионисийская стихия движет русским хороводом? В то время как сидящие сво­им пением воскрешают, тяжело и весомо, былинные образы, вры­вается, сметая любые преграды, вал песен, который влечет и по­глощает кружащихся в кольце хоровода»136. Сближая русский народ с древними языческими народами, Рильке, подобно Андре-ас-Саломе, рассматривает хоровод как обрядовое оргиастическое таинство, в котором человек общается со своим Богом.

К началу 1900 года относятся первые попытки Рильке перево­дить с русского языка. Рильке начал со стихов Дрожжина, безоши­бочно выбрав присланном Шиль сборнике «Песни крестьянина» одно из лучших дрожжинских стихотворений («Я для песни заду­шевной / Взял лесов зеленых шепот, / А у Волги в жар полднев­ный / Темных струй подслушал ропот...»). Вслед за тем (или од­новременно) Рильке переводит стихотворение Фофанова «Весна и ночь» («Весна и ночь! Вдали мерцанье...»). Наряду с этими вполне законченными переводами сохранились фрагменты двух «Молитв» Лермонтова («Я, матерь Божия, ныне с молитвою...» и «В минуту жизни трудную...») и незавершенный перевод рассказа Ф. Сологуба «Червяк» (впервые опубликованного в № 6 «Северно­го вестника» за 1896 год).

Наиболее крупной переводческой работой Рильке в этот пери­од следует признать его перевод чеховской «Чайки» (в настоящее время считается утраченным). Пьесу Чехова Рильке переводил с рукописного экземпляра, присланного ему Софьей Шиль, и закон­чил эту работу в начале марта 1900 года. Обращаясь в письме от 5 марта к самому Чехову, Рильке извещает его о своем намерении приступить к переводу «Дяди Вани» и просит прислать печатный экземпляр пьесы137. С той же просьбой Рильке обращался и к дру­гим своим русским знакомым. Однако экземпляр «Дяди Вани» достать не удалось, и замысел Рильке не осуществился.

«Россия была главным событием...» 47

Впрочем, переводя Чехова, Рильке был далек от увлечения этим писателем; его отзывы о Чехове лишены той восторженнос­ти, с какой он писал о Достоевском или Льве Толстом. Из писем Рильке к Шиль видно, насколько расходился он с Чеховым в по­нимании драматического искусства. Рильке пишет об отсутствии движения в первых актах «Чайки», усматривает в ней медлитель­ность темпа и длинноты, недостоверно переданное художествен­ное время и т.д. Ему, в ту пору страстному поклоннику Метерлин-ка, Чехов — несмотря на очевидную перекличку с бельгийским драматургом — кажется слишком прозаическим, будничным, а некоторые его персонажи — откровенно комическими. Были, ве­роятно, у Рильке и более глубокие причины для скептического восприятия Чехова, прежде всего — равнодушие русского писате­ля к религиозной тематике, отсутствие у него «богоискательских» мотивов, идеализации народной жизни и т.п.

Отношение Рильке к Чехову — яркое свидетельство того, на­сколько ослеплен был германский лирик своим собственным ви­дением России, не замечал уродливых и нелепых сторон ее жизни и не слышал подлинных настроений русского общества. Возражая своему корреспонденту, С.Н. Шиль резонно указывает на то, что элемент комического в «Чайке» есть «самая наша русская действи­тельность»138.

Свое специфическое восприятие России Рильке сохранит до конца жизни. Богоизбранная страна, наивный и набожный народ-художник и русский бог, что явится в будущем, — таков идеальный образ, сложившийся у поэта в 1899—1900 годах и созданный преимущественно его поэтической фантазией. Подтверждение этой «новой красоте» Рильке находил, как ему казалось, повсюду: и в русском ландшафте, и в русских писателях (Льве Толстом, Дрожжине), и в русских художниках (В.М. Васнецове).

Впрочем, перечень русских художников, которыми восхища­ется Рильке накануне второй поездки, уже не ограничивается име­нами Васнецова и Репина. Поэт открывает для себя и других жи­вописцев, которые, как ему кажется, глубоко выразили «русскую сущность»: A.A. Иванова и И.Н. Крамского (в один ряд с ними Рильке ставил и Ф.А. Васильева). Автор «Видений Христа» и «Ис­торий о Господе Боге» ценит Иванова и Крамского прежде всего за то, что оба обращались к религиозной теме, писали своего Хри­ста. В письме к Л.О. Пастернаку от 10 апреля 1900 года Рильке со­общает, что собирается использовать свое предстоящее пребывание в России для того, чтобы написать о каждом из этих художников отдельное эссе — «воздать им должное». Ведь говоря о них, утверж­дает Рильке, «мы говорим о русском и, быть может, самом русском искусстве»139. Особой притягательностью для Рильке обладала

48 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

фигура A.A. Иванова; некоторые обстоятельства жизни этого ху­дожника — одинокого и терпеливого «предтечи», не понятого со­временниками, сосредоточенного в течение долгих лет над своим единственным главным произведением, — вполне отвечали его представлениям о «подлинном русском» человеке.

Терпеливость, умение ждать грядущего Бога — это «русское свойство» имело для Рильке особое значение. Не раз писавший о «замедленной природе своего сознания»140, Рильке и сам подолгу ожидал приближения «божества» (иначе — творческого вдохнове­ния), чтобы затем с поразительной быстротой, в течение букваль­но нескольких дней, создавать большие стихотворные циклы или прозаические произведения, как, например, «Книга о монашеской жизни» или «Истории о Господе Боге» (позднее — «Сонеты к Ор­фею»). Художник должен быть терпелив, повторял Рильке. Хоро­шо известны его слова о том, что поэт должен всю жизнь искать в ней «смысл и сладость», чтобы в конце концов ему удалось напи­сать десять удачных строк141. Можно утверждать, что именно Рос­сия внутренне подготовила Рильке к такому пониманию творче­ства. В этой самой глубокой сфере своего существа он мог (после 1899 года) опереться на опыт «многотерпеливой» русской страны, испытывая к ней воистину чувство близости и благодарности. От­сюда — искренность и убежденность его слов о том, что Россия стала для него «основой» и «опорой», что «в русской жизни» (im russischen Wesen) он «познал и постиг самое родное» (das Vertrauteste)142 и т.п.

Пытаясь обобщить, чем оказалась для него в те годы Россия, поэт напишет через несколько лет:

Россия была реальностью и вместе с тем глубокой повсе­дневной уверенностью, что эта реальность — нечто далекое, бесконечно медленно приближающееся к тем, у кого есть тер­пение. Россия — страна, где люди одиноки и каждый, словно гора, полон темноты, глубок в своей покорности, лишен стра­ха оказаться униженным и, значит, благочестив. Люди, полные дали, неясности и надежности: люди созревающие. И надо всем этим — никогда не выявляющий себя до конца, вечно меняю­щий свой облик, нарастающий Бог143.

5. «ПОСВЯЩЕННЫЙ В БРАТСТВО»

Второе путешествие Рильке по России (на этот раз вдвоем с Лу Саломе) продолжается с 9 мая по 22 августа 1900 года. Первые три недели путешественники проводят в Москве, где посещают, особен­но в первые дни, музеи, выставки, театры; с интересом осматрива-

«Россия была главным событием...» 49

ют (как и год назад) московские храмы. С.Н. Шиль помогает Риль­ке и Лу обзавестись новыми знакомствами в среде московской интеллигенции; уже 10 мая она представляет их своей знакомой пе­реводчице Л.В. Лепешкиной, гражданской жене князя СИ. Ша­ховского144, которая приглашает их 14 мая на званый обед; среди го­стей — писательница P.M. Хин и критик С.С. Голоушев (более известный под псевдонимом Сергей Глаголь). В этом же кругу про­исходит знакомство Рильке и Лу с историком западноевропейской литературы профессором Н.И. Стороженко. Кроме того, С.Н. Шиль рекомендует Рильке и Лу инспектору Пречистенских курсов для рабочих С.А. Левицкому145, его помощнице H.A. Гольцевой (бывшей жене публициста и критика В.А. Гольцева, редактора «Русской мыс­ли») и учительнице М.П. Угримовой и устраивает у себя дома чае­питие со слушателями Курсов — рабочими московских фабрик146; с одним из них, А.З. Смирновым, у Рильке завяжется переписка. Тогда же, в мае, Рильке знакомится с театральным критиком и перевод­чиком Я.А. Фейгиным, редактором ежедневной московской газеты «Курьер» (1897—1904). Косвенным подтверждением этого знаком­ства можно считать публикацию рассказа Рильке «Побег» в номере «Курьера» от 4/17 июня (перевод Ольги Прибытковой).

Особо следует отметить завязавшееся в мае 1900 года (через Л.О. Пастернака) знакомство Рильке с московским искусствове­дом, библиофилом и коллекционером П.Д. Эттингером ( 1866— 1948); их общие интересы лежали прежде всего в области изобрази­тельного искусства, экслибриса и книжной графики. В дальнейшем Рильке и Эттингер в течение полутора лет обмениваются содержа­тельными письмами. Эттингер снабжает Рильке русскими книгами, Рильке посылает ему, помимо книг, работы немецких графиков.

Общение Рильке и Андреас-Саломе с Софьей Шиль и кругом ее московских знакомых не обходилось без споров и разногласий, приобретавших порой принципиальный характер. «Антибуржуаз­ность» поэта и его приятельницы, их тяготение к простому наро­ду, любовь к русской культуре — все это не могло не импонировать таким либерально настроенным, европейски образованным интел­лигентам, как С.Н. Шиль, Н.И. Стороженко или Л.В. Лепешкина. Но между «народолюбием» этих людей, не жалевших сил для про­свещения народа, и русофильством Рильке и Андреас-Саломе, ценивших русского крестьянина за «наивность» и «темноту», была, разумеется, пропасть. Упорное нежелание Рильке видеть русское «рабство», грязь и нищету русской деревни, постоянная умилен-ность всем русским, естественно, смущали и даже раздражали его собеседников, которые пытались— увы, безуспешно! — переубе­дить поэта. «Они видели в народе все чистое и ясное, — вспоми­нает Софья Шиль, — и это была истина. Но они не хотели видеть

50 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

другой, столь же истинной правды о том, что народ гибнет в бес­правии, в нищете, в невежестве, что в нем вырастают пороки ра­бов: леность, грязь, обман, пьянство. Когда мы говорили об этом с глубокой скорбью, мы чувствовали, что это неприятно нашим друзьям; им хотелось (весьма законно) радости и чудной тиши­ны»147. Взаимонепонимание еще более усугублялось, должно быть, тяготением Рильке и Андреас-Саломе к обрядовой стороне пра­вославия и предметам культа, а также их восхищенным отношени­ем к блеску и торжественным церемониям царского двора148. И в православии, и в царизме, как отметит впоследствии Софья Шиль, «друзей восхищала красота и пышность старинных обычаев»149.

Впрочем, эти разногласия, насколько можно судить, не слиш­ком отчуждали от Рильке и Андреас-Саломе их московских друзей, старавшихся помочь им и словом, и делом. В письме к матери от 21 мая 1900 года Рильке рассказывает:

...Здесь мне приходится дорожить временем. Дома я толь­ко сплю. Здесь можно увидеть бесконечно много, люди и вещи в равной мере значительны и своеобразны, и каждый день при­носит с собой множество неожиданных впечатлений и пережи­ваний, глубоко обогащающих мой опыт. Все человеческое близко и живо, и, находясь среди этих людей, в окружении их доброты и спокойной ненавязчивой опеки, испытываешь не­описуемое чувство, как будто ты дома.

Благодаря тому что я выучил язык (я не говорю, но пони­маю от слова к слову), я еще более приблизился ко всему про­исходящему, и все стало для меня роднее и понятнее. Прекрас­ные связи, которые мне удалось завязать, открыли мне доступ во все круги общества, и прямо от рабочих я еду к какому-ни­будь князю, дабы с ним пообедать или что-нибудь осмотреть.

Всюду, в каждом музее и частном собрании нас встречает директор или же сведущее лицо, и ты можешь себе представить, насколько все видишь лучше и глубже, совершая осмотр в со­провождении специалиста, когда не приходится самому выис­кивать и определять каждый предмет в шкафах, переполненных богатствами.

Сегодня под руководством одного священника мы осмот­рим несколько соборов и посетим относящиеся к ним кладо­вые, в которых покоятся многомиллионные сокровища — зо­лото и сапфиры величиною с детский кулак150.

Обратившись к записи, сделанной Андреас-Саломе 21 мая в ее «календаре», можно уточнить: она и Рильке присутствовали в тот день на богослужении в Чудовом мужском монастыре, располо-

«Россия была главным событием...» 51

женном на территории Кремля, затем — в «капелле» Благовещения Пресвятой Богородицы (имеется в виду одноименная церковь в Чудовом монастыре) и Большом Успенском соборе. «Какой-ни­будь князь» — конечно, С И . Шаховской, с которым Рильке и Андреас-Саломе не раз встречались в те дни. Священник же, о котором упоминает Рильке, был, видимо, некий Новгородцев, который (согласно все тому же «календарю») действительно сопро­вождал их по Кремлю, только не 21, а 25 мая. Следует сказать, что из всех достопримечательностей тогдашней Москвы Кремль обла­дал для путешественников наибольшей притягательностью: они побывали в Оружейной и Грановитой палатах, осмотрели Терем­ной дворец, не говоря уже о кремлевских соборах, куда они захо­дили неоднократно. Кроме того, они успели посетить в Москве Исторический музей (10 мая), картинную галерею П. и С. Третьяко­вых (дважды — 12 и 22 мая), Музей русских древностей П.И. Щуки­на (15 мая), Торгово-промышленный музей кустарных изделий (18 мая, в сопровождении князя С И . Шаховского).

В Москве Андреас-Саломе начинает вести дневник, в котором подробно отразится ее русское путешествие 1900 года (первая за­пись сделана в Москве 13 мая; последняя — в Шмаргендорфе 31 декабря 1900-го). Этот дневник, озаглавленный «Россия с Рай-нером. 1900», содержит немало ценных деталей, помогающих со­ставить ясное представление о том, что видели Рильке и Лу в Рос­сии, чем восторгались и что отвергали, о чем говорили друг с другом и т.п. «Русский дневник» Лу не заменил ей «календаря», в котором она по-прежнему делает ежедневно несколько помет — «для памяти»; таким образом, «дневник» и «календарь» существен­но дополняют друг друга. Что касается Рильке, то поэт в те меся­цы не вел дневника. Наиболее подробным и достоверным источ­ником, рассказывающим о его путешествии по России, остаются его письма к матери. Так, 27 мая Рильке пишет ей:

Сегодня меня пригласили посетить одну частную коллек­цию; кроме этого мне предстоят еще четыре визита. Завтра же, видимо, поеду на полдня в Абрамцево — маленькую деревню, где лет двадцать тому назад впервые собрались люди, состав­ляющие ныне гордость русского искусства. Это своего рода русское Ворпсведе.

Затем, в один из ближайших дней, я поеду в знаменитый древний Троице-Сергиев монастырь, один из четырех главных монастырей Российской империи. Основанный святым Серги­ем, он включает в себя двадцать церквей и соборов. Это целый город, обнесенный крепостными стенами, так что во время польского нашествия он мог использоваться стратегически —

52 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

как оборонительное сооружение. Такие монастыри, или лавры являются целью для всех паломников151.

Сверив строки этого письма с записями в «календаре» Андре-ас-Саломе, обнаруживаем, что в записи от 27 мая не упоминается ни о «частной коллекции» (разве что Рильке посетил ее без своей спутницы), ни о «четырех визитах» (отмечен лишь один — вечер­ний — к С.Н. Шиль). С другой стороны, из «календаря» явствует, что в этот день Рильке и Андреас-Саломе побывали в Новодеви­чьем монастыре, а 28 мая провели весь день в Троицком монасты­ре («в непогоду»); что же касается поездки в «русское Ворпсведе», то об этом в «календаре» Л у также ничего не сообщается.

Готовясь вторично приехать в Россию, Рильке, как видно из его писем, мечтал посетить Московский Художественный театр; осо­бенно хотелось ему увидеть постановку пьес Чехова на русской сцене. Однако к моменту приезда Рильке и Андреас-Саломе в Москву Художественный театр уже находился на гастролях. Путе­шественникам пришлось довольствоваться Малым театром, где вечером 13 мая они видели «Горе от ума» Грибоедова и «Прощаль­ный ужин» Шницлера — это подтверждают и запись в «календа­ре» Андреас-Саломе, и сохранившаяся программка152.

Вызывает интерес еще одна помета в «календаре» Андреас-Саломе: «16<мая>. <...> Посетили Васнецова и застали его дома». Речь идет, скорее всего, о В.М. Васнецове — в начале мая (по ста­рому стилю) он действительно находился в Москве. Однако ни один из сохранившихся документов не содержит подробностей этой встречи; трудно даже понять, состоялась ли беседа между Васнецовым и его посетителями. История этого визита остается во многом необъяснимой. Следует иметь в виду, что отношение Ан­дреас-Саломе (и, соответственно, Рильке) к Виктору Васнецову претерпело за год существенные изменения. Подытоживая свои московские впечатления, Андреас-Саломе пишет в «Русском днев­нике», что смотрит теперь на творчество Васнецова и даже на его «Богатырей» совершенно иными глазами, поскольку художник, по ее мнению, не в состоянии передать в своей живописи того мисти­ческого настроения, которое таится в русской иконописи. «В этот раз мне кажется, — пишет Андреас-Саломе о Васнецове, — что он гораздо сильнее в своих светских картинах, и я понимаю, почему народ предпочитает ему Крамского»153. С симпатией отзывается Андреас-Саломе и о другом русском художнике, который «про­изводит совсем противоположное впечатление, нежели Васне-цов»15А

у — М.В. Нестерове. Может быть, именно по этой причине встреча и беседа с В.М. Васнецовым если и состоялись, то полу-

«Россия была главным событием...» 53

чились настолько трудными, что и Рильке, и Андреас-Саломе из­бегали в дальнейшем вспоминать об этом.

30 мая Рильке и Андреас-Саломе навещают Софью Шиль (в Лефортовской больнице) и прощаются с Москвой. На другой день в полдень они отправляются с Курского вокзала в большую поезд­ку по стране. Ближайшая цель — Ясная Поляна, где 1 июня им удается вторично увидеть Толстого. О перипетиях этой новой встре­чи и кратковременном пребывании в Туле рассказывает ряд доку­ментов, среди них — подробное письмо Рильке к С.Н. Шиль, напи­санное «по свежим следам» — на другой день после свидания с Толстым. С удивительной проникновенностью описывает здесь Рильке (в свойственной ему импрессионистической манере) многие детали яснополянской встречи, в особенности прогулку по парку.

Мы медленно идем по длинным, густо заросшим дорож­кам, ведя насыщенную беседу, которая, как и в прошлый раз, получает, благодаря присутствию графа, трогательную теплоту. Он говорит по-русски, и, когда ветер не заглушает слова, я по­нимаю каждый слог. Он засунул левую руку за пояс фуфайки, а правую положил на палку, опираясь на нее без усилия; и вре­мя от времени он нагибается и одним движением, будто хочет накрыть цветок исходящим от него запахом, срывает травин­ку, вдыхает аромат из полой ладони и затем, продолжая разго­вор, небрежно роняет опустошенный цветок во всеобилие буй­ной весны, которая от этого ничуть не оскудевает. — Разговор касается многих вещей. Однако слова не стремятся опередить вещь, скользя по внешней ее оболочке, они прокладывают себе путь позади вещей — в темноте. И глубокую ценность каждо­му слову придает не оттенок, полученный на свету, а лишь чув­ство, что оно возникло из темноты и таинства, из которых сла­гается наша жизнь. И всякий раз, едва только звучание беседы обнаруживало какую-то неслаженность, нам откуда-то откры­вались светлые горизонты глубокого единства.

Итак, это была хорошая прогулка. Фигура графа порой вы­растала под ветром; его большая борода развевалась, но серь­езное, отмеченное одиночеством лицо оставалось спокойным, как бы вовсе не тронутое вихрем155.

Недолгое общение с великим русским писателем, совместная прогулка по яснополянскому парку, несколько фраз Толстого — все это навсегда сохранится в памяти Рильке, и спустя многие годы он будет вновь и вновь вспоминать о том незабываемом дне, прове­денном в Ясной Поляне. В его дневниковых записях, рассказах и лекциях появятся новые подробности, связанные с его визитом к Толстому156. Приведем лишь некоторые свидетельства.

54 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

В 1924 году Рильке рассказывал Витольду Гулевичу:

Он <Толстой> произвел на меня сильное впечатление. Не­возможно говорить о том, каким он был человеком — прият­ным или неприятным; он был выше этих определений. Мы начали говорить по-французски, примешивая немецкие слова, затем Толстой внезапно перешел на русский, и, вслед за ним, я тоже, воодушевившись, начал подыскивать слова и понятия, которые вдруг находились сами собой, — я даже не подозревал, что знаю их. Но объясняться с ним было трудно. Он был стар и странен157.

Рассказы Рильке о встрече с Толстым записал также Морис Бетц, переводчик произведений поэта на французский язык. В его записях отмечено, хотя лишь скупыми штрихами, содержание бе­седы, которую вели Толстой и его гости во время прогулки по яс­нополянскому парку. Впрочем, Рильке сразу же переносит акцент на то, что было для него гораздо существеннее: не что, а как гово-рил Толстой. Не слова писателя стремится воссоздать Рильке, а его зрительный образ:

Мы говорили о разных вещах: о пейзаже, нас окружавшем, о России, о Боге, о смерти... Он говорил по-русски, живо и ярко выражая свою мысль, так что я не всегда мог понять его слова. Но от всего, что он говорил, веяло первозданным могу­ществом, ощущением силы и величия. Порою мне удавалось искоса бросить взгляд на его широкое лицо с выступающими скулами, большими ушами, над которыми ветер шевелил седые пряди, расширенными ноздрями, вдыхавшими весну с каким-то чувственным наслаждением. Похожий на пророка, он шагал в своей крестьянской блузе, с длинной развевающейся боро­дой, свободно жестикулируя, но взгляд его оставался острым и всевидящим. Вот его образ, каким я сохранил его, и это значи­тельнее, чем его слова158.

Рильке передает свое впечатление 1900 года достаточно точно. И он, и Андреас-Саломе придавали значение (и в тот момент, и позднее) не столько словам Толстого, сколько его жестам, поход­ке и т.п. Их обоих волновал и притягивал к себе Толстой-человек, которого, как указывалось, они наделяли сверхчеловеческими ка­чествами, прежде всего невероятной чувственностью («первоздан­ное могущество»). Неслучайно в записях и воспоминаниях как Рильке, так и Андреас-Саломе неизменно отмечается эпизод с незабудками. «Самым сильным впечатлением, которое мы пережи-

«Россия была главным событием...» 55

ли на этот раз, была короткая прогулка втроем, — вспоминает Андреас-Саломе. — <...> каждое его <Толстого> движение, каж­дый наклон головы, малейшая заминка в его энергичной походке словно говорили нам: "Толстой". Стояло раннее лето, луга были наводнены высокими и яркими цветами, какие бывают только на русской земле; даже в тенистом лесу болотную почву покрывали невероятной величины незабудки. И вместе с этими яркими цве­тами в память мою глубоко врезалось, как Толстой, не прерывая живого, интересного разговора, чуть ли не рывком нагибался к земле, захватывал — движением, каким обычно пытаются поймать бабочку, — целую горсть незабудок, прижимал их к лицу с такой силой, будто должен был слиться с ними, и затем утомленно вы­пускал их из рук»159. В совершенно невинном жесте Толстого Риль­ке и Андреас-Саломе увидели проявление «природного» начала, воплощенного, по их мнению, в «великом старце», а также, воз­можно, элементы некоего народного ритуала, связанного с тем чувственным восприятием мира, которым якобы отличается рус­ский человек.

Из Тулы путешественники отправляются в Киев — «святой град, где Россия впервые заговорила о себе четырьмястами куполов...» («Песнь о Правде»)160. В Киеве они проводят две недели: купаются в Днепре, гуляют по Крещатику и днепровским набережным, лю­буются Золотыми воротами, отдыхают в Купеческом саду, где слу­шают, между прочим, цыганское пение, посещают лавочки и вос­кресный базар на Подоле. Хотя Шиль и Стороженко снабдили их рекомендательными письмами, они ни с кем в этом городе не зна­комятся; из-за дождливой погоды по нескольку дней не выходят из гостиницы (например, согласно «календарю», 10—12 июня — чита­ют «книгу о Киеве»161), пишут письма и обдумывают дальнейший маршрут. Интернациональный Киев, затронутый «цивилизацией», разочаровал обоих — показался им городом куда более европейским, чем «матушка-Москва», и, значит, менее «русским». «Киев мне не нравится, — пишет Рильке матери 8 июня, — благодаря многовеко­вому владычеству поляков этот город частично утратил свою рус­скую сущность, которая мне дороже всего; он стал польским, то есть интернациональным городом; здесь есть трамваи, широкие улицы с большими магазинами, светская и полусветская жизнь, огромные отели и т.д. Я стараюсь по возможности не замечать всего этого и основное внимание уделяю церквам и соборам, где сохранились древние иконы и драгоценные реликвии»162.

Главное, что приковывает к себе внимание Рильке и Андреас-Саломе, — это толпы паломников, преимущественно калеки и нищие, прибывшие в Киев на праздник Троицы (этнографические наблюдения Лу отражены в ее «Русском дневнике»). Подземные

56 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

пещеры Печерска произвели на Рильке неизгладимое впечатление. В письме к матери от 8 июня он рассказывает:

Еще и сегодня можно часами идти по коридорам (они не выше среднего человеческого роста и не шире человеческих плеч), мимо келий, где жили святые чудотворцы или отшель­ники, одержимые святым безумием; еще и сегодня в каждой келье стоит раскрытая серебряная гробница, и останки тех, что некогда, почти тысячу лет назад, жили здесь, нетленно поко­ятся теперь в драгоценных ларцах, завернутые в драгоценные ткани. Непрерывно текут по темным коридорам люди, прибыв­шие сюда из всех областей, от Сибири до Кавказа, и все целуют спеленутые руки святых. Это самый святой монастырь в стране. Я тоже прошел по всем его коридорам, держа в руках зажженную свечу, в первый раз один, а в другой — с толпою молящихся. От всего этого у меня осталось очень сильное впечатление, и я ре­шил посетить эти удивительные катакомбы еще раз, прежде чем уеду из Киева (я проведу здесь еще 6—7 дней)163.

Помимо «удивительных катакомб», путешественники посети­ли в Киево-Печерской лавре древнюю (восходящую к XI веку) Великую Успенскую церковь, в которой хранилась одна из право­славных святынь — чудотворная икона Успения Божией Матери. Однако на лаврскую колокольню (высочайшую тогда в России), с которой открывался великолепный вид на окрестности, они, судя по всему, не решились подняться.

Две недели, проведенные в Киеве, Рильке и Андреас-Саломе посвятили преимущественно знакомству с киевскими храмами. Внимательно и не раз осмотрели они два главных городских собо­ра, Владимирский и Софийский. В первый они направились сра­зу же по прибытии в Киев — должно быть, Рильке не терпелось увидеть живопись Виктора Васнецова. Однако настенные образы Владимирского собора лишь усугубили, по-видимому, сомнения поэта, уже изменившего к тому времени — под влиянием Лу — свою точку зрения на Васнецова. В своем письме к А.Н. Бенуа от 28 июля 1901 года Рильке, уточняя свое отношение к Васнецову, ранее выраженное в статье «Русское искусство», признается, что именно в Киеве он «много передумал перед оригиналами»164. Не впол­не ясно, что именно «передумал» Рильке, но из «Русского дневни­ка» Андреас-Саломе следует, что «Богоматерь с младенцем» в аб­сиде собора, как и религиозная живопись Васнецова в целом, разочаровывала ее, опять-таки, своим «светским» обликом, дале­ким, по ее мнению, от традиций русской иконописи. Отмечая, что росписи, исполненные Васнецовым, явно превосходят рабо-

«Россия была главным событием...» 57

ты других художников во Владимирском соборе (М.В. Нестеро­ва, В.А. Котарбинского, П.А. Сведомского), Андреас-Саломе тем не менее заключает, что «Васнецов — это скорее тупик, восхити­тельная измена»165. Таким образом, знакомство с Владимирским собором, памятником новейшей русской архитектуры и церковной живописи, обернулось для обоих разочарованием. Зато Софий­ский кафедральный собор вызвал у них неподдельное восхищение. Андреас-Саломе пишет в «Русском дневнике», что этот храм про­извел на нее «самое сильное впечатление», несмотря на «ужасный иконостас, напоминающий ширму в стиле рококо»166. Ей кажутся «прекрасными» мозаики собора: исполинский алтарный образ Софии Божьей Премудрости (Лу называет ее «Знаменской») и фигуры «светлосеребрянных ангелов» в боковых нефах. Кроме того, согласно «календарю», они осматривают Златоверхо-Михай-ловский мужской монастырь (5 июня); древнюю Десятинную (Рождества Пресвятой Богородицы) церковь, в которой стояли надгробия князя Владимира и княгини Ольги; более позднюю Андреевскую (апостола Андрея Первозванного), выстроенную по плану Растрелли, и Трехсвятительскую церкви (13 июня); Кирил­ловскую церковь (14 июня), которая напомнила Андреас-Саломе «белый кубик с пятью светло-зелеными куполами»167. 16 июня, на­няв извозчика «из орловских», они едут осматривать древнюю цер­ковь Спаса на Берестове, знаменитую своей фресковой живописью (что отметила и Андреас-Саломе); оттуда — в живописный Выду-бецкий мужской монастырь, расположенный неподалеку от Лав­ры, на самом берегу Днепра — в том месте, где «был прибит вол­ной Перун»т.

Они покидают Киев 17 июня. Путь их лежит по Днепру до Кременчуга169, оттуда — поездом в Полтаву, где они проводят три дня (19—21 июня), совершают прогулки в окрестные деревни (Гор-баневка и Нижние Млины) и даже пьют чай в крестьянской избе170. В Полтаве Рильке и Саломе осматривают памятник Славы, воз­двигнутый в 1811 году в честь победы Петра I над Карлом XII, и, возможно, выезжают на поле Полтавской битвы (полтавские впе­чатления отразились в стихотворении Рильке «Шведский король Карл XII едет по Украине», написанном в октябре 1900 года, и дру­гом, более позднем — «Буря»; впоследствии они вошли в «Книгу образов»171).

Полтава по сравнению с Киевом показалась Лу «бесконечно более русским городом, чрезвычайно симпатичным, приятным и удобным для людей»172. Рильке, по-видимому, был того же мне­ния — ведь он смотрел на Россию глазами своей спутницы и, по­добно ей, принимал или отвергал то, что видел, в зависимости от схожести или несхожести людей, их костюма, городской архитек-

58 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

туры, пейзажа и т.д. с «бездуховной» Западной Европой. «Они всю­ду искали подлинный лик России. — вспоминала Софья Шиль. — Чем дальше все было от литературы и европеизма, тем лучше»173.

«Подлинный лик России», стершийся было в разъездах по Украине, вновь открывается путешественникам в Саратове, первом волжском городе, куда они прибыли вечером 23 июня. «...Невольно пробудилось желание ехать дальше, — записывает Андреас-Сало-ме в своем дневнике, — далеко на восток»174. Желание «ехать даль­ше» усиливается на борту парохода «Александр Невский» — Лу чувствует во всем окружающем, особенно в людях, «что-то доброе, русское», проступившее, как она признается С.Н. Шиль в письме от 25 июня, «начиная с Полтавы»175. Волжское путешествие Риль­ке и Андреас-Саломе стало своего рода апогеем их сближения с Россией.

«Русский дневник» Л. Андреас-Саломе достоверно передает то почти мистическое чувство, что охватывало ее при виде волжских просторов, лесов и равнин, раскинувшихся по берегам, маленьких причалов, к которым время от времени приставал пароход, низень­ких крестьянских изб, виднеющихся на горизонте. В ландшафте, открывшемся ее взору, Лу различала прекрасный образ, некогда знакомый и давно утраченный, — страну своего далекого детства. К ней словно возвращалось ощущение божественного, утраченное в раннем детстве. Волжское путешествие оказалось для нее таким же «возвращением на родину», каким стала для Рильке русская Пасха в апреле 1899 года. «Здесь бы я хотела остаться», — воскли­цает Лу, признаваясь в своей любви к Волге176. Великая русская река становится для нее воплощением России. В отличие от Рильке Андреас-Саломе стремится не столько «выразить» свои впечатле­ния, сколько их «додумать», дать им рациональное обоснование. Она пишет о гармоничности и цельности волжского пейзажа, вы­ражающего, по ее мнению, русскую натуру, о «сочетании задушев­ности и простора», о близости к Азии, где — в отличие от «шум­ного» западного мира — преобладают «немота и глубокая тишина». Именно эту азиатскую, «темную» и «немую» Россию Лу готова была принять в свое сердце: «Моя любимая, любимая родина, це­ликом и насквозь!»177

Сходными чувствами был охвачен в те дни и Рильке. Нео­бозримый волжский простор воспринимался им как первоздан­ный доисторический мир, как вечный («божественный») пейзаж, не подвластный времени и не затронутый современной цивилиза­цией. «Все, что я видел до этого, — писал он 31 июля 1900 года, — было лишь образом страны, реки, мира. Здесь же все подлинно. Мне кажется, я увидел само Творение»178. Впоследствии Рильке не раз возвращался памятью к своему волжскому плаванию. Княги-

«Россия была главным событием...» 59

ня Мария фон Турн унд Таксис вспоминает в своей книге о Риль­ке: «Он рассказывал о России, и рассказ его производил сильное впечатление; он говорил о пустынных просторах Волги, когда це­лыми днями плывешь по реке и вдруг среди необозримо широких равнин, объятых меланхолией, вырастает гигантский лес — "выра­стает как ночь"»179.

Близость к «Творению» вдохновляла поэта; его восприятие бескрайних волжских просторов было, как видно, почти мистичес­ким. Рильке вновь и вновь укреплялся в своих представлениях о русской жизни, уходящей корнями в «темноту веков» и потому непричастной к суетной и «шумной» современности, о «терпели­вых» людях, умеющих «ждать», и все глубже ощущал связь между своим внутренним миром и тем необъятным пространством, ко­торое открывалось его взгляду по берегам Волги. Глядя на «работу Творца», он словно убеждался в собственном творческом призва­нии. Огромный духовный потенциал «молодой» страны, вынаши­вающей свое «будущее», ее «стихийность» и «первозданность», которые он усматривал, например, в Толстом, поэт напрямую со­относил с возможностью «созидать», и это было для него особен­но важно. Можно сказать, что духовный перелом, наметившийся в сознании Рильке весной 1899 года, окончательно состоялся после его яснополянской встречи с Толстым и волжского путешествия.

В ноябре 1904 года, выступая в Фуруборге (под Гётеборгом) перед шведскими слушателями и рассказывая о своем визите к Толстому, о его трактате против искусства и своем неприятии тол­стовских идей, поэт вспоминал:

Тогда я мог сказать об искусстве еще очень мало. А о жиз­ни я вообще ничего не знал. Она открылась мне чуть позже, когда я увидел в глубине России ту жизнь, что совершается в русских людях. Это была жизнь, соразмерная любому страда­нию. Подобно тому как святые проходят через огонь, так течет эта жизнь, невредимо и постоянно взрастая сквозь темную не­справедливость веков. Здесь каждый начинает свою жизнь так, будто ей суждено длиться целое тысячелетие. Здесь я понял, что следует прожить свою жизнь с той широтой, с какой это толь­ко возможно, — вглубь, а не по требованиям текущего дня. И что нельзя заниматься тем, что находится рядом, когда чувст­вуешь в себе склонность к тому, что дальше или совсем дале­ко. И что можно предаваться мечтам, когда другие кого-то спасают, если эти мечты оказываются реальней, чем сама ре­альность, и нужнее, чем хлеб насущный. Одним словом, я по­нял, что критерием своей жизни надо сделать крайнюю воз­можность, которую ты носишь в себе. Ибо наша жизнь велика,

60 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

и в нее может войти ровно столько будущего, сколько мы спо­собны вместить.

Только в этой бесконечно расширенной жизни было про­странство ДЛЯ искусства. Да, мне казалось, что в русском чело­веке есть художественное начало; что в нем таится искусство. Ибо я чувствовал, что искусство имеет какое-то родство с той жизнью. Я чувствовал, что человек, желающий творить искус­ство, должен быть таким же терпеливым, серьезным и незави­симым от своего времени, как эти русские люди. Что он должен так же, как и они, тихо и просто, и неуклонно приближаться к Великому, Вечному180.

Путешествие по Волге завершается в Ярославле 2 июля. Три дня Рильке и Лу проводят в деревне Кресто-Богородское, распо­ложенной в нескольких верстах от города, на высоком холме, с которого открывается живописный вид на Волгу, Ярославль и ок­рестные селения. Идеал «примитивной жизни», намеченный на страницах «Флорентийского дневника», осуществляется наконец в действительности. «Я провел три дня в маленькой избе, живя как крестьянин среди крестьян, — рассказывал Рильке матери (пись­мо от 6 июля). — Я спал на соломе без постели и делил с хозяева­ми скудную пищу, для которой они лишь изредка находили время в часы своей тяжелой работы. Погода стояла хорошая, что прида­вало примитивному образу жизни особую прелесть, а материаль­ная скудость вполне отвечала моим незначительным запросам»181.

Здесь, в маленькой деревушке под Ярославлем, Рильке и Лу достигают, как им кажется, предельной близости к русским людям. Лу подробно описывает их: Наталью Михайловну Макарову, хо­зяйку деревенского дома, который они сняли на несколько дней, ее дочь Гринку или ярославского извозчика. Общение с «Макаров­ной»182 окончательно утвердило Рильке и Андреас-Саломе в вос­приятии русского человека, якобы не утратившего — в отличие от западных людей — особой теплоты человеческих отношений: от сердца к сердцу. Все, что рассказывает крестьянка, наполняет Лу умилением и радостью: «Я не устаю слушать ее рассказы». Мака­рова же, видимо, почувствовала, что больше всего волнует ее гос­тей, и, прощаясь с ними, произнесла фразу, которая стала для обо­их драгоценным подарком: «Ты тоже простой народ»183.

В самом Ярославле Рильке и Лу провели два неполных дня — 2 и 5 июля. И хотя город показался им «удивительно красивым» (запись в «календаре» Лу), но с его памятниками они познакоми­лись все же весьма поверхностно. Они осмотрели, правда, Успен­ский собор и церковь Николы Мокрого, но, судя по записям Ан­дреас-Саломе, не успели посетить ни Спасо-Преображенский

«Россия была главным событием...» 61

собор (на территории бывшего Спасского монастыря, где хранился некогда список «Слова о полку Игореве»), ни церковь Николы На­деина — первую посадскую церковь в Ярославле, ни церковь Ильи Пророка, украшенную фресками Гурия Никитина... Да и другие знаменитые ярославские храмы XVII века, по-видимому, не при­влекли их внимания. Не проявили они интереса и к усадьбе H.A. Некрасова, находящейся неподалеку от села Кресто-Богород­ское (в деревне Карабиха). Впрочем, Рильке и Андреас-Саломе в то лето, особенно в период их волжского путешествия, были так насыщены новыми впечатлениями, «пейзажами» и «образами», что памятники русской старины, тем более «литературные места», ес­тественно оказывались у них на втором плане (при всем их непод­дельном интересе к древнерусской архитектуре, живописи и т.п.). Их влечение к русской жизни и русской старине имело в целом специфическую окраску и, конечно же, отличалось от обычной туристской «всеядности».

6 июля Рильке и Лу возвращаются из Ярославля в Москву и останавливаются в Новомосковорецком подворье. Из окон гос­тиницы открывается вид на Кремль, «прекраснейшее, что есть в Москве» (запись в «календаре» от 7 июля); оба любуются злато­главыми куполами и наслаждаются колокольным звоном. Глав­ное внимание в эти дни они уделяют знакомству с коллекциями К.Т. Солдатенкова и И.Е. Цветкова, а в свободное время гуляют по городу, покупают книги; Лу интересуется персидскими вещами. По вечерам читают стихи Кольцова и прозу Горького; последнюю им рекомендовал князь С И . Шаховской, единственный их знако­мый, оказавшийся тогда в Москве. С ним они регулярно видят­ся, пользуются его советами и, в частности, обсуждают план но­вого путешествия по России — «до самого Челябин<ск>а»ш.

18 июля Рильке и Андреас-Саломе приезжают в деревню Ни­зовка Тверской губернии, где жил С.Д. Дрожжин. Посещение Дрожжина предусматривалось при составлении маршрута путеше­ствия — еще весной 1900 года Софья Шиль заочно рекомендовала ему своих немецких друзей. В Низовке Рильке и Лу проводят три дня: знакомятся с семьей Дрожжина, слушают его стихи и соверша­ют прогулки по окрестностям, любуясь волжским пейзажем.

В письме к матери от 25 июля (из Великого Новгорода) Риль­ке подробно излагает свои впечатления от личного знакомства с поэтом-крестьянином.

...Целую неделю я провел в глухой деревне в двенадцати верстах от железной дороги <...> Сперва я гостил у крестьяни­на Дрожжина, славного поэта. Я с удовольствием жил в его маленькой избе, недавно выстроенной, и прекрасно чувствовал себя среди его картин и книг; окна комнаты выходят в сад, где

62 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

он выращивает свои розы и овощи, и на сарай, в котором зи­мой хранится скошенное на лугах сено. Он староста в своей маленькой деревне, поэтому все относятся к нему с большим почтением. Летом он занят повседневным крестьянским тру­дом, а с наступлением зимы, когда его руки свободны от рабо­ты в поле, он вновь становится поэтом; он известен всей Рос­сии и считается одним из лучших народных поэтов своей родины. Держится он любезно и просто. Ему 52 года, у него жена, четыре дочери и даже внук, на которого он возлагает большие надежды, ибо сыновей у него нет. Он лично знает всех русских писателей старшего поколения, у него хранятся их пор­треты и письма; кроме того, он располагает библиотекой, ко­торой можно позавидовать. А какой восхитительный облик приобретает эта поэтическая обстановка внутри его маленькой бревенчатой избы! Пейзаж за окнами — дальние поля, на ко­торых растут одуванчики величиною с кулак, и голубые коло­кольчики, похожие на тюльпаны, — все это рядом с множе­ством книг создает ощущение равновесия!185

Лу Андреас-Саломе в своем «Русском дневнике», напротив, словно не замечает ни портретов, ни библиотеки, а выделяет но­вые для нее бытовые детали: «То соседствуешь с животными в хле­ву, занимающем по крайней мере половину избы <...> ...с березово­го ствола, положенного наискось, свешивается импровизированная люлька для внука. В хлеву находится и умывальник: на веревке висит глиняный кувшин с двумя отверстиями, и когда его накло­няешь, из него льется вода. Это можно видеть в России повсю­ду»186. Она отмечает (Рильке вряд ли обратил бы на это внимание!), что жена поэта-крестьянина «работает от зари до зари, ничего не может есть от усталости, во время работы утоляет жажду болотной водой и страдает от позывов рвоты, потому что ее дыхательные пути забиты пылинками сухого сена»187. Впрочем, Лу Саломе, об­ладая, бесспорно, большей наблюдательностью, чем ее восторжен­ный друг, не уступала ему по части обобщений и мифотворчества. Находясь в Низовке, она восхищенно пишет в своем дневнике о «глубокой тишине», которой окружена жизнь русской деревни, о «несказанном достоинстве» русских крестьян, о главной их добро­детели — покорности («тяжелая жизнь выливается в какое-то мо­литвенное смирение»). «Как трогательны и обаятельны эти люди в своей простоте и силе, — восклицает она, — и будто не от мира сего — так ясен их радостно-смиренный дух»188. В этом взгляды ее и Рильке полностью совпадали.

Дрожжин представил Рильке и Андреас-Саломе своему сосе­ду Николаю Толстому, отдаленному родственнику Льва Никола-

«Россия была главным событием...» 63

евича (нетитулованная тверская ветвь Толстых)189. 20 июля они приезжают в имение Новинки, расположенное неподалеку от Низовки, и остаются там до 23 июля. Между гостями и Николаем Толстым, его женой и матерью («бабушкой») завязываются дружес­кие отношения. В цитированном письме к матери от 25 июля Рильке рассказывает, что «эта ветвь Толстых является исконно рус­ской, очень консервативной и глубоко религиозной, так что все события в этой семье связаны с какими-нибудь чудесами, таин­ственными молитвами и тихим их осуществлением; и целых четы­ре дня Наталья Алексеевна Толстая (мать)190 рассказывала мне о странных совпадениях в ее жизни и жизни ее предков. Толстые стали мне истинными друзьями. Прощание было трудным»191. Излишне повторять, что именно эти черты соответствовали пред­ставлениям Рильке и Андреас-Саломе о русской жизни и потому вызывали у них искреннее восхищение.

На прощанье сфотографировавшись в имении Толстых (фото­графия, на которой запечатлены Рильке и Дрожжин, обнявшиеся по-братски, станет со временем хрестоматийной), Рильке и Лу отправляются в Петербург — с краткой остановкой в Великом Новгороде (25 июля). На этом, собственно говоря, и завершается знакомство поэта с патриархальной Россией, обогатившее его не­забываемыми впечатлениями. В цитированных воспоминаниях М. фон Турн унд Таксис рассказывает — со слов Рильке — о днях, проведенных поэтом в русской деревне (причем впечатления от путешествия по Волге, пребывания в Кресто-Богородском, Низов­ке и Новинках явно смешаны в этом рассказе):

Затем — его знакомство с русскими крестьянами и жизнь среди них, библейское их величие, фатализм, печаль их песен, крестьянский поэт, который пожелал сфотографироваться ря­дом с Рильке, старая бабушка, благодарившая Бога за то, что ей перед смертью посчастливилось принять гостя; и женщина помоложе, еще довольно красивая крестьянка, которая, стоя в дверях заброшенной избы, где ночевал Рильке, в деревне, зате­рявшейся среди равнины, рассказывала ему о своей жизни с та­кой простотой и торжественностью, что поэт отнесся к ней как к равной себе и говорил с этой незнакомой женщиной, которую видел впервые в жизни и, разумеется, никогда не видел потом, как не разговаривал прежде ни с одним человеком...192

Знакомство, хотя и поверхностное, с русской простонародной жизнью окончательно укрепило в Рильке и Лу ощущение братской страны. Искреннее радушие, с каким встречали их, иностранцев, и в московской интеллигентной среде, и в крестьянских избах,

64 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

воспринималось Рильке и Лу как проявление особой религиозно­сти, свойственной, по их мнению, всем русским, в основе кото­рой — чувство братской связи между людьми. Гостеприимство «Макаровны», Дрожжина, Толстых, участливое внимание, ласко­вая опека — все это создавало у Рильке и Андреас-Саломе впечат­ление человеческого равенства (столь недостававшего, по их мне­нию, в западной жизни). Обоим казалось, что отношения между людьми в России определяет сам человек, а не его имуществен­ное положение. В августе 1900 года, подытоживая в «Послесло­вии» к «Русскому дневнику» все пережитое ею за последние ме­сяцы, Лу Саломе напишет:

Когда КОЛЯ <Н.А. Толстой> надевает рубаху из красного ку­мача и высокие сапоги, он бывает похож и на крестьянина, и на князя; точно так же и Макарова — она могла бы сойти и за служанку, и за боярыню. И разве не встречается повсюду в на­роде старый Лев Толстой во множестве типов, седой мудрец, некий сказочный мужичок, странный, почти мистический, с растрепанными волосами? Знатность и незнатность в этом на­роде — поистине одно и то же, но и то и другое вместе созда­ют общечеловеческую красоту193.

Так «богоносный» русский народ-художник превращался в их глазах в некое избранное сообщество, где все связаны чувством духовной близости и каждый открыт для каждого. «Братья в Боге», русские люди — братья и друг для друга. (В одном из писем Риль­ке 1920 года говорится о «русской земле и ее братских суще­ствах»194.) Бунтарский индивидуализм, присущий в особенности взглядам Рильке периода «Флорентийского дневника», существен­но трансформируется под влиянием русских впечатлений: русский «сверхчеловек» становится для германского поэта носителем не только эстетических, но и этических ценностей.

Россия была главным событием, — напишет Рильке неза­долго до смерти, — потому что в 1899 и 1900 годах она не толь­ко открыла мне ни с чем несравнимый мир, мир неслыханных измерений, но и дала возможность — благодаря своим челове­ческим свойствам — ощутить, что я, находясь среди других людей, посвящен в их братство...195

А в набросках 1921 года, известных ныне как «Завещание», Риль­ке напишет о себе (в третьем лице), суммируя свой русский опыт:

«Россия была главным событием...» 65

Невзгоды его детства привели к тому, что до конца второ­го десятилетия своей жизни он пребывал в убеждении, что оди­нок и в одиночку противостоит враждебному миру, ежедневно бунтуя против превосходства всех остальных. Ложность таких представлений могла породить — при всей искренности его порывов — лишь нечто болезненно искаженное. Россия — не путем долгих уговоров, а за ночь — буквально: за одну первую московскую ночь — бережно освободила его от злого волшеб­ства прежней скованности. Без тщеславных помыслов и особых усилий, словно открыв его сердцу пору чистого созревания, привела ему страна-примирительница бесчисленные доказа­тельства обратного. Как он верил ей! Как восхищался брат­ством! И если он, даже осознавший эту созвучность, так и не смог продвинуться дальше (возможно, потому, что ему не суж­дено было остаться на русской земле), он никогда ее не забу­дет, он помнит о ней, пытается ее воплотить196.

Мысль «остаться на русской земле» — во всяком случае, про­вести в России ближайшую зиму— не раз посещает и Рильке, и Андреас-Саломе во время их летнего путешествия. Впрочем, со­вместное обсуждение этих планов все более затрудняется тем, что в отношениях между ними наметилась трещина. Лу начинает тя­готиться близостью человека с гипертрофированной, почти бо­лезненной чувствительностью. Прибыв в Петербург вечером 26 июля, она проводит в столице всего один день (посещает Му­зей Александра III и обходит лавки Гостиного двора), затем 28 июля уезжает к родным — на побережье Финского залива. Здесь она отдыхает, прогуливается вдоль морского берега и поверяет своему дневнику новые размышления — итог последних недель. Значительная часть этого «Послесловия» к «Русскому дневнику» посвящена H.A. Толстому (Коле) и его матери («бабушке»). Вдох­новленная виденным, она пишет несколько стихотворений; одно из них называется «Волга» («Ты — далеко; но как ты мне вид­на...»). «Ни Петербург, ни финский пейзаж, — записывает Андре­ас-Саломе 15 августа, — не могут заглушить во мне всеобъемлюще­го чувства родины, которое стало для меня живой силой благодаря впечатлениям этого русского путешествия, Москвы и Волги»197. Вспоминая свою юность в России, она многое оценивает заново. Ей даже кажется, что путешествие по России помогло ей по-насто­ящему понять ее рано умершего отца, «в котором было так много русской наивности и русского величия»198.

Рильке же, оставшись в Петербурге, посвящает все свое вре­мя новым знакомствам и усердным занятиям в библиотеке. Через Ф.И. Груса он знакомится с В.Г. Янчевецким; известный впослед-

66 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ствии советский писатель (псевдоним — В. Ян) был тогда журна­листом и очеркистом полуофициального направления. Вероятно, Янчевецкий поразил Рильке тем, что исходил пешком многие гу­бернии России, стремясь, подобно германскому поэту, распознать ее «подлинный лик». Рильке посетил также семью И.Н. Крамско­го и смог увидеть произведения, которые, как писал он (по-русски) С.Н. Шиль, «редко показываются, и только приятелям™*». Кроме того, он предполагал, по всей видимости, познакомиться с архи­тектором A.A. Парландом, строителем храма Воскресения Христо­ва («Спас на крови») на месте убийства Александра II (адрес Пар-ланда сохранился в его бумагах200). В письмах к матери Рильке сообщает, что ведет в Петербурге прямо-таки «жизнь здешнего человека»201 и что ему удалось завести «множество ценных зна­комств в образованных кругах»202. Наиболее ценным из них было, безусловно, знакомство с А.Н. Бенуа, которое состоялось при по­средничестве того же Ф.И. Груса. 17 августа Рильке навестил Бенуа в Петергофе, где жил в то лето художник.

Вечер, проведенный в Петергофе, надолго запомнился Риль­ке не только беседой, но и прогулкой с Александром Бенуа по пе­тергофскому парку; в оживленной переписке, которая завяжется между Рильке и Бенуа, поэт не раз возвращается памятью к тому вечеру. Фонтаны старого Петергофа не могли не восхитить Риль­ке, всегда воспринимавшего (и воспевавшего) игру фонтанных струй как одну из форм бытия, обнажающую его глубинные воз­можности и противоречия, как образ «распыления» его полноты, единства взлета и падения, жизни и смерти и т.д.203

Пребывание в российской столице было омрачено для Риль­ке отсутствием Лу; осложнение их отношений поэт переживал крайне болезненно (тем более что и сам Петербург, в отличие от Москвы, скорее отталкивал, нежели привлекал Рильке). «...Как я скучал по тебе и как страшно мне было жить, не имея от тебя вес­точки, все минувшие дни, после этого внезапного и быстрого про­щанья и под тяжестью впечатлений этого почти враждебного го­рода...» — жалуется ей Рильке 11 августа204. 22 августа, сразу же по возвращении Андреас-Саломе из Финляндии, Рильке покидает вместе с ней Петербург.

6. «ПЕРЕСЕЛИТЬСЯ... В РОССИЮ»

Не задерживаясь в Берлине, Рильке едет прямо в деревню Ворпсведе под Бременом, где в начале 1890-х годов сложилась ко­лония молодых немецких художников (Паула Беккер, Отто Модер-

«Россия была главным событием...» 67

зон, Фритц Овербек и др.). Наиболее ярким представителем этой группы был Генрих Фогелер, с которым Рильке подружился в 1898 году во Флоренции205.

Он < Рильке > находился под впечатлением русского чело­века, каким его описал Достоевский, — вспоминал впослед­ствии Фогелер. — Подземные киевские церкви еще более усу­губили его тягу к мистическому. Кроме того, он побывал у Толстого. Большинство впечатлений отразилось в его искусст­ве, подобно тому как отшлифованное богемское стекло пере­дает образ действительности, многократно изменяя его и обо­гащая, придавая ему свой цвет и форму — Рильке жил теперь в мансарде Баркенхофа206, выходящей на рабочий двор. Бело­курого маленького Германа уже не было тогда в моем доме, нас обслуживала старая хозяйка. Перед этим необычным гостем она испытывала удивительный страх, особенно когда он, оде­тый в зеленую рубашку с поясом, гулял по саду в красных та­тарских сапогах из пятнистой кожи. Она страшно боялась, что он вздумает пойти в таком наряде в деревню! Да еще «молит­вы»! «Опять он молится, целый день молится», — приговари­вала она и, стоя в сенях, растерянно слушала, как Рильке на­верху декламирует свои стихи207.

Пытаясь выглядеть на русский лад, Рильке в эти месяцы наме­ренно русифицировал себя, свою внешность и свою речь. Он но­сил «рубашку с поясом» и «татарские сапоги» (несколько фотогра­фий начала 1900-х годов запечатлели его именно в таком наряде). Писатель Корфиц Хольм208 вспоминал, что Рильке, вернувшись из России, «говорил на каком-то ломаном немецком языке, смешан­ном с отдельными русскими словами»209.

В сентябре Рильке узнает о болезни Льва Толстого. Дневнико­вая запись, сделанная поэтом 15 сентября 1900 года в Ворпсведе, ярко свидетельствует о том, сколь глубоко запечатлелись в его па­мяти несколько часов, проведенных в Ясной Поляне. Как бы стре­мясь воскресить события того дня во всей полноте и красочности, Рильке описывает их столь же подробно, как и в письме к Софье Шиль от 2 июня 1900 года (однако сдвигая акценты и выделяя иные живописные подробности):

Ты написала мне: «Очень тяжело болен Толстой в Ясной Поляне»210. Наверно, мы все же простились с ним. Как ясно я вижу каждый миг того дня! Как я радовался, когда под звон тре­пещущих бубенцов мы мчались по волнистым лугам, впервые путешествуя среди русского пейзажа! Так некогда путешество-

68 Константин Азадовский. Рильке и Россия

вали Гоголь и Пушкин — шумно, галопом, под бренчанье кон­ской сбруи. И так мы въехали в испуганную деревню, где за каждой убогой дверью таилось множество глаз. И точно так же выехали из деревни и спустились по дороге к двум белым ба­шенкам, обозначающим вход в огромный парк. Мы робко всту­паем под тень его деревьев; нам боязно и тревожно от того, что нам предстоит, и хочется провести целый день в этом парке — без старца, к которому ведет все, что здесь есть. Но вот мы оста­навливаемся перед белым домом, где царит тишина, проходим мимо зеленой круглой скамейки и наконец во дворе встреча­ем у колодца человека, который берет наши визитные карточ­ки. И вновь ожидание. И пока мы стоим и ждем перед малень­кой стеклянной дверью, к нам совсем близко подходит собака, доверительно и дружелюбно. Я наклоняюсь к этой белой собач­ке, а когда выпрямлюсь, вижу за мутным стеклом, испещрен­ным мелкими изъянами, пытливые глаза на маленьком стар­ческом лице. Дверь открывается, впускает тебя в дом и резко ударяет меня; и когда я вхожу следом, фаф уже успел с тобой поздороваться. Но вот я тоже оказываюсь перед ним и чувствую себя каким-то непомерно большим рядом с его сухощавой свет­лой фигуркой.

Затем он оставляет нас со Львом Львовичем211 и вновь уда­ляется в свой кабинет. Я поднимаюсь за вами по деревянной ле­стнице и вхожу в чрезвычайно светлую залу, где темнеют лишь написанные маслом старинные картины. Длинный узкий стол покрыт белой скатертью, на нем стоит большой серебряный самовар. Мы садимся. Как пусто в этой огромной зале с тремя окнами, в которых отражается пышная зелень могучих деревь­ев. Мы спрашиваем о фамильных портретах. Особенно инте­ресен самый старый из них. На нем изображена монахиня вре­мен Алексея Михайловича. Созданная, очевидно, каким-то иконописцем, она всем своим обликом напоминает святую Софию — и позой, и одеждой, и традиционным выражением лица. Однако художник, умеющий видеть, пробудился в ремес­леннике лишь тогда, когда он стал писать руки, и вниматель­но, с реалистической достоверностью он списал их со своего образца. Но потеряв из виду общие пропорции, он соответ­ственно изобразил их крупнее, и вот святой приходится тяже­ло с ее земными руками, коими она должна вознести великую молитву212. И затем, мне помнится, там был еще такой изящ­ной «портрет». Напудренный господин конца восемнадцатого века, темное платье и темный фон, оттеняющие лицо с густы­ми бровями и остроумным ртом — в духе того словоохотливо­го времени. Ветхая овальная рама из тусклого посеребренного

«Россия была главным событием...» 69

дерева и почти без украшений. Совершенно особая прелесть была в этой картине на светлой стене продолговатой залы213. Там были и современные работы: скульптура Гинцбурга214 и «Толстой» князя Трубецкого215. Мы мало говорили, пили кофе и глядели в окна на сияющий день: там совсем-совсем близко верещала какая-то птица с сильным раскатистым «р». Мы по­говорили об этой птице и отправились на ее голос в парк. Он был в буйном цветенье. В конце аллеи старых берез, приятной и тенистой, стояла беседка, заметно подрагивавшая от наших шагов. Мы с любовью смотрели на эту землю — спокойная и спелая, она, словно волнами, вздымалась своими полями, по­крытыми незабудками. Вдали проходил поезд, очень далекий для слуха, а для глаз — совсем как игрушечный. Мы медленно возвращались обратно, с цветами в руках, расспрашивая о ста­рых, внушительного вида деревьях; их было немало. На этот раз мы подошли к дому с обратной стороны. В передней хлопота­ла графиня, убиравшая книги в застекленный шкаф, и нам при­шлось смириться с ее удивленным приветствием и тем недо­вольством, которое она громогласно высказывала кому-то, кого мы не видели. Мы провели томительных полчаса в комнате, уставленной мебелью из орехового дерева. Мы разглядывали книги, лежавшие за окном и на шкафах, пытались рассматри­вать какие-то портреты, но прислушивались лишь к шагам гра­фа, который тем временем появился в передней. Там что-то происходило: возбужденные голоса, плач девушки, утешающие слова графа, а в промежутках — безучастный неприятный голос графини... Шаги на лестнице, хлопанье дверей, и вот в комнату входит граф. Холодно, но учтиво он спрашивает тебя о чем-то. У него отсутствующий взгляд, но глаза его вдруг останавливают­ся на мне, и он спрашивает: «Чем Вы занимаетесь?» Остального не помню, кажется, я ответил: «Я кое-что написал...»216

«Ворпсведский дневник» Рильке полон размышлений о смер­ти, неотделимых в сознании молодого поэта от его мироощущения того времени. Смерть и жизнь образуют, согласно Рильке, некое единство. Лишь тот, кто создал нечто великое, обретает право на бессмертие, и ему нечего бояться, что он умрет. Тот же, кто про­жил жизнь, не участвуя в созидательном творческом акте, должен бояться смерти. Оценивая с этой точки зрения Толстого-художни­ка, отказавшегося от творчества, Рильке полагал, что встреча со смертью должна была стать для него суровым испытанием: Толсто­му следовало бояться смерти как человеку, отказавшемуся совер­шить ту великую миссию, которая была на него возложена приро­дой. Основы этой концепции изложены в дневниковой записи от 3 октября 1900 года:

70 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Позднее, когда мы сидели в комнате, я рассказывал о Тол­стом; в первый раз я рассказывал о нашем посещении Ясной Поляны вполне достоверно и с некоторыми подробностями, смысл которых для меня лишь теперь прояснился. Затем я го­ворил о страхе перед смертью, о том, что наступает такой мо­мент, когда тебя впервые охватывает сознание смерти, и что это одновременно — первый момент возвышенной и всесторонней жизни. Я говорил о необходимости стать кем-то, чтобы полу­чить возможность не быть никем, и еще о том, что такое изме­нение, втиснутое в немногие отведенные умирающему часы, протекает крайне насильственно. И я назвал Толстого челове­ком, который сделал из жизни дракона, чтобы вступить с ним в битву и стать героем217.

Через десять лет эти воспоминания и мысли лягут в основу эпилога к роману «Записки Мальте Лауридса Бригге».

В Ворпсведе Рильке быстро сближается с участниками группы «Ворпсведе»: художником-пейзажистом Отто Модерзоном, худож­ницей Паулой Беккер, скульпторшей Кларой Вестхоф и другими. Рассказывая в Ворпсведе о России, ее людях и художественной жизни218, Рильке стремится заинтересовать своих немецких слуша­телей русским искусством точно так же, как старался заразить рус­ских деятелей искусства своим энтузиазмом в отношении Фогелера и всей колонии, обосновавшейся в Ворпсведе. По существу, Рильке становится в этот период своего рода посредником между русски­ми и немецкими художниками-новаторами.

Живя в Ворпсведе, Рильке наслаждался северогерманским пейзажем: низменная заболоченная торфяная местность под Бре­меном постоянно напоминала ему о России. Под впечатлением необъятных русских просторов Рильке все более задумывается над тем, что такое «пейзаж». Вслед за Андреас-Саломе, которую Рос­сия окончательно пленила своими волжскими пейзажами (это видно из ее «Русского дневника»), Рильке уточняет свое понима­ние «пейзажа», где определяющим элементом является «равнина» (die Ebene); «...Мы живем под знаком равнины и неба, — напишет Рильке в 1902 году в своей книге, посвященной художникам Ворпсведе. — Это два слова, но за ними, в сущности, одно-един­ственное переживание: равнина. Равнина — чувство, из которого мы вырастаем»219. В одном ряду с этим словом у Рильке постоян­но оказываются в конце 1900 года два других: «небо» и «родина». Природа, в которой художник находит «родное», то есть самого себя, которая создает возможность для его медленного духовного роста, — именно такой «ландшафт» увидел Рильке — после Рос­сии — в Ворпсведе. Его взгляды на пейзажное искусство, изложен-

«Россия была главным событием...» 71

ные в книге «Ворпсведе», восходят, несомненно, к «чувству роди­ны», пережитому им при созерцании «русских равнин».

...Россия стала для меня тем же, чем для Вас — Ваш пей­заж: небо и родина, — пишет Рильке Пауле Беккер 18 октября 1900 года. — Все это — Ваше и окружает Вас, подобно вещам; вокруг Вас — подлинность и теплота, и живая прелесть бытия участливо обступает Вас водою и ветром, и облаками, облаго­раживая самые мелкие из Ваших повседневных дел. А вокруг меня — не мое. На чужбине, среди широких просторов, я ви­дел города, в которых продолжаю жить, и сады, что шумят надо мною, как далекие реки. Огромные колокола церквей, стоящих над Волгой и отражающих в бегущей воде свою белизну, отче­го она делается нежнее, и золото куполов, которое кажется матовым, звонят для меня и утром, и вечером, а песни, что поют слепые и дети, толпятся вокруг меня и касаются, как одержимые, моих щек и волос. Вот мой пейзаж, дорогой друг220.

Желая познакомить немецкую публику с современным рус­ским искусством, Рильке пытается в начале 1900-х годов осуще­ствить несколько значительных проектов. Один из них — органи­зация при берлинском «Сецессионе» выставки современного русского искусства. Переписка Рильке с С.П.Дягилевым раскры­вает причины, по которым это начинание не смогло состояться (работы большинства мирискусников, основных участников бер­линской выставки, находились в это время в Париже и других ме­стах). Не суждено было осуществиться и другому замыслу Рильке — организовать выставку русских работ при венском «Сецессионе». Среди иных планов, которые тщетно вынашивал Рильке после своего второго путешествия, — выставка иллюстраций Л.О. Пас­тернака к роману Л. Толстого «Воскресение». И, наконец, самый крупный (также неосуществленный) проект — перевод на русский язык двухтомной «Истории русской живописи в XIX веке» А.Н. Бе-нуа. Из-за крайней безалаберности русского издателя В.Д. Прото­попова, как и в силу других причин, издание не состоялось221.

Среди русских художников, с которыми Рильке пытается по­знакомить Германию, следует в первую очередь назвать СВ. Ма­лютина. Правда, этот разносторонний художник был известен Рильке главным образом как книжный иллюстратор. В последние годы XIX века Малютин занимался иллюстрированием русских сказок и книг для детей. Оригинальная декоративная манера Ма­лютина, умевшего передать искренность и непосредственность сказки и приблизить ее художественное оформление к особенно­стям детского восприятия, обратила на себя внимание в русских

72 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

художественных кругах (одним из первых его высоко оценил Вру­бель). Именно эти работы Малютина и попали в поле зрения Риль­ке, когда он был в Москве. Рильке приобрел книжки «Городок», «Ай ду-ду!» и «Сказка о царе Салтане» и, приехав в Ворпсведе, показывал их своим друзьям-художникам, которым не могла не импонировать декоративная манера Малютина, отчасти близкая к «югендстилю». Заказывая для себя все новые экземпляры книг, оформленных Малютиным, Рильке рассылает их по музеям, зна­комит с ними специалистов. Из его писем к П.Д. Эттингеру оче­видно, что книжная графика Малютина попала — при посредниче­стве Рильке — на выставку иллюстрированных изданий в Дрездене и на выставку венского «Сецессиона»; другие экземпляры Рильке отправил в Дрезденский кабинет эстампов. Спустя несколько лет в своей обзорной статье «Современная русская живопись» Эттин-гер напишет о Малютине как о художнике, «который получил широчайшую известность за границей своими по-восточному кра­сочными иллюстрациями...»222 (имя Рильке — первого ценителя Малютина в Германии — в этой статье не называется.)

Увлеченность Рильке русским искусством всего полнее отра­зилась в двух его статьях, посвященных русскому искусству. Первая, написанная в январе 1900 года, появилась лишь осенью 1901-го и отражает, как указывалось выше, начальный этап его занятий. Риль­ке не раз подчеркивал в своих письмах 1901 года, что для него со­храняет ценность лишь первая — общая — часть (восприятие России), тогда как отношение его к Васнецову за год с лишним претерпело значительные изменения. Во второй статье (написан­ной приблизительно в конце 1901 года) Рильке дает более четкую и выверенную картину развития русского искусства. Во многом он следует, видно, советам своих русских собеседников и корреспон­дентов, опирается на прочитанные им труды русских авторов. Так, Рильке отмечает Д.Г.Левицкого, извлеченного из забвения Дяги­левым и мирискусниками; А.Г. Венецианова, по-новому освещен­ного в труде Бенуа; СВ. Малютина, о котором ему рассказывал в своих письмах П.Д. Эттингер. И все же в трактовке A.A. Иванова, И.Н. Крамского, Ф.А. Васильева и других видна несомненная од­носторонность, вызванная стремлением Рильке толковать ху­дожников с точки зрения их религиозных исканий, оценивать их значимость степенью близости того или иного мастера к «народ­ной душе» и т.п. Наиболее точной представляется характеристи­ка новой плеяды русских художников (А.Н. Бенуа, К.А. Корови­на, Ф.А. Малявина, К.А. Сомова и др.)223.

Вернувшись в начале октябре 1900 года из Ворпсведе в Шмар-гендорф, Рильке находит себе жилье, как и прежде, близ четы Андреас. Его увлеченность всем русским достигает в эти месяцы

«Россия была главным событием...» 73

своего апогея. Именно к этому времени относятся попытки Риль­ке писать стихи по-русски.

Еще до второй своей поездки в Россию Рильке восклицал в письме к С.Н. Шиль (16 февраля 1900 года): «...Пожалуйста, не браните Ваш хороший немецкий язык, который звучит для меня весьма привлекательно! Если бы я знал русский язык так же хоро­шо, я бы уже давно попытался написать русские стихи. Уметь пи­сать стихи по-русски — мне кажется, выше этого нет вообще ниче­го. Счастлив тот, кому это дано!»224 Во время второго путешествия по России Рильке начинает писать русские письма — отчасти вы­нужденно, ибо некоторые из его новых знакомых (например, Дрожжин) вовсе не владели иностранными языками. Крайне вос­приимчивый к чужой культуре и чужим языкам, Рильке за корот­кое время значительно преуспел и в русском языке. Одно из его писем (несохранившееся) вызвало у Л.О. Пастернака неподдельное восхищение, и он «показывал его всем знакомым»225.

В настоящее время известно восемь стихотворений Рильке, написанных по-русски и впервые опубликованных С. Брутцер. Шесть из них завершают так называемый «Ворпсведский дневник» (записаны между 29 ноября и 7 декабря 1900 года): «Первая песня», «Вторая песня», «Пожар», «Утро», «Лицо», «Старик». Два других стихотворения («Я так устал от тяжбы больных дней...» и «Я так один. Никто не понимает...»), датированные 11 апреля 1901 года, Брутцер обнаружила, перелистывая принадлежавший Рильке том переписки A.A. Иванова, изданный М.П. Боткиным. Однако окончательный вариант первых шести русских стихотворений Рильке опубликован лишь в 1961 году — в четвертом томе Пол­ного собрания сочинений226 — по экземпляру, сохранившемуся в архиве Л. Андреас-Саломе, которой эти стихи, переписанные на­бело, были посвящены и подарены в конце 1900 года.

Содержание русских стихотворений Рильке вполне соответ­ствует его настроениям того периода. Так, во второй «Песне» Рос­сия вновь противопоставляется «пустому» и «веселому» Югу и упо­минается о «страдающем народе», которому Бог близок «как брат»227. Важный аспект отношения Рильке к России иллюстрирует стихотворение «Лицо». Рильке любил описывать русские лица (ха­рактерный пример — лицо Толстого) — они представлялись ему внешним слепком внутреннего мира русского человека. Морщи­ны, которые Рильке так часто видел на русских лицах, были для него свидетельством той самоуглубленности, в которой, по его мнению, постоянно пребывает большинство русских людей, их внутренней сосредоточенности, нравственной муки, способности к состраданию. «Жизнь русского человека, — утверждал Рильке в статье "Основные тенденции в современном русском искусст-

74 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ве", — целиком протекает под знаком склоненного чела и глубо­ких раздумий <...> Он поднимает свой взгляд лишь для того, что­бы задержать его на человеческом лице, но не ищет в нем ни гар­монии, ни красоты, а стремится найти свои собственные мысли, собственные страдания, собственную судьбу <...> Русский человек в упор рассматривает своего ближнего; он видит его и пережива­ет, и страдает вместе с ним, как будто видит собственное лицо в час несчастья»228. Наконец, в стихотворении «Старик» повторяется излюбленная мысль Рильке о простом русском мужике, который в глубокой своей религиозности (в божественной «темноте») — гораздо больший художник, нежели образованный человек («И го­ворил бы, был бы как поэт»).

Вместе с тем нельзя не отметить, что русские стихи Рильке обнаруживают приемы и особенности, характерные для его твор­чества на родном языке. Вполне «по-рильковски» звучит первая строчка «Утра» («И помнишь ты, как розы молодые...»). Типичной для поэта является аллитерация в начальных слогах («брал его как брата»), сквозная рифмовка, например, в стихотворении «Старик». Видно, как от стихотворения к стихотворению растет мастерство поэта. Особо следует сказать о двух последних фрагментах: в них меньше языковых ошибок, выравнивается силлабо-тоническая организация стихотворения, с которой еще несколько месяцев на­зад Рильке с трудом справлялся (например, стихотворение «Лицо», «Старик»). Встречаются и просто яркие поэтические строки:

...пустая ночь безветренных полей лежит над тишиной моих очей.

Лу Андреас-Саломе — по-видимому, единственный человек, знакомый с русскими стихами Рильке при его жизни, — очень точ­но сказала о них: «...Хотя и грешат в отношении грамматики, но непостижимо почему — поэтичны»229.

Стремление Рильке писать на другом языке и выйти тем самым за пределы родного немецкого, в котором он достиг подлинного совершенства, — общеизвестно. Это стремление стимулировалось у него огромной поэтической интуицией и даром импровизатора, позволявшими ему творить и на чужом для него наречии: Рильке с успехом писал французские стихи, пробовал свои силы в италь­янском стихосложении. И все же, осознав со временем тщетность подобных усилий, Рильке остался немецким поэтом. В письме к своему шведскому другу Э. Нурлинду, пытавшемуся верифициро­вать по-немецки, Рильке, оглядываясь на собственные опыты по­добного рода, писал:

«Россия была главным событием...» 75

Лучше, чем кто-нибудь другой, я способен понять твое же­лание. Ведь я тоже пытался иногда писать русские стихи — в те минуты, когда мне казалось, что внутреннее переживание мо­жет быть всего удачнее выражено лишь таким способом. Да и теперь я нередко вынужден писать отдельные вещи по-фран­цузски, чтобы придать им хоть какой-то облик. Но одновре­менно я убедился, что такому желанию нельзя особенно под­чиняться, более того — следует вновь и вновь напрягать свои силы, чтобы найти все возможное в собственном языке, сказать все с его помощью; ведь наши связи с ним уходят глубоко в подсознательное, и в конце концов только он дает нам возмож­ность, если мы сами стремимся к этому, совершенно ясно и точно, и верно, вплоть до отзвука каждого отзвука, воплотить пережитое в окончательном виде230.

А в письме к Марии фон Мутиус (жене немецкого посланни­ка в Копенгагене) Рильке вспоминал: «Семнадцать лет тому назад, в России, я был близок к тому, чтобы освоить русский язык как наиболее близкий моему духу и пользоваться им даже для творчес­кого самовыражения (разумеется, осуществить это без огромных потерь было бы невозможно)...»231

Русские стихи Рильке — один из кульминационных и кризис­ных моментов в его исканиях той поры, о чем впоследствии — обобщенно и образно — он скажет в заключительной части книги «Записки Мальте Лауридса Бригге»:

Он уподоблялся человеку, слышащему чудный язык и в припадке горячки решающему писать на нем стихи. Но впере­ди его ждало разочарование — он должен был понять всю труд­ность этого языка; сначала он не верил, чтобы целая долгая жизнь могла уйти на то, чтобы научиться составлять на нем пер­вые коротенькие фразы, не имеющие даже смысла. Он бросил­ся изучать его, как скороход бросается бежать на приз; но труд­ность того, что предстояло преодолеть, замедляла его работу232.

Конец 1900-го и начало 1901 года Рильке проводит в Берлине. Канун Рождества ознаменовался для него важным событием: в «Немецком театре» он присутствует на генеральной репетиции драмы «Михаэль Крамер». Новое произведение Герхарта Гауптмана потрясло Рильке: судьба художника, который, подобно A.A. Ивано­ву, годами пишет своего Христа, казалась ему воплощением его собственных заветных мыслей о жизни и искусстве. Убежденный в том, что именно русские люди способны понять сокровенный (символический) смысл этой драмы, которую немецкая публика

76 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

встретила весьма прохладно, Рильке пересказывает ее содержание в своих письмах в Россию (А.Н. Бенуа, СИ. Шаховскому). Види­мо, не без участия Рильке принимается за перевод этой пьесы его московский корреспондент Я.А. Фейгин233. Через несколько меся­цев в Берлине выйдет в свет «Книга образов» Рильке — стихотвор­ный сборник, который автор посвятит Герхарту Гауптману («с лю­бовью и благодарностью за "Михаэля Крамера"»)234.

Продолжая увлеченно заниматься Россией, Рильке интересу­ется теми новинками русской литературы, которые можно было бы перевести на немецкий язык. В конце 1900 года берлинский театр «Сецессион» заинтересовался новой пьесой Толстого и предложил Рильке, должно быть уже известному в литературных кругах своим «русофильством», перевести это произведение. Переписка Рильке иллюстрирует его горячее желание получить авторизацию, взять­ся за перевод и хоть в какой-то мере компенсировать свою неуда­чу с чеховской «Чайкой». Как известно, Толстой по просьбе семьи Гимер, члены которой послужили прототипами героев «Живого трупа», принял решение пьесу не публиковать. Таким образом, этот перевод, как и большинство начинаний Рильке, связанных с Россией, остался неосуществленным.

Усердно и деятельно готовится в это время Рильке к новой — третьей — поездке в Россию. Еще 18 октября 1900 года в письме к Кларе Вестхоф, с которой он сблизился в Ворпсведе, он делился своими планами: «Всю эту зиму я предполагаю организовать так, чтобы трудиться дни напролет, и, вероятно, уже в январе 1901 года я снова поеду в Россию. Там странным образом проясняются и упрощаются для меня все черты жизни, там мне легче работать, улучшать, добавлять...»235 Провожая уходящий 1900 год, Рильке сообщает матери 31 декабря, что намерен отправиться в Россию около 1 апреля: «Я должен был бы отправиться туда раньше, пото­му что потом закроются театры и все начнут разъезжаться. Но до 1 апреля мне не справиться с большим количеством работы, кото­рой я занят»236. 7 февраля 1901 года Рильке обещает матери, что на­вестит ее тотчас же, как только вернется из России237. В первые дни февраля 1901 года Рильке, как видно, еще совершенно убежден в том, что поездка в Россию состоится. Однако в письме к матери от середины февраля 1901 года говорится: «...Неожиданные обстоя­тельства привели к тому, что в этом году я не поеду в Россию»238.

«Неожиданные обстоятельства» — это разрыв с Л у и, соответ­ственно, крушение всех жизненных планов. Хорошо известен «последний оклик» Андреас-Саломе — ее письмо к Рильке от 26 февраля 1901 года, в котором она описывает те опасности, ко­торые таятся в душевном складе поэта и могут, по ее мнению, до­вести его со временем до полного психического расстройства. Лу

«Россия была главным событием...» 77

напоминает ему о судьбе Гаршина. Письмо заканчивалось напут­ствием: «...Продолжай все так же идти навстречу своему темному Богу! Может, он сделает для тебя то, чего я более не могу и уже давно не могла, несмотря на все старания: благословит твой путь к солнцу и созреванию»239. После этого их отношения прерываются на два с половиной года.

Потрясенный разрывом с Лу, Рильке в начале марта покидает Берлин и отправляется в Швейцарию, чтобы навестить мать; в се­редине того же месяца приезжает в Бремен, оттуда через несколь­ко дней — в Вестерведе (деревня по соседству с Ворпсведе). Собы­тия развиваются быстро. В конце марта происходит его помолвка, в конце апреля — бракосочетание с Кларой Вестхоф. С конца мая, окончательно поселившись в Вестерведе, молодые супруги об­устраивают свое жилье — простой крестьянский дом. В декабре 1901 года у них появляется ребенок; девочке дают имя Рут.

В этот непростой для него период жизни Рильке, однако, не отворачивается от своей «духовной родины». Его увлеченность всем русским уже достигла к тому времени такой интенсивности, что даже разлука с Лу, воплощавшей для него Россию, не могла радикально изменить направление его жизненных интересов. Правда, переписка Рильке с Россией в эти месяцы явно затухает: между серединой февраля и началом июля — всего два коротких письма (к А.Н. Бенуа и П.Д. Эттингеру; оба от 19 апреля). Тем не менее он продолжает читать по-русски (перечень приобретенных в России книг, который он приложил к своему письму С.Н. Шиль от 29 августа 1900 года, производит внушительное впечатление)240. Летом 1901 года он читает «Что делать» Чернышевского, перево­дит фрагмент из «Бедных людей» Достоевского и т.д. Не расстает­ся Рильке, по-видимому, и со своим замыслом перевести на немец­кий язык «Историю русской живописи в XIX веке» А.Н. Бенуа — этим замыслом он проникся еще в январе 1901-го, как только по­лучил от Бенуа первый том «Истории». К осени 1901 года оживля­ется его переписка с русскими знакомыми. Глубокая душевная рана постепенно затягивалась.

Что касается Лу, то она в те месяцы (и до и после разрыва с Рильке), по-видимому, не испытывает душевного дискомфорта. Она много пишет: работает сразу над несколькими прозаически­ми произведениями, в которых пытается воплотить свое видение русской жизни и русских людей. Впрочем, Россия для писательни­цы — скорее знакомый фон, сюжетная основа, возможность из­ложить свои взгляды; по сути же ее творчество все более окраши­вается интересом к «сокровенным» проблемам человеческой психики. Пытаясь обрисовать внутреннюю жизнь девушек-подро­стков в возрасте от десяти до семнадцати лет, она пишет несколь-

78 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ко рассказов; один из них, озаглавленный «В промежуточной стра­не» («Im Zwischenland»), даст название одноименному сборнику (1902). Другой рассказ (из того же сборника) называется «Волга» — действие разворачивается на пароходе, плывущем из Нижнего Новгорода в Самару. Завершив «Волгу», Лу принимается писать «Родинку» — повесть из русской жизни, над которой она работает с перерывами в течение ряда лет (книга будет издана в 1923 году с подзаголовком «Воспоминания о России» и посвящением Анне Фрейд, дочери Зигмунда Фрейда). «Родинка» — своего рода клу­бок, в котором причудливо сплелись размышления Лу о России, ее собственный «русский» опыт и впечатления от ее путешествий. Рассказ ведется от лица героини по имени Маргарита (Муся, Мар­го), выросшей в немецкой семье в Петербурге, покинувшей Рос­сию и вернувшейся через много лет, чтобы обрести в этой стране свою духовную родину (автобиографичность образа очевидна). Действие происходит в Петербурге, затем — в Киеве и, наконец, в дворянском имении Родинка (в названии романа обыгрывается одно из возможных значений этого слова — «малая родина», род­ной уголок). Главные герои книги — братья Виталий и Димитрий Волуевы; их «русские» судьбы — в центре внимания автора. Вос­питанный в «западном» духе Виталий сближается с революционе­рами, но затем возвращается в Родинку, чтобы в финале книги навсегда исчезнуть — раствориться в просторах своей «большой родины». Его брат Димитрий — поэт и искатель «правды» — давно уже покинул Родинку. Зато неотделима от Родинки их мать Ирина Николаевна — суеверная и властная, чей образ, наделенный черта­ми матери H.A. Толстого, воплощает собой русскую патриархаль­ность. Книга насыщена впечатлениями второго путешествия и на­писана отчасти по материалам «Русского дневника»; сравнивая «Родинку» с «Русским дневником», можно встретить дословные совпадения. Так, описывая Киев, Андреас-Саломе использует — конечно, в литературно обработанном виде — основные детали, отмеченные в «Русском дневнике»: дамы в центре города, одетые «на европейский манер»; паломники, толпящиеся у храмов; отврати­тельные монахи перед входом в пещеры, торгующие свечками. Изображая деревенскую жизнь в Родинке, Андреас-Саломе упоми­нает о крестьянских женщинах, пьющих болотную воду, об обычае выгонять скот на весеннее пастбище в день Святого Георгия (о чем она узнала в Низовке), о лошади, которой на ногу привязали чур­бан, и даже о тарантасе, катившемся по сельским ухабам, так что приходилось «прикусывать язык». Всем этим частностям можно найти параллели в ее письмах к С.Н. Шиль и «Русском дневнике». А в отдельных персонажах книги угадываются черты русских зна­комых Андреас-Саломе. Так, в чахоточной Наде, бывшей бестужев-

«Россия была главным событием...» 79

ке, организовавшей курсы для фабричных рабочих, можно узнать С.Н. Шиль; помещица Анастасия Громкая, работавшая «на голоде», списана с Л.В. Лепешкиной; наконец, «величественная», полная достоинства крестьянка, с которой героиня ведет задушевный раз­говор «о Боге», имеет своим прототипом «Макаровну» из деревни Кресто-Богородское (в этом случае Андреас-Саломе даже не изме­нила фамилию: крестьянку в ее повести так и зовут — Макарова).

«Родинка» — одно из наиболее удачных в литературном отно­шении произведений Андреас-Саломе, отображающее ее воззре­ния на Россию в том виде, в каком они сложились в период русских поездок. Однако в дальнейшем русская тема заметно ослабевает в ее творчестве; да и художественная проза все более уступает место научным изысканиям. Стремление добраться до коренных начал человеческого бытия уводит Лу от вопросов религии в область пси­хоанализа и эротики, и на этих путях происходит в 1911 году ее встреча с Фрейдом, с которым до конца своей жизни Андреас-Саломе поддерживает эпистолярную связь.

В творческой биографии Рильке после его разрыва с Лу, на пер­вый взгляд, не происходит серьезных изменений: за всем, что он пишет в 1901 году, по-прежнему (подчас незримо, подчас явно) сто­ит Россия. В сентябре 1901-го Рильке в новом порыве вдохновения создает (фактически за одну неделю) вторую часть «Часослова» — «Книгу о паломничестве», насыщенную впечатлениями от его пу­тешествия по России летом 1900 года. Однако внутренне вторая часть теснейше связана с «Книгой о монашеской жизни» — недаром автор «Книги о паломничестве» заявляет, что он — «все тот же»:

Все тот же, в рясе, пред иконой тебе молящийся впотьмах, левит коленопреклоненный, я — твой создатель, твой монах. Все тот же голос кельи скромной звучит вдали от суеты, и ты — все тот же вал огромный, и нет вещей, где б не был ты241.

Но если в центре «Книги о монашеской жизни» был изменчи­вый «темный» бог, запечатленный иконописцем-монахом, то глав­ное содержание «Книги о паломничестве» — долгий путь к нему. Монаха-иконописца сменяет богомолец-паломник. Бог художников существует, но путь к нему далек, и потому каждый, кто жаждет его обрести, подобен пилигриму. Воплощением собственного пути к Богу является для Рильке бесконечное странствие русских паломни­ков, от одного монастыря к другому, по бескрайней стране.

80 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

О, стать бы мне паломников толпою, чтоб, растянувшись длинным караваном, брести к тебе, мой Бог, и быть с тобою!242

Подобно тому как «Книга о монашеской жизни» питается глу­бокими религиозными переживаниями, связанными с первой по­ездкой, «Книга о паломничестве» восходит скорее к впечатлени­ям второго путешествия: широкие русские просторы, Печерская лавра и волжский пейзаж, паломники, издалека бредущие к свя­тым местам — «из Тифлиса и Ташкента»243. Почти за каждым сти­хотворением этой книги ощущается виденное Рильке в России.

...И под большими небесами, покрыта древними лесами — страна, подвластная ветрам. Деревни, приближаясь к нам, плывут под благовест церковный, и мы, скользя по глади ровной, по вечерам и по утрам творенье лицезрим Господне, где нет вчера и нет сегодня — лишь города встают порою, как будто рея над рекою.

И снова — сумрак и дремота, и в одиночестве причал о чем-то грезит, ждет кого-то — того, кто родины не знал...244

Приподнятый, местами экстатический тон первой книги усту­пает во второй более ровному и описательному. Воспетые Рильке русские пейзажи и просторы создают иное, более «земное» настро­ение, тогда как «стихи-молитвы» возвращают к мистической то­нальности «Книги о монашестве».

Женитьба на Кларе Вестхоф и рождение дочери поставили Рильке перед необходимостью содержать семью. Не имея твердо­го дохода, поэт мог рассчитывать только на литературные заработ­ки. В течение всего 1901 года Рильке тщетно пытается добиться постоянного сотрудничества в каком-нибудь из периодических изданий; так, переписка с А.Н. Бенуа отражает надежды поэта за­крепиться в «Мире искусства» в качестве постоянного немецкого корреспондента журнала. В начале января 1902 года родственни­ки извещают Рильке о том, что пособие, которое в течение долго­го времени выплачивалось ему для продолжения образования, прекратится в середине 1902-го. Встревоженный этим сообщени-

«Россия была главным событием...» 81

ем, Рильке лихорадочно ищет более или менее надежный источ­ник заработка; он помышляет, в частности, о месте в редакции какого-либо журнала, в издательстве или картинной галерее.

Именно в эти недели у Рильке вызревает дерзкий замысел — переселиться в Россию. С его осуществлением поэт связывал осо­бые надежды; ему казалось, что, получив место в России, он смо­жет и обеспечить свою семью, и плодотворно развиваться как твор­ческая личность. «О, если бы я мог подыскать себе в Москве какое-нибудь местечко, какую-нибудь должность со скромным до­ходом, которая позволила бы мне продолжать мою работу спокой­но и без будничных забот, — восклицает он в письме к Л.О. Пас­тернаку от 9 января 1902 года, — я переселился бы в Вашу страну, не медля ни минуты»245. О том же он пишет 11 января и H.A. Тол­стому (по-русски): « Часто я представляюсь, когда вижу передо мною огромную даль да высокое небо равныны246, что мы в России: и тогда я почти счастлив. — И далее по-немецки: — ...Я все с большей яс­ностью ощущаю, что Россия — моя родина, а все остальное — чуж­бина... Если бы я мог там работать и скромно зарабатывать свой хлеб — но увы! это желание слишком трудно осуществить! К тому же теперь, когда я больше не один, я связан еще сильнее и не могу сказать, когда я вновь приеду в Вашу прекрасную страну. Если же это когда-нибудь будет возможно, то я прежде всего приеду в Но­винки и больше не покину России, а буду искать в ней места для меня и моих близких, пока не найду его»247. Наконец в начале мар­та 1902 года Рильке решается на отчаянный шаг. Заручившись ре­комендацией Максимилиана Гардена, видного немецкого публи­циста, он обращается с пространным письмом к A.C. Суворину, издателю газеты «Новое время», широко известному своим меце­натством. Подробно излагая причины, побудившие его принять такое решение, Рильке просит Суворина о содействии и прилага­ет к письму свою статью «Русское искусство». (На письмо Рильке Суворин не ответил.)

Письмо, обращенное к Суворину, оказалось, по-видимому, высшей точкой «романа» Рильке с любимой страной. Поняв, что переселиться в Россию не удастся, он внутренне начинает остывать к ней. Много лет спустя, в беседе с Витольдом Гулевичем, Рильке признался, что через два года после первой своей поездки, уже начав писать по-русски, «и даже стихи», он понял, что должен либо жить в России и посвятить ей всего себя, либо расстаться с ней. «...Если желаешь остаться в России, нужно полностью и навсегда раствориться в ней; лишь находясь там, можно чувствовать и жить, как она»248. Видимо, не готовый к этой полной самоотдаче, Риль­ке меняет планы своего жизнеустройства. Его материальное поло-

82 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

жение несколько выравнивается. В июле 1902-го выходит в свет «Книга образов» (первое издание), составленная из стихотворений 1899-1902 годов249.

В своем письме к Бенуа от 5 августа 1902 года Рильке между прочим упоминает, что едет в Париж «ради одной работы», кото­рая заставит его пробыть там от четырех до пяти недель250. Этой работой была книга о Родене для серии «Искусство. Собрание иллюстрированных монографий» (книга увидит свет в 1903 году). 27 августа 1902-го Рильке уезжает в Париж, и на этом, строго го­воря, завершается пятилетний «русский период» его жизни, отме­ченный в первую очередь близостью с Лу Андреас-Саломе.

«Четыре-пять недель» превращаются в долгие годы, а Париж — в географический центр его дальнейшей жизни. 1 сентября 1902 года Рильке наносит свой первый визит Родену; знакомство с великим скульптором (как ранее — с Толстым) становится новым поворот­ным пунктом в духовной биографии поэта. Уже через три недели после приезда в Париж Рильке пишет Г. Фогелеру: «...Роден без­мерно велик и безмерно схож со своим творчеством, превосходя­щим любые, любые ожидания. Это целый мир, вокруг которого вращаются Солнце, Земля и все звезды: новая солнечная систе­ма»251. Рильке вовлекается в эту «систему», и Россия надолго про­падает с его горизонта, оставаясь лишь ярким негаснущим воспо­минанием.

7. «НЕЗАБЫВАЕМАЯ СКАЗКА»

Незадолго до смерти, в цитированном выше письме к «юной приятельнице», Рильке пояснял: «Россия (Вы можете это видеть по книгам — скажем, "Часослову") была до известной степени основой моего восприятия и опыта, точно так же как, начиная с 1902 года, Париж — несравненный город — оказался исходным пунктом моего влечения к форме»252. Действительно, в Париже у Рильке довольно быстро складывается новая философско-эстети-ческая система, на первый взгляд довольно далекая от мистичес­ких устремлений «русского периода». Искусство ваяния, к которо­му поэт приблизился благодаря Родену, побуждает его увидеть мир как совокупность пластических поверхностей. Центральным по­нятием в лексиконе Рильке становится «вещь» (впрочем, он и раньше охотно пользовался этим словом для обозначения явле­ний искусства). Творческий акт, полагает Рильке, — это процесс «овеществления». Поэт прерывает свой путь к «темному русскому богу» и открывает для себя мир вещей. «Со мной говорят только вещи — Родена, готических соборов, античные, — все вещи, кото-

«Россия была главным событием...» 83

рые совершенны. Они указывают мне на образчики, на живой и подвижный мир, увиденный просто, без толкования — как причи­на вещей. Я начинаю видеть новое...», — напишет Рильке 8 авгус­та 1903 года в одном из первых, после долгого перерыва, писем к Андреас-Саломе253. Их отношения — поначалу только эпистоляр­ные — восстанавливаются и становятся со временем дружески-ровными, хотя глубокое чувство к Лу Рильке сохранит до конца своей жизни.

Если раньше Рильке рассматривал каждое явление искусства с точки зрения его близости к Богу, то теперь он судит о художе­ственном произведении по степени его близости к Природе. Все развитие человечества — лишь этапы совершенствования формы, от доисторических образцов до скульптур Родена (в письме от 15 августа 1903 года к Андреас-Саломе Рильке подробно обосновы­вает этот свой взгляд). Художник, как и прежде, — синоним твор­ца. Но теперь он уже не созидает своего Бога — он лишь терпели­во совершенствует форму. Живым воплощением такого художника становится для Рильке Роден. Под влиянием «мэтра» поэтическая система Рильке меняется коренным образом. Предметом изобра­жения в его стихах 1903—1907 годов оказывается не внутреннее состояние, а «модель», явление реального мира (пейзаж, животное, историческое событие, мифологический сюжет и т.п.). Стихи, со­зданные в эти годы — «после России», — составят обе книги «Но­вых стихотворений» (1907, 1908), причем вторая посвящена Роде­ну («Моему великому другу...»). Звучная «тяжеловесная» форма этих стихов — полная противоположность «Часослову». Авторский голос как бы теряется в чеканных пластичных строках «Новых сти­хотворений», и глубоко личные излияния «Часослова» предстают на их фоне лирическими импровизациями.

Однако противоположность этих двух (говоря условно, «рус­ского» и «французского») периодов в творчестве Рильке — во мно­гом кажущаяся. Его новая поэтическая манера — не столько отказ от исканий предыдущих лет, сколько своеобразное их развитие. Попытка спонтанного самовыражения, «неоформленность», «раз­мытость» двух первых книг «Часослова» не удовлетворяют поэта, устремленного теперь к «законченности» и «материализации». Ре­лигиозное чувство может и должно быть воплощено наглядно и «тяжело». Стихи Рильке более не «молитвы»; центр тяжести пере­носится на креативный момент — объект, явленный в материале. Место неуловимого Бога окончательно занимает «вещь». В своей книге о Родене (1903), характеризуя средневековые скульптурные изображения, Рильке скажет:

84 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

...Кто видел эти образы, тот чувствовал, что они рождены не прихотью, не игривой попыткой найти новые, неслыханные формы. <...> Люди, напуганные незримыми судами тяжкой веры, спасались в зримом, от неопределенности бежали к это­му воплощению. Его все еще искали в боге, не измышляя боль­ше кумиров, не пытаясь представить себе бога, слишком дале­кого; принести его в дом, отдать ему в руки, положить ему на сердце весь страх, всю бедность, всю робость, все жесты малых сих— вот в чем заключалось благочестие. <...> Так возникла удивительная скульптура соборов, этот крестный ход зверей и обремененных254.

Эти слова, без сомнения, отражают и собственный опыт Рильке.

Стремление к «форме» отнюдь не разрушало тех представле­ний, которые сложились в сознании Рильке за годы его близости к Андреас-Саломе и во время русских поездок. Некоторые из них Рильке сохранит до конца своих дней, другие, видоизменяясь, оплодотворят его новые поиски. Так, очевидно, что отношение Рильке в Родену как великому мастеру, который терпеливо, изо дня в день вершит свой титанический труд, во многом определялось его представлениями о художнике как «сверхчеловеке», о русских людях, смиренно созидающих своего Бога. Не отвергая опыта сво­их «русских лет», он пытается лишь осмыслить его с иных позиций, ввести его в русло своих новых исканий (тем более что, поселив­шись в Париже, он, особенно в первые месяцы, пытается продол­жать свои русские занятия). «Я никогда еще не испытывал такой тоски по России», — восклицает он 17 октября 1902 года в письме к австрийскому писателю Артуру Холитчеру255. «В Париже, — по­дытоживает он в письме к Андреас-Саломе 15 августа 1904 года, — я невыразимо приблизился к России, а теперь мне кажется, что и в Риме, перед лицом античных вещей, я буду готовиться ко всему русскому, чтобы однажды вернуться в эту страну»256.

Подтверждение этим словам можно найти в третьей части «Ча­сослова» — «Книге о бедности и смерти», написанной в Италии (во Вьяреджо) с 13 по 20 апреля 1903 года. И внешне, и внутренне она связана с первыми двумя книгами: отдельные ее стихотворения также представляют собой молитвы. И хотя в третьей книге — в отличие от первых двух— отсутствуют образы, навеянные Росси­ей, сама «бедность» для Рильке — такая же неотъемлемая русская примета, как «смирение» или «темнота», в то время как противо­поставленное ей «богатство» — символ современной западной цивилизации. Скудость, подобно «одиночеству» и «тишине», — условие творческого состояния. Рильке возвеличивает бедность, и

«Россия была главным событием...» 85

порою кажется, будто он продолжает спор со своими русскими знакомыми из круга либеральной интеллигенции (С.Н. Шиль и др.), убеждавшими его в том, что Россия гибнет в нищете и не­вежестве. Книга «О бедности и смерти» заканчивается прославле­нием святого Франциска Ассизского, проповедовавшего опроще­ние и единение с природой.

«Книга о бедности и смерти» отразила парижские впечатления Рильке. В столице Франции Рильке, согласно его собственным признаниям, глубоко ощутил страх перед жизнью (понимая под «жизнью» прежде всего социальные, а не природные ее формы). «Хочу сказать тебе, дорогая Лу, — пишет он своей приятельнице 18 июля 1903 года, — что Париж оказался для меня таким же по­трясением, как и военное училище; подобно тому как мной вла­дело тогда огромное тревожное изумление, так теперь меня охва­тил ужас перед всем тем, что по невероятному недоразумению зовется жизнью»257. Мотив «больших городов» явственно звучит в третьей части «Часослова» — в этом смысле она предшествует ро­ману «Записки Мальте Лауридса Бригге», в котором описан ужас героя перед современной цивилизацией, воплощенной в ритме и суете Парижа.

Подробно рассказывая Андреас-Саломе о возникновении тре­тьей части «Часослова», Рильке писал ей в том же письме:

Там <во Вьяреджо> возникли молитвы, книга молитв. Именно тебе я должен сказать об этом, ведь в твоих руках по­коятся мои первые молитвы, о которых я так часто думал, на­ходя в них опору издалека. Ведь они так полнозвучны, и так им покойно у тебя (о них никто и не знает, кроме тебя и меня), поэтому я мог найти в них опору. И мне хотелось бы однажды прийти к тебе и приложить новые молитвы, что возникли за это время, к тем прежним, твоим, вложить их в твои руки, внести их в твой тихий дом.

Ты видишь, я нищ и странен. И пройду стороной. Но в твоих руках должно сохраниться все, что могло бы однажды, будь я сильнее, стать моей родиной258.

Тогда же, летом 1903 года, вторая и третья книги «Часослова» были переписаны автором набело для Андреас-Саломе. На титуль­ном листе первого издания (конец 1905 года) стояло посвящение: «Вложено в руки Лу».

В многостраничных душевных излияниях Рильке 1903— 1904 годов, обращенных к Андреас-Саломе, вновь и вновь на­талкиваешься на строки, связанные с Россией. Они симптоматич­ны для его внутреннего состояния в первые годы, проведенные

86 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

вдали от Лу и России: поэт по-прежнему тяготеет к «русским ве­щам». Так, он рассказывает Лу о своей новой работе — переводе на немецкий язык «Слова о полку Игореве», которое впервые прочел в оригинале еще в начале 1900 года. «...Самое восхитительное ме­сто в нем, — писал Рильке С.Н. Шиль 23 февраля 1900 года, — это плач Ярославны, а также начало, где дано гордое непревзойденное сравнение с десятью соколами, выпущенными на лебедей... Я не знаю ничего подобного этому»259. Перевод был начат в 1902 году в Париже. «По утрам медленно продвигается у меня перевод "Слова о полку Игореве", к которому я вернулся после долгого переры­ва», — сообщает Рильке Л. Андреас-Саломе 21 января 1904 года (из Рима)260. А в письме от марта того же года читаем: «Перевод "Сло­ва" закончен»261. Если не считать утерянных переводов «Чайки» и отрывка из «Бедных людей», эта работа — наиболее крупное дос­тижение Рильке среди других его переводов с русского языка262. Перевод выполнен ритмизованной прозой, что соответствует ори­гиналу и находится в русле настойчивых попыток поэта выработать особый язык, лежащий между традиционной прозой и поэзией.

Письма Рильке к Андреас-Саломе свидетельствуют и о том, с каким пристальным вниманием следил Рильке за всеми поворота­ми и событиями русской истории. Тяжелейшее впечатление про­извела на поэта разразившаяся в 1904 году Русско-японская вой­на — своей тревогой и болью за Россию поэт делится с Лу в письмах от 17 и 31 марта 1904 года. «Война — наша война — тя­готит меня почти физически...», — восклицает он в последнем письме263. Еще большее сострадание к любимой стране сквозит в его письме от 16 августа 1904 года: «Теперь, когда Россия навлека­ет на себя одно несчастье за другим, все касающееся меня самого видится мне таким мелким и недостойным упоминания. Окажись ты вдруг там, на своей великой и страждущей родине, тебя всю пе­реполнили бы ее печали и плачи. Как я желал бы, чтобы она была и моей родиной! Я имел бы право отзываться на каждый удар и со­страдать этому великому страданию»264.

Более сложным было отношение Рильке к событиям первой русской революции. Убежденный в смирении и кротости терпели­вого русского человека, Рильке считал его неспособным к мятеж­ным разрушительным действиям. Единственный способ, каким, по мнению Рильке, можно противостоять внешней (социальной) несправедливости, — это путь внутреннего несогласия. Будучи бунтарем «изнутри», Рильке до конца своих дней скептически от­носился к попыткам изменить действительность путем социально­го бунта. 9 декабря 1920 года в письме к Ц. фон Зедлаковицу, сво­ему бывшему воспитателю в военном училище, Рильке излагает, опираясь на свой русский опыт, собственное понимание свободы:

«Россия была главным событием...» 87

Двадцать лет тому назад я провел в России довольно дол­гое время. Общее понимание, подготовленное чтением Досто­евского, превратилось в этой стране, ставшей мне духовной родиной, в отчетливо ясное представление, которое нелегко сформулировать. Скажем так: на многих и очень многих при­мерах русский человек продемонстрировал мне, что даже по­рабощение и наказание, надолго подавляющие любую попытку сопротивления, вовсе не приводят к распаду души. Существует, по крайней мере для славянской души, некая степень порабо-щенности, вполне заслуживающая этого названия, поскольку там, даже при тягчайшем и нестерпимейшем притеснении, душа обретает нечто вроде четвертого измерения своего бытия, тайного прибежища, в котором для нее начинается, сколь бы гнетущими ни были обстоятельства, новая, бесконечная и во­истину полная независимость265.

Недоумение и растерянность, которые должен был вызвать в Рильке сам факт русской революции, ярко проявились в его отно­шении к Горькому. Оказавшись в конце 1906-го — начале 1907 года на Капри, где в то время проживал Горький, Рильке испытывал по отношению к нему противоречивое чувство. С одной стороны, Горький привлекает его как «художник», выходец из народа (это видно из его писем еще 1900—1901 годов); с другой стороны, ак­тивная общественная деятельность Горького, его революционные выступления и статьи — все это не могло не настораживать Риль­ке. В своих письмах конца 1906 года (к Л.О. Пастернаку и А.Н. Бе-нуа) он наивно спрашивает своих корреспондентов, остался ли революционер и демократ Горький подлинным «русским челове­ком»266. Эти смешанные чувства еще более подогревали его инте­рес к знаменитому русскому писателю (тем более что год назад, в марте 1906-го, в одном из берлинских клубов с Горьким познако­милась Л. Андреас-Саломе).

После долгих колебаний Рильке все же навестил Горького. Описание встречи, состоявшейся 12 апреля 1907 года, содержится в письме Рильке к Эллен Кей (шведская писательница оказалась посредницей в этом знакомстве). «Я должен передать тебе большой привет от Горьких267, — пишет ей Рильке 18 апреля 1907 года. — На днях, в пятницу вечером, я провел у них целый час. Было прият­но и славно его видеть и слышать: улыбка с такой глубокой уве­ренностью пробивается сквозь всю печаль его лица. Очень просто и верно говорит он о Верхарне и Гофманстале. Но "демократ", который лезет из него наружу, все-таки тягостно стоит между нами. Это препятствие особенно ощутимо в данном случае, поскольку революционер, как мне кажется, вступает в противоречие и с ху-

88 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

дожником, и с русским человеком; ведь в самой сокровенной сути у них обоих так много причин противиться революциям, и нет ничего более естественного ни для одного, ни для другого»268. Из письма к Карлу фон дер Хейдту от 3 мая 1907 года явствует, что беседа поэта с Горьким протекала в присутствии «его теперешней жены» и «нескольких русских», которые, пишет Рильке, «были мрачны и не обращали на меня ни малейшего внимания»269. При этом, продолжает Рильке, Горький — «человек большой и трога­тельной доброты (той доброты, что все время мешает великим рус­ским оставаться только художниками), и воистину трогательно, когда обнаруживаешь на совсем неподготовленном лице следы больших мыслей и редкую улыбку, что с усилием пробивается из глубины, как будто сквозь твердую невосприимчивую поверхность. Примечательна была атмосфера безымянного, анонимного равен­ства, в которую я попал сразу же, как только мы расселись за круг­лым столом. Каким-то потусторонним кажется мир, где пребыва­ют эти изгнанники, а глаза их словно устремлены назад к той земле, что зовется Россией и куда вернуться им совсем-совсем невозможно»270.

Личное знакомство писателей отнюдь не способствовало их сближению; принадлежавшие к совершенно разным пластам куль­туры, они оба воспринимали друг друга хотя и с любопытством, но с нескрываемым недоумением. Тем не менее визит к Горькому — симптоматичен; он свидетельствует о неослабевающем влечении Рильке к России и русским людям. Другое, хотя и столь же эпизо­дическое, свидетельство того времени, — стихотворение Рильке, посвященное Петербургу (1907) и включенное во вторую часть «Новых стихотворений»:

НОЧНАЯ ПРОГУЛКА

(САНКТ-ПЕТЕРБУРГ)

В ранний час, когда весь город, тихо замерший в ограде фонарей, погружен был в сон, — легко и лихо вдоль по набережным, все быстрей рысаки орловские неслись, вороные, и фасады стыли над Невой, пока мы мчали или, огибая их, взмывали ввысь —

в никуда, в бессонницу полета, где земли и неба не видать, и когда в садах сгустилось что-то и на нас надвинулось, под стать

«Россия была главным событием...» 89

миражу, а статуи молчали в Летнем, лишь беспомощно мельчали, отступая в даль, пока мы мчали, —

в этот час существовать город перестал, признавшись в том, что извечно был небытием, и просил покоя, как больной, вдруг очнувшийся, меж сном и бденьем, когда бред души не бередит, эту мысль, что стала наважденьем, тягостную, давнюю: ГРАНИТ, выпустив из шаткой черепной полой клетки, исцелиться мнит271.

Город между светом и тьмой, бытием и небытием, город-ми­раж, облаченный в гранит, город, таящий в себе некий безумный замысел, — образ российской столицы, вылепленный Рильке в этом стихотворении, воистину противоречив и восходит, по-ви­димому, не столько к реальной ночной прогулке, сколько к ви­дениям «больного города» в творчестве Гоголя и Достоевского272. В стихотворении сказалось и отношение самого Рильке к Петер­бургу, отмеченное известной двойственностью. «Есть великие го­рода, — писал Рильке в одном из писем, — которые сами несчаст­ливы и печальны от своего величья; при всем своем внешнем развитии они таят в себе какую-то загнанную вглубь тоску, и улич­ный шум не заглушает их внутреннего голоса, неустанно повторя­ющего, что быть великим городом — неестественно. Таков Петер­бург. Не таков Париж»273.

«Естественным» и «подлинно русским» городом в представле­нии Рильке продолжала оставаться Москва. Когда эссеист и фи­лософ Рудольф Касснер, совершая в 1911 году свое путешествие по России274, послал Рильке открытку с видом Новодевичьего женского монастыря, Рильке растроганно ответил ему 16 июня 1911 года: «А теперь — тысяча приветов Москве (я вижу, она — такая же, все та же, по какой я долго тосковал как по родине) и еще несколько — Воробьевым горам. Новодевичий монастырь на Вашей открытке: как хорошо я помню до сих пор его и большую, совсем неожидан­ную площадь перед входом, где в необычных маленьких палатках, похожих на кибитки кочевников, можно было напиться чаю»275.

Россия сопутствует Рильке не только в его воспоминаниях, но и в творческих замыслах. В письме к Л. Андреас-Саломе от 17 мар­та 1904 года, упомянув о том, что перевод «Слова...» закончен, Рильке добавляет: «...В феврале я принялся за работу побольше, нечто вроде второй части "Историй о Господе Боге"»276. «Работой

90 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

побольше» была книга «Записки Мальте Лауридса Бригге», над которой Рильке трудился более шести лет (она вышла в 1910 году). Эта книга, написанная от лица датского поэта по имени Мальте Лауридс Бригге, синтезирует в себе разнообразные впечатления Рильке — парижские, скандинавские и, конечно, русские. Так, вспоминая о своем детстве, Мальте описывает семью графа Шули-на277; посетив с родителями усадьбу Шулиных, пострадавшую от пожара, Мальте впервые испытывает неведомый страх, «что-то вроде страха привидений»278. Рассказывая о своем пребывании в Петербурге, он упоминает о двух соседях по гостинице — не ис­ключено, что этот рассказ имеет под собой реальную основу, так как дело происходит во время «августовских ночей», а Рильке в августе 1900 года действительно жил в Петербурге (в отеле «Цент­раль»). Один из соседей, студент, играет на скрипке; другой, мел­кий чиновник по имени Николай Кузьмич, декламирует стихи Пушкина и Некрасова (в трактовке этого загадочного персонажа очевидно влияние «Бедных людей» Достоевского и «Петербургских повестей» Гоголя). И, наконец, история Гришки Отрепьева, кото­рую читает Мальте в старинной «книжице», — не что иное, как подробное (по-рильковски крайне субъективное) описание гибе­ли Лжедимитрия.

Однако связь этой книги с «русским периодом» отнюдь не исчерпывается тремя названными эпизодами. Будучи духовной автобиографией поэта, «Записки...» в той или иной степени отра­жают внутренний путь самого Рильке. Вся книга отмечена тем же индивидуалистическим бунтом против общества, который про­явился уже в «Видениях Христа». Мальте — поэт, и, как подобает истинному художнику (в представлении Рильке), он живет своей одинокой неповторимой жизнью. Это бунтарь-богоискатель, на­тура одаренная и глубоко чувствующая. Но люди не желают заме­чать его избранности. Духовная нищета окружающих его людей приводит Мальте к переосмыслению всех традиционных представ­лений. «Неужели возможно, чтобы вся мировая история была не­верно истолкована? Неужели возможно, что наше представление о прошлом все сплошь ошибочно, потому что, говоря о нем, все­гда говорили о массе, будто суть в столпившейся куче людей, а не в едином, окруженном толпой, но чуждом ей, отчего он и гибнет? Да, возможно»279. Называя эту книгу второй частью «Историй о Гос­поде Боге», Рильке, вероятно, имел в виду, что «Записки...» следует воспринимать как развитие его взглядов 1899 года. Но если в «Ис­ториях...» Рильке пытался прежде всего передать свое видение Бога, то в этой книге он размышляет о долгом и трудном пути к нему.

Образ Мальте наделен чертами, родственными самому Риль­ке. Как каждый художник, Мальте нуждается в боге; он переносит

«Россия была главным событием...» 91

на него свою потребность любить, которую не способны удовлет­ворить люди. Однако бог — это даже не объект любви, а лишь «ука­зание известного направления любви»280. Испытав немало горест­ных разочарований, Мальте понимает, что только он сам способен создать своего бога — для этого он должен неотступно двигаться в избранном «направлении», не принимая от людей ответного чувства. На это может уйти вся жизнь, полная титанического тру­да, но у художника нет иной возможности когда-нибудь в будущем приблизиться к тому, кого Рильке по-прежнему именует богом. Бунтарь Мальте, упорным трудом созидающий своего бога, оказы­вается в ряду «героев» Рильке: Микеланджело — русский чело­век — Роден. Книга заканчивается своеобразной интерпретацией легенды о блудном сыне, которую Рильке переосмысляет как ис­торию «о том, который не хотел быть любимым»281.

Многие исследователи не без оснований указывали, что в ро­мане — в том виде, в каком он был издан и продолжает издавать­ся поныне, — позиция автора выражена недостаточно отчетливо. Возможно, это ощущал и сам Рильке, предполагавший завершить «Записки...» главой под названием «Толстой»282 — полемической по отношению к русскому писателю, который предстает в этом эпи­логе как антипод Мальте.

Обращение к Толстому, его личности и судьбе, — своего рода художественный прием, пользуясь которым Рильке, вероятно, на­деялся придать большую убедительность собственным размышле­ниям той поры, отразившимся в романе о Мальте: о страхе смер­ти, о «любящих» и «любимых», о великих искушениях, владеющих человеческим сердцем. Начало эпилога («Если бог существует, значит, все уже сделано...»283) находится в прямой связи с заверша­ющими роман словами легенды о блудном сыне: «Разве они зна­ли, каков он? Любить его было теперь очень трудно, и сам он со­знавал, что на это способен лишь Единый, но тот пока еще не хотел»284. Смысл этих фраз, подвергавшихся различному толкова­нию, не подлежит сомнению. «Единый» — это, разумеется, бог, который «еще не хочет» любить, поскольку еще не «создан». Страх перед приближающейся смертью заставляет Толстого с предельной ясностью ощутить, что «его собственный единородный бог еще не был начат»285. Однако искушение, исходящее, по мнению Рильке, из тщеславного желания Толстого обратить на себя любовь «ос­тальных», побеждает в писателе естественные творческие порывы. В отличие от Мальте, Толстой уклоняется от «перевоплощающей работы».

Обратиться к теме «Толстой» поэта побудил капитальный труд П.И. Бирюкова, который начиная с 1906 года печатался во фран­цузском переводе286. Под влиянием книги Бирюкова Рильке вво-

92 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

дит в повествование о Толстом новый — по сравнению с его пре­дыдущими записями — персонаж: Татьяну Александровну Ерголь-скую. Будучи дальней родственницей Толстых (троюродной теткой Льва Николаевича), ТА. Ергольская (1792—1874) почти всю жизнь прожила в их доме. В приведенных в книге Бирюкова воспомина­ниях Толстого о ней говорится: «Третье, после отца и матери, са­мое важное в смысле влияния на мою жизнь была тетенька, как мы называли ее, Татьяна Александровна Ергольская. Она была очень дальняя по Горчаковым родственница бабушки»287. Особенно важны следующие слова Толстого, признающего огромную роль ТА. Ергольской в его жизни: «Влияние это было, во-первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению люб­ви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом за­ражала меня любовью. Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви. Это первое. Второе то, что она научила меня прелести неторопливой, одинокой жизни»288.

Проступающий в этих словах образ подвергнут у Рильке пере­осмыслению в духе его собственных представлений о «любви».

Образцы великой безответной любви (о которой говорится в завершающей «Записки Мальте» легенде о блудном сыне) Рильке находил в женщинах, утративших, по его мнению, надежду на зем­ное осуществление своего чувства, но продолжавших любить «ин-транзитивно» и «абсолютно», ведя при этом одинокую, почти за­творническую жизнь. К таким «любящим» Рильке причислял Сафо, Элоизу и особенно — португальскую монахиню Марианну Алькофорадо, знаменитые письма которой он в 1913 году перевел на немецкий язык. Среди них оказывается и ТА. Ергольская. В рома­не «Записки Мальте Лауридса Бригге» этими чертами в сильной степени отмечен характер Абелоны. Но если Мальте под воздей­ствием Абелоны идет по намеченному ею пути, то Толстой, как видится Рильке, «перед лицом искушения» совершенно пренебре­гает заветами ТА. Ергольской и дает своей жизни неверное на­правление. Отказавшись от творческого труда в пользу физичес­кого, от индивидуального в пользу общественного, Толстой, по мысли Рильке, в конце концов обнаруживает свою неспособность понять, чем был продиктован отказ ТА. Ергольской выйти замуж за Н.И. Толстого289. И за это «непонимание» Рильке, со своей сто­роны, всем текстом и тоном послесловия выносит Толстому обви­нительный приговор.

Особое место в романе Рильке занимает проблема страха и смерти (живущий в Париже Мальте подавлен страхом перед этим огромным городом и т.д.); она продолжается и в разделе «Толстой». Чем больше в человеке творческой силы, рассуждал Рильке, тем глубже его восприятие смерти и явственнее проявление страха

«Россия была главным событием...» 93

перед ней. Поэтому Толстой, который был для поэта олицетво­рением неукротимой естественной чувственности (достаточно вспомнить эпизод с цветком!), должен был выразить в своем твор­честве ощущение смерти во всей его глубине и достоверности.

Рильке не счел возможным опубликовать заключительную часть романа: Толстой был еще жив, когда он заканчивал свою книгу. Тем не менее несостоявшийся финал «Записок...» — неоспо­римое доказательство того, что на протяжении многих лет Рильке вел с русским писателем своего рода внутренний диалог, восхищал­ся Толстым, спорил с ним, пытался его понять и осмыслить. До конца своей жизни Рильке остро реагировал на любые известия о Толстом. Чрезвычайно тяжело воспринял он смерть писателя. В письме к жене Рильке сказано: «...Для меня все заслонила смерть Толстого на этой маленькой неизвестной станции <...> Я узнал об этом вчера утром от Родена...»290 С.Н. Шиль, прочитав книгу «Записки Мальте Лауридса Бригге», писала поэту, словно до­гадываясь о неизвестном ей послесловии к роману и о том глубо­ком потрясении, каким оказалась для Рильке эта смерть: «Теперь мы похоронили Толстого, и я уверена, что Вы этой осенью не раз вспоминали Ясную Поляну и Ваш визит там»291.

Внимание Рильке к Толстому не ослабевает и после того, как роман о Мальте был завершен. Так, в 1913 году он проявляет ин­терес к книге «Переписка Л.Н. Толстого с A.A. Толстой292», издан­ной в 1913 году на немецком языке293. Во многих своих письмах от августа—сентября 1913 года он рекомендует своим адресатам озна­комиться с этой книгой294. Разумеется, переписка Л.Н. Толстого и A.A. Толстой, вырастающая из общности их религиозно-философ­ских исканий (С.А. Толстая еще в 1869 году писала мужу о том, что «Alexandrine <...> от своей несчастной любви пришла к тому, что смотрит на все с точки зрения смерти...»295), служила Рильке лишь подтверждением его собственных представлений. Один из отзывов об этой книге содержится в письме Рильке к Еве Кассирер от 17 сентября 1913 года: «Эта переписка принадлежит к самым ис­кренним и потому самым чистым свидетельствам духовного обще­ния с другими и самим собой. Образ Толстого предстает в этих письмах более трогательным и непосредственным, чем я его ког­да-либо воспринимал; то, что возникало при личном соприкосно­вении с ним, — впечатление, что он не может иначе, что при всех своих заблуждениях он все равно прав, — все, что потрясало меня тогда до глубины души, потоком изливается теперь на этих стра­ницах, с естественной, не доходящей до чрезмерности теплотой живого человека, живущего трудно и радостно»296.

Это глубоко двойственное отношение к Толстому — преклоне­ние перед его «стихийностью» и «сверхчеловеческой» творческой

94 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

силой и осуждение его «этики» — сохраняется почти во всех суж­дениях и воспоминаниях Рильке о Толстом. При этом, возвеличи­вая Толстого-художника, Рильке особенно восхищался его умени­ем изобразить смерть — во всей глубине и достоверности. Письмо Рильке к Лотте Хепнер от 8 ноября 1915 года красноречиво раскры­вает эту грань его отношения к Толстому:

...Я хотел бы, насколько мне это удастся, поддержать Ваши занятия проблемой смерти <...> указав Вам на нескольких зна­чительных людей, которые размышляли о смерти особенно чи­сто, спокойно и высоко. Вот для начала один из них — Толстой.

У него есть повесть, которая называется «Смерть Ивана Ильича», и как раз в тот вечер, когда пришло Ваше письмо, я почувствовал сильное желание перечитать эти необыкновен­ные страницы — я так и сделал, и, думая о Вас, я почти что прочитал их Вам вслух. Эту повесть Вы найдете в седьмом томе полного собрания сочинений, изданного Ойгеном Дидерих-сом297, вместе с «Ходите в свете, пока есть свет» и «Хозяин и работник». Можете ли Вы достать эту книгу? Я хотел бы, что­бы Вам удалось прочесть многие вещи Толстого: оба тома с автобиографическими повестями, «Казаков», «Поликушку», «Холстомера», «Три смерти». Его могучее восприятие природы (я не знаю другого человека, который был бы так страстно привязан к природе) удивительным образом заставляло его ду­мать и писать, исходя из целого, из ощущения жизни, кото­рое было настолько пронизано наиточнейше распределенной смертью, что она, казалось, присутствует всюду, как своеоб­разная пряность, усугубляющая вкус жизни; но именно пото­му этот человек и мог испытывать столь глубокий и безудерж­ный страх, когда видел где-нибудь смерть в чистом виде — бутыль, наполненную смертью, или ту отвратительную чашку с отломанной ручкой и бессмысленной надписью «Вера, на­дежда, любовь», из которой кому-то приходилось пить горечь неразбавленной смерти. На собственном примере и на приме­ре других людей этот человек наблюдал множество видов страха перед смертью, а благодаря его природному самообла­данию ему было также дано стать очевидцем и собственно­го страха, и до самого конца его отношение к смерти оста­валось грандиозным пронизывающим страхом, какой-то фугою страха, гигантским строением, башней страха с кори­дорами и лестницами, и лишенными перил выступами и кру­тыми обрывами во все стороны — и, может быть, лишь та сила, с которой он осознавал еще и признавал свой растрачен­ный страх, превращалась у него в последний момент, кто зна-

«Россия была главным событием...» 95

ет, в недоступную действительность, неожиданно становясь и прочным фундаментом этой башни, и пейзажем, и небом, и ветром, и птицами, летающими вокруг нее298.

Однако наряду с этими восторженными отзывами о Толстом-писателе сохранилось немало других высказываний Рильке, сви­детельствующих о том, что на протяжении многих лет поэт неус­танно продолжал свой мысленный спор с Толстым — пророком и реформатором, восставшим против искусства.

Своими воспоминаниями и соображениями о Толстом Риль­ке делился с друзьями не только в письменной, но и в устной фор­ме. Это констатируют многие мемуаристы и биографы. Так, Ромен Роллан вспоминает, как однажды во время совместного обеда (17 марта 1913 года) Рильке увлеченно рассказывал ему, С. Цвейгу и Э. Верхарну о своих встречах с Толстым299.

Упоминания о Толстом, которые содержатся в письмах Риль­ке 1910—1920-х годов, представляют собой большей частью либо повторение, либо вариацию прежних суждений. Встречаются, од­нако, и весьма неожиданные наблюдения. Например, в письме к княгине М. фон Турн унд Таксис от 2 августа 1915 года Рильке — в связи с событиями Первой мировой войны — высказывает пред­положение, что бунт Толстого против современности был вызван его предощущением грядущих катаклизмов: «Только теперь я по­нимаю, что именно так два могучих старца, Толстой и Сезанн, бес­конечно блуждая, исторгали из себя предупреждения и угрозы, словно пророки какого-то древнего союза, который вот-вот распа­дется, — а они не хотели присутствовать при этом распаде»300. Ин­тересен также пассаж о Толстом в письме к священнику Рудольфу Циммерману от 17 апреля 1921 года, навеянный знакомством Риль­ке с немецким переводом воспоминаний Горького о Толстом301.

Максиму Горькому, — пишет Рильке, — удалось здесь за­печатлеть свою величайшую любовь к старому Льву Толстому и свое преклонение перед ним; при этом он даже не пытался найти доказательства своего глубокого чувства. Напротив, он не пожалел усилий для того, чтобы точно и беспощадно изобразить те скверные догадки и подозрения, которые внушало ему столь гигантское явление, как Толстой. Именно это превращает ма­ленькую брошюру в очень редкий документ поразительной до­стоверности, и мы видим (только русский смог показать это), что воля к настоящей любви не может причинить вреда, если эта любовь достаточно велика и не уклоняется от страданий.

Меня тем более тронули горьковские фрагменты, что в свое время, встречаясь со Львом Толстым, я стоял перед этим

96 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

великим старцем в состоянии такой же раздвоенности. Но я был тогда еще слишком молод, чтобы разобраться в своих чув­ствах так же тонко, как это удалось Горькому302.

