В Э Т О М Н О М Е Р Е В Ы П Р О Ч Т Ё Т Е

Всеволод Некрасов. Стихотворения • • • 3 Игорь Померанцев. Немного о тебе, Иосип • • • 8 Николай Матрёнин. A capella • • • 19 Ян Сатуновский. Из произведений многих лет • • • 27 Юрий Мамлеев. Ковёр-самолёт • • • 30 Владимир Алексеев. Дневник «филолога» • • • 34 Муза Павлова. Пулька (маленькая пьеса для балагана) • • • 43 Дмитрий Пригов. Место Бога • • • 46 Л е о н и д Чертков. Солнце — как сохнет калийный цвет* Круговая порука • Я на вокзале был задержан за рукав • и другие стихи 56 Михаил Соковнин. Суповый набор (предметник) • • • 61 Георгий Оболдуев. Буйное вундеркиндство тополей • Свидетелю (стихотворения) • • • 65 Елизавета Мнацаканова. 27 декабря 1970 • • • 69 Геннадий Айги. Сон-и-поэзия • • • 70 Андрей Монастырский. Элементарная поэзия номер девять «Куча» • • • 79 Николай Боков. Памяти Василия • • • 81

(Василий). Крошки с письменного стола (отрывок из самиздатского журнала «Костры безумия») • • • 88 Аноним (Москва). Анекдоты о русских писателях • • • 95 Аноним Второй. Короткие истории • • • 3-я стр. обложки Полезные сведения об авторах###18 •42•45*78•80*87 «88

• 9 5

КОВЧЕГ

Л и т е р а т у р н ы й ж у р н а л

№ 4

П а р и ж

Под редакцией Н. Бокова и А. Крона

Обложка Ольги Барышевой

Произведения авторов, проживающих на территории Советского Союза, печатаются без их ведома.

©1979Kovtcheg.

Всю корреспонденцию направлять по адресу: N. Bokov Chateau du Moulin de Senlis, 91230 Montgeron, France.

П Р Е Д С Т А В И Т Е Л И Ж У Р Н А Л А

В Америке:

Ludmjla В о к о v. 535 West 111 Street, Apt. 5. New York, N.Y. 10025. Tel. 865.11.64

Yuri L e с h t h о I z. 8854 Alcott Street, Apt. 5. Los Angeles, California 90035. Tel: 552.90.83

В И з р а и л е :

Irina G г о b m a n. 28/7 Ephraim str., Bak'a, Jerusalem. Tel. 712-493

У представителей журнала можно приобрести книгу

(Николай Боков и Икс) . Смута новейшего времени, и л и удивительные похождения Вани Чмотанова

Ed. La Presse Libre. Paris, 1970

Всеволод Некрасов

А было время

Великий кормчий

Поит чайком

И безграничный пограничник

Стоит

И так и смотрит

Как бы Европа

Не проползла

На чем стояли мы

На чём мы

Настаивали

На чём заваривали

Товарищ Сталин

Китайский чай

Ян

Палах

Я не Палах

Ты не Палах

А он

Палах?

А он

Палах

Он Палах

А ты

Не Палах

И я не Палах

Живём

С Богом

Спорим

На начальство

Молимся

На том и стоим

Таком

Чём-то*

Стоим

Стоим

Потом

Как

Подымемся

И снова стоим

*Таком

Таинственном

Родном и старинном

Поляки

Сарматы

Румыны

Даки

Русские

Скифы

Дураки

Дураки

Венгры-то эти

И те

Гунны

Господи

Одни чехи хоть чехи

Люди люди

Евреи израильтяне*

Это уж

Я не говорю

*Оно вроде и хорошо

О д н о плохо

Т о ж е

Избранный народ

Вот Вот

Так и я А нельзя остаться

Вот

тут

Они они они эти

Они они они

Они-то вот и не имут

Не имут

Им это

Нет

Т о

Н е б о

Это было бы да

И то

Н е было на него

Эрика Булатова

Эх

Облака этого не хватало

Даровал моя Слово БАМ

Больница Д а ж е если ты и скажешь мне

Дорогая моя Слово БАМ

Война И амба

Моя

Больная мама

Идёт война голодная

Большая яма

Больше чем я

Великая Отечественная

Война Иосифовна

Война

О й воняла

Иосифовна

Родная страна

Я не думаю

Что я всё это пройду

Снова

Д а ж е если ты и скажешь мне

Слово

Д а ж е если ты и скажешь мне

«О Сартр, мой Сартр»

А. А. Вознесенский — Ж. П. Сартру

Можно уж и я

Немножко скажу

Слушай

Же

Н е ке ге бе

By

Па

Не ке ге бе By

Понимаешь

Ты

Же

Собака лает

Ветер носит

Всю ночь

Собака лает*

Ветер носит

*Как это она лает:

— Всеволод

Николаич

— Всеволод

Николаич

— Всеволод

Николаич...

Ну вот

Воздух

Мандельштам

Это он нам

Надышал

Собака

лает

Ветер

носит

Страна

зовёт

Чёрт

знает

С Т И Х И

НА И Н О С Т Р А Н Н О М

ЯЗЫКЕ

Галифе плиссе гофре

Чомбе Чомбе

Дюшамбе

Юманите

Юманите Дюшамбе

Либерте

Эгалите

Декольте

1962

Игорь Померанцев

НЕМНОГО О ТЕБЕ, ИОСИП

М. Б.

О д н а ж д ы И о с и п простудился и решил смерить температуру. Однако все п о п ы т к и сделать это были безуспешными. Оказалось, что у Иосипа н е т п о д м ы ш к и . Поначалу он не придал этому факту большого значения. О б ы к н о в е н н о И о с и п во время болезни занимал себя стихосложением. Н а этот раз дальше двух, хотя и удачных рифм дело не шло: «экий бутуз — Экибастуз» и «перестаньте-ка — перистальтика». «Ладно, — решил он, — з а г о т о в о ч к и запомним, а пока обдумаем сложившееся положение». Ему отчего-то п р и ш л о в голову, что болен он не простудой. «Да у меня же т и п и ч н а я гангрена», — наконец поставил себе диагноз Иосип. Он просто физически ощутил, как почернела его левая ступня, и как эта чернота м е д л е н н о начала подниматься к щиколотке , поползла к колену. Кровать, с т о л и к с лекарствами , малиновым вареньем исчезли, и он понял, что бе­ж и т , ч ё р н ы й как все, кривыми улочками города Яунде. Иногда голопузые дети к р и ч а л и ему вслед: «Рикша! Рикша!». Его непривычно широкий нос в т я г и в а л горячую воздушную массу. Ещё не так давно, когда думал Ио­сип не на суахили, а на другом языке, он влюбился. Иосип и раньше, в от­р о ч е с т в е п о р о й думал о любви . В мыслях идеалом его была любовница, у к о т о р о й м о ж н о было бы оставить запасную зубную щётку, чтобы спалось с п о к о й н о , без т р е в о ж н о г о ожидания утра. Н о до Гальпериной — так зва­л и его л ю б о в ь — всем женщинам Иосип предпочитал бабуинов! Он час­т е н ь к о стоял часами в городском обезьяннике и смотрел в клетки. Вор­систые, к р е п к и е руки самок кружили ему голову, щекотали нервы. С не­д а в н и х п о р всё свободное время Иосип проводил с Гальпериной. И сей­час, в Яунде , ему хотелось увидеть её или хотя бы с кем-нибудь перемыть ей кости . И о с и п обожал это делать: кости у неё были маленькие, словно т о ч ё н ы е , и так н е ж н о тенькали в его неловких пальцах.. . Потом в комна­ту в о ш л а мама, и Иосип весь съёжился . Н о мать вышла, так ничего и не с п р о с и в . Мысли в н о в ь вернулись к подмышке, он даже взглянул туда, где о н а когда-то была, теперь там зияла бездна. И з неё почему-то шибало в нос ф а р ш и р о в а н н о й рыбой. Иосип глядел во все глаза. Почти против во­л и он п о д ж а л колени к подбородку и с криком «Одной любовью в мире стало меньше!» пружинисто прыгнул в бездну. Вдогонку неслось эхо: «.. .овью . . .овью ...еньше...».

Д а ч т о ж е э т о сделали с тобой, Иосип? Ведь ты не забыл ещё време­ни, когда п о д м ы ш к а была на месте, целым-целёхонька, и термометр не

казался тебе р а с к а л ё н н о й сосулькой, когда болеть, плакать , страдать бы­л о счастьем? Т ы п о м н и ш ь гибкий р е з и н о в ы й зонд с металлической кис­л о в а т о й головкой , п р о в о р н у ю руку медсестры, твой восторг вперемежку с п о з ы в а м и к р в о т е , а после полдня л е ж а н и я на правом боку, с горячей г р е л к о й на ж и в о т е : шесть п р о б и р о к , шесть я н т а р н ы х столбиков , шесть з астеклённых л у ч и к о в т в о е й желчи , последний — кристальной чистоты, р а д о в а л и твой не по-детски грустный глаз? Каждый день тогда начинал­ся с «на тебе!», с «однажды. . . . . . Кому это двенадцать? Т е б е , Иосип . Т ы в н о в о м чешском светло-шоколадном костюмчике с перламутровыми вкус­ными пуговицами . Распахивается бархатный , цвета гнилой виш ни зана­вес. Сестра , с и д я щ а я рядом , вся подаётся вперёд , к клубку света на сцене, а тебя в д а в л и в а е т п о локти — как будто ты не в концертном зале, а ката­ешься на а м е р и к а н с к и х ю р к а х — в кресло. И тогда в скрещении лучей п о я в л я е т с я б р ю н е т , он п е ч а л ь н о улыбается, его волосы блестят, уйма све­та, а п л о д и с м е н т ы разбиваются о его отважную грудь, он слегка хромает , и н а ч и н а е т звучать музыка, из которой м о ж н о было бы сделать десять , нет, сто б а р х а т н ы х цвета гнилой вишни занавесов и обить все кресла за­ла. « П а р а м а р и б о — город утренней зари». П р о щ а й , сестра! Я не вернусь домой . П р о щ а й т е , родичи из Коломыи, родичи из Дрогобыча , к р а с и в а я у ч и т е л ь н и ц а а н г л и й с к о г о я з ы к а В е р о н и к а П е т р о в н а — мы больше ни­когда не увидимся , я уезжаю в П а р а м а р и б о , не дождавшись рассвета! «А сейчас я спою песню моего друга, которую он посвятил одной женщине» . С л ы ш а л ли ты когда-нибудь потом, И о с и п , такую тишину, что воцари­лась тогда в зале?! Л ю д и разучились дышать , сердца — стучаться. И он запел , и ты сразу п о н я л , что вступление было всего л и ш ь — пусть наив­ной , пусть б л а г о р о д н о й — н о уловкой , что сейчас этот прекрасный и гор­д ы й ч е л о в е к п о д музыку рассказывает о себе, о самом главном в своей ж и з н и , и когда он без надрыва , д а ж е не спел, а просто сказал: «Поцело­вать мне хочется д о ч к и твоей глаза», слёзы покатились по твоим щекам, и сестра т о ж е не в ы д е р ж а л а , щёлкнула позолоченным замочком р и д и к ю л я и о с т о р о ж н о п р и ж а л а надушенный п л а г о ч е к т о ли к носу, то ли к глазам. Н и к о г д а , ни п р е ж д е , ни после того , она не была тебе так близка , как в эти минуты. Ч е р е з год, когда ты стал чемпионом школы по столицам, когда ты всех, вплоть д о старшеклассников , з аразил этой бессмысленной игрой с в ы н ы р и в а н и е м из-за о г р о м н ы х вазонов с пальмами, из-за вешалок раз­д е в а л к и , где стоял душный, д е р у щ и й горло запах от просыхающих паль­то , из-за брусьев , баскетбольных щ и т о в , сложенных в штабель , п о к р ы т ы х гусиной кожей матов в о г р о м н о м и холодном спортивном зале с корот­ким в о п р о с о м : «Камерун?» или « К н я ж е с т в о Л и х т е н ш т е й н ? » , ты узнал, что П а р а м а р и б о — столица Голландской Гвианы. Т ы узнал это не от учи­теля географии , м и р праху его , а от новенькой , с которой д р у ж и л не т о л ь к о в п е р в ы й д е н ь её п р и х о д а — в первый день с новичками д р у ж а т все, — н о и во в т о р о й , и в двухсотый.

В е щ и собран ы с вечера . Т а к с и заказано на шесть утра. Т е б я будят, ведут в д л и н н у ю , узкую кухню, все соседи ещё спят. Глазам колко , словно ты п ь ё ш ь г а з и р о в а н н у ю воду. Рыхлый мартовский воздух сыплется из ф о р т о ч к и п р я м о на голую спину. «Мойся не пальцами , а л а д о н я м и , — го-

в о р и т мать , — н е моешься , а п р о с т о гладишь себя». Сипит кран , на газо­в о й п л и т е к и п и т вода в ч а й н и к е : холодно , горячо , холодно . Спадает пле­ч и к о м а й к и , р у к и м о к р ы е , глаза залеплены мыльной пеной . «Мама, поды­м и м н е п л е ч и к о » . О н а подымает , целует в спину, её поцелуй стекает по п о з в о н о ч н и к у , п о д п р ы г и в а е т , дзинькает . С н е ж н о й бабой в ночной руба­х е п р о п л ы в а е т соседка в туалет, где гроздь л а м п о ч е к символизирует ком­м у н а л ь н у ю дружбу , в ы х о д и т через т р и минуты, плотно п р и к р ы в за собою д в е р ь , ведущую к Ниагарскому водопаду, в Канаду, в сосновые леса, бит­к о м н а б и т ы е гризли , в С е в е р н у ю Америку , где у каждого костра белые м а л ь ч и к и на к о л е н я х у скупых на слова к р а с н о к о ж и х жуют солонину. Н и ­а г а р а стихает . П о л о т е н ц е д е р ё т щ ё к и . Д ы м и т с я к р е п к и й чай, чай-кре­п ы ш , ч е м п и о н республики п о а к р о б а т и к е среди юношей . Т ы глотаешь его , И о с и п , и становишься прыгучим и мускулистым. П о р а ! Н а автостан­ц и ю в ы п р и е з ж а е т е за час д о о т п р а в л е н и я автобуса. Т ы даёшь себе слово, ч т о когда в ы р а с т е ш ь , будешь п р и е з ж а т ь к автобусу, поезду, самолёту, т е п л о х о д у , |фуникулёру, велосипеду, самокату, д р о ж к а м , бричке , мажаре, ж у р а в л ю , серому волку, блохе тюхелька-в-тютельку за минуту д о отправ­л е н и я , ч т о б и с т о м и т ь с я , не кунять , не слоняться . У плит всех вокзалов есть о д н о н а в я з ч и в о е в о с п о м и н а н и е — воспоминание о блевотине . Д е ­сять часов везут т е б я в с п е ц и а л и з и р о в а н н у ю клинику и привозят . Вот т в о я к о й к а с с ы р ы м , чистым, н о почему-то серым бельём. Пододеяльника в о в с е нет . О т о д е я л а тебя отделяет простынь . Н о ч ь ю она сбивается в ко­мок , и т ы п р о с ы п а е ш ь с я в о б ъ я т и я х грубошерстной материи, просыпа­е ш ь с я н е п о л н о с т ь ю , а только кожей , л о к т я м и , коленями и сомкнутыми в е к а м и . Д о утра ж а л е е ш ь остатки сна и мучишься, не зная , расправлять л и п р о с т ы н ь . Д н о в е р х н е г о я щ и к а тумбочки п о к р ы т о пожелтевшей , х р у п к о й бумагой, края её отклеились — здесь ты будешь хранить мыль­н и ц у , зубную щётку и пасту. Ф а н е р н а я п е р е п о н к а внутри тумбочки лип­к а я , тот , к т о п о л ь з о в а л с я ею д о тебя , л ю б и л к о н с е р в и р о в а н н ы е абрико­сы. Т в о я к о й к а и тумбочка о т г о р о ж е н ы от других боксов прозрачными п л е к с и г л а с о в ы м и стенками. Вот ты стоишь в выстиранном чужом тряпье , в о л о с ы м о к р ы е , л и ц о раскраснелось — т о л ь к о что ты п р и н я л душ. Рядом ж е н щ и н а в белом халате — т о ли н я н я , т о ли сестра. Когда после обеда, в о в р е м я « м ё р т в о г о часа» все лежат , она бесшумно скользит от бокса к боксу и если увидит , ч т о кто-нибудь спрятал руки под одеяло , начинает ш и п е т ь . П р и д ё т с я тебе , И о с и п , п р и в ы к н у т ь к тому, что д е р ж а т ь руки под о д е я л о м глупостно . Н а т е б я все смотрят , д е в о ч к и и мальчики, а глаза т в о и слипаются , тебя укачало в автобусе. Подымают рано: в умывалке для к а ж д о г о п р и г о т о в л е н содовый р а с т в о р , им надо полоскать горло. Раст­в о р все н е н а в и д я т , н о в ы л и в а т ь почему-то боятся . Какая-то девочка про­сит т е б я п о л о с к а т ь г о р л о её раствором . Т ы не м о ж е ш ь отказаться , поло­щ е ш ь и тут ж е н а ч и н а е ш ь мечтать о том, чтобы она умерла. Это повторя ­е т с я к а ж д о е утро . Н а в т о р у ю неделю она присылает тебе записку: «Я л ю б л ю т е б я , как х л е б с маслом и с мёдом». Свет не выключают ни днём, н и н о ч ь ю . З а п и с к у п е р е д а ю т ч е р е з мальчика с распухшим черепом. Ещё н е д е л ю т ы с о с т е р в е н е н и е м п и ш е ш ь ей ответ , каждое утро полощешь г о р л о , з а х л е б ы в а я с ь от н е н а в и с т и , д в у м я п о р ц и я м и раствора и когда в

конце записки ставишь точку и крест, чтоб больше не подходила, чтоб ка­тилась на все четыре стороны, проваливала , вытряхивалась , мальчик-почтальон умирает , но ещё целый месяц на рассвете забывчивая н я н я ставит ему на матовую подставку стеклянный памятник — стакан содово­го раствора . Как ты боялся, Иосип , этого стакана. В липком мареве , в ка­тящемся снежном шаре , под набухшим водянистым небом, облепленный солёной рисовой кашей, на зыбкой земле, при тусклом, как многажды использованный горчичник, свете жил ты, Иосип, любимый, как хлеб с маслом и с мёдом, девочкой с вывернутыми в форме буквы «х» ногами, пока наконец шесть пробирок , шесть янтарных столбиков, шесть застек­лённых лучиков твоей желчи, последний — кристальной чистоты, не рас-тренькали на весь мир, "~о ты здоров . В мае за тобой приехала сестра, ты протянул ей счастливую ладонь, с восторгом выгрываясь в роль младше­го брата , л о в я каждое слово, повинуясь ему. Жаль , что игра гак скоро на­скучила.

А ну-ка, кто отгадает, почему первой смене ты предпочитал вторую? Думайте , думайте . «Потому что родителей дома нет». Холодно. «Потому что м о ж н о поспать». Т а к холодно, что простудиться можно. «Потому что утром.. . — о, э т о уже теплее, — можно пойти.. . — горячо, горячо! — на п е р в ы й сеанс в кино!». Горим, вызывайте пожарную! Конечно, после пя­того или даже шестого урока тоже можно отправиться в кино, если успе­ешь что-нибудь перехватить — это обязательно, ибо от голода голова так разболится , что не мил ни экран , ни свет белый. Наскоро поев, надо по­пытаться взять билет на сеанс не позже трёх часов 55 минут, потому что пятью минутами позже, т. е. в четыре часа цена на билет повышается, и стоит он уже не десять и даже не двадцать пять копеек, а минимум — т р и д ц а т ь . Если же ты замешкался по собственной или родительской ви­не, т о последний сеанс для тебя — семь часов 55 минут, и дело тут не в том, что позже цены вновь повышаются. Восьмичасовой сеанс — это ко­нец, катастрофа: тебя на него просто не пустят, потому что ты «... д о шестнадцати лет». Семичасовой же сеанс ненадёжен и, вообще, редок. Его п р е д п о ч и т а ю т клубы и Д о м офицеров . В клубах показывают ужасно, да и фильмы там идут не ежедневно . В Д о м е офицеров , сколько бы зри­телей ни п р и ш л о , зал всегда полупустой, ибо огромен, там одиноко и с л ы ш н о плохо . Есть ещё одно местечко — там пускают всех и в любое в р е м я : краеведческий музей, нищенствующий и побирушиствующий. Н о в него идёшь л и б о заведома зная , что посмотришь фильм в третий раз, л и б о зимой, когда из-за карантина детей не пускают в кинотеатры. Пом­нишь ли , Иосип , с чего началось для тебя кино? Может, с вопроса, кото­рым сестра встречала откуда-то возвращающихся субботними вечерами маму и папу: «Ну, как фильм?». Чаще всего отвечала мама. Е с \ и она гово­рила «хороший», т о ты думал, что фильм похож на добрые руки и глаза бабушки, к о т о р а я не раз обещала тебя съесть; если «тяжёлый», то ты вспоминал песню, в которой насупленного, увешанного бряцающими ла­тами, бородатого мужика по имени Ермак, сидящего ночью на берегу реки , обступали люди, одетые в шкуры, с маслянистой кожей и раскосы­ми глазами, хватали за руки — за ноги и бросали в омут. Ох, как долго ещё

кипела вода в реке . В первый раз увидев кино, ты понял, что началось о н о д л я тебя не с сестриного вопроса и маминых ответов, а с трофейного, п р и в е з ё н н о г о дедушкой из Австрии настенного коврика с висюльками. К о в р и к а ты боялся . Он был и впрямь мрачноват: ночь, плотоядные звёз­д ы , о з е р о и на берегу его, в долине , окружённой тучными, мясистыми, е щ ё ч е р н е е ночи деревьями одноэтажный дом со стрельчатой крышей и о д н и м , едва мерцающим окошком. Милая немецкая сказка. Л е т о ты лю­б и л не за тепло и лёгкую обувь, а за то, что оно упраздняло многие проб­л е м ы , связанные с кино. Кроме того, уже в мае открывались летние кино­т е а т р ы . М о ж н о было сидеть в парке на скамейке, под высоким сплошным д о щ а т ы м забором и наслаждаться особым, ни с чем не сравнимым кине­матографическим шорохом. Т ы любил его больше голосов. Из окна шес­того э т а ж а дома, где ты жил , был виден кусок экрана летнего кинотеат­ра. В жестокой борьбе ты отвоевал себе край подоконника, откуда видно б ы л о лучше всего. В июле из-за пышных крон деревьев приходилось т о л ь к о угадывать , что происходит на экране . Это было похоже на графи­ческую игру «найдите на рисунке в чаще леса семь велосипедистов». Т а к к а к х о д и л ты на все без исключения фильмы, то название и страну, взя­т ы е в скобки , ты п р и н и м а л к сведению с какой-то возбуждённой безна­дёжностью/ . С т я ж ё л ы м сердцем шёл на латино-американские фильмы п р о беспросветные бесконечные каменные стены, на фильмах студии « Б а р р а н д о в » , с п е й з а ж а м и , п о д ё р н у т ы м и поволокой, проникнутыми все­л е н с к о й нудьгой, тебя укачивало, как в автобусе. Кинокомедий и смеха в зале т ы не выносил. Н о хуже всего были снятые на плёнку двухсерийные т е а т р а л ь н ы е спектакли. Казалось, титулованные, именитые черепахи с м о т р е л и с э к р а н а на тебя и ждали, чтобы ты что-то сделал. Т р и часа вы е д и н о б о р с т в о в а л и , и ещё д о того, как появлялось слово «конец», ты п о ч т и б е ж а л к выходу, над которым, как перед рентгеновским кабине­том, горели крупные красные буквы. С одиннадцати лет, с истовостью ф а н а т и к а ты, И о с и п , пытался ходить на фильмы «только для взрослых». П о м н и ш ь ли ты картину под названием «Мадемуазель Нитуш»? Билетёр­ш а сказала , что впустит тебя только с разрешения администратора. Т ы сделал вид , что н а п р а в и л с я к администратору и, переждав за углом мину­ту-другую, вернулся с гордо поднятой головой. Л о ж ь была явной , на что т ы рассчитывал , один бог знает. Б и л е т ё р ш а сняла телефонную трубку и н а б р а л а н о м е р администратора . У него было занято. «Постой здесь, — сказала она , — сейчас он придёт» . Т ы стоял, дрожа всем телом, рядом с н е й , и к а к т о л ь к о тебе показалось , что она забыла о твоём существовании, п р о с к о л ь з н у л в фойе . Буфетчица с треском откупоривала лимонадные бу­т ы л к и . Н а зубах хрустели вафельные стаканчики. И з двух квадратных, о б и т ы х ч ё р н о й м а т е р и е й я щ и к о в тонкий , как капроновая кофточка, жен­ский голос пел «ландыши, ландаши.. .» О т к р ы л и д в е р ь в зрительный зал. Т ы н е суетился. Т ы был спокоен и хладнокровен . Т ы сел во втором ряду, с к р е с т и в руки на груди. П о т о м появились билетёрша и администратор. О н и с т о я л и п р я м о над тобой и, как два прожектора , прощупывали взгля­д а м и всех зрителей . З а л раскалялся от возмущения. Киномеханику отда­л и р а с п о р я ж е н и е о т л о ж и т ь демонстрацию д о поимки преступника. Не-

о ж и д а н н о сидевшая рядом старушка взвизгнула: «Да вот же он, разве вы не видите?!» Т е б я вели — спереди билетёрша, администратор сзади — по длинному проходу, разделяющему зал пополам, под торжествующие воп­ли взрослых. Т ы видел перекошенные лица триумфаторов: профессора Гальперина, председателя горсовета Самшитова. Как же, ты был ребён­ком из хорошей семьи, сыном всеми уважаемого врача. И тогда ты собрал все свои силы, подпрыгнул к самому потолку и мёртвой хваткой вцепил­ся в огромную, в двести лампочек люстру. О н а зазвенела и качнулась. На­чалась давка . Ж е н щ и н ы верезжали . Какой-то солдат кавказского проис­хождения п р я м о под люстрой, на полу, откуда все схлынули, насиловал пожилую даму. Н и к т о не рискнул к ним приблизиться — люстра держа­лась на волоске. Свет потух, не медленно, а мгновенно. Киномеханик за­пустил аппарат . Замелькали титры. Мадемазелью Нитуш и не пахло. П о д развесёлый о р к е с т р и к шла какая-то забубённая отечественная комедия: стадо баранов неслось по газонам к классической, с колонн ш и усадьбе; бараны вышибали окна и двери и цокали копытами по выложенным из­разцами полам. Ещё несколько дней ты жил в страхе, что кто-то расска­жет отцу о происшедшем. Н о в тот раз всё обошлось. Как-то в начале ию­ня ты собрал всё своё мужество и явился в кинотеатр повторного фильма. Т ы умышленно выбрал именно этот кинотеатр , а не центральный, пото­му что фильмы в нём менялись каждые два дня . «Ты мне нравишься , мальчик, — сказах художник, — я буду платить тебе двадцать копеек». Т а к решилась т в о я судьба. Т е п е р ь три раза в неделю тихими фиолетовы­ми вечерами ты шёл переулками, дворами, ходиками с ещё влажным, пачкающим руки, шершавым плакатом, чтоб заменить им прежний , уже о т ж и в ш и й свою короткую двухдневную жизнь. Всё было бы прекрасно , если б тебя не преследовали лилипуты. Кроме них в городе жили цыгане и карлики . Все карлики работали в сапожных мастерских. В клеенчатых передниках они сидели там на маленьких, круглых стульчиках, погромы­хивая увесистыми молотками. Их было трудно отличить друг от друга, и лишь один из них, Л е о н и д , снискал популярность и славу. И з года в год он становился чемпионом страны по вольной борьбе в наилегчайшем весе. Его стремительные проходы в ноги были неотразимы. О д н а к о к международным соревнованиям Л е о н и д а не допускали. В Федерации считали, что своим видом он бросает тень на нацию. Л е о н и д отличачся весёлым, лёгким нравом. Он задирал на улицах женщин, частенько наси­ловал их, благодаря чему и заслужил уважение большинства мужчин. Прислушивался он только к своему тренеру, Ивану Прокоповичу . П о ­рой И в а н П р о к о п о в и ч увещевал любимца: «Полно, Леонид , где же были твои глаза? Т а к и м дурным вкусом ты ещё не блистал». Карлики не люби­ли детей , но и не трогали их. Л и л и п у т ы же, при всей своей грациознос­ти и интеллигентности , детям не давали проходу. Жили лилипуты за квадратными д е р е в я н н ы м и дверцами в полуподвальных квартирах без окон, в общих коммунальных домах. Гуляли, обыкновенно , после полу­ночи. Т и х и м и фиолетовыми дворами , вечерами, ходиками, с чёрным по белому:

Р А П С О Д И Я

В г л а в н о й роли Элизабет Тэйлор

ты крался, прячась от лилипутов, и в каждом дворе непременно было окно, где какой-нибудь бледный юноша пиликал на скрипке. И так ты шёл и, казалось, там, где появлялся, начиналась музыка. Одного из этих бесчисленных юношей ты знал. Он приходил к твоей сестре, чтобы она переводила ему на английский язык письма к дяде, живущему в Америке. В них юноша просил дядю, родного брата матери, прислать вызов — семья хотела уехать к нему, в Бруклин. Сестра хмурилась, но переводила, потому что юноша был красив. В знак благодарности он милостиво пред­лагал сестре в конце письма перечислить книги, которые она хотела бы получить из Америки. Она перечисляла, заглядывая в разные словари, чтоб не дай Бог не написать неправильно фамилию любимого поэта или прозаика. На прощание он целовал ей руку, а вернувшись домой, стара­тельно вычёркивал фамилии поэтов и прозаиков. Этот юноша чуть было не добился своего, но подвела мать: повесилась. Впрочем, это уже «толь­ко для взрослых». Осенью деревья страдали одышкой. Ты брал малень­кий синий лоскуток — «во втором ряду, пожалуйста» — и, зажав его в ла­дони, в карман прятать не хотелось, а во второй ладони — несколько мо­неток сдачи, спасаясь от астмы, улетали птицы, казалось, не летят — опа­дают на юг, выходил из кассы, огибал здание кинотеатра, пахло галоша­ми, парки опивались акрихином, с синим лоскутком в руке тебя никто не смел задержать, ты просматривал в фойе подшивки газет, сшивали их плотно, листать было трудно, читать, особенно в середине, невозможно, приходили оркестранты, бледные юноши и грузные мужчины, «мы начи­наем наш маленький концерт», лучше всего у них получалась эстрадная пьеса «Джозеф». Когда они кончали — «спасибо за внимание», — служи­тельницы отдёргивали с дверей волнистые шторы. Шторы с перезвоном скользили по карнизам, в открывшиеся проёмы устремлялась толпа, ор­кестранты за плюшевым занавесом о чём-то смеялись, потом бежали в бу­фет. Свет ещё брезжил, а на экране уже вертелся земной шар, косо пада­ли листья, во многострадальной Флориде вновь бушевала стихия, по тём­ному залу летали перепончатые зонтики, галерники готовились к бунту, но почему-то всё медлили и медлили. Иногда ты выходил на улицу, еду три раза в день мама приносила в кинотеатр, пускали её без билета — служительницы ей сочувствовали, ты быстро хлебал бульон, обгладывал крылышко, как-то заметил снег на маминой чернобурке и понял, что на­ступила зима. Забегали одноклассники, рассказывали новости. Лишь отец никак не мог примириться с изменениями в твоей жизни. Иногда ночами с тобой оставалась солистка, ей было одиноко, она говорила, что любит тебя и делала с тобой, что хотела, галерники готовились к бунту, во Флориде не утихал ураган, оркестранты поздравляли зрительниц с днём международного женского праздника, деревья дышали полной гру­дью, наконец, пришла сестра и вырвала тебя с мясом, как новенькую пу­говицу, из этих шевиотовых ночей, атласной, как карты, женской кожи,

туго натянутой над сценой простыни, и бросила к ногам живого челове­ка, на заре, в городе Парамарибо.