«Состояние раздвоенности» по отношению к Толстому Риль­ке сохранит до конца своей жизни, причем близость его высказы­ваний последних лет к рассуждениям Андреас-Саломе и своим собственным рубежа веков говорит о том, что коренной ломке взгляды Рильке за тридцать лет не подверглись. Произошла лишь их модификация и частичная переоценка. Приведем еще одно сви­детельство — слова Рильке о Толстом, записанные критиком и переводчиком Шарлем дю Босом (январь 1925 года):

Да, этот человек <Лев Толстой> каждый миг был полем битвы, на котором инстинкты сражались за него, — и это при­давало тому человеческому зрелищу, которое он непрестанно являл собою, известное величие. Он мог говорить все, что ему вздумается, нелепости, даже глупости, но за этим всегда ощу­щалось присутствие ангела-хранителя, который берег его, из­менял характер его слов и придавал им вид авторитарной завер­шенности. Я не знаю ничего более удивительного, чем его борьба с инстинктом художественного творчества, который вновь и вновь оживал в нем. Чтобы покончить с ним, он неис­тово набрасывался на любую физическую работу, например, изготовление сапог; все средства были ему хороши, лишь бы противостоять искушению писать303.

Наиболее подробно Рильке излагает и обосновывает свое принципиальное расхождение с Толстым в письме к профессору немецкой литературы Герману Понгсу 21 октября 1924 года:

Толстой: из моих визитов к нему неправильно делать вы­вод о его влиянии на мои тогдашние работы; в конце концов, он явился мне лишь подтверждением моего открытия России, которое имело для меня решающее значение. Сама его фигура олицетворяла для меня рок и непонимание и поражала тем, что, несмотря на своеволие и неправоту, к которым принуждал себя этот человек, обуреваемый великими страстями, и кото­рые он постоянно пытался навязать другим, несмотря на пол­ный отказ от самых великих и совершенных задач, он все же производил впечатление убедительности и, я сказал бы, трога­тельной защищенности. Молодой человек, уже принявший решение посвятить свою жизнь искусству, только так и мог воспринять тогда этого противоречивого старца, который не-

«Россия была главным событием...» 97

устанно стремился подавить в себе божественный дар, ниспо­сланный ему свыше, и с беспредельным усердием, почти что собственной кровью, опровергал себя и все не мог совладать с чудовищными силами, что с неисчерпаемой новизной вновь и вновь воскресали в его душе художника, отвергнутой и отри­цаемой им. Каким высоким (и каким чистым!) казался он по сравнению с большинством европейцев, которые, напротив, были всю свою жизнь заняты поисками этих сил и полагали, что путем подражания и трудолюбия (путем «литературной де­ятельности») они восполнят явный недостаток или отсутствие этой плодовитости. Встреча с Толстым, наивная этика и рели­гия которого никогда не привлекали меня (я еще до моей вто­рой поездки смог ознакомиться, кроме прочих вещей, с его постыдной и легкомысленной брошюрой «Что такое искусст­во?»), лишь укрепила меня во взглядах, противоположных тем, которые он рассчитывал внушить своим посетителям; будучи бесконечно далек от того, чтобы признать правоту его ничем не обоснованного отрицания, я видел, как вплоть до самых не­вольных проявлений его натуры художник исподволь одержива­ет в нем верх, и как раз перед лицом этой жизни, насыщенной отречениями, во мне укреплялось представление о правомочно­сти творческого вдохновения, о его могуществе и законности и нелегком счастье быть одним из призванных.

Лишь встреча с Роденом, с которым мне довелось позна­комиться двумя годами позже, и долголетнее близкое общение с ним смогли еще прочней утвердить это высокое понятие и дать ему более обоснованное оправдание304.

Это письмо подтверждает, в частности, сколь бесплодны по­пытки искать следы прямого влияния Толстого на Рильке в сфере литературного творчества. В пользу этого мнения говорит и такой факт: в одном из своих писем 1924 года, перечисляя русских пи­сателей, которые оказали на него известное воздействие, Рильке упоминает Тургенева, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Фета — и не называет Толстого305.

Впрочем, в этом перечне отсутствует и Достоевский, о котором Рильке также сохранял «высокое понятие»: продолжал читать его книги, рекомендовал их своим знакомым. В одном из писем 1907 года Рильке сравнивает своего героя Мальте (роман еще не был завершен) с Раскольниковым306. А через несколько месяцев в письме к своей приятельнице Сидонии Надгерне фон Борутин Рильке сообщает, что читал Достоевского — «одну из его великих будоражащих книг, в которых, как нигде, мне видится та Россия, что открылась мне в моих путешествиях, словно второе сердце,

98 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

способное вместить в себя много больше, чем человеческое, ибо все, что означает для меня страдание или любовь или тоска, — все это еще раз, бесконечно и грандиозно, осуществляется в нем»307. Рильке не сообщает, какую именно из «будоражащих» книг Дос­тоевского он читал в начале 1908 года, однако более позднее его письмо (от 3 апреля 1912-го), обращенное к Ильзе Саде, позволя­ет уточнить степень его знакомства с русским писателем.

...Вы, разумеется, не должны отказываться от Достоевско­го, если обстоятельства жизни приблизили его к Вам. Принять­ся за него я советую в такой последовательности: начните с «Бедных людей» (его первой работы, написанной в восемнад­цать лет308; много лет тому назад я перевел оттуда лучший от­рывок, но рукопись находится в Париже, иначе я прислал бы ее Вам; имеющиеся переводы несовершенны, и тем не менее, если Вы сумеете достать эту вещь, начните именно с нее). По­том прочитайте «Белые ночи» (я знаю их только по-русски и также давно не видел ни одного перевода; но в новом пиперов-ском издании309 переложение должно быть более приемлемым, чем во всех предыдущих). Далее и от всего сердца рекомендую Вам «Идиота», великолепное произведение (перевод в издании Кассирера310, по-моему, лучше, чем в Полном собрании сочи­нений), и, наконец, став опытнее в общении с Достоевским, переходите к его трехтомным «Братьям Карамазовым», его поздней громадной, величайшей удаче. Попутно читайте и книгу Нины Гофман о Достоевском, достоверно рассказываю­щую о подробностях его жизни и способную во многом облег­чить понимание. <...> Это— один из возможных путей; я не знаю, куда он Вас приведет, но даже если Вы пройдете только часть этого пути, вреда не будет311.

После выхода в свет «Записок Мальте Лауридса Бригге» Рильке переживает длительный кризис. Вернее сказать, что поэт, ощущая исчерпанность для себя «роденовской» пластики, мучительно ищет в начале 1910-х годов новых художественных решений. Незадолго до начала войны Рильке с увлечением читает позднюю лирику по­лузабытого Гёльдерлина, чье творчество как раз в это время полу­чает истинное признание. Раскованная, не связанная рифмой и ритмом стиховая структура, открытая для немецкой поэзии Гёльдер-лином, стимулирует обращение Рильке к новым поэтическим фор­мам (стихотворения «Поворот», «Жалоба»); его высшим достижени­ем на этом пути станут позднее «Дуинезские элегии».

Кризисное духовное состояние Рильке усугубляет в 1910-е годы череда катаклизмов: Первая мировая война и революционные

«Россия была главным событием...» 99

потрясения в России и Германии — эти события вырывают поэта из того состояния созерцательного одиночества, к которому он неизменно стремился. «Великий перелом мира, заставивший меня оцепенеть и застыть», — скажет он позднее о той эпохе312. Первое потрясение, которое испытал Рильке, узнав о начале войны (она застала его в Мюнхене), вызвало к жизни «Пять гимнов», в кото­рых поэт, обращаясь к новому «невероятному богу войны», недо­умевает, скорбит, вопрошает... Загадочный «темный» бог, к кото­рому тянулся Рильке, принял внезапно облик беспощадного и всемогущего бога, за которым угадывалась слепая иррациональная сила. Однако не воинственный хмельной восторг пронизывает «гимны», а лишь отчаяние, «несказанная боль»313 — главное чувст­во, владевшее Рильке в те годы. Позднее, узнав, что эти стихи ис­пользуются военной пропагандой, поэт отмежевался от них; по той же причине пытался он воспрепятствовать тиражированию ранних его произведений, получивших в новых условиях двусмысленную окраску; это относится, например, к новелле «Как завелась на Руси измена» (из «Историй о Господе Боге») или к популярному в те годы «Корнету» («Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Риль­ке», 1899). В сущности, Рильке примкнул к той сравнительно не­многочисленной группе известных европейских писателей, которые не были захвачены всплеском националистических настроений, охватившим их страны в 1914—1915 годах (Ромен Роллан, Генрих Манн, Стефан Цвейг и др.).

Годы войны Рильке проводит преимущественно в Мюнхене. Исключение составляет лишь первая половина 1916 года, когда, пройдя вторичное медицинское освидетельствование, поэт был признан годным к военной службе и, вынужденный надеть мун­дир, исполнял в течение нескольких месяцев обязанности «пере­писчика» в Австрийском военном архиве. Рильке чрезвычайно тяготился своим положением «солдата» и вздохнул с облегчением лишь в июне 1916 года, когда ему — не без помощи влиятельных поклонников и покровителей — удалось демобилизоваться и вер­нуться из Вены в Мюнхен.

По мере углубления общеевропейского кризиса Рильке все явственнее ощущает, что мир стоит накануне какого-то «поворо­та». «Еще никогда, — пишет он 31 августа 1917 года Катарине Кип-пенберг, — насколько мы можем обозреть историю, не было у че­ловечества возможности так целиком преобразовать себя, как в этой ужаснейшей из плавильных печей; теперь, если бы нашлись чистые руки ваятеля, оно стало бы в них воском»314.

Поначалу Рильке готов был соотнести свои чаяния с револю­ционными событиями в России; весьма сочувственно воспринял он известие об Октябрьском перевороте, тем более что одной из

100 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

первых политических деклараций большевиков был, как известно, декрет о мире. «Я ничего не стану праздновать в моей гостинице, — пишет он 17 декабря 1917 года Катарине Киппенберг, — и ничто не внушало бы мне ни радости, ни уверенности, когда бы не мысль о великолепной России. Как я узнаю ее снова! Этот позавчерашний призыв правительства под заглавием "Ко всем страдающим и уг­нетенным"315... Вот каким языком говорит правительство: новое время, будущее, наконец-то!»316 Призыв к миру казался Рильке совершенно естественным для «братской страны», исполненной «доброты» и человеколюбия, — именно это имел в виду Рильке, когда написал «Как я узнаю ее снова!».

Антивоенные настроения сблизили Рильке с Софьей Либкнехт, второй женой Карла Либкнехта. Летом 1917 года между ними завя­зывается содержательная переписка. Софья Либкнехт рассказыва­ет о муже, находившемся тогда в тюрьме, о своей приятельнице Розе Люксембург (чьи известные «Письма из заключения», напи­санные в годы войны, обращены к Софье Либкнехт). Для Рильке же немаловажную роль играло, разумеется, то обстоятельство, что Со­фья Либкнехт была родом из России317.

Рильке возлагал определенные надежды и на революционную ситуацию в самой Германии. Находясь в Мюнхене в конце 1918 года, он оказался в самой гуще революционных событий. Вначале поэт был безусловным сторонником революции. 7 ноября 1918 года он пишет жене, что поглощен событиями, и увлеченно описывает царящую в городе революционную атмосферу («Такие моменты прекрасны...»). Узнав на другое утро о провозглашении Баварской республики, Рильке делает приписку: «Кажется, пока все спокой­но, и нельзя не признать правоту времени, пытающегося делать большие шаги»318. Известен интерес поэта к Курту Эйснеру, возгла­вившему Баварскую республику319. 17 ноября Рильке присутству­ет на революционном празднестве в мюнхенском Национальном театре и, по свидетельству одного из современников, вместе со всеми поет «Гимн народов» (на слова Курта Эйснера320). Рильке надеялся, что в бурных событиях того времени может возникнуть новая человеческая «общность». Писатель Оскар Мария Граф вспоминает, что мюнхенскую квартиру Рильке на Айнмиллер-штрассе в то время «посещали такие активные революционеры, как Толлер или коммунист Курелла, к нему заходили писатели и люди буржуазного круга, серьезно относившиеся к революции. Они знали, что Рильке ни разу не высказался публично по поводу войны, которая была ему отвратительна, буквально парализовала его в творческом отношении и чуть ли не уничтожила...»321. Одна­ко уже через несколько недель воодушевление поэта сменяется ра­зочарованием. «В первые дни революции, — пишет он Л. Андреас-

«Россия была главным событием...» 101

Саломе 13 января 1919 года, — да, возможно, лишь в самое первое утро мне казалось, что я захвачен ее порывом <...> Но буря не раз­разилась, и оказалось, что никто не вправе выдавать свое собствен­ное будущее за общее, к коему, как видно, ни у кого и не было чистых побудительных мотивов»322. То, что происходило на его глазах в Баварии под красным флагом, напоминало ему своей «без­духовностью» события военного времени. Ясно, что поначалу Рильке рассматривал революцию как своего рода противовес вой­не, как путь к очищению человечества, но «неслыханные возмож­ности» ноябрьской революции в Германии оказались, по его мне­нию, безнадежно упущенными (письмо к Карлу фон дер Хейдту от 29 марта 1919 года)323. Примечательны и признания Рильке (в том же письме), что «гибель в революционном кратере» он предпочел бы «искусственным жертвам войны» и что «несправедливости его детства» могли бы сделать его самого «революционером», если бы не Бог, «столь рано ставший центром тяжести»324.

В своих письмах конца 1918-го — начала 1919 года Рильке мно­гократно и обстоятельно подводит итог своим размышлениям о войне, революции, «братстве» и т.п. «Признаюсь, — пишет он, на­пример, Доротее фон Ледебур 19 декабря 1918 года, — что и я, когда случился переворот (имеется в виду Баварская револю­ция. — К.А.), был поначалу охвачен чувством какой-то быстрой и радостной победы; ведь с тех пор, как я научился думать, я ничего не желал сильнее, чем возможности для всего человечества от­крыть однажды совершенно чистую страницу будущего, в которое не пришлось бы переносить из прошлого весь груз роковых оши­бок. Революция показалась мне именно таким подходящим мо­ментом. Но этим воспользовалось довольно случайное и по сути своей неодухотворенное меньшинство <...> Наверное, революции возможны лишь в полнокровные моменты, во всяком случае, не после кровопускания, длящегося более четырех лет»325.

Таким образом, уже в конце 1918 года Рильке осознал, что желанное «братство» не может быть достигнуто в ходе революции. «Побуждение мне понятно, — писал Рильке актрисе Анни Ме-вес, — кому ж оно чуждо, кто не желал бы такого переустройства и улучшения, — немедленнейшего и всеобщего обращения к че­ловечности? Но этого не удалось достичь ни в России, ни еще где-либо, да этого и невозможно было достичь, поскольку за всем этим не стоит Бог как движущая сила»326. Тем не менее, как и в первые годы века, Рильке не сомневался в историческом призвании Рос­сии. Ему казалось, что новая Россия, возложив на себя бремя лом­ки «старого общества», сможет открыто противопоставить себя Западу с его равнодушием и прагматизмом. Когда в 1919 году по­явился первый том «Заката Европы» Освальда Шпенглера, Риль-

102 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ке горячо рекомендует эту книгу своим знакомым, и особенно потому, что «ожидается вторая часть, в которой русский мир про­тивопоставляется всем (по Шпенглеру) параллельно развивавшим­ся культурам — выражение духовности, которое как вода на все мельницы моего сердца...»327. В этом противопоставлении России и Запада Рильке отчасти созвучен некоторым русским поэтам, ска­жем Блоку или Андрею Белому. С огромным интересом прочитал Рильке в начале 1921 года «Двенадцать» и «Скифов» (по-немецки). Обе эти вещи он получил от переводчика Рейнгольда фон Вальте­ра. В ответном благодарственном письме Рильке вновь говорит о России как о стране, противостоящей Западу и «возложившей на себя всю бесконечность страданий, чтобы переродиться в них»328.

Создается впечатление, что Рильке как будто ничего не знает (или не желает знать) о действительном положении дел в Совет­ской России: физическое уничтожение тысяч и тысяч людей, бра­тоубийственная гражданская война, расстрел царской семьи, множество эмигрантов, наводнивших европейские страны, — все это не вписывалось в образ России, созданный воображением Риль­ке. Из некоторых его высказываний явствует, что он даже склонен был до известной степени оправдывать большевизм. В письме к Нанни Вундерли-Фолькарт (1878—1962), своей швейцарской при­ятельнице, а позднее — душеприказчице, Рильке пишет 12 августа 1920 года, что «не следует слишком опасаться большевизма — это название не представляет собой ничего достаточно конкретного, и то, что так долго вынашивалось под его прикрытием, может оказать­ся неизвестно чем, даже удачей и благом, да и жажды будущего в нем больше, чем в любом возврате к обветшалым формам...»329.

Летом 1919 года Рильке стало известно, что Любовь Достоев­ская, дочь писателя, завершает книгу о своем отце (на француз­ском языке) и ищет возможности ее напечатать. Рильке письмен­но обратился к Л.Ф. Достоевской с предложением помочь ей найти немецкого издателя. Письмо Рильке, по-видимому, не сохрани­лось, но о его содержании можно отчасти судить по ответному письму от 1 сентября 1919 года330. Книга впервые появилась в не­мецком переводе, и, прочитав ее летом 1920 года, Рильке усердно рекомендует ее своим знакомым и близким. Восхищение поэта вызвали, в первую очередь, несколько вступительных страниц, на которых Любовь Федоровна изложила свое понимание событий в России после 1917 года. Варьируя (в упрощенной форме) суждения своего отца, Любовь Достоевская утверждала: «...Русские интелли­генты, нигилисты и анархисты намеревались насадить в нашей стране европейский атеизм, тогда как наши глубоко религиозные крестьяне хотели остаться верными Христу». В результате, продол­жает Любовь Достоевская, «рассерженный» народ прогнал интел-

«Россия была главным событием...» 103

лигентов «как нечто глупое и вредное. Печально блуждают они по Европе». Теперь же, по ее словам, русский мужик готовится создать новое «огромное восточное государство» и «оставляет большевизм в качестве пугала, чтобы держать старую Европу на расстоянии, чтобы помешать ей вмешиваться в свои дела и чинить препятствия в процессе национального строительства. В тот день, когда оно будет окончено, мужик уничтожит ненужное ему теперь пугало, и изумленные европейцы увидят перед собой новое русское государ­ство, которое будет гораздо более могущественным и прочным, чем старое. Наши мужики — хорошие строители; будучи мудрыми, ка­ковыми они были всегда, они остерегаются приглашать в качестве архитекторов наших интеллигентов. Они поняли, что эти больные люди могут разрушить прекраснейшую цивилизацию мира, но со­вершенно не способны создать что-либо иное вместо нее»331.

В письме к М. фон Турн унд Таксис от 23 июля 1920 года Риль­ке, сочувственно излагая точку зрения Любови Достоевской на русскую революцию, называет это рассуждение «в высшей степе­ни замечательным и устремленным в будущее». «Русский мужик, этот бесконечно выносливый и творческий элемент России, — пишет далее Рильке, — уже приступил к своей великой работе: созидая глубокие и прочные связи с Востоком, он использует боль­шевизм "в качестве пугала", чтобы оградить себя от западных лю­дишек, от их самоуверенного и назойливого вмешательства. И пус­кай сегодня дело выглядит иным образом, но я уверен, что Любовь Достоевская, вооруженная зрением своего отца, лишь до срока вы­сказывает то, что рано или поздно должно осуществиться, иначе весь мир остановится в своем развитии. Ведь среди ближайших пу­тей, которыми движется мир, этот путь— наилучший и справедли­вейший»332. Несомненно, что в книге Л .Ф. Достоевской Рильке нашел родственное ему видение России, опору и основание для толкования современных российских событий в русофильском ключе.

И даже через пять лет, когда подлинный облик новой россий­ской власти вполне проявился во всей своей бесчеловечной жес­токости, Рильке в письме к Л.О. Пастернаку от 14 марта 1926 года позволяет себе лишь уклончиво-осторожную фразу: «Да, всем нам пришлось пережить немало перемен и прежде всего — Вашей стране»333. Далее Рильке вновь излагает свою заветную мысль о «затаившейся» стране, вернувшейся к своим «потаенным кор­ням», чтобы однажды в будущем «возродиться» — явить всему миру свой подлинный святой лик. Многострадальная советская Россия и старая патриархальная Русь, «незабываемая таинствен­ная сказка», сливаются для поэта в единый образ «вечно претер­певающей» страны, «объятой темнотой» и продолжающей жить своей подспудной жизнью334. Созданный поэтом миф о России

104 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

нигде не звучит таким трагическим диссонансом по отношению к подлинной российской реальности, как в его последнем пись­ме к Л.О. Пастернаку.

Переселившись в 1919 году в Швейцарию, где проходят его последние годы, Рильке остается как бы «над схваткой». Уединив­шись в 1921 году в средневековой башне замка Мюзот, он пытает­ся вести тот «одинокий» образ жизни, который всегда казался ему идеальным (впрочем, частые поездки, нередкие гости и много­страничные послания к разным людям придают его уединению свет­ский оттенок). В замке Мюзот Рильке завершает в феврале 1922 года «Дуинезские элегии» и создает (в течение трех недель) «Сонеты к Орфею» — два самых значительных своих произведения послево­енного времени. Многолетние размышления Рильке о жизни и смерти, Боге-творце, человеке-художнике и других смысловых «узлах», исходных для его миросозерцания, достигают в этих цик­лах своего наивысшего воплощения. Сам Рильке, во всяком слу­чае, считал свои «Дуинезские элегии» «дальнейшим развитием тех важных предпосылок», которые были заложены уже в «Часослове», способствовали «образу внешнего мира» в обеих частях «Новых стихотворений» и затем, «столкнувшись в конфликте» в книге о Мальте, устремлялись обратно к жизни и «буквально подводили к доказательству, что такая жизнь, нависшая над бездонностью, не­возможна. Тогда как в "Элегиях", при тех же данных, она стано­вится вновь возможной...»335.

Кроме этой общей преемственной линии, берущей свое нача­ло в 1897—1902 годах, поздние произведения Рильке почти не обна­руживают «русских импульсов», за исключением, пожалуй, лишь одного из «сонетов к Орфею» — ХХ-го из первой части книги, вос­создающего мимолетное воспоминание поэта (то самое, что запе­чатлено и в дневнике Лу). Обращаясь к божественному Орфею (как некогда в «Часослове» — к Богу), поэт дарит ему русский «образ»:

О ты, кто пел для звериных стад, что примешь в дар от меня? Воспоминанье. Летний закат в России... Топот коня...

Из деревни, отбившись от табуна, он, с путами на ногах, скакал один, чтоб в ночном сполна разгуляться. Вся в завитках,

его грива билась о шею. Шаг, стесненный, рвался в галоп. Хрипел — в нем кровь клокотала так!

«Россия была главным событием...» 105

Он чуял просторы. Еще б! Он слушал и пел. Полыхал в нем жар твоих песен.

Тебе этот образ — в дар!336

Весь цикл «Сонетов к Орфею» посвящен Вере Кнооп (Оука-ма Кнооп), молодой мюнхенской танцовщице, скончавшейся в девятнадцать лет. Вера родилась в 1900 году в Москве. Рильке был знаком с ее отцом, писателем Герхардтом Оукама Кноопом (1861 — 1913), который с 1885 по 1908 год работал конторщиком на тек­стильной фабрике своего родственника И.А. Кноопа в Даниловке под Москвой. Не исключено, что его пример стоял перед глазами Рильке, когда он намеревался переселиться в Россию. Впослед­ствии Рильке встречался и переписывался с его вдовой Гертруд (ей принадлежит, в частности, перевод книги Л.Ф. Достоевской); поэт знал и старшую сестру Веры Ангелину (Лилиньку), также родив­шуюся в Москве.

Систематические контакты Рильке с русскими людьми сходят на нет еще в 1900-е годы — после того, как он переезжает в Париж. Редкие письма его русских знакомых (С.Д. Дрожжина, H.A. Тол­стого, С.Н. Шиль), достигавшие его в 1910-е годы, остаются без ответа. Видимо, окончательно расставшись с мыслью когда-либо вернуться в Россию, поэт не находил в себе внутренних сил для продолжения переписки. И тем не менее в своих постоянных странствиях по городам Европы в 1900—1910-е годы (и позднее — в «швейцарский» период) Рильке то и дело заводит знакомства с русскими людьми — художниками, писателями, артистами. Скла­дывается впечатление, что он не просто встречает русских, но на­стойчиво ищет этих встреч. Всюду, где только возможно, посеща­ет русские спектакли и выставки. Так, летом 1905 года Рильке смотрит в одном из маленьких берлинских театров пьесу Горько­го «На дне»337. В письме к Л.О. Пастернаку от 25 марта 1906 года он восторженно отзывается о спектакле «Царь Федор Иоаннович» (по пьесе А.К. Толстого), который ему удалось посмотреть 28 февраля, во время берлинских гастролей Московского Художественного театра338. В Париже на него производят большое впечатление спек­такли «Русского балета» С. Дягилева (триумфальные «Русские се­зоны», начавшиеся в 1908 году, возможно, напоминали Рильке о его неудавшихся в свое время попытках завязать тесные отноше­ния с редакцией «Мира искусства» и его главном редакторе). Кня­гиня М. фон Турн унд Таксис вспоминает, что Рильке восхищался мастерством В. Нижинского, которого он видел в сезон 1911 года в спектакле «Призрак розы»339, и даже собирался написать для рус­ского танцовщика либретто или стихи340.

106 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

В апреле 1910 года в Риме Рильке посещает салон Надежды Хелбиг (урожденная княжна Шаховская; 1847—1922), жены немец­кого археолога Вольфганга Хелбига, где проводит, по его собствен­ным словам, «немало добрых часов»341. А в 1912 году, живя с мая по сентябрь в Венеции, он часто встречается с князем Александром Волковым-Муромцовым (псевдоним — А.Н. Руссов; 1844—1928), художником-акварелистом, автором портрета Э. Дузе (долгие годы поклонявшийся этой трагической актрисе Рильке также познако­мится с ней в Венеции летом 1912-го). Волков-Муромцов знал Л.Н. Толстого, много путешествовал за границей (с 1917 года — во Флоренции) и дружил с семейством Рихарда Вагнера; нетрудно представить себе, как сильно он заинтересовал Рильке. Судя по вос­поминаниям М. фон Турн унд Таксис, поэт «охотно беседовал с этим русским, который в своих своеобразных воззрениях, казалось, при­ближался порой к Родену»342. «Волков все еще здесь, — сообщает ей Рильке 28 мая 1912 года. — Он передал мне через дочь велико­лепный древний русский крест из своей коллекции; я тоже в свое время привез несколько крестов из России и теперь испытываю ра­достное волнение, видя перед собою еще один; все пережитое в то время всплывает в памяти и укрепляет меня»343.

В течение долгих лет Рильке поддерживал дружеские отноше­ния с балетной четой Сахаровых. Александр Сахаров (1886—1963) родился в Мариуполе; уже в 1904 году он покинул Россию и пере­селился в Мюнхен, где впоследствии сблизился с кругом «Голубо­го всадника». С 1910 года Сахаров посвящает себя хореографии, выступает как талантливый и оригинальный танцовщик и педагог. В 1912-м он знакомится с балериной Клотильдой фон Дерп (1892— 1974), ставшей впоследствии его женой и партнершей (оба стреми­лись утвердить в танце стиль модерн). Рильке познакомился с Са­харовым в сентябре 1913 года в Мюнхене. «Покоренный обаянием русского танцовщика, он <Рильке> совершил в его обществе дол­гую ночную прогулку и дошел с ним до своей гостиницы, чтобы подарить ему в качестве талисмана икону, которую в память о Рос­сии привез из своей последней поездки в эту страну»344. 22 октяб­ря 1913 года Рильке рассказывает Елене фон Ностиц, что провел с Сахаровым «трогательнейшие часы», обогатившие его «человечес­ки», и высоко оценивает его как танцовщика345. После начала вой­ны Сахаров переселился в Швейцарию, где образовалась колония русских художников, отчасти знакомых ему ранее по Мюнхену (М. Веревкина, А. Явленский и др.). 12 июля 1919 года в Цюрихе Рильке посетил танцевальный вечер Сахаровых, а 27 октября Са­харовы присутствуют на творческом вечере самого Рильке (среди гостей была Марианна Веревкина, с которой Рильке знакомится лично). Рильке переписывался с Клотильдой фон Дерп, посвящал

«Россия была главным событием...» 107

ей стихи. В последний раз он встретился с Сахаровыми в июне 1925 года в Париже.

Отдельно следует сказать о мимолетном знакомстве Рильке с русским скульптором Степаном Эрьзей (1876—1959), который в се­редине 1910-х годов жил и работал в Париже. Рильке в то время был увлечен французской девушкой Мартой Энбер (Hennebert; 1894—?)346 и пытался принять участие в ее судьбе. Марта же дру­жила со скульптором и подолгу жила в его мастерской (в Со под Парижем). Влюбленный в Марту, Эрьзя выполнил ее портрет из каррарского мрамора, который выставлялся — наряду с другими его работами — на выставках «Осеннего салона» в 1911 — 1913 годах.

27 февраля 1913 года, вернувшись из Испании, Рильке немед­ля отправляется в Со, чтобы навестить Марту, и находит мастер­скую Эрьзи. «Он вышел сам, небольшого роста, светлый, похожий на Христа крестьянин, и встал в дверях, обрамленный непомерны­ми и неясными очертаниями своей мастерской, уже погружавшей­ся в сумрак; мы были незнакомы, я назвал свое имя, чистая улыб­ка пробилась сквозь его лицо, он выкрикнул мое имя, не переводя дыхания, в воздух, как кричит птица...» Далее Рильке приводит рассказ Марты о том, что Эрьзя — «дикарь, мордвин, сибиряк, добрый и страшный, который делает совершенно несчастными тех, кого любит. Мордовский язык, его родной, обладает лишь не­сколькими словами, обозначающими самые элементарные пред­меты; говоря немного по-русски, он, вынужденный покинуть свою страну по политическим мотивам, создал себе некий фантастичес­кий язык — смесь своего родного с итальянским (он прожил не­сколько лет в Милане347), и Марта, кажется, вполне понимает его»348. Рильке не прочь был ближе познакомиться с этим «несчаст­ным дикарем», тем более что некоторые из работ Эрьзи того вре­мени («Распятый Христос», «Голова Христа», портрет Толстого и др.) должны были, по всей видимости, вызвать интерес у поэта. Но Марта вскоре рассталась со своим экзотическим поклонником (весной 1914 года Эрьзя вернулся в Россию; позднее — с 1927 по 1950 годы — жил в Аргентине), так что знакомство Рильке с про­славленным ныне скульптором ограничилось лишь одной случай­ной встречей.

Степан Эрьзя не был революционером, хотя и отличался мя­тежным темпераментом; . Настоящим, в отличие от Степана Эрь­зи, политическим эмигрантом мог считать себя поэт М.О. Цетлин, писавший под псевдонимом Амари (впоследствии — известный критик, редактор, издатель). С ним и его женой, М.С. Цетлиной (урожд. Тумаркиной), только что приехавшей из Москвы, Риль­ке встречается в Риппольдсдау 8 июля 1913 года349 (о том, что и Цетлин, и его жена принадлежали к партии социалистов-револю-

108 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ционеров, Рильке не догадывался или же не придавал этому фак­ту особого значения.) Вдохновленный личным знакомством с Рильке, Цетлин переводит на русский язык ряд его стихотворе­ний350. Поэт вновь встретится с Цетлиными в Париже в начале 1925 года351. А в апреле 1926-го, перечисляя в письме к М. Бетцу имена своих переводчиков, Рильке назовет среди них и Цетлина, живущего в Париже352.

Итак, в первой половине 1910-х годов Рильке узнает, что в России проявляют интерес к его творчеству. М. Цетлин был не единственным, чье имя в этой связи оказалось известным поэту. Еще в конце 1912 года Рильке получил письмо от С.Э. Радлова (1892—1958), студента Петербургского университета (в будущем — известного режиссера), который в то время переводил стихи Риль­ке и предполагал написать статью о нем для журнала «Аполлон». Рильке пытался помочь ему необходимым материалом353. О том, слышал ли Рильке в те годы о других своих русских переводчиках (Ю. Анисимове, А. Биске, В. Маккавейском), знал ли, что роман о Мальте переведен его знакомой Л.В. Лепешкиной, сведений не имеется. Сам же поэт как будто забывает о том, что собирался не­когда стать профессиональным переводчиком с русского языка. После «Слова о полку Игореве» наступает пауза, которая длится почти пятнадцать лет. Лишь в январе 1919-го Рильке переводит (как обычно, «за один присест») стихотворение Лермонтова «Вы­хожу один я на дорогу...». Конечно, внутренне Рильке готовился к этой работе долгое время. Посылая на другой день свой перевод Л. Андреас-Саломе, он сообщает, что давно уже выписал в блок­нот русский текст лермонтовского стихотворения354. Одно из заду­шевнейших произведений русской поэзии Рильке передает с не­вероятной формальной точностью и глубоким проникновением в дух оригинала. Неслучайно этот перевод и поныне служит класси­ческим образцом адекватного воссоздания поэтического произве­дения на другом языке.

Спустя некоторое время Рильке возвращается к переводу рус­ских стихов. В марте 1919 года Фега Фриш (1873—1942), жена из­вестного немецкого публициста Эфраима Фриша, занятая в то время переводом драмы Ф. Сологуба «Заложники жизни» (1912), обратилась к Рильке с просьбой перевести для немецкого издания использованные автором стихотворные тексты: песню «Если б, сер­дце, ты лежало...»355, «Острою секирою ранена береза...» А.К. Толсто­го, «О вещая душа моя...» Тютчева (первые четыре строки) и «Лю­бовь одна» («Единый раз вскипает пеной...») Зинаиды Гиппиус356. Рильке немедля откликается на эту просьбу. 2 апреля 1919 года он посылает ей свои переводы (сохранились написанные рукой Риль­ке тексты песни «Если б, сердце, ты лежало...» и четыре тютчевские

«Россия была главным событием...» 109

строчки357). В сопроводительном письме Рильке упоминает и о третьем стихотворении: «Стихотворение госпожи Гиппиус меня мало затронуло, поэтому кое-где я должен был прибегать к "мос­тикам", отсутствующим в оригинале. Зато "песенка" меня очень порадовала, и я думаю, мне удалось хоть отчасти сохранить ее ес­тественную мелодичность»358 (под «песенкой» Рильке имеет в виду песню «Если б, сердце, ты лежало...»). Однако драма «Заложники жизни» в переводе Ф. Фриш в печати не появилась. Перевод «пе­сенки» был помещен Фегой Фриш без указания имени переводчи­ка (Рильке настаивал на анонимности) в немецком издании кни­ги Ф. Сологуба (Мюнхен, 1922), а три других остались при жизни поэта неопубликованными359. Это были, по всей видимости, по­следние переводы Рильке с русского языка.

Среди русских писателей, которых открыл для себя Рильке в последние годы жизни, следует выделить СТ. Аксакова. В конце 1919 года поэт увлеченно читает (скорее, перечитывает) «Семей­ную хронику» в новом немецком переводе, только что выпущен­ном издательством «Insel»360. В письме к Антону Киппенбергу от 2 декабря 1919 года он признается, что подарил «удивительную аксаковскую хронику» своим знакомым, и просит прислать ему еще несколько экземпляров. Из дальнейшей переписки следует, что поэт собирался даже посвятить этой книге отдельную статью. «...Но прежде, — пишет Рильке Киппенбергу 29 декабря 1919 года, — мне бы хотелось еще раз пролистать моего старого русского Аксакова361. Тогда моя работа пропиталась бы теплом многих старых воспоми­наний»362. Основанная на семейных преданиях и поэтизирующая патриархальные устои русской жизни автобиографическая проза Аксакова не могла не вызывать у Рильке ностальгических чувств, напоминая ему, возможно, об имении Абрамцево, где Аксаков писал свою «Хронику», но прежде всего — об идиллической атмо­сфере мелкопоместного дворянского уклада, которая так пленила его и Андреас-Саломе в усадьбе Новинки. То, что Рильке, читая Аксакова, думал, скорее всего, о семействе H.A. Толстого, косвен­ным образом подтверждает его просьба к Киппенбергу — послать один экземпляр книги Андреас-Саломе в Геттинген. «Аксаковы, — пишет Рильке Киппенбергу 28 января 1920 года, — принадлежат к нашим общим воспоминаниям двадцатилетней давности, и пото­му госпожа Лу Андреас должна в любом случае получить эту кни­гу именно от меня...»363

Среди знакомых Рильке, которым он дарил в те дни «Семей­ную хронику», была, очевидно, и Ангела Гутман; поэт случайно познакомился с ней в Локарно 30 декабря 1919 года и провел в ее обществе несколько часов. Вечером того же дня он сообщил Н. Вун-дерли-Фолькарт, что «познакомился в книжной лавке с одной

110 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

странной русской <...> она бедна, но путешествует с красивым большим старым зеркалом и в окружении мелких наполовину по­блекших вещей»364.

В действительности Ангела Гутман (урожденная Мюльнер) не была русской. Она родилась в австрийской семье (в Моравии), изучала медицину в Варшаве, где вышла замуж за Леопольда Губер-мана, брата известного скрипача Бронеслава Губермана. Видимо, к этому времени относится ее переход в иудаизм. В 1916 году в Цюрихе она сочеталась браком с Симоном Гутманом, публицистом (позднее — фотожурналистом) леворадикальных взглядов. Ангела Гутман также занималась литературной деятельностью; несколько ее публикаций появилось в 1914—1926 годах в журнале «Aktion» («Действие») — печатном органе немецких экспрессионистов. К моменту встречи с Рильке ей было около тридцати лет.

Рильке знал, что Ангела родилась и выросла в Австро-Венгрии, но предпочитал видеть в ней русскую. «Вообразите нечто беспо­мощное, — так описывает он Ангелу 17 января 1920 года в письме к Н. Вундерли-Фолькарт, — русскую девушку, девушку и человека, какими бывают лишь русские; она могла бы оказаться каким-ни­будь второстепенным аксаковским персонажем, в общем весьма заметным, но скромным, несмотря на свою неоспоримую значи­мость»365. В январе 1920 года Рильке проводил у Ангелы долгие вечера «за самоваром», пил чай («словно где-то в глубине Рос­сии»366) и восхищенно слушал ее воспоминания и «пророческие сны». Его письма тех дней к Н. Вундерли-Фолькарт изобилуют восторженными отзывами о новой приятельнице; высоко оценил поэт и литературные способности Ангелы Гутман (он побуждал ее, в частности, написать статью о «Семейной хронике»). Кроме того, Рильке удалось привлечь внимание своих состоятельных швейцар­ских друзей к бедственному положению Ангелы и собрать для нее немалую сумму; покинув Локарно, он продолжает с ней видеться, переписывается и пытается содействовать ее публикациям в печа­ти. Ангела, со своей стороны, подарила поэту в марте 1920 года «Детство» М. Горького в немецком переводе367. Их отношения пре­рываются в 1922 году368.

Помимо «Семейной хроники» Рильке получил от А. Киппен-берга выпущенную в конце 1920 года издательством «Insel» (на русском языке) антологию «Русский Парнас», составленную Алек­сандром и Давидом Элиасбергами369 и включавшую крупнейших русских поэтов XVIII—XX столетий (от Ломоносова до Игоря Се­верянина). В письме к А. Киппенбергу от 12 декабря 1920 года поэт признается в том, что «растворился» в «Русском Парнасе»370.

В августе 1920 года Рильке знакомится с Жоржем и Людмилой Питоевыми, открывшими в Женеве драматический театр своего

«Россия была главным событием...» 111

имени (с 1922 года — в Париже). «...Я вижу Питоевых почти ежед­невно, — сообщает Рильке княгине М. Турн унд Таксис 19 августа 1920 года. — Вы знаете, это тот самый русский, который создал здесь удивительный театр, — в его начинаниях и удачах я принял непосредственное участие. <...> Вчера мы обсуждали очень хоро­шую пьесу, и надо видеть, с каким чутьем Питоев погружается и в авторский текст, и в сценические эффекты <...> Вот это театр, ничего подобного я в жизни не видел. Если бы я мог, я бы остался здесь на год, чтобы работать рядом с Питоевым, присутствуя на всех его репетициях. Все-таки гениальность — единственное, что захватывает нас и волнует...»371

Тоска по России, подспудно тлевшая в Рильке многие годы, вновь вспыхивает во время его последнего пребывания в Париже, куда он приезжает в январе 1925 года и где проводит почти восемь месяцев. С той же увлеченностью, что и четверть века тому назад, Рильке интересуется всем русским, заводит в столице Франции (ставшей в то время культурным центром русской эмиграции) но­вые русские знакомства, читает русских авторов, пытается вспом­нить русский язык. Должно быть, оглядываясь перед своим пя­тидесятилетием на прожитую жизнь, Рильке с особой силой почувствовал, сколь глубоки его внутренние связи с Россией.

В это время Рильке встречается с И.А. Буниным — «самым при­ятным образом», как он сообщает 25 февраля 1926 года в письме к Л.П. Струве372 (обстоятельства этой встречи до настоящего времени не выяснены). В том же письме, касаясь поднятого Л.П. Струве во­проса о внутреннем родстве между восьмой дуинезской элегией и повестью Бунина «Митина любовь», Рильке подробно высказыва­ется об этой повести373. Морис Бетц, близкий к нему в то время, вспоминает: «В те месяцы, что Рильке жил в Париже, он с огром­ным удовольствием читал роман Щедрина "Господа Головлевы", французский перевод которого я ему предоставил. Одновременно он прочел несколько произведений Ивана Бунина, с которым по­знакомился лично»374. В немецкой версии той же книги уточняет­ся, что Бунин и Рильке обедали вместе с испанским писателем Мигелем де Унамуно, высланным в 1924 году из Испании и бежав­шим во Францию375.

Познакомился Рильке и с другим известным русским писате­лем — Борисом Зайцевым; их встреча произошла в парижской квартире Цетлиных376.

Кроме того, Рильке с удовольствием посещал спектакли русско­го театра марионеток Ю.Л. Сазоновой (Слонимской), созданного в конце 1925 года при участи таких художников и композиторов, как Н. Гончарова, М. Ларионов, Н. Черепнин, князь А. Шервашидзе и др. Поэт часто приходил на спектакли, присутствовал на репе-

112 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

тициях и «домашних» представлениях. Его особенно восхищали русские куклы, изображавшие извозчиков в огромных меховых шубах, бородатых мужиков, крестьянок в кокошниках. Вниматель­но выслушивал он рассказы Сазоновой о тех мытарствах, которые пришлось претерпеть ей самой и ее куклам, прежде чем они смог­ли попасть на парижские подмостки. Желая помочь театру, Риль­ке искал для него «мецената» и с этой целью приглашал на спектак­ли своих французских знакомых (подчас довольно влиятельных). Впрочем, искренние попытки Рильке поддержать театр Сазоновой не увенчались успехом; да и увлечение его русскими «комедианта­ми» постепенно угасает.

Среди лиц, близких к театру Сазоновой, следует упомянуть Б.Ф. Шлёцера, философа и музыкального критика, которого Риль­ке встречал, возможно, и у других своих парижских знакомых. Шлёцер писал о марионетках Сазоновой и был, между прочим, автором вступительной статьи к программе театра, изданной по-французски в 1924 году, — вряд ли это красочно иллюстрирован­ное издание прошло мимо внимания Рильке. Неоднократно встре­чался Рильке и с художником Николаем Миллиоти, гражданским мужем Сазоновой.

«Помимо встречи с Юлией Сазоновой и ее труппой русских артистов, — пишет М. Бетц, — Рильке в период его пребывания в Париже представлялись и другие возможности оживить свои вос­поминания о России. Эти воспоминания были настолько сильны, что он даже мечтал написать о своих русских путешествиях»377. К числу «других возможностей» следует, без сомнения, отнести возобновление знакомства с Еленой Ворониной, осевшей после 1917 года в Париже (Рильке случайно познакомился с ее сестрой — в доме, где та давала частные уроки378).

Однако встреча с Еленой скорее разочаровала Рильке. «Я по­степенно нашел здесь почти всех моих русских знакомых того вре­мени», — рассказывал Рильке Н. Вундерли-Фолькарт 5 марта 1925 года, упоминая и Елену Воронину, которую он потерял двад­цать пять лет тому назад. «...Ибо, выйдя замуж после моего отъез­да из Петербурга, она не пожелала сообщить мне своей новой фа­милии... Теперь она здесь, среди эмигрантов, бедная (она, для которой богатство было с детства естественным состоянием), не­счастная, страдающая и старая и, подобно всем этим русским, со­всем лишенная будущего»379.

Следует упомянуть еще об одном русском знакомстве Рильке. В отеле «Фуайо» на улице де Турнон, где Рильке прожил с 7 янва­ря по 18 августа 1925 года, он познакомился с артисткой из Риги, танцовщицей Милей Цируль (1892?— после 1959). Покинувшая Россию в 1919 году, М. Цируль жила затем в Германии и Австрии,

«Россия была главным событием...» 113

а в 1925-м переселилась в Париж. В 1930-е годы она много гаст­ролировала по странам Европы, не раз приезжала и в родную Лат­вию. Из письма Рильке к Л.О. Пастернаку от 14 марта 1926 года можно узнать, что Рильке подарил ей книгу «Портреты русских поэтов», изданную Ильей Эренбургом в Берлине в 1922 году380

(книга содержала стихи Б. Пастернака, М. Цветаевой и др.). Рильке так и не удалось написать о своих русских путешестви­

ях, хотя подобный замысел не оставлял его, насколько можно су­дить, до конца жизни. Движимый ностальгическим чувством, осе­нью 1926 года он берет к себе секретаршей русскую девушку Женю Черносвитову, образованную и владеющую несколькими языка­ми381. Именно Черносвитовой (1903—1974) суждено было стать для Рильке — в последние месяцы его жизни — подлинным олицетво­рением России. «...Мне был дорог ее <Черносвитовой> податли­вый ум, — признается он 3 декабря 1926 года в письме к княгине Марии Гагариной, — насквозь проникнутый тем, что заключено в молодой русской девушке даже помимо ее сознательного бытия: Россия, эта дорогая прежняя Россия, земля, равнина, березы... Как она воплощала собой все это!..»382 Более двух месяцев Черносви-това усердно помогает Рильке: ведет деловую переписку, читает ему вслух, пишет под его диктовку. «Поскольку он хотел возобновить свои занятия русским языком, — вспоминала Черносвитова, — я читала ему "Воспоминания" князя Волконского383 и отрывки из Тургенева вперемешку с русскими стихами, ритм и музыкальность которых он так тонко чувствовал»384.

30 ноября 1926 года Черносвитова доставила тяжелобольно­го поэта в клинику швейцарского городка Валь-Мон, располо­женную высоко над Женевским озером, — его последнее земное пристанище. Здесь 29 декабря 1926 года Рильке умирает от лей­кемии. На столе в его комнате остается раскрытая «Семейная хроника» Аксакова. Одно из последних писем, которое умираю­щий Рильке с трудом нацарапал карандашом, было обращено к Лу Андреас-Саломе, и последние его слова написаны по-русски: «Прощай, дорогая моя»™5.

Впервые: Рильке и Россия. С. 5—117.

1 Из стихотворения О. Мандельштама «К немецкой речи» (1932). 2 Стихотворение «Над синевою подмосковных рощ» (1916) из цикла «Сти­

хи о Москве» (Цветаева, I, 272). 3 Автобиографическое письмо к профессору-германисту Герману Понгсу

от 17 августа 1924 г. (Briefe 2. S. 337). 4 Письмо к Л. Андреас-Саломе от 15 августа 1903 г. (Рильке и Россия.

С.511).

114 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

5 Письмо к литератору Л. фон Шлёцеру от 21 января 1920 г. (Briefe 2. S. 51). 6 Письмо к «юной приятельнице» от 17 марта 1926 г. (Briefe 2. 427). 7 Письмо (апрель 1927 г.) к чешской переводчице А. Тесковой (Цветаева

VI. С. 357-358). 8 По-видимому, немецкое издание 1891 г. под названием «Ступени жизни»,

(«Lebensstufen»), объединившее «Юность» и «Отрочество» (см.: Rainer Maria Rilke in Jasnaja Poljana/ Bearbeitet von Joachim W. Storck// Marbacher Magazin. Sonderheft. 2000. № 92. S. 25; текст на русском и немецком языках).

9 Цит. по: Chronik 1. S. 26 (письмо «к неизвестной даме»). 10 Scàla Ε. Rilkes Stellung zur tschechischen Literatur und Malerei / / Rilke — ein

europäischer Dichter aus Prag / Herausgegeben von Peter Demetz, Joachim W. Storck, Hans Dieter Zimmermann. Würzburg, 1998. S. 49.

11 Роман «Нильс Люне» (1880) — главное произведение Якобсена. 12 Ответ Рильке на анкету венского издателя Гуго Геллера (см.: SW 6.

S. 1021). О Я. Вассермане и его роли в знакомстве Рильке с русской литерату­рой см. также письма Рильке к историку литературы Адольфу Шаеру от 26 фев­раля 1924 г. и Герману Понгсу от 17 августа 1924 г. (Briefe 2. S. 327, 341).

13 Briefe 2. S. 342. Эти же слова о себе в связи с Россией («Wendung in das eigentlch Eigene») Рильке повторит в беседе с польским переводчиком Витоль­дом Гулевичем (см.: Hulewicz W. Gespräche mit Rilke / / Prager Presse. 1924. № 330. 30. November (Dichtung und Welt: Beilage zur «Prager Presse» № 48. S. II).

14 Письмо к княгине Марии фон Турн унд Таксис от 24 мая 1924 г. (R.M. Rilke — M. von Thurn und Taxis. Briefwechsel. Besorgt durch Ernst Zinn. Mit einem Geleitwort von Rudolf Kassner. Bd. 2. Zürich, 1951. S. 807).

15 Andreas-Salome L. Lebensrückblick. Grundriss einiger Lebenserinnerungen. Aus dem Nachlass herausgegeben von Ernst Pfeiffer. Frankfurt a. M., 1968. S. 7—23.

16 См.: Podach E.F. Gestalten um Nietzsche. Mit unveröffentlichten Dokumenten zur Geschichte seines Lebens und seines Wirkens. Weimar, 1932. S. 116.

17 Andreas-Salomé L. Friedrich Nietzsche in seinen Werken. Wien, 1894 (nepe-изд.: Frankfurt a M., 1983).

18 Книга издана в Германии под псевдонимом Henry Lou; через год в Ам­стердаме появился ее голландский перевод.

19 Письмо к писателю В. фон Шольцу от 9 февраля 1899 г. Цит. по: SW 3. S. 790.

20 Ibid. S. 142. 21 Ibid. S. 156. 22 Ibid. S. 137. 23 Ницше Φ. Сумерки кумиров, или Как философствуют молотом / / Ниц­

ше Ф. Стихотворения. Философская проза. СПб., 1993. С. 609. 24 Vogué Е. M. de. Le roman russe. Paris, 1886. P. 344. 25 Hoffmann N. Th.M. Dostojewsky. Eine biographische Studie. Berlin, 1899. S. 3. 26 Имя Л. Андреас-Саломе постоянно упоминается в письмах (из Вены) пе­

реводчика A.M. Браунера к Л.Я. Гуревич (РО ИРЛИ. Фонд Л.Я. Гуревич. Ед. хр. 19819).

27 В действительности Лу провела в Петербурге весной 1897 г. не менее пяти недель.

28 Цит. по: Гречишкин С.С. Архив Л.Я. Гуревич / / Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978. С. 18.

29 См.: Неизданный Федор Сологуб. Под ред. М.М. Павловой и A.B. Лав­рова. М., 1997. С. 189-190.

«Россия была главным событием...» 115

30 Рассказ С.А. Венгерова о его встрече с Л. Андреас-Саломе летом 1896 г. в Петербурге запечатлен в дневнике Ф.Ф. Фидлера следующим образом (запись от 26 сентября 1897 г.):

«Вчера провел у Венгерова несколько приятных успокоительных часов. <...> Я спросил про "Amor" — почти безумное сочинение, квазиновелла, кото­рую Флексер написал совместно с Лу Андреас-Саломе. "Думаю, что Флексер все писал сам, она ведь не знает русского языка: читает, но говорить не мо­жет". — "А ты с ней знаком?" — "Да. Она хотела навестить мою сестру Зину; но та уже уехала (дело было минувшим летом), и ей пришлось довольствоваться визитом ко мне. Она была явно разочарована, поскольку не нашла во мне еди­номышленника: я так и сказал ей: "Зина — единственная декадентка и симво-листска в нашей семье". — "Вы говорили по-немецки?" — "Да. Она — очень интересная и остроумная женщина, лет тридцати пяти со следами былой кра­соты. Родилась в Петербурге, зовут ее Луиза (отсюда — Лу) Саломе, потом вышла замуж за какого-то Андреаса. За пятнадцать лет, проведенные в Герма­нии, совершенно забыла русский язык. Когда я сказал ей, что Мережковский страстно желает с ней познакомиться (он настоятельно просил меня посодей­ствовать ему в этом), она тотчас радостью согласилась; но когда я сказал ей, что его жена — красавица, за которой увиваются мужчины, в ее лице что-то дрогну­ло, и вместо того чтобы ехать к Мережковскому, она умчалась — в Берлин"» (ФидлерФ.Ф. Из мира литераторов: характеры и суждения/ Изд. подгот. К. Аза-довский. М., 2008. С. 206).

О новелле «Amor» см. далее в тексте, а также примеч. 40. 31 РО ИРЛИ. Фонд A.A. Лугового. Ед. хр. 7315. 32 Вместе с Л. Андреас-Саломе в Вольфратсхаузене летом 1897 г. отдыхали ее

приятельница Фрида фон Бюлов ( 1857— 1909) и архитектор Август Эндель ( 1871 — 1925) — виднейший представитель «югендстиля» в немецкой архитектуре.

33 Волынский А. Ясная Поляна (из частного письма). Статья / / РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. Ед. хр. 18. Л. 11 (дата статьи — 1 августа 1897 г.).

34 РО ИРЛИ. Фонд Л.Я. Гуревич. Ед. хр. 19782. Весь текст письма, за ис­ключением имен («Любовь Яковлевна» и «Луиза Густавовна») и фамилии «Во­лынский», — на немецком языке.

35 Andreas-Salomé L. Russische Dichtung und Kultur// Cosmopolis. Inter­nationale Revue <London; Berlin; Wien>. 1897. № XXI. September. S. 874.

36 Andreas-Salomé L. Das russische Heiligenbild und sein Dichter// Vossische Zeitung. 1898. 1. Januar. (Sonntagsbeilage № 1). Как сообщает Э. Пфайфер, био­граф Л. Андреас-Саломе, в ее архиве сохранился один из вариантов этой ста­тьи, переписанный рукой Рильке (см.: Andreas-Salomé L. Lebensrückblick... S. 287).

37 Andreas-Salomé L. Russische Philosophie und semitischer Geist / / Die Zeit. 1898. № 172. 15. November. S. 40.

38 Binion R. Frau Lou, Nietzsche's wayward disciple. Princeton, 1968. P. 569. 39 Имеется в виду известный петербургский ресторан на Невском проспек­

те, 47 (восстановлен в том же помещении с 2002 г.); Палкины — купеческая династия, владевшая (с конца XVIII в.) трактирами и ресторанами на Невском проспекте.

40 О подробностях этой истории Андреас-Саломе рассказывала Фидлеру 11 мая 1899 г: «Я спросил, как обстояло дело с новеллой "Amor", которую она написала вместе с Флексером. "Ах, это довольно неприятная история! Во вре­мя моего пребывания в Петербурге мы обсудили тему, и он предложил придать

116 Константин Азадовский. Рильке и Россия

ей литературную форму. Я набросала, по его предложению, отдельные дета­ли и сказала, что смогу, вероятно, написать всю новеллу. И я действительно ее написала и отправила в 'Северный Вестник', где она и появилась в пере­воде Флексера с деталями, мною отклоненными, да еще за двумя фамилия­ми. Узнав об этом, я очень рассердилась. Два автора для такой безделицы!.."» (см.: ФидлерФ.Ф. Из мира литераторов: характеры и суждения. С. 279).

41 Briefwechsel. S. 20. 42 Ibid. S. 26. Это стихотворение, написанное в июле 1897 г. и обращенное

к Лу, Рильке включит впоследствии во вторую часть «Часослова». 43 Волынский A.JI. Русские женщины / Предисл., коммент., публ. А.Л. Ев­

стигнеевой// Минувшее. Исторический альманах. <Вып.> 17. М.; СПб., 1994. С. 209—292. Публикация состоит из ряда очерков, написанных Волынским в начале 1920-х гг. Очерк «Букет» (с. 272—280) посвящен главным образом Л. Андреас-Саломе (дата очерка— 15 сентября 1923 г.).

44 Волынский А. В поисках за Леонардо-да-Винчи / / Северный вестник. 1897. № 12. С. 239-240.

45 См. подробнее: Asadowski Α. Geschichte und Geheimnisse des «Alten Enthusiasten». Akim Wolynskij — Lou Andreas-Salomé — Rainer Maria Rilke / / Korrespondenzen. Festschrift für Joachim W. Storck aus Anlass seines 75. Geburts­tages/ Herausgegeben von Rudi Schweikert in Zusammenarbeit mit Sabine Schmidt. St. Ingbert, 1999. S. 267-291.

46 См.: Binion R. Frau Lou, Nietzsche's wayward disciple. P. 567. 47 См.: Andreas-Salomé L. Lebensrückblick. Grundriss einiger Lebenserinne­

rungen. S. 114. 48 Rilke R.M. Tagebücher aus Frühzeit. Herausgegeben von Ruth Sieber-Rilke und

Carl Sieber. Frankfurt a.M., 1973. S. 118 (первое изд. — Leipzig, 1942). 49 Ibid. S. 20. 50 Ibid. S. 62. 51 Ibid. S. 33. 52 Mason Ε. Rainer Maria Rilke. Sein Leben und sein Werk. Göttingen, 1964.

S. 27. 53 Елена Михайловна Воронина (в замуж. Казицына; 1869—1954) была до­

черью известного зоолога и физиолога М.С. Воронина (1838—1903). Ее связь и переписка с Рильке, весьма интенсивная в 1898—1899 гг., прервалась после ее замужества. Дмитрий Алексеевич Казицын (1863—1954), по образованию математик, занимал до революции видные государственные должности. Пос­ле 1917 г. семья эмигрировала; жила в Париже, где Д.А. Казицын исполнял обязанности и.о. генерального секретаря в Русском комитете помощи эмиг­рантам.

54 OSP. Р. 147. 55 Ibid. S. 148. 56 PO ИРЛИ. Φ. 619. Ед. хр. 8. Л. 8 об. 57 Andreas-Salomé L. Leo Tolstoi, unser Zeitgenosse / / Neue deutsche Rund­

schau. 1898. Heft 11. S. 1147 (далее ссылки на эту статью даются в тексте указа­нием страницы).

58 «Ver Sacrum» («Весна Священная». — лат.) — журнал венских сецесси-онистов (1898—1903), в котором печатался и молодой Рильке.

59 SW 3. S. 426. 60 Andreas-Salomé L. Lebensrückblick... S. 117.

«Россия была главным событием...» 117

61 OSP. Р. 149. 62 РО ИРЛИ. Ф. 619. Ед. хр. 8. Л. 12. Письмо от 14/26 марта 1899 г. (в ори­

гинале — на немецком языке). 63 SW 3. S. 639. В русском переводе: Литературная газета. 2000. № 34—35.

30 августа — 5 сентября. С. 11. 64 Письма Рильке к А. Бонцу хранятся в коллекции австрийского матема­

тика Рихарда фон Мизеса (1883—1953), поступившей после его смерти в Хоу-тоновскую библиотеку (Houghton Library) Гарвардского университета (Бостон, США).

65 В собрании Рихарда фон Мизеса хранится неопубликованное письмо Рильке от 22 апреля 1899 г. к «одному директору», которого поэт благодарит за рекомендательное письмо в Россию. Пытаясь выяснить, кто именно был этот «директор», Р. фон Мизес обращался в 1930 г. к Л. Андреас-Саломе, но и она не смогла помочь (см.: Katalog der Rilke-Sammlung Richard von Mises. Bearbeitet und herausgegeben von Paul Obermüller und Herbert Steiner unter Mitarbeit von Ernst Zinn. Frankfurt a. M., 1966. S. 125, 131).

«Директором», о котором идет речь, был, по всей видимости, Рафаил (Ра­фаэль) Лёвенфельд (1854—1910), литературный критик и театральный деятель, славист (преподавал в Бреславльском университете), корреспондент Л. Толсто­го, переводчик его произведений и автор книги о нем (1892; рус. перевод — 1895), не раз посещавший Ясную Поляну; директор берлинского Шиллер-те­атра со дня его основания (1894). В январе 1900 г. Рильке послал ему свой сти­хотворный сборник «Мне к празднику» с дарственной надписью: «Господину директору Рафаэлю Лёвенфельду — запоздалый знак благодарности за любез­ное напутствие в Россию и проявленную в связи с этим доброжелательность» (Chronik 2. S. 1340).

66 Известно, что у Рильке было рекомендательное письмо к Л.О. Пастер­наку (от кого именно — установить не удалось). О письмах к другим художни­кам сведений не обнаружено.

67 О каком издателе идет речь, не выяснено. 68 Директором Императорских театров был с 1881 по июль 1899 г. И.А. Все­

воложский (1835—1909). О его встречах с Рильке ничего не известно. 69 Цит. по: Briefe und Tagebücher. S. 10—11. 70 Из автобиографического письма Рильке к шведской писательнице Эл­

лен Кей от 3 апреля 1903 г.; см.: R.M. Rilke — Ε. Key. Briefwechsel. Mit Briefen von und an Clara Rilke-Westhoff/ Herausgegeben von Theodore Fiedler. Frankfurt a. M. und Leipzig, 1993. S. 26.

71 Немецкий литературный архив (Марбах, Германия). 72 Все даты, относящиеся к России, здесь и далее — по новому стилю. 73 Ныне — Манежная площадь. 74 Так сохранила память Рильке два шатра над Воскресенскими воротами,

сооруженными в 1680 г., уничтоженными в 1929 г. и восстановленными в 1995 г. 75 Hulewicz W. Gespräche mit R.M. Rilke// Prager Presse. 1924. № 330.

30. November (Dichtung und Welt. Sonntagsbeilage zur «Prager Presse». № 48. S. II). 76 Паоло (Павел Петрович) Трубецкой (1867—1938), князь, скульптор. Дет­

ские и юношеские годы провел преимущественно в Италии (мать — итальянка). Работал в России в 1896—1906 гг. Приехав в Москву, Трубецкой первоначально расположил свою мастерскую в пристройке к зданию Училища живописи, вая­ния и зодчества, в котором жила семья Л.О. Пастернака. «Ему предоставили новую мастерскую с верхним светом, пристроив ее снаружи к стене нашего

118 Константин Азадовский. Рильке и Россия

дома и захватив пристройкою окно нашей кухни, — вспоминал Борис Пастер­нак в автобиографическом очерке "Люди и положения". — Прежде окно смотрело во двор, а теперь стало выходить в скульптурную мастерскую Тру­бецкого. Из кухни мы наблюдали его лепку <...> а также его модели — от по­зировавших ему маленьких детей и балерин до парных карет и казаков верхами, свободно въезжавших в широкие двери высокой мастерской» (Пастернак Б. Воздушные пути. Проза разных лет / Вступ. статья Д.С. Лихачева. Сост., подгот. текста и подбор илл. Е.В. Пастернак и Е.Б. Пастернака. Коммент. С.С. Гречишкина и А.В.Лаврова. М., 1982. С. 417).

Рильке познакомился с Паоло Трубецким в Москве в апреле 1899 г. через Л.О. Пастернака. Знакомство возобновилось в Париже в феврале 1906 г.; в пись­мах к жене от 13 и 15 февраля 1906 г. Рильке упоминает, что «завтракал» у Тру­бецкого вместе с Роденом (Rilke RM. Briefe aus den Jahren 1902 bis 1906/ Herausgegeben von R. Sieber-Rilke und Carl Sieber. Leipzig, 1930. S. 299).

77 Briefe an die Mutter 1. S. 103. 78 Andreas-Salomé L. Rainer Maria Rilke. Leipzig, 1928. S. 19. 79 Письмо Рильке к Л. Андреас-Саломе от 31 марта 1904 г. (Рильке и Рос­

сия. С. 519-520). 80 См. наст, изд., с. 209—212. 81 R.M. Rilke - Ε. Key. Briefwechsel. S. 73. 82 Ксерокопии «календаря» Л. Андреас-Саломе были предоставлены в

наше распоряжение в конце 1970-х гг. Эрнстом Пфайфером, душеприказчиком Л. Андреас-Саломе, ее биографом, издателем ее сочинений и писем. В дальней­шем цитируются без отсылок.

83 Briefe an die Mutter 1. S. 104. 84 Хоутоновская библиотека Гарвардского университета. 85 Briefe an die Mutter 1. S. 106. 86 См.: Рильке и Россия. С. 129; Фидлер Ф.Ф. Из мира литераторов: харак­

теры и суждения. С. 278—280. 87 См. письмо Л. Андреас-Саломе к Ф.Ф. Фидлеру от 4 мая 1899 г.// Рильке

и Россия. С. 125. 88 Der russische Parnass. Anthologie russischer Lyriker von Friedrich Fiedler.

Dresden; Leipzig, 1889 (2-е изд. — 1901). 89 Впервые опубликовано немецким славистом X. Портом, обнаружившим

эту запись (см.: Pohrt Н. Friedrich Fiedler und die russische Literatur/ Aus dem Leben und Wirken des Übersetzers 1878—1917// Zeitschrift für Slawistik. 1970. Bd. XV. H. 5. S. 707). В русском переводе: Рильке и Россия. С. 132.

90 Briefe und Tagebücher. S. 420. 91 Видимо, Рильке и Андреас-Саломе надеялись застать В.М. Васнецова в

его доме в 3-м Троицком переулке (с 1954 г. — переулок Васнецова). Дом (с мастерской) строился в 1893—1894 г. по рисункам и эскизам самого художни­ка. Состоялась ли встреча — неизвестно.

92 Рильке и Россия. С. 147. 93 Briefe an die Mutter 1. S. 102. 94 Briefe und Tagebücher. S. 15. 95 Там же. С. 155. 96 Briefe und Tagebücher. S. 420. 97 Немецкий литературный архив (Марбах, Германия). 98 Briefe und Tagebücher. S. 16—17. 99 Рильке и Россия. С. 147. 100 Там же. С. 146.

«Россия была главным событием...» 119

101 Слово «вещь» — одно из важнейших в словаре Рильке — выражало для него уже в конце 1890-х гг. внешнюю оболочку предметного мира, в котором поэт мистически прозревал «одухотворенность»; вещь — сосуд, наполненный невидимым содержанием, оболочка, скрывающая «незримое»; в каждой вещи таится божественное, то есть красота. Поэтому не раз и с такой любовью поэт говорил о «русских вещах».

102 Рильке и Россия. С. 147. 103 Там же. С. 153, 156. 104 Briefe an die Mutter 1. S. 117. 105 Ibid. S. 120. 106 Цит. по: Briefe und Tagebücher. S. 420 (письмо от 20 сентября 1899 г., без

указания адресата). 107 SW 3. S. 657—658. В русском переводе: Литературная газета. 2000. № 34—

35. 30 августа— 5 сентября. С. 11. 108 См.: Rothe D. Rilke's Poetic Cycle «Die Zaren»// Rilke: The Alchemy of

Alienation / Eds.: Frank Baron, Ernst S. Dick and Warren R. Maurer. Lawrence (Kansas), 1980. P. 137-150.

109 Из стихотворения «Wenn ich gewachsen wäre irgendwo...» («Когда б я вы­рос неизвестно где...») (SW 1. S. 265).

110 Из стихотворения «Du bist der Tiefste, welcher ragte...» («Ты — глубочай­ший; ты — высокий...» (Ibid. S. 283).

111 Ibid. S. 254. 112 Ibid. S. 261. 113 Ibid. S. 269. 114 Из письма к Э. Кей от 13 февраля 1903 г. / / R.M. Rilke — Ε. Key. Brief­

wechsel. S. 9. 115 Цит. по: Рильке P.M. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. / Науч­

ный редактор И.Д. Рожанский. Сост. Е.В. Головин. М., 1971. С. 396 (перевод Е.А. Огневой).

116 Там же. С. 397. 117 SW 4. S. 347. 118 Ibid. S. 349. 119 Brutzer. S. 71. 120 Ibid. 121 SW 3. S. 372-373. 122 Рукопись первой редакции «Книги о монашеской жизни» была обна­

ружена в 1930-е гг. в архиве Л. Андреас-Саломе и впервые опубликована в 1936 г. 123 SW 3. S. 373. 124 Остап Микитин Вересай — украинский кобзарь XIX в., слепой бродя­

чий рапсод, автор героико-эпических и сатирических песен, стихов духовного содержания и др. В работе над «Песней о правде» Рильке пользовался книгой французского ученого Альфреда Рамбо (RambaudA. La Russie Epique. Paris, 1876) и, возможно, некоторыми русскими источниками, осмысляя историчес­кий материал крайне вольно (см.: Wunderlich Ε. Slavonic Traces in Rilke's «Geschichten vom lieben Gott» / / The Germanic Review. 1947. Vol. XXII. № 4. P. 287-297; SW IV. S. 994).

125 Рильке и Россия. С. 608. 126 Там же. С. 156,613-614. 127 Andreas-Salome L. Lebensrückblick... S. 116—117. 128 Briefwechsel. S. 36.

120 Константин Азадовский. Рильке и Россия

129 Briefe an die Mutter 1. S. 144. 130 Ibid. S. 148. 131 Rilke R.M. Tagebücher aus der Frühzeit. S. 173. 132 Sbornik. Geschichten und Satiren aus der neueren russischen Literatur/

Herausgegeben und übersetzt von Wilhelm Henckel. 3 Bde. Berlin, 1899. 133 Andreas-SaloméL. Russische Geschichten// Die Zeit. 1899. № 271. 9. Dezem­

ber. S. 153. 134 Подробнее о ней см. в публикациях: Овчинкина И.В. О Софье Шиль и

ее наследии// Рукописи. Редкие издания. Архивы. Из фондов Отдела редких книг и рукописей Научной библиотеки МГУ. М., 2008. С. 69—91; См. также: Рильке и Россия. С. 169—170.

135 Из писем Рильке к С.Н. Шиль от 23 февраля и 5 марта 1900 г. (Рильке и Россия. С. 182, 193).

136 SW 6. S. 1175. 137 См.: Рильке и Россия. С. 195. 138 Там же. С. 197 (письмо от 25 февраля / 8 марта 1900 г.). 139 Там же. С. 213. 140 См., например, письмо Рильке к М. Цветаевой от 17 мая 1926 г. / / Не­

бесная арка. С. 73. 141 См.: Рильке Р.-М. Заметки M альте-Л аур ид с Бригге. Перевод Л. Горбу­

новой. М., 1913. С. 20. 142 Из письма к А. Форрер от 22—24 марта 1920 г. / / Briefe 2. S. 62. 143 R.M. Rilke - Ε. Key. Briefwechsel. S. 52 (письмо от 14 февраля 1904 г.;

ответ на анкету). 144 Сергей Иванович Шаховской, князь (1865—1908) — земский деятель,

кадет. В конце 1890-х гг. работал «на голоде» (см.: Шмурло Ε. Голодный год 1898—1900. М., 1900; эта книга значится в перечне русских книг Рильке). Был лично знаком с Л.Н. Толстым и Чеховым. Брат князя Д.И. Шаховского ( 1861 — 1939; расстрелян), видного общественного деятеля, министра Временного пра­вительства, занимавшегося в советское время исследованием жизни и творче­ства П.Я. Чаадаева.

Во время своего пребывания в Москве в мае и июле 1900 г. Рильке и Л. Анд-реас-Саломе неоднократно встречались с СИ. Шаховским. В письме к матери от 6 июля 1900 г. Рильке называет СИ. Шаховского «мой лучший советчик и любезнейший друг» (Briefe an die Mutter 1. S. 187. ). В июле 1900 г. Шаховской помогал Рильке и Андреас-Саломе составлять маршрут их будущего (так и не состоявшегося) путешествия по России.

145 Сергей Александрович Левицкий (7—1945) — адвокат. Один из органи­заторов Пречистенских курсов для рабочих. Умер в эмиграции (во Франции). Его сын Анатолий Левицкий (1901 — 1942) — этнолог. Участник французского Сопротивления. Расстрелян вместе с Б. Вильде и др.

146 Встречи с учениками С.Н. Шиль надолго запомнились Рильке. В июле 1915 г., рассказывая своей посетительнице Эдите Клипштейн о России, Риль­ке отметил, что бывал в «вечерних школах», в которых «пережил удивительные вещи». Эти люди, говорил Рильке, имея в виду, несомненно, слушателей Пре­чистенских курсов, «жаждут книг, словно хлеба. Ас каким усердием они про­читывают книгу. Нам, беспорядочным людям, уже незнакомо такое усердие» (цит. по: Rilke R.M. Briefwechsel mit Regina Ullmann und Ellen Delp / Herausgegeben von Walter Simon. Frankfurt a. M., 1987. S. 33).

«Россия была главным событием...» 121

147 Рильке и Россия. С. 580. 148 Там же. С. 213—214 (письмо Рильке к Л.О. Пастернаку от 10 апреля

1900 г.). 149 Рильке и Россия. С. 577. 150 Briefe an die Mutter 1. S. 176-177. 151 Ibid. S. 178-179. 152 PO ИРЛИ. Φ. 619. Ед. χρ. 28. Л. 7 -8 . В спектакле «Горе от ума» были

заняты в тот вечер выдающиеся мастера русской сцены: А.П. Ленский (Фаму­сов), А.И. Южин (Чацкий), A.A. Яблочкина (Софья Павловна).

153 Russland mit Rainer. S. 43. 154 Ibid. S. 44. 155 Рильке и Россия. С. 238. 156 Воспоминания и высказывания Рильке о Л.Н. Толстом достаточно пол­

но представлены в работах: Азадовский K.M. P.M. Рильке и Л.Н. Толстой / / Рус­ская литература. 1969. № 1. С. 129—151; Rainer Maria Rilke in Jasnaja Poljana; Bearbeitet von Joachim W. Storck. (Marbacher Magazin. Sonderheft. 2000. № 92; текст на русском и немецком языках).

157 Hulewicz W. Gespräche mit R.M. Rilke// Prager Presse. 1924. № 330. 30. November (Dichtung und Welt. Sonntagsbeilage zur «Prager Presse». № 48. S. II).

158 Beiz M. Rilke vivant. Paris, 1937. P. 158. 159 Andreas-Salomé L. Lebensrückblick. S. 117-118. 160 Рильке P.-M. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. С. 410. 161 Скорее всего — книгу, приобретенную тогда же в Киеве и сохранившу­

юся у наследников Рильке в Веймаре: Сементовскии Н. Киев, его святыни, древности, достопамятности. Сведения, необходимые для его почитателей и путешественников. Киев; СПб., 1900.

162 Briefe an die Mutter. S. 181. 163 Ibid. S. 182. 164 См. наст, изд., с. 191. 165 Russland mit Rainer. S. 65. 166 Ibid. S. 62. 167 Ibid. S. 67. 168 Ibid. S. 68. Имеется в виду легенда об идоле Перуна, выброшенном яко­

бы волнами на берег и затем низвергнутом обратно в Днепр. 169 Существует версия о том, что Рильке и Лу побывали в Каневе, где по­

сетили могилу Шевченко (см.: Шевченювський словник. Т. 2. Кшв, 1976. С. 168), однако это предположение не подтверждается ни письмами Рильке, ни «ежедневником» и «Русским дневником» Л. Андреас-Саломе.

170 См. письмо Л. Андреас-Саломе к С.Н. Шиль от 25 июня 1900 года / / Рильке и Россия. С. 255.

171 См.: SW 1. S. 403-404, 421-421. См. также примеч. 249. Теме «Рильке и Украина» посвящены также следующие работы: Пелень-

ский €.Ю. Райнер Мар1Я Ршьке i Украша. Льв1В, 1935; ИзарскииО. Ршьке на Украше. Филадельфия, 1951; Наливаико Д. Украшсью мотиви в поези" Ршьке// Жовтень. 1971. № 10. С. 135-147.

172 Russland mit Rainer. S. 70—71. 173 Рильке и Россия. С. 578. 174 Там же. С. 253. 175 Там же. С. 256. 176 Там же. С. 258.

122 Константин Азадовский. Рильке и Россия

177 Там же. С. 258, 260. 178 Briefe und Tagebücher. S. 231-232. 179 Thurn und Taxis-Hohenlohe M. von. Erinnerungen an Rainer Maria Rilke.

München; Berlin; Zürich, 1932. S. 12. 180 R.M. Rilke — E. Key. Briefwechsel. S. 263—264 (текст представляет собой

сделанную одним из слушателей запись устного выступления Рильке, пред­шествовавшего чтению им статьи «Самскола» 13 ноября 1904 г.).

181 Briefe an die Mutter 1. S. 186. 182 В своем «Русском дневнике» Андреас-Саломе пишет то «Макарова», то

«Макаровна» (возможно, Макаровной Наталью Михайловну называли одно­сельчане).

183 Рильке и Россия. С. 264-265. 184 Там же. С. 267 (запись в «Русском дневнике» Л. Андреас-Саломе от

7 июля 1900 г.). 185 Briefe an die Mutter 1. S. 188-189. 186 Рильке и Россия. С. 277, 279-280. 187 Там же. С. 277, 279. 188 Там же. С. 277. 189 Николай Алексеевич Толстой (1856—1918) — помещик Тверской губер­

нии, владелец имения Новинки; писатель-дилетант. Опубликовал поэму «Дон Жуан» (М., 1900) и сборник стихов, фельетонов и очерков «Обо всем и прочем» (М., 1905). В 1918 г. был вынужден покинуть Новинки, жил у родственников. Расстрелян в Завидово как заложник (его участь добровольно разделила его жена М.А. Толстая, расстрелянная вместе с ним).

190 Видимо, ошибка Рильке. Мать H.A. Толстого звали Надежда Алексан­дровна (урожд. Козлова; 1835—1909).

191 Briefe an die Mutter. S. 189-190. 192 Thurn und Taxis-Hohenlohe M. von. Erinnerungen an Rainer Maria Rilke.

S. 12. 193 Russland mit Rainer. S. 119. 194 Письмо к А. Форрер от 22-24 марта 1920 г. (Briefe 2. S. 62). 195 Письмо к «юной приятельнице» от 17 марта 1926 г. (Briefe 2. S. 427). 196 Rilke R.M. Das Testament / Edition und Nachwort von Ernst Zinn. Frankfurt

a. M., 1974. S. 19. 197 Russland mit Rainer. S. 141. 198 Ibid. S. 142. 199 Рильке и Россия. С. 306 (письмо от 29 августа 1900 г.). 200 ро ИРЛИ. Ф. 619. Ед. хр. 28. Л. 1. 201 Из письма от 30 июля 1900 г. (Briefe an die Mutter 1. S. 191). 202 Из письма от 18 августа 1900 г. (Ibid. S. 194). 203 См.: Franz M. Die Fontäne. Genese eines Motivs im lyrischen Werk Rilkes//

Rilke-Studien. Zu Werk- und Wirkungsgeschichte. Berlin und Weimar, 1976. S. 70—99. 204 Рильке и Россия. С. 295. 205 Подробнее о Г. Фогелере см. наст, изд., с. 142—143 и 230. 206 Баркенхоф — усадьба Фогелера в Ворпсведе. 207 Vogeler H. Werden. Erinnerungen. Mit Lebenszeugnissen aus den Jahren

1923-1942. Berlin, 1989. S. 71. 208 Корфиц Хольм (1872—1942) — немецкий писатель и драматург; уроже­

нец Риги. Переводил русских классиков на немецкий язык. В 1898—1900 гг. редактировал мюнхенский журнал «Simplicissimus», выходивший в издательстве

«Россия была главным событием...» 123

Лангена (Рильке не раз печатался в этом журнале в 1896—1900 гг.). С 1918 г. (после смерти А. Лангена) — совладелец издательства «Альберт Ланген». Изве­стен также тем, что был товарищем Томаса Манна по любекской гимназии и впоследствии встречался и переписывался с ним.

209 Brutzer. S. 2. (С. Брутцер ссылается на свою личную беседу с К. Холь-мом.)

2,0 Рильке приводит слова Андреас-Саломе из ее несохранившейся открыт­ки или телеграммы, отправленной в Ворпсведе в середине сентября.

211 Лев Львович Толстой (1869—1945) — писатель и публицист. Сын Л.Н. Тол­стого.

2.2 Согласно общепринятому мнению, на этом портрете — самом древнем в картинной галерее предков Толстого — изображена княгиня Татьяна Григо­рьевна Горчакова, урожденная княжна Морткина, прабабка Льва Николаеви­ча с отцовской стороны. Даты рождения и смерти Т.Г. Горчаковой точно не ус­тановлены. Известно, что в 1751 г. она приняла постриг и жила в Киеве во Флоровско-Вознесенском монастыре под именем Афанасии. Похоронена на территории Киево-Печерской лавры. Портрет Т.Г. Горчаковой, на котором она изображена в монашеском одеянии и с четками в руках, написан, скорее все­го, в 1750-е гг. См.: Пузин Н. Дом-музей Л.Н. Толстого. Очерк-путеводитель. Тула, 1968. С. 36-37.

2.3 На портрете, описанном Рильке, изображен князь Николай Сергее­вич Волконский (1753—1821), влиятельный екатерининский вельможа, дед Л.Н. Толстого со стороны матери.

214 Илья Яковлевич Гинцбург (1859—1931) — скульптор, мемуарист. Автор скульптурных изображений Л.Н. Толстого, его знакомый, корреспондент и адресат.

2,5 Имеется в виду статуэтка Л. Толстого, выполненная Паоло Трубецким. 216 Ср. в мемуарной книге Л. Андреас-Саломе: «После вопроса, обращенного

к Райнеру: "Чем Вы занимаетесь?" и довольно робкого ответа "Стихами" — на него обрушилось пылкое развенчание любых стихов вообще» (Andreas-Salomé L. Lebensrückblick. Grundriss einiger Lebensrinnerungen. S. 117).

2.7 Briefe und Tagebücher. S. 308-311. 2.8 Русская писательница О.H. Ковальская (1876—1933), писавшая под

псевдонимом Макс Ли, приводит в очерке «Ворпсведе» слова художника Отто Модерзона, с которым, как и с другими, Рильке делился своими русскими впе­чатлениями: «Он <Рильке> рассказывал, что идешь, например, по улице, на углу стоит человек, так, видимо, без всякого дела и думает сосредоточенно, а о чем неизвестно» (МаксЛи. Ворпсведе / / Правда (Москва). 1905. № 4. С. 282). См. также: Certkov. S. 17.

219 SW V. S. 26. 220 Rilke R.M. Briefe aus den Jahren 1892 bis 1904/ Herausgegeben von Ruth

Sieber-Rilke und Carl Sieber. Leipzig, 1939. S. 52-53. 221 См. подробнее наст, издание, с. 164—185. 222 Die Kunst für Alle. 1907. H. 12. 15. März. S. 280. 223 Впервые: Die Zeit. 1902. № 424. 15. November. S. 81-82. Русский пере­

вод этой статьи опубликован в кн.: Рильке P.M. Ворпсведе. Огюст Роден. Пись­ма. Стихи. С. 390—394. Перепечатан в кн.: Рильке и Россия. С. 617—623.

224 Там же. С. 180. 225 См. письмо Л.О. Пастернака к Рильке от 15 января 1901 г. (Там же.

С. 386).

124 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

226 SW 4. S. 947-959. 227 Русские стихи Рильке печатались и перепечатывались неоднократно. Из

отечественных изданий см.: Рильке Р-М. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. С. 416—421; Рильке и Россия. С. 627—635. В дальнейшем цитируются без отсылок.

228 Рильке и Россия. С. 617. 229 Andreas-Salomé L. Rainer Maria Rilke. S. 90. 230 Briefe 1. S. 253—254 (дата — «конец марта 1907»). 231 Ibid. S. 657 (письмо от 15 января 1918 г.). В том же письме — характер­

ное для Рильке сопоставление немецкого и русского языков. «Немецкое сло­во, — пишет Рильке, — поэтически облагороженное, ускользает от общего вос­приятия (Gemeinsamkeit), которому еще предстоит каким-то образом им овладеть; русское же слово, как будто написанное на транспаранте, неотступ­но тяготеет над отдельным человеком, и, поскольку люди в России постоянно идут навстречу друг к другу (в самом буквальном смысле), оно передается, так сказать, заразительно, из крови в кровь».

232 Рильке P.M. Заметки Мальте-Лауридс Бригге. С. 157—158. 233 См. о нем подробнее в наст, изд., с. 49 и 233. 234 Столь же восторженным было отношение к этой драме и Л. Андреас-

Саломе, откликнувшейся на берлинскую премьеру хвалебной статьей «Благодар­ность поэту. В честь пьесы Герхарта Гауптмана "Михаэль Крамер"» (Der Lotse. 1901. Bd. 2. Heft 29. 20. April. S. 71-79).

235 Rilke R.M. Briefe aus den Jahren 1892 bis 1904. S. 50. 236 Briefe an die Mutter 1. S. 221. 237 Ibid. S. 229. 238 Ibid. S. 230. 239 Briefwechsel. S. 43. 240 См.: Рильке и Россия. С. 308—310. 241 SW 1. S. 307-308. 242 Ibid. S. 332. 243 Ibid. S. 333. 244 Ibid. S. 322-323. 245 Рильке и Россия. С. 478. 246 Так в подлиннике. 247 Рильке и Россия. С. 482. 248 Prager Presse. 1924. № 330. 30. November (Dichtung und Welt. Sonntagsbeilage

zur «Prager Presse». № 48. S. II). Отдельные детали, связанные с русскими поезд­ками Рильке, переданы в записи Гулевича не вполне точно.

249 Второе «весьма расширенное» издание «Книги образов» увидит свет в конце 1906 года. Среди произведений, навеянных Россией, в него войдет, по­мимо стихотворения о Карле XII, цикл «Цари», состоящий из шести стихотво­рений: к пяти стихотворениям, написанным в августе—сентябре 1899 г. и час­тично отредактированным, Рильке прибавит в начале 1906 г. еще одно — третье — в окончательном составе цикла. Кроме того, во втором издании «Кни­ги образов» появляется лирический набросок «Буря» (1904), тематически род­ственный стихотворению о Карле XII (упоминается гетман Мазепа).

250 См. наст, изд., с. 215. 251 Briefe 1. S. 139 (письмо от 17 сентября 1902 г.). 252 Briefe 2. S. 428 (письмо от 17 марта 1926 г.). 253 Briefwechsel. S. 90.

«Россия была главным событием...» 125

254 Рильке Р-М. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. С. 90—91. 255 Briefe 1. S. 141. 256 Рильке и Россия. С. 511. 257 Briefwechsel. S. 53. 258 Ibid. S. 64-65. 259 См. письмо Рильке к С.Н. Шиль (Рильке и Россия. С. 184). 260 Briefwechsel. S. 132. 261 Рильке и Россия. С. 514. 262 Полный текст перевода впервые обнародован в 1949 г. См.: R.M. Rilke's

Translation of the «Igor's Song» (Slovo) / With Introduction and Notes by André von Gronicka// Russian Epic Studies. Philadelphia, 1949. P. 179—202 (Memoirs of the American Folklore Society. Vol. 42).

См. также: Азадовскии K.M. P.-M. Рильке — переводчик «Слова о полку Игореве»// Культурное наследие Древней Руси. Истоки. Становление. Тради­ции. М., 1976. С. 217—224; Emerson С. Rilke, Russia and the Igor Tale// German Life and Letters. New Series. 1980. Vol. XXXIII. № 3. P. 220-233; Bieber U. Rilkes Igorlied-Übersetzung// Österreichische Dichter als Übersetzer. Salzburger kompa-ratistische Analysen / Herausgegeben von Wolfgang Pöckl. Wien, 1991. S. 57—79 (Österreichische Akademie der Wissenschaften. Philosophisch-historische Klasse. Sitzungsberichte, 571. Band).

263 Рильке и Россия. С. 520. 264 Briefwechsel. S. 183. 265 Briefe 2. S. 94. 266 Так, в письме к Л.О. Пастернаку Рильке пишет 10 декабря 1906 г.: «Да

и мне тоже иногда недостает русского человека для подлинно глубокой бесе­ды, для истинного взаимопонимания! Я слышал, что Горький сейчас находит­ся на Капри. Но действительно ли он русскый человек! Я боюсь, что он слиш­ком западник и испорчен своей известностью на Западе и международным социализмом. Что Вы думаете? Не советуете ли Вы мне встретиться с ним? И если да, не могли бы Вы замолвить за меня словечко и рекомендовать меня? Ведь Вы, кажется, его довольно хорошо знаете?..» (Рильке и Россия. С. 531).

267 Имеются в виду М. Горький и его гражданская жена М.Ф. Андреева. 268 R.M. Rilke - Ε. Key. Briefwechsel. S. 194. 269 Кого именно встретил Рильке у Горького вечером 12 апреля, не вполне

ясно. «Нас, русских, здесь целая колония, — писал Горький 8 апреля 1907 г. американскому адвокату М. Хилквиту, — всё товарищи по партии» (Горький М. Полное собрание сочинений и писем. Письма. Т. 6. 1907 — август 1908. М., 2000. С. 40). Комментатор этого письма (Е.Г Коляда) называет несколько имен: «В это время на Капри находились A.A. Богданов, В.А. Десницкий, М.А. Михай­лов и др.» (Там же. С. 333). К этому перечню можно прибавить имена Д.Я. Айз-мана, Л.Н.Андреева, В.В. Вересаева и, наконец, К.П. Пятницкого. «Здесь мно­го русских писателей — Вересаев, Айзман, Леонид <Андреев>, — писал Горький И.П. Ладыжникову 24 апреля 1907 г., — это мрачные люди, они сидят, нахмурив лбы и молча думают о тщете всего земного и ничтожестве человека, говорят же они о покойниках, кладбищах, о зубной боли, насморке, о бестактности социа­листов и прочих вещах, понижающих температуру воздуха, тела, души. <...> Увы мне!» (Там же. С. 44). Кроме того, из дневниковой записи К.П. Пятницкого мож­но узнать, что Айзман и Вересаев были у Горького 13 апреля (Там же. С. 335).

270 Briefe 1. S. 256. См. также: Азадовскии К., Чертков. Л. P.M. Рильке и A.M. Горький// Русская литература. 1967. № 4. С. 185—191.

126 Константин Азадовский. Рильке и Россия

271 SW 1. S. 601-602. 272 См. подробнее: Naumann H. Russland in Rilkes Werk. Rheinfelden und

Berlin, 1993. S. 162—166 («Deutsche und Vergleichende Literaturwissenschaft 21»); Eberharter M. Rainer Maria Rilkes «Nächtliche Fahrt» als Petersburger Vedute / / Öster­reichische Literatur: Interpretationen, Materialien und Rezeption. St. Petersburg, 1999. S. 17-27 (Jahrbuch der Österreich-Bibliothek in St. Petersburg (1997/1998). <Bd.> 3).

273 Письмо к А. Холитчеру от 17 октября 1902 г. (Briefe 1. S. 140). 274 Рильке знал об интересе Касснера к России и русской литературе, чи­

тал и ценил его переводы русских писателей. Так, в письме к М. фон Турн унд Таксис от 13 ноября 1912 г. он спрашивал: «Получили ли Вы уже касснеровс-кий перевод "Шинели" Гоголя? В этом переводе так много от него самого и особенно много от того удовольствия, какое он испытывал при работе» (R.M. Rilke - Thurn und Taxis M. von. Briefwechsel. Bd. 1. S. 230).

275 Ibid. S. 361. 276 Briefwechsel. S. 136. 277 Существует предположение, что прототипами трех сестер Шулиных

были: Эллен Кей (Вера), Софья Ковалевская (Зое) и Анна Шарлотта Л еффлер (старшая из сестер Шулиных). См.: R.M. Rilke — Ε. Key. Briefwechsel. S. 353.

278 Рильке P.M. Заметки M альте-Л аур идс Бригге. С. 17. 279 Там же. С. 25. 280 Рильке P.M. Заметки Мальте-Лауридс Бригге. С. 147. 281 Там же. С. 149-150. 282 Эта заключительная часть, сохранившаяся в двух вариантах, каждый из

которых носит незавершенный характер, впервые опубликована Э. Цинном в 1962 г. (SW V, S. 967—978). В русском переводе опубликованы как приложение к статье K.M. Азадовского «P.M. Рильке и Л.Н. Толстой» (Русская литература. 1969. № 1. С. 147-151)

283 Там же. С. 147. 284 Рильке P.M. Заметки Мальте-Лауридс Бригге. С. 161. 285 Русская литература. 1969. № 1. С. 148. 286 Léon Tolstoï. Vie et l'oeuvre. Mémoires... réunis, coordonnés et annotés par

P. Birukov. Paris, 1906-1909. 287 См.: Бирюков П.И. Биография Льва Николаевича Толстого. Т. I. М.; Пгр.,

1923. С. 24. 288 Там же. С. 26. 289 Николай Ильич Толстой (1794—1837) — отец Л.Н. Толстого. 290 Письмо от 18 ноября 1910 г. (Briefe 1. S. 347-348). Толстой умер 10/23 но­

ября; сообщение о его смерти появилось в некоторых газетах преждевременно. 291 Рильке и Россия. С. 538. 292 Александра Андреевна Толстая (1817—1904) — двоюродная тетка

Л.Н. Толстого; близкие называли ее Alexandrine. 293 Leo Tolstoi's Briefwechsel mit der Gräfin A.A. Tolstoi 1857—1903. München,

1913. 294 Любопытно, что автором развернутой рецензии на эту книгу была

Л. Андреас-Саломе (Andreas-Salomé L. Aus dem Briefwechsel Leo Tolstois// Das literarische Echo. Halbmonatsschrift für Literaturfreunde. 1913. H. I. 1. Oktober. S. 2—8). В этой статье Андреас-Саломе описывает свое совместное с Рильке по­сещение Ясной Поляны; впоследствии этот отрывок, в отредактированном виде, вошел в книгу ее воспоминаний.

«Россия была главным событием...» 127

295 Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому 1862—1910/ Ред. и примеч. А.И. Толстой и П.С. Попова. Статья П.С. Попова. М.; Л., 1936. С. 85 (письмо от 4 сентября 1869 г.).

296 Briefe 1. S. 471. 297 Ойген Дидерихс (1867—1930) — лейпцигский издатель. 298 Briefe 1. S. 604-605. 299 Роман Р. Собр. соч.: В 14т. Т. 14. М., 1958. С. 767-768. ш R.M. Rilke - M. von Thurn und Taxis. Briefwechsel. Bd. I. Zürich, 1951.

S.431. 301 Gorki M. Erinnerungen an Tolstoi. München, 1920. 302 Briefe 2. S. 151. 303 Prager Presse. 1929. 11 August. S. 9. 304 Briefe 2. S. 353-354. 305 Ibid. S. 253-254. 306 Briefe 1. S. 281 (письмо к жене от 19 октября 1907 г.). 307 R.M. Rilke - S. Nâdherni. Briefwechsel 1906-1926/ Herausgegeben und

kommentiert von Joachim W. Storck unter Mitarbeit von Waltraud und Friedrich Pfäfflin. Göttingen, 2007. S. 43—44 (письмо от 15 января 1908 г.).

308 Ошибка Рильке. Роман «Бедные люди» относится к 1845 г. — Достоев­скому было тогда 24 года.

309 Имеется в виду первое полное собрание сочинений Достоевского на немецком языке, выходившее в мюнхенском издательстве Рейнхарда Пипера с 1906 по 1919 г.; осуществлялось под руководством известного критика и эс­сеиста Артура Мёллера ван ден Брука (1876—1925) при участии Д.С. Мережков­ского и Д.В. Философова.

3.0 О братьях Кассирер см. наст, изд., с. 232. Роман Достоевского «Идиот» был выпущен в издательстве Кассирер в 1901 г. в переводе Августа Шольца.

3.1 Rilke R.M. Briefe. Erster Band 1897 bis 1914/ Herausgegeben vom Rilke-Archiv in Weimar in Verbindung mit Ruth Sieber-Rilke besorgt durch Karl Altheim. Wiesbaden, 1950. S. 378.

3.2 Из письма κ M.И. Цветаевой от 17 мая 1926 г. (Небесная арка. С. 73). 3.3 Слова из письма к Е. фон Ностиц от 21 октября 1914 г. (Briefe 1. S. 558). 3.4 Briefe 1. S. 641. 315 Имеется в виду обращение «К трудящимся, угнетенным и обескровлен­

ным народам Европы», составленное и подписанное 15 декабря 1917 г. — в свя­зи с достигнутым в Брест-Литовске соглашением о временном перемирии — Л.Д.Троцким, народным комиссаром по иностранным делам (см.: Правда. 1917. № 206 (137). 5/18 декабря. С. 1).

316 Briefe 1. S. 653. 317 Софья (Софья Борисовна) Либкнехт (урожд. Рысс; 1884—1964) родилась

в Ростове-на-Дону, изучала историю искусств и была членом русской социал-демократической партии. Умерла в Москве.

3,8 Briefe 1. S. 686-687. 319 Узнав об убийстве Эйснера, Рильке напишет, что питал к нему «огром­

ное уважение» и не представляет себе дальнейшего развития событий без этой «чрезвычайно человечной фигуры» (Briefe 1. S. 715; письмо к К. фон дер Хей-дту от 13 марта 1919 г.).

320 См.: Rainer Maria Rilke 1875—1975. Ausstellung und Katalog/ Heraus­gegeben von Joachim W. Storck in Zusammenarbeit mit Eva Dambacher und Ingrid Kußmaul. München— Stuttgart, 1975. S. 235.

321 GrafO.M. Über Rainer Maria Rilke / / Frankfurter Hefte. 1951. H. 12. S. 898.

128 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

322 Briefwechsel. S. 398. 323 Briefe 1. S. 719. 324 Ibid. 325 Ibid. S. 692-693. 326 Ibid. Bd. 2. S. 29—30 (письмо от 12 сентября 1919 г.). 327 Rilke R.M. Briefe an die Schweizer Freunde / Herausgegeben von Rätus Luck.

Frankfurt a. M., 1990. S. 26 (письмо к Д. Фон дер Мюлль от 19 ноября 1919 г.). 328 Briefe 2. S. 149—150 (письмо от 6 апреля 1921 г.). Подробнее см. наст,

изд., с. 329. 329 См.: Rilke R.M. Briefe an Nanny Wunderly-Volkart / / Im Auftrage der

Schweizerischen Landesbibloithek und unter Mitarbeit von Nikiaus Bigler besorgt durch Rätus Luck. Frankfurt a. M., 1977. S. 300. Впрочем, в одном из более по­здних писем к Н. Вундерли-Фолькарт Рильке, критически оценивая внутригер-манскую ситуацию, упоминает и об «ужасах большевизма» (Briefe 1. S. 863; письмо от 30 января 1923 г.).

330 См.: Азадовскии K.M. «Надеюсь, моя книга Вас заинтересует». Райнер Мария Рильке и Л.Ф. Достоевская / / Достоевский и мировая культура. Альма­нах № 24. СПб., 2008. С. 188—199; публикуется письмо Л.Ф.Достоевской к Рильке (в оригинале и в русском переводе).

331 Достоевская Л.Ф. Достоевский в изображении своей дочери. Первое полное русское издание/ Вступ. статья, подгот. текста к печати и примеч. СВ. Белова. СПб., 1992. С. 15-16.

332 R.M. Rilke — M. von Thurn und Taxis. Briefwechsel. S. 612. 333 Рильке и Россия. С. 550. 334 Там же. 335 Briefe 2. S. 374 (письмо к В. Гулевичу от 13 ноября 1925 г.). 336 SW 1. S. 745-746. 337 См. его письмо к Кларе Рильке от 7 июля 1905 г. (Rilke R.M. Briefe aus

den Jahren 1902 bis 1906. S. 242). Письмо содержит критический отзыв как о спектакле, так и о самом Горьком. «Рядом с другими русскими художниками, — сказано в этом письме, — Горький кажется недостаточно великим; несмотря на то что он уходит корнями в землю, в нем гораздо меньше природы и необхо­димости, а, значит, и меньше искусства».

338 Рильке и Россия. С. 523. Напомним, что эту пьесу Рильке видел в Пе­тербурге 8 мая 1899 г. с П.Н. Орленевым в главной роли (см. выше, с. 30).

339 Хореографическая картина на музыку K.M. фон Вебера; декорации и костюмы Л.С. Бакста; хореография М.М. Фокина; тема Ж.-Л. Водуайе по сти­хотворению Теофиля Готье.

340 Thurn und Taxis Hohenlohe M. von. Erinnerungen an Rainer Maria Rilke. S. 22. Впечатление от этого спектакля и игры Нижинского см. в письме Риль­ке к М. фон Турн унд Таксис от 21 июня 1911 г. (R.M. Rilke — M. von Thurn und Taxis. Briefwechsel. S. 47—48).

341 Chronik 1. S. 349. 342 Thurn und Taxis-Hohenlohe M. von. Erinnerungen an Rainer Maria Rilke. S. 59. 343 R.M. Rilke — M. von.Thurn und Taxis. Briefwechsel. Bd. 1. S. 160. О Вол-

кове-Муромцове см. также письма Рильке к М. фон Турн унд Таксис от 14 мая 1912 г. и 22 мая 1912 г. (Ibid. S. 147, 157).

344 См.: Jonas K.W. Rilke und Clotilde Sacharoff. Ein unveröffentlichter Brief­wechsel// Monatshefte für deutschen Unterricht, deutsche Sprache und Literatur (Madison/Wisconsin). Vol. LVIII. № 1. Spring 1966. P. 3.

«Россия была главным событием...» 129

345 R.M. Rilke — H. von Nostitz. Briefwechsel/ Herausgegeben von Oswalt von Nostitz. Frankfurt a. M., 1976. S. 51.

346 Впоследствии — жена французского художника Жана Люрса. Г.О. Су­теев, один из друзей скульптора, называет другую фамилию: Марта Гербст (см.: Скульптор Эрьзя. Биографические заметки и воспоминания. Саранск, 1995. С. 45).

347 Эрьзя покинул Россию в 1906 г. и до 1910 г. жил преимущественно в Италии.

348 R.M. Rilke - M. von Thurn und Taxis. Briefwechsel. Bd. 1. S. 276-278 (письмо от 21 марта 1913 г.).

349 См.: Chronik 2. S. 1363; Briefe an die Mutter 2. S. 226-227, 676. 350 См.: Колосья (Харьков). 1918. № 17 (стихотворения «Автопортрет

1906 года», «Мертвый Брюгге», «Испанская танцовщица»). См. также: Дни (Берлин). 1923. № 63. 14 января. С. 3; № 75. 28 января. С. 3.

351 См. примеч. 376 и соответствующее место в тексте. Есть также сведения о том, что Рильке навещал Цетлиных в Париже и во время их первой эмигра­ции, т. е. до 1914 г. (см.: Хазан В. «Он был поэтом не только в своих стихах, но и в жизни» (материалы к портрету Михаила Цетлина) / / Вокруг редакционно­го архива «Современных записок» (Париж, 1920-1940). Сб. статей и материа­лов. Под ред. Олега Коростелева и Манфреда Шрубы. М., 2010. С. 76).

352 Chronik 2. S. 1043. 353 См.: Rilke R.M. Briefwechsel mit Anton Kippenberg/ Herausgegeben von

Ingeborg Schnack und Renate Scharffenberg. Bd. 1. Frankfurt a. M. und Leipzig, 1995. S. 365, 375.

354 См.: Briefwechsel. S. 405. 355 Песня представляет собой стихотворение финско-шведского поэта

Й.Л. Рунеберга (1804—1877), переложенное (со шведского) на русский язык известным переводчиком народных песен Н.В. Бергом (см.: Переводы и под­ражания Н.В. Берга. СПб., 1860. С. 191 — 192; заглавие — «Жалоба девы»). Ни автор песни, ни источник, которым пользовался Ф. Сологуб, в романе «Сла­ще яда» не названы.

356 Рильке вполне мог знать, что это стихотворение, получившее со време­нем немалую известность, впервые опубликовано в журнале «Северный вест­ник» (1896. № 12. С. 158) и что адресатом его первоначально был А.Л. Волын­ский.

357 См.: Katalog der Rilke-Sammlung Richard von Mises. S. 129. 358 Хоутоновская библиотека Гарвардского университета. 359 Дополнительные сведения об этих переводах Рильке и их дальнейшей

судьбе см. в кн.: Rilke R.M. Sämtliche Werke. Bd. 7. Übertragungen / Herausgegeben vom Rilke-Archiv// In Verbindung mit Hella Sieber-Rilke besorgt durch Walter Simon, Karin Wais und Ernst Zinn. Frankfurt a. M.; Leipzig, 1997. S. 1332—1336.

360 Aksakow S. Familienchronik. Aus dem Russischem übersetzt von Sergius Raczynski. Bearbeitet und eingeleitet von Hermann Röhl. Leipzig, 1919.

361 Ни в одном из известных ныне перечней русских книг Рильке «Семей­ная хроника» не значится; не упоминает о ней и С. Брутцер.

362 Rilke R.M. Briefwechsel mit Anton Kippenberg 1906 bis 1926. Bd. 2. Frankfurt a. M. und Leipzig, 1995. S. 158. Статья, посвященная «Семейной хронике», не была написана.

363 Ibid. S. 164. 364 Rilke R.M. Briefe an Nanny Wunderly-Volkart. S. 74. 365 Ibid. S. 113-114.

130 Константин Азадовский. Рильке и Россия

366 Ibid. S. 127 (из письма Рильке к Н. Вундерли-Фолькарт от 24 января 1920 г.).

367 Gorki M. Meine Kindheit. Einzig autorisierte Übersetzung von August Scholz. Berlin, 1918.

368 Любопытна дальнейшая судьба Ангелы Гутман. Выйдя замуж в третий раз, она соединила свою жизнь с врачом и социологом Вильгельмом Рором и в 1926 г. переселилась в Москву. Оба приняли советское гражданство. Виль­гельм Pop преподавал в Институте К. Маркса и Ф. Энгельса; Ангела работала в Тимирязевском институте, публикуя время от времени в немецких газетах очерки о советской жизни. В июне 1941 г. В. Pop был арестован, вскоре за ним последовала и Ангела. Разделив участь многих немцев, оказавшихся в СССР, Ангелина Карловна Pop (1890—1995) провела семнадцать лет в сталинских ла­герях и ссылке. После XX съезда КПСС вернулась в Москву и остаток дней прожила пенсионеркой в коммунальной квартире на Гоголевском бульваре, где ее навещали русские знакомые и зарубежные гости. О своих встречах с Рильке вспоминала охотно, показывала чудом сохранившиеся у нее фотографии по­эта. В 1989 г. в Вене появились — под псевдонимом Елена Голнипа — ее воспо­минания о «сталинских ангелах смерти» («Im Angesicht der Todesengel Stalins»); переведена на русский язык под названием «Холодные звезды ГУЛАГа» (М., 2006) и опубликована под именем «Ангелина Pop». Впрочем, в биографии этой женщины, которую еще Рильке называл «загадочной», до сих пор остается немало белых пятен. Идентичность Ангелы Гутман и Ангелины Pop убедитель­но доказывается в статье: Schnack I. Wer war Angela Gutmann? Zu Rilkes Winter in Locarno 1919/20 / / Rainer Maria Rilke und die Schweiz / Herausgegeben von Jacob Steiner. Zürich, 1993. S. 109—122. См. также: Кораллов M. Доктор Pop. История болезни России / / Новая газета. Свободное пространство. [Еженедельное цвет­ное обозрение]. (Москва). 2007. № 32. 24 августа. С. 10; Rohr А. Der Vogel. Gesammelte Erzählungen und Reportagen. Herausgegeben von Gesine Bey. Berlin, 2010. S. 255-288 (послесловие).

369 О личном знакомстве Рильке с A.C. Элиасбергом (1878—1924) сведений не обнаружено, хотя в 1914—1919 гг., находясь в Мюнхене, поэт вполне мог встречаться с этим плодовитым переводчиком русских авторов (Тургенева, Достоевского, Л. Толстого, Мережковского и др.) на немецкий язык. С середи­ны 1900-х ru. Элиасберг постоянно жил в Мюнхене и получил известность в литературных кругах Германии как посредник между русской и немецкой куль­турами; близкие отношения связывали его с Томасом Манном.

370 Rilke R.M. Briefwechsel mit Anton Kippemberg 1906 bis 1926. Bd. 2. S. 190. 371 R.M. Rilke - M. von Thurn und Taxis. Briefwechsel. Bd. 2. S. 619-620. 372 Лев Петрович Струве (1902—1929) — юрист; литератор, поклонник

Рильке. Сын П.Б. Струве. Умер в Давосе от туберкулеза. 373 См.: Р.-М. Рильке по поводу «Митиной любви»// Русская мысль (Па­

риж). 1927. № 1. С. 54—56 (имя публикатора и переводчика не указано — ви­димо, им был Г.П. Струве; оригинал письма считается ныне утраченным). См. также: Сапаров К. Райнер Мария Рильке о повести И.А. Бунина «Митина лю­бовь» / / Вопросы литературы. 1966. № 9. С. 247—249.

374 BetzM. Rilke vivant. P. 152. 375 Beiz M. Rilke in Frankreich. Erinnerungen. Briefe. Dokumente. Wien; Leipzig;

Zürich, 1938. S. 289. 376 См.: Зайцев Б. Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии. М.,

«Россия была главным событием...» 131

2000. С. 227 (Собрание сочинений. Т. 9). 377 Betz M. Rilke vivant. P. 148. 378 См.: Bouichik V. Letters of R.M. Rilke to Helene*** / / OSP. P. 130. 379 Rilke R.M. Briefe an Nanny Wunderly-Volkart. S. 1048. 380 См.: Рильке и Россия. С. 550. 381 Об Евгении Александровне Черносвитовой (1903—1974) см. подробнее

в кн.: Небесная арка. С. 304—306. 382 Литературный архив Швейцарской национальной библиотеки. Rilke

MS В 12. 383 Имеется в виду: Волконский СМ. Мои воспоминания. Т. 1—2. Берлин,

1923—1924. Сергей Михайлович Волконский, князь (1860—1937) — театраль­ный деятель, художественный критик, прозаик, мемуарист; с 1921 г. — в эмиг­рации; умер в США.

384 Tchernoswitow G. Les derniers mois de Rainer Maria Rilke / / Les Lettres. 1926. № 14—15—16. P. 218 (специальный выпуск, посвященный памяти Рильке).

385 Briefwechsel. S. 505.

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ И АЛЕКСАНДР БЕНУА

В июле 1900 года, завершив большое путешествие по России, Риль­ке и Л. Андреас-Саломе в течение нескольких дней гостят у поэта Дрожжина, в деревне Низовка Тверской губернии. Оттуда (через Новгород) едут в Петербург, где Рильке проводит большую часть августа. Из Петербурга 16/29 июля 1900 года Рильке пишет Дрож-жину (одно из первых писем, написанных им по-русски):

Я теперь в Петербурге уже начинал читать и работать; на императорском библиотеке* я нашел прелестную книгу: «Домаш­ний быт русских царей» Забелина1, в котором история старей Москвы описанна так ярка как на картинах Аполлона Васнецо­ва1. Потом я буду читать много книг, которые занимаются с периодою первых годов Передвижников и вообще с литератури этого времени.

Какая радость вновь смотрить музей Александра III. Теперь уже изданно прекрасний Каталог с автотипиями, в котором на­ходятся самий лучше картини4. Завтра я буду посетить некото­рых моих знакомных; но, может быть, они теперь все на даче5.

Среди знакомых, которых собирался навестить Рильке, был Федор (Фридрих) Грус (Groes), управляющий реформаторской голландской церковью в Петербурге, любитель искусства и кол­лекционер6. Рильке познакомился с ним в Петербурге в мае 1899 года — видимо, через Лу Андреас-Саломе. Грус был женат на дочери петербургского музыкального издателя О.И. Юргенсона, и его дом посещали известные музыканты, критики, художники. Благодаря этому Грус, который и сам интересовался искусством, был близок к литературно-художественным кругам столицы и, в частности, связан с инициаторами недавно созданного журнала «Мир искусства» (СП. Дягилевым, Д.В. Философовым) и бли­жайшими его сотрудниками (Л.С. Бакстом, А.Н. Бенуа)7. Грус с симпатией относился к молодому немецкому поэту, помог ему завести «множество ценных знакомств в образованных кругах»8. Летом 1900 года Грус познакомил Рильке с журналистом из «Но­вого времени» В.Г. Янчевецким9 (впоследствии — известный со­ветский писатель В.Г. Ян). Он же оказался посредником в зна­комстве Рильке с А.Н. Бенуа.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 133

Ф.И. ГРУС - БЕНУА

СПб., 2 <15> августа 1900

Дорогой Александр Николаевич!

Мой приятель, молодой писатель Rielke (так! — К.А.) (Rainer Maria), талантливый писатель, родом из Австрии, по­стоянно проживающий близ Бремена и уже второй год стран­ствующий по России, жаждет познакомиться с Вами. Он инте­ресуется русской живописью, специально занимается Крамским и Васильевым10 и много слышал о Вас как о художнике и кри­тике. С последним он непременно хочет познакомиться, пер­вого он уже знает. Не откажите, уделите ему час-другой. Он до того интересная личность, что скучать не будете. Замечатель­но своеобразный, тонкий ум.

Если согласны повидаться с ним, укажите, где это может быть. Разрешите ли ему приехать к Вам на дачу, или же пови­даетесь в городе и где. Напишите или ему, или мне. Мой адрес: Б. Конюшенная, 31. Его — меблированные комнаты «Цент­раль», угол Невского и Фонтанки.

Надеюсь, что исполните просьбу мою. И я хотел бы пови­даться с Вами, но где? Когда? Страшно занят.

Шлю Вам и супруге привет.

Ваш Ф.И. Грус.

P.S. Он на будущей неделе в начале уезжает. Rielke — со­трудник «Pan», «Insel», приятель Vogeler'a и Hoffmansthal11.

Слова Груса о том, что Рильке «много слышал» о Бенуа, не следует расценивать только как любезность. К 1900 году Рильке был уже достаточно осведомлен в области русского искусства. Имя Бенуа, во всяком случае, он хорошо знал еще до встречи с ним. Дело в том, что Рильке и Бенуа имели, помимо Груса, еще одного общего знакомого. Им был немецкий искусствовед Рихард Мутер (1860-1909).

Литературная деятельность Бенуа началась, как известно, в 1893 году при непосредственном участии Мутера, публиковавше­го в то время — выпуск за выпуском — свое трехтомное исследо­вание «История живописи в XIX веке»12, которое сразу же полу­чило отклик во всей Европе. Свежая оценка реалистического искусства XIX века сочеталась у немецкого ученого с интересом к новейшим направлениям в живописи: прерафаэлитам, импрес-

134 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

сионизму, символизму и т.д. Мутер протестовал против засилия «литературщины», ставил под сомнение «анекдотизм» (жанровую живопись), социальную и обличительную «тенденцию», провозг­лашал свободу творческой индивидуальности и «новый идеализм», выдвигая, таким образом, на первый план не «содержание» или «сюжет», а художественные достоинства произведения. Все это чрезвычайно импонировало поколению 1890-х годов. В своих вос­поминаниях Бенуа пишет, что уже первый выпуск «Истории...» Мутера произвел на него «впечатление какого-то откровения. Так об искусстве, об истории искусства до тех пор никто не говорил. Так просто, свободно и смело <...> Не только современное, но и старинное искусство получало в освещении Мутера новую жизнь, новый смысл». Далее Бенуа признается, что книга Мутера помог­ла ему «разобраться в себе»13. Следует оговорить, что книга Му­тера лишь отчасти выдержала испытание временем; многие ее по­ложения вскоре потеряли свою привлекательность даже в том поколении, для которого он, по словам Бенуа, был «оракулом и верховным арбитром»14. Откликаясь на смерть немецкого искусст­воведа и вновь подчеркивая, что «книга Мутера явилась как бы евангелием художественных революционеров и на ней выросла вся огромная секта современных искателей», Бенуа в то же время пи­шет: «Это очень блестящая и остроумная книга, но увы! — все по­ложения ее, казавшиеся десять лет тому назад дерзновенными посягательствами на святыню или, наоборот, светлыми откровени­ями, теперь уже ослабли и померкли»15.

Прочитав первые выпуски «Истории живописи в XIX веке» и отметив в ней отсутствие русского раздела, молодой Бенуа (в то время — студент юридического факультета), «обидевшись за Рос­сию», письменно обратился к Мутеру и вызвался написать неболь­шую главу, посвященную русской живописи. Мутер ответил согла­сием. Написанная по-немецки, эта глава вошла в третий том немецкого издания (глава 43), а затем немедленно была переведе­на на русский, опубликована и имела шумный успех16. Неудиви­тельно — ведь Бенуа был первым, кто оценил русскую живопись XIX века как самостоятельную национальную школу, «открыв» при этом многих забытых мастеров (например, Венецианова).

Д.В. Философов, в те годы — один из ближайших друзей и сподвижников Бенуа, подчеркивал, вспоминая о Мутере:

Для нас, русских, деятельность Мутера имеет еще особое значение.

В трехтомной его книге есть глава, посвященная России. В примечании сказано, что глава эта составлена при участии Александра Бенуа из Петербурга.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 135

Тогда, шестнадцать лет тому назад, Бенуа был совсем юно­шей, студентом Петербургского университета. В оценке рус­ской живописи он проводил взгляды, сходные со взглядами немецкого автора. Бенуа не только развенчал Бруни и Брюлло­ва, но главным образом восстал против всесильных тогда эпи­гонов передвижничества, указывая на их условность, на чисто немецкий, отнюдь не русский, дюссельдорфский их реализм17.

Другой современник и соратник Бенуа, художник И.Э. Гра­барь, утверждал, что «его <Бенуа> дополнительная глава к "Исто­рии живописи XIX века" Мутера была целым откровением для русского общества конца 90-х годов, и прежде всего для русских художников...»18.

Бенуа сотрудничал с Мутером и в 1896 году, когда по его просьбе взял на себя устройство Русского отдела на Международ­ной выставке в Мюнхене. Переписка Бенуа и Мутера продолжа­лась вплоть до 1900 года19. Но и впоследствии Бенуа продолжал с интересом следить за его творческой деятельностью. Уже после смерти Мутера он откликнулся на новое издание его трехтомного исследования «Истории живописи...» (1909)20.

Поклонником Мутера был и молодой Рильке, искатель «совре­менных» путей в искусстве. Всерьез помышляя о том, чтобы стать профессиональным художественным критиком, Рильке записыва­ется весной 1899 года в Берлинский университет (по отделению истории искусства), посещает лекции известных профессоров. В -одном из писем того времени он признается, что «более всего хо­тел бы слушать Мутера; но тот, к сожалению, в Бреслау...»21.

Вернувшись из России в Германию, Рильке через несколько месяцев заезжает в Бреслау, где Мутер с 1895 года преподавал ис­торию искусства в местном университете. Личная встреча состоя­лась 28 декабря 1899-го. Мутер, насколько можно судить, сочув­ственно отнесся к искусствоведческим начинаниям молодого Рильке и поддержал, очевидно, его увлеченность русским искус­ством. Так, именно беседа с Мутером побудила Рильке написать статью «Русское искусство»22. 12 января 1900 года Рильке сообща­ет гамбургскому искусствоведу Альфреду Лихтварку: «Недавно я договорился с профессором Мутером о том, что напишу статью о русском искусстве...»23 Статья, о которой упоминает Рильке, была написана в январе 1900 года, а в октябре 1901-го появилась в вен­ском еженедельнике «Die Zeit» («Время»), где отдел искусства воз­главлял Мутер24. (В своих письмах к Бенуа Рильке постоянно упо­минает об этой статье.) В том же еженедельнике Рильке в ноябре 1902 года опубликовал и свою вторую статью о русском искусстве25. Летом 1902-го Рильке писал А. Лихтварку, что предполагает «в

136 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

октябре поехать к Мутеру в Бреслау, чтобы как можно скорее за­кончить докторскую диссертацию»26; о том же он сообщает и Бе-нуа 5 августа 1902 года (однако жизненные планы Рильке вскоре меняются коренным образом). В начале 1903 года Рильке рецензи­ровал книгу Мутера о Лукасе Кранахе (1902)27 — первый том в се­рии «Die Kunst. Sammlung illustrierter Monographien» («Искусство. Собрание иллюстрированных монографий»), которую и редакти­ровал Мутер; именно в этой серии весной 1903 года появилась известная работа Рильке о Родене28.

Впрочем, летом 1900 года Рильке знал Бенуа не только как художника, историка искусства и автора одного из разделов в книге Мутера. Он должен был в равной мере ценить его как идейного вдохновителя и художественного критика журнала «Мир искусст­ва» — на это периодическое издание Рильке обратил внимание уже весной 1899 года, едва приехав в Россию. Весной 1899 года, нахо­дясь в Петербурге, он пытается встретиться с Дягилевым29, а в письме к матери от 18 мая Рильке упоминает о своем визите к из­дательнице журнала и меценатке М.К. Тенишевой, назначенном на следующий день30. Настойчивость Рильке не вызывает удивления: только что созданный художественный журнал, представлявший молодое русское искусство, был во многом близок к немецким модернистским журналам «Pan» и «Insel», где сотрудничал моло­дой Рильке (о чем не случайно упомянул Ф. Грус в своем реко­мендательном письме к Бенуа). Кроме того, «Мир искусства» про­пагандировал памятники русской старины и народного творчества, которыми Рильке в особенности увлекался. Упоминания о «Мире искусства» и его руководителе С П . Дягилеве часто встречаются в письмах Рильке 1899 года к его русской приятельнице Е.М. Воро­ниной. «...Мне очень хочется иметь "Трех богатырей" Васнецова, которые были напечатаны в выпуске 1—2 журнала "Мир искусст­ва", — пишет ей Рильке 27 июля 1899 года. — Но именно этот вы­пуск уже целиком разошелся, и хотя как будто должен быть допол­нительный тираж, я сомневаюсь в этом. В редакции мне тоже не удалось ничего добиться (мой знакомый Грус Федор Иванович по моей просьбе обратился к Дягилеву — безуспешно). Может быть, у Вас есть второй экземпляр этого выпуска <...> и Вы могли бы послать мне репродукцию "Трех богатырей"»31. И в том же пись­ме: «...Напишите мне, не содержится ли в новом выпуске "Мира искусства" или в любом другом журнале что-нибудь особенно интересное; тогда бы я мог заказать это для себя»32. Изящный и красочный, тяготеющий к европейскому стилю модерн, а глав­ное — «современный» по своему направлению, «Мир искусства» отвечал воззрениям молодого Рильке, несомненно, в большей

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 137

степени, чем все остальные периодические издания, выходившие в России на рубеже веков. Неслучайно в 1900—1902 годах Риль­ке, как явствует из его писем к Бенуа, настойчиво стремится к со­трудничеству именно в этом журнале. Следует думать, что и увле­чение Рильке Виктором Васнецовым в 1899—1900 годах также восходит к «Миру искусства», в первых номерах которого этому художнику, с его религиозными и сказочно-историческими сю­жетами, отдавалось явное предпочтение (ярым приверженцем В.М. Васнецова был в то время Д.В. Философов; Бенуа же отно­сился к нему критически).

Естественно предположить, что, встретившись с Мутером в Бреслау в конце декабря 1899 года, Рильке рассказывал о своей недавней поездке в Россию, делился яркими впечатлениями, вос­торгался творчеством Виктора Васнецова, упоминал (возможно, и показывал) журнал «Мир искусства». Мутер же, со своей стороны, вспоминал, конечно, о Бенуа — своем русском почитателе и «со­авторе». Именно тогда, думается, у Рильке и созрело решение лич­но познакомиться с Александром Бенуа во время следующего пре­бывания в Петербурге.

Не застав Бенуа на его городской квартире33, Рильке 4/17 ав­густа 1900 года отправляется в Старый Петергоф, где художник от­дыхал в то лето с семьей (на даче, принадлежавшей Н.В. Беляеву, по адресу Знаменская ул., 7). Нетрудно себе представить, что, об­менявшись первыми приветственными словами, Рильке и Бенуа сразу же заговорили о Рихарде Мутере. Разумеется, Бенуа не мог не сообщить гостю о новом русском издании трехтомного труда Мутера, предпринятом книгоиздательством «Знание»34, а также о том, что его собственная глава о русской живописи, написанная им некогда для книги Мутера, разрослась в отдельное монографичес­кое исследование.

Свои впечатления от состоявшегося знакомства Рильке под­робно излагает на другой день в письме к матери:

Вчера я ужинал у него в Петергофе на даче, а после ужи­на, приблизительно в полвосьмого, он повел меня по огромным и старым петергофским паркам, в которых рассыпаны малень­кие голландские замки Петра Великого и из глубокой темно­ты которых тянутся вплоть до бесшумного моря длинные ал­леи источающих свет фонтанов. Вчера был прекрасный вечер, и все это произвело на меня невероятное фантастически-ска­зочное впечатление. Александр Бенуа, с которым я за несколь­ко часов нашей недолгой встречи легко себя чувствовал и хо­рошо объяснялся, является первым, кто сейчас попытался

138 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

написать историю русского искусства с современной точки зрения, как это сделал у нас профессор Рихард Мутер.

Он сам художник, и даже очень известный; он учился в Па­риже35 и чрезвычайно приятен как человек36.

Отрывок из письма Рильке к матери любопытно сопоставить с воспоминаниями самого Бенуа, хотя и более поздними.

...Самый пламенный восторг от Петергофа я услыхал из уст не русского человека <...> а от случайно к нам пожаловавшего иностранного гостя — от поэта, тогда еще совершенно неизве­стного и только что вступавшего на первые ступени Парнаса, впоследствии же удостоившегося всемирной славы. То был милейший Рейнер* Мария Рильке, внезапно появившийся на нашем горизонте, не без труда отыскавший нас, пробывший с утра до ночи в чудесный мягкий летний день в Петергофе, а затем исчезнувший — навсегда для меня. Впрочем, некоторое время я продолжал и после его отъезда оставаться в переписке с Рильке; он присылал мне каждый новый сборник своих сти­хов и своих рассказов, всегда с весьма трогательным посвяще­нием. Та же прогулка, в течение которой мы пешком исходи­ли вдоль и поперек все петергофские сады, принадлежит к самым приятным моим воспоминаниям (хочется думать, что и для него они не прошли бесследно). В совершенное же умиле­ние Рейнер Мария пришел, стоя уже вечером на мосту через канал, ведущий от Большого Дворца к морю, и глядя в сторо­ну все еще бившего «Самсона»37. Солнце только что село, и дворец был освещен тем зеленоватым отблеском потухающей зари, которая является одной из самых пленительных особен­ностей полунощных стран. Все три ряда окон дворца продол­жали еще светиться, отражая северное небо, а серебряный столб «Самсона» стоял, как на страже, перед царскими черто­гами, потерявшими всю свою плотность... Все прочие фонта­ны уже перестали бить, и потому в бассейне, что стелется под ступенями каскадов, не заметно было и малейшей зыби; все отражалось с зеркальной четкостью; и ели, и гранитная набе­режная канала, и серебро высоких крыш дворца, и толпы зо­лотых статуй, расставленных по уступам. У Рильке, видно, дух захватило. Он долго стоял в восхищенном безмолвии, а затем, обернувшись ко мне с совершенно изменившимся лицом и со слезами на глазах, он воскликнул: «Das ist ja das Schloss der Winterkönigin!»"*, и действительно, картина была до того чудес-

* Так в оригинале. "" «Да ведь это замок снежной королевы!» (нем.).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 139

на, что воспоминания о северных сказках, о феях и царицах, живших в хрустальных замках, возникали сами собой. Тогда же он дал слово посвятить стихотворение этому вечеру, но я не знаю, исполнил ли он свое намерение...38

Впоследствии, в своих письмах к Бенуа, поэт неоднократно возвращается памятью к этому августовскому вечеру, однако сти­хотворения, посвященного Петергофу, в наследии Рильке, на­сколько известно, не существует. Во всяком случае, Полное собра­ние сочинений Рильке, великолепно подготовленное в 1960-е годы профессором Эрнстом Цинном, об этом ничего не сообщает. И тем не менее такое стихотворение было написано и, возможно, на дру­гой день, 18 августа, отправлено Бенуа. Во всяком случае, Бенуа упоминает о нем в своей недатированной записке к Рильке, со­держание которой и ответное письмо Рильке проясняют ее дату: 7/20 августа. Из этих нескольких коротких строк видно, что Бенуа, желая навестить своего нового знакомого, заходил к нему в гости­ницу «Централь»: восторженный немецкий лирик произвел на Бенуа, судя по всему, самое благоприятное впечатление.

БЕНУА-РИЛЬКЕ

Многоуважаемый господин Рильке,

очень сожалею, что не застал Вас дома. Я заходил, чтобы по­благодарить Вас за прекрасное стихотворение39 и, кроме того, сообщить Вам, что зубная боль у меня прошла!

До свиданья. Надеюсь видеть Вас в Берлине. Я уезжаю в среду или четверг.

Жму Вашу руку и остаюсь искренно преданный Вам и глубо­ко уважающий Вас

Александр Бенуа40.

Это короткое письмо открывает длившуюся несколько лет переписку между немецким поэтом и русским художником. Уви­деться в России им больше не довелось: Рильке спешил домой в Германию, а Бенуа через несколько дней («в среду или в четверг», то есть 22—23 августа 1900 года) уезжал в Париж, чтобы осмотреть открывшуюся весной Всемирную выставку — итоговую выставку XIX столетия, на которой в оригинально построенных павильонах были с размахом представлены и достижения России почти во всех областях; богатством и разнообразием отличался также русский художественный отдел. Бенуа был косвенно причастен к устрой-

140 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

ству Парижской выставки: для большого тома, посвященного Рос­сии конца XIX века и подготовленного в связи со Всемирной выс­тавкой, он написал обзорную статью о русском искусстве41. А при­ехав в Париж и ознакомившись с выставкой, Бенуа подробно расскажет о ней русским читателям42.

На записку Бенуа Рильке отвечает в тот же день — это, по всей видимости, последнее письмо, написанное Рильке в России.

РИЛЬКЕ- БЕНУА

СПб., 7 <20> августа 1900

Многоуважаемый господин Бенуа,

вернувшись довольно поздно, я нашел на письменном столе Вашу любезную записку. Очень огорчен тем, что мне не уда­лось еще раз повидаться с Вами. Почему Вы — хотя бы строч­кой — не предупредили меня, что зайдете? Я бы с радостью дождался Вас.

Ну а теперь: доброго пути! Я покидаю Петербург еще раньше, чем Вы: завтра, во втор­

ник43. Мой путь лежит через Берлин, где я проведу один день, чтобы познакомиться с театром «Сецессион»... Он, кажется, уже открылся. Во всяком случае, я узнал из газеты, что там ре­петируют драму Метерлинка «Смерть Тентажиля» — нелегкое начинание!44 В качестве консультанта-оформителя привлечен художник Курт Штёвинг (знаете ли Вы его? Самая известная его работа — портрет Фр<идриха> Ницше)45. Итак, дело дви­жется.

Я Вам завидую, то есть, говоря иначе, от всего сердца рад за Вас: ведь Вам предстоит столько всего увидеть, в частности — Родена. Кстати, известно ли Вам, что в Москве живет его очень талантливая ученица Голубкина46. Не имея никаких средств к су­ществованию, она, к сожалению, до сих пор не может присту­пить к работе по-настоящему... Но среди ее произведений, ко­торые, вопреки обстоятельствам, все же появились на свет, есть гениальные и очень значительные открытия... и даже больше, чем открытия; ей было внутренне необходимо раскрыть какие-то стороны своей души, и она это сделала, несмотря на труд­ности!47

Свою книгу48 я, разумеется, не стану посылать Вам в Па­риж, где она окажется лишь каплей в море впечатлений... Вы получите ее уже в России. Конечно, я предпочел бы передать ее Вам лично, встретившись с Вами, когда Вы будете возвра-

Ра и н ер Мария Рильке и Александр Бену а 141

щаться. В самом деле, почему бы Вам не заехать в Бремен (то есть в Ворпсведе) на обратном пути? Ведь по сравнению с рус­скими расстояниями этот крюк ничтожен. Я уже написал о Вас Фогелеру49, и было бы славно, если б мы втроем провели часок-другой. Быть может, так и случится.

С верой, что в будущем у нас окажется много общего,

остаюсь Вам преданный

Райнер Мария Рильке.

Этот первый обмен письмами положил начало дальнейшей переписке между немецким поэтом и русским художником. Зна­комству, завязавшемуся в Старом Петергофе, суждено было в ско­ром времени углубиться: у них и на самом деле оказалось «много общего».

БЕРЛИНСКАЯ И ВЕНСКАЯ ВЫСТАВКИ

В конце XIX века в крупнейших культурных центрах Германии (Берлине, Мюнхене) возникают художественные объединения — «Сецессионы» (фр. secession — отделение, отпадение). Их создают молодые художники, стремящиеся «отделиться» от официального салонно-академического искусства. Сецессионисты (этот термин становится со временем нарицательным) противопоставляют себя также реализму XIX века. Первый «Сецессион» был создан в Мюн­хене в 1892 году. Затем появляются такие же художественные группировки в Вене (1897) и Берлине (1899). Молодой Рильке, при­ветствовавший новые, прежде всего символистские и неороманти­ческие, устремления в современном ему немецком искусстве, живо интересовался деятельностью «Сецессионов» и был с ними связан. Он печатался, например, в журнале «Ver Sacrum»* (1898—1903), органе венских сецессионистов. Зимой 1899/1900 года Рильке всту­пает в переписку с редакцией этого журнала и предлагает выпус­тить отдельный номер, целиком посвященный русскому искусст­ву50; к сожалению, его усилия, встреченные поначалу весьма доброжелательно, не увенчались успехом.

Театр «Сецессион» в Берлине, о котором рассказывает Рильке в своем первом письме к Бенуа, сформировался в конце 1899 года. Его главный организатор — Пауль Мартин; в качестве главного режиссера был приглашен Мартин Циккель (1877—1932), стремив-

4 «Весна Священная» (лат.).

142 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

шийся пропагандировать произведения «новейшей» драматур­гии — как немецкой (Ф. Ведекинд, Г. Гофмансталь), так и зарубеж­ной (Д'Аннунцио, Метерлинк). «В Берлине, — сообщал один из немецких журналов, — сложилось объединение "Театральный Се­цессион", его задача — осуществить постановку тех пьес, которые в силу своей новизны не смогли пробиться на берлинские сце­ны»51. Театр, созданный в Берлине, был экспериментальным. Его направление отражало опыты и искания немецких драматургов в «неоромантическую» эпоху 1890-х. Первоначально у сецессиони-стов не было собственного помещения, и они выступали, главным образом, на сцене берлинского «Нового театра». Весной 1900 года начинается строительство здания на Александерплац, предназна­ченного для «Сецессиона» (арх. Б. Блейер). Внешний вид театра, и, особенно, его интерьер должны были, по замыслу руководите­лей объединения, отвечать духу современного искусства. Начина­ние это, не совсем обычное для тогдашней Германии, широко ком­ментировалось немецкой прессой. Вполне понятно, что Рильке, который с конца 1897 года жил в Берлине и лично знал многих участников нового объединения, с особым нетерпением ожидал открытия постоянно действующего театра «Сецессион». (Особен­но тесные отношения связывали его с М. Циккелем — как и Риль­ке, поклонником Метерлинка; в одном из писем Рильке называл Циккеля «лучшим современным режиссером»52.)

Возвратившись в Германию, Рильке не задерживается в Берли­не, а едет прямо в Ворпсведе к Генриху Фогелеру Этот художник был ему тогда особенно близок: мечтательно-задумчивое, элегичес­кое настроение, преобладающее в работах Фогелера конца 1890-х — начала 1900-х, как нельзя лучше соответствует духу ранней лири­ки Рильке. В доме Фогелера поэт живет до октября 1900 года.

Имя Фогелера — это явствует, в частности, из письма Рильке от 7/20 августа — было к тому времени известно Бенуа. Неудиви­тельно: в № 13—14 «Мира искусства» за 1900 год (дата цензурного разрешения — 12 июня) воспроизведена заставка Фогелера из его стихотворного — иллюстрированного автором — сборника «Dir» («Тебе»). Следующий номер «Мира искусства» (№ 15/16; дата цен­зурного разрешения — 2 сентября 1900) можно — с некоторой на­тяжкой — назвать фогелеровским. В нем содержалась краткая справка о немецком художнике из группы «Ворпсведе» («В то вре­мя как товарищи Фогелера завоевывали себе симпатии как живо­писцы-колористы, сам он обращает на себя внимание главным образом как рисовальшик-иллюстратор. Его тонко стилизованные орнаменты производят впечатление чего-то необыденного и вме­сте с тем лишенного всякой вычурности...» и т.д.) и, кроме того, были помещены пять его работ. Одна из них — иллюстрация к сти-

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 143

хотворению Рильке «Три волхва», извлеченная из журнала «Insel», где впервые появилось рильковское стихотворение с рисунком Фогелера (1900. № 6. März. S. 346—349). Вопрос о том, в какой степени именно Рильке способствовал в 1900 году проникновению работ Фогелера на страницы «Мира искусства», остается откры­тым. Скорее всего, эти публикации состоялись без его прямого уча­стия. Судя по письму Рильке к А.Н. Бенуа от 21 ноября 1900 года, он узнал о том, что иллюстрация Фогелера к его стихотворению помещена в «Мире искусства», лишь в ноябре, увидев № 15/16 этого журнала в берлинском художественном салоне Кассирера. Однако характер упоминаний о Фогелере в письмах Рильке к Бе­нуа 1900 года не оставляет сомнений в том, что они обсуждали творчество этого художника во время петергофской встречи.

Первый крупный проект, за который с энтузиазмом берется Рильке по возвращении в Германию, — устройство выставки русских художников в помещении нового берлинского театра «Сецессион». Этой идеей Рильке воодушевляется уже в Берлине, где проводит всего один день, проездом (26 августа). Прибыв в Ворпсведе, он дея­тельно принимается за реализацию своего замысла. Не зная, как связаться с уехавшим в Париж Бенуа, обращается за помощью к его супруге53. Запрос был сделан, по всей очевидности, телеграммой из Берлина, поскольку уже на другой день, 27 августа, Анна Карловна выполняет просьбу Рильке (письмо написано по-немецки).

А.К. БЕНУА- РИЛЬКЕ

Петербург, 27 августа 1900

Милостивый государь,

спешу сообщить Вам адрес моего мужа в Париже: улица Кам-бон, 22. Думаю, что он успеет получить Ваше письмо, так как проведет в Париже две недели.

Надеюсь, Вы в скором времени посетите нас в Петербур­ге. Примите уверения в моей глубочайшей симпатии.

Всего доброго А. Бенуа.

В тот же день Рильке написал из Берлина и Ф.И. Грусу. Сооб­щив о предполагаемой выставке, он просил его связаться с Дяги­левым. Письма Рильке к Грусу не сохранились, но об их содержа­нии можно судить по ответным письмам.

144 Константин Азадовский. Рильке и Россия

ФИ. ГРУС-РИЛЬКЕ

С.-Петербург, 19 августа <1 сентября> 1900

Многоуважаемый господин Рильке,

Ваше письмо застало меня в такой суматохе дел, что я в тот день не смог найти времени, чтобы поговорить с Дягилевым. Лишь на другой день я встретился с ним, и он сказал, что готов устро­ить в вашем берлинском объединении выставку 20—30 произве­дений художников своей группы (в ней представлено все моло­дое и талантливое, что есть в России). Относительно деталей он просил Вас связаться с ним непосредственно, написав ему по-немецки; о чем я Вам немедленно и телеграфировал.

Надеюсь, все получится так, как хотелось бы, и Ваш доб­рый замысел увенчается успехом.

Парижский адрес Бенуа неизвестен. Он пробудет там са­мое большее неделю; уже 1 сентября он должен вернуться.

С наилучшими пожеланиями

преданный Вам и всегда готовый к услугам

Фридрих Грус54.

Еще до получения этого (написанного по-немецки) письма — и, видимо, сразу по получении письма от Анны Карловны — Риль­ке написал в Париж и подробно рассказал Бенуа о шагах, предпри­нятых им за последние дни.

РИЛЬКЕ- БЕНУА

Ворпсведе близ Бремена, 31 августа 1900

Глубокоуважаемый господин Александр Бенуа,

Вы только подумайте, что со мной произошло. Итак, я провел, как и предполагалось, один день в Берлине. Театр «Сецессион» еще строится, но обещает быть очень красивым. Совсем про­стой зрительный зал, отделанный с удивительным благород­ством, — все мне необычайно нравится... Театр непосредствен­но связан с читальным залом, которому уже обещаны многие отечественные и зарубежные периодические издания, посвя-

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 145

щенные искусству и литературе. Кроме того, в антрактах зри­тели смогут посетить кафе, а также небольшой и уютный выс­тавочный зал: в нем, как параллель к спектаклю, который иг­рают на сцене, будет создано соответственное настроение, а атмосфера драмы и душевное состояние ее героев будут по-иному повторены близкими видами искусства. Воздействие на зрителя будет, таким образом, всеобъемлющим, поскольку люди и в антрактах получат каждый раз возможность сохранить и углубить связь с пьесой, вместо того чтобы, разговаривая, отвлекаться от впечатления, ею произведенного.

При этом учитывается, что одному понятнее живопись, другой же более восприимчив к театру. Подготавливая и сопро­вождая друг друга, оба искусства лишь выиграют...

В программу включен Чехов — если не «Чайка», то, во вся­ком случае, одно из небольших его произведений55, а я взял на себя задачу организовать к этому сроку (приблизительно к 15 октября по новому стилю) выставку русских картин, по воз­можности дополненную скульптурными работами. Как только я убедился, что такая выставка может скоро состояться, я при­шел в неописуемый восторг и тотчас же пообещал свое содей­ствие, даже не взвесив всех трудностей.

Вы были в отъезде, и я не знал Вашего адреса; в этом за­труднительном положении я обратился к Вашей уважаемой супруге с просьбой сообщить мне Ваш парижский адрес. Од­новременно по вышеизложенному делу я написал Грусу. Толь­ко что, благодаря большой любезности Вашей супруги, я полу­чил Ваш адрес и сразу же сел писать Вам. Грус в ответ на мое письмо прислал телеграмму, в которой предложил мне обра­титься к Дягилеву; но я не хотел бы этого делать, не заручив­шись предварительно Вашим советом. Поэтому прошу Вас сра­зу же написать мне два слова в подтверждение того, что мое письмо получено, и дать мне совет. Иначе будет слишком по­здно.

У меня возник вот какой замысел: получить работы от от­дельных художников трудно и отнимет массу времени, — как Вы смотрите на то, чтобы организацию выставки взял на себя «Мир искусства»'? В распоряжении редакции имеется ряд пре­красных современных работ, и она могла бы отправить на вы­ставку «Сецессиона» около 20 полотен современных русских художников под общим названием «Выстав<к>а журнала иМир искусства"». При этом, по моим впечатлениям, к выставке дол­жны быть в первую очередь привлечены Левитан, Серов, Сомов, А. Васнецов, Репин (скажем, портрет: Горкий5Ь)\ мне, полагаю, не придется настаивать на том, чтобы их включили. Было бы замечательно, если бы удалось раздобыть работы мастеров стар-

146 Константин Азадовский. Рильке и Россия

шего поколения: Крамской или Ярошенко etc. Наконец, я очень хочу, чтобы на выставке были представлены Трубецкой51 и «Ста­рость» Голубкиной5*, для которой продажа этой работы за гра­ницей могла бы иметь важные последствия, поскольку в насто­ящий момент у нее совершенно нет средств к тому, чтобы раскрыть свои способности.

Я готов взять на себя все хлопоты и, если будет необходи­мо, письменно пригласить каждого художника в отдельности; но поскольку я не могу писать по-русски и одних знаю очень мало, а других вообще не знаю, то было бы, мне кажется, луч­ше, если бы сбором картин занялся такой центр, как «Мир ис­кусства», чтобы прислать нам в Берлин уже готовую выставку. Условия обычные: доставка бесплатная, цена назначается ху­дожником, в случае продажи «Сецессион» удерживает 10% в пользу художественного салона при театре. Если понадобится, я готов дать каждому участнику более подробные сведения.

Итак, если мне позволено столь щедро злоупотреблять Ва­шей добротой, я прошу Вас незамедлительно написать мне сюда (или же телеграфировать): что я должен делать. Если бы, дорогой господин Бенуа, Вы сами взялись за устройство этой выставки!

Как видите, я вне себя от восторга; я радуюсь тому, что рус­ские картины прибудут в Берлин: исполнится то, что было для меня лишь отдаленной надеждой. Не в силах сдержать этой ра­дости, я бессовестно обращаюсь к Вам: помогите мне! Я страш­но боюсь нанести делу непоправимый урон, написав Дягилеву прямо от себя, да еще «по-немецки» (хотя господин Грус мне именно так и советует поступить).

За немалые преимущества театра «Сецессион» я смогу окон­чательно поручиться лишь после того, как все увижу собствен­ными глазами, но поверьте, что я, при моем отношении к рус­скому искусству, не мог бы допустить, чтобы его представляло в Германии учреждение, недостойное столь высокой чести.

Помимо этого, мне еще предстоит обратиться в редакцию «Мира искусства» с просьбой, чтобы журнал регулярно посту­пал в читальный зал театра «Сецессион».

И пока я не знаю, в какой степени мне удастся все это осу­ществить, на сердце у меня большая тяжесть.

Свой сезон «Сецессион» открывает 15 сентября (по ново­му стилю) драмой Ибсена «Комедия любви», а 29 сентября на сцене театра пойдет моя пьеса «Без настоящего»59 и одновре­менно — «Смерть Тентажиля» Метерлинка. Поэтому с 25 по 30 сентября я буду в Берлине (Шмаргендорф), чтобы наблюдать за ходом репетиций.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 147

Если бы Вы приехали именно в это время! Или же посе­тили Ворпсведе еще раньше! Здесь так прекрасно. Темная пест­рая земля под высокими волнующимися небесами, краски ко­торых ясны и чисты. Березы, огромные каштаны и суковатые яблони, усыпанные красными налившимися плодами. Полевые цветы, островки вереска и красная, как лососина, гречиха. Под старыми деревьями стоят вразброс унылые хижины со шлемо-видными соломенными крышами; становясь все беднее, они отступают к тому краю, где начинается болотистая местность, прорезанная многочисленными узкими каналами, по которым скользят парусники под темно-красными, коричневыми пару­сами... Сам воздух живописен в этой местности... Он придает низине пестроту и ясность, а контуру — простоту.

Вы смогли бы полюбоваться здешним ландшафтом и по­радоваться встрече с Фогелером в его чудесном белом доме с фронтоном...60 Однако я поступаю нехорошо, еще более растя­гивая это непомерно длинное письмо такого рода заметками. В заключение я вновь возвращаюсь к своей просьбе, которая заключается в следующем: не могли бы Вы, глубокоуважаемый господин Бенуа, взяться за организацию выставки, состоящей приблизительно из 20 картин и скульптур современных русских художников? (Срок — до середины октября по новому стилю.) Или же, если у Вас нет времени, не могли бы Вы хотя бы по­содействовать ее организации и привлечь к осуществлению моего плана кого-нибудь из «Мира искусства»? Князю Трубец­кому, если понадобится, я могу написать сам.

Простите меня за это письмо, в котором воедино смеша­лись просьбы, надежды и нескромные помыслы. Я не стал бы Вас беспокоить, пока Вы в Париже, но время не терпит...

Итак: «Что делать?»

С искренним уважением

Ваш

Райнер Мария Рильке.

Перечень русских художников, которых Рильке указывает как возможных участников будущей выставки, свидетельствует о том, что знакомство поэта с русским искусством к осени 1900 года зна­чительно углубилось. Так, в этом списке уже не упоминается В.М. Васнецов, который в период первой поездки заслонил для Рильке всех остальных русских живописцев. Удивляет, однако, что Рильке не назвал Врубеля — мастера, который, казалось бы, наи-

148 Константин Азадовский. Рильке и Россия

более близок ему по духу и с творчеством которого он познакомил­ся летом 1900 года61.

На предложение Рильке Бенуа немедленно откликается пись­мом из Парижа.

БЕНУА-РИЛЬКЕ

Париж, 22 <21> августа / 3 сентября 1900

Глубокоуважаемый господин Рильке,

только что получил Ваше любезное письмо и тороплюсь на него ответить, но прежде всего прошу извинить меня за мой жалкий немецкий язык. Меня необыкновенно радует, что в Берлине, и к тому же в «Сецессионе», будет организована вы­ставка русской живописи, но все же мне было бы обремени­тельно, да и теперь, когда я нахожусь в Париже, просто невоз­можно, взяться за ее устройство. Вы неправы, дорогой господин Рильке, продолжая с таким недоверием относиться к Дягиле­ву; может быть, он и был по отношению к Вам не вполне кор­ректен62, но, в сущности, это милейший человек, а в данном случае — совершенно незаменимый. Потому что во всей нашей чудовищной России лишь он один обладает необходимой энер­гией; он — единственный человек, которому лень не помеша­ет довести это дело до победного конца. Но даже Дягилев вряд ли сможет что-либо сделать, потому что сейчас действительно остается слишком мало времени, чтобы собрать воедино нуж­ные произведения. Вспомните, как тяжелы русские «на подьем»\ Но Вы не должны отчаиваться, ибо только что закрылась риж­ская выставка, в которой мы все принимали участие63, и как раз эти картины особенно подошли бы Вам, поскольку они уже подготовлены для экспозиции. Поэтому я советовал бы Вам обратиться к Сергею Павловичу Дягилеву (разумеется, по-не­мецки) и попросить его взяться за это дело. Я убежден, что он с удовольствием согласится, хотя бы для того, чтобы загладить свое не совсем вежливое обращение с Вами (все время забываю не­мецкие слова, особенно здесь, где вот уже целую неделю гово­рю исключительно по-французски, но Вы, я надеюсь, велико­душно простите меня!). Я, со своей стороны, тоже немедленно напишу ему письмо и настоятельно попрошу его не отказы­ваться. Мне крайне досадно, что выставка должна быть так скоро, ведь в этом случае я вынужден буду предстать перед бер­линской публикой со своими старыми работами. А я бы так хотел показать петергофские парки!64

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 149

Я совершенно помешался на выставке и провожу там все дни. С точки зрения историко-художественной это, безуслов­но, событие первого ранга, ведь только теперь, в этом пестром нагромождении разнороднейших вещей, стало возможным вынести хоть какое-то представление об общем развитии худо­жественных потребностей и художественных вкусов современ­ности. Удивительно, что в области прикладного искусства (ме­бель, декорации) немцы, австрийцы, а также скандинавы значительно превосходят латинян, включая самих французов. Мы же, русские, имеем вид весьма плачевный: лишь Серов, Левитан, Малявин и Трубецкой да Кустарный Отдел65 поддер­живают нашу репутацию, но эти отдельные произведения бук­вально тонут в чудовищной массе банальных вещей, говорящих о духовной скудости. Огромное удовольствие я получил от пре­красных ковров, выполненных по рисункам господина Фоге-лера. В Берлине я задерживаться не буду, проведу, может быть, несколько часов, но не более; мне очень жаль, что я не смогу увидеть новый театр «Сецессион», но надеюсь побывать в Бер­лине еще в этом году.

Жму Вашу руку и остаюсь совершенно

Вам преданный Александр Бенуа.

Получив письмо Бенуа, Рильке в тот же день пишет благодар­ственное письмо Анне Карловне и одновременно посылает ей в Петергоф (о чем свидетельствует сохранившийся конверт66) свой сборник стихов «Mir zur Feier» («Мне на торжество», 1899) с взвол­нованной дарственной надписью: «Александру Бенуа, художнику и художественному критику, который судит и выносит приговор по любви, оставаясь поэтом в своем возвышенном сердце, его уважа­емой супруге и его петергофским паркам — эту уже не совсем им чуждую книгу. С великим почтением и признательностью: Райнер Мария Рильке. Ворпсведе. Сентябрь 1900»67.

РИЛЬКЕ-А.К. БЕНУА

Ворпсведе, 6 сентября 1900

Милостивая государыня,

чрезвычайно Вам признателен. Сегодня я получил из Парижа ответ от Вашего супруга. Я больше не решаюсь писать ему туда — он, по-видимому уже в пути. — Сожалею, что не смогу увидеть его, когда он будет проезжать через Германию.

150 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Посылаю Вам и ему мою последнюю книгу, о которой я уже рассказывал.

Примите ее, милостивая госпожа, как скромный знак бла­годарности и уважения от преданного Вам

Райнера Мария Рильке.

По поводу картин сегодня же напишу Серг<ею> Павлови­чу > Дягилеву.

Это свое намерение Рильке исполнил немедленно, но, по­скольку письма поэта к Дягилеву не сохранились, судить о содер­жании их переписки возможно лишь по ответным письмам, напи­санным по-немецки (причем явно не рукой Дягилева, которому принадлежит лишь подпись). Поначалу предложение Рильке явно заинтересовало руководителя «Мира искусства», тем более что он уже слышал от Ф.И. Груса о молодом немецком поэте, горячем поклоннике русского искусства.

СП. ДЯГИЛЕВ - РИЛЬКЕ Петербург, Литейный 4568

1/14 сентября 1900

Господину Райнеру Мария Рильке Ворпсведе под Бременом

Милостивый государь!

Спешу заявить, что в принципе я согласен с любезным предложением, изложенным в Вашем письме от 6 сентября. Хотелось бы только получить от Вас разъяснение в отношении ряда деталей.

Прежде всего, прошу Вас известить меня о сроках откры­тия и закрытия выставки. Далее: каковы размеры выставочно­го зала? Состоит ли он из одного помещения или нескольких? Будут ли представлены на выставке художники из других стран или же только русские? Что для Вас предпочтительнее: боль­шие полотна или же менее крупные по формату произведения (акварели, рисунки, офорты и т.д.)? Принимаете ли Вы деко­ративные панно и хватит ли для них места? Будет ли выставка открыта днем или же только в вечернее время?

Надеюсь, что в октябре на пути в Париж, на Всемирную выставку, я буду проездом в Берлине. Возможно, я поспею как раз к открытию выставки «Мир искусства».

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 151

Примите уверения в моем исключительном расположении к Вам

Сергей Дягилев.

P.S. Если выставка планируется к 15 октября, то времени остается слишком мало. Обязательно ли, чтобы все произведе­ния были представлены к этому сроку, или можно прислать их позже, скажем, через одну-две недели? Следует также принять во внимание, что многие произведения русских художников находятся еще на парижской выставке. Не будет ли поэтому более целесообразным перенести выставку, допустим, на январь с тем, чтобы русские картины успели вернуться из Парижа?

С глубоким уважением

С<ергей> Д<ягилев>69.

Идея берлинской выставки поначалу, как видно, вдохновила Дягилева. Письмо от Рильке побуждает его вступить в переговоры и переписку с К.А. Сомовым, К.А. Коровиным и другими мирис­кусниками.

СП. ДЯГИЛЕВ - К.А. СОМОВУ

Петербург, 5 <18> сентября 1900

Любезный друг!

Я получил предложение устроить выставку русских художников в Берлине в октябре нынешнего года и обращаюсь к тебе с просьбой принять в ней участие и послать несколько твоих ве­щей, бывших на последней выставке, как, напр<имер>, Голубой портрет70, зеленый пейзаж с купальщицами, вещь от Ратьковых71

и еще что-нибудь. Надеюсь, что ты не найдешь препятствий для исполнения моей просьбы.

Жму руку.

Сергей Дягилев72.

Ответ Сомова не сохранился, но из письма Дягилева к Рильке от 30 сентября / 13 октября (см. ниже) видно, что тот ответил от­казом. Очевидно, что практически мыслящий Дягилев, оценив

152 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ситуацию, стал сомневаться насчет возможности берлинской вы­ставки: уложиться в сроки, указанные Рильке, было действитель­но трудно. Да и Бенуа, со своей стороны — при зрелом размыш­лении или, возможно, переговорив с Дягилевым, — пришел к тому же мнению. В его следующем кратком письме к Рильке нет ника­ких упоминаний о выставке в берлинском «Сецессионе». Написан­ное также по-немецки, это письмо — лишь вежливая благодар­ность за стихотворный сборник «Мне на торжество», который ожидал Бенуа в Петербурге.

БЕНУА-РИЛЬКЕ

< Петербурга 8/20 <21> сентября 1900

Дорогой господин Рильке,

сердечно благодарю Вас за прекрасные стихи, с таким вкусом оформленные Вашим другом73. Я вновь и вновь перечитываю их, и в моей памяти оживает тот славный вечер, который я провел в Вашем остроумном обществе. Как было бы хорошо, если бы эти приятные часы повторились в ближайшем буду­щем! Я надеюсь еще в этом году опять ненадолго приехать в Берлин и заранее радуюсь, что проведу с Вами несколько дней.

В надежде на скорую встречу остаюсь Ваш преданный и благодарный

Александр Бенуа.

Вопрос о берлинской выставке еще обсуждался, видимо, в Берлине и Петербурге в течение сентября 1900 года. К концу ме­сяца обеим сторонам стало окончательно ясно: выставка состоять­ся не может.

СП. ДЯГИЛЕВ - РИЛЬКЕ Петербург, Фонтанка И74,

30 сентября/13 октября 1900

Милостивый государь!

Ваше любезное и почетное предложение отправить карти­ны русских художников на выставку в «Сецессион» я принял бы с радостью, если бы, к величайшему моему сожалению, не воз­ник ряд трудностей, препятствующих моему искреннему жела­нию быть Вам полезным. Именно сейчас время крайне небла-

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 153

гоприятное. Все наиболее выдающиеся наши художники лишены возможности дать свои произведения на Вашу выстав­ку. Все работы Серова находятся в Париже; в распоряжении Коровина также нет ни одной собственной работы, да и сам он занят сейчас на Всемирной выставке. От Сомова я получил письмо, в котором он сообщает, что и у него нет для выставки ничего подходящего.

Итак, несмотря на мое горячее желание осуществить Ваш замысел, в данный момент я ничего не могу сделать для вы­ставки при «Сецессионе», поскольку, к искреннему моему со­жалению, у меня под рукой совершенно нет картин, которые могли бы на выставке, организуемой при Вашем содействии, достойно представить русское искусство.

Прошу Вас еще раз принять мои искренние сожаления и заверяю Вас в моем совершенном почтении.

Сергей Дягилев

Господину Райнеру Мария Рильке Вестерведе под Бременом.

Рильке тем временем продолжал действовать. Окрыленный идеей познакомить Запад с современным русским искусством, поэт — одновременно с переговорами в Берлине — 29 сентября обращается в Вену, в «Объединение австрийских художников» (официальное название венского «Сецессиона»). В «выставочном зале нашего нового берлинского Сецессиона» готовится выставка русских художников, сообщает Рильке и предлагает повторить ее в Вене. Помимо живописных работ, он вновь упоминает скульп­туры Паоло Трубецкого и Голубкиной, «ученицы Родена». И вскоре получает ответ на свое письмо, подписанный Францем Ханке (1873—1909), ответственным секретарем «Объединения».

Ф.ХАНКЕ-РИЛЬКЕ

<Вена>, 8 октября 1900

Многоуважаемый господин!

Вчера мне представилась возможность ознакомить членов нашего комитета с Вашим любезным письмом от 29 сентября прошлого месяца. Сообщение о картинах русских художников, которые нас живо интересуют, было встречено с большой ра­достью. Мы просим Вас подготовить для нас это мероприятие

154 Константин Лзадовский. Рильке и Россия

самым тщательным образом. Не будьте ли Вы столь любезны сообщить нам, какова программа предполагаемой выставки русских художников.

Наша зимняя программа такова: 1) Ноябрь — декабрь 1900 Акварели — пастели — прикладное искусство 2) Январь— февраль 1901 Из наследия Сегантини75 и несколько более мелких кол­

лекций 3) Март — апрель 1901 Австрийская выставка. На выставке, помеченной вторым номером, мы могли бы

представить еще две или три небольшие картины, первокласс­ные по своему качеству. Но для солидной коллекции русских картин, которая, как уже сказано, нас очень интересует, сле­довало бы назначить более поздний срок. Мы полагаем, что Вашему, как и нашему, пониманию дела соответствовало бы расширение этого состава работ — ведь все они будут демонст­рироваться у нас впервые — произведениями скульптуры и ар­хитектуры; тогда можно будет говорить всерьез о национальной русской выставке. Но для этого следует решить вопрос о сроке выставки задолго до ее открытия.

Из нашей программы Вы видите, что это мероприятие для нас не совсем простое; но мы придаем ему огромное значение и надеемся осуществить его наилучшим образом.

Очень благодарим Вас также за предложение сопроводить эту выставку статьей в журнале «Ver Sacrum». Мы с удоволь­ствием воспользуемся Вашим предложением. Позвольте одно­временно одарить Вас годовой подпиской на наш журнал; уже вышедшие номера будут сейчас же отправлены на Ваш адрес в Ворпсведе; за ними последуют дальнейшие выпуски.

С глубочайшим почтением

Франц Ханке76.

Это письмо Рильке переслал в редакцию «Мира искусства». Ему ответил (по-немецки) Д.В. Философов, заместитель С.П.Дягилева; однако текст самого письма написан опять-таки другой рукой.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 155

Д.В. ФИЛОСОФОВ- РИЛЬКЕ

Петербург, 13/26 октября 1900

Милостивый государь!

Поскольку господин Дягилев в настоящее время находит­ся в отъезде, мы не можем подробно обсудить план, который Вы развернули в Вашем ценном для нас письме от 22 октября с<его> г<ода>. Мы можем лишь заверить Вас в том, что редак­ция «Мира искусства» в принципе полностью поддерживает Ваше предложение. Как только вернется господин Дягилев, мы ознакомим его с Вашим письмом для дальнейшего рассмотре­ния вопроса.

С глубоким уважением

Дмитрий Философов, заместитель главного редактора.

P.S. Прилагаем обращенное к Вам письмо из «Объедине­ния австрийских художников»; мы сделали для себя копию.

Письмо Рильке к Дягилеву от 22 октября 1900 года также при­надлежит к числу утраченных, но его содержание в известной мере проясняется благодаря рильковскому письму к Францу Ханке, написанному в тот же день. В этом письме упомянуты и причины несостоявшейся берлинской выставки.

РИЛЬКЕ-Ф.ХАНКЕ

Шмаргендорф под Берлином, 22 октября 1900

Уважаемый господин секретарь,

с искренней радостью я только что прочитал Ваше любезное и теплое письмо (следуя через Ворпсведе, оно задержалось там вместе с другими). Ничто не могло доставить мне большей ра­дости, чем известие о том, что «Объединение» с такой серьез­ностью и внимательностью, более того — любовью, отнеслось к предложению распахнуть двери своего гостеприимного дома навстречу чужому искусству, чтобы под его увенчанном лавра­ми кровом нашли себе место и слава, и славословие. Есть не-

156 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

что трогательное в том, сколь самоотверженно и жертвенно противостоит венский «Сецессион» с момента своего возник­новения другим художественным группировкам, и дом Ваш похож на щедрое сердце, способное к справедливой любви.

За это время выяснилось, что план выставки русских кар­тин в Берлине (в выставочном зале театра «Сецессион») не может осуществиться; назначив крайний срок 1 ноября, «Се­цессион» не желает его передвинуть, а собрать до этого време­ни хорошие работы, которые сейчас оказались в разных местах, просто невозможно. Да и сами художники сейчас большей ча­стью находятся за границей (например, Серов, Сомов, Малю­тин и др.) и не в состоянии распоряжаться своими картинами. Таким образом, Ваше пожелание отложить выставку на более позднее время полностью отвечает реальному положению ве­щей, а Ваше второе предложение — устроить эту выставку так, чтобы она давала по возможности полное представление о на­правлении русского искусства, свидетельствует о Вашем ис­ключительном доверии к чужеземному творчеству, к его исто­рии и развитию.

Можно ли будет включить во вторую группу от двух до че­тырех первоклассных работ — это зависит от господина Дяги­лева, редактора журнала «Le monde artiste»', великолепного знатока и самого влиятельного глашатая современного русского искусства. Я только что написал ему длинное письмо, пытаясь склонить его ко второму, более серьезному плану: устроить в Вене большую выставку национального русского искусства. В случае если мы получим его поддержку (на которую он дал мне согласие и которую проявил в отношении выставки в бер­линском «Сецессионе»), можно пообещать, что Ваше желание насчет качества и полноты присланных произведений осуще­ствится наилучшим образом. Если же выяснится, что по какой-то причине мы не сможем рассчитывать на господина Дягиле­ва, то ничего страшного не произойдет: я сам предполагаю вновь поехать в Россию в конце наступающей зимы, то есть в то время, когда все художники еще не покинули своих петер­бургских и московских квартир. Все мои возможности, во вся­ком случае, будут отданы в Ваше распоряжение. Сегодня я еще не могу, конечно, сообщить Вам подробности — могу лишь за­верить Вас в том, что радость, доставленная Вашим письмом, придает мне невиданные силы, которыми я хотел бы послужить «Объединению».

Как только, многоуважаемый господин Ханке, я получу известие от господина Дягилева, Вы узнаете о дальнейшем.

* «Мир искусства» (франц.).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 157

Годовой комплект журнала «Ver Sacrum» мне еще не вы­слали из Ворпсведе. Прошу Вас передать «Объединению» мою глубочайшую благодарность за этот знак доверия и участия. Охотно принимаю его — ведь тем самым я узнаю, что произош­ло в Вене с тех пор, как я в последний раз смотрел на нее с крыши здания «Сецессион»77. Потому что в Вене бывают ис­тинные события! Это стало мне совершенно ясно, когда госпо­дин Роллер78 подводил меня то к одной, то к другой картине — в первый год существования «Сецессиона».

Прошу Вас передать, помимо моей благодарности, еще и множество приветов и принять уверение в моей исключитель­ной преданности

Райнер Мария Рильке

Мне не удалось, как я первоначально думал, поселиться в Ворпсведе; поэтому мой адрес — прежний: Шмаргендорф под Берлином79.

Прошло несколько недель, а из «Мира искусства» не поступа­ло никаких известий. Тогда, пытаясь, видимо, ускорить дело, Риль­ке вновь обращается к Бенуа с подробным и обстоятельным пись­мом, в котором содержится, наряду с прочим, краткий обзор художественной жизни Берлина.

РИЛЬКЕ - БЕНУА

Шмаргендорф близ Берлина, 21 ноября 1900

Многоуважаемый, дорогой господин Бенуа,

давно мне не приходилось слышать о Вас. Но я часто вспоми­наю наш петергофский вечер, и бывают часы, когда мне хоте­лось бы беседовать только с Вами. Потому что в наших разго­ворах было много невысказанного и предварительного. И все, что не вышло тогда наружу, стремительно нарастает во мне те­перь, накапливаясь для новой встречи. Как, должно быть, пре­красно осенью в огромных петергофских парках, когда сквозь облетевшие деревья узнают друг друга маленькие дворцы... Как хорошо бродить там по широким аллеям и беседовать, и мол­чать, и смотреть вдаль, и видеть бескрайний парк, и каналы, и море — огромное тихое петергофское море...

Несколько недель тому назад я вернулся в Шмаргендорф. Я вынужден был отказаться от домика, который снимал на уча-

158 Константин Азадовский. Рильке и Россия

стке моего друга Фогелера, так как выяснилось, что переехать туда на короткий срок со всеми книгами слишком затрудни­тельно. Кроме того, для моей работы, которая, как Вы знаете, связана с Россией, потребовалась бы более обширная библио­тека — а таковой поблизости не было. Я живу, как и прежде, совсем одиноко, напротив леса, и редко бываю в городе.

А там немало интересного. У Шульте80 открылась выставка Зулоаги81, чудесного художника (Вы, должно быть, знаете его по Парижу); в салоне Кассирера82 можно увидеть несколько работ Сезанна, которые (особенно «Фрукты») написаны своеобразно и необычайно выразительно. В другом салоне («Келлер и Рай-нер»)83 Генрих Фогелер готовит небольшую комнатку: здесь 1 де­кабря откроется его сборная выставка (сейчас она в Бремене), немыслимо роскошная, — свидетельство творческой зрелости и роста84. Книжная графика, гравюры, рисунки и около десяти больших работ маслом, причем некоторые удивительно изящны. На одной из них изображен его маленький белый дом, озарен­ный первым утренним светом, а позади — отступающая ночь с последней звездой85 ...От Р. Алекс<андра> Шредера, издателя журнала «Инзель»86, Фогелер много слышал о Ваших работах. Он относится к Вам с глубокой симпатией и сожалеет, что в Пари­же Вы видели из его работ только два шерребекских ковра: это уже пройденный этап в его развитии. Ах, как жаль, что Вы не приехали в Ворпсведе, дорогой господин Бенуа!

В театре «Сецессион» поставили недавно «Смерть Тентажи-ля». Постановка заслуживает высокой оценки, хотя театр и не оп­равдал всех надежд, которые на него возлагались. Сразу же после спектакля я набросал кое-какие заметки под названием «Театр Метерлинка»; они будут опубликованы в одном из гамбургских изданий87, и, как только появятся, я пошлю их Вам (поскольку они имеют отношение к нашему разговору в Петергофе).

Что касается оформления и актерского мастерства, то я, признаться, ожидал большего; выставочный зал, который я ви­дел раньше, когда он был недоделан, выполнен не в моем вку-се, и я даже рад, что выставка русских художников не состоялась. Все свои силы я постараюсь посвятить теперь осуществлению другого плана; он заключается в том, чтобы устроить (не ранее мая 1901 года) большую выставку произведений русского изоб­разительного искусства (включая скульптуру) при венском «Се­цессионе», который Вам, видимо, известен: это знаменитое ху­дожественное объединение, располагающее великолепным зданием88.

Предложение секретаря Ханке я переслал в свое время гос­подину Дягилеву (которому я глубоко признателен за его лю-

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 159

безность и доброжелательность), однако получил ответ, подпи­санный Дмитрием Философовым, где сообщалось, что с пись­ма Ханке снята копия, окончательное же решение отложено до возвращения господина Дягилева, который находится в отъез­де. Вернулся ли господин Дягилев? Напомните ему, пожалуй­ста, о моем предложении; мне хотелось бы как можно скорее дать ответ в «Сецессион»; ведь для того, чтобы это дело осуще­ствилось, важно его обдумать заблаговременно. Выставка в Берлине была бы сопряжена с некоторым риском, ибо театр «Сецессион» — только что возникший — предназначался в це­лом не для изобразительного искусства. Однако прекрасная ре­путация венского «Сецессиона» не позволяет усомниться в том, что мероприятие (для которого я сделаю все от меня зависящее) пройдет успешно. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы мне сра­зу же дали знать о решении господина Дягилева, а я, со своей стороны, еще раз напомню ему в двух словах об этом деле.

Я чрезвычайно сожалею, что мне не удалось установить прочных связей с кругом «Мира искусства». Не знаю даже, где посмотреть Ваш прекрасный журнал. В салоне Кассирера я видел августовский номер; там воспроизведен рисунок Фоге-лера к моим «Трем волхвам». Из этого заключаю, что журнал «Инзель», о котором я Вам рассказывал, поступает теперь и к Вам. В издательстве этого журнала у меня выходит новая кни­га, и я надеюсь, что Вы получите ее к Рождеству89.

Какие мероприятия намечены на эту зиму в кругу «Мира искусства»? Если увидите новые рассказы или стихи (или дра­му), которые, по Вашему мнению, достойны перевода на не­мецкий язык, пришлите их мне, пожалуйста! Я почти ничего не слышу о России, а хотелось бы слышать как можно больше.

Что с Вашей работой? Вы, наверное, знаете, что венский «Сецессион» выпускает собственный журнал «\fer Sacrum». Если выставка русских художников в Вене весной 1901 года действи­тельно состоится, то в моем распоряжении окажутся несколько номеров этого журнала, где я хотел бы воздать должное Вашей «Истории русского искусства»90. Выйдет ли она к этому време­ни? Я глубоко верю в Ваш труд, ибо знаю, из какой чистой души он рождается и с какой строгостью критик сдерживает в Вас ху­дожника, хотя именно последний, не сомневаюсь, наполнит всю книгу теплотой и любовью. Если же книга появится еще не ско­ро, то, может быть, Вы разрешите мне ознакомиться с ней в кор­ректуре. Вы окажете мне этим огромную услугу! Ведь для того, чтобы по достоинству оценить Ваш труд и написать о нем обсто­ятельный отчет для «\fer Sacrum» к началу 1901 года, я должен уже в ближайшее время приступить к занятиям и углубиться в кни-

160 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

гу. Излишне говорить, что, предоставив мне такую возможность, Вы щедро одарите меня радостными часами, которые достойно продолжат наш петергофский вечер.

Что Вам известно о господине Грусе? Ходят слухи, что Горкий написал новую драму91. Знаете ли

Вы об этом? Опубликована ли она? Так хочется перевести что-нибудь хорошее, тем более что издательства и театры просят меня об этом. Их предложения отвечают порой моим самым сокровенным помыслам, но как их осуществить? Ведь связи, соединяющие меня с моей горячо любимой Россией, увы! весь­ма ограничены.

Дорогой господин Бенуа! Мое письмо чрезвычайно раз­рослось, но я завершаю его не без внутреннего усилия, пото­му что мне хочется еще многое рассказать Вам. В следующий раз! Напишите мне, прошу Вас, дайте ответ хотя бы на неко­торые из моих назойливых вопросов (особенно по поводу Вены), сообщите о Вашей книге (мечтаю быть первым ино­странцем, который отдаст ей дань восхищения) и расскажи­те, как Вы живете. Вашей уважаемой супруге передайте мои уверения в неизменной преданности, а малышам — привет. Надеюсь, Вас не смутят размеры этого письма — я писал его с огромной радостью, потому что, обращаясь к такому мило­му и приятному человеку, как Вы, уважаемый господин Бенуа, я опять говорил с Россией. Буду Вам крайне благодарен, если Вы ответите мне незамедлительно, особенно же — если буде­те писать по-русски (прошу Вас об этом). Я же попытаюсь Вам ответить, и это будет уже не первое мое письмо, написанное по-русски.

С чувством искренней благодарности и огромным уваже­нием

всецело преданный Вам

Райнер Мария Рильке.

Выставка в Вене, подобно берлинской, не состоялась. План Рильке, видимо, не увлек Дягилева либо показался ему труд­ноосуществимым. Во всяком случае, руководитель «Мира искусст­ва» так и не написал Рильке по данному поводу. Бенуа в своем письме к Рильке 6/19 января 1901 года оправдывает Дягилева, ука­зывая на его чрезмерную занятость.

Впрочем, и сам Рильке к началу 1901 года был захвачен уже иными планами и проектами. Один из них прямо и непосредствен­но касался А.Н. Бенуа.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 161

Однако в последние декабрьские дни в жизни поэта происхо­дит событие, заслонившее для него на некоторое время все прочие впечатления и отодвинувшее на задний план его деловые сноше­ния с Россией. 21 декабря 1900 года в берлинском Немецком театре состоялась премьера драмы Герхарта Гауптмана «Михаэль Кра­мер» — о судьбе художника в современном мире. За два дня до это­го, 19 декабря, Рильке и Лу Андреас-Саломе присутствовали на генеральной репетиции. Пьеса поразила Рильке до глубины души. Выраженное в ней художественное кредо («Искусство — это рели­гия») полностью отвечало его собственным взглядам, в чем он и сам признавался в письме к Гауптману 16 декабря 1900 года92. Вос­торженный отклик Рильке на «Михаэля Крамера» содержится так­же в его дневнике (запись от 19—22 декабря). Желая поделиться своим переживанием, Рильке немедля пишет о состоявшейся пре­мьере русским друзьям — князю С И . Шаховскому93 в Москву и Александру Бенуа в Петербург. Некоторые фрагменты этих писем дословно воспроизводят его дневниковую запись94.

РИЛЬКЕ- БЕНУА

Шмаргендорф под Берлином, 22 декабря 1900

Глубокоуважаемый и дорогой господин Бенуа,

я должен незамедлительно рассказать Вам о замечательном событии: вчера состоялась премьера «Михаэля Крамера», но­вой драмы Герхарта Гауптмана. Здесь эта вещь осталась непо­нятой, иначе ликование отдельных зрителей, которых этот спектакль потряс и объединил, охватило бы всю публику и она в единодушном порыве аплодировала бы великому писателю. В этом творении Герхарт Гауптман достиг подлинной зрелости, которая вряд ли угадывалась в его последних произведениях, хотя ее признаки можно было заметить в двух его драмах, на­писанных ранее: «Мирном празднике» и «Ганнеле»95. В первой из них отчетливо (хотя и односторонне) проступает великая воля к действительности, вера в то, что жизнь сама по себе не так уж тяжела и отвратительна и даже ее неурядицы полны мелодий, ведущих к новой гармонии. «Ганнеле» же, напротив, напоена той несказанной нежностью и тихим чутким проник­новением в полусознательный шепот голосов, какое присуще обычно лишь поэтам совершенно иного склада. Но там, где обе эти крайности, развившись в одном человеке, сосуществуют вне его души и воплощаются в произведении искусства, в од^

162 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ном завершенном целом, где невыразимо прекрасная тайна смерти уже не мечтается Ганнеле, а наяву пережита героем, там не могло не свершиться и — берусь утверждать! — свершилось нечто великое, зрелое, потрясающее. Немецкая публика, охва­ченная тщеславием и жаждой развлечений, встретила вчера драму Гауптмана не так, как она того заслуживает; но придет день — ее будут чествовать по-королевски. Пускай не здесь, а в каком-нибудь другом месте. Пускай не скоро, а в каком-ни­будь более достойном будущем. Да она ведь и не нуждается в почестях. Но я думаю, что русские люди поняли бы эту драму о художнике. Ведь его герой говорит порой как Иванов, нашед­ший слова, чтобы сказать о своем призвании, и славящий оди­ночество — единственный источник великих творений (как Иванов — свой «голос из кельи»96). И мне кажется, что драматург, уже имеющий столько почитателей в Вашей стране, мог бы еще более сродниться с ней благодаря именно этому шедевру.

В первом действии драмы Михаэль Крамер, преподаватель художественной школы в провинциальном городке, еще не по­является на сцене. Но из разговора, что ведет с матерью его взрослая дочь, особенно похожая на отца, мы узнаем о неко­торых чертах его характера — строгости, чувстве долга, и это впечатление дополняется словами Лахмана, бывшего учителя Крамера. Лахман говорит о глубоком отношении Крамера к своему искусству, о том, как искренне и смиренно понимает он свою жизненную задачу и как он всегда старался передать сво­им ученикам свой внутренний опыт — свое мастерство и бла­гоговение. Мы видим отца уже совсем как живого, но в этот момент вваливается его уродливый сын Арнольд и начинает рассматривать в зеркале свой огромный горб, который он вы­пячивает еще сильнее, чтобы придать себе сходство с марабу. Мать осыпает Арнольда упреками и с тревогой спрашивает, где он опять провел ночь, — умоляет, заклинает его, он же отвеча­ет ей в позе марабу... Это единственное, что ему осталось, ког­да его унижают, — быть марабу. А люди только тем и занима­ются, что мучают его своей заботой, ожесточенной добротой своего мелочного чувства да бесконечными расспросами: куда он идет, откуда пришел и чем занимался ночью. Но помочь ему они все равно не могут. Потому что он начал собственную жизнь — жизнь горбуна, которая слагается из недоверия, зави­сти и тоски и в которой неизбежны мерзости. И бесполезно кому-либо об этом рассказывать, ибо все мосты между Арноль­дом и его близкими давно разрушены. Есть, правда, девушка, которой он с радостью бы открылся, но она — официантка, и Арнольд ей вовсе не нужен: ведь к ней заходят более привле-

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 163

кательные мужчины. И пока те, пьяные, пустые и похотливые, донимают девушку своими пошлыми шутками, влюбленный в нее горбун одиноко сидит в углу, впитывая в себя все происхо­дящее, и дрожащей, но неумолимо верной рукой рисует в сво­ем альбоме этих щеголеватых горлопанов. Вот это ему под силу. У него огромный, почти совсем не востребованный живопис­ный талант, который он не использует; все заслоняет горб, в тени которого лежит душа Арнольда, так что она никогда не ос­вещается солнцем и не может цвести. Единственный, кто до­гадывается о том, чем владеет юноша, — его отец. У него, цели­ком отдавшегося своей работе (год за годом он пишет Христа — картину, которой никто не видел и для которой ему необходи­мо одиночество), был некогда, давным-давно, праздник: рож­дение сына; и чтобы представить его Господу, он внес ново­рожденного на руках в свою мастерскую. А теперь его сын опустился, катится в пропасть и, падая все ниже, гибнет окон­чательно. Значит, напрасно у него родился сын. И вот, узнав, что сын, его великая надежда, добровольно ушел из жизни, старый Крамер, охваченный болью и яростью, оскорбляет сво­его Бога. Но, проведя возле тела своего мальчика целую ночь в мастерской и бодрствуя целый день у его гроба, он вдруг ме­няется. Лежащий перед ним, беззащитный и в то же время не­приступный, словно огражденный неведомым беспредельным могуществом, — уже не тот, кто сидел в трактире, тосковал и тревожился, лицемерил и лгал. Жизнь, стремящаяся к величию, беспечности и красоте, сама приспособилась к этому уродли­вому телу, приняв обманчивую форму своего сосуда. Но теперь, когда жизнь покинула несчастного, в нем больше нет лжи. На его холодном застывшем лице появилась власть, о которой раньше никто бы вообще не знал, если бы она не угадывалась подчас в его гениальных набросках и этюдах. Однако то, что он сумел выразить, — лишь частица в сравнении с тем, чем он был: во всех чертах его мертвого открытого лица бесстрашно просту­пает теперь его душа. И отец узнает ее — ведь именно ее воз­носил он тогда к небесам на своих дрожащих руках, не видя, но веря; теперь же он видит. Она еще благороднее, чем он мог надеяться. Возможно, она не успела взрасти за эти двадцать лет, но осталась чистой: не тронутой шумом, и грязью, и пустотой этой жизни. Она сохранилась и терпеливо ждала, окутанная темнотой. Она существует, и это потрясает Михаэля Крамера. Смерть, потеря единственного сына — тяжкое испытание обо­рачивается для него чем-то иным, несет ему свет и свободу, делает его сведущим, зрелым и ясновидящим, каким стано­вишься лишь в час собственной смерти. Чрезмерная боль, сдви-

164 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

гающая все границы, делает старика — после этого возвышен­ного и величественного переживания — нечувствительным к случайному, мелкому, маловажному...

Таков «Михаэль Крамер». Я попытался передать скорее глубинные достоинства драмы, нежели ее содержание. Наде­юсь, Вы хоть отчасти смогли почувствовать силу этого произве­дения — ведь я пишу чрезвычайно взволнованный, под первым впечатлением. Дайте прочесть это всем, кто любит Герхарта Га-уптмана. Мне хотелось сразу же написать Вам. И пусть скорее переведут «М<ихаэля> К<рамера>»!97

Всецело Ваш

Райнер Мария Рильке.

АВТОР, ПЕРЕВОДЧИК И ИЗДАТЕЛИ

Первый том «Истории живописи в XIX веке» Р. Мутера был выпущен на русском языке (в переводе З.А. Венгеровой) в 1899 году. Издание этой книги осуществлялось только что созданным това­риществом «Знание». Следующий (второй) том вышел в 1900 году; третий увидел свет в начале 1901-го. Глава 43-я этого тома, напи­санная А.Н. Бенуа, в нем отсутствовала; в оглавлении же указыва­лось, что раздел, посвященный России, «в русском издании состав­ляет отдельный том»98.

Действительно, публиковать 43-ю главу в ее прежнем виде не имело смысла. За истекшие шесть лет Бенуа значительно дорабо­тал и расширил свой первый литературный опыт. В нем появились новые имена, существенно уточнились оценки. Из краткой обзор­ной главы раздел перерастал в самостоятельное исследование. Этот труд Бенуа и предназначался «Знанием» к изданию отдельной кни­гой (в двух частях), как бы завершающей трехтомное сочинение Мутера. В некоторых рекламных объявлениях и каталогах товари­щества «Знание» книга Бенуа значилась как четвертый том — до­полнительный к трехтомнику немецкого искусствоведа". Отсю­да — странное, на первый взгляд, оформление титульного листа книги Бенуа: «История живописи в XIX веке. Русская живопись».

К лету 1900 года книга Бенуа была закончена и готовилась к печати (одна из глав, посвященная столетию со дня рождения Ф.А. Бруни, еще ранее публиковалась в «Мире искусства»100). Первый том книги вышел в свет в декабре 1900 года (дата на ти­тульном листе — 1901). Один из первых экземпляров автор сразу же послал в Германию. Давно ожидавший «Историю живописи...»

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 165

Рильке получил ее во второй половине декабря, но ответил Бенуа не сразу — надо было сначала прочитать книгу. В знак благодарно­сти и подтверждения того, что книга получена, Рильке посылает Бенуа свой собственный, только что выпущенный издательством «Insel», сборник новелл под названием «О Господе Боге и дру­гое»101. Через несколько дней он принимается за чтение; в январе книгу Бенуа читает и Лу Андреас-Саломе. В ее дневнике сохрани­лась лаконичная, но выразительная запись (от 26 января 1901 года): «В <книге> Бенуа— о Викторе Васнецове»102. В середине января, ознакомившись с содержанием книги, Рильке обдумывает свой ответ Бенуа и принимает решение: перевести «Русскую живопись» на немецкий язык.

РИЛЬКЕ- БЕНУА

Шмаргендорф (под Берлином), 16 января 1901

Глубокоуважаемый и дорогой Александр Бенуа,

лишь сегодня я нашел время, чтобы поздравить Вас с Вашей книгой. Поверьте, я ожидал от Вас очень хорошей работы, но хочу Вас с искренней радостью заверить, что эта книга по благородству своей концепции и спокойной справедливости суждений намного превзошла мои ожидания. Задача у Вас была гораздо сложнее, чем у Мутера: вещи, которые он был способен понять, как никто, в обилии громоздились вокруг него. Но в то время как задачей Мутера было лишь подтвер­дить ценность того, что уже признано, Вам приходилось ис­кать, и отсеивать, и давать оценки. Вы еще продолжали любить там, где он уже выносил приговор, и, наоборот, Вы должны были осуждать там, где он еще имел право прощать. Со всей ис­кренностью могу Вам сказать лишь одно, дорогой господин Бенуа: Вы избрали правильную точку зрения и единственно возможную для построения истории русского искусства; и от­ныне речь будет идти лишь о том, чтобы дополнить сделанное Вами, опровергнуть же это — невозможно! Вы заложили проч­ный фундамент!

Как дивно Вы обрисовали роль Венецианова*. С каким за­мечательным лаконизмом охарактеризованы отдельные масте­ра (например, Тырановт)\ Как блестяще Вам удалось снять от­ветственность с плеч Брюллова и Бруни и переложить ее на то время, которое породило этих художников. Я мог бы без кон­ца перечислять все, что меня очаровало и покорило в Вашей

166 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

книге, но я откладываю это до личной встречи, которая, как я все же надеюсь, соединит нас через несколько месяцев (когда я приеду в Россию).

Сегодня же у меня к Вам будет лишь одна неотложная просьба. Я считаю, что Вашу книгу необходимо перевести на немецкий язык. Если Вы готовы оказать мне доверие, то, по­жалуйста, предоставьте мне право перевода или сделайте это через издательство — в зависимости от обстоятельств. В случае если Вы согласны — телеграфируйте немедленно. К делу надо приступать сейчас же. Я хочу попытаться заинтересовать этой идеей два уважаемых немецких издательства одновременно, но для этого мне нужен Ваш ответ. По этому же поводу я напишу Мутеру.

Итак, телеграфируйте «да или нет», чтобы я мог предпри­нять дальнейшие шаги. Пользуюсь случаем спросить Вас: ско­ро ли выйдет Ваш журнал104 и могу ли я послать Вам отзыв о двух наиболее значительных культурных событиях последнего сезона (картины Зулоаги и драма Гауптмана «Михаэль Кра­мер»)? Можно ли мне и впредь писать Вам, если здесь произой­дет что-либо интересное?105

Как Ваши дела? Получили ли Вы мою книгу? Как отмети­ли в России появление Вашего труда? Сообщите о себе и, по­жалуйста, дайте тотчас ответ относительно перевода...

Низко кланяйтесь от меня Вашей супруге и вместе с бла­годарностью за книгу и любезные слова дарственной надписи примите мой тысячекратный привет, исполненный глубочай­шей почтительности и симпатии.

Ваш P.M. Рильке.

Адрес для телеграммы: Рильке, Шмаргендорф — Берлин.

NB. Серг<ей> Павл<ович> Дягилев еще ничего не писал об возможнисти выставки в Вене?!

Чем привлекла к себе немецкого поэта «История...» Бенуа? Вряд ли одним лишь новаторством, свежим и неожиданным взгля­дом на русскую живопись XIX века, «переоценкой всех ценнос­тей»106. Думается, что острее всего воспринял Рильке общие суж­дения Бенуа о своеобразии русской культуры, которую автор — в духе своих тогдашних устремлений — воспринимал в религиозном ключе. «Гоголь, славянофилы и Достоевский, — писал, например, Бенуа, — раскрыли такую глубину религиозного сознания в рус­ском человеке, которая совершенно неизвестна современному ев-

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 167

ропейцу. Если что внесла и еще должна внести Россия в общее духовное достояние человечества, так это своего Бога — не узко русского, но общечеловеческого. Историческая миссия русского народа (как всякого другого живучего и духовно одаренного наро­да) заключается именно в отыскании и выявлении своих религи­озных идеалов». И далее: «Миссия русского искусства как отраже­ние русской духовной жизни заключается в том, чтобы выразить в образах свое русское отношение к Тайне, свое понимание Тай­ны. Миссия эта огромна и священна»107. Слова эти были не про­сто созвучны Рильке: как нельзя точней, они передавали его сокро­венные мысли о России.

Отталкиваясь от своих общих воззрений, Бенуа превозносил Александра Иванова, делая его центральной фигурой русского искусства XIX века, что опять-таки полностью соответствовало рильковской увлеченности этим художником. Васнецова же Бенуа буквально развенчивал. Отдавая должное мастерству этого худож­ника, он решительно протестовал против того положения, которое занял Васнецов в глазах части русского общества в 1890-е годы, — положения «продолжателя Иванова, пророка-художника, вопло­щающего высокие духовные и религиозные идеалы России». Культ Виктора Васнецова Бенуа объясняет, в частности, тем «модным увлечением в начале 90-х годов мистицизмом, которое так кстати совпало у нас с возрождением официальной народности». Вывод Бенуа состоял в следующем: «В своей религиозной живописи Вас­нецов по-прежнему остался ловким мастером-импровизатором и иллюстратором, не брезгающим пикантным шиком, остроумным подчеркиванием и театральной подстроенностью»108.

Отдельные суждения Бенуа о Васнецове могли, возможно, и покоробить Рильке — ведь еще недавно этот художник был его лю­бимцем, коему и посвящена в основном статья «Русское искусст­во». Но летом и во второй половине 1900 года Рильке изменил свое отношение к Васнецову («много передумал перед оригинала­ми», — признавался он Бенуа 28 июля 1901 года). Не исключено, что и книга Бенуа заставила Рильке уточнить свое мнение о Вас­нецове. Во всяком случае, в своих дальнейших письмах он нико­им образом не оспаривает высказываний Бенуа, а, скорее, согла­шается с ним. Рильке было известно и о споре Д.В. Философова с Бенуа, одной из причин которого был вопрос о Васнецове109, но в своей дальнейшей переписке поэт тактично обходит молчанием этот «щекотливый» сюжет.

Наконец, Рильке, уже достаточно овладевший к началу 1901 года русским языком, не мог не почувствовать и литератур­ного блеска новоизданной книги. Переводческая задача, которую

168 Константин Азадовский. Рильке и Россия

он ставил перед собой, казалась ему, таким образом, достойной во всех отношениях.

Предложение Рильке застигло Бенуа врасплох. Однако коле­баний со стороны художника, судя по всему, не последовало. Он моментально откликается на письмо Рильке и дает ему авториза­цию (разрешение на перевод).

БЕНУА - РИЛЬКЕ

< Петербурга 6/19 января 1901

Lieber Herr Rilke,

anstatt eines Telegramms, ein Brief. Style russe. Das kommt davon, weil ich niemals irgend einen Entschluß fassen kann, nicht in dem Sinne, dass ich* хотя бы одну минуту сомневался предоставить Вам право перевода моей книги (о, разумеется, напротив того!), но потому, что сомневаюсь, имею ли я сам право давать это право. Словом, я написал об этом моему издателю, но он, ка­жется, в отъезде; дело с его ответом, наверное, затянется, и потому-то мне нечего торопиться с моим ответом. Mit einem Wbrte** я вполне согласен и только польщен (скорее даже недо­умеваю, ну кого это может интересовать в Германии, ну зачем Вы станете трудиться!?), но нужно подождать, что скажет из­датель. Ему я отправлю письмо с этой же почтой. — Что же касается до венской выставки, то Дягилев, несчастный, так теперь занят, что он буквально не знает où donner de la tête***. Он теперь устраивает нашу выставку (при страшных препят­ствиях), издает два журнала, две книги и утопает в делах. Од­нако Вы сами увидите, когда выйдет номер, что об иностран­ной художественной жизни я принужден буду держаться самого телеграммного стиля. Это так полагается по программе. Зато, я думаю, Ваши статьи могут отлично пригодиться «Миру искус­ства», который несравненно внимательнее следит за современ­ной западной художественной жизнью, и потому я убедитель­но прошу Вас направить их туда и не отказываться от участия в этом поистине хорошем издании.

* Дорогой господин Рильке, вместо телеграммы — письмо (нем.). Русский стиль (франц.). Причина в том, что я никогда не способен принять решения, не то чтобы я (нем.).

"" Одним словом (нем.). ""* За что приняться, с чего начать (франц.).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 169

Большое, большое Вам спасибо за прекрасную и крайне для нас, русских, любопытную книжку Я ее прочел с большим интересом.

Крепко жму Вашу руку и прошу простить мне то, что я пишу по-русски, что пишу бестолково и что со мной дела не сваришь. Хоть и француз по имени, но по характеру русский.

Простите. Искренно преданный вам

А. Бенуа.

<Приписка на стр. 1:> Какой ужас и горе. Беклин110 умер.

<Приписка на стр. 2:> Я напомню, разумеется, о выстав­ке, но боюсь, что он только заорет на меня: отстань, теперь не до того. Через две недели, когда выставка уже будет в ходу, одна из двух книг издана, один из двух журналов пущен в ход, тогда только можно будет заговорить с ним об этом серьезно. Не знаю только, не поздно ли будет. Я, во всяком случае, в устро­ители совсем не гожусь и отказываюсь от этого.

Большое Вам спасибо за предложенные услуги Ваши уча­ствовать в «Художественных Сокровищах России».

К этому письму примыкает короткая записка, которую Бенуа отправляет Рильке спустя пять дней (11/24 января 1901 года), со­общая о том, что вопрос об издании «Русской живописи» в немец­ком переводе согласован с издателем В.Д. Протопоповым, одним из членов-учредителей товарищества «Знание», ведавшим отделом искусства.

БЕНУА- РИЛЬКЕ

11<24> января 1901

Lieber Herr Rilke,

endlich ist mein Verleger da*. Как можно было ожидать, он не только не имеет ничего против Вашего предложения, но так же, как и я, польщен им. Еще раз только позвольте Вас предупре­дить: мне кажется, что моя книга никого не заинтересует в Гер­мании. Ну кому какое дело у вас до нашего искусства. Впрочем, Вам лучше знать, и я только в восторге, что это будете делать Вы, т<ак> к<ак> в этом случае, разумеется, перевод выйдет

* Дорогой господин Рильке, мой издатель наконец вернулся (нем.).

170 Константин Лзадовский. Рильке и Россия

классическим и даже лучше оригинала. Если Вас что-либо зат­руднит, то, разумеется, обращайтесь ко мне. Я, сколько могу, постараюсь помочь.

На днях Вы получите первый выпуск моего журнала111.

Жму Вашу руку и остаюсь сердечно преданный Вам

Александр Бенуа.

Из ответного письма Рильке следует, что он, не теряя времени даром, успел заинтересовать своим проектом видное леипцигское издательство Карла В. Хирземана. Обращают на себя внимание начальные строки письма, написанные по-русски. Именно в эти месяцы (конец 1900-го — начало 1901 года) увлечение Рильке Рос­сией и всем русским достигает апогея. Стремясь в русском языке к максимальной полноте самовыражения, Рильке в конце 1900 года пишет — в виде опыта — несколько русских стихотворений112. В письмах к русским друзьям (Л.О. Пастернаку, С.Н. Шиль и др.) поэт все чаще отдает предпочтение русскому языку: от отдельных слов или фраз, написанных кириллицей, он переходит к большим абзацам, а позднее пытается написать и все письмо полностью. Ус­тупая настойчивым просьбам Рильке, Бенуа, со своей стороны, на­чиная с 1901 года пишет ему также по-русски (с аналогичной просьбой Рильке обращался в 1900 году и к другим своим русским корреспондентам). Оба предыдущих письма Бенуа к Рильке, как и все последующие, написаны (за исключением отдельных слов или фраз) по-русски.

Сопоставляя тексты, написанные Рильке по-русски в 1901 году, с его более ранними опытами такого же рода (например, цитирован­ное выше письмо к С. Дрожжину от 16/29 июля 1900), нетрудно заметить, что познания поэта в русском языке за истекшие полго­да существенно углубились113.

РИЛЬКЕ- БЕНУА

Шмаргендорф близ Берлина, 29 января 1901

Очень дорогой и уважаемый господин Бенуа,

Вы можете себе представить каким нетерпением я ожидал Ваше письмо. Ну слава Богу! Теперь и издатель согласится и я могу на­чинать. Не беспокойтесь, если у нас в Германий интересуются всем нациям, то они непременно будут если не сегодня, то завт-

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 171

ра наверно обратить вниманию и на русск<ую> живопись, кото­рая ничем не хуже других, и может быть, еще больше любопыт­но от общечеловеческой точки зрения. Ну довольно! Продолжаю по-немецки. Итак, огромное спасибо Вам и Вашему издателю. Излишне говорить, что я намерен отдать работе, к которой приступаю и которая мне дорога, все свои способности и ста­рания. Тем более что внешняя сторона дела меня перестала за­ботить. Старое лейпцигское издательство Карла В. Хирземана, которое выпускает книги по истории искусства и пользуется отличной репутацией, хочет напечатать Ваш труд в немецком переводе. Это означает, что книга будет изящно оформлена и быстро увидит свет.

Перехожу к очень важному пункту, который прежде всего касается опять-таки Вашего издателя (я обратился бы к нему непосредственно, но не знаю, можно ли это сделать по-немец­ки, и поэтому прошу Вас взять хлопоты на себя). Буду Вам крайне обязан, если Вы мне ответите быстро (возможно — те­леграммой), так как до получения ответа по интересующему меня вопросу я не смогу заключить договор с Хирземаном.

Речь идет о клише. Нам в высшей степени важно получить клише, чтобы сделать репродукции; от этого зависит успех или неуспех издания. Язык репродукций интернационален, поэто­му он будет для немецкой публики лучшим посредником и послужит лучшей апробацией текста. Здесь видели еще так мало русских картин, и потому многочисленные репродукции необходимы. Иначе мы не добьемся успеха. Убедительно про­шу Вас, дорогой господин Бенуа, изложите все это Вашему из­дателю и внушите ему, что он должен предоставить нам клише по умеренной и приемлемой цене (ведь издание книги само по себе стоит немало). Получим ли мы клише и на каких услови­ях? — вот первоочередной и самый главный вопрос, и ответ на него хотелось бы получить максимально быстро.

Что касается самого перевода, то я примусь за него сегод­ня же.

Не сообщите ли мне, каков объем второй части? Сколько страниц будет насчитывать Ваш труд в целом? Видимо, вдвое больше, чем первая его часть, то есть приблизительно 260— 270 страниц, не так ли? Мне, разумеется, хотелось бы получить вторую часть сразу же, как только это станет возможным (на­пример, в корректуре). Я собираюсь целиком посвятить себя Вашей прекрасной книге и рассчитываю закончить перевод первой части через 6—8 недель. Буду обращаться к Вам со все­ми вопросами, которые у меня могут возникнуть в процессе работы. Надеюсь, что в случае необходимости Вы дадите совет и разрешите мои сомнения.

172 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

Однако, в первую очередь, нам срочно нужен ответ отно­сительно клише. Затем уже — все остальное.

С искренней благодарностью и наилучшими пожеланиями

глубоко преданный Вам

Райнер Мария Рильке.

О том, как развивались дальнейшие события, рассказывает письмо Бенуа от 26 февраля / 11 марта 1901 года. Ознакомив В.Д. Протопопова с существом дела, Бенуа порекомендовал ему уступить клише за четверть цены. Однако Протопопов, заколебав­шись, отправил в Германию телеграмму, в которой говорилось лишь о том, что клише предоставляются в распоряжение немец­кого издателя; цена же вообще не была указана. Обрадованный Рильке продолжал свои переговоры с Хирземаном. 9 февраля он посылает Бенуа экземпляр контракта, подписание которого озна­чало бы, что вопрос о немецком издании «Русской живописи» ре­шен окончательно.

РИЛЬКЕ - БЕНУА

Шмаргендорф (близ Берлина), 9 февраля 1901

Многоуважаемый и дорогой господин Бенуа,

все хорошо: господин Карл В. Хирземан дал окончательное согласие на издание Вашей прекрасной книги в немецком пе­реводе.

На листе, приложенном к данному письму, указаны основ­ные пункты нашего соглашения, которое хотя и достигнуто, но существует лишь в частной переписке. Прошу Вас как можно скорее вернуть мне эту бумагу, подписанную Вами и Вашим издателем, с тем чтобы я передал ее господину Хирземану как гарантийный документ. Лишь после этого господин Хирземан сможет оформить со мной договор.

Простите, что вновь и вновь беспокою Вас. Но больше мне, надеюсь, ничего не потребуется. На днях напишу Вам снова — подробней и содержательней. А пока желаю Вам все­го лучшего и заверяю Вас в своей искренней преданности.

Райнер Мария Рильке.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 173

Я теперь начитаюсь Гоголя. Ах, какой это человек. Речь «О средних веках»: прямо прелесть/114

Ответного письма пришлось ждать более месяца. В.Д. Прото­попов был, как видится, мало заинтересован в том, чтобы «Русская живопись» появилась на немецком языке. Его безответственность и непрактичность сильно затянули переговоры и расстроили уже почти налаженное дело.

Об издателе Всеволоде Дмитриевиче Протопопове, чье имя постоянно упоминается в переписке Рильке и Бенуа, стоит сказать подробнее, тем более что именно Протопопову всецело принадле­жит заслуга издания как русского перевода книг Мутера, так и двух томов Бенуа. Помимо трехтомной «Истории живописи в XIX веке» Протопопов предпринял еще одно издание — трехтомную «Исто­рию живописи» Мутера (до XIX века). В отличие от больших рос­кошных томов «Живописи в XIX веке» это издание выходило в книжках меньшего формата и отличалось более скромной внеш­ностью (его называли «Маленьким Мутером»). Первый том «Ис­тории живописи...» вышел в самом начале 1901 года; второй — в середине 1902-го; третий — в 1904 году. Перевод выходил под ре­дакцией К.Д. Бальмонта; Бенуа также принимал энергичное уча­стие в работе115. Таким образом, его сотрудничество с В.Д. Прото­поповым в 1899—1902 годах было чрезвычайно тесным; вскоре между ними установились дружеские отношения, продолжавши­еся и впоследствии. В воспоминаниях Бенуа В.Д.Протопопову по­священо несколько страниц, проникнутых благодарным и теплым чувством.

...Юный русский помещик, — пишет о нем Бенуа, — пере­полненный стремлением послужить России и русской культу­ре; усматривал же он это служение главным образом в более тесном приобщении к западной образованности. Это его (до­вольно несуразное) западничество способствовало нашему сближению, перешедшему затем в дружбу, продолжавшемуся до самой его преждевременной кончины116. Явился же Протопо­пов ко мне с определенным предложением. Он затеял издать русский перевод столь нашумевшего в свое время труда Р. Му­тера «История живописи в XIX веке», но ему казалось, что не­возможно было ограничиться в русском издании всего несколь­кими страничками, а что следует эту главу расширить. Мне эта мысль была по душе; я «рвался в бой», но сначала я так оробел, сознавая свою неподготовленность, что стал было отказывать­ся. Протопопов рассеял мои сомнения <...> Уже во время моих бесед с ним я понял, кого я имею перед собой, и сразу полю-

174 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

бил этого чудаковатого человека, в котором была масса путано­го, даже нелепого, но еще более — самого подлинного прекрас­нодушия. Это и склонило меня к принятию его предложения...117

А вот свидетельство совсем другого лица. Публицист В.А. Пос-се (1864—1940), один из организаторов товарищества «Знание», в своих воспоминаниях называет В.Д. Протопопова «нервным моло­дым человеком, неглупым и правдивым, но не знавшим, куда себя приткнуть». «<Мы сблизились,> — сообщает Поссе, — когда он гостил у меня в Иене в 1892 году и много со мной беседовал, на­деясь, что я укажу ему смысл жизни. С ним я ездил во Франкфурт на электронно-техническую выставку и в Брюссель на междуна­родный конгресс. Ко мне он привязался, видимо, совершенно искренне, и я о нем всегда вспоминаю с теплым чувством»118.

Следует добавить, что В.Д. Протопопов и его брат публицист Д.Д. Протопопов, возглавлявший в «Знании» отдел истории и об­щественных наук (впоследствии — член I Государственной думы от Самарской губернии), оставались пайщиками книгоиздательско­го товарищества «Знание» лишь до осени 1902 года, когда, заклю­чив договор с М. Горьким, продали ему свой пай. Издания, связан­ные с именами Мутера и Бенуа, следует считать едва ли не главным результатом деятельности товарищества «Знание» в 1899—1902 го­дах. После 1902 года, в результате реорганизации, предпринятой М. Горьким и К.П. Пятницким, товарищество «Знание», как изве­стно, принципиально изменило свою программу и ориентацию, сосредоточив внимание главным образом на издании произведе­ний русских писателей демократического направления.

БЕНУА-РИЛЬКЕ

< Петербурга 26. Februar/ 11. März 1901

Lieber Herr Rilke\

Вы наверно спрашиваете себя: was soll das eigentlich alles heissen? — Ich bin selbst in grösster" недоумении и сильно по­дозреваю, что с моим издателем вышло что-то неладное. Вот уже больше месяца, что я передал ему на прочтение прислан­ный Вами контракт и до сих пор ни слуха, ни духа об этом. Знаю только, что г-н Протопопов уехал в Рим на два месяца и

* 26 февраля/11 марта 1901. Дорогой господин Рильке (нем.). "" Что все это значит? Я и сам в величайшем (нем.).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 175

думаю, что Вам он ничего не потрудился ответить, т<ак> к<ак> контракт все еще у него и не подписан мною (я хотел подпи­саться после него)! Quel gâchis!* Мне ужасно совестно, что Вы, поклонник России и русских, застаете нашу беспорядочность в ведении дел и неряшливость en flagrant délit**. Мне рисуется все это так. Г-н Протопопов, милейший, но чрезвычайно не­практичный человек, вдобавок привыкший прятать, как Штра­ус, голову в песок или прикидываться мертвым, когда грозит какая-нибудь неприятность. Nur still bleiben***, авось как-нибудь минует. Вот его психология. А неприятность заключается в том, что он, как мне известно, не согласен с четвертым пунктом о — бесплатном предоставлении Гирземану клише. Дело в том, что я в свое время ему продиктовал телеграмму такого содержания: Clichés stehen Verfügung leihweise Viertelpreis****. Прийдя домой и посоветовавшись со своим делопроизводителем, он нашел, что Viertelpreis мало, что лучше было бы предоставить за треть цены, и в нерешительности относительно этого пункта послал телеграмму (не давая мне тогда о том знать) совсем без обозна­чения цены. Вы совершенно естественно поняли это так, что он предоставляет клише даром и сообразно с этим составили контракт. Когда же он получил от меня этот контракт, он при­шел в отчаяние, унес контракт с собой и обещал мне дать от­вет через несколько дней. С этих пор я его не видал, а теперь узнаю, что он уже в Риме. О судьбе контракта ничего не знаю, не знаю также, писал ли он Вам или нет, зная его характер, думаю, скорее нет. Пишу Вам теперь, дорогой мой, чтобы вы­городить по крайней мере себя. Я здесь ни при чем и потому умываю себе руки. — И подумать, что все эти письма, огорче­ния и недоразумения возникли из-за этой дурацкой книги, которая гроша медного не стоит. Охота Вам была связываться с нашим братом! Боюсь, чтоб Ваша симпатия к России и рус­ским не пошатнулась бы в зависимости от всей этой чепухи. Помните, что мы живем в чудовищно-огромном сумасшедшем доме. У Вас, впрочем, не лучше. Да где теперь лучше? — Вмес­те с этой почтой пишу Протопопову.

Не сердитесь на меня; если я в чем виновен, так только в том, что заранее не рассказал Вам, каков мой милый, доб­рый, деликатный, благородный, но до безумия взбалмошный издатель.

Ну и неразбериха! (франц.). 4 На месте преступления (франц.). '*" Только не шевелиться (нем.). *"* Клише предоставляются заимообразно за четверть цены (нем.).

176 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Жму Вашу руку и жду ответ.

Ваш извечный, искренно преданный Вам

Александр Бенуа.

Весьма любопытно, что В.Д. Протопопов, со своей стороны, полагал в то время, что виновником всех недоразумений вокруг издания книги Бенуа, а также замедленного движения выпусков книг Мутера от рукописи к печатному станку является не кто иной, как... сам Бенуа. «Маленький Мутер, — писал он, напри­мер, 18 сентября 1900 года З.А. Венгеровой по поводу "Русской живописи", — тоже в безнадежном положении — хоть бросать. Бенуа внес страшный беспорядок и невозможную редакцию — в таком виде выпускать нельзя». И далее в том же письме (относи­тельно отдельных выпусков мутеровской «Истории живописи XIX века»): «Корректур вчера не мог дать, т<ак> к<ак> произош­ла внезапная остановка — Бенуа забил весь шрифт, и сам не идет дальше, и V-й выпуск стал из-за него. Это ужасно! Я потерял на­дежду видеть рус<ский> отдел, но теперь мало этого, он начина­ет задерживать и наши выпуски. Так дальше идти не может»119.

В первой половине февраля 1901 года Рильке получает пись­мо от П.Д. Эттингера, переполненное обидой и раздражением: Эттингеру, близкому другу семьи Пастернаков, казалось, что ми­рискусники выпячивают «своих» и замалчивают талантливых ху­дожников других направлений. Пристрастность и субъективизм этих упреков достаточно очевидны. Еще более нелепы обвинения в адрес Бенуа, высказанные Эттингером с позиций оскорбленно­го украинско-польского национализма. С другой стороны, следу­ет отметить, что Бенуа действительно невысоко ценил талант Па­стернака и что позднее (в 1910-м) именно статья Бенуа привела к скандалу и расколу в «Союзе русских художников» (одним из уч­редителей которого был Л. Пастернак), к открытому письму худож­ников против Бенуа (среди подписавших это письмо был Л. Пас­тернак) и т.д.120

П.Д. ЭТТИНГЕР- РИЛЬКЕ

Москва, 4 февраля 1901

Многоуважаемый господин Рильке,

<...> Я уже писал Вам в предпоследней открытке, что меня интересуют Ваши личные связи с Александром Бенуа. Любо-

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 177

пытно было бы услышать Ваше мнение о нем. Его критическая деятельность в «Мире искусства» вызывает у меня, конечно, полное одобрение и очень расположила меня в его пользу. Он пишет ясно и понятно, судит о произведениях искусства с единственно правильной точки зрения, глубоко понимает жи­вопись и знает ее. Каждая его статья служит, разумеется, укра­шением этого журнала. Но я сразу же заметил, что у него есть свои симпатии и антипатии, которые порой граничат с при­страстностью и несколько смущают меня. Прежде всего — Пастернак. Бенуа его просто-напросто замалчивает. Когда в Петербурге были выставлены его рисунки к «Воскресению», то «Мир искусства» ограничился лишь одним язвительным заме­чанием о том, что оригиналы работ не намного выше репродук­ций в «Ниве»121. Это низкая ложь, потому что — независимо от того, насколько ценны рисунки сами по себе, — их воспроиз­ведение в «Ниве» было, как Вы видели, безобразным. Когда позже Бенуа писал из Парижа о русском отделе, то в своей подробной статье он даже не упомянул имени Пастернака, хотя его «Студенты»122 к этому времени уже были куплены Люксем­бургским музеем.

Конечно, я дружен с Пастернаком, но вовсе не отношу себя к его льстецам и, кроме того, пытаюсь смотреть критичес­ки и на его творчество. Но все-таки он — слишком крупный и слишком серьезный художник для того, чтобы его совершен­но замалчивать! Меня интересуют, с чисто психологической точки зрения, побудительные мотивы такой позиции — уж не антисемитизм ли это? Личный момент здесь не может присут­ствовать, поскольку оба даже не знакомы друг с другом.

Теперь о симпатиях. Вот К. Сомов, обладающий декора­тивным талантом, но пока еще проявивший мало оригиналь­ности и находящийся под сильным влиянием Обри Бердслея123. Но как усердно выпячивает его Бенуа при малейшей возмож­ности! Едва речь заходит о Бердслее, Гейне124 и Дице125, как тут же добавляется «и наш Сомов». Excusez du peu!* Это, разумеет­ся, не столь дурно, но все же такой подход — преднамеренный и не может не вызывать сожаления.

В общем, пристрастность и налет групповщины — теневые стороны «Мира иск<усства>». Сам Дягилев, конечно, — чрез­вычайно энергичный человек, и я полностью признаю его за­слуги, однако мне он не симпатичен. Не могу подчас освобо­диться от впечатления, что его заботит не искусство его родины в целом — ведь он утверждает лишь свою волю и добивается го­сударственных выставок для своей клики. Именно потому-то

* Нет уж, извините! (франц.).

178 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

и больно, что приходится отказывать людям в симпатии, кото­рую испытываешь в душе к их художественному направлению.

Нечто подобное я наблюдал однажды и на своей родине. Дело обстояло следующим образом. Польские участники вен­ского «Сецессиона», которых Вы, полагаю, знаете, — Выспянь-ский126, Мехофер127, Станиславский128, Фалат129, Аксентович130

и другие — организовали в Кракове объединение «Sztuka» («Ис­кусство»)131, которое хотело собрать вокруг себя наиболее со­временных польских художников. Первые дни выставки про­шли очень удачно, и я уже заранее ликовал по поводу того, что и у нас наконец-то начинается оживление. Однако радость моя длилась недолго. Вскоре образовалась небольшая группа, ко­торая и встала на пути у своих талантливых конкурентов. Воз­мездие не заставило себя долго ждать, ибо вследствие этой обособленности не смогла состояться польская выставка, за­планированная в «Сецессионе», — и все оттого, что не хвати­ло работ. А я так надеялся, что она состоится!

Вы можете счесть меня несколько наивным, ибо я сетую о вещах, которые случаются в самых разных местах и даже чуть ли не всюду. Но несмотря на то что горьких разочарований много, мне становится больно всякий раз, когда я вижу худож­ников, для которых их мелкие личные пристрастия выше, чем любовь к искусству.

Я еще не дочитал до конца «Историю живописи» Бенуа и не могу вынести о ней окончательное суждение, тем более что художников, о коих идет речь в первых главах, я знаю недоста­точно хорошо. В любом случае, так о живописи в России еще никто не писал. Но местами меня коробит шовинистический душок, и тогда мне кажется, что многое трактуется поверхно­стно и в несколько публицистическом духе. Постыдный шови­низм мне видится в том, что Б<енуа>, выражая удивление, как могли появиться тогда в России такие художники, как Левиц­кий и Боровиковский, не считает нужным отметить, что это были украинцы с почти польскими фамилиями, то есть они сформировались под влиянием куда более развитой польской культуры. Вообще говоря, мне трудно объяснить, что еще я нахожу в этой книге шовинистического, но я чувствую это в отдельных местах132.

Однако письмо П.Д. Эттингера не могло смутить или настро­ить Рильке, увлеченного своим замыслом и к тому же очень дале­кого от разногласий и взаимных обид в художественной среде Москвы и Петербурга. Да и сам Эттингер, явно желая смягчить свои упреки по адресу Бенуа, завершает свое следующее письмо к

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 179

Рильке (от 18 февраля 1901 года) извиняющейся фразой: «Надеюсь, Вы не обиделись на меня за последнее письмо?»133

Кроме того, именно в феврале 1901 года на поэта обрушивают­ся непредвиденные обстоятельства, коренным образом меняющие его жизнь. В начале февраля Рильке еще продолжает усердно го­товиться к третьей поездке в Россию. Однако в конце февраля происходит болезненное для него событие: разрыв отношений с Лу Андреас-Саломе134. Тяжело переживая этот удар, в первой полови­не марта Рильке совершает короткое путешествие по Швейцарии и пятнадцатого числа возвращается в Бремен. В конце марта состо­ялась его помолвка с молодой скульпторшей Кларой Вестгоф (1878—1954), ученицей Родена, близкой к кругу художников из Ворпсведе, а 28 апреля — бракосочетание135.

Осложнения в личной жизни Рильке вызвали двухмесячный перерыв в его переписке с Бенуа, которая возобновляется лишь следующим письмом.

РИЛЬКЕ- БЕНУА

Времен<ный> адрес: Бремен, Любекштрассе 9,

19 апреля 1901

Многоуважаемый и дорогой господин Бенуа,

я глубоко виноват перед Вам и признаю свою вину — хотя и мог бы в свое оправдание сослаться на постигшее меня несчастье и на стечение разного рода обстоятельств, как злых, так и доб­рых. В феврале я был вынужден, по личным причинам, внезап­но покинуть Шмаргендорф и поехать в Южный Тироль. Затем наступила тревожная пора. Когда же все как будто успокоилось, я заболел скарлатиной. Это письмо — одно из первых, которые я пишу, встав снова на ноги: простите меня за долгое молчание! Невзгодам моим сопутствуют радостные события; я обручил­ся и приблизительно через десять дней, как только я немного окрепну, здесь произойдет, спокойно и тихо, наше бракосоче­тание. Мы с женой (она — скульпторша, ученица Родена) бу­дем жить в сельской местности, в Вестерведе близ Бремена (недалеко от Ворпсведе). Наш дом еще не готов, но дней через четырнадцать его закончат, и тогда будем работать как нигде еще не бывало.

Теперь еще одно печальное известие. То обстоятельство, что клише не могут быть предоставлены безвозмездно (письмо от господина Протопопова я получил еще в феврале!), отпуг-

180 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

нуло издателя Хирземана, и он отказался от издания Вашей книги. Итак, мне вновь предстоят поиски издателя. Попробую обратиться в известное современное издательство Альберта Лангена (Мюнхен и Париж)136, которое интересуется подобны­ми вещами, и сегодня же отправлю...

Остальной текст письма утрачен. Из дальнейшей переписки явствует, что Рильке действительно обратился к Лангену и сумел заинтересовать его (как ранее Хирземана) своим предложением. С этим крупным мюнхенским издательством поэт был связан в те годы довольно тесно. Еще в феврале 1900 года он вел с ним пере­говоры по поводу издания в своем переводе двух пьес Чехова — «Чайки» и «Дяди Вани» (издание не состоялось; перевод второй пьесы не осуществился). Во второй половине 1901 года у Лангена готовилась к изданию пьеса Рильке «Das tägliche Leben» («Буднич­ная жизнь»), увидевшая свет в конце 1901-го (на титульном лис­те — 1902). Впрочем, Рильке не слишком доверял Лангену как из­дателю. «Ланген — одно из самых деятельных издательств, — писал Рильке 29 октября 1901 года А. Юнкеру, — и все-таки я не хотел бы с ним связываться. Ланген, как и "Шустер и Лёффлер"137, выпус­кает в свет так много посредственного и в таком количестве, что никому и не нужно»138.

Два с половиной месяца Рильке ожидал ответа из Мюнхена. Занятый переездом в Вестерведе и устройством своих личных дел, он ничего не пишет Бенуа вплоть до июля 1901 года. Между тем его активная деятельность как пропагандиста русской культуры в Гер­мании продолжается. К весне 1901 года относится, например, упо­мянутая выше статья «Основные тенденции в современном рус­ском искусстве». В этой работе, уже более зрелой и обстоятельной, чем первая («Русское искусство»), речь идет и об Α.H. Бенуа как представителе того поколения русских художников, «которое сей­час выходит на сцену»139. Упоминаются, кроме того, монография Бенуа о русской живописи XIX века, журнал «Мир искусства» и периодическое издание «Художественные сокровища России»140.

Ответ, полученный Рильке из Мюнхена в начале июля 1901 года, побудил поэта обратиться к Бенуа за разъяснениями, необходимы­ми для дальнейшего продвижения книги.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 181

РИЛЬКЕ - БЕНУА

Вестерведе (под Бременом, близ Ворпсведе),

6 июля 1901

Мой уважаемый господин Бенуа,

я надеюсь, Вы получили мое письмо, которое в конце апреля с<его> г<ода> было отправлено из Бремена. В нем я сообщал Вам о переломном моменте моей жизни и перечислял добрые и злые причины моего долгого молчания. Надеюсь, что Вы, приняв во внимание столь необычные обстоятельства, извини­те меня за паузу в нашей переписке и поверите мне, если я попросту заверю Вас в том, что сохранил привязанность и вер­ность по отношению к Вам и Вашей любимой стране.

Я Вам еще раз все это пишу по русский... Сегодня я спешу сообщить Вам приятные новости. «Аль­

берт Ланген», большое мюнхенское издательство, которое Вы, конечно, знаете, приняло решение (и не далее как вчера) вы­пустить в немецком переводе Ваш труд о русском искусстве. Тем самым книга одержала большую победу.

Издательство Лангена считается у нас самым уважаемым и пользуется особым признанием, частью из-за личных связей Лангена, частью из-за высокого качества выпускаемых им книг. Если бы книга была издана у Хирземана, то распространялась бы среди специалистов; теперь же она попадет в ряд крупней­ших событий нашей и североевропейской литературы, найдет и привлечет к себе широкий круг читателей, сплотив вокруг русского искусства всех его поклонников, которые навсегда останутся ему верны!

Вы можете себе представить, с каким добрым чувством я возвращаюсь к любимой работе. И я отдам ей все свои силы и все свое старание — в этом Вы можете не сомневаться.

Мы с моей молодой женой кое-как устроились наконец в нашем крестьянском доме, и после разного рода потрясений я могу снова подумать о сосредоточенной работе. Но с каким удовольствием я думаю о ней теперь! Как я рад — ведь я отдаю дань моей столь сильной тоске по России! О, если бы я мог слышать о ней почаще — о моей любимой духовной родине! Будь у меня деньги, я подписался бы на какой-нибудь русский журнал (охотнее всего — на «Мир искусства»), чтобы быть в курсе всего, что происходит. Как долго я не видел ни одного номера! Да и возможности такой у меня ни разу не было. Ну что

182 Константин Азадовский. Рильке и Россия

я могу поделать? Пожалуйста, дорогой господин Бенуа, если Вы услышите о каком-либо русском журнале, которому могут пригодиться мои услуги, напишите мне. Я согласен на любую работу, которая хоть как-то оплачивается. Я Вам благодарен за то, что Вы регулярно присылаете мне чудесные «Сокровища»!.. О я знал, что Россия богата/ Но я и не подозревал о таких пре­красных образцах древнего искусства! А старинная резьба по дереву! Все художники в Ворпсведе с нетерпением ждут ново­го выпуска. —

Как Вы поживаете, дорогой господин Бенуа? Как чувствует себя Ваша жена, Ваши дети? Передайте им всем, пожалуйста, мою преданность и привет. Как мне хочется слышать о них, слышать много-много нового!

Однако для заключения контракта с Лангеном необходи­мо, чтобы Вы как можно скорее ответили мне на следующие вопросы:

1. Когда выйдет вторая часть Вашей книги? Не сможете ли Вы, как только она появится, сразу же послать один экземпляр мне и один — заместителю Лангена по русским делам, госпо­дину Корфицу Хольму141 (Мюнхен, Шакштрассе, 4, издатель­ство Лангена).

2. Каков будет объем второй части? 3. Вернулся ли господин Протопопов? 4. Издательство Лангена намерено платить автору за авто­

ризацию гонорар в размере 10% от розничной цены каждого реализованного экземпляра. Согласны ли Вы с этим условием?

Мне очень важно, дорогой господин Бенуа, скорейшим об­разом получить от Вас ответ на эти четыре вопроса. Тогда я смогу, наконец, заключить контракт. Но я надеюсь, что скоро получу не только разъяснения, касающиеся этого дела, но и из­вестия о Вас! Вам, русским, в нынешнем году пришлось испы­тать много печального! Как я страдал от всех этих неурядиц... Но Россия все вынесет... Великая страдальница немая\142 Жду скоро­го ответа. Извините, что такая спешка. Тысячекратно привет­ствую.

Ваш верный

Райнер Мария Рильке.

Получив это письмо, Бенуа немедленно отвечает Рильке.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 183

БЕНУА - РИЛЬКЕ

Ораниенбаум. Угол Ильковского и Швейцарской.

Дача Кудрявцева143

28 июня 1901 г. (по старому стилю) <11 июля 1901>

Lieber Herr Rilke*

сердечно поздравляю Вас и желаю Вам от всей души вполне счастливой супружеской жизни. Я убежден, что при Вашем прекрасном характере и добром сердце Вы сумеете устроить с Вашей женой чудесную семейную обстановку. Я убежденный сторонник брака и всегда душевно радуюсь144, когда прибыва­ет нашего полку. Кстати сказать, я очень увлекаюсь в данную минуту чтением другого убежденного сторонника брака — нашего гениального В.В. Розанова145. Знаете ли Вы его? Вы, по­мнится, меня как-то раз спросили, что Вам переводить с русско­го, и я Вам, кажется, рядом с Мережковским (статья которого о Льве Толстом и Достоевском, по-моему, — одно из самых зна­чительных явлений за последнее десятилетие)146 назвал Розано­ва. Однако Розанов еще интереснее для иностранцев (хотя он особенно интересен для русских), т<ак> к<ак> является истин­но русским философом, корни которого уходят глубоко в на­родную стихию. Особенно значительно его отношение к древ­нему еврейству, а за последнее время и к католицизму. Он вышел из Достоевского, но во многом ушел от него, и для уразумения нашего народного духа, безусловно, необходимо знать как того, так и этого. Форма Розанова — сбитая, часто бе­столковая и крайне небрежная. Русский — ведь почти всегда циник. Содержание местами глубоко мудрое, местами детски наивное, но всегда очаровательное. Труд его переводить, я ду­маю, огромный, но он стоит этого труда. Если бы Вы пожелали, то я постарался бы Вам выслать несколько его сочинений. —

Отвечу Вам теперь на Ваши вопросы. 1) Совершенно еще не знаю, когда появится вторая часть,

но во всяком случае не раньше октября или ноября, т<ак> к<ак> до сих пор печатание идет необычайно туго. Экземпля­ры я тотчас же вышлю как Вам, так и г-ну Korfiz (?!) Holm. 2) Объем второй части будет приблизительно такой же, как первой части. 3) Наш милейший Протопопов снова отсутству-

* Дорогой господин Рильке (нем.).

184 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

ет. Его адрес: Самара; ящик 39. 4) Я совершенно не рассчиты­вал на гонорар и поэтому всякий гонорар не только нахожу достаточным, но прямо лишним. Мы так часто (и даже все вре­мя), пользуясь отсутствием конвенции, переводим и перепеча­тываем все что угодно заграничного, что только поражены и сконфужены, когда находятся за границей столь благородные люди, которые не хотят действовать репрессалиями. Впрочем, презренный металл так нужен (черт бы его совсем побрал), что если г. Langen мне предоставит что-нибудь (все равно что) за мою книгу — я буду ему очень благодарен. А не предоставит — тоже ничего. — Я уже неоднократно просил редакцию «Мира Искусства» высылать Вам журнал и каждый раз получал на то согласие г. Дягилева, но почему-то Вам все еще его не посыла­ют. Как только буду в Петербурге — непременно распоряжусь, чтобы наконец это сделали. — Нынче летом я живу в Орани­енбауме. Это десятью верстами дальше по той же дороге, как и Петергоф. И здесь чудный исторический дворец, принадлежав­ший Меншикову, и дивные сады и парки. В одном из этих пос­ледних стоит Китайский дворец, в котором Екатерина II про­вела свою юность. Это чудо искусства, и я посвящу один из № № «Сокровищ» этому памятнику147. — Вы хотели бы где-нибудь сотрудничать у нас. Это было бы прекрасно, нам очень нужна хорошая, умная корреспонденция из Германии. Но весь вопрос — где. Единственный наш передовой журнал «Жизнь» недавно прихлопнули148. «Мир Искусства» был бы идеален для Вас, и Вы были бы идеальны для «Мира Искусства», но он не­важно и неаккуратно платит, я же вынес из Вашего письма, что и Вам презренный металл не безразличен. В «Сокровищах» за­граничная корреспонденция крошечная (мне эту «Хронику» навязали, и я ее веду спустя рукава) — и смешно даже гово­рить о ней. Право, и не знаю. Наши умственные и духовные Umstände" очень плохи. «Aber Russland wird alles überstehen...»** Дай Бог. К сожалению, журнал связал меня по рукам, иначе я бы очень желал прокатиться по «нашей второй родине» — и ос­вежиться. Тогда я непременно заехал бы к Вам и познакомил­ся бы с Вашей супругой, которой, хотя я ей еще и не имел удо­вольствия быть представленным, я прошу Вас передать мои нижайшие поклоны. Моя жена Вам очень кланяется.

Остаюсь сердечно преданный Вам

Александр Бенуа. * Обстоятельства, условия (нем.). "" Но Россия все вынесет... (нем.) — фраза из предыдущего письма Рильке.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 185

Первая часть данного письма, посвященная В.В. Розанову, — яркое свидетельство тогдашних настроений А.Н. Бенуа. Подобны­ми же исканиями религиозно-философского порядка была глубо­ко захвачена в ту пору часть столичной интеллигенции. Журнал «Мир искусства» одним из первых откликнулся на эти новые вея­ния, открыв в 1901 году специальный отдел, посвященный духов­ным вопросам. Отдел был создан и возглавлялся Д.В. Философо-вым. «Мы все, — вспоминал Бенуа, — были в те годы мучительно заинтересованы загадкой бытия и искали разгадку ее в религии и в общении с людьми, посвятившими себя подобным же поискам. Отсюда получалось привлечение в сотрудничество по журналу четы Мережковских, Минского149, Перцова150, Шестова151, Тернав-цева152 и в особенности Розанова...»153 Действительно, начиная приблизительно с 1900 года Розанов сближается с «декадентами»; его имя регулярно появляется на страницах журнала «Мир искус­ства». Именно этого автора Бенуа настойчиво рекомендует Риль­ке для перевода на немецкий язык во второй половине 1901 года.

ФИЛОСОФИЯ И РЕЛИГИЯ

Упоминание о «гениальном», «истинно русском» философе побудило Рильке к ответным размышлениям — о философии в целом. Противник рационального подхода к миру, Рильке призна­ется в своем отрицании философии как «системы», превращенной в догму и ставшей «религией», о своем «эстетическом» (в проти­вовес «логическому») восприятии жизни... Чрезвычайно важны слова Рильке о великих «творцах», противостоящих «толпе», «мас­се», о Христе, Достоевском и Толстом, Ницше — нельзя не видеть в них результата многолетних и очень глубоких исканий поэта, чуждого всяческой «систематизации» и устремленного к беспре­дельной творческой «свободе». Философ, с точки зрения Рильке, лишь тогда и постольку может быть великим мыслителем, пока и поскольку он «творит» — обдумывает, формулирует, уточняет. Но как только вокруг философа возникает кучка последователей, он перестает быть «творцом-одиночкой» и, теряя величие, словно «застывает», останавливается в своем внутреннем развитии. Дру­гими словами, Рильке допускает в свою жизнь философию лишь в той степени, в какой она предстает ему как итог творчества. Эти­ка и мораль, любая «теория» и даже религия уступают «эстетике». Подлинный философ — «художник». Никогда и ни в одном из писем к своим русским знакомым (да и, пожалуй, к немецким) не высказывался Рильке на эту тему столь откровенно и подробно, как в своем длинном, поистине исповедальном письме к Бенуа.

186 Константин Азадовский. Рильке и Россия

РИЛЬКЕ - БЕНУА

Вестерведе (под Бременом), 28 июля по новому стилю, 1901

Дорогой господин Бенуа,

самым сердечным образом благодарю Вас за милое подробное письмо: мне так приятно слышать все, что касается Вас и Ва­шей семьи, и я очень обрадовался Вашему письму, пробудив­шему во мне добрые надежды. Ода, Вы непременно должны однажды приехать ко мне и быть нашим гостем; моя жена и я, мы оба просим Вас принять это как не ограниченное временем приглашение и не забыть о нем, если Ваши пути вновь приве­дут Вас на Запад. Как прекрасно сейчас, должно быть, в Ора­ниенбауме! Каждое лето, отдыхая за городом, Вы прикасаетесь к великому, великолепному прошлому и по шелесту древних деревьев и голосам светлых падающих фонтанов угадываете то, о чем умалчивают маленькие укромные замки. Вам следовало бы написать книгу «Петергоф» или издать альбом с гравюрами и кратким текстом к ним. Вы бы сумели передать удивитель­ные оттенки этих благородных парков точно так же, как во время нашей вечерней прогулки Вы приблизили меня к глубо­кому пониманию их красоты.

О, если бы я мог навестить Вас в Ораниенбауме! Но в те­чение ближайших двух или трех лет я не могу и думать о том, чтобы повторить большое путешествие. Я должен прилежно и бережно строить свою здешнюю жизнь, ограничиваясь тем, чтобы всеми возможными средствами укреплять связи, соеди­няющие меня с далекой Россией. И я от всего сердца благода­рен Вам за то, что Вы вызвались оказать мне в этом всяческую помощь. Только теперь я прочел «Что делать?» и кое в чем восполняю свои пробелы в области древнерусской литературы, каждый раз поражаясь ценности отдельных произведений и превосходству их авторов, превосходству — я это не могу ска­зать по-немецкии ... «из простоты»... ах! Как часто это теперь случится, что я напрасно ищу какое-нибудь слово или выражение, и потом всегда думаю: как трудно для меня, что я должен писать на том языке, в котором нет имени того чувст<в>а, которое самый главное чувст<в>о моей жизни: тоска. Что это Sehnsucht? Нам надо гладеть в словарь как переводить: «тоска». Там разние слова можем найти, как, н<а>п р<имер>: Bangigkeit, Kummer des Herzens bis Langeweile!* Но вы будете соглашатся, если скажу,

* «Боязнь», «сердечная боль», все вплоть до «скуки» (нем.).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 187

что, по-моему, ни одно из десять слов не дает смысл именно «тоскы». И ведь это потому, что немец вовсе не тоскует, и его Sehnsucht вовсе не то, а совсем другое сентименталное состоя­ние души, из которого никогда не выйдет ничего хорошего. Но из «тоскы» народились величайшые художники, богатыри и чудотвор­цы русской земльи. И мне всегда кажется, как будто эти три на первом взгладе так близкие выражения: langueur, Sehnsucht, тос­ка, масштабами глубины народов, которым они принадлежут...

Но я слишком отклонился от пути, которым собирался следовать в этом письме. Простите мне это отступление не по существу и мой плохой стиль; я стараюсь не упустить ни малей­шей возможности улучшить его, но такая возможность пред­ставляется редко. Итак, не напомните ли Вы в редакции «Мира искусства», чтобы они регулярно высылали мне отдельные выпуски? Это было бы весьма любезно с Вашей стороны. Я очень хотел бы прочесть эссе господина Мережковского о Толстом и Достоевском — поэтому не будете ли Вы столь же добры проследить, чтобы и более ранние выпуски были мне высланы. Кроме того, знакомство с «Миром искусства» чрезвы­чайно ценно не только для меня, но и для всех моих здешних друзей-художников; в свою очередь, я смогу, до известной сте­пени, отблагодарить журнал за его любезность тем, что от слу­чая к случаю буду писать о его достоинствах в доступных мне немецких периодических изданиях, обсуждая содержащиеся в нем статьи. Пожалуйста, обеспечьте мне высылку отдельных номеров — ведь Вы пишете, что это согласовано с господином Дягилевым: с истинно великим нетерпением я ожидаю их.

Мне кажется, я уже говорил Вам, насколько высоко я оце­ниваю Достоевского. «Инзель» в скором времени напечатает за­мечательный отрывок из романа «Бедныелюди» (история студен­та Покровского) в моем переводе, над которым я так усердно трудился154. Вы можете себе представить, как было бы для меня важно познакомиться с сочинениями В.В. Розанова, который мне, к сожалению, известен только по имени. Дорогой господин Бенуа, сделайте, пожалуйста, так, чтобы я смог прочитать что-нибудь, переслав мне хотя бы ненадолго те из его произведений, которые лучше всего дадут почувствовать его дух. Разумеется, я не могу заранее сказать, буду ли я переводить его: мне не хвата­ет мужества и опыта для перевода чисто философских сочине­ний, а вникнуть в чужую терминологию и найти ей эквивален­ты в другом языке — это задача, которая мне тем более не под силу, поскольку она лежит в стороне от моих собственных путей.

Я не получил никакого философского образования и, с какой бы философией ни сталкивался в своей жизни, всякий

188 Константин Азадовский. Рильке и Россия

раз подходил к ней, как к поэзии, — с максимальными эстети­ческими запросами и минимальной добросовестностью; поэто­му большинство философов известны мне лишь одной своей стороной, и я чувствую, что совершенно неспособен целиком усвоить какую-либо систему и затем сопоставить ее с другой. Когда из философского развития одного человека вырастает целая система, меня охватывает почти гнетущее чувство какой-то ограниченности или преднамеренности, и я всякий раз пы­таюсь искать человека там, где его опыт, еще синтетический и нерасчлененный, выступает во всей своей живой полноте, без ущерба, наносимого ему офаничениями и уступками, которых требует любая систематизация. Всегда есть некая преждевре­менность там, где философия становится религией, то есть начинает предъявлять к другим догматические требования, в то время как на деле она является лишь фандиозным образом жизненного пути ее создателя, боровшегося с жизнью и смер­тью. Незабываемые явления и великие примеры — Иисус Хри­стос и Достоевский. Однако именно слово последнего, челове­ческое, не превращенное в догму слово, будет для России более существенным, чем было для Европы слово Иисуса Назарей-ского, которое оказалось втиснутым в рамки громоздких сис­тем. Постоянно забывают, что философы, как и поэты, явля­ются среди нас носителями будущего и потому меньше, чем кто бы то ни было, имеют право рассчитывать на сочувствие вре­мени, в котором живут. Они — современники людей далекого будущего, и у них нет причины что-либо упорядочивать и поды­тоживать в ходе своего развития — разве что желание воздейство­вать на ближнего. Исключение составляют лишь те приведенные в систему обобщения, которые нужны им самим, чтобы уяснить собственное положение, и которые они сами вновь и вновь опровергают ради своего же внутреннего усовершенствования. Но стоит лишь им упорядочить или высказать то, что приоб­ретено ими, как тут же появляются ученики, приверженцы, друзья и воинствующие противники, и философ уже не имеет права покушаться на основы своей собственной системы, от­ныне заселенной другими, и подвергать опасности множество жизней, которые она питает. Философ прервал свой собствен­ный путь, которым должен следовать без оглядки и который возможен, пожалуй, лишь над обломками этого порядка, и, будучи вчера еще всесильным господином каждого своего шага, способным по своему произволу с царственным величием от­даться любой своей прихоти, он оказывается теперь лишь вер­ховным жрецом системы, с каждым днем перерастающей сво­его создателя. Философы должны быть терпеливы; они должны

Райнер Мария Рильке и Александр Бену а 189

уметь ждать и не стремиться к тому, чтобы утвердить свое гос­подство или создать государство, которое держится лишь воз­можностями своего времени; они — властители грядущих по­колений, и их короны еще слиты воедино с теми рудами, что заполняют собою горные жилы... И поэтому я не хочу способ­ствовать распространению философских идей, ибо это каждый раз сопряжено с опасностью, с великой опасностью обрести приверженцев, то есть создать тяжелые цепи, приковывающие философа, невесомого по своей сути, к тому времени, которо­му он не принадлежит... Вы собственными глазами можете ви­деть, каким ничтожно малым стал в Германии Ницше с тех пор, как каждый приказчик сделался ницшеанцем! Или по крайней мере возомнил себя таковым. Но именно такого рода вообра­жение и опасно для великого священного имени! Разве люди, называющие себя именем Христа, не наносят ему ежедневно тысячи обид? Он некогда сжалился над ними и поверил, что сможет наделить их и укрепить тем, что было достигнуто им са­мим. Но ведь люди, ушедшие дальше других, работают ради будущего и потому должны быть суровы к своим современни­кам. У них нет хлеба для голодных, если даже им самим кажется временами обратное... У них есть только камни, и современни­кам кажется, что это хлеб и пища, хотя на деле это лишь осно­вания и фундаменты грядущих дней, которые они не должны раздаривать. Вспомните о беспредельной свободе тех, кто об­делен известностью и славой. Только эту свободу и должен бе­речь философ. Он может лишь каждый день обновляться, оп­ровергая самого себя. Разве истинный Ницше не тот, который противоречил себе, и разве его нисхождение не началось с того момента, когда он принялся систематизировать самого себя? Разве Толстой, вмещавший тысячу противоречий, не был вели­ким непревзойденным художником? А теперь он с трудом про­бивается сквозь органическую окаменелость своего собствен­ного мировоззрения, как та чудесная ранняя трава в начале «Воскресения».

У меня еще ни разу не было повода изложить все эти со­ображения на бумаге; простите меня, если читать это было для Вас в тягость. Мне так хорошо беседовать с Вами! Тема была вызвана Вашим же упоминанием о философе, о котором Вы обещаете рассказать в последующих письмах, а кроме того, желание высказаться так и жгло мне язык. Но не понимайте мои слова буквально: несмотря ни на что, я все же (и теперь уже всерьез) собираюсь прочесть В. В. Розанова и даже, если только у меня хватит сил, перевести его. Вы доставите мне большую радость, переслав мне его произведения, — что Вы

190 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

так любезно предлагаете сделать. (В свою очередь, Вы долж­ны потребовать что-нибудь и от меня, иначе совесть меня совсем замучает!) —

Вы считаете, что для меня все-таки есть возможность стать сотрудником «Мира искусства»? Я бы хотел этого и сделал бы все возможное, чтобы это осуществилось. Но не предпочтут ли там кого-нибудь, кто пишет по-русски? Ведь мои работы надо будет еще переводить. Хотя я больше не живу в Берлине — центре нашей культурной жизни, Гамбург и Бремен, где тоже бывает много интересного, совсем рядом. И если бы мне уда­лось у вас регулярно сотрудничать, то, особенно при условии, что гонорар окажется высоким и будет выплачиваться аккурат­но, я мог бы в наиболее важных случаях ездить в Берлин и Дрезден, чтобы посылать Вам статьи прямо с места. Разумеет­ся, я писал бы лишь о наиболее существенном и с требуемой лаконичностью. Может быть, Вы переговорите по этому пово­ду еще раз с господином Дягилевым? Не следует ли мне самому обратиться к нему, или же он сочтет это за навязчивость? Не го­воря уже об идеальных сторонах этого сотрудничества, оно было бы для меня прежде всего гарантией, хотя бы частичной, в моем нынешнем, крайне плачевном материальном положении. Я все еще очень зависим от моей семьи. Это меня в некоторых отно­шениях сковывает, а сейчас, когда я женился, эта несвобода мне особенно тяжела. И я хотел бы постепенно своим трудом обре­сти независимость. Конечно, г-н Дягилев вовсе не обязан при выборе иностранного корреспондента для своего журнала вхо­дить в его индивидуальное положение, но от Вас, дорогой гос­подин Бенуа, у меня нет никаких оснований скрывать, почему для меня так важно постоянное сотрудничество и почему я так его добиваюсь. В Германии теперь все выглядит слишком «по-немецки», и тот неприятный псевдопатриотический тон, кото­рым у нас изо всей силы пытаются провозгласить начало «нового немецкого ренессанса», закрывает мне путь почти во все пери­одические издания. А такое место позволило бы мне sine ira et studio" давать за границу материал о том, что делается у нас, точ­нее, о том немногом, что заслуживает вдумчивого отчета...

Если бы это только вышло! В ближайшие дни я вышлю Вам номер «Ди Цайт» (Вена),

в котором — к сожалению, только теперь — публикуется моя старая статья о Васнецове', я написал ее в 1899 году, после моей первой поездки в Россию. Сегодня для меня сохраняет свое значение лишь первая, общая часть этой статьи155. От Васнецова я после второго путешествования по России уже вовсе не так

* Без гнева и пристрастия (лат.).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа \ 91

думаю, как тогда, а почти совсем согласен с вами. Тогда я видел только несколько снимок внутренности Киевского Владимирско­го собора, но в прошлом году я много передумал перед оригинала­ми! Но первый том этого статья, мне кажется лучше, и я наде­юсь, что он Вам нравится. Я и это, может быть, теперь писал бы иначе, но вы будете все-таки узнать истинность моей предан­ности для вашего края. И потому посылаю вам номер журнала. Это у нас уж слышком часто делается: работы лежу m год или два на редакцию и после этого времени напечатаются — когда уж не имеют никакой связ<и> с автором...156 Дельные статьи, в кото­рых хотя бы раз не упомянуто о величии Германии и не пред­сказано ее будущее, вообще не имеют теперь никаких шансов на опубликование в наших полулитературных журналах.

Так у нас\ Поскольку любое послание из России я воспринимаю как

праздник, то меня очень порадовала присланная мне на днях маленькая книжка (собственно говоря, я ожидал от нее еще большего), с автором которой я знаком, хотя и бегло. Я имею в виду «Записки пешехода» В. Янчевицкого. Вы знаете эту книгу. Расскази «Счастье», «Ходаки», «Странники» мне кажутся лучши­ми^7. Госп<один> Янчевицкий меня посетовал раз в Петербурге и я очень интересовался этого молодого писателья, который так энергично взял на себя всякие неудобства пешеходства, чтобы служить своему народу. Может быть я из этих рассказов пере­вожу что-нибудь для «Zukunft»* или «Der Lotse»*" (Гамбург)15*.

Ну вот, дорогой господин Бенуа, меня уже мучает совесть из-за этого разросшегося до невероятных размеров письма. Моя дорогая жена успела совершить прогулку, сейчас она дол­жна вернуться, а я все это время сидел и писал Вам. Она шлет Вам дружеские пожелания и привет, и я еще долго буду сегод­ня рассказывать ей о нашем с Вами вечере в Петергофе.

Не будете ли Вы так любезны передать мой низкий поклон Вашей уважаемой супруге. А также простить мне, если к мно­гочисленным просьбам, рассеянным по этому письму, я добав­лю еще одну, выразив надежду, что скоро получу Ваш ответ (в связи с «Миром искусства» и В.В. Розановым), а кроме того, в связи с внутренней моей потребностью: слышать от вас, что Вы здоров и что моя дорогая Россия не так далеко от меня, как я иногда боюсь!

Ваш сердечно и искренно преданный P.M. Рильке.

* «Будущее» (нем.). 44 «Лоцман» (нем.).

192 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Обстоятельное письмо Рильке, содержавшее столь важные темы, Бенуа, тем не менее, оставил без ответа. В их переписке на­ступает новый перерыв, на этот раз — весьма продолжительный.

Прервались, видимо, и отношения Рильке с издательством Лангена. Впрочем, в августе 1901 года он сделал еще одну (послед­нюю) попытку связать русского и немецкого издателей.

РИЛЬКЕ- К. ХОЛЬМУ

Вестерведе под Бременом, 12 августа 1901

Дорогой господин Хольм,

поскольку я отсутствовал в течение нескольких дней, я только теперь обнаружил Ваше письмо от второго числа сего месяца. Не помню, посылал ли я Вам недавно нынешний адрес госпо­дина Протопопова: Самара, ящик 39.

Надеюсь (да и Вы сами выразили эту надежду), что пере­говоры с издателем приведут скоро к желаемому результату и заключение нашего договора станет возможным.

Может быть, этой зимой у меня тоже будет премьера в Бер­лине и я смогу посмотреть «Королей»159, постановка которых в Берлине и Мюнхене чрезвычайно меня интересует.

С сердечным приветствием

Ваш

Райнер Мария Рильке

Желаю Вам доброго отдыха!160

Лишь в октябре 1901 года в «Die Zeit» была напечатана статья Рильке «Русское искусство» (написанная еще в начале 1900-го). Появление этой статьи послужило поводом для нового обращения Рильке к Бенуа. Посылая ему оттиск статьи, Рильке вновь подчер­кивает в сопроводительном письме, что его отношение к В.М. Вас­нецову с тех пор существенно изменилось (об этом еще более под­робно говорилось в его июльском письме к Бенуа).

Ту же оговорку по поводу своей статьи Рильке делал и в дру­гих письмах, например к A.C. Суворину (см. ниже). А в декабре 1901 года, отправляя оттиск своей статьи на Рождество Герхарту Гауптману, Рильке писал:

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 193

Именно поездка в Россию смогла пробудить в моем развитии то, что ранее смутно таилось в моем чувстве: я впервые увидел людей, которые живут не случайностями, а существенностями, они не уязвлены бедой и не упоены радостью, если только эта беда или радость не находится в органической связи с Богом, иначе — с высшими потребностями и процессами их бытия. <...> И те, которые живут такой жизнью, — это никому неиз­вестные люди, крестьяне, научившие меня тому же; они мог­ли бы стать или стали таковыми, поскольку строят свою жизнь из существенностей, соотнося любые повседневные вещи с вечной и последней целью. На этом пути я пришел и к русско­му искусству, коим теперь усиленно занимаюсь. Однако то, что одаривает меня в этих моих размышлениях и облагораживает воспоминанием о двух моих поездках в Россию, есть итог и опыт столь тайного, интимного и нелитературного свойства, что я еще борюсь с формой, с возможностью выразить их це­ной какой-то потери. Вот почему до сих пор появилась всего лишь одна статья, где затрагиваются эти вещи <...> Она была написана примерно два года тому назад и соответствует моему нынешнему ощущению лишь в своей первой, общей части161.

Из письма выясняется также, что Рильке не оставил своего намерения перевести монографию Бенуа на немецкий язык. Од­нако осуществить это намерение было по-прежнему нелегко. Дело затягивалось опять-таки по вине Протопопова, не пожелавшего вступить в переговоры с Лангеном.

РИЛЬКЕ- БЕНУА

Вестерведе близ Бремена, 15 ноября 1901

Дорогой и уважаемый господин Бенуа,

я уже так дольго ничего не слышал от Вас\ Не знаю даже, полу­чили ли Вы мое последнее, весьма подробное письмо.

В нем — если помните — речь шла о статье, которую я предполагал опубликовать в журнале «Цайт». Эта статья (я говорил уже, что она устарела и справедлива лишь в первой своей части) была за истекшее время опубликована. Посылаю ее Вам приложением к данному письму.

В течение долгого времени я ничего не слышал и о том, что происходит в России (не получаю «Мир искусства», совсем ни­чего не знаю о Розанове. Лишь «Сокровища» приходят регулярно,

194 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

причем наибольшую радость мне доставил выпуск, посвящен­ный коллекции Строганова^1. (Не могли бы Вы, дорогой госпо­дин Бенуа, распорядиться, чтобы отдельные выпуски «Сокр<о-вищ>» высылались теперь не в Шмаргендорф, а прямо сюда, в Вестерведе. Дело в том, что они по-прежнему приходят в Шмар­гендорф и, достигая меня кружным путем, вполне могут однаж­ды затеряться. Сообщите, пожалуйста, в конторе, что мой адрес изменился — Вам наверняка это легче сделать, чем мне.)

Но это — мелочи. Мне гораздо важнее знать, как Вы живете... Как чувствует

себя Ваша многоуважаемая супруга? Как дети? Напишите хоть несколько слов.

Когда выйдет вторая часть «Истории искусства»? Что слышно о Протопопове? Видимо, его отношения с издатель­ством Ланген до сих пор не определились, поскольку Ланген все еще не заключает со мной договора. Я даже не представляю себе, на какой стадии находятся переговоры между обоими издательствами, однако мне очень хочется, чтобы это непомер­но затянувшееся дело поскорей разрешилось.

Не напишите ли Вы Протопопову о том, что переговоры с издательством Ланген более нельзя затягивать. Лучшего изда­теля нам не найти во всей Германии; поэтому необходимо прийти к какому угодно соглашению, лишь бы оно устраивало обе стороны.

Послезавтра к нам приезжает Мутер: он дважды выступит в Бремене с докладом, посвященным прежде всего английско­му искусству. Его процесс с Карло Бёклином, о котором Вы, бесспорно, читали, всколыхнул у нас все партии. Впрочем, все авторитетные голоса на стороне Мутера163.

В эту зиму меня ожидают две театральные премьеры: одна в Берлине в Резиденцтеатре, другая в Гамбурге, в роскошном Немецком театре. Пьеса, которую ставят в этих театрах, вый­дет также отдельной книгой, я Вам ее обязательно пришлю. К Рождеству, а может быть, и раньше164.

Прошу Вас, напишите мне поскорее что-нибудь, а заодно скажите, что Вы думаете по поводу вопроса, затронутого мной в предыдущем письме165.

И еще: профессор Макс Лерс166, директор Королевского кабинета эстампов в Дрездене, хочет познакомиться с произ­ведениями русских художников, работающих в технике офор­та или автолитографии. Может быть, Вы назовете мне несколь­ко имен. Не гравирует ли Бакст? Или Малявин? Нет ли гравюр и автолитографий у Левитана? Сообщите, пожалуйста! Думаю, что Дрезденский кабинет эстампов с удовольствием приобрел бы работы русских мастеров.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 195

Передайте, пожалуйста, дорогой господин Бенуа, мой са­мый сердечный привет Вашей супруге и примите наилучшие пожелания от Вашего

Райнера Мария Рильке.