По росту становись! На первый-второй рассчитайсь! — Первый. — Второй. — Первый. Ах, Иосип, ты маленький, ты каждый месяц прижимаешься спиной к

кухонной двери и просишь сестру приставить твёрдую книгу к твоей ма­кушке и чиркануть карандашом, чтоб после мягкой, резиновой на вкус лентой, вымерить свой рост, четвёртый с конца, зато позади, в несколь­ких шагах, бежит эта, новенькая, из музыкального интерната, у неё самая открытая майка и внизу ле как у всех. Огромные окна зарешечены, в центре зала Иван Прокопович: раз-два, раз-два. Прижаться горячей ще­кой к гладенькой прохладной парте, она говорит тебе: ну, сыночек. Толь­ко не смотреть вперёд, не видеть, как входит Вероника Петровна, «Good afternoon, children!", голая, садится к окну, закидывает голую ногу за но­гу, её белая грудь застёгнута на даа бисерных перламутровых сосочка. «Who is absent?» Слава Богу, нету мела. Сначала отдышаться, стереть пот со лба, потом, перепрыгивая через две ступеньки (как тихо), спус­титься на первый этаж к техничке за четырёхгранником мела, там, в хол­ле, ещё мечется между стенами мячиком, запущенным изо всех сил, зво­нок. На ходу буцаешь его. Входишь с мокрым от дождя лицом, опухшим, потому что утро, в пальто наклоняться неудобно, насильно суёшь гряз­ные галоши — подкладка на пятке и в носке тёмная, как давленая мали­на — в мешок, стягиваешь горло мешка резинкой. Приставными шагами по периметру зала — бегом! Вешаешь мешок, на него пальто, он торчит, пальто — сумчатое, кенгуру. Дышать надо полной грудью, потому что Ве­роника Петровна голая, даже не нужно пересаживаться на первую парту и ронять ручку на пол — и так всё видно. Отмстить неразумным хозарам. «Мау I come in?» Ты входишь, после шестого урока от голода болит го­лова, но есть не хочется. Все весёлые и находчивые в сборе. Они шутят — подтверждают, что не напрасно взяты в команду. Месяц шутят, никто ни­чего не может придумать, только ты, Иосип, кровь восточная, первые усики в классе, отчаянный р^сельчак, всё расскажешь, покажешь и приду­маешь. Правую руку поднять, согнуть в локте, левую — за спину. Меняя положение рук, шагом марш! «...когда уже светало» — придаточное вре­мени. Лыжники приехали нт трассу. Разыгрывалось первенство мира среди школьников. Начиная с восьмого класса, несколько девочек всегда отсутствовали на уроках физкультуры. Почему? С чьего разрешения? Клацали блестящие крепления, скрипел снег, Вероника Петровна кута­лась в белую шубку. Было жарко, сразу жарко, а не к середине. Привет­ствие у соперников оказалось лучше, на сцену они спускались на парашю­тах, им дали восемь очков, один парашют не раскрылся, но гибель члена команды не омрачила настроения. Иосип, эта, новенькая, согласилась дружить со мной, что мне ей написать? Спроси у неё позволения, Самши-тов, поцеловать себя. «Thank you, losip. Take your seat*. Пальцы от мела сухие и белые; когда прикасаешься ими к промокательной бумаге — в

г о р л е п е р ш и т . Т ы кладёшь ладонь на соседнее, не твоё колено, она кро­х о т н а я , у неё на боку белая квадратная сумочка с шёлковым красным крестом, т е п е р ь и колено у неё будет белое. Т е б е в какую сторону? В дру­гую. Т о л ь к о облачко от стартового пистолета. Поначалу лыжи прилипа­ют к снегу. М о ж н о я тебя провожу? Она молчит пять минут. Потом гово­р и т «да». Вот вы п о р а в н я л и с ь с киноафишами. Т ы читаешь, забываешь о б о всём на свете , она уходит — чёрный портфельчик бьётся о загорелую ногу, стоит сентябрь , ещё шумят своим синтаксисом деревья , в какой за­п р е д е л ь н о й тьме решалась судьба этого сентября? , она уходит, «Дон Се-з а р де Базан» , о её загорелое , «Без вести пропавший», в ссадинах колено — навсегда^ И о с и п . З а т о на разминке вы отыгрались. На их вопросы ты за д в е минуты придумал ответы лучше, чем они подготовили заранее.

— Собрались в диспансер, сэр. ' — Н е т , миледи , в диспансер .

Б е л а я шубка, н а б р о ш е н н а я на голое тело, рифлёный след лыжни финна У р х о Куусинена, т а к вот оно что : он смазал л ы ж и запрещённой пастой, знаем , когда-то один француз , соперник Ивана Плддубного, натёр своё тело , чтоб н е в о з м о ж н о было ухватиться, такой же пастой. Куда же смот­р и т судья международной категории Гальперин? Главное — не торо­п и т ь с я . Д о ж д а т ь с я танго , вальс или фокстрот кончается для тебя позо­р о м . Вот ты подходишь, едва п р и л а ж и в а е ш ь руку с бледными черниль­н ы м и подтёками к её спине — хлопок возле уха, вас разбили; глупый, что ж е ты не р а з б и в а е ш ь других? Вверх по скрученному вчетверо канату, зу­б а м и , ногтями. Н е махлюй, И о с и п , я же сказал без помощи ног. Канат по­в и с на тебе , канат плачет, его п о н и к ш и й чуб ластится к полу. Отмстить н е р а з у м н ы м хозарам . Нарисуй мне осину, ветку, лист — это не для пятёр­ки . С в о е й рукой нарисуй в моём «Альбоме для рисования» лист, ветку, осину — п е р е д тем, как к тебе прикоснётся Самшитов , пожалуйста. Не бойся , з айди в кабинет к зубному, т в о я очередь , все уже умаялись, ожи­д а я , не бойся , сядь в ж ё с т к о е кресло и смотри в наполовину закрашен­н о е о к н о , я выбегу во д в о р , я буду прыгать перед этим окном, залезу на д е р е в о , буду выделывать такие фокусы, что ты даже не заметишь ни бор­м а ш и н ы , ни щ и п ц о в . «Готово, девочка! Следующий». Первым номерам опуститься на руки , вторым взять первых за ноги. Поехали! Т ы выпры­г и в а е ш ь из автобуса на редкую, карликовую траву, бряцают лезвия ло­пат . Т ы устала? Б р о с ь лопату, это школьный сад, это я . Это я окопаю твои я б л о н и и останусь здесь жить , чтоб весной красить стволы извёсткой — она будет стекать п о морщинистой коре на сырую комковатую землю, и я отбегу и увижу сразу, целиком новенький , белый сад. «Лыжню! Лыжню!»

— х р и п и ш ь ты. Все смеются. Ж ю р и просит капитанов повернуться спи­ной к залу. Т ы ведь в е ж л и в ы й мальчик, ты извиняешься перед болельщи­к а м и за то , что вынужден повернуться к ним спиной. Все смеются. При­дётся ж ю р и подкинуть тебе пару очков за воспитанность. Конец ноября , п р а з д н и к окончился , листья расходятся . Н о когда же, когда очередь тво­и х г о р ь к и х и её , н а р о ч н о натёртых ореховой кожурой, губ?, вырывает руку, исчезает в своём подъезде .

Сгущалась мгла. М о р о з крепчал . П р о б и л о п я т ь утра. — Я поведу тебя в подвал , — Сказала мне сестра.

Ж ю р и хмурится , зал смеётся. Урхо Куусинен внезапно поворачиватся и сшибает тебя ударом двух сложенных вместе палок. К т о это рассыпал по снегу к р а с н ы й горох? Б е л а я шубка. Д е р е в я н н ы м и пальцами ты сбрасыва­е ш ь сломанную лыжу и надеваешь запасную, твоё наискосок натянутое тело устремлено к победе . Еже-еже , утренне-вечерне , т а к и м и повторами : е ж е - е ж е : валят столетние дубы, ты суёшь грязные галоши в мешок и я р о с т н о з а т я г и в а е ш ь его горло резинкой . Н а п и ш и т е дату. П о д ней: изло­ж е н и е . Когда буду читать во в т о р о й раз , можете делать заметки. Т е п е р ь п о л о ж и т е ручки и слушайте: « Л ы ж н и к и приехали на трассу, когда уже светало. . .» . И з л о ж е н и я не будет. Будут стихи. Т ы в ы в о д и ш ь их

К и н о о т с ы р е в ш и е стены.

на б е л о с н е ж н о м листе ,

П о с л е д н е г о р я д а места.

н а д п и с ы в а е ш ь её ф а м и л и ю , передаёшь , вот плывёт из рук в руки т в о я ам­фора ,

Е д и н с т в е н н о стоящей темы

если разобьют , ты п о к о н ч и ш ь с собой, благо в уголке в о р о т н и к а есть ам­пула с я д о м

Касались и наши уста.

О н а хохочет вместе со всеми, д а ж е ж ю р и тебе аплодирует . Это что — вы ещё п о к а ж е т е «домашнее задание». Впереди падает Урхо Куусинен, неле­п о т р я с ё т п о д н я т ы м и вверх ногами; не останавливаясь , почти не глядя в его сторону , ты к и д а е ш ь ему свою последнюю запасную лыжу, это видела т о л ь к о белая шубка, уже распахнутая от горла д о пупка. Отмстить нера­зумным хозарам . И в а н П р о к о п о в и ч становится в ц е н т р е зала. Эстафета с мячом . П е р в ы м н о м е р а м построиться п о правую руку от меня , вторым — п о левую. Сейчас начнётся . «Children, the lesson is Over!» Т ы в ы х о д и ш ь из з д а н и я . В дальнем углу д в о р а горит костёр из учебников , тетрадей и д н е в н и к о в , вокруг бегают первоклассники . И х возбуждённые , раскрас­н е в ш и е с я л и ц а в пепле . У к и р п и ч н о й стены стоят несколько учителей. Географ с глобусом п о д м ы ш к о й , математик — из его кудлатой головы вы­л е т а ю т ч ё р н ы е , пухлые, п т и ц ы с буквой «р» в клюве . Х о р о ш е н ь к а я , за­п л а к а н н а я англичанка . Н а п р о т и в них гвардейцы из 6 а з а р я ж а ю т автома­ты. В ц е н т р е д в о р а костлявая , ещё пахнущая х в о е й виселица. С е м е р о

с т а р ш е к л а с с н и к о в из о т р я д а о х р а н ы ведут к ней преподавателя словес­ности . О н — худой, несгибаемый; ветер треплет седую прядь . Автомат­н а я о ч е р е д ь . Е щ ё одна . Глобус с новыми, рваными островами катится по з е м л е . И з него с п е н о й вырывается густая океанская вода. Подслепова­т а я т е х н и ч к а в ы х о д и т на крыльцо , звонит , все школьники устремляются к д в е р и . Вода всё хлещет и хлещет . П р я м о по пустынным улицам несут­ся стаи о б е з у м е в ш и х крыс. Победа ! П о х о р о н ы завтра .

А тебе уже шестнадцать , Иосип! Великий певец возвращается в " с к р е щ е н и е лучей софитов . Сейчас он о б ъ я в и т тебе всё, всему научит, во всём о п р а в д а е т . К а к блестят его н а б р и л ь я н т и н е н н ы е волосы, какая на­к л а д н а я у него улыбка. О н лжёт , лжёт . Значит , и тогда лгал. Назавтра весь г о р о д узнает , что ночь в е л и к и й певец провёл с известной всем шлю­х о й К о м а р о в о й . О н а сама расскажет , как снимал он протез и как жалок б ы л в постели . С н е х о р о ш е й болезнью уехал он. Т а к ему и надо! — П р а в ­да , И о с и п ? Ч т о ж е ты молчишь, мальчик мой? Откуда гы вышел, как из м о р я — н а с к в о з ь солёным? В ответ не слова — огрызки слов: «...овью . . .овью .. .еньше...»

Игорь Померанцев родился в 1948 г. в Саратове. В 1970 г. закончил англий­ское отделение Черновицкого университета. В журнале «Смена» (Москва) были напечатаны две подборки стихотворений.

В 1976 г. арестован КГБ в Киеве, по обвинению в «хранении и распростране­нии антисоветской литературы», но вскоре освобождён. В 1977 г. И. Померанцеву предъявили «Предостережение» и тогда же рекомендовали эмигрировать. В ав­густе 1978 г. он эмигрировал и обосновался в ФРГ.

Стихи И. Померанцева публиковались в «Русской Мысли» (Париж, 15.2 и 22.3 1979).

Всеволод Некрасов родился в 1934 г. В 1955-60 гг. учился на историко-филологическом факультете Московского ин-та им. Потёмкина (ныне упразднён). Стихи публиковались в пражских журналах Tvaf (№ 1,1964), My (№ 7,1966), в антоло­гии Postavll vejce ро kolumbovi, которую составили и перевели А. Броусек и Й. Хирсал.

По-русски стихи В. Некрасова печатались в самиздатском журнале «Синтак­сис» (№ 1, Москва, декабрь 1959, перепечатан в «Гранях» № 58, Франкфурт); двуязычное издание Freiheit ist Freiheit. Herausg. von Liesl Ujvary. Die Arche, Zurich, 1975; (только по-немецки: Die Pestsaule. April/Mai 1973, Wien); «Аполлон-77» (Париж); «Ков­чег» № 1, 1978. '

Николай Матрёнин родился и живёт в Ленинграде, ему 30 лет. Работает сторожем.

Николай Матрёнин

A C A P E L L A

С т о я л и столбы чёрные , молча, н е х о р о ш о , в одиночку. И слишком д о л г о не б ы л о ветра . Д е р е в о обуглилось: столбы горели. Б р о д и л между ними п у г л и в ы й , как пёс, маленький к р и в о й человечек , — почти карлик ; шёл , о с т о р о ж н о ступая, мычал, — обходил стёкла.

Т а к — имя о д н о — Аркашка . Б у м а ж н ы м и л е н и в ы м и цветами порос пустырь; и садовник ушёл и

п о л и в а л ь щ и к ушёл и хозяин уехал, — забыли. Т л е л т о р ф и едкий запах гари стоял в зное . И т о р ф обошёл А р к а ш ­

ка. З а ч е м п р и ш ё л он? Ч т о искал? З д е с ь б ы л о солнце в спину, пустырь, городская свалка, гигантский и

т о ч н ы й , как я й ц о , о в а л пустыря , д в е канавы крест-накрест и, может , цве ­ты? Васильки? Незабудки? Ромашки? Нет , нет, — п о д о р о ж н и к , репей. . .

Т а к было . И шёл он в гору, и светило солнце , и страны света терялись , да он и

не знал их.

1

— Эх, зелень , зелень , зелень , — думал он, выходя из маленькой сво­ей к о м н а т к и , где л е ж а л всякий и н в е н т а р ь , грамоты, пыльные кубки, сто­я в ш и е за надтреснутым стеклом небольшого шкафа, на боковой стенке к о т о р о г о , на д е р е в я н н о й вешалке , висел его костюм, который он, п е р е д тем как выйти , не спеша снял — и его спортивному телу было узко среди н е м н о г и х в е щ е й комнаты, — а затем одел другой — синий — с белой о л и м п и й с к о й полосой .

— М а л ь ч и ш к и , — подумал он, шнуруя кеды. — И д е в ч о н к и , — сказал он, распрямляясь , и бодрой нимнастичес-

кой п о х о д к о й в ы ш е л в зал. — З д р а в с т в у й т е , ребята ! — сказал Олег Васильевич и ш и р о к о улыб­

нулся. — З д р а с т ! — гаркнуло в т р и д ц а т ь д в е глотки. И он рассмеялся .

О д н а ж д ы , неизвестной т в ё р д о й рукой на железном д е р е в е подокон­ника б ы л о в ы р е з а н о р а в е н с т в о : «Л. С. - Д . 0 . '= |Любо. . .» 1 И дальше чей-т о е х и д н ы й к а р а н д а ш п р о д о л ж и л : «.. .пытно что». Н о П ё т р П е т р о в и ч был близорук , и п р и п и с к и не заметил .

Урок пения сорвался самым неожиданным и отвратительным обра­зом, и Пётр Петрович стоял теперь у окна спиной к почти взрывоопасно­му классу и ждал директора или, на худой конец, завуча. Машинально считая шлепки жёваной промокашки об доску, он поймал себя на утеши­тельной мысли, что не придётся петь и играть не придётся и что завтра — нет, завтра воскресенье, — послезавтра вызовут настройщика, а это на весь день. И сейчас его беспокоит только одно: почему не идёт уже ди­ректор и почему не возвращается посланный им ученик, если бы дирек­тора не оказалось на месте.

В классе стоял шум, какой бывает в бане, если в ушах мыло. И от шу­ма этого резонировал измученный рояль. Через двор, озираясь, как двое зверят, перебежали близнецы по фамилии Головко. Александр и Леонид Головко. Глупые и одинаковые, как лягушата. Один из братьев держал подмышкой общипанную булку, наверное, с изюмом, и Пётр Петрович с отвращением вспомнил, как после первого мощного аккорда класс дико ухнул и закатился почти что лаем. Потными от ужаса руками он открыл крышку и среди набросанных на струны железок увидел то, что никак не ожидал найти: ключ для настройки торчал на фа диез третьей октавы. Басовые струны висли как провода высоковольтной линии. И Пётр Пет­рович неожиданно для класса резко хохотнул: ключ слишком плотно сел на колок, и эти дряни не смогли его выдернуть.

— Неужели кто-то из вас занимается музыкой? — стараясь сдержать­ся, спросил тогда Пётр Петрович и покраснел пятнами.

Всё ещё стоя у окна, он опустил руку в карман и тихонько сжал ключ в кулаке.

Братья Головко, Александр и Леонид, той же рысью пробежали об­ратно, и один из братьев всё так же отщипывал от булки изюм. Директо­ра не было, и дальнейшее стояние становилось глупым.

Топот старшеклассников в зале наверху сбивал с потолка тонкую бе­лую пыль, и она медленно оседала — как в воду.

— Тише, мальчики, тише, а то там у Петра Петровича рояль расстро-тися!

И крохотная ямочка в углу рта появлялась и исчезала, как если бы у левой щеки, продолжением тонких губ, подмаргивал маленький и очень лукавый глазик.

— Левой, правой, выше бедро, раз, два, живо, живенько, не отста­вать, бодрее, бежим, бежим, бежим, бежим, бодро, быстренько, левой-правой, левой-правой, раз, два, левой, девочки, раз, два, Саша, я тебе дам, не халтурить, перешли на шаг, бросили руки, руки устали, пальчики свободно, глубже вдох, — раз, два, три, — выдох, вдох, — раз, два, три, — выдох, стой, раз два.

— Ну, и он, конечно, спросил тебя, знаешь ли ты, кто это сделал? Дул ветер, вздымая пыль, ворошил усохшие листья. День был блаж­

ной, и день, наконец, кончался, хмурился и уходил. Они пересекли школьный двор и через железную калитку вышли на

неширокую, почти деревенскую улицу, и Пётр Петрович остановился и

подождал, пока физкультурник закроет калитку на два висячих замка. Он с ненавистью смотрел на Олега Васильевича: у того от натуги шевелилась под пиджаком большая спина.

— Да ты что киснешь-то, Петрович! — подошёл он, улыбаясь, потря­хивая ключами в твёрдой ладони, — От распевок своих, что ли, ошалел? А-а-а-а-а!!! — заорал он, пугая цепную собаку. — Смотри ты, какой вечер-то... томный. Домой сейчас идём, Петя! Шёл медведь к себе домой в тёп­лой шубе меховой! — нежно фальшивя, пропел он. — И мы идём, ну? За­был ли ты о суетных радостях, или не забыл? Любви томленье, любви мо... Ах да, высокое искусство, ночи под свечой, извини, извини... — Ворковал он, ловко подхватывая под руку, увлекая вперёд своей лёгкой походочкой, заглядывал в лицо, хитро щурился, выпячивал нижнюю губу, хохотал, принимался петь, подмигивал и опять говорил:

— Пойдём, что ли, к Женьке сегодня сходим, да ты знаешь его, фото­граф, ну? Посидим, выпьем, девочки, может, придут. А он большой мас­тер! Видал, какую мне мартышку переснял? Страшная и очень похожа на эту, как её, ну, — пионерский вожак... Галя, вот! На Гальку очень уж сма­хивает. Я сначала в кабинете у себя повесил, но дурак этот велел снять, но он ведь известно кто — директор, пень еловый — то нельзя, это нель­зя, и что это — говорит — у вас, Олег Васильевич, пионерская игра «Зар­ница» не проводится? Помилуйте, Борис Николаевич, учебный год-то, говорю, неделю как начался! Неважно, — говорит, — не ещё неделю, а уже неделю, и работы от вас никакой, только шум один и есть, да ведь что с ним говорить, — методист! —. А ты плюнь и к Женьке сходим, нет, непременно ведь сходим, хочу я с тобой к Женьке сходить, напою вот те­бя, чтобы голова от другого болела, хочешь девочку тебе приведу, текс­тильщицу, а? Ах, да, ты эти шутки не любишь, извини, извини, не приве­ду, — сама придёт, ну, через час, куда ты денешься? — говорил он, уже удаляясь в свой какой-то там переулок, терялся в тени и совсем наконец исчез, оставив после себя на асфальте две горелые спички и тлеющий ещё окурок, который Петру Петровичу показался как бы в губной помаде.

— Тише, — мать ему говорила когда-то, — тише! Неужели ты не слы­шишь? — там, за рекой, — шк он поёт!

Стоял Аркашка в траве босиком, трава по щиколотку, сырая. Улы­бался растерянно, переступал ногами, глупый.

За рекой начинался лес, и на окраине его, на опушке — мать-и-маче­ха, куриная слепота, ромашка, мышиный горошек и ещё один с детским названием: часики.

Ну, стенные-жестяные! — гирька на цепке. Тик и так: умолкли, дуры. Цветов было много, они шли нестройно, вразброд пели и крепко

держали древки — несли свои знамена. И стебли. Тянулись вверх, мол­ча, и лёгкой поступью неслышной шли. И шаг их был суров и, вероятно, горек: два-три листика мяты.

И — часики. Слева направо лисьи глазёнки желтущие: щёлк! — остановка и —

тише!

Это часы стоят. И "гирька свисает до пола. В городе Аркашка появился к вечеру, сонный, но был лёгок — ветер

вытолкнул его на площадь и долго, как хотел, носил по асфальту. И — пылью — одуванчики летели впереди и увядали в волосах. О, как он кричал по ночам, а (проснувшись, не помнил. И — шёл — в город. Пышные плыли понизу облака, день обваливался внутрь себя и цер­

ковь шла к площади, как баба с двумя полными вёдрами: простая, белая. Возможно, была суббота. И сам себе хмурился и смеялся Аркашка. Его день. И — тихо! Что утром — не помнит. Кто говорил? И зачем? За рекой? И песен не пели. Тише? Тише. Суббота. Бесшумно, украдкой, ступая босыми ногами — цветы? — подходил и

заглядывал в окна. По запаху чувствовал — праздник. И гирька свисает. И ушёл. Д о срока.

I

Не успел оглянуться, как дома. Дорога короткая стала и дорогу не вспомнишь. Где шёл? И с кем? Ни с кем? Вот и дом ваш, входите, Пётр Петрович, будьте как дома, не стесняйтесь; эге, полы мыли, что ли? Где же мама? На кухне? Конечно.

— Обедать, обедать, учитель! Он не спеша поел с матерью на кухне, — говорили о работе, о пого­

де, о грибах. Потом она вымыла посуду — и он помогал ей — ласковый, предупредительный, любящий сын, — и улыбнулась — и ушла.

И — о, господи! — он один. Не вдвоём, не втроём и даже не в классе, а так — мебель одна. Было

пусто, нескучно и глупо, и он понимал, что глупо, и не мог объяснить по­чему, и не хотел. Сел за рояль и рассмеялся: ведь и не рояль же! Так — пианино, «Красный Октябрь»! Но всё равно: сел за рояль, отмахнул крышку и только коснулся клавиш — всё кончилось. Целлулоидные на­кладки блестели разводами — мама вытирала с них пыль. Он даже услы­шал звуки, какие издавал его рояль, когда по клавишам водили тряпкой — и вспомнил, а точнее ощутил за спиной класс.

— Вы не педагог, — сказал директор, — вы не можете увлечь детей. И ему хотелось ответить, ему казалось даже, что он отвечает так: — А что вы скажете на то, что у большей половины этих, как вы их

называете — детей нет и не было слуха, а другая половина притворяется, что не имеет его?

Но он не сказал этого. Только шевельнул губами. И вышел.

И , когда ш ё л по коридору , т о услышал, как у окна двое шестиклас­с н и к о в в голос матерятся . О н п о д о ш ё л к ним неслышно сзади — благо что в т а п к а х . В ш к о л е все, д а ж е д и р е к т о р , ходили в тапках , — и они не з аметили его , а когда заметили , т о он уже встал над ними и — р астерян­ность , испуг, но и н е к о т о р а я наглость в глазах, — ему стало вдруг ужасно скучно и д а ж е слипались глаза от неодолимого сна, и он будто уснул и, как во сне , спросил ф а м и л и и и отошёл , еле д в и г а я ногами и долго потом смеялся ф а м и л и я м (Маныкин , З и б а р е в ) , будто это были две маленькие , н о удачные ш у т к и .

П ё т р П е т р о в и ч крутанулся на стульчике , аккуратно , без стука за­к р ы л к р ы ш к у п и а н и н о , встал, подошёл к шкафу и, в я л о улыбаясь, начал п е р е о д е в а т ь с я , будто он и не знал, куда ему идти и пойдёт ли он вообще; будто он и не п р е д п о л а г а л , как д у р н о всё э т о кончится , т о есть не т о что­бы п л о х о , а с к о р е е всего н и к а к . Н и ч е г о не п р о и з о й д ё т и станет ещё хуже. И д в а м а л е н ь к и х мужичка ( М а н ы к и н , З и б а р е в ) будто подглядывали в окна и т и х о скалились ча полуголого учителя . Потому что — увы! — с л и ш к о м п о л н ы е бёдра и узкие д е в и ч ь и плечи , унылый наклон головы в ы д а в а л и в нём слабость. И стало р е з к о н е п р и я т н о от одной только мыс­л и , да нет , д а ж е и не от мысли, а п р о с т о не хотелось , чтобы видели , а, тем более , п о д г л я д ы в а л и . И он задёрнул ш т о р ы . З а т е м б ы с т р о побрился , б ы с т р о п р и ч е с а л с я , глядя на себя с неудовольствием в з еркало , с к о р ч и л себе р о ж у и в н у т р е н н е ужаснулся: неужели э т о моё л и ц о может такое сделать? И с к о р ч и л ещё одну. В ы ш л о гаже и страшнее п е р в о й , но э т о его почему-то успокоило , и он уже не ужасался на себя, а быстро , будто бе­ж а л , в ы ш е л из дому и уже на полпути вспомнил , что забыл погасить свет.

Т и ш е , — г о в о р и т она, — т и ш е ! Н е у ж е л и ты не слышишь? — там, за р е к о й — как он поёт!

П о л з а л бессмысленно лет д о д в е н а д ц а т и . Д у м а л и : что с ним? И в ы ш л о — ублюдок. У ц е р к в и старухам п р о т я г и в а л руку. И если давали — не благодарил . И глазыньки. . .

В небе п р и в я з а н н ы й мотался ж а в о р о н о к . О н пел , и, пытаясь подра­ж а т ь ему, запел А р к а ш к а . С л о в не было . О н стоял, пошатываясь , и расто­п ы р и л руки и п а л ь ц ы на руках и з апрокинул голову с приплюснутым за­т ы л к о м , Зажмурился , смотрел на солнце , пел и забывал , что снилось, где и почему. И почему — часы?

Часы . Т и к - т а к . Молчать . С т о л б ы с т о я л и н е в п о п а д , не слушали и не кивали . П р и т в о р я л и с ь . Уже дул в е т е р , в з м ё т ы в а л пыль , мешал её с дымом, и он замолчал и

о т к р ы л глаза и н е б о выцвело .

И глянул п о д ноги .

О с к а л собачьего черепа , ж е л т и з н а зубов , когти, куски шерсти , мясо ссохшееся , ч ё р н о е , т о н к и е р ё б р а ' и маленькая н о р к а р я д о м : муравьи ко­п о ш а т с я .

Высокий, с золотым ободком бокал прилипал к пальцам, вино пилось сладкое, как сироп, и пальцы не слушались Петра Петровича, как бы об­мороженные или вялые со сна. Стол лежал перед ним, огромный, как го­род, или страна, и не было на нём пустого, не занятого снедью или вином места. И через стол он видел, как чья-то голова с ушами, заткнутыми ва­той, моталась с боку на бок по плечам и упадала почти на стол, но поды­малась и снова начинала мотаться. От вида головы этой невыносимо му­тило, и он крикнул голове:

— Замолчи! И выронил вилку и, чтобы не видеть больше ужасной головы, на­

гнулся поднимать, и ковёр наплыл на него фантастическим армянским узором. Сливались полосы, и вверх ползли цветные пятна; лезли в глаза, и жесткий ворс блудливо щекотал ладони.

Которыми он после оглаживал в ванной девицу по имени Лиля. Она стояла вцепившись в раковину, и её рвало густой желчью, а он навали­вался сзади и звал её в ухо Наташей. Потом он пытался её целовать и все уговаривал почистить зубы, но она мотнула головой и ушла, а он по­скользнулся на обмылке, упал и долго с наслаждением лежал на холодном полу.

Потом пришла ещё одна и без конца кричала, чтобы он встал, и пла­кала и просила, но он не вставал и всё с полу пытался заглянуть под юбку и хватал её за ноги и просил лечь, или хотя бы сесть рядом, потому что он ведь такой несчастный, такой одинокий...

— Понимаешь, ты, — кричал он ей с полу, — я один ведь, совсем один, и никто не хочет даже только полежать со мной на полу, потому что я пьяный, что ли? И никто меня не любит, никто, никто, никто, никто не любит, и все смеются и издеваются надо мной, будто я и не человек, а ка­кая-то кукла и можно меня пинать ногами, и ты меня пинай ногами, ви­дишь, я валяюсь на полу, как кукла, а они все смеются и ты смеёшься, ко­нечно, смеёшься, ну, что же ты не смеёшься? Ведь Олег меня и привёл только для того, чтобы все надо мной смеялись, как будто больше не над чем смеяться, кроме как надо мной и можно меня пинать ногами и как куклу переодевать в разные одежды и кормить разной дрянью и вывора­чивать руки и ноги и, я знаю, у меня мышиная морда, у меня, и нет под­бородка, и вы все думаете, что я, скорей всего, педераст, а я не пара вам, гадины, и я не педераст, и я тоже хочу, чтобы меня любили, и все, и жен­щины тоже, и в июле, и чтобы считали человеком, а здесь вы меня никто не считаете человеком и все плюют на меня, унижают, а я не хочу, пони­маешь ты, что я не хочу, так кому до этого дело? Я вот лежу на полу и бу­ду лежать, и ты думаешь, вот, учитель пения, и все думают, что учитель пения, а я не хочу, я тоже мужчина и я не хочу; пусть я плачу, но я муж­чина, я, может, великий композитор, и я мужчина, а меня школьники с восьмым марта поздравляют открыткой, а я не хочу, и не поднимай меня, не поднимай, ну, зачем ты меня поднимаешь, и перестань ты воду мне со­вать, она тёплая, от неё мутит, не хочу, чтобы рвало, меня рвало уже, ну,

давай вместе посидим, пожалуйста, посиди со мной, ты такая хорошая, ну, сядь, посиди...