Упомянутый в письме визит Рихарда Мутера состоялся 20 но­ября. После нескольких лекций в Бремене Мутер навестил Риль­ке в Вестерведе; откуда они отправились в Ворпсведе, и Рильке познакомил Мутера с художниками и их работами. «На прошлой неделе, — сообщал Рильке П.Д. Эттингеру 26 ноября 1901 года, — у нас в гостях был профессор Мутер, с которым меня связывают дружеские отношения; я с удовольствием показал ему пять мас­терских, где работают художники Ворпсведе, и его впечатления были самыми благоприятными. Разумеется, мы говорили и о рус­ском искусстве...»167. Через несколько дней в берлинской газете «Tag» («День») Мутер опубликовал статью «Ворпсведе» (номер от 27/28 ноября), в которой благодарил художников Ворпсведе, а так­же «своего друга Рильке» за «незабываемые часы»168. Нетрудно пред­положить, что в разговорах Рильке и Мутера о России и русском искусстве имя Бенуа всплывало неоднократно. Рильке не мог не рассказать (и даже показать) своему гостю первый том «Истории...» Бенуа — ведь Мутер стоял, так сказать, у колыбели этого начинания. Разговор шел, естественно, и о занятиях Рильке русским искусством. Недавно появившаяся в «Die Zeit» статья Рильке «Русское искусст­во» подводила к обсуждению вопроса о продолжении сотрудниче­ства. Так это или нет, судить трудно, но, видимо, сразу после встречи с Мутером Рильке принимается писать вторую статью — «Основные тенденции в современном русском искусстве». Статья, отдельные пассажи которой явно навеяны книгой Бенуа, будет на­печатана лишь через год (15 ноября 1902-го)169. Немало места в этой статье Рильке, как указывалось, уделит и самому Бенуа.

На другой день после отъезда Мутера Рильке предпринимает последнюю отчаянную попытку связать Лангена с Протопоповым и тем самым ускорить заключение договора. «Короткая приписка» от 21 ноября 1901-го выразительно характеризует ситуацию, сло­жившуюся к декабрю этого года.

РИЛЬКЕ-БЕНУА

Вестерведе близ Бремена, 21 ноября 1901

Дорогой господин Бенуа,

хочу сделать лишь короткую приписку к моему письму от 15 числа сего месяца.

196 Константин Лзадовский. Рильке и Россия

Господин Корфиц Хольм (издательство Лангена), от кото­рого я только что получил письмо, сообщает, что господин Протопопов все еще не ответил на предложение, сделанное ему издательством несколько месяцев тому назад. Прошу Вас, до­рогой господин Бенуа, поторопите его. Он должен принять решение, и само собой разумеется — положительное. Корфиц Хольм пишет мне, что условия, предложенные издательством Ланген, были для него (Протопопова) крайне благоприятными. Неужели господину Протопопову безразлично, выйдет ли Ваша «История русского искусства» на немецком языке, да еще в таком известном издательстве! Итак, если в самое ближайшее время со стороны господина Протопопова не последует ника­ких заявлений, Ланген потеряет интерес к делу, и мы опять останемся без издателя! Я сам не могу написать господину Протопопову (я ведь не знаю, действителен ли еще адрес «Са­мара»). Сделайте это, пожалуйста, сами, отправьте ему, если можно, телеграмму с просьбой немедленно написать в Мюн­хен, в издательство Лангена, и дайте ему при этом понять, что он не должен упустить столь благоприятный случай.

Известите его, прошу Вас, ради нашего дела! На прошлой неделе Мутер дважды выступал перед лучшей

частью бременской публики и — с неизменным успехом. По­сле этого он провел целые сутки у меня в гостях и получил гро­мадное впечатление от работ художников Ворпсведе.

Мутер пишет сейчас книгу об английской живописи. Он очень трогательно вспоминал о Вас и просил кланяться. Его крайне интересует Сомов; со временем он хотел бы написать эссе: Бердслей, Сомов, Генрих Фогелер... Должно быть, в Вене на выставке «Сецессиона» сейчас много художников?170 Буду рад, если это так!

Напишите, пожалуйста, о себе. Я надеюсь, что скоро нач­ну получать «Мир искусства», который все еще жду. Только, обязательно поторопите господина Протопопова и заставьте его немедленно принять решение. Это теперь самое главное!

Передайте самый теплый привет Вашей супруге и прими­те наилучшие пожелания от Вашего

весьма преданного

Райнера Мария Рильке.

На оба эти письма Бенуа отвечает 14/27 ноября 1901 года.

Райнер Мария Рильке и Александр Бену а 197

БЕНУА- РИЛЬКЕ

Lieber Herr Rilke*,

не знаю, право, как извиниться перед Вами в своем молчании. Впрочем, более полутора месяца мое молчание было обуслов­лено тяжелой болезнью моей старшей дочки171, отнявшей у меня все время и всю энергию что-либо делать. Великодушно простите меня. Теперь дочка поправляется.

Протопопова, по обыкновению, здесь нет. Как я Вам уже говорил: это милейший человек, но большой чудак и в делах положительно взбалмошный. Вместо того чтобы радоваться тому, что Ланген хочет издавать мою книгу, он с ним торгуется из-за каких-то пустяков, торгуется исключительно из принци­па и упрямства, т<ак> к<ак> в то же время сорит массу денег зря. Такие типы у нас не редкость, но г. Протопопов все же исключение, как в хорошую сторону: он человек редкого бла­городства, — так и в худую — его чудачество доходит до безоб­разия. Тем не менее я попытаюсь последний раз склонить его на уступки и уладить это дело.

Вторую часть я уже закончил, и она печатается. Она, без сомнения, бледнее первой, но зато более современна и пото­му для иностранной публики, вероятно, более интересна.

Вместе с этой почтой я постараюсь Вам послать одно из за­мечательнейших сочинений г. Розанова, этого удивительного мыслителя и поэта. Не знаю только, поймете ли Вы его сбив­чивый и запутанный язык. Если задумаете сделать с одной из этих статей перевод, то пришлите мне его на всякий случай для просмотра. «Мир искусства» собирается Вам также выслать несколько свежих номеров и первый том драгоценнейшего исследования Мережковского о Толстом и Достоевском. Такого исследования, по-моему, не найти во всей современной лите­ратуре. Впрочем, Вы сами удостоверитесь.

У нас здесь затевается новое философское общество. Ско­рее, религиозно-философское. Первая, кажется, серьезная и сердечная попытка сблизить представителей нашей церкви с людьми светскими. Не думайте бога ради, что это нечто «кле­рикальное». Членами этого общества руководит единственная цель: разобраться в назревших религиозных вопросах и там как-нибудь оформить, упорядочить (в высшем смысле) нашу духов­ную жизнь. Мережковский, Розанов, Тернавцев, епископ Сер­гий172 — члены-учредители173. Я чрезвычайно заинтересован этим явлением, но в душе сомневаюсь, чтоб «свет» и «цер-

* Дорогой господин Рильке (нем.).

198 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ковь» могли бы совместно работать. Die Kluft*, которая меж­ду ними, не заполнить благими желаниями. Жму Вашу руку, прошу передать Вашей супруге нижайший поклон и остаюсь преданный Вам

Александр Бенуа.

Письмо Бенуа написано буквально накануне события, получив­шего впоследствии широкую известность в истории русской обще­ственной мысли, — открытия в Петербурге 29 ноября 1901 года Ре­лигиозно-философских собраний, призванных сблизить русскую церковь и «общественность». Инициаторами Собраний были Д.С. Мережковский и З.Н. Гиппиус, стремившиеся в то время при­вить русскому обществу идею о «новом религиозном сознании». «Определенно мысль наша приняла такую форму: создать откры­тое, по возможности официальное общество людей религии и философии для свободного обсуждения вопросов Церкви и куль­туры», — вспоминала З.Н. Гиппиус174. Продолжавшиеся вплоть до апреля 1903 года, Религиозно-философские собрания в Петербурге быстро привлекли к себе внимание публики и печати, стали «мо­дой». Их посещали Брюсов, молодой Блок, И.Е. Репин и многие другие, среди них — Александр Бенуа, глубоко захваченный в ту раннюю пору религиозной тематикой.

В печати преобладали, однако, нападки на Собрания; писате­ли, критики и публицисты требовали их закрытия, возмущались новыми «пророками» и т.п. Скептически отнеслись к Собраниям и некоторые крупные деятели русской культуры.

Характерно письмо Чехова к издателю B.C. Миролюбову, од­ному из учредителей Собраний, от 17/30 декабря 1901 года: «Читал я в "Новом времени" статью городового Розанова, из которой между прочим узнал о Вашей новой деятельности. Если б Вы зна­ли, голубчик мой, как я был огорчен! Мне кажется, Вам необхо­димо уехать из Петербурга теперь же — в Нерви или в Ялту, но уехать. Что у Вас, у хорошего, прямого человека, что у Вас общего с Розановым, с превыспренно хитрейшим Сергием, наконец, с сытейшим Мережковским?»175 А В.Г. Короленко писал 12 февраля 1902 года тому же B.C. Миролюбову: «Боюсь я, что в Вашем рели­гиозном обществе много разных хороших вещей, только нет од­ной — правды. Вы разбираете разные тонкости, "оцениваете" раз­ных богословских мушек и не замечаете, какие реки слез и прямо крови льются от Ваших елейных собеседников»176.

Следует уточнить, что отношение А.Н. Бенуа к новому объеди­нению было с самого начала весьма противоречивым. Расхождение

* Пропасть (нем.).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 199

его с религиозно настроенными русскими символистами старшего поколения (Мережковским, З.Н. Гиппиус, Минским и др.) намети­лось уже, как известно, в недрах журнала «Мир искусства». Дягилев и сплотившиеся вокруг него молодые художники (собственно «ми­рискусники») имели в лице Бенуа своего главного идеолога. Основ­ными для этой группы были вопросы «эстетические» — само искус­ство. Мережковский же, возглавлявший одно время новосозданный литературный отдел «Мира искусства», противостоял «эстетам», призывая к «тенденции» (прежде всего — христианской!).

Впоследствии эти разногласия усилились и привели к почти полному отдалению от журнала его «литературных» сотрудников. Скептицизм, с которым Бенуа воспринял Религиозно-философс­кие собрания (при всем своем искреннем интересе к ним), стал открыто проявляться уже в начале 1902 года. Черновые записки типа дневника, сделанные Бенуа в первые месяцы 1902-го, полны критических замечаний в адрес собраний и их учредителей (с ко­торыми он в этот период часто встречается, беседует, спорит). Вот некоторые из этих записей: «Из разговора с Мережковским и Пер­цовым понял, что они совершенно не понимают церкви» (30 ян­варя / 12 февраля 1902 года). «На Религ<иозно>-фил<ософское собрание> опоздал <...> Шли прения. Толчея и скука. Впечатле­ние такое, что обе стороны друг друга боятся» (31 января / 13 фев­раля 1902 года). Свое «хождение в религиозные салоны» Бенуа уже в январе 1902 года склонен был считать тщеславием177. В письме Бенуа к П.П. Перцову от 25 марта / 7 апреля 1902 года между про­чим сказано: «Религиозно-философские продолжаются. Толпа и духота возрастающие. Суесловие тоже»178. О том же говорят пуб­ликуемые ниже письма Бенуа к Рильке, написанные в 1902 году. О своем несогласии с Мережковским и его кругом Бенуа высказал­ся и публично — в журнале «Новый путь» в «Письме художника А.Б. к Д.С. Мережковскому» (1903).

Ответ Рильке — единственное из его писем к Бенуа, почти целиком написанное по-русски. Документов такого рода сохрани­лось немного (около семи), и каждый из них по-своему примеча­телен.

РИЛЬКЕ- БЕНУА

Вестерведе близ Ворпсведе (через Бремен), 6 декабря 1901

Дорогой и уважаемый господин Бенуа,

я так ясно вижу передо мною старшую Вашу дочку, что я вполне

200 Константин Азадовский. Рильке и Россия

могу сочувствовать Вашим заботам и теперь Вашей радости, что она поправляется!

Ваше любезное письмо было для меня, как и всегда, очень ин­тересно. Благодарю сердечно.

Что касается г. Протопопова, то г. Гольм из Мюнхена пишет, что до сих пор еще никакого ответа нет. А я, прежде чем получил Ваше письмо, сам еще раз писал в Самару, где, кажется, Прото­попова больше нет; но я теперь надеюсь, что он на Ваше письмо <не > уклоняется и что скоро получим окончательное его разрешение.

С нетерпением жду второго тома «Истории»: и когда полу­чу ее, то уж непременно начинаю перевод, чтобы это дело, к ко­торому я так стремлюсь, шло вперед!

Книги Розанова, которую Вы мне посылали вместе последним письмом, еще здесь нет, и я боюсь, что она — как иногда случить­ся, пропала по дороге; ведь, пространство между нами уж слиш­ком широкое!

До сих пор я только первый том сочинения г. Мережковского получил и я на днях буду углубляться в эту важную книгу.

Что Вы пишете от этого нового общества, то я точно как и Вы, сомневаюсь, будет ли возможно обоим партиям работать вместе? Но самая идея прямо превосходная и, как бы сказать, полна будущности.

Что мне всегда очень утешительно и важно узнать что-ни­будь из таких собитиях, я не должен Вам отдельно сказать.

А как: получили ли Вы фрагмент журнала «Die Zeit» ? Если Вам будет немножко времени, то скажите мне, пожалуйста, нравиться ли Вам первый, т.е. общий отдел моего опыта; я без Вашего мнения немогу шагать дальше по этой дороге, да и это очень хочется! Кланяюсь Вашей супруге.

Искренно и сердечно преданный Вам

Райнер Мария Рильке.

<Приписка:> Пожалуйста, назовите мне СРОЧНО имена современных русских художников-графиков, которые занима­ются гравированием и литографированием. Дело в том, что некоторые вещи такого рода проф<ессор> Лерс хотел бы приобрести для Дрезденского кабинета эстампов. Я не знаю, например, занимается ли гравированием Сомов; ведь у него должны быть поистине великолепные работы!

Я рад, что скоро получу отдельные выпуски журнала «Мир искусства»*.

Сердечно Ваш Р<айнер> М<ария> Р<ильке>

Райнер Мария Рильке и Александр Бену а 201

О сочинении Мережковского я в любом случае буду писать для одного из наших журналов. Эту рецензию Вы сразу же по­лучите!179

Рильке, как видно, настойчиво пытается получить мнение Бе-нуа по поводу своей статьи. Бенуа же как будто не слышит этой просьбы; ни в одном из своих писем к Рильке он ни единым сло­вом не отозвался на «Русское искусство». Думается, Бенуа смуща­ла не столько вторая часть статьи, тем более что и сам автор от нее всячески отмежевывался (см., например, ее последний абзац, явно приписанный позднее), сколько первая — о России. Конечно, ре­лигиозные упования Рильке отчасти перекликались с духовными исканиями Бенуа того времени, но восторженное, безудержное русофильство, которым проникнута эта статья, должно было все же вызывать у «западника» Бенуа если не раздражение, то, во всяком случае, настороженность.

Письма Рильке от 15 и 21 ноября побудили Бенуа к решитель­ным действиям. Связавшись с Протопоповым, он добился от него согласия вести переговоры с Лангеном по собственному усмотре­нию. Понятно, что Бенуа, весьма заинтересованный в издании своей книги в Германии, был готов на любые условия мюнхенского издательства. Дело, казалось, принимало благоприятный оборот.

БЕНУА- РИЛЬКЕ

< Петербурга 27 декабря 1901/9 января 1902

Lieber Herr Rilke*,

получили ли Вы Розанова? Очень хотел бы Вам послать на Weihnachtstisch** мою вторую часть, но она все еще не поспела. Г. Протопопов все странствует по своим имениям, и дело под­вигается туго. — На днях он мне написал письмо, в котором просит, чтобы я взялся вести переговоры с немецким издате­лем. Ему, мол, неловко отступаться от своих слов, а я могу со­гласиться и на менее выгодные условия. Если еще Лангену и Вам не надоела эта проволочка, то не откажите возобновить переговоры, но уже со мной.

'Дорогой господин Рильке (нем.). ** Рождественский стол (нем.).

202 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Больше сегодня не пишу, т<ак> к<ак> в страшных попы-хах. Праздники и начало нового года.

Жму Вашу руку. Вашей супруге мое нижайшее почтение.

Остаюсь искренно преданным Вам

А. Бенуа.

P.S. Когда ж Вы в Россию?

Однако «возобновить переговоры» не удалось. Бесплодная переписка, растянувшаяся на восемь месяцев, видимо, охладила Лангена и Корфица Хольма. Как можно видеть из последних пи­сем Рильке к Бенуа, Ланген не реагировал более на запросы пере­водчика. В письме к Бенуа от 5 августа 1902 года (см. ниже) Риль­ке сообщает, что Ланген «вдруг потерял всякое желание издавать Историю русской живописи».

Возникает вопрос: успел ли Рильке в 1901 году приняться за перевод? Из его письма к Бенуа от 6 декабря 1901 года, приведен­ного выше, явствует, что к работе он так и не приступил. Существу­ют, впрочем, иные свидетельства, принадлежащие самому Рильке. Например, его письмо в издательство С. Фишера (дата: 31 мая 1901) содержит такую фразу: «В настоящее время я занят большой переводческой работой с русского языка»180. Еще более определен­но Рильке высказывается в письме к М. Лерсу 7 октября 1901 года:

Убедившись в том, что и немцы начинают проявлять ис­кренний интерес к незнакомым цивилизациям чужих народов, я начал недавно переводить с русского языка новую историю искусства (ее автор, Александр Бенуа, — молодой и одаренный художник, долго работавший в Париже); и поскольку малое явление русского искусства вызвало у Вас интерес181, я пребы­ваю в надежде, что и мой перевод будет благожелательно при­нят лучшими среди нас и придется по вкусу многим, умеющим ощутить в том, что кажется очень далеким, чувство великого сродства, делающего любое искусство единой песней, единым порывом, единым гимном182.

Несомненно, однако, что эти «заделы», даже если они и име­ли место, были крайне незначительны.

Желание Рильке перевести книгу Бенуа оказалось искренним и прочным: поэт долгое время не хотел расстаться со своим замыс­лом. В литературных кругах Германии даже бытовало мнение, что Рильке выполнил эту работу183, а «Немецкий литературный кален-

Ра и н ер Мария Рильке и Александр Бе ну а 203

дарь» давал анонсы о готовящемся издании книги Бенуа в переводе Рильке вплоть до 1905 года184. Но осуществить свой замысел Рильке так и не удалось. Начинание было сорвано по вине издателей (как русского, так и немецкого), не сумевших своевременно прийти к обоюдному соглашению. Другая причина заключалась в том, что житейские обстоятельства, вторгаясь в жизнь Рильке, все более отвлекали его. О некоторых из них идет речь в его последующих письмах к Бенуа.

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ПЕРЕЕЗД В РОССИЮ

Женитьба на Кларе Вестхоф поставила Рильке перед необхо­димостью заботиться о семье. Не имея твердого дохода, поэт мог рассчитывать только на литературный заработок. В течение всего 1901 года он тщетно пытается добиться постоянного сотрудниче­ства в каком-либо из немецких периодических изданий. (Отсюда же — его настойчивое стремление закрепиться в журнале «Мир искусства».) Положение супругов Рильке еще более осложняется к концу 1901 года: 12 декабря у них рождается дочка Рут. В начале января Рильке получает известие от родственников, что пособие, которое регулярно выплачивалось ему «для занятий», прекратит­ся в середине 1902 года: женатый человек должен быть самостоя­тельным и ни от кого не зависеть. Взволнованный и огорченный неприятным сообщением, Рильке начинает лихорадочно искать себе более или менее надежный источник заработка; он помыш­ляет о месте в редакции какого-либо журнала, в издательстве или картинной галерее. Рассылая письма, в которых он сообщает о себе основные сведения, Рильке предлагает свои услуги в качестве жур­налиста, обозревателя, художественного критика. Так, узнав, что бельгийский писатель Пол де Мон (1857—1931) затевает издание нового журнала «Искусство и жизнь» на фламандском языке, Рильке спрашивает 10 января 1902 года: «Не можете ли использо­вать меня?» Упоминая о своем знании русского и французского язы­ков, Рильке выказывает готовность быстро овладеть и фламандским, а кроме того, задает вопрос о возможности своего сотрудничества в готовящемся издании185. С подобными вопросами Рильке обра­щался в те месяцы и к другим своим знакомым.

Тогда-то у Рильке и вызревает дерзкий, хотя и не случайный замысел: переселиться в Россию. С его осуществлением поэт свя­зывал особые надежды. Ведь еще 6 июля 1901 года он спрашивал А.Н. Бенуа: «...Если Вы услышите о каком-либо русском журнале, которому могут пригодиться мои услуги, напишите мне. Я согла­сен на любую работу, которая хоть как-то оплачивается». Тот же

204 Константин Лзадовский. Рильке и Россия

самый вопрос был повторен спустя три недели. «Вы считаете, — писал Рильке, — что для меня все-таки есть возможность стать сотрудником "Мира искусства"»! Я бы хотел этого и сделал бы все возможное, чтобы это осуществилось. Но не предпочтут ли там кого-нибудь, кто пишет по-русски?» И, наконец, в поздравитель­ном новогоднем письме Рильке придает своему эпистолярному диалогу с А.Н. Бенуа новый оттенок.

РИЛЬКЕ- БЕНУА

<Вестерведе, конец декабря 1901 >

Мой дорогой и уважаемый господин Бенуа,

С новым годом... с новым трудом... это мне кажется лучше чем счастье... Но желаю также и счастья. Надеюсь, что дочурка Ваша совсем поправилась и Вы весело провели праздничные дни.

У меня появилась маленькая дочка186, и это заметно скра­сило мое Рождество. Правда, тяжелые заботы, которые лежат на мне, от этого не исчезли. Мои обстоятельства очень ухудши­лись, и я не знаю, как мы проживем весь будущий год. Более всего я мечтаю о том, чтобы навсегда переселиться в Россию и устроиться там на службу. Как Вы думаете, найдется ли для меня работа? Живя здесь, я не могу писать для русских изда­ний, так как недостаточно владею русским языком. Но из Рос­сии я мог бы посылать в немецкие газеты любую корреспон­денцию. Если Вы услышите, что где-то есть вакантное место, которое, по Вашему мнению, мне подошло бы, вспомните обо мне, прошу Вас. Завтра я отправляю Вам две вещи: 1. Оттиски трех моих статей «Об искусстве». Прошу Вас пристроить их в «Мир искусства», если Вы сочтете это возможным. Мне очень важно добиться наконец сотрудничества в этом журнале. Ста­тьи представляют собой фрагмент книги «Об искусстве», на которой я работаю187. Проследите, пожалуйста, чтобы дело с «Мир<ом> иск<усства>» не затянулось. Может быть, мне, с моей стороны, написать по поводу статей прямо в редакцию? 2. Мою новую книгу «Последние»188.

Пожалуйста, простите, что Вас беспокоит

искренне преданный Вам

P.M. Рильке

Райнер Мария Рильке и Александр Бену а 205

Передайте мои наилучшие пожелания к 1902 году Вашей супруге.

О том же Рильке пишет и Л.О. Пастернаку 9 января 1902 года: «О, если бы я мог подыскать себе в Москве какое-нибудь местеч­ко, какую-нибудь должность со скромным доходом, которая по­зволила бы мне продолжать мою работу спокойно и без будничных забот, я переселился бы в Вашу страну, не медля ни минуты. Моя тоска по ней и без того достаточно велика!»189 А в письме к H.A. Тол­стому, написанном 11 января 1902 года, Рильке говорит: «Все с большей ясностью я ощущаю, что Россия — моя родина, а все ос­тальное — чужбина... Если бы я мог там работать и скромно зара­батывать свой хлеб, но увы! это желание слишком трудно осуще­ствить!»190

Намерение Рильке переселиться в Россию Бенуа комментирует в своем недатированном письме к нему.

БЕНУА- РИЛЬКЕ

< Петербург, февраль 1902>

Lieber Herr Rilke*,

Ваше последнее письмо очень огорчило меня. Это очень сквер­но, что Verhältnisse sich verschlechtern". Что же так? Да неуже­ли же правда в XX веке лучше не жениться? Тесно стало на све­те жить? Желаю Вам от души, чтоб наступило теперь и как можно скорее eine Verbesserung der Verhältnisse***191.

Вы хотите переселиться в Россию. Разумеется, есть кое-что за этот проект. Если Вы найдете издание, в которое Вы можете писать корреспонденцию из России, — то это и не дурно. Но вот что. Считаю долгом Вас предупредить, что здесь жизнь гораздо дороже, чем в Германии, — приблизительно вдвое, если не втрое. Квартира, пища, одежда — все отчаянно дорого, и, положитель­но, люди, которые за границей могли бы жить даже с шиком, здесь еле-еле перебиваются. Во всяком случае, я готов Вам дать все надлежащие сведения, если бы это Вам понадобилось.

Протопопов все беспокоится, согласится ли теперь Ланген возобновить переговоры. Большой чудак. Книга моя Бог знает

* Дорогой господин Рильке (нем.). ** Обстоятельства ухудшились (нем.). **" Улучшение обстоятельств (нем.).

206 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

когда выйдет, т<ак> к<ак> типография безобразно медленно работает. Вообще, должен Вам сказать по совести, что не со­всем разделяю Вашего восторга перед нашим отечеством. Впро­чем, должен сознаться, что Ваше, особенно с тех пор, что со­стоялось открытие берлинской Siegeshalle*, — не лучше192.

Религиозно-философское общество процветает. Очень ин­тересно, хотя, разумеется, много сумбура. Последнее время де­батировался вопрос, был ли компетентен Синод в отлучении Льва Толстого от церкви193. Вас бы это, наверное, очень заин­тересовало.

Большое спасибо за книгу194, хотя должен сознаться, что в душе у меня большая révolte** против всего этого декадентства. Надо во что бы то ни стало поздороветь и, хотя бы с полным отчаянием в душе, жить бодро. С нас взыщется — эта наша рас­слабленность. Мы много сами в ней виноваты. Предоставим же толпе хиреть и утопать в nuances'ax***. Земля еще хороша, и даже очень, а не надо забывать, что есть еще небо.

Совершенно преданный Вам

А. Бенуа.

За деловыми, как будто невзначай оброненными замечаниями («Считаю долгом Вас предупредить, что здесь жизнь гораздо доро­же, чем в Германии...» и т.д.) угадывается желание Бенуа предос­теречь своего знакомого в Германии от столь решительного и рис­кованного шага. Рильке же тем временем продолжает попытки устроить свою жизнь. Одним из тех, кому он письменно рассказал в январе 1902 года о своей плачевной ситуации, был широко изве­стный в то время писатель-публицист Максимилиан Гарден (насто­ящее имя — Феликс Эрнст Витковски; 1861 — 1927), издававший в Берлине журнал «Die Zukunft» («Будущее»). Гарден снискал себе в Германии немалую популярность как сторонник Бисмарка, высту­павший против кайзера Вильгельма II и его политики. В 1890-е годы он был связан с «Новым временем» и лично с Сувориным. Гарден явно благоволил к Рильке, не раз печатал между 1897 и 1905 года­ми его стихи, очерки и рецензии в своем журнале. Текст рильков-ского письма неизвестен, но содержание его проясняется ответным письмом от 23 января 1902 года, где М. Гарден, в частности, пишет: «Россия была бы неплохим выходом. У Вас, кажется, уже есть там

* Аллея победы (нем.). "" Бунт (франц.). ""* Оттенках (франц.).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 207

знакомые, да и я мог бы помочь Вам установить некоторые кон­такты. Правда, не знаю, каким образом Вы смогли бы содержать себя там первое время, ведь о сотрудничестве в какой-нибудь га­зете Вы думаете, конечно, с большой неохотой»195.

Ответил Рильке на эти строки или нет, опять-таки неизвестно. Однако месяц с лишним спустя, 2 марта 1902 года, М. Гарден — возможно, по собственному побуждению — предлагает Рильке конкретные действия. «Если Вы все же хотите попытать счастья в России, — пишет он, — то для начала советую Вам направить вме­сте с прилагаемой карточкой196 подробное письмо Алексею Суво­рину, владельцу "Нового времени", и спросить его, не может ли он предоставить Вам какую-нибудь выгодную область деятельности. Он отнюдь не издатель в немецком понимании, скорее весьма це­нимый писатель, также и драматург, очень склонный к меценат­ству, дряхлый, но тонко чувствующий; в прежнее время — я не видел его уже несколько лет — он всегда был готов поощрять та­ланты. Разумеется, письмо должно попасть в его руки, то есть луч­ше послать в С.-Петербург частным образом. Наверное, кто-ни­будь из Ваших петербургских знакомых мог бы сам передать ему это письмо. Суворин очень дружен с Толстым и долгое время под­держивал Чехова197 <...> Если не выйдет, поищем других путей»198.

Рильке ухватился за предложение Гардена и немедленно напи­сал Суворину. Следуя рекомендации Гардена, он не счел возмож­ным отправить свое письмо прямо в редакцию «Нового времени», а решил переслать его через А.Н. Бенуа.

РИЛЬКЕ- БЕНУА

Вестерведе близ Ворпсведе (под Бременом),

5 марта 1902

Дорогой и глубокоуважаемый господин Бенуа,

я осуществил сценическую постановку пьесы Метерлинка «Се­стра Беатриса». Это была нелегкая работа, но берусь утверж­дать, что получилась она неплохо, чему я радуюсь все больше и больше. Публика, не оказав сопротивления, покорилась тому огромному волнению, которое поднялось из глубины драмы и захватило присутствующих. Драма была поставлена по случаю открытия наново перестроенной художественной галереи (в которой теперь разместилась очень интересная международная выставка изобразительного искусства199), а небольшое торже­ственное представление, текст которого я прилагаю, подчерки-

208 Константин Лзадовский. Рильке и Россия

вало связь между драмой и назначением здания200. Быть может, это Вас в какой-то мере заинтересует.

Кроме того, я должен был подготовить доклад201 и, свя­занный всем этим, не мог выбрать времени, чтобы поблаго­дарить Вас за оба Ваши письма; последнему из них я особен­но рад. Я тотчас же написал Корфицу Хольму, заместителю Лангена, и надеюсь, что дело с переводом теперь быстро нала­дится. Насколько я могу судить, условия для Лангена крайне благоприятны.

А сегодня я хотел просить Вас о большом одолжении. К это­му письму приложено другое, чрезвычайно важное для меня, оно адресовано издателю газеты «Новое время», господину Алексею Суворину! Я не отправил это письмо по почте — мне сказали, что так оно вряд ли попадет в руки Суворина и что гораздо луч­ше, если кто-нибудь лично вручит его или же обеспечит доставку каким угодно надежным путем (скажем, через посыльного). Я не знаю, в каких Вы отношениях с А<лексеем> С<ергеевичем>, возможно, у Вас с ним есть прямая связь; для меня было бы, конечно, лучше всего, если бы Вы сами взялись передать ему письмо. Если же это не получится, перешлите его, пожалуйста, с человеком, на которого можно положиться.

Я не стал бы обременять Вас этой просьбой, но это пись­мо настолько важно для моего будущего, что я готов на все, лишь бы оно как можно скорее и наверняка попало к Сувори­ну! В нем содержится очень ценная рекомендация, на которую я возлагаю большие надежды. Согласны ли Вы, дорогой госпо­дин Бенуа, оказать мне эту дружескую услугу?

И пожалуйста, известите меня, попало ли мое письмо пря­мо к СУВОРИНУ? ХОТЯ бы открыткой, в двух словах. Надеюсь, это не затруднит Вас. Если, в крайнем случае, Вы отправите письмо с посыльным, то обяжите его «вручить лично». Сделай­те это, прошу Вас.

Моя жена, с которой Вы незнакомы, кланяется Вам, а я прошу Вас передать мой самый сердечный привет Вашей суп­руге. Я очень благодарен Вам за эту услугу. От этого многое зависит.

В следующий раз напишу больше.

Весьма Вам преданный Райнер Мария Рильке.

Так как я не знаю точного адреса Алекс<ея> Серг<еевича> Суворина, то ПРОШУ Вас: надпишите сами конверт. Огромное спасибо!

Райнер Мария Рильке и Александр Бену а 209

РИЛЬКЕ - A.C. СУВОРИНУ

Вестерведе близ Ворпсведе (через Бремен),

5 марта 1902

Милостивый государь, многоуважаемый Алексей Сергеевич,

меня рекомендует Вам Максимилиан Гарден*202, и поэтому, на­бравшись смелости, я обращаюсь к Вам и надеюсь, что Вы не откажетесь меня выслушать. Сразу же скажу о том, что мне нужно и что Вы могли бы мне дать: родину и возможность, служа ей, развиваться самому.

Ибо я лишен всего этого. Я написал несколько книг: сти­хотворения, повести и рассказы203; некоторые из моих драм по­ставлены на сцене204. Я знаю, что, живя ради моего искусства, поступаю правильно, ведь только оно меня возвышает и под­держивает; благодаря ему я получил все, что у меня есть, и все, что я обретаю, принадлежит ему.

Будь я богат, я мог бы с моим искусством жить в каком-ни­будь отдаленном уголке Германии или Австрии (моей родины в более узком смысле), не заботясь о том, что делают и чему по­клоняются люди. Одно время я так и жил, хотя я беден и на руках у меня жена и маленькая дочь, которые мне доверились. В одном из своих писем Крамской сказал, что доверие близких наполняет его гордостью205; и я тоже горжусь этим от всего серд­ца. Но едва лишь я — ради заработка — хочу сделать мое искус­ство хоть немного плодоносным или пытаюсь всего-навсего об­наружить связь между тем, что я думаю и чувствую, и тем, что занимает сегодня людей в Германии, как я отчетливо вижу, что не только мои сочинения ни у кого не найдут здесь отклика, но и вся моя сила не может ни на что пригодиться и быть исполь­зована в организме этого тщеславного времени, когда все пове­рили в наступающий «немецкий ренессанс»206. Я одинокий и лишний в этой стране, где нет смирения и нет Бога для смирен­ных и молчаливых. И я не усомнился бы в том, что буду везде таким же одиноким, потерянным и лишним, если бы дважды (в 1899 и 1900 году) не посетил России, где узнал, что и у меня есть родина, что на земле есть край, в котором я мог бы пустить кор­ни, и есть народ, который я мог бы любить, который — люблю.

Мне недостает слов, чтобы рассказать Вам, каким событи­ем оказалась для меня Москва, когда я впервые ее увидел. Все

* Прилагаю записку М. Гардена из Берлина. — Примеч. Рильке.

210 Константин Азадовский. Рильке и Россия

мое потерянное детство, затопленное годами тревожной и за­путанной юности, стало всплывать, как затонувший город, и когда однажды в пасхальную ночь я стоял в Кремле со свечкой в руках, а колокол Ивана Великого бил громко и гулко, мне чудилось, что я слышу, как бьется сердце страны, ожидающей со дня на день своего будущего. Но мои воспоминания не сво­дятся к столь мимолетным впечатлениям. После той первой поездки я возвратился в Берлин и принялся изучать язык стра­ны, явившейся мне как откровение. Я читал и перечитывал «Казаков» Толстого, пока не понял в них каждое слово; и еще до того, как я вторично отправился в Россию, я перевел «Чай­ку» Чехова™1 и читал по-русски исторические труды Пыпина и Костомарова™. Потом началось мое путешествие. Первой це­лью была Москва, где я уже раньше обзавелся знакомствами, оттуда я поехал в Тулу, и незабываемым майским днем в Ясной мне выпало счастье сопровождать на прогулке графа Толстого, с которым я познакомился еще в Москве209. Мы шли под силь­ным весенним ветром, мчавшимся к старым деревьям парка через покрытые незабудками холмы, и я видел рядом с собой великого старца, шагавшего спокойно и бодро: его белую бо­роду отвевало назад, и она все время билась о его плечи, но когда я глядел на его лицо (этот завершенный труд великой, могучей жизни), мне казалось, что нет никакого ветра; устрем­ленное вперед, оно было словно обнесено своей собственной внутренней тишиной, в то время как он говорил слова, урав­новешенные и справедливые, — я нередко слышу их и поныне в тихие добрые часы. Словно получивший благословение, я про­должал свой путь. Некоторое время я провел в Киеве, где посе­тил монастырские пещеры и близлежащие скиты, потом спус­тился по реке до Кременчуга, пересек весь край и наконец у Саратова ступил на берег великой Волги. И нет у меня надежды пережить сызнова столь великие дни, какие были тогда, когда я плыл пароходом вверх по течению. «Все, что я видел до этого (так писал я тогда в своем дневнике), было лишь образом стра­ны, реки и мира; здесь же все подлинно. Мне кажется, я увидел само Творение. Все вещи — по замыслу Бога-Отца»...210

И так я узнал старинные города: Казань, Нижний, Ярославль и Тверь. Потом я жил в деревне Завидово у Дрожжина Спиридо-на Дмитр<иевича>, крестьянского поэта211, и провел увлека­тельные насыщенные дни у Николая Толстого в его имении Новинки. Затем я побывал еще в Новгороде Великом и вернул­ся в Петербург, чтобы поработать в Публичной библиотеке. Я ма­ло с кем виделся (было позднее лето, когда все в разъезде). Об­щие интересы свели меня с Алекс<андром> Бенуа (сейчас я

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 211

перевожу на немецкий его «Историю живописи XIX века»)*. Но совершенно незабываемым остался для меня визит к Анато­лию Крамскому212, показавшему мне множество этюдов свое­го отца, которого я глубоко люблю и уважаю. В его письмах есть немало такого, что могло бы стать откровением для ху­дожников Запада, будь они достаточно зрелыми и серьезны­ми, чтобы это понять.

С тяжелым сердцем и нехотя покидал я в тот раз Россию, и у меня было чувство, что я совершаю ошибку. Помогите же мне, многоуважаемый господин Суворин, ее теперь исправить.

Я не могу сказать точно, о чем прошу Вас. Но, прочитав это письмо, Вы наверняка поймете то, что в нем нигде не вы­сказано: можете ли Вы меня использовать и как? Это и есть моя просьба: используйте меня! Дайте мне заняться — наряду с моим искусством, коему я принадлежу, — каким-нибудь чест­ным полезным делом, которое прокормит меня и мою семью. Позвольте мне приложить мои силы к какому-нибудь доброму начинанию; я с радостью готов применить их на любом указан­ном Вами месте. Потому что я доверяю Вам. Соедините меня как угодно с Вашей великой и полной будущего страной, в которую я верю каждой частицей моего чувства. Свяжите меня с собой и своими планами — и я стану еще свободнее, чем те­перь, когда я ничем не связан.

Здесь нужно сделать несколько конкретных пояснений и уточнений. До сих пор я уклонялся от любой журналистской деятельности, усматривая в ней (при том мелочно-тенденциоз­ном характере, который она всюду получает у нас) опасность для моей уединенной работы художника и — неправоту. Одна­ко уже многие годы я пишу в журналах о картинах и книгах, об искусстве и жизни. На этом пути я мог бы продолжать свою работу. Теперь что касается языка: я довольно свободно читаю по-русски, перевожу без малейшего затруднения и чувствую этот язык настолько глубоко, что иной раз, в часы вдохновения, могу писать и русские стихи, черпая из бессознательного. Живя в Вашей стране и слыша вокруг себя любимую, духовно род­ственную речь, я, несомненно, за короткое время выучился бы писать по-русски, о чем мечтаю. Я уже нередко писал русские письма, и если не сделал этого на сей раз, то лишь потому, что должен был сказать о многом, и мне казалось, что я могу это выразить яснее и лучше на привычном для меня языке.

* Из круга «Н<ового> В<ремени> я познакомился лишь с Вл<адимиром> Г. Янчевецким, который мне очень понравился. — Примеч. Рильке.

212 Константин Азадовский. Рильке и Россия

И еще одно, о чем приходится сказать особо. Вы, конеч­но, понимаете, многоуважаемый господин Суворин, что в тот самый момент, как я сделаю этот шаг, мое немецкое прошлое будет сожжено и я не смогу к нему более вернуться. Поэтому я должен попасть в надежные условия, обеспечивающие мне возможность нормальной жизни с женой и ребенком и одно­временно — досуга для развития моих художнических задатков, иначе говоря, я должен найти себе такое занятие, которое не препятствовало бы моему творчеству и не поглощало бы все мои силы. Вы, так часто помогавший художникам и поэтам, конечно, поймете, что я имею в виду. Между прочим, в нашей семье не будет иждивенцев, потому что моя жена — очень ода­ренная молодая скульпторша, уже создавшая кое-что значи­тельное; одно время она работала в Париже у Родена. Теперь мы живем здесь, в крестьянской хижине, одиноко стоящей в низине, вдали от мира, именуемого Германией, и желаем лишь одного: быть друг другу опорой, жить истинно серьезной и большой жизнью, из которой поднимается глубокое и тихое искусство, подобно тому, как вырастает дерево, чьим плодам возрадуются люди будущего.

Моя жена не знает России; но я много ей рассказывал о Вашей стране, и она готова оставить родину, ставшую и для нее чужбиной, и переселиться вместе со мной в Россию — на мою духовную родину.

О, если б нам удалось наладить там жизнь! Я думаю, это возможно, потому что люблю Вашу страну и

ее людей, ее страдания и ее величие, а любовь — это сила и со­юзница Божья.

С этой просьбой, высокочтимый мэтр213, и обращается к Вам полный надежды

Вам глубоко и почтительно преданный

Райнер Мар<ия> Рильке

(Вестерведе — Ворпсведе. Город Бремен).

NB: Сегодня я прилагаю лишь старую статью о русск<ом> искусстве; она уже не вполне отражает мои нынешние взгля­ды, но еще справедлива в своей общей части214.

Если пожелаете заглянуть в мои книги, я немедля вышлю Вам некоторые из них.

Я родился в 1875 году в Праге (в немецкой семье); первую книгу опубликовал в 1895 году215. В целом же у меня четыре

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 213

стихотворных сборника216, четыре книги повестей и расска­зов217, три драмы218 и ряд статей в журналах «Пан», «Винер Рундшау», «Югенд», «Инзель» и др.»219

К письму Рильке приложил свою статью «Русское искусство». Все это и было затем отправлено А.Н. Бенуа, который без промед­ления выполнил просьбу Рильке220. Письмо попало к Суворину (и сохранилось в бумагах его архива221). Но было ли оно прочитано Сувориным, и если да, то как воспринял издатель «Нового време­ни» письмо от неизвестного ему молодого писателя из Германии, — об этом сведений не имеется. Во всяком случае, никакого ответа на свое обращение Рильке не получил.

Конечно, поступок Рильке — несмотря на искреннее, глубоко поэтичное письмо, сочиненное и направленное Суворину, — сви­детельствует в первую очередь о том, насколько он был все же да­лек от понимания реальной ситуации в России и расстановки в ней общественных сил. Наивно было со стороны Рильке надеяться, что Суворин войдет в его положение, предоставит ему выгодную долж­ность в редакции «Нового времени» или поможет с устройством в каком-либо ином месте. Кроме того, Рильке, бесспорно, преуве­личивал посредническую роль Максимилиана Гардена: громкий (и отчасти скандальный) шум вокруг журналистской деятельности Гардена, как бы ни относился к нему лично Суворин, все же имел в России относительно слабый отзвук. И самое главное: Рильке, видимо, совсем не догадывался, сколь одиозным в кругах либе­ральной русской интеллигенции, где он преимущественно и вра­щался, приезжая в Россию, является имя Суворина и сколь кон­сервативна газета «Новое время». Впрочем, это обстоятельство могло и не смутить Рильке с его влечением к православию, русским царям и т.д., хотя, с другой стороны, немецкий поэт совершенно не представлял себе, до какой степени расходятся его красивые слова о богоизбранном русском народе с тем консервативно-«пат-риотическим», националистским и антисемитским духом, который насаждало в России «Новое время». Не может, наконец, не вызвать улыбки и попытка германского поэта действовать через Бенуа — человека из противоположного Суворину лагеря, к тому же одно­го из вдохновителей «Мира искусства»: деятельность этого художе­ственного объединения, как и одноименного журнала, подверга­лась в 1898—1900 годах особенно злобным нападкам именно на страницах «Нового времени». В.П. Буренин, ведущий критик и фельетонист этой газеты, обвинял руководителей «Мира искусст­ва» во всевозможных грехах (вплоть до присвоения денег). Риль­ке едва ли знал о громком скандале, разразившемся в апреле 1899 года, когда Дягилев, явившись (вместе с Д.В. Философовым)

214 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

к Буренину, отомстил ему: «Кратко объяснив вышедшему хозяи­ну цель визита, — вспоминает один из современников, — Дягилев бывшим у него в руке цилиндром нанес ему по физиономии вра­зумляющий удар...»222 Впрочем, позднее отношения мирискусни­ков (и лично Дягилева) с A.C. Сувориным приняли более мирный характер.

В своих воспоминаниях Бенуа признается, что ненавидел га­зету «Новое время» всеми силами души, «несмотря на талантли­вость ее вдохновителя»223. Представляется неслучайным, что он никак не ответил на письмо Рильке от 5 марта и не стал коммен­тировать его послание к Суворину. Их переписка возобновляется спустя ровно пять месяцев: 5 августа 1902 года Рильке вновь обра­щается к Бенуа по поводу его книги. В этом письме, написанном за несколько недель до отъезда в Париж, Рильке говорит о переселе­нии в Россию как о своей «конечной цели». Однако и этому проек­ту (главному из многих замыслов Рильке, связанных с Россией!) не суждено было осуществиться. Пребывание в Париже и последовав­шее затем сближение с Роденом изменили, как известно, всю жизнь поэта. Ее «русский период» обрывается осенью 1902 года.

РИЛЬКЕ - БЕНУА

Вестерведе (близ Ворпсведе), 5 августа 1902

Мой дорогой господин Бенуа,

в последний раз я писал Вам 5 марта (как давно это было!), а ведь прошло еще больше времени с тех пор, как я не имею от Вас никаких вестей. Поэтому прежде всего — как Вы живете, как Ваша супруга и все Ваши? Я часто с теплотой вспоминал о Вас, но написать Вам не было времени, потому что жизнь наша в этом году тяжела, в ней много неопределенности, мелких неприятностей и забот. Я так и не смог серьезно приняться ни за собственную работу, ни за письма к близким моему сердцу людям, и прежде всего к Вам — ведь я отношусь к Вам с глу­бокой личной симпатией, особенно глубокой потому, что Вы — частичка России, с которой я связан. И поверьте, дорогой гос­подин Бенуа, что для моей жизни самое важное — не потерять Россию и, пройдя сквозь эти злые годы, сохранить с ней связь вплоть до того времени, когда я смогу обосноваться в Вашей стране — что является конечной целью всех моих помыслов.

Ближайшую зиму я должен буду посвятить тому, чтобы немного укрепить мое внешнее положение; мне придется

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 215

даже расстаться с моими близкими: моя жена, скульпторша, вместе с нашей маленькой дочкой Рут либо уедет во Флорен­цию, либо вернется в Париж к Родену, у которого она однаж­ды уже работала полгода. Я же останусь в Германии и попробую взяться за диссертацию (скорее всего в Бреславле у Мутера), рассчитывая таким образом хоть как-нибудь обеспечить свою жизнь в будущем...

Однако до этого ( 1 сентября) я сам еду в Париж ради од­ной работы, которая заставит меня пробыть там от четырех до пяти недель224.

Хочу задать Вам, дорогой господин Бенуа, нескромный вопрос: нельзя ли получить у Вас какие-либо советы, рекомен­дации и тому подобное или передать от Вас в Париже привет... особенно русским! Не там ли, например, Сомов или кто-нибудь другой из Вашего круга? Напишите, пожалуйста!

Но это еще не основная просьба моего письма, и не по этой причине я отправляю его «срочным». Дело в том, что я хочу попросить Вас прислать мне как можно скорее вторую часть «Истории» (которая, как я слышал, только что появи­лась225), а также еще один экземпляр первой части.

Мой собственный экземпляр находится у Лангена, и, не­смотря на все мои попытки (письма и телеграммы), я не в си­лах получить его обратно. Да и рассчитывать на Лангена уже никоим образом не приходится: после того как мы затратили столько усилий, чтобы облегчить ему расходы, связанные с клише, он вдруг потерял всякое желание издавать «Историю русской живописи» в моем переводе. Вы только подумайте! Я написал ему не очень любезное письмо и надеюсь, что, пос­ле того как я лично поговорю с ним в Париже, он изменит свое решение. Во всяком случае, я хотел бы уже сейчас, еще до сво­его отъезда, попытаться заинтересовать Вашей книгой других немецких издателей, чтобы мы были застрахованы на любой случай. Я обязан довести это дело до конца!

Для этого-то мне и необходимы обе части Вашего труда! Пожалуйста, вышлите их сразу же. Есть еще и другая причина. Самое позднее к 25 августа я должен закончить развернутую рецензию на Ваше исследование, предназначенную для ново­го ежедневного выпуска венской газеты «Цайт», где я заброни­ровал для нее несколько полос226. Теперь у меня часто будет возможность высказываться там по поводу русского искусства, так что было бы желательно, если бы мне высылались самые разные публикации. Там же я дам рецензию на «Сокровища»227, которые меня чрезвычайно радуют. В дальнейшем по просьбе редакции я буду время от времени переводить с русского язы-

216 Константин Азадовский. Рильке и Россия

ка маленькие рассказы и очерки. Что бы Вы могли порекомен­довать мне в этом плане?

Я часто с большим удовольствием читаю Розанова, но пе­ревод его — слишком трудная для меня задача; во многих от­ношениях чуждо мне и содержание... Кроме того, «Цайт» же­лает нечто более беллетристическое: пожалуйста, посоветуйте, что лучше всего подошло бы для этой цели!

Но в первую очередь не забудьте о моей главной просьбе и срочно вышлите мне обе части Вашей работы: это сейчас самое важное.

Как идут Ваши дела, мой дорогой господин Бенуа? Мне искренне хотелось бы услышать от Вас много приятных ново­стей. Скоро я Вам напишу опять, во всяком случае, еще до отъезда в Париж.

Чудеснее всего будет, конечно, если в сентябре я застану Вас самого в Париже: возможно ли это? Для меня это было бы огромной радостью!

Очень прошу Вас передать от меня низкий поклон Вашей супруге и принять самые теплые пожелания от всегда Вам пре­данного

Райнера М. Рильке.

Приписка: NB. Мне очень стыдно, что дело с переводом «Истории»

продвигается так смехотворно медленно, но я хочу Вас еще раз заверить, что делаю все возможное, чтобы оно осуществилось; и если бы не Ланген с его непредсказуемостью, цель была бы давно достигнута.

Моя последняя работа — монография «Ворпсведе», кото­рая уже осенью этого года выйдет в свет228. Я сразу же пошлю ее Вам; возможно, она вызовет у Вас интерес.

Ответное письмо Бенуа к Рильке — последнее в их переписке 1900-1902 годов.

БЕНУА-РИЛЬКЕ

<Павловск>, 4/17 августа 1902

Дорогой господин Рильке,

мне действительно очень жаль, что перевод на немецкий язык моей книги доставляет Вам столько хлопот. Теперь Вы, конеч-

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 217

но, получили уже вторую часть: я отправил ее Вам еще до того, как получил Ваше последнее письмо. Теперь буду просить Про­топопова послать Вам и первую часть.

Узнав, что Вы отправляетесь в Париж, я очень Вам поза­видовал229. Хорошая страна Россия, но по многим причинам прямо и безусловно необходимо иногда с ней расставаться. Париж — весьма прекрасное и радикальное лекарство против одолевающей Вас скуки и кислоты. Вы себе представить не можете, какая здесь в воздухе кислятина. Правда, отчасти из-за погоды: все лето дождь и холод не переставая. Но отчасти и по большей части вследствие других причин. Хоть караул кри­чи! Хочется мне отсюда до боли, хочется подальше от всей на­шей до последней степени изовравшейся (о, куда более изо­вравшейся, чем на Западе!) жизни, от наших громких пустых разговоров, от нашей вонючей пошлости. И Вы еще хотите сюда переселиться! Как бы по ближайшем рассмотрении das liebe Russland* Вам не показалась бы das grâssliche Russland!** Чувствую, что несправедливо, но уж слишком измучен нервами и мозгом. Одни наши религиозные философы чего стоят! Все это чудовищ­ное дилетантство и, главное — некультурная легкость мысли. Нет тех наслоений, тех бесконечных корней, которые дают вес, дают питание мыслям. И здесь несправедливо — но пусть. Хочет­ся себе это позволить. Авось от сердца полегчает.

В Париже у меня теперь нет русских знакомых. Вся наша колония снова здесь в комплекте. Но если Вы попадете в Па­риж к живописцам Симону230, Менару231, Латушу232 и бельгий­цу Леону Фредерику233, то очень кланяйтесь им от меня и пе­редайте им, что я с величайшим удовольствием вспоминаю минуты, которые провел с ними. —

Вы спрашиваете, чего бы Вам переводить. Весь ли Чехов переведен? Вероятно, весь. А переведены ли рассказы, встав­ленные Достоевским в свой «Дневник писателя»? Напр<имер>, «Сон смешного человека» или «Бобок»? — Из новинок имею Вам указать на рассказы Леонида Андреева, которые, однако ж, Вы, вероятно, уже знаете. Интересная книга Белого (Бугаева): «Симфония». Леонид Андреев во всяком случае literarisch gut"*. Есть отличные вещицы. Я думаю, что талант крупный. Но кто знает? Так много было обманов.

Как у Вас с Горьким? У нас прямо раж. Признаюсь, для меня это не вполне понятно.

4 Дорогая Россия (нем.). *' Отвратительная Россия (нем.). *"* Хорош в литературном отношении (нем.)

218 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Однако довольно напустил кислоты. Вы, пожалуй, поду­маете, что получили письмо от дряхлого академика, тогда я просто (и, надеюсь, временно) устал и только хотел бы очень настоящей живой воды. Утешимся, что ex oriente lux*, и будем ждать. Уж не из Японии ли?

Простите за бесконечность этой Иеремиады234 и не поми­найте лихом. Нижайший поклон Вашей супруге. Дочке (хоро­шее вы ей дали имя) целую ручку.

Совершенно преданный Вам А. Бенуа.

26 августа 1902 года Рильке уезжает из Вестерведе в Париж. Начинается новый период его жизни, связанный прежде всего с Роденом. Связи поэта с его русскими знакомыми ослабевают или полностью прекращаются. Побывать в России ему больше не до­велось. Продолжая до конца своих дней любить Россию и «русско­го человека», Рильке отходит от занятий русским языком и русским искусством. Свою статью «Основные тенденции в современном русском искусстве» (она появилась в еженедельнике «Die Zeit» в ноябре 1902 года) Рильке, судя по всему, не отправил ни одному из своих знакомых в России, даже Александру Бенуа, о котором в этой статье было с теплотой упомянуто. Охладевает он и к проек­ту перевода «Истории русской живописи...» — трудно даже понять, успел ли он ознакомиться со второй частью. О спорах же вокруг этой книги, что продолжались в России (в частности — о статье Дягилева235), Рильке, по-видимому, так никогда и не узнал.

Ну а если бы случилось иначе? Дадим волю фантазии и вооб­разим, что Суворин откликнулся на письмо от Рильке и протянул ему руку помощи. Вообразим, что Рильке действительно переехал бы в Россию, получил бы — при поддержке Суворина — постоян­ное место, оказался бы, скажем, сотрудником русской газеты, пи­шущим о германских делах (или наоборот). Как сложилась бы тог­да его судьба?

Во-первых, трудно представить себе Рильке, каким мы его знаем, в роли газетного публициста. В письме к Суворину он сам признается, что всегда уклонялся «от любой журналистской дея­тельности». По творческому своему складу Рильке был прежде все­го поэтом. Его проза, к какому бы жанру он ни обращался (статья, рецензия, новелла, роман, очерк или письмо), — это проза поэта: образная, ритмическая, музыкальная. Пересиливая себя, Рильке

* Свет с Востока (лат.).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 219

мог бы, вероятно, писать и другую прозу, какая требуется от про­фессионального журналиста. Но это занятие неизбежно вступило бы в противоречие с его «тихой работой художника» и в конце концов привело бы к драматическому финалу.

Можно, с другой стороны, поразмышлять и о том, что случи­лось бы, если бы Рильке, поселившись в России, регулярно писал о событиях русской жизни, о русском народе или русской истории в немецких изданиях. О содержании этих корреспонденции, если бы они состоялись, можно отчасти судить по статье Рильке «Рус­ское искусство», первую общую часть которой он защищает в пись­ме к Суворину. Возвеличивая «святую Русь» и «смиренного» рус­ского человека, умиляясь на древние иконы и пышное облачение российских монархов, Рильке мог со временем оказаться в стане приверженцев «православия, самодержавия и народности» (хотя к политике и общественной жизни поэт не испытывал ни малейшего интереса). Во всяком случае, Рильке рисковал оттолкнуть от себя большую часть своих русских знакомых, принадлежавших к интел­лигенции и разделявших либеральные взгляды (яркий пример — история с Бенуа весной 1902 года).

Конечно, нельзя заранее знать, какие метаморфозы ожидают того, кто, оставив страну своего рождения, переселяется в другую (пусть даже на «духовную родину»). Что касается Рильке, то можно с известной долей уверенности предположить, что, поселившись в России, он прожил бы в ней не более двенадцати лет. В 1914 году (если бы, конечно, он не принял за эти годы российского поддан­ства) Рильке пришлось бы вернуться в Германию. И это возвраще­ние означало бы для него новую трагедию — крушение его «рус­ского дома».

И последнее предположение. В письме к Суворину Рильке уве­ренно говорит о том, что, живя в России, он за короткое время вы­учился бы русскому языку. Рильке не преувеличивал своих способ­ностей: он действительно легко и охотно усваивал иностранные языки (например, итальянский, датский). Нет сомнения в том, что, овладев языком, который в письме к Суворину он назвал своим «любимым и духовно родственным» (geliebte wahlverwandte Sprache), Рильке стал бы творить на нем, прежде всего стихи, тем более что попытки такого рода он предпринимал и ранее. Как восприняла бы наша литература написанные по-русски «Новые стихотворения», «Элегии» или «Сонеты к Орфею»? Хочется верить, что с благодар­ностью — подобно тому, как отозвалась французская литература на французские стихи Рильке, которые естественно стали ее составной (и, по мнению ценителей, драгоценной) частью. Возможно, по од­ной лишь этой причине следует пожалеть, что намерение Рильке переселиться в Россию так и осталось неосуществленной мечтой...

220 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

В своих воспоминаниях, рассказывая о вечере в Петергофе, Бенуа отмечает, что это была его единственная встреча с Рильке: «...пробывший с утра до ночи <...> в Петергофе, а затем исчезнув­ший — навсегда для меня»236. Бенуа ошибается. Он явно забывает о кратковременном возобновлении знакомства в апреле 1906 года. Покинув в феврале 1905 года Россию, художник вместе с семьей поселился в Версале. Одной из причин отъезда, который в мемуа­рах назван «своего рода бегством», была болезнь четырехлетнего Коли, сына Бенуа: врачи рекомендовали родителям увезти маль­чика из петербургского климата.

Рильке же (после долгого пребывания в Италии и затем в Скандинавии) возвращается в сентябре 1905 года в Париж. По приглашению Родена он переезжает в Медон, где и живет продол­жительное время, помогая скульптору в его обширной переписке. От своего знакомого В.В. Голубева, известного коллекционера и знатока восточного искусства237, Рильке узнает, что Бенуа находит­ся в Париже. Кроме того, на выставке Интернационального обще­ства акварелистов, открывшейся в феврале 1906 года в Салоне не­зависимых, Рильке удается увидеть несколько новых работ Бенуа из серии «Виды Версаля». Одна из них— «Бассейн Флоры в Вер­сале» — производит на поэта особенное впечатление.

Все это побудило Рильке обратиться к Бенуа с небольшим письмом и предложить ему встречу «в полдник». (Лист бумаги, на котором написано это письмо, окаймлен черной рамкой: 14 мар­та в Праге скончался Йозеф Рильке, отец поэта.)

РИЛЬКЕ- БЕНУА

Медон — Валь-Флёри (Сена и Уаза)

Вилла де Брийян238, 5 апреля 1906

Дорогой господин Бенуа,

нескромно с моей стороны полагать, что Вы меня не забыли; я же в душе вспоминаю о Вас и всегда — с неизменной тепло­той и сердечностью.

Первым, кто сообщил мне, что Вы находитесь здесь, был господин Голубев. Сразу после этого я вынужден был уехать239, и вот теперь, когда я вернулся, Ваши картины у «Независимых» напомнили мне о Вас приятнейшим образом*240.

* Как хорош «Бассейн Флоры»!.. — Примеч. Рильке.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 221

Во мне ожили чудесные петергофские воспоминания, и я не могу не выразить моего желания снова видеть Вас, Вашу супругу и Ваших милых детей.

Я был бы чрезвычайно рад, если бы Вы позволили мне навестить Вас однажды в полдник. Отзовитесь хотя бы одним словом. Мое время крайне ограничено и не принадлежит мне полностью, но я бы оторвался на час от своих насущнейших дел, чтобы провести его с Вами.

Мне по-прежнему дороги русские люди и вещи; и ко все­му, что связано с Вашей родиной, я до сих пор испытываю ту же любовь, в которой некогда заверял Вас, еще не осознав и не уяснив себе до конца это чувство.

Передайте, пожалуйста, мою преданность Вашей супруге и прошу Вас не сомневаться в моем неизменном почтении

Ваш

Райнер Мария Рильке.

Встреча Рильке и Бенуа происходит 8 апреля в версальском парке, где они вместе «пьют чай» (открытка к жене от 8 апреля 1906-го241)· 12 апреля 1906 года в письме к Л. Андреас-Саломе Рильке рассказывает: «В воскресенье я был у Александра Бенуа, который, как и несколько лет тому назад, опять пишет виды пар­ка»242. О содержании беседы Рильке в этих письмах не упоминает.

Уточнить содержание разговора помогает, однако, запись, сде­ланная самим Бенуа сразу после их встречи. «Зван в Марли, — сказано в этой записи. — Я остался ждать Рильке. Он пришел в 3 ч<аса> и просидел до 8 ч<асов>. Он состоит секретарем (!!!) при Родене. <Нрзб.> им уморен. Россией еще бредит, но абсолютно ничего в ней не понимает. Провел время, скорее, интересно. Он менее наивен, чем был, менее декадент. Но тоже Рима не оценил243. Изумительная лунная ночь»244.

Второе из писем Рильке 1906 года, адресованное Бенуа, напи­сано уже из Парижа (ответные письма Бенуа к Рильке за 1906 год не обнаружены).

В жизни поэта за эти месяцы произошло чрезвычайное собы­тие: в мае он расстается с Роденом, уволившим своего секретаря. Скульптору показалось, что Рильке слишком своевольно ведет корреспонденцию от его имени. Прав ли был Роден или нет — судить трудно. Рильке, во всяком случае, воспринял решение сво­его кумира достойно. «...Я Вас понимаю, — писал он Родену 12 мая. — Я понимаю, что мудрый механизм Вашей жизни должен немедленно отторгать от себя все, что кажется ему помехой, дабы

222 Константин Азадовский. Рильке и Россия

ничем не обременять свою деятельность: подобно тому как глаз отталкивает предмет, затрудняющий зрение»245.

РИЛЬКЕ- БЕНУА

Париж, рю Касетт 29, 5 июня 1906

Дорогой господин Бенуа,

уйдя с головой в работу и находясь в некотором смятении, я вновь и вновь медлил сообщить Вам о том, что уже четыре не­дели тому назад я расстался с Медоном и Роденом и живу те­перь в Париже. Стечение различных обстоятельств привело к тому, что наступила эта перемена, впрочем, необходимая, ибо моя собственная работа месяцами не двигалась и могла бы на это посетовать. Теперь я готовлю к печати новые издания моих книг и надеюсь, что таким образом втянусь постепенно в работу.

Я занят, к тому же весьма отдалился от Версаля. По этой причине я не посетил Вас вторично. Но очень желаю это сделать.

Возможно, Вы знаете, что тем временем я вступил (благо­даря любезности господина Голубева) в «Общество русских ху­дожников» (13-й округ, Монпарнас, 25)246; правда, я еще ни разу там не был, поскольку никого лично не знаю, а господина Го­лубева, по моим сведениям, сейчас нет в Париже.

Если же там однажды состоится что-либо (я слышал про вечерние чаепития) с Вашим участием (но Вас, кажется, это не слишком привлекает?), напишите мне; я приеду хотя бы для того, чтобы повидаться с Вами.

Пожалуйста, передайте мой низкий поклон, идущий от са­мого сердца, Вашей супруге и привет Вашим детям.

(Как чувствует себя маленькая обезьянка?247) Примите, дорогой господин Бенуа, уверения в моих луч­

ших чувствах.

Неизменно Вам преданный

Райнер Мария Рильке.

Книга, которую я собирался подарить Вам, еще не вышла; я помню248.

Один мой близкий знакомый (художник, пишущий об ис­кусстве) спрашивает: нет ли новой и, по общему мнению, хо­рошей английской книги о Гварди?249 Не приходилось ли Вам

Райнер Мария Рильке и Александр Бену а 223

что-нибудь слышать и не могли бы Вы сообщить мне название и проч.? Это было бы крайне любезно.

Et la Russie?!"

Однако третья встреча не состоялась. Летом 1906 года Рильке надолго покидает Париж. Неудачное путешествие по Бельгии и Германии, болезнь, задержавшая его в Берлине, — все это приво­дит поэта к концу 1906 года в угнетенное состояние духа. В нача­ле декабря Рильке, приняв приглашение своей знакомой Алисы Фэндрих, приезжает на Капри и живет в павильоне, предоставлен­ном ему хозяйкой в парке виллы Дискополи, до 20 мая 1907 года; Бенуа же весной 1907-го возвращается в Россию.

14 декабря 1906 года Рильке пишет Бенуа подробное письмо, рассказывая художнику о некоторых обстоятельствах своей жизни за последние месяцы.

РИЛЬКЕ - БЕНУА

Капри, Вилла Дискополи (Италия),

14 декабря 1906

Мой дорогой господин Бенуа,

жизнь, в сущности, мало считается с нашими планами. Спер­ва я намеревался, а потом все еще надеялся, что вскоре опять попаду в Париж, который так неохотно оставил летом. Я чуть было не уехал в Бретань (ах, как жаль, что не уехал!), собирал­ся в Сен-Поль-де-Леон250, но все вышло иначе — пришлось отправиться в Бельгию, побывать на Рейне и в Гессене, и каж­дая из этих поездок отодвигала мое возвращение, пока наконец в Берлине, где я долгое время болел, оно и вовсе стало невоз­можным из-за неприятнейших обстоятельств. И вот — не без удивления — вижу себя теперь в другом месте. Правда, я окру­жен здесь искренним гостеприимством, хорошо устроен и, чув­ствуя, что немного окреп, мечтаю погрузиться в работу, но все же, хоть я и не в силах что-либо изменить, весьма разочарован тем, что не вернулся в Париж, который стал в последнее вре­мя столь отзывчивой и целебной средой для меня и моей при­лежной работы и который нужен мне еще на какой-то срок хотя бы как школа и воспитание. Теперь я живу надеждой, что весна возвратит меня в этот город и впредь я больше не позво­лю себе с такой легкостью от него оторваться.

* А что же Россия?! (франц.).

224 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

Если бы я заранее знал, как все сложится, то давно напи­сал бы Вам и, во всяком случае, поблагодарил бы за Ваше ми­лое дружеское письмо. Но все обрушилось на меня как-то вдруг, причем постоянно возникало что-то новое, так что в конце концов, в эти последние трудные месяцы, я вообще не мог написать ни одного письма. Это — одно из первых писем, которые, возвращаясь с их помощью к прежней жизни, пишу дорогим и близким мне людям. Ведь именно Вас, дорогой гос­подин Бенуа, мне так не хотелось бы потерять еще раз, особен­но теперь, испытав радость новой встречи с Вами, которая, насколько я мог почувствовать, полностью подтвердила дли­тельность и неизменность наших отношений.

Позвольте спросить о Вас, о Вашей милой супруге, о детях. Хотелось бы услышать, что лето, проведенное Вами на морс­ком побережье, было добрым и радостным и Вы, обогащенный новыми впечатлениями и воспоминаниями, вернулись в Ваш тихий домик, где я провел с Вами целый вечер, наслаждаясь простой и глубокой благотворностью Вашего образа жизни.

Я тоже провел какое-то время вместе с моей женой (теперь она, вопреки своей воле, вынуждена работать и продавать свои работы в Берлине) и нашей дочуркой — и эта часть моего лета была прекрасна и доставила мне немало радости. Теперь мы снова порознь, каждый в одиночестве, которого требуют обсто­ятельства и которое (вновь и вновь признаюсь себе в этом) принадлежит к обязательным условиям моей весьма ревнивой работы. — Капри с его чрезмерно расхваленной красотой мне не особенно по душе: слишком уж навязчиво задает здесь тон глупый немецкий восторг. Но у меня тихо, и я надеюсь, что смогу работать.

Здесь Горький. Я не принадлежу к его поклонникам (кто он такой рядом с Вашими великими писателями, например До­стоевским!). Но если он русский человек, мне все же хотелось бы его как-нибудь повидать; потому что я испытываю жажду, голод — словом, тоску по русским людям. Но Бог знает кто он, Горкый; он живет богачом, капиталистом, социалистом, великим художником — но ест<ь> ли он русскый человека251 — Дорогой господин Бенуа, если однажды у Вас появится что-либо новое, могу ли я получить это хотя бы с возвратом? Как продвигается Ваше «Золотое руно»?252

Вам и Вашим близким от всего сердца желает самого доброго

тепло преданный Вам

P.M. Рильке.

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 225

< Приписка на первом листе письма: > Когда Вы пишете, пишете по русскый, пожалуйста, я не забил все, много кажется, но я с чувством понимаю.

<Приписка на последнем листе письма:> Я уже пропустил прекрасную русскую выставку, не удастся увидеть ее и в Бер­лине253; я проведу здесь всю зиму.

Через несколько дней Рильке выполняет обещание, которое дал Бенуа еще летом: на Рождество он посылает художнику «Ча­сослов» (выпущенный вторым тиражом) с надписью: «Моему до­рогому Александру Бенуа и его уважаемой супруге с новогодними приветствиями от всего сердца. Райнер Мария Рильке. Капри (Вилла Дискополи) 1906». О получении и письма, и книги свиде­тельствует помета, сделанная Бенуа 25 декабря: «Письмо с книж­кой от Рильке с Капри»254.

Искренние попытки Рильке укрепить свою дружбу с Алексан­дром Бенуа не увенчались успехом: письмо от 14 декабря 1906 года и посланный к Рождеству «Часослов» завершают их отношения. Предпосылок для продолжения знакомства не было. Деятельность Рильке как пропагандиста русской культуры в Германии заверши­лась в целом уже в 1902 году. Его внутренняя связь с Россией, столь органическая в 1899—1902 годах, заметно ослабевает. Что касает­ся Бенуа, то он, при всей своей симпатии к немецкому поэту, до­рожил своим знакомством с ним в меньшей степени. Рассуждения Рильке о «святой» России, о «стране-сказке» раздражали Бенуа (как видно из его писем) даже в 1901 — 1902 годах. Теперь же, на фоне затухающей русской революции, русофильство Рильке вос­принималось им, должно быть, особенно болезненно. Вопросы искусства, сближавшие обоих, не могли устранить этого взаимно­го непонимания. Переписка Рильке и Бенуа, плодотворно сказав­шаяся на развитии русско-немецких культурных контактов в пер­вые годы XX века, прервалась в конце 1906 года, и на этот раз — окончательно.

Впервые: Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искус­ство. Археология: Ежегодник, 1976. М., 1977. С. 75—105; В расширенном виде: Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа / Издание подготовил К. Азадовский. СПб., 2001. Кроме того, письмо Рильке к A.C. Суворину от 5 марта 1902 г. пуб­ликовалось отдельно: Новое литературное обозрение. 1992. № 1. С. 116—130 (публ. К. Азадовского).

226 Константин Азадовский. Рильке и Россия

1 Императорская публичная библиотека (ныне — Российская Нацио­нальная библиотека).

2 Имеется в виду труд историка Ивана Егоровича Забелина (1820—1908): «Домашний быт русских царей в XVI—XVII веках» (М., 1862); книга неодно­кратно переиздавалась.

3 Аполлинарий Михайлович Васнецов (1856—1933) — живописец, график и археолог; автор многочисленных исторических работ, изображающих старую Москву. Брат В.М. Васнецова.

4 Рильке имеет в виду следующее издание: Каталог художественного отдела Русского музея императора Александра III. С автотипиями. СПб., 1899. Эта книга значится в перечне русских книг, приобретенных Рильке (РО ИРЛИ. Ф.619. Ед. хр. 27. Л. 2).

5 Рильке и Россия. С. 287. 6 Даты жизни Ф.И. Груса устанавливаются приблизительно: 1857 — после

1927 (см.: Голландская реформатская церковь в Санкт-Петербурге (1717—1927). Сб. статей. Пер. с голланд. СПб., 2001. С. 120, 166).

7 «С С<ергеем> П<авловичем> и Д<митрием> В<ладимировичем> недав­но виделся, — сообщает Грус А.Н. Бенуа 15/27 июня 1898 г. — Оба сильно заня­ты журналом (имеется в виду журнал «Мир искусства». — К.А.). Весьма желатель­но, чтобы публика отнеслась хорошо к предприятию С<ергея> П<авловича>. У меня некоторый страх перед немногочисленностью писателей. Мне кажет­ся, нужно бы привлечь их побольше, а не то в один прекрасный день сядем» (ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 906. Л. 10; Сергей Павлович - СП. Дягилев; Дмит­рий Владимирович — Д.В. Философов).

8 Из письма Рильке к матери от 18 августа 1900 г. См.: Briefe an die Mut­ter 1. S. 194.

9 См. письмо Ф.И. Груса к Рильке от 29 июля / 10 августа 1900 г. — РО ИРЛИ. Ф.619. Ед.хр. 9.

10 Рильке действительно изучал в то время творчество И.Н. Крамского и Ф.А. Васильева (см. наст, изд., с. 47 ); о последнем он собирался написать эссе (сохранилось несколько его выписок из писем Васильева).

11 ГРМ. Ф. 137. Ед. 906. Л. 11 — 11 об. Слова Груса о том, что Рильке — при­ятель Гуго фон Гофмансталя, — явное преувеличение. Поэты познакомились в Вене 18 марта 1899 г. (известно восторженное письмо Рильке к Гофмансталю, написанное на другой день); следующая встреча состоялась лишь в ноябре 1907 г. (в Вене), хотя в промежутке они обменивались письмами.

12 Muther R. Geschichte der Malerei im XIX. Jahrhundert. Bd. 1—3. München, 1894.

13 Бенуа А. Мои воспоминания: В 5 кн. Кн. 1, 2, 3 / Издание подготовили Н.И. Александрова, А.Л. Гришунин, А.Н. Савинов, Л.В. Андреева, ГГ. Поспе­лов, Г.Ю. Стернин. М., 1980. С. 685, 686.

14 Там же. С. 686. 15 Бенуа А. Мутер// Речь. 1909. № 199. 23 июля (5 августа). С. 2. 16 Артист. 1894. № 36. Кн. IV. С. 39—53; Русский художественный архив.

1894. Вып. 1. С. 28-50. 17 Философов Д.В. Рихард Мутер / / Философов Д.В. Старое и новое. Сбор­

ник статей по вопросам литературы и искусства. М., 1912. С. 297. 18 Грабарь И.Э. Моя жизнь. Автомонография. Этюды о художниках. М.,

2001. С. 149.

Райнер Мария Рильке и Александр Бену а 227

19 ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 1932. Несколько фрагментов приведено в кн.: Эткинд Л/. А.Н. Бенуа и русская художественная культура конца XIX — начала XX века. Л., 1989. С. 418.

20 В своем новом труде Мутер отвел русской живописи лишь несколько страниц, мотивируя это тем, что «чрезвычайные надежды, возложенные на русское искусство, при первом знакомстве с ним (Всемирная выставка 1900 г.) требуют корректуры». Бенуа частично оспаривал эту точку зрения (см.: Бенуа А. Приговор Мутера// Речь. 1910. № 15. 16/29 января. С. 3).

21 Письмо к Фриде фон Бюлов от 22 апреля 1899 г. / / Цит. по: Chronik 1. S. 83.

22 См.: Рильке и Россия. С. 607—614. п А.Н. Ein Briefwechsel zwischen Rainer Maria Rilke und Alfred Lichtwark//

Jahrbuch der Hamburger Kunstsammlungen. 1960. Bd. 5. S. 77. 24 Беседы с молодым Рильке и знакомство с его «русской» статьей не про­

шли, по-видимости, бесследно и для самого Мутера. В августе 1900 г., расска­зывая в «Die Zeit» о Всемирной выставке в Париже, на которой было широко представлено и русское искусство, Мутер передает свои впечатления словами, напоминающими статью Рильке. «Из этих картин, — пишет Мутер, — исходит то же угнетающее, надрывающее сердце ощущение, которое тяготеет над "Бра­тьями Карамазовыми" или "Властью тьмы". При этом чувствуется, что над Рос­сией тяготеет тысячелетняя традиция. Здесь как бы оказываешься перед цер­ковным искусством, столь же отличным от живописи нашего века, как и от работ художников Возрождения...» Самым великим среди современных русских художников Мутер, подобно Рильке, называет Виктора Васнецова, которого так же сравнивает с Бёклином. Рядом с Васнецовым Мутер упоминает Серо­ва, А. Васнецова и Нестерова (сопоставляя последнего с Сурбараном)// Die Zeit. 1900. № 308. 25. August. S. 121.

25 Статья называется «Основные тенденции в современном русском искус­стве» (см.: Рильке и Россия. С. 617—623).

26 Jahrbuch der Hamburger Kunst-Sammlungen. 1960. Bd. 5. S. 84. Об этом же Рильке пишет и А.Н. Бенуа 5 августа 1902 г. (см. ниже).

27 Рецензия напечатана в бременской газете «Bremer Tageblatt und General-Anzeiger» 14 февраля 1903 г.

28 См. подробнее: Stahl А. Rilke und Richard Muther. Ein Beitrag zur Bildungs­geschichte des Dichters// Ideengeschichte und Kunstwissenschaft. Philosophie und bildende Kunst im Kaiserreich. Herausgegeben von Ekkehard Mai, Stephan Waetzold und Gerd Wolandt. Berlin, 1983. S. 223-251.

29 См. ПИСЬМО Бенуа к Рильке от 3 сентября 1900 г. и примеч. 62. 30 Briefe an die Mutter 1. S. 106. Посредником в этой встрече был, видимо,

Ф.И. Грус. 31 Рильке и Россия. С. 155-156. 32 Там же. С. 156. 33 В записной книжке 1900 г. Рильке помечено (чужой рукой, возможно —

Ф.И. Груса): «Petersburg 1 Rota Ismailowsky Haus 4. Qu. 19. Alexander Benois» (PO ИРЛИ. Ф.619. Ед. xp. 24. Л. 1).

34 «В непродолжительном времени, — сообщалось в одном из выпусков "Мира искусства" в 1899 году, — выйдет из печати первый выпуск русского перевода известной книги бреславльского профессора Рих. Мутера — "Исто­рии живописи XIX столетия".

228 Константин Азадовский. Рильке и Россия

Немецкий текст издания, предпринятого фирмой "Знание", будет вновь просмотрен и дополнен автором. Перевод поручен З.А. Венгеровой. Все рисун­ки, количеством более тысячи, исполняются по новым клише, заказанным в Лейпциге и Париже <...>

Мутер очищает историю живописи от всякого ненужного и утерявшего значение балласта и с энергией выдвигает все действительно талантливое и самостоятельное, все давшее толчок новому движению в искусстве.

Перевод вышеназванной книги особенно необходим теперь, когда в Рос­сии начали ежегодно устраивать выставки картин иностранных художников, оценка которых не только со стороны публики, но и со стороны прессы про­изводилась без всякого знания дела и с полным неведением о состоянии совре­менного искусства на Западе» (Ф<илософов Д > . К русскому изданию книги профессора Мутера / / Мир искусства. 1899. Т. 1. Отдел второй. С. 6; раздел «ху­дожественная картина»).

35 Видимо, Бенуа рассказывал Рильке о своем пребывании в Париже в 1896—1899 гг. (с перерывами), где он — вместе с Бакстом, Сомовым и другими единомышленниками — не столько «учился» в подлинном смысле этого сло­ва, сколько занимался самообразованием, много писал и неутомимо впитывал в себя французскую культуру. «Параллельно со штудированием природы, — пишет об этом периоде М.Г. Эткинд, — начинается изучение культуры и искус­ства Франции. <...> Вместе со всей компанией бродит <Бенуа> по старинным кварталам Парижа, посещает Национальную библиотеку, осматривает музеи, дворцы, соборы, ездит в Севр, Сен-Клу, Шантильи, Шартр. <...> С особой силой пленяет его Версаль» (Эткинд М. Александр Николаевич Бенуа 1870— 1960. Л.; М., 1965. С. 23).

36 Цит. по: Briefe an die Mutter 1. S. 195. 37 Центральный фонтан Петергофского дворцово-паркового ансамбля в

виде статуи Самсона, разрывающего пасть льву. Установлен в 1734—1735 гг. (к 25-летию Полтавской битвы); в 1801 г. заменен на бронзовую группу (скульп­тура М. Козловского, постамент А. Воронихина), похищенную немцами (по другим данным — распиленную на части и спрятанную в окрестностях Петер­гофа) во время войны. Восстановлен в 1947 г. (скульптор В. Симонов).

38 Бенуа Л. Мои воспоминания. Кн. 4, 5. М., 1980. С. 310—311. 39 Ссылаясь на авторитетное мнение германиста A.B. Михайлова, коммен­

таторы «Моих воспоминаний» называют в качестве возможного стихотворения, написанного Рильке под впечатлением Петергофа, стихотворение «О фонта­нах» (1900), которое вошло в «Книгу образов» (1902). «Его первые строфы, — сказано в примечаниях к этому фрагменту воспоминаний Бенуа, — явствен­но отражают атмосферу и впечатления петергофского вечера, описанного и А.Н. Бенуа». В подтверждение этих слов приведены первые строки стихотво­рения в переводе A.B. Карельского:

Я вдруг впервые понял суть фонтанов, Стеклянных крон загадку и фантом.

Что мне дышал величьем изначальным старинный парк, в огне зари прощальном вздымавшийся... (Бенуа Л. Мои воспоминания. Кн. 4, 5. С. 688).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 229

Не пытаясь опровергнуть это мнение, укажем лишь, что в Полном собра­нии сочинений Рильке это стихотворение датировано 14 ноября 1900 г. (см.: SW1. S. 858).

40 Рильке и Россия. С. 299. Все письма Рильке и Бенуа, а также письма других лиц, помещенные в книге «Рильке и Россия» и полностью воспроизве­денные в настоящей републикации, приводятся в дальнейшем без отсылок.

41 См.: Россия в конце XIX века. Под общей редакцией В.И. Ковалевско­го. СПб., 1900. С. 889—898 (издатель: Высочайше учрежденная комиссия по заведыванию устройством Русского Отдела на Всемирной выставке 1900 года в Париже).

42 Корреспонденции Бенуа из Парижа, озаглавленные «Письма со Всемир­ной выставки», печатались в журнале «Мир искусства» в конце 1900 г. (Т. 4. № 17/18. С. 105-110; № 19-20. С. 156-161; № 2 1 - 2 2 . С. 201-207). В том же журнале появилась статья Бенуа «Французское искусство на Всемирной выс­тавке» (1901. Т. 5. № 1. С. 35-43).

43 В действительности Рильке уехал в среду — 9/22 августа. 44 «Смерть Тентажиля» (1894) — одна из ранних пьес Метерлинка, в то

время — важнейшего для Рильке современного писателя (Метерлинку и его театру посвящено несколько рецензий, эссе и очерков Рильке 1898—1902 гг.). См. подробнее: David С. Rilke et Maeterlinck// Rilke und Frankreich. Sigmaringen, 1993. S. 99-108 (Blätter der Rilke-Gesellschaft. Heft 19/1992).

Постановка этой пьесы в берлинском театре «Сецессион» состоялась 9 но­ября 1900 г. (в тот же вечер и там же играли чеховский водевиль «Предложение»). Режиссером был Мартин Циккель; вступительное слово произнес Альфред Керр. Рильке присутствовал на этом спектакле, что отражает запись в его днев­нике, сделанная на следующий день. Впечатление, произведенное на Рильке спектаклем «Смерть Тентажиля», было очень сильным и подтолкнуло его впо­следствии к написанию статьи «Театр Метерлинка», напечатанной в гамбург­ском журнале «Der Lotse» (1901. Bd. 1. Heft 14. 5. Januar. S. 470—472).

Подробнее см. в комментариях Э. Цинна (SW 6. S. 1378—1379). 45 Курт Штёвинг (1863—1939) — немецкий художник, скульптор и архитек­

тор. Выполненный им портрет Ницше относится к 1894 г. Штёвингу принад­лежит также портрет Стефана Георге, которым Рильке восхищался осенью 1898 г. на выставке в берлинском салоне «Келлер и Райнер» (см. примеч. 83); письменно обратившись к художнику, Рильке попросил для себя фотографию этого портрета (см.: SW6. S. 1365).

46 Анна Семеновна Голубкина (1864—1927) — скульптор; член объединения «Мир искусства». В 1897 г., находясь в Париже и занимаясь в студии Ф. Кола-росси, а затем работая в собственной мастерской, пользовалась советами О. Ро­дена; известно ее благодарственное письмо к нему 1907 г., в котором, называя себя «русской ученицей» мастера, Голубкина восклицает: «Пока я жива, я все­гда буду благоговеть перед Вами как перед великим художником и человеком, давшим мне возможность жить», (см.: A.C. Голубкина. Письма. Несколько слов о ремесле скульптора. Воспоминания современников/ Вступ. Е.Б. Муриной. Сост., предисл. «От составителя», пояснения к разделам и коммент. H.A. Ко-рович. М., 1983. С. 66). Исполнила ряд скульптурных портретов, среди них: A.M. Ремизова (1911), А.Н.Толстого (1911), В.И. Иванова (1914), В.Ф. Эрна (1914), Л.Н.Толстого (1927) и др.

47 Рильке познакомился с A.C. Голубкиной и ее работами в Москве, посе­тив ее вместе с Л. Андреас-Саломе 17 мая 1900 г. «На фоне здешних женщин, —

230 Константин Азадовский. Рильке и Россия

записала Л. Андреас-Саломе в своем дневнике, — эта скульпторша из Рязани предстает невероятной сверхчеловеческой фигурой. И совсем не кажется жен­щиной. Красивы очертания ее головы, ее рук, ее крупного, сильного и грубо­ватого существа; но не скажешь, что она красива как женщина. Она подобна мужчине-творцу. Женская красота, даже в лучшем смысле этого слова, не долж­на ведь быть ничем другим, как именно недостатком полного развития, пол­ного выявления всех черт и личных возможностей. Где это все же случается, там кончается женщина, так что даже трудно ее представить себе в специфически женской ситуации. Отсюда этот ужас перед старением, куда более свойствен­ный женщине. Возраст либо отнимает у нее что-то важное, либо придает ей характерно возвышенный облик, приближающий ее к мужчине» (Рильке и Россия. С. 221-222).

48 Имеется в виду сборник стихотворений «Мне на торжество» (Rilke R.M. Mir zur Feier. Berlin, 1899).

49 Генрих Фогелер (1872—1942), немецкий живописец и график. С 1894 по 1924 г. жил в Ворпсведе. С Рильке познакомился во Флоренции в 1898 г.; впоследствии оформил ряд его стихотворных сборников. Рильке рассказал о Фогелере и его товарищах в своей монографии «Ворпсведе» (1902). Кроме того, Рильке посвятил Фогелеру цикл стихотворений «Жизнь Марии» (1912). Любопытна судьба Фогелера. Начав свой путь как художник-модернист, он принял участие в рабочем движении Германии, а в 1932 г. окончательно пере­селился в СССР. В октябре 1941 г. эвакуирован из Москвы в Казахстан. Умер в июне 1942 г. в больнице колхоза «Буденновский» (Ворошиловский район Ка­рагандинской области).

50 См. письмо Рильке к Л.О. Пастернаку от 5 февраля 1900 г. / / Рильке и Россия. С. 172-173.

51 Bühne und Welt. 1899. И. Jg., Nr. 5 (Dezember). H. 1. S. 214. 52 Письмо к издателю Акселю Юнкеру от 29 октября 1901 г. (Rilke R.M.

Briefe an Axel Juncker. Herausgegeben von Renate ScharfTenberg. Frankfurt a. M., 1979. S.28).

53 Анна Карловна Бенуа (урожд. Кинд; 1869—1952) — жена А.Н. Бенуа. 54 В оригинале — на немецком языке. 55 В театре «Сецессион» был поставлен осенью 1900 г. чеховский водевиль

«Предложение» (см. примеч. 44). 56 Имеется в виду портрет М. Горького, выполненный Репиным в 1899 г. 57 Имеется в виду Паоло Трубецкой (см. наст, изд., с. 117—118). 58 «Старость» — скульптура A.C. Голубкиной, над которой художница ра­

ботала в 1898 г. Известны два варианта: в гипсе и бронзе. Рильке и Лу Андреас-Саломе видели гипсовый вариант «Старости» в ма­

стерской Голубкиной 17 мая 1900 г. Л. Андреас-Саломе восхищенно отзывает­ся об этой работе: «Поразительна по смелости гипсовая фигура "Старость" в ее мастерской. Изображена сидящая на корточках женщина, скрюченная, гру­бая и костлявая (моделью служила одна итальянка), со сжатой беззубой челю­стью, с тупым безучастным выражением усталости. Однако за этой усталостью может таиться какая-то невидимая снаружи последняя истина, какая-то меч­та, плод целой жизни — но потаенный, незримый, неуловимый, погребенный, как и сама жизнь. Наверно, это проявилось бы явственнее в старом мужчине: ибо деградация половых признаков в женщине задевает нас куда непосред­ственней, чем просто распад» (см.: Рильке и Россия. С. 222).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 23 1

59 «Без настоящего» («Ohne Gegenwart», 1897) — двухактная драма Рильке, впервые изданная в Берлине в 1898 г. Запланированная постановка на сцене берлинского «Сецессиона» не состоялась.

60 Имеется в виду Баркеноф (см. наст, изд., с. 122). Один из рисунков под названием «Дом в Баркенхофе» был воспроизведен в «фогелеровском» номе­ре «Мира искусства» (1900. Т. 4. № 15/16. С. 28).

61 См. письмо Рильке к П.Д. Эттингеру от 17/30 мая 1900 г. / / Рильке и Россия. С. 231.

62 Что именно стоит за этими словами, не вполне ясно. Можно предполо­жить, что Рильке рассказывал Бенуа о том эпизоде, который упоминается в цитированном выше письме Рильке к Е.М. Ворониной от 27 июля 1899 г. («...мой знакомый Грус Федор Иванович по моей просьбе обратился к Дягиле­ву — безуспешно...»).

63 О какой выставке идет речь, неясно. 64 Серия видов Петергофа (главным образом акварели), выполненная Бе­

нуа летом 1900 г. 65 Один из павильонов Русского отдела на Всемирной выставке, оформлен­

ный княгиней М.К. Тенишевой (ее муж, князь В.Н. Тенишев, был генеральным комиссаром Русского отдела); здесь были представлены произведения декора­тивно-прикладного искусства (главным образом — вещи, изготовленные в Та-лашкинских мастерских).

66 ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 1953. Л. 8. 67 Книги Рильке, подаренные им Александру Бенуа, остались после окон­

чательного отъезда художника за границу в 1926 г. в его ленинградской кварти­ре, ключи от которой он доверил своему близкому другу художнику СП. Яремичу (1869—1939), знатоку и ценителю старины из круга «Мира искусства», позднее — научному сотруднику Эрмитажа. В 1940 г. часть архива и библиотеки Бенуа по­ступила в составе собрания Яремича в Эрмитаж, где находится и поныне.

Автографы Рильке опубликованы в кн.: Александр Николаевич Бенуа и Эрмитаж. К 200-летию жизни и деятельности семьи Бенуа в России. Каталог выставки из собрания Эрмитажа / Науч. ред. и автор вступ. статьи З.А. Лерман. СПб., 1994. С. 42-43.

Надписи Рильке на книгах, подаренных А.Н. Бенуа, цитируются далее без отсылок.

68 Письмо написано на бланке «Мира искусства», редакция которого раз­мещалась первоначально в квартире Дягилева на верхнем этаже дома 45 по Литейному проспекту (ср. примеч. 74).

69 Письма СП. Дягилева к Рильке впервые опубликованы в кн.: Сергей Дягилев и русское искусство. Статьи, открытые письма, интервью. Перепис­ка. Современники о Дягилеве: В 2 т. / Сост., авторы вступ. статьи и коммент. И.С. Зильберштейн и В.А. Самков. М., 1982. Т. 2. С. 58—59 (публикация, пере­вод и примеч. K.M. Азадовского <фамилия не названа; И.С. Зильберштейн утверждал, что ее пришлось снять «по настоянию издательства»>).

70 Имеется в виду портрет художницы Е.М. Мартыновой («Дама в голу­бом»), над которым художник работал в 1897—1900 гг. Ныне — в Третьяковской галерее.

71 Имеются в виду Александр Николаевич Ратьков-Рожнов и его жена Зинаида Владимировна, дочь А.П. Философовой — друзья художника. О какой именно вещи идет речь, не установлено.

232 Константин Азадовский. Рильке и Россия

72 РГАЛИ. Ф. 869. Оп. 1. Ед. хр. 30. Л. 7—8. Опубликовано в кн.: Сергей Дягилев и русское искусство. Т. 2. С. 379 (публ. K.M. Азадовского <фамилия публикатора опущена; см. примеч. 69>).

73 Сборник «Мне на торжество» был оформлен Г. Фогелером. 74 Адрес редакции «Мира искусства» (письмо написано на бланке журна­

ла). 75 Джованни Сегантини (1858—1899) — швейцарский художник. Рильке

восхищался творчеством Сегантини и писал о нем. 76 По-немецки впервые опубликовано в кн.: Rilke und Rußland. Briefe.

Erinnerungen. Gedichte / Herausgegeben von Konstantin Asadowski. Berlin und Weimar, 1986. S. 552.

77 Рильке имеет в виду свое пребывание в Вене в марте 1899 г.: поэт при­сутствовал на открытии венского «Сецессиона».

78 Альфред Роллер (1864—1955) — театральный художник; редактор жур­нала «Ver Sacrum»; директор Венского художественно-промышленного учили­ща.

79 Немецкий литературный архив при Национальном музее Шиллера (Марбах, Германия).

80 Эдуард Шульте — владелец берлинского художественного салона (с 1890-х гг. до начала Первой мировой войны), в залах которого в конце 1906 г. была размещена организованная Дягилевым выставка русского искусства (см. примеч. 253).

81 Игнасио Зулоага (1870—1945) — испанский художник. Его красочные выразительные полотна носят по преимуществу декоративный характер. Твор­чеством Зулоаги Рильке увлекался еще во второй половине 1890-х гг. Впослед­ствии Рильке познакомился с художником, не раз виделся и переписывался с ним и собирался посвятить ему самостоятельное исследование.

Сообщение о берлинской выставке работ Зулоаги появилось через не­сколько месяцев в «Мире искусства» (1901. Т. 5. № 1. С. 53; рубрика «Сведе­ния»).

82 Пауль Кассирер (1871 — 1926) — берлинский издатель и коллекционер; историк искусства. В течение двух лет редактировал журнал «Simplizissimus». В 1898 г. открыл вместе со своим двоюродным братом Бруно Кассирером (1872—1941) художественный салон, превратившийся затем в крупное изда­тельство. Кассиреры участвовали в создании берлинского «Сецессиона»; пос­ле 1901 г. продолжали свою деятельность раздельно (Бруно Кассирер отказал­ся от работы в «Сецессионе» и сосредоточился на издательской деятельности).

83 Берлинский художественный салон, открытый (после реконструкции) Мартином Келлером и Карлом Райнером осенью 1898 г. на Потсдамской ули­це. О первой выставке, состоявшейся в этом салоне, Рильке рассказал в очерке «Новое искусство в Берлине», опубликованном в журнале «Wiener Rundschau» 15 октября 1898 г.

84 Об этой выставке Рильке упомянул также в письме П.Д. Эттингеру 3 декабря 1900 г. (см.: Рильке и Россия. С. 353—354).

85 Видимо, речь идет о картине Фогелера «Майское утро» (1900), изобра­жающей Баркендорф на рассвете. К этой работе Фогелера Рильке написал сти­хотворное сопровождение: «Дом тих перед последнею звездой...» (см.: SW3. S. 707). Картина (холст, масло) считается утерянной.

86 Рудольф Александр Шредер (1878—1962) — поэт и переводчик; один из издателей берлинского журнала «Insel» (1899—1902). Г. Фогелер, женатый на его

Райнер Мария Рильке и Александр Бену а 233

сестре Марте, принимал активное участие в оформлении журнала. Рильке был лично знаком со Шредером, опубликовавшим позднее свои воспоминания о поэте.

87 Имеется в виду статья, опубликованная в журнале «Der Lotse»; см. при­меч. 44.

88 Венский «Сецессион» располагал в 1898 г. выставочным залом в духе «модерн» (арх. Й.М. Ольбрих).

89 Vom lieben Gott und Anderes. An Große fur Kinder erzählt von R.M. Rilke. Berlin und Leipzig, 1900.

90 Имеется в виду первая часть книги: Бенуа Л. История живописи в XIX веке. Русская живопись. СПб., 1901.

91 В начале октября 1901 г. Горький закончил работу над драмой «Мещане». 92 Письма Рильке к Г. Гауптману хранятся в Отделе рукописей Берлинской

государственной библиотеки (Preussischer Kulturbesitz). 93 См.: Рильке и Россия. С. 359—362. 94 См.: Briefe und Tagebücher. S. 409-418. 95 Имеются в виду «семейная драма» «Мирный праздник» (1890) и симво­

лическая феерия «Вознесение Ганнеле» (первая редакция — 1893). 96 Вероятно, Рильке использует фразу Гоголя в его недатированном письме

к Иванову (вторая половина 1851 г.): «Ни о чем говорить не хочется. Все, что ни есть в мире, так ниже того, что творится в уединенной келье художника, что я сам не гляжу ни на что, и мир, кажется, вовсе не для меня» {Гоголь Н. ПСС. Т. XIV. Письма. Л., 1952. С. 264). Эти слова Гоголя приведены М.П. Боткиным в преди­словии к составленной им книге: Александр Андреевич Иванов. Его жизнь и пе­реписка 1806—1858 гг. / Издал Михаил Боткин. СПб., 1880. С. XII (книга значится в перечне русских книг Рильке / / РО ИРЛИ. Ф. 619. Ед. хр. 27. Л. 8).

97 То же пожелание (о скорейшем переводе пьесы Гауптмана на русский язык) Рильке содержится и в письме Рильке к СИ. Шаховскому (см.: Рильке и Россия. С. 361). Рекомендация Рильке не осталась в России неуслышанной. За перевод «Михаэля Крамера» на русский язык взялся его московский знако­мый Яков Александрович Фейгин (1859—1915), театральный критик и издатель газеты «Курьер», в которой летом 1900 г. был напечатан в переводе О. Прибыт-ковой рассказ Рильке «Побег».

Переписка Рильке и Я.А. Фейгина до настоящего времени не обнаружена. 98 Мутер Р. История живописи в XIX в. Т. III. СПб., 1901. С. 463. 99 См., например: Каталог книжного склада книгоиздательства товарище­

ства «Знание». СПб., 1902. С. 25. 100 Мир искусства. 1900. № 15-16. С. 58-60. 101 Текст надписи: «Александру Бенуа и его уважаемой супруге на рожде­

ственский стол от тепло и почтительно преданного Райнера Мария Рильке. Шмаргендорф, конец декабря 1900 (и ответный дар за Вашу прекрасную кни­гу)».

102 См.: Chronik 2. S. 1342. 103 Алексей Васильевич Тыранов (1808—1859) — живописец, ученик Вене­

цианова, позднее — представитель академического направления. Свой корот­кий пассаж о нем Бенуа завершает словами: «Бедный Тыранов умер сумасшед­шим, помешавшись, говорят, от любви к натурщице; можно было бы это понимать символически, подразумевая под натурщицей лживую, разодетую, нарумяненную красавицу— Академию...» {БенуаЛ. История живописи в XIX веке. Русская живопись. СПб., 1900. С. 40).

234 Константин Азадовский. Рильке и Россия

104 Рильке имеет в виду не «Мир искусства», а «Художественные сокрови­ща России» — ежемесячный иллюстрированный сборник, который издавался в Петербурге с 1901 по 1907 г. Обществом поощрения художеств. Редактором «Художественных сокровищ...» в 1901 — 1903 гг. был Бенуа (в 1903 г. его сменил проф. A.B. Прахов). В своем ответном письме Бенуа благодарит Рильке за пред­ложение сотрудничать в «Художественных сокровищах России» (сотрудниче­ство не состоялось).

105 Сотрудничество Рильке в «Художественных сокровищах России» не состоялось.

106 Книга Бенуа, при всей спорности отдельных ее положений, вошла в золотой фонд русской художественной критики; с увлечением читается она и сегодня. За последние годы она была трижды переиздана московским издатель­ством «Республика»: Бенуа А.Н. История русской живописи в XIX веке. / Сост., вступ. статья и коммент. В.М. Володарского. М., 1995 (2-е изд. — 1997; 3-е изд. — 1999).

,υ7 Бенуа А. История живописи в XIX веке. Русская живопись. С. 126—127. 108 Там же. С. 124-126. 109 Философов Д. А. Иванов и В. Васнецов в оценке Бенуа// Мир искусст­

ва. 1901. Т. 6. № 10. С. 217—233. В творчестве Васнецова Философову виделось воплощение русского национального духа, а в росписях Владимирского собо­ра — выражение истинного православия; Иванова же он воспринимал как «космополита», предшественника передвижников и т.д. Ответ Бенуа был поме­щен в следующем номере (Бенуа А. Ответ г. Философову// Мир искусства. 1901. Т. 6. №2/3. С. 301-309).

110 Бёклин Арнольд (1827—1901) — швейцарский живописец-символист. Бенуа был в те годы страстным поклонником Бёклина.

111 То есть «Художественные сокровища России». 112 См. наст, изд., с. 73—75. 113 Одно из несохранившихся русских писем Рильке (написанное, видимо,

в конце 1900 г.) вызвало у Л.О. Пастернака, к которому оно было адресовано, неподдельное восхищение перед успехами поэта в русском языке, так что он даже показывал его своим знакомым (см. письмо Л.О. Пастернака к Рильке от 2<15> января 1901 г.: Рильке и Россия. С. 386).

1,4 «О Средних веках» — статья Гоголя (1834), вошедшая в книгу «Арабес­ки» (1835). Первоначально — лекция, которой Гоголь открыл в сентябре 1834 г. свой курс по истории средних веков в Петербургском университете.

115 О реальном вкладе Бенуа в это издание Мутера можно судить по крат­кому предисловию К.Д. Бальмонта ко второму тому: «...Считаю своим долгом выразить искреннюю свою благодарность известному художнику и писателю по художественным вопросам Александру Николаевичу Бенуа. Благодаря его указаниям было легко установить в руском переводе данного исследования правильную художественную терминологию, что без его помощи потребовало бы гораздо большей затраты времени и усилий. А.Н. Бенуа принадлежит так­же выбор иллюстраций» (Мутер Р. История живописи / Пер. с нем. под редак­цией К. Бальмонта. Т. II. СПб., 1902).

Кроме того, в части тиража первого тома на титульном листе указыва­лось, что перевод с немецкого выполнен «под редакцией Александра Бенуа и К. Бальмонта». О том же сообщалось и в предуведомлении, помещенном в первом томе «Истории живописи...» Бенуа (перечень изданий товарищества «Знание»; рубрика «Издания, находящиеся в печати»).

Райнер Мария Рильке и Александр Бену а 235

1,6 В.Д. Протопопов умер в Швейцарии в начале 1910-х гг. (сообщено в 1976 г. Н.К. Бруни-Бальмонт). В.Д. Протопопов был долгое время дружен с К.Д. Бальмонтом и его второй женой Е.А. Андреевой. Сохранилась надпись на книге Бальмонта «Будем как Солнце» (М., 1903): «Всеволоду Дмитриевичу Протопопову знак преданности К. Бальмонт. Меррекюль. Авг<уст> 1903» (РНБ. Ф. 290. Ед.хр.47).

117 БенуаЛ. Мои воспоминания. В 5 кн. Кн. 4,5. С. 258—259. 118 Поссе В.Л. Мой жизненный путь. М.; Л., 1929. С. 137. 119 РО ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 655. Л. 1. 120 См.: Эткинд M. А.Н. Бенуа и русская художественная культура конца —

начала XX века. С. 186—192; заметки Л.О. Пастернака «О "Союзе русских ху­дожников"» и «Несколько слов Бенуа-критику» {ПастернакЛ.О. Записи раз­ных лет. М., 1975. С. 215-220).

121 Имеется в виду выставка акварелей, пастелей и рисунков московских художников, устроенная Московским обществом любителей художеств осенью 1899 г. в Петербурге (в Музее барона Штиглица). Л .О. Пастернак был представ­лен на этой выставке 27-ю иллюстрациями к «Воскресению».

Откликаясь на это событие, анонимный автор писал в «Мире искусства»: «Огромная серия рисунков Пастернака к "Воскресению" Толстого известна теперь всем и каждому благодаря вездесущей "Ниве". В оригиналах эти рисун­ки не выигрывают; они также неприятны, грубо подчеркнуты и не художе­ственны. В будущем поговорим о них более подробно» (Мир искусства. 1899. Т. 2. Отдел второй. С. 80; раздел «Заметки»).

122 Точное название картины — «Накануне экзаменов». 123 Обри Бердслей (1872—1898) — английский график и иллюстратор. 124 Томас Теодор Гейне (1867—1948) — немецкий художник-сатирик; один

из основателей и главных участников журнала «Simplizissimus». 125 Юлиус Диц (1870—1957) — немецкий живописец и график; работал в

области прикладного искусства. 126 Станислав Выспяньский (1869—1907) — польский драматург, поэт, ху­

дожник и театральный деятель. 127 Йозеф Мехофер (1869—1946) — польский художник. 128 Ян Станиславский (1860—1907) — польский художник. 129 Юлиан Фалат (1853—1929) — польский художник. 130 Теодор Аксентович (1859—1938) — польский художник. 131 «Штука» — Товарищество польских художников, созданное в Кракове

в 1897 г. 132 Рильке и Россия. С. 403—405. Частично в кн.: П.Д. Эттингер. Статьи. Из

переписки. Воспоминания современников / Сост. A.A. Демская, H.H. Семено­ва. М., 1989. С. 78-80.

133 Рильке и Россия. С. 416. 134 См. подробнее наст, изд., с. 76—77. 135 Среди писем Рильке к Бенуа сохранилось извещение следующего содер­

жания: «Райнер Мария Рильке и Клара Вестхоф-Рильке создали свой очаг в Вестерведе под Бременом. Бремен, апрель 1901». Бракосочетание состоялось 28 апреля 1901 г., однако вплоть до конца мая молодожены живут не в Вестер­веде, а в Бремене (у родителей Клары).

136 Альберт Ланген (1869—1909) — мюнхенский издатель, получивший из­вестность, в частности, тем, что основал популярный сатирический журнал «Simplizissimus». Филиал издательства находился в Берлине («Париж», по-ви­димому, — описка); им руководил Артур Ланген, брат Альберта.

236 Константин Азадовский. Рильке и Россия

137 «Schuster und Loefïler» — известное немецкое издательство (в Берлине и Лейпциге). В этом издательстве Рильке выпустил в 1900 г. свою книгу «О Гос­поде Боге и другое» (см. примеч. 89).

138 Rilke R.M. Briefe an Axel Juncker. S. 28. 139 Рильке и Россия. С. 621. 140 В русском переводе статья впервые опубликована в кн.: Рильке P.M.

Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. М., 1971. С. 386-394. 141 См. о нем наст, изд., с. 122—123. Через несколько лет с Хольмом встретится в Мюнхене и сведет с ним зна­

комство молодой поэт из Митавы (ныне — Елгава, Латвия) Иоганнес фон Пон­тер (1886—1973), друг и переводчик русских поэтов (Блока, В. Иванова, М. Куз-мина и др.). В своей мемуарной книге Понтер вспоминает «благожелательного и насмешливого» Корфица Хольма, «руководившего издательством Альберта Лан-гена на Каульбахштрассе» — «невероятно длинного, очень худого человека, ко­ему было за тридцать, с маленькой изящной головой» (GuentherJ. von. Ein Leben im Ostwind. Zwischen Petersburg und München, Erinnerungen. München, 1969. S. 89).

142 Рильке имеет в виду голод, охвативший весной 1901 г. часть централь­ной России.

143 О пребывании Бенуа в Ораниенбауме (ныне - г. Ломоносов в составе Санкт-Петербурга и центр одноименного района Ленинградской области) см.: Иванов Л. А.Н. Бенуа в Ораниенбауме / / Балтийский луч (г. Ломоносов). 1969. № 62. 8 апреля. С. 4; Падуто Е. Рисовал Ораниенбаум (К 115-летию со дня рождения Бенуа) / / Там же. 1985. № 71. 5 мая. С. 3; Афанасьева 3. «Нынче ле­том я живу в Ораниенбауме...» / / Там же. 1989. № 91. 7 июня. С. 3; № 94. 13 июня. С. 3 (данная публикация представляет собой краткий пересказ нашей работы 1976 г.; см. примеч. 3); Шамаев В. Бенуа в Ораниенбауме //Там же. 1995. № 18. 6 мая. С. 3. Швейцарская ул. — ныне ул. Восстания; Ильковский пер. — ул. Володарского; дача Кудрявцева не сохранилась.

144 В оригинале письма над первыми словами этой фразы сверху — пере­вод на немецкий (карандашом): «Ich bin überzeugter Anhänger der Ehe und freue mich immer innig...»

145 Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — публицист и религиозный философ; проповедовал освящение, «теитезацию» семьи.

По свидетельству С. Брутцер, в библиотеке Рильке находились две книги В.В. Розанова: «Литературные очерки» (СПб., 1899) и «Природа и история» (СПб., 1900). Первая книга разрезана до статьи «О чудесном в мире» (Brutzer. S. 58). Обе книги были получены, судя по дальнейшей переписке, от А.Н. Бенуа.

146 Двухтомное исследование «Л. Толстой и Достоевский. Жизнь и творче­ство» (СПб., 1901 — 1902) Д.С. Мережковского первоначально печаталось в от­дельных выпусках журнала «Мир искусства».

147 «Китайскому дворцу» посвящен 10-й выпуск «Художественных сокро­вищ России» за 1901 г.

148 «Жизнь» — политический, литературный и научный журнал; издавал­ся в Петербурге с 1897 по 1901 г. С 1899 г. находился в руках «легальных марк­систов» (в журнале печатались статьи В.И.Ленина); среди авторов литератур­ного отдела были М. Горький, Чехов и др. Запрещен в июне 1901 г.

149 Минский Н. (наст, имя и фамилия Николай Максимович Виленкин; 1856—1937) — поэт, драматург, философ, публицист, переводчик.

150 Петр Петрович Перцов (1868—1947) — критик, публицист, искусствовед, поэт, мемуарист. С 1903 г. — редактор-издатель журнала «Новый путь», возник­шего как печатный орган Религиозно-философских собраний в Петербурге.

Райнер Мария Рильке и Александр Бену а 2Ъ1

151 Лев Исаакович Шестов (наст, фамилия Шварцман; 1866—1938) — фи­лософ, литературный критик и публицист.

152 Валентин Александрович Тернавцев (1866—1940) — богослов; чиновник особых поручений при обер-прокуроре Синода. Один из инициаторов, главных участников и ораторов Религиозно-философских собраний; его докладом на тему «Интеллигенция и Церковь» («Русская церковь пред великою задачей») открылось первое заседание.

153 БенуаА. Мои воспоминания. Кн. 4, 5. С. 291. 154 Публикация не была осуществлена; перевод утерян. 155 Статья Рильке «Русское искусство» появилась в «Die Zeit» лишь 19 ок­

тября 1901 г. В июле Рильке получил и прочитал корректуру (см. след. примеч.), что, по-видимому, и пробудило в нем надежду на скорое появление его статьи в печати.

156 Поэт тяжело переживал затяжку с публикацией его статьи. 18 октября 1901 г. (за день до появления статьи) он писал Гуго Хаберфельду, одному из редакторов еженедельника «Die Zeit»: «Глубокоуважаемый г-н доктор, я при­ветствую Вас как члена редколлегии и, конечно, не премину написать в ско­ром времени для Вашего журнала еще что-нибудь. Я давно бы это сделал, но бог весть по чьей вине моя статья "Русское искусство", которую, следуя сове­ту профессора Мутера, я отправил в редакцию сразу же после моего визита в Бреслау (с этим связывается у меня и приятное воспоминание о Вас), отложе­на печатанием на столь непостижимо долгий срок, что я невольно утратил вся­кую охоту посылать статьи на подобные темы, о чем, собственно, была достиг­нута договоренность. В июле этого года я читал корректуру, но так как до настоящего времени я не получил ни экземпляра, ни гонорара, заключаю, что статья "Русское искусство" все еще не увидела свет. А ведь прошло два года с тех пор, как она принята! Это моя первая просьба: прошу Вас, займитесь этой забы­той статьей, она ведь начинает устаревать. Поскольку за это время я совершил второе большое путешествие по России, статья же написана по результатам пер­вой поездки, то, возвращая корректуру, я обратился в редакцию с просьбой — указать под заголовком дату написания статьи. Это свое пожелание, уважаемый господин доктор, я хотел бы еще раз повторить!» (SW6. S. 1383—1384).

Просьба Рильке была оставлена без внимания: дата написания статьи в печатном тексте отсутствует.

157 Имеется в виду книга: Янчевецкий В. Записки пешехода. Ревель, 1901. Сохранился экземпляр этой книги, присланный Рильке, с дарственной надпи­сью: «Г. Рейнару-М. Рильке на светлое воспоминание нашего мимолетного знакомства с верой в осуществление литературных идеалов В. Янчевецкий. СПб., июль 1901 года» (архив семьи Байер, Веймар).

158 Рильке перевел рассказ Янчевецкого «Ходоки» (озаглавив его в переводе «Прошение») и напечатал его 5 января 1902 г. в приложении к пражской немец­кой газете «Bohemia».

159 Имеется в виду: Holm К. Die Könige. Dramatisches Gedicht in vier Akten. München, 1901 (выпущено издательством «А. Ланген»).

160 Рукописный отдел Мюнхенской городской библиотеки. 161 Отдел рукописей Берлинской государственной библиотеки (Preussischer

Kulturbesitz). 162 Имеется в виду тематический выпуск «Художественных сокровищ Рос­

сии» (1901. № 9), посвященный коллекции графов Строгановых в Петербурге — одному из лучших частных художественных собраний дореволюционной Рос-

238 Константин Азадовский. Рильке и Россия

сии. Рильке интересовался строгановским собранием и, видимо, осмотрел его, находясь в Петербурге в мае 1899 г.

163 Бёклин Карло (1870—1934) — швейцарский художник, младший из трех сыновей А. Бёклина. В конце 1890-х гг. работал вместе с отцом. Венецианская выставка работ А. Бёклина (посмертная) побудила Р. Мутера выступить с утверждением, что ряд полотен выполнен его сыном Карло. По инициативе К. -Бёклина начался судебный процесс; обвинения Мутера были признаны необос­нованными.

164 Имеется в виду двухактная пьеса Рильке «Das tägliche Leben» («Буднич­ная жизнь»), первая постановка которой состоялась в берлинском Резиденц-театре 20 декабря 1901 г. (режиссер М. Циккель); пьеса провалилась, после чего была отменена уже запланированная постановка в гамбургском Немецком теат­ре (под управлением барона Альфреда фон Бергера).

В конце 1901 г. книга вышла отдельным изданием в Мюнхене в издатель­стве А. Лангена.

165 Речь идет о возможности постоянного сотрудничества в журнале «Мир искусства».

166 Макс Лерс (1855—1938) — немецкий историк искусства, знаток гравю­ры. В 1896—1904 гг. — заведующий Дрезденским кабинетом гравюр. В письме к Рильке от 7 ноября 1901 г. Лерс выражает благодарность за полученные им книги с иллюстрациями СВ. Малютина (приобретенные Дрезденским кабине­том гравюр по рекомендации Рильке) и интересуется русскими граверами и т.п. (РО ИРЛИ. Ф.619. Ед.хр. 13).

167 Рильке и Росссия. С. 461. 168 См.: Chronik 1. S. 129. 169 Приведем отклик на эту статью Рильке, появившийся в русском вен­

ском журнале «Славянский век», который издавал галицко-русский писатель Д.Н. Вергун (1872—1951). «Известный немецкий художественный критик Рай-нер Мария Рильке, знаток русского искусства, написавший книгу о Васнецо­ве, поместил в н<оме>ре424 венского журнала "Die Zeit" интересный разбор современного направления русского творчества», — так начиналась эта замет­ка. Далее следовал пересказ статьи (Славянский век. 1902/1903. № 56. С. 238— 239). Автором (подпись: В. В-н) была публицистка Вера Николаевна Вергун (урожд. Новосильцева; 7—1962), жена Д.Н. Вергуна. «Книга о Васнецове» — очевидная аберрация, вызванная статьей «Русское искусство», где речь идет преимущественно о В.М. Васнецове.

170 В ноябре 1901 г. в Вене открылась выставка «Сецессион». На ней было представлено искусство разных стран, в том числе и русская живопись. В ста­тье, посвященной этой выставке, Р. Мутер заметил по поводу русского отдела: «Если на выставке русского искусства мы не видим работ Виктора Васнецова и Малявина, это означает, что отсутствуют крупнейшие мастера». А о Сомове в той же статье Мутер писал: «Константин Сомов — огромный, совершенно удивительный художник и самое замечательное явление в ряду других роман­тиков стиля бидермайер — Бердслея, Айхлера, Фогелера» (Muther R. Die Ausstellung der Secession// Die Zeit. 1900. № 374. 30. November. S. 138).

171 Анна Александровна Бенуа (в замужестве Черкесова; 1895—1984). По­здней осенью 1901 г. перенесла дифтерит в тяжелой форме (см. об этом: Бенуа Л. Мои воспоминания. В 5 кн. Кн. 4, 5. С. 359—360).

172 Сергий, епископ Ямбургский, впоследствии — Финляндский и Выбор­гский (в миру— Иван Николаевич Страгородский; 1867—1944) — ректор С -

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 239

Петербургской духовной академии; духовный писатель. Председатель Религи­озно-философских собраний. С 1942 г. — Патриарх Московский и всея Руси. Вице-председателем собраний был другой Сергий (в миру — Тихомиров; 1871 — 1945) — архимандрит, ректор Петербургской духовной семинарии; с 1931 г. — митрополит.

173 Члены-учредители, названные Бенуа, а также издатель B.C. Миролю-бов составляли Совет. К членам-учредителям относились, кроме того, З.Н. Гип­пиус, Н.М. Минский, П.П. Перцов, Д.В. Философов и др.

174 Гиппиус З.Н. Дмитрий Мережковский. Париж, 1951. С. 90. 175 Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем. Т. XIX. М., 1950. С. 195. 176 Цит. по: Литературный архив. Т. 5. М.; Л., 1960. С. 68. 177 ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 38. Л. 20, 21, 10. 178 Лавров A.B. Архив П.П. Перцова// Ежегодник Рукописного отдела

Пушкинского Дома на 1973 год. Л., 1976. С. 38. 179 Рецензия на книгу Мережковского не была написана. 180 Briefe und Tagebücher. S. 102. 181 Имеются в виду детские книжки, иллюстрированные СВ. Малютиным. 182 Schnack I. Zwei Briefe Rilkes an Max Lehrs zur russischen Kunst (Oktober

1901)// Blätter der Rilke-Gesellschaft. Heft 11-12. 1984-1985. S. 126. В своем ответном письме от 25 октября 1901 г. М. Лерс пишет: «Очень рад, что Вы пе­реводите книги Бенуа; надеюсь почерпнуть из них необходимые мне сведения о русском искусстве, о котором мы в Германии знаем еще меньше, чем о ис­кусстве восточноазиатских народов» (РО ИРЛИ. Ф. 619. Ед. хр. 13).

183 Так, Максимилиан Шик, в то время — начинающий поэт и литератур­ный критик (родом из Москвы), писал В.Я. Брюсову из Берлина 1 августа 1903 г.: «...Я вышлю Вам на следующей неделе выписанную мною сегодня книгу стихов Rainer Maria Rilke (имеется в виду «Книга образов». — К.А.). Между прочим: Rilke великолепно владеет русским языком. Он перевел на немецкий язык книгу А. Бенуа о русском искусстве» (НИОР РГБ. Ф. 386. Карт. 108. Ед. хр. 33. Л. 22 об.). См. также наст, изд., с. 333-334.

184 Kürschnern deutsches Literaturkalender auf das Jahr 1905. Jg. 27. Leipzig. S. 1147.

185 Briefe und Tagebücher. S. 150. 186 pyT рИЛЬКе (в замужестве Зибер-Рильке; 1901 — 1972), единственный

ребенок Рильке, родилась в Вестерведе 12 декабря 1901 г. 187 Статьи Рильке «Об искусстве» были опубликованы в журнале «Ver

Sacrum», 1898. H. 1. S. 10—12; 1899. H. 5. S. 23—23. Отдельной книги под за­главием «Об искусстве» у Рильке нет.

188 Rilke R.M. Die Letzten. Berlin, 1902 (фактически в конце 1901 г.). Экзем­пляр с дарственной надписью хранится в настоящее время в Немецком Лите­ратурном архиве (Марбах, Германия). Текст надписи (на русском языке): «Алек­сандру Николаевичу Бенуа: к 1902 г.! "России верую..." P.M. Рильке». В верхней части листа — надпись рукой Бенуа карандашом: «Получил от моего славного друга Райнера Мария Рильке в С.-Петербурге в 1902 г.» Ниже — его же рукою (карандашом): «Вторично получил как щедрый дар от г-на С.А. Белица 21.XII. 1938 г. в Париже». Справа — рукою Бенуа (карандашом): «Автограф Рильке». Все надписи, сделанные Бенуа, — на французском языке. Упомина­ется парижский коллекционер произведений русской живописи Семен Алек­сеевич Белиц.

240 Константин Азадовский. Рильке и Россия

Книга «Последние» увидела свет в издательстве Акселя Юнкера. В пись­ме к своему издателю 26 ноября 1901 г. Рильке просил отправить несколько рецензионных экземпляров в Россию — в редакции журнала «Мир искусства» и газет «Новое время» и «Курьер». «Всего важнее для меня, — подчеркивал Рильке, — первое из названных изданий — журнал "Мир искусства" в Петер­бурге». Повторяя свою просьбу, касающуюся «Мира искусства», в письме от 7 декабря 1901 г., Рильке добавляет: «...Потому что издательством этого журнала мне были присланы для рецензирования несколько ценных книг» (Rilke R.M. Briefe an Axel Juncker. S. 41, 46).

189 Рильке и Россия. С. 478. 190 Там же. С. 482. 191 Слова из письма Рильке к Бенуа от конца декабря 1901 г. 192 Аллея Победы — галерея статуй прусско-бранденбургских правителей

и генералов франко-прусской войны в берлинском парке Тиргартен, открытая в Берлине в декабре 1901 г. и призванная символизировать могущество Герма­нии. На обеде в честь открытия Аллеи кайзер Вильгельм II произнес речь, про­никнутую националистическим духом. См. также примеч. 206.

193 Вопрос об отлучении Льва Толстого от церкви дебатировался на третьем и четвертом заседаниях Религиозно-философских собраний в январе 1902 г. Вступительный доклад «Лев Толстой и русская церковь» (первончальное назва­ние: «Русская церковь и общество. По поводу определения Синода о Л. Тол­стом») был прочитан Д.С. Мережковским; в прениях участвовали A.B. Карта-шев, Н.М. Минский, B.C. Миролюбов, В.В. Розанов, архимандрит Сергий, епископ Сергий, В.А. Тернавцев и др. См.: Новый путь. 1903. № 2. Ч. 2. С. 57— 74; Записки петербургских Религиозно-философских собраний 1901 — 1903. Общая ред., послесл. и краткие сведения об участниках дискуссий СМ. Поло-винкина. М., 2005. С. 45—89.

194 Вероятно, Бенуа имеет в виду книгу Рильке «Последние» (см. при­меч. 188).

195 Panihel H. W. Eine heimliche Verwandtschaft? Neues Briefmaterial zu R.M. Rilke und Maximilian Harden//Zeitschrift fur deutsche Philologie. 1985. Bd. 104. H. 4. S. 577.

196 О «карточке» M. Гардена см. примеч. 202. 197 И Лев Толстой, и Чехов были связаны с Сувориным литературными

делами, сотрудничали с ним и пользовались (особенно Чехов) его поддержкой. С другой стороны, их отношение к Суворину-капиталисту и владельцу «Нового времени» с годами менялось и становилось все более критическим. Так, в сво­ем письме к Суворину от 31 января / 12 февраля 1889 г. Толстой высказывал ему пожелание «разориться матерьяльно и богатеть духовно» (ТолстойЛ.H. Собр. соч.: В 22 т. Письма. М., 1984. Т. 19. С. 167). О взаимоотношениях Суворина с Л. Толстым, Чеховым и другими русскими писателями см. подробно в кн.: Ди-нерштеин Е.А. А.С.Суворин. Человек, сделавший карьеру. М., 1998.

198 Panthel H.W. Eine heimliche Verwandtschaft? Neues Briefmaterial zu R.M. Rilke und Maximilian Harden// Zeitschrift fur deutsche Philologie. 1985. Bd. 104. H.4. S. 578.

199 Открытие Бременской художественной галереи состоялось 15 февраля 1902 г.

200 Текст представления был написан Рильке. 201 Имеется в виду доклад о Метерлинке, произнесенный Рильке 9 марта

1902 г. в Бремене и опубликованный в трех номерах берлинской газеты «Der Tag» 16, 19 и 20 марта 1902 г. (№ 127, 131 и 133).

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 241

202 «Записка» (Рильке употребляет французское слово «billet») представ­ляет собой визитную карточку Гардена, на которой сверху его рукой припи­сано «Monsieur A. Suworin» («Господин А. Суворин») и далее, после имени и фамилии: «Издатель журнала "Zukunft"» (РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 847. Л. 3 об.; весь текст по-немецки). Сохранилось также несколько писем М. Гар­дена к A.C. Суворину (на французском и немецком языках), свидетельствую­щих об очном знакомстве и добрых отношениях (крайние даты писем: 26 ян­варя 1892—4 февраля 1905 г.).

203 См. примеч. 216 и 217. 204 Рильке имеет в виду свои драматические произведения «Теперь и в час

нашей смерти...» и «Будничная жизнь» (см. подробнее примеч. 218). Первая из этих пьес была поставлена в Праге в августе 1896 г., вторая — в Берлине в де­кабре 1901 г.

205 В письме к жене, С.Н. Крамской, из Парижа Крамской пересказывает 14 июня 1876 г. свой разговор с художником В.В. Верещагиным: «Верещагин (ташкентский) здесь теперь, забежал дней 5 тому назад ко мне, ну то, другое, как вдруг он спрашивает: "Я слышал, у Вас семья большая?" — "Да, 6 человек детей". — "Ай-ай!" и руками закрыл лицо. "Ну как же Вы делаете? Вы в Ака­демии?" — "Нет!" — "Да позвольте, как же так? Что же Ваша жена говорит?" Отвечаю: "Моя жена и 6 человек детей следуют за мной с завязанными глаза­ми, и какие бы я выкрутасы ни выделывал, верят мне и идут за мной..." — "Послушайте, да ведь это удивительно? Вы счастливы!.." и т.д.» (Иван Нико­лаевич Крамской. Его жизнь, переписка и художественно-критические статьи 1837-1887/ Издал Алексей Суворин. СПб., 1888. С. 291-292).