И они сидели на краю ванны, и теперь она что-то говорила и плака­ла, а он распалялся всё больше и никак не мог справиться с застёжкой бюстгальтера и, наконец, оторвал, но тут вошёл Женька с Лилей-Ната-шей и вытолкал их в коридор, а она стала ломиться обратно в ванную и стучать кулаками в дверь, и всё просила, чтобы Пётр Петрович помог ей, но он помотал головой и прошёл, а, точней, пролетел в комнату и упал на диван и как будто уснул, но кто-то всё хлопал по заду. Он открыл глаза, и широкая улыбка Олега повисла над ним:

— Ну-ну, не спать, спать дома будешь, — подвинься! И какую-то в розовом платке заваливал рядом и платье задрал до

подмышек, а она отбивалась и всё пыталась укусить Олега за лицо, а он только смеялся и белые вялые груди мотались в ладони. Он, кажется, больно щипал за соски, потому что девица визжала и била коленом Оле­гу в живот. И Пётр Петрович упал на любимый армянский — персид­ский ковёр и лежал. И старался не видеть свисающих ног в тёмно-синих чулках и к пятке прилипшую кильку.

Он лежал на ковре и пытался встать, но, обессилев, падал, потом, как во сне, через бок покатился к столу и, цепляясь за круглую ножку, под­нялся. А тут уже сидел этот, с ватой в ушах и в лиловой майке навыпуск и твёрдой рукой посадил Петра Петровича на крутящийся стульчик. И Пётр Петрович крутнулся, но как-то неловко упал, но его посадил тот же самый с ушами; из бутылок остатки сливал и совал ему в зубы стаканом. Пётр Петрович послушно глотнул из стакана и прокричал:

— У вас нет больше ваты? Я тоже хочу себе уши заткнуть...

***

— Пли! — крикнул Зибарев, и стёкла двух освещенных окон почти без шума рассыпались в мелкую соль.

— Бей его, суку! И два кирпича пролетели в зияющие дыры и громыхнули об какую-

то мебель.

***

Очнулся он в ванной и решил, что пошёл наконец-то дождь. Но душ был слишком холодный, и он открыл глаза. Ломило голову, он ничего не видел и пытался вылезти из ванны, но соскальзывал в мыльную воду. Кто-то ломился в дверь, дребезжала задвижка, и стал колом в груди па­нический страх, что сейчас ворвутся эти гнусные морды, а он голый тут и даже встать не может, и задвижка отскочила в сторону, и Пётр Петрович забился под чьими-то гадкими руками, выплескивая воду и отчаянно крича:

— Не троньте меня, уйдите, что вы хотите сделать со мной, сволочи, вам уже мало баб, пустите меня!

— Д у р а к , ты ж е захлебнёшься, дурак! Кретин! Н о он не слышал и продолжал кричать : — Н е надо! Умоляю, не надо! Н е надо! Пустите, гады, убью! О н укусил кого-то за руку, и его выпустили. Вскочил , ничего не видя, шатаясь; ногами влез в брюки и, раздирая

р у к а в , н а п я л и в а л рубашку и не помнил, как выбежал, и всё никак не мог н а й т и д в е р ь , и, наконец , всё ещё чувствуя на теле тысячи гадких рук, в ы с к о ч и л вон и упал на лестнице , но поднялся , шатаясь, рванул уличную д в е р ь и у п а \ и потом бежал долго , не видя, не зная куда, плакал в голос и к р и ч а л :

— Насилуйте ваших баб, что вам баб мало, суки! ( л к и вы все и по­д о н к и , кобели грязные! У, суки! ( л к и , суки, суки:

О н устал, наконец , замолчал, шёл скорым и п о ч т твёрдым шагом, ш а г а л н е р о в н о , не зная куда, спотыкался, падал иногда, но сразу вставах и т о л ь к о постанывал ю н к о и шагал дальше и рукавом яростно вытирал о п у х ш е е л и ц о . Он с 1р\дом видел местность, по которой шёл. Начинался к а к о й - т о пустырь, глухие заборы, и ни одного огня впереди. Показалась луна и г..к в е т л а вдалеке идущего навстречу человека.

Он рёл, б у д т П О воде, весь как-го дёргаясь и рас ш н ы р и в руки, как бы собирался с х в а и п ь Негра Петровича ещё оттуда.

— Руки п р н г о ш в н л . гад! — прошептал П ё т р Петрович , и вдруг луна скрылась , стало совсем I C M H O , И он остановился в растерянное!п .

С л ы ш н о было в icMHoie. как чс \овек д в и г а й я паве 1реч\ и ч ш - ш не т о просил , не то мычал — он не M O I П О Н Я Т Ь , ' Ч Т О именно.

Г о р я ч е й и огромной была голова, думап» выло 1р\дно и п о ч т боль­но , и не хотелось думаи>. но человек шёл прямо на Псчра Петровича и тот весь сжался о г страха и я р о м и.

— Господи, — ш е ш а л П ё т р Петрович , — Господи, хоть бы он про­ш ё л м и м о и не заме!ил , не н а ( к н \ л е я на меня в темноie! . .

И вдруг он почувствовал вялые руки на своём горящем лице. — Т ы ! Ты. . . Ты. . . Ты. . . Ты. . . — закричал Пётр Псчрович и судорож­

н о в ц е п и л с я в горло страшному человеку. Он что-то мычал, умоляюще, н о П ё т р П е т р о в и ч учуял под пальцами лёгкое, как бы к а р ш н н о е горло и изо всех сил сжал руки.

З в у к вырывался из горла высокий и гонкий, и П ё ф Псчрович при­м я л его пальцами, и звук кончился .

Т о г д а не помня , не зная ничего, рванулся бежать и по стёклам, по шлаку , с размаху в канаву ногой и — грудью о камень — заплакал, как мальчик , л е ж а л долго и всхлипывал , потом еле-еле поднялся и пошёл, плача , шёл д о л г о и медленно тёр всё руками об брюки, п о ш м побежал, но уткнулся в з а б о р и держался за доски и долго шёл вдоль, пока не ввалил­ся руками в дыру. Начиналась какая-то улица, и он побрёл вдоль канавы и слушал, как на незримой за бугром реке стоял грубый бас севшего на мель парохода .

1969-1973

Ян Сатуновский

И З ПРОИЗВЕДЕНИЙ МНОГИХ ЛЕТ

Мой н а р о д с л а в я н с к и й — русский. Мой н а р о д смоленский , курский, тульский, п е н з е н с к и й , великолуцкий .

Руки с к р у т я т за спину, п о в а л я т н а в з н и ч ь , п о л л и т р о в к о й голову п р о в а л я т — н и ч е г о д р у г о г о я не жду от своего н а р о д а .

I I ноя (№

222

Б р а т ц ы , что вы обо мне знаете? Ч т о п о д носом усы висят? II что я не вашей нации? И что л е т мне под пятьдесят? М а л о , мало вы о б о мне знаете .

А ведь , кажется , ч е г о бы легче бы: п о д н и м и т е т о л ь к о веки вечные . З а в е к а м и , за в е к а м и в а ш и м и с п я т о н е ж с к и е светы зелёные , б р а т ц ы мои, б р а т ц ы И в а н у ш к и , с е с т р и ц ы Алёнушки . . .

21 дек 61

С л у ш а й сказку, детка . С к а з к а о п ы т ж и з н и о б о б щ а е т и о б о г а щ а е т . П о с а д и л д е д репку . В ы р о с л а — б о л ь ш а я - п р е б о л ь ш а я . Д а л ь ш е слушай . П о с а д и л и дедку за репку . П о с а д и л и бабку за дедку. П о с а д и л и папку за бабкой . П о с а д и л и мамку за п а п к о й . П о с а д и л и С о ф ь ю Сергеевну . П о с а д и л и А л е к с а н д р у Матвеевну . П о с а д и л и П а в л а Васильевича . П о с а д и л и В с е в о л о д Э м и л ь е в и ч а . П о с а д и л и И с а а к Э м а н у и л о в и ч а . Т я н у т — п от ян ут . К о г д а у ж е о н и перестанут?

Н е ш а п и р у й т е их , не п р о в о ц и р у й т е : к а ж д о е н а п о м и н а н и е о н а ш е м с у щ е с т в о в а н и и э т о уже н о л ь ц е л ы х п я т ь тысячных п о д г о т о в к и погрома .

15 мар 70

Ч т о э т о з н а ч и т ? А н и ч е г о не з н а ч и т . А б ж е , д а к а к же? Йсё т а к ж е , м а н ю н я , всё т а к ж е . Т а к ж е , как р а н ь ш е ? Д а , м а м о ч к а , т а к ж е , как р а н ь ш е : м о ж е т б ы т ь , Макбет , а м о ж е т б ы т ь , а б ж е , да б а б ж е .

А Н Д Р Е Й П Л А Т О Н О В

Д а ж е н о ч ь ю светились цветы.

М у ж и к с ж ё л т ы м и глазами, п р и б е ж а в ш и й откуда-то из п о л е в о й страны.

К а к з а о ч н о ж и в у щ и й , н а р а в н е с з а б в е н н о й травой , — сон ведь т о ж е в р о д е зарплаты

считается, а л ю д и н ы н ч е д о р о г и , н а р а в н е

с материалом.

О с т а н о в и т е этот звук! Д а й т е мне о т в е т и т ь на него! В о з ч и к , смазчик , ж е л т о г л а з ы й мужик, — в и д и ш ь , как т е п е р ь всё стало

ничто?

К) фев 08

М н е г о в о р я т : к а к а я бедность с л о в а р я ! Д а , бедность , бедность ; низость , гнилость б а р а к о в ; серость , с ы р о с т ь с м е р т н а я ; и в е ч н ы й страх : а ну как... да , бедность , так .

25 июля 67

П р о с ы п а е ш ь с я среди ночи с с е р д ц е м , б ь ю щ и м с я изо всей мочи, и с е д и н о й мыслью: с в е р ш и л о с ь ! В д о х : с в е р ш и л о с ь ! В ы д о х : с в е р ш и л о с ь ! В о п л ь : с в е р ш и л о с ь ! — Д а ч т о с тобой? Ч т о ты? Ч т о случилось? — З а б ы л . . . приснилось . . .

13 фев 59

Б а б к а п о д ы м а е т с я б о д р а я , с давлением , с р в е н и е м б е р ё т с я за д о м а ш н и е дела , а н а м е д н и в а ж н о поддала .

В о т и д е д з а к а ш л я л с я с д о б р ы м утром. З а к у р и - к а , старче , си гарету с ф и л ь т р о м .

5 дек 68

М н е н р а в и т с я эта в ы с о к о л о б а я холодноглазая дама. М н е н р а в и т с я з а д у м ч и в ы й о в а л её лица . Её п о т у х ш и е волосы, как листья Л е в и т а н а (хотя , разумеется , возраст п о н и м установить нельзя) .

О к а з ы в а е т с я , ж и в ё т ещё в душе н е л е п о е чувство. М н е с т ы д н о сознаться : мне хочется п о з в а т ь её , остановить , упасть п е р е д ней на коленку, и л е в о й п е р ч а т к и | коснуться, и ч т о б ы в ушах — соловьи , соловьи , соловьи , соловьи. . .

Юрий Мамлеев

КОВЁР-САМОЛЁТ

Мамаша Раиса Михайловна — со светлыми, сурово-замороженными глазами и таким ж е взглядом — купила себе ковёр. Ковёр этот достался ей нелегко . П о д п р ы г и в а я , подняв на себе ковёр высоко к небу, она по­с п е ш и л а домой .

Д о м а к о в ё р был намертво привешен к стене. Полуродственница М а р ь я — толстая и головой жабообразная — посмотрев, вскинула руки и з а к р и ч а л а : «Га-га-га!». Т а к она всегда говорила в хороших случаях. Шлёпнув её п о зад, Раиса Михайловна ушла на кухню — жарить . Весело хрустело на сковородке что-то ж и в о е и юркое. Булькала вода в кране и в голове Марьи . У неё был выходной день и, развалясь на диване, она счи­тала свои пальцы, казавшиеся ей тенью.

П о ш а р и л а вокруг себя этой тенью и, обнаружив спички, закурила. Т р ё х л е т н и й карапуз Андрюша — сын Раисы Михайловны, весь бе­

л е н ь к и й и с л и ц о м похожим на мёд — понимающе резвился на полу. Б о л ь ш е н и к о г о не было: отец Андрюши уехал в командировку.

И к н у в , Марья , как истукан, из которого выливалось тесто, вышла на кухню.

— Я вернусь, — сказала она. — Д а , да, — хлопотала Раиса Михайловна около плигы. Ч е р е з полчаса хозяйка вошла в комнату, где резвился её малыш. И

остановилась , с л о в н о увидела страшное чудо. А н д р ю ш е н ь к а — счастливо поблескивая глазками — вовсю, упоённо

резал н о ж н и ц а м и новый ковёр . Не так уж он много и преуспел — по ма­лости с и л е н о к — но вещь была безнадежно испорчена. Мамаша всё стол­б е н е л а и столбенела . Казалось, у неё не мог открыться даже рот. Мокро­та п о я в и л а с ь у неё в глазах. Наконец , с выражением бесповорсн ной ре­ш и м о с т и она подошла к малышу. Л и ц о её стало зевсообразным.

— Т ы что?! — вырвало её словом. — А чиво? — весело улыбнулся мальчик. Его б е л е н ь к и е кудряшки развевались но лбу. М а м а ш а в ы р в а л а у него ножницы.

— Вот тебе , вот тебе, вот тебе! — неистово, сжавшись лицом и грузно п о д п р ы г и в а я на одном месте, завопила мать. Халат её колыхался, обна­ж а я часть п о ч е р н е в ш е й задницы. Она яростно била малыша ножницами п о ручкам . О н орал , как орала бы о ж и в ш а я печка, но его крик только рас­п а л я л мамашу. Ручки малыша покраснели , и, оцепенев от ужаса, он даже

не р а з о б р а л с я убрать их: он только поджал их на груди, и они висели у него как т р я п о ч к и .

С каждым ударом они становились всё безкостней и расплывчатей, с л о в н о лужицы.

— Ковёр. . . ковёр! — орала мамаша, и взгляд её становился всё твёр ­же и т в ё р ж е .

О н а представляла , что ковра уже нет, и готова была сама стать ков­ром, л и ш ь бы он был.

— Ц е н и , цени вещи, дурень! — орала она на дитя . Вернулась Марья . Т я ж ё л ы м взглядом проглядев сцену, она решила,

что н и ч е г о не существует, кроме неё самоё. Плюхнувшись на диван, она стала гладить свой живот .

— Куда, куда улетели.. . птицы?! — иногда бормотала она сквозь сон. Между тем п е р в ы й гнев Раисы Михайловны понемногу остывал.

«Что отец-то скажет , ведь нет ковра , нет», — только качала она головой. А н д р ю ш а однако ж е не переставал кричать, задыхаясь от боли. О н

упал на пол и катался по ковру-дорожке . — Перестань , перестань сию же минуту плакать, чтоб слёз твоих я не

видела! — кричала Раиса Михайловна на сына. О н а уже не колотила его ножницами , а только легонько подпихивала

его ногой, как ш а р , когда он особенно взвизгивал от боли или воспоми­нания .

— Футболом его, футболом, — урчала во сне Марья, разбираясь в своём с н о в и д е н и и .

Раиса Михайловна принялась убираться: чистить полы и драить кло­зеты. О н а делала это по четыре , по пять раз в день, даже если после пер­вого раза пол блестел как зеркало . Монотонно и чтоб продлить существо­вание , п о к р я к и в а я и напевая песенку, она продраивала каждый уголок пола, каждое п я т н о на толчке. В этом обычно проходили все её дни , пока не я в л я л с я муж — квалифицированный тех. работник.

И сейчас, оставив в покое малыша, она принялась за своё бурное дело .

Д в е мысли занимали её: можно ли ещё спасти ковёр и когда кончит о р а т ь Андрюша. Насчёт первого она совсем запуталась, и с досады кру­жилось в голове. Н о постепенно лёгкая жалость к Андрюше стала вытес­нять всё остальное: он по-прежнему надрывался . В матке её что-то ше­вельнулось. Н о она всё ещё продолжала — чуть ли не лицом — драить толчок в клозете . Временами ей казалось, что она в иди г там — в воде — своё о т р а ж е н и е .

Н а к о н е ц , всё бросив , она вошла в комнату. Марья похрапывала на д и в а н е . Во сне Марья умудрялась играть в кубики, которые лежачи около ее тела. В забытьи она расставляла их на своём брюхе. Целый дворец возвышался таким образом у неё на животе . А в мыслях ей виделся ангел, которого она — в го же время — не видела.

— Д а й - к а ручки, — проговорила Раиса Михайловна Андрюше. Взглянула и ужаснулась.

К и с т о ч к и — пухлые и маленькие , как у всех т р ё х л е т н и х ребят — п р е в р а т и л и с ь в красную, растекающуюся жижу .

— К а к ж е я это! — з а к р и ч а л а она. ( I pax за д и т я м г н о в е н н о о б ъ я л её с ног д о головы. «Вообще-то ниче­

го сi р а т н о г о , — подумала она, — но надо к врачу.. . к врачу.. . Мало ли че­го можсч быть. . . О х , несчастье». Т о л ч к о м она разбудила грезившую М а р ь ю .

— 1 a-i .ы а! — з а к р и ч а л а ia , сонно очнувшись и помснав головой с бе­л ы м и волосами .

— Га-га- ia! — п е р е к р и ч а л а её Раиса Михайловна , блн *ко наклонив к ней голову . — Вог не «га-га-га», а А н д р ю ш е больно, ве *ем его к врачу.

Н е д о в о л ь н а я Марья одевалась . «Ох, несчастье, н е с ч а с т ь е » , — тре­в о ж н о металась Раиса Михайловна . А н д р ю ш а стал ей чудовищно дорог, з н а ч и т е л ь н о д о р о ж е ковра . Н а с к о р о собрались в путь. Заглянул сосед — Б е с ш у м о в , — р а с т р е в о ж е н н ы й криками малыша, которые он п р и н я л за в о з д у ш н у ю тревогу. П о ж е в а в бумагу, он сонно скрылся , промычав п р о н есоот в етст вне .

П о д о р о г е к врачам Марья расплакалась . — Т ы чево? — спросила её Раиса М и х а й л о в н а . — Ж а л к о А н д р ю ш у , — о т в е т и л а та. О н а ж а л е л а т а к ж е свои мысли, к о т о р ы е вились вокруг её лба, как ба­

б о ч к и . Д е т с к а я б о л ь н и ц а была сумрачна, и люди в белых халатах были в н е й с т р о г и е , п о ч т и как р у ж ь я .

Раисе М и х а й л о в н е велели п р и е х а т ь за дитем спустя, когда точно ска­ж у т п о телефону . Н а другой д е н ь обнаружилось , что посещать больного р е б ё н к а н е л ь з я : в б о л ь н и ц е о б ъ я в и л и карантин .

О д у р е в ш а я Раиса М и х а й л о в н а целыми часами бродила по квартире . « Х о р о ш о е щ ё , ч т о муж не скоро, вернётся» , — думала она. З в о н и л а в б о л ь н и ц у , ей о т в е ч а л и к о р о т к о : «всё, что нужно, будет \сделано» . Одна М а р ь я б ы л а весёлая . О н а говорила соседу Бесшумову, что \ ребёнок всё р а в н о умрёт , но-де от этого Раиса М и х а й л б в н а должна только веселить­ся . К о г д а Б е с ш у м о в , п о ж е в а в бумагу, с п р а ш и в а л «почему веселиться», М а р ь я з а г а д о ч н о улыбалась и отвечала только , что будет больше свету. О н а в е з д е н а х о д и л а свет ; но в т о ж е в р е м я плакала от постоянного при­с у т с т в и я м р а к а . П р а в д а , плакала по-особому, без плача в душе, так что слёзы к а т и л и с ь п о ней , как п о железу .

О т к у д а - т о п о я в и л а с ь ч ё р н е н ь к а я старушка; посмотрев на всё круг­л ы м и глазами , о н а сказала , что л ю б и т тьму...

. . .Раиса М и х а й л о в н а всё болела за испорченный ковёр , и не зная , что с н и м д е л а т ь , с к р у т и л а из него в а л и к д л я дивана . «Всё-таки нашёл при­м е н е н и е » , — сказала она п р о себя.

. . .В б о л ь н и ц е б ы л о светло и пусто. А н д р ю ш а всё время плакал . «Сей­час т е б е н е будет больно» , — сказал ему высокий и умный врач . И правда , м а л ы ш а в н и м а т е л ь н о усыпили , п р е ж д е чем отнять д в е кисти руки (почти все к о с т о ч к и в н у т р и б ы л и п е р е л о м а н ы и измельчены ударами н о ж н и ц , и — ч т о б н е н а ч а л а с ь гангрена — э т о был е д и н с т в е н н ы й выход). Поэтому, у ж е п о с л е того , к а к о т р е з а л и его кисточки, А н д р ю ш е стало легко, легко;

только , когда его п е р е б и н т о в а л и , он помахал своими культяпками и уди­вился : «а где мои ручки??». И д а ж е не заплакал .

. . .Когда мамаша п р и н я л а из б о л ь н и ц ы своего малыша, с м о р щ е н н о г о в улыбке и отсутствии, т о сначала она ничего не соображала . Всё пыта­лась р а з в я з а т ь культяпки и п р о в е р и т ь : есть ручки или нет? П р и в е з л а д о м о й на такси , как всё р а в н о с праздника . Марья раздела д и т я и, кряк ­нув, п о т а щ и л а сто играть в п р я т к и . И всё улыбалась в окно чучельным, с т а в ш и м не по-здешнему лохматым лицам . Во время п р я т о к уснула и о п я т ь видела ангела , которого в то же в р е м я не видела. А н д р ю ш а лизнул её с о н н ы й , з амогильный нос и помахал культяпками, как бы здороваясь . «А где мои р \ ч к и , мамочка», — тосковал он и, как тень, плёлся за мамой куда бы она ни пошла . Раиса Михайловна д р а и л а пол.-Из кухни раздавал­ся х р а п Марьи , считавшей , что у неё пухнет живот .

Т и к а л и часы. С к о р о н у ж н о было к о р м и т ь мальчика — т е п е р ь он, как и раньше, од­

но \ e i кой, не мог сам есть. Раиса М и х а й л о в н а двинула ногой табуретку и вошла в клозет . Грох­

нуло к о р ы т о . Раиса М и х а й л о в н а повесилась . «Нету моих сил больше. . . Негу сил», — успела т о л ь к о сказать она самой себе, влезая на стул.

С о сна Марья заглянула в клозет. Охнув , всё поняла , и ей захотелось п о п р ы г а т ь с А н д р ю ш е н ь к о й . Понемногу собирались родственники и со­седи. А н д р ю ш а не скучал, а всё время с п р а ш и в а л : «где мои ручки и мама?». В клозет его не пускали. Какой-то физик решал на кухне, недале­ко от трупа, свои задачки .

М а р ь я шушукалась с Бесшумовым. И о п я т ь откуда-го появилась чёр ­н е н ь к а я старушка с круглыми глазами. О н а говорила , что ничего , ничего негу с т р а ш н о г о ни в том, что у А н д р ю ш е н ь к и исчезли руки, ни в том, что его мать умерла. . .

— Н и ч е г о , н и ч е г о в этом нету страшного , — т в е р д и л а она. Н о в её глазах я в с т в е н н о отражался какой-то иной, высший страх,

к о т о р ы й , однако , не имел никакого отношения ни к этому миру, ни к про­исшедшему. Н о д \ я з емного этот мрак, этот страх, возможно , был светом. И, в ы д е л я я с ь от б е з д о н н о г о ужаса в её глазах, этот свет очищал окружа­ющее.

— Д а , да ничего в этом с т р а ш н о г о нету..., — бормотали стены. Т о л ь к о плач А н д р ю ш и был о т о р в а н от всего существующего. — Га-га-га! — кричала на всю квартиру Марья .

1970. Москва .

Владимир Алексеев живёт в Ленинграде, работает пожарником. Ему 36 лет, учился в ЛГУ. Произведения публиковались в журнале «22» (Израиль) и в журна­ле «Эхо», № 4, Париж, 1978 («Записки сумасшедшего).

Владимир Алексеев

ДНЕВНИК «ФИЛОЛОГА»

Т е п е р ь , когда душа моя не знает сомнений, когда я пережил период своего младенчества , теперь я мысленно смеюсь над моей прежней легко­м ы с л е н н о й ж и з н ь ю , не знающей определённых законов человеческого с у щ е с т в о в а н и я и потому так печально вырванной на три года из родных мест, а м о ж е т быть , из-за слишком долгого моего развития , обусловлен­н о г о моим р о ж д е н и е м : я родился семи месяцев и был слабым и не вполне умным ребёнком с некоторыми странностями.

А именно , мне всегда казалось, что окружающий мир создан для меня и т о л ь к о д л я меня и никак иначе.

Е щ ё в шесть лет я мог спокойно залезать на стол к моему родителю, где л е ж а л и х о р о ш о очинённые карандаши, стирательные разноцветные р е з и н к и , т ет радки в клетку и заветная чёрная коробочка — там возвы­ш а л и с ь стопкой серебряные рубли и полтинники двадцатых годов, ещё и м е в ш и е тогда хождение .

С н е в и н н ы м видом я запускал туда руку, ибо я был наедине с самим собой, и м е н н о наедине : мне пришла мысль, что мир создан для меня и т о л ь к о д л я меня и никак не иначе, и, вытащив два серебряных полуруб­л я , уходил на улицу, где проедал их на конфетах и мороженом.

Н о всё э т о б ы л о давно , хотя и осталось в моей памяти и вытянулось в цепочку , в химическую формулу моих прегрешений, из которой можно в ы в е с т и о п р е д е л ё н н ы й закон (я говорю о формуле моего характера) , о з а к о н о м е р н о с т я х его , но теперь , когда я перечитываю мой начатый и по в п о л н е п о н я т н ы м п р и ч и н а м незаконченный дневник, и теперь спустя т р и года, я часто, п е р е ч и т ы в а я этот дневник , восклицаю:

« Б о ж е мой, через какие ошибки , через какие страдания мне надо б ы л о п р о й т и , чтобы свет истины осветил моё лицо , озарил мою душу, ч т о б ы я был таким, каков я сейчас есть, чтобы понять ложность моей ю н о ш е с к о й н езрелой концепции и чтобы радикально изменить взгляд на м и р и эпоху .

Н о всё же , п е р е ч и т ы в а я этот дневник , я не могу не заметить, что ме­н я и сейчас н е о б ы к н о в е н н о радует: ведь были и тогда в моём характере , в моей т о г д а ш н е й физиономии (я говорю о лучших движениях моей души) ч е р т ы , к о т о р ы е спасли меня и которые развились в основную концепцию — « п о л о ж и т ь ж и в о т за други свои».

Вот поэтому мне так любезны и дороги мои страницы былого, пусть н е всегда блистательного , вот поэтому я так люблю прослеживать юно­ш е с к и й б р е д моих поступков, суетность которых без всякого сомнения

видна в каждой странице моего дневника , но как кто-то из великих за­метил: «Чем бы была наша зрелость, если бы юность не была суетна!»

Н о , без л и ш н и х слов, вот мой дневник :

Д Н Е В Н И К «ФИЛОЛОГА»

Воскресенье — 10 октября.

Осень . Погода стоит отличная . Облетают листья с деревьев . Ж е н а и тёща ещё с утра поехали по магазинам. Я же валялся на дива­

не, п е р е ч и т ы в а я известный роман знаменитого романиста начала 17 ве­ка.

Книга занимательная и не лишена интересных мыслей. Д о л г о смеял­ся над главным героем, приключения которого доставили мне много ра­достных мгновений, чем я глубоко признателен романисту. Ничего по­добн ого за последнее время не читал и не уверен — буду ли в будущем читать .

Какая удивительная эпоха предстала мне в романе и какой блеск остроумия и ж и в о г о ума даровал мне этот великий человек!

И что самое главное, что достойно удивления и уважения — это мысль, которую я неожиданно вывел для себя по прочтении романа. Вот она: человек , я имею в виду вполне организованную материю, так вот, человек , если он претендует на внутренний, я бы сказал, духовный арис­тократизм , должен родиться им. Т о есть, я хочу сказать нечто следую­щее: духовный аристократизм ни в коей мере не зависит от у с ю в и й , в которые поставлен индивидум, тем более это понятие и несёт в себе эту независимость: можно оставаться Диогеном как внутри, так и вне всем известной, ставшей притчей во языцах, бочки. А если это понимание внести в сферу современной жизни: нынешний аристократ , каковым яви­ла его история после величественных событий нашего века, может нахо­диться в разных социальных группах, сиречь классах, будь то рабочий или премьер-министр .

И б о некоторая демократия всегда с п о с о б с т в о в а в рождению арис­т о к р а т о в в среде народа, и даже больше того: были эпохи, когда просве­щ е н и е и страсть к искусствам являлись достоинствами рабов.

Эти эпохи я бы назвал эпохами высшего аморализма, когда образо­ванные и культурные рабы шли на съедение диким животным, тем самым доставляя обильную пищу для утончённых наслаждений своим патрици­ям, о чём, между прочим, упоминает Плутарх и Светоний.

П о к а я л е ж а л на диване и наслаждался, нанизывая вязь слов на резь­бу мыслей, я услышал телефонный звонок.

З в о н и л мой друг Шишмарев . — Выпить хочется, — сказал он мне грустным голосом. — У тебя нет

денег? Ши ш марев — мой старый и лучший друг, и поэтому я внял его

просьбе .

— Д е н е г у меня нет, — сказал я , — но позвони через пятнадцать ми­нут — попробую занять у отца.

Н а б р а л н о м е р и позвонил отцу на Васильевский остров. — П а п а , э т о ты? — сказал я . — Н е можешь ли одолжить своему сыну

н е м н о г о денег? Услышал голос, преисполненный внутренней теплоты и несомнен­

н о г о отцовского участия: — Э т о ты, Юра? Жду. П р и е з ж а й . О п я т ь позвонил мой друг Шишмарев . — Всё в п о р я д к е , — сказал я . — Встретимся на площади Восстания

ч е р е з два часа. Н а этом телефонный разговор был прекращён . О т е ц и матушка сидели на диване , когда я вошёл в комнату. Матушка вязала тёплую шапочку отцу. Отец, свесив ноги с дивана,

ч и т а л газету. Я подумал о международном положении моей страны: оно б ы л о неспокойным.

С н я в шляпу , поздоровался . Матушка отложила своё вязанье : «Сын мой, это ты? Это ты пришёл»,

— сказала она не столько вопросительно, сколько восклицательно. И лёгкая слеза была готова навернуться на её добрые, погрустнев­

ш и е от времени глаза. — Д а , это я , — сказал я и почтительно склонил голову: вид матушки

в ы з ы в а л во мне всегда п р и л и в сыновней нежности, ибо только ей и нико­му б о л ь ш е я был обязан своим воспитанием, своим превосходством пе­р е д теми , кто о к р у ж а л меня, всечасно пытался брать с меня пример .

— Т ы пообедаешь с нами? — спросила меня моя мать. — Н е с о м н е н н о , — с достоинством сказал я . — А как же иначе. С тех п о р , как я не живу с моими родителями, я стараюсь не огорчать

их с п о к о й н у ю старость, тем более эти семейные обеды будят во мне век-п о м и н а н и я о других временах и эпохах, когда за стол садились не только д л я того , чтобы как-то насытить себя, а чтобы ещё раз почувствовать пре­лесть з д о р о в о й ж и в о т н о й жизни , вкусной натуральной пищи, аромат ко­т о р о й разносится по всему дому, вызывая лёгкое головокружение, след­с т в и е м к о т о р о г о является чмоканье и шевеление губами.

И поэтому я никак не мог отказаться от любезного матушкиного п р и г л а ш е н и я и тотчас же снял пальто и шляпу, которые не замедлил по­весить на вешалку.

Матушка т и х о и просветлённо улыбнулась и, сняв очки и положив их в м а л е н ь к и й зелёный футлярчик , поспешила на кухню.

В с к о р е по лоп ающимся звукам, раздававшимся с кухни, я понял, что там развернулась о б ш и р н а я и для меня немаловажная и приятная де­ятельн ост ь .

Я подсел к отцу на диван , на тёплое , согретое матушкой место. О т е ц загремел газетой, ибо она гремела, как тонкая жесть, сложил её

в д в о е и, о глядев её сначала с одной стороны, а потом с другой, сложил в ч е т в е р о и т о л ь к о потом, сняв со своего носа очки, открыв мудрый и по­тому х о л о д н ы й взгляд, внимательно посмотрел на меня, ожидая , что я

скажу и как я буду аргументировать то, зачем я к нему пришёл, зачем я приехал .

И как мне ни было неловко под взглядом отца, я начал тем тоном, которым мог говорить только я и в котором были и скрытая ирония , не­доступная постороннему уху, и моё превосходство, незримое за сыновней почтительностью:

— Видишь ли, — сказал я , невольно морщась и притрагиваясь рукой к галстуку. — Видишь ли, папа, то обстоятельство, которое меня вынуди­ло прибегнуть к твоей помощи, хотя я и понимаю, на твой взгляд, это не имеет никакого оправдания , к тому же тяжёлое международное положе­ние нашей страны (я кивнул головой на газету) вынуждают человека вся­чески п ри береч ь деньги, ибо что такое деньги в наше время, как не сво­бода, не независимость, деньги, как это в своё время писал Герцен — это сила и оружие — и это всё понятно , но то обстоятельство, что я женат, чн) я ещё молод, в общем, не стану тебя обманывать, без лишних слов — мы, то есть я и мой друг Шишмарев , хотели бы сегодня немного выпить. . .

Я остановился , чтобы передохнуть и продолжить эгу длинную тира­ду с вариациями на одну тему, внутренне проклиная обыденную жизнь, жалкое существование, что толкает нас на всяческие унижения.

О т е ц п р и щ у р и л свои мудрые, я бы даже сказал, монгольские глаза и, поболтав в воздухе ножками, которыми он не доставал до пола, плюхнул­ся с дивана на пол и заспешил к столу, к тому заветному письменному столу, оi куда я в своё время воровал серебряные рубли и полтинники, за что не раз был пойман и жестоко наказан.

Д о с т а в из кармана ключ, напоминавший мне маленький нательный крестик , и воткнув его в один из многочисленных ящичков , он выдвинул я щ и к наполовину и, не глядл в него, запустил свою маленькую руку.

Сколько мгновений прошло , протекло , пролетело, пока он невидимо для моего глаза ч ю - ю 1ам проделывал в ящике , но когда он поднял руку, в руке у него был рубль.

Шагнув ко мне, он протянул мне этот рубль с тем движением важное -1И и величия свершающегося акга, как будто он протягивал мне сто ты­сяч, д в е тысячи рублей.

— Вся, — сказал он, и я чоневоле склонил ещё ниже голову, — рубль, — сказал он, — один рубль. Я думаю — это немало.

— Да , папа, — поспешил согласиться я , как всегда чувствуя желез­ную волю отца, когда дело доходило до дела.

— Можешь не возражать , — голос отца был ласковым, мудрые глаза лучились . — Моя обязанность о тебе заботиться, гы мой сын, и я хочу, чтобы ты был настоящим сыном.

Я ещё раз поморщи лея, рубль ветхой тряпочкой повис у меня между пальцами. «Почему не новый?» — подумал я и уже хо1ел и дальше раз­вить эту мысль, но тут вошла матушка, держа в руке тарелку с солянкой.

Я с аппетитом пообедал: матушка то подливала, то иод к. лады вала, но особенно много не ел, потому что объедаться не в моих правилах, к тому же взгляд отца не вызывал особенного аппетита.

С о л я н к а была превосходной, янтарного цвета, с лимоном и каперса-

ми, с кусочками первосортной ветчины, с русскими сосисками и прочей в с я к о й всячиной . Н а второе была тушёная капуста с гусем, ароматный за­п а х к о т о р о й разнёсся по всей квартире , так что соседи повылезли из сво­и х комнат , а какой-то нахальный мальчишка вился около наших дверей, т о и д е л о заглядывая и показывая мне язык, на что я отвечал ему тем же.

Я всё съел и выпил неспеша и со вкусом, похваливая матушку, изред­ка в з г л я д ы в а я на отца и по его взгляду решая — не много ли я съел и не съесть л и мне ещё кусочек. После всего, выпив на дорогу прохладной б р у с н и ч н о й воды, т я ж е л о вздохнул, ибо почувствовал от всего этого (я и м е ю в виду последнюю сцену с отцом) какую-то приземлённость, я встал , надел шляпу и почтительно распрощался с родителями.

О т е ц , посапывая носом, провожал д о двери , где протянул мне руку д л я п р о щ а н и я .

— З а х о д и , Юра, если что, — сказал он мне, повторив ту мысль, кото­рую высказал уже раньше, печально повлиявшую на моё настроение: « П о к а т ы мой сын, — сказал он, — заботиться о тебе моя обязанность».

— Д о свидания , папа, — сказал я , выходя на лестничную клетку, сно­ва о б р е т а я то , что я невольно потерял , то , что мне больше всего дорого, моё «я», мою индивидуальность . Незаурядная личность отца как-то всег­да в д о х н о в л я л а меня.

В ы й д я на улицу от родителей , я сел в автобус и спокойно проследо­вал д о площади Восстания.

Д е н ь был солнечный, воскресный. Н а тротуарах гуляли прохожие. К р а с и в ы е д е в у ш к и д е р ж а л и в руках красные кленовые листья. Юноши в р а с к л ё ш е н н ы х б р ю к а х шествовали рядом.

Ш и ш м а р е в , прислонившись к цилиндру афишной будки, грустно о ж и д а л меня , скрестив ноги.

— Как дела, мой друг, — сказал я , чувствуя, без сомнения, радость при виде моего лучшего друга.

— П л о х о , — сказал он, отвалившись от будки и чуть приподнимая ш л я п у , на моё приветствие .

— П о г о д и , сейчас выпьем, — сказал я, давая этим возможность мое­му другу быть жизнерадостным.

П о ш л и в магазин, купили бутылку портвейна . Шишмарев положил её в б о к о в о й карман пальто.

— Где будем пить? — спросил я , приподнимая брови и соответствен­н о этому м о р щ а свой не) л и ш ё н н ы й изящества лоб.

— Где ж ещё? — мрачно сказал Шишмарев . — Н е дают русскому че­л о в е к у выпить .

И я всё понял . Н е т ничего более постыдного, чем пить вино в парад­н о й , н о если в з я т ь к тому о ж и в л ё н н ы й разговор , горящие возбуждением глаза, т о глоток вина , выпитый из горла бутылки, может показаться и п р е к р а с н ы м .

Шли п о Невскому и говорили о современной литературе:

«Современная литература , — сказал Шишмарев, — очень официаль­на, я даже бы сказал, мы переживаем нечто похожее на конец эпохи клас­сицизма с его узаконенными канонами, с нормативностью эстетики, свой­ственной сильному абсолютистскому государству...»

Б ы л о два часа д н я . На Невском гулянье было в разгаре. Каких только здесь физиономий не было! Какие шляпки не возвыша­

лись над головой! Ч т о ни ""физиономия — то тип. Что ни шляпка — т о образ .

И н т е р е с н о , куда это они все шли? Уж, конечно, не туда, куда мы шли с Шишмаревым.

Настоящего филолога отличает от простого смертного то, что, если простой смертный или спешит по своим низменным материальным нуж­дам или просто болтается без царя в голове, настоящий филолог в каж­дой мелочи, в каждом штрихе находит для себя удовольствие. И , если ка­жется , что он просто так идёт, это только кажется: он не идёт, он наслаж­дается. Чем? Д а всем. Начиная с туго затянутой в чулок женской пре­красной ноги, кончая лёгкой воздушной аркой при входе во двор какого-нибудь старинного петербургского дома.

На узлу Невского и Л и т е й н о г о встретили Гогина. Как и всегда, Го-гин шёл с очередной незнакомкой. Хорошенькое её личико было в жар­ком румянце .

— Плебеи , — засмеялся Гогин, увидев нас и закидывая конец шарфа за спину. — Щенки. Н а д о уметь сублимировать .

О н смотрел на нас невинными голубыми глазами, в которых помимо осеннего неба отражалась бездна нахальства.

Мы с Шишмаревым посмотрели ему вслед и ни тени зависти не легло на наши души. Только Шишмарев всё-таки заметил, что жене Гогина придётся обо всём рассказать: «И есть же такие нахачы».

— И есть же такие нахачы, — повторил и я и равнодушно пожач пле­чами: не приведи бог связываться с жёнами подобных субъектов.

В парадной на лестнице выпили бутылку портвейна , расположив­шись на подоконнике . Опустошенную бутылку поставили на пол к ногам: вино не ахти какое, но всё-таки вино. Н о успокоил себя тем, что насту­пит время , когда и мы будем пить шампанское.

Говорили о литературе : — Во времена династии Птоломеев , — сказах Шишмарев, — в Л \ е к -

сандрии д \ я писателей и поэтов был построен дворец , гак называемый Мусей, там они жили , их кормили, одевачи и время от времени позволя­ли д а ж е иногда выпить , и за это они писали угодные Птоломеям произ­ведения .

В те годы развелась уйма писателей, но качество литературы п а \ о и очень пало. Всё это, как ни странно, напоминает наше время.

— Д р у г мой, — сказал я на эти слова Шишмарева. — Друг мой, как ты можешь придавать значение этим маловажным фактам, взятым из ис­тории. . .

Я, конечно, ничего не имею против определённых фактов, но исто­рический факт, факт так называемой истории, которая претендует на на-

уку, представляет собой не что иное, | как миф. История для меня, в луч­шем случае, всего лишь прекрасная сказка, именно прекрасная, ибо даже чудовищные преступления с годами кажутся преступлениями детей.

И потом, какое мне дело до того, кто совершил преступление: Алек­сандр Македонский или Калигула — преступление совершается челове­ком — вот в чём дело...

Вышли на улицу и пошли по Фонтанке в сторону Летнего сада. Была вторая половина дня. Гулянье и крики на улицах достигли

апогея. День был чудесный, припекало. Все были опьянены осенним теплом,

смеялись. От земли сладко пахло опавшим листом, по свежести напоминавшим

аромат разрезанного арбуза. Дорогу нам пересекла молодая симпатичная мать. Она вела за руку

плачущую девочку. — Как прекрасны слёзы ребёнка на солнце! —заметил я, и мы разом

приподняли шляпы и улыбнулись молодой симпатичной матери в знак нашего глубочайшего сочувствия горю ребёнка и почтения всем краси­вым матерям, ибо что может быть совершеннее мадонны с ребёнком.

Мы чувствовали нежность к друг другу, наши руки изредка и как бы невзначай прикасались. Нас объединяло общее. Хоть Шишмарев и рабо­тал инженером на заводе, в душе он был настоящий филолог.

— Сейчас бы с женщиной какой-нибудь познакомиться, — сказал после недолгого молчания Шишмарев. — Каких ты женщин больше все­го любишь: блондинок или брюнеток?

Мимо нас прошли две девушки — блондинка и брюнетка, и мы, как вкопанные, остановились и издали общий возглас:«О!»

Девушки прошли мимо, обрадованно улыбаясь. — Всех, — сказал я тем тоном, который не оставлял сомнения и гово­

рил о том, что этот вопрос мною обдуман раньше. — Всех и каждую. Для меня не существует моногамной любви. Я всех люблю, как частицу пре­красного, частицу духа человеческого, воплощённого в прекрасной пло­ти.

/ В сущности, все духовные стремления человечества сводились к со­зерцанию телесной красоты и гарему.

И в этом ничего нет дурного, в этом успокоение человечества. Я сам по себе: придёшь домой расстроенный — на работе плохо, в

университете тоже плохо: ляжешь с женой и постепенно успокаиваешь­ся.

— Вот, вот, — согласился Шишмарев, — иногда лежишь на постели и видится тебе обнажённая женщина, и ты тянешь к- ней навстречу руку с улыбкой, и тебе лень вставать.

— Великолепно, — поспешил согласиться я. — Это верх блаженства. И опять нам попались навстречу эти девушки — брюнетка и блон­

динка. И мы опять остановились и снова издали общий возглас: «О!» Девушки засмеялись и приостановились. Без сомнения, они хотели с

нами познакомиться.

Н о душу настоящего филолога отличает, кроме всего прочего, утон­ченность каждого д в и ж е н и я , настоящий филолог никогда не падок до де­шёвых прелестей любви, как какой-нибудь там Гогин, который бросается на шею каждой смазливой гризетке, ему важен, так сказать, сам процесс подготовки к любви , неожиданность психологических поворотов , нюан­сы поступков — это ему даёт наивысшее наслаждение духа.

Н а с т о я щ и й филолог никогда не убыстряет приближение грубой фи­зиологической развязки , после которой наступает глубокое равнодушие, а наоборот , как можно дольше его оттягивает. Ибо он знает — за этим последует потеря любимого объекта, а это сопряжено с потерей любви ко всему человеческому роду и как квинт-эссенции красоты человеческой — ж е н щ и н ы , а через это он безболезненно перешагнуть не может.

Поэтому мы прошли мимо и не стали знакомиться с девушками, ибо девушки , которые клюют на подобные возгласы, невысокого полёта — они не представляют для нас интереса: это уже пройденный этап времён голубой юности и золотого детства.

Нагулявшись вдоволь, мы расстались, на прощанье пожав друг другу руки, символизируя этим нашу крепнущую со дня на день дружбу.

Шишмарев поехал на метро в Автово, где он снимал комнату, а я к себе на П р а в ы й берег.

Д е н ь был немного омрачён слядующим. В автобусе напротив меня сидел пьяный горбун — жалкое существо,

б е з в и н н о наказанное природой . Я смотрел в окно, стараясь его не заме­чать, ибо вид подобных субъектов напоминает об уродчивом проявлении материальной жизни , где ни о какой духовности не может быть и речи.

— Т е б е сколько лет? — неожиданно спросил он. Я взглянул на него и снова отвернулся к окну. Что толку отвечать

этим грубым животным, которые и выпить-то как следует не умеют. — Я с п р а ш и в а ю , тебе сколько лет? — повысил он голос. Мне пришлось повернуть свою голову, чтобы ответить. — Д в а д ц а т ь три , — сказал я, не повышая голоса и этим давая понять

мою непричастность к создавшейся ситуации. — А мне сорок. Тоска . А что поделаешь? Я промолчал . — А что поделаешь? — повторил он. — Тоска.

Ч т о за ничтожества . Суетятся, страдают, мечтая о будущей прекрас­ной жизни , хотя не могут представить, каковой она должна быть, не мо­гут представить , что она здесь, в нас, в божеском стремлении к прекрас­ному.

Ч т о им будущая жизнь , им, не ведающим пути истинного. Ч т о им бу­дущая ж и з н ь , когда они не могут наслаждаться настоящим. И где им по­нять , что даже вид пасмурного осеннего неба, вид одного опавшего лис­та, способны дать человеку больше наслаждения, чем все их грубые мате­риальные радости.

И так будет продолжаться до тех пор , пока власть не возьмут при­в ы к ш и е д е р ж а т ь п е р о руки. И тогда заместо топора правосудия, опуска-

ю щ е г о с я на п р а в ы х и не п р а в ы х , будет ц а р и т ь любовь . А пока приходит­ся т о л ь к о с о ж а л е т ь о том, что человечество этого не поняло .

Я п р и е х а л д о м о й , в к л ю ч и л настольную лампу, разобрал постель, т ё щ а с ж е н о й б ы л и на кухне. О н и ужинали и на мой п р и х о д не обратили ни м а л е й ш е г о в н и м а н и я .

И з к о м н а т ы я слышал, как о н и о чём-то разговаривали , время от вре­м е н и п о з в а н и в а я л о ж е ч к а м и в стаканах.

Н о ч ь ю , о б н и м а я жену, слышал, как за шкафом тихо постанывала тё­ща . Ей с о р о к т р и года, у неё великолепные формы.

Д е н ь з а к о н ч и л с я , как и всегда, лёгким почёсыванием моей спины. Я п р и у ч и л с в о ю жену на сон грядущий почёсывать мне спину. Это

м е н я у с п о к а и в а е т .

(Окончание в следующем номере)

Ян Сатуновскин родился в 1915 г. В 1958 г. окончил Днепропетровский университет по специальности физическая химия. Участвовал во Второй мировой войне, ранен. С 1967 г. на пенсии. Пишет с 1958 г., однако публиковались только детские стихи. Опубликовал стиховедческие работы: «Ритм считалки в стихах Маяковского», «Рифма-нерифма в детской поэзии», статьи о детских играх. Я. С. коллекционирует детский фольклор разных народов. Живёт в Подмосковье.

Стихи публиковались в «Аполлоне-77» (Париж).

I

30 ^ Юрий Мамлеев родился в 1931 г. в Москве, в семье профессора психиатрии. Работал преподавателем математики. В 1975 г. эмигрировал и поселился в США. В 1976-77 гг. преподавал русскую литературу в Корнельском университете, ныне выступает с лекциями по приглашению университетов.

Соч. Новый Журнал (Нью-Йорк). №№ 120, 122, 125; 1975-76. • Третья Волна, № 1, 1976; № 5, 1978 (Париж). ' • Russian Uera reTriquartefy, № 14. Ann Arbor, 1977. • Аполлон-77 (Париж) • Гнозис, № 1. Нью-Йорк, 1978 • Epoch, Spring 1978, USA • Die Pestsaule, № 12. Wien, 1975 • Bres. November 1977, September 1978 • L'Estampilie, 15.3.76, Paris • Question de. n° 19,1977, № 23,1978 (Paris) • Оккультизм и йога. Асунсион, 1976 (Парагвай) • Многочисленные статьи в «Новом Русском Слове». Нью-Йорк, 1975-77, а также в «Русской Мысли» (Париж) • В печати: роман «Шатуны» (Taplinger, USA).

Муза Павлова родилась в 1917 г. В 1941 г. окончила Ленинградскую консер­ваторию.

Соч. Полосатая смерть (сб. стихов). Ереван, 1943. • Пять стихотворений в сб. «Синтаксис» (Москва, дек. 1959, перепечатан в «Гранях» № 58, Франкфурт) • Сб. «День поэзии», Москва, 1961 • «День поэзии», М., 1966 • Ящики (пьеса), «Грани», № 75 • Крылья (пьеса). «Грани», № 76.

О М. Павловой есть статья в Краткой Литературной Энциклопедии (т. 5, М., 1968).

Муза Павлова

ПУЛЬКА

Маленькая пьеса для балагана

Пивной ларёк. Пров Провыч пьёт пиво. Подходит Влас Власыч.

В л а с В л а с ы ч . М-м-м, кого я вижу. Пров Провыч, моё почтение. П р о в П р о в ы ч . Здравствуйте, Влас Власыч. Давненько вас не

видал. В л а с В л а с ы ч (В окошечко) .Сто ф а мм и кружку пива. (Берёт

стакан с водкой, выпивает, запивает пивом). Как поживаете? П р о в П р о в ы ч . Помаленьку. А вы? В л а с В л а с ы ч . По-старому. П р о в П р о в ы ч . Кого из наших коллег видите? Прошкина встре­

чаете? В л а с В л а с ы ч . Встречаю, только редко! Иногда Панечкин

заходит. П р о в П р о в ы ч . Панечкин? Степан Степаныч? Постойте... так он

же умер в прошлом году! В л а с В л а с ы ч (неохотно). Ну да, умер. А всё-таки нет-нет да и

зайдёт. На огонёк. Не забывает старика. П р о в П р о в ы ч . Шутите? В л а с В л а с ы ч . Не шучу. Правда, заходит. П р о в П р о в ы ч . Как же это? Не понимаю вас... даже не укладыва­

ется в голове... Ведь он покойник! В л а с В л а с ы ч (неуверенно). Ну и что же с того, что покойник...

Покойник, так, значит, ему уж и не заходить... П р о в П р о в ы ч . Так ведь он не жив! Да и умер давно — может

быть, уже подвергся химическому распадению, грубо говоря, разлагаться начал... Может, каких отдельных костей не хватает... Как же он ходит! Он и живой-то на одну ногу припадал.

В л а с В л а с ы ч . И сейчас припадает. Я его походку сразу узнаю, чуть услышу шаги в коридоре, уже знаю — Степан Степаныч идёт.

П р о в П р о в ы ч . А как же глаза... открыты? Как у живого? В л а с В л а с ы ч . Он в тёмных очках. Говорит, что света яркого не

переносит.

П р о в П р о в ы ч . Ну да, ведь у них там на кладбище темнота, фона­рей не зажигают , всё экономят. Ну, и что же он рассказывает?

В л а с В л а с ы ч . Жалуется , что холодно. Мёрзнет он.

П р о в П р о в ы ч . О н и при жизни вечно жаловался. У них в морозы б а т а р е и лопнули , а камин не топили , его сын дрова жалел, вот он и м ё т В п а л ь т о и ш а п к е спать ложился . Т а к что с этой стороны ничего не изме­нилось .

В л а с В л а с ы ч . Говорит, теснота такая , друг на друге лежат.

П р о в П р о в ы ч . Как у них в квартире . У них в каждой комнате б ы л о п о н а п и х а н о жильцов , как сельдей в бочке. Он в последнее время спал в в а н н о й , его сын с невесткой выжили.

В л а с В л а с ы ч . Одежда, говорит, порвалась, ботинки каши просят. П р о в П р о в ы ч . Д а здесь-то он в соболях, что ли, ходил? Так ,

п а л ь т и ш к о на рыбьем меху, а тому пальтишке лет пятнадцать . Т а к что з р я жалуется . П р о с т о п р и в ы к всегда стонать. Стонога такая . На одежду не о б р а щ а л внимания . Л ю б и л деликатесы. Бывало , в картишки выиграет немного , купит бутылочку ликёру да сто грамм кофе, и два дня пьёт кофе с л и к ё р о м . Л ю б и л побаловаться. Т о л ь к о редко он выигрывал. Да , по­з в о л ь т е , а на что ж е он сейчас играет? Ведь денег-то у него нет!

В л а с В л а с ы ч . А когда они у него были! О н и всегда в долг играл! У нас из года в год запись велась. Сейчас продолжаем. Уж он мне должен п о р я д о ч н у ю сумму. Ничего , когда-нибудь отдаст.

П р о в П р о в ы ч . Д а уж когда же теперь отдаст? Уж при жизни не о т д а л , т а к т е п е р ь и вовсе не отдаст.

В л а с В л а с ы ч . Отдаст . Обязательно отдаст. Теперь-то отдаст. П р о в П р о в ы ч . Д а откуда же мертвецу деньги взять? О н же

н и г д е не служит. Пенсию т о ж е не получает. В л а с В л а с ы ч . Это так. А всё-таки отдаст. Достанет откуда-нибудь. П р о в П р о в ы ч . Откуда?

В л а с В л а с ы ч . Ну вот, пристали. Говорю, отдаст. Д а мне же не к спеху. М н е ж е сам процесс игры интересен. Деньги так уж, ради правил.

П р о в П р о в ы ч . Чудеса в решете! Играете с покойником! Какой ж е э т о игрок? Ведь это труп , настоящий труп да и только.

В л а с В л а с ы ч (морщится). Зачем же так грубо... Покойник , но не т р у п . С т р у п о м я сам бы не сел играть .

П р о в П р о в ы ч . Ну, и в чём же он к вам приходит? В саване, или в г р а ж д а н с к о м ?

В л а с В л а с ы ч . В гражданском. Д а вам-то что? Вам-то какое до э т о г о дело? П р а в о , я жалею, что вам сказал. Т е п е р ь пойдут насмешки, ш п и л ь к и р а з н ы е , я ж е вас знаю. Уж вы не упустите случая. А чего высме­ивать? С а м и не знаете . И всё потому, что вы его не любили, завидовали в ы ему. Уж сознайтесь, что завидовали.

П р о в П р о в ы ч . Я? Ему? Д а что ему завидовать? Ч т о он, богатый был или знаменитый? Т а к , о б ы к н о в е н н ы й человек без подмёток.

В л а с В л а с ы ч . А всё ж е завидовали . А помните , как он вас на д е в я т е р н о й без семи оставил? Н е помните?

П р о в П р о в ы ч . Б е з семи? Что-то не помню.. . Ну, а если бы и оставил , т а к что ж е мне завидовать? Т е п е р ь бы не оставил.

В л а с В л а с ы ч . А это ещё неизвестно . Это ещё надо проверить . П р о в П р о в ы ч . Пожалуйста , хоть сегодня. В л а с В л а с ы ч. Н е знаю, т в ё р д о не обещал. С к о р е е всего, придёт .

П р и х о д и т е , часам к двенадцати . П р о в П р о в ы ч . К двенадцати? Ч т о так поздно? В л а с В л а с ы ч . Т а к он ж е р а н ь ш е не может. . . у них там в р е м я

другое . П р о в П р о в ы ч . Как другое? В л а с В л а с ы ч . Н у , как в Хабаровске или в Воркуте . У них в две ­

н а д ц а т ь т о л ь к о встают. П р о в П р о в ы ч . Д а когда ж е вы играете? В л а с В л а с ы ч . Всю ночь до утра. П р о в П р о в ы ч . А спите когда?

В л а с В л а с ы ч . С п л ю днём. Мне уж приходится к нему п р и н о р а в ­л и в а т ь с я . Д а не всё ли р а в н о нам-то, пенсионерам? Н а службу не ходим, р о д н ы х не имеем, тут уж всё р а в н о , что ночь , что день .

П р о в П р о в ы ч . Т а к - т о о н о так. П о ж а л у й , зайду к двенадцати . С г о н я е м пульку.

В л а с В л а с ы ч . Ну вот и х о р о ш о . Буду ждать . Я д а в н о вас хотел позвать , да боялся , что вы над ним смеяться будете.

П р о в П р о в ы ч . Ч е г о ж е мне над ним смеяться? С о в е р ш е н н о нечего . И не думал над ним смеяться . К а ж д ы й из нас может быть в таком п о л о ж е н и и .

V W W W

Леонид Чертков родился в 1933 г. в Москве. Учился в Тартуском университе­т е . Окончил Педагогический институт им. Герцена (Ленинград). В 1957-62 гг. был в заключении за «антисоветскую пропаганду». В 1974 г. эмигрировал, ныне пре­подаёт в Тулузском университете. Автор свыше 150 опубликованных статей по литературе. Одно стихотворение появилось в сб. «Феникс», сост. Ю. Галансковым, когда автор находился в заключении.

Соч. Rilke und Russland. Osterreichische Akademie, Wien, 1975 • Gustav Meyrink und Leo Perutz in Russland. Literatur und Kritik. Wien, juni 1975 • К истории русского масонства. Оккультизм и йога. № 61, Асунсион (Парагвай), 1976 • Новое о путешествии Кюхельбекера за границу. Russia, № 3, Einaudi, Torino, 1977 • Ночные путешествен­ники. Ковчег, № 1, 1978 • Прогулка в сельце Савинском. Гнозис, № 1, Нью-Йорк, 1978 • Смерть поэта. Ковчег, № 2, 1978 • Between Hoffman and Herzen — Vasily Kelsiev. Гнозис, № 3-4,1978. # IA. V. Cajanov narratore (в книге: A. V. 6ajanov. Viaggio di mio fratello Aleksej nei paese deU'utopia contadina. Einaudi, Torino, 1979.

Дмитрий Пригов

МЕСТО БОГА

ДЕЙСТВУЮЩИЕ Л И Ц А :

О т ш е л ь н и к , старик

Ч ё р т , средних лет, моложавый, подвижный, ладно одетый

На сцене Отшельник. Он что-то бормочет, стоя на коленях боком к зритель­ному залу. В это время откуда-то с потолка вниз головой спускается Чёрт. Он оказывается лицом к лицу с Отшельником, только лицом вверх ногами. Некоторое время Отшельник смотрит в перевёрнутое лицо Чёрта, затем отшатывается, но Чёрт уже и сам оказался на полу, прохаживается, лёгкими движениями рук смахи­вает былинки с изящных полусапожек и с вельветовых брюк, заправленных в полусапожки. Сверху на нём вельветовая же куртка, но другого цвета и свободного покроя. Неожиданно резко Чёрт поворачивается к Отшельнику.

Ч ё р т . Уах-ах-ах-ах! (Смеётся. Отшельник застыл на месте. Хочет пере­крестить Чёрта. Тот делает красивый пасс, и рука Отшельника начинает безволь­но опускаться. Чёрт прохаживается по сцене, оглядываясь, щупая ткань занавеса и поглаживая стены). Вот видишь — не сгинул. А? Ты что-то сказал? Нет? Ну, ладно. Видишь — не сгинул. Значит — Бог попустил. То есть разре­шил мне. Значит, во мне некая высшая провиденциальность. Дело в том... Н у , ладно, это потом. Ещё поговорим.

Отшельник снова хочет перекрестить его, но он, не останавливая гладкого течения своей речи, чисто профессионально делает тот же пасс, и рука Отшельника снова начинает опускаться.

Раз я здесь — значит, я здесь. Значит, я не только слуга дьявола, но и орудие Бога. Понимаешь? Дело в том... Н у , да ладно. Потом всё обговорим. Ты не понимаешь? Чем я тебе мешаю? А? Давай побеседуем. (Садится по-турецки напротив окаменевшего Отшельника). Ну, начнём. (Приго­товился считать на пальцах.) Молчишь? Вот то-то. Если бы ты точно сфор­мулировал, чем я тебе мешаю, и попросил бы Бога, он убрал бы меня вмиг. А просто так, как ты — этак можно от Бога требовать чего угодно, всякой несуразицы, что противно его природе, которая есть закономер­ность и справедливость. Да ты ведь сам хотел? Хотел? А? То-то. Молчишь.

Встаёт, прохаживается, минутное молчание.