Рильке не случайно упоминает о Крамском (дважды в пределах данного письма) — художнике, которого он ставил особенно высоко, глубоко сочув­ствуя его религиозным исканиям в живописи. В письме к Л.О. Пастернаку от 3 марта 1900 г. Рильке признавался, что хотел бы написать о Крамском «целую книгу» (Рильке и Россия. С. 189). А в письме к С.Н. Шиль от 5 марта 1900 г. Рильке восторженно восклицает: «Письмо, в котором он <Крамской> на во­прос Гаршина относительно "Христа в пустыне" отвечает другим вопросом "...Христос ли это!" — один из самых потрясающих художественных докумен­тов, который ценнее сотен книг о жизни, человечестве и искусстве» (Там же. С. 192). Имеется в виду письмо Крамского от 16/28 февраля 1878 г. — ответ на письмо Гаршина от 14/26 февраля 1878 г. «Христос в пустыне» — известная кар­тина Крамского, выполненная в 1872 г.

Знакомый с изданием 1888 г. (эта книга значится в перечне русских книг Рильке, завершающем его письмо к С.Н. Шиль от 29 августа), Рильке не мог не знать и о личных отношениях Крамского и A.C. Суворина. Основываясь на письмах художника к Суворину, Рильке, возможно, полагал, что и последний является горячим поклонником религиозных устремлений Крамского, видит в нем, подобно самому Рильке, художника-пророка и т.п.

206 В письме к K.M. Полу де Мону Рильке упоминал 10 января 1902 г. о растущем в Германии «преждевременном чувстве ренессанса, этом легкомыс­ленном творческом высокомерии, охватившем ныне и увлекшем всех...» (Briefe und Tagebücher. S. 147). Модное в то время выражение «немецкий ренессанс» восходит к речи кайзера Вильгельма II, выступившего 18 декабря 1901 г. перед берлинскими художниками — создателями официозной Аллеи Победы. По этому поводу кайзер заметил, что школа берлинских скульпторов находится на такой высоте, которая вряд ли была возможна даже в Италии в эпоху Возрож-

242 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

дения. «У германского народа, — сказал кайзер, — великие идеалы надолго сохранились, тогда как другие народы более или менее утратили их. Остается лишь германский народ, который более всех призван хранить и лелеять вели­кие идеалы» (Русские ведомости. 1901. № 331. 7 <20> декабря. С. 2).

207 См. наст, изд., с. 46—47. 208 Какие именно труды А.Н. Пыпина и Н.И. Костомарова читал Рильке,

неизвестно. Ни в письмах поэта того времени, ни в обстоятельной диссерта­ции С. Брутцер, ни в других работах об этом не упоминается.

209 См. наст, изд., с. 28. 210 Рильке имеет в виду следующую запись в своем дневнике (от 31 июля

1900 г.): «На Волге, этом спокойно катящемся море, дни и ночи, много дней и

много ночей: широкая-широкая река, высокий-высокий лес на одном берегу, а на другом — глубокая равнина, где даже большие города возвышаются слов­но хижины или шатры. — Все измерения постигаются наново. И узнаешь: стра­на велика, вода — нечто великое, но всего огромнее небо. Все, что я видел до этого, было лишь образом страны, реки, мира. Здесь же все подлинно. Мне кажется, я увидел само Творение. Для всего, что есть, хватает нескольких слов, все вещи — по замыслу Бога-Отца...» (Briefe und Tagebücher. S. 231—232).

211 См. наст, изд., с. 61—63. 212 А.И. Крамской (1865—1941), сын Крамского, математик. Рильке и Л. Анд-

реас-Саломе навестили его 30 июля / 12 августа 1900 г. в Петербурге. Впо­следствии Рильке переписывался с ним, в январе 1901 г. послал ему сборник своих стихов «Мне на торжество», на что А.И. Крамской откликнулся благо­дарственным письмом (см.: Рильке и Россия. С. 397).

213 Здесь, как и в некоторых других своих письмах того времени, Рильке употребляет высокопарное выражение: verehrter Meister.

214 Имеется в виду статья «Русское искусство». 215 Рильке имеет в виду сборник своих стихотворений «Жертвы ларам»

(«Larenopfer»), изданные в Праге на Рождество 1895 г. В действительности пер­вая книга Рильке — стихотворный сборник «Жизнь и песни» («Leben und Lieder») — появилась в ноябре 1894 г.

216 Помимо стихотворных сборников «Жизнь и песни» и «Жертвы ларам» Рильке издал к тому времени следующие книги стихов: «Сном увенчанный» («Traumgekrönt», 1897), «Адвент» («Advent», 1898) и «Мне на торжество» («Mir zur Feier», 1899).

217 Имеются в виду сборники новелл и очерков: «Вдоль жизни» («Am Leben hin», 1898), «Две пражских истории» («Zwei Prager Geschichten», 1899), «О Гос­поде Боге и прочее» («Vom lieben Gott und Anderes», 1900, то же — 1901) и «По­следние» («Die Letzten», 1902; в действительности — ноябрь 1901 г.).

218 Рильке имеет в виду три свои основные драмы, вышедшие отдельны­ми изданиями: «Теперь и в час нашей смерти...» («Jetzt und in der Stunde unseres Absterbens...», 1896), «Без настоящего» («Ohne Gegenwart», 1898; в действитель­ности драма появилась в декабре 1897 г.) и «Будничная жизнь» («Das tägliche Leben», 1902; вышла из печати в декабре 1901 г.). Помимо этих произведений Рильке написал и опубликовал к 1902 г. еще несколько драматических фрагмен­тов: «Матушка» («Mütterchen», 1898), «Сироты» («Waisenkinder», 1901) и др.

219 Рильке сотрудничал на рубеже веков во многих периодических немец­ких изданиях. Здесь им названы лишь четыре: берлинский журнал «Pan» (1895— 1900), журнал «Wiener Rundschau» (1896—1901), мюнхенский еженедельник

Райнер Мария Рильке и Александр Бенуа 243

«Jugend» (1896—1940) и берлинско-лейпцигский ежемесячник «Die Insel» (1899—1902). Все эти издания были по преимуществу литературными, иллюст­рированными (подчас изысканно, как, например, «Pan»), охотно печатали молодых авторов и снискали себе репутацию «современных» журналов.

220 В своих черновых записях типа дневника А.Н. Бенуа пометил 1/14 мар­та: «От Рильке письмо с просьбой передать какое-то письмо Суворину» (ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 38. Л. 50).

221 РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 3598. Немецкий оригинал письма опуб­ликован (и воспроизведен как фотофаксимиле) в кн.: Rilke und Rußland. S. 336— 341 и вклейка после с. 496.

222 Перцов П.П. Литературные воспоминания 1890—1902 гг. / Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. А.В.Лаврова. М., 2002. С. 225.

223 Бенуа А. Мои воспоминания. Кн. 4, 5. С. 99. 224 27 августа 1902 г. Рильке выехал в Париж, чтобы написать там моногра­

фию о Родене. Пребывание Рильке в Париже (прерываемое путешествиями по Европе) длилось до 1913 г.

225 Второй том «Истории русской живописи...» вышел в свет в июне 1902 г. (цензурное разрешение — 22 мая 1902 г.).

226 Рецензия Рильке на книгу Бенуа в «Die Zeit» не появилась; текст ее неизвестен.

227 Рецензия на «Художественные сокровища России» не была написана. 228 Написанная по поручению Густава Паули, директора Бременской худо­

жественной галереи, книга «Ворпсведе» была завершена Рильке весной 1902 г. и появилась в начале 1903 г. в издательстве «Фельхаген и Клазинг» (Биле-фельд — Лейпциг). Рильке сдержал свое обещание и отправил ее Бенуа, снаб­див следующей надписью: «Александру Бенуа с наилучшими пожеланиями и воспоминаниями. Райнер Мария Рильке. Париж, март 1903».

229 Эта часть письма в оригинале по-немецки. 230 Люсьен Симон (1865—1945) — французский художник, портретист и

жанрист. В своих воспоминаниях Бенуа рассказывает, что познакомился с ним в Париже через Рене Менара («Менар и Симон были очень близкие между собой приятели...») и вошел с ним «в более тесное общение» (Бенуа А. Мои воспоминания. В 5 кн. Кн. 4, 5. С. 148).

231 Эмиль Рене Менар (1862—1930) — французский художник-пейзажист. Бенуа познакомился и сдружился с ним в Париже в 1896—1897 гг., о чем довольно подробно рассказано в его мемуарах (см.: Там же. С. 146—148, 575—576).

232 Гастон Латуш (1854—1913) — французский художник, график и скульптор. 233 Леон Фредерик (1856—1940) — бельгийский художник-жанрист. Бенуа

впервые посетил его в Брюсселе в 1897 г.; несколько вещей художника были приобретены по его совету княгиней М.К. Тенишевой. «Фредерик принадле­жал тогда к моим самым неоспоримым любимцам, — вспоминал Бенуа, — и если впоследствии я несколько изменил свое отношение к нему <...> то все же я и после продолжал считать этого художника за одного из самых значитель­ных и замечательных мастеров XIX в.» (Бенуа А. Мои воспоминания. Книга четвертая, пятая. С. 236).

234 Иеремиада — горькая жалоба (плач пророка Иеремии о разрушенном Иерусалиме).

235 Дягилев С. По поводу книги Бенуа «История русской живописи в XIX веке. Часть II» / / Мир искусства. 1902. № U.C. 39—44. Перепечатано в кн.: Сергей Дягилев и русское искусство: В 2 т. Т. 1. С. 154—160.

244 Константин Азадовский. Рильке и Россия

236 БенуаА. Мои воспоминания. В 5 кн. Кн. 4, 5. С. 311. 237 Голубев Виктор Викторович (1878—1945) — искусствовед и коллекцио­

нер; собирал произведения искусства древнего Востока, писал о живописи и пластике Китая, Индии, Персии. Особой известностью пользовалось его собра­ние персидских миниатюр (ныне — в музее Гиме). Учился в Германии. Посто­янно жил в Париже (Медоне) вместе со своей женой Натальей Голубевой (псевд. Донателла Кросс; 1879—1941), чей портрет (бронзовый бюст) был вы­полнен Роденом в 1905 г. (ныне — в Музее Родена). Салон Голубевых посещали Габриэль Д'Аннунцио (влюбленный в Голубеву), архитектор Генри ван де Вель­де, оформивший интерьер их парижского жилища, и др. (см.: Velde H. van de. Ge­schichte meines Lebens. Herausgegeben und übertragen von Hans Curiel. München, 1962. S. 341; Hauptmann (7., Hofmann L. von. Briefwechsel 1899—1944. Bonn, 1983. S. 60; и др.).

О своем знакомстве с Голубевыми Рильке рассказывает в письме к жене 13 ноября 1905 г.:

«А вчера... ты подумай, случайно выяснилось, что эта милая русская жен­щина, скульптурный портрет которой выставлен в Salon d'Automne <Осеннем салоне>, давно уже знает и любит все мои произведения. И вот вчера мы оба, Роден и я, были приглашены к ней на чай. Мы провели славный, изысканный, тихий час, насыщенный ароматом русского чая и ее неторопливой, очень рус­ской красотой и значительностью. <...> Ее муж, господин Голубев, настоящий русский дворянин, еще молодой, но полный духовной энергии и обладающий великолепным собранием (ты подумай!) древних Livres d'heures <Часословов. — франц.У. Он владеет огромными поместьями на Украине, дворцом и парком, и конным заводом, на котором выращивают арабских скакунов. Он предоставил в мое распоряжение свою прекрасную русскую библиотеку, но у меня так не хва­тает времени, так мало времени!» {Rilke R.M. Briefe aus den Jahren 1902 bis 1906. Herausgegeben von Ruth Sieber-Rilke und Carl Sieber. Leipzig, 1930. S. 270— 271).

О культурных целях и устремлениях Голубева (которым не мог не сочувство­вать Рильке) можно судить по его письму к писателю-искусствоведу П.П. Мура­тову от 8/21 декабря 1913 г. (в связи с изданием Муратовым в Москве журнала «София», посвященного вопросам искусства и литературы). «Ваш журнал, — пишет Голубев, — осуществляет любимую мою мысль — связать искусство Во­стока с Древней Русью и вызвать в русской читающей публике интерес к Ки­таю, к Персии, к Индии, искусство которых несравненно ближе нашему эсте­тическому пониманию, чем рококо и "Empire" <стиль ампир> западных стран» (Письма В.В. Голубева Н.К. Рериху, С.Ф. Ольденбургу и П.П. Муратову/ Публ. М.И. Полевой// Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2002 год. СПб., 2006. С. 444).

А.Н. Бенуа познакомился с Голубевым во время своего пребывания в Па­риже в декабре 1905 г. См. запись в его дневнике от 12 декабря: «Познакомил­ся со своим (и Рериховым, разумеется) поклонником Голубевым — миллионе­ром-эстетом. С виду глуповатый немецкий бурш. Пьётирует <благоговеет перед> Джорджоне» (БенуаА.Н. Дневник 1905 года/ Публ., подгот. текста дневника, вступит, статья и коммент. И.И. Выдрина, И.П.Лапиной, ГА. Марушиной// Наше наследие. 2001. № 58. С. 121). Дальнейшие встречи Бенуа с Голубевым в Русском кружке художников (см. примеч. 246) не слишком изменили первое впечатление. Запись в дневнике Бенуа от 20 декабря: «К 5 ч<асам> на собра­нии в кружке. Голубев по ближайшем знакомстве менее приятен: ребячес-

Райнер Мария Рильке и Александр Бену а 245

ки хвастает деньгами, "благодетель" в душе, вероятно, жмот и кулак»; за­пись от 26 декабря 1905 г.: Вечером на rue Pigalle, 22 (Cercle russe <Русский кружок. — франц.У) для выработки слияния. Труха и скука. Голубев дурачок» (Там же. С. 123 и 124). В 1906 г. художник исполнил карандашный портрет В.В. Голубева (см. илл. 16).

О «слиянии» двух русских парижских кружков в один, которое осуществи­лось, по всей видимости, в самом конце 1905 г., см. в цитированной записи Бенуа от 20 декабря: «Идет разговор о слиянии с Боголюбовским кружком. Я за, ибо у нас все равно ничего принципиального нет, а у них деньги. Можно бу­дет кое-что устроить» (Там же. С. 123; упоминается художник А.П. Боголюбов (1824—1896), завещавший часть своего состояния на поддержание русских ху­дожников в Париже).

238 «Villa des Brillants» (букв. «Вилла блистательных». — франц.) — дом Ро­дена в Медоне.

239 С 25 февраля по 31 марта 1906 г. Рильке совершал лекционную поездку по Германии.

24υ «Независимые» — объединение французских художников, возникшее в Париже в 1884 г.; устраивало ежегодные весенние выставки. 20 марта 1906 г. открылась 22-я выставка «Независимых», продолжавшаяся до 30 апреля. На выставке были представлены три работы Бенуа. Рильке посетил выставку 2 ап­реля, где познакомился также с работами фовистов (Матисс, Дерен, Руо, Вла-минк и Марке).

Бенуа посвятил выставке «Независимых» 1906 г. одну из своих парижских корреспонденции (см.: Бенуа А. Парижские заметки. «Салон независимых»// Слово. 1906. № 426. 29 марта (11 апреля). С. 5). Не упоминая о собственных ра­ботах, Бенуа отметил произведения своих соотечественников: «...Добросовест­ные этюды князя Шервашидзе, воздушные, но манерные пейзажи К. Кузнецо­ва, красивые в краске и бодрые этюды Тархова и, наконец, очень тонкие гравюры в красках барона Зеделера» (имеются в виду художники, постоянно или подолгу жившие за границей: князь А.К. Шервашидзе (Чачба), К.П. Куз­нецов, H.A. Тархов и H.H. Зеддлер).

241 Rilke R.M. Briefe aus den Jahren 1902 bis 1906. S. 307. 242 Ibid. S. 307-308. 243 Рильке жил в Риме с 10 сентября 1903 г. до начала июня 1904 г. 244 ррм. ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 64. Запись сделана в альманахе-календаре

«Hachette. Petite encyclopédie populaire» (Paris, 1906). 245 Ibid. S. 322. 246 Русский кружок художников (иначе — Общество русских художников

или Русский артистический кружок) был создан в Париже в 1903 г. по иници­ативе М.А. Волошина и Е.С. Кругликовой. Во второй половине 1904 г. деятель­ность Кружка стала затухать, но с 1905 г. вновь оживилась. В деятельности Кружка принимали участие А.Н. Бенуа, В.В. Голубев (избранный в начале 1906 г. председателем), князь А.Н. Шервашидзе и др. Это объединение стало накануне Первой мировой войны заметным центром русской художественной жизни в Париже.

247 Обезьянка была подарена детям Александра Бенуа князем С.А. Щерба­товым, художником-дилетантом, поселившимся осенью 1905 г. в Версале. «...Причудливый наш князь, — вспоминает Бенуа, — возил с собой целый зве­ринец: несколько собак, кошек, двух обезьян (одну — уистити — он подарил

246 Константин Азадовский. Рильке и Россия

нашим детям и, кажется, еще попугая)» (Бенуа А.Н. Мои воспоминания: В 5 кн. Кн. 4, 5. С. 443).

248 Имеется в виду второе издание «Книги образов» (вышла в свет в декабре 1906 г.).

249 Франческо Гварди (1712—1793) — итальянский художник, писавший виды Венеции. Один из любимых мастеров Бенуа; в его личной коллекции находились две сепии итальянского художника, которые он в «Моих воспоми­наниях» называет «дивными», «чудесными», «бсподобными» и т.п.

Кто именно из знакомых Рильке обращался к нему с запросом о Гварди — не установлено.

250 St. Pol-de-Léon — курортный город в Бретани на берегу Ламанша. 251 О встрече Рильке с М. Горьким см. наст, изд., с. 87—88 252 «Золотое руно» — ежемесячный художественный, литературный и кри­

тический журнал, издававшийся в Москве в 1906—1909 гг. А.Н. Бенуа, состо­явший сотрудником художественного отдела, выступил во втором номере жур­нала с программной статьей «Художественные ереси», направленной против индивидуализма в современном искусстве. Публикуя статью Бенуа, редакция «Золотого руна» отметила, что в «основных пунктах» расходится с его взгляда­ми. Тема, затронутая Бенуа, была для русской ситуации того времени весьма животрепещущей; поэтому его статья послужила началом острой дискуссии, продолженной на страницах «Руна». Так, в № 6 за 1906 г. выступил А.К. Шер-вашидзе со статьей «Индивидуализм в искусстве», полемически заостренной против «Художественных ересей» (подзаголовок — «Александру Бенуа и Мори­су Денису»); в № 10 за тот же год — М. Волошин со статьей «Индивидуализм в искусстве» и т.д.

Отношение Бенуа к модернистскому «Золотому руну» было в целом скеп­тическим, подчас — раздраженным. В конце 1905-го и весной 1906 г. он встре­чался в Париже с Н.П. Рябушинским, издателем «Золотого руна», который произвел на художника впечатление «купчика-мецената». Впрочем, в течение 1906 г. Бенуа не раз печатал в «Руне» свои статьи и иные материалы. «В даль­нейшем, однако, — вспоминает Бенуа, — мое сотрудничество в "Золотом руне" свелось к очень малому и случайному, — мне было там не по душе, меня коро­бил весь специфический стиль издания и весь тот в корне дурной вкус, кото­рым этот архироскошный, но и довольно нелепый сборник отличался от сво­его прототипа — "Мира искусства"» (Бенуа А.Н. Мои воспоминания: В 5 кн. Кн. 4, 5. С. 446—447). В конце 1909 г. Бенуа, как и ряд других художников, окон­чательно порывает с «Руном».

Рильке вряд ли знал о полемике в «Золотом руне», продолжавшейся в те­чение 1906 г., но можно предположить, что во время их встречи в Версале 8 ап­реля 1906 г. Бенуа рассказывал ему о новом журнале, стремящемся продолжать линию «Мира искусства», и своем собственном участии в нем.

253 Рильке имеет в виду выставку под названием «Два века русской живо­писи и скульптуры», развернутую Дягилевым осенью 1906 г. в десяти залах Осеннего салона в Париже и показанную затем в Берлине (в салоне Шульте) и Венеции (1907). Каталог выставки составил А.Н. Бенуа, он же предварил его предисловием (см.: Exposition de l'Art russe. <Salon d'AutomneX Paris, 1906).

254 ГРМ. Ф. 137. On. 1. Ед. xp. 64. Запись в альманахе-календаре «Hachette» (см. примеч. 244).

«СОВЕРШЕННЫЕ СУЩЕСТВА» (Райнер Мария Рильке и русский театр марионеток)

С января по август 1925 года Райнер Мария Рильке находился в Париже — городе, издавна ему знакомом (до войны 1914 года он жил в Париже не раз и подолгу). Почти восьмимесячное пребыва­ние во французской столице было для германского поэта весьма насыщенным, подчас утомительным: вращаясь преимущественно в кругу парижских писателей, артистов, художников, он встреча­ется со множеством старых друзей, заводит новые знакомства, посещает салоны, собрания, вечера1. К сожалению, эта долгождан­ная встреча с Парижем оказалась для Рильке прощальной (через полтора года поэт умирает в Швейцарии).

К числу новых парижских друзей Рильке принадлежала и Юлия Леонидовна Сазонова-Слонимская (1884—1957), литератур­ный и театральный критик, в ту пору — руководительница русского театра марионеток. В литературе о Рильке это имя встречается сравнительно редко.

Ю.Л. Сазонова (урожд. Слонимская) родилась в Петербурге в семье известного публициста Леонида (Людвига) Зиновьевича Слонимского. Семья Слонимских занимает видное место в рус­ской культуре XX века. Один из братьев Юлии Слонимской, Алек­сандр (1881 — 1964), — историк литературы, пушкинист; другой брат, Николай (1894—1995), — композитор и музыковед; младший, Михаил (1897-1972), — писатель-прозаик. Рано умерший четвер­тый брат Владимир (1895-1916) был талантливым шахматистом2. Вся жизнь и деятельность Юлии Леонидовны с раннего детства определялась литературно-художественными интересами: на рубе­же 1900—1910-х она начинает сотрудничать в русских периодичес­ких изданиях, общается со многими деятелями русской культуры той эпохи (она была лично знакома с Ахматовой, Блоком, С.К. Маков­ским и др.). Но более всего увлекал Юлию Слонимскую театр — кукольный и балетный. Вместе с режиссером и артистом Петром Павловичем Сазоновым (1882—1969), ее мужем (в годы революции Юлия Леонидовна рассталась с ним, сохранив, однако, его фами­лию), она пыталась в 1915—1916 годах создать в Петербурге по­стоянно действующий театр марионеток. Замысел Сазоновых поддерживают режиссеры Н.В. Дризен и H.H. Евреинов, поэты Н.С. Гумилев и Г.В. Иванов, художники М.В. Добужинский и Н.К. Калмаков, балерина Тамара Карсавина и др.; они с увлечени­ем пишут стихи и музыку, расписывают декорации, готовят сцены,

248 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

изготовляют кукол, придумывают и шьют для них костюмы. От­крытие театра состоялось 15 февраля 1916 года в доме художника А.Ф. Гауша на Английской набережной. Судьба этого камерного кукольного театра (известно около двадцати представлений пьесы «Силы любви и волшебства»3) — одна из интереснейших (до насто­ящего времени — не вполне изученных) страниц культурной исто­рии дореволюционного Петербурга4 .

Пережив трудное время революции и гражданской войны (в Крыму), Сазонова в 1920 году покидает Россию. В 1923-м, оказав­шись в Италии и едва оправившись от потрясений предыдущих лет (разрыв с мужем, рождение ребенка, скитания из страны в страну, неустроенность быта и т.д.), она стремится возобновить основное, как ей казалось, дело своей жизни — театр марионеток. Всецело поглощенная заботой о том, чтобы возродить театр марионеток, Сазонова пытается хотя бы частично вернуть из Советской России кукол из своего собрания, сложившегося в 1910-е годы, свои ста­тьи того времени5 и ряд других материалов.

1 июля 1923 года Юлия Сазонова пишет из Италии в Москву своему брату А.Л. Слонимскому: «Куклы мне чрезвычайно важ­ны — именно куклы, а не партитура и бутафория. Сейчас мода на марионеток, и никто не умеет их делать. В Париже композиторы, самые известные, увлечены мыслью о куклах и ждут моих. Есть возможность устроить спектакль у одной чрезвычайно богатой "покровительницы искусств" — это оплатило бы мне все расходы и сразу создало бы мне основу для дальнейшей работы. Вообще куклы для меня необходимы сейчас...»6 В письме к Н.Л. Слоним­скому (опять-таки из Италии) она сообщает 25 февраля 1924 года: «Затеяла переговоры с Дягилевым и монакской администрацией о кукольном театре; теоретически все подготовлено, и я нашла все нужное. Но пока все еще в проекте. Если бы осуществилось, мож­но было бы существовать»7.

Осуществить свои планы Юлии Сазоновой удалось лишь в конце 1924 года. При поддержке нескольких русских и француз­ских художников, музыкантов и режиссеров она, еще находясь в Италии, начинает работу по воссозданию Театра маленьких дере­вянных комедиантов (Le théâtre des petits comédiens de bois); при­влечены были также итальянские невропасты. Весной 1924-го Сазонова переезжает в Париж. Первый спектакль состоялся в Рож­дество 1924 года в помещении «Старой голубятни» — известного парижского театра, основанного Жаком Копо. «Для открытия пой­дут: "Праздничный день" в постановке Наталии Гончаровой, с музыкой Н. Черепнина, и "Карагез" М.Ларионова с музыкой Михайловича», — сообщала ведущая парижская (на русском язы­ке) газета «Последние новости»8.

«Совершенные существа» 249

Представления в «Старой голубятне» прошли с немалым успе­хом и, видимо, повторялись в январе-феврале 1925 года на других парижских подмостках9. Именно в эти недели (в феврале 1925-го) один из спектаклей Театра маленьких деревянных комедиантов посещает Райнер Мария Рильке.

Спустя много лет Юлия Сазонова рассказала о том, как Риль­ке впервые увидел ее кукол — «в большом парижском зале на слу­чайном спектакле». «...В антракте, — пишет Сазонова, — я не сразу заметила недвижно стоявшего у притолоки двери и сосредоточен­но за нами следившего, очень бледного, небольшого роста чело­века, с необычайными, прозрачными и глубокими глазами. Его представили; он сказал несколько слов, поразивших своей серьез­ностью, и пожелал зайти ко мне. С первого же вечера установил­ся простой тон и удивительная легкость общения с ним»10.

Спектакли сразу же покорили Рильке. В письме к своей швей­царской приятельнице Нанни Вундерли-Фолькарт Рильке сообща­ет 5 марта 1925 года, что в течение вот уже двух недель он «для души (intimement)» часто посещает маленькую труппу очаровательных русских марионеток. «Счастливы ли они, — рассуждает далее Риль­ке, — они, которые, выражая самую суть нашей судьбы, ее все же не знают и подчиняются лишь универсальному закону, приводя­щему их в движение, — закону тяжести. Какая снисходительность гравитации, позволяющей звездам кружиться, и какое согласие в этих куклах, умеющих выразить ничтожные оттенки наших милых и грустных превратностей; никогда еще невинность и сила мари­онетки не открывались мне с такой очевидностью, как при виде этих трогательных фигурок, которые любят без любви и страдают без страданий и которые, никогда нам не подражая, нас во всем превосходят»11.

В феврале— апреле 1925 года Рильке — постоянный посетитель русского театра марионеток и один из самых верных его друзей. После выступлений на сцене «Старой голубятни», когда марионет­ки Сазоновой нашли себе временное пристанище в скульптурной мастерской близ улицы Вожирар (см. примеч. 2 к письму 2), Риль­ке не раз присутствовал на репетициях и «домашних» представле­ниях, обсуждал их с Сазоновой, радовался открывшейся перед ее «комедиантами» в апреле 1925 года многообещающей возможности выступить на сцене другого парижского театра — «Ателье» Шарля Дюллена, огорчался из-за новых сложностей, что возникли позднее (обо всем этом рассказывают публикуемые письма).

Писатель Морис Бетц (1898—1946), один из близких париж­ских знакомых Рильке в ту пору, его переводчик и многолетний поклонник12, вспоминает:

250 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Однажды утром он <Рильке> рассказал о Театре маленьких деревянных комедиантов, сыгравшем несколько спектаклей в «Ателье». Рильке посетил некоторые из них и был глубоко тро­нут и восхищен.

«Вы должны пойти туда. Непременно. Это удивительное, единственное в своем роде представление!» — говорил он мне. И он описал мне этих необычайно оригинальных марионеток, которых госпожа Юлия Сазонова привезла из России, Турции и Италии и пыталась оживить на сцене «Ателье».

Я посетил «деревянных комедиантов», и Рильке вновь стал подробно рассказывать о них: госпожа Сазонова основала свой театр в Петербурге, в годы революции она эмигрировала, и де­ревянные куклы из ее замечательной и ценной коллекции по­коились долгое время на дне ее чемоданов. Но пристрастие к марионеткам не угасало; во время своих путешествий по Тур­ции и Италии она сумела приобрести редчайшие экземпляры турецких и итальянских кукол и заручиться содействием не­скольких итальянских кукольников, еще хранивших традиции комедии дель арте. Это взаимодействие итальянских и русских мастеров помогло осуществить постановки в «Ателье»13.

Встреча Рильке с Театром маленьких деревянных комедиантов не была, конечно, случайной или неожиданной. В духе неороман­тической эпохи, устремленной к «душе», к мистической «сути» бытия, Рильке проявлял к куклам огромный неподдельный инте­рес. Философия «живой вещи», одухотворенной материи занима­ет в мировосприятии германского поэта, начиная приблизитель­но с 1903 года, важнейшее, если не основное место. В неживой вещи Рильке стремился увидеть (и передать в своем творчестве) самое существенное, скрытое, сокровенное (Ding-Seele). Кукла связывалась для Рильке с центральными для него понятиями: «дет­ство», «искусство» и др., — что отразилось, например, в его эссе «Куклы» (1914), вызванного к жизни восковыми статуэтками Лот­ты Притцель14. Осмысление «куклы» с годами варьировалось и уг­лублялось в сознании Рильке. Неудивительно, что красочные, движущиеся (и поэтому более «живые», чем восковые фигурки) марионетки Сазоновой вызывали у него радостное восхищение. Марионетка, казалось Рильке, представляет собой некое мистичес­кое существо, цельное и совершенное, наделенное собственной внутренней жизнью. Хрупкая пластика, свойственная этой дере­вянной игрушке, подчеркивала — в глазах Рильке — не столько «вещное», бренное, преходящее в ней, сколько вечное, неизмен­ное («самую суть нашего существования», как отметил поэт в ци­тированном письме к Н. Вундерли-Фолькарт). В игре бездушных,

«Совершенные существа» 251

на первый взгляд, «деревяшек» Рильке видел не развлечение, а иной мир, хотя и условный, но увлекательный и нарядный, со сво­ими страстями и переживаниями, обладающий огромной эстети­ческой значимостью, — художественно воплощенную полноцен­ную «жизнь».

Это подтверждают в целом и сохранившиеся свидетельства современников. Так, Морис Бетц в цитированной выше книге рас­сказывает:

Марионетки притягивали Рильке по многим причинам. Они были близки «вещам», о которых он говорил с удивительной проникновенностью и которые его волновали, потому что сво­ей причастностью к жизни людей обретали особую красоту и упорно сохраняли в себе отголоски человеческих жестов и чувств.

Он полюбил эти неуклюжие существа в виде русских, ита­льянских и турецких кукол, которых звали Ваня, Ливия, Трак-коло или Карагез15, крестьян и крестьянок с русского деревен­ского праздника16, что рисовала госпожа Гончарова, и весь оркестр деревянных музыкантов, чьи лица и управляемые ни­тями движения достигали порой фантастической выразитель­ности.

Рильке находил в марионетках характерную черту, пора­жавшую всех, кто погружался в мир этих маленьких деревян­ных артистов: из марионетки нельзя сделать то, что хочешь. Подобно куклам и прочим произведениям искусства, марио­нетки стоят на одну ступень выше, чем вещи. Созданные по человеческому образу и подобию, они обладают собственной своеобразной душой, иногда поддающейся нашим желаниям, но всего чаще противящейся нашим играм. <...>

Таинственная, особая жизнь марионеток интересовала Рильке сама по себе — словно игра, полная неожиданностей. Но он шел еще дальше: предпочитал этих маленьких деревян­ных артистов живым актерам из плоти и крови. Рильке не слишком ценил современный театр, который казался ему ил­люзией, лишенной стиля и символической ценности. <...> Он был убежден, что путь самой чистой и высокой театральности лежит через балаганчик старинного театра марионеток. Обра­зы Шекспира или Сервантеса, Перголезе или Аристофана мог­ли, как ему казалось, найти в марионетках свое полное вопло­щение. Марионетка позволяла, подобно маске в античном театре, начисто исключить грубый реализм и самоутверждаю­щуюся личность актера. Рильке видел для театра лишь один путь — возвращение к символизму средневековых мистерий

252 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

или античных трагедий. Отголосок таких устремлений он на­ходил в тех искусных и восхитительных представлениях дере­вянных артистов, игра которых сочетала в себе традиции и об­разы Венеции, Константинополя и России17.

Суждения Рильке, навеянные русскими марионетками и запе­чатленные Морисом Бетцем, любопытно сопоставить с отдельны­ми пассажами мемуарного очерка Юлии Сазоновой («Письма Рай-нер Мария Рильке»): «К куклам он питал искреннюю и нежную привязанность. Они манили его своей художественной цельностью и гармоничностью. Он разделял мою веру в их ирреальную неза­висимую жизнь и соглашался с тем, что не мы их ведем за нити, но они своими нитями ведут нас за собою по их собственному ху­дожественному пути». Далее Сазонова пишет, что Рильке «верил в неограниченные возможности» этих «совершенных существ», коих он был готов предпочесть живым артистам, что он пленялся духов­ностью кукол, их «законченностью» и воспринимал их всерьез — с нежностью и даже какой-то трепетностью.

«В присутствии марионеток, — сказано в очерке Сазоновой, — Рильке всегда был как бы смущен и держался застенчиво. К кук­лам он не подходил, их не трогал и никогда не дергал их за нити, как любили это делать другие. Когда я иногда клала ему на руки любимую куклу, он держал ее тихо и нежно, как ребенка, потом бережно передавал мне».

В одной из своих более ранних статей Юлия Сазонова сопоста­вила рильковское восприятие куклы с блоковским (Блок посетил сазоновский Театр марионеток в Петрограде в феврале 1916 года и пришел в восхищение от спектакля «Силы любви и волшебства»). «Помню, — пишет Сазонова, — упрямый голос Блока, которому была "несимпатична" пастушка: он ощущал в ней живую лич­ность, а не послушную златокудрую куколку. Помню, уже в Пари­же, внимательный взгляд Райнер-Мария Рильке, следившего с любовью за каждым движением кукол: они представлялись ему "замкнутыми в себе, абсолютно совершенными" существами. Поэтов кукла всегда чаровала, будучи как бы проекцией человека на вечность»18.

Интерес Рильке к Юлии Сазоновой и ее искусству в немалой степени усугублялся и тем обстоятельством, что это была русская труппа. Оказавшись в 1925 году в Париже, Рильке возобновляет связи с некоторыми из своих прежних русских друзей и с особым воодушевлением предается ностальгическим воспоминаниям о России, намеревается записать свои русские воспоминания и т.д. Об этом свидетельствуют знакомые Рильке, встречавшиеся с ним тогда в Париже. «Подобно тому как после войны он чувствовал

«Совершенные существа» 253

неодолимое влечение к Парижу до тех пор, пока его желание не осуществилось, — вспоминает Морис Бетц о Рильке, — точно так­же им теперь овладела щемящая страсть оживить в себе "русское чудо" своей юности»19. «О России всегда говорил с взволнованной нежностью», — подтверждает Юлия Сазонова. Очевидно, что в заботливом внимании Рильке к театру Сазоновой и ее сподвижни­кам сполна проявилось то чувство уважения, восхищения и при­язни, которое он испытывал к России.

Общение Рильке с Театром маленьких деревянных комедиан­тов не завершилось с его отъездом из Парижа в августе 1925 года. Драматический и отчасти символический финал этого «театраль­ного романа», также сообщенный Ю.Л. Сазоновой, относится, по-видимому, к 1928 или 1929 году, когда самого поэта уже не было в живых да и Театр марионеток (после успешных гастролей в Голлан­дии в 1926-м) окончательно прекратил свое существование, прежде всего — из-за отсутствия необходимой поддержки.

Однажды, рассказывает Сазонова, на бульваре Монпарнас ей встретилась Баладина Клоссовская (см. о ней примеч. 3 к пись­му 2). Окликнув Сазонову, Клоссовская сказала: «У меня есть по­ручение от Рильке». «Мы пошли к ней, — пишет Сазонова, — и по дороге она несколько раз повторяла: "Он (Рильке. — К.А.) все го­ворил — не забудьте передать г-же Сазоновой". Она передала мне посмертный привет Рильке, слова, которые он поручил сказать, — большой пакет с надписью по-французски: "Отдать потом мадам Сазоновой". Я развернула пакет, и на меня глянула, подперши головку, широко раскрыв задумчивые глаза, подруга Ливиетты, и за нею смотрел Тракколо с его длинной улыбкой, все "совершен­ные существа", чьи большие портреты мы когда-то подарили ему и которые он, как оказалось, увез в свое уединение20 и сохранил возле себя до смерти. Это их послал он сказать о конце».

Все сохранившиеся письма Рильке к Ю.Л. Сазоновой хранят­ся ныне в Хоутоновской библиотеке Гарвардского университета (Кембридж, США) в составе коллекции Рихарда фон Мизеса.

В свое время письма Рильке послужили Ю.Л. Сазоновой ос­новой для ее мемуарного очерка, где они цитируются выборочно, в собственном переводе Юлии Леонидовны, отчасти использован­ном и в настоящей работе.

Написанные по-французски, эти письма небезупречны с точ­ки зрения правил и норм современного французского языка. Тем не менее текст писем воспроизводится со всеми особенностями оригинала; исправлены лишь явные описки.

254 Константин Азадовский. Рильке и Россия

Некоторые из публикуемых писем — в связи с отсутствием более точных сведений — датированы приблизительно.

Местонахождение ответных писем Ю.Л. Сазоновой к Рильке не выявлено. В Швейцарской национальной библиотеке (Берн), куда после смерти Рильке был передан его архив, эти письма от­сутствуют. Возможно, они вернулись к Юлии Сазоновой в «боль­шом пакете» вместе с «совершенными существами», которые поэт послал ей через Б. Клоссовскую, чтобы «сказать о конце».

Впервые: Marionette Theater of the Symbolist Era/ Edited by Keith Tribble. Lewiston, New York, 2002. P. 289-325.

1 См.: Storck J.W. «Ich lebe recht als Jonas im Bauche des Wal's Paris». Rilkes letzter Aufenthalt 1925 / / Rilkes Paris 1920-1925. Neue Gedichte. Im Auftrag der Rilke-Gesellschaft herausgegeben von Erich Unglaub und Jörg Paulus. Göttingen, 2010. S. 41-53 (Blätter der Rilke-Gesellschaft. Band 30/2010).

2 Наиболее обстоятельным исследованием, посвященным Ю.Л. Сазоно­вой-Слонимской и ее Театру марионеток, является статья американского ученого К. Триббла: Tribble К.О. The Puppet-Theaters of Julia Sazonova-Slonimskaia// The Puppetry Yearbook. Vol. Six/ Edited by James Fisher. Lewiston; Queenstone; Lampeter, 2005. P. 161-208 (на с. 201 — библиография работ на данную тему). См. также: ВойскунЛ. «Все образует в жизни круг...» О Юлии Сазоновой (Слонимской) и ее «Театре маленьких комедиантов» в Париже / / Русское еврейство в Зарубежье. Статьи, публикации, мемуары и эссе. Т. 5 (10). Иерусалим, 2003. С. 433-450; Триббл К. Юлия Сазонова (Слонимская) в Америке (1942-1955) / / Русские ев­реи в Америке. Кн. 4. Ред.-сост. Э. Зальцберг. Иерусалим; Торонто; Санкт-Пе­тербург, 2010. С. 106-120 (серия «Русское еврейство в Зарубежье». Т. 20).

Сведения о семье и родственных связях Слонимских содержит также пуб­ликация: З.Н. Гиппиус в переписке с братьями Н.Л. и М.Л. Слонимскими (1915-1923)/ Вступит, статья, подгот. текста и коммент. К. Триббла (США)// Русская литература. 2006. № 3. С. 193-222.

3 Комический дивертисмент в трех интермедиях, восходящий к старинной французской пьесе Ш. Алара и М. фон дер Бека (впервые поставлена в 1678 г. на ярмарочной сцене).

4 См. подробнее: Лифарь С. Ю.Л. Сазонова и наука о танце / / Русская мысль (Париж). 1957. № 1142. 3 декабря. С. 5; Сазонов П. О театре Ю. Слоним­ской / / Что же такое театр кукол? / Сб. статей. М., 1990. С. 19-26; Зыкова Е., Иванова А. «Нас возвышающий обман...» (Театр марионеток Юлии Слоним­ской)// Кукольники в Петербурге. СПб., 1995. С. 109-127. Кроме того, в биб­лиотеке Всероссийского театрального общества (Москва) и РГАЛИ сохрани­лись (в нескольких вариантах) воспоминания П.П. Сазонова, посвященные истории «первого кукольного театра».

Среди откликов на спектакли «кукольного театра» П. Сазонова и Ю. Сло­нимской наиболее важной представляется статья А.Н. Бенуа «Марионеточный театр» (Речь. 1916. № 50. 20 февраля / 4 марта. С. 2).

5 См.: Сазонова Ю. Марионетка// Аполлон. 1916. № 3. С. 1-42. Эту же работу (вероятно, в расширенном виде) Сазонова намеревалась выпустить от­дельной «иллюстрированной монографией» под названием «Театр марионеток»

«Совершенные существа» 255

(см.: Известия Вольфа. 1916. № 1. С. 5). Перепечатано в сб.: Что же такое те­атр кукол? С. 27-56.

6 РГАЛИ. Ф. 2281. Оп. 1. Ед. хр. 195. Л. 7 об. 7 Там же. Ед. хр. 517. Л. 3 об. 8 Последние новости (Париж). 1924. № 1420. 10 декабря. С. 4 (об упомя­

нутых спектаклях и лицах см. также примеч. 2 и 4 к письму 9). См. также: Шлё-цер Б. Марионетки Ю.Л. Сазоновой в театре Вьё Коломбье// Там же. 1924. № 1433. 23 декабря. С. 3.

9 См.: А. С<лонимский>. Русские марионетки в Париже / / Жизнь искусст­ва. 1925. № 18. 5 мая. С. 6. См. также печатную программу: Le Théâtre des Petits Comédiens de Bois de Julie Sazonowa. Programme officiel. Saison Décembre 1924 — Janvier 1925. Paris, <1925>. Автор предисловия — Б.Φ. Шлёцер.

10 Сазонова Ю. Письма Райнер Мария Рильке// Новый журнал (Нью-Йорк). 1943. № 5. С. 281-292. Фрагменты данного очерка в дальнейшем тексте (и в примечаниях) цитируются без отсылок.

11 Rilke R.M. Briefe an Nanny Wunderly-Volkart. Bd. 2. S. 1048. 12 О его дружбе с Рильке см.: Nostiiz О. von. Rilkes französischer Übersetzer

Maurice Betz: Seine Begegnung mit Rainer Maria Rilke und Helene von Nostitz / / Rilke und Frankreich. S. 155-157; Winter R. Malte, «mon ambassadeur auprès de vous». Maurice Betz und Rainer Maria Rilke / / Rilkes Paris 1920-1925. Neue Gedichte. S. 105-112. См. также сб. «Памяти M. Бетца» (Hommage à Maurice Betz. Paris, 1949).

13 Betz M. Rilke in Frankreich. Erinnerungen. Briefe. Dokumente. Wien; Leipzig; Zürich, 1948. S. 132-133. Некоторые детали рассказа Рильке в передаче М. Бетца неточны, в частности упоминания о марионетках, якобы вывезенных Сазоно­вой из России и надолго похороненных «на дне ее чемоданов», о ее «путеше­ствиях» по Турции и Италии и др.

14 Издано отдельной книжкой (вместе с рисунками Л. Притцель) в 1921 г.: Rilke R.M., Pritzel L. Puppen. München, < 1921 >. См.: Stephens Α. Rilke's Essay «Puppen» and the Problem of the Divided Self// German Life & Letters. A Quarterly Review (Oxford). 1968-1969. Vol. XXII. P. 302-315.

15 Истинное отношение Рильке к Карагезу было на самом деле резко от­рицательным (см. примеч. 3 к письму 9).

16 О спектакле «Деревенский праздник» см. примеч. 4 к письму 9. 17 Betz M. Rilke in Frankreich. S. 134-136. 18 Сазонова Ю. Укрощение Петрушки / / Последние новости. 1934. № 4919.

11 сентября. С. 3. 19 Betz M. Rilke in Frankreich. S. 137. 20 Имеется в виду замок Мюзот (Muzot).

256 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

1

<Paris, 21 février 1925>

A Madame Julie Sazonowa

en honneur de ses petits artistes, trop complets eux-mêmes et trop forts pour admettre ces charmantes faiblesses: éloges ou fleurs!

(ce 21 Février 1925)

Перевод: <Париж, 21 февраля 1925>

Госпоже Юлии Сазоновой

в честь ее маленьких артистов, слишком совершенных и слиш­ком сильных для того, чтобы позволить себе эти милые слабо­сти: похвалу или цветы!

(21 февраля 1925)1

1 Текст написан на обратной стороне визитной карточки, которая была приложена к цветам. На карточке указано лишь имя: Rainer Maria Rilke. Сазо­нова не сообщает, когда именно и по какому поводу поэт преподнес или при­слал ей цветы. По-видимому, Рильке сделал это либо на другой день после «слу­чайного спектакля» в большом парижском зале (см. вступление), либо через несколько дней — во время своего визита к Сазоновой (ср. в ее воспоминани­ях: «Он сказал несколько слов <...> и пожелал зайти ко мне»).

<Paris, février-mars 1925>, Mardi Soir

Chère Madame,

cela reste-il donc entedu que vos petits artistes se montreront demain à 2 heures dans l'Atelier du Mont-Tonnère? Nous y viendrons cer­tainement, Madame Klossowska et moi. En plus, entre les personnes, devant lesquelles j'ai fait les louanges de vos charmants comédiens, il y a la princesse de Bassiano qui aujourd'hui m'a exprimé son désir d'assister à la representation de demain: je me croyait autorisé de l'inviter; il est possible que le prince aussi se joigne à nous.

«Совершенные существа» 257

Quant à M-me Klossowska et moi, nous serons tout heureux de voir revivre ces chers personnages et de vous retrouver, vous-même, parmi eux.

Croyez, chère Madame, à mon très amical dévouement

Rilke

Перевод:

<Париж, февраль-март 1925>1

вторник, вечер

Дорогая госпожа Сазонова,

правда ли, что Ваши маленькие артисты будут выступать завт­ра в два часа в ателье на улице Мон-Тоннер?2 Мы, госпожа Клоссовская3 и я, придем непременно. Кроме того, среди лиц, коим я расхваливал Ваших прелестных комедиантов, — княги­ня Бассиано4, выразившая нынче желание присутствовать на завтрашнем представлении. Я счел себя вправе пригласить ее5; возможно, и князь6 присоединится к нам.

Что касается госпожи Клоссовской и меня, то мы будем счастливы видеть возрождение Ваших славных актеров7 и за­стать среди них — Вас.

Примите, дорогая госпожа, уверения в моем дружеском расположении

Рильке

1 Более точная датировка письма: конец февраля (после 21-го) — начало или первая половина марта (31 марта Рильке, явно отвечая на упрек Сазоно­вой, пишет, что «не забыл» ее маленьких комедиантов). Ср. цитированное в предисловии письмо Рильке к Н. Вундерли-Фолькарт от 5 марта 1925 г., в ко­тором поэт сообщает, что за последние две недели часто посещал театр «оча­ровательных русских марионеток», для которого теперь «ищет мецената» (Rilke R.M. Briefe an Nanny Wunderly-Volkart. Bd. 2. S. 1048).

2 Речь идет о представлении в скульптурной мастерской (ателье) «в ту­пичке Мон Тоннер» (Impasse Mont Tonnère) близ улицы Вожирар. В этой ма­стерской проходили репетиции кукольного театра. «Сюда любил приходить Рильке, — рассказывает Юлия Сазонова. — <...> Приходил он в таких случаях заранее, садился в дальний угол, уже не отрывая от кукол своего вниматель­ного взгляда. Ни одной репетиции не пропускал и, выходя из мастерской, говорил о своем впечатлении, подмечая все: знал он свойства каждой куклы не хуже нас».

258 Константин Азадовский. Рильке и Россия

3 Баладина (наст, имя — Элизабет Доротея) Клоссовская или Клоссовска (урожд. Спиро; 1881-1969) — художница, приятельница Рильке, называвшего ее «Мерлина» (Merline). Родилась в Бреслау в семье кантора еврейской общи­ны. Жена польского художника и историка искусств Эриха Клоссовского (1875-1949), с которым впоследствии разошлась (от этого брака у Клоссовской было два сына - Пьер и Бальтуш). Рильке посвятил Клоссовской отдельные стихотворения и стихотворные циклы. Ее переписка с Рильке опубликована в 1954 г. (см.: Rainer Maria Rilke et Merline. Correspondance 1920-1926. Herausgegeben von Dieter Bassermann. Zürich, 1954).

4 Маргрит княгиня ди Каэтани (также — княгиня ди Бассиано), урожд. Чейпин (Chapin; 1880 (по другим сведениям, 1882) — 1963), родилась в Нью-Йорке. В 1911 г. в Лондоне вышла замуж за Рофредо Каэтани, князя ди Басси­ано, впоследствии - герцога де Сермонета. Живя с 1919 г. в Версале, зани­малась меценатством, поддерживала, в частности, литературный журнал «Commerce» (один из редакторов журнала — Поль Валери). Знакомство Риль­ке с княгиней состоялось в начале 1925 г.; есть сведения, что поэт посетил ее между 18 и 28 февраля — к этому времени относится стихотворение Рильке «Мир» («La Paix»), посвященное княгине ди Бассиано (см.: Chronik 2. S. 969).

В своем версальском доме под Парижем («Римская вилла») Маргрит ди Бассиано принимала в те годы (обычно по воскресеньям) известных писа­телей, художников, музыкантов и проч. Среди посетителей «Римской виллы», пользовавшихся в 1920-е гг. особым покровительством княгини, — Ж. Брак, П. Валери, Дж. Джойс, А. Жид, П. Клодель, П. Пикассо. Переводчица Е.А. Из­вольская, сотрудничавшая в журнале «Commerce», вспоминает, что никогда и ни в одном французском салоне не встречала такого количества ярких, выда­ющихся личностей, как на воскресных приемах у Маргрит Бассиано. Среди лиц, которые ей запомнились, Е.А. Извольская называет «мягкого, голубогла­зого» Рильке, а также русских: князя Д.П. Святополк-Мирского, И.Ф. Стра­винского и С.С. Прокофьева (см.: Iswolsky Н. Light before Dusk. A Russian Catholic in France 1923-1941. New York; Toronto, 1942. P. 44). О Рильке и салоне княгини ди Бассиано Извольская рассказывает и в другой своей мемуарной книге «No Time to Grieve... An Autobiographical Journey» (Philadelphia, 1985). Русский пе­ревод этого фрагмента см. в журнале «Всемирное слово» (2000. № 13. С. 31-32; перевод Е. Рябининой).

5 Сохранилось шестнадцать неопубликованных писем Рильке к М. ди Каэтани; к одному из них поэт приложил билеты на спектакль театра Сазоно­вой с просьбой передать их кому-либо из группы «Commerce», в случае если княгиня сама не сможет ими воспользоваться (см.: Levie S. «L'in-employable par excellence». Lettres de Rainer Maria Rilke à Marguerite Caetani / / Rilkes Paris 1920— 1925. Neue Gedichte. S. 155.

6 Дон Рофредо князь Каэтани, князь ди Бассиано (1871-1961) — компо­зитор.

7 За словом «возрождение» стоят, по-видимому, беседы Рильке с Юлией Сазоновой, рассказавшей ему о «рождении» театра (на сцене «Старой голубят­ни» 24 декабря 1924 г.) и о трудностях, связанных с его дальнейшим существо­ванием. «У него, — пишет Сазонова о Рильке, — было желание устроить кук­лам прочную, обеспеченную будущность».

«Совершенные существа» 259

3

< Paris, 31 mars 1925> Ce mardi

Chère Madame,

croyez-vous que j'oublie vos charmants acteurs de bois?.. Rien ne serait plus injuste: le jour même que votre très bonne nouvelle m'était arrivée, j'en avait parlé à une nouvelle amie en la gagnant tout à fait. Je n'ai pas pu m'approcher moi-même du C<om>te de Beaumont, mais d'après les renseignements que j'ai pu recueillir, nous devons, je crois, renoncer à l'intéresser, lui; son attention est trop partagée entre les différentes entreprises auxquelles il prête son secours et son patronnage. Aussi me dit-on que, financièrement, on ne pourrait, en aucun <ca>s, compter sur lui. Je pense que vous devriez tout risquer pour pouvoir jouez chez Dullin: c'est une chance incomparable. J'aurais tant voulu causer avec vous, et hier soir nous étions, M-me K<lossowska> et moi, sinon à votre porte, à votre cour: vos fenêtres (à 9 h J4 à peu près) n'étaient plus éclairées et la concierge nous disait que vous seriez déjà couchée, même elle vous prétendait souffrante; mais j'espère qu'elle s'est trompée sur ce dernier point.

Très sincèrement à vous.

Rilke

Перевод:

<Париж, 31 марта 1925>* Вторник

Дорогая госпожа Сазонова,

неужели Вы думаете, что я могу забыть Ваших милых деревян­ных комедиантов?.. Трудно себе представить что-либо более не­справедливое: в тот самый день, как меня достигла Ваша доб­рая весть2, я говорил с одной из моих новых приятельниц и совсем расположил ее в нашу пользу. Мне не удалось лично побеседовать с графом де Бомоном3, но, по сведениям, мною собранным, мы должны, полагаю, отказаться от мысли заин­тересовать его; он слишком увлечен различными мероприяти­ями, коим оказывает поддержку и покровительство. Мне так­же говорят, что на него ни в коем случае нельзя рассчитывать

260 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

в финансовом отношении. Я думаю, Вы должны сделать все для того, чтобы иметь возможность играть у Дюллена4: это един­ственный в своем роде шанс. Мне очень хотелось поговорить с Вами, и вчера вечером мы, госпожа К<лоссовская> и я, были если не у Ваших дверей, то у Вас во дворе; в Ваших окнах (око­ло половины десятого) не было света, и консьержка сказала нам, что Вы уже легли; она даже уверяла, что Вы недомогаете, но я надеюсь, что в этом она ошиблась5.

Искренне Ваш

Рильке

1 Датируется по штемпелю на конверте. 2 В своих воспоминаниях Юлия Сазонова поясняет, что «доброй» («бла­

гой») вестью было приглашение от Шарля Дюллена, предоставившего для ма­рионеток свой театр «Ателье» (о Ш. Дюллене см. ниже примеч. 4).

3 Имеется в виду Этьен де Бомон, граф (1883-1956), — меценат, тесно свя­занный с литературным и артистическим миром Парижа (почитатель М. Пру­ста, приятель Ж. Кокто и др.); художник-дилетант.

4 Шарль Дюллен (1885-1949) — французский режиссер и актер. Долгое вре­мя работал в театре Ж. Копо («Старая голубятня»). Позднее — художественный руководитель театра «Ателье» (Théâtre de l'Atelier) на Монмартре. С 1936 г. — режиссер в театре «Комеди Франсез». Сотрудничал с H.H. Евреиновым.

5 В своих воспоминаниях Ю.Л. Сазонова пишет, что произошло недоразу­мение: Рильке не увидел света в комнате из-за плотно задернутых занавесок: «Этот потерянный по недоразумению вечер кажется украденным сокровищем».

Hôtel Foyot <Paris, 4 <?> avril 1925>

33, rue de Tournon Samedi matin

Chère Madame,

hier, chez Mr. Jean-Louis Vaudoyer, l'écrivain bien connu, où j'avais emporté les photos de vos petits comédiens, leurs portraits ont eu un très vif succès: tout le monde s'y intéressait.

A la fin, Mr. Georges Vaudoyer, architecte (le frère du maître de la maison), me parlait de son envie de donner, dans son salon, Boulevard Péreire, une ou deux représentations privées. Il avait le grand désir de vous entretenir, si tôt possible, de ce projet dont la réalisation, il me semble, pourrait être utile à l'avenir de vos chers

«Совершенные существа» 261

petits artistes. Mr. Georges Vaudoyer me proposa d'aller vous voir lundi prochain à 5 h 1/2: est-ce que le jour et l'heure vous con­viendraient-ils?

Je serait très reconnaissant d'une réponse au courant de la journée, pour pouvoir avertir Mr. V<audoyer> si vous vouliez bien le recevoir et si notre rendez-vous reste entendu. J'avais pensé qu'après avoir causé chez vous, nous pourrions peut-être nous transporter ensemble à l'atelier pour présenter à cet amateur bienveillant la petite troupe et pour entrer davantage dans les détails de cette possibilité.

Croyez, chère Madame, â mon plus sincère dévouement

R.M. Rilke Перевод:

Отель Фуайо1

<Париж, 4<?> апреля 1925>2

33, рю де Турнон, суббота, вечер

Дорогая госпожа Сазонова,

фотографии Ваших маленьких комедиантов, которые я вчера показывал у г-на Жана-Луи Водуайе3, известного писателя, имели шумный успех; все интересовались ими.

В конце концов г-н Жорж Водуайе, архитектор (брат хо­зяина дома)4, заявил мне о своем желании устроить в своем са­лоне на бульваре Перейр один или два закрытых спектакля. Ему очень хочется как можно скорее поговорить с Вами об этом про­екте, реализация коего могла бы, мне кажется, быть полезной для будущего Ваших славных маленьких артистов. Г-н Жорж Во­дуайе предложил мне навестить Вас в ближайший понедельник в половине шестого: устраивают ли Вас день и час?

Буду весьма признателен, если Вы ответите нынче же, дабы я мог предупредить г-на В<одуайе>, желаете ли Вы его принять и состоится ли наше свидание в условленное время. Мне при­шла мысль, что после разговора у Вас мы могли бы все вместе отправиться в ателье, чтобы представить благожелательному любителю Вашу маленькую труппу и затем обсудить детали этого начинания.

Примите, дорогая госпожа, уверения в моей искренней преданности

RM. Рильке

262 Константин Азадовский. Рильке и Россия

1 В отеле Фуайо на улице Турнон Рильке жил в течение всех восьми меся­цев своего пребывания в Париже.

2 Датируется по содержанию и смысловой связи с последующими пись­мами.

3 Жан-Луи Водуайе (1883-1963) — поэт, прозаик, эссеист, литературный и театральный критик. В 1941-1944 гг. — директор театра «Комеди Франсез». Академик. Писал о Л. Баксте, С. Дягилеве, А.Н. Бенуа и др.; автор стихотворе­ния, посвященного балерине Т.П. Карсавиной.

4 Жорж Водуайе (1877 — после 1940) — архитектор.

Hôtel Foyot <Paris, 6 <?> avril 1925>

ce Lundi Chère Madame,

je n'ai trouvé votre petit mot de samedi que fort tard dans la soirée, — et hier j'étais toute la journée à Versaille... Je suis très curieux d'apprendre le résultat de vos pourparlers avec Mr. Georges Vaudoyer et je passerai chez vous aussitôt que j'aurai un moment disponible.

En attendant permettez que je vous présente deux exemplaires de cette charmante pièce de Jean Variot (La Belle de Haguenau) un pour vous, l'autre pour Monsieur Millioti. Il me semble très possible que la simplicité expressive de ce petit drame vous plaira et donnera à Monsieur Millioti l'envie d'augmenter, avant de partir, votre petite troupe de quelques acteurs significatifs! Jugez-en vous-mêmes!

J'ajoute (de la même collection) cette charmante comédie de TchéchofTque probablement vous connaissez. Qui, en la lisant, ne penserait pas que la marionette pourrait mieux lui convenir que l'acteur qui certainement voudra être comique au bien de rester simplement dans une réalité drôle par elle-même.

Ce petit mot à la hâte en attendant le plaisir de me rendre chez vous.

Croyez, chère Madame, à mon plus sincère dévouement

Rilke

«Совершенные существа» 263

Перевод:

Отель Фуайо <Париж, <6?> апреля> 1925]1

Понедельник

Дорогая госпожа Сазонова,

Вашу субботнюю записку я нашел лишь поздно вечером, а вчера я провел весь день в Версале...2 Мне очень любопытно узнать о результатах Ваших переговоров с г-ном Жоржем Во-дуайе; зайду к Вам, как только найду свободную минуту.

А пока разрешите преподнести Вам два экземпляра очаро­вательной пьесы Жана Варио («Красотка из Агено»)3 — один для Вас, другой — для господина Миллиоти4. Мне кажется вполне вероятным, что выразительная простота этой малень­кой вещи понравится Вам, а господину Миллиоти, еще до отъезда5, — внушит желание расширить Вашу труппу несколь­кими значительными актерами. Судите сами!

Присоединяю (из той же серии) очаровательную комедию Чехова, которую Вы, вероятно, знаете6. Кто, читая ее, не поду­мал бы, что марионетка подходит для нее более, нежели актер, желающий, естественно, быть смешным вместо того, чтобы попросту оставаться среди реальности, которая комична сама по себе.

Эти несколько строк пишу второпях, предвкушая удоволь­ствие от визита к Вам.

Примите, дорогая госпожа, уверения в моей искренней преданности.

Рильке 1 Датируется по связи с предыдущим письмом. 2 То есть у княгини и князя ди Бассиано. 3 Имеется в виду кн.: Vario J. La Belle de Haguenau. Comédie légendaire en

quatre tableaux. Paris, <1922>. Жан Варио (1881-1962) — французский новел­лист, поэт, критик.

4 Николай Дмитриевич Миллиоти (Милиоти; 1874-1962) — русский жи­вописец (портретист, театральный художник). Эмигрировал в 1920 г.; с 1923 г. — в Париже. «Его мастерскую на площади Сорбонны, 3-бис, посещали Поль Ва­лери, Райнер Мария Рильке, Андре Моруа» (см.: ЛеикиндО.Л., Махров К.В., СеверюхинД.Я. Художники Русского Зарубежья 1917—1939. Биографический словарь. СПб., 1999. С. 425). Гражданский муж Ю.Л. Сазоновой, деятельно по­могавший ей в создании Театра марионеток. В 1925 г. выполнил карандашный портрет Рильке (местонахождение неизвестно; по утверждению Д.П. Сазонова,

264 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

сына Ю.Л. Сазоновой, Н.Д. Миллиоти, оказавшись в оккупированном Пари­же, подарил этот портрет немецкому офицеру).

5 Ю. Сазонова поясняет в своем мемуарном очерке, что Н.Д. Миллиоти го­товился тогда к отъезду в Америку (для написания серии портретов). Д.П. Сазо­нов, снабдивший очерк «Письма Райнер Мария Рильке» своего рода марги­налиями, уточняет по поводу данного места, что поездка Н.Д. Миллиоти состоялась, вероятно, уже после смерти Рильке и что в США художник ездил к своей сестре, а также — к миллионеру Моргану в южные штаты, в Виргинию, Южную и Северную Каролину (РГАЛИ. Ф. 2281. Оп. 1. Ед хр. 186. Л. 17 об).

В действительности Н.Д. Миллиоти уехал в США в первой половине ап­реля 1925 г. Сохранилось его письмо к князю А.К. Шервашидзе от 27 апреля 1925 г. из города Шарлот (штат Северная Каролина), в котором художник между прочим сообщает: «Тут живет <...> сам J. Duke, 4-ый после Рокефелера, Мор­гана и Форда миллиардер Америки, друг Рейноль<д>сов, у которых я живу <...> Меня тут очень балуют; дают обеды и праздники для меня; пишут без конца и в ричмондских, и в шарлотских газетах. Очередь на мои портреты» (Бахметев-ский архив Колумбийского университета, Нью-Йорк).

6 Имеется в виду одноактная пьеса «Предложение» (Tchékhov A. Une demande en mariage. Comédie en un acte. Trad, du russe par A. Chaboseau. Paris, <1922>), выпущенная, подобно комедии Варио, парижским издательством «Librairie Stock».

6

Hôtel Foyot <Paris, 8 <?> avril 1925>

33, rue de Tournon, Vl-ème

ce mercredi

Chère Madame,

vous aviez tout à fait raison d'accepter l'heure et le jour que cet important directeur vous a proposés, — nous irons donc une autre fois chez Mr. Georges Vaudoyer à qui j'ai écrit hier.

Je suis ravi que vous me permettez d'assister à la petite représen­tation que l'on fera demain à2lA à l'Atelier: seulement j'ignore le numéro de la maison de la rue Vaugirard où nous allions l'autre jour; auriez-vous la bonté de me le rappeler? Autant à Madame Klos-sowska, elle sera charmée de m'accompagner; je suis même assez immodeste pour vous prier de pouvoir emmener en même temps ses deux fils, deux charmants garçons de 16 et de 19 ans, très artistes tous les deux. Si cependant vous croyez qu'on serait trop encombré dans l'Atelier, étant tant de personnes, je compends parfaitement et on s'arrangera pour que les jeunes K<lossowskis> voient et admirent une autre fois les petits comédiens en action. Dites-moi, je vous pris, tout

«Совершенные существа» 265

franchement votre avis. En tout cas, M-me KJossowska et moi, nous y serons et de tout coeur!

Grand merci.

Croyez, chère Madame, à mon plus reconnaissant dévouement:

R.M. Rilke Перевод:

Отель Фуайо <Париж, 8 <?> апреля 1925>!

33, рю де Турнон, VI-й округ

Среда

Дорогая госпожа Сазонова,

Вы были совершенно правы, решив встретиться с этим важ­ным директором2 в назначенный им день и час, а к г-ну Жор­жу Водуайе, которому я вчера написал, мы отправимся в дру­гой раз3.

Я счастлив, что Вы разрешили мне присутствовать на ма­леньком представлении, которое состоится в мастерской завт­ра в половине третьего. Однако я запамятовал номер дома на улице Вожирар, куда мы уже приходили; не будете ли любез­ны напомнить его? Что касается госпожи Клоссовской, то она будет рада сопровождать меня; я же настолько нескромен, что прошу Вас: нельзя ли привести также двух ее сыновей, очаро­вательных мальчиков шестнадцати и девятнадцати лет, у них обоих — яркие художественные наклонности4. Если же Вы ду­маете, что в мастерской, где соберется столько народу, будет чересчур тесно, то я вполне это понимаю, и мы устроим так, чтобы молодые К<лоссовские> смогли увидеть игру Ваших маленьких комедиантов и насладиться ею в другой раз. Сооб­щите, пожалуйста, Ваше откровенное мнение. Во всяком слу­чае, я и госпожа Клоссовская, мы оба придем и — с радостью.

Большое спасибо.

Примите, дорогая госпожа, уверения в моей благодарности и признательности.

RM. Рильке

266 Константин Азадовский. Рильке и Россия

1 Датируется по содержанию. 2 Имеется в виду директор (художественный руководитель) театра, но кто

именно — не вполне ясно. 3 Визит Рильке и Ю. Сазоновой к Ж. Водуайе, видимо, состоялся позднее,

однако поставить спектакль марионеток в особняке архитектора на бульваре Перейр так и не удалось. «...Как ни размеряли мы зал в особняке Жоржа Во­дуайе, — вспоминала Юлия Сазонова, — вдвинуть в него наш театрик оказа­лось невозможным: мешал рост кукол, почти в метр, и соответствующая это­му высота подмостков: миниатюрную же репродукцию сделать было трудно».

4 Имеются в виду братья Клоссовские (Клоссовски): Пьер (Тадеуш; 1905-2001), впоследствии философ, писатель, эссеист и переводчик, и художник Бальтазар (Арсен Давитчо, граф де Рола), более известный как Бальтуш (1908-2001). В частности, Пьер Клоссовский перевел на французский язык переписку Рильке с княгиней Марией Турн унд Таксис (1960) и с Лу Андреас-Саломе (1967), написал статью «Райнер Мария Рильке и "Дуинезские элегии"» (Critique. 1946. № 10. Р. 404-418). Сохранилось несколько писем Рильке к Бальтушу («a un jeune peintre») за 1920-1926 гг. (Fontaine. Revue mensuelle des lettres françaises et de littérature internationale. Sixième année. Été 1945. Tome huitième. № 44). См. так­же: Mitsou. Quarante images par Baltusz/ Préface de Rainer Maria Rilke. Zürich und Leipzig, < 1921 >. Рильке сыграл немаловажную роль в биографии и творческой судьбе обоих братьев (к Бальтушу обращено его стихотворение «Нарцисс», 1925).

О П. Клоссовском (Клоссовски) см. статью Е.Д. Гальцовой в кн.: Запад­ное литературоведение XX века. Энциклопедия. М., 2004. С. 179-180.

7

Hôtel Foyot <Paris, 10 <?> avril 1925>

ce vendredi matin

Chère Madame,

voici que je nous gâte le grand plaisir de vous avoir ce soir chez Madame Klossowska; indisposé depuis hier soir, je dois me soigner...; mais j'espère que cela ne sera partie remise que pour peu de jour<s>! Je suis désolé, chère Madame,

à bientôt. Et sincèrement à vous

Rilke

P.S.: J'ai oublié le numéro de l'adresse de Monsieur Frank Martin de façon que je dois vous prier de lui faire parvenir la lettre ci-jointe.

«Совершенные существа» 267

Перевод: Отель Фуайо

<Париж, 10 <?> апреля 1925>!

пятница, утро

Дорогая госпожа Сазонова,

получается так, что я лишаю нас большого удовольствия видеть Вас нынче вечером у мадам Клоссовской; я чувствую себя не­важно со вчерашнего вечера и должен поберечь себя... но я надеюсь, что наша встреча отложится всего лишь на несколь­ко дней!2 Глубоко сожалею.

До скорого свиданья.

Искренне Вам преданный

Рильке

P.S.: Я забыл адрес господина Франка Мартена3 и вынуж­ден просить Вас переслать ему прилагаемое письмо.

1 Датируется в связи с упоминанием о недомогании (гриппе), начавшем­ся у Рильке приблизительно 9-10 апреля.

2 «Но вечера не состоялось больше. Вскоре он уехал в Швейцарию», — так комментирует Юлия Сазонова это место. В действительности Рильке покинул Париж 18 августа 1925 г.

3 Франк Мартен (1890-1974) — швейцарский композитор. В 1924-1925 гг. в Париже тесно сотрудничал с кукольным театром Юлии Сазоновой. «Франк Мартен, дирижировавший живым оркестром и написавший музыку для "Цир­ка"», — вспоминает Юлия Сазонова (о представлении «Цирк» см. примеч. 6 к письму 9).

8

Hôtel Foyot <Paris, 14 avril 1925>

33, rue de Tournon Vl-ème

ce 14 avril

Très chère Madame,

mille remerciements pour votre amicale sollicitude de voisine. Hélas! Étant toujours au lit (quoique un peu mieux), je n'ai pu convenir de

268 Константин Лзадовский. Рильке и Россия

rien pour demain avec la P-sse Bassiano. Ce sera pour plus tard! Que votre représentation du 29 avril, â l'Atelier, est décidé, me fait un plaisir tout sensible. Je ne doute pas de l'élan que vos artistes et leurs aides vivants employeront pour profiter de toutes les chances d'une soirée entièrement à eux et qui leur prêtera un joli cadre où donner toute leur véritable mesure. J'instruirai dès à présent M-me de B<assiano> de cette date fixée: le spectacle aura lui le soir, n'est-ce pas?

Je vous félicite, avec votre petit peuple, de cette réussite; qu'elle soit la première d'une longue suite de belle entreprises.

Croyez, chère Madame, à ma toute amicale déférence

Rilke

P.S. M-me Klossowska qui entre chez moi à l'instant même, se joint à moi avec mille salutations!

Перевод:

Отель Фуайо <Париж, 14 апреля 1925>

33, рю де Турнон, VI-й округ

14 апреля

Дорогая госпожа Сазонова,

тысячекратно благодарю Вас за дружеское соседское1 участие. Увы! Я все еще хвораю (хотя мне и получше), и я не мог усло­виться о завтрашней встрече с княгиней Бассиано. Это про­изойдет позднее! Меня чрезвычайно радует, что Ваш спектакль 29 апреля в «Ателье» — дело решенное. Не сомневаюсь, что воодушевление Ваших артистов и их живых помощников по­зволит использовать все возможности такого всецело им отдан­ного вечера, в красивом обрамлении которого они проявят свою подлинную силу. Я сообщу немедля мадам Б<ассиано> эту точную дату; спектакль состоится вечером, не так ли?

Поздравляю Вас и Ваш маленький народец с этой удачей; пусть она откроет собою длинный ряд прекрасных начинаний2.

Примите, дорогая госпожа Сазонова, выражение моего дружеского почтения

Рильке

«Совершенные существа» 269

P.S. Госпожа Клоссовская, только что вошедшая в мою комнату, присоединяется ко мне и шлет Вам тысячу привет­ствий.

1 «Мы жили тогда в Париже почти рядом, — пишет Ю.Л. Сазонова, — он в отеле Фойо против Сената, я на улице Корнеля у Одеона, — видались часто...»

2 Спектакль в «Ателье» у Шарля Дюллена был действительно важным со­бытием в жизни театра марионеток, и Юлия Сазонова связывала с ним ряд «добрых надежд» (см. письмо 10). В письме к А.Л. Слонимскому Сазонова рас­сказывала 3 апреля 1925 г.: «...Целый день занята работою в театре. 29-го апре­ля спектакль в большом и очень модном театре "Ателье" на Монмартре по приглашению его директора, который слышал о моем театре много хорошего от компетентных людей. Так как о театре моем много говорили и писали, бу­дет интересная публика, и мы работаем очень усердно, чтобы поддержать ре­путацию» (РГАЛИ. Ф. 2281. Оп. 1. Ед. хр. 195. Л. 20-20 об.).

Hôtel Foyot <Paris, 6 mai 1925> 33, rue de Tournon

Vl-ème ce 6 mai (mercredi soir)

De grâce, chère Madame, ne me croyez pas ingrat, ni infidèle: nous nous sommes tous trouvés à «l'Atelier» et j'ai pu intéresser à peu près une vingtaine de nos amis qui s'avouaient tout à fait gagnés par vos petits artistes. J'ai toujours voulu passer pour vous communiquer mes propres impressions depuis, mais je me trouve si peu capable encore, tous les deux jours mon malaise reprend et m'exclut de la plupart des entreprises et des plus chères. J'étais enchanté moi-même l'autre soir; attristé un peu par «Karageuz» qui rompait et interrompait la continuité du spectacle, un peu déconcerté aussi par un certain manque de régie et d'organisation qui laissait place à des hésitations parfois, voire à des vides gênantes. Je me suis rendu compte que la «Fête au village» manque de vertèbre, elle traîne un peu, parce que le développement d'une action lui fait défaut.

Que ce serait beau d'avoir à donner une véritable pièce!; d'entendre parler et voir entrer en action suivie ces chers comédiens qui montrent leurs capacités innombrables sans au fond s'employer d'après leur mesure entière. Bien de gens autour de moi étaient de cette opinion et exprimaient le désir de voir une pièce parlée... La petite scène chantée à la «Fête au Village» était délicieuse, le second tableau de «Livietta et Traccolo» d'une force, par endroits, poignante.

270 Константин Азадовский. Рильке и Россия

Les numéros du «Cirque» sont épatants; dommage qu'une partie du public que «Karageuz» avait chassée ne les voyait plus. J'avais grand désir de vous féliciter après, mais je me trouvais exténué de fatigue. D'autant plus je vous félicite maintenant de ce succès sensible dont votre bonne lettre me parle. Merci! Et à bientôt. Amicalement dévoué à vous, chère Madame, et à votre chère oeuvre!

Rilke Перевод:

Отель Фуайо <Париж, 6 мая 1925>

33, рю де Турнон, VI-й округ

6 мая (среда, вечер)

Будьте милостивы, дорогая госпожа Сазонова, и не считайте меня неблагодарным или неверным: мы все были в «Ателье», и я сумел заинтересовать Вашими маленькими артистами при­близительно двадцать моих друзей, единодушно признавших, что они покорены ими1. Я непременно хотел зайти к Вам и поделиться своими впечатлениями, но чувствую, что еще не вполне способен на это; мой недуг возобновляется через день и лишает меня возможности участвовать в большинстве меро­приятий, наиболее для меня дорогих. Я и сам был очарован в тот вечер, но немного огорчен «Карагезом2», нарушавшим и прерывавшим течение спектакля3, и слегка расстроен извест­ным недостатком режиссуры и организации, что приводило порой к заминкам и даже — досадным провалам. Я убедился и в том, что «Деревенскому празднику»4 не хватает стержня и он немного растянут, поскольку развитие действия ему вредит.

Как было бы прекрасно поставить настоящую пьесу! Слы­шать, как ГОВОРЯТ, и видеть, как вступают в непрерывное дейст­вие эти славные комедианты, проявляя свои неисчерпаемые воз­можности, хотя и не раскрывая их в полной мере. Множество людей, окружавших меня, высказывали то же мнение и выража­ли желание видеть говорящую пьесу... Сценка в «Деревенском празднике», где поют, восхитительна, а вторая картина «Ливиет-ты и Тракколо»5 обладает местами потрясающей силой.

Номера «Цирка»6 поразительны; жаль, что часть публики, которую спугнул «Карагез», уже не увидела их. Мне очень хо­телось поздравить Вас после спектакля, но я падал от усталос­ти. Тем более поздравляю Вас сейчас с тем ощутимым успехом, о котором сообщает Ваше милое письмо7. Спасибо! И — до ско­рой встречи.

«Совершенные существа» 271

Дружески расположенный к Вам, дорогая госпожа, и к Ва­шему прекрасному творчеству!

Рильке

1 «В монмартрский театр "Ателье" явился он с целою "бандой" друзей, хотя и был еще больным», — вспоминала Юлия Сазонова.

2 Карагез — главный персонаж турецкого театра цветных теней, имеющий фольклорное происхождение (название прилагается и ко всему театру в целом). Изготовленная из кожи (пергамента) кукла Карагез, в которой традиционно выделялись непристойно-сатирические черты, двигалась за ширмой, так что публика видела лишь ее тень. Карагез использовался и в русском театре нача­ла XX века (в частности, H.H. Евреиновым в «Кривом зеркале»).

В театре Ю.Л. Сазоновой в сезон 1924/1925 г. исполнялся спектакль под названием «Карагез, хранитель чести своего друга» по сценарию, сочиненно­му М.Ларионовым (он же — постановщик и оформитель спектакля: бутафо­рия, декорация, занавес и др.); музыку написал французский композитор (ру­мынского происхождения) Марсель Михаловичи (Михайлович; 1898-1985). В этом спектакле использовались подлинные фигурки Карагеза из собрания Сазоновой; остальные фигурки были изготовлены по рисункам Н. Гончаровой и М.Ларионова.

3 Рильке решительно не принимал куклу Карагез. Поэту казалось, что при­сущее ей «бесстыдство» грубо вторгается в «возвышенный» мир марионеток, разрушает его. «С тою же силою, с какою он любил деревянных марионеток, ненавидел он Карагеза, — свидетельствует Ю.Л. Сазонова. — Ни резьбою, ни необычайными по краскам тенями, которые отбрасывали турецкие силуэты на экран, ни музейной редкостью этих экземпляров семнадцатого века, разыскан­ных мною в Константинополе, пленить его мне не удавалось. Он брезгливо от них отворачивался при моих попытках склонить его на милость хотя бы их исторической древностью. <...> Рильке неизменно говорил: "Не надо его". Но в театре Ателье мы по условию должны были его показать. В письме Рильке отразилось его огорчение, даже негодование, когда среди марионеточных но­меров Цирка, кукла Фокусника стала показывать тени, и на экране появились бредущие по пустыне силуэты верблюдов, резные фигуры турок и заплясал неугомонный Карагез, как бы врезавшийся в самую гущу игры "дорогих ма­леньких артистов"».

4 «Деревенский праздник» (другое название — «Праздничное утро») — ба­лет-пантомима. Сценарий, постановка и хореография М.Ларионова; музыка Н. Черепнина; костюмы и оформление спектакля — Н. Гончаровой.

5 «Ливиетта и Тракколо» — оперная интермедия в двух картинах Джован-ни Перголезе; постановка Ю. Сазоновой; костюмы и оформление — Н. Мил-лиоти.

«Помню, — вспоминала Сазонова, — как его <Рильке> умиляла плачущая, в бессилии опускающаяся после своей арии на ступени лестницы Ливиетта и как его забавлял долговязый, носатый, с повязанным на шее шарфом милли-отиевский Тракколо».

6 В постановке Театра марионеток Сазоновой в 1925 г. «Цирк» представлял собой несколько развлекательных номеров, сочиненных, возможно, самой Сазоновой и ее помощниками. Музыку написал Франк Мартен. В какой сте-

272 Константин Азадовский. Рильке и Россия

пени это представление соотносится с пьесой К.Э. Гибшмана «Цирк», впер­вые поставленной в Государственном театре марионеток (Петроград) в 1920 г. Л.В. Шапориной-Яковлевой, уточнить не удалось.

7 Выступление деревянных комедиантов Сазоновой на сцене театра «Ате­лье» действительно оказалось чрезвычайно успешным. «Зимой были волнения с театром, — сообщала Сазонова А.Л. Слонимскому 23 сентября 1925 г., — но весенний сезон в самом видном драматическом театре с блестящей премьерой, на которой была очень интересная публика, покрыла все. Теперь имеются и энтузиасты театра, и друзья — им восхищались Гофмансталь, поэт Райнер Мария Рильке, многие французские писатели и французские артисты, дирек­тора театров. <...> Художественное имя театра сделано — остается закрепить его материально» (РГАЛИ. Ф. 2281. Оп. 1. Ед. хр. 195. Л. 23 об.) упоминается Гуго фон Гофмансталь (1874-1929) — австрийский поэт и драматург, приезжавший в Париж весной 1925 г.

10

Hôtel Foyot <Paris, juin-août <?> 1925>

33, rue de Tournon,

ce Vendredi soir. Chère Madame,

est-il possible que ces bons espoirs qui me semblaient déjà des espoirs «domestiques» et assez fidèles, nous faussent compagnie tout d'un coup? Votre lettre m'a rendu très triste, et ma tristesse a été partagée par M-me Klossowska et par ses enfants: nous avons tenu un conseil d'urgence, sans que personne de nous se sentait fort de proposer un remède à la dernière heure.

Mais si triste que ce soit, je vous prie, ne disons pas «mort», disons «sommeil», et si tant est que vos chers petits artistes doivent dormir pendant quelques mois, sans les déranger, continuons de chuchoter d'eux par-dessus de leur sommeil. Peut-être que de[s] circonstances imprévues nous aideront à leur préparer un jour un réveil plein de chance et d'activité.

J'espère vous voir bientôt —, je serais déjà venu, si je n'étais pas très pris et un peu souffrant par-dessus le marché!

Croyez, chère Madame, à mon plus sincère dévouement

R.M. Rilke

«Совершенные существа» 273

Dites, je vous prie, à Monsieur Miliotti <sic! — K.A. >, avec mes compliments, toute la vivacité de nos regrets!

Перевод: Отель Фуайо

<Париж, июнь август <?> 1925>!

33, рю де Турнон Пятница, вечер

Дорогая госпожа Сазонова,

возможно ли, что добрые надежды, которые казались мне уже «укрощенными» и вполне реальными, внезапно изменили нам? Ваше письмо огорчило меня, и мою печаль разделяют мадам Клоссовская и ее дети: мы спешно устроили совет, хотя никто из нас не чувствовал себя в состоянии предложить в последний момент какое-либо решение. Но как это ни грустно, прошу Вас: не говорите «умерли», скажите «уснули»; и если Вашим славным маленьким артистам суждено спать в течение несколь­ких месяцев, давайте тихонько, не тревожа их сон, шептаться над ними, спящими2. Быть может, непредвиденные обстоятель­ства помогут нам подготовить для них день пробуждения, ис­полненный удачи и деятельности.

Надеюсь вскоре Вас видеть — я давно навестил бы Вас, не будь я так занят да к тому же еще слегка нездоров!3

Примите, дорогая госпожа, уверения в моей искренней преданности.

P.M. Рильке

Прошу Вас передать господину Миллиоти, вместе с моим приветствием, наши искренние соболезнования.

1 Датируется по содержанию. Речь в данном письме идет, бесспорно, о том периоде в жизни Русского театра марионеток в Париже, когда — после успеш­ного выступления в театре Дюллена — Сазоновой из-за отсутствия средств пришлось закрыть мастерскую и прекратить спектакли. Это случилось либо в последние дни мая, либо в июне 1925 г. Во всяком случае, после 25-го, ибо между 19 и 24 мая в театре «Ателье» проходила «Неделя деревянных солдати­ков» и состоялось несколько спектаклей сазоновского театра марионеток (см.: Русское зарубежье. Хроника научной, культурной и общественной жизни 1920-1940/ Под общей ред. Л.А. Мнухина. Т. 1. 1920-1929. М., 1995. С. 187).

274 Константин Азадовский. Рильке и Россия

Отнести данное письмо предположительно к еще более позднему време­ни (июль-август) побуждают заключительные строки о Н.Д. Миллиоти, вер­нувшемся из Америки в Париж в первой половине августа (см. его письмо к князю А.К. Шервашидзе, написанное в Париже 16 августа 1925 г. и хранящее­ся в Бахметевском архиве Колумбийского университета).

2 После закрытия мастерской все куклы, по словам Сазоновой, были уло­жены «в гробики-ящики». Узнав об этом, «Рильке был взволнован, испуган и старался придумать, как избежать им такой судьбы».

3 Недомогание Рильке (видимо, последствия гриппа) продолжалось еще несколько недель (см., например, его письмо к Антону Киппенбергу от 7 мая 1925 г. в кн.: Rilke R.M. Briefwechsel mit Anton Kippenberg/ Herausgegeben von Ingeborg Schnack und Renate ScharfTenberg. Frankfurt a. M., 1995. Bd. 2. S. 369). Ю.Л. Сазонова, описывая свою последнюю встречу с Рильке летом 1925 г. на улице Вожирар, подчеркивает прежде всего его болезненный вид: «...Он шел, согнувшись, тихо передвигая ноги, как будто ослабли "движущие нити", и был еще бледнее, еще больше и прозрачнее были его необыкновенные глаза».

ОРФЕЙ И ПСИХЕЯ

Durch alle Welten, durch alle Gegenden, an allen Weg'enden

Das ewige Paar der sich-Nie-Begegnenden*1.

Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом. Две стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой: тогда встреча — над. — Закинутые лбы!2

Вся моя жизнь — роман с собственной душой...3

Марина Цветаева

История отношений Рильке и Марины Цветаевой — не совсем обычная. Это — история любви, в которой раскрывается мятущая­ся и мятежная, «крылатая» душа Марины Цветаевой.

Цветаева боготворила и славила Рильке как никого другого из своих современников. «Германский Орфей, — писала она о Риль­ке своей чешской приятельнице Анне Тесковой (1872—1954), — то есть Орфей, на этот раз явившийся в Германии. Не Dichter** (Рильке) — Geist der Dichtung***»4. Рильке отвечал ей взаимностью. Едва услышав голос Цветаевой, Рильке был захвачен силой и под­линностью его интонаций, покорен его страстностью. Горячо лю­бивший Россию и русских людей, он рванулся — за полгода до смерти! — навстречу Марине, ощутив в ней, должно быть, сокро­венное и родственное ему начало. «Я последняя радость Рильке, — утверждала (и, пожалуй, не ошибалась) Цветаева, — и последняя его русская радость, — его последняя Россия и дружба»5.

Впрочем, отношения, соединившие Цветаеву и Рильке вес­ной—летом 1926 года, не укладываются в рамки традиционных понятий «переписка» и «дружба» (так полагала и сама Цветаева6).

4 Вдоль всех дорог, по всем краям земного шара Извечно и вовек не встретившихся пара (нем.).

"* Поэт (нем.). "*" Дух поэзии (нем.).

276 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Разговор в письмах, который вели поэты в те несколько месяцев 1926 года, овеян дыханием высокой лирики; подчас он кажется неземным, надмирным. Многое, о чем говорится в их письмах, напоминает невидимые звуковые волны, излучаемые камертона­ми чутких душ и бегущие от поэта к поэту. Уже в первой строчке, обращенной к Цветаевой, Рильке сказал об этой бесплотности, неосязаемости их порывов друг к другу:

Касаемся друг друга. Чем? Крылами.

Но при всей своей «окрыленности» перекличка Цветаевой и Рильке имеет трагическое звучание. Неудержимые воспарения в область духа чреваты порой опасностью отрыва от реальной почвы, от «жизни». Да и высвободиться из оков «телесной» оболочки, к чему особенно стремилась Психея — Марина Цветаева, невозмож­но даже для самых одухотворенных и возвышенных натур. Исто­рия Цветаевой и Рильке великолепно иллюстрирует это изначаль­ное и неустранимое противоречие между «поэтом» и «человеком», между тем светом и этим. Двум великим лирикам удалось прибли­зиться друг к другу в духе и слове, но действительность разрушила эту хрупкую надмирную арку, развеяла их радужные надежды и по­мыслы... Запредельная, «заоблачная» встреча поэтов и очная их не­встреча — такова основная и глубоко щемящая тема этой «любов­ной истории», ее лейтмотив и болезненный драматический узел.

С чего начинается путь Цветаевой? Где истоки ее бунтующего ума, ее безудержного преизбыточного воображения? Ответить на эти вопросы непросто. И все же самое первое, о чем нельзя не вспомнить, говоря о несомненных и сильных «влияниях», подчи­нивших себе Цветаеву с раннего детства, — это Германия, роман­тический германский мир.

Любовь к Германии была привита Цветаевой ее матерью, Ма­рией Мейн (1868—1906), происходившей (по отцовской линии) из семьи остзейских немцев. «От матери я унаследовала Музыку, Ро­мантизм и Германию», — подчеркивала Цветаева7. В 1914 году она рассказывала В.В. Розанову:

Мамина юность, как детство, была одинокой, болезнен­ной, мятежной, глубоко-скрытой. Герои: Валленштейн, Пос-сарт, Людовик Баварский <...> Поэты Heine, Goethe, Schiller, Shakespeare. — Больше иностранных книг, чем русских. <...> Весь дух воспитания — германский8.

Орфеи и Психея 277

Об этом же вспоминает и Анастасия Цветаева:

Со страстной любовью к отцу своему мама рассказывала о пу­тешествиях с ним за границей, о поездке по Рейну реке легенд, текущей меж гористых берегов, о старых замках на утесах, о ме­стах, где пела Лорелея. Мы уже знали о ней знаменитую немец­кую песнь Гейне. И родным становился зеленый пенистый Рейн9.

В доме Цветаевых, как во многих русских интеллигентных се­мьях, были гувернантки; приходили учителя, репетиторы. Девоч­ки сызмальства привыкали к звучанию немецкой и французской речи. Анастасия Цветаева описывает одну из гувернанток, Авгус­ту Ивановну, «высокую немку с пучком на макушке», которая пела девочкам популярные немецкие песенки10. Позднее за сестрами присматривала другая гувернантка — «русская немка» Мария Ген-риховна, с которой они подружились11. «Первые языки, — указы­вает Цветаева в автобиографии 1940 года, — немецкий и русский, к семи годам — французский»12.

Рано открылся Марине Цветаевой и мир романтической не­мецкой литературы, сперва в переводах (В.А. Жуковского), затем — в подлинниках. Мария Александровна часто читала девочкам вслух произведения Гофмана («Щелкунчик»), Гауфа («Лихтенштейн»), дела Мотт Фуке («Ундина»). Позднее Марина узнала и полюбила других немецких авторов: Гете, Гёльдерлина. Отвечая в 1926 году на анкету, она расположила любимые ею с детства книги и имена в такой последовательности: «Ундина (раннее детство), Гауф-Лихтен-штейн (отрочество). Aiglon* Ростана (ранняя юность). Позже и поныне: Гейне— Гете— Гёльдерлина.

Осенью 1902 года М.А. Мейн, страдавшая чахоткой, вместе с дочерьми покидает Россию. Три года они живут за границей — в Италии, Швейцарии и Германии. Девочек отдают учиться в като­лический пансион Лаказ в Лозанне; здесь они проводят более года. Затем семья переезжает в Германию, во Фрейбург — врачи реко­мендовали Марии Александровне горный воздух Шварцвальда. Во фрейбургском пансионе сестер Бринк, где поселились Марина и Ася, царила иная атмосфера, чем в пансионе Лаказ, — скучная, неприветливая, удушающая. «Пансион Бринк был темницей», — признавалась Анастасия Цветаева14.

Но именно в Шварцвальде юная Марина раз и навсегда безо­глядно увлеклась Германией. «Как я любила, — вспоминала Цве­таева много лет спустя, — с тоской любила! до безумия любила! —

* «Орленок» (франц.).

278 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Шварцвальд. Золотистые долины, гулкие, грозно-уютные леса — не говорю уже о деревне, с надписями на харчевенных щитах: "Zum Adler"*, "Zum Löwen"**»15. В Шварцвальде она с головой погружается в уже знакомую ей стихию немецкой речи, в мир гер­манских легенд и преданий, сказок и песен. Во Фрейбурге, сооб­щает Анастасия Цветаева, Марина принялась за чтение немецких книг «с наслаждением жарким и поглощенным»16. «Пишу немец­кие стихи, — отметила в своей "Автобиографии" Марина Цветае­ва, упоминая о пребывании в Шварцвальде. — Самая любимая книга тех времен — "Лихтенштейн" В. Гауфа»17.

Летом 1910 года — через четыре года после смерти Марии Александровны — семья Цветаевых вновь приезжает в Германию. Марина и Ася живут в курортном городке Вайсер Хирш под Дрез­деном, в семье пастора, а Иван Владимирович, их отец, работает в музеях Дрездена и Берлина. Возвратившись в Москву, Марина осенью 1910 года печатает (за собственный счет) свой первый по­этический сборник «Вечерний альбом», куда вошли и ранние ее стихотворения, навеянные пребыванием во Фрейбурге: «Сказоч­ный Шварцвальд», «Как мы читали "Lichtenstein"», «Отъезд».

Германофильские настроения Цветаевой еще более укрепляют­ся на грани 1900—1910-х годов благодаря ее близости к москов­скому издательству «Мусагет», выражавшему идейные искания «младших» русских символистов. В периодических изданиях «Му-сагета» (журналы «Логос», «Труды и дни»), в деятельности его ру­ководителя Э.К. Метнера, в творческих устремлениях таких писа­телей, как Андрей Белый или Вячеслав Иванов, немецкой культуре (прежде всего философии) отводилось главное место. И хотя Риль­ке не принадлежал к тем германским авторам, коими прежде все­го вдохновлялись «мусагетовцы», тем не менее его имя не раз упо­миналось в их узком кругу.

Именно на собраниях «Мусагета» встречался с Цветаевой пи­сатель и философ Федор Степун, один из первых русских цените­лей Рильке18. В своих поздних воспоминаниях Степун воссоздал колоритный, немного утрированный, но в целом правдоподобный портрет Цветаевой:

Одета Марина кокетливо, но неряшливо: на всех пальцах перст­ни с цветными камнями, но руки не холены. Кольца не женское украшение, а скорее талисманы, или так просто — красота, ко­торую приятно иметь перед глазами. Говорим о романтической поэзии, о Гете, мадам де Сталь, Гёльдерлине, Новалисе и Бет-

* «У орла» (нем.). *" «У льва» (нем.).

Орфей и Психея 279

тине фон Арним. Я слушаю и не знаю, чему больше дивиться: той ли чисто женской интимности, с которой Цветаева, как среди современников, живет среди этих близких ей по духу теней, или ее совершенно исключительному уму: его афорис­тической крылатости, его стальной, мужской мускулистости.

Было, впрочем, в Марининой манере чувствовать, думать и говорить и нечто не вполне приятное; некий неуничтожи­мый эгоцентризм ее душевных движений. И не рассказывая ничего о своей жизни, она всегда говорила о себе. Получалось как-то так, что она еще девочкой, сидя на коленях у Пушки­на, наматывала на свои пальчики его непослушные кудри, что и ей, как Пушкину, Жуковский привез из Веймара гусиное перо Гете, что она еще вчера на закате гуляла с Новалисом по пар­ку, которого в мире, быть может, и нет, но в котором она знает и любит каждое дерево19.

В рассказе Степуна совершенно точно уловлена отличительная черта Цветаевой, всегда ей свойственная: склонность к фантазии, желание выдать воображаемое за действительное. «Воображение правит миром» — эти слова Наполеона Цветаева поставила эпи­графом (по-французски) к разделу «Только тени» в сборнике «Ве­черний альбом». В одном из писем Марина Цветаева вскользь за­метила, что память у нее «тождественна воображению»20.

Увлеченность, почти одержимость Германией бурно прояви­лась у Цветаевой в 1914—1915 годах — в связи с началом мировой войны. В самый разгар охватившей тогда Россию антигерманской истерии Цветаева пишет стихотворение о Германии — открытый вызов господствующему мнению и дань восхищенной признатель­ности любимой стране:

Германия — мое безумье! Германия — моя любовь!

Ну как же я тебя отвергну, Мой столь гонимый Vaterland*, Где все еще по Кенигсбергу Проходит узколицый Кант.

Где Фауста нового лелея, В другом забытом городке, — Geheimrath Goethe"* по аллее Проходит с веточкой в руке.

4 Отечество (нем.). 44 Тайный советник Гете (нем.).

280 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Нет ни волшебней, ни премудрей Тебя, благоуханный край, Где чешет золотые кудри Над вечным Рейном — Лорелей21.

В этих строках не следует искать иного содержания, кроме поэтического. Цветаева меньше всего стремилась восславить кай­зеровскую Германию с ее воинственным духом (ей, поэту, была вообще чужда любая «политика», любая государственность). Пред­метом ее обожания всегда оставалась другая Германия — «волшеб­ная и премудрая», край Гете и Канта. Цветаева не раз подчеркива­ла, что у нее «своя» Германия.

К Германии обращены и некоторые другие, более поздние сти­хотворения Цветаевой22. Неуклонно углубляется с годами ее зна­комство с литературой этой страны. В произведениях и письмах Цветаевой, особенно в эмигрантский период, упоминаются име­на или приводятся строки Э. Людвига, Платена, Шамиссо, Шеф-феля, Шторма... Писатель Марк Слоним, часто встречавшийся в ту пору с Цветаевой, вспоминает: «Поэзию она хорошо знала, она очень много читала. Немецкий язык ей был близок. Она знала немецкую поэзию в совершенстве»23.

Страстная увлеченность Германией не могла не сказаться и в творчестве Цветаевой. Достаточно вспомнить поэму «Крысолов» (1925), где богато используются и искусно обыгрываются немец­кие слова и реалии24, или эссе «Два "Лесных Царя"» (1933).

«Во мне много душ. Но главная моя душа — германская»25. Это признание Цветаевой относится к 1919 году, когда в тяжких усло­виях революционного времени, в голодной и опустошенной Мос­кве она записывала в дневник свои сокровенные мысли о Герма­нии. Именно в этих заметках впервые встречается имя Рильке.

К какому году следует отнести знакомство Цветаевой с произ­ведениями Рильке? Судить об этом можно лишь предположитель­но. Несколько строк в первом письме Цветаевой к Рильке позволя­ют заключить, что она читала его уже в 1913—1915 годах (возможно, в переводах Ю. Анисимова26). Достоверно известны, во всяком слу­чае, две книги Рильке, которыми Цветаева владела еще в Москве, до своего отъезда за границу: «Записки Мальте Лауридса Бригге» в русском переводе (М., 1913)27 и «Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке» (на немецком языке)28. В упомянутых выдержках

Орфеи и Психея 281

из дневника 1919 года Цветаева оценивает Рильке как «лучшую Гер­манию», а в другом месте того же дневника упоминает «всего Rilke» среди ее «любимых — в мире — книг»29 — все эти отзывы вряд ли были возможны без углубленного чтения его произведений. (Впро­чем, готовя часть своих дневниковых записей к публикации в 1925 году, Цветаева могла их расширить или уточнить.)

Решающую роль в знакомстве Цветаевой с Рильке сыграл Бо­рис Пастернак, с юных лет — страстный почитатель его поэзии30. Переписка Цветаевой с Пастернаком завязалась летом 1922 года, когда она, только что покинув Россию, жила в Берлине. Несколько месяцев, проведенных в этом городе, оказались для Цветаевой весь­ма насыщенными. Она много общается с русскими писателями, что тогда находились в германской столице (Андрей Белый, Илья Эрен-бург и др.). Здесь же, в конце июня 1922 года, она получила из Мос­квы письмо от Бориса Пастернака, который, прочитав сборник «Версты» (М., 1922), был глубоко потрясен цветаевскими стихами. Упоминая в этом письме о поэте А.Ч. Суинберне, которым он увле­кался в те годы, Пастернак называет и Рильке: «...И если Вы даже его не знаете, моего кумира, — пишет Пастернак о Суинберне, — он дошел до Вас через побочные влиянья, и ему вольно в Вас, родная Марина Ивановна, как когда-то Байрону было вольно в Лермонто­ве, как— России вольно в Рильке...»31.

Ариадна Эфрон вспоминала, что ее мать была «оглушена» этим письмом — «этим голосом — почти что своим»32. С этого времени начинается многолетняя (в письмах!) дружба Цветаевой с Пастер­наком, ее «заоблачным братом»33, достигающая чрезвычайного — страстного! — накала к середине 1920-х годов (в особенности вес­ной 1926 года), а затем утихающая. Цветаева считала Пастернака первым поэтом России и единственным, кто ей по-настоящему близок. «Нас с ним роднят наши общие германские корни, — пи­сала Цветаева Леониду Пастернаку, отцу Бориса, — где-то глубо­ко в детстве, "О Tannenbaum, о Tannenbaum"*34, — и всё отсюда разросшееся. И одинаковая одинокость»35.

С письма Бориса Пастернака и берет начало, как можно пред­положить, подлинное и длительное влечение Цветаевой к Рильке. Во всяком случае, Цветаева не могла не задуматься над той частью пастернаковской фразы, где сказано, что «...России вольно в Риль­ке...» (по-видимому, намек на глубокое неослабевающее чувство немецкого поэта к России). Отныне все, что связано с именем Рильке, уже не проходит мимо внимания Цветаевой: оброненные Пастернаком слова глубоко врезались в ее память. Правда, в сохра-

* «О елка, о елка» (нем.).

282 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

нившихся письмах Пастернака и Цветаевой имя Рильке после 1922 года долгое время не упоминается (до августа 1925-го).

В своем первом письме к Рильке36 Цветаева вспоминала о том, что, покидая Берлин летом 1922 года, она взяла с собой в Прагу сочинения Рильке и там же якобы прочитала «Ранние сти­хотворения»37. Достоверно известно также, что по приезде в Пра­гу, в первый же день, Цветаева приобретает «Книгу образов» Рильке. Сохранился экземпляр (издание 1921 года) с ее владель­ческой надписью: «Марина Цветаева. Прага, 1-го нов<ого> авгу­ста 1922 г. — первый день»38.

К 1923 году Цветаева уже не только читательница, но и горя­чая поклонница Рильке, что видно из ее письма к К.Б. Родзевичу (1895—1988), герою «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца», увлекавше­муся стихами Рильке и переводившему их. Словно продолжая ра­нее начатый разговор о Рильке, Цветаева пишет 23 сентября 1923 года: «...Дело не в стихотворной осведомленности! Вы к Rilke не были подготовлены, Rilke пришел и взял Вас, поэты — это за­хватывает, к ним не готовятся и с ними не торгуются!..»39 Не отра­жают ли эти слова личный опыт самой Цветаевой, уже захвачен­ной («взятой») поэзией Рильке?

Летом 1925 года Цветаева передает Пастернаку слух о том, что Рильке якобы умер (письмо не сохранилось). В ответном письме к Цветаевой от 16 августа 1925 года Пастернак просит ее о досто­верных сведениях. Как явствует из других источников, этот слух был проверен и опровергнут40.

В этом письме, в основной своей части посвященном Рильке, Пастернак рассказывает Цветаевой, чем был для него германский поэт в течение многих лет его жизни и что он почувствовал, полу­чив известие о его смерти («...Я за этим известием вмиг осиротел и на много-много лет состарился»41). Пастернак рассказывает о своей несостоявшейся поездке в Швейцарию, давно им задуман­ной: «И как удивительно, что я не собрался к нему в Швейцарию! Если я когда чаял какой-то награды за принятую и поднятую в этой жизни горечь, то только всегда в мечте о поездке к нему. <...> Сызнова я стал думать о посещеньи его при мысли о встрече с Вами. Вы часто спрашивали, что мы будем с Вами делать. Одно я знал твердо: поедем к Рильке. И даже одно такое сиденье у него однажды снилось мне»42.

Отвечая на это письмо, Цветаева подхватывает тему: «О Риль­ке. То же, что я. Я ему тоже все вверяла: всю заботу, всё неразре-ш<имое>. Он был моим живым там. О влиянии — непосредствен­ном — не знаю, я его впервые прочла в Берлине, в 1922 г., уже после Ремесла. Не влияние, а до знания — слияние». И завершает слова­ми: «К Рильке мы бы, конечно, поехали»43.

Орфеи и Психея 283

Отныне Рильке и все, что с ним связано, становится неотъем­лемой частью эпистолярного диалога Пастернака и Цветаевой. Неслучайно в письме к Цветаевой от 25 марта 1926 года Пастернак назвал Рильке «куском» их (т.е. его, Пастернака, и Цветаевой) жизни44. Цветаева же в начале 1926 года без колебания ставит Риль­ке в ряд своих самых любимых поэтов45.

В декабре 1925 года Рильке исполнилось пятьдесят лет. Среди поздравительных писем, полученных им, было и письмо от Лео­нида Пастернака, который после революции жил со своей семьей в Берлине. Художник между прочим писал: «Если б Вы знали, как мои дети любят каждую Вашу строфу, каждую строчку Вашу! Осо­бенно мой старший сын Борис — прославившийся и ценимый в России молодой поэт — Ваш самый горячий поклонник, Ваш са­мый серьезный и искренний ценитель— пожалуй, Ваш ученик и один из первых, пропагандировавших Ваши творения, когда в России Вас еще не знали»46.

Тепло и искренне отозвался Рильке на письмо Леонида Пас­тернака. «И я хочу Вас сразу же заверить, — восклицает Рильке в этом ответном письме от 14 марта 1926 года, — что Вы и Ваши близкие, все, что касается старой России (незабываемая таинствен­ная сказка), все то, о чем Вы мне напомнили Вашим письмом, — все это осталось для меня родным, дорогим, святым и навечно легло в основание моей жизни!» Рассказывая о своем пребывании в Париже (с января по август 1925 года), Рильке пишет:

...Я встретил там своих старых русских друзей и нашел новых, и с разных сторон меня коснулась ранняя слава Ваше­го сына Бориса. Последнее, что я пробовал читать, находясь в Париже, были его очень хорошие стихи (в маленькой антоло­гии, изданной Ильей Эренбургом47 <...>). А теперь я взволнован известием о том, что не только он, Борис, уже признанный поэт нового поколения, продолжает интересоваться мной и моими работами, но и что все Ваши сохранили сердечное и участливое внимание к моей жизни...48

Борис Пастернак не раз вспоминал, как из письма своего отца он впервые узнал о том, что стал известен Рильке49. Об этом рас­сказано, например, в «Послесловье» к «Охранной грамоте» (1931), написанном в виде посмертного обращения к Рильке:

Как я помню тот день. Моей жены не было дома. <...> В это время позвонили с улицы, я отпер, подали загранич­

ное письмо. Оно было от отца, я углубился в его чтенье.

284 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Утром того дня я прочел в первый раз «Поэму Конца». Мне случайно передали ее в одном из ручных московских списков, не подозревая, как много значит для меня автор <...> Итак, прочитав ее утром, я был еще как в тумане от ее захватываю­щей драматической силы. Теперь с волненьем читая отцово сообщенье о Вашем пятидесятилетьи и о радости, с какой Вы приняли его поздравленье и ответили, я вдруг наткнулся на темную для меня тогда еще приписку, что я каким-то образом известен Вам. Я отодвинулся от стола и встал. Это было вторым потрясеньем дня. Я отошел к окну и заплакал. <...>

На дворе собирались нетемные говорливые сумерки кон­ца февраля. В первый раз в жизни мне пришло в голову, что Вы — человек, и я мог бы написать Вам, какую нечеловечески огромную роль Вы сыграли в моем существованьи. До этого такая мысль ни разу не являлась мне. Теперь она вдруг умести­лась в моем сознаньи. Я вскоре написал Вам50.

Это — единственное! — письмо Бориса Пастернака к Рильке от 12 апреля 1926 года начинается с восклицания: «Великий обожае­мый поэт!» Пастернак признавался своему кумиру в том, что обя­зан ему основными чертами своего характера — «всем складом духовной жизни», пытался рассказать о собственном пути, об опы­те человека и художника, испытавшего на себе «возвышенный тра­гизм революции». В письме шла речь и о Марине Цветаевой:

В тот же день, что и известие о Вас, я здешними окольны­ми путями получил поэму, написанную так неподдельно и правдиво, как здесь в СССР никто из нас уже не может напи­сать. Это — Марина Цветаева, прирожденный поэт большого таланта, родственного по своему складу Деборд-Вальмор51. Она живет в Париже в эмиграции52. Я хотел бы, о ради Бога, про­стите мою дерзость и видимую назойливость, я хотел бы, я осмелился бы пожелать, чтобы она тоже пережила нечто по­добное той радости, которая благодаря Вам излилась на меня. Я представляю себе, чем была бы для нее книга с Вашей над­писью, может быть, «Дуинезские Элегии», известные мне лишь понаслышке. <...>

Ее зовут Марина Ивановна Цветаева, и живет она в Пари­же: 19mc arr<ondissement>, 8, Rue Rouvet"53.

Кроме того, в письме содержались важные строки, в которых Пастернак утверждал, что Цветаева любит Рильке «не меньше и не

* 19-й округ, ул. Рувэ, 8 (франц.).

Орфей и Психея 285

иначе», чем он, Пастернак, и в такой же степени вправе считать себя частью поэтической биографии Рильке. Вряд ли Пастернак преувеличивал: его убежденность основывалась, естественно, на цветаевских письмах к нему.

Я люблю Вас так, как поэзия может и должна быть люби­ма, — завершал Пастернак свое письмо к Рильке, — как живая культура славит свои вершины, радуется им и существует ими. Я люблю Вас и могу гордиться тем, что Вас не унизит ни моя любовь, ни любовь моего самого большого и, вероятно, един­ственного друга Марины, о которой я уже упоминал.

Если бы Вы захотели меня осчастливить несколькими строчками, написанными Вашей рукой, я просил бы Вас так­же воспользоваться для этого цветаевским адресом. Нет уверен­ности, что почтовое отправление из Швейцарии дойдет до нас54.

Обе просьбы Бориса Пастернака Рильке исполнил сразу же, как только получил его письмо: он отправил книги в Париж Цве­таевой и написал Пастернаку. «Вы смогли уделить мне так много места в своей душе — это служит к славе Вашего щедрого серд­ца», — отвечал ему Рильке55. Это письмо пришло к Пастернаку 18 мая. Его переслала ему Цветаева, уже всецело захваченная соб­ственной перепиской с Рильке, которого ей «подарил» Борис Па­стернак.

* * *

Одновременно с письмом к Цветаевой, в которое была вложе­на обращенная к Пастернаку записка, Рильке посылает ей две свои книги: «Дуинезские элегии» (1923) и «Сонеты к Орфею» (1923). На первой книге Рильке сделал такую надпись:

Марине Ивановне Цветаевой

Касаемся друг друга. Чем? Крылами. Издалека свое ведем родство. Поэт один. И тот, кто нес его, встречается с несущим временами.

Райнер Мария Рильке (Валь Мон, Глион,

Кантон Во, Швейцария, в мае 1926)

286 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

А на «Сонетах к Орфею» он написал:

Поэтессе Марине Ивановне Цветаевой Райнер Мария Рильке

(3 мая 1926)56

Книги и письмо были отправлены из Швейцарии по адресу, указанному в письме Пастернака. Однако Цветаевой к тому вре­мени в Париже не было. В те месяцы (с 24 апреля) она жила в Ван­дее, на берегу океана, в деревне Сен Жиль-сюр-Ви. Это место в 1920-е годы нередко посещали русские парижане. Цветаева любила Вандею57; в конце апреля 1926 года она восторженно писала Пас­тернаку о избранном ею месте летнего отдыха. А через полтора месяца после приезда в Сен Жиль, 8 июня, Цветаева увлеченно рассказывала Анне Тесковой: «Народ очаровательный: вежливый, веселый, легко жить. Одежда и головные убор как век назад. В на­шем St. Gilles церковь XIII в.»58

В Сен Жиле Цветаева провела с детьми пять с половиной ме­сяцев — с конца апреля до середины октября 1926 года; на рубеже мая и июня к семье присоединился Сергей Яковлевич Эфрон (1893—1941), муж Цветаевой. Именно на этом океанском фоне и разворачивается ее эпистолярный диалог с Рильке. Датой ее пер­вого письма следует считать 7—8 мая (штемпель на конверте — 8 мая), хотя в самом письме стоит другая дата (9—10 мая), намерен­но измененная Цветаевой59.

Уже в самом начале своего первого письма Цветаева формули­рует то главное, что восхищало и очаровывало ее в Рильке: «Во­площенная поэзия». Именно поэзия как высшее и вечное духовное начало, проходящее «через времена» благодаря ее «носителям» — поэтам, становится одним из главных мотивов в письмах Рильке и Цветаевой. Эта тема была намечена уже Борисом Пастернаком, писавшим Рильке о поэте, «который вечно составляет содержание поэзии и в разные времена именуется по-разному»60. В надписи на «Дуинезских элегиях», посланных Цветаевой, Рильке, говоря о «встрече» поэтов, как бы подхватывает слова Пастернака, глубоко созвучные его собственным мыслям. В этих четырех строчках Рильке сокрыт, собственно, образ Всадника, ранее обыгранный им в 11-м сонете первой части «Сонетов к Орфею» («Взгляни на небо. Где созвездье "Всадник"?..») и как бы символизирующий двуедин-ство поэзии и «несущей» ее природы. Цветаева чутко отзывается на эти строки, пытаясь — все в том же первом письме — отграни­чить «человека-Рильке» от «духа-Рильке», который «еще больше поэта». «...Вы, — обращается она к Рильке, — то, из чего рождает­ся поэзия и что больше ее самой — Вас». Ясно, что Цветаева, со своей стороны, продолжает здесь разговор о начале, «несущем»

Орфеи и Психея 287

поэта. Тема Всадника (то есть «человека-поэта») возникает и в ее письме от 13 мая: прочитав «Сонеты к Орфею», Цветаева безоши­бочно выделяет именно 11-й сонет первой части и сближает с этой своеобразной фигурой, созданной Рильке, святого Георгия соб­ственных, более ранних стихов61.

За этими суждениями Цветаевой скрывалось свойственное ей с юности представление о Поэте как «высшем из людей». Цветае­ва преклонялась перед теми, кто был наделен незаурядным по­этическим даром, и славила в своих стихах поэтов, их «не пред­угаданный календарем» путь (цикл «Поэты», 1923). Она искренне влеклась к другим стихотворцам, ибо верила, что Поэт — существо исключительное; в поэте выдающемся или просто ярком, талант­ливом она была склонна видеть «мага», «небожителя», «ангела» (так она воспринимала, например, Блока). Неудивительно, что Цветаева часто задумывалась над соотнесенностью «человека» и «поэта», «земного» и «божественного» в творящей личности (см. ее письмо к Рильке от 9—10 <7—8> мая). При этом «человек» казал­ся ей значимее, крупнее «поэта», ибо совмещал в себе оба эти на­чала, являя собою хрупкий сосуд, тленную оболочку того, что было в нем неумирающим и непреходящим.

Оттого, должно быть, Цветаевой так близок образ Орфея — легендарного певца и музыканта, покорявшего своим искусством людей и богов. В литературе последнего столетия миф об Орфее занимает особое место; к нему обращались и Рильке, и Цветаева. Запечатленный в лирике Цветаевой, образ Орфея присутствует в ее письмах к Рильке и в ее размышлениях о германском поэте. Риль­ке, конечно, не подозревал, что, прислав поэтессе свои «Сонеты к Орфею», он словно задел одну из цветаевских струн, родственную ему по своей тональности (и немедленно зазвучавшую ему в ответ). Пройдет время, и сам Рильке, о чем уже говорилось, примет в гла­зах Цветаевой облик богоподобного, бессмертного Орфея.

Обращают на себя внимание и слова из первого письма Цве­таевой о том, что Рильке — «явление природы <...> воплощенная пятая стихия, сама поэзия...» (о том же Цветаева писала и Пастер­наку 11 февраля 1923 года62). Понятием «природа» Цветаева пользо­валась нередко. Сформировавшись духовно на рубеже веков, она глубоко усвоила умонастроения неоромантической эпохи: культ «души», бунт против рассудочности и т.д. Точно так же, в ключе того времени, Цветаева была склонна наделять Природу особыми свойствами: обожествлять ее, «спиритуализировать». Естествен­ным проявлением Природы, понятой таким образом (то есть «жи­вой природы»!), для Цветаевой была «душа». Природа и Душа под­час сливаются в рассуждениях Цветаевой. «...Меня кроме природы, т.е. души, и души, т.е. природы — ничто не трогает...» — пишет Цветаева 12 декабря 1927 года А. Тесковой63. «...Поэт — ПРИРОДА,

288 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

а не миросозерцание», — отчетливо формулирует Цветаева свое кредо в одном из писем к Вере Буниной, жене писателя64.

Душа для Цветаевой была особой и единственной реальнос­тью, которой так или иначе сопричастны все ее «состояния»: раз­двоенность, обреченность, трагедийность... Если искать наиболее лаконичное определение, передающее глубинную суть Цветаевой, то всего правильней назвать ее поэтом Души. Цветаева воспевала Душу в своих стихах и саму себя не раз именовала Психеей, лас­точкой65. Чтить и возвеличивать душу Цветаева считала своим призванием, долгом. Ей казалось, что в окружающей действи­тельности душа ущемлена, обесценена, беззащитна. Миру по­вседневности, то есть мещанской косности, обыденности, буд­ничности («миру тел», как сказала бы Цветаева), она пыталась противопоставить другой, поэтически возвышенный, невидимый («заочный») «мир души».

«Психею (невидимую!) мы любим вечно, — объясняла Цвета­ева критику A.B. Бахраху (1902—1985), — потому что заочное в нас любит — только душа!»66 Как видно из этих слов, цветаевское по­нимание «любви» неразрывно связывается с «душой». Любовь, точнее — то, что принято называть любовью в «мире тел», Цветае­ва наотрез отвергала. Она не раз заявляла о непримиримости «души» и «любви», о своей «нелюбви к любви». «Любви я не люблю и не чту», — писала она Рильке 3 июня. «Не хотеть» — один из лейтмо­тивов ее писем к нему. В письме к Борису Пастернаку от 10 июля 1926 года Цветаева пишет: «...Ненасытная исконная ненависть Пси­хеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи — всё»67.

Итак, мир подлинной любви для Цветаевой тот, в котором происходит слияние душ, а не тел. Этот облагороженный духовный мир она и пыталась воссоздать в своем «жизнетворчестве». Поэто­му разговор с Рильке изначально направлен у нее в «любовное» русло. Вдохновляясь тем, что диктовало ей воображение, Цветае­ва при обращении к людям, в которых она усматривала «родствен­ную душу» (Борису Пастернаку, Александру Бахраху, Анатолию Штейгеру и др.), неизменно и, должно быть, невольно переводи­ла свои отношения с ними в эмоционально-поэтическую плос­кость. Она держалась с ними своенравно (то властно, то покрови­тельственно, подчас капризно), все более увлекаясь перипетиями несуществующего, ею же придуманного «романа». А. Бахрах спра­ведливо пишет о Цветаевой: «Ей менее важен был человек, к ко­торому в тот или иной момент устремлялись ее чувства, чем изли­яние этих чувств на бумаге — в словах, в строках. <...> Людей, с которыми Цветаева поддерживала более глубокие отношения, она "изобретала", творила своей фантазией, создавала своей прихотью, едва считаясь с их подлинной природой»68. При этом, конечно,

Орфеи и Психея 289

Цветаеву интересовали скорее духовные, нежели земные приметы ее собеседников — невидимое, неосязаемое, недосягаемое в них. «Я не знаю, кто Вы, я ничего не знаю о Вашей жизни, я с Вами совершенно свободна, я говорю с духом», — писала Цветаева А. Бахраху в одном из своих первых писем к нему69.

И все же освободиться полностью от всего «преходящего», вырваться из «мира тел» Цветаева не могла — она слишком была привязана к тому, что обыкновенно зовется «жизнью». Цветаева не отличалась глубокой религиозностью, как и приверженностью к христианской морали, открыто говорила о своей «вне-церковно-сти». Ей принадлежит, например, такое признание, относящееся к 1914 году: «...Я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда — безнадежность, ужас старости и смерти. <...> Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жажда жить»70. Однако этим словам Цветаевой можно противопоставить ее же собственные (как правило, более поздние) высказывания совершенно противоположного содержания — о ее неумении и нежелании «жить». «Я не люблю жизни как таковой...», — пишет она Анне Тесковой 30 декабря 1925 года71. Нельзя не упомянуть и о том, что с годами в размышлениях Цветаевой все большее место занимает драматическая тема «отказа» — добровольного отдаления от «жизни», «самоустранения» (тема, отразившаяся и в ее письмах к Борису Пастернаку и Рильке), углубляется ее внимание к неко­торым сторонам православного обихода и т.д.

Эта, казалось бы, противоречивость имеет свое объяснение. Подобно другим близким ей по духу поэтам, Марина Цветаева несла в себе особое мироощущение — романтический дуализм. Ее сознание как бы разрывалось между двумя мирами — «тем» и «этим», одновременно принадлежа им обоим, раздваивалось между «правдой земной» и «правдой небесной», между «телом» и «ду­шой», «человеком» и «поэтом», «бытием» и «небытием» (подчас находя прибежище в неком третьем измерении — инобытии). Отворачиваясь от «жизни», Цветаева страстно продолжала «жить» (и вызывающе славила в отдельных своих произведениях — осо­бенно в 1910-е годы — чувственную, «земную» любовь!).

Конечно, это было двойственное состояние, и притом мучи­тельное. Цветаева «рвалась и разрывалась, распиналась», — так пи­сала она Борису Пастернаку 1 января 1927 года. С присущей ей яро­стным духовным горением Цветаева впадала то в одну, то в другую крайность. Погружаясь в собственную раздвоенность, она страдала, металась в ней, искала для себя выход то «здесь», то «там». Иногда она непомерно абсолютизировала разрыв между этими мирами, иногда же пыталась сблизить их, слить друг с другом. «Бытие в Не­бытии, — вот музыка!» — восклицала она в одном из писем72. Про-

290 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

тестуя подчас против упрощенного, уродливого деления человека на «душу» и «тело», она пыталась примирить их, уравнять в правах — достаточно перечитать некоторые из ее строк к А. Бахраху73 или вспомнить жалобное стенание отвергнутой Федры:

Утоли мою душу! (Нельзя, не коснувшись уст, Утолить нашу душу!) Нельзя, припадя к устам, Не припасть и к Психее, порхающей гостье уст... Утоли мою душу: итак, утоли уста74.

Однако, не в силах избежать этой «жестокой анатомии»75, Цве­таева вновь и вновь переживала ее и мучилась ею (особенно в се­редине 1920-х годов), когда речь заходила о «любви» или «встре­че». Не отрицая общепринятых проявлений любви, она все же стремилась совлечь с них телесную оболочку, освободить их от «земных уз» — от оков косной материи и низкой чувственности. Цветаевой виделись, если можно так выразиться, рукопожатья без рук и поцелуи без губ. И «руки», и «губы», коими она вдохновля­лась, были незримые, мифические, «мнимые». В одном из стихо­творений Цветаевой есть такие строки:

В мире, где реки вспять, На берегу — реки, В мнимую руку взять Мнимость другой руки...76

В письмах Цветаевой к Рильке (как и в некоторых других ее письмах) происходит именно это касанье несуществующих мни­мых рук— соприкосновенье «в слове», встреча в духе. Впрочем, такая «встреча» для Цветаевой не просто игра воображения, а не­преложная данность, поступок не менее достоверный, чем самый огненный поцелуй. «Любовь живет в словах...» — уверяет Цветае­ва Рильке (письмо от 22 августа). В том же письме она объясняет, что ждет от него только слова — и ничего больше. Эмоционально-чувственный пафос цветаевских писем становится чисто духовным порывом; это единое целостное состояние, в котором невозмож­но отграничить «высокое» от «низкого». Эрос отношений Цветае­вой и Рильке, явственно ощутимый в их письмах, — бесплотный, облагороженный, словесный. Говоря Рильке «я люблю тебя», Цве­таева заключает в эти слова все переживание своей любви, всю ее эмпирическую, «дионисийскую» сущность. Но ее любовь, сколь бы ни была сильна ее «земная» окраска, изливается в «заоблачной» сфере — в пространстве «души». И чем более страстной, чувствен­ной становится речь Цветаевой с точки зрения общепринятой, тем более идеальной — с точки зрения поэтической.

Орфеи и Психея 291

Психее (в жизни дней) остается одно: хождение по душам (по мукам), — признавалась себе самой Цветаева в 1923 году. — Я ничего не искала в жизни (вне-жизни мне все было дано), кроме Эроса, не человека, а бога, и именно бога земной люб­ви. Искала его через души77.

Перед нами, конечно, не что иное, как высокий романтизм с характерным для него пониманием любви — к недоступному, не­осуществимому, «дальнему». Дуализм такого рода предполагает, что недостижимое «здесь» достигается «там». В одном из писем Цвета­евой к поэту Анатолию Штейгеру (1907—1944) сказано: «Не забудь­те, что мнящаяся нам невозможность вещи — первая примета ее естественности, само собой разумеемости — в мире ином»78. Есте­ственность, то есть возможность полного духовного самоизлияния, всегда обладала притягательной силой для таких натур, как Цвета­ева, — мятежных, клокочущих, преисполненных духовного горения и «божьего дара». Не из этого ли источника и рождается состояние двоемирия — основной признак романтического мировосприятия?

Письма Цветаевой к Рильке — явление особого рода. К ним неприложимо традиционное наименование «эпистолярная проза». С головой бросаясь в каждую новую дружбу, отдавая ей всю свою страстность, порывистость, неистовость, Цветаева оставалась прежде всего поэтом. Своим письмам (во всяком случае, многим из них) она придавала художественный облик, создавала из них «произведение», в котором «обнажала душу». Все ее письма к Риль­ке — необычный и нетрадиционный жанр, который правильнее назвать «эпистолярной лирикой».