Я понимаю. Т ы удивлён. Ну, не то что удивлён, а просто привыкнуть надо. (Снова подходит близко к Отшельнику, наклоняется почти к его лицу. Отшельник снова хочет осенить его крестом, но тот снова делает пасс, и опять рука Отшельника безвольно опускается.) Я понимаю, понимаю. Н о ты ведь сам говорил . Н е будешь же отказываться . Говорил в присутствии свиде­теля . (Показывает рукой вверх.) И не где-нибудь, не в записке какой, не в письме, не в докладной , а в молитве . Т ы понимаешь, что значит — молитва! (Переходит на патетический тон.) Молитва — это что-то неземное! Это самое дорогое , что есть у человека! Это...! Послушай, не всякому дана такая сила умозрения . Зачем же отказываться от собственных взлётов? Т ы понял , что мы не так уж плохи, то есть не то, чтобы плохи или неплохи , но в некоторых моментах, что ли.. . в определённых точках сре­д о т о ч и я времени и пространства , скажем так, или, как ты выразился , «в минуты им отпущенной слабости»... Ну, да ладно. Т ы сам всё знаешь. Это твои ж е слова. Т ы пойми меня правильно . Я пришёл не мучить, а благо­д а р и т ь тебя .

Падает на колени перед Отшельником, оказывается лицом к лицу с ним. Отшельник снова хочет перекрестить его, но он опять парализует руку Отшель­ника.

Д а п о й м и ты наконец: меня Б о г попустил. А раз попустил, то не боюсь я твоего креста, только по долгу службы не могу его принять . Как т ы п о н я т ь этого не можешь? Т ы ведь смог понять , увидеть в нас если не пользу, то некую закономерность , необходимость, что ли. Когда молился, т ы , конечно , выразился другими словами, ты просто пожалел нас. Н о ведь это и есть т о самое. Т ы пожалел и меня (начинает плакать), меня н и к т о никогда с детства , с нежного возраста не жалел . З н а е ш ь ли ты, как простая человеческая жалость может перевернуть всю душу? Ах, если бы кто-нибудь в р о д е тебя пожалел меня раньше, может быть, другой вышел б ы у меня ж и з н е н н ы й путь. Вот спроси у меня: кто ты? Спроси, спроси. Я

— Л е г и о н . И м я моё — Л е г и о н . Ну, в смысле — я не один.

Встаёт с колен, отряхивает брюки, разминает ноги.

Есть у нас Сотни , есть Т ь м ы , есть ещё выше, а я — Л е г и о н . Мне ещё п я т ь л е т д о Т ь м ы . Ну, ничего , ничего. Мы посмотрим (с непонятной угрозой в голосе и движениях), посмотрим, кому пять , а кому и нет. Кому пять , а кому и нет. (Начинает энергично прохаживаться по авансцене, забывая про

Отшельника. Снова вспоминает про него, озаряется несколько виноватой улыб­

кой.) Т а к спроси — кто я? Я — Л е г и о н . Это трудно понять . Это вроде э л е к т р и ч е с к о г о тока. Как конденсаторы разной мощности. В одно и то ж е в р е м я я вот здесь один, а весь мой легион тоже существует, и я тогда — уже один из этого легиона. Это трудно понять . Это путаница такая . Вот я и г о в о р ю : пожалел бы кто-нибудь меня раньше! Н е нашлось такого у нас. Как нам не хватает таких людей! Ах, как не хватает! Пойдём к нам. Мы многое умеем. Мы летать умеем. (Летает, снижается над Отшельником, пугает его.) Можем прилепляться тенью, можем.. .

Г о л о с в р е п р о д у к т о р е (низкий, медленный, словно с трудом). Л е ­гион!

Л е г и о н (замирает). Да. Г о л о с в р е п р о д у к т о р е . Следи за собой. Л е г и о н . Да. (Приходя в себя). Слышал? Вот это класс! Да и я, хоть

Легион, но у меня есть влияние, друзья, знакомства. Я тебе прмогу, когда ты пойдёшь к нам. Я могу многое, что даже Тьмы не могут. Меня знают на самом верху. Ну, всё это, конечно, не в материальном виде, я уже гово­рил, а в виде вроде бы энергии. Как чёрные дыры. Или как в Москве есть такой скульптор Орлов. Он, понимаешь, делает такие вроде бы корыта, а в них всякие материальные штуки расставляет. Так вот, кажется, что свойства корыт — материализовать эти объекты. Так и у нас. Когда будешь с нами, то увидишь. Я тебе всё устрою. Будут тебе и энергия, и материальные объекты.

Отшельник снова хочет перекрестить Легиона, и снова его рука обессиленно падает.

Экий ты! (Легион покачивает головой, словно на непонятливого ребёнка.

Молча расхаживает). Как тебя убедить? Что мы с тобой словно детскими играми занимаемся? Ты знаешь, такое создаётся впечатление, что вся деятельность в мире — от нас. Вот недавно случай был. Во Франции. Одна девушка имела контакт со святыми, не помню, какими: я вообще плохо их по именам знаю. Они ей помогли Францию от англичан очистить. Её потом сожгли, решили, что она с нами работала. А в сущности — они правы. В чём разница-то? Где меч лежит — это и мы можем подсказать. От пуль охранять — это и мы можем. Да ещё как! Всё смогли бы. Да и конечный результат кто бы различил? А? Так и не различили!

Прохаживается по самой рампе.

Знаешь, прихожу я как-то на службу и вижу, что какой-то горбун, урод, лицо всё в рытвинах, оспинах, уши огромные, розовые, изо рта пахнет, из ушей — волосы, сидит и, понимаешь, жмётся к Мерлин Монро. Слыхал про такую? Киноактриса, красавица, мечта. Они (указывает на

зал) знают. (Дальше рассказывает скорее залу, чем Отшельнику, по ходу расска­

за распаляется). Я спрашиваю: что это, спрашиваю, у вас такое происходит. Что это у вас тут уродец так себя ведёт. Всемирная всё-таки знаменитость, красавица к тому же. А мне отвечает один из производственного отдела: это мука для Мерлин Монро. (Снова Отшельнику). Чуешь? У вас здесь он — горбатый, урод, предмет для насмешек, а у нас он хоть какую, а компенса­цию получил за свои муки на земле. (С обличительным пафосом и искренней

страстью.) С в о б о д а творчества! С в о б о д а предпринимательства! Рай! Глу­бины ада! Это всё для сильных личностей вроде тебя. Ты ведь сильная личность? А ? (Отшельник снова хочет осенить его крестом, но Легион, стоя к

нему спиной, замечает попытку и снова нейтрализует). А что маленькому чело­в е к у остаётся? Бедному, маленькому! Но он не виноват в своей малости! Он не доходит до степени твоих откровений об объективной необходи­мости и неизбежности нас, грешных, и зла на земле. Что делать этому маленькому, прыщавенькому, волосатенькому, бедненькому человечку?!

Спрыгивает в зал, ходит по рядам, ярко жестикулирует.

Я т е б я с п р а ш и в а ю об этих бедных, забытых людях . Где им искать радости? Куда им бежать? Где есть им счастья уголок?! Т ы подумал о них? А? Вот об этой милой девушке! (Берёт за подбородок какую-то девушку,

долго и с состраданием смотрит на её миловидное лицо, покачивает головой,

отпускает её и с тем же выражением сострадания движется вдоль рядов.) И л и об этом старце? Т ы подумал? А он уже стар, ему уже скоро к нам. И вот мы, п р о к л я т ы е и о ч е р н ё н н ы е тобой, подумали. У нас они все получат, пускай небольшую, — откуда же нам, небогатым, взять больше, — но всё же п р и я т н у ю компенсацию за свои муки на этой земле. Д а . Т я ж е л о всё это , но мы стараемся по мере наших сил облегчить земные и тамошние тяготы . Ах, какой милый ребенок. (Берёт на руки ребёнка, несёт его к сцене,

выпускает на неё, придерживает руками.) Т ы подумал об этом крохотном существе? Как он мил! А может, у него недостанет твоих сил? А? Что же ему, такому милому, пропадать? (Ребёнок хочет бежать к Отшельнику, Легион

удерживает его.) Нельзя . Туда нельзя. Беги лучше к маме. (Спускает ребёнка в зал, тот по проходу бежит к своей маме). Послушай, ты — один. Посмотри . Ну, п р е д п о л о ж и м , ты один спасёшься. П р е д п о л о ж и м . О н о д а ж е вполне в о з м о ж н о . Вот я смотрю на тебя и вижу, что оно вполне возможно. Т а к ч т о за радость-то тебе будет? Все твои современники в аду мучатся, а ты о д и н — в р а ю сидишь, развалившись? А? Это всё равно , как во время голода запереться дома и курицу тайком есть (карикатурно изображает поедание курицы), а рядом детишки от голода пухнут. А? А ведь им всё р а в н о легче будет. Совместно и мука-то — не мука, а так — обстоятельства ж и з н и . И ты бы мог помочь им. Подумай-ка. Т ы умён. Вот задача для исследования : почему Бог попустил Легиона? А? Т ы же её почти разре­шил . Развей мысль. Пойми , что я если не для твоей, так для их пользы работаю. Подумай . И полезно, и со мной можно сотрудничать без ком­промисса с совестью.

Отшельник снова хочет перекрестить Легиона, всё повторяется сызнова.

Я же не прошу тебя идти к нам на службу. Глупый ты. У нас много способов быть полезными друг другу. В науку, например , к нам можно. В чистые созерцания тоже, как ты теперь. Возвышенные умозрения и усилия ума без каких-либо омрачающих побочных обстоятельств. Н е для нас работаешь , для них. (Широким жестом обводит зап.) Д е л а е ш ь своё дело и вроде бы не связан. Помнишь — Навуходоносор? Ну, тот , который травой т р и года питался . Т а к ведь он тоже по Божьему промыслу, а не по своему х о т е н и ю действовал . А уж как страшен был на вид! А? Чёрный , как эфиоп , глаза блестят , руки загребают. И — ничего. Увёл к себе евреев , а оказалось , на счастье увёл. Ну, послушай, положим, ты умнее меня, умнее всех их, умнее Навуходоносора , но не умнее ж е Бога. Это было бы кощунство! (Патетически). П р е д п о л о ж и т ь себя умнее Т о г о , Кто создал э т о т м и р , воспитал и лелеет каждый его миг и каждое дыхание! О , неуже­ли ты такой еретик , отступник, богохульник! Нет , нет, нет! Я не могу п о в е р и т ь этому! Я не хочу верить! (Хватается за голову). А ведь э т о О н

послал меня к ним и к тебе, как Навуходоносора в Иерусалим. Ну, конечно, не прямо, не сказал Сам: иди! — а опосредованно, посредством стечения разных обстоятельств и причин и всего там прочего.

Говоря последние слова, он уходит вглубь зрительного зала и уже оттуда — проникновенно и чуть нараспев; потом начинает из глубины двигаться к сцене.

Иди к нам. Будем же все вместе. Будем как братья и сестры в горе и в радости. Возлюби ближнего как самого себя, даже больше, чем самого себя. Отдай ему свою рубашку, свою любовь, свою душу! Посмотри, сколько нас, и все мы хотим жить в мире и счастье. Уже не я, все мы просим тебя снизойти до нас. Помоги нам! (К залу ласковым голосом). Давайте позовём его. Он великий, мудрый, умный человек, но он заблуж­дается, он в прелести. Позовём его. Повторяйте за мной. Приди к нам!

З а л . Приди к нам! Л е г и о н . Забудь свою гордыню, ум и обиды! З а л . Забудь свою гордыню, ум и обиды! Л е г и о н . Возьмёмся за руки над пропастью! З а л . Возьмёмся за руки над пропастью! Л е г и о н . Спасение в единстве! З а л . Спасение в единстве! Л е г и о н . Приди к нам, мы прощаем тебя! З а л . Приди к нам, мы прощаем тебя!

Легион начинает медленно приближаться к сцене с призывающе воздетыми руками.

Л е г и о н . Так приди же к нам! Приди! Приди! Приди! Приди!

Когда Легион подходит к сцене, Отшельник опять пытается осенить его крестом. Легион делает лёгкий пасс, и рука Отшельника опускается.

Ах, как он мне надоел! Давайте отдохнём. Петь будем! Веселиться будем! Эй, музыка!

В репродукторе вспыхивают звуки аргентинского танго, Легион подхватывает какую-то барышню и пускается с ней в ослепительный танец. Все встают и тоже танцуют. Потом второй танец. Потом третий. Музыка стихает, как дуновение. Все рассаживаются. Легион обмахивается рукой, как веером, подходит к сцене, вле­зает на неё, садится.

Уф-ф! Ну, как, отдохнул? А я замучался. Куда ни повернись — везде тжкий труд. Эх, старикашечка, старикашечка, зря ты себя мучаешь. Я же миром, добром всё хочу, а ты меня провоцируешь. Вот один мой коллега чистую операцию провёл. Достался ему тоже один такой устойчивый элемент, вроде тебя, ничего его не брало. Но коллега прекрасно провёл операцию. Высший класс. Долго её разрабатывал. Там много мелочей надо предусмотреть, со всеми утрясти, во все нормативы уложиться,

теоретически обосновать. Так вот, он сначала ему в виде маленькой девочки явился, связанной, избитой, плакал так жалобно. Кровь была. Это, говорит, они меня за то, что я, мол, не хочу на них работать. Клюнул. Ну, чисто сработано — и кровь, и синяки. По этой части у нас всегда очень добросовестная и классная работа. Являлся всего два раза. Подумай, какая экономия средств! А потом пришёл к нему в виде чудо­вища, как из Холли-Лбха. Всё это в видении; я потом поясню, почему это важно. Пришёл в виде чудовища и говорит: «Как т ы смел мою чудовищи-ху забеременеть!» Тот вне себя от ужаса: «Какую, — говорит, — чудови-щиху?» — «А вот, — отвечает, — девочка-то и была чудовищиха!» — «Боже! Боже! Боже!» — «Она всегда так: как хочет кого совратить— так девочкой и оборачивается. Ах-ах-ах-ха-ха!» Представляешь? Маленькая, хорошенькая, тоненькая, бедненькая девочка— и вдруг— чудовище! А? Любой свихнётся! Чистая работа! А точность какая! А понимание психо­логии какое! Всего два раза девочкой приходил! «Так я же к ней не прикасался, — уже плачет и почти сдаётся подопытный, — что т ы ко мне пристал?» — «А у нас, у чудовищ, — отвечает, — этого и не надо. Ежели пожалел — уже достаточно». Каков текст! Конечно, там литературные консультанты и референты, но основная работа всё равно наша. Тут, значит, отшельнику и каюк. Видишь ли, нам всегда очень мало места попускается в этом мире. Поэтому легче добиться разрешения на видения. Это вот в твоём случае — особое дозволение. Но ведь т ы понимаешь, я не соблазнять тебя пришёл, а честно работать с тобой. Да т ы б ы и не пошёл на эту приманку. Это я просто так сравнил тебя с тем отшельником, он тебе и в подмётки не годится. А вот в видениях — минимум средств и максимум отдачи. И чудовищем разрешают являться только три раза в год на всю организацию. Представляешь? Строгий лимит. Чудищем — оно, конечно, эффектно. Провести одну такую операцию — это мечта жизни, а то в основном инструктаж, инструктаж... Да, а тот коллега, который с чудищем провёл операцию, пошёл далеко,-он сейчас...

Г о л о с в р е п р о д у к т о р е . Легион! Л е г и о н (замирает). Да. Г о л о с в р е п р о д у к т о р е . БЛиже к делу. Л е г и о н . Да. (Приходит в себя. Передразнивая Репродуктор, но тихо.)

Ближе к делу, ближе к делу. Сам б ы попробовал. Я тоже так умею. Тоже работал по инструктажу. У меня знаешь сколько там знакомств. Т ы не смотри, что я Легион, у меня приятели одни Тьмы. Я тоже столько раз по наведению работал. Хочешь покажу?

В Репродукторе голосом Легиона идёт «Мой дядя самых честных правил». Сначала некий род возвышенного декламирования, потом всё ускоряется, пере­ходит постепенно в пение на мотив «Когда б имел златые горы» под сопровожде­ние гитары. Пение всё убыстряется и усиливается. Сам же Легион пускается в дикое выплясывание с редкими выкриками «И-и-их!»

Ну, как? Понравилось? Это Пушкин. Небось, в первый раз и слы­шишь. А из чужеземных и вовсе никого не слыхал? Ни уха ни рыла? А? Тёмный ты человек. У меня уж на что времени в обрез, и то. Шекспир,

н а п р и м е р , Гамлет , О т е л л о , и л и Гёте, Фауст, или , скажем, уже ближе, по м о е й с п е ц и а л ь н о с т и — Мефистофель . Н о п р я м о признаемся : фигура не­р е а л ь н а я в н а ш е м п р о и з в о д с т в е . Выдумка. Н о как литературный образ — п р е к р а с н о . А? Л о р д Б а й р о н . Ч а й л ь д Гарольд. А? Федерико Гарсиа Лорка . Р а й н е р М а р и я Рильке . А? Л и р и к а ! Прекрасно ! Уитмен, «Листья травы». Могуче! П р и г о в , «Изучения» . Многим нравится . А? Бетховен! Вагнер! И з и з о б р а з и т е л ь н о г о искусства т о ж е : Микельанджело , Рембрант . Клас­с и к и . Н е знаешь? Э т о е щ ё что! К а б а к о в , К р а с н о п е в ц е в , Ц е л к о в , О р л о в , Л е б е д е в ! А? Э т о искусство! Это современность , я зык , так сказать, нашей э п о х и . Э т о п р е к р а с н о ! З н а е ш ь , мне иногда кажется , что красота когда-н и б у д ь спасёт м и р . Д а не мне одному это кажется . У нас многим так ка­ж е т с я .

Делает передых, рассматривает свою одежду, смотрит по сторонам.

С д а ё т с я мне , ч т о у т е б я какое-то п р е в р а т н о е представление о нас. Т ы д у м а е ш ь : у нас там разгул, ра зврат . Н е т . У нас там т о ж е многие не пьют, не к у р я т , н е б е з о б р а з н и ч а ю т . М н о г и е очень д а ж е добродетельны, как и в е з д е . Ч т о п о д е л а е ш ь , коли довелось там оказаться? У нас д а ж е п о о щ р я ­ется в с я к а я н р а в с т в е н н о с т ь . Везде нужен х о р о ш и й работник , а пьянство — э т о б и ч . Т ы з н а е ш ь , у нас и в Бога м о ж н о д а ж е верить . Ну, не повсе­м е с т н о и н е в б у к в а л ь н о м смысле, а о п о с р е д о в а н н о , если это не мешает т в о е й о с н о в н о й р а б о т е . Т ы п о н и м а е ш ь , ж и з н ь пересиливает , п е р е ж ё в ы ­вает всё. (Тихо сходит в зал, но от сцены далеко не отходит, чтобы оставалось ощущение интимной беседы.) Ах, какие у нас сначала были жёсткие, негибкие. В о т в р о д е тебя , т о л ь к о в другом, разумеется , н а п р а в л е н и и . А теперь э т о г о уже нет . Естественный строй всего ж и в о г о , п о р ы в чистой натуры о д е р ж и в а е т верх . Ч т о нам делать , коль в этом месте родились . Всяк р о ж д а е т с я в своём месте и в своё время , и не они о п р е д е л я ю т его. П р а в д а ж е ? И мы п о м е р е н а ш и х сил делаем, ч т о и все; ж и з н ь пересиливает л ю б ы е у с т а н о в к и , п р а в и л а и законы. О н а п р о р ы в а е т любые плотины! О н а в ы р ы в а е т с я б у р н ы м п о т о к о м и сносит всё, что мешает её естествен­ному п о р ы в у ! Это п р е к р а с н о и неодолимо! Ах, как это прекрасно! И ты б ы , п р и д я к нам , мог бы способствовать этому процессу. П о м о ч ь передо­в ы м э л е м е н т а м . Мы п о н и м а е м , что т в о й п р и х о д был бы, конечно , л и ш ё н д а ж е н а м ё к а на л и ч н у ю корысть , ты п р и д ё ш ь к нам ради идеи, ради поги­б а ю щ и х , к а к т ы уже о д н а ж д ы , учуяв своей тонкой душой, где нуждаются в т в о е й ц е л и т е л ь н о й м о л и т в е , з а м о л в и л за нас слово , и мы это с благодар­н о с т ь ю п о м н и м и п о п ы т а е м с я чем сможем возместить тебе этот п о р ы в . Я д о с и х п о р н е п о м и н а л п р о это , так как мои мысли, подобно твоим, н а с т р о е н ы на а б с о л ю т н о бескорыстный лад . Ч т о я буду иметь с этого? Н и ч е г о . О д н и н е п р и я т н о с т и . Н о это , конечно , в личном плане. А в о б щ е с т в е н н о м — нам о б щ и м п а м я т н и к о м будет достигнутая истина! О н е й е д и н о й и б о л и т моё сердце! И ты стараешься д л я общего блага вместе с н а м и . А мы уж найдём способ, не оскорбляя твоего благородного чувства, о т б л а г о д а р и т ь т е б я . У нас в этом о т н о ш е н и и предела возможностей нет. Всё будет . Ч т о н и п о ж е л а е ш ь . Т ы д а ж е не успеешь пожелать — а уже

перед тобой. Деньги , земли, энергии, женщины, — что пожелаешь. И всё это будет малым возмещением, да какое тут возмещение! П р и ч ё м тут возмещение! П р о с т о помощь благородному человеку, согласившемуся снизойти д о наших жалких просьб, помочь нам в нашем правом деле. П о н и м а е ш ь , это будет глобальный вклад, не то, что теперь, — с о б и р а т ь по крошечкам своё единоличное спасение. Т ы всех спасёшь! (Обводит рукой зал, говорит с залом.) П р и д и к нам! Будем как братья! Будем любить друг друга, спасать друг друга, прощать друг другу! П р и д и же к нам! (Отшельник пытается перекрестить его, но Легион вовремя парализует его руку. Обращается к залу.) Вы видите всю тщетность моих усилий. Это просто в ы р о д о к какой-то. П о з о р ему!

З а л . П о з о р ! Л е г и о н . Д о л о й ! З а л . Д о л о й ! Л е г и о н . Смерть предателю! З а л . Смерть предателю!

Легион вдруг срывается с места, легко вспрыгивает на сцену, подбегает к Отшельнику и начинает его избивать. Избивает достаточно жестоко. При этом неприятно кричит на высоких нотах.

Л е г и о н . Думал , умнее всех! Ах, ты, гнида, вша пустынная! I ара каше чка божая! Д е р ь м о слюноточивое! Добренький! З а нас решил

помолиться ! З а себя молись! Все печёночки повымотаем, кишки повы-п у екаем, рёбра повытаскиваем! (Передразнивая.) foe под и! Пожалей бедных ч ё р т и к о в , во тьме живущих, не ведающих, что творящих. Я тебе сейчас покажу, что не ведаю. Сам меня позвал. Сам освободил нас от слова, которым мы были связаны. Мы и не таких скручивали!

Легион теряет всякий контроль над собой, впадает п о ч т в истерику, в припадок какой-то, выкрикивает уже совсем что-го несвязное.

Г о л о с в р е п р о д у к т о р е . Легион! Л е г и о н (опомниваясь). Да . Г о л о с в р е п р о д у к т о р е . На колени! (Легион падает на колени).

П р о с и п р о щ е н и я ! Прости его, святой отец. О н ещё молод и слишком впечатлителен . Н о это, увы, беда молодости. За это нельзя его судить*. Т е м более , что ты сам виноват . Т в о ё упрямство может вывести из терпе­ния и не такого малоопытного работника , как Легион . О н ещё даже долго терпел . Я просто поражён его выдержкой и долготерпением. Т ы пойми, к а к о в о ему, всей душой болеющему за общее, благородное дело спасения этих вот, сидящих в зале, беззащитных и слабых, и других, убогих, не могущих помочь самим себе людей. И вот этот чистый п о р ы в юной души, может быть, несколько чересчур восторженной, наталкива­ется на равнодушие и холод того, кто, по её наивной и справедливой вере , самим своим рождением и строем души призван идти на помощь, искать соратников и сподвижников в этом благородном деле. Представь себе отчаяние этой юной души! Её муки тяжелее твоих ушибов и синяков!

Одумайся, Отшельник! Не губи своей души! Не отравляй ядом равноду­шия подрастающее поколение! Не совращай малых сих! А ты, Легион, проси, проси прощения!

Легион начинает на коленях гоняться за убегающим от него на коленях же Отшельником, сначала у него хватает на это сил, потом уже нет, и он беспомощно сникает.

Л е г и о н . Давай помиримся. (Протягивает руку, но Отшельник снова

хочет его перекрестить, Легиону снова приходится одеревенеть его руку.) Какой ты несговорчивый. Нету просто моих сил. Нету никаких на то моих возможностей! (Вынимает сигарету.) Посмотри, как мы закуриваем. (При­

ставляет сигарету к указательному пальцу, она начинает дымиться.) Ты ведь понимаешь, что я всё равно не уйду, пока не уговорю тебя. Я просто не могу уйти. У меня задание такое. Меня же выгонят отовсюду, если я уйду ни с чем. Мне жалко тебя, я тебя понимаю. У меня ведь тоже есть сердце. Но я не" могу оставить тебя в покое. Тогда мне будет плохо. И будет мне намного хуже, чем тебе. Видишь, какая штука выходит. Да. (Затягивается,

минуту молчит.) Я честен. Мне скрывать нечего. Это ты всё что-то скрыва­ешь, молчишь, а я честен. Ты какой-то бессердечный. И глупый. (Снова

большая пауза.) А если мы придём оба,.то и я, но особенно ты, останемся в выгоде. Что тебя ждёт! Ах, что тебя ждёт! Всё! Всё, что ни пожелаешь! Вся власть мира! Всё богатство мира! Все женщины мира!

Отшельник хочет перекрестить его, Легион отводит угрозу, устало продол­жает.

Ты зря упорствуешь. Я ж тебе говорил, что меня Он послал. Не прямо, конечно, но в результате всё же Он. Он хотел, чтобы я с тобой работал. Ты что, против Него? Ты против Его желания? (Начинает снова

распаляться.) Он проклянёт тебя! Я знаю Его. О, как я Его знаю! Его гнев будет страшен! А ты будешь жалок перед Его гневом, — как вошь, как блоха! Хуже! Хуже, чем вошь или блоха. Вот уж я посмеюсь над тобой! Ха-ха-ха-ха-ха! (Видит, что впечатления его смех не производит, сбавляет тон.)

Ну, что тебе от меня надо? Скажи хоть! Что ты меня мучишь? А? Ответь мне. (Резко меняет интонацию, садится поближе к Отшельнику.) А может, ты прав? А? (Шёпотом.) Только тихо. Тут у всего есть уши. Ты их не знаешь. О, они страшные. Они всё знают. От них не убежишь! Тихо. (Оглядывается

по сторонам, продолжает тихим голосом.) Может, ты прав. Я понял. Меня вдруг осенило. А? Скажи. А? (Почти плачущим голосом.) Может, мне пока­яться? А? Но в чём? А? Скажи. А? Научи. Я сам по своей воле ничего плохого за свою сознательную жизнь не сделал. А? В чём? Скажи только. Я не знаю, где я, сколько меня. Научи. Давай договоримся с тобой, я никому не скажу. Я никому не расскажу про договор. Слово благородного человека. Я им покажу другой договор, который мы подпишем только так, для отвода глаз. А? А наш договор будет совсем другой. Научи меня. Покажи мне. Я сов временем пойму. А ты пока не покидай меня. Да не только меня. Нас таких много. Ведь вот сейчас я с тобой здесь, а на самом деле я там, то есть часть того вокруг меня. Я многим рискую. Давай заключим с тобой договор. А? Они будут думать, что ты выполняешь тот,

ф а л ь ш и в ы й д о г о в о р , а ты на самом деле будешь п е р е д совестью связан т о л ь к о н а ш и м честным д о г о в о р о м . А? Это для тебя совсем неопасно. Это опасно с к о р е е д л я меня . Д а , д л я меня э т о очень опасно. Я рискую поте­р я т ь всё, д а ж е ж и з н ь , но я иду на это ради высокой идеи.

Ах, все наши с п о р ы в основном из-за временного . Вот вы думаете , что бывает к о н е ц времени и начинается вечность , и будем мы и вы п о д е л е н ы н а в е ч н о . От э того и ваш пафос. Ваше высокомерие по отноше­н и ю к нам. Но вы не знаете о д н о й вещи. После конца времени будет и к о н е ц вечности . К о н е ц всего. Н е станет ни вас, ни нас, — ничего . Что -то, к о н е ч н о , останется , одно , или один , но кто — это пока неясно , вернее , я с н о , н е я с н о — в каком объёме , д а ж е не объёме , а... ну, да ладно . У нас э т и м з а н и м а ю т с я и о т к р ы л и одну удивительнейшую вещь, которая. . .

Г о л о с в р е п р о д у к т о р е . Л е г и о н . Л е г и о н (замирает). Да. Г о л о с в р е п р о д у к т о р е. О с т о р о ж н е й . П р о д о л ж а й , но осто­

р о ж н е й . Л е г и о н . Н а д о е л мне со своими приказами . П л е в а л я на них! На всё

п л е в а л ! Вот так . (Отшельнику.) Я с тобой. Д а в а й объединимся . Ещё найдём е д и н о м ы ш л е н н и к о в . С к о л ь к о нас будет! Как представишь себе, что все мы в р е м е н н ы , так просто хочется броситься в о б ъ я т ь я друг к другу. Т ы не б о й с я . Н а ш самый главный сюда сунуться не может. О н занял бы с л и ш к о м м н о г о места. Я ж е тебе говорил , что это как электричество . О н р а з м е р о м в р о д е меня , но места занимает в неисчислимое количество раз б о л ь ш е . А Б о г п о т в о е й молитве попустил места только на мой размер . Могли бы кого и позаслуженней послать , — Тьму, н а п р и м е р , да места столько не попустили . А самому-то главному Б о г вообще места здесь не попускает . Ведь всё э т о — место Бога . Если дать место главному, то Богу п р и д ё т с я настолько сжаться , что это уже будет критически предельный и о п а с н ы й р а з м е р : м о ж н о п о т е р я т ь и упустить здесь, на земле, многое. П о т о м уже не в о з в р а т и ш ь . Отпадут . Вот. И О н попускает нам немного п р о с т р а н с т в а , когда считает это нужным. И давай. . . (Отшельник в этот самый миг начинает надвигаться на Легиона, тот, оборвав монолог на полуслове, отступает.)

О т ш е л ь н и к . Э т о место Бога! (Легион отскакивает в сторону.) Это место Бога! (Легион отскакивает в сторону.) Это место Бога! (Легион отскаки­вает в сторону.)

Легион скачет, скачет с нечеловеческой лёгкостью и отчаянием. Потом про­валивается. Тишина. Долгая тишина. Отшельник с тяжёлым вздохом опускается на колени лицом к залу.

Д а в а й т е , б р а т ь я , помолимся . Господи! Б л а г о д а р и м тебя , Господи, что Т ы есть , что С в о и м н е в и д и м ы м присутствием в любой точке Т ы п о п и р а е ш ь врага , что Т ы д а ё ш ь нам силу и ясность знать тебя и не о с т а в л я е ш ь нас в немощи нашей наедине с собой. Аминь. А т е п е р ь все идите . И д и т е . И д и т е .

В зале постепенно зажигается свет, а на сцене тухнет.

Леонид Чертков

* * *

Солнце — как сохнет калийный цвет, Да лебеда дорога, — А пойду, пойду по молочной росе По кисельныя ровныя берега.

За морями же земли великие есть, А путь туда — по версте до версты, Через поле вдоль, а и там не сесть, — Наждаком по душе заскребут кусты.

И солдаткой рябина прядает пыль, Тараканы спят и плетни молчат, И не пискнетдверь, не дохнёт пустырь, — Ты сюда забрёл в не свой листопад.

Там не за горою страна Свят-свят, Там раздолье — грех, и тишь по утрам, И куда ни плюнь, — всё ведёт назад, И малинник туго кивнёт полям.

Пусть пропашет стон полосу беды, Ночь — она уйдёт, и луна соврёт, — Поперёк тебе — струна борозды, Лучше бы тебе не заходить вперёд.

Лучше по утрам не раздёрнуть штор, А заснуть ещё, да и встать иным, Лучше — синева в облаков раствор, И над крышей снега — розовый дым.

1954

КРУГОВАЯ ПОРУКА Река вела тропу по кочкам и камням, — Сквозь поражённый лес, воронки огибая, Мы шли к востоку, путь условно полагая По гари на коре и вывернутым пням. Мы думали, что разыскать нетрудно Останки поселений в мирных кущах, Их нанести на карту и попутно Собрать гербарий трав дикорастущих... ...Очиненый забор делил поляну, У проходной, пристроенной снаружи, Ночной туман на глаз рассеял лужи, — К нам выступил хозаин из тумана. Он был непрочь развлечься на досуге, — Всего три дня, как выслали соседа, — И выбивая трубку для беседы, Он излагал историю округи. «За месяц устарели ваши карты, — Дол перекрыт правительственной трассой, Проектировщики невиданного класса По всей стране планируют стандарты». И нас напутствовал на лучшую погоду, — А мы уже брели по даровому следу, — И сделав крюк в четыре мили ходу, Мы подошли к имению соседа. Тот говорил, окидывая весь, Слова, как колышки палатки, размещая: «Последние лет тридцать семь мы здесь, И дети наши никуда не выезжают,. Мы с Божьей помощью живём». Старик, он был приветливее всех, И обернувшись, он указал туда, где жил его сосед, — За элеватором и спущенным ручьём. Нас вывел через двор и здесь заметил: «А что нашли — то отдали мальчишке». Мы знали всё — из популярной книжки. ...Ну и сосед. Я потянул звонок, и нам в ответ уже хрипела свора, — Мы видели его за кольями забора, — Он покривил приветливо лицо И выстрелил. И тем зарядом соли прикончил молодое деревцо ...Что ж, мы уносим образцы сухих растений, Материалы для занятий по ночам... Им для чего истлевшие остатки татарами поставленных строений, — Их скорчевали с пнями и малиной и выжгли по печам. Дрезина шла. Из лесу доносилось дыханье коллективной лесопилки И топоры свербили на юру, Целебную кору слагали на носилки. Кто говорит, что мы пришли неподобру? А бот уже стучал у волнолома, И дед, запутав палец в бороде, Сказал: «Напрасно не попробовал залома, Здесь солят как нигде». 1955

* * Я на вокзале был задержан за рукав, И, видимо, тогда, — не глаз хороших ради, — Маховики властей в движении узнав, В локомобиле снов я сплыл по эстакаде.

И вот я чувствую себя на корабле, Где в сферах — шумы птиц, матросский холод платья, И шествуют в стене глухонемые братья, — Летит, летит в простор громада на руле.

1957

Я знал падения, каких другой не знал, — Неслышный в тишине, незримый в свете дня, Мой бес из пустоты местами возникал И вечно был со мной, как тень внутри меня.

Меня от слов его охватывала слабость, — Нельзя было играть несвойственную роль, — Он говорил: — Мой друг, в обмен на вашу радость Я отниму у вас сомнение и боль.

Мы расходились с ним и обретали встречи, Где шли ко дну судьбы немые корабли, И мы вкушали тленные плоды земли, И годы, отойдя, ложились нам на плечи.

1958

* *

Неустранима смерть бойца-мотоциклиста, Когда он сбит с пути, — и ветра коридор, Наполненный его энергией лучистой, — Зовёт размыть себя о горизонта мол.

Он отдаёт себя в бездумном упоеньи, — Через него течёт, прозрачна и легка, Сопутствуя в его безвыходном стремленьи, Неотвратимых звёзд гудящая река.

Он вылетит в неё, распластывая руки, — Где поворот шоссе штормами оголён, — И разрешив себя в неизгладимой муке, Он закричит сквозь сон, — мечтой испепелён.

1960

Как падший ангел, воплощённый Звездою на исходе дней, Так я ступаю, умерщвлённый, Навстречу вечности своей.

Неутолимая не скроет Бездонной пасти бытия, И жизнь моя того не стоит, Что боль посмертная моя.

1961

П О С Л А Н И Е

Подобные пришельцам с гор На беспримерность испытанья, Низведенные на простор, Как на последнее свиданье,

В свою не веря повторимость, Не принимая укоризн, — Огромный мир теряет зримость, Как человек теряет жизнь.

...Целуя улицы следы, — Моя любовь нема как камень, — Гасить неугасимый пламень Нам нет забвения воды.

Отверженные в мире этом, В пустыне родины, одни, Наедине с нездешним светом, Мы помнили часы и дни,

Когда сведённые судьбою, Мы собирались у стола, Мечтой пленённые одною, И жизнь нам праздником была.

И погребённые во мраке, В безмерной ночи наших глаз, Мы шли тонуть в ночные страхи, Где смерти свет сиял на нас.

Сил не имея ненавидеть Минувшее в грядущих снах, — Какие сны о наших днях Нам было суждено увидеть!

В воспоминаний решето И в даль, куда нас годы звали, Мы забирали только то, Что с болью в сердце отрывали.

Что ж, — с глаз долой — из сердца |вон, —

И дым, в пространствах холодея, За панорамою окон Нам вслед потянется, редея.

И обретая чувства мнимость, С собою оставаясь вновь, В твою не веря повторимость, В свою не веруя любовь...

п Ах, без твоей улыбки нежной Я не мечтаю дня прожить, Влекомый силой центробежной... Увы! Мне некого любить!

Ни дорожа, ни ненавидя, Не помня дружбы и вражды, Ни в ком сочувствия не видя, Ни в ком не чувствуя нужды,

Уже не делаясь моложе, — Несбыточней день ото дня, Вернувшееся для меня Неузнаваемо похоже.

Подобьем верным пошехонца Я был отписан в те места, Где над оврагами без солнца Зияет церковь без креста.

Остановиться на пороге, Там, где с годами всё ясней Воспоминание о ней, Воспоминание о Боге.

И то, что некогда приснилось, Что годы стёрли без следа... Ради чего, спеша сюда, Я так страдал — скажи на милость?!

Ill * * Как в неземном высоком храме, Поднявшемся в моей крови, — Опять взметнувшемся над нами Примерами моей любви,

Не принимая оправданья, Не тяжелей, чем в сердце ком, Стояла под моим окном Немая боль напоминайья.

Как неземную красоту Единственно благословляя, К вратам потерянного рая Влача бессонную мечту, —

В сознании едва маяча, В порядке меры всех вещей, На протяженьи многих дней Меня преследует удача.

Где за слепым порывом страсти, Всю жизнь путеводящим мной — Непостижимый жребий мой, — Непознаваемый, как счастье.

Когда любовь — телодвиженье, Когда не в силах в тишине На обращенное ко мне Набросить тени утешенья, —

В центростремительном движеньи Неумолимою молвой Неуловимый облик твой Запёчатлённый |на мгновенье.

Обращена, как в полнолунье, Своей бездвижной стороной, Стоящая передо мной — Опустошённым до безумья.

1961-62

Выматывая ком волокон И выказать себя спеша, Стремится сбросить жизни кокон Освобождённая душа.

И отрешаяся от тверди, Как бы во сне меняю я На лёгкость инобытия Пустое бремя жизни-смерти.

1970

* *

Не говори: — Какого хуя! Не имитируй волчий вой, Пока не сгинут под тобой Врата железного Коку я.

Пока не брошен новый клич, — Остановись, мой день

вчерашний — Масоны, Феодор Кузьмич, Граф Брюс на Сухаревой башне.

1974

* *

Среди одичалого лета К концу оголтелого дня В кольцо проститутского гетто Судьба загоняла меня.

И сердце щекочущей льдинкой Душа изнывала смотреть, Как стыла у стенки блондинка — Моя белокрылая смерть.

1978

Михаил Соковнин

СУПОВЫИ НАБОР ( П Р Е Д М Е Т Н И К )

Н а П у ш к и н с к о м на дворе . .

(русская народная песня)

Посвящается И. В. Я.

Б о л д и н о и около .

П е р е в о з к а ч е р е з Ужовку , П о ч и н к и , Шатки, яма , колдобина , обочина , яма , дорога на Б о л д и н о и на Л у к о я н о в .

Ж а б ы . Л у н а . В ы п а р и в а н и е блина . Д в е свиньи , газеты и соловьи .

К р е п о с т н а я контора , к р е п о с т н а я работа , урны-забор , уборная , есть такое слово «нужник»,

Рыба в заборе , имма П е т р о в н а ,

скамейки , штакетник , П у ш к и н . К р а с н ы е жуки , « П у ш к и н и мужики», бабы, фляги ,

п а р н о е мясо из Арзамаса , писем из Казани , клумба с красными жуками, Б о р о д а , д о б р о т а , Ц Г А Л И .

П о л д е н ь в Б о л д и н е .

С т а р ы й мерин , П у ш к и н с к и й с о в р е м е н н и к Садик , Садик , седеющий хвост, везёт от-усадьбы, везёт? — не везёт. Эх, бедалага , трогай ! дорога , телега , доски , подскоки , в о ж ж и , з а в х о з з а в о з и т гвозди на маслозавод .

Б о л д и н о в д о л б л е н о э т и м вот местом: п о ж а р н о е , з а р а з н о е , Б о л ь ш о е или Б а з а р н о е ,

Тюлдино или Еболдино, «что под большим мордовским

чёрным лесом», Болдино подлинно, как-то обойдено, как-то запущена вотчина Пушкина — нет огородников, плотников, дворников, мало сторонников, нужен Андроников. Барский дом, барский пруд, дело в том, был не тут, но сколько дум, какой здесь вид, вот этот дуб, под сенью ив, на дерновой скамье, на скамье, рекамье, На-тали, бра — светец, брат — отец, Лев Сергеич — Сергей Львович, Григорий Григорьич, и просто Григорьич, сторож Петрович, грач, Сергач, чай шярга, ясно, лошадь, раз рога.

Самовар догорал, Дрыгалов, Расстригин, г-н Соковнин, А кто побежал в магазин? Мне, что ли, дунуть? Можно подумать...

Ёж или дождь копошится правее в траве, к иголке иголка, колючая горка, или Егорка...

Станови стаканы! Выпьем за вотчину! Выпьем за Пушкина! Вот она водочка, вот и закусочка (и водочка и закусочка). Плохо тебе? Спасибо тебе...

2

Крепостная контора, шум мотора, пилорама, рама, рано...

Утро, утварь, девы-мевы: Ира-Ира, Валентина, и Тамара, Коля, я, и Борода,

звук помойного ведра. Не пора ли нам пора? Лодырь. Ворвань. Надо вовремя. Ты — клеврет! А ты — плеврит! Хорошо говорит.

Утренний мостик, белый, горбатый, идём на работу, работка, рыбешка, солнышко,

тинка, тихая тинка, тихая тинка, тинка, бутылка.

Голубые полосы, золотые волосы.

Время перерыва. Жара и скука. Из куста сирени выпорхнула трясогузка, села на перила. Ира-Ира, Ирэн, Ирина.

Дорога в «Лучинник», когда-то берёзовый, озеро, магазин, машина, починка, туман из низин, вся кавалерия, кроме Валерия.

Тихий свист. Свет в овсе, и над всем, над овсом, надо всем шелестит тихий свет. Широко. Хорошо. Роща как островок, странный остов ворот, — городок мертвецов, деревянных крестов, мир цветов, ягод, яблок, могил, голубая накидка, могилка, калитка...

Тем и почтили тёмный «Лучинник» —

около, возле, по лесу ходим, но не находим. Где он, колодец? Кажется, здесь. Вот он, колодец! В нём — четвертинка. Брякает жесть. Сколько в колоде? Все тридцать шесть.

Тропа у пруда, тихо и сыро, и сиротливо, Ира и ива, ива и Ира.

Барский дом. Подойдём? Подойдём. Под окном ходит он, серый кот, что-то чуется коту, знает кот-то, значит, кто-то в доме кто-то — Тук-тук-тук!..

Полночь. Полночь. Полночь. Полночь. Полночь. Полночь. Полночь. Полночь. Полночь. Полночь. Ясно лошадь: полночь — НОЧЬ.

3 Хорош подарок! Попов порядок.

«Таёжная этика» «Партийность художника» «Путь в будущее» «А поезд ушёл...»

Н а К у р с к о й ж-д, на К а з а н с к о й ж-д, на О к т я б р ь с к о й ж-д, ж-д , н а ж-д , д а л е е ве зде , « Т р е н ь - б р е н ь » « П р о нас»

« Д о б р о п о ж а л о в а т ь в Арзамас!»

Д о утра в д у р а к а .

К о ф е . З а р я . Ради чего д л я ? Н е и з в е с т н о какого дня . . . Е д е м в ухаб и з ухаба, с м е р т ь в х о р о ш е й к о м п а н и и . Г о р о д . Э р ь з я . «Руками т р о г а т ь нельзя» « И с п а н к а » улыбка , к в е б р а х о .

А э т о п о т о м : в о з л е села а э р о д р о м , л ю д и , с о л н ц е как полоса , с е р е н ь к и й ф л ю г е р , всё п о з а д и , с я д ь - п о с и д и у с т е к л я н н ы х небес , « М е д н ы й всадник» , м е д л е н н ы й С а д и к , Б е с е д к а сказок , с к а м е й к а бесед , б е с п о л е з н о с т ь , бессловесность , и д и о т , о с т а т о к , воздух , з е м л я , М о ж н о ? — Н е л ь з я . Ч е р е з секунду сядет на стебелёк , в е щ и , п о д л е т а ю щ и й самолёт , всё е щ ё самолёт , с амолёт у л е т е в ш и й .

Н и ж н и й Н о в г о р о д , М и н и н , С т р о г а н о в , м н о г о л ю д е й и вагонов , т р а м в а й н о е К а н а в и н о , з в о н ы , д и в а н ы , к о в р ы , п ы л ь н о е солнце в окне , с о л н ц е на к о н ь я к е , М н е как -то н е л о в к о . Б у д ь т е д о б р ы . Музей на «Бродвее» , Р о к о т о в , Р е р и х , между д е р е в ь е в с и н я я Волга , песок и откос , К а к всё э т о всё и р р а ц и о н а л ь н о , Н а в е р н о , н о р м а л ь н о , с тупени К р е м л я . К а к всё с н о п о д о б н о , к о р м а п а р о х о д а , п л а т ф о р м а , п о д н о ж к а вагона , с т о п к р а н . . .

П о т о м п о п л ы л и п о т о л к и , п о стёклам стук л о к т е й . И к о н ы - П т и ц ы т о н к и й л и к п р о с т ё р глаза , как тень , о б р ы в платформы! . .

Т е л е ф о н н ы й , м е ж д у г о р о д н и й , п е р е г о в о р н ы й , ч ё р н а я Волга , с е р а я Волга , б е л а я Волга , из-за куста —

С в е т - П у с т о т а !

В е л и к и й л и ц е и с т , п о т о м о к Рачи!

О с е н н и й солнца лист песок горячий... 1968

Георгий Оболдуев

Буйное вундеркиндство тополей; Угарная острота черёмух; Утрированные колпачки каштанов; Шершавые подмышки бузин; Земляная сочность сиреней; Огуречная свежесть жасминов; Лёгонькие крылышки шиповников; Ювелирные подвески боярышников; Озябшее шушуканье осин; Льстивые диваны ив; Тёмная гордость ольх; Узорчатая горечь берёз; Ржавые ноги рябин; Крепкое шуршанье дубов; Сухая размеренность сосен; Просмолённая прелесть ёлок; Непролазные заросли орешников; Сладкая гарь лип.

Поднебесный простор сена; Меховые сугробы мхов;' Добродушные своры репейников; Шерстяные веера лопухов; Вспыльчивые стаи крапив; Прямые горлы дягилей; Ситцевые куколки мальв; Укромные рюмки повилик; Китайские зонтики анисов; Прислушивающиеся головы подсолнечников; Связное перестукивание камышей; Стеариновые фарфоры водяных лилий.

Акварельные кулачки кувшинок; Медовая сырость незабудок; Багровые макушки конских щавелей; Трепещущий бисер богородицыных слёзок; Растрёпанные конуса петухиликуриц;

Пушистые мизинцы тимофеевок; Лимонные огоньки лютиков; Обгорелые головешки одуванчиков; Пролетарские созвездья ромашек; Колыбельная безвольность колокольчиков; Зубастые гирлянды мышиных горошков; Двухголосая пестрота ивандамарий; Открытые ранки гвоздик; Л е т н и е небеса цикориев; Финиковые косточки хлопушек; Бенгальское пламя чертополохов; Острые зубки маргариток; Интимная нескромность ночных фиалок; Щетинистые брошки полевых астр; Раздутые ноздри львиных зевов; Липкие язвы дрем; Театральные капоры кашек; Выцветшая ветхость бессмертников; Суховатый мёд васильков; Пыльная хина полыней.

Скромные ёлки ржей; Полные косы пшениц; Усатые хребты овсов; Дурманящая вялость коноплей; Отяжелевшие султаны просов; Поджаристые брызги гречих; Гулобоглазые жилки льнов; Пышные усы ячменей.

Стеклянные бусы смородин; Карамельные пузики крыжовников; Мокрые губки малин; Близкие глазки вишен; Выпуклые лбы клубник; Загорелые лысины яблок; Отекшие окорочка груш; Распухшие гланды слив; Веснущатые носики земляник; Выдавленные капли костяник; П р е с н о е сусло черник; Горьковатые пригорки брусник; Раскалённые ячмени волчьих ягод; Вяжущая сладость можжевельников.

Прыщавые нарывы мухоморов; Влажные струпья поганок;

С ы р ы е пузыри дождевиков ; Гончие п о д п а л и н ы зайчат; Р ы ж и е л и л и и лисичек ; Вылупившиеся ш и ш к и шампиньонов ; К а р а п у з н а я спесивость боровиков ; К р а п л е н ы е стволы подберёзовиков; Бесстыдный приапизм подосиновиков; С о п л и в ы е т о л п ы маслят; Р а з н о ц в е т н ы е блюдца сыроежек; М о х н а т а я мертвенность груздей; К р е п к и е уши р ы ж и к о в ; С к о л ь з к и е болванки кулаков; П р о д р о г ш и е пучки опят; Д е ш ё в а я крепость сухарей; Розовая фланель волнушек.

С к р и п у ч а я пышнота капуст; Ревматические опухоли картошек; Д е р е в я н н ы е кубари реп; Л о ш а д и н ы е коленки свёкл; Я д р ё н ы е к о р н и морковей; , Х р у п к и е шелка лука; О б д р и п а н н ы е миноги петрушек; П о м о й н а я доблесть редек; Д е т с к и е т р у п и к и спарж; Д е в и ч ь я старость редисок; Т у п а я талантливость огурцов; Морская свежесть укропов; К р е п к а я непристойность хренов; Н а п р я ж ё н н ы е груди бушм; С в и н ы е туши кормовых свёкол; З д о р о в е н н ы е вымена тыкв.

Х о л о д н ы е л я ж к и дынь; Футбольные я д р а арбузов; Мускулистые волокна ананасов; Мозолистые комья гранатов; П о т р е с к а в ш и е с я губы апельсинов; Ватные ш е й к и бананов ; А п п е т и т н ы е я годицы персиков.

С л а д к и й пот резед ; Горькая свежесть астр; Грудная сладость роз ; М я г к и й п е р е ц л е в к о е в ; П л е н н а я томность Табаков; К а р т о ф е л ь н а я юность вербен;

Уездный я д бархоток; Плакучие метёлки мят; Податливые щёки маков; Медузьи причёски георгинов; Н е ж н ы й батист душистых горошков; Узорные лапы папоротников; Огненные бокалы лилий; Епархиальная наивность анютиных глазок; Надушенные чепчики гелиотропов; Гусарская пустота пионов; Кружевная мякоть гвоздик.

Пустые кусты азалий; Любопытные мордочки альпийских фиалок; Бескровные щупальцы хризантем; Выдохшиеся ладони персидских сиреней; Непристойная распущенность тубероз; Изнасилованная бледность лилий; Мясистая вонь гиацинтов; Ненасытная извращённость орхидей; Шикарные махры гортензий; О б н а ж ё н н а я теплота мимоз; Важная безуханность тюльпанов; Чахоточные свечи нарциссов; Н е д о н о ш е н н ы е щепотки подснежников; Коротенькие горсточки фиалок; Восковые фигурки ландышей; Du capo al fini.

13. III. 27.

С В И Д Е Т Е Л Ю

Средь разного рода лишений Единую знаешь поживу, Которая в центре мишени: Быть живу, быть живу, быть живу.

Очнись, отряхнись и ответствуй Насупленному супостату, Ч т о мысли греховному месту Быть святу, быть святу, быть святу.

Н о помни, не гневаясь, впрочем, В ответ на позорную тему, Ч т о лучше тебе , как и прочим, Быть нему, быть нему, быть нему.

Прищурясь , посматривай: эко Досталось в наследье к беспутству Свидетелю нашего века Быть слепу, быть глуху, быть пусту.

1-1948

Елизавета Мнацаканова

27 ДЕКАБРЯ 1970

... какая ночь! (общепринятое выражение

лирического восторга)

Т о с к у е т н о ч ь : н а д ночью ночь тоскует : «о ч ё р н ы е созвездья чёрных зим: столетья ч ё р н ы х лет ; как н а д з и м о й восходит ночь зимою» — тоскует н о ч ь ю н о ч ь з е м н а я :

«какая н о ч ь ! как стынет смерть в своём сугробе! как стонет смех в своём глубоком гробе! как т о н е т снег в своём глубоком горе!

к а к а я ночь . . . какая» ночь как тает смех тоскует н о ч ь :

К а к а я н о ч ь ! как слепнет смерть в сугробе слепнет! как стынет страх в сугробе смерти!

к а к а я ночь ! как стонет снег в о гробе снежном какая н о ч ь ! к а к а я н о ч ь во гробе снежном! в сугробе с м е р т и к а к а я н о ч ь !

как с л е п н е т смерть в сугробе смерти какая н о ч ь ! к а к а я н о ч ь в своём глубоком горе какая ночь в глубоком горе снежном тоскует с т р а х стихает стих в глубоком горе снежном тоскует стих в б е з б р е ж н о м гробе б е з б р е ж н ы й стих б е з б р е ж н о й чередой проходит н о ч ь н а д ч ё р н о й чернотой н о ч н о ю тоскует н о ч ь : н а д н о ч ь ю ночь тоскует .

Геннадий Лиги

с о н - и - п о э з и я

( Р а з р о з н е н н ы е з а м е т к и )

1 Д е к а б р ь , — и когда бы мы ни бодрствовали , — днём или ночью, —

всё в р е м я за о к н а м и — д е к а б р ь с к а я тьма. Ж и з н ь — в ы д е р ж и в а н и е этой тьмы. П о д о б н а я тьма р а с ш и р я е т пространства , как бы включая их в себя, а

сама о н а — бесконечна . Это больше , чем город и ночь , — тебя окружает н е к а я , е д и н а я , б е з г р а н и ч н а я С т р а н а - Н е н а с т ь е .

Т е б е н а д о в ы д е р ж а т ь е щ ё несколько часов одинокого труда. Т ы — о д и н из стражей ночи, — «кто-то д о л ж е н бодрствовать , кто-то должен б ы т ь на страже» , — г о в о р и т Кафка .

Н о ты п о м н и ш ь о в о з м о ж н о с т и Укрытия , даже — Спасения , — от тоски , н а в е в а е м о й Н е н а с т ь е м - С т р а н о й .

Н а к о н е ц - т о , ты н а т я г и в а е ш ь о д е я л о п о в е р х головы, другой конец п о д в о р а ч и в а е ш ь п о д ноги . И вот уже ждёшь , чтобы Со н со всех сторон о к р у ж и л т е б я . З а к л ю ч и л в своё Л о н о . В р я д ли ты думаешь о том, на что э т о п о х о ж е . . . Какое -то в о з в р а щ е н и е ? К чему? Куда?..

2 В « Л и т е р а т у р н о й газете» — огромными буквами — заглавие: «Разгад­

ка т а й н ы Морфея?» М о ж е т быть , скоро прочтём: «Разгадка яви?» П о ч е м у ч е л о в е к — весь — из я в и и явь , а сон — не только он,

ч е л о в е к , н о и что-то е щ ё «другое»? П о ч е м у мы — как бы чужие самим себе, когда имеем «дело» со сном? В и д н о , мы не можем п р о щ а т ь сну з абвение , «потерю» в нём нашего

«я», — т о самое , чего мы в т о же в р е м я так жаждем. К а к будто мы играем с н и м «в Смерть» , не зная самого существенно­

го о С м е р т и , — как дети играют в войну, не зная об убийстве.

3 Н о в с п о м н и п е р е д тем, как в н у т р е н н и й сон сплавится с внешним — с

Н е н а с т ь е м - С н о м , — п е р е д тем, как стать — п о м н я и не-помня себя — с у щ е с т в у ю щ и м и как бы «не-рождённым», — вспомни «о тех, кто в пути».

И в с п о м н и , в здрогнув , Н е р в а л я , стучащегося в д в е р ь ночлежного д о м а . Н е з а п о м н и в ш е г о , не п о м н и в ш е г о — мать.. .

4

С о н - П р и б е ж и щ е . Сон-Бегство-от -Яви .

Говоря о связях Поэта с Публикой, с Читателем, мы будем иметь здесь в виду л и ш ь позднейшие времена в определённых пространствах.

И, пользуясь заданностью темы, спросим себя: где, в какой литерату­ре больше всего сна?

Его м н о г о — в «не-ангажированной» поэзии.

6

Я в ь — настолько «всё», что ей и не выделили отдельного бога, как сну. Между тем, не идёт ли речь лишь о разном освещении одного и m m же б е з б р е ж н о г о Моря — мыслимо-и—не-мыслимо-Существующего?

7 Б ы в а ю т периоды — весьма не д \ и г е л ь н ы е — когда правда поэта и

правда публики совпадают. Это — время публичного действия поэзии. Аудитория п е р е ж и в а е т го же, о чём заявляется поэтом с эстрады, трибу­ны. И гогда мы слышим — Маяковского.

Публичная правда — правда действия. Место ли туг — сну? У футу­ристов нет сна (бывай)г л и ш ь сновидения , чаще — зловещие) .

8 Сон -. \ к )б< >в ь- к-( >ебе.

«Безгрешный» сон, казалось бы, возможен на необитаемом острове. О д н а к о , мы знаем: Робинзон Крузо на своём острове сразу же нашёл себе обязанности перед другими живыми существами. Не забудем и о его м о л ш в а х к Т в о р ц у .

9 У Поэзии не г отступлений и наступлений. Она — есть, пребывает.

Л и ш и в «общественной» действенности, невозможно лишить её жизнен­ной человеческой полноты, углублённости" автономности. Что ж. — она может замегно углубиться и в ге сферы, где столь действует — сон.«Сметь» п р е б ы в а т ь во сне, обогащаться у него, сообщаться с ним,— в этом, если хотите , — н е т о р о п л и в а я уверенность поэзии в самой себе, — она не нуж­дается в том, чтобы ей «указывали», чтобы её «разрешали» и контролиро­вали (гаков, соответственно, и её читатель).

Т е р я е т ли поэзия в таких условиях что-нибудь или приобретает? Хо­телось бы оставить это л и ш ь высказанным вопросом. Главное: она выжи­вает. Выгони её в дверь , она лезет в окно.

10 П р о б у ж д е н и е , — тысячекратное «новое рождение». И, всё же, откуда это сожаление о чём-то при пробуждении? Может быть, бессознательно тоскуем но «магерьялу > жизни, сгорев­

шему — неведомо от нас — за эту ночь — уже в тысячный раз — в чёрном, безмолвном костре Сна?

11 И вот, когда правда поэзии постепенно исчезает из аудиторий. —

она уходит в обособленные жизни обскобленных личностей.

Читатель меняется, — он теперь занят не безликим «общим делом»,— теперь он переживает свою жизнь перед проблематичным феноменом Существования. Нельзя считать это его «дело» эгоистичным, — пережи­вание им существования может быть показательным, проверочным, — как образец жизни человека. Этот читатель нуждается в поэте, который говорит "только д л я него, только с ним. Поэт, в данном случае, единствен­ный собеседник, которому можно доверять.

Меняется «схема» связи поэта с читателем. Теперь это — не от т р и б у н ы — в зал, в слух , а от бумаги (часто — и не-типографской) — к че­ловеку, в зрение . Читателя не ведут, не призывают, с ним — беседуют, как с равным.

12 О б щ е е состояние сна, его «не-зрительная» атмосфера иногда важнее

и впечатляет больше, чем само сновидение.(Вроде того, как если бы атмосфера кинозала больше подействовала на нас, чем фильм).

Никогда я не забуду свой несложный сон двадцатилетней давности: спускается солнце; в огороде, над самой землёй, отсвечивают листья под­солнуха. Редко я испытывал такое волнение, такое счастье, как тогда, «при виде» этого сновидения.

Ничего здесь не надо мне «определять по Фрейду». Просто — не хо­чу («оставьте в покое»).

«Символы»? — Вы их можете вполне найти. Н о в световой круг этого сна вы не можете включить следующие

важнейшие факторы (сможете лишь учитывать их, а пережить их не смо­жете, и б о они — чужие): я ш а л в родных сенях, в родной деревне (а даль­ше простиралось, как Море Счастья, — безбрежное Поле!), где-то рядом была — мать (может быть, в том же огороде.. . может быть, были сыры её рукава от прикосновения к краю Леса-Хранителя), было такое торжество «присутствия всех и Bcero»f! — а отсутствующее, — как от дневного света,— ещё пряталось, как вор в лесу...

Сон-Мир. Сон-возможно-Вселенная.. . Не только со своим Млечным Путём, но и с малой звездою на окраине твоего села, которую, возможно, видит зренье-душа.

13 Надеюсь, что не покажется, будто повышенную «частотность» сна я

считаю главной особенностью той поэзии, о которой идёт речь. У неё много и других целей, и других «матерьялов», — на то она и не «за-ангажирована» (и не «за-ангажироваться» ей — сну!).

Н о , если уже мы говорим — о сие, то так и скажем: связь поэзии этого рода с Читателем столь интимна, что они, между собой, могут де ­литься и снами.

14 Сон-Поэзия. Сон-Разговор-с-самим-собой. Сон-Доверие-к-ближнему.

15 А героичность поэзии, её активность, гражданская ответственность? Значит, не забудем и о том, что где-то в это же время, в тех же про-

t Фраза из стихотворения автора.

странствах активно погибает — нужный лишь десятку читателей — Ман­дельштам. Ему — не д о сна. Он знает, — говоря словами другого поэта, — лишь «огромную бессонницу».