Такие женские письма, проникнутые высокими чувствами, встречаются в истории литературы. Цветаева упоминала некоторых своих предшественниц, например французскую писательницу Жюли де Леспинас79. Много общего было у нее и с Марией Баш-кирцевой, которой она увлекалась в юности. Но особая близость роднит Цветаеву с немецкой писательницей Беттиной фон Ар-ним80. Структура, интонации, даже речевые обороты цветаевских писем заставляют вспомнить подчас «Переписку Гёте с ребенком». Неслучайно Рильке в письме от 28 июля одарил Марину обраще­нием «удивительная, чудесная» (wunderbare) — близким по смыс­лу словом (wunderliche) он называл и Беттину, которую высоко чтил81. Подобно Беттине, вольно поступавшей с письмами Гёте, Цветаева домысливала отдельные строчки, якобы принадлежащие Рильке (говорила, например, о его «седьмом» письме, которого в действительности не было, и т.п.).

Рильке, как уже отмечалось, был вначале покорен «удивитель­ной» Мариной, отнесся к ней с глубочайшим доверием и участи-

292 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

ем. Между поэтами сразу же возникает чувство полного взаимо­понимания, определившее стиль и подтекст их эпистолярного ди­алога. Переписка Цветаевой и Рильке подобна разговору людей, словно посвященных в одну и ту же тайну. Стороннему читателю приходится подолгу вдумываться в их письма и стихотворные строчки. Лучший образчик этого эзотерического стиля — замеча­тельная «Элегия...» Рильке, обращенная к русской поэтессе и со­ставляющая неотъемлемую часть их переписки. По своей стилис­тике она близка к «Дуинезским элегиям», и многие (включая саму Цветаеву) склонны были считать «Элегию для Марины» произве­дением, завершающим знаменитый цикл.

...О, как я понял тебя, женственный цвет на таком же вечнозеленом кусте! Как в воздухе ночи истаю, скоро коснувшись тебя! Лицемерили издавна боги, чтя половины. Лишь мы, продолжая движенье по кругу, станем, восполнив себя, единством, как месяц — луной. Но и в ущербные дни, и когда поворот к новолунью, нам не поможет никто к полноте бытия возвратиться, разве что собственный путь — одинокий в бессонном просторе82.

В это произведение Рильке вложил свои заветные мысли — о бытии и природе, о любви и поэзии, об утраченной и обретаемой цельности. «Элегия...» представляет собой как бы поэтическую «тайнопись», до конца понятную лишь обоим участникам пере­писки. Характерный прием — повторения типа: «Мы, Марина...», «лишь мы» и др. «Посылаем лишь знаки друг другу» — так опре­делил Рильке свою перекличку с Цветаевой («Zeichengeber, sonst nichts...»)83. Естественно, что, прочитав «Элегию...», Цветаева об­ратила внимание именно на эти слова84.

Впрочем, не только «Элегия...» — вся переписка Рильке и Цве­таевой производит впечатление, будто ее участники — сообщни­ки, заговорщики, знающие то, о чем не догадывается никто из окружающих. Интимный характер их диалога вполне осознавался и Рильке, и Цветаевой: они оба хранили эту «тайну», не открывая ее в 1926 году никому, даже близким людям. Каждый из них видел в другом истинного поэта, родственного ему по духу и равного по силе. Это было общение и состязание равных, о чем всегда особен­но мечтала Цветаева. «Из равных себе по силе, — заявляла она девять лет спустя, — я встретила только Рильке и Пастернака»85.

Однако за три с половиной месяца — от начала мая до середи­ны августа — отношение Рильке к Цветаевой несколько измени­лось. Переломным моментом в их отношениях стало, видимо, письмо Цветаевой от 2 августа. Цветаевская безудержность и

Орфеи и Психея 293

чрезмерность, ее нежелание считаться с обстоятельствами и услов­ностями, стремление быть для Рильке «единственной Россией», от­теснение на второй план Бориса Пастернака — все это казалось Рильке неоправданным и даже жестоким. На последние два пись­ма Цветаевой Рильке так и не откликнулся, хотя и в Сьере, где он жил до конца ноября, и в санатории Валь-Мон, где вновь оказал­ся в декабре, поэт еще отвечал на письма86.

Почти восемь месяцев жила Цветаева мечтою о встрече с Риль­ке. Верила ли она в возможность встречи? Думается — и верила, и не верила. Как Цветаева ее себе представляла, видно из поэмы «Попытка комнаты» (май—июнь 1926), где описывается нереальная встреча с «другом» в гостинице «Свиданье Душ». «Я просто рас­сказывала ему, живому, к которому же собиралась! — объясняет Цветаева смысл поэмы в письме к Борису Пастернаку 9 февраля 1927 года, — как не встретились, как иначе встретились». Естест­венное желание Цветаевой видеть Рильке вступало, должно быть, в противоречие с ее убеждением о роковой предопределенности «не-встречи» любящих. В творчестве Марины Цветаевой разверну­та эта драма «разрозненных пар», когда двое разъединены и не могут сойтись. «Не суждено, чтобы сильный с сильным / Соеди­нились бы в мире сем», — мысленно обращалась Цветаева к Бори­су Пастернаку (цикл «Двое», 1924). Очевидно, и союз с Рильке виделся Цветаевой такой же сплошной «разлукой», таким же не­избежным «разминовеньем» («так разминовываемся — мы»87).

Однако подлинный драматизм их несостоявшейся встречи за­ключался не в том, что думала о ней Цветаева, а в неодолимом раз­рыве, сложившемся к осени 1926 года между высокими устремле­ниями русской поэтессы и реальной действительностью. Безмерно погрузившись в сотворенную ею атмосферу духовного общения с Рильке, Цветаева в 1926 году «проглядела» главное, о чем он пи­сал ей, — его тяжкий, смертельный недуг. Деликатные попытки Рильке обратить внимание Цветаевой на то, что с ним происходит, уязвляли ее и воспринимались ею как желание поэта отгородить­ся от ее чувств ради своего душевного комфорта. Психея слышала лишь зов Орфея, но голос страдающего больного человека не до­стигал ее слуха. Таков, должно быть, закономерный финал безо­глядного романтического «жизнетворчества».

Смерть Рильке была для Цветаевой страшным ударом, от ко­торого она никогда уже не могла оправиться. Это событие не толь­ко потрясло и перевернуло Цветаеву, но и во многом (на годы впе­ред) определило ее душевное состояние и отчасти, возможно, творческое развитие88. «С тех пор (то есть после 1926 года. — К.Л.), — обмолвилась однажды Цветаева, — у меня в жизни ничего не было. Проще: я никого не любила годы — годы — годы»89.

294 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Действительно: все, что Цветаевой было так дорого (Германия, поэзия, немецкий язык) и что, казалось ей, на какой-то миг во­плотилось в Рильке, в его стихах, письмах и личности, внезапно перестало существовать. Рухнули ее надежды на скорое свидание с любимым поэтом, рассыпались ее планы, которым она внутренне придавала огромное значение. «Борис, мы никогда не поедем к Рильке. Того города — уже нет», — горестно восклицает Цветаева в письме к Борису Пастернаку 1 января 1927 года90.

В конверт с этим письмом, отправленным в Москву, Цветаева вкладывает написанное ею по-немецки «посмертное» письмо к Рильке. В нем звучат еще отдельные мотивы их переписки и наме­чаются новые, которые перейдут затем в «Новогоднее» — непо­средственный и самый сильный отклик Цветаевой на смерть Риль­ке (закончено 7 февраля 1927 года — в сороковой день со дня его кончины91). Это стихотворение Цветаева назовет спустя несколь­ко лет своим «последним вдохновением»92. Отчаянье Цветаевой, ее глубокая скорбь об ушедшем проступают здесь с обезоруживающей простотой («Что мне делать в новогоднем шуме / С этой внутрен­нею рифмой: Райнер — умер»93). Текст «Новогоднего» неразрывно связан с обстоятельствами и деталями переписки, парафразирует и продолжает ее. Но главное в этом «послании» — стремление Цветаевой обессмертить Рильке, вернее, «обессмертить смерть», сделать так, будто Рильке вовсе не умер. «Я не хочу, чтобы его смерть свершилась», — напишет позднее Цветаева Рут Зибер-Риль-ке, дочери поэта94. Этим «нежеланием» насквозь проникнуто и «Новогоднее». Рильке жив, полагает Цветаева, он присутствует везде и во всем, единственное место, где его нет, — могила95.

Столь неожиданное, парадоксальное суждение показательно для Марины Цветаевой, с юных лет предававшейся размышлени­ям о смерти. «Она думала о смерти много и ею была проникну­та...» — говорила A.C. Эфрон96, дочь Цветаевой. Смерть восприни­малась Цветаевой как преодоление земной ограниченности, прорыв в вечность, освобождение. В этом сказывалась опять-таки двойст­венность ее мироощущения: жизнь, которая, как уже упоминалось, захлестывала и переполняла Цветаеву, вызывала в ней, с другой стороны, чувство сопротивления. Отождествляя «жизнь» то с косностью, то с повседневностью, то с «бытом», Цветаева не пе­реставала мечтать о «другой» жизни — очищенной, обновленной, облагороженной. Жизнь, понятую как обыденность, Цветаева стремилась «преодолеть», выйти за ее «гнетущие» видимые преде­лы. Осуществить это, создать «иную» реальность Цветаева счита­ла возможным прежде всего в искусстве, в творчестве. «Поэт — тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь», — уверяла она Рильке в своем первом письме к нему97.

Орфеи и Психея 295

Поэтому смерть казалась Цветаевой своего рода «спасени­ем» — выходом в «тот свет», на «тот берег». В некоторых своих сти­хотворениях она призывала смерть, воспевала ее. Это никоим об­разом не означало приятие смерти, религиозное смирение перед ней. Напротив, в духе своего бунтарства и «двоемирия» Цветаева по-своему протестовала против смерти как высшей неотвратимой силы. Она видела в смерти не окончание жизни, а ее продолже­ние — в иной сфере. Разумеется, Цветаева не верила в загробную жизнь, но верила в существование бессмертной души. С этой точ­ки зрения она и пыталась переосмыслить привычные понятия Жизни и Смерти. Во всяком случае, она позволяла себе игнори­ровать, не принимать «всерьез» смерть в общепринятом понима­нии (то есть как смерть тела). В письме к Рут Зибер-Рильке она даже называет смерть «случайностью» или «напастью», которой она не желает себя «стеснять или связывать»98. Другими словами, Цветаева отказывалась признать за смертью ее законные права, уступить ей жизнь истинную — духовную: «Я иногда думаю, что конца — нет»99. Смерть недействительна, не всесильна, пока душа продолжает жить, — рассуждала она. Смерть — это не конец, а на­чало, новое бытие, инобытие. Между Жизнью и Смертью нет непро­ходимой пропасти: с окончанием одного состояния начинается дру­гое. «Нет этой стены: живой — мертвый, был — есть», — утверждала Цветаева100. Настоящая смерть, как ей представлялось, приходит к человеку лишь со смертью его души. «До смерти у меня никогда не доходило, т.е. чтобы душа умерла!» — писала она А. Бахраху101.

Цветаева противилась торжеству смерти еще и потому, что не желала ее: не желала смириться с тем, что умирают близкие и зна­комые ей люди. Это свое не-желание она абсолютизировала, как и многое другое. Она полагала, что жизнь человека после того, как он умер, можно продлить посредством любви и слова, иначе — увековечить его духовное «Я». «Кто был — должен быть всегда, — писала Цветаева, — а это — забота поэтов»102. Поэтому кончину людей, которые были ей дороги, она нередко воспринимала как повод, чтобы рассказать о них, запечатлеть их облик, утвердить их «жизнь» после смерти. «С тех пор, что я ее помню, — свидетель­ствует A.C. Эфрон, — (а как ни странно, я помню ее не только со свое<го>, но и с ее детства!), как сильно в ней было чувство смер­ти. <...> Ее отклики на смерть Пушкина, Лермонтова, Маяковско­го, Рильке, Блока, Брюсова, Белого, "Живое о живом"103. Немед­ленная реакция всего ее существа на каждую смерть»104. К перечню поэтов, названных Ариадной Эфрон, следует прибавить имена актрисы СЕ. Голлидэй («Повесть о Сонечке»), A.A. Стаховича, а также родных и близких Цветаевой (матери, отца, Д.И. Иловай­ского)105. Все они, умершие, продолжали жить, потому что жили в

296 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

памяти Цветаевой, и она, не умея думать о них как о мертвых, стре­милась спасти их от забвения, оживить. «...Какова цель (Ваших писаний и моих — о людях)? — спрашивала Цветаева В.Н. Буни­ну. И отвечала: — ВОСКРЕСИТЬ. Увидеть самой и дать увидеть другим»106.

Все эти представления о «жизни» и «смерти» чрезвычайно обо­стрились у Цветаевой, следует думать, именно в связи с кончиной Рильке, который казался ей не столько живым человеком, сколь­ко неумирающим духом. В поэме, ему посвященной, она подчер­кнуто и откровенно лишает понятия «жизнь» и «смерть» их обще­принятого содержания, сдвигает их, фактически меняя местами.

Если ш , такое око — смерклось, Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть, —

восклицает она в «Новогоднем»107. К этой мысли Цветаева возвра­щается неоднократно: «Жизнь и смерть давно беру в кавычки...» или: «Жизнь и смерть произношу с усмешкой...» («Новогоднее»). Подобно тому как свою «не-встречу» с поэтом Цветаева понима­ла как «встречу»108, точно так же и после 1926 года она предпочи­тала говорить о «живом» Рильке, употребляя настоящее время. «...Убеждена, что Р<ильке> бы Вас любил, — почему "любил", — любит...» — писала она А. Тесковой 22 января 1929 года109.

Ариадна Чернова (1908—1974), дочь O.E. Колбасиной-Черно-вой, дружившая с Цветаевой, посвятила «Новогоднему» рецензию-заметку, в которой подчеркивала: «Эта поэма не только новогод­ний привет Рильке, любовь к умершему и восхищение им: это глубокая философия жизни и смерти, замена их чем-то третьим (их смыслом). Смерть для автора — это непосредственное обретение себя, не уход из жизни, но новое расширенное бытие в его перво­начальном значении...»110.

Сходным образом переживала в свое время Цветаева и смерть Блока, самого ее любимого — из старших современников — рус­ского поэта, которого она видела и слышала в Москве в мае 1920 года, но лично не знала. Отношение Цветаевой к умершему Блоку во многом сопоставимо с ее восприятием смерти Рильке: она точно так же не желала говорить о Блоке как о мертвом, срав­нивала его с полубогом, ангелом, Орфеем, воображала себе близ­кое общение с ним (разумеется, мысленно, «в духе»). «После смерти Блока, — рассказывала Цветаева 10 сентября 1923 года A.B. Бахраху, — я всё встречала его на всех московских ночных мостах, я знала, что он здесь бродит и — м<ожет> б<ыть> — ждет, я была его самая большая любовь, хотя он меня и не знал, боль­шая любовь, ему сужденная — и несбывшаяся»111. Насколько силь-

Орфеи и Психея 297

но верила Цветаева в преображающую действенную силу этой любви, можно судить по ее словам о себе и Блоке: «...Встретились бы — не умер...»112

Позднее, в начале 1935 года, Цветаева в том же духе отклик­нулась на смерть еще одного поэта, Н.П. Тройского, — стихотвор­ным циклом «Надгробие». Близость «Надгробия» к «Новогоднему» очевидна: то же понимание смерти как инобытия (состояния про­межуточного между «жизнью» и «смертью», между «здесь» и «там»), то же отношение к умершему как «ушедшему», ставшему не «тру­пом», не «призраком», а чем-то третьим — бесплотным существом, обитающим в особом безымянном измерении, та же потребность спасти его от забвения, сохранив в слове и памяти, — не дать «уме­реть совсем» и т.д.

С каждым умершим, который был ей дорог, — так мнилось одно время Цветаевой, — уходит «туда», ее «опережая», и частица ее собственной «тоски, души»113. Почти одновременно с Рильке (до и после его кончины) умерли два человека, знакомых Цветаевой: учительница французского языка Жанна Робер и русский мальчик Ваня Гучков. Их смерть, соединившись с «уходом» германского поэта, создала в сознании Цветаевой «триединство», ставшее сю­жетной основой обращенной к Рильке прозы «Твоя смерть», напи­санной тотчас вслед за «Новогодним». Смерть как бы сблизила этих троих, не знавших друг друга в жизни людей, сроднила их в памяти скорбящей о них Цветаевой. Возникло, как сказано в «Твоей смерти», «некое посмертное сосуществование в памяти», образовалась своего рода «братская могила», где, казалось Цвета­евой, соединились все когда-либо ею любимые и потерянные114. «Многозвучие» этих смертей, слившись для Цветаевой в одну боль­шую Смерть, углубляло ее мучительное внимание к той загадочной области, куда уходят разлученные с телом души, увлекая за собой ее собственную, рвущуюся им вослед из своей телесной оболочки. Эту безымянную воображаемую область Цветаева опять-таки называла Жизнью (для отличия от видимой «обыкновенной» жизни она пи­сала это слово с заглавной буквы). «Как по волнам, несет нас смерть по холмам могил — в Жизнь», — сказано в «Твоей смерти»115.

Ясно, что цветаевское толкование Жизни, продолжающейся после физической смерти, во многом реминисцирует церковно-христианские представления о потустороннем мире, рае, загроб­ных странствиях души и т.д. Мифический образ Рильке, творимый Цветаевой (например, в «Новогоднем»), отчасти зиждется на этих верованиях. С другой стороны, о загробной жизни Цветаева судила опять-таки по-своему, а не по-церковному. Достаточно вспомнить, что, согласно учению христианской церкви, состояние души в за­гробной жизни обусловлено степенью праведности человека в его

298 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

земных делах: Царство Небесное открыто лишь «истинно» верую­щим, блюстителям подлинного благочестия — тем, что жили «по духу Христову». (Все это вряд ли можно безоговорочно отнести к «богоискателю» Рильке, который — при всем своем тяготении, скажем, к русскому православию — вовсе не был ярым привержен­цем ни христианского, ни какого-либо иного вероисповедания.)

Своеобразным видением смерти Рильке определялся и взгляд Цветаевой на посмертную публикацию его писем. Как явствует из написанного Цветаевой после 1926 года, она весьма дорожила при­надлежащими ей автографами поэта. Несмотря на просьбу род­ственников, собиравших его письма для последующих публика­ций, Цветаева не хотела расстаться с тем, что оказалось у нее в руках. В этом была, конечно, ревность («священная после смер­ти» — восклицала Цветаева в предисловии к переведенным ею пись­мам Рильке116): нежелание делить с другими свое обладание его ав­тографами. «Как можно, любя человека, отдавать его всем...» — удивлялась она (в том же очерке-предисловии)117. Неумение «де­литься» чувствами было отличительным свойством Цветаевой (не­случайно, рассуждая о письмах Рильке, она подчеркивает ту же черту и в Беттине).

С другой стороны, Цветаева искренне полагала, что публикация (во всяком случае, преждевременная) писем Рильке к ней означала бы «предательство», признание факта его смерти — его «небытия». Это возмущало Цветаеву, пробуждало в ней чувство горечи и недо­умения. Она пыталась сослаться на самого Рильке: «Опубликовы­вал ли он день спустя после их смерти письма своих друзей?»118

Не отказываясь от мысли напечатать когда-либо письма Риль­ке, Цветаева считала, что «дело в сроках». И сама назначила «срок», когда его письма можно обнародовать: через 50 лет. Это волеизъ­явление было высказано в ее очерке «Несколько писем Райнер-Мариа Рильке», а также в первом письме к Н. Вундерли-Фолькарт 2 апреля 1930 года119. В том же письме Цветаева распространила пятидесятилетний запрет и на свои собственные письма к Рильке. Н. Вундерли-Фолькарт (согласно завещанию Рильке, она была его душеприказчицей и распоряжалась его литературным и эпистоляр­ным наследием) выполнила волю Цветаевой. Поступившие позд­нее в Швейцарскую национальную библиотеку (Берн) письма Цветаевой к Рильке сопровождались пояснительной запиской Н. Вундерли-Фолькарт: «Эти письма Марины Цветаевой-Эфрон следует открыть, согласно ее желанию, лишь через пятьдесят лет (для возможной публикации) или передать в архив P.M. Рильке»120.

Переписка Цветаевой с Нанни Вундерли-Фолькарт, дливша­яся более трех лет, — одна из малоизвестных страниц цветаевской биографии. Судя по начальным строкам первого письма Цветае-

Орфей и Психея 299

вой, их отношения завязались после того, как Вундерли-Фолькарт обратилась к Цветаевой с вопросом: как поступить с ее письмами к Рильке, находящимися в архиве поэта? Н. Вундерли-Фолькарт была благородным и отзывчивым человеком; узнав о бедственном положении Цветаевой, она оказывала ей разнообразные услуги. «...Подружилась— издалека— со старой (годами, а не сердцем) приятельницей Рильке, живет в Швейцарии, на чудном Bodensee*, там у нее старый дом в старом саду, — рассказывала Цветаева Анне Тесковой 17 октября 1930 года. — Шлет мне все его книги, вчера получила второй том его писем, чудное издание Insel-VerlagV*. Большая радость»121. Знакомство с томиками писем Рильке, полу­ченными от Вундерли-Фолькарт, пробудило в Цветаевой желание приняться за перевод фрагментов, связанных с Россией, — жела­ние, к сожалению, не осуществленное122.

«...Райнер, ты породнил меня со всеми, тебя потерявши­ми...» — восклицала Цветаева в «Твоей смерти»123, и это была не пу­стая фраза. Общение с людьми, окружавшими или знавшими Рильке, становится после 1926 года потребностью для Цветаевой. Она разыскивает Евгению (Женю) Черносвитову, русскую секре­таршу Рильке, встречается с ней (хотя эта встреча, как видно из публикуемых писем Цветаевой к Н. Вундерли-Фолькарт, оберну­лась для нее разочарованием). Цветаева пытается завязать знаком­ство и с французскими писателями, которые знали Рильке: Шарль Вильдрак, Андре Жид, Натали Клиффорд-Барни, Анна де Ноай... Обращаясь к Ш. Вильдраку в 1930 году, Цветаева между прочим пи­сала: «...Нас с Вами связывают узы родства. Вы ведь любите Россию и Пастернака; и, главное, Рильке, который не поэт, а сама по­эзия»124. Наконец, в письме к Анатолию Штейгеру (август 1936 года) Цветаева подробно передает рассказ одной француженки («Мне одна любая, любезная французская дама рассказывала...») о том, как Рильке читал ей и ее мужу свою французскую прозу125.

Со своими знакомыми Цветаева не раз говорила о Рильке — с неизменным нескрываемым воодушевлением. Писательница Зинаида Шаховская вспоминает о своей встрече с Цветаевой в 1936 году: «Вижу Марину Цветаеву в ее нищенской квартире в предместье Парижа, Ванв. Стоим на кухне. Марина Цветаева по­чему-то варит яйца в маленькой кастрюльке и говорит мне о Рай-нер-Марии Рильке. Я, зачарованно, слушаю неповторимый ритм и неповторимое содержание ее речи, но вот ничего не помню о Рильке. Помню только лицо Марины Цветаевой и эти самые вы­соты, на которые она меня влекла с такой неудержимой силой, не зная, что следовать за ней я не могла»126.

* Боденское озеро (нем.). ** Издательство «Инзель» (нем.).

300 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Неустанно и страстно тянулась Цветаева ко всему, что было связано с Рильке — с его памятью, личностью, обликом. «...Запи­шите Рильке! Вы ведь помните его молодым», — просила она Лео­нида Пастернака127. С такой же просьбой она обращалась и к Ев­гении Черносвитовой: «Возьмите на себя огромное и героическое дело: восстановите эти два месяца128 с первой минуты знакомства, с первого впечатления, внешности, голоса и т.д.». Радостно и взволнованно откликалась Цветаева на письма Н. Вундерли-Фоль-карт, Рут Рильке и — первоначально — Черносвитовой. Прочитав книгу воспоминаний княгини М. Турн унд Таксис, она по собствен­ному почину пишет ей восторженное благодарственное письмо129.

Еще до знакомства с Н. Вундерли-Фолькарт Цветаева жадно поглощала литературу о Рильке, что появлялась в западноевропей­ских странах после его смерти (в том числе, и на русском языке). Так, в первом (и единственном) номере парижского журнала «Русская мысль» за 1927 год Цветаева читала письмо Рильке к Л.П. Струве (1902—1929) о повести И.А. Бунина «Митина лю­бовь», а также другие рильковские материалы, помещенные в этом выпуске130. Позднее, переводя на русский язык письма Рильке и письмо «Неизвестной», Цветаева пользовалась по меньшей мере тремя источниками131. Кроме того, как явствует из писем Цветаевой к Н. Вундерли-Фолькарт, она читала книги о Рильке, написанные Л. Андреас-Саломе132, Карлом Зибером133, М.Турн унд Таксис134.

В своих литературных эссе и письмах (особенно 1930-х годов) Цветаева охотно цитирует отдельные строчки из стихов или про­зы Рильке. Так, в письме к Л.И. Шестову от 6 июня 1927 года Цветаева вспоминает строку из первой книги «Часослова» — «О монашеской жизни»: «Über der wunderlichen Stadt der Zeit»* — и после этих слов добавляет: «...Правда, — Вавилон встает?..»135

В письме к своей знакомой Р.Н.Ломоносовой (1888—1973) она приводит слова из «Записок Мальте Лауридса Бригге»: «Er war ein Dichter und hasste das Ungefähre»**136. В статье «Эпос и лирика со­временной России» (1932) цитируются (вольно) строки из стихо­творения Рильке «Im Saal»*** (сборник «Новые стихотворения»)137. В письмах к А. Тесковой Цветаева несколько раз повторяет полю­бившуюся ей строчку Рильке из сборника «Жертвы ларам» (сти­хотворение «Im Dome»****), также не вполне точно: «Mit dem heimatlichen "prosim"»*****138. Наконец, в московском письме от

* «Над чудодейным городом времен» (нем.). *" «Он был поэт и ненавидел неточность» (нем.). *"* «В зале» (нем.). "*" «В соборе» (нем.). "*"* «С родным "пожалуйста"» (нем.; чешек.).

Орфей и Психея 301

14 сентября 1940 года (возможно, неотправленном) к поэтессе Вере Меркурьевой (1876—1943) Цветаева приводит несколько слов Рильке, написавшего в марте 1904 года Лу Андреас-Саломе о незабываемой пасхальной ночи, пережитой им однажды в мос­ковском Кремле139.

Не уставая славословить Рильке, Цветаева писала о нем как о «великом поэте всей современности»140, как о «величайшем из ве­ликих»141, как о «самом большом поэте, который когда-либо был и будет»142. Образ певца-Орфея постепенно разрастается в ее созна­нии до образа богочеловека, явившегося в мир поэтом и обернув­шегося великим всеобъемлющим духом, до которого еще предсто­ит дорасти человечеству. «Рильке — миф, начало нового мифа о Боге-потомке», — утверждала Цветаева в своем очерке о поэте. Впрочем, этот «миф» создавался при ее живейшем участии. В ста­тье «Искусство при свете совести» (1932), сопоставляя три типа поэтов («большой», «великий» и «высокий»), Цветаева завершает свои рассуждения так: «Единственное исключение — Рильке, поэт не только равно-высокий и великий (это можно сказать и о Гете), но с тою же исключительностью высоты, здесь ничего не исклю­чающей. Точно Бог, который у других поэтов духа, дав им одно, взял все, этому — это все — оставил. В придачу»143.

Статья «Искусство при свете совести» внутренне и хронологи­чески связана с другой цветаевской статьей — «Поэт и время» (1932). Углубляя тему, затронутую еще в 1926 году Пастернаком и Рильке, о вневременном характере поэзии, Цветаева исследует взаимоотношения поэтов с их эпохой, с «современностью», и раз­вертывает, в частности, любопытное и неожиданное сопоставление Рильке с Маяковским (за пять лет до этого, в письме к Пастерна­ку от 9 февраля 1927 года, она назвала такое сопоставление «ко­щунственным»).

Подхожу к самому трудному для себя ответу: показателен ли для наших дней Рильке, этот из далеких — далекий, из вы­соких — высокий, из одиноких — одинокий. Если — в чем ни­какого сомнения — показателен для наших дней — Маяков­ский.

Рильке не есть ни заказ, ни показ нашего времени, — он его противовес.

Войны, бойни, развороченное мясо розни — и Рильке. За Рильке наше время будет земле — отпущено. По обратности, то есть необходимости, то есть противу-

ядию нашему времени Рильке мог родиться только в нем. В этом его — современность. Время его не заказало, а вызвало.

302 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Заказ множеств Маяковскому: скажи нас, заказ множеств Рильке: скажи нам. Оба заказа выполнили. Учителем жизни Маяковского никто не назовет, так же как Рильке — глашата­ем масс.

Рильке нашему времени так же необходим, как священник на поле битвы: чтобы за тех и за других, за них и за нас: о про­свещении еще живых и прощении павших— молиться144.

Можно утверждать, что никто из русских писателей (даже Бо­рис Пастернак) не был в ту пору столь безмерно увлечен Рильке. «Ревностный служитель» культа Рильке — так назвал Цветаеву в 1937 году Георгий Адамович145. И это не было преувеличением. Цветаева воистину делала все от нее зависящее, чтобы «воссла­вить» Рильке, воздвигнуть ему «памятник», подобно тому как Бет-тина фон Арним воздвигла своими книгами памятник Гете или подруге своей юности Каролине фон Гюндероде. «Тот же долг люб­ви, — восклицала Цветаева, вспоминая о Беттине. — Прославить. Поставить (то есть поставить памятник. — К.А.)»1Ав.

К сожалению, возможностей для «прославления» Рильке у Цветаевой почти не было. В эмиграции ей жилось тяжело. Нужда, неустройство, столь ненавистный Цветаевой «быт» отвлекали ее от творческой работы. С трудом удавалось печатать собственные сочи­нения. (Обо всем этом ярко рассказывается в ее письмах к Н. Вун-дерли-Фолькарт.) Предложение Цветаевой перевести Рильке на французский язык, изложенное в ее письмах 1932 года, не нашло отклика у наследников поэта. После 1933 года Цветаева более не упоминает о своих замыслах, обращенных к Рильке.

Ослабевает, а вскоре и совсем прерывается ее связь с Н. Вун-дерли-Фолькарт. Определенную роль в этом сыграло, по-видимо­му, письмо Цветаевой от 22 ноября 1932 года, где она неоправдан­но резко отозвалась о книге Карла Зибера. Но были и другие причины, мешавшие Цветаевой «воздвигать памятник»: семейные потрясения (Сергей Эфрон, завербованный советской разведкой, оказался причастным к громким политическим скандалам и в ок­тябре 1937 года был переправлен в СССР); охлаждение ее отноше­ний с Пастернаком (их встреча в 1935 году в Париже разочарова­ла Цветаеву); наконец, ее постоянная занятость (необходимость кормиться литературным трудом). Имела значение и общеевропей­ская ситуация — прежде всего перемены в самой Германии, кото­рые Цветаева воспринимала болезненно. Особенно тяжело пере­живала она в 1938 году нараставшую со стороны Германии угрозу Чехословакии. «Я Чехию ЧУВСТВУЮ свободным духом, над которым не властны — тела», — писала она А. Тесковой 23 мая 1938 года147. Как видно из этих слов, понятие «душа» соединяется теперь у

Орфеи и Психея 303

Цветаевой с беззащитной маленькой Чехословакией, которую за годы эмиграции она успела горячо полюбить. Оккупация Чехо­словакии немцами в марте 1939 года означала для Цветаевой окон­чательный крах ее некогда страстного, неукротимого германо­фильства148.

Возвращаясь в июне 1939 года из Франции в Россию — на­встречу своей трагической гибели, — Цветаева взяла с собой самые дорогие ей вещи, рукописи и книги. Среди них было все, что свя­зывало ее с Рильке: книги, письма и фотографии. «Книги его (Рильке. — К.А.) — везу», — сообщала Цветаева Тесковой 31 мая, за две недели до предстоящего отъезда149. Одновременно Цветаева взяла с собой в Россию все письма Бориса Пастернака к ней.

В августе 1941 года, перед эвакуацией из Москвы, Цветаева выделила из своего архива пакет, куда вложила «рильковские» материалы — свидетельства незабываемого события ее жизни: письма Рильке к ней, его фотографии, книги с дарственными надписями, а также письма Бориса Пастернака 1926 года. Этот драгоценный пакет был передан ею на хранение А.П. Рябининой (1897—1977), заведующей редакцией литератур народов СССР в Гослитиздате150, где Цветаева получала переводную работу (основ­ной для нее в то время источник дохода). Копии писем Рильке, тщательно переписанные Цветаевой, остались в ее основном ар­хиве, а автографы она, по-видимому, сочла нужным поместить на хранение в особо надежное место. Цветаева не обманулась в сво­их ожиданиях. Рябинина сберегла вверенные ей бумаги и фотогра­фии и после долгих лет передала их наследникам Бориса Пастер­нака. На пакете сохранилась надпись, сделанная рукой Цветаевой: «Р.-М. Рильке и Борис Пастернак (Gilles, 1926)»151. Так, через пять­десят лет после смерти Рильке, его письма к Цветаевой, соединив­шись с ее ответными письмами, открылись наконец для широко­го круга читателей.

Собранные вместе и снабженные подробными пояснениями, письма, стихи и прозаические сочинения двух великих поэтов об­разуют своего рода повесть о неугасимой любви русской Психеи к германскому Орфею, об их устремленности друг к другу. Но за этим скрывается и другая, более глубокая, «метафизическая» тема, ко­торая заставляет задуматься о возможностях лирического самовы­ражения и его пределах, о взлетах и падениях романтической души, о соотнесенности человеческой и поэтической судеб.

Встреча Марины Цветаевой с Рильке, состоявшаяся не в яви, но в духе, «по ту сторону дней»152, становится на наших глазах яр­кой главой истории мировой культуры.

304 Константин Азадовский. Рильке и Россия

Впервые: Небесная арка (1-е изд.). С. 12-49; 231-244.

1 Эти две немецких строки Марины Цветаевой приведены в ее письме к Борису Пастернаку от 23-26 мая 1926 г. с пояснением: «Само пришло, двусти­шием, как приходит всё. Итог какого-то вздоха, к которому никогда не при­растет предпосылка» (Цветаева 6. С. 253).

Вторая немецкая строка точно соответствует словам в одной из записных книжек Цветаевой (1926-1927): «...Вечная пара вовек не встречающихся» (Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради / Подгот. текста Е.Б. Коркиной и И.Д. Шевеленко. М., 1997. С. 542).

2 Из письма Цветаевой к Б.Л. Пастернаку от 19 ноября 1922 г. (Цвета­ева 6. С. 226).

3 Из письма Цветаевой к П.И. Юркевичу от 21 июля 1916 г. (Там же. С. 25). 4 Письмо от 15 января 1927 г. (Там же. С. 354). Орфея Цветаева ставит в

один ряд с Рильке и в 1935 г. — в письме к французскому писателю, автору исторических трудов Октаву Обри (1881-1946): «...Орфей, Р.-М. Рильке, все лирические поэты...» (Цветаева 7. С. 554).

5 Письмо к A.A. Тесковой от 2 января 1937 г. (Цветаева 6. С. 448). 6 См. письмо Цветаевой к Рильке от 14 июня (Цветаева 7. С. 64). 7 Цветаева М. О Германии: Выдержки из дневника 1919 г. (Цветаева 4.

С. 546). 8 Письмо от 8 апреля 1914 г. (Цветаева 6. 123). 9 Цветаева А. Воспоминания. Изд. 3-е, доп. М., 1984. С. 11. 10 Там же. С. 8. 11 Там же. С. 84. 12 Цветаева 5. С. 6. 13 Цветаева 4. С. 622. «Орленок» (1900) — историческая драма француз­

ского поэта и драматурга Эдмона Ростана (1868-1918), посвященная сыну Наполеона, герцогу Рейхштадтскому, одному из любимых героев Цветаевой. В 1909 г. Цветаева перевела эту драму на русский язык (текст перевода счита­ется утраченным). Ср. строки из стихотворения Цветаевой «В Париже» (1909): «И в сердце плачет стих Ростана», «Rostand и мученик Рейхштадтский» (Цве­таева М. Вечерний альбом. М., 1910. С. 158-159) и др.

С произведениями Гейне Марина Цветаева, по-видимому, познакомилась раньше, чем с Ростаном (ср. цитированное выше упоминание Анастасии Цве­таевой о Лорелее). Одна из соучениц Цветаевой по московской гимназии Дер-виз рассказывала, что летом 1906 г. в Тарусе Марина читала ей Пушкина, не­мецких романтиков, Гейне (Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников. М., 1992. С. 28).

14 Цветаева А. Воспоминания. С. 161. 15 Цветаева М. О Германии: Выдержки из дневника 1919 г. (Цветаева 4.

С. 549). 16 Цветаева А. Воспоминания. С. 158. 17 Автобиография 1940 г. (Цветаева 5. С. 7). 18 См.: Степпун Ф. Трагедия мистического сознания. (Опыт феноменоло­

гической характеристики)//Логос (Москва). 1911-1912. Кн. 2 и 3. С. 115-140 (о Рильке- С. 132-140).

19 Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. London, 1990. Т. 1. С. 273-274. 20 Письмо от 16 сентября 1926 г. к писателю В.Б. Сосинскому, знакомому

Цветаевой (Цветаева 7. С. 82).

Орфей и Психея 305

21 Это стихотворение Цветаева впервые напечатала в 1936 г., включив его в свой очерк «Нездешний вечер» (см.: Цветаева А. С. 285-286).

22 О цветаевском восприятии Германии см. подробнее: Razumovsky M. «Oh Deutschland, du mein Wahn...» Marina Cvetaeva und Deutschland / / Bibliothekswelt und Kulturgeschichte. Eine internationale Festgabe für Joachim Wieder zum 65. Geburtstag dargebracht von seinen Freunden / Herausgegeben von Peter Schweigler. München, 1977. S. 73-82; AsadowskiK. Der deutsche Mythos bei Marina Cvetaeva// Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht. 19./20. Jahrhundert: von den Reformen Alexanders II. bis zum Ersten Weltkrieg/ Herausgegeben von Dagmar Herrmann. Redaktionelle Bearbeitung: Mechthild Keller, Maria Klassen und Karl-Heinz Korn. München, 2006. S. 851-879. См. также: Rakusa I. Deutsche Remi­niszenzen im Prosawerk von Marina Cvetaeva / / Марина Цветаева. Труды 1-го Меж­дународного симпозиума (Лозанна, 30.VI. — 3.VII.1982)/ Под ред. Робина Кембалла в сотрудничестве с Е.Г. Эткиндом и Л.М. Геллером. Bern — Berlin — Frankfurt a. M. — New York — Paris — Wien, 1991. С. 46-56 (Slavica helvetica. Vol. 26); Каган Ю. Немецкие поэты Л. Уланд и Ф. Гельдерлин в круге чтения Марины Цветаевой / / Marina Tsvetaeva: One Hundred Years. Papers from the Tsvetaeva Centenary Symposium Amherst College, Amherst, Massachusetts, 1992/ Compiled and edited by Viktoria Schweitzer, Jane A. Taubman, Peter Scotto and Tatyana Babyonyshev (Столетие Цветаевой. Материалы симпозиума). Oakland, California, 1994. С. 45-60 (Modern Russian Literature and Culture. Studies and Texts. Vol. 32).

23 Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания совре­менников. С. 130.

24 Поэма «Крысолов» имела первоначально посвящение «Моей Германии», впоследствии снятое (см.: Цветаева М. Избранные произведения/ Вступ. ста­тья Вл. Орлова. Сост, подгот. текста и примеч. А. Эфрон и А. Саакянц. М.—Л., 1965. С. 770 («Библиотека поэта». Большая серия). См. также: Сводные тетра­ди. С. 342). Немецкие элементы в поэме «Крысолов» подробно исследованы в трудах г. Вытженса, М.-Л. Ботт, Е.Г. Эткинда. См.: WytrzensG. Eine russische dich­terische Gestaltung der Sage vom Hamelner Rattenfänger. Wien, 1981 (Österreichische Akademie der Wissenschaften. Philosophisch-historische Klasse. Sitzungsberichte. Band 395); Cvetaeva M. Krysolov. Der Rattenfänger/ Herausgegeben, übersetzt und kommentiert von Marie-Luise Bott, mit einem Glossar von Günther Wytrzens. Wien, 1982 (Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 7); Эткинд Ε. Разгадка «Кры­солова»: Поэма Цветаевой в контексте немецкой народной легенды и ее лите­ратурных обработок / / Эткинд Е. Там, внутри: О русской поэзии XX века: Очер­ки. СПб., 1996. С. 392-421.

25 Цветаева М. О Германии: Выдержки из дневника 1919 г. {Цветаева 4. С. 549). 26 В 1913 г. Ю.П. Анисимов выпустил книгу своих переводов из «Часослова»

(Рильке P.M. Книга часов. Ч. 1. М., 1913). 5 ноября 1922 г. в письме к П.П. Сув-чинскому Цветаева цитирует (неточно) из этой книги две первые строчки сти­хотворения «Как одинок последний дом в деревне...» (Цветаева 6. С. 314).

27 См.: Саакянц А. Из книг Марины Цветаевой / / Альманах библиофила. М., 1982. Вып. 13. С. 95.

28 Эту оставшуюся в Москве книгу Анастасия Цветаева подарила в 1925 году Б.Л. Пастернаку, сделав на ней несколько надписей: «Борису Пас­тернаку — (его — Марининого — моего — Rilke) — из Марининых книг (за Марину). (И все-таки надо переставать любить Rilke и Пастернака, и Мари­ну, и себя.) А.Ц. 1925. Москва».

306 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

«Но можно ли, Борис, так говорить о смерти! М.6., это все же не победа над ней, а только самая вершина игры с ней <...> Подумайте об этом за себя, Rilke и нас с Мариной. А.Ц.» Третья надпись представляла собой стихотворе­ние М. Цветаевой «Над спящим юнцом — золотые шпоры...» (1921). См.: Ана­стасия Цветаева рассказывает... / Беседу ведет Маэль Фейнберг// ЛГ—Досье. 1990. Февраль. С. 16. Тексты всех надписей воспроизведены в кн.: Воспомина­ния о Борисе Пастернаке/ Сост., подгот. текста, коммент. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. М., 1993. С. 144-145.

О книгах (во множественном числе!) Рильке, оставленных ею в Москве, Цветаева упоминает и в письме к Н. Вундерли-Фолькарт от 5 июля 1930 г.

29 Слова из неопубликованной части дневника 1919 г., приведенные в при­мечаниях Е.И. Лубянниковой к письмам Цветаевой Ю.Ю. и Г.П. Струве (Звез­да. 1992. № 10. С. 26).

30 О восторженной многолетней привязанности Б.Л. Пастернака к Риль­ке не раз говорилось в жизнеописаниях русского поэта и научной литературе о нем. Краткая сводка основных работ, непосредственно посвященных этой теме, дается в статье: Азадовскии К. Борис Пастернак и Райнер Мария Рильке / / Pasternak-Studien. I. Beiträge zum Internationalen Pasternak-Kongress 1991 in Marburg. Herausgegeben von Sergej Dorzweiler und Hans-Bernd Harder unter Mitarbeit von Susanne Grotzer. München, 1993. S. 1.

31 Марина Цветаева — Борис Пастернак. Души начинают видеть. Письма 1922-1936 годов/ Издание подготовили Е.Б. Коркина и И.Д. Шевеленко. М., 2004. С. 11.

32 Эфрон А. О Марине Цветаевой: Воспоминания дочери. М., 1989. С. 44. 33 Из надписи Цветаевой на книге «Ремесло» (1923), подаренной Б. Пас­

тернаку 9 марта 1923 года. См.: СаакянцА. Из книг Марины Цветаевой... С. 93. 34 Слова из немецкой рождественской песни. 35 Письмо от 5 февраля 1928 г. (Цветаева 6. С. 296). 36 См.: Цветаева 7. С. 56. 37 Die frühen Gedichte von Rainer Maria Rilke. Leipzig, 1909 — второе изда­

ние книги «Mir zur Feier» (1-е изд. — 1899), переработанной в 1908-1909 гг. 38 Саакянц А. Из книг Марины Цветаевой... С. 95-96. 39 Цветаева 6. С. 662. Другой пример в письме к A.B. Бахраху от 5-6 сен­

тября 1923 г. Цветаева цитирует строчку из стихотворения Рильке «Du musst nicht bangen, Gott. Sie sagen: mein...» <«Господь, не бойся. Если скажут: мой...» (нем.)> («Часослов», книга «О паломничестве»), несколько перефразируя ее по своему обыкновению (Цветаева 6. С. 602).

Цветаева хорошо помнила отдельные строки «Часослова», особо ею цени­мого, например строчку из стихотворения «Ich bin auf der Welt zu allein und doch nicht allein genug...» <«Я так одинок на свете и все ж не совсем один...» (нем.)>, которую она дважды цитирует в письмах к своей приятельнице O.E. Колбаси-ной-Черновой (1885-1964) - 8 января и 14 февраля 1925 г. (Цветаева 6. С. 708, 722). Эту же строчку Цветаева повторит затем в своем письме к Рильке от 14 июня (см. примеч. 5 к этому письму) и — спустя много лет — в письме к своей знакомой А.Э. Берг (урожд. Вольтере; 1899-1979) от 4 марта 1935 г. (Цве­таева 7. С. 477). Строчку из второй части «Часослова» Цветаева приводит в 1925 г. и в статье «Герой труда (записи о Валерии Брюсове)»: «Судьба и сущность Брюсова трагичны. Трагедия одиночества? Творима всеми поэтами. "...Und sind ihr ganzes Leben so allein..."» <«...И одиноко жизнь свою ведут...» (нем.)> (Риль­ке, о поэтах)» (Цветаева А. С. 18; цитируется строчка из стихотворения «Und du erbst das Grün...» <«B твоем наследстве — зелень...» (нем.)>).

Орфей и Психея 307

40 «...Писала мне Цветаева, что Рильке скончался, но только вскользь и так, точно это всем известно, — рассказывал Борис Пастернак сестре Жозефине и ее мужу Ф.К. Пастернаку 3 августа 1925 г. — Когда это случилось и что ты об этом знаешь? Не надо говорить, что я почувствовал, это прочитав. А я-то еще думал побывать у него когда-нибудь в Швейцарии и жил этой мечтой» (Пас­тернак Б. Письма к родителям и сестрам. 1907—1960. Вступ. статья, подгот. тек­ста, публ. и коммент. Е.Б. и Е.В. Пастернаков. М., 2004. С. 265).

41 Марина Цветаева — Борис Пастернак. Души начинают видеть. Письма 1922-1936 годов. С. 123.

42 Там же. 43 Там же. С. 127. 44 Там же. С. 152. 45 В апреле 1926 года, отвечая на полученную от Б.Л. Пастернака анкету,

распространявшуюся Кабинетом революционной литературы при Отделе изу­чения революционного искусства Государственной академии художественных наук (ГАХН) в Москве, Цветаева написала: «Любимые писатели (из современ­ников) — Рильке, Р. Роллан, Пастернак» (Цветаева 4. С. 623). В напечатанной (урезанной и весьма искаженной по отношению к оригиналу) редакции этой анкеты имя Рильке сохранилось в следующем контексте: «Из иностранных поэтов для Ц<ветаевой> имели значение Гёльдерлин, Гете, Гейне, Рильке, Ро-мэн Роллан, из русских — Державин, Некрасов и Пастернак» (Писатели совре­менной эпохи. Био-библиографический словарь русских писателей XX века. Т. I / Ред. Б.П. Козьмина. М., 1928. С. 263)

46 Рильке и Россия. С. 546-547 (цитируемый фрагмент в оригинале — по-русски).

47 Имеется в виду книга: Эренбург И. Портреты русских поэтов. Берлин, 1922. В ней было напечатано пять стихотворений Пастернака: «Не как люди, не еженедельно...», «Памяти Демона», «Сложа вёсла», «Образец», «Из суеве-рья». В этой же книге было помещено и пять стихотворений Марины Цветае­вой («Настанет день — печальный, говорят...», «Идешь, на меня похожий...», «Ох, грибок ты мой грибочек, белый груздь!..», «Уже богов — не те уже щедро­ты...» и «Пустоты отроческих глаз! Провалы...»), которые Эренбург характери­зовал как «прекрасные», а их автора — как «язычницу светлую и радостную» (С. 152).

48 Рильке и Россия. С. 550-551. 49 «Сейчас — обрадую вас, — писал Л.О. Пастернак в Москву 17 марта

1926 г. — получил от Рильке очень приятное и драгоценное письмо — особен­но для тебя, Боря. <...> Перебирая наши прошлые встречи, <я> передал ему, как вы — мои дети — и особенно мой старший сын — "ныне проявивший себя ярко русский поэт" — самые ярые и искренние его поклонники. <...> И вот я получил огромное содержательное и радостное его ответное письмо, радостное потому, что он о тебе, Боря, с восторгом пишет...» и т.д. (Пастернак Б. Письма к родителям и сестрам. 1907—1960. С. 281).

50 Пастернак Б. Воздушные пути. С. 480-481. 51 Марселина Деборд-Вальмор (1786-1859) — французская поэтесса, сти­

хами которой увлекалась и Марина Цветаева. 52 Цветаева приехала в Париж из Праги 1 ноября 1925 г. 53 Пастернак указывает парижский адрес O.E. Колбасиной-Черновой, в

семье которой жила Цветаева с детьми начиная с ноября 1925 до конца апреля 1926 г.

308 Константин Азадовский. Рильке и Россия

54 Цит. по: Письма 1926 года (пер. с нем. Е.Б. Пастернака). 55 Там же. С. 103. 56 Там же. С. 84-85. Все книги Рильке, подаренные им Цветаевой, хранятся

в настоящее время у наследников Б.Л. Пастернака в Москве. 57 В юности Цветаева увлекалась роялистской Францией: мятеж против

Французской революции, поднятый дворянством Вандеи в 1793 г., Цветаева истолковывала в письме к Тесковой от 8 июня 1926 г. как «великолепную вспышку воли» (Цветаева 6. С. 346). Кроме того, Цветаева соотносила Вандею (последний оплот королевской власти во Франции конца XVIII — начала XIX в.) с белым движением в России, в частности — с Добровольческой русской армией на Дону. Так, в первом ее стихотворении из цикла «Дон» (1918) в один ряд поставлены: «Молодость — Доблесть — Вандея — Дон» (Цветаева 1. С. 390). «В мятежниках этого края эпохи Французской революции, — вспоми­нал Марк Слоним, — М<арина> И<вановна> видела романтических героев и любила называть русские белые армии "нашей Вандеей"; поэтому и выбрала Сен Жилль на вандейском побережье для отдыха» (Слоним М. О Марине Цве­таевой// Новый журнал. 1971. Кн. 104. С. 145).

58 Цветаева 6. С. 346. 59 Датируя свое письмо 9-10 мая, то есть днем предполагаемого получения

его в Швейцарии, Цветаева как бы стремилась преодолеть отделяющее ее от Рильке пространство и время, всецело приблизиться к нему. Первые строки ответного письма Рильке от 10 мая говорят о том, что ее «хитрость» увенчалась успехом.

60 Письма 1926 года. С. 64. 61 То есть стихотворение «Святой Георгий» из сборника «Ремесло». Ср.

также письмо Цветаевой к Рильке от 12 мая (Цветаева 7. С. 58-61). 62 Цветаева 6. С. 233. 63 Там же. С. 362. 64 Письмо от 4 мая 1928 г. (Цветаева 7. С. 235). Ср. в статье «Искусство при

свете совести» (1932): «Искусство есть та же природа» (Цветаева 5. С. 346). 65 См., например, письма Цветаевой к А. Бахраху от 10 сентября 1923 г.

(Цветаева 6. С. 607) и к Рильке от 2 августа (Цветаева 7. С. 69). См. также стихотворение «Не самозванка — я пришла домой...» (1918; в сб. «Версты» — в составе цикла из двух восьмистиший, озаглавленного «Психея»).

66 Письмо от 20 июля 1923 г. (Цветаева 6. С. 568). В другом письме к А. Бах­раху, от 5 сентября 1923 г., Цветаева уточняет, что «Заочность — страна Души» (Там же. С. 599). Ср. также в стихотворении «Заочность» (1923): «Заочность: за оком / / Лежащая, вящая явь» (Цветаева 2. С. 216).

67 Цветаева 6. С. 263. 68 Бахрах А. Письма Марины Цветаевой// Мосты (Мюнхен). 1960. № 5.

С. 303. 69 Письмо от 14-15 июля 1923 г. (Цветаева 6. С. 566). 70 Письмо к В.В. Розанову от 7 марта 1914 г. (Цветаева 6. С. 120). Ср. так­

же стихотворение: «Вскрыла жилы: неостановимо...» (1934). A.C. Эфрон, пола­гая, что в Цветаевой «настоящей религиозности не было», подчеркивает, что и «антирелигиозности в ней тоже не было <...> Она была верующая скорее язы­ческого толка» (Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспомина­ния современников. С. 283). «Язычницей» называл Цветаеву и И.Г. Эренбург (см. примеч. 47). Отталкиваясь от цветаевского рассказа «Черт» (1935), С. Ель-ницкая в одной из своих статей убедительно показала, что Цветаева «соединя­ет в себе Черта и Бога», что «меж этими полюсами — напряженнейшая связь

Орфей и Психея 309

отталкивания-притяжения сил, "идущих в разные стороны", что составляет основу глубинного механизма, приводящего в движение всю поэтическую все­ленную Цветаевой» (ЕыницкаяС. Цветаева и черт// Russian Language Journal. 1986. Vol. XL. № 136-137. P. 92, 80).

71 Цветаева 6. С. 344. Ср. в письме к А. Тесковой от 21 ноября 1934 г.: «Мне вообще хотелось бы не-быть» (Там же. С. 415). О своем желании «уйти из жиз­ни» Цветаева признавалась еще в ранней юности — см., например, ее письмо к П.И. Юркевичу от 22 июня 1908 г. (Там же. С. 18). О тяготении Цветаевой к добровольному «уходу» см. также: Небесная арка. С. 359.

72 Письмо к A.B. Бахраху от 9 июня 1923 г. (Цветаева 6. С. 558). 73 См. письмо от 25 июля 1923 г. (Там же. С. 576-581) и др. 74 Из стихотворения «Послание» цикла «Федра»(1923) / / Цветаева 2. С. 173. 75 Из письма Цветаевой к А. Бахраху от 25 июля 1923 г. (Цветаева 6. С. 578). 76 цз стихотворения «Помни закон...» (1922) (Цветаева 2. С. 125). 77 Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради. С. 271. Запись, сделанная

5 декабря 1923 г. в Праге. 78 Письмо от 29 июля 1936 г. (Цветаева 7. С. 567). 79 Об отношении Цветаевой к Жюли де Леспинас (1732-1776) см. подроб­

нее: Небесная арка. С. 286-287. 80 О раннем знакомстве Цветаевой с произведениями Беттины фон Арним,

о судьбе ее книг, некогда принадлежавших Цветаевой, о пометах на этих кни­гах см.: СаакянцА. Из книг Марины Цветаевой... С. 103—104. Подробнее см.: Азадовскии К. Цветаева, Рильке и Беттина фон Арним / / Marina Tsvetaeva: One Hundred Years. Papers from the Cvetaeva Centenary Symposium Amherst College. С 61-76.

81 SW 6. S. 897. Между прочим, эти же слова встречаются и в апокрифи­ческом письме Гете к Беттине от 21 августа 1808 г.: «Это еще вопрос, дорогая Беттина, как лучше тебя назвать — удивительной или чудесной» (Bettina von Arnim. Werke und Briefe. Band 2 / Herausgegeben von Gustav Konrad. Darmstadt, 1959. S. 156).

82 Небесная арка. С. 89. 83 Там же. С. 88. 84 См. письмо Цветаевой к Рильке от 14 июня 1926 г. (Цветаева 7. С. 66). 85 Письмо к Ю.П. Иваску от 8 марта 1935 г. (VII, 397). Одному из своих

знакомых Цветаева говорила: «Мне по плечу два человека: Пастернак и Риль­ке» (Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания совре­менников. С. 214).

Имена Рильке и Бориса Пастернака как двух наиболее близких ей по духу и масштабу, «равносильных» и «равносущных» (Цветаева 2. С. 237-238) поэтов Цветаева неоднократно ставила рядом в своих записях и письмах. Так, в чер­новом наброске письма (видимо, неотправленного) к И.Г. Эренбургу (1922) имеется приписка более позднего времени: «...Вы уклоняетесь — как всегда уклонялись все — кроме Р<ильке> и Б.П.» (Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради. С. 87). Летом 1932 г. Цветаева записывает: «Меня не обманули только Б.П. и P.M. Р<ильке>. Меня (упорство моего неверия в видимость как в тако­вую) подтвердили только Б.П. и P.M.Р., которые оба мне были не суждены» (Там же. С. 156). И в том же, 1932, году: «Вместо я я так же свободно могла бы го­ворить Пастернак <...> В иных случаях — Рильке. Во всех случаях — третье лицо: поэт» (Там же. С. 496; в 1938 г. после фамилии «Пастернак» Цветаева приписала: «Ошиблась»). Ср. также цитируемую ниже фразу из письма Цве­таевой к Ш. Вильдраку (место, отмеченное примеч. 124); и др.

310 Константин Азадовский. Рильке и Россия

86 Однако вопреки этим фактам и сдержанному (хотя и дружескому) пись­му Рильке к Цветаевой от 19 августа можно предположить, что первоначально он отозвался на ее письмо от 2 августа более эмоционально. Среди стихотвор­ных набросков, сделанных Рильке летом 1926 г., сохранилось восьмистишие (в сущности — законченное короткое стихотворение), которое, как указывает издатель, было написано в Рагаце «перед 6 августа». Поскольку это стихотво­рение содержит мотивы, уже ранее знакомые по письмам Рильке к Цветаевой (см., например, письмо от 10 мая), напрашивается мысль, что оно, возможно, навеяно ее письмом от 2 августа:

Едва лишь руки протянув ко мне, ты в руки мне далась, чиста, нежданна. Не так ли песнь вся разом в глубине чуть зазвучавшего слышна органа? Вся песнь— преображений, жертв, побед... Чего я ждал в минувшем, ясно стало, когда ее могучее начало переросло мой слух и мой обет

(SW2. S. 509-510).

Ингеборг Шнак полагала, что эти строки посвящены голландской певи­це Беппи Федер (1901-1933), с которой Рильке познакомился летом 1926 г. в Рагаце (Schnack/. Rilke in Ragaz 1920-1926. Bad Ragaz. 1981. S. 124-128). Од­нако мнение авторитетной исследовательницы, не подкрепленное до настоя­щего времени иными доводами, остается не более чем предположением (ср.: Chronik 2. S. 1066; Rainer Maria Rilke und die Schweiz. S. 75).

87 Цветаева, II, 237. Следует вспомнить в этой связи и цветаевское пояс­нение (в частном письме) к «Царь-Девице» — «поэме-сказке», написанной в 1922 г.: «Прочтите "Царь-Девицу"... Где суть? Да в ней, да в нем, да в мачехе, да в трагедии разминовений: ведь все любови — мимо...» (Цветаева 3. С. 789).

88 Начиная со второй половины 1920-х гг. в творчестве Цветаевой происхо­дят определенные изменения: центр тяжести в ее поэзии сдвигается в сторону лиро-эпических форм; кроме того, она все чаще и охотнее пишет прозу. «Редкая роскошь», — замечает она о писании стихов 31 августа 1931 г. (письмо к А. Тес-ковой / / Цветаева 6. С. 396). «Эмиграция делает меня прозаиком, — жалуется она Тесковой 24 ноября 1933 г. — <...> Конечно, пишу иногда, вернее — запи­сываю приходящие строки, но чаще не записываю...» (Там же. С. 406—407). Вряд ли правомерно соотносить все эти сдвиги с событиями 1926 г., тем более что тенденция такого рода наметилась в творчестве Цветаевой уже раньше (см. об этом: Швейцер В. Быт и Бытие Марины Цветаевой. Fontenay-aux-Roses, 1988. С. 383). Но пережитая ею драма, бесспорно, усугубляла «отказ»: лирика усту­пала место прозе. Цветаева — после смерти Рильке — остро ощущает «иссяка­ние» творческих сил.

«Борис, я всегда жила любовью, — пишет она Пастернаку 4 марта 1928 г. — Только это и двигало мною. <...> Начало иссякновения. Прорыв— Письмо к Рильке, единственная после Крысолова моя необходимость за эти годы. Был бы жив Рильке, приехал бы ты. -

С 1925 г. ни одной строки стихов. Борис, я иссякаю: не как поэт, а как че­ловек, любви — источник» (Марина Цветаева — Борис Пастернак. Души начи­нают видеть. Письма 1922-1936 годов. С. 475).

Орфей и Психея 311

Впрочем, позднее Цветаева склонна была объяснять это обстоятельство иначе и проще. «За последние годы я очень мало писала стихов, — рассказы­вала она В.Н. Буниной 28 августа 1935 г. — Тем, что у меня их не брали, — меня заставили писать прозу» (Цветаева 7. С. 293).

89 Письмо Цветаевой к Б.Л. Пастернаку от 31 декабря 1929 г. (Цветаева 6. С. 275). Ср. также письмо Цветаевой к Н. Вундерли-Фолькарт от 29 декабря 1931 г.: «После Р<ильке> я никого не полюблю — не захочу, не смогу» (Цвета­ева 7. С. 366).

Приведенные отрывки любопытно сопоставить с более ранним письмом Цветаевой к А. Тесковой (февраль 1928 г.): «Любить. Я никого не люблю — дав­но, Пастернака люблю, но он далёко, всё письма, никакой приметы этого све­та, должно быть и не на этом! Рильке у меня из рук вырвали, я должна была ехать к нему весною. О своих не говорю, другая любовь, с болью и заботой, часто заглушённая и искаженная бытом. Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого. О там, ставшем здесь» (Цветаева 6. С. 365). Примечательна в этом письме не­удовлетворенность Цветаевой ее многолетними — чисто эпистолярными — отношениями с Пастернаком, явственно сквозит в ее тоне ощущение их недо­статочности, неполноты («...он далёко, всё письма, никакой приметы этого света...»).

90 Цветаева 6. С. 266. 91 В сороковой день после смерти, согласно церковному преданию, душа

человека, завершив свои странствия, окончательно расстается с землей и пред­стает перед Господом, решающим ее участь. В церкви читается в этот день за­упокойная молитва по усопшему.

Через сорок дней после смерти Рильке, 7 февраля 1927 г., Цветаева допи­сывает «Новогоднее» и набрасывает в тетради план нового произведения — «Поэмы Воздуха» (впервые опубликовано: Воля России. 1930. № 1. С. 16-26). Первоначальный замысел этой поэмы, работу над которой Цветаева решила «оставить до лета, до годовщины его (то есть Рильке. — К.Л.) первого письма...», был также связан с образом германского поэта (см.: Цветаева М. Стихотворе­ния и поэмы / Вступ. статья, сост., подгот. текста и примеч. Е.Б. Коркиной. Л., 1990 («Библиотека поэта». Большая серия). С. 756), что подтверждается и упо­минанием имени Рильке в тексте (Цветаева 3. С. 142).

92 Цветаева М. Неизданное. Сводные тетради. С. 406. 93 Цветаева 3. С. 134. 94 Цветаева 7. С. 424. 95 Тем не менее могила Рильке постоянно приковывала к себе внимание

Цветаевой. Представление о поэте, чье духовное пространство — весь мир, вселенная, сочеталось у нее с болевым, почти ностальгическим тяготением к тому маленькому деревенскому кладбищу в Швейцарии, где покоились брен­ные останки поэта. Последнее земное пристанище «человека-Рильке» волно­вало воображение Цветаевой ничуть не меньше, чем «тот свет» — посмертное «местопребывание» Рильке-поэта (как ей это виделось). Упоминания о Раро-не, где похоронен Рильке, о его могиле содержатся и в «Новогоднем», и в «Тво­ей смерти», и в письмах к Н. Вундерли-Фолькарт. Цветаева помнила и текст эпитафии, высеченной на могиле Рильке и сочиненной самим поэтом, — эти­ми двумя строчками открывался второй (пасхальный) номер журнала «Das InselschifF» за 1927 год, откуда Цветаева перевела письма Рильке к «молодому поэту» Францу Ксаверу Каппусу (1883-1966).

312 Константин Азадовский. Рильке и Россия

2 сентября 1931 г. С.Н. Андроникова-Гальперн (1888-1982), приятельни­ца Цветаевой, писала ей из Швейцарии, посетив Рарон: «...Была на могиле Рильке и посылаю Вам снимок церкви, у кот<орой> он похоронен, могилу и цветы с могилы, кот<орые> сорвала для Вас» (цит. по кн.: Мир Пастернака. М., 1989. С. 167). Цветаева благодарит ее в ответном письме от 7 сентября 1931 г. и цитирует эпитафию Рильке по-немецки, а затем — в переводе (вероятно, соб­ственном) на французский язык:

Rose! о pure contradiction! Joie 1 Volupté J

de n'être le sommeil de personne sous tant de paupières!

<Роза, о чистое противоречие! Радость сном забыться ничьим под сенью множества век! (франц.)>.

«Правда, похоже на персидское, — заключает Цветаева, — роза, и крат­кость, и смысл» (Цветаева 7. С. 143).

Об этой надгробной надписи Цветаева вспоминает и в статье «Поэт-аль­пинист» (1934), посвященной памяти русского поэта Н.П. Тройского (1909-1934). Рильке — вольно толкует Цветаева содержание эпитафии — «...который ощутил силу и тайну розы в ее бессоннице, под множеством цветочных лепест­ков обманом получает снотворное средство» (Цветаева 5. С. 446). Кроме того, как можно понять из письма Цветаевой к А. Тесковой, летом 1936 г. она полу­чила «листочек с рильковской могилы» от A.C. Штейгера, с которым состояла тогда в оживленной переписке (письмо от 16 сентября 1936 г. / / Цветаева 6. С. 442).

96 Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания совре­менников. С. 288.

97 Письмо от 9 мая 1926 г. (Цветаева 7. С. 55). 98 Там же. С. 424. 99 Цветаева М. Пленный дух: Моя встреча с Андреем Белым (Цветаева 4.

С. 270). т Цветаева М. Из дневника. Смерть Стаховича: 27 февраля 1919 г. (Там же.

С. 498). Следует сказать, что цветаевская трактовка смерти имеет немало обще­го с философией ранних романтиков — русская поэтесса во многом перекли­кается с ними. «Жизнь — это начало смерти, — утверждал в своих "Фрагментах" Новалис, "первый романтик". — Жизнь совершается ради смерти. Смерть — это конец и начало одновременно...» (Novalis. Schriften/ Herausgegeben von J. Minor. Bd. 2. Jena, 1907. S. 113). Предшественником Цветаевой среди русских роман­тиков можно назвать — с некоторыми уточняющими оговорками — В.А. Жу­ковского, провозглашавшего (хотя и с христианских позиций) идею бессмер­тия души. «...Всё, что душа, — нетленно, всё — жизнь вечная», — писал, например, Жуковский в статье «О меланхолии в жизни и в поэзии» (Жуков­ский В.А. Эстетика и критика. М., 1985. С. 350).

Ιυ1 Цветаева 6. С. 594. Из «Бюллетеня болезни», отправленного Цветаевой Бахраху 5 сентября 1923 г. (цитируемая запись датирована 5 августа 1923 г.).

102 Письмо к A.C. Штейгеру от 29 июля 1936 г. (Цветаева 1. С. 568). 103 Эссе Цветаевой (1934) — отклик на смерть М.А. Волошина. 104 Из письма A.C. Эфрон к А.И. Цветаевой от 20 октября 1944 г. В кн.:

Ариадна Эфрон. История жизни, история души: В 3 т. Т. 1. Письма 1937— 1955 гг. / Сост., подгот. текста, подгот. илл., примеч. Р.Б. Вальбе. М., 2008. С. 76.

Орфей и Психея 313

105 Вполне убедительной представляется поэтому попытка исследовать «принцип эпитафии» как основополагающий для творчества Цветаевой (см.: Boit M.-L. Studien zum Werk Marina Cvetaevas. Frankfurt а. M.; Berlin; New York; Nancy, 1984 (Europäische Hochschulschriften. Reihe XVI. Bd. 31).

106 Письмо от 24 августа 1933 г. (Цветаева 7. С. 247). 107 Цветаева 3. С. 134. 108 См., например, в письме к А. Тесковой от 14 июня 1937 г.: «...Океан <...>

для меня — Мурино младенчество — и встречи с Рильке...» (Цветаева 6. С. 452). Мур — домашнее имя Г.С. Эфрона, сына Цветаевой (1925-1944).

109 Цветаева 6. С. 375. Ср. также название цветаевской мемуарной прозы «Живое о живом (Волошин)».

110 Стихотворение. Поэзия и поэтическая критика. I. Париж, 1928. С. 16. 111 Цветаева 6. С. 606. Еще ранее, 30 августа 1921 г., Цветаева писала (чер­

новик письма к Ахматовой): «Смерть Блока я чувствую как вознесение. Чело­веческую боль свою глотаю. <...> Не хочу его в гробу, хочу в зорях» (цит. по: Цветаева М. Об искусстве. М., 1991. С. 378). Эти слова, по сути, предваряют реакцию Цветаевой на смерть Рильке в 1926 г. Неслучайно, записав в 1921 г. в одной из своих тетрадей (о Блоке): «Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил», — Цветаева спустя десять лет делает к этой строке такое примечание: «Впоследствии, точь-в-точь, слово в слово о Р<ильке> (Твоя смерть)» (Цвета­ева М. Неизданное. Сводные тетради. С. 52; о прозе «Твоя смерть» см. далее).

112 Из письма Цветаевой к Б.Л. Пастернаку от 11-14 февраля 1923 г. (Цве­таева 6. С. 236). Ср. в записках «Из дневника» (по поводу смерти A.A. Стахо-вича): «...Если бы на Рождестве 1918 г. я, как хотела, зашла к Стаховичу, он бы не умер» (Цветаева 4. С. 502).

113 Там же. С. 498. 114 Цветаева 5. С. 186. 1,5 Там же. С. 187. 116 Там же. С. 319. 117 Там же. С. 319. 118 Там же. С. 318. 119 См.: Цветаева 7. С. 354. 120 Цит. по копии, полученной из Швейцарской национальной библиоте­

ки. Там же хранится другая записка (рукою Н. Вундерли-Фолькарт): «Семь пи­сем и последняя элегия Рильке, посвященная Марине Цветаевой-Эфрон, от­правлены ею в веймарский архив Рильке» (сведения о семи письмах, «последней элегии» и веймарском архиве восходят к французскому переводу цветаевского очерка о Рильке (Cahiers de l'Étoile (Paris). № 10. Juillet—Août. P. 564—573) и пер­вому письму Цветаевой к H. Вундерли-Фолькарт от 2 апреля 1930 г.).

121 Цветаева 6. С. 389. 122 Цветаева была едва ли не первой среди читателей и поклонников Риль­

ке, сумевшей — уже в те годы — понять, какое огромное место занимала в жизни германского поэта Россия и русская культура. Важно подчеркнуть, что Цветаевой были известны лишь дневники и отдельные письма Рильке 1899-1907 гг., в которых отразилось его увлечение Россией, то есть относительно небольшая часть материалов (по сравнению с тем, что опубликовано к насто­ящему времени). Впрочем, замысел Цветаевой издать отдельной книгой все высказывания Рильке о России не осуществлен и поныне; см. ее письма к Н. Вундерли-Фолькарт от 12 января 1932 г и к Рут Рильке от 24 января 1932 г. (Цветаева 7. С. 367-369, 423-426).

314 Константин Азадовский. Рильке и Россия

123 Цветаева 5. С. 187. 124 Цветаева 7. С. 378. В оригинале письмо написано по-французски; пе­

ревод A.C. Эфрон. 125 Там же. С. 576. Кто именно были эта «дама» и ее муж («корректный

морской офицер-француз»), выяснить не удалось. Впрочем, весь этот пассаж цветаевского письма вызывает сомнения, поскольку Рильке писал по-француз­ски стихи и письма, но не художественную прозу.

126 Шаховская 3. Отражения. Париж, 1975. С. 162. 127 Письмо от 5 февраля 1928 г. (Цветаева 6. С. 296). 128 То есть два месяца, которые Черносвитова провела рядом с Рильке (при­

близительно с середины сентября до конца ноября 1926 г.). 129 См. письмо Цветаевой к Н. Вундерли-Фолькарт от 23 сентября 1933 г.

(Цветаева 7. С. 370-371). См. также: Небесная арка. С. 382. 130 В том же номере «Русской мысли» были напечатаны пять стихотворе­

ний Рильке в переводе Глеба Струве, его очерк «Райнер-Мария Рильке» и, на­конец, его же рецензия на сборник «Reconnaissance à Rilke». Paris, 1926 (Les Cahiers du Mois, 1926. № 23/24). О том, что Цветаева внимательно просмотре­ла весь журнал, свидетельствует ее письмо к А. Тесковой от 21 февраля 1927 г.: «...Попадался ли Вам на глаза № 1 Русской Мысли? — спрашивает Цветаева. — Единственный (и какой!) свет— письмо Рильке о Митиной Любви. Рильке — о Бунине — чувствуете все великодушие Рильке? Перед Рильке — Бунин (осо­бенно последний) анекдотист, рассказчик, газетчик» (Цветаева 6. С. 355). См. также наст, изд., с. 130.

С Глебом Петровичем Струве (1898-1985), сыном П.Б. Струве, известным впоследствии историком русской литературы и издателем, и его первой женой, Ю.Ю. Струве (1900—?), Цветаева познакомилась в Берлине. Видимо, уже в Париже, в ноябре 1925 г., она получила от Г.П. Струве, увлеченного тогда по­эзией Рильке, «Дуинезские элегии» и читала их (еще до того, как этот сборник был прислан ей самим Рильке). «Рильке необычаен. Уже нездешние слова!» — писала Цветаева Г.П. Струве 29 ноября 1925 г. (Цветаева 6. С. 639). 27 января 1927 г. в письме к матери Г.П. Струве упоминает о том, что Цветаева, «по-ви­димому, потеряла» его экземпляр «Дуинезских элегий» (Вестник русского хри­стианского движения. 1985. Кн. 145. № 3. С. 215).

131 См.: Небесная арка. С. 340-342. 132 Andreas-Salome L. Rainer Maria Rilke. Leipzig, 1928. Эту книгу Цветаева

получила, видимо, от Н. Вундерли-Фолькарт— см. ее письма к Н. Вундерли-Фолькарт от 5 июля 1930 г. и 23 сентября 1933 г. (Цветаева 7. С. 358 и 371).

133 Sieber С. René Rilke. Die Jugend Rainer Maria Rilkes. Leipzig, 1932. О К. Зи-бере см. подробнее: Небесная арка. С. 379.

134 Thurn und Taxis-Hohenlohe M. von. Erinnerungen an Rainer Maria Rilke. München; Berlin; Zürich, 1932.

135 См.: Цветаева 7. С. 48. 136 Письмо от 3 апреля 1930 г. (Цветаева 7. С. 320). 137 Цветаева 5. С. 377. 138 Цветаева 6. С. 372, 462, 478 (письма от 29 ноября 1928 г., 24 сентября

1938 г. и 31 мая 1939 г.). У Рильке: «mit leisem: "Prosim!"» <«с тихим "Пожалуй­ста!"» (нем., чешек.)>.

139 Цветаева 1. С. 690 (см. также коммент. к этому письму// Там же. С. 691-692). Цитируемое письмо Рильке к Лу Андреас-Саломе от 31 марта 1904 г. было напечатано в кн.: Rainer Maria Rilke. Briefe aus den Jahren 1902 bis

Орфей и Психея 315

1906/ Herausgegeben von Ruth Sieber-Rilke und Carl Sieber. Leipzig, 1930. S. 144— 145. В пересказе Цветаевой слова Рильке выглядят так: «Als mich der grosse Ivan ans Herz schlug» («Когда Иван Великий ударял мне по сердцу»). У Рильке: «Один-единственный раз у меня была настоящая Пасха. Это было тогда, той долгой, небывалой, необычайной, особенной, волнующей ночью, когда всю­ду толпился народ, и Иван Великий бил, удар за ударом, настигая меня в тем­ноте. Это была моя Пасха, и я думаю, мне хватит ее на целую жизнь...» (см.: Рильке и Россия. С. 519).

140 Письмо к А. Тесковой от 28 ноября 1927 г. (Цветаева 6. С. 361). 141 Из письма Цветаевой к французской поэтессе и романистке Анне Эли­

забет де Ноай (1876-1933) от мая 1927 г. (Цветаева 7. С. 192). Произведениями Анны де Ноай Цветаева увлекалась еще в юности. В 1916 г.

она перевела ее роман «Новая надежда» (в переводе Цветаевой — «Новое упо­вание»), напечатанный в петроградском журнале «Северные записки» (1916. № 9—12). Видимо, отвечая на письмо Цветаевой, Анна де Ноай прислала ей в 1927 г. свою фотографию с надписью (по-французски): «Госпоже Марине Цве­таевой — от всего сердца признательная ей за дружбу Анна де Ноай 1927» (Ма­рина Цветаева. Поэт и время: Выставка к 100-летию со дня рождения 1892— 1992/ Под общ. ред. И.Е.Даниловой. М., 1992. С. 144).

142 Письмо к Р.Н. Ломоносовой от 3 апреля 1930 г. (Цветаева 7. С. 320). 143 Цветаева 5. С. 359. 144 Там же. С. 341-342. 145 Сизиф <Адамович Г.> Отклики// Последние новости (Париж). 1937.

№ 5767. 7 января. С. 3. 146 Цветаева 5. С. 320. 147 Цветаева 6. С. 457. 148 На оккупацию Чехословакии Цветаева откликнулась известным циклом

«Стихи к Чехии», в котором клеймила позором Германию — страну-поработи­тельницу:

О, мания! О, мумия Величия! Сгоришь, Германия! Безумие, Безумие Творишь!

(Цветаева 2. С. 357).

149 Цветаева 6. С. 478. 150 Об А.П. Рябининой см. в кн.: Белкина М. Скрещение судеб. М., 1988.

С. 209, 212. 151 См. подробнее: Письма 1926 года. С. 35-36, 234. 152 Из стихотворения «Други! Братственный сонм!..» (цикл «Деревья») (Цве­

таева 2. С. 144).

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ И АЛЕКСАНДР БЛОК

(предварительные заметки)

Рильке и Блок... Имена эти воспринимаются не просто как имена двух великих поэтов. Каждое из них приобрело в наши дни почти символическое звучание; с ними связываются представления не только о поэзии, но и о высокой духовности, нравственности, о мучительных исканиях сути и смысла человеческого бытия. Каж­дое из них — вершина в развитии национальной поэзии XX века, германской и русской, и более того — эпоха культуры, вобравшая в себя многие, подчас разнонаправленные течения своего време­ни. Неудивительно, что имена Рильке и Блока принято ставить рядом, сближать их не только в литературной, но и в духовно-ис­торической перспективе1. Вероятно, наиболее удачную формулу нашла Марина Цветаева, полагавшая, что Блок— это «лучшая Россия», а Рильке — «лучшая Германия»2.

Творчество Блока сопоставимо с поэзией Рильке во многих отношениях. Оба сформировались как поэты независимо друг от друга, однако тенденции, определившие их творческое становле­ние, были в значительной мере схожими. Неприятие современных форм жизни, нежелание мириться с заурядной повседневностью и мещанской моралью, бунт против духовного обезличения челове­ка, вера в возможное обновление мира — таковы наиболее суще­ственные из этих тенденций. Родство поэтов нетрудно обнаружить также, вглядываясь в их литературные истоки. И тот и другой от­дали — каждый по-своему — дань «новому искусству». Рильке в юности развивался под сильным воздействием «неоромантичес­ких» устремлений в Германии 90-х годов; аналогичными веяния­ми был захвачен в свое время и Блок. Так, свойственный той эпо­хе религиозно-мистический пафос обнаруживает себя и в раннем творчестве Рильке («Часослов»), и в лирике молодого Блока («Сти­хи о Прекрасной Даме»). Исходя из общего для них обоих неприя­тия ортодоксального христианства, и Рильке, и Блок стремились открыть для себя неискаженный образ «живого» и «подлинного» Бога. Блуждающий по миру, нищий и оборванный Христос моло­дого Рильке («Видения Христа», 1897) и раскольничий «сжигаю­щий» Христос, которого искал Блок в современной России, имеют общий генезис, хотя внешне совершенно не похожи друг на друга.

Романтическая тоска по идеалу и поиски духовного абсолюта лежат в основе свойственного обоим культа иррационально-жен-

Райиер Мария Рильке и Александр Блок 317

ственного начала3, особенно ясно выраженного в ранней поэзии Блока. Любопытно, что не только Блок, но и Рильке пытался най­ти проявления этого начала в России — стране, к которой своди­лись думы и искания Блока после революции 1905 года («О Русь моя! Жена моя...») и в которой Рильке еще в начале века обрел свою «духовную родину». Впрочем, их понимание русского наро­да имело существенные различия, позволяющие — в известной мере — судить и о разнонаправленное™ творческих судеб. Воспри­нимавший Россию преимущественно в эстетическом плане, Риль­ке, особенно в поздние годы, все решительней удалялся в область «чистой» поэзии, доступную для немногих. Этот путь вел его к богу-певцу Орфею и ангелам «Дуинезских элегий». Блок же, на­против, все более отворачивался от аристократического понима­ния искусства, стремясь приблизиться к социально-общественной проблематике своего времени, к запросам национальной жизни.

Разобраться в том, что сближает и разделяет двух крупнейших лириков нашего века, — достойная, хотя и нелегкая задача для будущих исследователей. В настоящем очерке мы сознательно ограничиваем себя только одним сюжетом, предваряющим, на наш взгляд, осмысление громадной историко-литературной проблемы «Рильке и Блок», и пытаемся проследить лишь прижизненные свя­зи, соединявшие друг с другом этих великих современников. Знал ли Блок произведения Рильке? Как воспринимал Рильке творче­ство Блока? Кто был посредником в его заочном знакомстве с Блоком и насколько глубоким было это знакомство? Таков круг вопросов, которые рассматриваются в нашей работе.

До 1904 года Блок, скорее всего, не знал имени Рильке. В го­ды своих поездок в Россию Рильке был малоизвестен даже в Гер­мании, а кроме того, ни один из его русских знакомых не принад­лежал непосредственно к символистскому направлению. Рильке, правда, регулярно читал журнал «Мир искусства» и интересовал­ся некоторыми произведениями Мережковского, 3. Гиппиус, Ро­занова и др., однако прямых контактов с этим кругом у него не было. Единственным «общим знакомым» Рильке и Блока следует, видимо, считать Александра Бенуа, с которым Рильке в 1900— 1902 годах вел интенсивную переписку. Однако в 1902-м «русский период» в жизни Рильке обрывается: он переселяется в Париж и постепенно утрачивает связь с Россией. Блок же в самом начале века еще не выступал как поэт (первая публикация его стихов от­носится к 1903 году).

318 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

С 1904 года имя Рильке появляется на страницах главного пе­чатного органа русских символистов — журнала «Весы», руководи­телем которого был Брюсов. Именно Брюсов оказался первым, кто начал пропагандировать в России творчество Рильке4; к этому побуждал его в те годы и молодой немецкий поэт Максимилиан Шик (уроженец Москвы), в то время берлинский корреспондент «Весов» и страстный поклонник Рильке5. Еще в 1903 году во вступ­лении к сборнику «Urbi et orbi» Брюсов писал, что «старался усво­ить русской литературе некоторые особенности "свободного стиха" <...> удачно примененного в Германии Р. Дэмелем и Р. Рильке»6. Эту книгу Брюсова Блок хорошо знал; кроме того, он просматривал каждый номер «Весов», где имя Рильке и особенно Стефана Геор­ге, признанного тогда вождя немецких символистов, постоянно упоминалось в статьях и обзорах по германской литературе. Уже в первом номере журнала (1904. № 1) была помещена краткая рецен­зия на «Книгу образов» Рильке, подписанная инициалами «М. Р.» (за ними укрывался Юргис Балтрушайтис).

Знакомство Блока с новейшей немецкой поэзией углубляется в 1905-1906 годах, когда у него завязываются отношения с моло­дым поэтом Гансом Понтером, которому суждено было стать пер­вым переводчиком произведений Блока на немецкий язык.

Ганс Понтер, придавший (приблизительно с конца 1907 года) своему имени более «звучную» форму — Иоганнес фон Понтер (1886—1973), родился в городе Митава Курляндской губернии (ныне — Елгава в Латвии). В 1904 году недавний гимназист увидел на одной из художественных выставок в Риге несколько номеров московского журнала «Весы». Это случайное событие, как расска­зывал Понтер много лет спустя в своих воспоминаниях7, опреде­лило его дальнейшую жизнь. Юный поэт обратился в редакцию «Весов», и вскоре оттуда пришел ответ, подписанный Брюсовым, а затем — несколько стихотворных сборников русских символис­тов (Бальмонта, Брюсова, Андрея Белого и др.). Познакомившись с ними, Понтер стал восторженным поклонником молодой рус­ской поэзии. А в 1905 году, получив от московского издательства «Гриф» блоковские «Стихи о Прекрасной Даме», Понтер по соб­ственной инициативе вступает в переписку с поэтом. 5 сентября 1905 года в письме из Митавы он благодарит поэта за «замеча­тельную» книгу, восхищаясь прежде всего музыкальностью сти­хов. «...Не знаю, кого, кроме Верлена, можно было бы поставить рядом с Вами по музыкальности стиха», — пишет Понтер Блоку (по-немецки)8. Сообщая о том, что он переводит русских поэтов, Понтер просил Блока прислать ему автобиографию и фотографи­ческую карточку и, кроме того, предоставить авторизацию (раз­решение на перевод стихов).

Райиер Мария Рильке и Александр Блок 319

Блок ответил Понтеру, и между ними завязалась оживленная переписка. Весной 1906 года Понтер впервые приехал в Петербург. Он познакомился с Блоком и его семьей, часто бывал у них дома. Блок отнесся к немецкому поэту с глубокой симпатией. Судя по воспоминаниям Понтера, он встретил его тепло и приветливо. А через несколько дней Блок написал стихотворение, посвящен­ное Понтеру («Ты был осыпан звездным цветом...») и включенное в сборник «Нечаянная Радость» (М., 1907). Нет сомнений в том, что Блок воспринял в ту пору Понтера как своего единомышлен­ника, близкого ему по духу и причастного к тайнам символизма. Об этом свидетельствует, например, дарственная надпись Блока на принадлежащем Понтеру экземпляре «Стихов о Прекрасной Даме»: «Hans Guenther'y от такого же одинокого и простого, как он. Будем всегда принимать друг друга с простотой и грустью. Александр Блок. 22 апреля 1906. СПб.»9. Тесные отношения меж­ду Блоком и Понтером продолжались несколько лет: поэты обмени­вались письмами, дарили друг другу свои стихотворные сборники10. Позднее, в 1909-1911 годах, между ними наметилось расхождение. Пытаясь изжить в себе «декадентские» черты, Блок, как известно, все более тяготел к «общественности», «народу» и демократиче­скому искусству. Понтер же надолго остался приверженцем «искус­ства как такового», что привело его, в частности, к сближению с акмеистами и редакцией журнала «Аполлон», в котором он одно время сотрудничал.

В 1914 году Понтер навсегда расстался с Россией. Но верность ее культуре сохранил до конца своих дней. Став профессиональ­ным литератором, он перевел на немецкий язык множество сти­хов, рассказов, повестей и романов русских классиков: Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Достоевского, Гончарова, Леско­ва, Чехова, Горького и т.д. Не изменил он и привязанностям своей юности: среди переведенных им авторов — Мережковский, Баль­монт, Андрей Белый, Брюсов, В. Иванов, Сологуб, Кузмин и др. Помимо этого Гюнтер составил и издал целый ряд антологий и сборников русских поэтов. В 1919 году он организовал в Мюнхе­не издательство «Musarion», широко печатавшее русских авторов. При этом Гюнтер продолжал писать и оригинальные сочинения — стихи, драмы, оперетты и даже исторические романы («Калиост­ро», «Распутин»).

Поэзия Блока сопровождала Понтера в течение всей жизни. Гюнтер перевел множество его стихотворений, поэму «Двенадцать», несколько пьес; после Второй мировой войны он издал в Мюнхене том «Сочинений» Блока в собственном переводе. К этому изданию Гюнтер написал обширное предисловие, в котором рассказывал между прочим о своих встречах с русским поэтом. В 1948 году это предисловие было напечатано отдельной брошюрой11.

320 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

В сущности, Гюнтер был не только первым переводчиком Блока, но и первым из не-русских литераторов, обратившим вни­мание на тогда еще неизвестного на Западе (и почти неизвестного в России) поэта. В своих воспоминаниях Гюнтер упоминает о том, что уже в 1906 году он «на башне» Вячеслава Иванова пред­сказал Блоку славу великого поэта, что было со смехом встрече­но частью присутствующих12. Самостоятельно «открыв» Блока, Гюнтер, бесспорно, обнаружил и подлинный вкус, и тонкое ли­тературное чутье13.

Благодаря Понтеру «открыл» Блока и другой его переводчик на немецкий язык— Рейнгольд фон Вальтер (1882—1965). Сын про­тестантского пастора, Вальтер родился и вырос в Петербурге. Он изучал философию и теологию в Петербурге, Эрлангене, Дерпте. Познакомившись с Понтером в 1906 году, Вальтер «заразился» от него интересом к русской поэзии. В декабре 1906-го в Петербурге Вальтер лично знакомится с Блоком, а затем вступает с ним в пе­реписку14. Работая вместе с Понтером, Вальтер также переводил «Стихи о Прекрасной Даме». Однако вскоре между ними произо­шел разрыв. Переселившись в Германию в 1918 году, Вальтер про­должал заниматься литературной и переводческой деятельностью: переводил русских авторов (Л. Толстого, Ф. Сологуба, Горького и др.), писал о них критические статьи. С 1926 года преподавал русский язык в Кельне.

Вальтер и прежде всего Гюнтер оказались посредниками в зна­комстве Блока с современной немецкой поэзией. Они оба увлека­лись тогда символизмом и слагали собственные стихи в «неороман­тическом» духе. Кумиром молодого Понтера был Стефан Георге. В воспоминаниях о Блоке Гюнтер утверждает, что «знал наизусть почти всего Георге и познакомил своих русских друзей с этим ве­ликим немецким поэтом»15. О том же говорится и в книге его вос­поминаний «Жизнь на восточном ветру»16. Кроме того, и Гюнтер, и Вальтер были уже тогда поклонниками Рильке, известность ко­торого на Западе в ту пору только начиналась. «Я читал Вальтеру стихи, — вспоминает Гюнтер. — Более всего нас увлекал тогда Рильке — автор "Книги образов", только что появившейся вторым изданием17. Мы знали ее вскоре всю наизусть»18.

Не приходится сомневаться в том, что, рассказывая своим пе­тербургским друзьям о современных немецких поэтах, Гюнтер го­ворил не только о Георге, но и о Рильке. «Мы говорили главным образом о стихах», — вспоминал он впоследствии19. Гюнтер сооб­щает также, что читал Блоку стихи Георге, которые, впрочем, не произвели на него большого впечатления («Я читал стихи Стефа­на Георге, но Блоку они не понравились»). Далее Гюнтер уточня­ет, что к «новейшей немецкой поэзии» Блок вообще относился «с поразительным равнодушием»20.

Райиер Мария Рильке и Александр Блок 321

Свидетельство Понтера, видимо, достоверное, требует поясне­ний, ибо отношение Блока к германской поэзии в целом далеко от того «равнодушия», с которым он воспринял поэзию Георге. Блок любил немецкую культуру и был ей многим обязан. Германский «романтический дух» был, вообще говоря, особенно близок «млад­шим» русским символистам, устремленным в начале века к мис­тическому и «запредельному». В.М.Жирмунский еще в 1914 году обратил внимание на то, что именно «символизм явился причиной оживления интереса к романтической поэзии»21. (Конечно, в этой связи следует говорить не только о немецких романтиках первой трети XIX века, но и о неоромантизме конца столетия, в том чис­ле—о философских сочинениях Ницше.)

Германское влияние сказалось в мировосприятии и творчестве Блока, Андрея Белого, Вячеслава Иванова и других поэтов (хотя и преломилось у них по-разному). Молодому Блоку, например, созвучна прежде всего сама атмосфера романтизма — его таин­ственность, сказочность, аромат старины. Романтической дымкой древних преданий овеяны многие стихотворения молодого Блока:

Королева жила на высокой горе, И над башней дымились прозрачные сны облаков. Темный рыцарь в тяжелой кольчуге шептал о любви на заре В те часы, когда Рейн выступал из своих берегов

(«Влюбленность», 1905).

О своем путешествии в «страну германской легенды» Блок с легкой иронией рассказал в статье «Девушка розовой калитки и муравьиный царь», где описаны средневековый немецкий городок неподалеку от Рейна, развалины старинного рыцарского замка и т.п. (Статья относится к 1906 году — начало и апогей его дружбы с Пон­тером.) Поэтический мир романо-германского средневековья вос­создан Блоком и в его лирической драме «Роза и Крест».

О знакомстве с немецкими романтиками свидетельствует бло-ковская библиотека. В ней были, например, на русском языке: «Ген­рих фон Офтердинген» Новалиса, «Размышления отшельника — любителя изящного» Тика, «Петер Шлемиль» Шамиссо, Собрание сочинений Гофмана, известный труд немецкого ученого Р. Гайма «Романтическая школа», книги В.М.Жирмунского («Немецкий романтизм и современная мистика» и «Религиозное отречение в ис­тории немецкого романтизма»). Судя по обилию помет, книги Гайма и Жирмунского были прочитаны Блоком с особым вниманием22.

Характерно, что современники Блока видели в нем поэта, род­ственного по духу немецким романтикам. И.В. Одоевцева, напри­мер, воспроизводит по памяти слова Гумилева о Блоке:

322 Константин Азадовский. Рильке и Россия

Блок — романтик. Романтик чистейшей воды, и к тому же — немецкий романтик. Недаром он по отцу немец. <...> Немецкая кровь в нем сильно чувствуется и отражается на его внешности. Да, Блок романтик со всеми достоинствами и не­достатками романтизма. Этого почему-то никто не понимает, а ведь в этом ключ, разгадка его творчества и его личности. <...>

Для Блока, как для Фридриха Шлегеля, Слово — магичес­кая палочка, которой он хочет заколдовать или расколдовать мир. Он, как Новалис, ищет самого тайного пути, ведущего его в глубины его собственного сознания. Он тоже в двадцать лет был бунтарем, хотел в своей гордыне сравняться с Творцом.

Читая Тика, Шлегеля, Новалиса и немецких романтиков вообще, я всегда вспоминаю Блока. Все это мог сказать и он. У Блока даже внешность романтическая <...> Он как будто со­шел с портрета какого-нибудь друга Новалиса или Шлегеля23.

В том же духе писал о Блоке и Корней Чуковский:

...Если бы летом 1799 года Блок прочитал свои первона­чальные стихи за столом у Каролины Шлегель — ей, Фридри­ху Шлегелю и Фридриху Шеллингу, — они почувствовали бы в нем своего. Какое письмо написала бы о нем Каролина своей удивительной дочери Августе! Его томление по Прекрасной Даме было бы сочувственно понято теми, кто лишь за год до того наблюдал, как из умершей девочки Софии фон Кюн ее неутешный возлюбленный создал себе вечную святыню, во­площение мирового блаженства, ту самую Weltseele*, которая, по ощущению Шеллинга, составляет нерасторжимую связь между юдолью и Богом.

Не было бы ничего удивительного, если бы оказалось, что Блок слушал в йенском университете осенью 1799 года лекции о системе трансцендентального идеализма и гулял по окрест­ным холмам с двадцатилетним Брентано. С каким умилением читал бы его гимны Прекрасной Даме благочестивый Захария Вернер. В нем чувствовался мистик именно германского склада души, соотечественник Мейстера Экгардта, Иоганна Таулера, Якоба Бёме. Его боговидение было чисто тевтонское. Вообще в русском символизме Блок, как и Андрей Белый, — предста­витель германских, а не латинских литературных традиций24.

* Мировая душа (нем.).

Райиер Мария Рильке и Александр Блок 323

Из поэтов немецкого романтизма Блоку был, несомненно, близок упомянутый Клеменс Брентано — родство между двумя поэтами особо подчеркнул еще в 1923 году В.М. Жирмунский25. Наибольший интерес, однако, Блок проявлял к творчеству «по­следнего романтика» — Генриха Гейне, ряд стихотворений которо­го перевел на русский язык; кроме того, в 1919-1920 годах он ре­дактировал издание сочинений Гейне во «Всемирной литературе».

С германской культурой связана и крупнейшая из выполнен­ных Блоком переводческих работ. Весной 1908 года, откликнув­шись на предложение В.Ф. Комиссаржевской, Блок перевел для ее театра одну из известнейших романтических трагедий — драму Франца Грильпарцера «Праматерь». Свое понимание этой драмы Блок раскрыл в специально ей посвященной статье «Об одной ста­ринной пьесе», где романтическая «трагедия рока» переосмысли­вается с позиций русского человека «страшной эпохи».

Итак, несомненно, что культура Германии, и прежде всего культура эпохи романтизма, была далеко не безразлична Блоку. В своей книге воспоминаний Понтер приводит слова Блока о том, что он (Блок) «любит Германию»26.

И все же Блок не мог разделить восхищения молодого немец­кого поэта, с пафосом декламировавшего стихи Георге. А посколь­ку Понтер настаивал на том, что стихи «мэтра» — вершина совре­менной лирики, Блок, следует думать, скептически воспринимал и всю «новейшую немецкую поэзию», в том числе Рильке. Это становится особенно ясным в свете исканий Блока тех лет. Уже в 1906 году он чуждался крайних проявлений «декадентства» — индивидуализма, аристократизма, элитарности, эстетизма и т.д. «В сознании долга, великой ответственности и связи с народом и обществом, которое произвело его, художник находит силу рит­мически идти единственно необходимым путем», — писал Блок в 1908 году в статье «Три вопроса»27. Лозунги, под которыми высту­пал в Германии Стефан Георге, оказывались все менее приемлемы­ми для Блока, тяготевшего, как уже отмечалось, к «общественно­сти» и традициям русского демократического искусства XIX века. Позднее, в 1919 году, Блок заметил, что доктрина «искусство для искусства» противоречит самой сущности искусства28.

Знал ли Блок стихотворения Рильке? Ответить на этот вопрос со всей определенностью, к сожалению, не представляется воз­можным. Помета в записной книжке Блока («R.M.R. Das Buch der Bilder»), впервые обнародованная CA. Небольсиным29, свидетель­ствует лишь о том, что к лету 1906 года имя Рильке было Блоку известно. Но держал ли Блок в руках «Книгу образов» (или какие-нибудь иные сборники Рильке), читал ли ее, — говорить об этом можно только предположительно. Сопоставление блоковского

324 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

«Ангела-Хранителя» с одноименным стихотворением из «Книги образов», развернутое в статье С.А. Небольсина, также не может служить доказательством знакомства Блока с немецким «перво­источником» (о принципиальном различии обоих стихотворений не раз упоминает и сам Небольсин30).

Конечно, нельзя не пожалеть, что Блоку не пришлось (а если и пришлось, то лишь мимолетно) познакомиться со стихотворени­ями Рильке, в особенности же — со стихотворениями «русского периода». Религиозно-мистический накал «Часослова» был, как уже указывалось, сродни молодому Блоку и наверняка воодушевил бы его. Блок, если бы он действительно читал стихотворения Риль­ке, не мог бы не обратить внимания и на глубокую музыкальность его поэтической речи: этим отличается и блоковский стих. В пер­спективе развития европейской литературы XX века можно утвер­ждать, что музыкальное начало поэзии воплотилось прежде всего в лирических стихах этих двух поэтов31.

Впрочем, винить Блока в том, что он прошел мимо Рильке, не приходится. «Младшие» символисты в ту пору были целиком по­гружены в решение собственных творческих задач; кроме того, в отличие от «старших» символистов (Брюсов, Бальмонт), они боль­ше тяготели к национальной культуре, чем к западноевропейской. Даже такие «германофилы», как Андрей Белый или Вячеслав Ива­нов, были знакомы с творчеством Рильке весьма поверхностно. Лишь на рубеже 1910-х годов, когда некоторые из них (Андрей Белый, Эллис и др.) объединяются вокруг московского издатель­ства «Мусагет», выделявшегося своей германофильской направ­ленностью, их интерес к Рильке становится более определенным. Имя Рильке постоянно встречается, например, в переписке Эллиса и Андрея Белого с Э.К. Метнером, музыкальным и литературным критиком, идейным руководителем «Мусагета»32. Блок был тесно связан с «мусагетовцами», особенно в 1911-1912 годах: именно в этом издательстве вышли все три тома его «Собрания стихотворе­ний». Тем не менее имя Рильке не упоминается ни в его перепис­ке с Андреем Белым, ни в его письмах к Э.К. Метнеру.

В 1910-е годы произведения Рильке все чаще переводятся на русский язык и печатаются в наиболее видных изданиях или жур­налах. Так, в шестом номере «Русской мысли» за 1911 год появи­лась подборка стихотворений Рильке, переведенных A.A. Биском (инициатором публикации выступил Брюсов). В 1913 году в изве­стном издательстве К.Ф. Некрасова был напечатан сборник «Со­временные немецкие поэты», в который вошло 39 стихотворений Рильке (переводчик В.Ю. Эльснер). В том же году и в том же из­дательстве в переводе Лидии Горбуновой (Лепешкиной) был издан роман «Заметки Мальте-Лауридс Бригге». Тогда же в переводе

Раинер Мария Рильке и Александр Блок 325

Юлиана Анисимова в Москве выходит «Книга часов». Все эти из­дания обсуждались в русской периодической печати. Наконец, весной 1914 года в Киеве на русском языке была выпущена «Жизнь Марии» в переводе поэта В.Н. Маккавейского, перелагавшего сти­хи Блока на французский язык и обменявшегося с ним в 1913 году несколькими письмами. Один экземпляр книги Маккавейский послал Блоку, снабдив его своим автографом (по-французски): «Господину Александру Блоку, моему любимому поэту, непобеди­мому и непобежденному»33.

О поэзии Рильке Блок должен был не раз слышать от Ларисы Рейснер, с которой он общался и в первые месяцы после Октяб­ря, и особенно в 1920-1921 годах. Л.М. Рейснер увлекалась стиха­ми Рильке, переводила их на русский язык. В 1917 году в журнале «Летопись» (№ 7—8) была напечатана ее статья «Райнер Мария Рильке». В 1919-м Лариса Рейснер работала над другой статьей, оставшейся неопубликованной: «Демель и Рильке до и после 1914 года»34. В ней, между прочим, упоминается о пребывании поэта в Петербурге и ставится вопрос: «Что увидел Рильке в Рос­сии?» Есть основания думать, что Л. Рейснер обсуждала с Блоком отдельные аспекты своей работы.

В дневнике Блока есть запись (от 18 января 1921 года): «Мо­ховая: Л. Рейснер — Рильке и проч.». Строчкой ниже добавлено: «Ларисы так и не было»35. Это единственное известное нам упоми­нание имени Рильке, сделанное рукой Блока. Речь идет здесь о встрече в издательстве «Всемирная литература» на Моховой ули­це, где, можно предположить, было назначено в тот день обсуж­дение (видимо, не состоявшееся из-за отсутствия Рейснер) изда­тельских планов, связанных с ее переводами из Рильке36.

И тем не менее поэзия Рильке в целом осталась Блоку мало­известной. Он знал о Рильке и, возможно, читал его в оригинале или в переводах, но ему не пришлось углубиться в творчество свое­го замечательного современника, почувствовать в нем созвучность собственному мироощущению. В многоголосом хоре современных поэтов Блок не расслышал совершенно особый, неповторимый го­лос своего германского собрата. Честь подлинного открытия Рильке принадлежала в России не Блоку, не символистам, а сле­дующему поколению русских поэтов, прежде всего Пастернаку и Цветаевой.

Знакомство Рильке со стихами Блока следует отнести к 1907— 1909 годам, когда в немецкой печати стали появляться первые пе­реводы блоковских стихотворений (отдельные упоминания о нем

326 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

и ранее проскальзывали в обзорных статьях по русской литерату­ре). В 1907 году три стихотворения Блока, переведенные Понтером («Отворяются двери — там мерцанья...», «День был нежно-серый, серый, как тоска...», «Все отошли. Шумите, сосны...»), были вклю­чены в антологию «Новейшая зарубежная лирика», изданную в Лейпциге Г. Бетге. Это первая публикация стихотворений Блока на немецком языке37. В 1908 году в мюнхенском журнале «Hyperion» были напечатаны два других стихотворения Блока («Обман» и «Просыпаюсь я...») в переводе Р. Фон Вальтера38.

Трудно допустить, что Рильке не видел этих изданий и, с его интересом ко всему русскому, не обратил внимания на новое для него имя. Работы эссеиста и литературоведа Ганса Бетге были ему хорошо знакомы хотя бы потому, что тот неоднократно выступал в печати с отзывами на книги самого Рильке. Бетге рецензировал ранний сборник стихотворений Рильке «Жертвы ларам» и сборник новелл «Последние»; подобно Рильке, был автором книги о груп­пе художников «Ворпсведе»39. Что касается журнала «Hyperion», то это издание было также хорошо известно Рильке: он печатал в нем свои стихотворения именно в 1908-1909 годах.

В этой связи следует подчеркнуть немаловажное обстоятель­ство: оба первых немецких поклонника и переводчика блоковской поэзии были в то же время и корреспондентами Рильке, его отда­ленными знакомыми. Так, переписка Вальтера и Рильке завязалась уже в 1907 году на почве их взаимных русских интересов40. Гюнтер же, по его собственному утверждению, получил от Рильке письмо в 1912-м — своего рода отклик на только что выпущенную им в свет антологию, озаглавленную «Новый русский Парнас»41.

Эта небольшая, изданная в Берлине книжка включала в себя стихотворения одиннадцати современных русских поэтов (Баль­монта, Андрея Белого, Блока, Брюсова, Вилькиной, 3. Гиппиус, В. Иванова, Кузмина, С. Маковского, Минского, Сологуба), при­чем некоторые из них (например, Андрей Белый или Вячеслав Иванов) впервые появились на немецком языке. Блок представлен пятью стихотворениями: «Ты был осыпан звездным цветом...» (с посвящением Гансу Понтеру), «Просыпаюсь я — и в поле туман­но...», «Бегут неверные дневные тени...» (с посвящением С. Соло­вьеву), «Я — меч, заостренный с обеих сторон...» и «Усталость» («Кому назначен темный жребий...»). О каждом из переведенных им поэтов Гюнтер подробно писал в «Предисловии» к своей кни­ге. О Блоке говорилось следующее:

Вторым романтиком среди современных русских поэтов (правда, иначе, чем Бальмонт) является еще молодой Алек­сандр Блок, самый музыкальный среди них. Он — во многом

Ρ айне ρ Мария Рильке и Александр Блок 327

ученик Брюсова, главный же его учитель — Соловьев, подоб­но которому он, как и его друг Андрей Белый, видит вершину поэзии в символе Вечно-Женственного <...> Сопоставляя по­эзию Блока с поэзией Верлена, мы обнаружили множество параллелей, так что отдельные стихотворения Блока казались нам порой переводами из Верлена. Та же чарующая мелодия, то же романтическое чувство, то же не совсем ясное различие между переживанием и выражением пережитого, та же не очень строгая форма, при том что оба они — парнасских кровей. Ис­кусство и того, и другого легко обнаруживает немецкое влия­ние, при том что оба — патриоты. Вот один лишь пример — блоковский «Балаганчик». Разве эта лирическая драма не мог­ла быть создана Тиком? Романтическая драма, в которой мно­го театральности и меньше драматургии (мы не будем говорить здесь о Клейсте), неожиданно, спустя 100 лет, нашла в Блоке своего продолжателя <...> И нам кажется, мы не ошибемся, высказав предположение, что в Блоке, если только он достиг­нет большей энергичности выразительных средств и большей формальной чистоты, следует видеть одного из самых сильных и многообещающих поэтов России42.

Письмо Рильке к Понтеру, о котором упоминает последний, погибло вместе с остальным архивом переводчика. Поэтому мы лишены сегодня возможности сказать, кто из поэтов, представлен­ных в антологии «Новый русский Парнас», привлек внимание Рильке. С уверенностью можно утверждать лишь следующее: уже в 1912 году Рильке знал имя Блока и был знаком с его стихотворе­ниями; но, разумеется, в те годы поэзия Блока не имела и не мог­ла иметь для него того значения, какое она приобретет позднее.

Подлинная известность Блока в Германии начинается после революции 1917 года и окончания Первой мировой войны. Собы­тия в России резко обострили на Западе интерес к этой стране и ее культуре. Значительно возрастает число переводов с русского языка: по произведениям русских авторов, как классиков (Досто­евского, Толстого), так и современных, интеллигенция Запада стремится осмыслить происходящее в России, понять истоки и причины масштабных событий и перемен. Неслучайно наиболее известным произведением Блока в Германии становится в этот период поэма «Двенадцать»43. Не меньшей популярностью пользу­ется и стихотворение «Скифы», содержащее в себе открытый вы­зов «старому миру» и «цивилизованному» Западу. В 1921 году это стихотворение переводит на немецкий язык известный поэт-экс­прессионист И. Голль (с его женой Клэр Штудер был знаком и состоял в переписке Рильке). В том же 1921 году оба произведения

328 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

Блока были выпущены в свет берлинским издательством «Scythen» («Скифы») в переводе Р. фон Вальтера.

Это левонародническое издательство, созданное в 1920 году по инициативе писателя Е.Г. Лундберга, в 1921-м выпустило ряд произведений Блока как на русском, так и в переводе на немец­кий и французский языки. В своих письмах к Блоку от 16 нояб­ря 1920 года, 10 апреля и 26 июля 1921-го Лундберг информирует поэта о деятельности «Скифов»44. В ответном письме к Лундбергу от 31 января 1921 года Блок предоставляет «Скифам» «полное и ис­ключительное право» на издание своих сочинений. В том же пись­ме он одобрительно отзывается о Вальтере как переводчике: «Пе­реводам Р. фон Вальтера верю»45.

К апрелю 1921 года «Скифы» выпустили две небольшие кни­жечки Блока, переведенные Вальтером: «Gedichte» и «Skythen. Die Zwölf». Стихотворению «Скифы» было предпослано довольно обширное предисловие-эссе, в котором блоковская тема интерпре­тировалась и углублялась с позиций одного из «скифов». Написан­ное в экспрессионистской манере, эмоциональным взволнован­ным языком, предисловие Вальтера, как и стихотворение Блока, построено на противопоставлении «мы» (т.е. «скифы») и «вы» (т.е. «западный мир»). «Ваш мир рушится у нас на глазах», «на все у вас есть система и метод», «вы не перевариваете уже ничего естествен­ного», «деньги и машины стали для вас воплощением свободы» — такие обвинения бросал Вальтер в лицо Западу, пытаясь, как он сам подчеркивал, «проследить те скрытые и угрожающие моменты, которые угадываются в перспективе блоковского стихотворения». «Мы» же, утверждал Вальтер от лица «скифов», несем в себе «вул­каническое» начало, тот «священный огонь», в котором обновит­ся мир, возрождаясь из «хаотического смятения». Подобно немец­ким экспрессионистам, Вальтер был убежден, что путь к грядущему возрождению лежит через невыразимые страдания, разруху и ги­бель, что преодолеть хаос можно, лишь погрузившись в него. «Чем сильнее мы себя потеряли, тем сладостнее найдем мы себя впо­следствии», — восклицал Вальтер и призывал «спуститься» к мате­ринскому началу, в котором, по его мнению, и осуществляется «воплощение» (Fleischwerdung).

Актуализируя стихотворение «Скифы», Вальтер ставит его не­посредственно в контекст современных событий. «Проблема, ко­торую в поэтически заостренной форме поднимает Блок, такова: противопоставление двух миров, из которых один обрел уже во­площение своего существа, другой же страстно стремится к этому. От того, как отнесется Запад к Восточной Европе, от его готовно­сти взорвать старые и застывшие, хотя и почтенные, формы — взорвать для того, чтобы воспринять новое духовное содержа-

Ра и н ер Мария Рильке и Александр Блок 329

ние, — зависит решение вопроса о том, чем обернется так называ­емый конец так называемой войны — войной или миром»46.

Обе книжки своих переводов, изданные «Скифами», Вальтер отправил Рильке. Ответ последовал незамедлительно — 6 апреля. Это письмо — наиболее развернутый отзыв немецкого поэта о творчестве Блока и одновременно свидетельство той немаловаж­ной миссии, которую осуществляла тогда в Германии блоковская поэзия.

...Две книжечки, которыми я обязан Вам, — писал Риль­ке Вальтеру, — очень захватили меня. Ведь в них содержатся, хотя бы отчасти, истинные и достоверные сведения о России — первые, полученные мной. Великолепное стихотворение «Ски­фы», написанное Александром Александровичем Блоком еще в 1917 году, я считаю свидетельством такого рода не только на нынешний день, но и на долгое время. И Вы прекрасно напи­сали о нем, дорогой господин Вальтер, в двенадцати коротких абзацах: единственное и самое важное. Поверьте, я не так уж «слепо влюблен», чтобы воспринимать блоковское стихотворе­ние или Ваш комментарий как какую-то неожиданность. Но и то и другое — подтверждение факта, о котором я думал в тече­ние всех этих ужасных лет, надеясь, что он обретет однажды реальность на священной для меня русской земле, и притом именно так: в силу своего глубинного предназначения и при­звания Россия — единственная страна, возложившая на себя всю бесконечность страданий, чтобы переродиться в них. Трудно предсказать, какой она окажется, пережив их, но, во всяком случае, она будет иной, чем Запад, пытающийся их обойти стороной47.

Вполне закономерно, что в блоковском стихотворении Риль­ке увидел «истинное и достоверное» свидетельство о новой России: тенденция «Скифов» вполне отвечала его собственным представ­лениям о «глубинном предназначении и призвании» этой страны. Неудивительно и то, что, познакомившись со «Скифами» Блока, Рильке стал проявлять интерес к деятельности одноименного из­дательства, с которым его пытался сблизить Вальтер48.

Во всяком случае, в 1921 году Блок для Рильке — один из наи­более значительных поэтов современной России. Именно так ото­звался Рильке о Блоке в разговоре с композитором Николаем На­боковым (1903-1978), двоюродным братом известного писателя. Встреча Н. Набокова с Рильке состоялась (если только она дей­ствительно состоялась!) в июне 1922 года; место встречи указано мемуаристом неточно49. Если верить Набокову, Рильке, беседуя с

330 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

ним, интересовался двумя современными русскими поэтами. Один из них был Маяковский (его фамилию, однако, Рильке не мог припомнить), другой — Блок. Набоков рассказал Рильке, что ви­дел Блока однажды, в мае 1917 года на поэтическом вечере, и до­бавил, что поэт «умер в прошлом году».

«Знаю, знаю. Очень жаль, — сказал Рильке еле слышным го­лосом, — это огромная потеря для России. Я слышал, что после Пушкина Блок — один из лучших поэтов России». Затем Рильке сказал, что один немецкий издатель предлагал ему переводить сти­хотворения Блока, но он отказался. «Легко можно ошибиться, — приводит Набоков слова Рильке, — ведь русский язык мало при­способлен к тому, чтобы с него переводили. Насколько я могу су­дить, язык этот очень труден и очень нежен»50.

В 1925 году (с января по август) Рильке живет в Париже. Тос­ка по России, никогда не оставлявшая поэта, с особой силой про­рывается у него именно в эти месяцы. Рильке восстанавливает свои старые знакомства, завязывает новые. Среди тех, с кем общался Рильке в Париже, были люди, прямо или косвенно знавшие Бло­ка (например, И.А. Бунин или художница Н. Гончарова, офор­мившая в 1920 году — совместно с М. Ларионовым — поэму «Две­надцать» для издательства «Скифы»). В это же время Рильке приобретает книгу «Портреты русских поэтов», изданную в Берли­не Ильей Эренбургом. Среди четырнадцати писателей, включен­ных составителем в эту книгу (Ахматова, Андрей Белый, Брюсов, Волошин, Есенин, Вячеслав Иванов, Мандельштам, Маяковский, Пастернак, Марина Цветаева и др.), был также и Блок, представ­ленный пятью стихотворениями («Россия», «О доблестях, о подви­гах, о славе...», «Все на земле умрет — и мать, и младость...», «Рож­денные в года глухие...» и «Скифы»). Естественно предположить, что Рильке, уже знакомый ранее с немецким переводом последнего стихотворения, пытается теперь прочитать его в оригинале.

К стихам каждого из поэтов составителем был предпослан «сло­весный портрет». Так, подчеркивая значение поэмы «Двенадцать» («величайшее явление в российской словесности» и т.д.), Эренбург сопоставлял Блока с Пушкиным. «Пушкин, — писал он, — был пер­вой любовью России, после него она много любила, но Блока она познала в страшные роковые дни, в великой огневице, когда любить не могла, познала и полюбила»51. Рильке с интересом читал в этой антологии стихи Бориса Пастернака и, возможно, обратил внима­ние на стихотворения Марины Цветаевой.

Как известно, переписка Цветаевой и Рильке началась в мае 1926 года; посредником в их заочном знакомстве стал Борис Пас­тернак (Цветаева с детьми жила в те месяцы на берегу Атлантичес­кого океана, в маленьком рыбацком поселке Сен-Жиль-сюр-Ви).

Раинер Мария Рильке и Александр Блок 331

Уже во втором своем письме к Рильке (12 мая 1926) Цветаева упо­минает Блока. Сетуя на то, что эмигрантская пресса ее «высмеи­вает», Цветаева цитирует (не вполне точно) отрывок из своей ста­тьи «Поэт о критике», только что напечатанной в брюссельском русском журнале «Благонамеренный». К статье была приложена подборка цитат из критических работ Г.В. Адамовича, озаглавлен­ная «Цветник», — острая и язвительная полемика с этим писате­лем. В письме к Рильке Цветаева приводит слова Адамовича, вы­звавшие у нее особое негодование, и затем излагает собственную точку зрения (все письма Цветаевой к Рильке написаны в ориги­нале по-немецки).

Один критик (Адамович. — К.А.) сказал о Блоке: «Четыре года, отделяющие нас от его смерти, примирили нас с нею, почти приучили нас к ней»52.

Я парировала: «Если достаточно четырех лет, чтобы при­мириться со смертью такого поэта, как Блок, то как обстоит дело с Пушкиным (f 1837)53 И как с Орфеем (f?). Смерть любо­го поэта, пусть самая естественная, противоестественна, т.е. убийство, поэтому нескончаема, непрерывна, вечно — еже-мгновенно — длящаяся. Пушкин, Блок и — чтобы назвать всех разом — Орфей — никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!). В каждом любящем заново и в каждом любящем вечно.

Поэтому — никакого примирения, пока мы сами не станем «мертвыми». (Приблизительно — по-русски было лучше)54.

Итак, Блок, поставленный рядом с Пушкиным и Орфеем, вос­принимается Цветаевой как воплощение вечно живого поэтичес­кого начала. Приводя столь пространное рассуждение в своем письме к Рильке, Цветаева определенным образом пыталась под­черкнуть свою близость к нему, указать на общность их творчес­ких исканий55. Ясно, что Рильке, для которого символический образ певца Орфея был особенно дорог, не мог пройти мимо этих строк Цветаевой и той высокой оценки, какую она дала Блоку.

Одновременно с этим письмом Цветаева послала Рильке две свои книги: «Стихи к Блоку» (Берлин, 1922) и «Психея. Романти­ка» (Берлин, 1923). На первой из них Цветаева сделала следующую дарственную надпись: «За внешность книги не отвечаю, это для меня вообще не важно! — довольствуйся тем, что внутри! Райнеру Мария Рильке — Марина Цветаева. (Не замечаешь, что мое имя — укороченное твое?) Сен Жиль-сюр-Ви (Вандея) 12 мая 1926». Над­пись на второй книге короче: «Райнеру Мария Рильке — моему

332 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

самому любимому на земле и после земли (над землей!). Марина Цветаева. Сен Жиль-сюр-Ви (Вандея) 12 мая 1926». (Обе надписи на немецком языке56.)

Кроме того, каждую из посланных Рильке книг Цветаева снаб­дила своими пометами. Во-первых, она перевела на немецкий язык те слова, которые, как ей казалось, могли быть особенно трудны для Рильке. («...Я еще читаю по-русски, — признавался он Цвета­евой в письме от 3 мая, — хотя и не без известного напряжения и труда...»57) Приведем некоторые из русских слов, которые Цветае­ва перевела или разъяснила Рильке: благовест, бражничать, ворог, всевидец, кумач, окаянный, оторопь, охлест, пажить, перст, пер­венец, полог, прорезь, скаредник, фата и др. Помимо этого, на полях книги «Стихи к Блоку» Цветаева сделала две пояснительные надписи. Первая следует за стихотворением «Как слабый луч сквозь черный морок адов...» (С. 24). Комментируя отдельные мес­та этого стихотворения, рассказывающего об известном выступле­нии Блока в московском Политехническом музее 9 мая 1920 года, Цветаева пишет (по-немецки): «Я видела тогда Блока в первый раз. Едва он вышел на эстраду, как взорвался завод снарядов на Ходын­ке (недалеко от Москвы). Он читал при разбитых стеклах». Вторая запись — пояснение к заключительному циклу «Стихов к Блоку», озаглавленному «Подруга» и посвященному Надежде Александ­ровне Нолле-Коган, близкой знакомой Блока в последние годы его жизни. Цветаева также дружила с Нолле-Коган, часто виделась с ней перед отъездом за границу и, видимо, не раз расспрашивала ее о Блоке. Цветаева была даже убеждена, что сын H.A. Коган, родив­шийся в 1920 году, — от Блока. Правда, впоследствии она отказа­лась от этой «романтической» легенды. Комментируя заглавие цикла, Цветаева поясняет, что он обращен к «его последней воз­любленной и ее (его) сыну, которого Блок ни разу не видел и ко­торому незадолго до смерти он послал из Петербурга куклу, изоб­ражавшую арлекина, и старый перламутровый крест (с розами — считаю, что установила происхождение "Розы и Креста"). Ребен­ку (его тоже назвали Александром) было тогда три года»58.

Рильке внимательно читал пояснения, сделанные Цветаевой по-немецки. Пытался он читать также «Стихи к Блоку» и «Пси­хею», но стихи Цветаевой давались ему с трудом; за четверть века поэт основательно забыл русский язык. «Знаешь ли, что я переоце­нил свои силы», — признается Рильке 17 мая и добавляет (по по­воду ее стихотворений): «Марина, мне трудны твои книги, несмот­ря на то что ты помогаешь мне в самых сложных местах»59. Однако Рильке упорно продолжает читать Цветаеву. «И все же две книжеч­ки, — пишет он в этом же письме, — сопровождают меня от окна к постели, и я предпочитаю их тем, которые читаются просто»60.

Ра и н ер Мария Рильке и Александр Блок 333

Эти «две книжечки» («Стихи к Блоку» и «Психея») и были, по-видимому, последними русскими книгами, которые довелось чи­тать Рильке в оригинале (он умер через семь месяцев, 29 декабря 1926 года), его «последней Россией» (слова Цветаевой)61.

Впервые: Русская литература. 1991. № 2. С. 144-156.

1 Характерный пример — отзыв Б.Л. Пастернака в одном из писем к анг­лийскому переводчику и литературному критику СМ. Баура (1898-1971). Ознакомившись с его книгой «Наследие символизма» (Heritage of Symbolism. London, 1943), содержавшей обзор творчества пяти европейских поэтов (П. Ва­лери, P.M. Рильке, Ст. Георге, А. Блока и В.Б. Йетса), Пастернак — в письме к автору от 25 декабря 1945 г. — сразу же выделяет имена Рильке и Блока («Ваши восхитительные строки о Рильке и Блоке») как наиболее для него (Пастерна­ка) значительные и образующие в его восприятии некое единство (см.: Pasternak's Letters to СМ. Bowra (1945-1956) / Edited by Pamela Davidson / / The Life of Boris Pasternak's «Doctor Zhivago»/ Edited by Lazar Fleishman. Stanford, 2009. P. 70; серия «Stanford Slavic Studies». Vol. 37).

Общность между Рильке, Блоком и Йетсом отмечалась и другими автора­ми. Так, М.О. Цетлин в своей некрологической статье о Бальмонте подчерки­вал: «Удивительно, что в эпоху машинную и механическую, в эпоху упадка культуры, появилось в мире несколько таких несвоевременных поэтов, как Бальмонт и Блок, Рильке и Йетс» (Цетлин М. К.Д. Бальмонт// Новый журнал (Нью-Йорк). 1943. № 5. С. 363).

2 Цветаева М. О Германии (Выдержки из дневника 1919 г.)// Цветаева Л. С. 553).

3 Кажется, первым на это обратил внимание русский писатель Борис Виль-де (1908-1942), живший в Париже и выступавший в печати под псевдонимом Борис Дикой. Ссылаясь на потустороннее общение Рильке с таинственной «Незнакомкой», являвшейся германскому поэту, по воспоминаниям княгини Марии фон Турн унд Таксис, в 1912 г. в замке Дуино (а также позднее), Б. Виль-де писал: «"Незнакомка" немецкого поэта невольно напоминает о незнаком­ке Блока. И нет ли какой-нибудь таинственной и непостигаемой связи между музами обоих поэтов?» (Б.Д<икои>. «Незнакомка» Рильке// Числа (Париж). 1933. №9. С. 187).

4 Так, в письме к Н.О. Лернеру от 26 марта 1902 г., рекомендуя своему кор­респонденту «новую поэзию <...> французов, немцев, англичан — особенно самых новых», Брюсов называет Верхарна, Вьеле-Гриффена, Анри де Ренье, РДемеля и Р.-М. Рильке (РГАЛИ. Ф. 300. Оп. 1. Ед. хр. 90. Л. 31).

5 «Вы получите при этом письме несколько поразительных стихотворений Rainer Maria Rilke», — пишет Шик Брюсову в июне 1903 г., прилагая текст че­тырех ранних стихотворений Рильке 1896-1898 гг. 1 августа 1904 г. он сообща­ет Брюсову: «...Я вышлю Вам на следующей неделе выписанную мною сегод­ня книгу стихов Rainer Maria Rilke. Между прочим, Rilke великолепно владеет русским языком. Он перевел на немецкий язык книгу А.Н. Бенуа о русском искусстве». И в другом, августовском письме: «Книгу Рильке "Das Buch der Bilder" (его последн<яя> кн<ига>) я вышлю Вам, как только получу ее, веро­ятно, через 2-3 дня. У него в этой книге прямо поразительные стихи. Вот — символист par excellence. Он видит во всем только символы, только "Bilder";

334 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

отсюда и название книги» (НИОР РГБ. Ф. 386. Карт. 108. Ед. хр. 33. Л. 10 об.; 12; 22 об.; 25; речь идет о «Книге образов»; о переводе названия см. наст, изд., с. 367). Подробнее см.: Азадовскии K.M. Максимилиан Шик и его письма из Гер­мании (1903-1907 гг.) / / Восприятие русской литературы за рубежом. XX век. Л., 1990. С. 116-133.

6 Брюсов В. Собрание сочинений: В 7 т. М.; Л., 1973. Т. 1. С. 605. 7 Guenther J. von. Ein Leben im Ostwind. Zwischen Petersburg und München.