16 Сон-Лета. Л е о н и д Андреев описывает воскресённого Лазаря: он что-то узнал в

Смерти, о чём-то помнит, — о чём-то, чему нет определения на челове­ческом языке.

Может быть, он ничего и не узнал? (Как мы смелы бываем в «знании» Смерти). Друг , пришедший в сознание после глубокого обморока, говорит:

«Ничего не было, не было и "там", я был, а потом... — что и сказать?.. — а теперь я — снова — есть».

Есть сны, похожие на этот обморок. Сон, который часто, «с поэтической неточностью», сравнивают со

Смертью.

17 Когда публичная правда невозможна, поэт-трибун сменяется эстрад­

ным поэтом. Связь такого поэта с публикой похожа на двухстороннюю договорённость играть «в правду» («правду-то мы знаем, — мы её остави­ли дома, — здесь мы собрались не для этого, — зачем говорить о непри­ятностях, лучше повеселимся»).

Зачем тут — сои, с его тревогами, с его сложной, трагической Лич­ностью (ибо сои человека, быть может, — его расширенная, — и доверчи­вая к себе самой, и испытующая, исповедующая, требовательная, — Лич­ность?).

18

И всё же сравнение Сна со Смертью (очень частое, почти — обще­принятое) — условно и приблизительно. Не происходи! ли в таком случае, будто мы знаем что-то о Смерти-в-себе (будто мы знаем, что — в Ней)? Нам известны Её следы, известен наш страх перед Ней. Сравнивая Сон со Смертью, мы скорее всего, говоримлишь об этом страхе.

Меня удивляет Шопенгауэр, когда он так категорично определяет сон, называя его временем, «взятым в кредит у Смерти».

19

К каким поэтам со словом «Надоело» обратился Маяковский в самом начале его столь деятельного пути? Это Анненский, Тютчев, Фет. Имен­н о те поэты, в поэзии которых — во всей русской литературе — больше всего — сна.

Нет сна у Маяковского (есть — только сновидения, выдуманные, «конструктивные»), много его — у Пастернака.

20 Н о , в то же время, благодарение Сну (хотелось сказать: Матери-Сну,

— странен его р о д — мужской — и в русском, и во французском языках, — видно, всё ж е он — Бог-Сон), благодарение Ему за то, что Он — не

т о л ь к о т а й н и к , с п а л ь н ы й мешок, — и м и т а ц и я лона, — благодарение Ему за т о , ч т о п р и б о й Его волн печёт кое-что и для слуха, названного поэти­ч е с к и м , — «как вафли , печёт» — запоминаемые кровью — звуко-сгустки и з т ь м ы , — р а с п о л а г а я их — меж пустотами-паузами — как тени-вехи — н е б у м а ж н ы х п р о с т р а н с т в ! — которые , однако , могут определить и «по­э т и ч е с к и е п р о с т р а н с т в а » ; благодарение — за свето-сгустки, просвечива-щ и е — м о ж е т быть — л и к а м и е щ ё н е з н а к о м ы м и (о е ж е н о щ н ы е — во сне — о б р а з к и с в е т о в ы е , — с тенями-иероглифами!) . . .

Смутная «морская» работа сна! — мы верим в неё, как верит влюблён­н ы й в ж и в о т в о р н о е воздействие и з б р а н н и ц ы .

Н о — «практически» — сколько обращаемся мы ко Сну (помимо сво­е й в о л и , — а, значит , с п о л н о й отдачей) за «художественной» помощью. С о з н а т е л ь н о й мыслью мы не доберёмся и за всю ж и з н ь д о тех воспомина­н и й , т е х глубин п а м я т и , к о т о р ы е сон м о ж е т в ы я в и т ь мгновенным озаре­н и е м . «Фонотека» и «фототека» Д е р ж а в ы Сна, милостью Сна, всегда — к н а ш и м услугам, а ведь о н и — со «снимками» и «записями» сложнейших чувств , самых д а л ё к и х п о в р е м е н и — самых свежих — тончайших наблю­д е н и й .

П о в т о р ю здесь п р и з н а н и е , сделанное мною когда-то одному из дру­з е й : « М о ж е т быть , э т о смешно, но я д о л ж е н сказать, что самое удачное я п и ш у п о ч т и на г р а н и засыпания» .

Разумеется , э т о — особенный сон... П о э т с радостью согласится, если «устроят так», чтобы он мог жить

без е д ы . Ему ж е лучше. Н о , Господи, не л и ш и его —сна. . .

21 « Д о в е р я ю л ю д я м , к о т о р ы е р а н о встают», — признаётся молодая

ж е н щ и н а . Есть п о э т ы , к о т о р ы е не занимаются матерьялом сна. Есть те , которые

часто им з а н я т ы , н о о н и — б о р ц ы со сном, сноборцы. Рене Шар. Мандель­ш т а м , безусловно , — «рано встающий».

22 С о н - Ш ё п о т . Сон-Гул. Ч е л о в е к — р и т м . С о н , п о всему, д о л ж е н «разрешить» этот ритм быть самим собой (не

с у ж и в а т ь с я , н е п е р е б и в а т ь с я п о д действием других ритмов) . Сон-Поэма-сама-по-себе .

23 М о ж н о сказать и так : ч е л о в е к — э т о его сон, — в характере сна —

х а р а к т е р ч е л о в е к а . С о н Д о с т о е в с к о г о : «Сплю я просыпаясь ночью раз д о 10, каждый час

и м е н ь ш е , часто потея» . Э т о в р о д е фильма , п р и п о к а з е к о т о р о г о почти методично рвётся ки­

н о л е н т а . Т а к ж е , в р о д е того , как в р о м а н а х Достоевского (особенно — в з а к л ю ч и т е л ь н ы х частях) р я д глав — п о д р я д — каскадно — завершается в з р ы в о м с о б ы т и й .

24 К а к ч е л о в е к п р и н и м а е т свои р е ш е н и я п о о т н о ш е н и ю к жизни и

смерти, так же он проявляет свою волю по отношению ко сиу. Сон, данный для отдыха, он может превратить в способ самозабвения. Сон-Любовь-к-себе. Переживание самого себя. Наслаждение грёзами, снами. Достаточно

— для утешения и радости — самого себя. Человек переживает свои чувства, свою плоть, чуть ли не «свои атомы».

Как это похоже с любовью к опьянению. (Так же, как похож на сно­видения и так называемый пьяный бред).

25 Тема для исследователя: «Сои в литературах южных и северных стран».

Где его больше? Тьма северная, — она сама облекает человека, как смутный матерьял

сна.

26 С о н существует в обоих полюсах антиномии «Счастье-Несчастье». Cy3V ч эти понятия д о антиномии «Радость-Беда», — сон исчезнет. С о и любит вселяться в широкие понятия. Его мы обнаружим в «Вой­

не», в «бою» его — нет.

27

«Я ж — божий», — сказал Велимир Хлебников в стихотворении «Рус­ские десять лет побивали меня каменьями...», похожем на завещание.

И сны его — сны Блаженства. Сны грешного святого (неуправляе­мое блаженство сна).

Син, сын сини Сей сонные сени и силы На села и сад. Чураясь дня, чаруй Чарой голубого вина меня Землежителя, точно волна Падающего одной ногой Вслед другой.

Это — такой «лирный голос», что так и кажется: от этих строк, тихо, в восторге, ахнул бы Пушкин.

Хлебн и ков-будетля н и н, в отличие от других русских футуристов, — из «спящих», — из грезящих. Н о он, также, бдителен, как искушаемый святой. Дальше в этом ж е стихотворении следует:

Мои шаги, Шаги смертного — ряд воли. Я купаю смертные волосы Мои в голубой влаге твоего Т и х о г о водопада и вдруг восклицаю, Разрушаю чары: площадь Описанная прямой, соединяющей Солнце и землю в 317 дней, Равна площади прямоугольника, Одна сторона которого поперечник Земли, а другая путь, проходимый

Светом в год. Й вот в моём Разуме восходишь ты, священное Число 317, среди облаков, Н е верящих в него.

Б о л я сбрасывает Сов . И начинаются математические исчисления Времени (они занимают вторую половину стихотворения, мы привели лишь небольшую часть).

28 Сон-Свет... Сон-Озарение. Откуда это внезапное Море Света? Может быть, есть «цикличность»

возвращения беспричинной Нечаянной Радости? Сон-Врачевание.

29 Сон Пети Ростова перед его гибелью — не только сновидение, — так

мощно, так основательно организовано оно музыкальным даром юноши. З д е с ь — вторым слоем этого сновидения — Сон-творец, Сон-художник, человек-художник. Расширенная полнота человека (всё в нём «включи­лось», — «заговорил» также и сон-художник, сон-человек). А что — как бы «выключилось»? — явь-человек, только что, перед этим, занятый — б о е м (не полнотою Войны!), — может быть, «узкий человек*.

30

Д а ж е если мы встали во-время, не спали и полу-часа в ущерб близ­ким, — всё равно, — «после пробуждения, почему-то, бывает совестно,— словно мы провинились перед кем-то», — как сказал недавно один из моих друзей.

Были ли мы слишком свободно, «безоглядно» заняты собою во сне? Позволили себе — «всё»?

В и д н о , это сны того рода, где совесть, действительно, «дремлет».

31

Нет сна в моих стихах-розах. Они полярны стихам-снам. Явь, люби­мая явь (я писал и о б «опасной яви, содержащей любимых»), — это накал цветения роз .

32

Посмотрите на человека, который незадолго перед этим был вам неприятен, может быть, даже вызывал враждебные чувства, — посмотри­те на него «в спящем виде».

Вам, почему-то, станет жаль его. Жаль — торчащих его рукавов, его рук... Почему-то — жаль его одеяния. (В яви костюм его напоминал «светские», «учрежденческие», — даже — «семейные», — доспехи).

О н весь — доверие к Чему-то, к Кому-то. И, конечно, к Кому-то, Кто б е з м е р н о больше — Вас, наблюдающего.

Н о , всё же , — есть здесь и доверие —- к Вам.

Бессонница. Нет-Сон. Жуткий, враждующий с нами Антипод Сна Его двойник с определением «Нет». И б о это не то, что мы «не спим». I больше, чем П сев до-Сон.. Нас как бы часами пронизывает распад атомов «Нет». Н е смерть, но демонстрация разрушения, показ «приёмов», кото­рыми подготавливается наш постепенный, «естественный» конец.

34

И вот, предположим, настороженно спит — преследуемый человек, и вот сне ожидающий нападения, ловли, удара. И лицо его — как экран, — он проснётся, как только слабая тень коснётся этого экрана. Прозрач­ное, просвечивающее лицо. И сквозь эту перегородку как бы смотрит — душа.

35

Сон — взращиватель наших страхов. Он усиливает их, ослабляя-нашу сопротивляемость им.

36

А где же нет — упомянутого экрана-лица, этой прозрачной перего­родки?

Отвратительно спят (если вам суждено было это увидеть) — блатные. И те же рукава, те же части одежды и тела, которые, в прежнем случае, вызывали вашу жалость, кажутся теперь не отданными во власть Божией воли, а остаются реальными, «дневными», «готовыми жить», глядящими на вас всё так же по-бытовому; всё это собрание углов одежды и выступов тела, — действительно, — лишь отдыхает.

37

О, Сон-Омовение! Как заслужить твоего посещения? Смой, унеси эти образы — сырьё для кошмаров!

38

В стихах о бессоннице чаще всего встречается слово «совесть». Нет-Сон (не просто «отсутствие сна») добирается до стержня человека.

И самый «совестливый» из русских поэтов, чаще и больше всех оперирующий совестью, — Иннокентий Анненский, — самый большой мученик Бессонницы в мировой поэзии.

Его «Старые эстонки», почти-кричащая поэма о бессоннице, носит подзаголовок: «Из стихов кошмарной совести».

Сны-стихи Анненского также мучительны, — это — не углубление в сон, а выход из сферы сна в тоску, в холодные зори испытующего, казня­щего самосознания.

39

И вот, пробудившись внезапно, во тьме, ещё не успев собраться с

м ы с л я м и , — настолько , чтоб начать ими снова любить себя, — ты вдруг п о ч у в с т в у е ш ь , что какое-то «ты» — странное , не-однородное и, в силу не-п е р е ж и в а е м о с т и каких-то пустот, частично-незаконное место;

в н е з а п н о п о й м ё ш ь , что не настолько ты — весь и насквозь — «я», с а м о с о з н а н и е ; — вдруг , как нечто пустое, в ы я в и ш ь в себе — в «топогра­ф и ч е с к и - н е о п р е д е л и м ы х п р о ё м а х — и «области» праха , и области такой н е ж и в о й «матерьяльности» , к о т о р о ю — строят (словно на стройке!) , ко­т о р а я — к а к д л я лопат , как д л я молота, для уличного ветра;

(и вот , почему-то ты оказался в коридоре , — а что, если это — всё, е сли ты отсюда уже никогда ни к чему не вернёшься ; — будешь — в н е з а п н о — так отменён, — всё — «нет», скоро потухнет и мысль, и о с т а н е т с я о д и н коридор; — а с п я щ и е рядом? — кто и зображал им разго­в о р , п р и с у т с т в и е , существование , — и так и останутся — потом — за с т о л о м — р а с к р ы в — от у д и в л е н и я — рты?..), —

т а к о в , в п е р е р ы в а х сна, — ты, внезапно оказавшийся в коридоре , — с л о в н о в закоулке какой-то пустынной, вселенской Гуманности.

40

И всё же , — «погрузимся в ночь».* Т а м — л ю д и . Т а м , в глубинах сна, — общность ж и в ы х и умерших. И как не представляем мы себе «социальными» или «национальными»

д у ш и у м е р ш и х , — так , хотя бы в снах, будем д о в е р ч и в ы к душам живых, — п о ж е л а е м себе, д л я этого, ясного , — словно простившего нас, — сна.

И б о кто е щ ё , к р о м е П о э з и и , р а з р е ш и т себе это занятие? . .

20-24 января 1975 Москва

*Фраза Кафки.

Геннадий Лиги родился в 1934 г. в селе Шфймурзино (Чувашия). Окончил Ба-тыревское педагогическое училище, Московский Литературный институт (1959). В 1961-71 гг. работал в Музее Маяковского в Москве. Лауреат французской премии Prix Paul Desfeuilles за антологию «Поэты Франции XV-XX веков» (на чувашс­ком языке, Чебоксары, 1968.)

Подробная библиография дана в сб «Стихи 1954-1971» (под редакцией В. Ка­зака), Мюнхен, 1975. Приводим лишь важнейшие публикации или не отмеченные в этом издании. Tady (Здесь). Пер. на чешский Ольги Машковой. Прага, «Одеон», 1967 • 2ena sprava (Женщина справа). Пер. на словацкий Мирослава Валека. Бра­тислава, 1967 • Begim der Lichtung (Начала полян). Ubertr. von Karl Dedecius. Frankfurt a M. Suhrkamp, 1971 • Noc pierwszego sniegu (Ночь первого снега). Варшава, PIW, 1973 • Aeaman fia (Сын чародея). Magveto, Будапешт, 1974 • Gedichte an Gott sind Gebete. Antho-logie 1960-1972. Herausgeg. von F. Ph. Ingold und I. Rakusa. Die Arche, Zurich, 1972 • «Change» (Paris) № 14, 1973; №№ 25-27, 28,1976 • Degre: de stability. Trad, par L. Robel. Ed. «Change», P., 1976 • «Грани», № 74, 1970 • «Континент», № 5, 1975 • «Вестник РХД», № 118, 1976 • «Третья волна», № 1. Париж, 1976 • Поэт и время. Беседа, записанная 36. Подгужецем. «Russia», № 2, Torino, 1975 • Festivites d'Hiver. Col. Petite Si-rene. Ed. Francais Reunis, P., 1978 • «Ковчег» № 2, 1978.

Андрей Монастырский

ЭЛЕМЕНТАРНАЯ ПОЭЗИЯ

НОМЕР ДЕВЯТЬ «КУЧА»

Текст-инструкция к Э. П. № 9 («Куча») № 1 на общем виде

К У Ч А С О З Д А Е Т С Я З Р И Т Е Л Я М И - У Ч А С Т Н И К А М И Э Т О Г О С О ­

Ч И Н Е Н И Я . С О Ч И Н Е Н И Е М А Т Е Р И А Л И З У Е Т С Я В В И Д Е К У Ч И И З

П Р Е Д М Е Т О В , П О Ж Е Р Т В О В А Н Н Ы Х У Ч А С Т Н И К А М И . Э Т И М И

П Р Е Д М Е Т А М И М О Г У Т Б Ы Т Ь : О Д Е Ж Д А , К У С ^ И Т Е Л А , С О Д Е Р ­

Ж И М О Е К А Р М А Н О В И Л И В Е Щ Е Й У Ч А С Т Н И К О В . И С К Л Ю Ч Е Н И Е

С О С Т А В Л Я Ю Т РАЗЛАГАЮЩИЕСЯ М А Т Е Р И А Л Ы — СЛЮНА, КРОВЬ

И Т . Д . П Р Е Д М Е Т Ы Д О Л Ж Н Ы Б Ы Т Ь В П Р Е Д Е Л А Х О Д Н О Г О - Д В У Х

К У Б И Ч Е С К И Х С А Н Т И М Е Т Р О В .

К А Ж Д Ы Й У Ч А С Т Н И К М О Ж Е Т К О Р М И Т Ь КУЧУ Т О Л Ь К О О Д И Н

Р А З В Д Е Н Ь .

С О Ч И Н Е Н И Е З А К О Н Ч И Т С Я , К О Г Д А В Е Р Ш И Н А К У Ч И Д О С ­

Т И Г Н Е Т Б Е Л О Й Ч Е Р Т Ы Н А Л И Н Е Й К Е .

Порядок кормления кучи: У Ч А С Т Н И К В Ы Б И Р А Е Т П Р Е Д М Е Т И

К Л А Д Е Т Е Г О Н А Б Е А Ы Й П О Д И У М . З А Т Е М О Т К Р Ы В А Е Т Т Е Т Р А Д Ь

И Д Е Л А Е Т З А П И С Ь . С Д Е Л А В З А П И С Ь , У Ч А С Т Н И К В Ы Н И М А Е Т

И З К О Р О Б О Ч К И Б Л А Н К С П Р А В К И , З А П О Л Н Я Е Т ЕГО, К А К УКА­

З А Н О В О Б Р А З Ц Е , И О С Т А В Л Я Е Т С Е Б Е ( С П Р А В К У М О Ж Е Т З А ­

П О Л Н И Т Ь И А В Т О Р «КУЧИ») .

Выбирая предмет, старайтесь не повторяться!

Составлено 12 декабря 1975 года

Т Е Т Р А Д Ь Д Л Я З А П И С Е Й П О Ж Е Р Т В О В А Н И Й

Н А П И Т А Н И Е К У Ч И

Образец записей в тетради

Дата фамилия, имя, отчество наименование предмета

Пояснение

1. «Куча» начата 12 декабря 1975 года. К настоящему времени (19

февраля 1976) куча состоит из 77 предметов.

2. № 4 на общем виде — коробочка с чистыми бланками справок.

3. № 5 на общем виде — линейка с белой отметиной, по достижении

которой кучи сочинение считается законченным.

Дмитрий Пригон родился в 1940 г. в Москве. Окончил Строгановское учили­ще (скульптор). Стихи печатались в «Русской Мысли»: 9.2.78, 8.2., 22.3., 3.5.79.

Николай Боков

ПАМЯТИ ВАСИЛИЯ

Какое наслаждение для повествователя от третьего лица перейти к первому! Это всё равно, что после мелких и неудобных ста­канчиков-напёрстков вдруг махнуть рукой, сообразить и выпить прямо из-под крана холодной сырой воды.

О. МАНДЕЛЬШТАМ

Писатель ищет не только собственный стиль, способ письма, обнима­ющий возможно полнее его интуитивное постижение мира, — то, что потом связывают с жанром или направлением. Он ищет место — самое конкретное, с приметами для глаза, чтобы приходить туда хотя бы мыслен­но и вновь чувствовать вдохновение. Он выбирает одинокий труд; встре­чаясь с читателем, он готов поделиться: «Я был счастлив, когда сочинял вот это, прочти,-и ты переживёшь моё счастье!..» Читатель вообще — пугает, вот он: семья, дети, служба, есть время почитать — газету в метро.

Вещь записывается для того, чтобы радость присутствия вдохнове­ния, Музы, Бога — не остыло и не отторгнулось, чтобы можно было «войти» в сделанную вещь и пребывать в ней, и вновь пережить трепет, то сосанье под ложечкой и холодок в груди, лучше, которых нет ничего на свете.

Н о писатель меняется: он изнашивает тело, он чувствует новую боль (утраченная любовь — погибший друг — безумие матери — пребыванье ребёнка между жизнью и смертью и попытка убийства его самого, — что ещё, ещё, ещё), он узнаёт новую радость.

В старую вещь всё труднее войти, и уже вдохновенье пере-чувствовать удаётся меньше. И тогда начинает зреть новое, поскольку писатель жить иначе не может, но только в зачинающемся из хаоса космосе, рожда­ющемся, наконец, и стремящемся затем удалиться, — уже завершённым, уже совершенным.

Здесь и не может быть расчётливости, купеческой осмотрительности. Это не профессия и не общественное положение. Это — способ жизни.

В 1971 году я наконец освободился от долгой привязанности — от университета, и от последних иллюзий, с ним связанных. Альма матер

исторгла меня вовне, подчинившись, подмявшись, — коллеги спасали себя, и только так могли они выдать расписку в покорности чекистам. Впрочем, коллегам по философскому факультету я благодарен: они не­плохие люди, почти добродушные, но я уже задыхался среди них. Даже и для знавших философию это была профессия, заработок, карьера. Им, согюка-пятидесята-шестидесятилетним мужчинам ни разу не пришла в голову собственная мысль, а если и случилось такое, об этом никто не узнал. И ради подобного пресного существования они протанцевали положенный танец в пещере (разумеется, не в платоновском — в дарви­новском употреблении слова) и принесла искупительную жертву богам-командирам.

Всегда так случалось, что я едва ли умел заработать на жизнь: правила игры нарушая, не обладал специальным чутьём. Н о летом семьдесят пер­вого позвал приятель: вернувшийся с Кубы инженер хотел присовоку­пить к машине с квартирой и дачку, и нанял нас. Я был рад физической работе, и солнцу, и прекрасному виду на долину с рекой. И уже записывал разные случаи, частью придуманные, а частью — «из жизни». (Впрочем, этим занимался всегда, кроме тех сроков, когда начальство раскидывало сетку совсем над головой). В памяти остались слова от этого лета; опасался, что вряд ли случится употребить их, так нет, вот: «мауэрплатный брусок».

В тот год происходило важнейшее. Живя давно в стороне от на­чальства, а внутренне — едва ли его замечая, тут поразился: не было и намёка на него.

* Друзья увлекли в Михайловское. Вот место: долго всматривался в пейзаж и не мог понять его стран­

ности: уют и покой, словно живая гравюра позапрошлого века. И вдруг: ведь нет — столбов с проводами! «Всё, как при нём...» Вероятно, не всё: вот тракторист с курчавыми волосами, а вот дед почти негрского вида, а в «павильоне» вино подаёт миловидная девушка, но уж со слишком белозубой улыбкой и смугловатой кожей.

Гостиница в Святых горах опустела: настал понедельник, города отсосали массового зрителя. У жильца была привилегия: ворота к часовне в восемь вечера запирали, но я проходил через гостиницу во двор и поднимался наверх. Здесь побыть одному: склоняется солнце, и бирюза и лазурь разливаются п о небу, чем восточнее, тем нежнее оттенки, тем таинственнее прощанье живущего со светилом. И та прозрачность осты­вающего воздуха, когда очертанья предметов становятся слишком отчёт­ливы и тем делают больно глазам. А здесь, под землёю, близко, близко, — н е у ж т о истлевшие кости, да нет, тут та близость, как будто оплакивали вчера, а я замешкался — и опоздал.

(Так думал и о костях другого милого человека, Василия Васильевича Розанова, на Никольском кладбище на окраине нынешнего Загорска; тут было ощущенье прощания вообще — с родиной ли, со свободой, — январским утром, в снегу, посреди разорённого кладбища: наступали на

него бетонные пятиэтажки, обезображенные вконец провинциальной бедностью и совсем уж неистовым воровством. Никто не знал, где могила. Другие спаслись, а розанов екая — нет. А д о этого слышал: кладбище срыли, и построили асфальтированный солдатский плац; что же, апокриф точнее действительности. И тогда же проекты «по спасению останков Розанова». Уже и шумели со стаканами в руках, блестели глазами: «Всё перекопать и найти! И перенести».

Верно, ковш экскаватора разорил, разорвал и убил место, — тогда ещё живое, в ярком снегу и на отменном морозе.)

Наконец, стало нехорошо: гуляя в окрестностях Михайловского, вдруг натыкался на мраморную плиту. Что там — «не сорить, не курить, не...», — нет: «Вновь я посетил...» Лес заставлен был строфами; не слиш­ком ли всё буквально. А вот и домик, где он, бывало... Плита: «Зима. Что делать нам в деревне...»

В домике хмурый мужчина, низкорослый и деловой: дарит книгу с автографом в шкаф, и женщина — научный, небось, сотрудник — с почти­тельной улыбкой принимает очередной «Ветер в лицо» и подаёт альбом для почётных посетителей: писатель из Ленинграда, член. Такую благо­пристойность нарушить — грех простится.

— Стараетесь, а зря, бесполезно... Низкорослый профессиональный писатель повернулся медленно,

словно был на колёсах, а женщина засуетилась, порывисто искала рукой — уж не кнопку ли звонка.

— Чево? — Примазаться, говорю, хотите, а ведь не выйдет. В тусклых глазах писателя вряд ли что изменилось (о, тусклые глаза!

Н е от них ли уехал — и к ним приехал: тусклые глаза бывшего советского социалистического писателя, ныне редактора, уставленные в рукопись, и в них, как в окошечке магазинной кассы, загораются два оранжевых нолика: цена тебе), а ко мне уже подбежал мужчина — и за локоть:

— Немедленно покиньте помещение! А не то...

Путь лежал в Таллин. Знакомые уезжали надолго, и оставалась квар­тира: не хотите ли... два месяца... с половиной... чтоб не пропали цветы. Д в а месяца в отдельной квартире! Д а это ж — работать ночью и днём! Д а это — подарок, который — снился!

Разместившись, смотрел на цветы с любовью, как на подстроивших счастье. Впрочем, цветы были кактусы. Вряд ли они так нуждались в поливке, верно, спасибо-таки хозяевам. Со м н о ю — подарок: двухтомник Кьеркегора. И вечная рукопись «Философия Хроноса», едва ли подви­нувшаяся на два десятка страниц.

Здесь продолжался мысленный разговор с Вас. Вас. Розановым, может быть, самым открытым русским писателем, самым тёплым, — и вдруг увлечённым какой-нибудь «социальной идеей». И больше того: вот внут-

р е н н я я свобода , осуществившаяся в столь немногих, одолевавшая любую схему; о н а н е п р е м е н н а в его сочинениях , — напоминанье нам о челове­ческом быте .

Розанов усилил д о мифологичности «я и мои близкие». И это дыхание в с т р о к а х ж и в о г о , и делание из своей боли «общественного вопроса» («другим т о ж е больно , как и мне»). И роковой разрыв с христианством, когда О н н е з а щ и т и л от поругания дома, и благодарность за «фунтик муки». (Этот послеоктябрьский фунтик бесил партийную сволочь: уже п о к о й н о м у к р и ч а л и вслед: «юродствующий Розанов»).

В этом р а з р ы в е видно , как сложится будущее несчастье: Бог не защи­тил , тогда нет Бога. И здесь же — наше детство, нация-ребёнок, попавшая в и с п р а в д о м , — н о слишком увлеклись исправлением, а когда опомни­лись , т о с ужасом заметили, что бьём сами себя, что продались в рабство и ч т о п о л м и р а уже под нами.

* Василий родился в Т а л л и н е в 1971 году, там он ж и л и работал два

месяца . Н о в ы й ж а н р для подпольной литературы: выдуманный писатель. О , у него т я ж ё л а я жизнь : я поселил его в коммунальной квартире , я сделал его членом п а р т и и («чёрт дёрнул вступить»), одиноким — без в с я к и х п о ч т и друзей . Разумеется, были и прототипы: сам В. В. и двое л ю д е й , к о т о р ы х я знал хорошо .

Б ы л и и если не образцы, т о всё-таки прецеденты разработки подоб­н о г о ж а н р а в наши д н и : «Мысли врасплох» Синявского и «Уединённое... от комитетов» Михаила Сергеева (псевдоним Вениамина Волоха, эмигри­р о в а в ш е г о в 1974 году).

Т е п е р ь я вижу, как нужен мне был Василий, игравший роль героя, с т о я в ш е г о ^ в одиночестве и тем осуществлявшим мой идеал, которого и н а ч е м н е н е удавалось достигнуть. И в нём, Василии, вполне определи­лось п р е д ч у в с т в и е истощения духа хрущёвского периода, духа почти что п р а з д н и к а т о л ь к о ч т о освободившихся от колодок и питающих надежды на п е р е м е н ы , ? — он ещё витал, несмотря на всякую очевидность. Эти н а д е ж д ы погибли во мне окончательно позднее , как ни парадоксально, н о после «Архипелага ГУЛага», когда было произнесено долгожданное с л о в о — и не ц а л о царство вранья , а только утёрлось. Началась рутина о т п а и в а н ь я самого себя, надоела и уже грозила гибелью всякому смыслу.

А почему бы Василию не эмигрировать? — думал я , не спеша откры­в а т ь а в т о р с т в о . Пусть сидит в уголке и наблюдает, и записывает свои с у ж д е н и я . Э т о оказалось немыслимым, и не потому только, что западные и з д а т е л и — серьёзные д е л о в ы е люди и не способны к игре. «Василий» мог ж и т ь т о л ь к о там, ходя п о краю, заглядывая вниз и ужасаясь. О н жил с р е д и опасностей всякого рода , э то его амплуа. О н рисковал, будучи способным к к р а й н е й защите от насилия — защите смертью. П о п а в в с в о б о д н о е и коммерческое общество , он утрачивал основу своего бытия.

И л и ш ь недавно я понял , что Василий погиб, потому что я родился в другую жизнь . Т у т не до игры, тут п о ш л о дело о физическом выживании меня как писателя , о борьбе на рынке , даже азов которой я не знал, о добывани своего я р л ы к а в товарном ряду, — когда «способ жизни» дол­жен уступить место «профессии», а искусство — свободное, великое — товарному производству. Замаячила смерть тихая и постепенная, ни у »кого не вызывающая интереса.

Л и т е р а т у р н ы й быт русских в условиях свободы: «Грани» порезали «Смех после полуночи» Василия (№ 85) в нескольких местах: эмиграции нужна стерильная пища (как и советским; стало быть, русским вообще, — что пенять на немецкие миллионы и евреев в первом советском прави­тельстве) . Исключённые анекдоты о Помпиду не столь важны: кое-какие остались, и отношение «Василия» к раболепству Запада всё-таки вырази­лось. З а т о в других цензурных исключениях несомненно желанье под­чистить образ «автора из России». Вычёркивается : «Женщина в б р ю к а х , что кот в мешке».