Erinnerungen. München, 1969. S. 66-69. 8 См.: Письма И. фон Гюнтера Блоку/ Публ. В.В. Дудкина//Александр

Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 5. М., 1993. С. 292 (ЛН. Т. 92). 9 Дарственные надписи Блока на книгах и фотографиях / Материалы со­

браны Н.П. Ильиным и А.Е. Парнисом. Вступ. статья и публ. В.Я. Мордерер и А.Е. Парниса. Коммент. Ю.М. Гельперина, В.Я. Мордерер, А.Е. Парниса, Р.Д. Тименчика / / Там же. С. 59. Надпись приведена также в кн.: Guenther J. von. Ein Leben im Ostwind... S. 148.

10 Об отношениях между Гюнтером и Блоком см.: Иоганнес фон Понтер и его «Воспоминания» / Статья, публикация, примеч. и перевод K.M. Азадов-ского//Александр Блок. Новые материалы и исследования. Книга пятая. С. 330-340. См. также в коммент. к публикации «Дарственные надписи Блока на книгах и фотографиях» в кн.: Александр Блок. Новые материалы и иссле­дования. Кн. 3. М., 1982. С. 59-62 (ЛН. Т. 92); публикация блоковских дар­ственных надписей к Гюнтеру выполнена А.Е. Парнисом и Р.-Д. Клуге.

11 Guenther J. von. Alexander Block. Der Versuch einer Darstellung. München, 1948. 12 Ibid. S. 9. 13 Об И. фон Понтере и его деятельности см. подробнее: SemjonowJ. Johannes

von Guenther und die russische Literatur// Festgabe für Johannes von Guenther zum 80. Geburtstag am 26. Mai 1966. Nördlingen, 1966. S. 19-36; Kluge R.-D. Johannes von Guenther als Übersetzer und Vermittler russischer Literatur// Die Welt der Slaven. 1967. Jg. XII. H. 1. S. 77-96; Kluge R.-D. Ein Leben fur die Literatur. Johannes von Guenther zum 85. Geburtstag// Osteuropa. 1971. Jg. 2L. H. 10. S. 825-827; Guenther J. von. Zur russischen Literatur. Aus den Briefen mit einem jungen Buchhändler 1962-1973/ Herausgegeben von Eberhard Thieme. Mannheim, 1990; Thieme E. Johannes von Guenther. Er brachte Stefan George nach Russland / / Neue Beiträge zur George-Forschung (16). 1991. S. 27-32. «Ein Leben im Ostwind». Eine Ausstellung aus dem Nachlass des Übersetzers und Schriftstellers Johannes von Guenther (1886-1973) mit dem Katalog seiner russischen Bibliothek 9. Mai bis 14. Juni 1996. Tübingen, 1996; SipplC. «München im Ostwind». Johannes von Guenther und der russisch-deutsche kulturelle Dialog// Junge Slawistik in Österreich. Beiträge zum 1. ArbeitstrefTen Innsbruck 24.-26.2.1999/ Herausgegeben von Wolfgang Stadler, Eva Binderund Helmut Kalb unter Mitarbeit von Veronika Plößnig. Innsbruck, 2000. S. 87-102; Guenther J. von. Woldemar Klein und Der Moskowitische Eros. Aus den unveröffentlichten Erinnerungen / Herausgegeben und kommentiert von Carmen Sippl und Fedor F. Poljakov// Imprimatur. Ein Jahrbuch für Bücherfreunde. Neue Folge XX. 2007. S. 285-296; и др.

См. также: Азадовскии К М. «...У нас с Вами есть что-то родственное» (Бе­лый и Иоганнес фон Гюнтер) / / Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации. М., 1988. С. 470-481; Харер К. Кузмин и Гюнтер// Новое литературное обозрение. 1997. № 24. С. 267-275.

14 Все письма Вальтера к Блоку хранятся в РГАЛИ (Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 182). Сохранилась также дарственная надпись Вальтера в виде сонета, обращенно­го к Блоку, на его книге «Neun Sonette und ein Epilog im Saphischen geschrieben:

Ра и н ер Мария Рильке и Александр Блок 335

1909-1912». Leipzig, <1912>. Эту книгу Вальтер подарил Блоку в Петербурге 22 декабря 1912 г. (см.: Библиотека A.A. Блока. Описание. Кн. 3. Л., 1986. С. 158-159). См. также: Поляков Ф. Автографы символистского круга в архи­ве Рейнгольда фон Вальтера (I) / / На рубеже двух столетий. Сборник в честь 60-летия A.B. Лаврова. М., 2009. С. 574—582.

15 Guenther S. von. Alexander Block. Der Versuch einer Darstellung. S. 14. 16 Guenther J. von. Ein Leben im Ostwind... S. 82, 112, 124 u. a. 17 «Книга образов» («Das Buch der Bilder») вышла вторым и расширенным

изданием в декабре 1906 года. 18 Guenther ]. von. Ein Leben im Ostwind... S. 159. 19 Idem. Alexander Block. Der Versuch einer Darstellung. S. 13. 20 Idem. Ein Leben im Ostwind... S. 112. 21 Жирмунский В.М. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб.,

1914. С. 193. 22 См.: Библиотека A.A. Блока. Описание. Кн. 1. Л., 1984. С. 162-163, 241 —

243, 274-277; Кн. 2. Л., 1985. С. 373; Кн. 3. Л., 1985. С. 243-244, 262. 23 Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1988. С. 172-174. 24 Чуковский К. Книга об Александре Блоке. Пб., 1922. С. 30. 25 Жирмунский В.М. Из истории текста стихотворений Александра Блока//

Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 243. 26 Guenther J. von. Ein Leben im Ostwind... S. 216. Весной 1922 г. в письме к

B. Грегору, немецкому переводчику поэмы «Двенадцать» и драмы «Роза и Крест» (см. подробнее наст, изд., с. 363), Л.Д. Блок, со своей стороны, упоми­нала о любви поэта к Германии. Это явствует из ответного письма Грегора от 26 мая 1922 г., где сказано: «Очень меня обрадовали также Ваши слова, что Александр Александрович любил немцев» (РО ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 8. Ед. хр. 50. Л. Зоб.).

27 Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 238. 28 Он же. Дневник. М., 1989. С. 298. 29 Небольсин С.А. Об одном событии в лирике А. Блока / / Революция 1905-

1907 годов и литература. М., 1978. С. 91-114. Раскрыв аббревиатуру «R. M. R.», C. Небольсин делает категорический вывод о том, что летом 1906 г. Блок позна­комился с первым изданием «Книги образов» и обратил в ней внимание на стихотворение «Ангел-Хранитель» (С. 101). Между тем запись, на которой ос­новываются все рассуждения С. Небольсина, вовсе не принадлежит Блоку. Она сделана рукой И. Понтера, скорее всего в марте—апреле 1906 г., когда немец­кий поэт находился в Петербурге. (12-я записная книжка Блока, в конце ко­торой помещена эта запись, охватывает период с января по август 1906 г.) Мож­но предположить, что в одной из своих бесед с Блоком Гюнтер указал ему на сборники своих любимых поэтов — Рильке, Гофмансталя и Шлосса (о забытом ныне немецком поэте К. Шлоссе см. в мемуарах Гюнтера: Guenther J. von. Ein Leben im Ostwind... S. 85-86). Все названные Понтером книги были изданы между 1902 и 1904 гг. (их выходные данные приведены не вполне точно — ви­димо, Гюнтер записывал по памяти).

30 «..."Похожего" у двух авторов крайне мало», «нельзя говорить здесь о богатстве перекличек и созвучий» и т.п. (Небольсин CA. Об одном событии в лирике А. Блока. С. 108-109). Подчеркивая очевидную разнонаправленность обоих стихотворений, автор усматривает в блоковском «Ангеле-Хранителе» скрытый, хотя и «необычайно выразительный» ответ Рильке (С. ПО). Разуме­ется, в плане историко-культурном и даже типологическом сопоставление этих

336 Константин Азадовский. Рильке и Россия

двух одноименных произведений вполне допустимо; возражение вызывает лишь тезис о безусловном знакомстве Блока с данным стихотворением Рильке.

31 В своей статье, посвященной Стефану Георге (1911), Понтер упоминает о поэтах, «которые придают первенствующее значение слову и его звучности». Среди них, подчеркивает Понтер, «имеются и крупные, пользующиеся заслу­женной славой, дорогие нам и создавшие прекрасные произведения. Во Фран­ции, например, Малларме, в Германии — Рильке, в России — Блок» (Аполлон. 1911. №3. С. 67).

32 См. письмо Эллиса к Э.К. Метнеру от 17 января 1913 г. (ГБЛ. Ф. 167. Карт. 8. Ед. хр. 2), письмо Э.К. Метнера к Андрею Белому от 17 сентября 1910 г. (НИОР РГБ. Ф. 167. Карт. 5. Ед. хр. 17) и др.

33 РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 319. Л. 9. См. также: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 837. 34 Сохранилось несколько экземпляров этой статьи (см.: НИОР РГБ.

Ф. 245. Карт. 3. Ед. хр. 35; РГАЛИ. Ф. 1693. Оп. 1. Ед. хр. 7). Один из них (ма­шинопись) — в архиве редакции журнала «Красная новь» (РГАЛИ. Ф. 602. Оп. 1. Ед. хр. 1310).

35 Блок А. Дневник. С. 329. 36 См. подробнее: Шоломова СБ. Александр Блок и Лариса Рейснер//

Наследие А. Блока и актуальные проблемы поэтики. Блоковский сборник IV. Тарту, 1981. С. 244-245. (Уч. зап. Тартуского ун-та; вып. 535).

37 Die Lyrik des Auslandes in neuerer Zeit / Herausgegeben von H. Bethge. Leipzig, 1907. S. 317-318 (2-е изд. — 1919). Рецензия на эту книгу, написанная В. Гофманом, была помещена в журнале «Весы» (1908. № 1. С. 127-128). О пе­реводах Блока и восприятии его творчества в Германии см. работы Маргарете Бааде: Baade M. Alexander Block. 60 Jahre deutscher Rezeptionsgeschichte. Ein Überblick (1905-1966)// Zeitschrift für Slawistik. 1967. Band XII. Heft 3. S. 328-363; Baade M. Grundfragen der Übersetzung von Dichtung Alexander Blocks ins Deutsche// Zeitschrift fur Slawistik. 1969. Band XIV. Heft 1. S. 1-11.

38 Hyperion. Eine Zweimonatsschrift / Herausgegeben von Franz Blei und Carl Sternheim. 1908. Jg. 1. Bd. 3. H. 6. S. 143-144.

39 См. соответственно: Neuland. Monatsschrift fur Politik, Wissenschaft und Kunst (Berlin). 1896. H. 2 (November). S. 153; Das litterarische Echo. Halb­monatsschrift für Litteraturfreunde (Berlin). 1902. H. 8 (Januar). S. 568; Worpswede (Hans am Ende. Fritz Mackensen. Otto Modersohn. Fritz Overbeck. Carl Vinnen. Heinrich Vogeler). Von Hans Bethge. Berlin, <1907>.

40 Письма Рильке к Вальтеру впервые опубликованы в мюнхенском жур­нале «Der Gral. Monatsschrift für Dichtung und Leben» (1929. Jg. 23. H. 5 (Februar). S. 397-402). Первое письмо — из Парижа от 21 октября 1907 г.

41 Guenther J. von. Ein Leben im Ostwind... S. 377. В этой же книге (S. 362) Гюнтер упоминает, что в Митаве, в его личной библиотеке, хранился (до 1914 г.) экземпляр поэмы Рильке «Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке» с дарственной надписью автора.

42 Neuer russischer Parnass. Ausgewählt, eingeleitet und übertragen von Johannes von Guenther. Berlin, 1912. S. 37-38. О родстве драматургии Блока, Сологуба и Ремизова с произведениями немецких романтиков (в частности, пьесой Л. Тика «Кот в сапогах») упоминает также Б.В. Михайловский в статье «Символизм» (Русская литература конца XIX — начала XX в. М., 1971. С. 258-259).

43 См.: Baade M. Aus der deutschen Rezeptionsgeschichte zu Alexander Blocks Poem «DieZwölf» (1919-1933) / / Deutschland — Sowjetunion. Aus fünf Jahrzehnten kultureller Zusammenarbeit. Berlin, 1966. S. 293-298.

Тайна сестер Высоцких 337

44 РО ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 3. Ед. хр. 15. 45 Блок Л. Дневник. С. 332. 46 Block Α. Scythen. Die Zwölf. Übertragen und eingeleitet von Reinhold von

Walter. Berlin, 1921. S. 11, 15, 17 etc. 47 Der Gral. Monatsschrift für Dichtung und Leben. 1929. H. 5 (Februar).

S. 399-400. 48 См.: Briefwechsel. S. 459 (письмо Рильке от 29 декабря 1921 г.). См. так­

же письмо Рильке к Вальтеру от 4 июня 1921 г. (Der Gral. 1929. H. 5 (Februar). S. 400-402).

49 В воспоминаниях H. Набокова сказано, что его беседа с Рильке состоя­лась в июне 1922 г. в Веймаре. Однако в это время Рильке безвыездно жил в Швейцарии. Другим участником этой встречи, как она описана у Набокова, был Гарри граф Кесслер (1868-1937), дипломат и меценат, хорошо известный в европейских литературно-артистических кругах (встреча протекала якобы на его веймарской вилле). Однако в опубликованной части дневников Кесслера за 1922 г. о встрече с Рильке или Николаем Набоковым не упоминается (см.: Kessler Harry Graf. Tagebücher 1918-1937/ Herausgegeben von Wolfgang Pfeiffer-Belli. Berlin; Darmstadt; Wien, 1967).

50 Цит. по нем. изд.: Nabokov N. Zwei rechte Schuhe im Gepäck. Erinnerungen eines russischen Weltbürgers. Deutsch von Claus H. Henneberg und Helmut Jaestrich. München, 1979. S. 148. См. также полный русский перевод книги: Набоков Н. Багаж. Мемуары русского космополита / Перевод с англ. Е. Болыиелаповой и М. Шерешевской. СПб., 2003. С. 173.

51 Эренбург И. Портреты русских поэтов. Берлин, 1922. С. 39. 52 Цветаева неточно цитирует по-немецки слова Г.В. Адамовича, писав­

шего о Блоке: «Четыре года, прошедшие со дня смерти Блока, — 7 августа 1921 года, — успели уже приучить нас к этой потере, почти примирить с ней. Но они не отодвинули Блока в историю...» (Звено (Париж). 1925. № 132. 10 ав­густа. С. 2; раздел «Литературные беседы»).

53 В оригинале описка: 1836. 54 Письма 1926 года. С. 93. 55 Любопытно в этом плане суждение Ю.К. Терапиано: «Если в ранних

стихах Рильке есть что-то роднящее его с молодым Блоком (Блок, несомнен­но, знал Рильке), то в последних своих стихах — "Сонеты к Орфею" — Рильке напоминает иногда ритмы и образы Марины Цветаевой; его строки полны та­кого же страстного, вздымающего ввысь и срывающегося устремления» (Тера­пиано Ю. Избранное из P.M. Рильке. Александр Биск// Русская мысль. 1958. № 1168. 9 января. С. 5); Этот же абзац повторяется и в более поздней статье Терапиано (Русская мысль. 1974. № 3007. 11 июля. С. 3).

56 Письма 1926 года. С. 89. 57 Там же. С. 84. 58 См.: Ingold F.P. M.I. Cvetaevas Lese- und Verständnishilfen für R.M. Rilke.

Unbekannte Marginalien zu «Stichi k Bloku» und «Psicheja» / / Die Welt der Slaven. 1979. Jg. 24. H.2. S. 352-368.

59 Письма 1926 года. С. 101. 60 Там же. 61 Из письма Цветаевой к А. Тесковой от 2 января 1937 года (Цветаева 6.

С. 448).

ТАЙНА СЕСТЕР ВЫСОЦКИХ (к теме «Рильке и Борис Пастернак»)

В середине января 1913 года Райнер Мария Рильке — он жил тогда в городе Ронда на юге Испании — получил письмо из Егип­та от незнакомой девушки. Признаваясь в своей любви к поэту, незнакомка писала ему (по-немецки):

Кто я такая, в данном случае не столь важно. Я пишу Вам как любой человек, который видит в Вас не только великого писателя, но и родственный дух. Достаточно, если скажу: мне девятнадцать лет, я — русская девушка, из Москвы. Я знаю Вас уже год.

Что Вы сделали для меня лично? Вы оправдали мое су­ществование1. Ведь человек, у которого нет таланта, ничем не отличается от других людей. Как ему убедиться, что он не су­масброден. Опасно быть исключением, не будучи великим ис­ключением.

Становится грустно. Еще недавно я была ребенком, и мне с трудом удавалось стать тем, кого зовут взрослым человеком. Ведь под взрослением принято понимать забвение всего того, о чем думал и что пережил в детстве. Вступление в мир мерт­вых формул. Кого заботит, продолжает ли человек жить, воис­тину ли он думает и чувствует. Человек же не должен заботиться о том, соответствуют ли его мысли мышлению других; он дол­жен жить своей собственной жизнью. Это говорите Вы, но не словами, а произведениями. Слова требуют доказательств, та­ковыми были для меня Ваши произведения, которые я так люблю; нет, не могу сказать, что люблю, ведь себя самого не любят: любовь детей к матери нельзя называть любовью.

А теперь — о цели моего письма. Это — надежда, что Вы приедете в Хелуан. Просить Вас об

этом — чрезмерная дерзость со стороны незнакомки, я знаю. Но я была бы так счастлива — ведь с Вами не может случиться того, что происходит со многими писателями: создавая Ваши произведения, Вы не перестаете быть тем, кем являетесь в них.

Думаю, я могу быть уверенной, что мое письмо не пока­жется Вам навязчивым и не рассердит Вас2.

Под письмом стояла подпись — Елена Высоцкая.

Тайна сестер Высоцких 339

Каждому, кто знаком с творчеством Бориса Пастернака, изве­стна история его первой любви, подробно описанная им в автобио­графической прозе «Охранная грамота» (1930). Предложение Иде Высоцкой, сделанное им в июне 1912 года в Марбурге, и ее отказ — значительное, отчасти «роковое» событие в жизни молодого Пас­тернака. «16 июня 1912 года — день становления Пастернака-по­эта», — категорично формулирует современный автор3. О «кризи­се», «рубеже» или «переломе», каким оказалось для Пастернака его объяснение с Высоцкой, упоминается почти во всех жизнеописа­ниях поэта, исследованиях, посвященных его пребыванию в Мар­бурге, комментариях к стихотворению «Марбург», воспоминани­ях Жозефины Пастернак, сестры поэта, Ольги Фрейденберг, его кузины, и др.

В это время в Марбург приехали сестры В-е, — вспоминал Пастернак в «Охранной грамоте». — Они были из богатого дома. Я в Москве еще в гимназические годы дружил со старшей и давал ей нерегулярные уроки неведомо чего. <...> Это была красивая, милая девушка, прекрасно воспитанная и с самого младенчества избалованная старухой француженкой, не чаяв­шей в ней души. <...> Сестры проводили лето в Бельгии. Сто­роной они узнали, что я — в Марбурге. В это время их вызва­ли на семейный сбор в Берлин. Проездом туда они пожелали меня проведать4.

Семья Высоцких была хорошо известна в Москве. Ее глава, Давид Васильевич (Вольфович) Высоцкий (1860— ?), возглавлял ведущую в России чайную компанию, унаследованную им от отца Колонимуса-Зеева (Вольфа) Высоцкого (1824—1904), мецената и благотворителя, одного из первых в России палестинофилов5. Тор­говый дом «В. Высоцкий и К°» имел местные отделения в других русских городах; ему принадлежал также ряд предприятий за пре­делами России (вплоть до чайных плантаций на Цейлоне). Семья Высоцких, насколько можно судить, была не чужда свободолюби­вых устремлений в духе русской интеллигенции того времени. В род­стве с Высоцкими состояли братья А.Р. Гоц и М.Р Гоц, М.О. Цетлин, а также члены семейств Гавронских и Фондаминских, известные своей принадлежностью к партии эсеров и участием (в той или иной степени) в революционном движении.

Давид Высоцкий отличался, кроме того, любовью к живопи­си; он меценатствовал, помогал молодым художникам и коллекци­онировал произведения искусства. В этом ему успешно содейство-

340 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

вал Леонид Пастернак, отец Бориса. «Знакомство с художником Л<еонидом> Ос<иповичем> Пастернак<ом>, — вспоминает пиа­нист Давид Шор, — направило внимание Высоцкого на живопись. Он стал покупать картины. И если он делал это, советуясь с худож­ником, то приобретал недурные картины. <...> Он построил в сво­ем особняке именно "галерею", и она ко времени революции вся увешана была картинами русских художников. Все это носило ха­рактер любительства»6.

Видимо, на этой почве и происходит сближение между обеи­ми семьями (около 1905 года). Леонид Пастернак неоднократно писал Высоцких — самого Давида Васильевича и его детей7. Осо­бенно дружны с Пастернаками (родителями и детьми) были стар­шие дочери Высоцкого: Ида (1892-1976) и Елена (1894-1920)8. Е.Б. Пастернак сообщает, что Ида и Лена «какое-то время брали у Пастернака уроки рисования. В доме (Высоцких. — К.А.) устраи­вались артистические вечера для молодежи. Боря там часто бывал, с детства дружил с Идой9». Эта дружба, уже в ту, раннюю, пору, имела лирическую окраску. Борис Пастернак писал Иде длинные письма (сохранилось лишь несколько неотправленных10).

Должно быть, именно Борис Пастернак приобщил Иду и Лену Высоцких к тому кругу московской молодежи, в котором заметно преобладали германофильские настроения. Это было, в частности, связано с деятельностью издательства «Мусагет», возникшего в Москве на рубеже 1900—1910-х годов: на страницах периодичес­ких изданий «Мусагета» («Логос», «Труды и дни») появлялись се­рьезные религиозно-философские и культурологические статьи, посвященные немецкой культуре. Тогда же формируется и «Моло­дой Мусагет» — собрания этого кружка посещали, по свидетель­ству Андрея Белого, Борис Пастернак и Марина Цветаева11. Пас­тернак был, кроме того, участником литературно-артистического кружка «Сердарда», в который входили Ю.П. Анисимов, С.Н. Ду-рылин, В.О. Станевич и др.12

Сестры Высоцкие, насколько можно судить, проявляли живой интерес к новым веяниям в области литературы и искусства. Бо­рис Пастернак и его друзья «опекали» любознательных девушек (так, Ида Высоцкая одно время посещала С.Н. Дурылина, знако­мившего ее с русской поэзией13). Характеризуя Иду, Пастернак писал (видимо, в 1910 году) о свойственной ей «серьезной, дли­тельной, выдержанной незаурядности», о ее «безупречной само­бытности» и «глубине»14. Столь же образованной и талантливой девушкой была и Елена Высоцкая, по-видимому тянувшаяся к Пастернаку15. В письме к родителям из Марбурга Борис Пастернак восторженно отзывается об обеих сестрах: «Они так одарены — Лена так умна, она была на Когене и так поняла и так развила его

Тайна сестер Высоцких 341

лекцию, когда я ей объяснил кое-что из математики. Лена так умна, и так восхитительна в ней женщина, которой несколько недель. Так чиста, так глубокомысленна! А Ида, она так гениально глубока, глу­ха и непонятна для себя, и так афористично-непредвиденна; и так сумрачна и неразговорчива — и так... и так... печальна»16.

Впрочем, далеко не все молодые люди были очарованы Идой столь безоглядно, как Борис Пастернак, склонный поэтизировать ее образ. Весьма сдержанно, например, отзывался об Иде Алек­сандр Пастернак (брат поэта), встретившийся с ней в Киссингене в середине июля 1912 года: «...Все в ней кажется совершенством, но уйди она — и все рассыпается <...> Лицо Иды достаточно ис­порчено косметикой, этой ложью красоты» и т.п.17 «Истомленная желтоволосая Ида, — вспоминал Константин Локс, университет­ский приятель Б. Пастернака, — болезненная и дегенеративная, жила в какой-то теплице»18. Следует признать, что и отзывы самого Пастернака об Иде отмечены известной двойственностью «...Ида, величавая, просто до трагизма для меня, прекрасная, — оскорбля­емая поклонением всех, одинокая, темная для себя, темная для меня, и прекрасная, прекрасная в каждом отдельном шаге, в каж­дом вмешательстве ветра, в каждом соседстве деревьев...» — писал о ней Пастернак своему другу Александру Штиху 17 июля 1912 года (из Марбурга)19. Ида Высоцкая в восприятии Пастернака, с одной стороны, «прекрасна» и «величава», с другой — «сумрачна», «не­разговорчива», «темна» и т.п.

Должно быть, именно Борис Пастернак познакомил сестер Высоцких с поэзией Рильке, которой увлекался с юности. Этому увлечению в немалой степени способствовало то обстоятельство, что его отец был лично знаком с германским поэтом, встречался с ним, обменивался письмами, поздравлениями и подарками (зна­комство состоялось весной 1899 года — во время первой поездки Рильке в Россию20). Очарованный стихами Рильке, которого он — уже в те годы — «предпочитал всем его современникам»21, молодой Пастернак пропагандирует имя и творчество германского поэта среди своих близких и знакомых. По словам Бориса Пастернака, в начале 1910-х годов он принес Юлиану Анисимову, поклоннику и переводчику Рильке, экземпляр книги «Мне на праздник» («Mir zur Feier», 1899), хранившийся — с дружеской надписью автора Леониду Осиповичу22 — в семейной библиотеке. Ольга Петровская сообщает, что в 1922 году Пастернак, узнав, что она незнакома с творчеством Рильке, стал «целыми охапками» забрасывать ее стихами этого поэта, «изумительно его читая, разъясняя и показы­вая лучшие стороны его творчества»23. Трудно представить себе, что­бы молодой Пастернак не поведал о своем кумире сестрам Высоц­ким, с которыми в те годы регулярно встречался и переписывался.

342 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Поэзия Рильке оказала глубокое и продолжительное воздей­ствие на Бориса Пастернака и во многом определила его духовный облик24. «Я обязан Вам основными чертами моего характера, всем складом духовной жизни, — писал Борис Пастернак (по-немецки) в своем единственном письме к Рильке. — Они созданы Вами»25. А в письме к родным от 15 июля 1929 года, подчеркивая «германи-стическую закваску» своих «симпатий и воспоминаний», Пастернак восстанавливает такой ряд: Марбург, Рильке, музыка, философия26.

Очевидно, что и сестры Высоцкие, не чуждые этой «закваске», вполне разделяли то преклонение перед Рильке, которое было ха­рактерно для молодого Пастернака и отчасти — его московских знакомых. Проникнутые поэзией Рильке, Елена и Ида — так ви­дится в контексте сохранившихся материалов — мечтают о встре­че с обожаемым поэтом, пытаются завязать с ним знакомство.

Расставшись с Борисом Пастернаком в июле 1912 года (после четырех дней в июне, совместно проведенных в Марбурге, и по­ездки в Берлин состоялась еще одна встреча — в Бад-Киссингене), сестры Высоцкие остаются в Западной Европе. Хрупкая и болез­ненная Елена постоянно недомогала, и врачи, обнаружив у нее почечную болезнь, рекомендуют ей теплый воздух Египта. В со­провождении компаньонки, немки Герды фон Роон, Елена в кон­це 1912 года отправляется в Каир. Ида же (она училась в Англии) предпочитает задержаться в Париже — ради лекций в университете и занятий в библиотеке.

Когда и каким образом узнала Елена Высоцкая временный (ис­панский) адрес Рильке, не установлено. Не вполне ясна и фраза ее первого письма: «Я знаю Вас уже год». В контексте вышеизложен­ного эта фраза может означать либо «Уже год, как я знакома с Ва­шим творчеством», либо «Уже год, как я знаю о Вашей жизни».

Первое письмо Елены Высоцкой к Рильке написано на бланке отеля «Аль Хаят» в Хелуане (курортный город недалеко Каира). Этот отель был хорошо знаком Рильке: весной 1911 года, завершая свое египетское путешествие, он прожил здесь месяц27. Елена также про­вела в этом отеле несколько недель. Ее следующее письмо к Риль­ке, написанное (согласно почтовому штемпелю) 6 февраля 1913 года в Асуане, свидетельствует, что она была достаточно осведомлена о состоянии здоровья Рильке, его ближайших планах и т.п.

Как мне благодарить Вас за Ваш прекрасный, нежный ответ! Ваше письмо осчастливило меня, но в то же время лиши­

ло меня уверенности.

Тайна сестер Высоцких 343

Мое первое письмо походило на паломничество к тому месту, которому ты благодарен за множество бесценных даров. Писать его мне было легко. Я писала о том, что давно уже чув­ствую. Но до чего тяжело мне теперь! Я знаю и люблю Вас уже давно, Вы же меня совсем не знаете. Как мне соединить это в моем письме! Я не могу и не хочу быть формальной, но боюсь также показаться назойливой.

Но мне позволено приблизиться к Вам, и это самое глав­ное. Вы не приедете в Хелуан, но я узнала, что после Испании Вы поедете в Париж. Не сообщите ли мне Ваш парижский ад­рес с тем, чтобы я могла Вас там навестить в начале мая вмес­те с моей сестрой.

Если бы я могла Вам сказать, как я счастлива: я живу на­деждой на встречу с Вами. Это совсем как во сне — в предви­дении, что осуществится утраченная надежда.

Я нахожусь в Египте ради своего здоровья и пока еще ви­дела недостаточно. Надеюсь со временем наверстать упущен­ное. Вы задали мне преждевременный вопрос. Я еще не ощу­тила поэзию этой страны. Мне следует побыть подольше в этом окружении и ощутить на себе воздействие природы, искусства и истории Египта. Когда я начинаю вслушиваться, мне меша­ет новая египетская жизнь, беспорядочные крики местных жителей. (Думаю, великим мертвецам это тоже мешает.)

«Преждевременный вопрос, заданный Рильке, несомненно, касался египетских впечатлений Елены. Совершивший недавно длительное путешествие по Северной Африке (Алжир — Тунис — Египет), Рильке был поражен пестротой и разнообразием увиден­ного; покидая Египет, он мечтал о том, чтобы его «бесконечно рассеянное переживание обрело форму какой-нибудь внутренней констелляции»28. Узнав, что его русской корреспондентке еще предстоит знакомство с этой страной, он посылает ей книгу, кото­рую только что с восхищением прочитал сам: «Боги, короли и зве­ри Египта» (автор — княгиня М. Лихновская)29. В письме от 9 мар­та (из Луксора) Высоцкая благодарит Рильке за письмо и книгу:

Вы очень, очень добры. Ваше письмо вернуло мне всю мою свободу. Я так благодарна Вам за эту милость. Вы принимаете меня без малейшего укора, наделяете меня правами, которые есть лишь у некоторых людей в нашей жизни: правом, которое дает любовь. Думаю, в этом — источник мужества, позволив­шего мне написать Вам.

Сперва пришла книга. Мне очень радостно, что Вы поду­мали обо мне. Я тоже всегда желала, чтобы человек, который

344 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

мне не безразличен, прочитал то, что я люблю. Это доказатель­ство Вашего участия мне особенно в радость, которая будет сопровождать меня при чтении книги и еще долго, долго по­том. Книга дорога мне еще и тем, что очень близка. Если бы я могла выразить мои впечатления, я говорила бы, наверное, в такой же манере (с той лишь разницей, что мои впечатления не имели бы для других никакой ценности). Княгиня привносит в Египет свою культуру. Ее душа красива, ее впечатления пре­красны и значительны, поэтому ей удается достичь писательской цели: освободить души других людей. Я люблю эту книгу.

В заключение Елена вновь упоминает об Иде: «Вы сначала увидите мою сестру. Вы ведь не против? Я напишу Вам, как толь­ко смогу. Всего доброго».

Следующее (четвертое) письмо написано в Каире 3 апреля (да­тируется, как и предыдущие письма, по почтовому штемпелю). «Я чувствую себя так плохо, что почти не могу писать, — расска­зывает Елена. — В Луксоре я собрала мои последние силы. Моя болезнь чисто нервного порядка, она мне часто преподносит сюр­призы: мне удалось совершить пять изнурительных экскурсий. А здесь я опять без сил. Египет преследует меня, мне придется рас­статься с ним, так и не узнав его как следует, с проклятием вечной тоски, которая и сейчас уже одолевает меня в моей комнате». Да­лее следуют откровенные признания:

Я хочу подавить в себе страх, что могу оскорбить Вас не­померным восхищением. С тех пор как Вы стали писать мне письма, все мои мысли и чувства устремлены только к Вам. Можно ли так любить человека, которого никогда не видел? Любовь, живущая в нас, всегда ищет внешний повод, так что часто, видя какого-нибудь человека, я говорю себе: «Он мне нравится, он похож на Рильке». Это бывают самые разные люди, непохожие друг на друга. Они по большей части безмолв­ствуют. Неужели и Вам неприятно то, что я написала?

Так прекрасна в Ваших письмах дружба — Вы отдаетесь ей без предисловия.

Простите мне это предисловие, я наверняка научусь лю­бить без слов.

Описав свое восприятие Египта, Высоцкая сообщает, что по­кидает эту страну до намеченного ранее срока и 14 апреля вечером прибывает в Париж.

Тайна сестер Высоцких 345

В Париже Елена провела неделю. Она не сразу написала Риль­ке: боролась с собой. «Сперва я хотела уехать, не повидавшись с Вами; боялась, что уехать (после личного знакомства. — К.А.) ока­жется для меня слишком невыносимо. Но теперь я думаю лишь об одном: увидеть Вас. Я не могу успокоиться, пожалуйста, приходи­те». Получив эту записку, Рильке в тот же день, 17 апреля, навес­тил Елену и Иду в отеле «Цецилия» на авеню Мак-Магон.

Долгожданная встреча оказалась трудной и для Рильке, и для сестер Высоцких. Тяжелобольная Елена не могла встать: она принимала гостя, лежа в постели. Рильке держал себя вежливо, сдержанно и, как показалось сестрам, — отстраненно-холодно. Об оттенках этой встречи рассказывает письмо Елены к Рильке, написанное на другой день:

Все-таки писать куда легче, чем говорить. В первом случае владеешь собой, тогда как присутствие другого человека черес­чур нас сковывает: это уже не разговор, а переживание. Вот почему я пишу это письмо: оно скажет Вам то, что я, наверное, не смогла бы сказать в Вашем присутствии.

Это письмо будет грустным, потому что я сама грустна, и не только я, моя сестра — тоже.

Излишне говорить, что наше знакомство ничего не изме­нило в моем отношении к Вам. Вы такой же, как Ваши книги, пусть даже они — Ваше прошлое. Ваше присутствие благотвор­но, ибо посторонний взор не улавливает ни противоречий, ни проявлений борьбы. (Хотя, как известно, без борьбы не быва­ет жизни.)

Для нас Вы — все тот же, и все-таки кое-что изменилось. Моя сестра писала мне в том письме, где говорится о Вас:

у нее было чувство, что для Вас уже многое в прошлом и голос Ваш доносится откуда-то издалека, совсем издалека. Вчера я чувствовала то же самое. И оттого, что Вы так нам важны, мне было больно. Теперь наступает пора проститься. Ибо теперь наше поведение может выглядеть желанием вторгнуться в ду­ховную жизнь другого человека. Когда я впервые написала Вам, когда позднее моя сестра навестила Вас, — мы делали это, не раздумывая ни секунды. Наконец-то мы нашли Вас, да, но мы не нужны Вам. Одиночество — вот что Вам теперь нужно, ка­кое же у нас право Вас беспокоить? До нашей встречи я могла держаться по отношению к Вам в какой-то степени обезличен­но; теперь это для нас совсем невозможно. Мы должны исчез­нуть так же, как мы пришли, — и то, и другое должно было

346 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

случиться. И все же во мне живет надежда. Ведь Вы сказали, что Вам может понадобиться моя любовь. Возможно, я все-таки ошиблась, возможно, эта безнадежная непроницаемость была лишь началом. Пожалуйста, ответьте — ясно и без всякого снисхождения. Все должно быть ясно, чтобы мы могли либо больше не сомневаться, либо уйти.

Если второе, тогда прошу: не превращайте забвением того, что было, в небытие. Прошу только об этом, ведь Вы так мне важны и дороги.

Могу ли я лично услышать от Вас ответ сегодня в три часа? Привет Вам от нас обеих.

Елена Высоцкая.

Если бы Вы только знали, как трудно далось мне это пись­мо. Я только что смотрела Ваши письма. Как я им радовалась! И каждый раз пугалась — когда видела тоску30.

Какой ответ дал Рильке на это письмо Высоцкой (и был ли ответ) — неизвестно. Ясно одно: разрыв совершился.

Из документов, сохранившихся в швейцарском архиве Риль­ке, можно заключить, что Ида Высоцкая (уже после отъезда Еле­ны) пыталась каким-то образом смягчить ситуацию. В своей запис­ке к Рильке от 7 мая 1913 года, написанной (по-французски) накануне ее отъезда из Парижа в Берлин, она предупреждает по­эта о том, что зайдет к нему «на минутку» по пути на вокзал31. Можно предположить, что во время этой встречи (если только она состоялась) Ида сообщила Рильке о тяжелом заболевании Елены и, возможно, передала ему письмо Герды фон Роон, также сохра­нившееся в швейцарской части архива Рильке. В этом письме от 13 марта 1913 года, отправленном из Каира, госпожа фон Роон сообщала Иде Высоцкой о здоровье ее сестры.

Мой отчет Вас вряд ли обрадует, напротив: состоянье здо­ровья Вашей сестры ухудшилось, у нее усилилась слабость. По поводу почек врачи сразу сказали, что это заболевание несерь­езно и, по их мнению, излечено полностью. Так что дело не в этом; причины недомогания следует искать в ее совершенно расшатанной нервной системе. <...> Изо дня в день и от одной недели к другой мы надеялись, что ей станет лучше, вместо этого Ваша сестра чувствует себя сейчас так плохо, что не мо­жет абсолютно ничего делать; целыми днями лежит пластом и даже не может читать, более того: крайне редко просит, чтобы ей читали. В Луксоре она усилием воли взяла себя в руки, что­бы хоть немного полюбоваться красотами Египта и вернуться

Тайна сестер Высоцких 347

отсюда домой, повидав хоть что-нибудь. Здесь же наступила реакция; мы уже со среды в Каире, сегодня воскресенье, и за все это время она ни разу не подошла к двери, ни разу не вышла из комнаты: из постели в шезлонг и оттуда — обратно в по­стель; она лежит на кровати часами, совершенно неподвижно, не произнося ни слова. Такова ее ежедневная программа в те­чение вот уже нескольких месяцев.

Заболевание Елены Высоцкой, сообщала далее госпожа фон Роон, называется истерией, и врач-невропатолог в Луксоре реко­мендовал ей безотлагательно начать лечение: «В противном случае он не сможет отвечать за последствия».

«Ваша сестра, — говорилось в заключительных строках, — про­сит Вас поблагодарить Рильке за его последнее письмо и сказать ему, что она сейчас слишком слаба, чтобы написать ему собствен­норучно; но она поблагодарит его потом устно и скажет, что его письма были для нее счастьем»32.

* * *

Что же произошло между Рильке и Еленой Высоцкой во вре­мя их единственной парижской встречи? По какой причине их знакомство угасло, едва начавшись?

Думается, причин было несколько, и раздражительность (или мнительность) больной Елены — лишь одна из них. Страдавшая истерией Елена, по-видимому, склонна была создавать себе куми­ров поверх или помимо реальной личности. Как и Марине Цвета­евой, вступившей в 1926 году в эпистолярно-любовные отношения с Рильке, ей нужен был не столько живой человек, сколько дале­кий романтический образ. Впрочем, в отличие от Цветаевой, по­разившей Рильке силой своего самовыражения, Елена Высоцкая, при всей своей образованности и утонченности, не была достаточ­но одаренной, чтобы претворить жизнь в творчество. «Идеал», созданный ее болезненным воображением, рассыпался при первом же соприкосновении с действительностью.

Другой причиной могло оказаться душевное состояние само­го Рильке, погруженного тогда в перипетии своих отношений с Мартой Энбер33. Сказалась, видимо, и своеобразная «философия любви», которую разделял Рильке, не желавший «быть любимым». Поэт долгое время размышлял о природе «безответной любви», о чувстве, не требующем «взаимности». Так, в романе «Записки Мальте Лауридса Бригге» Рильке возвеличивает «интранзитивную» любовь — не знающую «объекта», ни на кого не направленную. «Любящие» противостоят у Рильке «любимым», «возлюбленным».

348 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Роман Рильке заканчивается притчей о блудном сыне, «который не хотел быть любимым»34.

В марте—апреле 1913 года, в разгар своего эпистолярного об­щения с Еленой Высоцкой, Рильке начал писать «Речь об ответ­ной любви Господа» (работа осталась незавершенной; сохрани­лись — под этим названием — лишь два наброска). Видимо, в «Речи» должны были получить развитие мысли поэта, выраженные в заключительных словах его романа о Мальте («Разве они знали, каков он. Любить его было теперь очень трудно, и сам он сознавал, что на это способен лишь Единый. Но тот пока еще не хотел»35).

Признания влюбленных, тем более экзальтированных жен­щин, мечтавших о «взаимности», далеко не всегда встречали от­клик у Рильке, тяготевшего к «одиночеству» и «ангельской» («без­ответной») любви». Елена Высоцкая не могла знать всего этого. Она видела перед собой лишь живого человека, державшегося отчужденно и «по-европейски» вежливо и не желавшего, чтобы его «обожали».

Возможно, встретившись позднее с Идой Высоцкой и прочи­тав письмо Герды фон Роон, Рильке почувствовал себя неловко и счел нужным подчеркнуть свое доброжелательное отношение к больной девушке. Летом 1913 года он, находясь в Шварцвальде (Бад Риппольсдау36), послал ей в подарок книгу (какую — в точно­сти неизвестно37). Елена поблагодарила его короткой запиской из санатория в Кёнигштайне (Таунус, земля Гессен), где тогда лечи­лась (почтовый штемпель— 29 июня 1913):

При нашем прощании мне так запомнился Ваш страх быть любимым, что я дала себе слово: никогда не быть первой в об­щении с Вами. Буду только отвечать.

Поэтому говорю Вам просто: спасибо за книгу. Всего Вам доброго и помните (если мысль об этом не вызывает у Вас не­приятного чувства), что мы для Вас остаемся прежними.

Елена Высоцкая.

Моя сестра также благодарит Вас.

Это последнее письмо Елены Высоцкой к Рильке. Отношения обеих сестер с германским поэтом, как видно, окончательно исчер­пали себя.

Дальнейшие сведения о семье Высоцких, коими мы распола­гаем, весьма скудны. Известно, что Давид Высоцкий, продолжав-

Тайна сестер Высоцких 349

ший дело и благотворительную миссию своего отца, был в 1914— 1917 годах председателем Хозяйственного правления для еврей­ских молитвенных учреждений в Москве. После 1917 года, когда все его предприятия были национализированы, он перенес дея­тельность своей фирмы в Польшу, затем — в Палестину38.

Ида Высоцкая вышла замуж (в начале 1917-го) за киевского банкира Эммануила Леонтьевича Фельдзера (1886—1963), вместе с которым через год уехала в Японию; впоследствии оба перебра­лись в Париж39. Последние годы Ида провела в Брюсселе у доче­ри Натальи. В конце жизни она не раз вспоминала о своем знаком­стве с Пастернаком40.

Елена вышла замуж за чаеторговца Бориса Сергеевича Лурье (погиб в 1950-м в автомобильной катастрофе). В 1920 году, похо­ронив Елену, он женился на Рашели Высоцкой, выполняя (по се­мейному преданию) волю покойной жены. После смерти Рашели в 1946 году Б.С. Лурье сочетался браком с отдаленной родственни­цей Высоцких41.

Остальные Высоцкие также покинули Москву (видимо, ле­том—осенью 1917 года42), уехав во Францию. Федор Высоцкий (? —1933), один из братьев Иды и Елены, состоял членом правле­ния товарищества «В. Высоцкий и К°»; похоронен в Париже на кладбище Монпарнас43.

Судьба писем Рильке к Елене Высоцкой, написанных в пер­вой половине 1913 года, остается до настоящего времени не выяс­ненной. Сохранила их Елена Высоцкая, уничтожила или переда­ла кому-нибудь на хранение — неизвестно. Скорее всего, письма Рильке погибли при бегстве Высоцких за границу, национализации их московского дома или иных обстоятельствах.

Никаких прочих свидетельств, освещающих этот кратковре­менный эпизод в жизни Рильке, не обнаружено. В его многочис­ленных письмах, опубликованных к настоящему времени, о сест­рах Высоцких не упоминается ни разу.

Что касается Бориса Пастернака, он, думается, так никогда и не узнал о «романе» сестер Высоцких с Рильке. Несмотря на раз­молвку с Идой летом 1912 года, он продолжал поддерживать отно­шения с Высоцкими вплоть до их эмиграции из России. В июне 1935 года, находясь в Париже, где он принимал участие в Между­народном конгрессе в защиту культуры, Пастернак встречался с Идой Высоцкой44. Известие о том, что Елена состояла в перепис­ке с Рильке и что обе сестры виделись с ним, наверняка взволно­вало бы Пастернака и отразилось бы — прямо или косвенно — в его письмах или иных записях. Этого, как видно, не произошло: ни в одном из писем Борис Пастернак не упоминает об этом со­бытии, как не отмечает его никто из мемуаристов.

350 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Создается впечатление, что Елена Высоцкая, потерпев неуда­чу при попытке «сдружиться» с Рильке, решила не разглашать факт своей переписки и встречи с ним. О том же, по-видимому, она просила сестру. Девушек явно разочаровал человек, которого они готовы были боготворить, и это свое разочарование они воспри­нимали как поражение, и притом — постыдное. К этому примеши­валось и горькое чувство краха их тщеславно-возвышенных надежд и мечтаний. Несостоявшаяся дружба с Рильке, обернувшаяся для обеих душевной травмой, стала в конечном итоге общей тайной сестер Высоцких, которую они предпочли унести с собой.

Впервые: На рубеже двух столетий. Сборник в честь 60-летия A.B. Лавро­ва. М., 2009. С. 12-27.

1 По-немецки: Sie haben mich bestätigt. 2 Все письма Елены Высоцкой к Рильке хранятся в Рукописном отделе

Швейцарской национальной библиотеки (Ms А 351). Сохранились также кон­верты, помогающие уточнить даты писем. На одном из конвертов — надпись рукою Рильке: «Елена Высоцкая (Египет) и Ида Высоцкая».

В дальнейшем изложении письма цитируются без отсылок. 3 Быков Д. Борис Пастернак. М., 2005. С. 73. 4 Пастернак Б. Воздушные пути. Проза разных лет/ Вступит, статья

Д.С.Лихачева. Сост., подгот. текста и подбор иллюстраций Е.В. Пастернак и Е.Б. Пастернака. Коммент. С.С. Гречишкина и A.B. Лаврова. М., 1989. С. 219, 220, 223.

5 См. подробнее: Еврейская энциклопедия. Т. 5. М., 1991. С. 861—862 (ре­принтное изд.); Российская еврейская энциклопедия. Т. 1. Биографии А—К. М., 1994. С. 253; и др.

6 ШорД.С. Воспоминания. Сост. Ю. Матвеева. М. ; Иерусалим, 2001. С. 262. 7 У Д.В. Высоцких было семеро детей: четверо дочерей (Ида, Лена, Рашель,

Ревекка) и трое сыновей (Федор, Илья, Александр). 8 Хорошо известен портрет сестер Иды и Елены Высоцких, выполненный

Л.О. Пастернаком приблизительно в 1906 г. и неоднократно воспроизводив­шийся; в настоящее время — в Историческом музее (Москва). См.илл. 23.

9 Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. М., 1989. С. 76-77.

10 См.: Там же. С. 121. 11 Андреи Белый. Между двух революций / Подгот. текста и коммент. A.B. Лав­

рова. М., 1990. С. 333. 12 Об увлечении в этом кругу поэзией Рильке см. подробнее наст, изд.,

с. 355-357. 13 «...Он давал ей уроки и меня вовлек в это дело, — вспоминал С.Н. Ду-

рылин, — и я занимался с нею по русской лирике...» (Дурылин С.Н. Из автобио­графических записей «В своем углу» / / Воспоминания о Борисе Пастернаке. С. 57).

14 Там же (начало неотправленного письма к С.Н. Дурылину). 15 Сохранилась записка Елены Высоцкой к Б. Пастернаку от 31 мая 1912 г.

(из Версаля) — свидетельство их близких, приятельских отношений («Дорогой мой Боря! Спасибо тебе за письмо, я так боялась его. Но сознаюсь, будь оно и

Тайна сестер Высоцких 351

менее хорошим, я бы все-таки приехала; мне ужасно хочется тебя увидеть» <...> Всего, всего хорошего, мой дорогой, спасибо за ожидание»). Цит. по: Пастер­нак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. С. 156.

16 Пастернак Б. Письма к родителям и сестрам. 1907—1960. С. 76—77. 17 Там же. С. 89—90 (письмо к Б.Л. Пастернаку). 18 Локс К. Повесть об одном десятилетии (1907—1917) / Публ. Е.В. Пастер­

нак и K.M. Поливанова// Минувшее. Исторический альманах. <Вып.> 15. М.; СПб., 1994. С. 110.

19 Пастернак Б. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Письма / Сост. и коммент. Е.В. Па­стернак и K.M. Поливанова. М., 1992. С. 65.

20 Материалы, отражающие историю отношений Рильке с семьей Пастер­наков, наиболее полно представлены в книге «Рильке и Россия».

21 Слова из «Охранной грамоты» {Пастернак Б. Воздушные пути. Проза разных лет. С. 200).

22 Там же. С. 200-201. 23 Воспоминания о Борисе Пастернаке. С. 97. 24 Теме «Рильке и Борис Пастернак» посвящен ряд исследований. Их ос­

новной перечень см. в статье: Азадовскии К. Борис Пастернак и Райнер Мария Рильке// Pasternak-Studien I. Beiträge zum Internationalen Pasternak-Kongress 1991 in Marburg/ Herausgegeben von Sergej Dorzweiler und Hans-Bernd Harder unter Mitarbeit von Suzanne Grotzer. München, 1993. S. 1 (Osteuropastudien der Hochschulen des Landes Hessen. Reihe II. Marburger Abhandlungen zur Geschichte und Kultur Osteuropas. Bd. 30). Из отечественных работ последнего времени отметим содержательную статью Н.С. Павловой «Поэтика Рильке и Пастерна­ка. Опыт сопоставления» (Вопросы литературы. 2009. № 5. С. 77—110).

25 Цит. по: Письма 1926 года. С. 62. Письмо от 12 апреля 1926 г. (пер. Е.Б. Пастернака).

26 Пастернак Б. Письма к родителям и сестрам 1907—1960. С. 449. 27 Отель «Аль Хаят» (что в переводе с арабского означает «жизнь») принад­

лежал знакомым Рильке — барону Иоганну фон Кнопу (1846—1917) и его жене Мэй Кноп (родом из Ирландии), приятельницы Клары Рильке (жены поэта). Любопытно, что барон Кноп родился в Москве; его отец, промышленник и финансист Людвиг Кноп (1821 — 1894), был российский подданный (с 1852 г.), основавший в Москве крупное текстильное предприятие — торговый дом «Л. Кноп». См. о нем: Немцы России. Энциклопедия. Т. 2. М., 2004. С. 134—135 (статья Ю. Петрова).

28 Rilke R.M. Briefwechsel mit Anton Kippenberg 1906 bis 1926. Bd 1. S. 238. Материалы, связанные с пребыванием Рильке в Египте, собраны в кн.: Rilke R.M. Reise nach Ägypten. Briefe, Gedichte, Notizen / Herausgegeben von Horst Nalewski. Frankfurt a. M. und Leipzig, 2000.

29 Lichnowsky M. Götter, Könige und Tiere in Ägypten. Berlin, 1912. 30 По-немецки: Sehnsucht, т.е. томление, стремление, страстное желание

и т.п. О том, что русское слово «тоска» не вполне соответствует немецкому «Sehnsucht», Рильке писал А.Н. Бенуа 28 июля 1901 г. (см. наст, изд., с. 186— 187).

31 Хранится в Рукописном отделе Швейцарской национальной библиоте­ки вместе с письмами Е.Д. Высоцкой (см. примеч. 2).

32 Там же. 33 См.: Рильке и Россия. С. 103.

352 Константин Азадовский. Рильке и Россия

34 Рильке P.M. Заметки Мальте-Лауридс Бригге. <Т. 2.> С. 150. 35 Там же. С. 161. Подробнее см. наст, изд., с. 91, 92. 36 В Риппольсдау Рильке встретился (возможно, познакомился) с М.О. Цет-

линым, племянником Д.В. Высоцкого, и его женой М.С. Цетлиной, только что приехавшей из России.

37 Вероятно, «Жизнь Марии», выпущенную издательством «Инзель» (Rilke R.M. Das Marien-Leben. Leipzig, 1913). В письме к издателю А. Киппен-бергу от 26 июня 1913 г. Рильке сообщает, что получил от него накануне 15 эк­земпляров этой книги (Rilke R.M. Briefwechsel mit Anton Kippenberg. Band 1. S. 420).

38 См.: Вермель С. Евреи в Москве / / Евреи в Москве. Сб. мат. / Сост. Ю. Снопов и А. Клемперт. М. — Иерусалим, 2003. С. 133.

39 Об Иде Высоцкой упоминает в своих мемуарах H.H. Берберова, якобы встречавшаяся с ней в Париже в 1920-х гг. (см.: Берберова Н. Курсив мой. Авто­биография. М., 1996. С. 241).

40 См.: Proyari J. de. Une amitié d'enfance// Boris Pasternak. 1890-1960. Colloque de Cârisy-la-Salle (11-14 septembre 1975). Paris, 1979. P. 517—519; Пас­тернак Евгений, Пастернак Елена. Жизнь Бориса Пастернака. Документальное повествование. СПб., 2004, С. 53, 56.

Ж. де Пруайяр сообщает в своей статье, что при посредничестве И. Фельд-зер-Высоцкой «Рильке обменивался письмами с Пастернаком» (Р. 520; цити­руется русское резюме к статье). Недостоверность данного утверждения очевид­на, однако в основе этой ошибки лежат — по нашему предположению — устные воспоминания Иды Высоцкой о «посредничестве» Бориса Пастернака в ее зна­комстве с Рильке.

41 Сведения о семье Высоцких заимствованы из фундаментального иссле­дования Римгайлы Салис (см.: Salis R. Leonid Pasternak. The Russian Years 1875— 1921. A Critical Study and Catalogue / With an Introduction by Jon Whiteley. Vol. I. Text. Oxford, 1999. P. 103).

42 Пустующую квартиру Высоцких в Трубниковском переулке заняла в 1917 г. семья М.О. Цетлина. Об этом упоминает А. Цетлин-Доминик, родивша­яся в этой квартире 14/27 октября 1917 г. (см.: Цетлин-Доминик А. Из воспоми­наний / / Евреи в культуре Русского Зарубежья. Сб. статей, публикаций, мемуа­ров и эссе. Вып. 1. 1919—1939 гг. / Сост. Михаил Пархомовский. Иерусалим, 1992. С. 291). См. также: Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Воспоминания: В 3 т. Т. 1. Книги первая, вторая и третья. Изд. испр. и доп. / Вступ. статья Б.М. Сар-нова. Подгот. текста И.И. Эренбург и Б.Я. Фрезинского. Коммент. Б.Я. Фре-зинского. М., 1990. С. 143-145.

43 См.: Незабытые могилы. Российское зарубежье: некрологи 1917—1997: В 6 т./Сост. В.Н. Чуваков. Т. 1. А - В . М., 1999. С. 653.

44 См. об этом: Флеишман Л. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. СПб., 2005. С. 353.

ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ И РИЛЬКЕ: ДВА РАКУРСА

1. «Я ЖИВО ПОЧУВСТВОВАЛ РИЛЬКЕ...»

Вряд ли можно определить, когда Вячеслав Иванов впервые услы­шал о Райнере Мария Рильке и прочитал его произведения; дос­товерных сведений об этом не обнаружено. Нельзя, однако, усом­ниться в том, что имя Рильке было известно Иванову уже в 1904-1905 годах: московский журнал «Весы», в котором сотрудни­чал в те годы Иванов, уделял германскому поэту особое внимание, видя в нем — наряду со Стефаном Георге — ярчайшего выразите­ля символистской литературы в Германии. Уже в первом номере «Весов» была помещена рецензия на «Книгу образов»1 Рильке, автор которой (укрывшийся за инициалами «М.Р») сопоставлял его с Георге и Гофмансталем2. Иванов, несомненно, видел и вни­мательно читал этот номер; в письме от 10 февраля 1904 года (из Швейцарии) он поздравляет Брюсова с «прекрасным началом "Ве­сов", журнала истинно изящного — внешне и внутренне»3.

Внимание Иванова к Рильке стремился привлечь молодой немецкий поэт-переводчик Ганс Гюнтер (позднее — Иоганнес фон Гюнтер; 1886-1973), впервые приехавший в Петербург (из родной Митавы) весной 1906 года. Кумиром Понтера был тогда Стефан Георге, чье творчество он страстно пропагандировал на Башне Иванова и в петербургских салонах4. Но поэзия Рильке так­же восхищала молодого Понтера. В своих воспоминаниях Гюнтер сообщает, что приблизительно в 1907 году, когда он встретился с поэтом и переводчиком Рейнгольдом фон Вальтером (1882-1965), их обоих вдохновляла «Книга образов» Рильке — настолько, что они «знали ее наизусть»5. Есть основания полагать, что Гюнтер пытался познакомить своих русских знакомых (в частности — Бло­ка) со стихами Рильке.

Спустя несколько лет, сотрудничая в петербургском журнале «Аполлон», где он опубликовал, среди прочего, обширное эссе о Георге (1911. № 3 и 4), Гюнтер в своих обзорных статьях («Замет­ки о немецкой литературе») продолжает выделять Рильке среди современных немецких поэтов. Рильке, писал он, например, в ста­тье «Итоги новой немецкой литературы», «стал для нас в своих последних стадиях развития тем же, чем сделались Сезанн и Ван Гог для художников. Можно не быть его учеником, но нельзя чи­тать его, не поучаясь в то же время. Потому что совсем по-новому

354 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

взглянул Рильке на хаос и на вещи, и это новое говорит он с та­кою литургической сосредоточенностью, облекает это новое в та­кую неслыханно новую форму, в мелодии, столь сладостные для уха и столь убедительные по внутреннему своему ритму, что творчество его роковым образом повлияло на новое поколение немецких ли­риков: с его пути не умели свернуть, попытались взглянуть на мир его глазами, но добились только безвкусицы»6.

1911-1914 годы — эпоха первого знакомства русских читате­лей с творчеством немецкого поэта. Помимо Понтера, о Рильке постоянно упоминает в своих корреспонденциях в «Русской мыс­ли» Александр Элиасберг. В той же «Русской мысли» в июне 1911 года появляется подборка стихотворений Рильке в переводе Александра Биска. Издательство К.Ф. Некрасова выпускает в пе­реводе Л.В. Горбуновой роман Рильке «Заметки Мальте-Лауридс Бригге» (М., 1913). Появляются первые переводы из Рильке, вы­полненные В.Ю. Эльснером7. Наконец, в 1914 году в Киеве выхо­дит «Жизнь Марии» Рильке в переводе В.Н. Маккавейского8.

Все эти публикации были так или иначе известны Вячеславу Иванову. Он тяготел к редакции «Аполлона» (отчасти продолжавше­го традиции московских «Весов»); регулярно печатался в 1910-е годы и в «Русской мысли». Все, что появлялось на страницах этих жур­налов, находилось в поле его пристального внимания. В еще боль­шей степени это относится к изданиям, группировавшимся вок­руг московского издательства «Мусагет» «Труды и дни», «Логос»), в формировании и деятельности которого Иванов принимал не­посредственное участие.

Германофильский уклон «Мусагета» и его приверженность символизму религиозно-философской и культурологической ориентации достаточно изучены в современной науке9. Неудиви­тельно, что Рильке, автор «Часослова» и «Книги образов», вос­принимался в кругу «мусагетовцев» как заметное (хотя и менее выдающееся, чем Стефан Георге) явление современной германской культуры. Эллис (Л.Л. Кобылинский), один из главных идеологов «Мусагета», постоянно упоминает о Рильке в своих работах нача­ла 1910-х годов10. К числу поклонников немецкого поэта принад­лежал и Ф.А. Степун (Степпун), многолетний друг и соратник Иванова, редактировавший (вместе с СИ. Гессеном и Б.В. Яковен-ко) русское издание «Логоса». Творчеством Рильке Степун увлек­ся, по-видимому, еще в Германии, где он учился в 1902-1909 годах. Обсуждая с Андреем Белым один из задуманных мусагетовских сборников, Э.К. Метнер, инициатор и редактор большинства му­сагетовских начинаний, писал ему 17 сентября 1910 года (из Гер­мании): «Письма Гюнтера я не получил; книги его11 я издать не могу; предлагаю ему вместо книги дать большую статью для Сбор-

Вячеслав Иванов и Рильке: два ракурса 355

ника, в кот<орый> пойдет 1) его статья о Георге 2) Степпун о Риль­ке 3) я о X (не знаю еще о каком немце) <...>»12. Сборник, о кото­ром идет речь, не состоялся, однако Степун посвятил Рильке один из разделов в своей программной статье «Трагедия мистического сознания»13.

Именно в этом мусагетском кругу вращался в начале 1910-х го­дов поэт и художник Юлиан Павлович Анисимов (1886-1940), участник молодежного литературно-артистического кружка «Сер-дарда», в который входили также С.Н. Дурылин, Б.Л. Пастернак, Б.А. Садовской и др.14 Некоторые из молодых москвичей, входив­ших в «Сердарду» или близких к ней (С.Н. Дурылин, Б.А. Садов­ской, A.A. Сидоров, В.О. Станевич), успешно сотрудничали в «Тру­дах и днях». В 1910-1911 годах формируется и другой кружок — «Молодой Мусагет»; его участники собирались в мастерской скульп­тора К.Ф. Крахта15. Собрания кружка посещали, по свидетельству Андрея Белого, Борис Пастернак и Марина Цветаева (с юных лет — страстная поклонница Германии и германской культуры)16.

В автобиографической повести «Охранная грамота» (1930), посвященной памяти Рильке, Пастернак вспоминает, что на одном из собраний «Сердарды» именно он познакомил Юлиана Аниси-мова со стихами германского поэта, которого он (Пастернак) уже в то время «предпочитал всем его современникам»17. Пастернак, по его словам, принес Анисимову экземпляр книги «Мне на празд­ник» («Mir zur Feier», 1899), который хранился в семейной библио­теке; на нем автором была сделана дружеская надпись художнику Л.О. Пастернаку, отцу Бориса (Рильке познакомился и встречал­ся с Леонидом Осиповичем во время своих приездов в Россию, в 1899 и 1900 годах; впоследствии они переписывались и встреча­лись за границей18). Из этой книги Анисимов перевел стихотворе­ние «Ihr Mädchen seid wie die Kähne...» (в переводе Анисимова: «Вы словно челны, сестры...») — оно войдет в его первый стихотворный сборник19. Вскоре Пастернак познакомил своего друга, очаро­ванного стихами Рильке, с «Часословом» (также из семейной биб­лиотеки20) — сборником стихов, навеянных в первую очередь рус­скими впечатлениями поэта. При участии своей жены Веры Оскаровны Станевич (1890-1967), в то время — начинающей по­этессы и антропософки, Анисимов погружается — на рубеже 1912 и 1913 годов — в работу над переводом отдельных стихотворений. «Они переводили "Часослов" Рильке, — сообщает Е.Б. Пастер­нак, — по книге, в свое время подаренной автором Леониду Оси­повичу. Борис Пастернак слушал варианты, обсуждал, набрасывал собственные решения»21.

Именно в недрах «Сердарды» и «Молодого Мусагета» форми­руется в конце 1912 года книгоиздательство «Лирика». Выпущен-

356 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

ный в апреле 1913-го альманах книгоиздательства «Лирика» (по­лучивший известность в истории русской литературы благодаря участию Пастернака, впервые напечатавшего в этом альманахе свои стихи22) открывался эпиграфом из Вячеслава Иванова («Пора птенцам, Орлица, / Очами пить эфир; / Яви теням — их лица, / И странным мира — мир»23). «Выбор эпиграфа из Вяч. Иванова, — вспоминает К.Г. Локс, — свидетельствовал, что поэтическое изд-во "Лирика" не порывало с прошлым и только намерено было что-то преобразить»24. Эпиграф из стихов Вяч. Иванова украшает и стихи одного из участников альманаха «Лирика» (С.Я. Рубановича).

Из проспекта книгоиздательства явствует, что современной немецкой поэзии «лирики» уделяли особое внимание, причем главное место, бесспорно, принадлежало Рильке. Второй альманах «Лирики» (издание не состоялось) задумывался как своего рода антология под названием «Современные немецкие поэты»; в нее предполагалось включить стихи Георге, Рильке, Демеля, Шаукаля, Момберта и др. (именно в таком порядке перечислены названные поэты в издательском проспекте). Предполагалось также выпус­тить прозаический сборник Рильке «Рассказы о Господе»25 (в пе­реводе Ю. Анисимова), «Реквием» Рильке (в переводе Анисимова)26, стихи Новалиса (в переводе Г. Петникова и С. Боброва), книгу Яко­ба Бёме «О троякой жизни человека» (в переводе Ю. Анисимова), книгу статей Б. Пастернака «Символизм и бессмертие». Ни один из пунктов этой программы не осуществился. Удалось выпустить лишь переведенную Анисимовым «Книгу Часов», включившую в себя 24 стихотворения (малую часть «Часослова» Рильке).

Одновременно с переводом стихотворений Рильке Анисимов готовился написать и статью о немецком поэте (задуманную, воз­можно, как вступление к русскому «Часослову»). «Обращаюсь к Вам с живейшей просьбой, — писал Эллис Э.К. Метнеру 17 января 1913 года (из Швейцарии), — запросить через Крахта некоторые статьи членов "Мол<одого> Мусагета" (у Сидорова о Граале, у Ду-рылина о Вагнере, у Анисимова о Рильке) и, проредактировав их, пустить в "Трудах". Это по существу и тактически очень важно»27. Тот факт, что Анисимов писал (по крайней мере, готовился на­писать) статью о Рильке, подтверждается его недатированным письмом к Б.А. Садовскому: «Мог бы дать (для журнала «Совре­менник». — К.А.) к августу статью о Рильке. Вообще обозреть со-врем<енную> немецкую литтер<атуру> (так! — К.А.) точнее, по­эзию, к ноябрю. <...> Наконец, есть у меня переводы прозы Рильке»28.

Статья Анисимова о Рильке не появилась — скорее всего, она так и не была написана. Известную роль в этом сыграл, возмож­но, Вячеслав Иванов, вернувшийся в августе 1913 года из Италии

Вячеслав Иванов и Рильке: два ракурса 357

и поселившийся в Москве (с 23 сентября, как установил Г.В. Обат-нин, обратившись к дневнику М.М. Замятниной29). Сохранившие­ся документы позволяют воссоздать, хотя и приблизительно, кан­ву отношений Вяч. Иванова и Анисимова осенью 1913 года.

До осени 1913 года Ю.П. Анисимов не был знаком с Ивано­вым — в отличие от своей жены, которая была представлена петер­бургскому «мэтру», видимо, в марте 1910 года (Иванов приезжал тогда в Москву на официальное открытие «Мусагета»)30. К моменту появления Иванова в Москве «Книга Часов» в переводе Анисимо­ва уже готовилась к изданию в «Лирике»; в начале октября сбор­ник был набран. «Зайди ко мне, пожалуйста, Юлиан! — пишет Анисимову СП. Бобров (возглавлявший издательство) 8 октября 1913 года. — Пришла корректура Рильке»31.

В те дни Вячеслав Иванов стремительно вживался в москов­скую жизнь; каждый его день был заполнен встречами — со ста­рыми друзьями и близкими людьми. Вот неполный перечень тех, с кем виделся Иванов в конце сентября — начале октября 1913 года: К.Д. Бальмонт, В.Я. Брюсов, С.А. Булгаков, М.О. Гершензон, B.C. Гриневич, С.А. Поляков, Г.А. Рачинский, С.А. Соколов, Ф.А. Степун, А.Н. Толстой и СИ. Толстая... 2 октября Иванов по­сетил редакцию «Мусагета». «...Пришли в "Мусагет" повидаться с Вячесл<авом> Петровский32, Сизов33 и Киселев34, — записано в дневнике М.М. Замятниной. — Из них Петровс<кий>, Сизов и Ах-рам<ович>35 — штейнерианцы, Киселев же хотя и член антропо-софич<еского> общества, но не штейнерианец и думает даже из антропософ<ического> общества выходить»36.

Был ли Анисимов, среди других, в «Мусагете» вечером 2 октяб­ря — неизвестно. Однако 8 октября (в воскресенье) он явился к Иванову около часу дня с только что полученной корректурой. Незадолго перед тем к Иванову зашел Г.А. Рачинский. «...Только что Рачинский уселся с Вяч<еславом> в кабинете, — читаем в дневнике М.М. Замятниной, — как пришел молодой поэт Аниси­мов (молодой Мусагет, не штейнерианец), принес свой сборник стихов, звал Вяч<еслава> участвовать <?>, просил Вяч<еслава> написать предисловие к его переводу некот<орых> стихов Риль­ке, немецк<ого> поэта. Анисимов пробыл с час»37.

Далее события разворачивались, предположительно, следую­щим образом. Выслушав Анисимова, вручившего ему корректуру «Книги Часов», Иванов бегло пролистал сборник, выразил одобре­ние прочитанному и согласился написать к нему предисловие. При этом он изъявил желание предварительно прочитать стихи Рильке в оригинале и ближе познакомиться с его творчеством в целом. Так, во всяком случае, можно толковать недатированную записку Ани­симова к Иванову (судя по содержанию — 9 октября 1913 года):

358 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Глубокоуважаемый и дорогой Вячеслав Иванович

Вот те 5 книг, которые мне удалось найти. Вместе со Stun­denbuch*, они, безусловно, дают полное представление о твор­честве Рильке38.

Не могу не принести Вам еще раз своей глубокой благодар­ности за Ваши указания, давшие мне возможность вчера же вечером переделать значительную часть неудачных мест пере­вода.

В заключение очень просил бы Вас известить меня через моего посланного о времени, когда Вы позволите мне заехать за корректурой.

Жена моя просит меня передать Вам свой привет.

Преданный и уважающий Вас

Ю. Анисимов39

Однако, внимательно изучив текст переводов и сличив их с немецкими текстами, Иванов «живо почувствовал» Рильке и от­несся к работе Анисимова более критически. Его письмо — един­ственный до настоящего времени источник, содержащий опреде­ленные суждения Иванова о Рильке-поэте:

14 окт<ября> 1913

Дорогой Юлиан Павлович

Просматривая Ваши корректуры, я — скажу прямо — ис­пугался. Схватывая при беглом чтении как бы на лету первые впечатления, угадывая общий смысл из пробегаемых глазами строк подлинника и ловя строки перевода как смутные эхо, — я живо почувствовал Рильке, его душу и его стиль, и мог даже указать Вам на целый ряд искажающих подлинник неточнос­тей, но за этою сложною работой, производимой впопыхах, решительно ошибся в общей оценке Вашего перевода в его те­перешней фазе. Корректура неумолимо свидетельствует о том, что книжка в ее настоящем виде заставит читателей только пожимать плечами. Рильке и без того требует внимания, почти медитативного; ясный и простой сам по себе, он, однако, слишком неожидан в своих образах и слишком глубок, а порой и замысловат (притом же крайне скуп на слова), чтобы быть

* Часослов (нем.).

Вячеслав Иванов и Рильке: два ракурса 359

легко понимаемым: а Вы еще затемняете его натянутыми и искусственными оборотами, делаете прямое и наивное каким-то смутным и зыбким, как подвижное отражение в непрозрач­ной воде. Читатель найдет в книжке какую-то абракадабру, ко­торую критика не замедлит свалить на Вашу ответственность, что будет справедливо, ибо неточностей масса. В результате, предисловие я напишу, если Вы приложите действительное старание к переводу и существенно его переработаете. Если согласны, приходите, чтобы вместе и уже медленно и толково перечитать и пересудить все. Мне жаль, что при свидании <я> Вас успокоил относительно общей моей оценки, а теперь, б<ыть> м<ожет>, огорчаю противоположным приговором. Прибавлю, тем не менее, что многое все же удачно и что общая основа большею частию <1 нрзб.Х

Сердечно Ваш Вяч<еслав> Ив<анов>40

Письмо это (к нему сохранился и конверт) вряд ли было от­правлено — иначе неясно, каким образом оно оказалось в архиве Иванова. Кроме того, трудно сказать, по какой причине Иванов так и не завершил предисловия к анисимовскому переводу стихов Рильке. Может быть, просто из-за нехватки времени. «Книга Ча­сов», как указано в конце издания, была отпечатана уже 28 октяб­ря (с коротким предисловием самого Анисимова). Возможна и другая причина: Анисимову не удалось «существенно перерабо­тать» свой перевод, поднять его до того уровня художественности, которого требовал Иванов, и «мэтр» не счел для себя возможным освящать своим предисловием заведомо слабые, как ему казалось, стихотворные переводы Рильке.

Сохранилось, однако, два коротких черновых фрагмента, напи­санных рукою Иванова, — вероятно, наброски к обещанному преди­словию. По этим обрывочным фразам трудно судить, каким виделось Иванову творчество Рильке в целом, но не подлежит сомнению: он собирался говорить о близости стихов «Часослова» к русской рели­гиозности — именно в таком ключе воспринимали Рильке и «лири­ки»: сам Анисимов, С.Н. Дурылин41 и, возможно, другие.

Ниже публикуются оба фрагмента ивановских заметок о Риль­ке; зачеркнутые слова и отрывки заключены в квадратные скобки, восстановленные части слов — в угловые.

360 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Фрагмент первый:

[Какова бы ни была современная Германия, душа ее в про­шлых веках рисуется мне иною]

в [круге] [нашей] современной п<оэзии> Райнер Мария Рильке [у нас] желанный и жданный гость

в России [на дружной сходке поэтов и мистиков] равно в кру­гах художников, как и на вечерях [тех] тех «русских мальчиков» [Достоевского]42, что не могут [прервать беседу] расстаться раньше, чем не решится вопрос о Боге и бессмертии души [ко­торые со времени Достоевского, их открывшего, успели не раз смениться другими мальчиками] Эти мальчики [Достоевск<о-го> не р<аз?> образовали] со време<ни> открывш<его> их Достоевского успели [уже] пройти в на<ше>й истории [целым рядом] несколькими поколениями, но в этой смене поколе-н<ий> почти не было подл<инного> спора отцов и детей. [Ста­рики дружились с молод<ыми>] Старцы братались с юноша­ми, и совопросники века сего с простецами из народа, [на общей почве] когда [соединил] их объеди<нил> заветн<ый?> русский вопрос43

Фрагмент второй:

Райнер Мария Рильке — желанный и жданный гость в Рос­сии, — равно в кругах художников [шествующих с оргиастами вокруг за Сфинксом Символизма в обетованную[ую] землю [Китеж] всенародного мифотворческого художества, [как и на ве] как и на вечерях тех «русских мальчиков», что не могут рас­статься, не порешив вопроса о бытии Бога и бессмертии души. Эти мальчики со времени открывшего их Достоевского смени­лись в ряде поколений, и не было в той смене44

Несостоявшееся предисловие не сказалось, однако, на личных отношениях между Ивановым и четой Анисимовых. Письма Ани-симова к Иванову и ряд иных документов свидетельствуют об их регулярных встречах «в тесном кругу» в 1913—1914 годах. Так, одно из недатированных писем Ю.П. Анисимова к Иванову пред­ставляет собой приглашение посетить его «в четверг» вместе с В.К. Шварсалон; в тот же день к Анисимову был приглашен и Г.А. Рачинский45. «Милый Сергей Васильевич, — пишет Анисимов С В . Шервинскому (записка без даты). — Не обижайтесь, ради Бога, на то, что мне не удалось самому быть у Вас. И в доказатель­ство того, что Вы не обиделись, приходите завтра вечером к нам. Будет, м<ежду> прочим, Вячеслав Иванов»46. «Глубокоуважаемый

Вячеслав Иванов и Рильке: два ракурса 361

и дорогой Вячеслав Иванович, — пишет Иванову В.О. Станевич (письмо не датировано; по содержанию — весна 1914 года). — <...> На Пасхе и Юлиан, и я собирались повидать Вас, но на Страстной Юлиан заболел и только сегодня встал, я же извелась вконец. По­этому решаемся письменно просить Вас в среду вечером к нам с Верой Константиновной. Будут Григорий Алексеевич и Федор Августович47, и не будет никого из "футуристов": с ними, к счас­тью, "Лирика" покончила. Пожалуйста, приезжайте, мы очень, очень хотим Вас видеть»48.

Есть основания предполагать, что имя Рильке не раз произно­силось при этих встречах — Анисимов продолжал переводить сти­хи «Часослова». К 1916 году он подготовил второе — «дополнен­ное» — издание «Книги Часов», о чем сообщалось в перечне книг, «готовящихся к печати», который был помещен на внутренней стороне обложки стихотворного сборника «Ветер» — новой кни­ги Анисимова, содержащей стихи 1914—1915 годов49. Однако в ус­ловиях того времени оба издания не состоялись.

После 1914 года Иванов, захваченный историческими событи­ями и катастрофами той эпохи, отдаляется от современной западно­европейской поэзии. Клирике Рильке он возвращается лишь во второй половине 1920-х, чему в первую очередь способствует его дружба с Ольгой Шор, восторженной поклонницей германского поэта. Так, в одном из своих писем к Иванову она соотносит его с величайшими творцами в мировой поэзии, в том числе — Рильке («....в голове проносилися и душу спасительно волновали бого-вдохновенные ритмы стихов — Пушкинских, Гетевских, Рильков-ских, Ваших...»50); в другом — цитирует строки Рильке, опять-таки сопоставляя их с «песнями» Иванова51.

Имя Рильке сопровождает Иванова и в 1930-е годы. Этому в значительной мере способствует его дружба с писателем Гербертом Штайнером (1892-1966), почитателем и корреспондентом Рильке, издателем его писем, исследователем его наследия и т.д. Знаком­ство Иванова со Штайнером относится к 1928 году (их переписка, охватывающая последующие двадцать лет, опубликована Майклом Вахтелем52).

В 1930 году Штайнер становится соиздателем швейцарского двухмесячника «Corona», превратившегося со временем в один из наиболее культурных западноевропейских журналов 1930-х годов (издание прекратилось в 1943 году). Еще до выхода первого номе­ра Штайнер обращает внимание Иванова на выполненный Риль­ке перевод «Слова о полку Игореве», фрагменты которого появи­лись в пражской немецкой газете «Prager Presse»53, и предлагает ему написать для журнала «Corona» статью «об этом времени и этом произведении». Иванов отвечает согласием. 24 февраля 1930 года он пишет Штайнеру, что, «само собой разумеется», был бы «горд»

362 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

предварить своим предисловием рильковский перевод «Слова», «осуществленный, наверное, лишь в поэтических целях»54.

Штайнер собирался напечатать в «Corona» полный текст «Сло­ва» в переводе Рильке и обратился по этому поводу к наследникам поэта. Дело, однако, затянулось: получить полный текст перевода (опубликованного целиком лишь в 1952 году55) Штайнеру так и не удалось. На несколько лет отложилась и публикация ивановского «предисловия», написанного тогда же, в 1930-м, но появившегося в виде самостоятельной статьи лишь семь лет спустя56 (причем са­мого перевода, выполненного Рильке, Иванов в своей статье, по существу, не касается).

В течение 1930-х годов, уделяя Рильке на страницах «Corona» особое внимание, Штайнер неустанно информировал своего дру­га о наиболее интересных, с его точки зрения, публикациях, по­священных Рильке. В декабре 1932 года он посылает Иванову воспоминания о поэте, написанные княгиней Марией фон Турн унд Таксис57; в апреле 1934 года Иванов получает от него открыт­ку, отправленную из замка Дуино («сижу в комнате, в которой жил Рильке»58). В марте 1935 года Штайнер рекомендует Иванову све­жую публикацию рильковской прозы (очерк «Книги любящей»59). «Удалось ли Вам и Фламинго60 прочесть в последней книжке "Corona" несколько страниц Мелля о Рильке?61 — спрашивает Штайнер Иванова 3 января 1937 года. — Мне кажется, их стоит прочесть»62.

Обобщая, можно сказать: Рильке был и оставался для Иванова великим поэтом современной Германии, но явственно выразить свое отношение к его творчеству Иванову — в силу обстоятельств — так и не удалось.

2. «...ГЛУБОКО ОСОЗНАТЬ ЗНАЧЕНИЕ ЭТОГО ПИСАТЕЛЯ»

Весной 1921 года Рильке получил от переводчика Рейнгольда фон Вальтера две небольшие книжечки Александра Блока, выпу­щенные (в немецком переводе Вальтера) берлинским левоэсеров-ским издательством «Скифы», основанным осенью 1920 года63: первая книжечка содержала поэмы «Скифы» и «Двенадцать»64, вторая — тринадцать блоковских стихотворений65. Обе книжки вызвали у Рильке неподдельный интерес — в частности, благода­ря предисловию, коим Вальтер снабдил свой перевод «Скифов». В письме к Р. фон Вальтеру от 6 апреля 1921 года Рильке горячо благодарит его («...Две книжечки, которыми я обязан Вам, очень захватили меня»66) и высказывает, опираясь на «скифскую» кон-

Вячеслав Иванов и Рильке: два ракурса 363

цепцию Блока (в интерпретации Вальтера), собственное видение современной России67.

Ободренный отзывом Рильке, Р. фон Вальтер пишет ему пись­мо (его переписка с Рильке завязалась еще в 1907 году68). Пригла­шая поэта к сотрудничеству в новом русско-немецком журнале, задуманном при издательстве «Скифы»69, Вальтер советуется с ним по поводу немецких авторов, которых следовало бы отметить или привлечь к участию в «Скифах». Рильке в своем ответном письме от 4 июня 1921 года благодарит Вальтера за приглашение и назы­вает имена возможных сотрудников (в том числе — Рудольфа Касс-нера и Лу Андреас-Саломе70).

К своему письму Р. фон Вальтер приложил две другие кни­жечки, также изданные «Скифами». Одна из них— «Моцарт и Сальери» Пушкина в переводе самого Вальтера71; другая — «Кру­чи» Вячеслава Иванова, переведенная Вольфгангом Грегером72. «В заключение, — пишет Рильке Вальтеру, — я должен поблагода­рить Вас за две новые книжечки, изданные в маленькой библиоте­ке "Скифов": статьи Вячеслава Иванова и "Моцарт и Сальери" Пушкина в Вашем переводе. Я охотно уделю внимание им обеим»73.

О Вольфганге Грегоре (1882-1950) и его знакомстве с Ивано­вым следует сказать особо. Родившийся в Риге Грегор окончил в 1916 году Московский университет (юридический факультет) и вместе с семьей оставался в Москве вплоть до 1920 года. Выехав (через Ригу) из России, в 1921-м он окончательно обосновался в Берлине74. Его знакомство с В.И. Ивановым состоялось, видимо, в подмосковном Серебряном Бору, где Иванов проводил лето и осень 1919 года. «В санатории вместе с нами был немецкий поэт Groeger, — вспоминает Лидия Иванова. — Он часто заходил к нам в комнату и долго беседовал с Верой»75. Однако Грегор общался в ту пору не только с Верой Шварсалон, но и с самим Ивановым, читал ему свои стихи и, видимо, пользовался его расположением. Представляя себя в письме к Л.Д. Блок (в связи с предпринятым им переводом «Розы и креста»), Грегор писал 14 января 1922 года (из Берлина): «Позвольте начать с того, что я — поэт и в качестве такового заслужил ласковое и, думается, искреннее признание со стороны Вячеслава Иванова, знающего и меня, и довольно много из моих стихов»76. Видимо, по договоренности с Ивановым Грегор предпринял и перевод «Круч» для берлинских «Скифов»77. (Ива­нов впоследствии с похвалой отзывался о Грегоре и его переводе78.) Кроме того, Грегор переводил стихи Вячеслава Иванова; в 1922 году по предложению Е.Г Лундберга, руководителя берлинских «Ски­фов», он перевел венок сонетов Иванова («Любовь и смерть»). Однако задуманное издание книжки стихов Иванова не состоя­лось: «Скифы» прекратили немецкоязычные публикации79.

364 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Именно «Кручи» Иванова в переводе Грегора и читал Рильке в 1921 году. О том впечатлении, какое произвело на германского поэта культурологическое сочинение Иванова, можно судить по его письму к другому переводчику русских авторов на немецкий язык — Д.А. Уманскому.

Дмитрий Александрович Уманский (1901-1977) жил тогда в Вене80. Одной из первых его переводческих работ оказалась статья Иванова о Достоевском («Достоевский и роман-трагедия»), вклю­ченная в свое время в сборник «Борозды и Межи» (1916). Перевод Уманского, появившийся на рубеже 1921 и 1922 годов81, был вы­полнен без авторизации Иванова, а качество этого перевода не раз вызывало нарекания специалистов. Артур Лютер в письме к Ива­нову от 11 мая 1927 года попросту называет его «плохим»82. Отри­цательную оценку Уманскому-переводчику дает и В. Грегор в пись­ме к П.Д. Эттингеру83. (Видимо, перевод был выполнен наспех — на волне невероятной популярности Достоевского в Германии в юбилейном для русского писателя 1921 году.)

В публикуемом ниже письме обращает на себя внимание ин­терес Рильке к поэзии Иванова. Встречалось ли Рильке (до 1921 года) имя Иванова, не раз упоминавшееся в немецкой печа­ти в 1910-е годы, сказать трудно. Не установлено, читал ли Риль­ке стихи Иванова, переведенные Й. фон Понтером и включенные в изданную им антологию «Новый русский Парнас»84, — по утвер­ждению последнего, эта книга была известна Рильке и даже за­служила его благосклонный отклик85. Рильке явно ждал заявлен­ной «Скифами» книжки стихов Иванова (в переводах В. Грегора и др.) и сожалел, что издательство вынуждено было сократить свою программу (прежде всего за счет книг на немецком языке).

Приводим полный текст письма Рильке к Д.А. Уманскому:

Chateau de Muzot sur Sierre

Valais (Suisse)

am 30. Januar 1922

Sehr geehrter Herr,

Ob ich gleich — sehr beschäftigt in diesen Wfochen — noch nicht Zeit gefunden habe, das kleine Buch von Wjatscheslaw Iwanow zu lesen, das Sie mir in gütiger Aufmerksamkeit zuwenden wollten, — so mag ich doch mindestens meinen Dank nicht länger zurückhalten. Ich zweifle nicht, dass ich Ihnen recht geben werde, diese Arbeit dem deutschen Leser vermittelt zu haben: das kleine Bändchen Iwanow'scher Prosa, das der Skythen-Verlag unter dem Titel

Вячеслав Иванов и Рильке: два ракурса 365

«Klüfte» herausgegeben hat, hat mir den grössten Begriff von der Bedeutung dieses Schriftstellers mit einem Schlage beigebracht.

Ich fürchte, die dort versprochene Übertragung seiner Verse möchte unterblieben sein, — da ja das ganze so schön begonnene "Skythen"-Programm — leider— wie ich erst neulich erfuhr, nicht verwirklicht werden konnte.

Sie würden mich zu lebhaften Danke verpflichten, wenn Sie mich, im Falle andere Schriften Wjatscheslaw Iwanows in Ihrer Übertragung später erscheinen sollten, von jeder solchen Edition durch eine Zeile unterrichten wollten; mir läge daran, keine seiner Arbeiten, die irgend zugänglich werden, zu versäumen.

In Dankbarkeit verbleibe ich Ihr

sehr ergebener

Rainer Maria Rilke86

Перевод:

Замок Мюзот Сьер, Валэ87

(Швейцария)

30 января 1922

Милостивый государь, хотя я все еще — ибо в эти месяцы очень занят — не выбрал времени прочитать маленькую книжечку Вячеслава Иванова, на которую Вы столь любезно обратили мое внимание, но хо­тел бы по крайней мере не затягивать более с выражением моей благодарности. Не сомневаюсь, что выскажусь в поддержку Вашего решения представить эту работу немецкому читателю: небольшой томик прозы Иванова, выпущенный издательством «Скифы» под названием «Кручи», позволил мне разом и глу­боко осознать значение этого писателя.

Опасаюсь, что обещанные в этой книге переводы его сти­хов могут не состояться, поскольку издательство «Скифы», так хорошо начинавшее, оказалось, увы, не в состоянии, как я узнал лишь недавно, осуществить целиком свою программу.

Пожалуйста, известите меня хотя бы строчкой, если и дру­гие сочинения Вячеслава Иванова в Вашем переводе со време­нем увидят свет; я буду Вам крайне признателен за сообщение

366 Константин Азадовский. Рильке и Россия

о каждом издании такого рода. Мне крайне важно не пропус­тить ни одну из его работ, коль скоро она станет доступной.

С благодарностью

остаюсь Вам преданный

Райнер Мария Рильке.

Посланное в Вену, где жил тогда Д.А. Уманский, это письмо, однако, не нашло адресата (часто менявшего свое местожитель­ство). На конверте письма сохранилась карандашная запись, сде­ланная, по всей видимости, почтовым чиновником: «Адресат вы­ехал, не указав, куда именно». Письмо вернулось в Швейцарию и осталось в архиве Рильке.

Впервые: Русская литература. 2006. № 3. С. 115-127.

1 Другие переводы названия — «Книга картин», «Книга символов». По-немецки: «Buch der Bilder» (1-е изд. — 1902).

2 Весы. 1904. № 1. С. 68. Автор рецензии — Ю.К. Балтрушайтис. 3 См.: Переписка <В.Я. Брюсова> с Вячеславом Ивановым 1903-1923/

Предисловие и публикация С.С. Гречишкина, Н.В. Котрелева и А.В.Лаврова// ЛН.Т. 85. М., 1976. С. 446.

4 См.: Азадовский К. Две башни — два мифа (Стефан Георге и Вячеслав Иванов) / / Башня Вячеслава Иванова и культура Серебряного века. 1905-2005. СПб., 2006. С. 53-73.

5 Guenther J. von. Ein Leben im Ostwind... S. 159. 6 Аполлон. 1912. № 9. С. 37. 7 Современные немецкие поэты в переводах Владимира Эльснер (так! —

К.А.) М., 1913 (в книге 39 стихотворений Рильке). Рецензия на это издание появилась в петербургской газете «День» (1913. № 306. 11 ноября. С. 3; автор — Н. Александрович).

8 Перепечатано в кн.: Маккавейский В. Избранные сочинения. Киев, 2000. С. 199-214. «Жизнь Марии» Маккавейский отправил Вяч. Иванову. «Я имел смелость предложить Вашему вниманию мой перевод "Жизни Марии" Риль­ке, — писал он Иванову 15 мая 1914 г., — где, желая передать грандиозное, я местами пользовался Вами созданным стилем» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 29. Ед. хр. 51). Ср. характеристику В. Маккавейского, данную Эренбургом: «Он ве­ликолепно знал греческую мифологию, цитировал Лукиана и Асклепиада, Мал­ларме и Рильке, словом, был местным Вячеславом Ивановым» (Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Воспоминания: В Зт. Т. 1. Книги первая, вторая, третья. Изд. испр. и доп./ Вступ. статья Б.М. Сарнова. Подгот. текста И.И. Эренбург и Б.Я. Фрезинского. Коммент. Б.Я. Фрезинского. М., 1990. С. 293.

9 См.: Лавров A.B. «Труды и дни» / / Русская литература и журналистика начала XX века. 1905-1917. Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1984. С. 211; Безродный М.В. Издательство «Мусагет»: групповой портрет на фоне модернизма// Русская литература. 1998. № 2. С. 119-131; Он же. Из ис­тории русского германофильства: издательство «Мусагет»// Исследования по

Вячеслав Иванов и Рильке: два ракурса 367

истории русской мысли. Ежегодник за 1999 год/ Под ред. М.А. Колерова. М., 1999. С. 157-198 (то же: Bezrodnyj Λ/. Zur Geschichte der russischen Germanophilie: der Verlag «Musaget»// Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht. 19./ 20. Jahrhundert: Von den Reformen Alexander II. bis zum Ersten Weltkrieg / Heraus­gegeben von Dagmar Herrmann. Redaktionelle Bearbeitung: Mechthild Keller, Maria Klassen und Karl-Heinz Korn. München, 2006. S. 792-829; Безродный M.В. Изда­тельство «Мусагет» / / Книжное дело в России в XIX — начале XX века. Сбор­ник научных трудов. СПб., 2004. Вып. 12. С. 40-56.

10 «Лирика P.M. Рилькэ так же, как и его проза, всегда неизменно дышали подлинной, возвышенной чистотой готической символики...» (Эллис. Русские символисты. М., 1910. С. 332). Рильке упоминается (наряду с Верденом, Гюис-мансом и Роденбахом) в краткой заметке, предваряющей книгу стихов Элли-са «Stigmata» (M., 1911). О Георге и Рильке как основных выразителях немец­кого «модернизма», в котором, по его мнению, наблюдается «смешение классически-античного и готически-средневекового», Эллис упоминает в трак­тате «Vigilemus!» (M., 1914. С. 8); и т.д.

11 Имеется в виду статья Понтера о Стефане Георге, которую он безуспеш­но пытался издать отдельной книгой.

12 НИОР РГБ. Ф. 167. Карт. 5. Ед. хр. 17. Л. 2. 13 Степпун Ф. Трагедия мистического сознания. (Опыт феноменологичес­

кой характеристики) / / Логос. 1911-1912. Кн. 2 и 3. С. 115—140 (о Рильке — С. 132-140).

14 О Ю.П. Анисимове см. статью Ю.М. Гельперина в биографическом сло­варе «Русские писатели 1800-1917». <Т.> 1. А-Г. М., 1992. С. 76-77. См. также справку М.Л. Гаспарова в кн.: Русская поэзия Серебряного века. Антология. М., 1993. С. 524.

Портрет Ю.П. Анисимова— переводчика Рильке красочно воссоздан в мемуарах историка литературы и переводчика К.Г. Локса (университетского товарища Б.Л. Пастернака): «Сидя в изодранном кресле, Юлиан с карандашом в руках читал тоненькую книжечку в пестрой обложке и восхищался ею. То были стихотворения Рильке, потом его переводы из Рильке. <...> Юлиан лю­бил Рильке, и мне кажется, удачно переводил его. Слушая эти переводы, я ду­мал: "Еще одно усилие, и ты при помощи Рильке станешь настоящим поэтом". Но этого не случилось, и так было суждено» (Локс К. Повесть об одном деся­тилетии (1907-1917)// Минувшее. Исторический альманах. <Вып.> 15. М.; СПб., 1994. С. 53).

15 Подробнее об этих кружках см.: Шруба М. Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890-1917 годов. Словарь. М., 2004. С. 198, 127.

16 Андреи Белый. Между двух революций / Подгот. текста и коммент. А.В.Лаврова. М., 1990. С. 333.

17 Пастернак Б. Избранное: В 2 т. Т. 2. Проза. Стихотворения / Сост., под­гот. текста и коммент. Е.В. Пастернак и Е.Б. Пастернака. М., 1985. С. 145. Кро­ме того, в своем позднем очерке «Люди и положения» Борис Пастернак вос­создал живописный портрет Ю.П. Анисимова: «...талантливейшее существо и человек большего вкуса, начитанный и образованный, говоривший на несколь­ких иностранных языках свободно, как по-русски...» (Там же. С. 245).

18 См.: Пастернак Л.О. Встречи с P.M. Рильке / / Пастернак Л.О. Записи разных лет. М., 1975. С. 146-50.

368 Константин Азадовский. Рильке и Россия

19 См.: Лнисимов Ю. Обитель. М., 1913. С. 42 (книга была издана в «Аль­ционе» — издательстве A.M. Кожебаткина, секретаря «Мусагета»).

20 Дарственная надпись Рильке на «Часослове» воспроизведена в книге «Рильке и Россия» (с. 530). Книга сохранилась в семейной библиотеке Пастер­наков (Москва) — «с пометками Анисимова на полях и вариантами строк рус­ского перевода» (коммент. Е.В. Пастернак и K.M. Поливанова к публикации воспоминаний К.Г. Локса «Повесть об одном десятилетии» (1907-1917)/ / Минувшее. Исторический альманах. <Вып.> 15. С. 154).

21 Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии. М., 1989. С. 150. 22 Участие Пастернака в «Лирике» — его «первое рождение» как поэта. Ср.

в воспоминаниях С.Н. Дурылина, который «привел» Пастернака в «Лирику»: «Стихов же Бори и даже то, что он их пишет, решительно никто не знал до "Лирики". Он никогда и нигде их не читал» (Воспоминания о Борисе Пастер­наке/Сост., подгот. текста, коммент. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. М., 1993. С. 54).

23 Из стихотворения «Воззревшие», вошедшего в стихотворный сборник «Прозрачность» (М., 1904).

24 Локс К. Повесть об одном десятилетии (1907-1917) / / Минувшее. Исто­рический альманах. <Вып.> 15. С. 76.

25 Имеется в виду книга «детских историй» Рильке, впервые изданная в конце 1900 г. под названием «Vom lieben Gott und Anderes / An Grosse für Kinder erzählt von Rainer Maria Rilke» («О Господе Боге и прочее. Взрослым для детей рассказано Райнером Мария Рильке») и отразившая, как и «Часослов», его увлечение Россией. Впоследствии эта книга не раз переиздавалась под назва­нием «Истории о Господе Боге» (4-е изд. — 1913).

26 Перу Рильке принадлежат два реквиема (оба — 1908 г.); первый посвя­щен памяти художницы П. Модерзон-Беккер (1876-1907), второй — памяти поэта и переводчика В. графа фон Калькройта (1887-1906). На русском языке оба реквиема известны благодаря переводу Б.Л. Пастернака (впервые: Новый мир. 1929. № 8/9. С. 63-69; Звезда. 1929. № 8. С. 167-170).

27 НИОР РГБ. Ф. 167. Карт. 8. Ед. хр. 2. 28 РГАЛИ. Ф. 464. Оп. I. Ед. хр. 18. Л. 11-12. 29 См.: Иванов Вяч. Ответ на статью <Н. Брызгалова> «Символизм и фаль­

сификация» / Публ. Г.В. Обатнина / / Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 171 (тематический выпуск «Вячеслав Иванов. Материалы и публикации»).

30 См. взволнованное («пасхальное») письмо В.О. Станевич к Иванову от 8 апреля 1911 г.: «Дорогой Вячеслав Иванович, мне хочется, чтобы в эти свет­лые дни Вы вспомнили меня. Убоги слова мои и тесен дом мой, но я открыла солнцу все окна и двери; и мне хочется услышать голоса близких и далеких. Услышьте и Вы меня. Простите мне мое неуменье сказать, но я разучилась всем словам. Вера Станевич» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 34. Ед. хр. 78). Станевич посылала Иванову и свои стихи (см.: НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 46. Ед. хр. 34).

31 РГАЛИ. Ф. 2558. Оп. 1. Ед. хр. 258. Письмо написано на бланке книго­издательства «Лирика».

32 Алексей Сергеевич Петровский (1881-1958) — переводчик, сотрудник библиотеки Румянцевского музея; друг Андрея Белого.

33 Михаил Иванович Сизов (1884-1956) — физиолог; педагог; критик и переводчик

34 Николай Петрович Киселев (1884-1965) — библиограф, книговед; в 1913-1915 гг. — секретарь издательства «Мусагет».

Вячеслав Иванов и Рильке: два ракурса 369

35 Витольд Францевич Ахрамович (Ашмарин) (1882-1930) — литератор; в 1910-1912 гг. — секретарь издательства «Мусагет».

36 НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 43. Ед. хр. 6. Л. 106 об. 37 Там же. Л. 108 об. 38 Отталкиваясь от перечня тех книг Рильке, которые переводил (или со­

бирался перевести) Ю.П. Анисимов, можно приблизительно назвать четыре из пяти книг, переданных им В.И. Иванову: «Мне на праздник», «О Господе Боге...», «Часослов» и «Реквием» (книжечка, состоящая из обоих реквиемов; 1-е изд. — 1909; 2-е изд. — 1912). Пятой могла быть «Книга образов».

39 НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 11. Ед. хр. 33. Л. 3-4. 40 Там же. Карт. 9. Ед. хр. 2. 41 В своем предисловии Анисимов писал, что «отдает» свой переводческий

труд «тем немногим, кто ценит Рильке не только как исключительного стихо­творца и кто чувствует его значение для России». А С.Н. Дурылин, отозвавший­ся на «Книгу Часов» (под псевдонимом «Сергей Раевский») короткой рецен­зией, подчеркивал: «Родная русская печаль и вера есть в стихах немецкого поэта, и оттого они дороги и милы, и близки» (Путь. 1914. № 3. С. 69).

42 «Русские мальчики — из романа Достоевского «Братья Карамазовы» (кн. 5, гл. III: «Братья знакомятся»): «Вся молодая Россия только лишь о веко­вечных вопросах теперь и толкует. <...> О мировых вопросах, не иначе: есть ли бог, есть ли бессмертие? А которые в бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь один черт выйдет, всё те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о ве­ковечных вопросах говорят у нас в наше время. Разве не так?» {Достоевский Ф.М. ПСС: В 30 т. Т. 14. М., 1976. С. 212-213).

43 РО ИРЛИ. Ф. 607. Ед. хр. 23. Л. 92. Приношу искреннюю благодарность Г.В. Обатнину, обратившему мое внимание на оба фрагмента.

44 Там же. Л. 93. 45 НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 11. Ед. хр. 33. Л. 1. 46 РГАЛИ. Ф. 1364. Оп. 4. Ед. хр. 199. Л. 5. 47 То есть ГА. Рачинский и Ф.А. Степун. 48 НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 11. Ед. хр. 34. 49 РГАЛИ. Ф. 1013. Оп. 1. Ед. хр. 3. Л. 2 (рукопись книги «Ветер»). Сохра­

нилась также верстка этой книги, предполагавшейся к выходу в издательстве «Альциона» в конце 1915 г. (библиотека РГАЛИ).

50 См.: Переписка В.И. Иванова и O.A. Шор / Предисл. A.A. Кондюриной, публ. A.A. Кондюриной, Л.Н. Ивановой, Д. Рицци и А.Б. Шишкина / / Русско-итальянский архив III. Вячеслав Иванов — новые материалы / Сост. Даниэла Рицци и Андрей Шишкин. Салерно, 2001. С. 198; письмо от 12 августа 1925 г.

51 Там же. С. 293; письмо от 23 февраля 1928 г. 52 См.: Ivanov V. Dichtung und Briefwechsel aus dem deutschsprachigen Nachlass /

Herausgegeben von Michael Wachtel. Mainz, 1995. 53 Отрывок был напечатан в № 7 иллюстрированного приложения («Dich­

tung und Welt») к «Prager Presse» от 16 февраля 1930 г. Публикацию осуществил чешский славист A.C. Магр (один из редакторов газеты), снабдивший ее крат­ким комментарием.

54 Ivanov V. Dichtung und Briefwechsel aus dem deutschsprachigen Nachlass. S.99, 102.

370 Константин Азадовский. Рильке и Россия

55 См. наст, изд., с. 86 и 125. 56 Iwanow W. Vom Igorlied// Corona. 1937. Jg. 7. H. 6. S. 661-669. 57 Thurn und Taxis-Hohenlohe M. von. Erinnerungen an Rainer Maria Rilke.

München; Berlin; Zürich, 1932. 58 Ivanov V. Dichtung und Briefwechsel aus dem deutschsprachigen Nachlass. S. 149. 59 См.: Rilke R.M. Die Bücher einer Liebenden// Corona. 1935. Jg. 5. H. 2

(Januar). S. 165-168. Очерк под названием «Книги любящей» (1907, 1909) по­священ французской писательнице графине Анне де Ноай.

60 Домашнее прозвище O.A. Шор. 61 Штайнер имеет в виду воспоминания австрийского писателя Макса

Мелля (1882-1971), напечатанные в 6-й книжке журнала «Corona» за 1936 г. и озаглавленные «Встречи с Рильке».

62 Ivanov V. Dichtung und Briefwechsel aus dem deutschsprachigen Nachlass. S. 199. 63 Согласно издательским проспектам, публиковавшимся, например, в

берлинском журнале «Русская книга», издательство ставило перед собой «со­вершенно новую задачу: ознакомление русского и иностранного читателя с Россией переходной эпохи в областях поэзии, литературной критики и поли­тики». Предполагалось в первую очередь выпустить в переводе на основные европейские языки книги авторов, объединившихся еще в 1917 г. в группу «Скифы»: Блока, Андрея Белого, Есенина, Клюева и Иванова-Разумника (идейного вдохновителя «Скифов»). Однако эту программу удалось реализовать лишь в ограниченной степени; в 1923 г. издательство сворачивает свою деятель­ность (официально закрылось в 1925 г.).

64 Block Л. Skythen. Die Zwölf. Aus dem Russischen übertragen und eingeleitet von Reinhold von Walter. Berlin, 1920.

65 Idem. Gedichte. Aus dem Russischen übertragen von Reinhold von Walter. Berlin, 1920.

66 См.: Rilke R.M. Briefe zur Politik/ Herausgegeben von Joachim W. Storck. Frankfurt a. M.; Leipzig, 1992. S. 338.

67 См. подробнее наст, изд., с. 102, 329, 330. 68 См. письмо Р. фон Вальтера к Рильке от 11 апреля 1913 г. (Отдел руко­

писей Швейцарской национальной библиотеки (Берн). Rilke MS А 340). Отме­тим также, что как раз в тот период Р. фон Вальтер, будучи горячим поклон­ником Иванова, встречался и переписывался с ним; сохранившиеся письма Вальтера к Иванову свидетельствуют об их встречах в 1912-1913 гг., о желании Вальтера перевести на немецкий язык книгу «По звездам» и др. (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 33. Ед. хр. 48). Сохранился также черновик (в двух вариантах) ивановского письма (видимо, не отправленного) к Р. фон Вальтеру из Рима от 10/23 января 1913 г., из которого, в частности, явствует, что стихи Вальтера вызвали у Иванова глубокий и сочувственный отклик. «Дорогой поэт, — писал Иванов, — Вы не ошиблись, передавая в мои руки один из избранных свит­ков — "meiner freundlichen Theilnahme gewiß" <c уверенностью в моем дружес­ком участии. — нем.У Эти полновесные строки, тяжелые и томительно-благо­уханные сложным, утонченным до страдания и выстраданным переживанием, я перечитываю, конечно, с участием всецелым... <...> Мне хотелось бы вести с Вами беседу тайную и полноценную — о Ней и о Эросе, — беседу, о которой не напоминают потом друг другу сами собеседники. Но мы разлучены... Верьте все же, что я с Вами душой» (Там же. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 28. Л. 1-2 об.).

69 Имеется в виду левоэсеровский журнал «Знамя. Временник литературы и политики». Первый номер этого журнала вышел в мае, второй (и послед-

Вячеслав Иванов и Рильке: два ракурса 371

ний) — в августе 1921 г. О том, что «двуязычный журнал издательства "Скифы" прекратился на втором номере», Рильке известила Л. Андреас-Саломе в пись­ме от 4 января 1922 г. (см.: Briefwechsel. S. 463).

70 Л. Андреас-Саломе неоднократно упоминалась в перечне немецких со­трудников «Знамени».

71 Puschkin A.S. Mozart und Salieri. Aus dem Russischen übertragen von Reinhold von Walter. Berlin, <1921>.

72 Iwanow I. Klüfte. Essays. Aus dem Russischen übertragen von Wolfgang E. Groeger. Berlin, 1921. Книжка представляет собой перевод статьи В. Ивано­ва «Кручи. О кризисе гуманизма», напечатанной в журнале «Записки мечтате­лей» (1919. № 1. С. 103-118).

73 Rilke R.M. Briefe zur Politik. S. 350. 74 См. подробнее: Werner X. Der Übersetzer Wolfgang Ε. Groeger (1882-1950).

Ein Beitrag zur Rezeptionsgeschichte russischer Literatur in Deutschland / / Wiener Slavistisches Jahrbuch. 1984. Band 30. S. 155-166. См. также опубликованную Ксенией Вернер содержательную переписку Грегора с О. Шпенглером: Der Briefwechsel zwischen Oswald Spengler und Wolfgang E. Groeger über russische Literatur, Zeitgeschichte und soziale Fragen / Herausgegeben von Xenia Werner. Hamburg, 1987.

75 Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. Подг. текста и коммент. Джона Мальмстада. Paris, 1990. С. 84.

76 РО ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 8. Ед. хр. 50. Л. 1. 77 В этом же издательстве Грегор выпустил, кроме того, книжечку стихов

Брюсова и Бальмонта в своем переводе (см.: Brjussov und Balmont. Gedichte /Aus dem Russischen übertragen von Wolfgang E. Gregor. Berlin, 1921).

78 См., например, в письме к Бернту Гейзелеру от 10 июня 1930 г. (в связи с предполагавшимся, но не осуществленным переизданием «Круч» в переводе Грегора). Вспоминая о Грегоре, «который был со мной некогда дружен», Ива­нов называет его перевод «прекрасным» (см.: /vanov V. Dichtung und Briefwechsel aus dem deutschsprachigen Nachlass. S. 229).

79 См. подробнее: Поляков Φ. Венок сонетов Вяч. Иванова «Любовь и смерть» в переводе Вольфганга Грегора / / Europa Orientalis. Studi e ricerche sui paesi e le culture deU'est europeo. 2002. Vol. XXI. № 1. P. 367-386.

80 Д.А. Уманский был братом K.A. Уманского (1902-1945), возглавлявше­го в 1930-х гг. Отдел печати в Наркоминделе, переведенного затем на дипло­матическую работу (в США, затем — в Мексику) и хорошо известного, в част­ности, благодаря своей дружбе с Эренбургом.

До середины 1920-х годов Д.А. Уманский находился в Вене, затем пере­брался в Берлин. В то время он активно занимался переводами с русского на немецкий и вел по этому поводу обширную переписку с писателями в России и за ее пределами. «Я работаю с писателями, — сообщал о себе Уманский А.И. Сум-батову-Южину 13 декабря 1923 г., — и обо мне знают: Б.К. Зайцев, A.M. Реми­зов, A.M. Соболь, И.Д. Сургучев, И.А. Бунин, H.H. Евреинов, И.Г. Эренбург, А.К. Лунц, О.И. Дымов и многие другие» (РГАЛИ. Ф. 878. Оп. 1. Ед. хр. 2061. Л. 1 об.). Говоря о своих связях в немецком театральном мире, Уманский назы­вал (в том же письме) М. Рейнгардта, А. Моисеи и другие известные имена (Там же. Л. 1).

В 1930-е годы Уманский возглавлял в Москве акционерное общество «Ли­тературное агентство», занимавшееся распространением произведений совет­ских авторов на Западе. Подготовил для иностранного читателя книгу «Бело-

372 Константин Азадовский. Рильке и Россия

моро-Балтийский канал имени Сталина. История строительства 1931-1934» (под ред. М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина. М., 1934; в связи с этим изда­нием Уманский обращался к Горькому). После Второй мировой войны высту­пал как советский публицист, разоблачал западногерманских милитаристов, реваншистов; публиковался в таких изданиях, как «Литературная газета», «Красная звезда», «Советский патриот» и др.

Среди переводческих работ Д.А. Уманского следует отметить опубликован­ные в Германии «Воспоминания и письма» Л.Н.Толстого (1921) и «Воспоми­нания» А.Г.Достоевской (1925). В 1960-1970-е годы в Германии неоднократно переиздавались его переводы И. Бабеля («Конармия»), К. Федина («Города и годы») и др. Переводил также произведения немецких авторов на русский язык.

Ряд дополнительных сведений о Д.А. Уманском можно найти в изданиях: ФлеишманЛ., Хьюз Р., Раевская-ХьюзО. Русский Берлин 1921-1923. По матери­алам архива Б.И. Николаевского в Гуверовском институте. Paris, 1983. С. 248; Poljakov Fedor В. Der russische Buchdruck in Wien in den 1920er Jahren. Spie­gelungen einer Exilkultur im multinationalen Raum / / Die euroslawischen Kultur­beziehungen. Was hat uns «der Osten» geboten, was hat er zu bieten? Ein aide-mémoire für «westeuropäische» Bildungspolitik. Vorträge des 17. Salzburger Slawistengesprächs, Salzburg 19.—22.11.1998 / Herausgegeben von Otto Kronsteiner. Salzburg, 1999. S. 34-36 (Die slawischen Sprachen. Bd. 60).

81 Iwanow W. Dostojewski und die Roman-Tragödie. Übersetzung von Dmitrij Umanskij. Leipzig; Wien, 1922.

82 См.: Ivanov V. Dichtung und Briefwechsel aus dem deutschsprachigen Nachlass. S. 256.

83 Письмо от 24 января 1927 г. / / Архив Государственного музея изобрази­тельных искусств им. A.C. Пушкина (Москва). Ф. 29. Оп. 3. Ед. хр. 1324.

84 Neuer russischer Parnass. Ausgewählt, eingeleitet und übertragen von Johannes von Günther. Berlin, 1912.

85 См. наст, изд., с. 327. 86 Отдел рукописей Швейцарской национальной библиотеки. Rilke Ms В 24. 87 Предшествующие слова набраны типографским способом; далее — ав­

тограф Рильке.

АЛЕКСАНДР БИСК - «НАМЕСТНИК» РИЛЬКЕ В РОССИИ

Александр Акимович Биск родился в Киеве 17/29 января 1883 года в состоятельной еврейской семье: его отец, купец первой гильдии, был ювелиром, хорошо известным на юге России1. Вскоре семья переезжает в Одессу, где и проходят ранние годы Биска; здесь он заканчивает Коммерческое училище имени императора Николая I (позднее в нем учился Исаак Бабель). В 1901 году Биск возвраща­ется в Киев — становится студентом Киевского политехническо­го института. В то время, по его собственным воспоминаниям, он пишет стихи и входит в «кружок бунтарской молодежи, куда уже проникли первые веяния русского модернизма»2. К этому же круж­ку принадлежали или тяготели известные впоследствии поэты и литераторы (Оскар Норвежский, Дмитрий Цензор и др.).

Слово «модернизм» — стержневое в этом контексте. Биск име­ет в виду художественное направление в культуре начала XX века, которое именовалось также «декадентством» или «символизмом». Вспоминая далее о своем увлечении Апухтиным и особенно Над-соном, о сменившей их впоследствии моде на Арцыбашева и Пши-бышевского, Биск характеризует не только вкусы начала века, но и очерчивает свой собственный духовный путь3.

Литературным дебютом Александра Биска следует считать со­нет «Тот час придет. Приветом серебристым...», помещенный 4 мая 1903 года в киевской «Юго-западной неделе». Ее редактор-издатель H.A. Муромцев охотно публиковал произведения начинающих и малоизвестных авторов, и в течение 1903—1904 годов стихотворе­ния Биска неоднократно появляются на страницах этого ежене­дельника (последняя выявленная нами публикация — стихотворе­ние «Мы ждали солнца... Там — в дали...»4).

К этому времени (конец 1904 года) молодой поэт уже простил­ся с Киевом; для продолжения образования родители отправляют его в Германию. «Это было время студенческих беспорядков, — сообщает о Биске (очевидно, с его собственных слов) М.Е. Вейн-баум. — Институт был заброшен, и в 1905 году A.A. поступает на летний семестр Лейпцигского университета, где слушал лекции Вундта»55.

Именно в Лейпциге происходит знаменательное событие, к которому годы спустя Александр Биск вновь и вновь возвращался памятью. «Почти одновременно с появлением "Urbi et Orbi", —

374 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

рассказывает он Брюсову 20 февраля 1911 года (из Харькова), — мне попался в лейпцигском Grassi-Museum № "Пана", где впер­вые были напечатаны очаровательные "Lieder der Mädchen" Rilke6. С тех пор я не расставался уже с этим поэтом»7.

Когда именно состоялось это первое знакомство, сказать труд­но. Брюсовский сборник «Urbi et Orbi» вышел в самом начале 1904 года. Можно предположить, что увлечение поэзией Рильке началось у Биска немного позднее — в 1905-м8. В том же году в жизни молодого человека происходит и другое памятное собы­тие — путешествие по Норвегии. Отразившись в оригинальных стихах Биска, норвежские впечатления послужили толчком и к его переводческой деятельности. Во всяком случае, первый выполнен­ный Биском перевод, появившийся в печати, — проза Гамсуна9. В своем письме к Брюсову от 24 января 1906 года (из Одессы) Биск сообщает: «Я печатался много в южных изданиях — стихи. Пере­воды печатал пока лишь с норвежского...»10 Одновременно (т.е. в 1905-1906 годах) Биск трудится над переводом полюбившегося ему цикла «Песни девушек». Помещенный в конце 1906 года в газете «Одесские новости»11, этот перевод Биска следует признать самой первой публикацией стихов Рильке в России (до этого на русском языке печатались лишь переводы его прозаических сочинений).

В одном из более поздних писем к Брюсову (13/26 марта 1907) Биск признавался еще в одном своем литературном увлечении: «После поездки в Норвегию, после закаленных застывших фьор­дов, я почувствовал близость еще и к стальным сонетам J.M. de Не-redia...»12 В том же письме Биск предлагает Брюсову свои переводы из Эредиа, а также «Песни девушек» для московского журнала «Весы» (Брюсов был идейным руководителем и фактическим редак­тором этого издания): «Я думаю, что не помешает то, что переводы мои были напечатаны в провинциальной газете?» — спрашивает Биск13. (Брюсов, по-видимому, не счел «Одесские новости» провин­циальной газетой, и переводы Биска в «Весах» не появились.)

Увлеченность творчеством столь изысканных поэтов, как фран­цузские парнасцы или Рильке, в известной мере отвлекала Биска от нараставших в России событий; непосредственного участия в них Биск не принимал, предпочитая держаться «вне политики». И все же происходившее тогда в России оставило след в его биографии. Немалое влияние на Биска оказывала, по-видимому, его старшая сестра Екатерина, принадлежавшая к партии эсеров. Одно из сти­хотворений Биска того времени начиналось со строчки «В борьбе обретешь ты право свое...»14 (девиз социалистов-революционеров).

Несколько других «обличительных» стихотворений печатают­ся в парижском журнале «Красное знамя» — его редактировал

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 375

А.В.Амфитеатров. Все эти обстоятельства побудили родителей Биска воспрепятствовать в 1906 году его возвращению в Россию: поэт оказывается в вынужденной эмиграции.

Годы, проведенные в Париже, Биск описал позднее в своих воспоминаниях15. Он поведал в них о своем знакомстве с Бальмон­том («...первый, кого я посетил в Париже...»); Волошиным («стар­ший парижанин нашей эпохи»); о вечерах в мастерской художни­цы Е.С. Кругликовой; о «воскресеньях» у Мережковских, где молодому одесситу довелось столкнуться с Андреем Белым, Ам­фитеатровым, Минским и, наконец, с Гумилевым, напечатавшим в своем журнале «Сириус» (1907. № 2) два стихотворения Биска16. В те годы, живя в Париже, Биск встречался и со многими други­ми людьми. «Пользуясь случаем, — пишет, он, например, Брюсо-ву 20 февраля 1911 года, — прошу Вас передать мой привет брату Вашему Александру Яковлевичу, с которым я познакомился в Па­риже у Елизаветы Сергеевны Кругликовой»17.

1904-1911 годы — период вступления Брюсова в русскую ли­тературу. Нельзя не отметить настойчивое желание молодого по­эта проникнуть именно в созвучные ему модернистские издания. «В столичной печати я еще не выступал, — объясняет Биск 24 ян­варя 1906 года в письме к Брюсову, — главным образом за неиме­нием подходящего органа»18. Биск, видимо, намекает на журнал «Весы», возглавлявшийся самим Брюсовым; рассчитывая на его поддержку, Биск и позднее посылал ему свои стихи и переводы (см., например, его письмо из Бельгии от 9/22 июня 1908 года), но — тщетно: его участие в «Весах» (1904-1909) — наиболее авто­ритетном в то время печатном органе русских символистов — так и не состоялось. Зато Биску удалось напечатать три «Парижских сонета» в журнале «Золотое руно» (1906. № 11-12), первый номер которого появился в январе 1906 года, а два других стихотворения появились в «Перевале» (1907. № 6) — этот московский журнал выходил с ноября 1906 года.

Тем не менее отношения с вождем московских символистов (их переписка, завязавшаяся в 1906 году, привела в марте 1912 года к личному знакомству) сыграли важную роль в биографии начи­нающего поэта-переводчика. В конце концов Биску удается заин­тересовать Брюсова творчеством Рильке и других немецких поэтов (Стефана Георге, Рихарда Демеля). Из писем Биска явствует, что в начале 1911 года он прислал Брюсову для ознакомления несколь­ко книг Рильке (среди них «Das Stundenbuch» и «Buch der Bilder»), что, безусловно, способствовало появлению пяти стихотворений германского поэта в журнале «Русская мысль» (1911. № 6), где с осени 1910 года Брюсов заведовал литературно-критическим отде­лом19. Следует подчеркнуть: если публикация стихов Рильке в

376 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

«Одесских новостях» 1906 года была формально первой в России, то публикация 1911 года в «Русской мысли», одном из ведущих «толстых» журналов того времени, познакомила с Рильке-поэтом уже довольно широкий круг читателей20.

Знакомство с Бальмонтом и Брюсовым означало для Алексан­дра Биска не только возможность проникнуть в столичную пе­чать — это было общение с поэтами, которым он поклонялся и на которых оглядывался в собственном творчестве. Поэтика Биска, сложившаяся к 1903-1904 годам, выдает в нем приверженца рус­ских и западноевропейских символистов. Чеканный упругий стих, внимание к музыкальной его стороне, тяготение к парнасской строгости и завершенности — таковы основные приметы стихо­творной манеры Биска, явленной как в его собственных стихах, так и в переводах. В то же время следует подчеркнуть: Биск-поэт не был первооткрывателем; его стихи, даже самые удачные, холодно­ваты и во многом «вторичны»21. Сформировавшись на рубеже ве­ков, литературные пристрастия и вкусы Биска не слишком меня­лись и в последующие десятилетия. Например, русские акмеисты никогда не воодушевляли его до такой степени, как в свое время Бальмонт или Брюсов. Гумилева и его сподвижников Биск воспри­нимал как эпигонов французских парнасцев. «...Гумилева я не тер­плю, — признавался Биск 14 февраля 1973 года в письме к поэту Валерию Перелешину. — Очень он рекламировал себя, что мне чуждо. И он выдумал акмеизм. Это просто русский Парнас22».

Однако было бы несправедливо видеть в Биске лишь «эпиго­на» и «подражателя». В сущности, Биск являл собой характерный для русской культуры тип поэта-переводчика, в котором перевод-ник явно превосходит оригинального поэта, — достаточно вспом­нить М.Л.Лозинского, С.Я. Маршака и др. Конечно, художе­ственные достижения Биска, в отличие от названных мастеров художественного перевода, являются куда более скромными, но нельзя забывать о несомненной его заслуге: открытии для русских читателей поэзии Райнера Мария Рильке.

Вернувшись в Россию на рубеже 1910 и 1911 годов, Биск не­долгое время живет в Харькове. Ряд успешных журнальных публи­каций («Новый журнал для всех», «Новая жизнь», «Новая Россия», не говоря уже о «Русской мысли») подводят его к решению об из­дании своих стихов отдельной книгой.

Первоначально Биск задумывается о «серьезной книге перево­дов из Рильке»23, но, видимо, не находит издателя и начинает го­товить книжку оригинальных стихов. «Не позволите ли, — спра­шивает он Брюсова 9 мая 1911 года, — прислать Вам на просмотр мою книжку (около 120 стихотворений за 8 лет) перед отправлени-

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 377

ем ее в печать? Я старался быть строгим и выкинул все, представ­ляющее, хоть отчасти, балласт. Но, конечно, Ваш последний взгляд мог бы быть очень благотворным как высшая санкция»24.

Книга, увидевшая свет в начале 1912 года, называлась «Рас­сыпанное ожерелье», что было опять-таки заимствованием: Биск использовал один из образов Рильке (стихотворение «Meine frühverliehnen Lieder...» из сборника «Mir zur Feier»). Строки этого стихотворения, им переведенные, поэт-переводчик поставил эпи­графом к своему сборнику:

Я б хотел эти песни прилежно В ожерелье снизать на заре, — Подарить его девушке нежной, Одинокой сестре.

Но — больной и усталый Я рассыпал их все... И легко Прокатились они, как кораллы, В теплый вечер, махровый и алый, Далеко, далеко...

Появление «Рассыпанного ожерелья» сопровождалось рядом печатных откликов, в целом — одобрительно-сочувственных. Од­нако заметного следа в русской поэзии эта книга не оставила. На­писанные весьма «добротно» и «гладко», стихи Биска не задевали читателя. Весьма точную оценку книги высказал поэт Леонид Анд-русон (ему посвящено одно из стихотворений сборника):

Даже самое это красивое название «Рассыпанное ожере­лье» принадлежит не Биску, а взято из предпосланного книге в виде эпиграфа стихотворения немецкого поэта Rainer Maria Rilke — и хороший перевод этого стихотворения из Рильке, пожалуй, лучшее в книге <...> его собственные стихи не в си­лах трогать, волновать, согреть душу. Нет в них огня непосред­ственного, живого, творческого вдохновения. <...> Все это хо­рошо, изящно, красиво, но как-то безразлично, как-то все равно25.

И все же «Рассыпанное ожерелье» — книга в известном смыс­ле примечательная. Так, обильные посвящения (чуть ли не над каждым стихотворением) позволяют судить о круге знакомств и связей молодого поэта: Валерий Брюсов, Лидия Лесная, Самуил Маршак, Дмитрий Цензор... Другая отличительная черта книга — ее зависимость от поэзии Рильке. Мотивы, интонации, ритмы не­которых стихов настолько напоминают рильковские, что подчас

378 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

даже трудно понять: то ли это строки самого Биска, то ли его пе­ревод из Рильке. Например, строфа из оригинального стихотворе­ния Биска:

Девушки... Бледные девушки... Вы — В сумерках светлых, в тоске неизбежной — Смотрите долго в простор синевы, Что-то болит у вас тихо и нежно —

воспринимается как перевод или вариация «Песен девушек» Рильке26.

Приведенный пример позволяет ответить на вопрос: что такое поэтический перевод, в понимании Биска? В духе своего времени Биск видел в искусстве художественного перевода не столько за­нятие, требующее определенного мастерства и профессиональных навыков, сколько продолжение или одно из проявлений своего поэтического дара. Объектом перевода, с этой точки зрения, мо­жет быть лишь то, что конгениально самому переводчику, или, другими словами, находит «отзвук» в его душе. Биск и сам не скрывал, что именно такой «романтический» (восходящий в рус­ской традиции к В.А. Жуковскому) подход к переводу кажется ему наиболее верным. «По моему убеждению, — писал он Брю-сову 13/26 марта 1907 года из Парижа, — таланта переводчика вооб­ще не существует. Мы находим случайно одного или двух поэтов, близких нам, которых мы можем передать»21. К таким поэтам, кото­рых «нашел» для себя Биск, принадлежали (помимо Рильке) Стефан Георге, Гуго фон Гофмансталь, Рихард Демель, Альфред Момберт. Что же касается французской поэзии, то к любимцам Биска, наряду с Эре-диа, следует отнести Малларме, Теофиля Готье, Анри де Ренье, Жана Мореаса, Вьеле-Гриффена, Верхарна. К творчеству этих поэтов Биск не раз обращался на протяжении своей долгой жизни.

Но главной и центральной фигурой современной западно­европейской поэзии для Биска неизменно оставался Рильке. Его стихи Биск продолжает переводить и в 1910-е годы, уже не огра­ничиваясь ранней лирикой поэта, но черпая также из более позд­них книг, например из «Новых стихотворений»28 (много лет спус­тя он скажет, что именно стихотворения этого сборника дают переводчику простор для «ювелирной работы»29). Постепенно имя Биска получает известность на юге России30; иногда он укрывает­ся под псевдонимом Alibi. Перелистывая одесские газеты и журна­лы той поры, мы обнаруживаем участие Биска и в различных ли­тературных обществах. Но с особенным рвением вовлекается он на рубеже 1911 и 1912 годов, вернувшись в Одессу, в деятельность знаменитой одесской «Литературки».

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 379

Это Литературно-артистическое общество возникло в 1898 году и вскоре получило широкую известность своими многолюдными вечерами: публичными лекциями, докладами, музыкально-вокаль­ными концертами и т.п. Многие мероприятия Общества носили явно общественный характер. Например, когда в Петербурге умер Н.К. Михайловский, одесская «Литературка» предложила редак­ции «Русского богатства» возложить от ее имени венок на могилу покойного и перевела необходимую сумму31.

В то подцензурное время, — вспоминал позднее В. Жабо-тинский, — «Литературка» была оазисом свободного слова; мы, все ее участники, сами не понимали, почему ее разрешило на­чальство и почему ее не закрыло. Прямой крамолы там не было, все мы были так выдрессированы, что слова вроде «са­модержавия» и «конституции» сами собой как-то не втискива­лись еще в наш публичный словарь; но о чем бы ни шла речь, от мелкой земской единицы до Гауптманова «Затонувшего ко­локола», — во всем рокотала крамола. Чеховская тоска воспри­нималась как протест против строя и династия; выдуманные босяки Горького, вплоть до Мальвы — как набатный зов на баррикады; почему и как, я бы теперь объяснить не взялся, но так оно было32.

Неудивительно, что накануне Первой русской революции «Литературка» с ее либеральными настроениями была закрыта по распоряжению одесского градоначальника. С 1905 по 1911 год Литературно-артистическое общество не собиралось, и никако­го подобного ему объединения или клуба в Одессе не существова­ло. В декабре 1911 года было принято решение возродить Клуб, в частности — литературные вечера, коими славилась старая «Лите­ратурка». Самый первый — после семилетнего перерыва — четверг (12 января 1912) был посвящен Бальмонту (в то время в России широко отмечался 25-летний юбилей его литературной деятельно­сти). На вечере выступал Александр Биск; его «реферат», озаглав­ленный «Тоска Бальмонта в творчестве и жизни», разочаровал пуб­лику и вызвал ряд язвительных откликов и даже шаржей в одесской печати33. (Кроме того, за две недели до вечера Биск поместил в местной газете большую статью о Бальмонте34.)

Годы 1912—1914 Биск проводит в Одессе (с началом войны он был призван в армию). В конце 1911 — начале 1912 года его имя регулярно появляется на страницах газеты «Южная мысль», где он выступает прежде всего как эссеист и литературный критик (в этом амплуа Биск пробовал свои силы и раньше35). Статьи Биска тех лет посвящены не одной поэзии36. Своей «модернистской» окраской

380 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

выделялся, например, его газетный фельетон под броским назва­нием «Чего желает женщина?». «Да, — утверждал Биск, — женщи­на хочет всем своим существом рабства <...> Женщина всю жизнь ждет того, кто придет и возьмет ее душу, огромную и бесформен­ную. Душа женщины — одна потенция, одна огромная возмож­ность, непочатая целина, tabula rasa, которая ждет оплодотворя­ющего разума мужчины»37. Как видно, Биск и в 1910-е годы продолжал придерживаться «современных» взглядов — настолько, что редакция газеты, помещая его статью, сочла необходимым ого­ворить свое несогласие с автором «в той особенно части ее, где он утверждает, что "женщина хочет рабства"»38.

Глубинное противоречие между «старым» и «новым», опреде­лявшее жизнь одесской «Литературки» и накануне Первой русской революции, и в период «реставрации» (1912-1917), стремительно вырвалось наружу в 1918-1919 годах (в своих воспоминаниях Биск называет этот период «самым блестящим» в жизни «Литератур­ки»39). Именно тогда «молодым» авторам, боровшимся против «ад­вокатского красноречия», удается взорвать «Литературку» изнут­ри, создав в ее рамках собственное объединение — кружок «Среда». Инициатором этой идеи («устроить государство в государстве»), вполне отвечавшей духу революционного времени, был, по утвер­ждению Биска, Нат Инбер40. В одесской литературной жизни тех бурных лет, когда разного рода кружки, клубы и объединения воз­никали чуть ли не ежедневно, «Среда», преемственно связанная с «Литературкой», оказалась надежным приютом для молодых по­этов, их мастерской и сценой одновременно. Биск-мемуарист вряд ли преувеличивает, заявляя, что именно из «Среды» вышли на «широкую литературную улицу»41 и Эдуард Багрицкий, и Юрий Олеша, и Валентин Катаев42.

Первое заседание «Среды» состоялось 20 ноября 1918 года. Биск был членом Исполнительного бюро «Среды» и одним из наи­более энергичных ее участников; он неоднократно выступал на заседаниях, читал свои переводы, прежде всего — из Рильке. Со­хранилось подробное описание одного из таких выступлений, со­стоявшегося, по-видимому, 19 декабря 1918/ 1 января 1919 года:

В кружке «Среда».

В последнем собрании «Среды» Александр Биск прочитал ряд своих стихотворных переводов из Райнер-Мария Рильке, сопроводив их некоторыми литературно-критическими и био­графическими замечаниями.

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 381

Александр Биск первый задался мыслью создать «русско­го Рильке». Проделанную им работу, с точки зрения техничес­кой трудности, нельзя иначе назвать как подвигом. В течение двенадцати лет им переведено около 130 стихотворений Риль­ке. Впрочем, как назвать их— переводами? Скорее, это некие воссоздания, перевоплощения. <...>

Г. Биск был награжден дружной овацией собрания. Как сказал Леонид Гроссман, переводы его могут быть поставлены вровень с переводами Жуковского, Гнедича и Блока (из Гейне). Г. О. Гершенкройн43, в противоположность г. Биску, настаивал на преимущественной ценности лирики Рильке, а не его мис­тики. М.О. Цейтлин44 сделал очень интересные дополнения к сообщению г. Биска о поэте и поделился впечатлениями от личной своей встречи с ним. Он напомнил также о том, что в статье, помещенной в «Логосе», Ф.А. Степун утверждает рели­гиозный опыт Рильке равным по значительности Плотину и Майстеру Экгардту45. Семен Юшкевич усмотрел в поздних формальных исканиях Рильке неизбежный, на его взгляд, раз­рыв с традиционной эстетикой46.

Кружок «Среда» продолжал свою деятельность до 30 апреля 1919 года, когда Одесса полностью перешла под власть большеви­ков. Заседания возобновятся лишь в октябре 1919-го, после осво­бождения города от красных, и в течение нескольких последующих месяцев Биск по-прежнему остается одним из наиболее активных участников этого кружка47.

Два последних года, проведенных Биском в России, образуют особый, до предела насыщенный период его жизни, отмеченный двумя значительными событиями. Первое из них — брак с одессит­кой Бертой Александровной Турянской (1889-1977)48; в марте 1919 года у них родился сын Анатолий49. Второе событие — появ­ление книги его стихотворных переводов из Рильке50.

Книга, которую Биск мечтал издать еще в 1911 году51, увидела свет в самый разгар одесской «смуты» (город переходил из рук в руки) — по-видимому, в июне 1919-го (предисловие переводчика имеет дату: «Март 1919»). В нее вошло 66 стихотворений из при­близительно 120 переведенных к тому времени Биском (эти дан­ные указывает Биск в коротком предисловии «От переводчика»); 35 стихотворений публиковалось впервые. Книга была выпущена одесским издательством «Омфалос»52; обложку выполнил худож­ник Б. Гроссер53. С изданием этой книги связана история, которую много лет спустя рассказал сам Биск:

382 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Я был арестован в качестве заложника, я пошел вместо отца. <...> В это время печаталась моя книга из Рильке. По мудрому совету Изы Кремер54 моя жена забрала из типографии первый экземпляр моей книги и пробралась с ним к самому председателю ЧК, чтобы доказать, что я не буржуй, а поэт. Меня в конце концов освободили, но секретарь Чрезвычайки, товарищ Веньямин, нежный юноша с голубыми глазами, кото­рый по ночам собственноручно расстреливал людей55, — потре­бовал взамен освобождения мою книгу с надписью. И первая книга Рильке вышла в свет с посвящением: «Товарищу Венья-мину на добрую память Александр Биск»56.

Эта удивительная история вполне достоверна; она подтверж­дается, в частности, письмом Л.П. Гроссмана к М.А. Волошину от 22 августа / 4 сентября 1919 года (из Одессы в Коктебель):

До последней недели, — рассказывает Л. Гроссман, описы­вая тот недолгий период между апрелем и августом 1919 года, когда город находился под властью большевиков, — литератур­ная, как, впрочем, и вся остальная жизнь, замерла. Мы были словно придушены. Помните впечатления Гонкуров от Комму­ны? Это было полностью пережито и нами. Лично семья наша не пострадала, но за многих добрых знакомых пришлось тре­вожиться.

Бедный Биск, н<а>п<риме>р, в самом разгаре красного террора был взят в Чрезвычайку (заложником за скрывшегося отца) и целую неделю просидел между жизнью и смертью. Те­перь он упивается свободой. Большую роль в деле его освобож­дения сыграли его книги; экземпляр Рильке жена его догада­лась преподнести председателю Ч.К.

Теперь восстанавливается прежний быт. Выходят газеты57.

Книга была замечена местной критикой. С подробной рецен­зией выступил Леонид Гроссман, друг Биска, высоко ценивший его литературное дарование58. «Рильке для Александра Биска, — под­черкивал рецензент, — не просто материал для упражнений в сти­хотворной технике. Это его poète de prédilection*, настольная кни­га, вечный спутник»59. Гроссман отмечал «безукоризненную» технику переводов Биска и, главное, его созвучность Рильке. Наи­более удачными и сильнее всего напоенными «духом подлинника» Гроссман считал такие «чисто элегические вещи», как «Песни де­вушек» или молитвенные обращения к Марии («Этот круг тем

* Любимый поэт (франц.).

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 383

наиболее близок лирическому дарованию переводчика, и в пере­воде его чувствуется глубокая любовь, с которой он обращается к этим страницам»60).

Известны еще три — в высшей степени одобрительные — ре­цензии. «Собрание переводов Ал. Биска — плод долголетнего лю­бовного следования за творчеством Рильке, — писал Ал. Дробин-ский. — <...> Г. Биск— вдумчивый и трудолюбивый переводчик. Он не останавливается на раз исполненном труде, но возвращает­ся к нему, перерабатывает, оттеняет (ср. редакцию его переводов в разных журналах с редакцией в сборнике). <...> Некоторые пере­воды — если не быть критиком-педантом — следует признать на­стоящими шедеврами»61.

Одна из рецензий принадлежала перу М. Гурфинкель, начина­ющей тогда германистки; ее отзыв отличается глубоким знанием поэзии Рильке и, кроме того, проникнут искренней симпатией к Биску-переводчику. «Александр Биск, — писала М. Гурфинкель, — подошел к стихотворениям Рильке так, как сам Рильке подходил к вещам. Нетронутыми переносит он их на страницы своих пере­водов, сохраняя всю их внутреннюю значительность, всю их внеш­нюю структуру, тонкую музыкальность и ритмичность рильковс-кого стиха.

Для Рильке, так любившего Россию, для Рильке, воскликнув­шего при первом приезде в Москву "Это родина!", в русском языке действительно нашлись слова, сделавшие его для нас близким и родным»62.

Другая, появившаяся в феодосийской газете, была подписана «Як. К.» и принадлежала, по всей видимости, крымскому литера­тору Якову Григорьевичу Козловскому (1873—1947)63.

Заслуживает внимания еще один отзыв о переводах Биска из Рильке, принадлежащий М.А. Волошину. Весной 1918 года Биск отправил несколько своих переводов в Харьков — для публикации их в новом журнале «Камена». 11 июня 1918 года журналист и поэт П.Б. Краснов, издатель «Камены», писал Волошину (из Харькова в Коктебель): «Посылаю Вам для мнения переводы из Рильке, сде­ланные Александром Биском, передающим Вам сердечный при­вет64. Рукописи прошу вернуть обратной почтой»65.

Какие именно стихи Биска были посланы Волошину — неиз­вестно (в журнале «Камена» они не появились). Однако Волошин прочитал их и высказал свое мнение в письме к П.Б. Краснову от 8 июля 1918 года. «Переводы Биска из Рильке я знаю давно, — писал Волошин, — и присланные Вами мне нравятся не меньше его предыдущих. К сожалению, у меня нет оригинала, чтобы су­дить о степени их близости. Но как стихи они звучат крепко. Пер-

384 Константин Лзадовскии. Рильке и Россия

вое и третье вполне прекрасны. Четвертое — слабо, особливо ко­нец, — не знаю, кто в этом виноват — автор или переводчик. Спа­сибо за то, что ознакомили меня с ними»66.

Восхваляя Биска как переводчика Рильке, современники не слишком преувеличивали: для своего времени его переводы были действительно весьма профессиональны (многие из них и поны­не включаются в издания Рильке на русском языке). Однако зна­чение этой книги состоит не только в качестве переводов, но и в самом «событии»: это первая в России книга, столь полно и раз­нообразно представлявшая Рильке-поэта67.

Выпуская в свет «Собрание стихов» Рильке в переводе Биска, издательство «Омфалос» на странице 93 уведомляло читателей, что к печати готовится новая книга переводов: «Стефан Георге. Год души. Лирика в переводе Александра Биска». Аристократичный Георге, достигший в своем творчестве особой звучности и пластич­ности стиха, принадлежал, наряду с Рильке, к тем немецким поэтам, чья лирика вдохновляла Биска в течение многих лет. 18 сентября 1911 года он сообщал Брюсову (из Харькова), что заканчивает пе­ревод первой части книги Георге «Год души» и посылает ему один­надцать стихотворений. Отдельные переводы из Георге Биск пуб­ликовал в русской периодической печати. В конце 1919 года он читал свои переводы на очередном (21-м) собрании «Среды»68.

Среди книг, объявленных в проспектах издательства «Омфа­лос», значилась еще одна: «Р.-М. Рильке. Песнь о любви и смерти Кристофа Рильке»69. Кто был переводчиком этого произведения Рильке, в проспектах не указывалось (и выяснить до настоящего времени не удалось).

Участие Биска в литературной жизни Одессы в 1918—1919 го­дах было довольно заметным; его имя постоянно мелькает на стра­ницах одесских газет и журналов («Одесский листок», «Огоньки», «Южные огоньки», «Фигаро» и др.). Можно сказать, что именно в эти годы Биск достигает расцвета своих творческих возможнос­тей; в блестящей плеяде молодых одесситов он видится одним из самых многообещающих. Но в отличие от Багрицкого, Веры Инбер, В. Катаева, Ю. Олеши и других литературная известность не стала уделом Биска. История распорядилась по-своему. Поло­жение Биска и его семьи, как и политические симпатии поэта (он демонстрировал их вполне открыто70) не позволяли ему — ввиду нового приближения красных — оставаться в Одессе. В январе 1920 года «последним пароходом» он покидает Россию в надежде, что вернется через несколько недель71. С ним рядом — его жена и девятимесячный сын. Тогда же эмигрировали из России и другие члены его семьи: отец, сестра Екатерина и брат Михаил; взять с

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 385

собой им удалось лишь самое необходимое. Вспоминая в поздней­шее время о том, что ему пришлось оставить в Одессе, Биск сокру­шался прежде всего о своей библиотеке, любовно собиравшейся в течение многих лет. В ней было, по словам Биска, немало библио­фильских изданий72, в том числе — томики стихов (первые изда­ния) Рильке73.

Вторая — эмигрантская — жизнь Александра Биска началась в Болгарии; в этой стране он задержался на целых семь лет. Сведе­ний о его пребывании в Варне сохранилось немного, хотя извест­но, что именно тогда Биск начал всерьез заниматься филателией. Страсть к почтовым маркам, свойственная ему с детства, станет на Западе его профессией и обеспечит ему в дальнейшем безбедное существование. «В Варне (Болгария), — вспоминал Биск, — мой отец открыл комиссионный магазин, где я выставил и марки. Сей­час же нашлась клиентура. С течением времени я сделался членом разных клубов. <...> Я отношусь к маркам серьезно. Они помогли мне всегда быть самостоятельным и ни от кого не зависеть»74. (Ален Боске, сын Биска, утверждал, что таких знатоков филателии, как его отец, «в мире раз-два и обчелся»75.)

В 1927 году Биск переселился в Бельгию, где, наладив свой быт, прожил вплоть до немецкого вторжения. Однако в 1940 году, чтобы спасти себя, ему приходится бежать от нацистов, точно так же как двадцатью годами ранее — от большевиков. Квартира, иму­щество, книги — все остается в оккупированном Брюсселе. Укрыв­шись в «свободной зоне» Франции (близ Монпелье), Биск готовит­ся к новой эмиграции. Вместе с другими евреями (многие из них — выходцы из России) он ждет разрешения на въезд в США. Летом 1942 года Биск и его семья сходят с парохода на американский берег. Америка оказалась надежным убежищем для изгоя Биска; поселившись в Нью-Йорке на Риверсайд-драйв, он проводит здесь последние тридцать лет своей жизни.

Двадцать два года, прожитые в Западной Европе, оказались для Биска в творческом отношении почти бесплодными. Изредка, впрочем, он пишет стихи, часто — шуточные; о его переводах этого времени ничего не известно. По причинам, о которых можно толь­ко догадываться, Биск оказался совершенно оторванным от куль­турной жизни русской эмиграции; ни в парижских, ни в берлин­ских изданиях того времени он не участвовал и почти не печатался. Проникнутое ностальгическими чувствами стихотворение «Русь» («Вот Русь моя: в углу, киотом...»), написанное в Болгарии и впер­вые появившееся в рижской газете «Слово» (1926. № 178), — слу­чай скорее исключительный.

386 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Но если взглянуть с этой же точки зрения на три десятиле­тия, прожитые Биском в Америке, возникает совершенно иная картина.

Несмотря на солидный возраст, Биск становится деятельным участником нью-йоркской литературной жизни. Как и в пору своей одесской юности, он вновь выступает публично на вечерах и собраниях, печатается в наиболее видных и влиятельных амери­канских (на русском языке) периодических изданиях («Новый журнал», «Новое русское слово»), встречается или ведет перепис­ку с видными деятелями русской культуры в эмиграции... В тече­ние ряда лет Биск — председатель основанного в 1939 году «Круж­ка русских поэтов в Америке»76 и участник «Русского литературного кружка» в Нью-Йорке; до конца своих дней — председатель реви­зионной комиссии Литературного фонда.

В Нью-Йорке Биск находит ряд своих старых друзей и зна­комых, в том числе — одесских: А.Г. Аронсона, И.М. Троцкого, М.О. Цетлина, позднее — П.Е. Ершова и др. Следует упомянуть и о том, что Биск состоял членом созданного в 1943 году нью-йорк­ского Одесского землячества.

Оглядываясь назад, Биск все отчетливей сознает, что оказался участником и очевидцем великолепной культурной эпохи, навсег­да ушедшей в прошлое. Рассказать о многих из тех, кого он знал и видел, Биск считал своим обязательством перед потомством; по­этому в его послевоенных публикациях мемуаристика занимает немаловажное место. «Самые незначительные факты из эпохи Серебряного века нельзя отбросить, а нужно как-то сохранить для будущих поколений...» — заявлял Биск в своем очерке о Пари­же77. «Мало кто остался в живых из той эпохи, — пока не поздно, надо поделиться тем немногим, что еще сохранилось в памя­ти», — повторяет он ту же мысль в письме к М.Е. Вейнбауму 24 августа 1971 года78. Так, благодаря Биску-мемуаристу мы распо­лагаем сегодня ценными свидетельствами о культурной жизни Одессы конца XIX — начала XX века.

Наряду с воспоминаниями Биск регулярно публикует в амери­канской русской печати статьи и рецензии, посвященные либо культуре прошлого, либо современной (эмигрантской) поэзии. Вместе взятые, они образуют существенную часть литературного наследия Биска, доныне почти целиком похороненного в пожел­тевших от времени подшивках «Нового русского слова»79.

В своих литературных симпатиях и вкусах Биск остается горя­чим поклонником Рильке, по-прежнему заслоняющим для него всех других поэтов XX века. В 1940-е годы, оказавшись в Америке, Биск печатает новые переводы из Рильке в «Новом журнале»80; позднее — в сборнике «Четырнадцать», изданном «Кружком рус-

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 387

ских поэтов в Америке» (Нью-Йорк, 1949). В январе 1957 года Биск выступил с подробным докладом о Рильке на заседании Русского литературного кружка, посвященном 30-летию со дня смерти по­эта; доклад завершился «овациями по адресу Александра Биска»81. Кроме того, живя в Нью-Йорке, Биск встречается с несколькими людьми, лично знавшими Рильке. «Oscar Maria Graf, немецкий поэт, живущий в N.Y., — сообщает, например, Биск В.Ф. Марко­ву 19 апреля 1958 года, — показывал мне несколько предлогов у Рильке, которые он нашел не hochdeutsch* (хотя сам Graf тоже ба­варец). Жаль, что я не записал»82. А в следующем письме Биск подробно рассказывает о своей встрече с И. Блументаль-Вайс, «ко­торая в свое время переписывалась с Рильке и которая, помимо этого, имела доступ к частным корреспонденциям, недоступным широкой публике»83.

Вступив в восьмое десятилетие своей жизни, Биск увлеченно продолжает переводить Рильке. «Много работаю над Рильке, — сообщает Биск М.С. Цетлиной 4 августа 1956 года, — не столь над исправлением старого, к<а>к над новыми переводами»84. Действи­тельно, Биск в это время готовит новую книгу. В конце 1957 года в Париже выходит в свет однотомник Рильке, содержащий 150 сти­хотворных переводов Биска (из них 72 ранее не печатавшихся), — итог его многолетних трудов85. В пространном и подчас весьма субъективном предисловии Биск делится с читателем суждениями о любимом поэте, его мировосприятии, поэтической манере и вновь формулирует принципы своей переводческой работы: «Переводчик не может воссоздать удовлетворительно то, что его не волнует <...> чтобы перевести стихотворение, надо в него прежде всего влюбить-ся, надо сжиться с ним, проникнуть в его музыкальную сущность (что особенно важно у Рильке) и лишь тогда попробовать сказать то же самое и в том же тоне на своем языке»86.

К числу помещенных в книге новых переводов, выполненных уже в эмиграции, относится ряд стихов из сборника «Новые сти­хотворения» («Голубая Гортензия», «Карусель», «Сибилла», «Ноч­ная поездка» и др.), а также несколько «сонетов к Орфею» (одно­именный сборник Рильке был издан в 1922 году). Что же касается «Дуинезских элегий» (первое издание — 1922), то Биск даже не принимался за их перевод. Новаторство Рильке, пытавшегося ос­воить в «Элегиях» еще неведомые области немецкой поэтической речи, не отвечало представлениям Биска о «подлинной» поэзии; он оставался в известном смысле «архаистом». «Элегии мне не хоте­лось переводить, — признается он 11 февраля 1958 года в письме к В.Ф. Маркову. — Это, по-моему, уже по ту сторону поэзии. А в "Но-

* Нормативный литературный немецкий язык (нем.).

388 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

вых Стихах" — какой простор для "ювелирной" работы. Я старался сохранить все синтаксические особенности и все сумасшедшие enjambements. Как, напр<имер>, в "Сибилле"»87.

Свою новую книгу Биск разослал тем русским критикам и литературоведам (в эмиграции), которых считал достаточно све­дущими и способными высказаться о его работе: Г. Адамовичу, В. Вейдле, М. Вейнбауму, К. Померанцеву, Г. Струве, Ю. Терапиа-но (последний относился к Биску-переводчику с особой симпа­тией). Однако наиболее авторитетным Биск считал В.Ф. Маркова, знатока и переводчика Рильке. «Посылаю Вам статью Терапиа-но88, — писал Биск В.Ф. Маркову в цитированном выше письме (от 11 февраля 1958 года), — но будем откровенны: это статья о стихах Биска. Ю.К. Терапиано не знает немецкого. Прекрасных критиков есть несколько, но критиков, знающих Рильке в оригинале, вряд ли найдется, за исключением... В. Маркова. Не умею кривить ду­шой и честно говорю, что могу только мечтать о том, чтобы о моей книге хоть кратко написал... В. Марков»89. Биск не обманулся в своих оценках90. Рецензия Маркова, напечатанная в альманахе «Опыты», является, по существу, развернутой статьей и, пожалуй, самым вдумчивым отзывом, которого когда-либо удостаивался Биск-переводчик.

При нормальном положении вещей, — писал В.Ф. Мар­ков, — А. Биск уже давно был бы «наместником» Рильке в Рос­сии. <...> Перед нами переводчик, который не только дольше всех переводит Рильке и больше всех его переводит, но и луч­ше остальных (более или менее случайных) переводчиков чувствует и передает величайшего западноевропейского поэта двадцатого века. В будущем имя Биска на русской почве, веро­ятно, будет так же неотделимо от Рильке, как имя Курочкина от Беранже или Михайлова от Гейне91.

Рецензия Маркова на книгу Биска завершала собою ряд дру­гих отзывов (в печати и частных письмах). Еще в феврале 1958 года с хвалебным словом выступил П.Е. Ершов. «Переводчик, — так заканчивалась его статья, — поистине совершил сладостный под­виг <...> любители поэзии получают ценный подарок. Будем на­деяться, что и на родине эта книга найдет в свое время благодар­ное признание»92.

Последние слова — не случайны. Биск с огромным внимани­ем следил за тем, что происходило «на родине», и втайне надеял­ся, что его труд переводчика рано или поздно будет отмечен в Рос­сии. В какой-то мере его надежды сбылись: в начале марта 1958 года Биска достиг восторженный отзыв на его книгу, присланный из

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 389

Советского Союза. Ален Боске передал в Париже двадцать экзем­пляров книги одному из советских представителей («для библио­тек»), тот отправил экземпляры в Москву, и один из них попал в руки Бориса Пастернака. Прочитав переводы Биска, Пастернак немедленно отправил ему (через парижского издателя, чей адрес был указан на обложке книги) несколько строк:

...Я прежде никогда не видел Ваших переводов. Если бы я знал их раньше, я бы расстался с убеждением, что Рильке еще не знают по-русски и не имеют о нем представления. Самое су­щественное и неуловимое Вами передано с редкой удачей. Поздравляю Вас со всем большим и недостижимым, что завое­вывает такая победа93.

Биск гордился отзывом Пастернака и даже усматривал в его словах — на фоне хрущевской «оттепели» — некий символический смысл. 17 марта 1958 года он писал В.Ф. Маркову, что сам факт письма «имеет громадное общественное значение: ведь это первый мост, переброшенный оттуда явно-эмигрантскому писателю. Ска­жу Вам только, что это вызвало исключительную сенсацию, так как ничего подобного до сих пор не было»94.

Впрочем, среди хора похвал, превозносящих Биска-перевод-чика, прозвучал и отрезвляющий отзыв. Он принадлежал Влади­миру Вейдле, который в своей статье «О неповторимом» подверг переводы Биска тщательному анализу и нелицеприятной критике. Так, скрупулезно (и весьма тонко) разбирая перевод третьего со­нета второй части «Сонетов к Орфею», В. Вейдле приходит к вы­воду, что «поэзии, к сожалению, здесь нет. Словосочетания либо банальны, либо неуклюжи; никакого звукосмысла, никакой поэти­ческой плоти ни в целом, ни в отдельных стихах они не образу­ют»95. Признавая, что у Биска «многое переведено лучше, чем этот сложно построенный сонет» и что «кое-где, зная Рильке, можно узнать его, вспомнить о нем», критик, тем не менее, делает окон­чательный и безжалостный вывод: «Однако поэзии, в полном смысле слова, так нигде и нет»96.

Критический (и, как представляется, чрезмерно жесткий) от­зыв Вейдле не смутил Биска. Воодушевленный успехом своих пе­реводов из Рильке, он начинает готовить к печати новую книгу. По замыслу Биска, она должна была объединить лучшие стихи и пе­реводы (подзаголовок — «Избранные стихи»), выполненные им в течение почти шестидесяти лет (1903—1961) — за исключением Рильке. Озаглавив эту книгу «Чужое и свое», автор включил в нее переводы из семи немецких и девяти французских поэтов; откры­валась же она переводами из Стефана Георге.

390 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Появившись в самом конце 1961 года в том же самом париж­ском издательстве, книга Биска привлекла к себе, однако, куда меньше внимания, чем предыдущая. Неудивительно: соединение под одной обложкой «своего» и «чужого», отражая творческий облик самого Биска, понимавшего перевод как способ выявления собственного «я», оказалось в целом малоудачным: оригинальные стихи Биска (в частности, шуточные) плохо сочетались с утончен­ной лирикой Георге или «стальными» сонетами Эредиа (в отдельных случаях, следует признать, — великолепно переведенными). Биск упорно искал рецензента для «своего» и «чужого», но тщетно; оче­видная неоднородность, «разнокалиберность» поэтических текстов, объединенных в этом сборнике, явно настораживала читателей.

Совестно Вас просить, — писал Биск В.Ф. Маркову 18 де­кабря 1961 года, — но т<ак> к<ак> это безусловно моя послед­няя книга, то б<ыть> м<ожет> на рождественских каникулах у Вас найдется время написать отзыв о ней для «Нового жур­нала»? Никого, кроме Вас, не вижу, чтобы оценить переводы, которые я считаю вернейшим элементом в моей книге. Если Вам нужны оригиналы, особенно Стефана Георге, я охотно пошлю Вам по Вашему требованию — хоть несколько только, для образца. —

Я понимаю всю «настойчивость» этой просьбы, но, повто­ряю, в эмиграции я никого не вижу... Грустно сознавать, что именно в Советской России отношение иное. Отзыв Пастер­нака Вам известен (о моем Рильке). Проф. Аникст, человек, говорят, очень строгий, горячо рекомендовал студентам мои переводы, также и A.A. Смирнов (переводчик «Дон Кихота»)97.

Однако В.Ф. Марков воздержался рецензировать «Свое и чу­жое», что весьма огорчило Биска. В своем ответном (последнем из сохранившихся) письме к нему Биск комментирует:

Я обратился к Вам, т<ак> к<ак> не вижу никого, кто мог бы, кроме Вас, оценить переводы. — Это творчество все еще считается у нас «вторым сортом». Вот почему мне хотелось обратиться к человеку, который знает, что это такое. Приходит­ся вернуться к прежнему странному мнению, что в Сов<ет-ской> России имеются ценители, а здесь их просто нет. —

Вот и Гр<игорий> Як<овлевич> Аронсон прочел о моей книге замечательный доклад, но говорил он об оригинальных стихах, которые, как Вы знаете, я поместил на задворках.

Очень и очень сожалею, особенно потому, что отнял у Вас и так уж довольно много времени <...>

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 391

И я счастлив, что мой Рильке пришелся Вам по вкусу. Что касается «обиды», то мне 79 лет — это время прошло98.

Неуспех книги «Чужое и свое» обескуражил Биска и, видимо, болезненно его задел. Словно сознавая, что время для него воис­тину «прошло», Биск в последующие годы, насколько известно, не пишет новых стихов и не пытается переводить немецких и фран­цузских поэтов. Его участие в литературной жизни русской эмиг­рации естественно затухает.

Впрочем, до конца своих дней Биску удается сохранить свой­ственные ему живость ума и бодрость духа. Он посещает, насколь­ко позволяют силы, литературные собрания и вечера, вниматель­но следит за журнальными и газетными публикациями, читает и перечитывает любимых авторов (в начале 1970-х годов в руки Биска попадает советский однотомник сочинений Рильке, выпу­щенный издательством «Искусство»99). В январе 1973 года он празднует свой 90-летний юбилей; от друзей и близких поступа­ет множество приветствий.

...Рука у меня дрожит, — пишет Биск 14 февраля 1973 года Валерию Перелешину, — <...> но голова пока в полном поряд­ке. Могу прочитать наизусть все «Горе от ума» и «Сон статско­го советника Попова» (мое любимое) <...> и великое множе­ство стихов (конечно, Мандельштама и Пастернака)100.

Любопытна фраза в следующем письме Биска к Валерию Пе­релешину, за которой угадываются непростые отношения эмигран­тов «первой волны» со «второй» и нараставшей «третьей»: «Пиши­те, я здесь остался один из моего поколенья. Советские выходцы (за исключением Ульяновых и Нонны Белавиной) для меня не су­ществуют»101.

Последнее письмо Биска к Перелешину датировано 18 апреля 1973 года — в нем упоминается Рильке («у Рильке религиозных стихов нет») и идет речь о переводах Е. Витковского. А менее чем через две недели Биск становится жертвой несчастного случая. В ночь с 30 апреля на 1 мая в лейквудском отеле «Манхэттен» (под Нью-Йорком), где остановился Биск со своим братом Михаилом, вспыхнул пожар.

Михаил Акимович проснулся в 2 часа 10 минут от сильного шума и запаха гари. Встал, открыл дверь номера и увидел, что весь коридор был уже в огне. В коридоре были двое пожарных.

— Есть ли тут кто-нибудь, кроме вас? — крикнул один. — Мой брат находится в комнате № 22, — ответил MA. Биск. —

Нужно выломать дверь. <...>

392 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Что сделали пожарные, бывшие в коридоре, — неизвестно. Во всяком случае, дверь они не выломали. Возможно, стучали, но Александр Биск в последние годы страдал глухотой и мог их стука не услышать. Возможно, им помешал огонь, бушевавший уже во всем здании.

Александр Биск должен был задохнуться в своей постели от дыма. Вчера, когда пожарные смогли наконец локализиро­вать пожар и проникнуть внутрь, они нашли четыре трупа, — среди них и труп Александра Акимовича Биска102.

4 мая родные и друзья погибшего собрались в мемориальной часовне Парк-Вест, чтобы отдать последний долг ушедшему. Од­нако заупокойное моление не состоялось. В последний момент выяснилось, что Биск завещал похоронить его без заупокойных молитв и надгробных речей. Воля его была исполнена. Гроб до­ставили на нью-йоркское кладбище Бет-Эл и предали прах земле на одесском участке103.

Прощаясь с Александром Биском, Нонна Белавина читала стихи его памяти:

Кончаются все пути, И всех нас ждет тишина...104

На похоронах присутствовала вся семья: Бетти Биск, сын Ана­толий (Ален Боске) и его жена Норма, сестра Екатерина с детьми Виктором и Эвелин и брат Михаил с дочерью Ирэн и сыном Ал­ланом.

Впервые: Диаспора. Новые материалы. <Вып.> I. Париж; СПб., 2001. С. 95-141 — вступительная статья к публикации воспоминаний Биска «Одесская "Литературка" (Одесское Литературно-Артистическое Общество)».

1 В 1910-х гг. A.C. Биск возглавлял одесское Общество взаимопомощи ювелиров, часовщиков и граверов. Умер 28 апреля 1932 г. в возрасте 80 лет (По­следние новости (Париж). 1932. № 4055. 29 апреля. С. 4).

2 Биск А. Одесская «Литературка» (Одесское Литературно-Артистическое Общество)/ Публ. и примеч. Е.Л. Яворской//Дом князя Гагарина. Сборник статей и публикаций. Вып. 1. Одесса, 1997. С. 134.

3 Там же. 4 Юго-западная неделя (Киев). 1904. № 7. 21 октября. С. 119 (сквозная ну­

мерация). 5 В<еинбаум> М. 90-летие поэта A.A. Биска// Новое русское слово (Нью-

Йорк). 1973. № 22895. 18 февраля. С. 4. Марк Ефимович Вейнбаум (1890-1973)— журналист, редактор-издатель

газеты «Новое русское слово», председатель Литературного фонда. В США — с 1913 г.

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 393

Вильгельм Вундт (Wundt; 1832-1920) — немецкий психолог, физиолог, философ.

6 «Песни девушек» (нем.). Стихотворный цикл Рильке, опубликованный в берлинском литературно-художественном журнале «Pan» (1898. Heft IV. S. 209-212).

7 НИОР РГБ. Φ. 386. Карт. 77. Ед. хр. 28. Л. 18. 8 «...Я занимался Рильке с 1905 года», — писал Биск переводчику Е.В. Вит-

ковскому 31 января 1973 г. (личный архив Е.В. Витковского, Москва). 9 См.: Гамсун К. Победа женщины / / Южные записки (Одесса). 1905. № 45.

6 ноября. С. 22-21. В том же номере — «Норвежские сонеты» Биска (С. 12). 10 НИОР РГБ. Ф. 386. Карт. 77. Ед. хр. 28. Л. 1. 11 Одесские новости. 1906. № 7115. 25 декабря. С. 4. 12 НИОР РГБ. Ф. 386. Карт. 77. Ед. хр. 28. Л. 4. 13 Там же. 14 См. в кн.: Биск Л. Чужое и свое. Избранные стихи 1903-1961. Париж,

1962. С. 113. 15 Биск Л. Русский Париж 1906-1908 гг. / / Современник (Торонто). 1963.

№ 7. С. 59-68. Перепечатано в кн.: Воспоминания о Серебряном веке/ Соста­витель, автор предисл. и коммент. Вадим Крейд. М., 1993. С. 379-388.

16 Впоследствии Гумилев и Биск поссорились. Ссора, по утверждению последнего, произошла якобы из-за того, что Гумилев не прислал ему номера журнала «Сириус», в котором были напечатаны его стихотворения (Там же. С. 384).

17 НИОР РГБ. Ф. 386. Карт. 77. Ед. хр. 28. Л. 19. Александр Яковлевич Брюсов (1885-1956) — брат В.Я. Брюсова, автор

книги стихов «По бездорожью» (М., 1907), изданной под псевдонимом Alexander.

18 Там же. Л. 1. 19 «Мне очень-очень жаль, — писал Биск Брюсову, получив известие о том,

что его переводы приняты "Русской мыслью", — что переводы, на которые я возлагал особенные надежды, напр<имер>, "Все говорят мне...", "Здесь пере­улки вкрадчиво идут...", в особенности же "Господь, сосед мой..." — оказались неподходящими. Постараюсь прислать через некоторое время новую серию... Мне, во всяком случае, чрезвычайно приятно, что несколько переводов будут напечатаны в "Рус<ской> Мысли", — особенно же то, что они, хоть отчасти, признаны Вами» (Там же. Л. 22-23).

20 С этой точки зрения к публикации в «Русской мысли» следует прибавить перевод стихотворения Рильке «Я живу между явью и днем...», помещенный в петербургском «Новом журнале для всех» (1909. № 4), а также — ряд публика­ций в провинциальных газетах.

21 См., например, откровенно подражательное стихотворение «На мотив из Бальмонта» («В синем море челн несется, и о волны тихо бьется, / От луны спокойно льется серебристый ровный свет» и т.д.) / / Юго-западная неделя. 1903. №38. 5 октября. С. 12.

22 Бахметевский архив в Библиотеке редких книг и рукописей Колумбий­ского университета (Нью-Йорк, США). Ср. также примеч. 16.

23 Из письма к Брюсову от 20 февраля 1911 г. (НИОР РГБ. Ф. 386. Карт. 77. Ед. хр. 28. Л. 18).

24 Там же. Л. 27.

394 Константин Азадовский. Рильке и Россия

25 Новая жизнь (СПб.). 1912. № 5. С. 272. 26 Стихотворение Биска имеет помету: «Одесса, 1904». Любопытно, что

именно это стихотворение Гумилев отобрал для публикации в «Сириусе». 27 НИОР РГБ. Ф. 386. Карт. 77. Ед. хр. 28. Л. 5. Эти слова Биска вряд ли

могли вызвать сочувствие Брюсова, сторонника строгого и точно выверенно­го, «академического» (не «буквального») поэтического перевода.

28 См.: Одесские новости. 1915. № 9655. 22 марта. С. 3. В подборку стихо­творений Рильке (в переводе Биска), помещенных в этом номере, входит «Гроб­ница молодой девушки».

29 Эти слова содержатся в письме Биска к В.Ф. Маркову от 11 февраля 1958 г. (РГАЛИ. Ф. 1348; материалы не обработаны. За помощь в получении копий приношу благодарность Ж. Шерону.)

30 Отметим, например, регулярное участие Биска в «Керчь-Феодосийском курьере» (Керчь); в течение февраля—апреля 1913 г. он опубликовал в этой га­зете не менее двух десятков своих оригинальных стихотворений.

31 См.: Одесские новости. 1904. № 6211. 30 января. С. 3 (вечернее прило­жение).

32 Жаботинскии В. (Зеев). Пятеро. <Иерусалим>, 1990. С. 23 (глава 3-я, озаглавленная «В "Литературке"»).

33 См. об этом подробнее в примечаниях к публикации: Биск А. Одесская «Ли-тературка» (Одесское Литературно-Артистическое Общество)/ Публ. К. Азадов-ского//Диаспора. Новые материалы. <Вып.> I. С.131-132.

34 Биск А. Усталый май. К юбилею К. Бальмонта. (Из личных впечатле­ний) / / Южная мысль (Одесса). 1911. № 98. 28 декабря. С. 3.

35 См., например, парижские корреспонденции Биска в «Одесских ново­стях»: «Забытый юбилей (Макс Штирнер)// Одесские новости. 1906. № 7052. 12 октября. С. 3; Жизнь и творчество (По поводу анкеты К. Чуковского) / / Там же. № 7102. 10 декабря. С. 2; и др.

36 Приводим лишь некоторые из них: Аполлон Коринфский (К 25-летию его литературной деятельности)// Южная мысль. 1911. № 86. 13 декабря. С. 2; «Вена» (Петербургские впечатления) / / Там же. № 95. 23 декабря. С. 2; Русская поэзия в 1911 году// Там же. 1912. № 102. 1 января. С. 6-7; Об одном стихотво­рении Пушкина («Анчар»)// Там же. 1912. № 125. 29января. С. 2-3; Ледяной дворец. (Поэзия Хозе-Мария де Эредиа) / / Там же. 1912. № 246. 24 июня. С. 3.

37 Биск А. Чего желает женщина? (По поводу анкеты Александра Тамари-на) / / Южная мысль. 1911. № 77. 1 декабря. С. 2. Под «анкетой» Биск имел в виду статью журналиста A.A. Тамарина «Чего иногда желает женщина?» (Юж­ная мысль. 1911. № 68. 20 ноября. С. 3), которая завершалась вопросом к чи­тательницам: «Чего хочет женщина?»

38 Биск А. Чего желает женщина? (По поводу анкеты Александра Тамари­на) / / Южная мысль. 1911. № 77. 1 декабря. С. 2.

39 Биск А. Одесская «Литературка» (Одесское Литературно-Артистическое Общество)//Диаспора. Новые материалы. <Вып.> I. С. 120.

40 Там же. Нат (Натан Осипович) Инбер — публицист. Сын журналиста Осипа Иль­

ича Инбера, секретаря «Литературки». Первый муж Веры Инбер и отец их до­чери (впоследствии писательницы) Жанны Гаузнер (1912-1962), изменившей свое отчество (Владимировна). В начале 1910-х гг. жил в Париже, возглавлял Кружок русских журналистов в Париже. Наезжая в Одессу, участвовал в засе­даниях «Литературки». В 1918 г. сотрудничал в московской газете «Жизнь» под

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 395

псевдонимом Виссарион Павлов. Весной 1919 г. эмигрировал в Константино­поль, продолжая оставаться корреспондентом одесской газеты «Современное слово» (по разделу «Политика и общественная жизнь»). После отъезда Н. Ин-бера из Одессы его сменил в бюро «Среды» Л.П. Гроссман.

41 Биск А. Одесская «Литературка» (Одесское Литературно-Артистическое Общество) / / Диаспора. Новые материалы. <Вып.> 1. С. 122.

42 Воспоминания Биска о «Среде» тем более ценны, что сведения об этом Кружке отсутствуют, как правило, в позднейших рассказах его участников. «Много воспоминаний читал я об этом времени, — замечает Биск в статье, посвященной памяти Л.П. Гроссмана, — но ни у Олеши, ни у Катаева, ни у Багрицкого нигде ни малейшего намека на наш кружок, а только лишь о бу­дущей (уже в большевицкое время) "Зеленой лампе". Очевидно, вспоминать о "буржуйском" времени возбраняется» (Биск А. Молодые годы Леонида Гроссмана (Материалы для биографии)// Новое русское слово. 1966. № 19305. 16 января. С. 8). Ср. в книге современного исследователя: «...Память о "Среде" оказывается погребенной под воспоминаниями участников кружка литератур­ной молодежи Одессы "Зеленая лампа", фиксирующих внимание на истории своей группировки и игнорирующих "Среду"» (Толстая Е. Дёготь или мёд? Алек­сей Н. Толстой как неизвестный писатель (1917-1923). М., 2006. С. 219).

О кружке «Зеленая лампа», возникшем в 1918 г. на основании ранее суще­ствовавших «Четвергов» — литературного кружка студентов Новороссийского университета, см.: Ершов П. Одесская Зеленая лампа. (Из воспоминаний)// Новое русское слово. 1951. № 14150. 21 января. С. 3, 8. См. также: Долинов Г. Воспоминания об одесском литературно-художественном кружке «Зеленая лампа» (РНБ. Ф. 260. Ед. хр. 1). В «Зеленую лампу» входили В. Катаев (соглас­но мемуарным свидетельствам — инициатор Кружка), Э. Багрицкий, Борис Бобович, В. Дитрихштейн, Г. Долинов, П. Ершов, С. Кесельман, Ю. Олеша, 3. Шишова и др.

Петр Евгеньевич Ершов (1893-1965) — историк литературы, поэт, проза­ик, литературный критик, мемуарист. С 1952 г. — в США. Преподавал в Колум­бийском университете русский язык и литературу. Умер в Нью-Йорке. См. так­же его мемуарный очерк «Одесская литературная колыбель» (Опыты. 1957. № 8. С. 93-99).

Георгий Ильич Долинов (1894-1950) — поэт, журналист. 43 Габриэль Осипович (Иосифович) Гершенкройн (Гершенкрон) — критик;

одесский знакомый Биска. Член Исполнительного бюро «Среды». 44 Михаил Осипович Цетлин (1882-1945)— поэт, прозаик, критик, изда­

тель. Принимал участие в Первой русской революции (как член партии эсеров). В 1918 г. жил в Одессе (где и познакомился с Биском, сохранившим дружеские отношения с Цетлиным и его женой, М.С. Цетлиной, вплоть до самой смер­ти); с 1919 г. — в эмиграции (Париж). С 1941 г. — в США, где основывает (вме­сте с М. Алдановым) «Новый журнал». Умер в Нью-Йорке.

45 Имеется в виду: Степпун Ф. Трагедия мистического сознания. (Опыт феноменологической характеристики)//Логос. 1911-1912. Кн. 2 и 3. С. 115-140. В статье сопоставляется мистицизм Мейстера Экхарта, Плотина и Риль­ке.

46 Одесские новости. 1918. № 10877. 22 декабря 1919 / 4 января 1920. С. 4. Цит. по: Толстая Е. Дёготь или мёд? Алексей Н. Толстой как неизвестный пи­сатель (1917-1923). С. 259.

396 Константин Азадовский. Рильке и Россия

47 <Б.п.> Литературный кружок «Среда» (к возобновлению заседаний)// Одесские новости. 1919. № 142. 10/23 октября. С. 4 (раздел «Литературная не­деля»).

48 О Б.А. Турянской известно, что в юности она брала уроки игры на скрип­ке у Леопольда Ауэра. Впоследствии, уже в США, увлеклась скульптурой и ста­ла ученицей Александра Архипенко. Умерла в Париже.

49 Впоследствии — известный французский поэт и прозаик Ален Боске (Bosquet); умер в Париже в апреле 1998 г. Был президентом Академии Маллар­ме. Посвятил своим родителям две книги: Bosquet A. Une mère russe < Русская мать>. Paris, 1978 (русский перевод— 1998); idem. Lettre â mon père qui aurait eu cent ans <Письмо к моему отцу, которому исполнилось бы сто лет>. Paris, 1986. В 1979 г. передал в Одесский литературный музей ряд материалов из архива отца.

Стихи Боске на русский язык переводил, в частности, М.Л. Гаспаров (см.: Toronto Slavic Review. 2003. № 26).

50 Райнер Мария Рильке. Собрание стихов в переводе Александра Биска. <Одесса>: «Омфалос», 1919.

51 См. письмо Биска к Брюсову от 20 февраля 1911 г. (НИОР РГБ. Ф. 386. Карт. 77. Ед. хр. 28. Л. 18). Кроме того, на обложке сборника «Рассыпанное ожерелье» было помещено предуведомление о двух готовящихся к печати кни­гах (в переводе Биска): 1. Райнер Мария Рильке. Песни девушек; 2. Переводы из Стефана Георге, Альфреда Момберта, Гуго фон Гофмансталя, Ж.-М. Эредиа, Э. Верхарна и др.

52 Об истории возникновения и деятельности этого издательства см.: Лущик С. Книгоиздательство «Омфалос» / / Книга. Исследования и материа­лы. Сб. 66. М., 1993. С. 158—174; Яворская Е.Л. Книги и авторы издательства «Омфалос»// «Дом князя Гагарина». Сборник статей и публикаций. Вып. II. Одесса, 2001. С. 166—210; Бабаджан В. Из творческого наследия: В 2 т./Сост. С.З. Лущик, А.Л. Яворская. Статьи и коммент. С.З. Лущика. Т. 2: Лущик С. Ве­ниамин Бабаджан. Жизнь и творчество. Одесса, 2004. С. 444—465 (раздел «Книгоиздательство "Омфалос"») и С. 509—518 (Приложение 4: Книги изда­тельства «Омфалос»).

53 Борис Николаевич Гроссер (1889 — после 1972) — живописец, книжный иллюстратор. В 1919 г. жил в Одессе; сотрудничал с издательством «Омфалос». Позднее — во Франции.

54 Иза (наст, имя — Лия) Яковлевна Кремер (1887-1956) — певица, поэтес­са. Училась в Италии. С 1911 г. — в России, где получила известность своими «интимными песенками», сочиненными или переведенными ею с французско­го, немецкого и итальянского. Исполняла также городские и цыганские роман­сы. Пользовалась огромной популярностью, слыла «любимицей Одессы». В 1916-1917 гг. выступала в Москве; затем вновь вернулась в Одессу. Жена журналиста и театрального критика И.М.Хейфеца, заведовавшего редакцией газеты «Одесские новости». Эмигрировала в начале 1920 г. в Константинополь. Жила в США. Умерла в Аргентине.

55 Веньямин (Гордон Бенцеста) — секретарь одесской ЧК летом 1919 г. С.З. Лущик сообщает, что с приходом белых Веньямин был арестован и при­говорен к десяти годам каторжных работ; расстрелян, «по слухам», в 1930-е гг. (Лущик С. Реальный комментарий к повести / / Катаев В. Уже написан Вертер. Одесса, 1999. С. 217). То, что пишет о Веньямине Биск, перекликается с дру­гими свидетельствами современников. «Одесса кишмя кишит не то что боль­шевиками (об этом что говорить!), — писал журналист Н. Иретов после пере-

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 397

хода Одессы под власть белых, — а именно теми их руководителями, которые создавали весь ужас недавних дней. <...> "Вениамин", секретарь "чрезвычай­ки", этот зверь-садист с благообразным лицом, находивший себе удовольствие в расковыривании пальцами ран свежерасстрелянных и их обнюхивании... Вообразите, он раскатывает на лихаче в офицерской форме... Его видели на Нарышкинском спуске...» (Иретов Н. Нельзя молчать! II / / Южное слово. 1919. № 28. 24 сентября / 7 октября. С. 2).

56 Биск А. Одесская «Литературка» (Одесское Литературно-Артистическое Общество)//Диаспора. Новые материалы. <Вып.> I. С. 123-124.

Никакого «посвящения» на известных экземплярах книги, разумеется, нет. Возможно, Биск имеет в виду дарственную надпись, которую ему пришлось сделать для «товарища Вениамина».

57 РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 470. Л. 1-1 об. Однако возможно, что в освобождении Биска сыграло роль и другое —

более прозаическое — обстоятельство: выкуп, уплаченный его состоятельным отцом. Этой версии придерживается, в частности, одесский краевед С. Лущик, ссылаясь на одно из объявлений, промелькнувших в июне 1919 года в одесских «Известиях» (см.: Бабаджан В. Из творческого наследия: В 2 т. Т. 2: Лущик С. Вениамин Бабаджан. Жизнь и творчество. С. 456).

58 Выступая в одесской печати, Биск и Л. Гроссман не скупились на вза­имные похвалы, что вызывало подчас иронию и насмешки. В местной сатири­ческой газете появилась даже следующая заметка: «Закончился печатанием коллективный труд г.г. Ал. Биска и Л. Гроссмана под названием "Как хвалить друг друга (Опыт исследования взаимоотношений петуха и кукушки)". К книге приложена статья г. Биска о Гроссмане (Од. Листок) и г. Гроссмана о Рильке (Совр. слово). Цена книги в 6 плеяд 20 рильке. Издательство "СЧаметочка"» (Ам-ва Н. Литературные хроники / / Перо в спину (Одесса). 1919. № 6. С. 4; при­водится по статье: Яворская Е.Л. Книги и авторы издательства «Омфалос» / / «Дом князя Гагарина». Сборник статей и публикаций. Вып. II. С. 193, 209). Обыг-рываются название стихотворного сборника Л. Гроссмана «Плеяда. Цикл со­нетов» (Одесса, 1919), выпущенного издательством «Фиаметта», на который Биск откликнулся рецензией в газете «Одесский листок» (1919. № 121. 19 сен­тября / 2 октября. С.4; подп. - Ал. Бк), и рецензия Л. Гроссмана на книгу сти­хотворений Рильке в переводе Биска (см. следующ. примеч.).

59 Современное слово (Одесса). 1919. № 8. 22 октября / 4 ноября. С. 4. 60 Там же. 61 Одесские новости. 1919. № 11084. 9/22 декабря. С. 2. 62 Одесский листок. 1919. № 121. 19 сентября / 2 октября. С. 4. Мария Лазаревна Гурфинкель, в замужестве Тройская (1897-1987), — исто­

рик немецкой литературы. Родом из Одессы. Закончила Бестужевские курсы в Петрограде. Позднее — профессор Ленинградского университета. С 1924 г. — жена профессора И.М. Тройского (Троцкого), известного филолога-античника и языковеда. В 1919 г. жила в Одессе. Издательство «Омфалос» выпустило в ее переводе книгу: Лихновская М. Бог молится / С предисловием К. Мочульского; рецензентом этой книги был Биск, отметивший, что «перевод сделан безукориз­ненно — тональность, размер соблюдены всюду с большой точностью...» (см.: Одесские новости. 1919. № 156. 24октября/ 6 ноября. С.4; раздел «Литератур­ная неделя»; подпись — Аб.).

В 1919 г. М. Гурфинкель перевела также книгу Рильке о Родене, предна­значавшуюся, возможно, для издательства «Омфалос» (не опубликовано; руко­пись с пометой «Одесса 1919 г.» хранится ныне в собрании K.M. Азадовского).

398 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Некролог М.Л. Тройской см. в газете «Ленинградский университет» (1987. № 37. 4 декабря. С. 10).

63 Крымская мысль (Феодосия). 1920. № 30. 6 февраля. С. 4. 64 Знакомство Биска с Волошиным состоялось в Париже в 1906 г. (см.:

БискА. Русский Париж 1906-1908 гг.// Современник. 1963. № 7. С. 63-64). Биск, в частности, сообщает, что Волошин дважды подвел его «не то к Рене Гилю, не то к Реми де Гурмону»). В библиотеке Волошина (Коктебель) сохра­нился экземпляр сборника «Рассыпанное ожерелье» с надписью: «Многоува­жаемому Максимилиану Александровичу Волошину с лучшими чувствами — от автора. Москва, 8 марта 1912» (в марте 1912 г. Волошин находился в Моск­ве; текст надписи сообщен В.П. Купченко). В самом сборнике Волошину по­священ один из «Парижских сонетов» («От площадей уйду на чьи-то зовы...»).

65 РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 708. Л. 9. 66 Письмо сохранилось в машинописной копии (Дом-музей М.А. Волоши­

на в Коктебеле). Сообщено В.П. Купченко. 67 До этого, в 1911 году, в Москве вышел роман «Заметки Мальте-Лауридс

Бригге» в переводе Л .В. Горбуновой; спустя два года в Москве — «Книга часов» в переводе Ю.П. Анисимова; в 1914 г. в Киеве — «Жизнь Марии» в переводе В.Н. Маккавейского. Следующая — после 1919 г. — книга Рильке (в переводах Тамары Сильман) появится лишь в 1965 г. — почти полвека спустя и в другую эпоху.

68 Одесские новости. 1919. № 11065. 20 ноября / 3 декабря. С. 4. На этом же собрании предполагалось чтение стихов Веры Инбер, М.А. Волошина, Л. Гроссмана, А. Горностаева, Г. Шенгели.

69 См.: Бабаджан В. Из творческого наследия: В 2 т. Т. 2: Лущик 3. Вениа­мин Бабаджан. Жизнь и творчество. С. 517.

70 Так, например, номер «Одесского листка» (1919. № 127. 25 сентября/ 8 октября), посвященный предстоящему приезду в Одессу генерала Деники­на, открывался приветственным стихотворением Биска «1611 — 1919» («Тугие кольца и запястья...»); рядом были напечатаны три стихотворения Бунина из цикла «Русь» («Мученица», «Плащаница» и «Во полуночи»).

71 См.: В<еинбаум> М. 90-летие поэта A.A. Биска// Новое русское слово. 1973. № 22895. 18 февраля. С. 4.

72 «Примерно в 1912 г., — рассказывал Биск В.Ф. Маркову в письме от 28 декабря 1958 г. — Лившиц (имеется в виду поэт и переводчик Б.К. Лив­шиц. — К.А.) подарил мне в Киеве свою изумительную "Флейту Марсия", из­данную в количестве... 40 экземпляров. Конечно, пропала — осталась в России вместе с бесценными первыми книжками Рильке (до "Mir zur Feier"), первой книжкой Иннок. Анненского и другими Leckerbissen» (РГАЛИ. Ф. 1348; Leckerbissen — лакомый кусочек (нем.)).

О литературоведе В.Ф. Маркове (род. 1920 г.) см. подробнее в кн.: Марков В. О свободе в поэзии. Статьи, эссе, разное. СПб., 1994. С. 5-25 (статья Ю. Лин-ника).

Сборник Б. Лившица «Флейта Марсия» был издан в Киеве в феврале 1911 г. тиражом 150 экземпляров; «Mir zur Feier» («Мне на праздник», 1899) — пятый сборник стихотворений Рильке; первая книжка И.Ф. Анненского — «Тихие песни», изданная под псевдонимом «Ник. Т-о».

73 О судьбе стихотворных сборников Рильке, в свое время принадлежав­ших Биску, см.: Азадовскии К. Rilkeana / / Studies in Honor of Wojciech Zalewski / Edited by Lazar Fleishman. Stanford, 1999. P. 192-199.

Александр Биск — «наместник» Рильке в России 399

74 В<еинбаум> М. 90-летие поэта A.A. Биска// Новое русское слово. 1973. №22895. 18 февраля. С. 4.

75 Воске А. Русская мать. М., 1998. С. 100. 76 См.: Троцкий И. Новые русско-еврейские эмигранты в Соединенных

Штатах// Книга о русском еврействе 1917-1967/ Под ред. Я.Г. Фрумкина, Г.Я. Аронсона и A.A. Гольденвейзера. Нью-Йорк, 1968. С. 406.

77 Биск А. Русский Париж 1906-1908 / / Современник. 1963. № 7. С. 59. 78 Библиотека Бейнеке (редких книг и рукописей) Йельского университе­

та (Нью-Хэйвен, США). 79 Укажем некоторые из них, опубликованные в «Новом русском слове»

(перечень далеко не исчерпывающий; статьи, указанные в другом месте дан­ной работы, не приводятся):

Язык провинции (Causerie) / / 1947. № 13023. 21 декабря. С. 8; Грехи Пуш­кина// 1949. № 13561. 12 июня. С. 8; Загадка «Ревизора»// 1949. № 13722. 20 ноября. С. 3; О стихах Гизеллы Лахман Г. <Лахман Г. Пленные слова. Нью-Йорк, 1952> / / 1952. № 14856. 28 декабря. С. 8; Тайна вдохновения. Размышле­ния над книгой стихов <ПрегельС. Берега. Четвертая книга стихов. Париж, 1953> / / 1953. № 15079. № 16859. 17 мая. С. 8; Прикосновенье <Кленоеский Д. Прикосновенье. Мюнхен, 1959> / / 1959. № 16859; 17 мая. С. 8; Страшная книга <Блох Р. и Горлин М. Избранные стихотворения. Париж, 1959> / / 1959. № 17048. 22 ноября. С. 8; Литература и космография// 1964. № 18864. 1 ноября. С. 8.

Отзыв Биска о стихах Г. Лахман частично воспроизведен в статье Ю. Ле-винга «Забытые имена русской эмиграции. Поэт Гизелла Лахман» (Русские ев­реи в Америке. Кн. 2 / Редактор-составитель Эрнст Зальцберг. Иерусалим; То­ронто; Санкт-Петербург, 2007. С. 96-105).

80 Новый журнал. 1943. № 4. С. 175-176; 1946. № 13. С. 152. 81 См.: Ст. Вечер поэзии Райнер Мария Рильке// Новое русское слово.

1957. 20 января. № 15912. С. 5. На вечере председательствовал П.Е. Ершов. Из газетного отчета, между прочим, явствует, что Биск подробно говорил

о своем понимании поэтического перевода: «Любопытно, что А. Биск не при­меняет термина "перевод" по отношению к стихам, настаивая на том, что речь может идти только о художественной передаче на другой язык или даже о "пе­ревыражении" (как предлагал Пушкин). Очень интересны были замечания А. Биска о принципах перевода, подтвержденные серией литературных иллю­страций».

82 РГАЛИ. Ф. 1348. Оскар Мария Граф (Graf; 1894-1967) — немецкий пи­сатель. Встречался с Рильке в Мюнхене в 1919 г. Эмигрировал в 1933 г. С 1938-г. — в США. Умер в Нью-Йорке.

83 Письмо от 24 апреля 1958 г. / / Там же. Ильзе Блументаль-Вайс (Blumenthal-Weiss; 1899-1987)— поэтесса; автор

статьи «Rainer Maria Rilke und das Judentum» («Райнер Мария Рильке и еврей­ство»), опубликованной в журнале «Deutsche Rundschau» (1958. Heft 3. S. 268-279). Переписывалась с Рильке в 1921 г. Потеряла мужа и сына в Освенциме; с 1945 г. — в США. Умерла в Нью-Йорке.

84 См.: Хазан В. Marginalis// Еврейский книгоноша (Москва). 2003. № 2 (3). С. 40.

85 Биск А. Избранное из Райнера Марии Рильке. Издание второе, значи­тельно дополненное. Paris, <1957>. Книга имеет посвящение (A Alain Bosquet) с коротким пояснением (по-французски):

400 Константин Азадовский. Рильке и Россия

«По твоему настоянию, дорогой сын, я решился на переиздание стихов Райнера Марии Рильке в том русском переводе, что был напечатан в 1919 году, в самый разгар гражданской войны.

Судьба устроила так, что ты, французский поэт, и я, русский поэт, пишем на разных языках: не единственный ли это случай в мировой литературе, ока­завшийся возможным в злосчастную первую половину двадцатого века?

Пусть же стихи немецкого поэта, чьей духовной родиной была Россия, а второй любовью — Франция, станут символом братства между народами, увы, столь трудно осуществимого».

86 Там же. С. 10-11. 87 РГАЛИ.Ф. 1348. 88 Имеется в виду рецензия: Терапиано Ю. Избранное из P.M. Рильке. Алек­

сандр Биск// Русская мысль. 1958. № 1168. 1 февраля. С. 4-5. «Ао Рильке, — писал Терапиано В.Ф. Маркову 18 февраля 1958 г., — после моей статьи о кни­ге Биска переводчики начали мне посылать переводы Рильке и других иност­ранных поэтов "на оценку", т<ак> что я уж и не рад, что дал им повод к такой щедрости» («...В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда». Письма Ю.К. Тера­пиано к В.Ф. Маркову (1953-1966)/ Публ. O.A. Коростелева и Ж. Шерона// Минувшее. Исторический альманах. <Вып.> 24. СПб., 1998. С. 311).

89 РГАЛИ. Ф. 1348. 90 Возможно, Биску был известен стихотворный сборник В.Ф. Маркова

(Марков В. Стихи. Frankfurt а. М., 1947; тираж- 500 экземпляров), который открывался авторским переводом из Рильке (стихотворение «Осень»).

91 Опыты (Нью-Йорк). 1958. № 9. С. 100. 92 Ершов П. Стихи, переводы, Рильке и А. Биск// Новое русское слово.

1958. № 16304. 16 февраля. С. 8. 93 Дата письма — 24 февраля 1958 г. Не раз публиковалось в эмигрантской

печати; см., например: Русская мысль. 1974. № 3007. 11 июля. С. 3. 94 РГАЛИ. Ф. 1348. 95 Цит. по: Вейдле В. О поэтах и поэзии. Paris, 1973. С. 151. Первоначально

статья Вейдле «О непереводимом» была напечатана в нью-йоркском русском альманахе «Воздушные пути» (1960. № 1. С. 67-86) — в выпуске, посвященном Б. Пастернаку.

96 Вейдле В. О поэтах и поэзии. С. 153. 97 РГАЛИ. Ф. 1348. Александр Абрамович Аникст (1910-1989) — литературовед, театровед.

С 1955 г. — старший научный сотрудник Института истории искусств (Моск­ва). Изучал творчество Шекспира, историю английского и американского теат­ра; автор книг по истории драматического искусства.

Александр Александрович Смирнов (1883-1962) — литературовед, пере­водчик, критик; специалист по романской и кельтской филологии; шекспиро-вед. Профессор кафедры истории зарубежных литератур Ленинградского уни­верситета. Редактировал (совместно с Б.А. Кржевским) перевод «Дон Кихота» (Т. 1-2. М.; Л.: «Academia», 1929-1932). Переводчиком был Григорий Леони­дович Лозинский (1889-1942), брат М.Л.Лозинского, находившийся с 1922 г. в эмиграции (в связи с чем его имя на титульном листе не указано).

98 Там же. Григорий Яковлевич Аронсон (1887-1968) — поэт, журналист; сотрудник

«Нового русского слова». Автор книг «На заре красного террора» (Берлин, 1929) и «Революционная юность. Воспоминания 1903-1917 гг.» (Нью-Йорк, 1961).

Александр BUCK — «наместник» Рильке в России 401

99 Рильке Р.-М. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. М., 1971. 100 Бахметевский архив Колумбийского университета (Нью-Йорк, США).

«Сон Попова» — поэма А.К. Толстого (1873), впервые опубликованная в 1878 г. за границей.

101 Письмо от 16 марта 1973 г. / / Там же. Ульяновы — семья писателя Николая Ивановича Ульянова (1904/1905—

1985); Нонна Сергеевна Белавина (в замужестве — Миклашевская; 1915— 2004) — поэтесса. В США — с 1949 г. (ранее — в Югославии). Сотрудничала в журналах «Мосты», «Современник», «Возрождение», в газете «Новое русское слово» и др. Жила в Плэйн-Вью (штат Нью-Йорк), позднее — во Флориде.

102 Новое русское слово. 1973. № 22968. 2 мая. С. 1. Заметка (без подписи) под заголовком: «В пожаре, в Лейквуде, погиб поэт Александр Биск».

103 Новое русское слово. 1973. № 22972. 6 мая. С. 3. Заметка под заголов­ком: «Похороны A.A. Биска» (раздел «Хроника»).

104 Белавина Н. Памяти A.A. Биска// Новое русское слово. 1973. № 22970. 4 мая. С. 3. Значительно позднее появился некролог, написанный Ю.К. Тера-пиано (Русская мысль. 1974. № 3007. И июля. С. 3; ср. примеч. 88).

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

ГРМ — Отдел рукописей Государственного Русского музея (С.-Петербург).

Л H — «Литературное наследство».

НИОР РГБ — Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки (Москва).

ПСС — Полное собрание сочинений.

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).

РО ИРЛИ — Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкин­ский Дом) Российской Академии наук (С.-Петербург).

РНБ — Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (С.-Пе­тербург).

Небесная арка — Небесная арка. Марина Цветаева и Райнер Мария Риль­ке. Изд. 2-е. Подгот. К. Азадовский. СПб., 1999 (1-е изд. — СПб., 1992).

Письма 1926 года — Рильке P.M., Пастернак />., Цветаева М. Письма 1926 года/ Подгот. текстов, сост., предисл., перевод, коммент. K.M. Азадовского, Е.Б. Пастернака, Е.В. Пастернак. М., 1990.

Рильке и Россия — Рильке и Россия. Письма. Дневники. Воспоминания / Изд. подгот. К. Азадовский. СПб., 2003.

Цветаева (с указанием тома) — Цветаева М. Собрание сочинений: В 7 т. / Сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц и Л. Мнухина. М., 1994— 1997.

OSP — Letters of Rainer Maria Rilke to Helene *** / / Oxford Slavonic Papers. 1959. Vol. IX. P. 129-164.

SW (с указанием тома) — Rilke R.M. Sämtliche Werke. 6 Bände / Heraus­gegeben vom Rilke-Archiv in Verbindung mit Ruth Sieber-Rilke besorgt durch Ernst Zinn. Frankfurt a. M., 1955—1966 (в 1997 г. был дополнитель­но издан 7-й том, содержащий переводы Рильке).

Именной указатель 403

Briefe (с указанием тома) — Rilke R.M. Briefe. 2 Bände. Band 1: 1896-1919. Band 2: 1919—1926/ Herausgegeben von Horst Nalewski. Frankfurt а. M.; Leipzig, 1991.

Briefe an die Mutter (с указанием тома) — Rilke R.M. Briefe an die Mutter 1896 bis 1926. 2 Bände. Band 1: Briefe aus den Jahren 1896 bis 1926. Band 2: Briefe aus den Jahren 1910 bis 1926 / Herausgegeben von Hella Sieber-Rilke. Frankfurt а. M. und Leipzig, 2009.

Briefe und Tagebücher — Rilke R.M. Briefe und Tagebücher aus der Frühzeit 1899 bis 1902/ Herausgegeben von Ruth Sieber-Rilke und Carl Sieber. Leipzig, 1931.

Briefwechsel — R.M. Rilke — L. Andreas-Salomé. Briefwechsel/ Mit Erläu­terungen und einem Nachwort herausgegeben von Ernst Pfeiffer. Zürich — Wiesbaden, 1952.

Brutzer— Brutzer S. Rilkes russische Reisen. Königsberg, 1934 (репринт — Darmstadt, 1969).

Chronik (с указанием тома) — Schnack I. Rainer Maria Rilke. Chronik seines Lebens und seines Werkes. Band 1: 1875-1920. Band 2: 1920-1926. Register und Anhang. Frankfurt а. M., 1990.

Certkov — Certkov L. Rilke in Russland. Aufgrund neuer Materialien. Wien, 1975 (Österreichische Akademie der Wissenschaften. Philosophisch-historische Klasse. Sitzungsberichte. 301. Band. 2. Abhandlung).

Russland mit Rainer — Andreas-Salomé L. «Russland mit Rainer». Tagebuch der Reise mit Rainer Maria Rilke im Jahre 1900 / Herausgegeben von Stéphane Michaud in Verbindung mit Dorothée Pfeiffer. Mit einem Vorwort von Brigitte Kronauer. Marbach, 1999.

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Августа Ивановна, гувернантка в доме Цветаевых 277

Авербах Л.Л. 372 Адамович Г.В. 302, 315, 331, 337, 388 Азадовский K.M. 115, 116, 121, 126,

128,225,231,232, 305,306,309, 334,351,366,394, 397,398,402

АйзманД.Я. 125 Айхлер Р. 238 Аксаков СТ. 109, ИЗ, 129 Аксентович Т. 178, 235 Алар Ш. 254 Алданов (наст, фамилия — Ландау) М.А.

395 Александр II 66, 305, 367 Александр III 30, 65, 132, 226 Александр Невский, князь, святой 58 Александрова Н.И. 226 Александрович Н. 366 Алексей Михайлович, царь 68 Алькофорадо М. 92 Амфитеатров A.B. 375 Анжелико (Фра Джованни да Фьезоле)

34 Андреас Ф.К. 12, 13, 21, 25, 28, 30, 72,

115 Андреас-Саломе Л. 11—31, 35, 36, 41,

43-46, 48-58, 60-66, 70, 72-74, 76-79 , 82-87, 89, 100, 101, 108, 109, 113-124, 132, 161, 165, 179, 221, 229, 230, 242, 266, 300, 301, 314, 363, 371,403;илл 2, илл. 3

Андреев Л.Н. 125, 217 Андреева Л.В. 226 Андреева Е.А. 235 Андреева (урожд. Юрковская, в замуж.

Желябужская) М.Ф. 86, 125

Андроникова-Гальперн (урожд. Андро­никова) С.Н. 312

Андрусон Л.И. 377 Аникст A.A. 390, 400 Анисимов Ю.П. 108, 280, 305, 325, 340,

341,355-361, 367-369, 398 Анненский И.Ф. 398 Апухтин А.Л. 373 Аристофан 251 Аронсон Г.Я. 386, 390, 399, 400 Арним (урожд. Брентано) Б. фон 278,

279,291,298,301, 309 Архипенко А.П. 396 Арцыбашев М.П. 373 Асклепиад 366 АуэрЛ.С. 396 Афанасьева 3. 236 Ахматова (урожд. Горенко) A.A. 247,

330 Ахрамович (Ашмарин) В.Ф. 357, 369

Бааде М. 336 Бабаджан B.C. 396-398 Бабель И.Э. 372, 373 Багрицкий (наст, фамилия — Дзюбин)

Э.Г. 380, 384, 395 Байер (урожд. Зибер) Й. 121, 237 Байер К. 121,237 Байрон Дж.Н.Г., лорд 281 Бакст (наст, фамилия — Розенберг) Л.С.

128, 132, 194, 228, 262; илл. 15 Балтрушайтис Ю.К. 318, 366 Бальмонт К.Д. 173, 234, 235, 318, 319,

324, 326, 333, 357, 371, 375, 376, 379, 393, 394

ди Бассиано (урожд. Чейпин) М., кня­гиня (также — княгиня ди Каэта-ни) 256-258, 268

* Имена мифологических и литературных персонажей в Указатель не во­шли. Жирным шрифтом выделены страницы, на которых сообщаются основ­ные биографические сведения.

Именной указатель 405

ди Бассиано Р., князь (также — князь ди Каэтани), герцог де Сермонет 256-258

Баура С М . 333 Бахметев Б.А. 274, 393, 400 Бахрах A.B. 288-291, 295, 296, 306,

308, 309, 312 Башкирцева М.К. 291 Безродный М.В. 366, 367 Бек М. фон дер 254 Беккер П. 66, 70, 71, 368 Бёклин А. 169, 227, 234, 238 Бёклин К. 194, 238 Белавина (в замуж. Миклашевская)

Н.С. 391, 392,401 Белинский В.Г. 44 Белиц С.А. 239 Белкина М.И. 315 Белов С В . 128 Белый Андрей (наст, имя и фамилия —

Борис Николаевич Бугаев) 217, 278, 281, 295, 312, 318, 319, 321, 322, 324, 326, 327, 330, 334, 336, 340, 350, 354, 355, 367, 370, 375

Беляев Н.В. 137 Бёме Я. 322, 356 Бенуа (в замуж. Черкасова) A.A. 194,

197, 199, 222, 224, 238 Бенуа (урожд. Кинд) А.К. 143—145,

149, 150, 160, 166, 182, 184, 191, 194-196, 200, 205, 208, 214, 216, 221, 222,224,225,230,233

Бенуа А.Н. 5, 8, 56, 66, 71, 72, 76, 77, 80, 82, 87, 132-149, 152, 157, 160, 161, 164-174, 210, 213-216, 218— 231, 233-237, 239, 240, 243-246, 254, 262, 317, 333, 351; илл. 12, илл. 14, илл. 15, илл. 16

Бенуа H.A. 220, 222, 224 Беранже П.Ж. 388 Берберова H.H. 352 Берг (урожд. Вольтере) А.Э. 306 Берг Н.В. 129 Бергер А. фон, барон 238 Бердслей О.В. 177, 196, 235, 238 Бетге Г 326, 336 БетцМ. 54, И, 121, 130, 131,249,251,

252, 253, 255 Бинион Р. 17, 115, 116

Бирюков П.И. 91, 126 Биск A.A. 5, 108, 324, 337, 354, 373—

401; илл. 26 Биск Аллан 392 Биск Анатолий А. см. Боске Биск A.C. 373,382,384,385,392 Биск (урожд. Турянская) Б.А. 381, 384,

396, 399 Биск (в замуж. Рабинович) Е.А. 374,

384, 392 Биск И. 392 БискМ.А. 384, 391, 392 БискН. 392 Бисмарк Отто фон, герцог фон Лауен-

бург (с 1890 г.) 206 Блейер Б. 142 Блок A.A. 5, 8, 198, 236, 247, 252, 287,

295-297, 313, 316-337, 362, 363, 370

Блок (урожд. Менделеева) Л.Д. 335, 363

Блох Р.Н. 399 Блументаль-Вайс И. 387, 399 Бобович Б.В. 395 Бобров С П . 356, 357 Богданов A.A. 125 Боголюбов А.П. 245 Большелапова Е.Е. 337 Бомон Э. де, граф 259, 260 БонцА. 26,29,32, 117 Боровиковский В.Л. 178 Бос Шарль де 96 Боске (наст, фамилия - Биск) Ален

381, 384, 385, 389, 392, 396, 399, 400

Боткин М.П. 73, 233 БоттМ.-Л. 305, 313 Брак Ж. 258 Брам О. 12 Браунер А. 15, 114 Брентано К. фон 322, 323 Бринк, сестры 277 Брук А. М. ван ден 127 БруниФ.А. 135, 164, 165 Бруни-Бальмонт (урожд. Бальмонт) Н.К.

235 Брутцер С 40, 73, 123, 129, 236, 242, 403 Брызгалов Н. 368 Брюллов К.П. 135, 165

406 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Брюсов А.Я. 375, 393 Брюсов В.Я. 198, 239, 295, 318, 319, 324,

326, 327, 330, 333, 334, 353, 357, 366, 371, 374-378, 384, 393, 396

Бугаев см. Белый Андрей Булгаков С.А. 357 Бунин И.А. 111,130,288,300,314,

330, 371 Бунина (урожд. Муромцева) В.Н. 288,

296, 311 Буренин В.П. 213, 214 БуркхардтЯ. 22 Быков Д.Л. 350 Бюлов Ф. фон, баронесса 19, 26, 34—

36, 115, 227; илл. 3

Вагнер Р. 12, 106, 356 Валери П. 258, 263 Валленштейн А.В.Е., герцог Фридланд-

ский 276 Вальбе Р.Б. 312 Вальтер Р. фон 102, 320, 326, 328, 329,

334-337, 353, 362, 363, 370, 371 Ван Гог В. 353 ВариоЖ. 262,263 Васильев Ф.А. 47, 72, 133, 226 Васнецов A.M. 132, 145, 226, 227 Васнецов В.М. 31, 42,43, 47, 52, 53, 56,

57, 72, 118, 137, 147, 165, 167, 190, 192, 226, 227, 234, 238

ВассерманЯ. 10, И, 114 Вахтель М. 361, 369 Введенский А.И. 17 ВеберК. М.фон 128 Ведекинд Ф. 142 Вейдле В.В. 388, 389, 400 Вейнбаум М.Е. 373, 386, 388, 392, 398,

399 Вельде ван де Г. 244 Венгеров С.А. 15, 115 Венгерова З.А. 15, 115, 164, 176, 228 Венецианов А.Г. 134, 165 Веньямин (Гордон Бенцеста), секре­

тарь одесской ЧК 382, 396, 397 Вергун В.Н. 238 ВергунД.Н. 238 Веревкина (урожд. Новосильцева) М.В.

106, 238 Вересаев В.В. 125

Вересай О.М. 42, 119 Верещагин В.В. 241 Верлен П. 318, 327, 367 ВермельС.С. 352 Вернер 3. 322 Вернер К. 371 Верхарн Э. 87, 95, 333, 378, 396 Вестхоф (Вестхоф-Рильке ) К. 70, 76,

80, 77, 93, 117, 118, 127, 128, 179, 181, 184, 191, 198, 202, 203, 208, 209, 212, 215, 218, 221, 224, 235; илл. 17

Вильгельм II, кайзер 206, 240—242 Вильде (псевд. — Борис Дикой) Б.В.

120, 333 Вильдрак (наст, фамилия — Месса-

же) Ш. 299, 309 Вилькина (в замуж. Виленкина) Л.Н.

15, 326 Витковский Е.В. 391, 393 Владимир Святославич, вел. князь ки­

евский, святой и равноапостоль­ный 57

Вламинк М. де 245 Вогюэ Э. M де, виконт 14, 44, 114 Водуайе Ж. 128, 260-262, 264-266 ВодуайеЖ.-Л. 260-262 Войскун Л. 254 Волков-Муромцов (псевд. — Руссов)

А.Н., князь 106, 128 Волконский Н.С., князь 123 Волконский СМ., князь 113, 131 Володарский В. (наст, имя и фамилия —

Моисей Маркович Гольдштейн) 236 Володарский В.М. 234 Волошин М.А. 245, 246, 312, 313, 330,

382, 383, 398 Вольф М.О. 255 Волынский (наст, фамилия — Флек-

сер) А.Л. 1 5 - 2 1 , 115, 116, 129; илл. 3

Воронин М.С. 116 Воронина В.М. 112 Воронина (в замуж. Казицина) Е.М.

22, 25, 26, 30-32, 34, 35, 43, 112, 116, 136,231,402

Воронихин А.Н. 228 Врубель М.А. 72, 147 Всеволожский И.А. 117 Вундерли-Фолькарт (урожд. Фоль-

карт) Н. 102, 109, ПО, 128-130,

Именной указатель 407

249, 250, 255, 257, 298-300, 302, 306, 311, 313, 314

ВундтВ. 373,393 Вьеле-Гриффен Ф. 333, 378 Выдрин И.И. 244 Высоцкая Е.Д. 338-340, 341-351;

илл. 23, илл. 24 Высоцкая (Фельдзер-Высоцкая) И.Д.

338-340, 341-346, 348-350, 352; илл. 23

Высоцкая Рашель Д. 349, 350 Высоцкая Ревекка Д. 350 Высоцкий А.Д. 350 Высоцкий Д.В. 339, 340, 348, 349, 352 Высоцкий И.Д. 350 Высоцкий К.-З. (Вольф) 339 Высоцкий Ф.Д. 349, 350 Выспяньский С. 178, 235 Вытженс Г. 305

Гавронские, семья 339 Гагарин Д.И., князь 392 Гагарина М., княгиня 113 Гайм Р. 321 Гальцова Е.Д. 266 Гамсун (наст, фамилия — Педерсен) К.

374, 393 Гануш И.Я. 40 Гарден М. 12, 81, 206, 207, 209, 213,

240, 241 Гаршин В.М. 19, 35, 77, 241 Гаспаров МЛ. 367, 396 Гаузнер Ж.В. 394 Гауптман Г. 12, 75, 76, 124, 161, 162,

164, 166, 192, 233, 244, 379 Гауф В. 277, 278 Гауш А.Ф. 248 Гварди Ф. 222, 246 Гейзелер Б. 371 Гейне Г. 276, 277, 304, 307, 323, 381, 388 Гейне ТТ. 177,235 Геллер Г. 114 Геллер Л.M. 305 Гельдерлин Ф. 98, 277, 278, 305, 307 Гельперин Ю.М. 334, 367 Георге С. 21, 229, 318, 320, 321, 323,

333, 334, 336, 353-356, 366, 367, 375, 378, 384, 389, 390, 396

ГербстМ. 129 Герцен А.И. 12

Герцен (в замуж. Моно) O.A. 12 Гершензон М.О. 357 Гершенкройн (Гершенкрон) ГО. 381,

395 Гессен СИ. 354 Гете Й.В. 276-280, 291, 302, 307, 309,

361 Гибшман К.Э. 272 Гиль Р. 398 Гимер (семья) 76 Гинзбург Л.Я. Гинцбург И.Я. 69, 123 Гиппиус З.Н. 15, 108, 109, 115, 185, 198,

199,239,254, 317, 326, 375 Гирземан см. Хирземан Гнедич Н.И. 381 Гоголь Н.В. 30, 68, 89, 90, 126, 233, 234 Голлидэй СЕ. 295 Голль И. 327 Головин Е.В. 119 Голоушев (псевд. — Сергей Глаголь)

С.С. 49 Голубев В.В. 220, 222, 244-246; илл. 16 Голубева Н. 244 Голубкина A.C. 8, 140, 146, 153, 229,

230 Гольденвейзер A.A. 399 Голль И. 327 Гольм см. Хольм К. Гольцев В.А. 49 Гольцева (урожд. Оппель) H.A. 49 Гомер 42 Гонкур Ж. 382 Гонкур Э. 382 Гончаров И.А. 319 Гончарова Н.С 111, 248, 252, 271, 330 Горбунова см. Лепешкина Горлин М.Г 399 Горностаев А. (наст, имя и фамилия —

Александр Константинович Гор­ский) 398

Горчакова (урожд. княжна Морткина) Т. Г., княгиня 68, 123

Горький М. (наст, имя и фамилия — Алексей Максимович Пешков) 61, 87, 88, 95, 105, 110, 125-128, 130, 145, 160, 174, 217, 224, 236, 246, 319, 320, 372, 379

ГотьеТ. 128, 378 Гофман Н. 14,98, 114

408 Константин Лзадовский. Рильке и Россия

Гофман Э.Т.А. 277, 321 Гофмансталь Г. фон 87, 133, 142, 226,

272, 335, 353, 378, 396 ГоцА.Р. 339 Гоц М.Р. 339 Грабарь И.Э. 135, 226 Грасси Ф.К. 374 ГрафО.М. 100, 127, 387,399 Грегор В. 335, 363, 371 Гречишкин С.С. 114,118,350 Грибоедов A.C. 52 Грильпарцер Ф. 323 Гриневич B.C. 357 Гришунин А.Л. 226 Тройский Н.П. 297, 312 Гроссер Б.Н. 381, 396 Гроссман Л.П. 381, 382, 395, 397, 398 ГротН.Я. 17 Грус (урожд. Юргенсон) Э.О. 132 Грус Ф.И. 30, 65, 66, 132, 133, 136, 143—

145, 150, 160,226,227,231 Губерман Б. 110 Губерман Л. 110 Гулевич В. 27,54,81, 114, 117, 121, 124,

128 Гумилев Н.С. 247, 321, 375, 376, 393 ГуревичЛ.Я. 15,16,114,115,116 Гурмон Р. де 398 Гурфинкель (в замуж. Троцкая, позд­

нее - Тройская) М.Л. 383, 397 Гутман (урожд. Мюльнер; в замуж.

Pop) А. 109, 110, 130 Гутман С. 110 Гучков И.А. (Ваня) 297 Гюисманс Ж.К. 367 Гюндероде К. фон 302 Понтер И. фон 141,236,318-321,326,

334-336, 353, 354, 364, 366, 372; илл. 25

Давид фон Ронфельд В. 10 Данилова И.Е. 315 Д'Аннунцио Г. 142, 244 Деборд-Вальмор (наст, фамилия — Де-

борд) М. 284, 307 Демель Р. 318, 325, 333, 356, 375, 378 Демская A.A. 235 Деникин А.И. 398 Дени М. 246 Дервиз В.Н. 304

Дерен А. 245 Державин Г.Р. 307 Дерп К. фон см. Сахаров К. Десницкий В.А. 125 Джойс Дж. 258 Джорджоне 244 Дидерихс О. 94, 127 Динерштейн Е.А. 239 Дитрихштейн В.Д. 395 ДицЮ. 125,235 Добужинский М.В. 247; илл. 18 Долинов Г.И. 395 Достоевская А.Г. 372 Достоевская Л.Ф. 102,103,105,128 Достоевский Ф.М. 11, 14, 25, 35, 44,

47, 67, 77, 87, 89, 90, 97, 98, 102, 114, 127, 128, 130, 183, 185, 187, 188, 197, 217, 224, 236, 319, 327, 360, 364, 369, 372

Дризен Н.В. 247 Дробинский А. 383 Дрожжин С.Д. 45-47, 61, 63, 64, 105,

132, 170,210; илл. 8 Дрожжина (урожд. Московская) A.B. 62 Дрожжина A.C. 62 Дрожжина (в замуж.Новожилова) Д. С.

62 Дрожжина З.С. 62 Дрожжина (урожд. Чуркина) М.А. 62 Дудкин В.В. 334 Дузе Э. 106 Дурылин С.Н. (псевд. — Сергей Раев­

ский) 340, 350, 355, 359, 368, 369 Дымов О. (наст, имя и фамилия —

Иосиф Исидорович Перельман) 371

Дымшиц-Толстая (урожд. Дымшиц) С И . 357

Дюллен Ш. 249, 259, 260, 269, 273 Дягилев С П . 43, 71, 72, 105, 132, 136,

143-146, 148, 150-160, 166, 168, 169, 177, 184, 187, 190, 213, 214, 218,226,231,243,246,248,262

ЕвреиновН.Н. 247,260,271,371 Евстигнеева А.Л. 116 Екатерина II 184 Ельницкая С И . 308, 309 Ергольская ТА. 92 Ершов П.Е. 386, 388, 395, 399, 400 Есенин CA. 330, 370

Именной указатель 409

Жаботинский В.Е. 379, 394 Жид А. 258, 299, Жирмунский В.М. 321, 323, 335 Жуковский В.А. 277, 279, 312, 378, 381

Забелин И.Г. 132, 226 Зайцев Б.К. 111, 130, 371 Зальцберг Э. 254, 399 Замятнина М.М. 357 Зедлаковиц Ц. фон 86 Зедлер H.H. 244 Зейер Ю. 10 Зибер К. 116,118,123,244,300,314,

315, 300, 302, 314,315,403 Зибер-Рильке (урожд. Рильке) Р. 77,

80, 116, 118, 123, 127, 203, 204, 209, 215, 218, 224, 239, 244, 294, 295, 313, 315,402,403

Зибер-Рильке X. 129, 403 Зильберштейн И.С. 231 Зулоага И. 158, 166,232 Зыкова Е. 254

Ибсен Г. 146 Иван Васильевич (Грозный), царь 37 Иванов А. 236 Иванов A.A. 47, 48, 72, 73, 75, 162, 167,

233, 234 Иванов В.И. 5, 229, 236, 278, 319-321,

324, 326, 330, 353, 354, 356-366, 368-372

Иванов Г.В. 247 Иванов-Разумник (наст, имя и фами­

лия — Разумник Васильевич Ива­нов) 370

Иванова А. 254 Иванова Л.В. 363, 371 Иванова Л.Н. 369 Иваск Ю.П. 309 Изарский О. 121 Извольская Е.А. 258 Иловайский Д.И. 295 Ильин Н.П. 334 Инбер (урожд. Шпенцер) В.М. 384, 394 Инбер Н.О. 380, 394, 395, 398 Иретов Н. 396, 397

Йетс В.Б. 333

Каган Ю.М. 305 Казицин Д.А. 116 Калмаков Н.К. 247 Калькройт В. фон, граф 368 Кант И. 279,280 КаппусФ.К. 311 Карельский A.B. 228 Карл XII, шведский король 57, 124 Карсавина Т.П. 247, 262 КарташевА.В. 240 Кассирер Б. 98, 127, 143, 158, 159, 232 Кассирер Е. 93 Кассирер П. 98, 127, 143, 158, 159, 232 КасснерР. 89, 114, 126, 363, Катаев В.П. 380, 384, 395, 396 Каэтани см. Бассиано Кей Э. 29, 87, 117-119, 122, 125, 126 Келлер М. 158, 229, 232 Кембалл Р. 305 КеррА. 229 Кесельман (псевд. — Эскесс) С И . 395 Кесслер Г., граф 337 Киппенберг А. 109, ПО, 129, 130,274,

352 Киппенберг (урожд. Дюринг фон) К.

99, 100 Киселев Н.П. 357, 368 Клейст Г. фон 327 Клемперт А. 352 Кленовский Д. (наст, имя и фамилия —

Дмитрий Иосифович Крачковский) 399

Клипштейн Э. 120 Клиффорд-Барни Н. 299 Клодель П. 258 Клоссовская (Клоссовска; урожд. Спи-

ро) Баладина (наст, имя — Элизабет Доротея) 253, 254, 256, 257, 2 5 8 -260, 265-269, 272, 273; илл. 28

Клоссовский (Клоссовски) Б. (Арсен Давитчо, граф де Рола) 258,265, 266

Клоссовский (Клоссовски) П. (Таде­уш) 258, 265, 266

Клоссовский (Клоссовски) Э. 258 Клуге Р.-Д. 334 Клюев H.A. 370 Кнооп И.А. 105 Кнооп Оукама А. 105 Кнооп Оукама В.А. 105 Кнооп Оукама (урожд. Рот) Гертруд 105

410 Константин Лзадовский. Рильке и Россия

Кнооп Оукама Герхард 105 Кноп (Кнооп) И.фон 351 Кноп (Кнооп) Л. 351 Кноп (Кнооп) М. 351 Ковалевская (урожд. Корвин-Круков-

ская) СВ. 126 Ковальская О.Н. (псевд. — Макс Ли)

123 Ковальский В.И. 229 Коган (псевд. — Кулешов) А.П. 332 Коген Г. 340 Кожебаткин A.M. 368 Козлов A.A. 17 Козловский М.И. 228 Козловский Я.Г. 383 Козьмин Б.П. 307 КоктоЖ. 260 Коларосси Ф. 229 Колбасина-Чернова (урожд. Колбаси-

на; по первому браку — Федоро­ва) O.E. 296, 306, 307

Колеров М.А. 366 Кольцов A.B. 61 Коляда Е.Г. 125 Комиссаржевская В.Ф. 323 Кондюрина A.A. 369 КопоЖ. 248 Кораллов М.М. 130 Коринфский A.A. 394 Коркина Е.Б. 304, 306, 311 Корнель П. 269 Коровин К.А. 72, 151, 153 Коровин H.A. 229 Короленко В.Г. 198 Коростелев O.A. 129, 400 Костомаров Н.И. 210, 242 Котарбинский В.А. 57 Котрелев Н.В. 366 Крамская С.Н. 241 Крамской А.И. 211, 226, 242 Крамской И.Н. 47, 52, 66, 72, 133, 145,

209, 241,242 Кранах Л. 136 Краснов П.Б. 383 Крахт К.Ф. 355, 356 Крейд (наст, фамилия — Крейден-

ков) В.П. 393 Кремер Иза (наст, имя — Лия) Я. 382,

396 Кржевский Б.А. 400

Кругликова Е.С. 245, 375 Кузмин М.А. 236, 319, 326, 334 Кудрявцев, домовладелец 143 Кузнецов К.П. 245 Купченко В.П. 398 Курелла А. 100 Курочкин B.C. 388 Кюн С. фон 322

Лавров A.B. 114, 118,239,243,335,350, 366, 367

Ладыжников И.П. 125 Ланген Альберт 123 ,180-182,184 ,

193, 194-197, 201, 202, 205, 208, 215,216,235-238

Ланген Артур 235 Лапина И.П. 244 Ларионов М.Ф. 111,248,271,330 Латуш Г. 217, 243 Лахман Г. 399 Левенфельд Р. 117 Левинг Ю. 399 Левитан И.И. 145, 149, 194 Левицкий A.C. 120 Левицкий Д.Г. 72, 178 Левицкий С.А. 49, 120 Ледебур Д. фон, баронесса 101 Леже Л. 44 Лейкинд О.Л. 263 Ленин (наст, фамилия — Ульянов) В.И.

237 Ленский (наст, фамилия — Вервициот-

ти)А.П. 121 Леонардо да Винчи 19, 20, 116 Лепешкина (Горбунова) Л.В. 49, 79,

108, 324, 354, 398 Лерман З.А. 231 Лермонтов М.Ю. 35, 43, 46, 97, 108,

281,295,319 Лернер Н.О. 333 Лерс М. 194, 200, 202, 238, 239 Леруа-Больё А. 44 Лесевич В.В. 17 Лесков Н.С. 17, 19,45, 319 Лесная Лидия (наст, имя и фамилия —

Лидия Озиясовна Шперлинг) 377 ЛеспинасЖ. де 291, 309 Лёфенфельд Р. 117 ЛеффлерА.Ш. 126 Лжедимитрий (Димитрий I Самозва­

нец) 90

Именной указатель 411

Либкнехт К. 100 Либкнехт (урожд. Рысс) С Б . 100, 127 Лившиц Б.К. 398 Лилиенкрон Детлев (наст, имя — Фрид­

рих Адольф Аксель) фон, барон 22 Лимбах И.Ю. 5 Линник Ю.В. 398 ЛифарьС.М. 254 Лихачев Д.С. 118 Л ихновская М., княгиня 343, 344, 351,

397 Лихтварк А. 135, 227 Лозинский Г.Л. 400 Лозинский М.Л. 376, 400 Локс К.Г. 341, 351, 356, 367, 368 Ломоносов М.В. 110 Ломоносова (урожд. Розен) Р.Н. 300,

315 Лопатин Л.М. 17 Лосская (урожд. Юдина-Вельская) В.К.

304, 305, 308, 312 Лубянникова Е.И. 306 Луговой А. (наст, имя и фамилия —

Алексей Алексеевич Тихонов) 15, 16, 115

Лукиан 366 Лундберг Е.Г. 328, 363 ЛунцА.К. 371 Лурье B.C. 349 Лущик С.З. 396-398 Людвиг (Людовик) II, баварский ко­

роль 276 Людвиг Э. 280 Люксембург Р. 100 ЛюрсаЖ. 129 Лютер А. 364

МагрА.С. 369 Мазепа И.С, гетман Украины 124 Мазон (Мейсон) Э. 22 Макарова Н.М. 60, 64, 79, 122 Маккавейский В.Н. 108, 325, 354, 366,

398 Маковский С.К. 247, 326 Малларме С. 336, 378, 396 Мальмстад Дж. 371 Малютин С В . 71, 72, 156, 238, 239 Малявин Ф.А. 72, 149, 194, 238 Мамонтов С И . 31 Мандельштам О.Э. 7, 113, 330, 391

Манн Г. 99 Манн Т. 123, 130 Мария Генриховна, гувернантка в доме

Цветаевых 277 Марке А. 245 Марков В.Ф. 387-390, 394, 398, 400 Маркс К. 130 Мартен Ф. 266,267, 271 Мартин П. 141 Мартынова Е.М. 231 Марушина Г.А. 244 Маршак С.Я. 376, 377 Матвеев Ю. 350 Матисс А. 245 Махров К.В. 263 Маяковский В.В. 295, 301, 302, 330 Мевес А. 101 Мейзенбуг М. фон 11 Мейн М.А. 276-278, 295 Мейстер Экхарт см. Экхарт Мёллер ван ден Брук см. Брук М.А.

ван ден МелльМ. 362,370 МенарЭ.Р. 217,243 Меншиков А.Д., граф, светлейший

князь 184 Мережковский Д .С 15, 16, 115, 127,

130, 183, 185, 187, 197-201, 236, 239,240,317,319,375

Меркурьева В.А. 301 Метерлинк М. 47, 140, 142, 146, 158,

207, 229, 240 Метнер Э.К. 278, 324, 336, 354, 356 Мехофер И. 178, 235 Мизес Р. фон 117, 129,253 Микеланджело Буонарроти 21, 25, 32,

39,40,91 Миллиоти (Милиоти) Н.Д. 112, 262,

263,264,271,273,274 Минский Н. (наст, имя и фамилия —

Николай Максимович Виленкин) 15, 185, 199, 236, 239, 240, 326, 375

Миролюбов B.C. 198, 239, 240 Михайлов A.B. 228 Михайлов М.Л. 388 Михайлов М.А. 125 Михайлович (Михаловичи) М. 248,271 Михайловский Б.В. 336 Михайловский Н.К. 379 Мнухин Л.А. 273, 402

412 Константин Азадовский. Рильке и Россия

Модерзон О. 66, 70, 123 Модерзон-Беккер П. см. Беккер П. Моисеи А. 371 Моль Э.О. фон 44 МомбертА. 356, 378, 396 Мон Пол де см. Пол де Мон Мордерер В.Я. 334 МореасЖ. 378 Морган, американский миллионер 264 Моруа А. 263 Мочульский К.В. 397 Муратов П.П. 244 Мурина Е.Б. 229 Муромцев H.A. 373 Мутер Р. 133-138, 164-166, 173, 174,

176, 194, 195, 215, 226-228, 233, 234, 237, 238

Мутиус М. фон 75

Набоков В.В. 7, 329 Набоков Н.Д. 329, 330, 337 Надгерна фон Борутин С. 97, 127 Надеин Н. 61 Надсон С.Я. 30, 373 НаливайкоД. 121 Наполеон I (Наполеон Бонапарт) 22,

305 Наполеон II (Жозеф Франсуа Шарль

Бонапарт), герцог Рейхштадт-ский 304

Небольсин С.А. 323, 324, 335 Некрасов К.Ф. 324 Некрасов H.A. 44, 61, 90, 97, 307, 354 Нестеров М.В. 52, 57, 227 Нижинский В.Ф. 105, 128 Никитин Г. 61 Николаевский Б.И. 372 Николай I 11, 373 Ницше Ф. 12, 14, 15, 16, 22, 46, 114,

116, 140, 185, 189, 229, 321 Ноай (урожд. княгиня де Бранкован)

А.Э., графиня Матьё де 299, 315, 370

Новалис (наст, имя и фамилия — Фрид­рих фон Харденберг) 278, 279, 312, 321, 322, 356

Новгородцев 51 Нолле-Коган H.A. 332 Норвежский Оскар (наст имя и фами­

лия — Оскар Моисеевич (Ошер Мовшевич) Картожинский) 373

Ностиц Е. фон 106, 127, 129, 255 Нурлинд Э. 74

Обатнин Г.В. 357, 368, 369 Обри О. 304 Овербек Ф. 67 Овчинкина И.В. 120 Огнева Е.А. 119 Одоевцева И.В. 321, 335 Олеша Ю.К. 380, 384, 395 Ольбрих Й.М. 233 Ольга, княгиня, святая 57 Ольденбург С.Ф. 244 Орленев (наст, фамилия — Орлов) П.Н.

30, 128 Орлов В.Н. 305 Отрепьев Г. см. Лжедимитрий Оукама Кнооп см. Кнооп

Павлова М.М. 114 Павлова Н.С. 351 Падуто Е. 236 Палкины, купеческая династия 18, 115 Парланд A.A. 66 ПарнисА.Е. 334 Паули Г. 243 Пархомовский М. 352 Пастернак А.Л. 341 Пастернак Б.Л. 4 - 6 , ИЗ, 118, 281 —

289, 292-294, 301-313, 330, 333, 338-342, 349-352, 355, 367, 389-391,400,402; илл. 30

Пастернак Е.Б. 118, 303, 307, 308, 350-352, 355, 367, 368, 402

Пастернак (урожд. Вальтер) Е.В. 118,303, 306-308, 350-352, 367, 368, 402

Пастернак Ж.Л. 307,339 Пастернак Л.О. 4, 8, 27, 28, 47, 49, 71,

73, 81, 87, 103-105, 113, 117, 118, 121, 123, 125, 170, 176, 177, 205, 230, 234, 235, 241, 281, 283, 284, 300, 307, 340, 350, 352, 355, 356, 367; илл. 4, илл. 23

Пастернак Ф.К. 307 Паули Г. 243 Пеленьский Е.Ю. 121 Перголезе Дж. 251, 271 Перелешин (наст, фамилия — Салат-

ко-Петрище) В.Ф. 376, 381 Перцов П.П. 185, 199, 236, 239, 243 Петников Г.Н. 356

Именной указатель 413

Петр I (Петр Великий) 57, 137 Петров Ю. 351 Петровская О.Г. 341 Петровский A.C. 357, 368 Пикассо П. 258 Пинтуриккьо (наст, имя — Бернарди-

но ди Бетто ди Бьяджо) 19 Пипер Р. 98 Питоев Г.И. (сценическое имя — Жорж

Питоев) 110, 111 Питоева (урожд. Сманова) Л.Я. ПО,

111 Платен А. фон (наст, имя и фамилия —

Карл Август Георг Максимилиан фон Платен-Халлермюнде), граф 280

Плотин 381, 395 Пол де Мон K.M. 203, 241 Полевая М.И. 244 Поливанов K.M. 351, 368 Половинкин С М . 240 Поляков С.А. 357 Поляков Ф.Б. 334, 335, 371, 372 Померанцев К.Д. 388 Понгс Г. 11,96, ИЗ, 114 Попов П.С. 127 ПортХ. 118 Поспелов Г.Г. 226 Поссарт Э. 276 Поссе В.А. 174, 235 Прахов A.B. 234 ПрегельС.Ю. 399 Прибыткова O.A. 49, 233 ПритцельЛ. 250, 255 Прокофьев С.С. 258 Протопопов В.Д. 71, 169, 171, 173—

176, 179, 182, 183, 192-197,200, 201, 205, 217, 235; илл. 13

Протопопов Д.Д. 174 Пруайяр Ж. де 352 Пруст М. 260 Пузин Н.П. 123 Пушкин A.C. 35, 68, 90, 97, 279, 295,

304, 319, 330, 331, 361, 372, 394, 399 ПфайферЭ. 114, 115, 118,403 Пшибышевский С. 373 Пыпин А.Н. 210,242 Пятницкий К.П. 125, 174

Радлов С.Э. 108 Раевская-Хьюз О. 372

РайнерК. 158, 229, 232 Рамбо А. 44, 119 Растрелли Б.Ф. 57 Ратьков- Рожнов Α. H. 151,231 Ратькова-Рожнова З.В. 151, 231 Рачинский Г.А. 357, 360, 361 Ревентлов Ф. фон, графиня 32 Рейнгардт (наст, фамилия — Гольд-

ман) М. 371 Рейнольдсы (семья) 264 Рейснер Л.М. 325, 336 Рейхштадтский герцог см. Наполеон II Ремизов A.M. 229, 336, 371 Ренье А. де 333, 378 Репин И.Е. 31,42,47, 145, 198 Рерих Н.К. 244 Рильке И. 220 Рильке Р. см. Зибер-Рильке Р. Рильке (урожд. Энтц) С. 28, 29, 32,

43, 50, 51, 55, 56, 60, 61, 63, 66, 76, 80, 118-122, 124, 136-138, 226-228, 403

РицциД. 369 Роден О. 82-84, 93, 97, 106, 118, 119,

121, 123-125, 136, 140, 153, 179, 212, 214, 215, 218, 220-222, 229, 243-245, 397

РоденбахЖ. 367 Родзевич К.Б. 282 Рожанский И.Д. 119 Розанов В.В. 183-185, 187, 189, 191,

193, 197, 198, 200, 201, 216, 236, 240, 276, 308, 317

Рокфеллер, американский миллиар­дер 264

Роллан Р. 95, 99, 127, 307 Роллер А. 157,232 Рольстон В.Р.Ш. 40 Роон Г. фон 342, 346-348 Pop А.К. см. Гутман А. Pop В. 130 Ростан Э. 277, 304 Рубанович С.Я. 356 Рунеберг Й.Л. 129 РуоЖ. 245 Рябинина А.П. 303, 315 Рябинина (Чижова) Е.С. 258 Рябушинский Н.П. 246

Саакянц A.A. 305, 306, 309, 402 Савинов А.Н. 226

414 Константин Лзадовский. Рильке и Россия

Саде И. 98 Садовской (наст, фамилия — Садов­

ский) Б.А. 355, 356 Сазонов Д.П. 263, 264 Сазонов П.П. 247, 254 Сазонова (урожд. Слонимская) Ю.Л.

111, 112,247-250, 252-274 Салис Р. 352 Саломе А.Г. 14 Саломе Г. фон 11, 65, 198 Саломе Е.Г. 14 Саломе Л. фон 14, 25, 29 Салтыков-Щедрин (наст, фамилия —

Салтыков) М.Е. 45, 111 Салюс Г. 31, 33 Самков В.А. 231 Сапаров К.С. 130 Сарнов Б.М. 352, 366 Сафо 92 Сахаров (наст, фамилия — Цуккерман)

A.C. 106, 107; илл. 18. Сахаров (урожд. фон дер Планиц; сце­

ническое имя — Клотильда фон Дерп) К. 106, 107, 128

Сведомский П.А. 57 Святополк-Мирский Д.П., князь 258 Северюхин Д.Я. 263 Северянин Игорь (наст, имя и фами­

лия — Игорь Васильевич Лотарев) 110

Сегантини Дж. 154, 232 Сезанн П. 95, 158, 353 Семенов-Тян-Шанский П.П. 30 Семенова H.H. 235 Сементовский Н.М. 121 Сервантес Сааведра М. де 251 Сергий, епископ (в миру — И.Н. Стра-

городский) 197, 198, 238-240 Сергий Радонежский (в миру — Варфо­

ломей), игумен, преподобный 51 Сергий (в миру — Тихомиров), архи­

мандрит 239, 240 Серов В.А. 145, 149, 153, 156, 227 Сидоров A.A. 355, 356 Сизов М.И. 357, 368 Сильман Т.И. 398 Симон Л. 217, 243 Симонов В.Л. 228 Скала Э. 10, 114 Слоним М.Л. 280, 308 Слонимская Ю.Л. см. Сазонова

Слонимский А.Л. 247, 248, 255, 269, 272 Слонимский В.Л. 247 Слонимский Л.З. 247 Слонимский М.Л. 247, 254 Слонимский Н.Л. 247, 248, 254 Смирнов A.A. 390, 400 Смирнов А.З. 49 Снопов Ю.А. 352 Соболь A.M. 371 Соколов (псевд. — С. Кречетов) CA. 357 Солдатенков К.Т. 61 Соловьев B.C. 17, 327 Сологуб Федор (наст, имя и фамилия —

Федор Кузьмич Тетерников) 15, 16,46, 108, 109, 114, 129, 319, 320, 326, 336

Сомов К.А. 72, 145, 151, 153, 156, 177, 196,200,215,228,238

Сосинский В.Б. 304 Сталин (наст, фамилия — Джугашви­

ли) И.В. 372 Сталь (Сталь-Гольштейн) А.Л.Ж. де 278 Станевич В.О. 340, 355, 360, 361, 368 Станиславский Я. 178, 235 Стасов В.В. 43 Стахович A.A. 295, 312, 313 Степун (Степпун) Ф.А. 278, 279, 304,

354,355,357, 361,367,381,395 Стернин Г.Ю. 226 Стороженко Н.И. 49, 55 Стравинский И.Ф. 258 Строгановы, графы и бароны (коллек­

ционеры) 30, 31, 194, 237 Струве Г.П. 130,306,314,388 Струве Л.П. 111, 130, 300 Струве (урожд. Герд) H.A. 315 Струве П.Б. 130, 314 Струве Ю.Ю. 306, 314 Суворин A.C. 29, 81, 192, 206-209,

211-214, 218, 219, 225, 240, 241, 243

Сувчинский П.П. 305 СуинбернА.Ч. 281 Сумбатов-Южин (наст, фамилия —

Сумбатов) А.И., князь 371 Сурбаран Ф. де 227 Сургучев И.Д. 371 Сутеев Г.О. 129

Тамарин A.A. 394 Тархов H.A. 245

Именной указатель 415

Таулер И. 322 Тенишев В.Н., князь 231 Тенишева М.К., княгиня 136, 231, 243 Терапиано Ю.К. 337, 388, 400, 401 Тернавцев В.А. 185, 197, 237, 240 Тескова A.A. 114, 275, 286, 287, 289,

296, 299, 302-304, 309-313, 337 Тик Л. 321, 322,327, 336 Тименчик Р.Д. 334 Тимирязев К.А. 130 Тихонов A.A. см. Луговой Тициан (Тициан Вечеллио) 38 Толлер Э. 100 Толстая A.A., графиня 93, 126 Толстая А.И. 127 Толстая Е.Д. 395 Толстая (урожд. Загряжская) М.А. 63,

122 Толстая (урожд. Козлова) H.A. 63, 65,

78, 122 Толстая (урожд. Берс) С.А., графиня

69, 93, 127 Толстая С И . см. Дымшиц-Толстая Толстой А.К., граф 30, 105, 108, 401 Толстой А.Н., граф 229, 357, 395 Толстой Л.Л., граф 68, 123 Толстой Л.Н., граф 4, 8, 9, 21-26, 31,

32, 35, 43, 47, 53 -55 , 59, 63, 64, 67-71 , 73, 76, 82, 91-97, 107, 116, 120,121, 123,126, 127, 130,183,185, 187, 189, 197, 206, 207, 210, 229,235, 236,240,319,320,327,372

Толстой H.A. 62, 63, 65, 78, 81, 105, 109, 122, 205, 210

Толстой Н.И., граф 92, 126 Третьяков П.М. 29, 51 Третьяков С М . 29, 51 Триббл К. 254 Тройский (наст, фамилия — Троц­

кий) И.М. 397 Троцкий И.М. 386, 399 Троцкий (наст, фамилия — Брон­

штейн) Л.Д. 127 Трубецкой E.H., князь 17 Трубецкой П.П., князь 8, 27, 28, 69,

117, 118, 123, 146, 147, 149, 153,230 Трубецкой С.Н., князь 17 Тургенев И.С 9, 11,44,97, ИЗ, 130,319 Турн унд Таксис (урожд. принцесса

фон Гогенлоэ-Вальденбург-Шил-

лингсфюрст) М., княгиня 59,63, 95, 103, 105, 106, 111, 114, 122, 126-130, 266, 300, 314, 333, 362, 370; илл. 27

Тыранов A.B. 165, 233 Тютчев Ф.И. 45, 108

Угримова М.П. 49 УландЛ. 305 Ульяновы, семья 391, 401 Ульянов Н.И. 391,401 Уманский Д.А. 364, 366, 371, 372 Уманский К.А. 371 Унамуно М. де 111

Фактор Э. 33 ФалатБ. 178,235 Федер Б. 310 Федин К.А. 272 Федор Иоаннович, царь 37 Фейгин Я.А. 49, 76, 233 Фейнберг М.И. 306 Фельдзер Н.Э. 349 Фельдзер Э.Л. 349 Фет A.A. 97 ФидлерФ.Ф. 20,30, 115, 116, 118 Философов Д.В. 127, 132, 134, 137, 154,

155, 159, 167, 185, 213, 226, 228, 234, 239

Философова Α.Π. 231 Фирин С.Г. 372 Фишер С. 202 Флейшман Л.С. 333, 352, 372, 398 Флексер см. Волынский А. Л. Фогелер Г. 67, 70, 82, 122, 133, 1 4 1 -

143, 147, 152, 158, 159, 196, 2 3 0 -232, 238, 336; илл. 6, илл. 7

Фокин М.М. 128 Фон дер Мюлль Д. 128 Фондаминские, семья 339 Форд, американский миллиардер 264 ФоррерА. 122 Фофанов K.M. 46 Фра Анджел и ко 34 Франциск Ассизский, святой 85 Фредерик Л. 217, 243 Фрезинский Б.Я. 352, 366 Фрейд А. 78 Фрейд 3. 78, 79 Фрейденберг О.М. 339

416 Константин Азадовский. Рильке и Россия

Фриш Ф. 108, 109 Фриш Э. 108 Фрумкин Я.Г. 399 Фуке де да Мотт Ф. 277 Фэндрих А. 223

Хаберфельд Г. 237 Хазан В.И. 129, 399 Хальбе М. 12 Ханке Ф. 153-155, 157, 159 Харер К. 334 ХартГ. 12 ХартЮ. 12 Хейдт К. фон дер 88, 101, 127 Хейфец И.М. 396 Хелбиг В. 106 Хелбиг (урожд. княжна Шаховская) Н.Д.

106 ХепнерЛ. 94 Хил квит М. 125 Хин (в замуж. Гольдовская) P.M. 49 Хирземан К.В. 170-172, 175, 180, 181 Холитчер (Голичер) А. 84, 126 Хольм (Гольм) К. 67, 122, 123, 182, 183,

192, 196, 200, 202, 208, 236, 237 Хрущев Н.С. 389 Хьюз Р. 372

Цвейг С. 95, 99 Цветаев И.В. 278, 295 Цветаева А.И. 277, 278, 304-306, 312 Цветаева М.И. 4 - 9 , 113, 114, 120, 127,

275-316, 330-333, 337, 340, 347, 355,402; илл. 19, илл. 21

Цветков И.Е. 61 Цензор Д.М. 373, 377 Цетлин М.О. (псевд. — Амари) 107, 108,

111, 129, 333, 339, 352, 381, 386, 395 Цетлин-Доменик А. 352 Цетлина (урожд. Тумаркина; в первом

браке — Авксентьева) М.С. 107, 108, 111, 129,352, 387, 395

Циккель М. 141, 142, 229, 238 Циммерманн Р. 95 Цинн Э. 114, 117, 122, 126, 129, 139,

229, 402 ЦирульМ. 112, 113

Чаадаев П.Я. 120 Челпанов Г.И. 17 Черепнин H.H. 111, 248, 271

Чернова (урожд. Федорова, в замуж. Сосинская) A.B. 296

Черносвитова Е.А. ИЗ, 131, 299, 300, 314, илл. 29

Чернышевский Н.Г. 77 Чертков Л.Н. 125,403 Чехов А.П. 4, 8, 46, 47, 52, 76, 120, 145,

198, 207, 210, 217, 229, 230, 236, 239,240,263, 264, 319, 379

Чуваков В.Н. 352 Чуковский К.И. (наст, имя и фамилия —

Николай Васильевич Корнейчу­ков) 322,335,394

ШаерА. 114 Шамаев В. 236 Шамиссо А. фон 280, 321 Шапорина-Яковлева Л.В. 272 Шаукаль Р. 356 Шаховская З.А., княгиня 299, 314 Шаховская Н.Д. см. Хелбиг Н.Д. Шаховский Д.И., князь 120 Шаховской СИ. , князь 49—51, 61, 76,

120, 161,233 Шварсалон В.К. 360,361,363 Швейцер В.А. 305, 310 Швенк К. 40 Шевеленко И.Д. 304, 306 Шевченко Т.Г. 121 ШекспирУ. 251,276,400 Шеллинг Ф. фон 322 Шенгели Г.А. 398 Шервашидзе (Чачба) А.К., князь 111,

245, 246, 264, 274 Шервинский СВ. 360 Шерешевская М.А. 337 ШеронЖ. 394,400 Шестов (наст, фамилия — Шварц­

ман) Л.И. 185, 237, 300 Шеффель И.В. фон 280 Шик М.Я. 239, 318, 333, 334 Шиллер Ф. 117,276 Шиль С Н . (псевд. — Сергей Орлов­

ский) 4 5 - 4 7 , 49, 50, 52, 53, 55, 58, 61. 66, 67, 73, 77-79, 85, 86, 93, 105, 120, 121, 125, 170, 241; илл. 5

ШифнерА.А. 40 Шишкин А.Б. 369 Шишова З.К. 395 Шлегель К. 322 Шлегель Ф. 322

Именной указатель 417

Шлёцер Б.Ф. 112, 255 Шлёцер Л. фон 114 Шлосс К. 335 Шмурло Е.Ф. 120 Шнак И. 129, 130, 239, 274, 310, 403 Шницлер А. 52 Шоломова С Б . 336 ШольцВ. фон 27, 114, 127 Шор Д.С. 340, 350 Шор O.A. 361, 369,370 Шпенглер О. 101, 102, 371 ШпильбергС.М. 18,20 Шредер М. 233 Шредер P.A. 158,232,233 Штёвинг К.К.Г. 140, 229 ШтихА. 341 Шруба М. 129, 367 Штайнер Г. 361, 362, 370 Штейгер A.C. 288, 291, 299, 312 Штиглиц А.Л., барон 235 Штирнер М. 394 Шторк Й.В. 114, 116, 121, 127, 128,

254, 370 Шторм Т. 280 Штудер (Голль-Штудер) К. 327 Шульте Э. 158, 232, 246 Шумов П.И. илл. 19

Щедрин см. Салтыков-Щедрин М.Е. Щербатов С.А., князь 245 Щукин П.И. 51

Эйснер К. 100, 127 Экхарт (Экхардт), мейстер 322, 381,

395 Элиасберг A.C. 110, 130, 354 Элиасберг Д.С. 110 Эллис (наст, имя и фамилия — Лев

Львович Кобылинский) 336, 354, 356, 367

Элоиза (возлюбленная П. Абеляра) 92 Эльснер В.Ю. 324, 354, 366 Энбер М. 107, 347 Энгельс Ф. 130 Эндель А. 115; илл. 3 Эредиа Х.М. де 374, 378, 390, 394, 396 Эренбург И.Г. 113, 281, 283, 307-309,

330, 337, 352, 366, 371 Эренбург И.И. 352, 366 Эрн В.Ф. 229 Эрьзя (наст, фамилия — Нефедов) С.Д.

107, 129

Эткинд Е.Г. 305 Эткинд М.Г. 227, 228, 235 Эттингер П.Д. 49, 72, 77, 176, 178, 195,

231,232, 235, 364; илл. 9 Эфрон A.C. 281, 294, 295, 305, 306, 308,

312, 314; илл. 19 Эфрон Г.С. 313 Эфрон С.Я. 286, 302; илл. 20

Южин (наст, фамилия — Сумбатов) А.И., князь 121

Юнкер А. 180,230,236,240 Юргенсон О.И. 132 Юркевич П.И. 304, 309 Юшкевич С.С. 381

ЯблочкинаA.A. 121 Явленский А.Г. 106 Яворская Е.Л. 392, 396, 397 Якобсен Е.П. 10, 22, 114 Яковенко Б.В. 354 Янчевецкий В.Г. (псевдоним В. Ян)

65,66, 132, 191, 211, 237 Яремич С П . 231 Ярославна (наст, имя — Ефросинья),

княгиня 86 Ярошенко H.A. 146

Altheim К. 127

Babyonyshev Т. 305 Baron F. 128 Bassermann D. 258 Bey G. 130 BieberU. 125 Bigler N. 128 Binder Ε. 334 Blei F. 336 BoutchikV. 131

Chaboseau A. 264 Curiel H. 224

Dambacher E. 128 DavidC. 229 Davidson P. 333 Delp E. 120 DemetzP. 114 DickE.S. 119 Dorzweiler S. 306, 351 DukeJ. 264

418 Константин Азадовскии. Рильке и Россия

Eberhalter M. 126 Emerson С. 125 Ende H. am 336

Fiedler Th. 117 Fisher J. 254 Franz M. 122

GrotzerS. 306, 351 Gronicka A. von 125

Jaestrich H. 337 Jonas K.W. 128

Harder H.-B. 306, 351 HenckelW. 120 Henneberg С.H. 337 Herrmann D. 305, 367 Hofmann L. von 244

Ingold FPh. 337

Kalb H. 334 Keller M. 305, 367 Klassen M. 305, 367 Konrad G. 309 Korn K.-H. 305, 367 Kronauer B. 403 Kronsteiner O. 372 Kürschner J. 239 Kußmaul I. 128

LuckR. 128

Mackensen F. 336 Mai E. 227 Maurer W.R. 119 Michaud S. 403 Minor J. 312

NalewskiH. 351,402 Naumann H. 126 NostitzO. von 129, 255

Obermüller P. 117 Overbeck F. 336

Panthel H.W. 240 Paulus J. 254 Pfäfflin F. 127 PfäfflinW. 127

Pfeiffer D. 403 Pfeiffer-Belli W. PlößnigV. 334 Podach E.F 114

337

Raczynsky S. 129 Rakusa I. 305 Razumovsky M. 305 Röhl H. 129 Rothe (Reshetylo-Rothe) D. 119

Scharffenberg R. 129, 230, 274 Schmidts. 116 Scholz A. 130 SchweiglerP 305 Schweikert R. 116 Scotto Ρ 305 Semjonow J. 334 Sieber-Rilke H. 129, 403 Simon W. 120, 129 Sippl С 334 Spengler O. Stadler W. 334 Stahl A. 227 Steiner H. 117 Steiner J. 130, 310 Stephens A. 255 Sternheim C. 336 Stock, парижский издатель 264

Taubmann J.A. 305 Thieme E. 334

Ullmann R. 120 Unglaub E. 254

Vinnen C. 336

Waetzold St. 227 WaisK. 129 WhitelyJ. 352 Wieder J. 305 Winter R. 255 WolandtG. 227 Wunderlich E. 119

ZalewskiW. 3998 Zimmermann H.D. 114

СОДЕРЖАНИЕ

От автора 5 «РОССИЯ БЫЛА ГЛАВНЫМ СОБЫТИЕМ...» 7

1. «Мой чистый источник...» 9 2. «Лев Толстой, наш современник» 21 3. «Возвращение на родину» 27 4. «Ты, Бог мой, кто же еще!» 35 5. «Посвященный в братство» 48 6. «Переселиться... в Россию» 66 7. «Незабываемая сказка» 82

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ И АЛЕКСАНДР БЕНУА 132 Автор, переводчик и издатели 164 Философия и религия 185 Несостоявшийся переезд в Россию 203 Последняя встреча 220

«СОВЕРШЕННЫЕ СУЩЕСТВА» (Райнер Мария Рильке и русский театр марионеток) 247

ОРФЕЙ И ПСИХЕЯ 275 РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ И АЛЕКСАНДР БЛОК

(предварительные заметки) 316 ТАЙНА СЕСТЕР ВЫСОЦКИХ

(к теме «Рильке и Борис Пастернак») 338 ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ И РИЛЬКЕ: ДВА РАКУРСА

1. «Я живо почувствовал Рильке...» 353 2. «...Глубоко осознать значение этого писателя» 362

АЛЕКСАНДР Б И С К - «НАМЕСТНИК» РИЛЬКЕ В РОССИИ 373

Условные сокращения 402 Именной указатель 404

Азадовский Константин Маркович

Рильке и Россия Статьи и публикации

В оформлении книги использованы: портрет Рильке (набросок Л.О. Пастернака, сделанный после смерти поэта) и вид замка Мюзот (обложка); письмо и конверт письма Рильке к Л.О. Пастернаку от 13 февраля 1901 г.; фотография Рильке 1906 г. (первый форзац); фотография Рильке 1925 г.; разворот из «Книги обра­зов» со стихотворением «Созерцание» и переводом Б.Л. Пастернака (автограф); обложка первого издания «Книги образов» (1902), выполненная Г. Фогелером (второй форзац).

Дизайнер обложки Е. Поликашин

Редактор Е. Мохова Корректор

Э. Корчагина Компьютерная верстка

J1. Ланцова

Налоговая льгота — общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2;

953000 — книги, брошюры

ООО «РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА "НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ"»

Адрес редакции: 129626, Москва, И-626, а/я 55

Тел./факс: (495) 229-91-03 e-mail: real@nlo.magazine.ru

Интернет: http://www.nlobooks.ru

Формат 60х90У16 Бумага офсетная № 1

Печ. л. 27. Тираж 2000. Заказ № 458 Отпечатано в ОАО «Типография "Новости"»

105005, г. Москва, ул. Фр. Энгельса, 46