Вырезано : «Убежал на Запад член союза писателей Кузнецов. Ай, молодец, одним махом искупил все свои книжечки, изданные совдепом». Это «политически направильно», надо полагать, ^однако подпольный а в т о р имеет п р а в о на максимализм. Больше того, этот порез замахива­ется и на кредо: «я и м ни строчки не дам». Пусть бы и такое мнение оставалось в плюралистической, как говорится, картине, иначе плюрализм перестаёт быть правилом — да, уже сейчас, в жизни эмиграции сегодня, а не в неопределённом «потом». («Потом» будет только то, господа, что укрепилось «сейчас»). И сегодня я к этим порезам неравнодушен. (В остальном текст воспроизведён бережно , вплоть до нескольких самиз-датских опечаток) .

Единственной книгой на Западе я зачитывался за полночь: «Бодался телёнок с дубом» Солженицына . Как далеко видел, как умел вести бой! И сочувствовал его гневу в адрес советских издательств: писатель прино­сит свои вещи, а ему говорят : «Нэ трэба».

П о в и д а л с я со своими издателями. «А что вы сейчас пишете? Можно ли познакомиться» . Разумеется, почему бы и нет.

П р и ш ё л в журнал «Континент» поговорить на родном языке . И по­говорил : «Я, знаете ли , пишу». — «Нэ трэба».

*

Убийственна любая единственность в политической жизни, тем более в л и т е р а т у р е . Д а пусть всё провалится , пусть всё утонет в разврате , л и ш ь бы сохранялось такое место, где есть свобода писать и говорить так, как сподобил Господь. Пусть будет много журналов , политических партий, мнений и в ер , иначе никогда русским не излечиться от рябого рабства.

Н е т уж, позвольте и мне частные выводы сделать, вызвать опреде­лённые ассоциации, спасибо, за это уплочено, позвольте мне пошутить, д а ж е пошутить неудачно!

Григорий Померанц сетовал, что работает «почтовой лошадью про­свещения». «А это, господа, не синекура», — говаривал он.

Позвольте и мне поговорить, — я три года работаю газетным сапож­ником и просвещения уже не взыскую.

Я тревожу память писателя Орвелла, сказавшего, что свобода бежит из лагеря победителей. А вы даже ещё и не победители, отчего свобода убежала от вас — сейчас, от изгнанников, как нынче принято поэтически выражаться, отчего вы построили казарму и серые солдатские одеяла выдаёте за русскую литературу? Для неё, убитой, много места не надо: травка едва пробивает асфальт. Нет места — и для свежей травки.

* Это ещё называется по-другому. Это не соколиная охота за рукопи­

сями. Ваша охота — попугайная: на плече сидит попугай и всё грозит клюнуть, и как бы не заклевали: летит, летит стая попугаев. Н о литера­турными убийцами попугаи становятся в рабстве, когда нечем отбиться. А ваше новое «нэ трэба» называется «абсолютным религиозным идеализ­мом», и степень этой религиозности определяет вчерашний ветеран-комсомолец. И среди ничтожного — не угодно ли свежей черешни: пять стихотворений Айги, пять стихотворений Лимонова с надписью «Мас­терская», — куда ему, подмастерью, д о зрелых мастеров попугайной литературы в изгнании.

Этой «гнилопузырной пены» не видно. Качество душится чётко и без шума. И кивать на идеологию нечего. У меня до сих горят щёки, когда я вспоминаю писателя Минимума, обратившегося к моему непосредствен­ному начальству с просьбой: наказать меня за разговоры в иностранных газетах, за собственное мнение. Теперь жалею, что слишком надолго погрузился в самоанализ: верно ли я держу перо, то ли оно выводит, можно ли, или не надо? Пока не разглядел, что диссидентство кончилось, что передо мной новая сцена из жизни: раскрашенные старцы преподают мне литературную добродетель, давая понять, на каких условиях меня зачислят в попугайную стаю и выдадут пайку получше кремлёвской.

П р е ж н и й путь, стало быть, ложен? — Имею в виду совершенство формы и культ слова. Стало быть, это роскошь, доступная только в рабстве, а на свободе подобные крайности не имеют значения? А если имеют, то лишь в обществе местных «своих», куда не войти эмигранту — чужаку с претензиями. Стало быть, гибель культуры запрограммирована в судьбе эмиграции, как некого образования в пределах чужеязычной среды; ас-

с и м и л я ц и я или гибель , вот как стоит вопрос . Н о может ли ассимилиро­ваться писатель?

Музыка , музыка! Я не слышу музыки! Я не слышу новых оттенков , я не з н а ю о них , я г о в о р ю на русском языке , отсечённом ч е т ы р е года назад, моя п а м я т ь не п о п о л н я е т с я н о в ы м и сочетаниями, а всё н а к о п л е н н о е п о к р ы в а е т с я зловещей пылью! О, есть, оказывается, страдание, о котором я не п о д о з р е в а л , и благо ему, и б о теперь мне я в л е н а полнота мира : ц в е т к р а с о к умирает , н о зато они все на п а л и т р е ; у меня п о д к а ш и в а ю т с я ноги , когда я д е р ж у её в руках, намереваясь осваивать новый материал — б е с п о ч в е н н о с т ь . И чем она хуже всех других материалов , если не лучше — поскольку редкость , а уж за д р а г о ц е н н о й о п р а в о й дело не станет.

r f Николай Боков родился в 1945 г. в Москве. В 1969 г. окончил философский

факультет Московского университета (дипломная работа — «Истоки метафори­ческого описания действительности в экзистенциализме»), начал печататься за и

границей (анонимно и по псевдонимами). В 1971 г. исключён из аспирантуры факультета по политическим мотивам, затем долго не мог найти работу, наконец, поступил в Институт информации по общественным наукам (ИНИОН при Акаде­мии Наук). В связи с новыми преследованиями попросил разрешения эмигриро­вать. Выехал в 1975 г., обосновался во Франции, сотрудничает в газете «Русская Мысль» (Париж).

Соч. (Совместно с Иксом). Смута новейшего времени, или удивительные похождения Вани Чмотанова. «Русская Мысль», 26.11.70; книжкой: La Presse Libre, Paris, 1970; Flegon Presse, London, 1970 (без «Послесловия Кочетова»); микроиздание: без места и даты, но, по-видимому, Франкфурт; переводы: Ed. La Quinzaine litteraire, P., 1972; Die Zeit, № ?, 197? (не разыскан); Diogenes Verlag, Zurich, 1972; «Survey», № ?, London, 197? (не разыскан).*Город Солнца. «Грани», № 81, 1971, под псевд. Дмит­рий Э в у с.фНикто. Дисангелие от Марии Дементной. «^рани», № 82, 1971. Denoel, Paris, 1973; John Cakter, London, 1975j#« Грани», N°№ 83, 84: Крест, Дверь (рассказы), за подписью Д. Л. # В а с и л и й. Смех после полуночи. «Грани», № 85, 1972; Чудеса химии (мистерия). «Р. М.», 6.4.72; Наташа и Пивоваров (мистерия). № 102, 1976. • Стихотворения, под псевд. Аркадий Ц е с т. «Р. М.», 29.7.71; «Грани», №№ 82, 1971, 89-90, 1973#Обед на побережьи. «Р. M.», 11.9.750Пустырь. «Грани», № 98, 1975.^Путешествие без остановок. «Р. M.», 16.6.77ф Пробка. «Третья вол­на» (Париж), № 2, 1977^Город и вечер. Впервые;самиздатский альманах «Качели судьбы» (Москва, 1974; совместное Константином Боковым); «Ковчег»,№ 1, 197.$ф А табачок врозь. «Аполлон-77», Париж (перепечатан из""«Качелей судьбы»),# Рассказы в: New Writing and Writers (NWW). John Calder, London. №13,1976; №14,1978. Ф Страды Омозолелова (Бестселлер). «Гнозис», № 1, Нью-Йорк, 1978;• Многочис­ленные статьи в «Р. М.», а также: Обзор прессы за 1984 год (памфлет). «Посев», № 1, 1971; «Minute», 19-25.1, Paris, 1972/#. Философия обвиняемого философа. Cahiers du Samizdat, № 30. Bruxelles, sept. 1975 (extraits); Russia Cristiana, № 142, Milano, 1975. А также: Russia Cristiana, № 3,1977; — Le Magazine Litteraire, № 125, P., 1977; — Paris-Match, 4.8.78, etc.

Георгий Оболдуев (1898-1954). В 1924 г. окончил Высший литературно-худо­жественный ин-т им. Брюсова. В 1933-39 гг. отбывал в лагере. Участник Второй мировой войны. Произведения Г. Оболдуева почти не публиковались.

О нём есть статья в КЛЭ (т. 5, М., 1968).

( В а с и л и й )

КРОШКИ С ПИСЬМЕННОГО СТОЛА

В первом журнала «Костры безумия» (февраль—декабрь 1972) были помещены статьи «О подражании Энгельсу» (полемика с самиздатским ав­тором К. Буржуадемовым, написавшим «Очерки растущей идеологии»), «Человек и должность» (по поводу великопостного письма А. Солженицына патриарху и двух откликов, С. Желудкова и Ф. Карелина), «За чтением "Августа"» (заметки о романе А. Солженицына «Август четырнадцатого»), а также мистерия «Победа» и, наконец, «Крошки с письменного стола». Часть «Крошек» следуют ниже.

Н. Б.

Д а в н о у ж е з а м е ч а ю в себе склонность у т в е р ж д а т ь нечто просто так, п . ч. т а к думаю. И н о г д а п р о м а х и в а ю с ь : п е р е ч и т ы в а ю потом, скучно.

Н о в е д ь и м е н н о в состоянии н е к р и т и ч е с к о м рождается положитель­н о е .

З д е с ь т о н к а я л и н и я .

Т Щ Е С Л А В И Е

Х о т е л выбросить отрывок , н о вспомнил, что похвалили его, и оставил. П о ч е м у ж е оставил , когда хотел выбросить? Рассердился и выбросил, а п о т о м думаю: ведь похвалили. . . О б р а т н о его поместил и опять разозлился,

Михаил Соковнин (1938-1975). Родился в старинной московской семье. В 1963 г. окончил филологический факультет Московского педагогического института. Автор статей по русской драматургии (одна из них опубликована в томе «Литературного наследства», посвященном А. Н. Островскому). Переводчик английской поэзии. Рассказ «Супротив» был опубликован в журнале «Знание — сила» (Москва, № 4, 1973; авторский текст искажён).

«Листы из книги Вариус» публиковались в «Русской Мысли» (15.12.77, там же — стихотворение «Мы — рыбы. Нас из моря смерти...» в статье Н. Бокова «О творчестве Соковнина»), а также в «Ковчеге» № 1 (1978). В том же номере журнала — «Замечательные пьесы». В «Ковчеге» № 2 появилась повесть «Обход профессора».

Другая часть «Листов из книги Вариус», появившаяся в «Русской Мысли» (№№ от 3.8 и 7.9 1978, 1.2, 22.3, 12.4 и 3.5 1979), написана М. Соковниным совместно с Александров Малёком (Москва).

потому что похвалили — и не выбросил! Выбросил! Хожу и думаю: эх, ведь похвалили. . .

И вот читайте .

Встретил институского приятеля ; чуть друзьями когда-то не стали. Я обрадовался и заговорил , как тогда разговаривали: неопределённо и рассудительно. Хотел найти общую тему.

Н о стало скучно обоим. Он-то в гору идёт. — А ты, Вася, где? Как, всё там же?!

Н а с о б ъ е д и н я л а бы служба, сослуживцы-союзники, сослуживцы-вра­ги. Н о ведь мы служим в разных местах.

Расстались как-то незаметно, не простившись.

Вас. Вас. предвосхитил новую прозу начала века. Как он пишет, например, о П . Флоренском: «Вся натура его ползучая. (Поставив точку. Помедлив, чтобы поняли обидное, но затем:) О н ползёт, как корни дерева в земле».

*

Мой друг однажды заметил: «Русское общество закатилось в нишу». Т у т уж ничего не поделаешь.

Ч т о мне нужно от литературы? Сообщений о неизвестном мне? Нет . Я хочу узнать о неизвестном никому, а это неизвестное ведомо писателю и сквозит из-под слов.

Всё остальное узнавать из журналов и календарей.

*

Согласны только с тем, что они нрочитали в юности. С тех пор н и ч е г о не читали .

П о н и м а ю т только то, что запомнили.

Если б мне пришлось выступить в американском сенате... (или конгрес­се? Ещё не решил.) , т о я сказал бы такую речь.

— Т о в а р и щ и сенаторы! — И л и нет, неудобно. — Господа! — И это как-то неточно . Может быть, джельтмены? Н о это уж совсем неправиль­но . Я бы сказал: — Т о в а р и щ и господа! Мне хотелось бы высказать кое-что, н о не знаю, как к вам обратиться . Поэтому, извините , ничего не скажу. Спасибо за внимание .

З а н а с т о я щ и е деньги люди согласились бы работать. Н о за липовые, за карманные . . . Халтурить не перестанут.

— Возьмите л и п о в ы е деньги. — Спасибо . Вот вам л и п о в а я работа.

* — Вы слушаете «Голос Америки» из Вашингтона. Передаём обзор

газеты «Правда». . . — Ч т о такое?! — Это , брат , конвергенция .*

* В чём неистинность мышления В. В. Розанова.. . я это чувствовал, но

не мог п о н я т ь . Н е л о в к о говорить мне «неистинность», я люблю В. В. С к а ж у лучше «особенность».

О н рассуждает о человеке так, будто тот живёт тысячу, две тысячи лет , и в о с п р и н я л и почувствовал этот человек весь опыт нации. Нация «спрессована» у В. В. в одного человека. «Русский», «еврей» для В. В. ф и к ц и я , поскольку о н говорит о живом современнике .

З а п о д о з р и в это, я спросил у еврейской девушки, что такое миква. « Н е знаю». С м у щ е н и я не было. Б ы л интерес: «Сейчас расскажет новое».

Где е в р е й , где русские, ж и в ш и е рядом с В. В. А где еврей и русский, ж и в ш и е за сто лет д о него.

В к о т о р ы й р а з подумал: история и «факты» — материал. . . но не тот... а д л я о д е ж д н а ш и м мыслям.

* Вот в чём д е л о ! Католицизм и протестантизм, видите ли , рождают

индивидуализм . А православие — соборность, отказ от индивидуальности, к о т о р а я , о д н а к о , не исчезает, а наоборот , раскрывается в соборности д о п о л н о г о и с ч е з н о в е н и я (опять диалектика) .

К а к всё з н а к о м о : Москва — третий Рим, Россия покажет новый путь, «исходил , благословляя» , православие — о, о!

Русская мысль начиналась с лести себе, с возвеличивания себя. П о ч е м у о р и г и н а л ь н а я русская философия проросла л и ш ь в начале

с т о л е т и я ? Русский философ никогда не мыслил так, словно он один на всём белом свете . Р а з м ы ш л я я , он не мог забыть о мире и Европе .

П о э т о м у — «Русь особенная» . (П. ч. Европа — так себе, не особенная к а к а я - т о ) . Уповали на национальность , на православие .

М ы с л ь и вера н а ч и н а л и с ь с лести себе. — П е р е с т а н ь т е п о р о т ь крестьян .

• Т е п е р ь п р а в и л ь н е е сказать «разрядка». ( П р и м . 1978 г.).

— Зачем перестать? Мы особенные. — Стройте дороги. — Мы особенные. Мы не будем строить дорог. На этой удивительной гнили и расцвёл удивительный социализм. Умница П. Я. Чаадаев надеялся на самую малость: что Россия послу­

жит уроком. Урок остался непонятым. Мир пройдёт через рабство и усвоит (когда будет поздно) русский

урок. А наши русские... за границей... всё льстили себе. И эту лесть пропо­

ведовали остальному миру. Умиление сродни иногда нетрезвости.

(За чтением В. В. Зеньковского)

* Пошёл купить луку. — Э, — говорю продавщице, — гнилой лучок-то? Молчит. — Советское, — шучу, — значит отличное? Она засмеялась: — Весь такой привезли. Не хотите — не берите. — Н е хочу, а беру. Какая фантастическая жадность у этого государства. Ведь не может,

рук не хватает, весь «коллективный разум» пропили, а всё одно: только я буду строить, только я — продавать, лечить, учить, убивать.

— Лук-то гнилой? — Зато всё — моё. — А лук — гнилой. Пусть Иванов хорошим луком торгует. — Нет, Иванову не дам. А тебя, настырного, я вылечу, потому что ты

психически болен.

МЕНЮ ПРОСТОГО СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА

Воскресенье Завтрак —кубинцу, юбед -Вторник. Среда. Четверг. Понедеьник. Пятница. Суббота. Воскресенье.

алжирцу корейцу индусу чилийцу* т. Л о н г о участковом Венере

нцекисту, ужин гебисту генералу адмиралу полковнику капитану министру лунной

тележке

-арабу монголу сомалийцу конголезцу т. Марше т. Д э в и с т. Филби собакам

Примечание. Идя навстречу пожеланиям трудящихся, понедельник пе­реносится и следует теперь после четверга.

*Теперь уже нет... (Прим. 1978 г.).

С о ц и а л и з м существующий, говорят , вовсе не тот, который предска­з ы в а л Маркс . О, если б он был ж и в .

Т а к плоско аналогическое и сослагательное мышление! Вы придумали п р и б о р и сумели его построить. Маркс придумал госу­

д а р с т в е н н о е устройсво, Россия воплотила его. Вы смотрите на воплощённое и говорите , что оно не такое, какое

М а р к с з а п л а н и р о в а л . Вы и н ж е н е р н ы й подход к материалу переносите на общество. «По

аналогии» . Хочется «всё свести к одному», к чему-то похожему на сопромат.

И с т о р и я ж е не знает разумного, «логичного». Вот и предположите , что социализм есть единственно возможное осуществление изысканий боро­д а т о г о Карла .

«Нет , э т о другое». С п о р я т с марксизмом, мечтают об учреждении такого общества, где

всё о т д а н о внешнему, и это внешнее воспитает изумительных людей. Вы на себя оглянитесь , займитесь собой сами, — единственным де­

лом, к о т о р о е осуществляет человека . Ещё спрошу: отчего вы не спорите с магометанством? «Не актуально».

« П р о ш л о » . Н о в о з м о ж н о ли магометанство опровергнуть? «Не актуально», потому не спорите . — Марксизм , что ли , актуален? - Д а . — П о т о м у что вы ничего другого не читали.

П о н а ч а л у я т о ж е намеревался прочесть книжки и бородатого, и владельца фаянсового заводика , — и опровергнуть . Время шло, книги оттеснили их постепенно и без опровержений. Всегда так: читают, спорят, а потом не читают и не спорят . Переспорили? Выросли.

С т р а н н о , что иллюзия причинности , раздутая Марксом, восприни­мается как итог науки, как нечто «доказанное» (марксизм). Молодец этот М а р к с , сколько лет м и р дурачит , а бедную Россию и совсем одурачил.

Н у ж н о не спорить с марксизмом, а пройти мимо... в библиотеку. — Ч т о уж, у истории и п р и ч и н ы нет? — Есть: сотворение человека . — А свобода — что же , и убивать можно? — Н е л ь з я . — К а к а я ж е тогда это свобода, тогда определите понятие , и т. д. — Н е хочу определять . Д а , мне нужна свобода, а убивать нельзя. Вот

и всё. М а р к с и з м д о л ж е н быть прёодолён , поскольку он не знает свободы, у

него есть т о л ь к о «познанная необходимость» («определение»), т. е.: знаю, ч т о нечто сверх человеческой власти, следовательно, не хочу, поскольку э т о г о х о т е т ь бесполезно .

Марксизм не знает свободы как творчества , с ним не о чем спорить, е го незачем «возрождать» , — он пуст.

— Д а вы взгляните : у Маркса так, а у Ульянова этак!! — З а й м и т е с ь собой.

Вот как получается: совдеп сторговал у Никсона освобождение ду* рочки Дэфис и арест П. И. Якира.

Она — «свой человек», его выторговывают. Демократия, казалось бы, должна видеть в Якире «своего» и не

давать согласия на его арест. Деспотия печётся о «своих», демократия «объективна» и «своих» не

узнаёт. Понятно, кто победит в таком случае. И я не сумею отрицать, что в

разгроме западной демократии не будет немножко «исторической спра­ведливости».

Господи, как я ничтожен. О, как ничтожно государство, сильное моим ничтожеством.

(на партсобрании)

* Декабристы разбудили Герцена, Герцен разбудил Николая Гаврило­

вича, тот, не долго думая, разбудил Александра Ильича. Он-то разбудил своего брата Володю, Володя разбудил сапожника.

И вот уже пятьдесят пять лет/ не можем спать спокойно.

Иногда они трогательны. Вот и в свежей «Литературной газете». «И. П. Тритатушкину исполнилось 60 лет. Союз писателей направил

ему приветствие, в котором говорится: Дорогой Иван Палыч Тритатуш-кин! Поздравляем Вас с замечательной датой. Вы родились в 1912 году, в 1930 г. с отличием закончили три класса средней школы, но настоящую школу Вы прошли на работе в ОГПУ. Ваши книги полюбились читателю. Вы написали романы «Радость», «Счастье», повесть «Светлое ликованье», пьесу «Радостное счастье» и другие. Ваше творчество хорошо известно и за рубежом: сборник Ваших рассказов «Восторженные встречи» переве­дён на монгольский и болгарский языки. Желаем Вам...»

...Вдруг и записать что-нибудь. Всплывшее в сознании, необработан­ное, натуральное, здоровое. Поднявшееся из тьмы веков и пространства, освоенных предками.

Собиратель умнее писателя. *

Пожилой утомлённый человек на лавочке, на берегу канала. Попро­сил закурить, я сел рядом с ним. Особенный осенний день: дымное солнце,

туман, но тепло. Было в этом человеке остро чувствуемое равнодушие измученного.

— Так вы говорите, что американцы откажутся торговать? — Да , если они будут брать деньги с евреев за образование. — А за то, что людей в дурдомах пытают, торговать не перестанут? — Н е перестанут. — Вот видите, как. Они все одинаковые. Мы курили. — Однако, получается, что у евреев две родины, а у меня ни одной. Он повернулся ко мне, и я увидел, что единственное чувство, сме­

нившее равнодушие, — ненависть. Глаза загорелись ненавистью — густой, зрелой, смертельной.

М о ж н о ли было касаться рассуждениями его раны, которую никогда и ничем не залечить.

Мы смотрели на старые дома за каналом, такие тёплые, такие кир­пичные. И вдруг я проникся этим человеком, нас объединило со-чувство: спокойное величавое отчаяние, оцепенение перед безысходностью.

Это прошло; я встал. Впору было обняться; мы пожали друг другу руки.

Всё-то русские страдали, как жертвы. А если попробовать страдать, как герои?

Тьфу, чёрт возьми, и это было!

Говорят, кроме основной границы вокруг совдепа устроены ещё не­сколько ложных. Перейдёт несчастный границу и думает, что на свободе. Как бы не так! Ещё одна граница перед ним, и опять с собаками. Он изловчится, переползёт её, — ну, думает, теперь всё. Глядь — снова проволока впереди! Мысли у него начинают путаться, не знает, что и делать, плачет, ползёт через третью, а впереди — четвёртая!..

Многие с ума сходят, пока выберутся.

Один недостаток у писания в подполье есть: отсутствует общение непосредственное, общение живое. У подпольного писателя растёт чувство исключительности, т. е. ложное ощущение высоты. Или по-другому ска­зать: он создает словарь, понятный только ему. Высота оказывается за­крытой от взглядов других, а может быть удивительная.

Н е только сознательный шифр, но и не зависящий от воли писателя.

— Смерть! — Что, Васенька? — Д а й мне скорее розовые очки: я хочу взглянуть на действитель­

ность.

Аноним

АНЕКДОТЫ О РУССКИХ ПИСАТЕЛЯХ

У Вяземского была квартира окнами на Т в е р с к о й бульвар. Пушкин очень любил ходить к нему в гости. П р и д ё т — и сразу прыг на подокон­ник, с веч и к я из окна и смотри г. Чай ему 1уда, тоже на подоконник, пода­вали. И н о й раз 1ам и заночуем. Ему д а ж е матрац купили специальный, т л ь к о он его не признавал . «К чему, — говорит, — такие роскоши!» И C I I I I X H C I м а ф а ц е подоконника . А потом всю ночь e e p i ш е я , спать не даёт.

* О д н а ж д ы Гоголь переоделся Пушкиным, пришёл к Пушкину и по­

т о п и л . П У Ш К И Н о 1 к р ы л е м \ и к р и ч и i : «Смогри-ка, Арина Родионовна, я пришёл!» _

Л е р м о н ю в xoicA \ 11\шкина жену увезти. На Кавказ . Всё смотрел на неё из-за колонны, с м о ф е л . . . Вдруг устыдился своих желаний. «Пушкин, — д\ мае i , — солHIie русской революции, а я — свинья». 11ошёл, встал пе­ред ним на колени и г о в о р и i : «Пушкин, — г о в о р и л , — где твой кинжал? B o i i р \ д ь моя!»

П м и к н н очень смеялся.

Л е в Г о \ с 1 о н очень любил дсчей. Однажды он шёл по Тверскому б\ \1>в,|р\ и \ видел идущего впереди Пушкина. Пушкин, как известно, р о с I о м был н е в е \ и к . «Конечно, -*т уже не ребёнок, ,-мо скорее подрос -1ок, — подумал Л е в Т о л с т и . — Всё равно , дай догоню и поглажу по го-\овкс». II побежал догоня ц> Пушкина. Пушкин же, не зная Толстовских наме | ) еш |й . бросился iiavicK, пробегая мимо городового. Сей страж по­рядка был нозммцён неприличной быстротой в людном месте и бегом \с ф е м п л с я вослед с целью осзановигь . Западная пресса потом писала, ч !о в России м и е р а ю р ы подвергаю! ся преследованиям со стороны влас-I ей.

I Елизавета Мнацаканова родилась в 1922 г. Окончила Московскую консерва-1 ' 9 — юрию (фортепиано, теория музыки), училась на филологическом ф-те МГУ, пере­

водчица немецкой поэзии. Эмигрировала в 1975 г., живёт в Вене. В «Аполлоне-77» опубликованы «Осень а лазарете невинных сестёр* и «Антон

Чехов» (см. там же статью А. Рабиновича), в журнале «Время и мы* (.\° 27, Тель-Авив, 1978) — статья «Искусство и предрассудки*. В журнале «Эхо* ( J V f e 1, Париж, 1978) переводы из австрийской поэзии (Ханс Карл Артманн и Пауль Целан). Участвовала в выставке в галерее «Призма» (Вена, апрель-май 1978). Из «Книги синего» опубликовано в Wiener slawistischer Almanach. В. 3, 1979.

В «Ковчеге» (№ 2, 1978) напечатана поэма «Великое тихое море».

Д е в Т о л с т о й очень любил детей. О д н а ж д ы он играл с ними весь день и проголодался . П р и ш ё л к жене . «Сонечка, — говорит, — сделай мне тюрьку» . О н а возражает : «Лёвушка, ты же видишь, я «Войну и мир» пе­реписываю» . «А-а-а! — возопил он, — я так и знал, что тебе мой литера­т у р н ы й фимиам д о р о ж е моего «я»!» И костыль задрожал в его судорож­ной руке .

* Т у р г е н е в , мало того, что от п р и р о д ы был робок, его ещё Пушкин с

Гоголем совсем затюкали. Проснётся ночью и кричит: «Мама!» Особенно п о д старость .

О д н а ж д ы Гоголь написал роман. Сатирический . 11ро одного хороше­го ч е л о в е к а , п о п а в ш е г о в лагерь на Колыму. Начальника лагеря зовут Н и к о л а й П а в л о в и ч (намёк на царя) . И вот он с помощью уголовников т р а в и т этого х о р о ш е г о человека и доводит его до смерти. Гоголь назвал р о м а н «Герой нашего времени». Подписался : «Пушкин». И отнес Турге­неву, чтобы напечатать в журнале .

Т у р г е н е в был человек робкий . О н прочёл роман и покрылся холод­ным потом. Решил скорее всё отредактировать . И отредактировал .

Место д е й с т в и я он перенёс на Кавказ . Заключённого заменил офице­р о м . Вместо уголовников у него стали красивые девушки, и не они оби­ж а ю т героя , а он их. Н и к о л а я П а в л о в и ч а он переименовал в Максима М а к с и м о в и ч а . З а ч е р к н у л «Пушкин», написал «Лермонтов». Поскорее о т п р а в и л рукопись в р е д а к ц и ю , отёр холодный пот и лёг спать.

Вдруг среди сладкого сна его пронзила кошмарная мысль. Название! Н а з в а н и е - т о он не изменил! Т у т же, почти не одеваясь, он уехал в Баден-Б а д е н .

Л е в Т о л с т о й очень любил детей. З а обедом он им всё сказки расска­з ы в а л да поучения .

Б ы в а л о , все уже консоме с пашотом съели, профитроли, устриц, б л а н м а н ж е , п р о м б и р , — а он всё первую ложку супа перед бородой дер­ж и т , расскаывает . Мораль выведет — и хлоп ложкой об стол!

* Л е в Т о л с т о й очень л ю б и л детей. Утром проснётся , поймает кого-ни­

будь и гладит п о головке , пока не позовут завтракать .

П у ш к и н сидит у себя и думает: «Я — гений, ладно. Гоголь тоже гений . Н о ведь и Т о л с т о й гений, и Достоевский, царство ему небесное, г ений! Когда ж е это кончится?»

Т у т всё и кончилось .

Аноним Второй

МАЛЕНЬКИЕ ИСТОРИИ

Однажды Владимир Ильич увидел на стене муху. Он поймал её в кулак и поднёс к уху. Муха жужжит, а Ленин думает. А думает он о том времени, когда на Земле все люди станут свободными и счастливыми...

Однажды Дзержинский пригласил Ильича на чашку чая. Отправившись в гости, Владимир Ильич встретил знакомых жан­

дармов. — Хотите Ленина покажу, господа, — по-доброму улыбнувшись,

спросил Ильич. — Хотим, — и жандармы взяли под козырёк. Ровно через неделю Феликс Эдмундович звенел канадалами в Шу­

шенском.

Однажды Владимир Ильич пил чай у Феликса Эдмундовича и по рассеянности опустил серебряную ложечку во внутренний карман пид­жака. На другой день Владимир Ильич обнаружил, что в кармане ложеч­ки нет.

— Ну нет, так нет, — сказал Владимир Ильич. Вот какой бессребренный человек был Ленин.

Ленин был свиньёй. Это, конечно, аллегория. На самом деле он был Лениным. Н о иногда его так называли на конспиративной квартире, чтобы всем было ясно, о ком речь. Ему нравилась эта кличка, дающая простор революционным возможностям.

Однажды в Большом давали «Жизель». «Свинья в зале», — раздался возглас в партере. Началась давка. Ленин был очень доволен.

— Л ю б л ю аппассионату, — говорил он с тех пор, — нечеловеческая музыка.

Немцы очень мало платили Ленину. «Ты посмотри, раззява, как Троцкие живут», — часто говорила ему Надежда Константиновна. Зави­довала. Однажды кассир вовсе денег не привёз. Пришлось Ленину уехать с конспиративной квартиры, не заплатив.

Выпрыгивая из окна квартиры, Ленин сломал ногу. Вот почему у Ленина была только одна нога.

КАК Л Е Н И Н ЖАНДАРМОВ ПЕРЕХИТРИЛ

(Самиздат)